Copyright - Азербайджанское государственное издательство, 1958 г.

 

    Переводчики:

    Книга первая - М. Гиясбейли
    Книга вторая - С. Беглярбекова
    Книга третья - С. Беглярбекова
    Книга четвертая - А. Сабри

     Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

 

 

     ОБЪЯСНЕНИЕ НЕПОНЯТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В ТЕКСТЕ

 

     Ага - господин.

     Азан - молитва, которой мусульмане призываются в мечеть.

     Амбал - таскаль.

     Баджи - сестра.

     Байрам - праздник.

     Джан - ласкательное обращение, душа.

     Думбек - ударный музыкальный инструмент.

     Кеманча - смычковый музыкальный инструмент.

     Кран - мелкая иранская монета.

     Мангал - жаровня.

     Марсия - элегия, песня о религиозных мучениках.

     Медресе - духовная школа.

     Муджахид - революционер, боец.

     Мутриб - танцор.

     Мюрид - последователь, сторонник.

     Ней - музыкальный инструмент вроде свирели.

     Палан - мягкое седло для ослов.

     Сарраф - меняльщик.

     Тар - струнный музыкальный инструмент.

     Туман - иранская монета; состоит из 10 кранов.

     Ханум - госпожа.

     Чурек - восточный хлеб.

     Шур - классическая восточная мелодия.

     Йа - призывное восклицание, соответствующее русскому «о!».

    Большую Джульфинскую равнину Аракс делит на две части: Иран - на юге и русская Джульфа - на севере.

    Аракс, струящийся спокойно к неведомой судьбе, еще не совсем замерз.

    Окаймленная по краям тонкой ледяной корой, река широкой лентой вьется среди песков, разделяя мир на две части; в то время, когда на севере революция была уже задушена с бесчеловечной жестокостью, на юге - восставший народ, обвесившись оружием, шел на штурм деспотии.

    Искра потрясшего всю Россию 1905 года, попав на юг, за Аракс, разгорелась в пожарище, охватившее Иран с севера и запада.

    А Аракс?…

    Не нарушая спокойного течения, точно усмиренный царскими нагайками, он бесшумно катил свои воды в объятия Каспия…

    Ледяной дождь лил всю неделю. Туманный горизонт лишен был солнечных лучей. Холодные струи целовали джульфинскую землю.

    Капли декабрьского дождя, как шальная дробь охотничьего ружья, ранили алые щеки Аракса [1] , а непрестанно дующий северный ветер, словно вздымая сорочку реки, - спешил открыть белые спины дремлющих в ее объятиях рыб.

    И все же Аракс, не нарушая своего молчания, нес воды с тем же невозмутимым спокойствием.

    Маленькое окно моей комнаты выходило на Аракс. Это - гостиница, которую содержал племянник Насруллы Шейхова, сыгравшего большую роль в иранской революции и самоотверженно снабжавшего оружием восставший Тавриз.

    Все едущие в Иран, к какому бы классу они ни принадлежали, останавливались в этой гостинице.

    И нам, при отъезде из Баку и Тбилиси, было предложено остановиться здесь и тут же свидеться с революционерами Шейховым, Бахшали-агой Шахтахтинским, Мамед-Гусейном Гаджиевым и другими. Нам пришлось задержаться здесь дня на два, чтобы запастись паспортами для переезда через границу, переправить с помощью контрабандистов нужные вещи, а потом перебраться самим.

    Ледяной дождь не прекращался.

    Десятого декабря мы были уже в иранской Джульфе, в стране шахин-шаха, представлявшей собою колонию русского царя. Перед выездом из русской Джульфы мы получили указание остановиться у начальника иранской почтово-телеграфной конторы.

    Придя на станцию, чтобы нанять автомобиль, мы застали пассажиров, собравшихся, как и мы, ехать в Тавриз, в самом плачевном состоянии. Закутавшись кто во что мог, они тесно жались к стене, но холодный дождь успел уже промочить их до последней нитки.

    Каждый старался вытеснить другого, чтобы самому занять более защищенное место.

    Пассажиры, обратившиеся точно в ледяные статуи, не прекращали разговоров:

    - В этом проклятом месте я никогда не видел хорошей погоды: летом ветры, пыль, а зимою - беспрерывный ледяной дождь.

    - Эти места прокляты богом: с одной стороны революция, а с другой дожди убивают торговлю.

    - Надо скорее бежать отсюда. Селения Гергер и Шуджа восстали. Они предъявили свои требования господам, только что прибывшим из Тавриза.

    - Что с того, что предъявили требования? Ничего у них не выйдет. Это им не Тавриз. Тут, под самым носом России, революции не бывать.

    Внимательно прислушиваясь к этим разговорам, я пытался уяснить, как относятся здесь к революции.

    «Из крови сынов родины распустились красные маки…» - звонко распевал молодой крестьянин, водонос джульфинских чайных.

    Крестьянин чувствовал себя действительно в революционной стране, распевая эту песню, запрещенную в царской Джульфе, всего в полукилометре отсюда.

    Рядом со мной стояли две молодые белокурые девушки, промокшие и заледеневшие, как и все остальные.

    Возле них кружились иранские купцы, заговаривая с ними на ломаном русском языке.

    Даже лютый ветер не мог угомонить похотливых купцов, всячески задевавших девушек.

    Стараясь не обращать внимания на докучливых ухажеров, девушки отошли в сторону. Их тоскливые, испуганные взоры были устремлены на холм, куда глядели все ожидающие.

    В каждом появлявшемся у Дарадизского холма черном пятне мерещился автомобиль и это радовало десятки сердец.

    Надежда и отчаяние сменяли друг друга. Ветер разгонял черные тучи, окутывавшие мелкие холмы на Джульфинской равнине.

    Суровый северный ветер спешил, подобно царской нагайке, господствовать и над иранскими горами, и над средой, и над всей общественной жизнью Ирана.

    Опять раздались голоса:

    - Автомобиля все нет! Революция расстроила всякое движение на дорогах.

    - Вот и благодать, дарованная нам революцией…

    - Не смейся над революцией! А то я так посмеюсь, что ты имя свое забудешь!…

    - Мир праху твоего отца! Мне не до драки.

    - А разговаривать можешь?

    - Ну, не понял, братец, ошибся! Прости меня, ради твоей благословенной головы!

    - Благословенна твоя собственная голова!

    - Видно, ты еще не знаешь царских подданных?

    - Отлично знаю, но здесь Иран, и царь не при чем!

    - Эй, ты, перестань! Это Гаджи-Саттар-ага из Хамене.

    - Знаю, что из Хамене. Он царский прихвостень, один из тех, кто проел деньги учетно-ссудного банка и обещал продать страну царю!

    - Ну-ну, ладно, перестаньте! Скажем, Гаджи-Саттар-ага не понял. Пусть я стану жертвой революции. Доволен?

    - А ты не лай! Революция не нуждается в собачьих жертвах.

    - Клянусь аллахом, я удивляюсь нашему правительству. Неужели не может справиться с кучкой бездельников?

    - И к чему эта революция? Чего нам не хватает? Страна у нас хорошая, торговля идет своим порядком, живется нам неплохо. Чего еще надо? Разве мы не были свободны? А теперь, вы только поглядите, всякий холоп оскорбляет такую персону, как Гаджи-Саттар из Хамене. Это ли революция?

    - Если речь идет о нашей стране, то я прекрасно знаю наш народ. Из нас ничего путного не выйдет.

    - Сто раз я говорил: отдадим страну русским, англичанам, и все тут.

    - Правильно. Если и дальше будет так, то камня на камне не останется, все купцы пойдут с сумой.

    - А кто эти революционеры? Саттар-хан - сын разбойника Исмаил-хана! Да и сам разбойник и бандит.

    - А кто такой Багир-хан? Какой-то каменщик с улицы Хиябан.

    - А Гусейн кто? Садовник, батрак…

    - Да о какой революции вы толкуете. Все это - плутни, все это безбожие…

    - Не будь революции, разве мы гибли бы тут под дождем.

    - Вот-вот, говорят, начнется восстание этих подлых крестьян. Кто ответит за нашу жизнь! Кто станет защищать нас от этих сволочей?

    - Никто!

    - Рано или поздно мы рассчитаемся с вами; не теперь, так после.

    - Клянусь Имам Гусейном [2] , все они враги мусульман. Ни бога не признают, ни религии, ни молл, ни мучтеидов. Они погубят всю страну.

    - Что тебе до всего этого? Знай себе пой марсие и наполняй карманы.

    - Одним словом, никакой конституции нам не надо.

    - Вам-то она не нужна, без нее вам легче грабить. Конституция нужна тем, кого грабят, разоряют и доводят до нищеты…

    Такие разговоры слышались повсюду. По ним можно было определить классовую физиономию ожидающих. Девушки, стоявшие возле меня, совсем изнемогали.

    - Ираида, - говорила младшая из них, - ты виновница всех этих бедствий. Зачем мне было ехать сюда. Еще в школе, когда мы проходили историю этой страны, мне становилось не по себе.

    - Потерпи немного, - успокаивала другая. - Кроме холода тут ничего страшного нет. Здесь царская колония. Самый ничтожный царский подданный чувствует себя тут властелином. Для них слабый русский выше самого всемогущего бога…

    - Тише! - сердито прервала ее младшая. - Не говори по-русски. Колониальное население не терпит представителей господствующих наций, а к русским на Востоке питают особую ненависть. Ты забыла, где мы находимся?

    - Где же мы находимся? - спросила старшая.

    - Там, где царские агенты, царские ставленники сняли с населения последнюю рубаху!

    - Знаю, знаю! Но нам нечего опасаться. На Востоке, особенно иранцы, относятся к белокурым иностранкам с большим уважением.

    - Тем хуже для нас. Видишь, они готовы съесть нас глазами. Сумеем ли еще вырваться из рук этих развратных купцов?…

    Старшая из девушек перестала возражать; готовая расплакаться, она вся дрожала, с мольбой в глазах озираясь по сторонам.

    Молодая девушка прекратила свои упреки и стала успокаивать свою подругу:

    - Ну, чего ты расстроилась, милая? Упущенного не вернешь. Посмотрим, что нам даст будущее!

    Автомобиля все не было. Ожидающие окончательно потеряли надежду.

    Тут были и фаэтоны, возившие пассажиров в Тавриз. Девушки подошли к одному из них, но купцы вмиг обступили его, спеша занять в нем место, чтобы поехать в компании девушек. Взволнованные этим преследованием, девушки отошли в сторону и снова прижались к стене.

    Дождь, холод, ледяные вздохи, разгоряченные страсти, классовая вражда, полные ненависти, злобы и мести продолжали господствовать над толпой.

    А Аракс безучастно нес свои воды к узким ущельям горной цепи «Кемтал».

    Не зная, что делать, девушки растерянно поглядывали то в одну, то в другую сторону.

    Но куда бы они ни поворачивались, жадные до женской ласки купцы начинали тотчас же оправлять себя, чтобы привлечь их внимание. Девушки же в отчаянии искали средств, как бы избавиться от них.

    - Баришна, едим, - беспрестанно твердили фаэтонщики и купцы.

    С одной стороны атака обнаглевших купцов, с другой - вести о беспорядках в пути приводили девушек в отчаянье; подобно людям, потерявшим последнюю надежду, они со слезами на глазах смотрели на каждого.

    Наконец, младшая девушка решилась обратиться ко мне:

    - Скажите, пожалуйста, не опасно ли двум девушкам одним ехать в Тавриз на фаэтоне?

    Что я мог ей ответить?

    - Бывает, что едут. Это зависит от пассажиров. По-моему, ехать одним не следует.

    - Почему революционеры не устранят беспорядков на дорогах? - продолжали разговор девушки.

    - Революция еще не всюду победила. Чтобы уничтожить ханов, живущих недалеко от этой дороги, нужно много времени.

    Не получив от меня утешительного ответа, девушки переглянулись и умолкли.

    Младшая девушка прервала молчание:

    - А здесь есть гостиница, где бы можно было переночевать?

    - Нет, гостиницы тут нет.

    - А где остановятся все эти люди?

    - Кто в чайных, кто у знакомых купцов, или у чиновников.

    - А где же ночуют женщины? Неужели мужчины и женщины ночуют в одной комнате?

    - Нет, когда бывают женщины, то в чайной протягивают занавес.

    Опять наступило молчание.

    Дождь перестал. Лужицы, образовавшиеся от дождя, стали примерзать, как растопленное сало.

    Захватив свои чемоданы, хурджины, постели, пассажиры стали расходиться кто куда.

    Мальчишки из чайных шмыгали среди пассажиров и, выкрикивая: «есть хорошая комната для ночлега», вырывали у них чемоданы.

    - Зачем мальчишки насильно вырывают у пассажиров чемоданы? - спросил я своего соседа иранца.

    - Это мальчишки из чайных, - объяснил он. - Если они не приведут гостей, то хозяин их выгонит.

    В этот момент двое из мальчишек бросились к вещам девушек, но те, крепко ухватившись за чемоданы, не отдавали их.

    Пришлось вмешаться мне, чтобы мальчишки оставили девушек в покое.

    Толпа редела. Каждый из уходящих считал своим долгом приглашать с собой девушек:

    - Гонак пайдем [3] !

    - Самной пайдом [4] !

    - Он вереш. Отак нет, маним ест… [5]

    Один из местных купцов, думая, что я знаком с девушками, подошел ко мне.

    - Не осчастливите ли вы мой дом, пожаловав вместе с вашими дорогими знакомыми?

    - Они мне не знакомы, - ответил я.

    Купец тотчас же отошел от меня.

    Все уже разошлись, кто в чайную, а кто к знакомым. У стены оставались лишь я да две продрогшие девушки.

    Некоторые из купцов все еще поджидали за углом, чтобы проследить, куда пойдут девушки.

    Я собрался идти к почтово-телеграфному начальнику, но положение беспомощных девушек беспокоило меня. Им нужно было отдохнуть, где-то переночевать, а в Иранской Джульфе для этого не было подходящего места.

    Местечко было фактически без власти; революционеры, еще не вошли в него, а правительство уже покинуло его. Тут господствовали агенты российскоподданных Мамедовых из Ганджи - Кербалай Гусейн с братьями Таги и Мешади-Багиром. Вся местная власть находилась в руках этих трех братьев. Они-то и представляли самую большую опасность для девушек, так как переходившие границу женщины обычно вынуждены бывали первую ночь провести у них. Распространившиеся сегодня слухи о крестьянском восстании и приезд из Тавриза Гаджи-Джавада и Ага-Ризы, очевидно, помешали им выслать на станцию своих людей за приезжими женщинами.

    Младшая девушка еще раз обратилась ко мне с просьбой:

    - Пожалуйста, не можете ли вы помочь нам вернуться обратно на русскую территорию?

    - Нет, это невозможно, - ответил я. - Мост и таможня уже закрыты.

    Начальник почты, пришедший за мною, уложил мой багаж в фаэтон.

    - Поедем! - торопил он меня. - Опасность приближается. Хакверди не успокоится, пока не выкинет чего-нибудь. Он организовал крестьян селения Шуджа.

    Не отвечая ему, я огляделся по сторонам. Никого уже не было. Захватив свои легкие чемоданы, девушки неуверенно шагали в западную часть Джульфы. Они не знали, куда идут, но люди шли на запад, и они, слившись с течением, шли к неведомой судьбе.

    Толпа, к которой они пристали, состояла из восставших крестьян, которые шли осаждать дом, где остановились помещики.

    Толпа увеличивалась, видны были и вооруженные.

    - Хозяева Шуджи, Гергера и Джульфинской равнины приехали из Тавриза, - говорил начальник почты. - Крестьяне восстали. Они прогнали из сел всех представителен помещиков и отказались платить им оброк.

    Мы ехали, а впереди слышен был угрожающий гул.

    Вдруг послышался выстрел, и немного спустя, мы увидели, как толпа, направлявшаяся на запад, вдруг побежала к востоку и югу.

    - Крестьянское восстание не достигло цели! - промолвил начальник.

    Все разбежались. Никого уже не было видно.

    Опять дождь ледяной струей, напоминавшей распущенные волосы седой старушки, заливал примерзший песок.

    Глава крестьянского восстания Хакверди лежал распростертый на мерзлой земле. Он был застрелен из браунинга двоюродным братом помещика ганджинцем Ага-Ризой.

    Группа крестьян окружала труп. А помещики, сев в ожидавший их фаэтон, спешили к русской границе, так как крестьяне из Шуджи не оставили бы безнаказанной смерть Хакверди.

    Мы проехали. Сгустившиеся сумерки не позволяли видеть даль. Окутанное черными тучами солнце, бросая последние лучи на плетущийся по равнине Шуджа караван верблюдов, медленно скрывалось за горной цепью. Суровый северный ветер, как острый штык царского солдата, вонзался в бока истощенных, усталых людей восставшей страны.

    То ли спасаясь от порывов северного ветра, то ли боясь вице-консула Жарского, этого северного охранника, и его вездесущих шпионов, люди, точно черепахи, втягивали головы.

    Фаэтон остановился. Кучер спрыгнул на землю. Сошли и мы. Девушки, недавно стоявшие со мной в ожидании автомобиля, лежали замерзшие, в глубоком обмороке.

    Долго стояли мы в раздумье. Мы имели полное основание относиться с подозрением к каждой русской женщине, едущей в Тавриз, тем более к девушкам, едушим по вызову царского консула в Тавризе. Но мы не могли их оставить на льду. Что бы ни случилось потом, мы решили взять их в фаэтон. Накрыв их примерзшими плащами, мы тронулись к дому начальника почты, идя пешком рядом с фаэтоном.

    Очнувшись в доме начальника и сменив промокшие платья, девушки вместе с женой хозяина вышли в зал. Они впервые видели богато убранную в восточном стиле комнату.

    Электричества не было, но зал был освещен очень ярко.

    В Иране богатые дома располагают множеством красивых ламп, изящных канделябров, великолепных люстр - изделий Запада, где знают об отсутствии на Востоке электричества.

    Кроме большой стосвечевой люстры, висевшей в центре комнаты, на столах были расставлены красивые, как убранная невеста, лампы.

    На всей посуде, на лампах, даже на кальяне начальника была надпись по-фарсидски: «По особому заказу торговца хрусталем Гаджи-Мамед-Джафара»

    Наше внимание привлекли развешанные по стенам фотографии вооруженных революционеров - Саттар-хана, Багир-хана и других героев.

    Девушки внимательно разглядывали невиданные вещи, делились впечатлениями.

    Горничная внесла самовар и поставила на стол. Хозяйка, разлив чай, пригласила девушек к столу.

    - Простите, пожалуйста, мы даже не представились вам! - смущенно проговорили девушки, как бы очнувшись от чудесного сна.

    Они поздоровались со всеми, назвали себя. Младшую звали Нина, старшую Ираида. Разговор за столом не клеился. Не знали, с чего начать. Молчание прервала Нина и, почему-то обратившись ко мне, сказала:

    - Восточные дома внутри гораздо красивее, чем снаружи.

    - Это правда, - ответил я. - То же самое можно сказать и о людях Востока: в то время как их внешний вид многих пугает, внутренний их мир красив, богат содержанием и далек от хитростей. Я думаю, что вопреки всему, что вы слышали о Востоке, встретите тут много положительных черт.

    Нина поняла мой намек.

    - Многие европейцы, - сказала она, как бы оправдываясь, - даже мы сами, знают Восток по сказкам «Тысяча и одна ночь». Но это неправильно. Ни о какой стране нельзя судить по легендам или по старым преданиям.

    - К сожалению, все знакомятся с Востоком именно по этим материалам. Даже Пьер Лоти [6] , считающий себя искренним другом Востока, не знает его в достаточной мере. В 1902 году он изъездил «любимый» Восток, но ограничился лишь повторением слов русского поэта прошлого столетия.

    Услыхав слова «русский поэт», Нина оживленно спросила:

    - А что сказал русский поэт о Востоке?

    - Красиво сказал, но теперь эти слова потеряли свою красоту.

    …склонясь в дыму кальяна

    На цветной диван,

    У жемчужного фонтана

    Дремлет Тегеран… [7]

    Собственно говоря, многие востоковеды знают Иран именно таким. Сколько бы они ни изучали Восток, как бы ни изъездили его, все же, вернувшись на Запад, ни о чем другом не говорят, как о зеленых куполах, о высоких минаретах, о крытых базарах и открытых кладбищах. Теперь смешно смотреть на людей, изучающих сегодняшний Восток по запискам путешественников или по миниатюрам из древних книг.

    Мы все уже отогрелись. Беседа оживилась. Я с Ниной ходил по комнате. В разговоре, обращаясь к ней, я называл ее «ханум».

    Девушка кокетливо возразила:

    - Называйте меня просто Нина, так будет лучше.

    - Отлично, - согласился я.

    Нина остановилась перед окном и, глядя на темную Джульфинскую дорогу, спросила:

    - Почему государство не проводит здесь культурных мероприятий?

    - Во-первых, эти места не принадлежат государству. В Иране очень мало государственных земель. Земля здесь находится в руках крупных помещиков и мелких феодалов, которые пользуются слабостью правительства и повсюду укрепляют свою власть. Во-вторых, возможно ли при подобном строе создавать культуру?

    - Кому, например, принадлежит вот эта Джульфа?

    - Мамедовым из Ганджи, царским подданным. Все строения здесь принадлежат им. Иранскому правительству принадлежит только дом, где помещается таможня, да еще несколько мелких построек, занятых местными учреждениями. Тем же Мамедовым принадлежит селение Шуджа, находящееся в нескольких километрах отсюда, и два маленьких городка Гергер и Алемдар - несколько подальше.

    - Как же смотрят на это крестьяне?

    - Для них безразлично, кто их грабит. Им, пожалуй, даже выгоднее быть под господством русских подданных, которые как бы ни обирали сами, не позволят еще более жадным правительственным чиновникам ежедневно грабить население под разными предлогами.

    - Неужели крестьяне терпят все это зло и не восстают против своих угнетателей?

    - Сегодня рассказывали, что Мамедовы убили Хакверди - организатора восстания в селении Шуджа. Здесь все - и земля, и вода, и воздух принадлежит им…

    Подали ужин. Девушки, впервые видевшие разнообразный восточный стол, не знали с чего начать и смущенно смотрели друг на друга. Им пришла на помощь хозяйка дома.

    После ужина мы пересели к окнам и стали смотреть на Аракс.

    Стояла ясная морозная ночь. На русском берегу, как звезды, мерцали электрические лампочки.

    - Мне кажется, что те огни - последние огни, - задумчиво проговорила Нина, - а эта темнота начало мрака того мира, в который мы вступили.

    В этом признании Нины отражалось все ее отвращение к Востоку, и то, что она говорила лишь недавно, исходило, по-видимому, не от сердца.

    Я не сердился на ее слова. Ласково улыбаясь, я старался рассеять ее тяжелое настроение.

    - Не представляйте себе Иран таким мрачным. И здесь вы увидите светлые дни. Я уверен, что вы полюбите его. У вас останутся прекрасные воспоминания о нем. И вас полюбят, и вы полюбите. Ведь это Восток, таинственная страна романтики, легенд, сказок «Тысячи и одной ночи», и одновременно это - страна новая, мятежная.

    Нина слушала внимательно. Потом, недоверчиво взглянув на меня, спросила:

    - Вы иранец? Если бы я знала это, то могла бы говорить с вами более откровенно.

    - Можете говорить с полной откровенностью. Препятствий нет. Нас никто не слышит.

    - Конечно, я не могу судить о всем Иране по пяти-шести личностям. Но мужчины, которых я видела сегодня, мало чем отличаются от тех мужчин, о которых я читала в «Тысяче и одной ночи». Сегодняшнее поведение мужчин произвело на меня отвратительное впечатление. Казалось бы, все они имеют и глаза, и язык, и разум, и вместе с тем они не умеют обращаться с женщиной, не понимают женщины, не считают ее за человека. Своим отношением к нам они показали, что они не лучше первобытных людей. Они готовы были съесть нас глазами и, будь у них возможность, пожалуй, уволокли бы нас насильно. Все это крайне некультурно. Почему такие интеллигентные люди, как начальник почты, не борются с этим?

    - Все, что вы говорите, - правильно. Здешние мужчины очень падки до женщин. Особенно они любят незакрытых чадрой и белокурых женщин. Это объясняется тем, что на Востоке женщины находятся под чадрой. Кроме своих жен и дочерей, мужчины никого из женщин не видят. Поэтому, когда они видят женщин с открытым лицом, особенно иностранок, начинают живо интересоваться ими. Но вы должны знать, что не всякая, конечно, женщина может вывести их из душевного равновесия. Это случается, когда они встречают особенно красивых женщин, милых девушек.

    - Я же некрасивая? - с улыбкой сказала Нина. Подняв раскрасневшееся лицо, она, не моргая, смотрела на меня, ожидая комплимента.

    Дочь Запада, она с первого же дня вступления в Иран хотела узнать, как она будет принята на Востоке.

    После долгой беседы мы с Ниной познакомились ближе. Она вкратце рассказала, что по приглашению русского консула в Тавризе они едут из Риги. Нина была учительница музыки, а Ираида певица.

    Часы пробили одиннадцать. Девушки вместе с хозяйкой ушли спать. Мы же с начальником, оставшись одни, заговорили о революции.

    Я выразил недоверие к девушкам, ехавшим в Тавриз по приглашению консула. Начальник в свою очередь сказал, что они могут оказаться агентами русской охранки.

    Все это было правдоподобно и ничего удивительного в этом не было, так как еще задолго до революции в Иране царское правительство наводнило Иранский Азербайджан женщинами, прошедшими специальную школу шпионажа. Для того, чтобы изучить народ и узнать главарей, царская Россия широко пользовалась услугами женщин, преимущественно легкого поведения.

    Города Азербайджана и даже маленькие местечки были наводнены такими женщинами. В гостиницах можно было видеть только таких женщин.

    Особенное развитие получил женский шпионаж посла того, как царская армия заняла восточный Иран; эти женщины перевозились даже военным обозом.

    Начиная с высокопоставленных чиновников, богатых купцов и помещиков и кончая моллами и мучтеидами, все верхи Ирана брали к себе на содержание таких женщин. К примеру, при помощи известной распутницы Сони царский консул узнавал о каждом шаге имама-джумы Мирза-Керим-аги. Все знали, что эта женщина, месяцами проживающая в имении имама-джумы «Кизилча-Мейдан», является консульским тайным агентом.

    Для того, чтобы расширить поле деятельности таких женщин, в разных местах на деньги царской жандармерии открывались гостиницы.

    Всюду, где жандармы и охранники были бессильны, пускались в ход женщины, которые добывали для царского правительства все нужные сведения.

    О многом мы не успели переговорить, как в комнату вошла Нина и, улыбаясь, сказала:

    - Мы вдоволь поели, попили, поговорили. Но, увлеченные милым приемом, мы забыли о самом главном: едем мы завтра или нет?

    Проявляя свое гостеприимство, начальник предупредил меня ответом:

    - Если захотите остаться, считайте себя, как дома, если же соберетесь ехать, мы приготовим все к вашему отъезду.

    - Большое спасибо. Мы не смеем больше утруждать вас. Мы никогда не забудем вашего гостеприимства и вашей ласки. После этого мы будем судить об Иране по таким добрым и культурным людям, как вы! Было бы желательно выехать завтра рано утром, если только это возможно.

    Потом Нина подошла ко мне.

    - Конечно, мы поедем вместе с вами! - сказала она, пожимая мне руку.

    Выходя из комнаты, она еще раз оглянулась и, улыбнувшись мне, вышла.

    Сказать правду, я хотел избежать совместной поездки с ними, но это было уже невозможно. Во-первых, они боялись ехать одни, а, во-вторых, мой отказ мог возбудить лишние подозрения. Я задумался над ее поведением. Почему она не заговорила о поездке раньше? Зачем она вернулась вторично? Зачем она оглянулась, выходя из комнаты? Чему улыбалась? А руку почему пожала?…

    - Ничего не поделаешь! - сказал начальник. - Может быть они и вовсе не подозрительные люди. Мне что-то не верится, уж слишком они молоды. Во всяком случае, надо быть осторожными.

    Мир- Новруз, наш возница, был старик сеид. Девушки радовались, что он не молод.

    Старик принадлежал к «еканским» сеидам, проживающим к северо-западу от города Меренда. Благодаря высокому росту и большой физической силе, они привлекались в иранскую армию, главным образом, в качестве артиллеристов.

    При таком кучере мы могли не бояться нападения в дороге, так как грабители не нападали на еканцев, отчего их фаэтоны ценились намного дороже. Попасть в фаэтон еканца считалось особой удачей, и в этом нам помог наш гостеприимный хозяин.

    Когда мы выехали из Джульфы, старик еще раз гарантировал нас от всякой опасности нападения, чем привел девушек в восторг.

    Плата за проезд до Тавриза в пятьдесят туманов была уплачена вперед, так как в Тавризе была дороговизна и все нужное кучер должен был взять с собой из Джульфы.

    Двигавшиеся навстречу нам караваны верблюдов сопровождали вооруженные люди.

    Все это лишний раз доказывало, что дорога не безопасна.

    Когда мы выехали из Джульфы, еще не рассвело. Камни Дарадиза казались тиграми, разинувшими пасть и готовыми проглотить направлявшиеся с севера на юг караваны.

    Здесь не слышно было, звона бубенцов. Для того, чтобы грабители не слыхали проходящих караванов, бубенцы с лошадей и верблюдов заблаговременно снимались.

    Дорога предстояла долгая. Нужно было подобрать интересную тему для разговора. Но что интересует девушек? История? Газетные сведения? Политика? Любовь? Этого как раз я и не знал.

    Решив, что история самая безобидная тема, я начал с истории Ирана. Ираида внимательно слушала меня, а Нина, сомкнув веки с длинными ресницами, дремала.

