Исмаил Иманов

ЗАТВОРНИКИ

НЕ ПРЯЧУТ ФОТОГРАФИЙ

Copyright – Исмаил Иманов

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия автора

Данный текст является художественным вымыслом, возможные совпадения с реально существующими людьми и событиями случайны.

Я живу на проспекте Гусейна Джавида, там, где после станции метро «Эльмляр Академиясы», вереницы потрепанных временем одноэтажных домов, разбавленной устремленными ввысь новостройками, стоят пятиэтажки. В одной из таких пятиэтажек на последнем этаже в маленькой двухкомнатной квартире обитаю я.

Я живу один, потому что уже похоронил родителей и так и не женился. Отец умер шесть лет назад, через год не стало матери, которая так и не увидела внуков, детей единственного сына. Я их тоже не увидел и вряд ли увижу. В 25 лет я говорил, что еще рано жениться, в 28 было как раз, но торопиться не стоило, в 30 уже можно было, а сейчас, когда два месяца назад мне исполнилось 33 года, жениться уже просто не стоит.

Мой быт довольно убог и прост. Я не занимаюсь домом, чувствую себя здесь гостем. Я ухожу рано утром, а возвращаюсь поздно. Два раза в неделю ко мне приходит уборщица, которая прибирает дом. Меня это устраивает.

Я занимаю лишь одну комнату, потому что после смерти родителей дальняя комната, их спальня постоянно закрыта. Зимой там всегда холодно – угол дома обдувается холодными бакинскими ветрами. Хотя и летом я туда тоже не захожу, может дело в памяти о родителях. Впрочем, кровать я оттуда вынес, поэтому теперь сплю в гостиной.

Я не принимаю гостей, потому что сам провожу дома минимум времени. Периодически я привожу домой женщин, как правило, распутных и платных, а еще ко мне заходит мой друг Заур, с которым мы вместе работаем.

Мы сидим с Зауром в маленькой кухне, в которой кроме нас двоих больше никто не поместится. Даже холодильнику не нашлось там места, он перекочевал в коридор. Мы сидим за столом, поедаем купленную в ближайшей кулинарии еду и пьем водку. Впрочем, это случается только, когда нам надоедает устраивать пьянки в кабаках. Мы сидим и вспоминаем старые времена, когда я еще не работал в газете «Точка зрения», в которую Заур собственно меня и привел.

В газету я попал случайно. Я отучился в АзИНЕФТЕХИМе, но никогда не работал по специальности. У меня был факультет автоматизации производственных процессов, а специальность называлась «биомедицинские приборы, системы и сети», если мне не изменяет память. По замыслу я должен был бегать по медцентрам с отверткой и чинить всякие осциллографы и ЭКГ. Но учился я паршиво, особо не занимался и с тем же успехом мог работать зубным техником или бухгалтером. Да и время было не то. На стыке времен я занимался всем, чем только возможно. Я работал в нескольких фирмах. Продавал подержанные иномарки, паркет, меховые шубы, бананы, а однажды летом умудрился за час распределить по магазинам триста килограммов пломбира. На морозильном складе полетел электрический щит, и мороженое таяло на глазах.

Около семи лет назад в конкурирующей с «Точкой» газете вышла бредовая статья про хиромантию, я спародировал ее и отправил шутливое письмо Зауру. Ему понравилось, он переслал его своему шефу. Вскоре меня пригласили на работу, круто менять место работы мне было не впервой, и через недели две я уже писал статьи для «Точки зрения».

Раньше я никогда не работал журналистом, стенгазеты в школьное время не в счет. Но писал я всегда. В середине 80-х в «Молодежи Азербайджана» вышли несколько моих рассказов, с начинающим автором брали интервью, даже в Союзе писателей заметили юное дарование, ожидая новых взрослых произведений молодого прозаика. Потом я поступил в АзИ, потому что так хотели родители, потом...

Забавно, даже этим запискам я стараюсь придать форму, запискам, которые я просто стал набирать в окошке текстового редактора, не преследуя никакой цели, набирать, чтобы зафиксировать этот поток сознания, отравляющий мой разум и сжимающий мое горло. Даже здесь я пытаюсь связать один факт с другим, чтобы между абзацами было что-то общее, чтобы получше представить героя, в данном случае самого себя, героя так и ненаписанной мною книги.

Сейчас я журналист со стажем. Я из тех универсальных журналистов, которые могут писать о чем угодно, ловко маскируя собственные дилетантские познания за красивым слогом и витиеватыми предложениями. Уже который год у меня своя колонка в самой читаемой бакинской газете «Точка зрения», я пишу статьи, беру интервью. Есть люди, которые покупают нашу газету из-за «Колонки Самира Керимова». На интернет-форуме сайта Day.Az была отдельная тема, посвященная моим статьям. Меня хвалили и ругали, но только ругали совсем не за то, что надо.

Завтра я сдаю очередной свой опус, наброски которого уже читал Заур. Он лаконично сказал «супер», но я-то знаю, что вся моя писанина последних лет – редкостная дрянь. Я писал с удовольствием первый год, тогда я скучал по тексту, оживающему в твоих руках, тогда я получал колоссальное удовольствие от своей работы. Я вспоминал самого себя, того пацана, который печатался в «Молодежке», хотя на этот раз и писал публицистику.

Только со временем все пропало. Сейчас находя тему, я уже знаю, как начну статью, что будет в середине и чем она завершится. Я словно вбиваю данные в газетную матрицу, а она выдает мне конечный результат. Результат остроумный и легкий, по мнению читателей, но я знаю, что мне уже давно нечего сказать им, что я давно их обманываю, только они пока об этом не догадываются. Мои метафоры превратились в шаблоны, мои слова, такие важные для меня самого, эти золотые слова превратились в труху, а сам я словно робот довожу очередной текст до нужного количества килобайт, а потом выключаюсь.

Быть может, поэтому я и стал писать эти записки, в которых честно могу признаться, что исписался.

Я пытался писать беллетристику. Я хотел вновь ощутить то чувство, когда ищешь для своего героя нужные слова и действия. Когда себя ощущаешь микро-Богом, от воли которого зависит судьба персонажа.

Я написал пару абзацев, а дальше ни строчки. Я не знал, что писать. Я вытащил старые номера «Молодежки», пытаясь в своих юношеских рассказах найти причину простоя. Я улыбнулся легкости и жизнерадостности того Самира, порадовался за удачные моменты, про которые сам уже позабыл. Я даже думал, что надо бы отредактировать некоторые фрагменты, но отбросил эту идею. Это вещь того времени, циника этих дней нельзя подпускать к рассказам юноши, у которого еще все впереди.

Ни строчки. Я открываю документ, смотрю на мигающий курсор, а потом ловким нажатием двух кнопок закрываю файл.

*     *      *

Я сижу на работе.

Рабочий день завершен, а я жду Заура.

В нашем кабинете только я. В тишине гудит мой компьютер. Я прохаживаюсь по комнате, беру из шкафа старый толстый фотоальбом.

Этот фотоальбом принадлежит мне. На большей части фотографий я и члены моей семьи. Среди множества снимков есть и детские, и фото времен студенчества, и многие другие. Последние лет пять здесь появляются общие фотографии наших сотрудников, моих коллег и друзей. С тех пор как я принес альбом на работу (не помню зачем, кажется хотел просканировать один из снимков), он превратился из семейного в фотоальбом газеты «Точка зрения». Каждый день кто-то проглядывает его, обращая внимание на детали старых поблекших снимков или обсуждая новые.

Не знаю, почему я оставил альбом для всеобщего обозрения, возможно, это такой моральный эксгибиционизм. Немножко странно для такого человека, как я, живущего закрытой жизнью отшельника.

Почти у каждой фотографии есть своя история, свой временной промежуток. Моих детских снимков совсем мало, на самом первом мне года четыре. Я стою на бордюре во дворе нашей дачи в Бильгя и ем арбуз. Долька уже превратилась в обгрызенный полумесяц, а я продолжаю с жадностью впиваться в корку зубами. Арбузный сок стекает по подбородку, а белая майка заляпана и поменяла местами цвет на розовый. Я лишь догадываюсь о цвете, потому что снимок черно-белый.

А это лето 1986 года. Я вычисляю дату сразу, потому что на фотографии я и двоюродный брат Полад – мы играем в футбол. Я изображаю мексиканца Негрете, а точнее его прыжок и удар ножницами с чемпионата мира в Мексике. Фотография моего отца получилась на удивление удачной – я застыл в воздухе, мяч смазанным пятном чуть дальше, а в воротах замер Полад. Он почему-то копирует голкипера СССР Рината Дасаева, его манеру стоять с  раскрытыми ладонями и растопыренными пальцами. Тот гол Негрете забил болгарам, а с СССР Мексика вовсе не играла на том турнире. Но в футбольном детстве все возможно.

Я знаю этот альбом наизусть, помню все фотографии, а листаю сейчас чтобы убить время, пока жду Заура. Пропуская страницы со школьными и институтскими снимками, какими-то днями рождения и свадьбами, я уже знаю, на каком фото остановлюсь.

Это тоже чей-то день рождения. Я не помню, как оказался в компании этих людей, я не знаю половины присутствовавших и вообще ни с кем уже не поддерживаю контактов. В тесной комнате накрыт стол, за которым сидят гости, по центру разместилась именинница, а вот имени ее я не вспомню даже под самой изощренной пыткой. Над сидящими стоят еще гости, среди них и я. Все улыбаются и смотрят в объектив фотоаппарата, кроме двоих.

Она сидит на крайнем стуле с правой стороны, а я стою слева. Мы смотрим друг на друга, напрочь забыв про объектив.

Я сдуваю пылинки с фотографии, будто хочу снять этот временной пласт, разделяющий меня с тем годом. Прошло больше десяти лет, а этот снимок все так же дорог мне. Это единственное фото, на котором мы с ней, хотя там и чужие люди, и стоим мы не рядом.

Ее звали Лейла…

Дверь в кабинет открывается, решительным шагом заходит Заур.

- Ну что, сквалыга? Тронемся?

Я поднимаю взгляд на него и молча переворачиваю страницу с нелепыми молодыми из далекого прошлого.

- А ты где бродишь? – спрашиваю я.

Первый диалог за время повествования. Обилие диалогов – не всегда хорошо. Я все еще обращаю внимание на эти детали. Писатель хренов.

- Без двадцати восемь, а я еще ни в одном глазу, - Заур игнорирует мой вопрос, также как и я.

Мы собираемся в город, в кафе «154», в котором Заур уже заказал столик.

- Почему ты снял статью Гусейна? – задаю вопрос я, когда мы спускаемся по лестнице. На лестнице холодно и пахнет сортиром.

- Во-первых, я ее не снимал. Снимать и ставить статьи может только шеф, ты это и без меня прекрасно знаешь, - рассуждает Заур, есть у него черта долго и подробно все объяснять, особенно очевидные и общеизвестные вещи, - А во-вторых, у нас шла реклама «Bank of Baku», а «Bank of Baku» - один из лучших клиентов, и платят всегда вовремя.

Заур – наш менеджер по рекламе. В его восприятии идеальный номер газеты «Точка зрения» - это одни рекламные блоки и никаких статей. Он не очень жалует журналистов, они его тоже недолюбливают. Исключение – это наши с ним дружеские отношения, наверное, потому что дружим с давнишних времен, когда еще оба не работали в газете.

- А что, Гусейн что-то болтал? – не успокаивается Заур.

- Да нет, просто расстроился.

- Пусть молчит, - моего друга уже не остановить, - он зарплату и гонорары получает после бобовских оплат. Кстати, завтра получишь агентские.

Я киваю головой. Для простого журналиста я неплохо зарабатываю. Я работал в разных местах и знакомых у меня много, за годы работы в газете я привлек немало постоянных клиентов на рекламу, за что получаю официальные комиссионные. На жизнь хватает, глобальные расходы у меня отсутствуют - семьи и родных нет, ремонт делать я не планирую, и даже родительская кровать, на которой меня зачали, мне еще послужит.

Мы выходим на улицу.

- Машину во дворе оставил?

- Ага. Устал зверски, хочу сегодня нажраться, - говорит Заур и поднимает руку перед проезжающим такси, - К музею Ленина…

Ее звали Лейла…

Мы встречались чуть больше года.

Любая любовная история банальна до неприличия. Все эти цветы, подарки, ухаживания, вздохи, объятия, поцелуи, свидания, расставания – всё это описывалось сотни раз в самых разных вариациях всеми доступными способами. Я не смогу излить на бумагу воспоминания о первой встрече или первом поцелуе, они по-прежнему дороги, но во мне слишком много желчи и цинизма. Хотя…

В этом городе не осталось мест, где бы мы не гуляли. Мы могли проводить вместе сутки напролет. Мы бродили по городу, наслаждаясь обществом друг друга. Мы говорили без умолку, будто были лишены человеческой речи многие годы, перебивали друг друга и смеялись собственной нетерпеливости сказать что-то важное. Иногда мы молчали, но наше молчание было лучше задушевных разговоров всех пар всего мира.

Мы не любили центр, Торговую и Площадь Фонтанов, где все гуляли, чтобы красоваться, где через каждые пятьдесят метров можно было встретить знакомого. Нам никто не был нужен, мы принадлежали сами себе. Мы гуляли своими, только нам известными маршрутами, проходя зигзагами по маленьким улочкам, окаймлявшим центр.

Тем летом я не мог догадываться, что оно будет у нас последним.

Как-то раз Лейла сказала, что на семейном совете было решено уехать из Азербайджана. Инициатором был ее отец, это была его идея, которой он загорелся и которую мечтал претворить в жизнь. Новой страной была выбрана Германия. Я не верил в их отъезд, мне казалось, что это просто фантазия, и я еще не знал, что это начало конца.

Ее отец, Пярвиз Мусаев был известным бакинским дантистом. У него были профессия, работа и клиентура. Зачем ему нужно было уезжать, спрашивал я себя. Если бы он остался в Баку, сейчас у него была бы как минимум своя клиника, а тогда доктору Пярвизу казалось, что мир катится в тартарары, что смута поглощает все вокруг, что его долг обеспечить благополучие семьи.  