    Каждый толчок фаэтона заставлял ее вздрагивать и открывать глаза.

    Ее молчание я понял, как возражение против выбранной темы и решил переменить разговор.

    Начало светать. Солнце осветило высокие вершины Дарадизской горной цепи.

    Мы ехали ущельем. Шоссейная дорога, проведенная русскими в этом узком ущелье, была удобна и многолюдна; по этому шоссе снабжались рынки восточного и северовосточного Ирана товарами русских фабрик и заводов.

    Теперь же это шоссе было пустынно. Начавшееся в Тавризе революционное движение и грабежи караванов вокруг Маранда напугали «благоразумных» купцов, которые больше не рисковали вывозить свои товары.

    Обо всем этом я рассказывал Ираиде, желая заинтересовать и Нину, которая продолжала сидеть с закрытыми глазами.

    Я начал читать газету. Нина скользнула дремлющим взглядом по газете и склонилась головой на плечо Ираиды, как бы желая принять более удобное положение. Ее молчание начинало меня раздражать.

    Как бы поняв мое настроение, Ираида прервала молчание.

    - Нина не похожа ни на кого из членов нашей семьи. По характеру своему она совершенно чужда вкусам нашей семьи. Ни наука, ни техника, ни литература, ни поэзия ее не интересуют. Газеты же вызывают в ней отвращение. «Газета не вечна, она живет лишь один день», говорит она, и этого никак не выбьешь из ее головы.

    - А разве молодая ханум не интересуется чтением?

    Ираида не успела ответить на мой вопрос, как Нина, открыв глаза, возразила:

    - Еще вчера я просила вас не называть меня «ханум», а звать просто Нина.

    - Отлично, после этого будем называть так, - ответил я.

    - Нина любит чтение, - продолжала Ираида, - но не все романы занимают ее. Она любит приключенческие романы, где герои, показывая в борьбе чудеса храбрости и отваги, наконец, достигают своей цели.

    Ресницы Нины задрожали. Слова сестры оживили ее. Она приподнялась и, потирая маленькие пухлые ручки, заговорила возбужденно:

    - Пусть героем будет кто угодно, пусть тайная организация преследует любую цель, пусть те, кто выставляют слабую силу против сильной, ищут в борьбе что им угодно, - все равно, я их люблю в одинаковой степени. Способы их борьбы, их искусство приводят меня в восторг. Читая в романах о похождениях искусных шпионов, часто я забываю, что все это вымысел, фантазия, и стараюсь отыскать их в жизни, встретиться с ними.

    Глаза Нины метали искры.

    - Это - избранные люди, редко встречающиеся в истории. Их деятельность тоже искусство. У них есть редкие качества, которых нет у других, их воля непреклонна, несокрушима. Я люблю людей, которые с такой же радостью бросаются в объятия смерти, с какой другие идут на пир. Такие люди занимают в моем сердце особое место. Да не только я одна, за исключением Ираиды, все девушки любят таких…

    - Почему вы исключаете Ираиду-ханум? - спросил я.

    Нина улыбнулась.

    - Потому что взгляд ее на жизнь совершенно иной. Если наше знакомство продолжится, то вы сможете изучить ее. А пока познакомьтесь с некоторыми из прочитанных мною романов!

    С этими словами Нина открыла ручной саквояж и достала несколько книг:

    - Вот «Шерлок Холмс», «Король грабителей», «Три мушкетера», «Таинственные ночи», «Морские разбойники», «В стране шпионов», «Обитатели лесов». Смотрите, все это может заинтересовать любую девушку. Ведь гораздо интереснее читать об увлекательных событиях в этих книгах, чем киснуть над историческими трактатами о давным-давно сгнивших костях. Романы, которые я читаю, создают и воспитывают героев, обогащают людей жизненным опытом, вскрывают причины великих событий. Я люблю именно такие романы. А романы вроде «Дон-Кихота» я ненавижу. Там нет героя. Если он и есть, то вечно унижен, забит, и, кроме жалости, не вызывает никаких чувств.

    Говоря все это, Нина сильно жестикулировала сжатыми кулаками.

    Ее горячее признание еще более усилило мое подозрение относительно этой девушки. Нина дрожит от восторга, Ираида смеется над нею, а я все думаю о том, чем кончится наше путешествие…

    Я презирал себя за допущенную ошибку, горько смеясь над революционером, добровольно вошедшим в общество шпионок.

    Но делать было нечего: мы уже были в пути. Меня занимала и другая мысль: если бы девушка с таким настроением была в руках революционной организации, чего только она не могла бы сделать? Сколько храбрости могла бы она выказать!

    Взошло солнце. Мы остановились в Дарадизе перед чайханой… На шум подъехавшего фаэтона оттуда выбежало несколько вооруженных людей. То были повстанцы из селения Шуджа и Алемдар, нападавшие вчера на помещиков.

    Вожаком их теперь был Алекбер, двоюродный брат Хакверди, который был убит вчера помещиком.

    Они бежали от преследования помещиков в Тавриз. Алекбер-старый революционер. Еще начальник почты говорил мне о нем. Тут я познакомился с ним.

    Мы решили выпить здесь чай и позавтракать. Для девушек, которые не захотели войти в землянку чайчи, расстелили ковер на открытом воздухе.

    Видя, как дружно я беседую с Алекбером, Ираида подозрительно поглядывала на меня.

    Нина также с интересом наблюдала за мной. Видимо, она придавала большое значение моему знакомству с начальником вооруженного отряда.

    Покончив с завтраком, мы продолжали путь. Алекбер с несколькими товарищами поехал проводить нас через узкие проходы.

    - Почему эти всадники провожают нас? - спросили девушки с тревогой.

    - Это - их обязанность, за это они получают жалованье, - ответил я, желая их успокоить.

    Девушки удивленно переглянулись.

    - Какое заботливое государство, - проговорила Нина. - Оказывается, ездить по этой дороге не так уж страшно.

    - Верно, - ответил я, - но иногда бывают несчастные случаи.

    Девушки больше не задавали вопросов.

    Кучер наш распевал сложенные про Саттар-хана песни. Девушки, не понимая слов, с большим интересом прислушивались к восточному мотиву.

    «Саттар- хан я, Исмаил-хана сын,

    Великой революции молодой сын,

    Оружие взяв, я пренебрег своей жизнью,

    Из кубка революции шербета испил.

    Семь- восемь джигитов-друзей я собрал,

    На гнедом коне поскакал на фронт.

    Войска разгромил я, отряды разогнал,

    Из конца в конец весь Тавриз я прошел.

    Амрахиз, Хиабан, Лилабад, Сурхаб,

    Шешгилан, Маралан, Девечи, Ахраб,

    Обо мне, Саттар-хане, повсюду говорят,

    Моей доблести, силе хвалу воздают!…»

    Я перевел девушкам слова песни, которая сильно заинтересовала Нину.

    - Неужели Саттар-хан начал свое дело только с восемью товарищами? - взволнованно заговорила она, и в глазах ее сверкнули искры восхищения.

    Я стал рассказывать ей о Саттар-хане.

    - Он отважен, в нем много величия. Он никогда не свернет с пути, если б даже впереди его ждала смерть. Саттар-хан начал борьбу, когда на его стороне была горсточка людей, но скоро число его сторонников увеличилось.

    - А кто окружает его? - спросила Нина.

    - Люди, недовольные правительством; крестьяне, доведенные до нищеты и бежавшие от ига помещиков в город; патриоты из духовенства; мелкие торговцы, которых грабили шахские чиновники; иранские социал-демократы, бедняки, мелкая буржуазия и другие…

    Нина подскочила на месте и, потирая руки, сказала восторженно:

    - Вот таких людей, как Саттар-хан, я и искала в романах, а теперь увижу живого героя революции. Я еду в самый центр героической борьбы!

    Оживленная беседа не прекращалась до самой станции Чырчыр.

    Эта станция, находящаяся на самом Джульфа-Тавризском шоссе, в центре сел, расположенных между Марандом и Джульфой, была особенно многолюдна.

    Тут были чайные и другие лавки. Здесь останавливались на ночлег караваны, фаэтонщики кормили тут лошадей, а пассажиры завтракали.

    На станции Чырчыр был размещен большой отряд повстанцев во главе с Хафиз-эфенди, охранявший дорогу Тавриз-Джульфа и поддерживавший связь с социал-демократами Кавказа.

    Я повидался с Хафиз-эфенди, который пригласил нас на ночлег к себе, но мы отказались, решив доехать до города Маранда и переночевать там.

    Тогда он остался обедать с нами.

    Недалеко от нас сидели крестьяне, которые пели марсие и плакали. Удивительнее всего было то, что и поющие марсие и плачущие были моллы. У всех на головах были чалмы.

    Девушки, впервые видевшие такую сцену, замерли в недоумении.

    - Не удивляйтесь, - сказал я им, - это принято и на Кавказе, и в Иране.

    - А что это за обычай? - спросила Нина.

    - Внук пророка Магомета вел борьбу со своим врагом Езидом, был побежден и убит. Вот об этом они теперь поют и плачут.

    - Это событие произошло в Тавризе?

    - Нет, это было в Аравии.

    - А плачущие арабы?

    - Нет, тюрки.

    - Чего же они оплакивают араба?

    - Религию они переняли у арабов.

    - Сколько дней, как это случилось? - продолжала свои расспросы Нина.

    - Тысяча триста лет тому назад.

    - Неужели они только теперь узнали об этом?

    - Нет, это известно давно, но они ежегодно вспоминают это и оплакивают.

    Не задумываясь над моими словами, девушка сказала:

    - Какие добрые и верные люди иранцы. Они не забывают своих друзей, убитых тысяча триста лет тому назад.

    - Им не дают возможности забыть, - ответил я, желая покончить с этим вопросом. - Если бы они были предоставлены себе, давно бы позабыли, но это не выгодно для тех, кто эксплуатирует их.

    Тут в разговор вмешался Хафиз-эфенди:

    - Недалеко отсюда есть маленький городок Зунуз. Все мужчины шеститысячного населения моллы и марсиеханы. С наступлением месяца Магеррама они разъезжаются по городам Кавказа на заработки и возвращаются на родину с крупными суммами денег.

    Потом Хафиз-эфенди перевел разговор на революционеров, на их поведение и на тактику.

    - Я сам революционер и люблю революцию, но не согласен с кровопролитием, так как это может вызвать всеобщее возмущение против революции. Но пока этого нельзя проводить в жизнь на Джульфа-Тавризской дороге. Отряды Беюк-хана, сына Рахим-хана, готовятся отрезать Тавризскую дорогу.

    Внимательно слушая Хафиз-эфенди, я заметил кожаный ремешок на его шее. Приглядевшись, я увидел подвешанный у него на груди коран.

    Говорить о революции с революционером, носящим на груди коран, было излишне, и я решил молчать, но некоторые вопросы Хафиз-эфенди вынудили меня отвечать.

    - Для защиты революции надо выполнять все, что требуется.

    Больше этого я ничего не мог ему сказать. Что можно было ожидать от человека, знавшего наизусть коран и за это получившего свое прозвище Хафиз.

    Мы распрощались с ним и поехали дальше.

    К вечеру, когда мы приближались к городу Маранду, нам опять встретился вооруженный отряд повстанцев.

    Предводителем отряда был Айдин-паша из Карса.

    Вместе со своим братом Ибрагим-беком Джахангировым он принимал активное участие в иранской революции. Я спросил у Айдин-паши о Гейдар-Ами оглы [8] . Оказалось, что тот находится в городе Хое и готовит силу против контрреволюционных вылазок Макинского хана.

    Отозвав меня в сторону, Айдин-паша рассказал, что Багир-хан недоволен руководством кавказских социал-демократов и действует самостоятельно, чем способствует Дезорганизации движения.

    Я не поверил, так как знал о глубокой религиозности и узком шовинизме Айдин-паши. Он сообщил далее, что турки сочувствуют иранской революции и готовы, оказать помощь людьми, если это потребуется. Он возлагал большие надежды на поездку Сайда Салмасского [9] в город Ван для установления связи с турками.

    Отряд поскакал дальше, а мы продолжали свой путь.

    - Вы всех знаете, и вас все знают, - сказала Нина, - а мы, к сожалению, до сих пор не знаем, кто вы? Не знать того, кто оказал нам столько внимания, кто не раз вырубал нас из беды - более чем нехорошо!

    Я не мог оставить ее слова без ответа. Этим я мог усилить проснувшееся в девушке подозрение.

    - Я имел маленький капитал и занимался торговлей. Только что наладились мои дела, как начались беспорядки на Джульфа-Тавризской дороге и участились грабежи караванов. И вот я потерял все. Вы сами видите, что караваны идут в сопровождении вооруженной охраны, но это удовольствие доступно не всякому купцу. Словом, у "меня ничего не осталось, и теперь я еду в Тавриз хлопотать о своих пропавших товарах.

    Девушки сочувственно умолкли.

    - Может быть российский генеральный консул вам поможет? - взволнованно спросила Нина. - Я приложу все усилия, чтобы помочь вам. А может, мне удастся устроить вам и свидание с консулом.

    - Приношу глубокую благодарность!…

    - А кто были эти всадники? - спросила Нина.

    - Это - люди ханов и помещиков, крестьяне, вооружившиеся по приказу помещика. Лошади у них свои, а оружие дает господин. Что же касается содержания, то лошадей и людей обязано кормить население.

    - Для чего их держат помещики и ханы?

    - Они защищают интересы своих господ, собирают налоги и проводят в жизнь чрезвычайные законы. Они подавляют крестьянские восстания. Когда же у их хозяев происходят нелады с соседними помещиками, то они идут в кровавые бои и умирают, защищая право и имущество своего господина.

    - А что же делает правительство?

    - Правительство - они сами помещики, так как и земля, и люди являются их собственностью.

    - Не из-за этого ли вспыхнула теперешняя революция?

    - Я не в курсе причин революции, но надо полагать, что одной из причин является это.

    - В таком случае, - революционное движение должно быть очень сильным и организованным, так как в нем участвуют большие массы народа.

    - Если этот спор ведется из-за земли, - вмешалась в разговор Ираида, - то он не скоро разрешится. В Европе этот спор тянулся очень долго. Но я не знаю местных условий и потому ничего определенного не могу сказать.

    - Земельный вопрос здесь стоит несколько иначе, - сказал я. - Здесь препятствуют этому движению не только правительство и помещики, но и духовенство.

    - Почему? Какое отношение имеет духовенство к земле?

    - В Иране духовенство владеет землей, как и помещики. Поэтому помещики и духовенство играют главную роль в подавлении аграрного движения. При существующих ныне условиях никакая аграрная революция не может быть успешной. Крестьяне невежественны. Большинство их не только землей, но и религией связаны с помещиками-мучтеидами. Религия так затемнила их рассудок, что они и не подумают поднять этот вопрос, так как тогда они должны будут восстать против мучтеидов, которым они слепо верят. Тут есть еще одно обстоятельство, которое тормозит разрешение аграрного вопроса; правитель Ирана, падишах, сам покупает деревни и является крупным помещиком. И никто не смеет поднимать этот вопрос, так как все понимают, что неоткуда ждать помощи. Возьмем хотя бы нынешнего шаха Мамед-Али: в одной только азербайджанской провинции он приобрел до пятидесяти деревень… Он крупнейший помещик. Поэтому против всяких восстаний и аграрных волнений выставляется большая объединенная сила - падишаха, духовенства и помещиков.

    - Какой угнетенный и отсталый народ эти иранцы! - всплеснула руками Нина. - А вы, - обратилась она ко мне, - напрасно говорите: «я не знаю причин революции», вы отлично их знаете. Ваше знание совсем не похоже на знание купца. По-моему, купец никогда не станет интересоваться такими тонкостями. Купец может знать только два вопроса «прибыль» и «убыток»! А вы говорите о политических вопросах.

    - Я не хочу беспокоить вас разговорами о себе, - возразил я. - Я часто имел дело с иранскими купцами. Большинство из них сторонники конституции. Об этом говорили мне и другие. Я слыхал, что руководство революцией не принадлежит пролетариату. Слыхал и то, что эти самые торгаши-революционеры хотят придать движению такое направление, чтобы оно не задевало их интересов.

    Конечно, если подымится аграрная революция, такие типы могут бросить и предать революцию.

    - Интересно знать, чем же занимаются настоящие революционеры? - спросила Нина.

    - Не могу сказать, я не был с ними; могу лишь добавить, что к этой революции примкнули и люди, ничего общего не имеющие с революционерами.

    - Как же настоящие революционеры пускают их в свои ряды?

    - По-моему, иногда можно использовать и таких людей. Лица, недовольные шахом, или жестокостью местных правителей, или влиятельными людьми, идущими в ряды контрреволюционеров, собрались вокруг Саттар-хана. К примеру: один из банкиров Тавриза Мир-Манаф имеет личную вражду с Мамед-Али-шахом из-за чести. Еще будучи наследником, Мамед-Али-Шах, живший тогда в Тавризе, приказал привести к себе сына Мир-Манафа и, обесчестив мальчика, отпустил его. И вот, как только началась революция, Мир-Манаф решил отомстить шаху за честь сына и вступил в ряды революционеров, которые стараются использовать в своих интересах каждого, кто недоволен существующим режимом и борется против него.

    - Правильно! - сказала Нина.

    - Я не поняла одного, как можно обесчестить мальчика? - спросила Ираида.

    Мне стало неловко, что разговор принял такой щекотливый оборот; я не знал, как выйти из этого положения.

    Как я мог рассказать девушкам о половых извращениях, особенно развитых в высших аристократических слоях на Востоке? Не отвечать на вопрос тоже нельзя было. Я начал так:

    - На Востоке существует много дурных обычаев, развращающих мужчин. Женщины Востока закрываются чадрой и совершенно изолированы от общества. Условия брака тяжелы, и не всякий имеет возможность жениться. Некультурность и темнота Востока способствуют развитию животных инстинктов. Любовь к женщине считается унижением и оскорблением женщины, и это толкает мужчин к противоестественным половым отношениям.

    Девушки слушали меня с удивлением. Им хотелось что-то еще сказать, но мы ехали уже по улицам Маранда. Усталые лошади едва тащили фаэтон, привлекавший всеобщее внимание.

    Вокруг раздавались такие возгласы:

    - Мамед-ага, смотри на «матышкэ» [10] ?

    - Ага-Бала, прими!

    - Беюк-ага, ну и товар!

    - Абдул-ага, смотри на крайнюю!

    - Да, это - товар!…

    - Как раз в моем вкусе!

    - В Маранд до сих пор не прибывал такой товар!

    - Вот это товар для знатоков!

    По этим словам можно было судить о том, что сто процентов мужчин Маранда звались: Мамед-ага, Ага-бала, Беюк-ага, Абдул-ага, Гаджи-ага, Мирза-ага и т. д.

    Толпа провожала нас до самой гостиницы «Шуджа-Низам». Служители забрали наши вещи. Мы стали подниматься по лестнице, а за нами вслед все еще неслись возгласы: - Смотрите на «матышкэ».

    Хотя гостиница и не отличалась особой чистотой, но мы страшно устали и нуждались в отдыхе. Мне еще в Джульфе говорили, что эта гостиница - гнездо царских шпионов, но за неимением другого места мы вынуждены были остановиться тут. Мы заняли две смежных комнаты. Поужинав, заказали самовар. Каждую принадлежность стола и самовар с небольшими промежутками вносили разные лица и, поговорив с нами, уходили.

    Нас очень ловко, даже не дав нам почувствовать, допросили. Мы принялись пить чай.

    Шпионы Шуджа-Низама, марандского губернатора, все же часто заглядывали к нам в комнату.

    Девушки боялись ночевать здесь, но внимательно осмотрев их комнату, я стал успокаивать их.

    - Дверь крепка, если запереться изнутри, то открыть ее снаружи будет невозможно. Моя комната рядом с вашей, и я буду начеку.

    Пришли проверять документы, хотя нигде в Иране такая проверка не принята. Здесь же ввели эту проверку по требованию царского консула в Маранде, чтобы знать едущих в Тавриз.

    Сперва показали свои документы девушки и через меня сообщили, что едут на службу в русское консульство.

    Услыхав слова «консул», служащие приложили руки к груди, вышли из комнаты и больше не возвращались.

    Дорога от Маранда к Тавризу была совершенно иная. Это была главная магистраль, соединявшая Маранд, Хой, Салмас, Урмию и Карадаг с центром Иранского Азербайджана - Тавризом.

    По ней всегда движутся караваны верблюдов, лошадей, мулов, ослов, повозок.

    Фаэтон наш с трудом пробирался, лавируя между караванами.

    Среди сопровождавших караваны раздавались революционные песни. Это показывало, что мы находимся в зоне революции.

    Чем больше мы отдалялись от маранда и сферы влияния марандского губернатора Шуджа-Низама, тем чаще слышали такие песни.

    В Тавризе теперь революции дни,

    Молчи, Мамдали, иди лучше, спи!

    Иль помощь себе ступай поищи,

    Возьми одеяло, укройся и спи!

    Проси англичан, пусть вышлют полки,

    Молчи Мамдали, иди лучше, спи!

    Иль русских, - чтоб пришли казаки,

    Молчи Мамдали, иди лучше, спи!

    Моли, чтоб помог Ляхов-атаман,

    Молчи Мамдали, иди лучше, спи!

    В Тавризе вершит все дела Саттар-хан,

    Молчи, Мамдали, иди лучше, спи!

    Консул направит солдат в наш Иран,

    Молчи, Мамдали, иди лучше, спи!

    Ты же продай и Тавриз и Тейран.

    Молчи, Мамдали, иди лучше, спи!

    Эти песни пели и женщины.

    Возле дороги попадались караульные посты, назначение которых было не совсем понятно: с точки зрения защиты революции они не имели никакого значения, документов не проверяли, едущих в Тавриз не опрашивали.

    Встречались и конные отряды, но и они, ничего не спрашивая, проезжали мимо.

    «Эта революция - детище революции 1905 года. Сумеют ли тавризцы вырастить его?» - думал я, глядя на все это.

    В селении София я предложил девушкам закусить.

    Мы остановились перед чайханой. Хозяин зарезал для нас курицу. Пока мы пили чай, обед был готов. Хозяин снял виноград, подвешанный к потолку, вымыл его и подал к столу.

    Кучер наш тоже подсел к нашему столу. Только потом мы узнали, что харчи фаэтонщиков относятся на счет пассажиров.

    Новруз торопил нас, да и сами мы спешили, хотелось поскорее доехать и отдохнуть от утомительной тряски на фаэтоне.

    Выехав после Софиана на ровную дорогу, мы увидели вдали Тавриз, над которым висел густой туман. Башня арсенала в центре большого города казалась издали поставленной стоймя спичечной коробкой. Дальше мы стали различать уже купола мечетей. Дома Тавриза, словно в ожидании больших событий, озирались вокруг, вытягивая из-за деревьев свои головы.

    Нина сравнивала Тавриз по величине то с Петербургом и с Москвой, то с Харьковом и Киевом, и спорила с Ираидой. Затем она обратилась ко мне:

    - Сможем ли мы видеться с вами в этом большом городе?

    - Если останусь в Тавризе, конечно, увидимся.

    - А вы не забудете меня?

    Мне показалось странным, что Нина вместо «нас» сказала «меня»; за три дня нашего знакомства между нами не было никакой интимности, даже намека на интимность.

    Но на вопрос девушки я как-то должен был ответить.

    - Забуду ли я вас? Все зависит от возможностей, которые даст мне среда, взволнованная этими событиями.

    - А вы разве связаны с этими событиями?

    - Не связан, но может ли человек стоять около огня и не чувствовать жара?

    - Правда, - сказала Нина, - жить в стране, совершившей революцию, и быть просто зрителем - глупо. Умный и сознательный человек не может быть в стороне. - При этих словах Нина внимательно посмотрела на меня. - Не так ли? - спросила она.

    Во мне опять зашевелилось сомнение. «Не строит ля Нина мне ловушку», - подумал я.

    Не спуская с меня синих глаз и сжимая мою руку, девушка повторяла:

    - Не так ли, скажите, не так ли?

    - Конечно, человек мыслит, а мысль должна привести человека к одной из сторон. Но я еду в Тавриз впервые и мысли мои еще не имеют определенной точки; за будущее же я не могу ручаться.

    В глазах Нины засверкали искры. В устремленном на меня взгляде чувствовалось биение ее сердца. Я еще больше насторожился.

    - Я хотела бы видеть вас в определенной группе, - смело заявила она, - на стороне слабых, на стороне тех, кто с малой силой выступает против большой силы, на стороне Саттар-хана!

    - Почему же на стороне Саттар-хана? - спросил я.

    - Потому что героев воспитывает среда, борющаяся за свое право с сильными.

    После этих слов Нины мне не хотелось продолжать разговор, принимавший нежелательный для меня оборот. Я окончательно утвердился в мысли, что девушки выписаны консулом неспроста.

    Дальнейшая беседа наша вертелась вокруг обыденных вопросов.

    И сама Нина, почувствовав мою настороженность, старалась говорить о посторонних вещах, но все еще пыталась вырвать у меня откровенное признание.

    - Два дня, как мы едем вместе и до сих пор мы не знаем, семейный вы или нет?

    - Я не женат, - признался я.

    - Почему? - удивленно спросила Нина. - Вы еще никого не любили?

    В выражении лица, в движениях, в словах Нины сквозило кокетство женщины, старающейся понравиться.

    - Скажите правду, любили ли вы кого-нибудь? - повторила она свой вопрос и продолжала задумчиво: - Есть мужчины, которые не женятся вовремя. Они думают этим оградить себя от семейных хлопот, но рано или поздно они обычно не сдерживают своего слова и вынуждены бывают жениться уже в летах, когда ни они не нужны женщине, ни женщина им не нужна. Теперь, скажите откровенно, любили ли вы кого-нибудь? Если любили, то почему не женились?

    - Любил, - сказал я, - и вновь могу полюбить, но меня никто не любил, из-за этого я и не женился.

    - Я не могу этому поверить, - недовольно возразила Нина. - Всякая умная девушка может полюбить вас. Вы молоды, красивы и держите себя при женщине, как настоящий европеец.

    - Вы ошибаетесь в своих суждениях. По-моему, в каждом, даже самом красивом, человеке можно отыскать большой недостаток.

    - Неужели и во мне есть этот «большой недостаток».

    - Если вы считаете себя первой красавицей, то это само уже есть большой недостаток. Простите, но могут найтись и покрасивее вас девушки!

    - Я больше не буду разговаривать с вами. Вы становитесь дерзким.

    Нина, говорившая эти слова тоном обиженного ребенка, была похожа на актрису, играющую и отлично играющую роль капризного ребенка. Передо мной была прекрасная, капризная, коварная женщина, сознающая свою красоту. На самом же деле Нина не было такой. Правда, она была очень красива, но одновременно была, как будто очень скромной и кроткой девушкой.

    Дальше говорили я и Ираида. Она расспрашивала меня про Тавриз и делала предположения о том, как они там устроятся. Она благодарила меня за внимание и, беря меня за руку, просила часто видеться с ними.

    Нина ревнивым взглядом следила за нашими руками. В этом взгляде можно было прочесть увлечение, минутное необдуманное девичье увлечение.

    Ираида пожимала мне руку, а у Нины дрожали губы и пульсировали маленькие жилки под глазами.

    Но это тянулось недолго. Она сердито вырвала мою руку из рук сестры. Я и Ираида рассмеялись.

    - Этот смех так же неуместен, как и многие другие поступки мужчин, - сердито проговорила Нина, и краска залила ее лицо. Глаза ее были влажны от обиды. Разумеется, я смеялся не над ее слезами, а над ее минутным бессмысленным увлечением. Особенно меня рассмешило то, как она искусно проводила свою роль. Вернее всего, я был доволен и удивлялся способностям этой девушки.

    Но я должен был заступиться за мужчин, которых она оскорбляла.

    - Нина-ханум! - начал я…

    - Я не ханум, - перебила она, - я просто Нина! Я об этом уже, говорила вам, кажется.

    - Отлично, Нина, прекрасная Нина! - продолжал я, смеясь. - Если у мужчин часто бывает неуместный смех, то у женщин неуместных слез и неуместной ревности больше, чем следует.

    Выражение ее лица опять изменилось.

    - Скажите мне, какую девушку вы можете полюбите скорее: девушку быстро увлекающуюся, капризную и ревнивую, которую вы видели несколько минут тому назад, или такую, какую вы видите сейчас: скромную, искреннюю, способную быть хорошим товарищем?

    - Они обе милы, - сказал я, улыбаясь, - но с первой можно пофлиртовать, провести время, а со второй жить и соединиться узами товарищества. Но и это лишь при одном условии.

    - А что это за условие?

    - Взаимная любовь!

    После этих слов Нина опустила голову. Разговор прекратился. Мы въезжали в Тавриз.

    Вот и мост «Аджикерпи», конечный пункт Джульфа-Тавризского шоссе, проведенного царским правительством. Здесь проходил фронт. Тут стоял большой вооруженный отряд, проверявший всех, кто въезжал в революционный Тавриз. Несмотря на все это, не чувствовалось революционной бдительности.

    Контроль проводился не тщательно, хотя отсюда часто звонили в главный штаб Саттар-хана, сообщая о приезжающих. Было очевидно, что контроль ведется больше для формы.

    Обращение с приезжающими было предупредительное. Революционное правительство строго-настрого приказало, охраняя дороги и контролируя въезжающих в Тавриз, не допускать никаких беззаконий.

    Если караульщики старого правительства взимали с приезжающих чаевые и обирали крестьян, то теперь все это строго воспрещалось. Во всяком случае, хоть и недостаточна была революционная бдительность, но бросалась - в глаза революционная дисциплина. Это меня бесконечно радовало.

    Увидав конституционных аскеров в разнообразном одеяния, обвешанных патронами, Нина спросила:

    - Что это за люди?

    - Это часть добровольной армии Саттар-хана и революции.

    Нина не преминула отметить их вежливое обращение с проезжающими, но Ираида почему-то боялась их и в то же время высказывала сомнение в том, что они выдержат борьбу с правительством. В святой наивности она полагала, что правительство имеет регулярную армию.

    Над мостом развевалось красное знамя революции, на котором золотыми буквами было вышито: «Да здравствует конституция!».

    Остановив фаэтон, девушки внимательно рассматривали знамя.

    Мы въехали в узкие и грязные улицы. Справа и слева тянулись бакалейные и чайные лавки. Дальше были караван-сараи.

    - Это караван-сарай Эмир, - сказал наш кучер, - указывая на большой караван-сарай. - Саттар-хан всегда сидел тут, перед чайной, и курил кальян.

    Караван- сараи эти были настолько просторны, что свободно вмещали арбы, везущие товар из России в Иран, караваны верблюдов, мулов и ослов, прибывающих из Карадаса, Маку и Хоя. Здесь всегда бывало сильное движение и толчея.

    Теперь же, в связи с прекращением торговли, прежнего оживления не было. Лошади, по брюхо в грязи, двигались черепашьим шагом. Мы ехали мимо кладбища. Тавриз, как другие города Ирана, усеян кладбищами.

    Запах сжигаемых у надгробных камней сандалового дерева и ладана наполнял улицы. На могильных плитах сидели одетые в шелковые шаровары женщины в белых покрывалах. Был четверг - день поминания усопших.

    Прохожие поворачивались лицами к могилам и шептали молитву за упокой души их обитателей.

    Сев верхом на пустой гроб [11] , стоявший тут же у могил, дети изображали всадников, готовясь с детства к встрече с конем смерти.

    Жалобные голоса женщин, обнимавших надгробные камни, сливаясь вместе, звучали траурной симфонией. Тавризцы, жившие в вечном окружении могил и ежеминутно читавшие на могильных плитах арабское изречение - «каждому предстоит умереть», казалось, рождены были для кладбища.

    - Что здесь написано? - спросила Нина, указывая на один из камней.

    - «Каждый должен умереть», - перевел я надпись. Она нашла, что в религии и в обычаях Ирана много пессимизма.

    - А что означает гребешок, нарисованный на могильном камне? - спросила Ираида. Я рассмеялся. - Гребешки с односторонними зубцами употребляются для расчесывания бороды, значит, там покоится мужчина; гребешки с двухсторонними зубцами - женские гребешки, по ним можно судить, что в могиле лежат кости женщины. Указывая на дым, подымавшийся с могил, Нина спросила:

    - Что значит это курение?

    - По мнению мусульман, курить сандаловое дерево и ладан - полезно для покойников. Они верят, что фимиам доходит до ангелов, и тогда они славят пророка, это и есть благо, которое распространяется и на покойника с его предками. Но курение это имеет совершенно иное объяснение. Дело в том, что на кладбищах, особенно на тех кладбищах, где покойников зарывают не очень глубоко, всегда бывает вредный и неприятный запах разложения. Для того, чтобы не чувствовать этого запаха, и стали курить ароматические вещества. Но иранцы, придавшие религиозную окраску многим своим обычаям, и этот обычай объяснили религией…

    Лошади устали. Чтобы дать им перевести дух, кучер остановил фаэтон. Это дало нам возможность понаблюдать некоторые обычаи, связанные с кладбищем, и поглядеть заодно на живых мертвецов.

    Наше внимание привлекла раскрашенная картина, протянутая по ту сторону кладбища. Выйдя из фаэтона, мы подошли ближе к картине. Это был фантастический рисунок о событиях, происшедших в Кербале в седьмом веке.

    Тут были нарисованы представители рода Гашимидов, красивые юноши, высокие женщины в покрывалах, арабские всадники в стальных и железных кольчугах, вооруженные длинными пиками и кривыми саблями.

    Художник щедро разрисовал тут все виды тогдашнего вооружения - стрелы, пики, пращи, а также верблюдов, паланкины и прочие атрибуты кочевников-арабов.

    В этом воинственном окружении художник вывел группу девочек, избиваемых кнутами, и молодых людей с отрубленными головами.

    Дервиш давал разъяснение собравшейся у картины толпе. Слушатели били себя по голове и громко плакали.

    Мы вернулись к фаэтону. Я сказал девушкам, что это событие произошло в седьмом веке, и еще раз повторил, что иранцы до сих пор помнят и оплакивают тех, кто пострадал тогда в этом столкновении.

    Мы отъехали. Продающиеся на руках лакомства указывали на отсутствие в Тавризе продовольственных затруднений. Тавризцы продолжали лакомиться сладким и жирным печеньем.

    - Настоящий хлеб, поджаристый хлеб! - выкрикивали торговцы хлебом, но хлеб этот не был ни настоящий, ни поджаристый. Собственно говоря, даже в мирное время тавризцы не знали чистого пшеничного хлеба. Теперь же этот похожий на бычий язык хлеб состоял из зелени и сырого теста.

    - Нани-велиахд!

    Это очень вкусное, сладкое и жирное пирожное, поэтому тавризские кондитеры называли его - «пирожным наследника».

    Слышались новые выкрики с другими названиями пирожных и восточных сластей.

    - Нафи-эрус!

    Оно скручено как пупок, и похотливые тавризцы придумали этому виду пирожного возбуждающее название «пупок невесты».

    - Лэбу-дохтэр!

    Это очень искусно наложенные одна на другую две красные тонкие лепешки из сладкого теста, похожие на губы, и поэтому называют их «девичьи губы».

    Всего этого невозможно было переводить девушкам, так как одно название следовало за другим.

    Город шумел как пчелиный рой. Порой трудно было различить отдельные слова, выкрики торговцев сливались в сплошной гул. Каждый, расхваливая свой товар, пел громко и пронзительно. Даже амбалы предлагали свои скромные услуги не иначе, как пением.

    Удивленно разглядывая женщин в белых покрывалах, в мешкообразных шароварах, Нина спросила:

    - Неужели виденных нами мужчин родили эти женщины?

    - Да, они! - ответил я. - Мужчины Востока первоначальное воспитание получают у этих несчастных затворниц. И не удивительно, что большинство этих мужчин побаивается свободы; вскормленные под этими покрывалами, они почти лишены были дневного света. Теперь, Нина, вы можете понять, что причина восстания народа не только в жестокости правительства, но и в дикой грубости законов.

    Нина внимательно слушала меня. Я же спешил окончить разговор, так как гораздо интереснее было разглядывать волшебные виды утонувшего в тумане Тавриза, чем заниматься болтовней.

    Тавриз - столица Иранского Азербайджана. Расположенный между высотами Уджан и Кизилдаг, он отличается прекрасным климатом. Если в Иранском Азербайджане есть город, славящийся своими садами, цветниками, бостанами и полями, то это только Тавриз.

    В сравнении с жителями других городов Иранского Азербайджана, тавризцы более рослы и красивы. Белолицые, краснощекие, черноглазые, гордые женщины Тавриза прославились своим остроумием. Но красивых мужчин средитавризцев почему-то мало, будто их родили не эти фасные женщины, привлекающие взоры. Удивительно, что многие мужчины, рожденные женщинами с лучистыми глазами, больны трахомой, а пятьдесят процентов детей болеют паршой, хотя на спине их матерей вьются по десять-двенадцать длинных черных кос. Всему этому виной грязные общие бани.

    - Я не вижу тут мужчин, достойных этих красивых женщин, - сказал я Новрузу.

    - В Иранском Азербайджане два больших города, один - Тавриз, а другой - Хой, - ответил Новруз. - В Тавризе красивы женщины, а мужчины некрасивы, а в Хое, наоборот, женщины некрасивы, а мужчины очень красивы. Поэтому во всех аристократических домах Ирана для особых услуг берут мальчиков из Хоя и Урмии.

    Мы сожалели, что кладбища портят прекрасные виды Тавриза, в котором, как и во всех других городах Востока, каждый район имеет свою мечеть, свою баню, кладбище, базар и прочее.

    Какой- нибудь богач, желая заслужить себе спокойную загробную жизнь, жертвует свой сад под кладбище. И вдруг среди красивых садов района неожиданно вырастает кладбище и портит красоту города. Сурхаб, Черендаб, Геджиль, Шамгазан и много других районов города находятся в близком соседстве с кладбищами.

    Художественно отделанные гробницы, склепы с элипсообразными куполами, сломанные памятники из белого и желтого мрамора, на которых еще до сих пор сохранились написанные куфийскими буквами надписи, и многое другое, что украшает заброшенные старые кладбища, свидетельствует о том, что некогда Тавриз был излюбленным городом ученых, философов, поэтов, служителей искусства. Со времени Аббасидов Тавриз, являвшийся центром провинции, был местом, куда стекались все избранные и известные ученые Востока.

    Пока наш фаэтон проезжал мимо кладбища, я успел прочитать на памятниках громкие имена Баба-Фараджа, Баба-Гасана, Гусейн-Балгары, Нури, Хагани Ширванн, Захираддина Фаряби, Хадже-Мехти, Кяджуджанлы, Хадже-Зияэддина [12] и многих других арабских, тюркских и фарсидских ученых.

    - Какой большой город Тавриз! - повторяла Нина.

    - Да, большой! - подтвердил я. - Старый и древний Тавриз находится в центре тридцати сел, поэтому он и большой.

    Все дома утопают в садах и цветниках. Город окружен просторными полями.

    О величине города можно судить по тому, что берущая начало с гор Саханд и протекающая через город река Мехранруд теряется в нем до последней капли.

    Тавриз имеет двести караван-сараев, девятнадцать больших мечетей, двадцать одну баню и до пятнадцати тысяч лавок из красного кирпича.

    Это самый крупный торговый город Ирана. Он является торговым центром провинции, состоящей из двадцати городов и нескольких тысяч деревень с трехмиллионным населением.

    На Тавриз обращены взоры капиталистов Европы и даже Америки, вот почему он стал гнездом дипломатов, политических дельцов, комиссионеров, тайных агентов, шпионов и всевозможных авантюристов.

    Россия, Турция, Америка, Англия, Австро-Венгрия, Италия, Франция, даже Швеция и Голландия, не имеющие здесь ни одного подданного, держат здесь своих консулов. Все это превращает Тавриз в город таинственный, туманный и заколдованный, а его обитателей - в непроницаемую загадку.

    Каждый тавризец - искусный дипломат. К характерным чертам их относятся еще неприязнь к иностранцам и сильная склонность к благотворительности. Они любят сладкие и жирные кушанья. Самые вкусные и разнообразные восточные блюда умеют готовить только в Тавризе. Поэтому падишахи и аристократы всегда приглашали поваров из Тавриза.

    Веселые шутники, юмористы, насмешники, доводящие людей до белого каления и находящие в этом удовольствие - опять-таки тавризцы.

    Тут живет народ торговый; особенные коммерческие способности проявляют женщины; женский базар в Тавризе; «Деллалезен» известен по всему Ирану.

    Еще одной характерной чертой тавризцев является то, что они часто разводятся и женятся. Поэтому во дворе мечети «Хазрат-Сахиб» и вокруг святых мест «Сеид-Гамза» и др. толпятся вдовы, ищущие однодневного замужества «сийга». [13]

    Доехав до гостиницы в армянской части города, мы стали прощаться.

    - Не лучше ли нам остановиться в одной гостинице? - просяще сказала Нина.

    Трепетавшие зрачки ее голубых глаз ожидали ответа.

    Ответ мой не мог быть удовлетворительным для нее.

    - Нет, - решительно сказал я. - Простите, но я не могу останавливаться в гостинице. Я поеду к кому-нибудь из знакомых. Может быть, на днях увидимся.

    Лицо Нины выразило недовольство.

    Я сел в фаэтон. Нина, не входя в гостиницу, смотрела вслед, пока фаэтон не скрылся с глаз.

    Улица, на которой я остановился, входила в полосу влияния Багир-хана - второго героя Тавризской революции. Багир-хан считался в прошлом одним из авторитетных, отважных народных героев улицы Хиябан. В то время, как соседняя улица Шутурбан, улица мелких банкиров, была на стороне контрреволюции, улица Хиябан, на которой жил Багир-хан, стояла за революцию. В сравнении с Саттар-ханом, Багир-хан был очень отсталым и невежественным, но, несмотря на это, не отставал от своего народа. Он бесстрашно стал на защиту революции.

    Если Саттар-хану за проявленный им героизм дали звание «Сардару-милли» - глава, полководец нации, то Багир-хана называли «Салару-милли» - водитель нации.

    Район, в котором жил Багир-хан, был одной из важных позиций революции. Правительственные войска, наступавшие на революционеров, старались в первую голову взять этот район.

    Все силы, мобилизованные на защиту революции, были собраны в районе Багир-хана. Поражение этого фронта было бы ударом для всей Тавризской революции, и, ясно понимая это, Саттар-хан придавал огромное значение району Багир-хана. А Багир-хан, не считаясь с серьезностью своего положения, отказывался принимать к себе добровольцев, присланных на помощь с Кавказа; и все они были размещены в штабе Саттар-хана в районе Амрахиз.

    Между тем, когда правительственные войска готовы были прорвать фронт Багир-хана, Саттар-хан поспешил на помощь и силами кавказских бомбометателей сумел прогнать неприятеля.

    Обо всем этом рассказал мне в первый же день моего приезда один из моих знакомых.

    Что же касается направления революционного движения, то оно было в руках революционного военного совета под руководством Саттар-хана. Тавризский областной совет тоже находился в сфере влияния Саттар-хана.

    Еще до приезда в Тавриз я много думал о вождях тавризской революции и интересовался их замыслами.

    Я слыхал от многих, что между Саттар-ханом и другими руководителями произошли некоторые недоразумения, что Саттар-хан не считается с общим мнением.

    Эти слухи произвели на меня удручающее впечатление, и я решил в первую очередь добиться свидания с теми, кто делает революцию с оружием в руках, и с идейно-политическими руководителями революции. Мне не терпелось встретиться с Саттар-ханом, приглядеться, найти правильный подход к нему.

    Но только после встречи с Саттар-ханом и начала работы я понял, что нужно обладать особенным искусством и большой дозой чуткости, чтобы постигнуть тайну руководителей, восточной революции.

    На другой же день после приезда в Тавриз я в девять часов утра вышел из дому. Прежде всего я хотел повидаться с одним из вождей революции Гаджи-Али-ага-Давачи.

    На улице Хиябан то и дело слышались слова - патроны, оружие, перестрелка, революция, контрреволюция. Невооруженные люди встречались изредка. Я чувствовал себя как на фронте большой войны.

    К оружию тавризцы привыкли давно, так как правительство никогда не запрещало им ношение оружия. Невооруженные тут казались людьми посторонними и безучастными.

    На улицах чувствовалось большое возбуждение. Поблизости слышалось пение. Как было не посмотреть на того, кто пел революционную боевую песню.

    Это оказался чистильщик сапог, юноша лет пятнадцати-шестнадцати. Он пел, сидя перед чайной:

    Рахим- хан [14] идет на Тавриз,

    Гостинцев нам везет.

    Кровь доходит до колен.

    Пусть рухнет твой трон, Мамдали [15] ,

    Ослепнуть бы тебе, Мамдали!

    Разгромлен вконец Тавриз,

    Сколько раз горел Тавриз,

    Тебе доверял Тавриз.

    Пусть рухнет твой трон, Мамдали,

    Ослепнуть бы тебе, Мамдали!

    Бабка твоя Умму-хаган.

    А сам ты лишен мужества,

    Довольно, не проливай столько крови.

    Пусть рухнет твой трон Мамдали,

    Ослепнуть бы тебе, Мамдали!

    Юноша пел восторженно, но слова песни звучали рискованно смело, так как Рахим-хан Карадаглы наступал на Тавриз, готовясь раздавить революцию.

    Меня очень радовало, что в Тавризе боролись за революцию не только оружием, но и стихами, песнями. Литература и искусство помогали борьбе, и этот союз оружия и литературы вызывал в моем воображении картины будущих блестящих побед революции.

    Первое мое свидание должно было быть с Гаджи-Али-Давачи. Но я не знал его дома. Я знал только одно, что Гаджи-Али самый известный человеке Тавризе: он, первый из тавризских тюрок, отдал дочь в американский колледж и не скрывал ее от взоров посторонних.

    Я остановил проходившего мимо молодого человека, обвешанного оружием.

    - Как мне пройти к Гаджи-Али? - спросил я. Тот задумался, окинул меня внимательным взглядом.

    - Вы кавказец? - спросил он.

    - Да, кавказец.

    - Раз ваша милость кавказец, то вам надо явиться к его светлости сардару. Все кавказцы при его светлости сардаре.

    - Я хочу видеть господина Гаджи-Ал и по личному делу, - ответил я.

    - Отлично! Вы хотите видеть того самого Гаджи-Али, что не скрывает свою дочь? Не так ли?

    - Да, так…

    Пойле этого вояка призадумался, потом позвал чистильщика:

    - Парень, поди-ка с этим братцем, покажи ему дом Гаджи-Али, дочь которого ходит открыто.

    Мы уже двинулись, когда он остановил нас и, отведя меня в сторону, сказал:

    - Если вы привезли оружие, то продайте революционерам. Не продавайте девечинцам, иначе это оружие направят против революционеров.

    - Будьте покойны, я ничего не привез.

    Чистильщик сапог шел впереди, выкрикивая «вакса!» По дороге он, попросив извинения, раза два останавливался, чтобы почистить сапоги прохожим; при этом я стоял, не скрывая свое нетерпение. Мне интереснее было осматривать город, наблюдать жизнь тавризцев, чем стоять на одном месте.

    На улицах не было ни фаэтонов, ни арб, вообще никаких экипажей. Встречались всадники, торопливо ехавшие на белых ослах.

    Я спросил чистильщика, куда они едут.

    - Тавриз большой город, - ответил он. - В одном районе Девечи 60 тысяч домов. Туда и обратно пешком не пойдешь. Все, кто едет на ослах, - купцы. Живут они в отдаленных районах города. Рано утром купец приезжает в свою контору. Тут же под конторой находится и конюшня. Там привязывает осла. Вечером купец выносит из конторы палан и кладет на спину осла…

    - Хорошо, но почему он прячет палан в конторе?

    - О, здесь здорово крадут паланы. Чистильщик начинал дразнить и дурачить меня.

    Через несколько минут он повернулся ко мне и назидательно добавил:

    - Если у вас есть осел, то будьте осторожны с паланом - цена на них в Тавризе очень высокая.

    Я много слыхал о том, как любят тавризцы дурачить людей, и слушал чистильщика с большим интересом. Прикинувшись простаком, я сказал:

    - Благодарю тебя. Хорошо, что ты сообщил мне, а не то бы украли палан и бедный осел остался бы без палана. А ведь вся красота осла в палане.

    Тавризский остряк смолчал. Прошли дальше. Проходя, мимо меняльных лавок, чистильщик остановился и прошептал мне на ухо:

    - Приезжие меняют свои деньги здесь.

    Мне как раз надо было обменять деньги. Подойдя к одной из лавок, я достал русскую пятирублевку.

    - Сегодняшний курс двадцать семь кран пять шай, - шепнул мне чистильщик.

    Услыхав это, меняла рассердился на него.

    - Эй, стерва, кто тебя звал?

    - От стервы слышу! - дерзко отвечал чистильщик. Меняла смолчал и занялся своим делом. Тавризцы привыкли к такого рода перебранкам.

    Мы продолжали наш путь. Мой спутник молчал. Я удивился, что он так быстро отвязался от меня. Но не прошло и пяти минут, как он опять обратился ко мне:

    - Знаешь, что?

    - Нет, не знаю!

    - Я боюсь…

    - Чего боишься?

    - Боюсь, что ты забудедць…

    - Что забуду?

    - Припрятать палан осла. Тавриз плутоватый город. Всякий, кто приезжает сюда с паланом, уезжает без палана.

    - Не бойся, не забуду…

    Мы все шли. Через несколько минут он продолжал:

    - Ну смотри, я полагаюсь на тебя…

    - Насчет чего?

    - Насчет того, что ты не спустишь глаз с палана.

    - Ты можешь быть совершенно спокоен. В этом я могу тебя уверить.

    Мы шли очень долго, конца не было видно этой улице Раста-куча. Чистильщик все поручал мне следить за паланом.

    Мы дошли до улицы Энгеч. Издали указав мне на дверь Гаджи-Али, чистильщик сказал:

    - Вот дом того, чья дочь ходит с открытым лицом.

    - Благодарю тебя, - сказал я и протянул ему два крана. Он взял монеты и, посмотрев вокруг, сунул их в карман.

    Не успел я дойти до дома, как мой провожатый окликнул меня:

    - Братец, если не трудно, подожди минуточку.

    Он стал приближаться ко мне. Я решил, что он не доволен платой и, не дав ему раскрыть рта, вложил в его руку еще два крана.

    - Ну, уж раз так случилось, - сказал он, - то я хочу просить еще об одном.

    - Пожалуйста, говори.

    - Я очень прошу не спускать глаз с палана!

    Я рассмеялся. Он был разочарован.

    Это в характере тавризцев, раздразнить человека, вывести его из себя и довести дело до брани. Я же не сердился, не ругался, и это разоружило молодого тавризца.

    Я постучал в дверь. На стук вышла девушка, одетая по-европейски. Окинув меня взглядом, она спросила.

    - Что вам угодно?

    - Гаджи-Али здесь живет?

    - Да, здесь.

    - Он дома?

    - Дома.

    - Я хотел бы его видеть.

    - А кто вы?

    - Я его брат.

    Девушка с удивлением оглядела меня. Не зная ее, я не мог назвать другое имя.

    - Если так, - нерешительно сказала она, - то подождите минуточку, я сообщу гаджи.

    Девушка ушла. Через минуту вышел ко мне сам Гаджи-Али; за ним шла та же девушка. Я назвался. Обнялись, поцеловались.

    - Он на самом деле твой дядя, - сказал Гаджи-Али девушке. - Он мне ближе родного брата.

    Девушка протянула мне руку, и они оба, взяв меня под руки, провели в большую комнату, напоминавшую приемную богатого француза.

    Они еще не пили утреннего чая. Мы прошли в столовую. На столе были расставлены всевозможные печенья.

    Отказавшись от еды, я попросил чаю. Девушка принесла мне чай и лимонный сироп в красивом флакончике. - Я капнул несколько капель сиропа в стакан. Чай был на редкость вкусный.

    Позвав слугу, Гаджи-Али что-то шепнул ему на ухо и отпустил. Чаепитие кончилось. Гаджи-Али разрешил дочери уйти.

    Дочь Гаджи-Али училась в американском колледже.

    Ей было лет четырнадцать-пятнадцать. Высокого роста, полная, с большими черными глазами, светлым лицом и румяными щеками в оправе черных волос, она представляла из себя подлинный тип тавризской красавицы.

    Первая во всем городе начав ходить открыто, она подвергалась всевозможным оскорблениям. Задевать ее на улице, пошло объясняться ей в любви, делать гнусные предложения - вошло в привычку тавризцев.

    Она выдержала все это и отвергла требование моллы накинуть на себя чадру. Тавризские фанатики несколько раз угрожали ей смертью, запрещая ходить в американскую школу. Тавризский поэт Сарраф посвятил ей целый ряд любовных стихов, и девушка сохранила их у себя. Вот одно из них:

    «Не распускай удил коня кокетства, - я жертва твоей головы!

    Не играй бровью над черным глазом, - я жертва черных очей

    и бровей!

    Я несчастная темная туча, ты же ранняя весна.

    Плакать должен я, ты не плачь - я жертва слез твоих глаз!

    Ты хрусталь, в твоей чистой груди каменное сердце.

    Источник моей жизни - жертва камня в твоей груди.

    Кокетство твое, как страж, стоит и говорит «не подходи!»

    Во владеньях души твоей царя-царей, стража я - жертва!

    Если бы ты хоть с маковинку имела влечение к Саррафу,

    Все, чем я владею, - жертва одной этой маковинки!

    Немного спустя, собрались Машади-Аббас-Али - торговец сахаром, Юсуф - меховщик, Ших-Мамед-Али - мясник, Аскер - содержатель кофейни и другие. Они принадлежали к руководящим лицам тавризской революции. Познакомились. После долгой беседы я сказал им о своем желании повидаться с мучтеидом Сигатульисламом. Гаджи-Али и Мешади-Аббас-Али сообщили, что он ничего общего с революцией не имеет, но, видя мой интерес к этой особе, согласились устроить мне встречу с ним.

    Я слыхал, что он свободомыслящий мучтеид. А от мучтеида требовать большего не приходилось. Несмотря на возражения руководителей, я все-таки считал нужным повидать его.

    Меня интересовали его отношение к революции, роль, которую он играл в ней, и в то же время мне хотелось понять, на что он способен. Все это казалось мне вопросом большой важности.

    Я знал о победе, одержанной Сигатулъисламом в религиозной борьбе с мучтеидом Мирза-Гасан-агой, который пользовался большим авторитетом в Тавризе и теперь находился в лагере контрреволюции.

    Сигатульислам был ярым приверженцем одной из сект шиитского толка - «шейхи». Секта эта образовалась в 1800 году на юго-западном берегу Персидского залива, в маленьком городке Эхса. Организатор этой секты Шейх-Ахмед из Бахрейна собрал вокруг себя тысячи мюридов и сторонников; распространив влияние на всю территорию Ирана и Ирака, он поднял свое учение на высоту религиозной школы.

    Шейх- Ахмед не мог оставаться в маленьком городке Эхса. Громкая слава его не вмещалась в узкие рамки. В 1804 году он переехал в Кербалу и в продолжение нескольких месяцев сумел создать многочисленную религиозную общину.

    После смерти Шейх-Ахмеда общиной этой стал управлять Ага-Сеид-Кязим из Решта.

    Заменив Шейх-Ахмеда, который мнил себя толкователем шиитского учения, Ага-Сеид-Кязим разбил его секту на несколько групп, чем вызвал большое недовольство шейхитов.

    Часть из них осталась в старой секте Шейх-Ахмеда, а часть перешла в новую секту - «усули», выделившуюся из нее под руководством Ага-Сеид-Кязима. Один из самых способных учеников Ага-Сеид-Кязима Мирза-Али-Мамед-Баб основал новую секту «бабистов».

    Сигатульислам которого я хотел видеть, в настоящее время руководил сектой ортодоксальных «шейхитов». Эта секта и раньше имела немало противников, а после появления Баба число их стало еще больше.

    Отделение Баба от секты «шейхитов» послужило причиной длительных религиозных распрей в Иране. И тут выступили на арену полчища врагов против секты «шейхи» и рожденного ею сына - Баба.

    Вот почему революционеров, работавших вместе с Сигатульисламом, мучтеидом секты «шейхи», объявили еретиками - «баби».

    Как ни сильно было наступление мучтеидов секты «усули» Мирза-Гасан и Мирза-Керима Имама-Джумы против мучтеида секты «шейхи» Сигатульислама, но последний, пользуясь своим влиянием в северном и восточном Иране, продолжал ожесточенную борьбу.

    В годы революции борьба эта обострилась до крайности, так как мучтеиды секты «усули» Мирза-Керим и Мирза-Гасан оказались в лагере контрреволюций. Это обстоятельство толкнуло Сигатульислама на сторону революционеров. Он вошел с ними в союз и, пользуясь их помощью, усилил борьбу со своими противниками.

    Союз этот оказался выгодным и для революционеров; видя своего шейха на стороне революции, все его последователи - шейхиты - стали на ее защиту.

    Гаджи- Али послал к мучтеиду слугу предупредить о нашем визите.

    Дом мучтеида находился на берегу реки в районе Сурхабкапысы.

    У ворот нас встретили несколько слуг. Сам мучтеид ожидал во дворе.

    Вся эта встреча представляла собой образчик восточной дипломатии, применяемой важными персонами. Когда в дом приходит почетный гость, то для хозяина считается неприличным не почтить его вставанием на ноги, что в свою очередь как бы роняет достоинство хозяина. Поэтому именитые люди Ирана, зная о посещении гостей, встречают, их стоя, чтобы не вставать при их входе.

    Вот из каких соображений мучтеид ожидал нас во дворе. Поздоровавшись с нами за руку, он сказал:

    - Аллах свидетель, что опоздай вы еще немного, я вышел бы встречать вас на улицу. Сегодняшнее ваше посещение доставляет мне особую радость.

    Гаджи- Али представил меня. Мучтеид вторично взял меня за руку и со словами:

    Я считаю это особой благодатью, ниспосланной мне свыше, - повел нас не в свою комнату, а в гостиную, убранную в европейском стиле. Усадив нас, а потом сев сам, он начал: - Эта комната убрана по вкусу детей. Я обучал их в странной школе и сам имею большую охоту учиться странным языкам. Я серьезно советую это всем сознательным тавризцам. Главная причина всех наших бед - наше невежество. Наша религия никогда не была против науки. Наоборот, она всегда призывала людей к изучению наук и искусств. Мучтеид долго говорил о новшествах, но в его словах не было ничего такого, чего нельзя было бы услышать из уст любого мучтеида. Вообще у тавризских мучтеидов была своеобразная политика: каждое новое начинание, которое им не нравилось, они любовно расхваливали, притворяясь истинными его сторонниками, а на самом деле проваливали его.

    Я лично знал нескольких молл, при первом знакомстве с которыми у меня не оставалось сомнения, что они сторонники революции, а на самом деле они были непримиримыми врагами ее.

    Желая, по-видимому, избежать беседы о революции, Сигатульислам вел ничего не значащие и ни к чему не обязывающие разговоры о науках, об образовании и прочих нейтральных вопросах, мы же старались перевести разговор на интересующую нас тему.

    Я слышал еще до приезда в Тавриз о разногласиях между некоторыми идейными руководителями революции и исполнительной властью.