Разговоры про отъезд участились. Я проклинал смутное время и еврейскую бабушку Лейлы.

Что я мог сделать? Уехать с ними? Отец уже болел, мать получала гроши в своем НИИ, а я работал, получал для того времени неплохие деньги и кормил семью. Я не мог уезжать…

Я снова вспоминаю тот августовский вечер. Мы гуляем по нашим улицам. Лейла говорит про Германию.

Она рассказывает про свои планы. Про то, что собирается продолжить образование. Про то, что уже купила самоучитель немецкого языка. Про то, что первое время будет тяжело, но у нее все получится. А я с ужасом понимаю, что в этих трезвых рассуждениях о будущем нет и чуточки места для меня.

Потом она останавливается посреди улицы. Поздний час, на улице Горького мало машин, поэтому мы стоим прямо на проезжей части. Она проводит рукой по моей щеке и говорит, тихо, грустно, но очень уверенно:

- Самир, нам придется расстаться.

Я словно получаю удар в грудь, от которого становится трудно дышать.

- Что ты такое говоришь? – медленно произношу я.

Я говорю. Говорю много. О том, что приеду к ней. О том, что мы обязательно будем вместе. О том, что уважаю выбор ее отца, но он не имеет права разлучать нас. Я признаюсь ей в любви, несу любовную чепуху, а она лишь печально мотает головой.

Я говорю так убедительно. В мои слова наверняка поверит каждый, я готов убедить эту пустую улицу, дома и деревья. Лейла перебивает меня, как будто уже не может слушать меня, приводит доводы про расстояние и разлуку, говорит, что я встречу другую, а я вижу по ее глазам, что она не верит собственным словам.

Я держу ее за руку и не могу поверить, что эта хрупкая девушка, ладонь которой полностью спряталась в моей руке, может говорить такие жестокие вещи.

Я говорю еще, но голос предательски дрожит. Я тяжело дышу, у меня заканчиваются слова, а Лейла даже не пытается мне возражать, теперь она просто смотрит на меня совсем другим, отрешенным взглядом…

А потом я сломался.

Я плакал беззвучно. Плакал, понимая, что падаю в какую-то глубокую яму, лечу в пропасть вместе с этой улицей, домами и деревьями. Слова кончились, остались лишь слезы.

Мы молча шли по проезжей части. По моим щекам текли слезы, и редкие прохожие удивленно смотрели на меня. Я проклинал себя за слезы, потому что «мужчины не плачут, мужчины огорчаются», но ничего не мог с собой поделать.

Пожилой таксист с сочувствием смотрел на меня, когда я отвозил Лейлу домой. Старик не хотел брать денег, но я расплатился с ним, мне не нужно было его участие, в тот момент я ненавидел все вокруг, ненавидел этот город и всех его жителей.

Впереди был еще целый август, а для меня лето кончилось. Его будто унес вдруг налетевший хазри, а у меня лишь остались обрывки лета и мысли о том, что могло бы произойти и что не произошло.

- Отпусти меня, - сказала она на прощание…

Иногда я думаю, что если бы я любил ее по-настоящему, то остановил бы ее во чтобы то ни стало, и никуда бы не отпускал. Через месяц ее семье дали вид на жительство в Германии, еще через две недели они улетели из Баку навсегда.

Уже прошло много лет, я уже совсем другой, и тот добрый, веселый парень давно уже умер, также как она уже наверняка не та, наверняка изменилась, хотя с тех пор я не видел ее ни разу и даже не знаю, что с ней. Все изменилось, и только улица Горького, которую так и не переименовали, по-прежнему осталась улицей Горького и такой горькой улицей.

В кафе «154» шумно и накурено.

За перегородкой слышно чье-то гнусное пение.

Заур общается с официанткой:

- Фарида, нам, пожалуйста, оладьи куриные два раза, в качестве гарнира картошку по-деревенски, еще свежий салат, соленья, томатный сок.

Он это дело любит.

- И самое главное: поллитра «Русского стандарта» как можно быстрее.

Мы сидим здесь наверное в сотый раз. Сейчас Фарида накроет нам стол, потом принесет запотевшую бутылку водки, которую с удовольствием откупорит Заур. Мы выпьем. Потом в кафе зайдет администратор этого заведения, он подойдет к нашему столу и поздоровается с нами. Фарида принесет горячее. Заур будет рассматривать дымящую за соседним столиком девушку, потом в деталях будет рассказывать про свой ремонт, про взаимоотношения с прорабом Махиром и сантехником Валерой. Мы прикончим поллитра и захотим еще, но как обычно вовремя остановимся.

Мы будем о чем-то говорить на выходе, будем курить, потом пройдем по переулку и выйдем на проспект Азербайджана.

- По домам? – устало спросит Заур.

- Ага, - отвечу я, - давай я поймаю тебе такси, до твоей деревушки два с половиной ширвана.

- Я сам, - скажет он и махнет рукой перед белым «Тофашем», - Станция метро «Ази Асланов», улица Профсоюзная, два с половиной ширвана.

- 30 000, - ответит недоумевающий таксист, а Заур захлопнет дверцу.

- Ты с какой планеты? Кто так разговаривает с таксистами? – спрошу я и остановлю старенький «Рено», - Əhmədli, Məhəmməd Hadi küçəsi, iki şirvan yarım¹.

- Otur², - ответит таксист, но сяду не я.

Потом я докурю и поеду домой.

На кухне полутьма.

Я не включаю свет, мне достаточно света уличных фонарей и витрин маркета «Талех» и гастронома под названием «Гастроном», что напротив моего дома. Я купил пива в гастрономе и теперь пью его прямо из бутылки.

Наверное, я мало выпил. На улице тоскливая погода, а во мне сидит грусть.

Свет с улицы освещает часть коридора, на стене которого висит старенький календарь. Это календарь от фармацевтической компании «Мустафа Невзат» с репродукциями турецких художников. Мой дом все еще живет в августе 2001 года, на странице за этот месяц помещена картина «Три художника» Алааттина Аксоя. Тем летом ничего экстраординарного не случилось, но почему на стене с поблекшими обоями висит страница за август я не смогу объяснить.

Три босых художника, одетых в балахоны, пытаются забраться на велосипед, на котором нет ни цепи, ни педалей. Один держит в руках краюшку хлеба, второй сжимает клаксон от велосипеда, а что у третьего – не видно, наверное, фига в кармане. А лица у них подозрительные, напряженные. Заур считает, что художники обкуренные, других объяснений попытке проехаться втроем на одном велике у него нет. Я предполагаю, что Алааттин Аксой с этим не согласится.

- И вообще в этой картине до мужского полового органа символизма, - любит говорить Заур.

Здесь можно согласиться.

И все, что было потом, сравнивалось с ней.

После нее были другие, но каждый раз я сам все портил, делал больно себе и новой девушке, разрушал отношения, иногда вполне приличные, которые могли вылиться во что-то серьезное.

За эти годы Лейла превратилась для меня в миф, в несбыточную мечту, которую я сам себе придумал и которую не мог выкинуть из головы.

И прошло еще несколько лет, когда я шел через Губернаторский садик, а на скамейке сидела обвязанная платком старушка и просила милостыню. Я механически вытащил из кармана деньги и подал ей смятую купюру. И после стандартных слов благодарности я услышал:

- Тебе в любви не везет, сынок.

Удивленный и озадаченный, я остановился и спросил:

- Откуда вы знаете?

- А я вижу, - ответила она и добавила, - Я полечить могу.

И в подтверждение своих слов она таинственно, но фальшиво улыбнулась.

- Спасибо, не надо, - только и сказал я, повернулся и пошел дальше.

Но только часть меня хотела все бросить, сесть на эту скамейку, поверить, обмануться и «подлечиться». Только вторая моя половина, рациональная и здравомыслящая, надавала другому себе пощечин и отправила дальше по своим делам…

*     *      *

Раннее утро.

Я лежу в кровати, разглядываю трещины на потолке и прислушиваюсь к звукам моей квартиры. За закрытой дверью слышны шаги Чимназ-ханум. Обычно я ее не вижу, но в эту пятницу я дома, сегодня красный день календаря - очередной праздник, название которого я не помню и даже не пытаюсь запомнить. Довольно антисоциальный поступок для журналиста, но тем не менее.

Я слышу, как открывается дверца холодильника. Чимназ-ханум достает оттуда что-то, а может наоборот, заставляет полки.

- Тебе бы жениться, - говорит она, сопровождая сказанное театральным вздохом.

Может она нашла пожухлый помидор или просроченный йогурт, думаю я. Или ее угнетает магазинная пустота моего холодильника? Я не знаю. Ее фраза из гипотетического диалога со мной остается без ответа.

Я включаю телевизор, бессмысленно щелкаю пультом. Тишина комнаты заполняется телевизионными звуками. На часах половина одиннадцатого.

Сегодня я перечитал текст, написанный за прошедшие несколько месяцев. В этих записках я совсем другой, не тот, которым меня знают коллеги, друзья или даже читатели. Здесь я настоящий.

Я продолжаю писать едкие, язвительные статьи на самые актуальные темы, но мало-мальски разбирающиеся в психологии люди увидят в них одинокого человека с неустроенной жизнью.

Я приму душ и тщательно побреюсь. Потом позавтракаю, выпью чашку кофе и выкурю сигарету. Выйду из дома, куплю новый номер «Точки» - сегодня «толстушка» в честь праздника, пролистаю его, прогляжу собственную статью на предмет ошибочной верстки или ляпов корректоров.

Вечером я вернусь поздно, возможно пьян и не один, но вернусь я в пустую необжитую квартиру, в которой меня никто не ждет. Я сам открою дверь, сам же зажгу свет в прихожей. Может оставлять его включенным?

Я стою на кухне, пью кофе и смотрю в окно. Чимназ-ханум по привычке предложила мне чай, но я предпочитаю кофе. Она уходит прибираться в гостиную.

Я не знаю ее фамилии. Где она и как живет? Есть ли у нее супруг и дети?

Может у нее две дочки подросткового возраста и муж, который толком нигде не работает и любит постоять на мяхле³, рассуждая о смысле жизни и легком заработке с такими же бездельниками, как он. А еще он периодически запрещает ей ходить на работу, потому что это видите ли постыдно ходить убираться в дом к холостому мужчине.

А может ее муж давно умер, и она одна растит дочь и сына. Дочь заканчивает школу и собирается поступать в университет, а сын-школьник каждый вечер приходит за матерью и провожает ее домой, особенно зимой, когда быстро темнеет. Работает она всю неделю, а два дня из семи у меня.

Или это муж приезжает за ней. Потом они едут к себе в тесной маршрутке, рассказывая друг другу про прошедший день. Дома их ждут дети, старшая дочка уже накрыла стол, младшая делает уроки. У них хорошая семья, денег всегда не хватает, но они поддерживают друг друга во всем.

Пусть будет так. Идиллическая картина, но должно же быть что-то хорошее.

Я допиваю кофе, и только один вопрос мучает меня: куда девать целых три нерабочих дня?

- Заходите еще, - говорит Рена и улыбается, - Всего хорошего.

В книжном магазине «Али и Нино» многолюдно. Я часто бываю здесь, хожу между полками, рассматриваю книги, листаю новые издания, поглядываю на других покупателей, подслушиваю их разговоры с продавщицей Реной.

Недавно я понял, почему чаще всего захожу сюда. Здесь нет огромных стендов с умуммилли⁴ макулатурой.

- Мам, тебе что взять? Донцову или Устинову? Еще новая Робски появилась.

У одной из полок стоит девушка с мобильным у уха. Она выбрала себе «Снег» Орхана Памука, а теперь звонит матери.

- Девушка, мы у вас видели книгу «Мифы Древней Греции», - говорит плотный мужчина, держащий за руку сына лет семи, - Такая большая книга синего цвета.

- Да, это здесь, - указывает Рена.

Звенит колокольчик над дверью. К кассе подходит сухонькая женщина лет пятидесяти, явно приезжая.

- Do you have a book named as your bookstore?⁵

Рена кивает головой и показывает английское издание книги Курбана Саида.

Я останавливаюсь у одного из стендов. Беру в руки книгу - Габриэль Гарсия Маркес, сборник произведений. Это новое издание старых вещей – «Сто лет одиночества» и «Полковнику никто не пишет». Заглядываю на последние страницы, смотрю тираж – всего три тысячи экземпляров. У книги, вышедшей в советское время, лет двадцать назад, тираж был не меньше полумиллиона.

Я помню то издание, оно сохранилось и находится дома. Это было время, когда я писал, писал так, как будто не мог остановиться. Тогда казалось, что мне вполне по силам переплюнуть самого Маркеса. Я искренне верил, что после рассказов, опубликованных в «Молодежке», я обязательно напишу повесть или роман, но независимо от формата это будет большая книга, которой я буду всегда гордиться. Это не будет случайным шедевром, я буду идти к этой книге долго и упорно, хотя писаться она будет легко. Я буду писать, набираться опыта жизненного и литературного, а в моей книге будет собрано все самое важное, что я смогу передать читателю.

У меня не было ни героя, ни сюжета, но я верил, что это не главное, мне казалось, что сюжет и все остальное я легко придумаю по ходу действия. Я считал, что мне нужно название. Слегка пафосное, непонятное и претенциозное. Что-то вроде маркесовского «Полковника».

«Затворники не прячут фотографий». Так называлась моя ненаписанная книга. Под это придуманное с воздуха название я готов был подстроить свой сюжет. Раз плюнуть, я всё смогу! И ни один читатель не подумает, что это была всего лишь придумка, потому как начинка будет такой важной, мудрой и верной…

Только все получилось по-другому.

По иронии судьбы, я сам стал тем самым затворником. А на работе у меня валяется фотоальбом для всеобщего обозрения. Нарочно не придумаешь.

Звонит телефон. Мой.

- Ты где? – быстро спрашивает Заур.

- В книжном. Книжки смотрю.

- Как насчет баздычка⁶?