    Желая знать мнение Сигатульислама об этих разногласиях, я попросил у него разрешения задать ему вопрос:

    - Уважаемый господин мучтеид! Ваших покорных слуг очень интересует вопрос об отношениях между людьми, руководящими революцией и людьми, ведущими непосредственную борьбу за свободу во главе войск. Считаясь с вашим влиянием на сторонников революции и одновременно имея в виду ваш высокий духовный сан, я весьма интересуюсь вашим мнением по этому вопросу, чтобы руководствоваться им.

    Я спешил поскорее закончить свою фразу, ожидая от мучтеида подробного, обстоятельного ответа.

    Мучтеид улыбнулся и покачав головой, начал:

    - Я знал многих кавказцев. Ваша милость также кавказец. Но вы совсем другой кавказец. Поэтому давайте отбросим дипломатию и поговорим, как задушевные друзья. Вас интересуют взаимоотношения вождей - руководителей революции и исполнителей, т.е. руководителей военной силы. По крайней мере, я именно так вас понял.

    - Да, ваша светлость! - подтвердил я.

    - Теперь будьте любезны выслушать вашего покорного слугу, - продолжал мучтеид. - Руководящих революцией центров - два. Один внутренний, а другой внешний. Внутренний руководящий центр представлен сидящими за этим столом, а внешний - это закавказская социал-демократическая рабочая партия. Для разрешения вопросов руководства и взаимоотношений между разными группами, нам необходимо прежде всего выяснить разницу между этими двумя руководствами. Мне, однако, думается, что об этом мы можем поговорить и в конце нашей беседы, теперь же займемся интересующим вас вопросом. Согласны?

    - Да, согласен! - ответил я.

    Из слов мучтеида я понял, что он недоволен закавказским руководством, и был рад отсрочке разговора на эту тему, так как получал возможность обдумать свой ответ.

    - Стоит ли говорить, - продолжал мучтеид, - о руководителях вооруженной силой, не имеющих ни идей, ни знания дела, и их отношений к настоящим руководителям? Мучтеид замолк и стал перебирать четки.

    Мне показалось, что мучтеид опять хочет избежать разговора на эту щекотливую тему, и я решил сыграть на его самолюбии и вызвать его на интересующий меня разговор.

    - Если бы вы захотели, - сказал я, - то давно создали бы общее согласие и сотрудничество между Багир-ханом и Саттар-ханом; таким образом, вы помогли бы революции одержать победу.

    - Правильно, - заговорил мучтеид, - если бы эти два лица имели одинаковый образ мышления, одинаковые понятия и могли бы в одинаковой мере, с одинаковым чутьем понять и усвоить поступающие сверху руководящие указания, то вопрос, о котором вы говорите, можно было разрешить без всякого затруднения. Но, к сожалению, способности к мышлению у Багир-хана и Саттар-хана различны. Я не, касаюсь убеждений, даже представления их о деле защиты революции разные. Один из них сторонник подражания, а другой - творчества и революции.

    Хотя я и понимал суть рассуждений мучтеида, но хотел, чтобы он яснее изложил свои намеки и недомолвки.

    - Господин мучтеид! - сказал я. - Вы изволили сказать «подражание и творчество в революции». Если бы вы изволили разъяснить эти слова, то премного обязали бы вашего покорного слугу.

    После этих слов мучтеид положил свои четки на чайный стол, приосанился и сказал:

    - Теперь мы поневоле должны перейти к вопросу о внутреннем и внешнем руководстве. Вы, несомненно, знакомы с Ираном?

    - Конечно, немного знаком.

    - Жизнь Ирана нельзя сравнивать с жизнью по ту сторону Аракса. Там жизнь совсем иная, не такая, как здесь. Общественная жизнь идет там по одному пути, а тут - по другому. Ту работу, которую можно вести среди русских крестьян и русских рабочих, нельзя вести среди крестьян Ирана. Пищу, которую может переварить русский крестьянин и русский рабочий, желудок иранского крестьянина не переварит. Сознание иранского крестьянства, в сравнении с русским, недостаточно еще развито. В этом большое значение имеет и уровень культуры и образ правления. Нельзя отрицать того, что человек не в силах понять чуждых ему обычаев и чуждого строя. Среда - колыбель человека. Среда, создавшая людей, создает для них соответственно и обстановку и условия общественной жизни. Рыба на горе, куропатка в воде жить не могут, так как одну из них родила морская среда, а другую - горная. Таков и человек. Араб, попавший в Париж, будет чувствовать себя так же, как и француз, попавший в Геджас. Теперь перейдем к вопросам иранской революции. Полагаю, что ее родила та же среда, которая родила и иранцев, поэтому ее должны возглавить и довести до победного конца лица, ее начавшие. Лично я ничего не имею против социал-демократов, приезжающих к нам из Закавказья и оказывающих нам братскую помощь. Я приветствую их братскую помощь и инициативу, так как все это имеет огромное значение для нас. Но они не знают иранского народа, его особенностей, вкусов. Они хотят навязать участникам иранской революции - мелким торговцам, ремесленникам и городской бедноте ту же пищу, что дают русскому мужику. Теперь скажите, удовлетворены вы, или нет?

    - Нет, - поспешил ответить я, - на мой вопрос я еще не получил полного ответа.

    - Правильно, простите, - сказал мучтеид, - перейдем к Саттар-хану и Багир-хану, - один из них хочет подражать, а другой творить революцию… Саттар-хан, быть может, сам не сознавая этого, повторяет в теперешней революции опыт русской революции 1905 года, всю свою тактику строит на основе этого опыта. Что же касается Багир-хана, то он стремится согласовать течение революции с местными условиями Ирана. Теперь вы сами видите, насколько велико разногласие. Устранить его очень трудно. По-моему, неправильно ставить на одну доску помещика Востока и помещика Запада; равным образом, мало сходства имеют бедняки Востока и Запада. Я боюсь, что, идя по стопам потерпевшей поражение русской революции, мы также потерпим неудачу. Милый друг, народ наш религиозен. Осуждать его за это нельзя. Вождь такого народа должен быть из его же среды. Революция без вождя не бывает. Я думаю, что я сказал все. В заключение отмечу, что мои рассуждения относятся не только к Ирану, но и ко всем странам.

    Когда мучтеид кончил, Гаджи-Али-ага многозначительно посмотрел на меня, дав понять, что вопрос исчерпан.

    Мучтеид думал примирить религию и шариат с социал-демократией. Он полагал, что революцией и ее вооруженной силой должны управлять религия и шариат. По его понятиям, революция, рожденная в религиозной стране, должна развиваться на основах религии.

    Эти рассуждения Сигатульислама ничем не отличались от мнения Мирза-Керим-аги Имама-Джумы и Мирза-Гасана-аги, бывших в лагере контрреволюции. Сгруппировавшись в обществе «Исламие», эти последние старались разрешить все дела страны руками духовных лиц.

    Вот почему мучтеид из нашего же лагеря революции не терпел закавказских революционеров, непримиримых врагов духовенства и землевладельцев.

    Мучтеид усиленно приглашал нас остаться обедать, но мне не хотелось больше оставаться у него. Товарищи выкурили по кальяну, а я выпил два стакана чаю.

    Мучтеид был любителем анекдотов и шуток. Посидев еще с полчаса и послушав его анекдоты, мы стали прощаться.

    Только после свидания с мучтеидом я уяснил себе тяжелое положение, в котором находится Саттар-хан.

    Это подтвердили также Гаджи-Али и другие.

    Саттар- хан, сумевший вовлечь мучтеидов и верящую в них массу в революцию и начавший борьбу против правительства, был бесспорно героем и одаренным человеком.

    - Сигатульислам, - начал Гаджи-Али, - не из того духовенства, которое возглавляет контрреволюционную организацию «Исламие». По сравнению с ним, его можно считать другом революции. Но он старается связать революцию со старыми религиозными предрассудками. Он не понимает ни закона классовой борьбы, ни экономических противоречий. Главной причиной его недоброжелательного отношения к закавказским социал-демократам, особенно к бакинским рабочим, является то, что кавказцы ведут революцию по правильному пути и стараются изолировать революцию от влияния религии. Сигатульислам отлично знает, что закавказские рабочие поддерживают Саттар-хана и оказывают ему огромную поддержку. Вот почему мучтеид никак не может сблизиться с ним. Откровенно говоря, мучтеид стоит на перепутье. Перейти к контрреволюционерам он не может, так как все его духовные враги - мучтеиды секты «усули» - находятся в том лагере. Принимать деятельное участие в революционном лагере тоже не может, так как видит противоречия революции и религии. Во всяком случае, из личных своих выгод он, если и не искренне, все же старается показать себя сторонником революции, причем везде и всюду в различных вариантах повторяет одну и ту же мысль.

    - Совершенно правильно! - подтвердили мы слова Гаджи-Али.

    По дороге от Сигатульислама мы встретили нескольких товарищей революционеров, которые приветствовали меня радостно и целовали, что среди революционеров считалось признаком искренности.

    Я предложил товарищам повидаться и с Сеид-Гасаном Таги-заде, но Гаджи-Али решительно возразил:

    - Таги-заде очень знающий человек, но в революции принимает пока только теоретическое участие. Он хочет подойти к революции с исторической точки зрения и все еще не хочет перейти от слов к делу. Во всяком случае, Таги-заде на стороне революции, только в практической деятельности слишком медлителен. Он предпочитает давать советы и философствовать. А мы сражаемся на фронте, и нам некогда заниматься философией.

    Свидание с Таги-заде мы отложили на другой раз. Нам предстояло повидаться еще со многими лицами, особенно с Гаджи-Али-Кули-ханом Висугунизамом, который несомненно должен был сыграть в тавризской революции большую роль.

    Иранский землевладелец Гаджи-Али-Кули-хан не мало способствовал безопасности сношения с русской Джульфой.

    В приемной Висугунизама нас принял его племянник Асадулла-хан.

    - Дядя болен, - сказал он, - но он готов принять вас. Сейчас он выйдет к нам.

    Я слыхал уже о том, что Али-Кули-хан неизменно принимает уколы морфия, и слова Асадулла-хана о болезни дяди не счел за дипломатический прием, твердо вошедший в традиции иранской знати.

    В аристократических кругах Ирана принято вечно прикидываться больным, чтобы не принимать нежелательных гостей или не участвовать в обсуждении затруднительных вопросов. Поэтому в Иране, если хотят сказать, что вопрос, очень важный, говорят «вопрос, заставляющий болеть господ». Выражение это стало поговоркой.

    Хан медленной поступью вышел из своей комнаты. Медлительность в движениях также является в Иране одним из признаков благородной крови. Ни один иранский сановник, даже военный, никогда не ходит быстро. Идя медленно, он все оглядывает, все замечает, постепенно отвечает на приветствия и запоминает, кто и как ему поклонился.

    - Мы считаемся первыми сторонниками новой культуры в Иране. Особенно являясь сторонниками раскрепощения женщины, мы подвергаемся нареканиям консерваторов Сын моего брата - Асадулла-хан, которого я вам представил, писатель. Совместно с Мамед-Саидом Ордубади он написал книгу «Женщины ислама» [16] . Однако, к сожалению, наши идеи не могут найти развития в Иране. Познакомив нас с племянником, Али-Кули-хан закурил папиросу.

    Высокий, полный, рябой и в то же время довольно симпатичной внешности, он был мягок и внимателен в обращении. Несмотря на полноту, он имел вид больного человека.

    Впоследствии, побывав некоторое время в Тавризе, я убедился в том, что Али-Кули-хан намного либеральнее других ханов.

    Али- Кули-хан говорил о своих взглядах на современные события. Разговор наш случайно коснулся аграрного вопроса в Иране. На все мои слова он отвечал односложно:

    - Да, правильно!…

    Подали чай. Во всех домах Тавриза мангал с жаром для кальяна и чай держат постоянно наготове, чтобы подать гостям немедленно. И нам, как только мы сели, подали чай и кальян.

    Глотнув чаю, хан продолжал беседу.

    - Я иранец, причем настоящий иранец, - говорил он. - Враги иранцев - мои личные враги. Если тут будет поднят аграрный вопрос, - я первый покажу почин и раздам свои имения крестьянам.

    Я невольно улыбнулся. Заметив мою улыбку, хан сказал со смехом:

    - Я знаю, чему вы улыбаетесь. Вы хотите сказать, что если слова хана искренни, то кто ему мешает вызвать крестьян и отдать им земли? Не так ли?

    - Да, так, - ответил я. - Стоит вам начать, как многие последуют вашему примеру.

    - Правильно, - подтвердил хан, - но нынешняя революция еще не ставит в очередь аграрный вопрос. Эта революция пока не определила своих целей, она не выдвинула даже вопроса о свержении монархии, вернее феодального строя правления; так что об аграрном вопросе не может быть и речи. В этой революции бьются многие, а за что и за кого, сами не знают. Каждый бранит и каждого бранят, но за что - никто не знает. К сожалению, наша революция не сумела определить ни друзей, ни врагов. Мы не сумели разъяснить народу ни значения революции, ни движущих сил. Есть еще одно обстоятельство, снижающее шансы революции, - это то, что крестьяне не знают революционеров. Крестьяне узнают о революции понаслышке, как бы из сказок дервишей. Такого героя, как Саттар-хан, крестьянин представляет себе фантастическим героем из сказки «Гусейн-курд». Герои революции рисуются крестьянам, как легендарные существа, привязывающие дивов за рога и бросающие их в пучину моря «Гульзум» или летающие на крыльях Симурга на «Кафдаг». В Иране к революции, при нынешнем ее развитии, крестьяне не примкнут.

    - Почему? - спросил я.

    - Руководители революции не подняли своевременно вопроса о земле, - ответил хан, беря новую папиросу. - Вернее, они оказались неспособными сделать это. Среди них есть крупные землевладельцы. Обобранный крестьянин, отдавший все плоды своих трудов помещику и оставшийся с пустым решетом на току, окидывая взором ряды революционеров, видит там своих угнетателей. Потому и не доверяет им, не считает революцию своей, родной, не хочет, пожалуй, и не может стать в ряды ее бойцов. Однако, пусть революционеры не подымают земельного вопроса, пусть работают совместно с мелкой и даже крупной буржуазией и помещиками, но зачем было привлекать к делу революции духовенство? Я вас спрашиваю, что общего между революцией и духовенством с мучтеидами во главе? Что общего между революцией и религией? Буржуазия и землевладельцы всегда были неверующими. Если они и оказывали какую-нибудь услугу религии, то вовсе не ради спасения души, а с единственной целью показать пример низшим классам и затемнить их рассудок. Исходя из этого, более допустимо работать с буржуазией, чем с духовенством. Я думаю, мы отчасти объяснили, почему широкие крестьянские массы не принимают активного участия в революции. Помещики же идут в ее рядах потому, что она не ставит земельного вопроса и помещикам бояться нечего. Остался еще один весьма интересный и важный вопрос, это о революционном настроении иранской буржуазии, которая симпатизирует вам и хочет работать с вами. Причина тут ясна. Взаимоотношения между капитализмом и монархией или феодальным строем в Иране совершенно иные, чем в других государствах. Скажем, к примеру, этот вопрос ставится здесь иначе, чем в России, которая в свою очередь отличается в этом отношении от Англии и Франции. Во-первых, развитие капитализма в России началось с XIX века, а в Иране только-только начинается. Во-вторых, Россия давно перестала быть страной маленьких феодалов и стала большой монархией. Иран же еще остается страной маленьких феодалов. Вот почему возможности, имеющиеся у капиталистов России, не имеются у наших капиталистов и буржуазии. В Иране немало мелких капиталистов, которые стремятся вырасти и широко эксплуатировать страну, но не находят почвы для роста. Начиная с большого феодала и кончая маленьким, все они препятствуют развитию капитализма. Пронюхав, что у кого-нибудь есть деньги, феодал начинает наступать на него, опутывает его и приводит к неизбежному разорению. До тех пор, пока существует в Иране такое положение, иранские капиталисты будут в революционном лагере выступать с оружием против шаха. По-моему, если иранские революционеры даже увеличат размах движения, буржуазия и капиталисты все равно пойдут с ними в ногу и будут бороться до тех пор, пока не заберут власть в свои руки. Вы можете не бояться буржуазии до тех пор, пока она не станет во главе власти, так как интересы ваши частично будут сходиться. После же того картина борьбы совершенно изменится, и ваши пути разойдутся. Все это я говорю к тому, что в этой стадии борьбы вы в своих же интересах не должны отталкивать от себя буржуазию. Она более опытна в борьбе с феодалами и может оказать революции большую услугу. Возьмем, к примеру, меня самого. Я искренний сторонник и друг революции, так как в ней нет ничего такого, что задевало бы мои интересы. Она не ставит вопроса об отобрании земли у землевладельцев и денег у капиталистов. Деньги мои в моем сундуке, а земли и деревни там же, где были. Ваша цель - свергнуть одного падишаха, чтобы посадить другого, а от этого ни помещики, ни буржуазия ничего не теряют. И все же революционеры не умеют использовать нас, очень часто они принимают своих друзей за врагов. В частности, они не понимают всего значения той роли, которую могу сыграть я в тавризской революции. Они недооценивают географического положения моих земель и влияния моих родичей.

    - Не можете ли вы разъяснить, - прервал я Али-Кули-хана, - в чем заключается это значение?

    - Могу, почему нет. В настоящее время Джульфа-Тавризская шоссейная дорога находится под угрозой карадагских ханов. Не сегодня-завтра они могут закрыть путь и не дадут революционерам сноситься с закавказскими социал-демократами. Джульфа-Тавризская шоссейная дорога это важнейший нерв революции и ее закрытие парализует вашу борьбу. Эта дорога может быть сохранена для революционеров лишь при участии моих братьев. Довожу до вашего сведения, что карадагские ханы во главе с Али-Акбер-ханом Севлету-девле готовятся двинуться на Джульфинскую дорогу и разгромить города Гергер и Алемдар, которые поддерживают революцию. Путь этих реакционных ханов проходит через мои владения, и - мои братья - Гейдар-Кули-хан и Гасан-Кули-хан могут в любой момент занять Сияхрут (Карачай) и помешать их движению на Джульфу.

    - Пока что этой опасности нет, - сказал я хану. - Несомненно, если она будет, то и вы, и ваши уважаемые братья докажете, что вы истинные друзья революции.

    - Вы передайте это кому следует, - прервал меня хан, - и заверьте их, что, как только Рахим-хан Джелабянлы займет Софиан и Чырчыр, Али-Акбер-хан со своими всадниками будет гарцевать на Джульфинской дороге.

    На этом Висугунизам закончил свою речь. Разговор наш затянулся. Нас пригласили в столовую обедать, Али-Кули-хан продолжал философствовать и за едой.

    Я считал бесполезным и неуместным возражать ему и указывать на противоречия в его словах. Все иранские аристократы, воспитанные феодальным строем и рассматривавшие себя, как маленьких царьков, а свои слова, как непреложный закон, - не привыкли выслушивать какие бы то ни было возражения, поэтому в высшем обществе Ирана в ответ на всякую болтовню знатного человека можно услышать односложное, «господин изволит говорить правду». Вот почему наше свидание с Али-Кули-ханом прошло, как собрание без прений, хотя вся речь хозяина была полна противоречий. Что же касается крестьянского вопроса, то здесь Али-Кули-хан совершенно утопал в противоречиях. По его словам выходило, что крестьяне избегают участия в революции и смотрят на нее, как на сказку про дивов из «Гусейн-курда». Если крестьяне не принимали участия в революции, то зачем было карадагским ханам готовить нападение на Джульфу, Алемдар, Гергер, Шуджа, Чырчыр и Софиан? Если крестьяне не стали в ряды революционеров, то почему макинские войска разгромили и сожгли селения Алвар и другие?

    Еще в первые дни революционного движения крестьяне прогнали из сел представителей и слуг помещиков.

    Что касается революционности хана и беспокойства, которое вызывало у него опасность нападения Али-Акбер-хана на Джульфу, то и тут хан беспокоился больше о своей шкуре, о своих имениях, чем о революции, так как тысячи всадников Али-Акбер-хана, пройдя через его владения, дотла разорили бы их.

    Хан и сам боялся, и нас запугивал.

    После свидания с попутчиками революций - представителями духовенства, буржуазии и феодальной аристократии я направился к руководителю и герою революции Саттар-хану.

    Был четвертый час, когда мы стояли у дверей Саттар-хана, ожидая приема. Вокруг нас беспрестанно сновали вооруженные люди. Людям некогда было стоять и разговаривать, некогда было задумываться. Одни мы никуда не спешили. Здесь чувствовалась война. Двор Саттар-хана походил на бранное поле, это был действительно штаб главнокомандующего.

    До пятидесяти оседланных лошадей стояло у ворот под седлом. Выходившие со двора люди вскакивали на них и гнали в разные стороны.

    Еще не входя в дом и не видя героя революции, я уже понял несправедливость многого из того, что говорили о нем. Жизнь била здесь ключом, и обвинять Саттар-хана в революционной нераспорядительности не приходилось.

    Молодой воин, входивший с докладом о нашем приезде, вернулся и со словами:

    - Господин сардар готов принять вас, - пропустил нас вперед.

    Двое часовых, стоявшие по обе стороны двери, взяли накараул.

    Мы вошли в комнату. Герой революции, чем-то озабоченный, взволнованно ходил из угла в угол. При нашем входе он остановился посреди комнаты и первому мне протянул руку, хотя и не был лично знаком со мной.

    - Полагаю, что это тот самый товарищ, которого мы ждем с таким нетерпением?

    - Да, господин сардар! Он самый, - одновременно ответили Гаджи-Али и Мешади-Аббас-Али.

    Услыхав это, сардар положил обе руки мне на плечи и поцеловал в губы; он встретил меня, как старого друга: весело шутил, смеялся и занимал нас сердечной дружеской беседой.

    В комнате, кроме нас, были и другие. Саттар-хан взглянул на них. Видимо ему хотелось остаться с нами наедине.

    - Простите меня! - обратился он к ним, приветливо улыбаясь, - я не хочу вас больше утруждать. Мы еще увидимся с вами и договоримся относительно сказанного.

    Те встали, а Саттар-хан, приложив руку к груди, добавил:

    - Милосердие ваше велико! Еще раз будьте великодушны!

    - Это представители наших вооруженных сил, - сказал сардар, когда мы остались одни. - Они приходили для выяснения вопроса о жалованья наших воинов.

    Я очень интересовался этим вопросом и хотел знать, из кого состоит военная сила революции и чем она живет. Почувствовав это, Саттар-хан стал показывать мне программу сбора военных сил, военный устав, порядок оплаты воинов.

    - Прежде всего вас надо ознакомить с нашей вооруженной силой, - говорил он при этом. Вот некоторые статьи из устава:

    1. Вооруженная сила состоит из молодежи, сочувствующей революции и доказывающей это сочувствие на деле, а не на словах, и находится в распоряжении председателя военного совета Саттар-хана.

    2. Дальнейшее увеличение вооруженной силы, состоящей из четырех тысяч, зависит от положения дела.

    3. Каждый воин получает в месяц шестьдесят кранов два крана в день.

    4. Хлеб и другие продукты воинам отпускаются из особых лавок.

    5. При назначении цен на продукты принимается во внимание дневное жалованье воинов - два крана.

    6. Для того, чтобы воин мог существовать на свои два крана, необходимо особо позаботиться о членах его семьи.

    7. Чем больше у воина членов семьи, тем дешевле он должен получать продукты.

    8. Открываемые лавки должны строить свою работу с таким расчетом, чтобы воин мог существовать со своей семьей на получаемые два крана в день.

    9. Хлебные лавки, снабжающие воинов, получают муку из специальных государственных амбаров.

    При существовавшей в Тавризе дороговизне эти условия снабжения были очень выгодны.

    После этого мы перешли к ознакомлению с источниками доходов, которые составлялись из налогов с богатых и купцов.

    По этому поводу сардар дал подробные объяснения, после чего обратился ко мне:

    - Когда вы изволили прибыть?

    - Вчера вечером. Я остановился в Раста-кюча и потому не имел возможности тотчас же посетить вас.

    - Где вы изволили быть утром?

    - Повидавшись с Гаджи-Али-агой и другими товарищами, я просил представить меня господину сардару, а по пути виделся с Сигатульисламом и имел беседу с Висугунизамом Гаджи-Али-Кули-ханом.

    Саттар- хаи рассмеялся:

    - Значит, вы познакомились с двумя элементами революции, а теперь подошли к третьему? С Сигатульисламом нужно видеться, но он ничего нужного нам не скажет, да и не сможет сказать. Он мыслит, как молла. Мы иногда пользуемся услугами духовенства, так как еще не сумели освободить народ из-под его влияния. Что же касается Али-Кули-хана, то это умный и осторожный враг. Он тоже недоволен правительством, но не потому, что он революционер, а из своих личных интересов. Я осмелюсь сказать, что насколько этот помещик может нам повредить, настолько же революционер-мучтеид может оказаться полезным. Что же касается нас, то мы обязаны пользоваться каждой силой, идущей против правительства. С нами идут многие помещики, разоренные купцы, не сумевшие развернуться мелкие буржуа и другие недовольные правительством элементы. Мы используем всех их, а в некоторых случаях и мучтеидов, заставляя их делать то, что мы хотим. Мы совершенно не считаемся с их мнением о помощи закавказской социал-демократии. Ведь Сигатульислам видеть их не может. Он хочет ограничить все мои действия узкой рамкой, вернее, взнуздать революцию и привязать к своему подолу. Только в некоторых вопросах он соглашается с Багир-ханом. Но надо сказать, что Багир-хан, хотя и уступает мучтеиду в некоторых мелких вопросах, но в основном является моим единомышленником. Правда, многие из приехавших из Закавказья к нам на помощь рабочих не знают местных условий и, как говорит Сигатульислам, не могут дать пищи, которую переварили бы иранские желудки, но это вовсе не значит, что кавказские товарищи мало ценны и не могут нам помочь. Если они и не могут работать самостоятельно в наших условиях, то методы революционной борьбы они прекрасно изучили не в теории, а на практике, прошли хорошую революционную школу. Это люди несокрушимой энергии, громадной воли, ясного ума и непоколебимой дружбы. Помощь их - большая опора для нас, и мы никогда не променяем это братство на молл и их приспешников. Дорогой друг! Все товарищи кавказцы должны знать, что противники их никогда не совратят с пути Саттара, закаленного в борьбе.

    Он затянулся кальяном и продолжал:

    - Врагов у меня много. Моллы хорошо знают, что я никогда не отойду от революции. Во вражеском лагере у меня, кроме политических врагов, есть и личные враги. Уже десять лет, как я веду борьбу с Аскером Даваткер-оглы и с окружающими его бездельниками из района Девечи. В настоящее время эти негодяи и мелкие воришки назло мне собрались вокруг контрреволюционеров в районе Девечи и пытаются свалить меня. Но наряду с этими врагами, я учитываю также силу народных масс, идущих за мной, и значение товарищей, прибывших мне на помощь. Начатое дело я не оставлю на полпути, а доведу до конца.

    Сардар кончил. Пришли еще несколько кавказцев. Все курили кальян и пили чай. Стояла тишина. Я внимательно наблюдал за героем революции.

    У него были маленькие выпуклые глаза, опущенные усы и длинный нос, широкий лоб был весь в морщинах.

    Он сидел на полу, на маленьком тюфячке. Налево от него был прислонен к окну маузер. Два патронташа опоясывали его фигуру.

    Убранство комнаты было чрезвычайно скромно. На круглом столике, покрытом белой вязаной скатертью, лежал военный бинокль; тут же лежало несколько номеров русских и английских газет. В углу - три ружья; русское, английское и австрийское.

    Незаметно наступил вечер. Сардар оставил меня и Гаджи-Али к ужину. После ужина предложил мне перебраться в район Амрахиз и туг же распорядился о предоставлении мне квартиры с соответствующей обстановкой.

    Потом, сообщив мне, что я - член революционного совета, предложил завтра в двенадцать часов явиться на заседание.

    В двенадцать часов ночи, простившись с сардаром, мы вышли. Меня и Гаджи-Али провожали воины сардара.

    В течение нескольких дней я ходил в армянскую часть города, чтобы повидать главарей дашнаков [17] и найти выход из создавшегося в Тавризе тяжелого положения с оружием.

    Этот вопрос специально обсуждался в военно-революционном совете. Дело в том, что своевременно, когда Джульфа-Тавризская дорога была еще открыта, руководители революции не позаботились об оружии. Даже присланные из Закавказья приборы для изготовления бомб и патронов застряли в Джульфе.

    Рахим- хан, как говорил Али-Кули-хан Висугунизам, уже занял Джульфа-Тавризскую дорогу.

    Революционеры лишились этой дороги исключительно из-за религиозного рвения руководителя обороны этой дороги Хафиз-эфенди. Получив из Тавриза распоряжение о немедленном выступлении, этот фанатик стал гадать на коране, гадание оказалось против выступления, и он не двинулся с места. Таким образом, дорогу заняли враги, и по ней можно было проезжать лишь по пропускам царского консульства.

    Революционерам приходилось втридорога платить за оружие, которое ввозилось в Тавриз контрабандным путем, в то время как правительственная армия обильно снабжалась оружием и из Тегерана, и царским консулом в Тавризе. Силы были неравные. Вот почему нам необходимо было видеться с дашнаками, у которых были запасы бомб, патронов и другого вооружения.

    Среди дашнаков было много людей, прошедших кадровую службу в русской армии, но использовать их было невозможно, так как армянская буржуазия препятствовала этому, стараясь казаться нейтральной и не вызывать недовольства правительства, на самом же деле основной причиной их отказа была инструкция, данная русским консульством.

    После долгих переговоров левые дашнаки и гнчакисты [18] обещали не отделяться от кавказцев и работать вместе с иранскими революционерами.

    В армянской части я каждый день проходил мимо гостиницы, в которой остановились мои попутчицы Нина и Ираида.

    При прощании с девушками, я обещал навестить их, но потом совершенно о них позабыл. И вот однажды я зашел в гостиницу, чтобы узнать о судьбе девушек. Хозяин гостиницы сообщил, что девушки больше не живут в гостинице и что Нина несколько раз приходила справляться обо мне и оставила для меня записку. Она была адресована «самому искреннему незнакомцу, настоящего имени которого я - не знаю».

    «Несколько раз, - писала Нина, - я справлялась у хозяина гостиницы о вас, но получала ответ, что вы не заходили.

    Несмотря на это, воспоминания, незабываемые воспоминания дают мне надежду на свидание с вами.

    В первый вечер нашего знакомства, когда мы, сидя у окна, следили за волнами Аракса, в ваших глазах я заметила искры сердечности. Эти блестящие искры говорили до искренности и обещали большую и крепкую дружбу. Внимание, которое вы оказывали мне, почему-то казалось мне большим, чем благородная ваша предупредительность в отношении моей сестры Ираиды. И эта особенная ваша нежность привязала меня к вам. Я и Ираида очень жалеем, что потеряли вас. Во всяком случае вы должны быть верны своему обещанию. Кроме всего этого мы боимся, как бы в этом городе, полном всевозможных случайностей, не постигло вас несчастье».

    Спустя два дня после этого, я сидел, в малом зале гостиницы и в ожидании Нины просматривал газету. Долгое ожидание создавало тревожное настроение. Мысли, одна мрачнее другой охватили меня.

    «А может быть девушка - шпионка и сообщила обо мне в консульство, чтобы меня схватили для выяснения личности?»

    Вслед за этим я начинал успокаивать себя:

    «Нет, на лице этой девушки я не заметил следов измены, она не способна на это. Ее влечение ко мне объясняется ее молодостью и наивностью».

    Подобные противоречивые мысли и борьба подозрительности и доверчивости свойственны каждому человеку; нетерпеливое ожидание всякого делает мечтателем.

    Ведь человек не в силах прочесть того, что написано в душе другого, и всегда его воображение старается придать всему отрицательный характер. Так уж положено, что человеку больше свойственно сомнение, чем слепое доверие. Душа человека является ареной постоянной борьбы между этими противоречивыми чувствами.

    Сидя в гостинице, я остро переживал эту борьбу. Порой же мне казалось, что Нина смеется, надо мной.

    «Азиат, - словно говорила она мне, - увидел хорошеньких девушек и раскис…»

    От этой мысли я начинал краснеть и презирать себя.

    Подобных мыслей было много. Сердце мое походило на богатый альбом с нескончаемыми страницами. Каждую минуту передо мной проходили все новые и новые картины.

    Чего я только не передумал!

    «Вот сидит Нина и думает обо мне. Почему бы ей и не думать? Я - молод, здоров, красив. Хоть я и азиат, но культурный и образованный. Девушка не знает, что я революционер. Она принимает меня за купца с небольшим капиталом. Почему же ей не любить меня? Разве любовь не зависит отчасти от экономических причин? Молодая, бедная девушка не могла не заметить за время нашего путешествия, что я пользуюсь всеобщим почетом».

    Потом я начинал рассуждать иначе:

    «Материальное положение не играет тут роли. Имей Нина тысячу сердец, она не отдала бы мне ни одного; ведь Тавриз - город богатый, она красива, а главное работает в консульстве, где бывают тысячи богатых купцов, ищущих покровительства царя. Разве выпустят они из рук такую робкую девушку, допустят, чтобы она привязалась к человеку с неопределенной судьбой!».

    От этих мыслей меня бросало в жар, я взволнованно вскакивал, ходил по салону, опять садился, и вновь начинались мои терзания.

    Я старался взять себя в руки, отогнать назойливые мысли, как вдруг чьи-то руки легли на мои глаза.

    - Отгадайте, кто я? - проговорил знакомый голос. Меня обдало жаром. Эти маленькие ручки, охватившие мою голову, пронизали все мое существо какой-то особенной радостью.

    - Это не чужие, а желанные ручки, - вырвалось у меня.

    Нина стала неузнаваема. Казалось, что уже целый год живет она в Тавризе. Во всех ее движениях сквозило довольство жизнью.

    Первыми ее словами были:

    - Семья консула приняла нас очень ласково и приветливо. Пока мы живем у них. Мы рассказали им о вашей доброте и о вашем внимании к нам. Мы рассказали и о том, что вы потерпели большие убытки. Консул обещал найти и вернуть ваши товары. Оказывается, консул берет купцов под свое покровительство. И если в дороге их грабят, то консул требует у иранского правительства возмещения их убытков. Сам консул и его супруга не раз просили меня пригласить вас к ним и очень жалеют, что до сих пор незнакомы с вами.

    Не глядя на меня, Нина быстро перебирала руками.

    - Довольны ли вы своей жизнью в Иране? - спросил я.

    - Лично я очень довольна. Хотя иранцы не знают моего языка, но свое доброе отношение выражают глазами и мимикой. Особенно внимательны ко мне аристократы и купцы, бывающие у господина консула. Нас приглашают во многие дома. Завтра мы приглашены на обед к одному из служащих консульства.

    - Кто он? - спросил я. - Вы знаете его имя и фамилию?

    - Не знаю. Каждый день, пожимая мне руку, он говорит свою фамилию, но я не могу запомнить. Это удивительный тип: высокого роста, худой, с тонкой длинной шеей, с тонким носом, говорит быстро и глотает концы слов. Держит себя важно и вечно хвалится. Говоря правду, он мне не нравится. Он говорит, что у него богатый антикварный музей. Это подтверждают и другие. Я иду к нему на обед исключительно для того, чтобы посмотреть его редкости и увидеть богатый восточный дом.

    - Не Мирза-Фатулла-хан ли это? - спросил я Нину.

    - Да, он! Он самый! - торопливо ответила она.

    Я не стал распространяться о Мирза-Фатулла-хане, это было бы неуместно. Своим рассказом я мог возбудить подозрение девушки.

    - Нина-ханум, значит, мы завтра не увидимся? - сказал я.

    - Почему? - спросила она, блеснув глазами.

    - Вы же будете в гостях у Мирза-Фатулла-хана.

    - Мирза-Фатулла-хан для Нины ничто. Не имеют никакого значения и все остальные, приглашающие нас в гости. Вы - совсем другое дело, вы оставили в моем сердце глубокий след. Азиаты имеют массу положительных особенностей, которых я не встречала у европейцев, даже у самых культурных европейцев. Здесь не смотрят на женщину свысока. Прежде всего я заметила это в вашем отношении. Так уж создан человек, что если он любит и дружит с одним из членов какого-нибудь племени, то это отношение переходит на все племя. Весь Восток и всех жителей Востока я мерю по вашей мерке. И поэтому на вашем Востоке я, кажется, ничего отрицательного не вижу. По мере возможности, если, конечно, вы позволите, я не хочу расставаться с вами. Знаете ли, не только в выборе знакомых, но и в выборе всего, первое впечатление никогда не обманывает меня. Увидав вас и испытав вашу доброту, я никогда не предпочту вам другого. Встреча с вами радует меня и доставляет мне удовольствие.

    …Свидания наши участились, мы виделись почти каждый день, назначая для этого разные места.

    Чем больше было свиданий, тем больше Нина стремилась к ним.

    Мое знакомство с Ниной могло возбудить подозрение, и я решил сообщить об этом Саттар-хану.

    Как- то вечером тотчас же после ужина я встал, собираясь уходить.

    - Куда вы спешите? - спросил Саттар-хан.

    - Господин сардар! Я познакомился с одной красивой белокурой девушкой, - ответил я Саттар-хану и вкратце рассказал, где и как мы познакомились, а потом добавил: - При теперешнем нашем положении нам очень выгодно, что девушка служит в царском консульстве и знакома со служащими консульства. Ко мне она относится с большим уважением, которое перешло в любовь. Я не сомневаюсь в том, что девушка может оказать нам большую услугу. В настоящее время я занят тем, чтобы подыскать ей особую квартиру, отделить ее от сестры и вполне ее обеспечить.

    - Приветствую ваше начинание, - сказал Саттар-хан. - Это будет большим достижением. Я всегда сожалел, что мы не имеем связи с консульством.

    После этих слов Саттар-хан обратился к Юсуф-хазчи:

    - На свете есть два рода слепых: одни физически слепые, большинство которых обладает ясным умом, мышление заменяет им зрение, и использовать ум, способности и рассудительность таких слепых очень выгодно. Вторые слепцы - это слепые умственно и духовно. К сожалению, некоторые из наших сторонников, претендующие на руководящую роль, относятся к разряду умственно и духовно слепых. Использовать их, столковаться с ними абсолютно невозможно. Наш дорогой друг сумел сделать за такой короткий срок то, чего мы до сего времени не могли достигнуть. Переговоры с дашнаками и гнчакистами, привлечение их на сторону трудящихся Тавриза, все это заслуги этого товарища. Наши же духовные слепые товарищи не видят тех, кто совершает эти дела.

    Сардар прозрачно намекал на духовенство и принимающих участие в революции мучтеидов.

    - Но, милый друг, - сказал сардар с лукавой улыбкой, обращаясь ко мне, - смотрите в оба, чтобы белокурая девушка не продала нас царскому консульству!

    - Она не сделает этого. Да и возможности ей не дадим. Безусловно и осторожность не будет забыта.

    Удовлетворенный моим ответом, сардар обратился к Юсуф-хазчи:

    - Нужно найти для девушки удобную квартиру и как следует обставить ее. Скупиться не надо, необходимо создать девушке хорошие условия.

    Потом сардар сказал мне:

    - Не стесняйтесь делать ей подношения и подарки. От обещаний и обмана мало проку.

    - Девушка и без подарков и обещаний в нашем распоряжении. Не ради любви, а как революционер, я хочу привлечь эту девушку к нашей работе.

    Нина поселилась в доме Минасяна. Квартира была убрана в европейском стиле, но с восточной роскошью. Все это было сделано в продолжение нескольких дней и явилось для Нины полной неожиданностью.

    В два часа дня я должен был встретить Нину в условленном месте. На свидание она пришла раньше меня. Когда я подошел к ней, она по обыкновению схватила меня за руку и, глядя в глаза, спросила:

    - Почему вы так долго не шли? Я думала, что эти наши бесцельные свидания надоели вам и вы стараетесь прекратить их.

    Видя волнение девушки, я стал успокаивать ее:

    - Милая, прелестная Нина, ни на какие блага мира я не променяю краткие мгновения наших встреч.

    Нина так редко слыхала от меня такие слова, как «милая» и «прелестная», что услыхав их теперь, вся затрепетала. Я почувствовал, как горячая волна согрела ее руки.

    - Так почему же вы опоздали? - спросила она.

    - Я был занят устройством квартиры, которую снял для вас.

    - Квартира? Квартира для нас?

    - Да, квартира. И на самой лучшей улице Тавриза.

    - Где?

    - В армянской части, в доме, построенном в европейском стиле.

    - А когда она будет готова?

    - Уже готова.

    - В таком случае надо купить обстановку.

    - Ничего не надо.

    - Почему?

    - Потому что все уже сделано. Вы возьмете только ваш чемодан, сядете в фаэтон и переедете на новую квартиру.

    Опустив голову, Нина на секунду задумалась.

    - Знаете, что? - нерешительно сказала она. - Я не хочу жить вместе с Ираидой.

    - Я приготовил эту квартиру исключительно для Нины, для моего искреннего друга Нины.

    Нина была тронута до слез и очень взволнована. Желая отвлечь ее, я сказал:

    - Прелестная Нина, я буду здесь ожидать вас. Положите свой чемодан в фаэтон и приезжайте сюда. Здесь я встречу вас и провожу до вашей новой квартиры.

    - Вот сейчас? - торопливо спросила девушка.

    - Да, так как ваши комнаты ждут своей хозяйки.

    Нина ушла. Кажется, не прошло и часа, как она приехала. Я сел рядом, и мы поехали в дом Минасяна.

    Войдя во двор и увидев аллеи, вымощенные красным кирпичом, Нина спросила:

    - Кто здесь будет жить?

    - Как это кто?

    - Я хочу сказать, сколько семейств будет здесь жить?

    - Только Нина и ее работница.

    Девушка не верила своим глазам.

    Поднявшись по деревянной лестнице на большую веранду, она еще раз спросила:

    - Кому это принадлежит? А семьи, живущие в этих комнатах, не будут пользоваться этой верандой?

    - В этих комнатах никто не живет. Все это принадлежит вам.

    Нина удивленно смотрела на меня. Обходя богато убранные и устланные по-восточному дорогими коврами комнаты, она не верила, что это не сон. Девушка не знала, с чего начать осмотр и о чем прежде всего спросить.

    Осмотрев всю квартиру из четырех комнат, она спросила:

    - Все эти вещи хозяина?

    - Нет, все это я купил для вас, чтобы оставить память о нашем знакомстве.

    - Зачем вы потратили столько денег, вы и так потеряли ваши товары?

    - Наше знакомство принесло мне счастье - я получил обратно все свои товары. Теперь мы богатые и обеспеченные люди. Эти вещи я купил вам в подарок.

    Мы сидели на зеленом плюшевом диване. Девушка прослезилась от радости…

    - Я никогда не предполагала, что вы так хорошо, так искренне ко мне отнесетесь! - проговорила она взволнованно.

    - В будущем вы будете еще счастливее. Чтобы доказать вам искренность моей дружбы, я располагаю еще большими возможностями.

    - Я верю вам всей душой, и это доверие к вам у меня возникло с первого дня нашего знакомства.

    Нина на самом деле доверяла мне. Она не боялась доверить мне и свою девичью честь. Она безбоязненно шла на все назначаемые мною свидания. Во всех ее поступках сквозили любовь и полное доверие ко мне. И я любил ее. Мы оба имели на это право, так как оба были молоды и могли понять друг друга.

    Девушка не догадывалась о том, что я играю определенную роль в революционном движении и что весьма часто я и ночью не имею возможности отдохнуть.

    Иногда случалось, что я нарушал свои обещания посетить Нину.

    С моей стороны было ошибкой, что я позволил себе слишком привязаться к ней, дал волю своему чувству, и это вывело девушку из колеи.

    Я никогда не садился за стол без нее, дожидаясь ее прихода. Она в свою очередь делала то же самое. На этой почве часто происходили у нас недоразумения. Если я опаздывал или совсем не приходил, она ревниво упрекала меня:

    - Вы заняты другими и поэтому не можете приходить сюда.

    Все это объяснялось, конечно, ее любовью ко мне, становившейся все сильнее и сильнее.

    Разговоров о любви у нас не было, но любовь чувствовалась во всех поступках и недомолвках. Нина стеснялась говорить о своей любви, а я боялся открыть ей свои намерения; они были настолько сложны и трудны, что я сомневался, сумеет ли молодая девушка понять и помочь их выполнению.

    - Женщина быстро влюбляется, - говорил я, - и скоро перестает любить. Она торопится в любви. Она может влюбиться, совершенно не зная человека. Сердце и глаза женщины легко увлекаются, а поступки ее обманчивы. Эти качества делают несчастными и мужчину, и женщину, мешают им создать семью. Они, эти качества, создают такие условия, при которых или женщина увлекается вторым мужчиной, или кокетство другой женщины сводит с пути мужчину. Таким образом, очень часто любовь и обман идут рука об руку. А на этом нельзя строить семью. Чтобы не было такой любви и обманов, мужчине и женщине необходимо долгое время изучать друг друга.

    Нина задумчиво отвечала.

    - Если для настоящей любви нужно продолжительное знакомство, то умение сделать выбор тоже играет важную роль. Женщине неразумной и не умеющей разбираться в людях не поможет никакое изучение. Любовь - такая мука, что если бы это зависело от самого человека, то никто не захотел бы любить.

    - Нина, ваши слова доказывают слабость и безволие. Любовь есть украшение жизни, человек не может жить без любви. Есть много людей, которые никогда не любили. Они быстро узнали положительную и отрицательную сторону любви и не захотели подвергнуть себя мучениям.

    - Вы запутали вопрос, - возразила Нина. - Человек, не знакомый с любовью, может обладать сильной волей, но он никогда не похвалится умом. Люди, не чувствующие красоты жизни, вернее, явившиеся на свет только для того, чтобы есть и пить, не поймут этого чувства. Для них любить и быть любимым совершенно излишне. Не забывайте, что без любви не может быть и прогресса. Любовь нужна везде. Начиная с поэта, художника и кончая обыкновенным ремесленником, все любят свое дело. Любовь присуща всякому творчеству. Любовь - искусство. Человек достигает всего, благодаря любви и знанию. Только надо уметь любить. Не любят лишь бесчувственные, непонимающие, бездарные люди. Любить же и быть постоянным в любви могут люди с высокой культурой, искренние, умные, честные. Нина умолкла и стала задумчиво перебирать пуговицы моего пиджака. Я чувствовал, что она хочет еще что-то сказать, но не решается.

    - Милая Нина, что вы хотите еще сказать?

    - Люблю! Не упрекай меня!…

    Она закрыла лицо руками, убежала в свою комнату и заперла за собой дверь на замок.

    Посидев немного в раздумьи, я ушел к себе.

    В этот день беседа наша носила совершенно иной характер. Нина, вчера открыто признавшаяся в любви, сегодня стеснялась поднять голову и смотреть на меня.

    Разговор шел об осаде революционного Тавриза и усиливающемся голоде среди населения.

    - По словам консула, это положение протянется не более месяца, - безразличным тоном говорила Нина. - Все дороги в руках сторонников правительства.

     - Оказывается, в городе нет ни оружия, ни запасов хлеба, - сказал я, желая узнать ее отношение к этому. - Для консула это не имеет значение. Страна ему чужая. Какая бы сторона ни победила, он останется консулом.

    - Совсем не так! Разница очень большая, - сказала Нина, мельком взглянув на меня.

    - Какая же разница?

    - Царская Россия, ведущая колониальную политику в Иране и имеющая здесь громадные выгоды, может быть только сторонницей слабого феодального строя, терзаемого беспорядками.

    - Почему?

    - Потому что с победой революции создастся такое правительство, которое в первую очередь уничтожит тяжелые концессии, навязанные в колониальный период страны.

    - А разве Россия имеет в Иране концессии, недостойные человечества и недопустимые для культурной нации?

    - Имеет. Даже такие, каких не приняли бы и китайцы, а в Иране заставили принять.

    - А как по-вашему, - осторожно спросил я, - имеют ли иранцы право на революцию?

    - По-моему, они имеют полное право требовать свободу.

    - Я иногда задумываюсь над тем, почему культурные народы не помогут слабым странам, которые поднялись на защиту своих прав? - сказал я, желая вызвать девушку на более откровенную беседу.

    Нина взяла мою руку в свои белые пухлые ручки.

    - Дорогой друг! - сказала она. - Кого вы считаете культурными народами?

    Голубые глаза девушки смело уставились на меня в ожидании ответа.

    - Культурные народы - немцы, англичане, французы и другие, - ответил я.

    - Ради Ирана никто из них не станет задевать интересов друг друга. Германия никогда не скажет России - не веди колониальную политику в Иране, так как сама ведет ту же политику в Турции. Чтобы быть свободной в своих действиях в Иране, Россия согласилась не вмешиваться в дела Германии. Австрия имеет транзитный договор с Россией и провозит свои товары на иранский рынок через Россию. Что же касается Англии, то после соглашения 1907 года Иран разделен на две зоны влияний. На севере господствует царская Россия, а на юге - Англия. Все это говорит о том, что революционная борьба может вестись исключительно местными силами, без расчета на какую бы то ни было помощь со стороны.

    Рассуждения девушки были верны. Но говорила ли она, как беспристрастный человек, или ее интересовала и беспокоила судьба Ирана? Это было неизвестно.

    - Верно, - сказал я, - иранская революция должна использовать свои внутренние силы. Но всякий имеющий совесть человек должен помочь ей. Революция в настоящее время находится в затруднительном положении. Из ваших слов видно, что тавризской революции угрожают, с одной стороны, осада, а с другой - голод. По-моему, каждый честный человек должен помочь Тавризу. Раз революция нуждается в помощи, а Саттар-хан прав в своем выступлении на защиту прав иранского народа, то почему бы не оказать ему помощи?

    Наступило молчание. Слышался лишь мерный стук часов, и в унисон ему бились наши сердца.

    Наконец, Нина подняла голову.

    - Чем я могу помочь? - с ноткой сожаления сказала она. - Я беспомощная девушка! Вдобавок служу в консульстве…

    - Вы можете сделать многое! - смело ответил я.

    - Вы этого хотите?

    - Если вы окажете какую-нибудь услугу иранской революции, я буду приветствовать вас. Я сам сторонник таких героев, как Саттар-хан.

    - Я хочу знать одно… - начала Нина, внимательно заглядывая мне в глаза.

    - Что вы хотите знать?

    - С первого же дня нашего знакомства я почувствовала, что вы сторонник этой революции. В вас чувствуется энергия и стойкость революционера. Но одного я не понимаю, что связывает вас с революцией?

    - Разве можно войти в революцию, не будучи революционером и имея какую-нибудь другую цель?

    - Почему нельзя? Есть и такие люди, которые примыкают к революции ради своих личных выгод, чтобы спасти свою личную жизнь, иметь возможность вести широкую торговлю, увеличить свое влияние… Мне очень хотелось бы знать: вы настоящий революционер, или один из тех, кто соблюдает свои личные интересы? Если бы я знала это наверняка, то могла бы высказать свое мнение. Я думаю, что деньги можно заработать и без революции.

    - Нет, я не нуждаюсь в деньгах. Если они есть, то я готов употребить их на дело революции. Слова мои так же искренни, как и моя любовь к вам.

    - Если так, - проговорила девушка, - то скажите, какую услугу я могу оказать революции?

    Я перешел к цели:

    - Для того, чтобы поддерживать связь с Кавказом и оказывать помощь революционерам, надо ездить из Тавриза в Джульфу и обратно. А это возможно, как вы знаете, только по пропискам царского консульства.

    - Мне нужно будет ездить с этими пропусками на Кавказ? - торопливо спросила она.

    - Прежде всего нам надо подумать, как достать эти пропуска, а кто поедет с ними, это уж второстепенное дело.

    Нина задумалась. Лицо ее то краснела, то бледнело.

    Я тоже думал про себя: должно быть Нина подозревает меня во лжи, думает, что я хочу использовать ее любовь в своих личных целях. Но она была бы не права, думая так. Я ее не обманывал. Я любил ее искренне, но мне хотелось создать между нами и идейную близость. Я хотел с ее помощью оказать содействие успеху революции. Любил же я эту умную и искреннюю девушку еще раньше, не предполагая, что она сможет быть полезной нам.

    Наконец, ресницы Нины затрепетали; она подняла на меня лучистые глаза.

    - Если человек, которого я уважаю, требует этого, - проговорила она решительно, - то я согласна.

    - Человек, любящий вас всем сердцем, дает слово до самой своей смерти не предъявлять вам никаких требований. Но это требование предъявляет нам судьба целого народа. И благополучие нашей любви тесно связано с судьбой и победой восставшего народа.

    - Я не возражаю, - сказала Нина. - Вы любите революцию и, если состоите в каком-нибудь обществе, я с удовольствием буду работать с вами. Но мне хотелось бы знать, вы говорите со мною от своего имени или от имени какой-нибудь организации или общества?

    - Я не начну дела без организации. Я говорю с вами от имени организации. Если мое предложение почему-либо не приемлемо для вас, то не стесняйтесь. Отказ ваш ни в коем случае не может повлиять на нашу дружбу.

    После этих слов девушка опять задумалась. Я переживал тяжелые и беспокойные минуты. Слишком рано я открылся ей, но скрывать эту тайну я больше не мог, так как положение было чрезвычайно тяжелое. Мы должны были во что бы то ни стало перевезти из Джульфы в Тавриз машины для изготовления бомб, порох для патронов и другие взрывчатые вещества. Перелистывая журналы, лежавшие на столе, я незаметно следил за Ниной. Заметив, как ее белая шейка, кокетничавшая с русыми кудрями, поворачивается в мою сторону, я почувствовал, что наступает решительный момент.

    - Я знаю, - тихо начала Нина, - что уважение ваше ко мне велико. Знаю и то, что если я откажусь от этого предложения, наша сердечная дружба не пострадает. Но я знаю еще одну вещь…

    - А именно? - нетерпеливо спросил я.

    - Там, где нет единомыслия, не долго будет существовать и обоюдная любовь. Меня самое интересует это дело. Я даю слово работать вместе с вами на пользу того общества, к которому принадлежите вы… Еще один вопрос: значит, вы не купец?

    - Нет, прелестная Нина, нет!

    Нина от волнения расплакалась. Я сам был растерян от радости. На груди моей, как золотые колосья, рассыпались русые кудри…

    После чая, попрощавшись с Ниной, я поспешил к Саттар-хану.

    Войдя к Саттар-хану, я увидел у него Гаджи-Мехти-агу Кузакунани, которого я давно хотел видеть. Сардар обсуждал с ним острый вопрос о хлебе, который уже был обсужден и разрешен революционным советом.

    Все хлебные амбары в городе и его окрестностях подлежали учету и передаче по определенной цене в ведение военно-революционного совета. Воспользовавшись осадой города и отсутствием подвоза хлеба из деревень, хозяева этих амбаров ежедневно повышали цену на хлеб, искусственно создавая таким образом голод. Вот почему все запасы хлеба были взяты на учет. Благодаря этому, зная ежедневную потребность в хлебе, можно было регулировать отпуск населению хлеба по твердой цене. Однако, это решение военно-революционного совета до сих пор не было проведено в жизнь, так как этому препятствовали Энджумен [19] , купцы и их глава Гаджи-Мехти.

    Я уже имел случай познакомиться с участником революции мучтеидом, со сторонником революции помещиком Али-Кули-ханом; теперь же мне представлялся случай познакомиться с Гаджи-Мехти, ближайшим участником революции, получившим прозвище «отца нации».

    - Наш товарищ, - сказал Саттар-хан, представляя меня Гаджи-Мехти, - самый уважаемый из наших гостей!

    С важностью, свойственной всей знати Ирана, Гаджи-Мехти промолвил:

    - Приездом своим они осчастливили нас. Ему уготовлено место в нашем сердце. Личность товарища для нас весьма ценна!…

    После этих приветственных слов гаджи продолжал прерванный моим приходом разговор:

    - Я считаю, что революция не должна вмешиваться в вопросы нормирования цен на хлеб. Нам совершенно достаточно вести борьбу с деспотизмом. Хозяева же амбаров - люди влиятельные. Если мы возьмем на учет амбары, назначим таксу и начнем отпускать муку хлебопекам по твердой цене, то вызовем недовольство хозяев, и они отойдут от революции. Еще одно: революция не должна посягать на право и законную собственность народа. Разве революция начата нами не для борьбы с притеснителями народа? Не толкнем ли мы своими действиями всех этих хозяев в лагерь контрреволюции? Какое нам дело до торговли? Если хотите удешевить хлеб, созовите хозяев амбаров, разъясните им, и они, по-моему, не откажут нам. Саттар-хан слушал, куря кальян. Я чувствовал, что он еле сдерживает свое волнение. Морщины на лбу его приняли дугообразную форму, зрачки глаз дрожали. Волнение Саттар-хана передалось и мне.

    - Уберите кальян! - вдруг крикнул Саттар-хан раздраженно.

    Кальян убрали. Саттар-хан дал понять, что он не желает продолжать разговор, и Гаджи-Мехти умолк. Саттар-хан потирал руки, разминая пальцы.

    - Вопрос о таксе - важный вопрос, - сказал он, наконец. - Владельцы амбаров притесняют нас больше, чем осадившие нас контрреволюционеры. Они стремятся показать, что в недостатке и дороговизне продовольствия виноваты революционеры, хотят восстановить население Тавриза против нас. Если мы не вмешаемся в это дело, то положение наше еще более осложнится. Кто такие владельцы амбаров? Не те ли, что подготовляют внутреннюю контрреволюцию?

    Гаджи- Мехти не возражал. Он только мог сказать:

    - Я предлагаю поставить вопрос на обсуждение Энджумена.

    Саттар- хан не отвечал. Всегда, когда разговор касался Энджумена, он предпочитал молчать, не желая создавать конфликта.

    Я попросил у Саттар-хана разрешения высказаться.

    - Пожалуйста, пожалуйста, - ответил он.

    - Я внимательно слушал его милость, гаджи. Высказанные им мысли не к лицу революционеру. Неужели революционеры, восставшие против всего правительства, побоятся кучки хозяев хлебных амбаров? Зернохранилища еще раньше должны были перейти по определенной цене в ведение революционных органов. Отказавшись от политики реквизиции и конфискации, революция не может вовсе отстраниться от регулирования цен на продукты питания, она должна взять зернохранилища на учет и назначить твердую таксу на хлеб, чтобы облегчить положение населения. Только в этом случае народ убедится, что революция не только на словах, но и на деле заботится о нем, и будет сочувствовать ей.

    Гаджи- Мехти что-то хотел возразить, но Саттар-хан не дал возможности.

    - Подайте кальян! - крикнул он сердито.

    Внесли кальян, а заодно и чай. Саттар-хан снял шапку, провел рукой по волосам и стал крутить усы. Эту привычку я заметил в нем и раньше. Когда он находился в затруднении или решался на что-нибудь важное, он всегда снимал шапку, оправлял волосы, и нервно крутил ус.

    Я сразу понял, что он собирается сказать нечто особенное.