Иногда мне бывает стыдно перед Кямалей за пособничество в прелюбодеяниях ее супруга. Заур не в первый раз приводит валиков ко мне на квартиру. Впрочем, несмотря на его левые походы, я считаю Заура отличным семьянином. Парадоксально, но в этой жизни и так много парадоксального.

- Я своих отправил на дачу, а у меня в городе дела, сам понимаешь. Есть две хорошие бляди, я в течение получаса смогу подъехать к тебе.

- Я книги выбираю, о высоком думаю, а тут ты…

- О низменном. Мозги не делай, дуй домой.

Маркес отправляется к себе на полку.

На пороге стоит Заур. В руке пакет, за спиной две девушки.

- Девчонки, за мной.

Передает пакет мне, внутри жалобно звенят бутылки. Я выгружаю содержимое - бутылка белого вина, минералка. Любит Заур эти церемонии. Иду искать штопор.

- Меня зовут Офа, - представляется невысокая брюнетка с большой грудью.

- Оффф, - пошлит Заур.

- А меня Эстелла, - говорит вторая, повыше ростом, - Но на самом деле Лика, - добавляет она.

- Да хоть Грунхильда, - восклицает Заур, - Пошли.

Вскоре из комнаты слышны характерные звуки. Скрипит диван.

- А ты писатель? – спрашивает Офа. Она стоит у кухонного окна и курит, типично по-блядски выпуская дым.

- Я – журналист, - отвечаю, а сам думаю: «Балаболка ты, Заур, последняя».

- Мне Чингиз Абдуллаев нравится, - Офе хочется поговорить о литературе, - Только его последние книги не такие интересные, и он часто повторяется.

Завязался задушевный литературный разговор…

К нам возвращаются довольный Заур и помятая Лика-Эстелла.

Пока раздевается Офа, я думаю о том, что ко мне давно никто не прикасался. Сейчас я буду трахать эту девушку, но она не прикоснется ко мне, не обнимет меня, не проведет рукой по голове и шее, а я так соскучился по простым прикосновениям к собственному телу.

Она ложится на спину, и ее большая грудь растекается как два больших блина. Я проникаю в нее и думаю о том, что это всего лишь движения взад и вперед, просто животные инстинкты, просто возможность излить свою похоть, чтобы потом не заглядываться на коллег по работе и не чувствовать себя Гумбертом Гумбертом при виде полуголых малолеток на Торговой.

Потом мы меняемся. У Лики груди висят как уши спаниеля, но зато делает отличный минет.

Мы пьем вино и курим. Заур пошло шутит, валики тупо гогочут. Меня раздражают эти вульгарные девицы, наверное, потому, что я уже получил от них, все что требовалось и все, на что они способны. Не Чингиза Абдуллаева же с ними обсуждать.

Раздражение. Даже мой добрый друг Заур со своими скабрезными шутками-добивками вызывает раздражение.

Я с трудом дожидаюсь момента, когда они уйдут. Отдаю деньги Зауру, чтобы он расплатился.

Потом я долго стою в душе, будто молоденькая студентка, которая впервые вышла на панель, которая хочет смыть с себя отпечатки рук толстых волосатых мужиков или липкие следы истекающих спермой юнцов.

Черт, что же со мной происходит…

*     *      *

- Да дура она, я ее душу мотал!

      Я зол, очень зол. Больше всего ненавижу в этой жизни бездарных корректоров. Неграмотный корректор – это как слепой сапер.

      - Расслабься, все равно никто не заметил и не заметит, - успокаивает меня Сережа.

      - Миллион раз говорил: «Лариса, если вы нашли что-то у меня в тексте, будьте добры, покажите сначала мне, тем более, что материал я вам сдаю раньше всех». Так эта идиотка берет мою фразу «И будто обухом по голове…» и заменяет на «И будто ударом обухом по голове…». Черт с тобой, добавила «удар», так хоть «обухом» поправь на «обуха». Кретинка!

      - Забудь, - машет рукой Сережа.

      В кабинете технического директора гудят компьютеры. Мы сидим с Сережей, развалившись в офисных креслах.

      - Лучше расскажи, как жизнь?

      - Да все по-старому, - отвечаю я, - У тебя что хорошего?

      - А не спрашивай, - снова машет рукой Сережа, - Сегодня мы все задержимся допоздна.

      Пятница. Мы готовим субботний номер. Как обычно аврал, к тому же полетела сеть и – о, ужас! – не работает Интернет.

      - Сергей, когда будет Интернет?

      Я не сразу заметил за спиной Нурлана, политобозревателя «Точки зрения».

      - Не могу сказать, - устало отвечает главный техник газеты, - может через полчаса, может через два.

      - Черт, мне же статью сдавать надо, - нервно говорит Нурлан и теребит края длинного растянутого свитера.

      Отсутствие Интернета для моих коллег – это стихийное бедствие, проклятие, конец света, творческий кризис, утрата способности связно написать пару строк и все остальные возможные беды. Яркий пример – Нурлан, который готовит свои «аналитические» статьи по мировой политике только благодаря Интернету.

      - Да здравствует копи-пейст! – разводит руками Сережа после ухода Нурлана.

      - Ну может не копи-пейст, но своих мыслей там точно нет.

      - Да ну его, жруналист.

      Нурлан – любитель дармовой еды и выпивки, завсегдатай презентаций и приемов в посольствах. Всегда там в первом ряду. С набитым ртом, полной тарелкой и бокалом вина с жирными отпечатками пальцев.

      - Алло, - Сережа снимает трубку, - Да, а ты не мог об этом раньше подумать, на часы смотрел?

      Это наверняка Заур. Как обычно, звонит с просьбой сделать макет для рекламы, а Сережа по традиции скажет, что уже поздно, не вовремя или еще чего.

- Да ладно тебе, там делов-то, аттачмент открыл? – слышу я громкий голос Заура из трубки.

- Да, Adidas что ли?

- Да, только размеры подогнать и адрес с телефоном проставить нужно – всё!

- Черт с тобой, сделаю.

Это их вечный разговор. Сережа ворчит, Заур рявкает, тот его посылает. Или наоборот. После чего идут пить водку и изливать друг другу душу.

- Когда номер сдаете? – спрашивает Заур.

- Если не будешь давать рекламу в последний момент, то скоро, - нервничает Сережа, - часов через пять.

- Какие пять часов, никаких пяти часов, мне еще в дозор ехать! Самир у тебя?

Сережа качает головой и молча передает трубку мне.

- Едешь со мной в дозор?

В дозор – это означает у Заура, в типографию. Это означает, что он проведет полночи в типографии, проверяя качество печати. Наверное, большой заказ.

      - Volvo цветную дает на всю полосу, - объясняет Заур.

      Так и есть. Поеду, все равно мне делать нечего.

      - А если быстро управимся, предлагаю вернуться в контору и попить вискаря. Jack Daniels Silver Select. Мне Исмаил привез из Москвы.

      Да, мой неугомонный друг в своем репертуаре.

      - Тогда договорились, тем более я теперь без машины.

      - Уже все знают, что ты продал машину. Достал уже. Расслабься, купишь новую.

      - Не хами. Кстати, не советую возвращаться в ваш кабинет. Там дядя Байрамка. Я на него напоролся в коридоре. Угадай, что он спросил?

      Дядя Байрамка – это Байрам Алиевич Аббасов, наш аксакал, уважаемый автор, заслуженный журналист страны, пример для подражания, кладезь мудрости, неиссякаемый источник знаний и опыта. А для нас он дядя Байрамка – старый советский пердун, заслуженный доносчик Азербайджанской Республики, бессменный председатель общества «Стукачок», прекрасный рассказчик ветхих, сто раз повторенных и самое главное неинтересных историй, автор бесконечно пустых статей-бесед с самим собой, любитель устаревшего пафосного совкового стиля и выражений вроде «треснула кожа на моем старом саквояже» или «совсем стерлись подошвы моих потрепанных ботинок», наш дорогой ушлепок и мудак, вечно интересующийся причиной излишней растительности на лице у меня, Заура и всех остальных.

      Я возвращаюсь в кабинет, Байрам Алиевич все еще там. Сидит спиной к двери, недалеко от Нуиры и рассказывает ей очередную историю. Попробую угадать – про галстук, который ему подарили на день рождения, который он потом переподарил, а в финале галстук сделал круг и снова вернулся к дяде Байрамке, да?

      - И представляете, Нуира, на следующий год мне опять подарили этот галстук! Это был именно он, итальянский, ручной работы, в те времена невозможно было найти одну и ту же импортную вещь в двух экземплярах.

      Что и следовало доказать. Нуира устало смотрит в сторону.

      - Здравствуйте, Байрам Алиевич, - громко говорю я, - Как поживаете?

      - Здравствуй, здравствуй, - поднимается он мне навстречу, улыбается, а потом меняется в лице - Ты почему небритый?

      Ну вот, прозвучал классический вопрос дядя Байрамки. Я даже не отвечаю.

      - Байрам-муаллим, у вас усталый вид, - это Акпер оторвался от монитора и поднял голову, - как себя чувствуете?

      - Не спрашивай, Акпер, я спал от силы часа три. 

      А-а-а, Байрамалимка, небось анонимки строчил всю ночь. И с утра весь в делах наш дядя Байрамка - донос отнести то в мэрию, то в ЖЭК, еще в редакцию к нам забежать, писюльки свои в печать передать.

      - А что случилось? – деланно участливо спрашивает Нуира.

      - Волки выли полночи.

      Заврался ты, дядя Байрамка.

- А может это шакалы были, забежали к вам в резервацию? – спрашиваю я.

      - Нет, волки выли, а местные собаки лаяли в ответ. Шуму было! У нас там рядом лесополоса, и говорят, там водится пара волков.

      Бармалеич, взял бы ружье, пошел бы отстрелял их. Кстати, это хорошая тема для статьи, Байрам Алиевич. Вот вам начало: «Я беру свое старое ружье…»

      - И все-таки, почему ты небритый? – снова пристает ко мне дядя Байрамка.

      Отстаньте, дядя, Христа ради. Виноват, каюсь, буду скоблиться каждый день. Два раза в сутки – утром и вечером. Торжественно обещаю. И усы отпущу, как у вас. Седые. А еще готов отработать свою повинность. Например, срежу катышки на коленках ваших треников. Как вам сия услуга? А еще обещаю сдать на отлично контрольную на тему «Как испортить жизнь человеку».

      Уже уходите, дядя Байрамка?

      - Всего хорошего, ребята, - прощается Байрам Алиевич.

      И вам хорошего дня, удачных доносов.

      После ухода дяди Байрамки мы сидим в тишине. Только шуршание рук по клавиатуре.

      Мы – это я, Нуира и Акпер.

      Акпер Ибрагимов – наш культурный обозреватель. Пишет хорошо, мне нравится. Правда, некоторые считают, что он продажен как портовая проститутка, но по большому счету мы все такие. К тому же это не мешает ему делать хорошие грамотные статьи. Да, он высокомерен, считает себя самым умным и смотрит на других с легким пренебрежением, но хотя бы дружит с языком и не боится говорить правду.

      - И вдруг эта соплячка мне заявляет: «Ты знаешь, Акпер, мое искусство…», - рассказывает он Нуире, - а я останавливаюсь, стоп, стоп, ну как мне дальше брать это интервью, если эта юная певичка мало того, мне тыкает, так еще ничтоже сумняшеся об искусстве своем говорит…

      Ответственный секретарь «Точки зрения» Нуира Алиева слушает коллегу вполуха. У нее усталый вид, к тому же сегодня пятница, и одному богу известно, когда она выйдет с работы. Ей еще нужно выстраивать весь субботний номер, тем более некоторый материал будет сдан как обычно в самый последний момент.

      Акпер продолжает что-то рассказывать, щеголяя мудреными оборотами речи, шутками на грани фола, пытаясь произвести на Нуиру впечатление. Он хоть и женат, но любит поволочиться за юбками. Тем более, если обладательница юбки - приятная и симпатичная коллега по работе. На меня он не обращает внимания, мы уважительно относимся друг к другу, но практически не общаемся и держимся на расстоянии. Тусовочный Акпер – моя полная противоположность.

      Нуира разведена. Так уж получилось, что я знаю некоторые подробности ее жизни.

      Она вышла замуж в двадцать три года. Через два года развелась. Я знал ее мужа, редкостного придурка, который не работал в своей жизни ни одного дня, который рассчитывал только на своего властного папашу. Они развелись, потому что она не могла забеременеть. Свекровь затаскала ее по врачам, а ее родители самоустранились, как будто их никогда и не существовало. Свекровь «лечила» ее целый год. Теперь она никогда не сможет иметь детей.

      Через полгода после развода ее мужа женили повторно. Свекровь жаждала внука. Спустя пять лет они все еще ждут. Просто причина была не в Нуире.

      Хватит. Становлюсь сплетником…

      Акперу звонят на мобильник, он отвечает пространными фразами, а потом выходит из кабинета, явно показывая желание поговорить без свидетелей.

      Мы остаемся одни.

      - Как дела? – спрашиваю я, откинувшись в кресле и заложив руки за голову.

      - Нормально, - отвечает Нуира и еле заметно улыбается. У нее красивая улыбка.

      - Хочешь сходить в кино?

      Собственно, почему бы нам и не сходить в кино?

- Можно, - она пожимает плечами, - а что идет?

      - Не знаю, но что-нибудь приличное найти сможем.

      - Завтра?

- Ага, часиков в семь, устроит?

Она кивает головой, снова улыбается, а потом берет со стола какие-то бумаги и выходит из кабинета.

Я недолго сижу в тишине. О, кто мне звонит.

      - Самир, привет, - слышу я томный голос.

      - Здравствуй, Ирадочка.

      Только тебя не хватало.

      - Как дела? Что делаешь?

- Да так, сижу тут в «Кофемании» на «Кузнецком мосту». Забрел кофе попить, заодно статью пишу. А ты-то как? Рассказывай, как живешь?

- Я скучаю.

Глупая ты женщина, Ирада. И шутка слишком затянулась, подурачились и хватит. Неужели ты до сих пор не поняла, что ни в какой я не Москве. Какая к дьяволу Москва вообще!

- Как работа?