    Он выкурил кальян, отпил два-три глотка чая и начал:

    - Я - человек неученый, но для понимания многих вещей не нужно не только глубокой учености, но и начального образования. В революцию я вошел не по совету других и охранять ее не стану по чужим программам. Когда я слил свою жизнь с жизнью миллионов людей, я имел в виду не блестящую будущность, а почетную смерть. Единомышленников у меня немало. С противниками буду бороться. Если в этой борьбе я буду побежден и погибну, то революция не потеряет своего значения и будет продолжаться. Умрет один Саттар-хан, на арену выйдет другой. Стоящие на моем пути и желающие спугнуть моего коня будут наказаны не будущими Саттар-ханами, а Саттар-ханом - сыном качака Исмаил-хана из Карадага. Это так. Теперь вопрос хлеба: нам нужно было еще до осады города подвезти весь хлеб в город.

    Гаджи- Мехти слушал молча, так как в Иране не принято возражать старшему или влиятельному лицу, мнение которого считается законом. К тому же Гаджи-Мехти хорошо знал крутой нрав Саттар-хана.

    Гаджи- Мехти с улыбкой обратился ко мне и начал говорить о том, что хотел, но не осмеливался сказать Саттар-хану.

    - Уважаемый друг! Мы - революционеры, боремся с правительством; мы не хлеботорговцы, не пекари и не скупщики. Если мы будем заниматься этими делами, то завтра же Гаджи-Муса-хан, Беюк-хан, Заргам и другие предадут нас огню. Если мы наложим руку на хлеб, то завтра ни один человек и зернышка не ввезет в город.

    - И без того извне не будет подвоза хлеба, - сказал Саттар-хан, вынув изо рта мундштук кальяна, - так как кольцо осады все суживается.

    - Гаджи с каждым днем молодеет, - желая переменить разговор, стал шутить Саттар-хан, - революция превратила его в пятнадцатилетнего юношу.

    Гаджи- Мехти снял папаху и стал приглаживать ее завитки.

    - Я жизнь свою принесу в жертву революции, - задумчиво сказал он, - больше нее я ничего не люблю. Я забросил все свои дела, отстал от торговли и весь отдался революции. О том, что помолодел, мне говорят и другие. Я и сам, глядя в зеркало, вижу, что эта папаха очень идет мне.

    Гаджи еще долго говорил о себе, о семье, о своей скромной жизни революционера.

    - Гаджи свободен, - сказал Саттар-хан, видя, что разговор затянулся.

    Гаджи сейчас же встал, попрощался и вышел. Таков обычай Ирана. Гость без разрешения знатного хозяина, который предложил ему сесть, не может встать и уйти. Приличие требует, чтобы гостя отпустил сам хозяин.

    После ухода Гаджи-Мехти Саттар-хан обратился ко мне:

    - Теперь товарищи кавказцы должны знать, с кем мы связали свою судьбу, - с сожалением сказал он. - Если бы мне позволила революционная совесть и если бы не было у меня личных врагов вроде Даваткер-оглы Наиб-Гусейна, Кебабчи-оглы, я отстранился бы от всего. Но теперь поздно. Я не брошу начатого дела. Всю тяжесть революции я принял на себя. Вы знаете, что я не склонен идти на уступки, но не редко, когда этого требуют обстоятельства, мне приходится уступать им. Вы слышали, как гаджи предлагал поставить вопрос на обсуждение Энджумена? Большинство членов Энджумена - вот такие же купцы и торгаши. Да, вот каковы наши дела!…

    После этих слов, проникнутых искренностью, Саттар-хан резко перевел разговор на другую тему.

    - Как обстоят дела с Ниной? - спросил он. - Положение тяжелое. Нет бомб, нет патронов. Все, что нужно для их изготовления, находится на том берегу Аракса.

    - С Ниной вопрос улажен. Из нее можно воспитать искреннего и стойкого революционера. Она дала слово оказывать революции всевозможные услуги, и я ей в этом верю.

    В глазах Саттар-хана сверкнули искры радости.

    - Обеспечена ли она всем?

    - Она уже на новой квартире. Комнаты хорошо обставлены.

    - А на расходы она получает?

    - Ей нельзя предлагать денег. Все расходы несу я.

    - Вы получили чек, выданный мной на имя хазчи?

    - Частично получил.

    - Почему частично?

    - Сумма слишком большая. Брать все сразу нет нужды. Я беру по мере надобности. Он и сам предложил взять мне деньги, но я отказался.

    - Я поручаю вам: ни для себя, ни для Нины не скупитесь в средствах. Девушка должна быть обставлена хорошо и не чувствовать никакой нужды. Если она будет довольна, может оказать нам огромную услугу. Передайте ей мой привет! Пусть она не считает нас ничтожествами. Мы ведем борьбу за права десятимиллионного народа. Передайте ей мои слова.

    - Сардар, могу вас уверить, что она наш товарищ.

    Сардар задумался.

    - Почему-то женщины очень любят революцию и революционеров, - сказал он после минутного молчания. - Революционеров они считают какими-то сверхъестественными существами. С начала революции я получил массу писем. Прочтите хотя бы вот это. Очень интересно…

    Письмо было написано по-фарсидски и адресовано «гению революции, вождю нации, его милости - Саттар-хану».

    «Я знаю, что у вас две супруги, - писала незнакомка - для меня это не имеет значения. Я - вдова. Имею достаток, в моем владении несколько деревень. Я не видела вас, но слышала о вас, как о герое революции. Я с радостью приняла бы ваше имя. Салима-ханум, дочь Гаджи-хана».

    Сардар говорил о роли женщин в революции.

    - Немало женщин, предлагающих нам свои услуги и в перевозке оружия…

    Было время ужина. Когда внесли скатерть, сардар пригласил к столу и других. Стол не отличался роскошью, как у знатных людей. Кушанья состояли из мяса и мясного навара.

    - Это мое любимое блюдо, - сказал Саттар-хан. - Но знай я, что вы пожалуете к ужину, можно было бы заказать что-нибудь получше. Клянусь вашей дорогой жизнью, за последние дни ничто мне не идет в голову.

    После еды опять подали кальян и чай. Беседа затянулась до часа ночи.

    - Оставайтесь ночевать здесь! - предложил мне Саттар-хан.

    Я понял, что он разрешает мне уйти, и встал. Сардар поручил бывшим тут людям проводить меня.

    - Никого не нужно! - сказал я и, попрощавшись, вышел.

    Когда я пришел к Нине, ее еще не было дома. В комнатах чувствовалась какая-то тяжелая атмосфера, они имели печальный вид, как если бы произошло большое несчастье.

    Зейнаб, работница Нины, сидела в углу веранды. Глаза ее были заплаканы. Рядом сидела моя экономка Тахмина-ханум, словно в трауре, надвинув платок на глаза.

    Тут же стояла молодая жена Минасяна Шушаник-ханум.

    Я был в недоумении, что же случилось тут без меня?

    - Жаль красавицу Нину! - сказала Шушаник.

    - Хотя Аршак и наш, армянин, но он не будет ей хорошим мужем.

    Теперь я понял в чем дело.

    Уже несколько дней был пущен слух, что Нина выходит замуж за Аршака Суренянца, и что свадьба их будет на Кавказе, в городе Александрополе [20] , где жили родные жениха. Они собирались выехать в Александрополь в ближайшие дни.

    - Сын мой! - сказала дрожащим голосом Тахмина-ханум. - Всегда вы были так ласковы друг с другом. И ты так любил и нежил ее, носился с ее капризами. А теперь эта бессовестная дочь бессовестных родителей обманула тебя!

    Я не знал, что ей ответить и как ее успокоить. В разговор вмешалась Зейнаб.

    - Дурную шутку сыграли с бедным моим братом, разрушили его дом, - сказала она, вытирая глаза концом головного платка. - Здесь замешана чья-то рука. Девушка сохла по нем. Если он опаздывал на час, она места себе не находила. Что же случилось, что эта бесстыдница сразу переменилась?

    Не успела кончить Зейнаб, как ее слова подхватила Тахмина-ханум.

    - Это Тавриз, моя милая. Тут сколько хочешь всякого колдовства. Вот, послушай, я назову несколько случаев, когда заклинаниями и заговорами переворачивали все шиворот-навыворот. Гамзаназ-ханум, дочь Келентара, три года была обручена с Зиясултаном, сыном каим-магама. Они безумно любили друг друга. В конце концов их околдовали, и девушка вдруг ни с того ни с сего заявила, - умру, но за Зиясултана не пойду. Наконец, расторгла обручение и вышла за племянника Низамуль-Улема. То же самое произошло и с дочерью Аджидана Гончалеб-ханум - развели ее с сыном Мизан-агаси и выдали замуж за внука Ага-хана Мирпенджа, Сулейман-хана.

    - А про дочь Абдулла-хана, Тарраре-ханум, забыла? - перебила ее Зейнаб. - Разве в продолжение одного дня не развели ее с сыном Наиб-Мохаммед-Вели-хана и не выдали за сына Абачи-баши?

    Зная, что примерам этим не будет конца, я принялся играть с Меджидом, маленьким сыном Зейнаб.

    Тахмина- ханум не могла успокоиться:

    - Хитрый народ, они все знают. Все, что случилось с девушкой, исходит из этого дома. Девушку околдовали. Красива она. Не дали ей выйти за мусульманина. Жирный кусочек был - отдали своему армянину.

    - Да, с ней что-то сделали, - добавила Зейнаб. - Как глазам своим, я верила ей, что она примет нашу веру, станет мусульманкой.

    Догадавшись, что намеки относятся к ней, бедная Шушаник-ханум стала оправдываться:

    - Я ничего не знаю. Пусть я лишусь своей единственной дочери, если мне что-нибудь известно. Лучше бы мне умереть, чем пережить этот стыд. Я не могу смотреть на брата… - и она расплакалась.

    Я не мог вмешиваться в их разговор о колдовстве. Было уже поздно, и мне надо было спешить к Саттар-хану, но несколько слов все-таки нужно было сказать.

    - Наша сердечная дружба с Ниной не носила любовного характера, - сказал я. - Никаких обещаний мы друг, другу не давали. Наше знакомство будет опять продолжаться. Вы не расстраивайте себя, я женюсь на лучшей девушке.

    Сказав это, я встал. Нину так и не удалось мне увидеть.

    Первое наступление карадагцев было отбито, но остановить дальнейшие атаки карадагской конницы, снабженной Царским правительством оружием новейшей системы, было совершенно невозможно. Чувствовался острый недостаток в пулеметах, в ручных гранатах, бездымном порохе… Выступать против хорошо вооруженного врага со старым оружием было немыслимо. Правительственные войска громили наши позиции, из которых при каждом нашем выстреле подымался дым и открывал неприятелю местонахождение наших бойцов. Мало того, даже для старых ружей, которые были у нас, мы не находили ни патронов, ни пороха.

    Революционная армия насчитывала до десяти тысяч человек, которых надо было снабдить оружием, патронами.

    Вооружить столько людей и снабдить их патронами не было возможности. Контрабандисты, тайно ввозившие к нам патроны, продавали их по одному крану за штуку. Патроны, израсходованные на отражение первого наступления карадагцев, были куплены за восемьдесят тысяч рублей золотом. Торговля патронами в Тавризе стала самым прибыльным занятием. Поэтому иные бойцы берегли патроны, чтобы потом продать их по спекулятивной цене.

    Карабахские купцы в Тавризе занялись торговлей патронами. Как пиявки, всосались контрабандисты в организм революции и рвали его на части.

    Когда я пришел к сардару, там шел спор о расплате за патроны. Саттар-хан требовал от представителя купечества Гаджи-Мехти обложения купечества налогами, чтобы уплатить за патроны.

    - Господин сардар! - говорил Гаджи-Мехти. - Прикажите расстрелять меня, старого революционера! Я не могу разорить купечество и, отняв все их имущество, отдать на патроны и порох, чтобы стрелять в правительственные войска. Господа, что тут стыдного? Раз мы бессильны против правительственных войск, зачем нам зря губить народ и грабить купцов? Лучше всего сейчас же просить консулов великих держав в Тавризе помирить нас с правительством. Что поделаешь? Раз не можем, надо уступить. Разумнее будет вернуться с полпути…

    Наступила тишина. Гаджи-Мехти решил, что все согласны с его предложением и стал еще смелее в своих предложениях, заговорил даже о сдаче и предложил свои услуги в качестве посредника между революционерами и правительством.

    Ни я, ни другие товарищи не проронили ни звука. Глаза Саттар-хана метали молнии, и мы ждали бури.

    Саттар- хан вспыхнул, как порох. Все затрепетали.

    - Господин гаджи! Твоя просьба о том, чтобы я велел расстрелять тебя, совершенно излишня. Я и без этого могу сейчас расстрелять тебя!…

    Взоры всех с интересом устремились на Гаджи-Мехти: что он сделает?

    - Го-гос-по-под-дин са-са-сар-дар! Я-я-я не т-т-так с-с-ска-зал… - заикаясь стал лепетать Гаджи-Мехти.

    - Никто не смеет говорить Саттару о сдаче! - продолжал сардар. - Каждый должен знать, при ком и о чем можно говорить. Я отрублю руки, протягивающиеся к иранской революции, точно так же отрублю и языки, делающие ей предательские предложения! Не по вашему совету, господин гаджи, мы начинали революцию, чтобы по вашему же совету ходить с мольбой о прощении ко всяким консулам. Оставьте меня. Вы свободны… и навсегда!

    При последних словах сардара Гаджи-Мехти задрожал, от страха у него треснула губа, и он, прижав платок ко эту, поплелся к двери.

    - Прежде чем сдаться врагу, революция расправится с вами, - крикнул ему вдогонку Саттар-хан.

    Гаджи вышел. Сардару принесли кальян. Несколько минут длилось гнетущее молчание. Затем было решено расплату за купленные у карабахских купцов патроны возложить на нескольких саррафов.

    Комната опустела.

    - Надо подумать… - сказал мне удрученно сардар. -Близятся тяжелые дни. Надо найти пути для переброски вещей с того берега Аракса…

    Я ничего не говорил сардару о своих планах, и он не был в курсе моих дел. Я не доверял окружавшим его людям. Не могло быть, чтобы в ставке Саттар-хана не было ни одного царского шпиона. Из осторожности я не говорил при посторонних даже о самых обыкновенных вещах, касающихся царского консульства.

    Нина должна была выехать рано утром. Выйдя от Саттар-хана, я опять пошел к ней. Тахмина-ханум была еще там. Она и Зейнаб, съежившись, сидели на диване.

    Вместе со мной в комнату вошла и жена Минасяна Шушаник. Видимо, они боялись, что я выкину что-нибудь по случаю выхода Нины замуж.

    Нина уже была дома и готовила чай и ужин. Маленький Меджид бегал за ней, радостно повторяя:

    - Дядя присол, дядя присол!…

    По общему настроению я догадался, что обиженная Зейнаб объявила Нине о своем нежелании дальше работать у нее и ищет случая, чтобы поговорить со мной.

    Нина, улыбаясь, поглядывала то на них, то на меня. Покончив с хлопотами Нина, как всегда, взяла меня за руку и, усадив на диван, села рядом. Между нами расположился маленький Меджид. Нина забавлялась с ним, целовала его. Зейнаб удивленно таращила на нее глаза и звала сына к себе, а мальчик, обняв Нину за шею, кричал:

    - Не хоцу, не хоцу!…

    Видя, что Нина сидит рядом и не меняет своего обычного обращения со мной, Тахмина-ханум удивленно сказала:

    - Посмотрите, ради аллаха, на нахальство этой девушки! Наши бы на ее месте умерли со стыда. А эта даже глазом не моргнет, еще улыбается ему…

    - У них не может быть постоянства, - уверенно отвечала Зейнаб, покачав головой. - Они не станут жить с нашими. На что ей теперь мой брат? Обставил квартиру, устроил ей шахскую жизнь, одел, обул, вывел в люди, и довольно, - ей только этого и надо было!

    Тут не выдержала и Шушаник-ханум, сидевшая, скрестив руки, в стороне, у прохода в кухню.

    - Они все меня обвиняют, - сказала она сокрушенно, обращаясь ко мне. - Говорят, что эта девушка, чтоб ей сгореть, не вышла бы замуж за проклятого Аршака, если бы не я. Будто я совратила ее с пути и свела с Аршаком. Я вашего волоска не променяю на сто таких людей, как Аршак. На самом же деле виновата сама девушка, недаром белокурая, все они такие. Наши им не пара. Если ты хочешь жениться, только скажи, клянусь Иисусом, я найду тебе такую девушку, что ахнешь…

    Я едва сдерживал себя, чтобы не расхохотаться. Надо было, не возбуждая подозрения, как-то разрядить атмосферу.

    - Мы с Ниной простые знакомые, - спокойно сказал я, обращаясь к Зейнаб и Тахмине-ханум. - Я и не думал жениться на ней.

    - Если ты не любил и не имел в виду жениться на ней, зачем же водился с девушкой?, - сердито заявила Тахмина-ханум.

    - Разве с девушкой нельзя быть просто знакомым? Обязательно жениться надо?

    - Конечно! - отрезала Тахмина-ханум.

    - Неужели нельзя проводить время, как с товарищем?'

    - Нельзя, стыдно! У нас это не полагается, - вмешалась Зейнаб.

    Нина приготовила ужин.

    - Будете кушать? - спросила она.

    - Нет, - ответил я. - Подождем Аршака.

    Тахмина- ханум взяла чадру и со словами:

    - Я ухожу! - вышла из комнаты.

    За ней поднялась и Зейнаб.

    - Зейнаб, приходите завтра пораньше. Нина уезжает, надо присмотреть за домом, - сказал я, провожая ее.

    В одиннадцать часов мы встали из-за ужина. Попрощавшись с Ниной, я и Аршак разошлись по домам.

    Для переброски оружия с того берега Аракса требовалось разрешение Саттар-хана.

    Когда я вошел в комнату, сардар ответил на мой поклон, но окинул меня насмешливым взглядом, в котором чувствовалось недовольство.

    Я был озадачен, так как ни я, ни другие кавказцы не сделали ничего такого, что бы могло вызвать гнев Саттар-хана.

    Я сел. Говорить или объясняться не было возможности, так как у сардара сидели представители населения, пришедшие к нему с жалобой на недостойное поведение некоторых воинов. Они представили Саттар-хану список лиц, замеченных в пьянстве и злоупотреблениях своим положением.

    Сардар обещал принять меры к прекращению подобных случаев и к наказанию виновных. После этого он разрешил жалобщикам уйти.

    Оставшись со мной наедине, сардар еще раз бросил на меня недовольный взгляд.

    - Я заранее знал, что глупо доверять первой попавшейся женщине, - начал он. - Особенно этим белокурым северянкам, перевернувшим Тавриз вверх дном. А я ведь предупреждал вас, дорогой друг, чтобы вы были осторожным. Теперь извольте, вот вам и ваша любимая и надежная девушка! Нина нас предала. Ее только и не хватало.

    - Что случилось, господин сардар? Мне ничего неизвестно!

    - Разве вы не слыхали, что Нина выходит замуж? - удивленно спросил.он.

    - Как не слыхать, слыхал! Я и пришел к вам поговорить об этом.

    - Прекрасно! О чем же говорить, раз вышла замуж? Быть может приданое справить? Как видно, вы бессильны перед прекрасным полом и слишком доверчивы. Лживые клятвы, искусственно подогретая нежность, обманчивые слезы и неискренние уверения женщин легко ввели вас в заблуждение.

    - Правильно, сардар! - ответил я. - Я очень скоро поверил девушке. И девушка эта оказалась достойной доверия. Я полагаю, что, будь на моем месте сам сардар, то поверил бы ей еще раньше меня.

    Сардар был удивлен моим ответом.

    - Как? - сказал он со смехом. - Вы доверяете ей и после того, как она вышла замуж за другого?

    - Да, доверяю и пользуюсь ее доверием и уважением ко мне, иначе она не слушала бы моих советов и не вышла бы за человека, указанного мною…

    - Пусть аллах не благословит эту свадьбу! - воскликнул сардар. - Интересно, за кого же она выходит замуж?

    - Сардар, не возмущайтесь, я выдал ее за одного из наших товарищей.

    - За кого? За какого товарища?

    - За Аршака Суренянца. Завтра они едут в Александрополь. Девушка уже получила из консульства пропуска на проезд туда и обратно. Они привезут из Джульфы в Тавриз оружие, машины для изготовления бомб и другие вещи. Супружество их протянется не более десяти дней. Извольте, вот и пропуска!

    Я достал из внутреннего кармана пропуска и протянул Саттар-хану. Он задумался, потом покачал головой и спросил с довольной улыбкой:

    - Чей же это план?

    - Об этом никто ничего не знает, кроме меня, Нины и Аршака. Я пришел сообщить и вам об этом, господин сардар! Могу ли я теперь любить Нину и доверять ей?

    - Любите, коли любите, но не обманывайтесь. План очень хорош. Клянусь моей жизнью, во мне кровь застыла! Обеспечьте девушку, она нужна нам.

    Прошло четыре дня, как Нина и Аршак выехали из Тавриза. Я пошел повидать Ираиду и узнать о них что-нибудь.

    - Вы слыхали о несчастье, постигшем Нину и ее мужа?

    Все закружилось перед моими глазами. Я был в отчаянии, полагая, что их арестовали. Не знал, что мне делать, как показаться на глаза сардару, как оставаться после этого в Тавризе? У меня мелькнула даже мысль о самоубийстве.

    - Скажите, что случилось? - взволнованно спросил я. Открыв свою сумочку, Ираида достала телеграмму и протянула мне. Я стал читать:

    - Тавриз. Русское консульство. Ираиде. Между Марандом и Джульфой вместе с нашими вещами украли и пропуска. Спешно вышлите новые пропуска мне и мужу в Иранскую Джульфу, на имя агента русского консула господина Жарского, Нина.

    - Послали пропуска? - спросил я, несколько успокоившись.

    - Послали. Консул перевел еще триста рублей.

    - Как хорошо, что им самим не причинили вреда.

    Ираида смотрела на меня с нескрываемой жалостью.

    Взяв телеграмму и пряча ее, она сказала:

    - Вы стократ лучше и культурнее Аршака. Я очень недовольна выбором Нины и никак не могу понять, как она могла променять такого исключительно хорошего человека, как вы, на это ничтожество, на Аршака. Удивительная девушка наша Нина! Нужно сказать вам, что она любила вас гораздо сильнее, чем я. Видя ее отношение к вам, я вынуждена была подавить свое чувство. Вы устроили ей такую жизнь, о которой она и мечтать не смела, она же не захотела составить вам счастье. Пусть она мне сестра, я не могу оправдать ее. Такого же мнения и господин консул. За свою необдуманность она уже получила возмездие.

    Ираида с самого начала завидовала Нине и не могла равнодушно смотреть на ее успехи. Хотя они были и родные сестры, но характерами были совершенно разные люди.

    Ираида долго водила меня по магазинам и, наконец, заставила повести ее на квартиру Нины.

    Зейнаб угостила нас чаем. Маленький Меджид забавлял нас, но Ираиду больше всего интересовал один вопрос:

    - Неужели вы пустите ее сюда, когда она вернется? Неужели совесть позволит ей вернуться в этот дом?

    Ираида держала мою руку в своей, и мне вспомнился день, когда мы вместе ехали в Тавриз. Как живая, стала Нина перед глазами, ревнуя, она выдергивала мою руку из рук Ираиды.

    - Ираида! - сказал я. - Нина не сделала ничего предосудительного. Она вышла замуж. Я был в курсе дела, и она не обманула меня. Мы не давали друг другу слова, иначе оба сдержали бы его. Что касается квартиры, то безусловно Нина вернется сюда, так как это ее дом.

    - Значит, вы все еще продолжаете ее любить? - спросила. Ираида, удивленно глядя на меня. - Я не могу понять, какая же может быть любовь после ее поступка?

    - Прежнее уважение остается. Что делать, значит, так было суждено…

    - Правда, в жизни человека судьба играет большую роль, - Ираида опять взяла меня за руку. - В первые дни нашего знакомства ваши симпатии были на моей стороне, но я не вела себя легкомысленно, как Нина. Я не хотела искусственно раздувать ваше чувство ко мне. Я хотела, чтобы оно развилось естественно, постепенно. Нина чувствовала это, но я никогда не думала, что она может пойти на подлость и отнять у меня человека, который мне нравился. Не будь я так доверчива, я бы не дала ей возможности сблизиться с вами.

    - Ираида, наши отношения не могли развиться в любовь. Вы верно выразились, что любовь должна развиваться постепенно, естественно. Сердечные отношения между нами начались с первого дня нашей встречи и совместного путешествия, таковыми они остаются и ныне. Уважение мое к вам и к вышедшей замуж Нине ничуть не уменьшилось. Я так же продолжаю ценить и вас, и Нину и опять готов к вашим услугам.

    - Нет!, - решительно возразила Ираида. - Я вовсе не хочу, чтобы вы относились ко мне так же, как к Нине. Вы должны мне отдать всю свою любовь. Я могу любить вас сильнее и имею больше права быть любимой - я гораздо красивее ее, это утверждают все. Стоит мне сказать «да», как Мирза-Али-Акбер-хан и Мирза-Фатулла-хан тотчас же дадут развод своим женам. Но я не хочу этого. Я все время ждала этого дня. Я знала, что Нина не будет жить с вами. Так и случилось. Что теперь скажете?

    Возбуждение Ираиды росло. Она была уверена в своей победе, но скоро поняла свою ошибку.

    - Ираида, - твердо сказал я, - той любви, о которой вы говорите, между нами быть не может. Теплая дружба и приятные воспоминания останутся навсегда. Я ценю ваше отношение ко мне, готов к вашим услугам, всегда буду радоваться вашему счастью и делить с вами ваше горе…

    Отсутствие Нины продолжалось десять дней. За это время доставили в Тавриз нужные машины. Оказалось, что пропуска Нины и ее подставного мужа Аршака не были украдены, сообщение об их похищении было дано с умыслом, чтобы получить лишние пропуска.

    Все нужные вещи были привезены в Тавриз на подводах консульства.

    Сегодня должны были проверить одну из адских машин, собранных в Тавризе. Для этого была назначена особая комиссия и местом испытания намечен пустырь в Амрахизе.

    От взрыва адской машины задрожал весь Тавриз, обрушились некоторые заброшенные дома на окраине города.

    Потом для пробы метали бомбы. Комиссия нашла, что они изготовлены лучше болгарских и пражских.

    Все взоры были устремлены на Саттар-хана.

    - Поздравляю с успехом! - отозвался он, вытирая пыль с лица. - Но бросать это чудовище в людскую массу и грешно, и бессовестно. Оно убьет много людей и разрушит много домов. Маленькие бомбы лучше. Больших изготовлять не надо.

    Мы вернулись к Саттар-хану. Гаджи-Мехти просил свидания с сардаром. После того, как сардар выпроводил его со словами «вы свободны навсегда», он не осмеливался заходить без разрешения.

    Получив разрешение сардара, «отец нации» - Гаджи-Мехти вошел в комнату. Гаджи был одет в новый костюм, он даже подсурьмил глаза.

    - Слава аллаху, - начал гаджи, усевшись, - стараниями господина сардара Беюк-хан, сын Рахим-хана, отброшен от Тавриза. Теперь нам ниоткуда не угрожает беда, поэтому, если господин сардар разрешит, можно будет отпустить войска по домам, чтобы немного сэкономить денег. Если в будущем опять возникнет какая-нибудь опасность, то можно будет опять собрать всех под ружье. Господин сардар хорошо знает, что за это время торговля замерла, состоятельные проели весь свой запас, и мы не можем за счет десяти близких к банкротству купцов содержать десятитысячную армию.

    - Господа, это не шутка, - продолжал Гаджи-Мехти, обращаясь уже к приближенным Саттар-хана, - десяти тысячам человек по два крана в день, итого составит в день четыре тысячи туманов. Вот какие расходы! И это еще не все, имеются и другие расходы. Что скажет нация, если мы будем обирать народ, чтобы кормить десять тысяч дармоедов.

    В глазах Саттар-хана опять заиграли искры гнева.

    - Я никому не позволю называть моих воинов дармоедами! - угрожающе сказал он. - Они не дармоеды! Это они отстояли имущество живущих на чужой счет и защитили его от карадагских разбойников. И еще запомните раз навсегда, что ни один человек не смеет вмешиваться в дела моей вооруженной силы, это право принадлежит мне одному.

    - Если так, - сказал Гаджи-Мехти, - мы поставим вопрос в Энджумене…

    Саттар- хан рассвирепел:

    - Нога моего коня в… сидящих - в Энджумене! - вскричал он. - Так и передай им!… Вон отсюда, ходатай подлецов. Я знаю, где и как достать денег на содержание войска. В Тавризе я камня на камне не оставлю.

    Семья консула и сам консул очень заинтересовались семейной жизнью Нины.

    В первый же день после возвращения, когда Нина пошла к ним с визитом, жена консула обняла и поцеловала ее.

    - Торжественно ли прошла свадьба? - спросила она.

    - Нет! - печально ответила Нина.

    - Почему?

    - Крайне некультурная и невежественная семья. Живут не в городе, а где-то далеко в глухой, скалистой местности. Ни зелени, ни садов, ни огородов. В доме не найдешь ни ковра, чтобы подстелить под себя, ни даже циновки. Я ни в коем случае не смогу жить там. Родственники его, как дикари, разглядывали меня со всех сторон и смеялись надо мной. А сам он - гуляка, пьяница, врун…

    - Неужели? Неужели это правда?

    - Да, он большой врун. Если бы вы знали, как такие люди обманывают девушек. Вы не знаете, о чем только он не говорил мне!

    - Что он говорил?

    Как актриса, хорошо разучившая свою роль, Нина передавала им то, что якобы говорил ей Аршак.

    - Вы, имеющая полное право соревноваться с ангелами, превосходящая всех красавиц мира, и вдруг любите небогатого купца, некультурного азиата. Вы позволяете мусульманину топтать святое христианство, это измена вере. И что он вам дал? Четыре комнаты и обстановку! Приняв предложение Аршака, единственного сына богатых родителей, вы будете носить фамилию, пользующуюся всеобщим уважением. Вы будете счастливы, соединив свою судьбу с судьбой единственного наследника несметных богатств. В самой высокой части Александрополя стоит наш пятиэтажный дом. С одной стороны Арпа-чай, с другой - Гаилы-табиа. Горы Шорагиль и Бамбак под ногами. На базаре - целый ряд лавок; в восьми местах дома, тысячи десятин пахотной земли и много всякого добра. Неужели всего этого не достаточно, чтобы обставить жизнь красавицы Нины? А сам я перед вашими глазами: молодость, красота, сила, поведение, кажется, все в порядке!

    Нина кончила говорить.

    - Вот негодяй! - вырвалось у жены консула.

    В это время вышел из кабинета консул и, увидев Нину, ласково поздоровался с ней, даже поцеловал ей ручку.

    - Ну, что, доченька, счастливы вы? - спросил он. Тут Нина сыграла заключительную часть своей роли: закрыв лицо руками, она выбежала в классную комнату детей консула.

    Жена консула вкратце передала мужу все, что слышала от Нины.

    - И семья простая, и сам никудышный. Бедная девушка стала несчастной, - заключила она свой рассказ.

    Консул закурил папиросу.

    У немцев есть хорошая поговорка: «Женщины через ум, а мужчины через глаза попадают в западню». Немцы как нельзя лучше сумели раскусить женщину. Легкомысленная девушка поверила, полюбила, вышла замуж; она судила о нем по его словам и по костюму. Ну, что же. Раз невозможно жить, нужно разойтись, пока не поздно.

    Консул затянулся папиросой.

    - А где теперь живет девушка? - спросил он. - На квартире мужа?

    - Нет, она опять на той квартире, которую приготовил для нее купец.

    - А купец разрешил ей это?

    - Разрешил. Он сказал ей: «Дом ваш, желаю вам счастья!»

    - Какой он джентльмен, какая благородная натура! Несомненно, далекие предки его были европейцы, а не азиаты! - заключил консул.

    Я был в армянской части и решил зайти к Нине.

    У входа меня встретила Шушаник с сообщением, о том, что Нина развелась с Аршаком. Поднявшись на веранду, я встретил сияющую Зейнаб.

    - Развелась с Аршаком, пусть поумнеет немного! - сказала она радостно.

    Нина была дома. С веселым смехом она рассказывала мне о сцене у консула.

    - А теперь расскажите, что нового в консульстве? - спросил я.

    - Я ждала вас, чтобы передать неприятные новости. Сегодня консул получил телеграмму из города Эхара. Рахим-хан Джелабянлы с 1200 всадниками, с двумя полками пехоты и восемью орудиями двинулся на Тавриз. Консул сообщил об этом в Петербург и послу в Тегеране. В консульстве имеются две тысячи русских винтовок и полмиллиона патронов. Идет тайное совещание о передаче их какой-то организации.

    Со вниманием выслушав сообщение Нины, я поднялся и, обещав ей вскоре вернуться, пошел прямо к Саттар-хану.

    Саттар- хан был чем-то взволнован. Он ходил по комнате, возбужденно разговаривая сам с собой. Увидев меня, справился о моем самочувствии. Я сказал, что имею важное сообщение. Он отпустил всех присутствующих, и в комнате остались мы одни.

    - Сегодня консулом получена из Эхара телеграмма, - начал я. - Рахим-хан с двумя полками пехоты, восемью орудиями и 1200 кавалеристами идет на Тавриз. Консул уже сообщил об этом в Петербург и Тегеран. В консульстве идет тайное совещание о распределении имеющихся в консульстве двух тысяч русских винтовок и полмиллиона патронов.

    - Эти сведения принесла та девушка? - спросил Саттар-хан.

    - Да, сардар!

    Он встал и опять заходил по комнате.

    - И в такой серьезный момент, эти негодяи поставили в Энджумене вопрос о демобилизации армии и пригласили меня туда.

    Он подошел к телефону, поднял трубку и позвонил в Энджумен.

    - Снимите с повестки вопрос об армии, - сказал он решительным тоном.

    Сардар выслушал ответ и вдруг закричал в аппарат:

    - Да, приказывает Саттар-хан! С сегодняшнего дня объявляю Тавриз на военном положении. Все дела до особого распоряжения переходят в ведение военно-революционного совета. Если представители Энджумена хотят видеть меня по этому делу, я приму их в следующую пятницу. А до того времени Энджумен обязан согласовывать все свои мероприятия с вновь организованным особым отделом при военно-революционном совете.

    Сардар опять стал слушать.

    …- Ответственность несу я! - заявил он затем твердо. -Если кто-нибудь вздумает без разрешения военно-революционного совета вмешиваться в государственные и военные дела, будет немедленно казнен, а имущество его конфисковано. Это мой окончательный приказ. Возражений не может быть.

    Сардар повесил трубку и обратился ко мне:

    - Ну, как? Хорошо? Подлецы… обсуждают в Энджумене вопрос о демобилизации, да еще меня приглашают туда. Мыслимо ли защищать революцию с Энджуменом, добрая половина которого состоит из молл и купцов? Теперь нужна диктатура - военная диктатура! Иначе они не дадут нам работать.

    - Правильно, сардар! - сказал я. - Самое опасное для революции - это уступчивость. Стоит как следует наказать одного из виновных, чтобы другим это послужило примером, и все поняли свои обязанности. Революция не может считаться с экономической выгодой, она не должна дрожать над каждой копейкой. Ни скупости, ни милосердия!…

    Сардар позвонил на линию Маралан и Нобар и вызвал представителей отрядов обороны на экстренное совещание.

    Затем позвонил Багир-хану:

    - Можно ли посетить господина салара? - спросил он и, получив ответ, повесил трубку.

    - Не хотите ли пойти к салару? - обратился он ко мне.

    - Мне бы очень хотелось, - ответил я.

    Багир- хан знал о моем прибытии в Тавриз и совместной работе с Саттар-ханом, но мы с ним еще не виделись, хотя я давно хотел встретиться с Багир-ханом и познакомиться с его работой.

    С первого дня приезда в Тавриз я был свидетелем того, как Саттар-хан при разрешении важных вопросов предварительно спрашивает согласия Багир-хана либо по телефону, либо через определенных лиц. Теперь же, узнав о наступлении Рахим-хана, он издал приказ о переходе всей полноты власти военно-революционному совету без предварительного согласия Багир-хана, с которым решил повидаться лично и посоветоваться уже после совершившегося факта.

    Саттар- хан никогда не ездил на фаэтоне, предпочитая своего белого коня, при этом говорил, что фаэтоном управляет не сам он. Выйдя из дома, он сел на своего коня; по обыкновению его сопровождали семь всадников. Мне же подали личный фаэтон Саттар-хана.

    Багир- хан устроил своему гостю торжественную встречу. При приближении Саттар-хана оркестр заиграл марш «Да здравствует конституция!»

    Резиденция Багир-хана не походила на штаб Саттар-хана. Здесь все было официально, торжественно и обставлено с царской роскошью.

    Район, где жил Багир-хан, был весьма важным стратегическим пунктом, и нападение контрреволюционеров ожидалось именно с этой стороны; поэтому почти вся сила обороны была брошена сюда, всюду толпились вооруженные люди.

    Как бы велико ни было их количество и сколько бы ни говорили об их отваге, внешний их вид не внушал никакого доверия.

    Мы вошли в дом. Тут я впервые познакомился со всеми деталями восточного церемониала с его поклонами, приветствиями и прочими любезностями.

    Насколько приемная Саттар-хана была скромна, жизнь и обращение с людьми были просты, настолько приемная Багир-хана была обставлена богато и пышно, а обращение было церемонно и официально.

    В приемной Багир-хана и в канцелярии было много высокопоставленных лиц, но среди них я не заметил ни одного кавказца. Правда, было несколько карабахцев, но их деды и отцы издавна жили в Тавризе, сами же они родились здесь. В кругу Багир-хана их называли «кавказскими революционерами», а тех, кто приехал с Кавказа со специальной целью участвовать в революции и находились при Саттар-хане, - «бомбистами».

    При появлении Саттар-хана, Багир-хан поднялся и шагнул ему навстречу. Они поздоровались за руку и расцеловались.

    Багир- хан усадил его на свой тюфячок и, указав мне место, предложил сесть:

    - Добро пожаловать, садитесь!…

    Мне говорили еще раньше, что Багир-хан встает навстречу только Саттар-хану и мучтеидам.

    Вначале беседа шла об обычных вопросах революции, войны, оружия, дороговизны, монархии, контрреволюции и т. д.

    Я слушал Багир-хана с большим вниманием.

    Между этими двумя героями была огромная разница. Саттар-хан только в порыве гнева говорил «я», обыкновенно же о себе он всегда говорил «ваш раб» или «Саттар».

    А Багир- хан говорил о себе во множественном числе, на все вопросы отвечал и каждую фразу начинал словами «мы знаем».

    Багир- хан и Саттар-хан прошли в другую комнату. Оставшимся подали чай и кальян. Продолжая сравнения, я заметил, что если резиденция Саттар-хана снаружи походила на военный лагерь, то апартаменты Багир-хана напоминали роскошные салоны беспечных бар.

    В комнате клубился дым. Слышно было бульканье кальянов.

    Меня заинтересовали рисунки на них. Несколько месяцев тому назад на кальянах были портреты Мамед-Али шаха Каджар, а теперь английские фабриканты выпускали их с портретами Багир-хана с надписью на фарсидском языке: «Несравнимый ни с кем Салар-Милли-Багир-хан».

    Гости вели меж собою беседу, а я продолжал свои наблюдения, подтверждавшие все, что я слышал о Багир-хане раньше и наводившие на печальные размышления о его роли в революции.

    «Саттар- хан, -думал я, - человек без образования, даже малограмотный, но он старается во всех своих поступках руководствоваться принципами демократической революции, хотя и частично, проводит в жизнь лозунги русской революции пятого года. В своей личной жизни он прост, как настоящий пролетарский революционер. Эту простоту он прививает и своим единомышленникам. Багир-хан же самый обыкновенный буржуазный революционер, в частной своей жизни напоминающий богатого феодала с пышным двором и церемонными придворными».

    Сидевший возле меня молодой человек, обвешанный двумя патронташами, искал повода заговорить со мной. Главное, что обычно интересует тавризцев, это откуда приехал гость и кто он.

    - Должно быть ваша милость недавно пожаловали в Тавриз? - решился, наконец, молодой человек заговорить со мной.

    - Так точно, ваша милость изволили заметить правильно.

    - Откуда прибыла ваша милость?

    - Ваш покорный слуга из Салмаса.

    - Да благословит аллах! Не бывал в Салмасе, но слышал. Я знаю, что и там, как и в Тавризе, есть храбрые юноши, умеющие мстить врагам. Не сочтите за дерзость, как ваше достопочтенное имя?

    - Вашего слугу зовут Заргер-оглы.

    - Браво, браво! Вы мне брат и корона моей головы, свет моих очей и уважаемый наш гость! Очевидно, ваша милость армянин?

    - Точно, я армянин, но с детства рос среди мусульман. Мой покойный отец также не отличался от мусульманина.

    - Мир праху его! Что с того, что он армянин. Всем дозволено милосердие божье. По вас видно, что за человек был покойный. Недаром говорится, что каждая травка вырастает на своем корню!

    - Пусть изобильное милосердие аллаха будет и над вашими покойниками. А как величают вашу милость?

    - Я известен в Тавризе, как Багир-ага. С саларом мы вблизком родстве.

    - Вы двоюродный брат его светлости?

    - Нет…

    - Племянник?

    - Нет, но мы очень близкие родственники, и он безмерно ценит меня. Он никогда мне ни в чем не отказывает, так как знает о моей отваге и преданности ему. Я один из тех, кто готов пойти за него на смерть. Клянусь вашей драгоценной жизнью, что муха и та не уйдет от моей пули!

    - Я весьма сожалею, что вы не изволили объяснить вашему покорному слуге, в каком родстве находитесь вы с его светлостью саларом? Для вашего покорного слуги было бы большой честью знать это. Не всякому суждено счастливое знакомство с таким близким другом салара, как вы. Не подлежит сомнению, что близость к салару свидетельствует о благородстве души и смелости натуры…

    Я старался в разговоре подражать моему собеседнику и придерживался его стиля, пересыпая речь вычурными выражениями.

    В то же время я думал: «если этот человек на самом деле близкий родственник салара, то нужно сблизиться с ним, чтобы иметь влияние на некоторые дела Багир-хана». Поэтому я продолжал рассыпаться в похвалах.

    - Наша встреча будет незабываемой. Я имел честь познакомиться сегодня с любимым родственником салара, со светом его очей.

    Не допив своего чая, он затянулся кальяном, поправил обеими руками патронташ и заговорил:

    - Да, мы родственники и очень близкие.

    - Примерно?

    - Пока наше родство такое: моя мать - сестра мужа племянницы жены дяди салара.

    - Разрешите поздравить вас с такой высокой честью! - проговорил я.

    Он широко улыбнулся, показывая зубы, и продолжал:

    - Милосердие ваше велико! Но я должен еще довести до вашего сведения, что самое близкое родство наше с саларом начнется на днях.

    Я ничего не понял из его слов. Но сидевший рядом со мной с другой стороны успел шепнуть мне на ухо, что этот человек старается выдать за салара свою сестру, но тот не соглашается.

    - Что еще сказать? - продолжал тем временем Багир-ага. - Не совсем хорошо, когда человек сам себя хвалит. Какой бы большой окоп ни был, я защищу его один от неприятеля. Девять человек из конницы Беюк-хана зарубил я сам, но никому об этом не сказал. Я не любитель славы и не хвастун. Пусть человека ценят понимающие люди. Вот вы: я еще ничего вам не сказал, а вы уже узнали, что я герой и храбрый вояка.

    - Так и должно быть! Вы показывайте геройство, а люди пусть сами судят об этом, - сказал я, желая положить конец его болтовне, но он не отставал от меня.

    - Должно быть вы - бомбист?

    Тут я впервые узнал, что в Тавризе всех армян, грузин, вообще всех кавказцев, принято считать «бомбистами».

    Затем Багир-ага перевел разговор на Саттар-хана и Багир-хана:

    - У Саттар-хана одно имя только и есть, но скажу вам сущую правду, и не подумайте, что я хвалю Багир-хана, как близкий его родственник… Клянусь своей головой и головой салара, что Саттар-хан не стоит и ногтя Багир-хана. Скажу вам, что у этого человека сердце дэва. Пожелай он, сегодня же расправится с врагами. Но он человек благочестивый, настоящий мусульманин, не хочет зря губить людей и проливать кровь. Вы сами видите, как Саттар-хан по каждому делу обращается к Багир-хану за советом.

    Я уже привык к его болтовне и многое пропускал мимо ушей. Видно было, что Багир-хана окружают больше люди слова, чем люди дела.

    Когда я после рассказал о моих наблюдениях Саттар-хану, он рассмеялся и подтвердил мои слова. И все же он, не желая возбуждать спора, очень часто прощал недопустимые действия Багир-хана, так как положение было тяжелое и не время было для конфликтов.

    Я допил свой чай и поставил стакан на поднос. Прислужник хотел взять его, но Багир-ага что-то шепнул ему на ухо. Я не слыхал его слов, но сразу понял, в чем дело, так как слуга не смешал моего стакана с другими стаканами. Багир-ага, очевидно, шепнул ему, что я - армянин, поэтому мой стакан, как оскверненный неверным, должен был подвергнуться особой мойке.

    Однако, меня занимало другое: почему Саттар-хан не познакомил меня ближе с Багир-ханом? Поступок Саттар-хана, который во всем советовался со мной и считался с моим мнением, был более чем странен и даже оскорбителен для меня. Я уже собирался встать и демонстративно уйти, как вдруг из внутреннего покоя вышел человек и, подойдя ко мне, сказал:

    - Господин салар приглашает вас к своей особе!

    После я узнал, что это - администратор Багир-хана Бала-Таги.

    Бала- Таги открыл дверь и впустил меня, но сам не вошел.

    Багир- хан подал мне обе руки и потянулся для поцелуя, чем хотел доказать настоящую товарищескую дружбу.

    - Пожалуйста, садитесь! - сказал он мне.

    Сами они разговаривали стоя. Когда я сел, сели и они. Здесь были и стулья, и кресла. Мы сели вокруг стола. Подали чай и кальян, Багир-хан обратился ко мне:

    - Гость сардара, уважаемый друг сардара и наш дорогой гость и друг! Очень жаль, что до сих пор не имел чести лицезреть вас.

    После этих обычных слов приветствия Багир-хан перешел к общим вопросам, причем часто повторял то, что говорил в приемной:

    «Господа, мы все знаем, знаем, что враг не спит!…» Саттар-хан вторично представил меня Багир-хану и перечислил все мои успехи, но Багир-хан повторил те же слова:

    - Дорогой гость сардара является и для нас уважаемым гостем!…

    Во время беседы я старался уяснить себе характер взаимоотношений Саттар-хана и Багир-хана.

    Багир- хан управлял районом Хиябан, являясь диктатором этого участка, но по общим вопросам советовался с Саттар-ханом. Что же касается содержания его вооруженной силы, то снабжал ее Саттар-хан, так как руководство тавризской революцией всецело находилось в его руках.

    Перешли к вопросу о наступлении Рахим-хана и решили выехать на позиции, чтобы вместе осмотреть окопы Багир-хана.

    Сардар должен был ехать верхом, а мы с Багир-ханом на фаэтоне.

    Перед выходом Багир-хан подарил мне германский кавалерийский маузер, а я поднес ему маленький русский наган, который ему очень понравился.

    Сначала мы поехали к окопам у Гей-мечети.

    Тут были установлены большие и малые артиллерийские орудия. Было также несколько австрийских пушек большого и малого калибра. Я узнал, что многие орудия поставлены только для виду, так как на каждое дальнобойное орудие приходилось всего по 35 снарядов.

    Во всяком случае окопы у Гей-мечети, Маралан и все другие окопы показались мне хорошо укрепленными и надежными. Это подтвердили и Багир-хан, и Саттар-хан.

    - Окопы устоят, - сказал Саттар-хан, - только нужно постараться, чтобы защищающие их люди были также стойки!

    Осмотрев окопы, мы вернулись.

    Вечером, за ужином, Саттар-хан, вспоминая о встрече с Багир-ханом, сказал:

    - Это неисправимый человек.

    Рахим- хан Джелабянлы торжественно въехал в Тавриз. Со своим войском он занял известный в Тавризе сад «Сахиб-диван».

    С первого же дня его прибытия реакционное движение в Тавризе усилилось. Даже некоторые руководители революции подпали под влияние реакции Рахим-хана, ставшего во главе тавризской контрреволюции; реакционеры называли его не иначе, как «спасителем».

    Сотни агентов контрреволюции, проинструктированные в царском консульстве, на все лады прославляли Рахим-хана, тем самым помогая усилению черной реакции. Население толпами шло к Рахим-хану на поклон. У входа в сад «Сахиб-диван» собрались тысячи людей, чтобы лицезреть «спасителя». Фанатичная толпа беспрестанно славила аллаха и Магомета, ожидая выхода Рахим-хана.

    За несколько дней сад «Сахиб-диван» превратился в место для паломничества, сотни торговцев расположились здесь со своими лотками и всевозможными товарами.

    Никто не сомневался в том, что карадагский герой в скором времени займет весь Тавриз, поэтому, еще до вступления Рахим-хана в Тавриз, над многими домами были вывешены белые флаги. Белые флаги вывесили даже те, кто всего три дня тому назад участвовал на стороне революции.

    Семьдесят процентов членов Энджумена перестали посещать заседания. Получая повестки, они, обычно, прикидывались больными, как будто за несколько дней членов Энджумена поразила эпидемия.

    Гаджи- Мехти, «отец нации», заперся у себя и не выходил из дому.

    Все были охвачены страхом. В городе уже не было видно прежнего оживления. Обычно разгуливавшие по улицам вооруженные люди куда-то скрылись. Улицы опустели. В переполненных мечетях, как это бывало в тяжелые дни испытаний, народ совершал намаз и усердно молился…

    Окружение Саттар-хана значительно поредело, с ним остались наиболее верные и готовые ко всяким жертвам сыны революции.

    Несмотря на это, Саттар-хан не терял самообладания и не падал духом. К изменникам он относился с презрением. Даже в эти критические дни он держался победителем. Видя, что сардар не теряет надежды на победу, кавказцы верили, что он еще сыграет в революции серьезную роль.

    Вместе с четырьмя товарищами я вышел от Саттар-хана и направился к Маралану и Гей-мечети для выяснения положения. Встретившийся нам сын Тахмины-ханум, Гасан-ага, остановил нас на полпути:

    - Не ходите дальше…

    - Почему?

    - Карадагцы заняли Маралан и Гей-мечеть, и сейчас там идет погром, - сообщил он и прибавил, что Нина ищет меня по срочному делу.

    Мы пошли обратно. Я спешил к Нине.

    «Как же случилось, - думал я по дороге, - что Багир-хан, все время твердивший «мы все знаем», с такой. легкостью очистил свой фронт?» Я чувствовал, что здесь сыграла роль чужая рука.

    Перестрелка прекратилась. Это еще больше усилило мои подозрения.

    Я застал Нину в сильном волнении. Губы, ее были совершенно белы. Она бросилась ко мне и, дрожа от страха, сказала:

    - Идите скорее к Саттар-хану и позаботьтесь о своей судьбе!…

    - Что случилось?

    - Багир-хан сдается.

    - Этого не может быть, Нина!

    - Верьте мне. Сейчас купеческие старосты Гаджи-Ибрагим и Гаджи-Мухаммед с несколькими почетными лицами находятся в консульстве. Консул послал Багир-хану русский флаг в знак того, что царское правительство берет его под свое покровительство. Такой же флаг приготовлен и для Саттар-хана. Багир-хан собрал все оружие своего района и сдал в консульство.

    Я поблагодарил Нину и поспешил к Саттар-хану. Сардар не хотел верить моим словам:

    - Я не могу поверить! Салар не способен на такую, измену.

    В этот момент у ворот остановился фаэтон русского консула. Узнав, что консул хочет видеться с сардаром, мы перешли в другую комнату. Саттар-хан говорил с консулом через переводчика.

    Мы услыхали через дверь только эти слова Саттар-хана:

    - Я очень благодарен вам, но с меня достаточно и знамени революции!

    Консул уехал ни с чем.

    Во дворе штаба ожидали семь вооруженных всадников. Тут же держали оседланным белого коня сардара.

    Бывшие со мной товарищи собирались уходить, но я остановил их:

    - Не уходите… Сегодня случится нечто очень важное.

    Мы еще не кончили говорить, как увидели Саттар-хана во дворе. На нем было, как всегда, четыре патронташа; против обыкновения он навесил и шашку.

    Мы не догадывались, зачем ему понадобилась шашка.

    Саттар- хан вскочил на коня и громко сказал ожидавшим его всадникам:

    - Ломать и выбрасывать белые флаги, рубить всех, кто будет защищать белые флаги.

    Саттар- хан вынул шашку из ножен и, пришпорив коня, поскакал на улицу; за ним понеслись всадники, также обнажив шашки.

    Не легко нам было отбивать бесконечные атаки карадагской конницы, ослепленной первой легкой удачей. Они налетали на нас, не обращая внимания на оглушительно взрывающиеся ручные гранаты, но все же в конце концов вынуждены были отступить с большими потерями.

    Непривычные к боям лошади карадагцев пугались взрывов и в ужасе кидались в нашу сторону, неся своих седоков. Таким образом, мы получили много пленных. Положение все еще продолжало оставаться крайне тяжелым, так как массы не верили в победу революции.

    Средние слои населения, раньше поддерживавшие революцию, припрятались в своих домах и сеяли панику. Саттар-хан лично бывал на позициях и участвовал в боях, чтобы поднять настроение сторонников революции…

    Этой ночью мы были в окопах Маралан и Гей-мечети. Сообщение о восьми всадниках, ломавших белые флаги, а главное, рассказы очевидцев о Саттар-хане, скакавшем по улицам Тавриза с обнаженной шашкой, смутили Багир-хана, уже принявшего царский флаг. Со вчерашнего дня он припрятал этот флаг и снова занял свои окопы.

    Но Багир- хан, уже сдавший часть оружия в консульство, был слишком слаб, к тому же его военная организация, услыхав о его сдаче, сама собой распалась.

    Несмотря на это, он все же упрямо отказывался от помощи, говоря:

    - Я сам защищу свои позиции!

    В сегодняшнем бою отличились своим мужеством кавказцы, особенно бакинские рабочие, умевшие применять все способы защиты.

    Бои продолжались до одиннадцати часов ночи. С позиции я прямо пошел к Нине узнать, что нового в консульстве и какое впечатление произвел на консула поступок Саттар-хана.

    Она ждала меня.

    - Герой ваш - настоящий герой, - были первые ее слова. - Будь возможность, я расцеловала бы ему руки, расцеловала бы копыта его белого коня. В консульстве нет других разговоров, только и слышишь: «на белом коне, восемь всадников»… Вот еще, возьмите эту телеграмму.

    Нина передала мне телеграмму, переведенную на русский язык. Она гласила:

    «Тени аллаха на земле, великому хагану, султану, сыну султана, Шахин-шаху Ирана, Мамед-Али-шаху Каджар.

    Нижеподписавшиеся рабы вашей светлости приносят вам свою рабскую благодарность за то, что для наказания мятежников Тавриза прислали господина Рахим-хана, воодушевившего население Тавриза.

    1. Мир- Хашим.

    2. Имам- Джума Мирза-Абдул-Керим.

    3. Гаджи- Мирза-Мохсун».

    - Текст телеграммы прислали консулу сами мучтеиды, - сообщила Нина, - и в особом письме просили передать ее в Тегеран и в Петербург.

    Я поужинал, выпил чаю; был третий час ночи. Я собрался уходить. Но не успел выйти из дома, как вновь началась перестрелка. Нина остановила меня.

    - Не ходите, посидите немного. Я еще кое-что забыла сказать вам. Сегодня консул получил из Тегерана распоряжение выдать Рахим-хану тысячу винтовок и двести тысяч патронов.

    Я хотел идти, но Нина опять стала удерживать меня, говоря:

    - Теперь уже поздно, идти опасно, останьтесь…

    - Ничего опасного, Нина. Этот район далек от места боев, к тому же тут расположены все консульства.

    - Нет, нет, очень опасно. Когда вас нет здесь, каждый выстрел отдается в моем сердце.

    - Нина, жизнь сопряжена с волнениями, страхом, опасностями. Если бояться всего этого, то вовсе не нужно выходить из дому. Если все будут рассуждать так, как вы, кто же будет защищать революцию?

    - Обо всем этом я думаю, но если бы вы перестали быть загадкой, бросили бы свое «вы», глубже заглянули бы в мою душу, тогда исчезла бы часть моих беспокойных дум. Но, к сожалению, между нами нет многого, что требуется для искренних отношений. Каковы теперь наши отношения? До каких пор будет продолжаться эта неопределенность? Этого недостаточно, еще со стороны вечно раздражают меня, теребят мои чувства. Зависть Ираиды не дает мне покоя. Говоря о наших отношениях, она постоянно упрекает меня: «Для чего ты живешь с ним? Что ты для него, или он для тебя!?»

    Нина плакала. Положение мое было безвыходное: уйти было нельзя, но и остаться я не мог. Я чувствовал всю тяжесть положения девушки и был тронут ее слезами.

    Молодая девушка обеспечена сверх меры, живет в роскоши, но все это не удовлетворяет ее.

    Ей хочется жить, зная свое будущее, и поэтому ежесекундно спрашивает себя: «каков будет мой конец?»

    Перестрелка усиливалась. Нина продолжала плакать.

    Я сидел рядом, лаская кудри молодой девушки и тревожно прислушиваясь к ружейным залпам.

    - Нина, милая Нина, возьми себя в руки! - сказал я девушке. - Мы сошлись по доброй воле, нас никто не знакомил и никто не посмеет разлучить. Не надо считаться со всякой болтовней. Ты должна понять, что не одна наша жизнь, но и все вокруг находится в неопределенном положении. Прислушивайся только к голосу своего сердца, благородного и чуткого сердца. Оно приведет тебя к желанному счастливому будущему.

    Я пригладил ей волосы и, почувствовав, что ее дрожащие губы хотят приблизиться к моим, встал и, сказав ей:

    - Прелестная Нина, завтра будем обедать вместе! - вышел из комнаты.

    Не успел я сесть, как на улице поднялись крики. Я и Нина подошли к окну.

    Какой- то вооруженный воин, преградив дорогу женщине в чадре, говорил:

    - Покажи, что несешь? Не пропущу!

    Женщина, желая отвязаться от него, то ругала, то принималась умолять его.

    - Покажи, что у тебя под чадрой? - не отставал воин.

    - Это не твое дело, незаконнорожденный!

    - Нет, мое дело! Покажи, что несешь, и скажи, куда несешь?

    - Холоп, дитя блуда, разве не видишь, что это мой ребенок?

    С этими словами женщина достала из-под чадры что-то завернутое в пеленки.

    Воин вырвал сверток из рук женщины. Она пыталась убежать, но воин задержал ее. Развернув пеленки он достал бутылки с вином.

    - Сукина дочь, я сейчас потащу тебя в Энджумен! Повадились таскать из армянской части вино карадагцам и переносить сведения.

    У женщины развязался язык:

    - Отлично делаю. Возьми меня в Энджумен, я найду, что сказать. Не могу же я морить голодом своих детей? Мой муж тоже воин, уж сколько времени он не получает ни гроша…

    - Мы поговорим там, - сказал воин.

    Он хотел уже идти, как показалась другая женщина с узлом под мышкой. Воин хотел задержать и ее. Этим воспользовалась первая и пустилась бежать. Воин бросился за ней, тогда побежала вторая.