- Нормально, - нараспев говорю, - по-прежнему фрилансером в двух журналах, все больше уклон в модный глянец.

Бред несу. Ирада, а ты не замечаешь мои статьи в «Точке зрения»? Ах да, я же говорил, что высылаю их по электронной почте, не забываю родную редакцию. А по телефонной связи неужели не понятно, что это обычный бакинский звонок, а я лишь изображаю сюрприз в связи с твоим «неопределенным» номером.

- Ой, у тебя же роуминг, а я гружу твой телефон.

      - Ничего, мне на этот номер практически никто не звонит.

      Да, Ирада, давай поболтаем, ведь я так одинок в этом большом враждебном мегаполисе.

      - Самир, послушай, - с придыханием говорит Ирада, - а у тебя там кто-то есть?

      - Нет, местные барышни не в моем вкусе.

      Потом она говорит мне пошлые приятности.

      Глупая, неумная женщина. А я подлец и негодяй. Наверное.

      Утром я проснулся от звонка Арзумана. Он спрашивал, куда я пропал и когда я к нему зайду. Чтобы побыстрее закончить разговор, я сказал, что сегодня.

      К Арзуману я хожу стричься с 9-го класса школы. Но за последний год я понял, что Арзуман – паршивый парикмахер. Или годы его дали о себе знать, или это было всегда, а мои со временем ставшие менее густыми волосы стали нагляднее выдавать изъяны арзуманского брадобрейства.

      Перестать к нему ходить не получается. Он звонит мне раз в месяц. Интересуется, как у меня дела. Напоминает, что пора стричься. Арзуман как старая, больная и нелюбимая жена, которая все время звонит. «Где ты? Когда вернешься? Купи домой хлеб».

      Я пришел раньше оговоренного времени, а у Арзумана клиент, поэтому мне остается только ждать, коротая время за журналами. В этой парикмахерской почему-то всегда старая пресса. Я листаю «Maxim» за декабрь 2004 года с Викторией Сильвстедт на обложке, но не успеваю добраться до ее фотосессии – меня зовет Арзуман.

      - Прошу!

      Он широко улыбается, обнажая ряд желтых зубов и взирая на меня с высоты своего роста. Персонаж детских страшилок. Гигант, который похищает детей. Великан из «Твин Пикса».

      Нет, Арзуман, мы не будем стричься. Я выкрутился! И вообще у меня свидание вечером, не надо мне уродовать голову. Ну не свидание, но встреча с дамой, с коллегой по работе, совместный поход в кино, культурное мероприятие.

      - Арзуман, поправь мне виски и затылок. И побриться.

      А я пока посплю, имею право, я ведь в дозоре был полночи.

      Ночью мы сидели на старых пыльных печатных станках в ожидании первых экземпляров газеты. Заур уже просмотрел цветоделение, а теперь ждал готовую печать, чтобы проверить конечный результат.

      Мы сидели, подняв ноги, потому что время от времени по периметру типографского помещения необъяснимыми зигзагами бегали крысы.

      - Я джинсы испачкал, блин, - ругается Заур, спустившись вниз и отряхиваясь.

      - Да ладно, на то они и джинсы.

      - Это же Diesel. Кучу бабла отвалил за них.

      - Не гони про кучу, купил на распродаже в «Декоре».

      - Черт, крыса!

      Заур впрыгивает наверх и чуть не сталкивает меня.

      - Здоровая, блин. Надо было взять с собой саперную лопату, сейчас бы прихлопнул ее на месте.

      - Саперная лопата? – удивляюсь я, про бейсбольную биту слышал, про лопату – нет.

      - Да. У меня саперная лопата всегда в багажнике.

      - Саперная лопата? – повторяю вопрос.

      - Лопата, - уверенно отвечает Заур.

      - В багажнике?

      - Всегда.

      - У тебя нет машины и нет багажника.

      - Куплю новую, снова буду держать в багажнике.

      - А сейчас где?

      - Дома, под кроватью.

      - Бедная Кямаля!

      Нам приносят готовый номер «Точки». Есть в этом что-то таинственное, когда держишь в руках завтрашнюю газету.

      Потом мы пили виски в кабинете Заура.

      Он рассказывал про то, как ненавидит ментов. Я сидел напротив и изображал из себя интервьюера.

- Человек в форме должен быть мертв, - провозглашал Заур тоном, не подлежащим дальнейшему обсуждению.

Заур делился мечтой – наехать на полицейского, проехаться по нему два раза, бросить труп в багажник, приехать на пустынный пляж и закопать, ведь саперная лопата всегда с собой. Или выкинуть труп в море, предварительно прицепив к ноге что-то потяжелее. Я записывал сказанное на бумагу.

      - За что? – спрашивал я.

      - За всё. За форму. За существование в природе.

      Мы были пьяные и вульгарные…

      Арзуман прикладывает к моему гладкому лицу горячее полотенце. Хорошо.

      Но ты ведь снова позвонишь мне через несколько недель, да, Арзуман? Я это знаю. Я знаю. Я отпущу длинные волосы. Буду хипповать. Или стану импозантным мужчиной с пробором посередине. Или гламурным шампуаном. Или обрею голову. У меня череп правильной формы, мне подойдет. Да, Арзуман, да.

      Существует стандартный набор фраз и выражений, которые используешь в беседе. Ты фильтруешь сказанное, отсеиваешь лишнее, исходя из условий, с кем ты, где и когда. Рассказываешь какую-нибудь забавную историю, выбрав ее по тем же параметрам. Можешь поведать что-то грустное, требующее внимания и участия, но в пределах разумного. И, конечно же, ты слушаешь. Слушаешь намного больше, чем говоришь. Сегодня ты самый благодарный слушатель, который выслушает, удивится, расстроится или посмеется вместе с собеседницей.

      Мы сидели в «Сансете» перед сеансом и разговаривали. Я рассказал какую-то старую историю, которую помнил слово в слово (а вот сейчас я выдержу эффектную паузу, потом финальный аккорд, и она улыбнется! в яблочко!), но слушал ее больше. Она рассказывала о себе, о работе, а я слушал и слушал. Надо же, мы работаем вместе столько времени, в одном кабинете, но практически не знаем друг друга. Как порой удивительна жизнь. Да, Нуира, действительно парадокс.

Я писал сценарий сегодняшнего вечера. Писал на ходу, будто группа сценаристов клонированного ситкома. Эта серия называется «Самир и Нуира идут в кино». Эпизод «Сансет». Диалог № 1. Мотор. Съемка. Только закадрового смеха не хватало.

Облажался я уже в кино. Ну откуда я мог знать, что «Children of men»⁷ Альфонсо Куарона произведет на нее такое впечатление. Сидит рядом и смотрит на экран. Чуть ли не плачет. Неужели проецирует сюжетную линию на собственную жизнь? Черт, ну откуда я мог знать, я вообще не в курсе, если на то пошло.

Надо было синопсис читать заранее.

Выйдя из кинотеатра, мы вдыхаем прохладный вечерний воздух. Я предлагаю прогуляться, она соглашается.

      Я спешно переписываю текст, нанимаюсь сам к себе сценарным доктором.

      Я делюсь впечатлениями от «Детей», говорю об актерах - Клайв Оуэн во вьетнамках и Майкл Кейн в гриме Джона Леннона, о неожиданной, но эффектной сцене нападения, о работе оператора в этом эпизоде и вообще в фильме, о режиссере.

      - Куарон вообще умница. И нельзя забывать, он снял лучшего Поттера.

      - Ты смотрел Гарри Поттера? – почему-то удивляется она.

      Конечно, я и читал всего Поттера. Давай я расскажу, что мне нравится у Роулинг конструкция повествования, но ты будь уверена, на самом деле я - трогательный молодой человек с чистой душой ребенка. Я даже могу быть председателем общества «Дамблдор жив», если понадобится.

      Она слушает, ей интересно. Корректировка сценария прошло удачно.

      Стал накрапывать дождь. А потом хлынул ливень. Можно было подумать, что он тоже прописан в тексте.

Я снял куртку и передал ей, чтобы она укрыла от дождя голову. Мы бежали по Площади Фонтанов, избегая вдруг образовавшиеся лужи, торопились выйти на проезжую часть и скрыться от дождя в такси.

      В машине она передала мне платок, чтобы я вытер залитое водой лицо и мокрые волосы. Я уловил аромат духов.

      - Ты совсем промок, - сказала Нуира, - зайдешь ко мне, высушишь голову, а я отпою тебя чаем.

      И тогда я перестал писать сценарий, а дождь превратился в часть игры.

      Все стало частью игры. Куароновские «Дети», вдруг начавшийся ливень, мои слипшиеся, мокрые от дождя волосы, платок с ароматом ее парфюма, мы сами, безмолвный таксист, который привез нас к ее дому, старый, скрипящий лифт, в котором мы поднимались на нужный этаж.

      Есть что-то жутко пошлое, когда мужчина приходит к женщине домой. Или наоборот. Пошлость в том, что они оба знают, зачем они здесь, вместе, в этот час. В конце концов, мы оба не подростки, мы – взрослые люди, которым за тридцать, мы уже вряд ли будем удивляться чему-то. Но нас может угнетать эта пошлость, эта предопределенность действий, когда мы оказываемся вдвоем в замкнутом пространстве, один на один, без свидетелей, без этого города за окном. И тогда мы придумываем эту игру, и все вокруг становится ее частью – и переданное мне мягкое полотенце, и щелчок электрочайника в кухне.

      Нуира вбегает в гостиную, что-то на ходу прибирает («да, я не ждала гостей»), потом в кухню («я заварю чай»), а я в ванной высушиваю голову («возьми фен на полке»).

      Она живет одна в небольшой двухкомнатной квартире.

      Я прохаживаюсь по гостиной, осматриваюсь вокруг. Аккуратно, чисто и уютно. Я включаю миницентр, автоматом играет радио. Рядом стопка книг, я замечаю верхние - Анна Гавальда «Я ее любил. Я его любила», Борис Акунин «Нефритовые четки». Тут же стопка с дисками – Jamiroquai, Depeche Mode, Нина Симон. Я выбираю саундтрек «Dark City» и ставлю его.

      Мы сидим на диване и пьем горячий чай из ярких цветных кружек.

Я замечаю собственное отражение на стеклянной дверце комода. Высушенные волосы торчат во все стороны. Фриковая прическа. Видел бы меня Арзуман.

- Ты такой взъерошенный, - улыбается она, - Похож на безумного ученого, который придумал новую формулу. Только не знает, еще какую.

Мы почти не говорим. Потом я беру ее за руку, и мы танцуем. Анита Келси поет Sway, а мы медленно двигаемся в такт музыке.

В тот момент, когда песня заканчивается и Анита умолкает, я делаю то, что знал и собирался сделать. Я не отпускаю Нуиру, и мы стоим в тишине, те несколько секунд перед следующим треком. А когда раздаются первые аккорды другой песни, мы уже сливаемся в поцелуе. Сколько раз это срабатывало.

Мы целуемся, сидя на диване.

- Подожди, - говорит она и выходит из комнаты.

Да, это тоже часть игры, когда я слышу ее шаги в коридоре, жду ее здесь, а потом выхожу следом и нахожу в спальне.

Она стоит у кровати, только что включив торшер.

Мы снова целуемся, я прижимаю ее к себе.

Мы опускаемся на кровать, она обнимает меня и начинает плакать. Плакать.

Приехали. Только без истерик, пожалуйста. Черт, только этого не хватало…

      Вот так, пропускаем гол на последних минутах. Как в полуфинальном матче чемпионата мира Германия - Италия. Фабио Гроссо наносит удар в дальний угол ворот. Безупречный Леманн на этот раз бессилен. Вся Германия замирает в шоке. Спустя две минуты Дель Пьеро удваивает счет. Обновленная команда Клинсманна остается в шаге от мечты. Итальянцы празднуют победу и выход в финал спустя 12 лет, обнимают друг друга и плачут от радости…

Нуира все так же обнимает меня и плачет. Плачет, будто маленькая девочка, у которой отобрали любимую игрушку. Я медленно глажу ее по спине и чувствую себя подонком, который хотел залезть ей под юбку.

      Почему-то вспомнился ибрагимбековский «Кто поедет в Трускавец». Как-то все получилось вторично и неоригинально. Не совсем, конечно, один в один, но связь видна невооруженным глазом. И это придумали до меня. Вот тебе прямые цитаты из старых повестей. Что ж, будем считать, что это постмодернизм. Дань уважения безвременно ушедшей литературе, да, спустя тридцать лет ты стала старой, склочной и брюзжащей, покойся с миром, вот тебе трибьют и омаж, прощай.

      Потом Нуира отстранилась от меня и опустила руки вниз, к своей блузке, потянула ее, чтобы снять через голову. И в этом отчаянном поступке проглядывалась бессознательная жажда быть красивой, желанной женщиной, было желание не чувствовать себя обабившейся разведенкой, сходящей с ума от одиночества.

      Я остановил ее и увел руки в сторону, прижал к себе и прошептал:

      - Не надо.

      Мы сидели так еще долго, я прижимал ее к себе, гладил по голове, вдыхая аромат ее волос и духов, тех самых, оставшихся на скомканном мокром платке.

Я прижимал ее к себе и чувствовал ее тупую боль.

Вот свекровь, которая тащит ее к очередному врачу, возмущаясь прямо при ней ее здоровьем. «В ее годы я уже второго растила!»

Вот врач, который так, между делом, сообщает, что она никогда не сможет иметь детей. А медсестра рядом режет огурцы. У них обед, да.

Вот свекор, который оглашает условия сделки. «Мирно расходимся, а мы тебе купим двухкомнатную квартиру в черте города». Свекровь возмущена, потому как хватит и однокомнатной.

Я уложил Нуиру на кровать, сидел рядом и гладил по голове, пока она не заснула.

Ливень не утихал. Ветер свистел, вбивая капли дождя в окна.

Я стоял в гостиной и думал о том, что надо уходить.

Только я уже не в том возрасте, чтобы бегать по лужам.

      Ливень и не собирается утихать. Остаемся зимовать.

      Интересно, она шумит специально, чтобы я проснулся? Или это обычные утренние звуки и шумы?

      Наверное, она обнаружила меня ночью, когда проснулась. Принесла мне еще одну подушку, поправила плед.

Я поднимаюсь и разминаю тело. На диване спать неудобно.

      Она входит в комнату. Улыбается моему заспанному виду.

      - Доброе утро. Просыпайся, будем завтракать.

      Я смотрю на нее и все понимаю. Вчерашней ночи не было. Ничего не было. Не было этой сцены в спальне, ничего. И будет правильней, если ты, Самир, не упомянешь этого в разговоре. Да, у меня хватит ума.

      Мы завтракаем. Горячий хлеб из микроволновки, сыр двух видов, ветчина, творог, йогурты, апельсиновый сок. Черт, даже при наличии всех этих продуктов в моем холодильнике я сподобился бы на пару примитивных сэндвичей с колбасой.

      - Чай, кофе?

      Ничего не было. Считай, что мы просто встретились за завтраком. Поехали на конференцию для работников прессы, а утром встретились в гостиничном ресторане. Сейчас поедим и бегом в конференц-зал, слушать докладчиков.

      - Нуира, ты хочешь меня добить?

      Яичница с беконом. Сверху маринованные помидоры и зелень. Золотистая корочка бекона хрустит на зубах. Черт, вкусно.

      - Вкусно.

      Забудь, ничего не было. Самир, мне не нужна твоя жалость или твоя помощь. Я – взрослый человек, давно все уяснивший для себя, а то, что я вчера психанула, так ведь я – женщина, имею на это право, и не пытайся меня понять, лишнее это.

      У нее обычный растворимый кофе, но вкус другой. Может от воды?

      Я остался из-за проливного дождя. Еще хотел удостовериться, что с тобой все в порядке. Со мной все хорошо, ты ни в чем не виноват, просто забудь обо всем. Может быть, в другое время, в другой месяц и год у нас что-нибудь получилось бы.

      - Еще кофе?

      Нет, спасибо. Мне уже пора. Да, иди. Давай закончим все улыбками на прощание, нам же работать еще вместе. Я тебе признательна, честное слово, другой на твоем месте утешил бы меня несколько раз за ночь, а после оставил поднятое сиденье унитаза и волосы с головы и лобка на краю ванной. Спасибо, но лучше тебе идти. Да, я пойду.

      - Пока. Увидимся на работе.

      Я прыгаю через лужи, кое-где уже подсохло, но пасмурное небо говорит, что все это зря. На углу припарковано несколько желтых машин, а их водители группой стоят рядом.

      - Кто поедет на Ясамал?

      Один из таксистов отделяется от своих коллег.

Я закуриваю сигарету и поднимаю воротник куртки.

Жаль, завтрак был хороший…

*     *      *

      Я живу на проспекте Гусейна Джавида в маленькой двухкомнатной квартире.

Я живу в своем замкнутом мире.

Хотя я провожу здесь мало времени, но эта квартира, этот маленький мирок существует вместе со мной, передвигаясь и следуя за мной. И все, что творится за его пределами, не представляет для меня никакой важности.

Если бы я не работал в газете, я вообще не знал бы, что творится на планете. А так мне приходится интересоваться событиями в стране и в мире, отслеживать новости, в которых я нахожу темы для своих статей. Мне нужно это знать, но это всего лишь рабочий интерес.

      - Блин, какой у тебя спертый воздух! – говорит Заур.

      Небольшое вторжение в мои владения – Заур у меня в гостях. Вот он крутится у меня на кухне, недовольно втягивая воздух. Мы только вошли, я даже не успел снять куртку.

      - У тебя газ включен.

      - Ну, разумеется, холодно же.

      - Так ведь это опасно, урод, утечка может случиться, газ потухнет и всё.

      -  Зато тепло.

      Иногда я называю Заура розеточным маньяком. Уходя из дома, он всегда проверяет все водопроводные краны, газовую плиту и выдергивает шнуры из розеток.

      Заур, не обращая на меня внимания, открывает окно.

- Газ потухнет – угоришь в один момент.

      - Вот видишь, ты уже написал историю моей жизни.

      - Точно, мы с тобой можем вместе писать теперь. Как братья Гримм.

      Окно не слушается и по инерции закрывается.

      - Что у тебя есть подложить?

      Я беру с подоконника покет Чингиза Абдуллаева с продавленной от оконной рамы серединой. «Выбери себе смерть» написано на обложке. А в гостиной у меня другой покет – «Уйти и не вернуться» - с той же функцией.

      - Пойдет, - говорит Заур.

Минут через десять мы сидим за накрытым столом.

      - Добрый вечер, - говорит Заур и чокается со мной рюмкой с «Царской Золотой».

Мы развиваемся, движемся вперед. Когда-то мы так же сидели на этой кухне, но водку пили гянджинскую или бакинскую. Теперь мы стали снобами и пьем исключительно российскую, украинскую или какую-нибудь «Финляндию».

- Аяз Салаев закончился, тащи сюда Гамиду Омарову, - говорил Заур.

Нет, мы не бредили и не страдали белой горячкой, просто пили бакинскую чекушку «Ретро». Теперь мы пьем напитки подороже. Мы развиваемся, движемся вперед…

      - Хорошо пошла, - ставит вердикт Заур, - Как к себе домой. Как дети в школу.

      Я киваю головой и смотрю в окно.

Когда Заур уйдет, я снова останусь в своем мирке, в этом бункере, а за окном будет жить, бурлить, метаться совершенно другой, большой мир, до которого мне нет никакого дела. И о том, что творится там, я узнаю лишь из новостной ленты, в которой важные и не очень события превратятся лишь в сухие строчки.

      Николя Саркози ушел с поста министра внутренних дел Франции.

      В багдадской "зеленой зоне" взорвались две ракеты.

      Близ Нюрнберга сошел с рельсов скоростной поезд.

      Азербайджан посетит министр торговли Индии.

В Москве скончался актер Михаил Ульянов.

      Диего Марадона снова начал худеть.

Просто сухие строчки. Возможный материал для статьи. Повод взять интервью или комментарии к событиям. И ничего больше.

- Ну, будь здоров, дружище, за тебя!

Спасибо. Пьем до дна.

      У Томы всегда томный голос.

      - Алло, Афтандил-муаллим, здравствуйте. Это Тома Мирзоева из «Точки зрения». Да, я по поводу изнасилования. Можете сейчас?

      Ну, конечно, Афтандил-муаллим сможет и сейчас, и попозже тоже, потому как звонок Томы – это наивысшая точка за весь день, пик его суточного общения.

      Еще один обитатель нашего кабинета Тома Мирзоева ведет в газете криминальную хронику. Ее утро начинается с обзвона районных отделений полиции и разговоров со знакомыми полковниками и прочими майорами о новых криминальных происшествиях столицы. Убийства, ограбления, изнасилования, ДТП со смертельным исходом.

      - Да-да, Рафаэль-муаллим, записываю: жена ударила ножом пьяницу-мужа. Муж выжил? Какая жалость…

      Криминальные новости выходят у нас по вторникам, четвергам и пятницам. В эти дни выпускающим редактором бывает Амалия Закирова, близкая подруга Томы. Нашу газету легко можно проанализировать по этому принципу, каждый редактор ставит статьи «своих».

Пока Тома общается с очередным товарищем в погонах, Амалия сидит напротив и, положив ногу на ногу, смотрит по сторонам. А вот к ним подходит и третья подруга. Худенькая Азиза Аскерова садится рядом и с шумом отпивает чай из своей необъятной кружки. Она тоже печатается в те же дни. А. Аскерова отвечает за рубрику «Общество», пишет на всякие социальные темы, а А. Солдатова любит обсуждать на страницах «Точки» права женщин. Еще есть Аскер Азизов, пишущий о всяком по мелочи.

      А рядом со мной сидит Гусейн. Наверное, ему надо стать «своим» у одного из выпускающих редакторов. Чаще всего снимают с номера именно его заметки и статьи, когда нужно ставить срочную новость или какую-то рекламу. Но Гусик молод и неутомим, у него все получится.

      А потом он поворачивается ко мне и спрашивает:

      - Помнишь, в Германии поезд сошел с рельсов?

      - Да, было дело.

      - Там среди пострадавших есть этническая азербайджанка.

      Уже в тот момент я понимал, что в словах Гусейна есть совсем другой смысл.

      - Серьезно? Ну-ка покажи, - прошу его.

      - В ленте должно быть. Есть знакомые в Германии?

      Эх, Гусик, ну зачем ты мне это говоришь, разве мы часто обсуждаем с тобой новости, разве я когда-либо говорил, что у меня есть друзья или родня в Германии.

- Когда-то были, - неопределенно отвечаю.

      Он находит нужную страницу и загружает список жертв. Большой, больше сотни погибших.

Гусик, если не ты, я бы никогда не увидел этот список, никогда не обратил бы внимание на эту новость, и вообще, мало ли подобных происшествий по миру – тонут корабли, падают самолеты, сходят с рельсов поезда.

      - Мы уже уточняли, она – наша, просто имя-фамилию не помню.

Гусейн объясняет что-то еще, жалуется, что список не в алфавитном порядке, а я смотрю в монитор, на котором мелькают фамилии.

В основном немецкие. Браун, Шмидт, Тоймер, Франке. Женщины и мужчины.

      А потом номер 64.

      Leyla Musayeva.

      Это она.

      Я не замечаю, как кто-то зовет Гусейна и он отходит от компьютера. Я просто смотрю в монитор и вижу «64. Leyla Musayeva». Между Гансом Вюттке и Питером Шварцем.

      Это она.

Там нет никаких данных, естественно, нет отчества, но я знаю, что это она.

      Я просматриваю новость. Скоростной поезд InterCity сошел с рельсов и ударился об  опору моста недалеко от Нюрнберга. 117 погибших, 89 пострадавших. Фотографии крушения. Смятые вагоны, валяющиеся вразброску, словно брошенные на стол спички.

Это она. Да, они уезжали в Нюрнберг, я помню, но уверен я не из-за этого совпадения, я просто знаю, что это она. Лейла.

      Гусик, за что?

      Нет, я не чувствовал этого. Я не проснулся четыре дня назад среди ночи, потому что разболелось сердце. Я не чувствовал смутную тревогу или необъяснимое беспокойство. Не было этого. И мой старый фотоальбом не упал вдруг с полки и не раскрылся на нужной странице, где лохматый парень и хрупкая девушка смотрят друг на друга.

Оставим это для дешевых мелодраматических историй, женских романов или слезоточивых фильмов. Я просто знал, что это она.

      Боли не было, хотя лицо горело, словно после пощечины.

      Я стоял у окна в туалете и курил, не замечая, что уже дошел до фильтра.

      Наверное, она тоже смотрела в вагонное окно, удобно усевшись в мягком кресле. Или читала книгу. Или что-то набирала на ноутбуке. Или что-то еще…

      Она ехала домой. В Нюрнберг, к отцу. Или к мужу. Из командировки. А он ждал ее на вокзале. Или наоборот... Хватит, остановись. Ради бога, хватит.

      Я сбегаю по лестнице, прыгаю через ступеньки, будто спешу куда-то.

      Пярвиз-муаллим, разве это того стоило? Разве нужно было ехать за сотни километров, обустраивать там заново жизнь, обживаться барахлом, учить язык, чтобы в итоге хоронить дочь. Единственную дочь, ради которой все это было задумано. Вы ведь ее убили, Пярвиз-муаллим.

Как же я вас ненавижу.

В кабинете полно людей. Я сажусь за свой компьютер и делаю вид, что работаю. Мысли бегут будто сумасшедшие.

      Эгоист вы, Пярвиз-муаллим, какая дочь, вы это делали ради себя, исключительно для себя. Вы убили ее. Если только я мог вам высказать все, что думаю о вас, все те слова, которые не сказал вам много-много лет назад.

Загружаю Google. Даю поиск. Получаю ссылку на сайт DasTelefonbuch. Ввожу фамилию Musayev. Кликаю кнопку Finden. Жду.

      Я мог бы сделать это год назад. Или два. Или лет пять назад. Всего пару минут времени. Мог бы найти его, найти Лейлу. Мог бы поговорить с ней.

      Сайт выдает мне список Мусаевых. Он третий. Так легко, так быстро.

Musayev Parviz

Adresse: Harsdörfferplatz 19, 90478, Nürnberg

Telefon: 0911 9 41 52 94

      Записываю номер на листок бумаги.

Я позвоню вам, Пярвиз-муаллим, ждите звонка…

      Лето закончилось внезапно. На седьмой день сентября.

Еще вчера солнце жарило город, плавился асфальт, кто-то планировал поехать на пляж на выходные, а сегодня идет дождь и дует хазри.

      Я стою во дворе под деревом. Рядом на крашеной скамейке лежит забытая детская панама, мокрая от дождя. Двор пустой, в такую погоду вряд ли кто-то выйдет из дома.

      А мне дождь не помеха. Я пьян и не по погоде одет, но я по-прежнему стою здесь, вот уже битых два часа. Я жду ее отца.

      Я прекрасно знаю этот двор. Сколько раз я провожал Лейлу до арки, ведущей во двор, до блока, до лифта. Здесь мы долго прощались, раз десять говорили «пока», но все равно оставались на месте и разговаривали дальше.

      Лейла уже дома, и я жду не ее. Я видел, как она прошла через арку и зашла в знакомый подъезд. Это было час назад, а Пярвиз-муаллим задерживается. Наверное, срочный пациент, которому пришлось удалить зуб. Да хоть всю челюсть, я все равно вас дождусь, доктор.

      Я узнаю вас по силуэту в арке, освещенной фарами машин со стороны улицы. Узнаю вашу неизменную шляпу. Вы пройдете к подъезду, стряхнете капли дождя со шляпы и войдете внутрь.

      А я уже буду рядом. Я поднимусь вслед за вами по лестнице, пока вы будете ждать лифт. Я буду нарочно шуметь, топать ногами или петь. Петь что-то на немецком. И тогда вы поймете, Пярвиз-муаллим, вы все поймете.

Дойче золдатен, унтер официрен! Здравствуйте, Пярвиз-муаллим. Добрый вечер! В Германию собрались, в Дойчланд решили податься? Продались фашистам? И что мне с вами делать? В глаз дать? Или плюнуть в лицо? Или щелкнуть пальцами у яиц, чтоб шуганулся как пацаненок? И плевать, что Лейла запомнит меня таким, плевать, что останусь у нее в памяти ублюдком, подонком, ограшем⁸ и чушкой. Да уж, простите меня, Христа ради, я простой ясамальский паренек, я же не вшивый интеллигент, как вы, уважаемый Пярвиз-муаллим. Ну валите в свою Германию, восхищайтесь Европой, ешьте сосиски и картошку с тушеной капустой, а запивайте баварским пивом. Guten Appetit!⁹ Это ведь так не по-азербайджански, так не по-бакински, вы же рады будете приобщиться к европейским ценностям. А я вам дам в морду, простите, в лицо, я же быдло заурядное, я водку пью и заедаю пирожками, куда мне до вас.

Валите в Дойчланд, а спустя время вы начнете скучать по Баку, будете отмечать Новруз Байрам, так как никогда не отмечали дома, будете вспоминать старый добрый Баку, вот вы идете от музея Низами по хрущевским плитам «Миллион за улыбку», вот продмаг № 1, что напротив кинотеатра «Азербайджан», с вечным ароматом кофе и мягкой французской булки, а завтра вы поужинаете в «Интуристе», а летом на бульваре в ресторане «Жемчужина».

Будете детально восстанавливать в памяти концерт шансонье Жильбера Беко 9 мая 1965 года в Оперном Театре. А помните, как Жак Брель пел в Клубе Дзержинского. Или как перуанка Има Сумак со своими четырьмя с половиной октавами пела древние песни инков году так в 1961-м.

Будете грезить встретиться на Торговой со своими друзьями, со всеми этими володями бабаевыми и аликами алиевыми. Вы же так любите Баку! Что ж вы валите из города при первой же возможности, дорогой бакинец, герр Мусаев, это же ваш родной любимый город, город ярких огней, где вы учились жить и любить, или как там поется в песне, боритесь за этот город, капитулянты херовы, сдались в плен фашистам, а теперь у вас ностальгия, светлая грусть и печаль, только все больше гастрономического характера - мечта поесть тархун и рейхан, а еще конечно зиря-помидоры…

Ебал я ваши помидоры, Пярвиз-муаллим, ебал я твою ностальгию, хер Мусаев, ебал я твой¹⁰ мамы еврейский рот!    

Только ничего я не сказал.

Пярвиз Мусаев скрылся в подъезде и нарочито закрыл за собой дверь.

А я стоял во дворе под деревом. Как побитая собачонка. Как пьяная мокрая побитая собачонка.

Давно я не спешил так домой. В пустую холодную квартиру, в которой тихо, как в склепе.

      Я позвоню вам из дома, Пярвиз-муаллим, на работе нет возможности поговорить приватно, а нам с вами предстоит именно что приватный разговор. И пока я еду в такси, я обдумаю, что скажу.

      Я представлюсь, выражу вам соболезнование. Напомню, кто я такой. Вы ведь наверняка помните, что был когда-то такой Самир, кавалер вашей дочери, говоря привычным для вас старомодным языком, да, было дело, еще тогда, до отъезда, еще в Баку, да.

      Мой грязный подъезд, лестничные пролеты, наверх, через три ступени, широкими шагами, мой последний этаж, старая дверь.

      Интересно, вы уже подбираете слова на русском или речь все такая же ровная без вкрапления немецких слов? А азербайджанский совсем забыли? Axşamınız xeyir, Pərviz-müəllim¹¹.

      Я сажусь за кухонный стол и ставлю перед собой телефонный аппарат. Из кармана брюк достаю смятую бумажку с записью «0911 9 41 52 94».

      Я дозваниваюсь с первого раза. Жду на линии, слышу размеренные гудки.

      - Musayev.

      Он произнес свою фамилию на немецком. Его азербайджанская фамилия звучала теперь совсем по-другому, будто вполне обычная для тех мест Müller. На секунду мне показалось, что я ошибся номером, но фамилия все же была его, а голос точно принадлежал доктору Пярвизу.

      - Sprechen Sie bitte, ich höre Sie¹².

      Я молчал, а секунды бежали вперед.

      Что мне ему сказать? «Здравствуйте, это Самир»?

Пярвиз Мусаев перешел на русский.

- Говорите, говорите, я слушаю.

      Может ему редко звонят немцы? Может из-за собственного эха в трубке он понял, что это международный звонок?

      Я по-прежнему молчал. Бежал домой, чтобы позвонить и молчать в трубку? Чтобы слушать, как Пярвиз Мусаев по-стариковски дует в трубку, надеясь все-таки услышать голос собеседника?

      Мы оба молчали.

- Лейла погибла, - вдруг сказал он.

      Он сказал это совсем тихо, но каждое слово я услышал так отчетливо, услышал как поменялся и дрогнул его голос.

      Это она, да. Лейла.

      Старик плакал.

Старик плакал в трубку, тихо, очень тихо, мне даже казалось, что я слышу, как слезы стекают по его щекам. Я представил, как он стоит в своей нюрнбергской квартире, постаревший и ссутулившийся, совсем седой, с натянутой кожей вокруг лица. Может он постарел за эти четыре дня?

      Я молчал, слушал его слезы и не мог ничего говорить, ни слов поддержки, ни соболезнований, ни тех гадостей, которые мысленно озвучивал много раз. Я снова стоял под дождем, а между нами были старый бакинский двор, километры расстояния и прошедшие годы. Мне хотелось обнять этого старика, потому что он ни в чем не виноват. И если виноват он, то в равной степени виноват в смерти Лейлы я сам. Просто не было смелости признаться в этом самому себе.

      - Говорите, слушаю, - уже твердым голосом повторил доктор Мусаев.

      Я еще долго слушал отбойные гудки. Пярвиз Мусаев отключился, оставив меня одного в сумеречной кухне, освещаемой с улицы светом фонарей и витрин маркета «Талех» и гастронома под названием «Гастроном». Не было больше Нюрнберга, старика на другом конце провода, не было ничего. Только пустота…

Телефонная трубка сползла на плечо, из нее по-прежнему слышны приглушенные гудки.

      Только лишь гудки. Страница перевернута, все закончилось. Начинается другая глава.

Я сижу за кухонным столом, а с коридорной стены на меня смотрят три художника.

Я – один из них. Я - один. Я не знаю, куда мне ехать.

Я – четвертый художник.

*     *      *

      «Его произведения будоражили общество 80-х годов прошлого века. Сегодняшние 30-летние, а тогда школьники и студенты зачитывались его рассказами и повестями, в которых говорилось о совсем другой, нелакированной жизни советских времен».

      Какая гадость. Мой текст ужасен. Банален до отвращения. Фальшив и лицемерен.

      «Спустя десятилетия он по-прежнему в прекрасной форме, полон сил порадовать старых и познакомиться с новыми читателями. Сегодня у нас в гостях писатель, заслуженный деятель искусств Намик Мамед-заде».

В огонь. Пропустить через уничтожитель бумаги. Порвать на мелкие кусочки и спустить в унитаз.

«Мы поговорим о новой книге Н. Мамед-заде «Торжество порока», о постановке его пьесы «Три дня до полуночи» и грядущих творческих планах».

      Весьма оригинальное выражение – «творческие планы». Оригинальнее некуда.

      Я уже отключил диктофон, а теперь мысленно вписываю вступление для интервью с Намиком Мамед-заде. Останется лишь отредактировать шероховатости устной речи, придать ей литературный вид и всё. А пока мы просто посидим и попьем чай.

- Я никак не привыкну, что в других странах пьют чай в пакетиках, - рассуждает писатель.

Я согласно киваю головой, его супруга заварила отменный чай с чабрецом.

      Собственно это не он «у нас в гостях», а я у него. Мы сидим в его маленьком кабинете, до потолка заставленном полками с книгами. Пахнет книжной пылью. А еще сигаретами – Мамед-заде дымит не переставая, я даже плохо различаю его за плотной дымовой завесой.

      «В какое время суток вы обычно пишите?»

      «Обычно ночью, когда мне никто не мешает. Но иногда нужно писать сразу же, пока не рассеялся придуманный образ. Тогда нужны только бумага и карандаш».

      Когда-то я читал ваши рассказы. Они были актуальными, да. Но чем живет сейчас Намик Мамед-заде? Половину интервью вы посвятили обсуждению того, что сейчас очень трудно творить, что вы в течение года искали спонсора (дурацкое слово из 90-х, вы его раз десять упомянули) для издания книги, что переплет получился мягкий, а вы хотели твердый, а тираж вообще смешной вышел, что за своего «заслуженного деятеля искусств» вы получаете всего 30 манат в месяц.

      Намик-муаллим, вы интересны современному читателю?

      Вы дружите с нашей газетой, мы периодически печатаем ваши произведения. Я читал несколько современных вещей. И что там? Брюзжание постаревшего человека, недовольного собой и окружающей действительностью. Всё плохо, все достойные уехали, а в умах царят порок и разруха. Вот она, главная мысль современного Намика Мамед-заде.

      Из приоткрытой двери я улавливаю еще один запах. Запах кукурузного масла. Намик-муаллим закуривает новую сигарету. Его пепельница переполнена окурками. Еще один штрих к творческому беспорядку на его столе и вообще в кабинете.

      «Мне всегда нужен был кабинет. Я очень люблю свою семью, и всегда хочу быть рядом с ними, но в то же время мне необходима изоляция. Временная изоляция, чтобы писать».

      Намик-муаллим, почему у вас никогда не было положительного персонажа? Почему все ваши герои из нашумевших произведений 80-х годов были сплошь деляги, цеховщики или наркоманы? Правда жизни? Да, хорошо, но неужели во всей этой грязи не было нормальных людей, достойных описания. Почему не было героя, ставшего образцом для подражания для нас, живших и росших в 80-е, почему этого героя нет и сейчас? И что у вас сейчас? Только сердитое ворчание и нескрываемая зависть к более успешным коллегам.

      - Вы когда-то неплохо писали, - сказал Мамед-заде.

      Я удивлен. Надо же, вы помните мои рассказы из «Молодежи Азербайджана»?

      - А потом перестали и пропали на несколько лет.

      Да, пропал. На много лет.

      - Мне кажется, в беллетристике вы достигли бы большего. Публицистика не совсем ваше.

      Дорогой Намик Мамед-заде, у нас есть общая черта, нам обоим давно нечего сказать читателям. Я пишу одномоментные статьи. Статьи, которые прочитают сегодня, в день выхода газеты, максимум – завтра, вчерашний текст уже никому не нужен. Изъяны в моей писанине не так заметны, потому что их никто не перечитывает, вчерашние газеты годны лишь для картофельной шелухи или пожелтевшей зелени, которую почистила Чимназ-ханум. Или же чтобы завернуть горячий тендир-чурек в пекарне рядом с моим домом, где работают исключительно талышки. «Nun tozeye, hove?¹³» - спрашиваю я женщину неопределенного возраста, а она, приняв меня за земляка, дает мне самый поджаристый тендир. И вкладывает его в двойную страницу «Точки зрения». У нее бывают и другие газеты, но мне всегда попадается именно «Точка».

      - Вам надо было продолжать писать, - говорит он.

      Я что-то отвечаю. Почему-то когда речь заходит обо мне, мое красноречие куда-то улетучивается.

      - В этой жизни все надо делать вовремя, потом будет поздно, - рассуждает писатель, - Мне кажется, что лучшие вещи я уже давно написал, а то, что я пишу сейчас много хуже.

      Неужели?

      - Просто я больше ничего не умею делать.

      Вот как.

      «А это вам в подарок моя новая книга. Она уже поступила в продажу».

      Несколько старых вещей, немного из того, что печаталось в «Точке», пара новых рассказов. Вот и вся книга. Где ваш читатель? Кому нужны старые произведения, спокойно скачают их с «Азерибука». Напишите что-то новое, а не заученное повторение депрессивных мыслей последних лет. Измените себя, измените мир вокруг себя.

«Большое спасибо за интервью. До новых встреч».

      - До свидания, Самир.

      В электронном ящике было пустое письмо от Заура. Текст письма умещался в названии темы и состоял всего из четырех слов: «Конь приехал, вечером собираемся». Я даже не ответил – раз приехал Конь, значит собираемся.

      Коня зовут Бахрам. Почему мы его назвали Конем, ни я, ни Заур вспомнить не можем, но кличка привязалась к Бахраму с институтских времен.

      Конь уже давно бывает в Баку набегами. Конь стал лягушкой-путешественницей. Баку сменяется Москвой, потом он летит в Урумчи, оттуда в Киев, а потом оседает на пару недель в Дубае. Или наоборот. Чем он занимается – мы так и не знаем. Он занимается всем.

      - Он связался с этими непонятными парнишками, - часто говорит Заур, - Не нравятся мне они. Конь – балбес, его в один момент опрокинуть могут. И всё, нет Лошадкина, конокрады его украли.

      Я позвонил Бахраму на мобильный.

      - Ты надолго в Баку?

      - До конца месяца, уже билет взял, 31-го улетаю.

      - 31-го чего?

      - Апреля.

      - 31 апреля не бывает. В апреле 30 дней.

      - Тогда значит 30-го.

      Обычный Конь. Он обозвал меня занудой и сказал о месте и времени – в семь вечера в ресторане «Шуша».

      Под вечер ко мне зашел Заур.

      - Слушай, я не пойду на пьянку к Конегину.

      Я не спрашиваю. Просто смотрю на недовольную и настороженную физиономию друга.

      - А там парнишки будут. На фиг они мне, левые все, подозрительные. Не пойду.

      По глазам вижу, что пойдет.

      - А ты успеваешь по времени? – интересуется Заур.

      - Если ты мне дашь возможность дописать кое-что и не отвлекать по мелочам…

      - Давай, давай, работай.

      Но я не работаю. Уже дней десять я не могу написать и абзаца. На эту неделю я дал подготовленное еще несколько дней назад интервью с Намиком Мамед-заде, а что будет на следующей – я даже не знаю. У меня есть кое-какой материал, но писать я не могу.

Просто тупо смотрю в монитор.

      Мы ели «надувные» джоратские кутабы и пили какую-то украинскую горилку.

      Конь поглаживал свои баки и был похож на Мистера Фикса из мультфильма «80 дней вокруг света». Только котелка не хватало. В прошлый приезд бакенбарды отсутствовали, Бахрам был гладко выбрит, носил очки и выглядел как Лаврентий Берия.

      В «Шуше» было полно народу, но нас ждал заранее забронированный кабинет.

      - Они хотели получить визу в Финляндию. Один знакомый парнишка делал для них.

Конь рассказывал очередную историю. На этот раз про китайцев, которые хотели получить визу в Финляндию. Но визы получались только в Италию, а китайцы хотели в Финляндию.

- Китайцы отказались, потребовали деньги обратно, а мой парнишка говорит, что всё, предоплата пропала. Тогда китайцы похитили этого парнишку, позвали меня на разборку, а для своей защиты наняли чеченцев...

Мы слушали классическую бредовую лошадкинскую историю.

Парнишки были представлены в виде одного человека. Парнишку лет пятидесяти звали Газанфар, он был немногословен, весело гоготал после историй Бахрама, говорил длинные тосты ни о чем и сидел за столом почему-то в плаще.

Я пил водку, та работала и сглаживала углы.

Заур обиделся на Коня. Тот не привез ему обещанную бутылку Hennessy XO.

- Неужели в Куала-Лумпуре не было Hennessy?

- Я зашел в дьюти-фри без копейки денег. А карта у меня вообще не работала! Давай расскажу.

Конь рассказывал, как его кредитка не срабатывала при оплатах, как он позвонил в банк и устроил скандал.

- Они говорят, подойдите в банк. А я говорю, какой банк, я в Малайзии! У меня карта не проходит, я из-за вас в тюрьме нахожусь. И только в последний день мне прислали переводом деньги, а я уже собирался вернуться и подать на них в суд.

- Зачем?

- Как зачем? Бабло с них срубить. Я даже справку достал, что меня в тюрьму посадили из-за неоплаченных счетов в отеле.

Заур закрывал лицо руками. Немолодой парнишка гоготал. Я думал о том, что из Коня получился бы очень интересный персонаж. Но только я ничего не пишу. Я даже посредственные статьи перестал писать.

В перерыве между тостами Бахрам отвечал на звонки.

- Я с семьей на Торговой, - объяснял он кому-то.

Официант принес телятину в маринаде. Коню снова звонили.

- Да, Севочка, у меня встреча, я же говорил, бизнес-ланч.

Опять звонок.

- Здравствуй, здравствуй, родной. Да, мы в «Шуше». Ага, армян прогнали, сидим – празднуем.

И мы все смеялись. Заур, парнишка Газанфар, официант, сам Бахрам. И я тоже. Хотя где-то внутри было стыдно. Впрочем, я знаю, вы мне не верите. Я сам себе не верю…

Когда мы уходили, Бахрам уговаривал всех поехать пить кофе, но Заур отказался за всех.

- Почему? – удивлялся Конь, - Я бы сейчас с удовольствием выпил айриш!

В зале мы встретили владельца «Шуши». Он шел спокойным, деловитым шагом, оглядывая собственное заведение. Я его часто здесь вижу.

Он поправлял усы и всем своим видом походил на шотландского лорда из «Фантомаса против Скотланд-Ярда».

Лорд МакРэшли, вам снится по ночам Шуша?

Вам открывается вид с Джыдыр Дюзю?

Вы вдыхаете чистый, горный воздух Шуши?

И как же мне противен русский язык с его падежом, в котором Шуша звучит так, как ее называют сейчас.

- Может все-таки по айришу?

Снится ли нам Шуша? Я не знаю.

      Иногда это пугает.

Пугает, когда тебя будит телефонный звонок, ты снимаешь трубку, а оттуда раздается мужской хриплый голос со словами: «Ты мне нужен».

      Секунду я соображал, просыпался, открывал глаза, узнавал голос.

      - Ты мне нужен будешь сегодня, - повторил Заур, - Я заеду за тобой в час дня.

      Ну, в этом весь Заур, во всех делах ему нужны ассистенты, даже лампочку поменять в доме.

      - Чего случилось-то?

      - Ой, я, наверное, квартиру буду брать.

      А вот это уже интересно. У Заура в последнее время потребительская лихорадка. Острые приступы следуют один за другим. Не успел он взять плазменный экран и машину в кредит, как теперь собирается купить недвижимость.

      - У меня дела будут в твоем районе. Заеду в час.

      - Ни фига. Только в два.

      Заур заезжает за мной в начале третьего. Вначале мы едем опять в Ахмедлы, домой к Зауру.

- Ты давно к нам не заходишь, - говорит Кямаля.

Она разговаривает со мной, одновременно пытаясь совладать с Мансуром, который и секунды не стоит на месте. Мансур – это четырехлетний сынишка Заура и Кямали.

- Руку в рукав, стой ровно, - просит Кямаля.

      Мы стоим в коридоре, я не разуваюсь, потому что мы спешим, Зауру еще надо отвезти сына к бабушке.

      - Самир, а я не нашла твою статью в прошлую субботу.

      - А ее и не было, - объясняю я.

      Да, первый раз за все эти годы «толстушка» вышла без моей статьи. Мне даже шеф звонил перед версткой, поинтересоваться, в чем дело. А я сказал, что в данный момент готовлю обширный материал. А еще веду журналистское расследование.

      - Зато в субботу было много рекламы, - радуется Заур.

Да, уж лучше реклама. Черт, я просто перестал писать…

- Так как ты на них вышел? – спрашиваю я уже в машине.

      - Значит так, это хорошие знакомые шефа, я уже поехал с Кямалей, посмотрели место и несколько их готовых домов. Ребята - бакинцы. Русскоязычные.

      Эх, Заур, смешными категориями оперируешь. Неужели ты думаешь, что порядочность в бизнесе еще зависит от русскоязычности и отметки о месте рождения? В каком веке ты живешь? Смешной ты, ей-богу.

      - Мы выбрали три комнаты, 126 квадратов…

      - Дядя Самир, давай поразговариваем, - зовет меня Мансур с заднего сидения.

      - Давай, - отзываюсь я.

      - Я пошел с мамой в зоопарк и видел там обезьянок. Их звали Сюсюся и Меймуся. А еще там дельфины были.

      - Разве в нашем зоопарке есть дельфины? – удивляюсь я.

      Наверное, у меня слишком серьезный вид, потому что Заур улыбается и объясняет нам обоим:

- Это не дельфины были, а рыбки.

- Нет, это дельфины были. Их было два. Один был немножко маленький, а один – немножко большой…

      - Мне расширяться надо, потом за ценами не угонюсь, а 700 баков за квадрат – это практически бесплатно. Спасибо шефу, благодаря ему дали такую цену.

      Я понимающе киваю. Мы паркуемся.

- Дядя Самир, пока-пока, - говорит Мансур и несколько раз хлопает меня по плечу, вылезая из машины.

      - Пока-пока, - отвечаю я.

      Теперь мы едем на стройку будущего дома Заура.

      - Они сейчас на стадии котлована. Я буду брать пятый этаж.

      - А как с оплатой?

      - Заплачу сейчас 25 процентов, остальное в течение двух лет.

      - Потянешь?

      - Не знаю, можно говорить о стратегическом планировании, определении статей семейного бюджета, формировании доходной и расходной сеток и прочем, но в Азербайджане работает другой метод – Allah kərimdir¹⁴.

      - Да, особенно хорошо, когда врачи это говорят, - соглашаюсь я.

      Мы едем дворами и, наконец, останавливаемся у огороженного участка.

      Внутри Заур оглядывает строительство, котлован на два блока и устремленные вверх арматурные стержни. Весеннее солнце отсвечивается внизу на большом красном пятне.

      - Что это? – спрашивает меня Заур.

Я присматриваюсь.

      - Это кровь.

      - Точно кровь, - паникует Заур.

- Наверное, здесь погиб рабочий, - я строю догадку, - Упал на арматуру, стержни проткнули ему шею, грудь и правую ключицу. Он умер почти мгновенно.

      - Да иди ты… Что здесь случилось? – спрашивает Заур подошедшего прораба.

      - А здесь, - прораб бросает довольный взгляд на кровавое пятно внизу, - мы зарезали жертвенного барашка. Проходите, документы уже готовы.

      Мы сидим в небольшом офисе-пристройке. В кабинете спартанская обстановка: два стола, стулья, шкаф, общий снимок двух президентов в рамке, сейф.

      Заур сверяет документы, изучает выданные ему справку и договор, подписывает бумаги и передает деньги. Все это время управляющий стройкой рассказывает нам буклетными фразами про будущий дом:

      - Экологически чистый район… Японские лифты… Центральное отопление…

      Я думаю о мертвом рабочем, которого проткнула арматура.

Его дух останется здесь. В этом доме, который еще не построен. По ночам он будет выть и стонать от боли, но незадачливые жильцы дома будут списывать это на бакинский ветер и неотрегулированные оконные профили.

      - Немецкие профили… Облицовка здания… Спутниковое и кабельное телевидение…

      Не надо говорить Зауру, он и так нервничает из-за этой покупки. Вот он сидит напротив, пытаясь придать лицу непринужденность. Теребит ключи от машины. Задает вопросы про качество арматуры и бетона, сроках строительства и прочем.

      - Центральное отопление… - управляющий пошел по второму кругу.

      Да расслабься, Заурка! Построят они твой дом. У тебя сейчас классическое состояние среднестатического азербайджанца – ожидание подвоха. Сейчас наколют, подсунут что-то не то, умолчат о некоторых нюансах.

      Сам ведь говорил, знакомые шефа. Будем надеяться на интуицию шефа в человеческих отношениях. Будем надеяться, что русскоязычные бакинцы не подведут. Будем уповать на шефа. Allah kərimdir.

      Мы подходим к машине, по дороге закуривая по сигарете.

      - Поганое ощущение, - говорит Заур и оглядывается назад.

      Мы смотрим на забор, ограждающий несуществующий дом.

      - Я только что купил воздух.

      - Да, 126 квадратных метров воздушного пространства.

      - 400 кубометров воздуха.

      - Да.

      Мы стояли в пробке у «Олимпа».

      Заур матерился в адрес водителя маршрутки, увидевшего на тротуаре 20 гяпиков в лице тетки с баулом и остановившегося невпопад. Я его пытался успокоить.

      По краю дороги ехал мальчишка на велосипеде.

- Покажите мне ублюдка, который выпустил этого пацана кататься на дорогу, - Заур обогнал юного велосипедиста, - Нет, сукин сын, лучше ты позади меня катайся, от греха подальше.

      - Успокойся, он и так от тебя далеко.

      Заур не слушал.

      - Ты мне лучше скажи, вечером идем обмывать квартиру? Сережа как раз тоже хотел посидеть.

      Я смотрел в окно.

- Нет, - почему-то ответил я, - не идем.

      - Не понял.

      - Слушай, у тебя семья. Жена и сын. Возьми их, сходите в ресторан, погуляйте в городе. Пойди на бульвар, покатай Мансура на качелях…      

      - На фиг мне бульвар! Ты когда там был в последний раз? Ты видел публику, которая там ошивается? Чушкерстан!

      Сноб ты, мой друг, снобяра. Я ничего не ответил.

      - Лучше я киношку какую-нибудь возьму, на плазме и домашнем кинотеатре смотреть – кайф. У меня еще коньяк остался…

      Заур, ты подсел на свою плазму. Прямо пик сознания. Неужели плазменный экран, кинотеатр и бутылка иксового коньяка – это все, что нужно? Нет, это здорово, конечно, а XO я сам люблю, но это ведь не главное. А забота о сыне – это покупка новых игр для PlayStation?

      - Возьми, - ответил я.

      - Что возьми?

      - Возьми киношку. Пойди поклонись своему плазменному богу, слижи пылинки с его экрана, станцуй ритуальный танец голышом, потрясая бутылкой Хеннесси, а потом выйди на балкон и закричи на всю ахмедлинскую деревушку: «Я – есть всё!», да так чтоб рябь пошла по Каспию! Да!

      - Ты упал?

      Мы ехали молча.

Проезжая мимо цветочного магазина, Заур спросил:

      - Ты видел у шефа в кабинете вазу с бамбуком? Длинная, в форме цилиндра и три бамбука в ней. Хочу купить такую домой. Или что-то в этом роде.

      Не слышишь ты меня, Заурка! У тебя лихорадка, потребительская лихорадка.

      - Купи. Купи в «Аг Чичяиме» бамбук, много бамбука, набей им свои вазы, длинные, овальные, конусообразные, а потом кури бамбук, кури его, а потом сделай себе из бамбука маленькую хижину, в которой живи и смотри плазму, да, смотри ее, все каналы, си-эн-эн и аль-джазиру, смотри плазму и кури бамбук, целый день, а по утрам встречай рассвет на балконе и кричи: «Я – есть всё!». Да, кричи во все горло, сильно, чтобы запершило в нем, кричи так, чтобы рябь пошла по Каспию и даже рыбаки на бульваре заметили ее.

- Нервы подлечи.

По-моему, он обиделся. А меня несло дальше.

- А когда наступит утро, и светлое время суток полностью захватит город, а мелкие людишки выйдут из своих нор и пойдут по своим мелким делам, ты спрячься в своей бамбуковой хижине, включи плазму и смотри дискавери и энимал планет, смотри, кури бамбук и запивай Хеннесси, а потом бросься на колени перед плазмой и молись на нее, и будет тебе покаяние, и будешь просить прощения у своего плазменного бога, ибо он - есть всё. А воды Каспия будут бурлить и волноваться.

- Ты что курил, межеумок?

      - Бамбук, - просто ответил я…

      Мы приехали в центр. Я попросил остановить машину у Дома Правительства.

      - Не зли меня, ответь, поедем вечером отмечать квартиру?

      Я подумал и ответил:

- Нет, домой поеду, мне работать надо.

      Я бродил по городу без какой-либо цели.

Наступал вечер.

Я гулял, смотрел по сторонам и радовался какому-то приятному ощущению в самом себе.

Я обращал внимание на новые магазины, на прохожих, слушал обрывки их разговоров, додумывал и говорил за них.

Я шел через весенний Баку, и в этот вечер все меня в нем устраивало. И даже сам я не чувствовал себя ненужным анахронизмом.

      Я оглядывался на оголившихся по случаю теплой погоды девушек. Но погода была обманчивой, небо заволокли тучи и позднее наверняка пойдет дождь.

      Мне дышалось легко. Я принюхивался к запахам города.

      Я заходил в магазины, не собираясь ничего покупать, разговаривал с продавцами.

      Я чувствовал себя городским сумасшедшим, но эту мою тайну никто не знал.

      Я собирался домой, когда получил смс-ку от Заура: «Здесь на бульваре одно сплошное быдло».

      Значит, он пошел все-таки гулять на бульвар. Значит, сработало.

      Я не соврал Зауру.

      Я пришел домой, сбросил верхнюю одежду, умылся и сел за кухонный стол.

      Достал стопку бумаги и ручку. И стал писать.

      Я писал, не задумываясь, о чем пишу. Текст появлялся на бумаге будто сам по себе…

      Я писал про свое детство.

Про летние каникулы в Бильгя. Про дачу, проданную за копейки в начале 90-х. Про старый дом и террасу в тени большого тутового дерева.

Про футбол каждый день. С утра до вечера. Про ненавистные дни стирок, когда «моя Маракана» увешивалась мокрым бельем. Про то, с какой радостью сам, без просьбы матери снимал с веревок высохшую одежду.

      Я писал про море. Про прыжки в набегающие волны. Про прилипшие к ногам водоросли. Про чистый песок, в который мы закапывали друг друга. Про коллекцию мелких витых ракушек, сложенную в коробочку из-под монпансье.

      Про поиск кладов и перерытый полностью дачный участок. Про найденную ценность – это была монета в 20 копеек 1932 года.

Про велосипед «Десна-2» и гонки с соседскими мальчишками.

Про пятнистого пса по кличке Халлы, который бегал за мной, как хвостик.

Про змею, которая отдыхала под мокрым шлангом и которую я убил, разрубив лопатой.

      Про сочные спелые арбузы, трескающиеся при прикосновении ножа, исмаиллинский сыр и шаганский хлеб.

      Про алычу с дерева, про белый и в особенности черный тут, перемазанные им руки. Про испуганное лицо мамы – всякий раз она думала, что я порезал пальцы…

      Я писал про Баку и его жителей. Про тех, кто уехал и кто остался. Кто жив и кого не стало.

      Я писал про родителей.

      Про отца. Когда папы не стало, я отвез его в мечеть для омовения. Я наблюдал за процедурой и видел пролежни на его бедрах – он не вставал с постели последние полгода. Тогда я впервые столкнулся со смертью.

      Я не плакал тогда, не плакал и раньше, когда было нестерпимо больно видеть его мучения в последний месяц жизни. Наверное, я выплакал все слезы много лет назад, в другой жизни, в тот августовский вечер на улице Горького.

      Я не плакал на похоронах матери. Я стоял тогда у могилы, усыпанной гвоздиками, а рядом мулла с нелепым розовым зонтом в руках читал Коран. Шел дождь, который царапал лицо, а мокрая земля под ногами налипла на обувь. Я не обращал на это внимания, я заметил лишь наколку (солнце с лучами) на руке муллы, той самой, которой он придерживал непослушный зонт. Я стоял и думал, что в местах, где провожаешь людей, всегда холодно – в аэропорту, на вокзале, на кладбище. Потом я общался с родственницами мамы, которые ревели, горевали, рвали на себе волосы, а потом дружно умолкли – наступило время трапезы, в палатку принесли плов. В тот вечер я вернулся домой и впервые ощутил себя абсолютно одиноким. Я ходил по опустевшей квартире, а пол под ногами зловеще скрипел. Тогда я включил телевизор, радио, все разом, чтобы заполнить поглощающую меня тишину…

      Я писал про друзей и знакомых.

Про свою работу, про газету «Точка зрения».

      Про старый фотоальбом, который лежит в шкафу в рабочем кабинете.

Я рассказывал про снимки и тех, кто на них запечатлен.

Про тех, кого я помнил и знал.

Про девушку Лейлу, ее отца – доктора Пярвиза и бабушку Анну Христофоровну Мусаеву.

      Про двоюродного брата Полада, которого не видел уже несколько лет.

Про школьных друзей, которых растерял.

Про Заура и Бахрама, про коллег с работы.

      Я переворачивал листы бумаги, складывал их в стопку, которая росла на глазах.

Я снова писал. И мне писалось легко и свободно.

      В этом тексте не было брюзжания и недовольства самим собой, не было ощущения личной неустроенности и ненужности собственной бестолковой жизни.

      И было совсем другое, яркое, большое, клокочущее внутри меня чувство. Оно было в каждом предложении. В каждой строке.

      Это была любовь.

      Это была любовь к этой стране, к этой земле, к этому городу, к этим людям. Это было чистое, абсолютное чувство, словно любовь ребенка к своей матери.

      Это была любовь к этой стране, несмотря ни на что. Несмотря на коррумпированных чиновников, министерские откаты, неработающие законы и пузатых полицейских.

Несмотря на перестроенный город, на его потерянное лицо, испещренное нарывами новостроек. Несмотря на переделанный на свой лад Ичери Шехер. Несмотря на строительную пыль, оседающую в наших легких.

Несмотря на проигранную войну, проданные земли и растоптанную Шушу. Несмотря на этот комплекс неполноценности, который живет в нас уже столько лет.

Несмотря на ущербное сознание общества. Несмотря на переиначенную историю, малограмотных педагогов и врачей.

Несмотря на все неправильные вещи, которые есть и которых не должно быть.

Я с трудом успевал дописывать слова, потому что впервые за долгое время писал то, во что верил, выплескивая на бумагу слова нескончаемым потоком, стараясь побыстрее записать хоровод мыслей.

Я был свободен от темы, форматов и цензуры. Я не задумывался об объеме, потому что стопка исписанных листов давно уже прошла все обычные размеры газетных статей. И это не была статья. Это был текст, живой и честный.

Я писал те строки и верил каждому слову. Мне казалось, что в них есть смысл, потому что нет ничего хуже, чем бессмысленная последовательность слов, точек и запятых. И еще со мной было то старое ощущение, которое покинуло меня уже очень давно, ощущение из молодости, да, тогда это была молодость, когда я писал, и хотя это были уже два разных человека, которые говорили о совсем разных вещах, но то трепетное, бурлящее внутри тебя ощущение ненадолго, но вернулось. Ощущение, когда находишь нужный образ или удачную метафору и, кажется, что еще один абзац, еще предложение, еще строка, и ты достигнешь высшей точки, познаешь сокровенную тайну, приподнимешь завесу неизвестности.

В этом тексте не было стариковского ворчания и никчемности собственного существования.

В этом тексте я был счастлив. Я улыбался и радовался, растирая вспотевшие ладони и поглядывая на исписанные страницы. Я не хотел перечитывать текст, потому что знал его наизусть, будто он был отпечатан в сознании. Я не хотел его перечитывать, потому что текст не нуждался в правке. Впервые я знал, что все верно, все правильно, все на месте.

А еще в этом тексте была огромная, безумная жажда жизни. Было желание жить, творить, любить, работать, писать, гулять по городу, смотреть на море.

      В этом тексте я любил. Это была вся моя невыраженная, законсервированная любовь.

Это была любовь к моей несуществующей семье. К моему нерожденному сыну.

      Вот мы празднуем его первый годик. Мы вернулись домой, я пьян и стараюсь не дышать на него, засыпающего в своей кроватке. А потом приходит моя жена, проводит над нашими головами пучком сушеной руты и приговаривает шепотом: «Pis gözdən, pis nəzərdən…¹⁵» Я смеюсь, но суеверная мама серьезна как никогда. Потом она уходит в кухню, и под приятный запах горящей руты я засыпаю, уставший и пьяный. Пьяный от собственного счастья.

Это была любовь к моей дочери.

Мы гуляем с ней в парке, я держу ее на руках, и наша одна большая тень отражается на земле. Солнце прячется за домами, а мы все время идем за ним, потому что зимним детям обязательно нужно солнца побольше. Мы идем за солнцем, а моя маленькая девочка держится ручками за меня и смотрит на огромный мир вокруг своими большущими глазами, в которых я готов утонуть…

В этом тексте я любил и жил.

      И в нем было желание все поменять. Изменить все, окружающее меня, изменить свою жизнь, вплоть до всяких мелочей, до мельчайших деталей…

      Я очнулся уже заполночь. На меня вдруг навалилась усталость, от которой немедленно захотелось спать.

      Надо выпить кофе, но кофе закончился. Да, мне говорила Чимназ-ханум, но я забыл купить.

      Надо делать списки покупок. Или жениться, чтобы мне делала жена. Хотя бы только ради этого.

      Покупки домой:

      1) Масло оливковое «Кырлангыч»

      2) Сыр белый и голландский по 400 грамм

      3) Огурцы-помидоры по килограмму

      4) Что-нибудь вкусненькое к чаю.

      Мне хочется спать.

      Я даже не заметил, что за окном идет сильный дождь. Обманчивая бакинская весна. Возможно это тот самый дождь, который смоет грязь и мусор с улиц. Возможно, Трэвис Бикл был прав.

      Мне осталось только придумать название моему тексту, но я сделаю это завтра, а пока я просто оставлю бумаги на кухонном столе. Я пойду спать, но мне так не хочется выходить с теплой кухни и нырять под одеяло в холодной комнате.

      Я буду спать, а завтра проснусь другим человеком. Завтра будет совершенно новый день, прошедший дождь смоет все страхи и шлаки внутри меня. Я куплю кофе, вернусь из Москвы, перестану ходить к Арзуману. И сниму со стены этот старый календарь с тремя обкурившимися художниками.

      Я буду спать…

      Я спал…

А потом словно по какой-то невидимой команде обе конфорки газовой плиты одновременно ухнули и потухли, и ее поверхность, еще секунду назад освещавшаяся синими бегающими огоньками, исчезла в темноте. И в ночной тишине моего и так нешумного жилища можно было услышать легкое сопение газа, потому что ручки конфорок были по-прежнему повернуты по диагонали, и это можно было увидеть даже в темной кухне, потому что из окна на небольшой кусок пространства падал свет уличных фонарей и витрин супермаркета «Талех» и гастронома под названием «Гастроном».

А я спал сладким, приятным сном.

На улице было тихо, после дождя наступило обманчивое умиротворение, когда кажется, что все в природе приходит в нужный баланс, а у каждой капли дождя есть свое предназначение. Я спал, мне было тепло и покойно.

А потом я стал покойником.

*     *      *

      Мой последний текст наделал много шуму, отчасти из-за смерти автора. Вначале поползли слухи о самоубийстве (чушь, конечно), но потом все склонились к версии простого несчастного случая – чехарда с газом в ту ночь была во всем Ясамальском и части Насиминского районов столицы.

Заур плакал как маленький. Трудно даже было представить такое. Наверное, он вспоминал братьев Гримм.

Акпер сморозил глупость, сказав что-то вроде «ушел молодым и не вернулся», а Нуира залепила ему пощечину и, пожалуй, была права.

      Шеф пустил мой текст полностью, без сокращений, на всю первую и большую часть второй полосы. Он написал вступительное слово и дал название - «Точка прозрения». Конечно, пафосно, но зато обыгрывается название нашей газеты. Шеф – умный мужик.

      Уже в середине дня тираж того номера был раскуплен, и в издательстве печатали дополнительный. Такое в истории «Точки зрения» было впервые.

      Тема, посвященная мне на форуме Day.Az, убежала на десять страниц вперед, а электронный вариант статьи с месяц бродил в виде форвардов по почтовым ящикам.

      Вот собственно и всё.

*     *      *

В газете «Точка зрения» все по-прежнему. Статьи, заметки, интервью. Опять авралы по пятницам. Все по-прежнему.

У нас появилось несколько новых авторов. Акпер ушел главредом в какой-то журнал. Байрам Алиевич как и прежде беседует на страницах газеты с самим собой.

Заур перестал ездить в дозоры. Он нанял для этого отдельного человека.

В нашем кабинете сделали ремонт и обновили мебель, переставили столы и повесили новые полки. На одной из них все так же лежит мой старый толстый фотоальбом.

В нем перестали появляться новые снимки. Возможно из-за отсутствия владельца. А может все дружно перешли на цифру.

Иногда его просматривают наши сотрудники.

И снова маленький мальчик в заляпанной майке грызет арбузную корку. Снова мальчишки играют в футбол - один завис в воздухе, а другой стоит в воротах с растопыренными руками. Снова парень и девушка на общем фото глядят друг на друга, не обращая внимания на других гостей и фотографа.

Иногда эти снимки смотрят наши старые сотрудники, иногда мало что понимающие новички.

Пускай смотрят. Мне не жалко.

Май 2007

¹ Ахмедлы, улица Магомеда Хади, два с половиной ширвана (азерб.)

² Садись (азерб.)

³ Məhəllə – квартал, двор (азерб.)

⁴ Ümummilli – общенациональный (азерб.)

⁵ У вас есть книга по названию вашего магазина? (англ.)

⁶ Искаженная русифицированная форма слова bazlıq - поход налево (азерб.)

⁷ «Дитя человеческое» (англ.)

⁸ Oğraş – ублюдок (азерб.)

⁹ Приятного аппетита! (нем.)

¹⁰ Распространенное искажение, используемое в разговорной речи.

¹¹ Добрый вечер, Пярвиз-муаллим (азерб.)

¹² Говорите, пожалуйста, я слушаю (нем.)

¹³ Хлеб свежий, сестра? (тал.)

¹⁴ Бог милостив (азерб.)

¹⁵ От сглаза, от напасти… (азерб.)