    - Бесстыжие сволочи! - выругался воин и, разбив бутылки прикладом ружья, пошел дальше.

    Взяв меня под руку, Нина усадила на диван.

    - Пусть это будет для нас уроком, - сказала она. - Когда аскеры революции не получают вовремя жалованья, то жены их опускаются до того, что продают врагам вино.

    Я стал объяснять ей, в каких тисках находится Тавриз.

    - Верно, Нина, положение очень тяжелое. Прибытие карадагцев, отход некоторых групп от революции, усиление реакции, саботаж членов Энджумена, - все это очень отразилось на экономическом положении. Уже несколько дней, как комиссия, ведущая финансовые дела по содержанию войска, приостановила свою работу. Все богачи переселились в район Кара-Мелик, объявленный нейтральной зоной, где невозможно трогать богачей и делать денежные сборы. Все это создало большие затруднения, вызвавшие задержку в выдаче жалованья революционным аскерам.

    - Выходит так, что с вами никто не считается? Об этом говорю не я одна, даже наша Зейнаб такого мнения. У вас не установлены наказания за нарушение законов революции, потому они и не проводятся в жизнь. Если будет продолжаться так, то народ вовсе перестанет подчиняться вам, а голодные аскеры разойдутся по домам. Тогда вас палками прогонят из Тавриза. Таких, как Зейнаб, в Тавризе много, и все они знают, что вы не можете собрать денег у богачей. Зейнаб часто говорит мне об этом.

    Я молчал. Зейнаб была прислугой Нины. До поступления на эту работу, она и дома не скидывала чадры, так как на ней не было даже старой кофточки. Нина несколько раз говорила мне о ее бедности.

    Только недавно Зейнаб перестала закрываться от меня чадрой, потому что Нина ее чистенько приодела.

    Четыре года тому назад она вышла замуж и имела маленького сына Меджида. Нина привязалась к ребенку и очень любила его. Мать с сыном жили и кормились у Нины.

    Видя, как Зейнаб ест и пьет вместе с Ниной и не находит ее «поганой», я вспомнил случай в доме Багир-хана, когда мой стакан, как «оскверненный армянином», не смешали с другими стаканами.

    Из этого я делал заключение, что женщины Тавриза менее фанатичны, чем мужчины.

    Чистоплотность Зейнаб, ее сообразительность и сноровка, наконец, благородство ее характера часто привлекали мое внимание. Я не раз собирался поговорить с ней и узнать о ее семейной жизни, но все не находил времени.

    Сегодня не было сражения, и я решил провести время с Ниной и с маленьким Меджидом.

    Зейнаб внесла самовар и поставила на стол. Меджид сел между мной и Ниной, болтая спущенными ножками.

    Нина спрашивала его:

    - Меджид, ты кто такой?

    - Я воин! - важно отвечал мальчик.

    Я видел, как революция вошла даже в сознание детей. Это я наблюдал не в одном Меджиде, а во многих детях, игравших на городских площадях. Часто я видел группы Мальчиков, игравших в войну. Один из мальчиков с деревянным ружьем обычно представлял Саттар-хана. Собрав вокруг себя мальчишек, он ожесточенно нападал на другого мальчика - Рахим-хана и неизменно побеждал его.

    Меджид забавлялся. Протягивая конфетку Нине, он говорил:

    - Откуси половину!…

    Зейнаб собиралась уходить.

    - Не уходи, Зейнаб, выпьем вместе чаю! - сказал я.

    Зейнаб окинула меня удивленным взором. Ее не могло не поразить, что богатый купец приглашает бедную работницу пить с ним чай. Стыдливо прикрыв рот концом головного платка, Зейнаб села около Нины и старалась оставаться в тени.

    - Чего ты стесняешься, Зейнаб, ты разве не у себя дома? - старался я подбодрить ее.

    - Это правда, брат, - ответила Зейнаб, - но обычаи у нас нехорошие. Если бы я сказала мужу, что вы мусульманин, то Джавад-ага скорее дал бы изрезать себя на куски, чем позволил бы мне работать здесь. Мне пришлось солгать ему, что и вы, и барышня иностранцы.

    - Не барышня, а сестра, - поправила Нина.

    - Ей богу, язык привык, да и неловко мне как-то. Нина-ханум на самом деле барышня. Дай бог, чтобы тень ее всегда была надо мной и моим ребенком.

    - Зейнаб, разве к тебе у нас относятся плохо? - спросил я.

    - Упаси аллах! Столько добра я не видела ни от родного отца, ни от сестры.

    - Тогда почему же муж не согласен, чтобы ты работала у мусульман?

    - Что делать, таков уж обычай. Когда живешь с народом, надо подчиняться его обычаям.

    - Зейнаб, такие обычаи к добру не ведут.

    - Знаю, брат. Я и сама против них. Но таков уж Джавад-ага. Он не позволил мне торговать даже на женском рынке

    - Чем занимается сам Джавад-ага?

    - Эх, и не спрашивай!… Сам знаешь, какая теперь работа? Из-за куска хлеба подставляй шею под тупой нож, и все же голоден…

    - Где он работает?

    - Сказать правду…

    Зейнаб вдруг смолкла и задумалась.

    - Сказать правду боюсь, - продолжала она через минуту, - вдруг опять несчастье постигнет меня, и я лишусь куска хлеба…

    - Почему? - удивился я.

    - Да боюсь, как бы ты не рассердился.

    - Что ты говоришь, Зейнаб? Зачем мне сердиться?

    - Куда я ни поступала на работу, везде оставалась до тех пор, пока не узнавали, где служит мой муж.

    - Почему? Твой муж - бандит, вор или преступник?

    - Ни то, ни другое! - сказала Зейнаб, плача. - Он тихий, скромный и очень добрый человек, но его теперешняя служба никому не нравится.

    - Почему?

    - Купцы, богачи, торговцы не берут к себе в дом работниц, мужья которых служат в войсках революции. Я боюсь, что и ты, узнав об этом, прогонишь меня…

    - Что за разговоры, Зейнаб? Во-первых, я не такой уж крупный купец, а, во-вторых, я сам люблю воинов революции. Среди них есть очень много хороших и сердечных людей.

    Зейнаб расплакалась от волнения.

    - Только по своей доброте и искренности, - продолжала она сквозь слезы, - Джавад-ага довел нас до такого состояния. Когда-то и мы были людьми, имели и дом, и достаток. И все пошло прахом. Не сойдись Джавад-ата с тем покойным кавказцем, мы не дошли бы до такого состояния.

    - Какой кавказец? Где он сошелся с ним? - невольно заинтересовался я.

    - Я боюсь наскучить тебе! - робко сказала Зейнаб.

    - Нет, Зейнаб, не наскучишь, рассказывай. Мне очень интересно послушать.

    - Покойный отец Джавад-аги был тоже человек смирный и трудолюбивый. Работал он у Гаджи-Курбана и готовил известь, а Джавад-ага таскал воду в лавку чайчи. Жил он в старом доме, который остался от дедов. Прости за нескромность, когда я вышла за Джавад-агу, отец его был еще жив. И жили мы неплохо. Когда же старик умер, и вся семья перешла на содержание Джавад-аги, долгое время нам жилось плохо. Наконец, мы решили освободить одну из комнат и сдать ее жильцу. Занял нашу комнату один кавказец. Вскоре мы подружились с ним и стали жить как бы одной семьей. Он был очень щедр, часто нес расходы по всей нашей семье и во всем помогал Джавад-аге. Они сошлись, как родные братья. Дела наши поправились…

    - А как его звали? - прервал я ее.

    - Говоря правду, покойный не называл своего настоящего имени. Каждый день он менял его.

    - Да… - продолжала Зейнаб прерванный рассказ, - кавказец уговорил Джавад-агу перестать носить воду в чайчи. Каждый вечер он занимался с ним по каким-то книгам и Джавад-ага все время проводил в его комнате. Через несколько недель Джавад-ага привел еще шесть товарищей и познакомил с ним. Он их стал обучать. У этого кавказца были свои книги и он учил их по этим книгам.

    - Он был молод?

    - Да, не старше тридцати лет.

    - К какой нации он принадлежал?

    - Он был мусульманин, но не особенно чтил намаз. Теперь послушайте, что случилось дальше. Однажды видим, Джавад-ага и его товарищи пришли вооруженные. Оказывается, они записались в революционную армию.

    - А где же был кавказец?

    - Вот послушайте, как это все случилось. Сеиды района Девечи разузнали об этом и, когда сын Рахим-хана наступал на Тавриз, напали на нас, ограбили и подожгли дом. Хорошо, что в этот момент ни Джавад-аги, ни кавказца дома не было. Не то бы их убили. Забрав Меджида, я успела скрыться. После этого тот кавказец нанял нам дом, и мы начали жить там, но судьба преследовала нас - во время боя с сыном Рахим-хана кавказец был убит…

    Зейнаб залилась слезами и, всхлипывая, продолжала:

    - И до сих пор его бумаги и несколько тетрадей Джавад-ага носит на груди.

    - Где он похоронен?

    - Снаряд попал в толпу, где находился и он. Убитых, было несколько человек и разобрать трупы не удалось. Все они похоронены вместе. По четвергам женщины Тавриза ходят на одну могилу и называют ее «братская могила». Я никогда его не забуду. У него была старая мать и сестры. Портреты двух детей он всегда носил во внутреннем кармане.

    - А вы не узнали, откуда он был?

    - Как же не знать? По бумагам узнали, что он приехал из Баку, из района Биби-Эйбат. Бедный, он часто говорил нам, что собирается и нас повезти в Баку.

    Рассказ Зейнаб сильно заинтересовал меня. О судьбе многих бакинцев не знал и сам Саттар-хан. Где и как они умерли, было неизвестно. Многие из них пропали без вести.

    - А что теперь делает Джавад-ага? - спросил я Зейнаб.

    - Что ему делать? День и ночь сидит в окопе с ружьем в руке. Вот уже целый месяц, как он не видел Меджида. Его любимое место - окоп. Он говорит: «наше спасение в этих окопах». Я ношу ему отсюда обед. Пока он кушает, я сижу в окопе, потом собираю посуду и ухожу. Бойцы всегда делятся хлебом друг с другом. Они ведь давно не получают жалованья.

    - Почему же Джавад-ага не бросит окопа и не пойдет на какую-нибудь другую работу? - спросил я Зейнаб, желая узнать ее личное мнение о революции.

    - Джавад-ага говорит: «я умру в этом окопе», - задумчиво ответила Зейнаб. - Он прав: нельзя же бросать начатое дело. Я сама пошла на работу. Но меня отовсюду гнали из-за мужа. Даже из дома «отца нации» Гаджи-Мехти меня выгнали с позором.

    - Что за Гаджи-Мехти?

    - Представитель Энджумена, Кузакунани.

    - Ведь он же хороший человек, Зейнаб. Все его хвалят…

    - Раньше и мы так думали, но, прослужив у него неделю, я поняла, что это за птица.

    Зейнаб допила свой чай и поднялась:

    - Будем живы, как-нибудь и о нем вам расскажу.

    Только сегодня Зейнаб могла рассказать о том, как она поступила на работу к Гаджи-Мехти и как ее выгнали оттуда. До сих пор я не имел времени послушать ее.

    Приготовив все к чаю, она поставила самовар на стол и застенчиво приступила к рассказу:

    - В дом Гаджи-Мехти меня устроила Тахмина-ханум. Она знала, что мы неделями голодали; я давно искала работы, но Джавад-ага не соглашался. «Мне стыдно будет показываться друзьям и знакомым», - говорил он, но, видя, что ребенок умрет с голоду, дал согласие. Тахмина-ханум сказала жене Гаджи-Мехти, что одна женщина ищет место домашней работницы. Та велела привести работницу к ней, чтобы сна посмотрела. На другой день, рано утром, Тахмина-ханум взяла меня с собой в дом гаджи. По дороге туда она учила меня:

    - Во-первых, не говори, что ты замужем; в богатых домах не держат замужних прислуг. Во-вторых, скрой, что у тебя ребенок - женщину с ребенком не пустят ни в один дом.

    Сердце тревожно билось. Я боялась, что меня не примут, или кто-нибудь из прислуги узнает меняй раскроет правду.

    - Не бойся, - успокаивала меня Тахмина-ханум, - тебя непременно примут, ты молода, опрятна и красива.

    Эти слова еще более усилили мою тревогу, как будто, не дай бот, Тахмина-ханум вела меня выдавать замуж. Гаджи-Мехти нас не хотели впустить. Слуги, стоявшие у ворот, приняли нас за нищих и отгоняли метлой. Наконец, впустили. Дворовые слуги оглядывали меня с ног до головы. Посыпались замечания по моему адресу. Волнение душило меня, и я не все слышала. Я еще никогда не служила в чужих домах и теперь была страшно смущена. Запомнились только слова одного из слуг:

    - Посмотри, Мамдали, какая у нее походка!

    - Да, - ответил другой, - клянусь твоей жизнью, Мешади-Гулам-Гусейн, правильно! Она ходит, как серна…

    Пройдя первый двор, мы вошли во второй, а тут была половина дома, где жила жена гаджи. Двор кишмя кишел мужской и женской прислугой. Долго просидели мы на лестнице. Горничная, ходившая докладывать о нас, вернулась и сообщила, что госпоже заплетают косы и что она примет нас после. Наконец, нас позвали к госпоже. Она была очень полная и едва дышала. Подбородок у нее свешивался на грудь, груди высились на животе, а живот лежал на коленях. Она небрежно подняла глаза на нас. Тахмина-ханум с низким поклоном сообщила, что привела прислугу. Я склонила голову еще ниже.

    - Пусть покажет лицо, я хочу посмотреть на нее, - сурово сказала ханум.

    Дрожа от страха, я подняла голову и откинула чадру. Ханум внимательно осмотрела меня, потом, обратившись к стоявшей рядом женщине, сказала:

    - Шараф-Ниса, посмотри хорошенько!

    Шараф- Ниса подошла ко мне и велела открыть рот: она проверяла, нет ли у меня запаха изо рта. Не почувствовав никакого запаха, она сказала:

    - И зубы и рот у нее чисты.

    - Скинь чадру, - приказала ханум и окинула меня всю внимательным взглядом.

    На мне все было рваное. Увидав это, ханум громко расхохоталась.

    - Откуда ты привела эту уличную нищенку? - сказала она Тахмине-ханум и приказала осмотреть мои ноги и руки.

    - Шараф-Ниса, - сказала она своей горничной, когда осмотр был окончен, - как ты думаешь? Она не похожа на порядочную женщину, иначе такая молодая и красивая женщина не была бы до сих пор без работы. Во всяком случае, у нее должен быть какой-нибудь недостаток.

    От этих слов у меня душа ушла в пятки. Я уже не сомневалась, что на работу меня не примут. Испугалась и Тахмина-ханум, но все же не растерялась и, вся побледнев, быстро ответила:

    - Она порядочная, в этом я ручаюсь. Я знаю и родителей ее, они очень благородные люди…

    - Не расхваливай, - сердито перебила ее ханум, - не учи меня! Благородные люди не идут в прислуги. Я до сих пор не встречала благородной прислуги.

    - Пусть останется на неделю, - вмешалась в разговор Шараф-Ниса, - посмотрим, какая будет. Пока еще ничего нельзя сказать.

    Ханум согласилась. Я была полна радости и не подозревала, что самое страшное впереди. Между тем, ханум приступила к новым вопросам:

    - Ты ведь не замужем?

    - Нет, муж мой умер три года назад во время холеры.

    - А как насчет детей?

    - Пусть простит меня ханум, я не рожала.

    - Есть у тебя место для ночлега?

    - Да, ханум, есть.

    - Какие у тебя болезни?

    - Никаких.

    - Шараф-Ниса, как ты думаешь? - опять обратилась ханум к горничной.

    - Посмотрим, ханум, какая будет, пусть послужит с неделю.

    - Я дам тебе смену белья. Есть и пить будешь здесь, - важно заявила ханум. - Если не захочешь кушать здесь, можешь брать с собой домой.

    Я приняла эти условия, заранее радуясь, что буду носить свой обед домой и кормить Меджида и Джавад-агу. Окончив допрос, ханум вызвала Диляру и поручила ей:

    - Отведи ее на кухню и дай ей работу. Через неделю дашь мне о ней сведения.

    Тахмина- ханум ушла. Я повесила чадру на вешалку и засучила рукава, но еще не знала, какую работу буду исполнять. Кухня была просторная. Здесь было много челяди. На огне стояли большие котлы. Я думала, что гаджи ожидает гостей, но от служащих узнала, что на кухне гаджи всегда готовится так много.

    Диляра пользовалась доверием госпожи; кухня и все обслуживающие кухню подчинялись ей.

    Налагать взыскания, прогонять со службы, распределять пищу, - все было в ее власти. Она же назначила мне работу: я должна была таскать из кладовой рис и очищать его; эту же работу выполняла старая женщина по имени Гюльсум. На нас лежала также обязанность таскать воду и чистить лук.

    Гюльсум была очень стара и не могла носить воду; поэтому мы условились, что она будет чистить лук; а я носить воду.

    В первый же день моего поступления Диляра отчитала Гюльсум: оказывается, во время обеда Гаджи-Мехти попалась в плове одно неочищенное зерно, за что Диляре было сделано замечание. Старая Гюльсум плохо видела и, перебирая рис, часто пропускала неочищенные от шелухи рисовые зерна.

    - Теперь расскажу вам немного про кладовую «отца нации» Гаджи-Мехти, - продолжала Зейнаб после небольшой передышки. - Его кладовая смело могла бы прокормить всю нашу улицу в течение целого года. Запасов риса у него было так много, что в нем завелись черви, и гаджи вынужден был пустить его в продажу, к тому же надо было очистить место для нового риса. Кладовая его была полна меду, масла, варений, маринадов и всевозможных продуктов. Для зерна и муки он имел другой амбар.

    - Чего-чего только не было в амбарах гаджи! Съестных припасов у него было запасено года на два, на три. Тут были целые мешки тмина, большие байки с шафраном и другими пряностями.

    - В первый же день, - продолжала Зейнаб, - вечером, когда убрали посуду с господского стола, на кухню, вернули очень много плова; к некоторым другим блюдам почти не прикоснулись. У кур были съедены лишь грудки и ляжки, к другим приправам и различным сортам варений даже не дотронулись.

    Больше всего было съедено цыплят. При виде всей этой снеди у меня глаза разбежались. В глубине души я надеялась накормить, наконец, ребенка и Джавада-агу и очень радовалась, но с удивлением заметила полное равнодушие других работниц, никто из них не проявлял интереса к полным вкусной еды блюдам и тарелкам. Каждый продолжал уныло заниматься своим делом, как вдруг послышались звуки пощечин. Мы обернулись, это Диляра била работницу Махтабан.

    - Негодница, дочь собаки! - ругалась Диляра. - Когда-нибудь твои предки пробовали куриную печень, жареную в лимонном соку?…

    После избиения девушка была выгнана ни с чем. Напрасно она плакала, умоляла простить ее, обещаясь больше не делать этого; Диляра была неумолима. Вся в слезах, виновница забрала свою пустую чашку и ушла домой.

    Гюльсум шепнула мне на ухо, что малейшее воровство здесь строго карается. Махтабан была четвертая работница, выгнанная за кусок пиши, взятой из остатков с господского стола.

    Я решила про себя быть осторожной.

    Диляра и две кухарки наполняли свои котелки пловом с нетронутых блюд, приправой и другими жирными кушаньями. Для варений у них были особые банки.

    Собрав остатки с тарелок, они послали это в другую комнату для мужской прислуги. Плова и после этого оставалось много. Я думала, что разделят все это между служащими кухни, но не тут-то было: все, что осталось, переложили на тарелки и послали дворовым слугам.

    Гюльсум сообщила мне, что эти слуги никакого жалованья не получают; они выносят остатки кушаний на площадь Хазрат-Сахиб, там продают их и выручку делят между собой. Из этой выручки определенная часть доставалась и Диляре.

    Для нас, работниц кухни, ничего не осталось, и я с ужасом думала, чем же накормлю я своего ребенка и мужа. Но вот принесли тарелки мужской прислуги. Кроме полуобглоданных костей и небольшого количества риса, на этих тарелках ничего не было. Собрав все это, Диляра стала делить между нами.

    Конечно, для того, чтобы получить лучшую долю даже из этих негодных крох, надо было пользоваться расположением Диляры.

    Каждый подставлял ей свою миску, принесенную из дому. У меня не было посуды, и Гюльсум дала мне свою тарелку с отбитым краем.

    - Подойди сюда, я и тебе дам немного, - сказала Диляра, Обращаясь ко мне, и переложила в мою посуду несколько обглоданных костей и горсточку собранного с тарелок рису.

    Гаджи часто заходил на кухню и давал распоряжения Диляре. Иногда он что-то шептал ей на ухо. Работницы, видя это, перемигивались. Гаджи, как-то увидя меня, стал внимательно оглядывать меня и шептаться с Дилярой. Сердце подсказало мне, что у гаджи недобрые намерения. Гюльсум уже успела предупредить меня, что со многими из работниц кухни гаджи состоял в браке «сийга», что и Диляра одно время была в связи с гаджи, а теперь сводит его с вновь поступающими работницами. Во всяком случае я была настороже. Некоторые делали вид, что не замечают меня, другие задевали меня. Я не могла понять такого отношения к себе, так как я никого из них не знала и ничем не вызывала их неприязни. Впоследствии выяснилось, что они просто ревновали меня к гаджи.

    За последние дни гаджи не спускал с меня глаз. Он стал заходить на кухню чаще, и каждый раз под разными предлогами подзывал меня к себе и заговаривал со мной. Отношение Диляры ко мне тоже изменилось, она уже не поручала мне тяжелой работы, не бранилась, не обзывала - «грязнухой», а после обеда уделяла мне лучшую порцию.

    Она стала доверчива ко мне, больше не сопровождала меня в кладовую, когда нужно было вынести рис или другие продукты, и посылала меня одну.

    - Как-то, - продолжала Зейнаб со вздохом, - спустившись в кладовую, я по обыкновению отмерила рис в мешок и, чтобы достать сушеной альбухары, прошла за мешки с рисом. Тут я заметила другую дверь, которой раньше не видела. Взяв в рот одну альбухару, я разглядывала содержимое огромной кладовой. Вдруг скрипнула дверь, и вошел гаджи. Я остолбенела и тут только поняла, почему Диляра отправила в кладовую меня одну.

    Гаджи подошел ко мне, провел рукой по моей голове и сказал, тряся бородой:

    - Я поручил тебя Диляре. Я сказал ей, чтобы относилась к тебе не так, как к другим работницам. Ты - прекрасная девушка. Ну, что ты думаешь об этом? Не хочешь ли стать госпожой. Я хочу дать тебе хорошую жизнь.

    - Что я могу сказать, гаджи, - отвечала я. - Кто станет возражать, если «отец нации» беспокоится об участи бедняков?

    Он бесцеремонно обнял меня за плечи и продолжал:

    - Я хочу, чтобы ты не была бедной. Тебе не место на кухне, ты должна жить в роскошных хоромах. Тебя нужно жалеть. Погляди, к тебе совсем не идет эта ситцевая кофта!… Все время я отодвигалась от него, но отступать дальше было некуда, дальше было самое темное место амбара. Я совсем растерялась и не знала, что делать. Кричать боялась, чтобы не опозорить себя. Я хотела пробраться к двери, но гаджи загородил мне дорогу.

    - Что вы хотите от меня? Я стану кричать, - проговорила я, задыхаясь.

    - Ничего дурного я тебе не сделаю, и тебе незачем убегать от меня. Клянусь гробом Магомета, что я никогда не совершал противного шариату дела. Ты только скажешь «да» на одно мое предложение.

    - Какое предложение? - спросила я дрожащим голосом.

    - Не откажешься от предложения, которое сделает тебе Диляра…

    Я была в безвыходном положении. Мне нужно было как-нибудь вырваться отсюда.

    - Я соглашусь на все, что она скажет, но все требует порядка и приличия. Раз гаджи имеет такое намерение и хочет осчастливить божью сироту, то и на это есть правила. Смею ли я ослушаться гаджи, но гаджи не должен опорочить меня. Если кто-нибудь зайдет сюда и увидит меня с вами, то я не смогу показаться людям на глаза.

    - Правильно, правильно! - согласился гаджи. - Вижу ты девочка сообразительная. Ты ведь знаешь, чем мне обязан народ, недаром же меня прозвали «отцом нации». Что поделаешь, каждому надо протянуть руку помощи. У тебя нет мужа. Раз ты свободна, то где найдешь более подходящего, более состоятельного и доброго человека, чем я? Разве не так? Если я говорю неправду, скажи, что - не так.

    - Конечно, так! - ответила я покорно, чтобы только гаджи отстал от меня.

    - Милая, раз так, то зачем обижаешь гаджи-агу?

    Он опять потянулся ко мне, но я отпрыгнула в сторону. Тогда гаджи стал заигрывать со мной.

    - Ах ты чертенок, ты меня надуваешь! Поди ко мне, я подарю тебе деньги. Не убегай, поди ко мне. Никто сюда не зайдет, не бойся, иди, иди ко мне…

    Он стал наступать на меня. Я вскочила на мешки с рисом.

    - Если вы будете поступать так, - вскрикнула я, - то я больше не буду спускаться сюда. Раз вы хотите сделать мне добро, то делайте согласно велению аллаха и по шариату пророка.

    - А ты согласна, ты согласна? - спросил гаджи, прекратив преследование.

    - Конечно, согласна, почему нет…

    - Если так, ты повтори свое согласие Диляре, и она все устроит.

    Он отошел. Тогда я сошла с мешков и только хотела поднять мешок с рисом на спину, как он бросился на меня и стал целовать. Я бросила мешок и влепила ему пощечину. У него свалилась шапка. Я схватила мешок и, вся красная и растрепанная, выбежала из кладовой. На кухне я села на свое место и стала перебирать рис, незаметно наблюдая за работницами. Они перешептывались между собой, указывая на меня.

    - Не обижайте новобрачную!… - сказала одна из них, и все рассмеялись.

    Я горела от стыда. Дважды собралась встать и уйти из этого дома, но голодный ребенок вставал перед глазами, и я снова опускала голову над рисом. Все у меня горело, в ушах стоял звон.

    - Бедная Зейнаб! - сказала старая Гюльсум, заметив мое состояние. - То, что хотят сделать с тобой, сделали когда-то и с моей бедной матерью. Отец этого подлого развратника, этой собаки, был еще хуже, чем он сам. Он совершил сийга с моей матерью, и я родилась от отца этого пса. Мы с ним по отцу брат и сестра. Со дня моего рождения и до самой своей смерти мать моя служила вот на этой кухне. И я, несчастная, выросла здесь. Ни отец гаджи, ни сам гаджи не пускали меня в комнаты, и я всю свою жизнь провела на кухне, питаясь остатками с их стола. Мне жаль тебя. Не продавай чести из-за куска хлеба. Бесчестье хуже смерти. Ты не слушайся этой бесстыжей Диляры. Таких девушек, как ты, она по пятьдесят в год отдает этому блудливому гаджи и выпроваживает обесчещенными. Жена гаджи еще хуже его. Она не хочет, чтобы муж имел других законных жен и потому завела у себя проституцию. Она нарочно нанимает красивых работниц для мужа, а сама содержит толстомордых слуг и живет с ними на глазах у гаджи.

    Вернувшись вечером домой, я никому ничего не могла сказать. Джавад-ага человек очень горячий, он мог пойти к гаджи и наскандалить, и вышли бы большие неприятности.

    На другой день, когда я пришла на работу, Диляра отвела меня в кладовую и сказала:

    - Ты родилась под счастливой звездой. Гаджи совсем без ума от тебя. Ни днем, ни ночью покоя не имеет, только и твердит, что о румяных щеках, чудных косах, томных очах Зейнаб… Ну, и поймала же ты его в западню! Он сделает все, что ты захочешь; скажешь, купи - купит, скажешь, умри - умрет… Теперь все зависит от тебя. Счастье улыбается человеку раз в жизни, упустишь момент - упустишь счастье и не вернешь. Подумай, как следует. Об этом будем знать только ты, я, гаджи и аллах. Все устрою я сама лично.

    Я находилась в раздумье. Отказать - выгонят, опять будем голодать; согласиться - значит потерять честь и опорочить доброе имя.

    - Хорошо, - сказала я, наконец, - но я ведь не из земли выросла, у меня есть родные. Нужно поговорить, посоветоваться с ними.

    - А если родные не согласятся, тогда что? - спросила Диляра.

    - Согласятся. Не отдадут же они меня за лучшего человека, чем Гаджи-Мехти-ага.

    - В таком случае, надо торопиться, так как гаджи пристал с ножом к горлу и не дает мне дышать.

    - Ничего, я и сама тороплюсь. До каких пор я буду голодать и холодать. Да и молодость проходит.

    Мои слова успокоили Диляру. В течение нескольких дней под тем или иным предлогом я откладывала ответ. Но тут пришла беда…

    Зейнаб сделала маленькую передышку и со вздохом продолжала:

    - Уходя на работу, я обычно поручала Меджида сестрам Джавад-аги. А те ходили в Хокмавар собирать зелень, которую, отварив, ели. Они брали с собой и Меджида. Однажды мальчик простудился, и они не могли взять его с собой. Оставить его было не на кого, и я вынуждена была взять его с собой.

    Проходя через первый двор, мы попались на глаза госпожи.

    - Послушай, чей это ребенок? - с беспокойством спросила она.

    - Племянник мой, - отвечала я со страхом, - мать его пошла в Хокмавар собирать зелень, из-за холода не взяла мальчика. Я привела его с собой. Пусть простит меня госпожа, он очень смирный ребенок.

    Госпожа промолчала. Я прошла дальше, но сердце билось, как птица в клетке.

    Я не спускала глаз с ребенка. Дома-то я научила его, как себя вести и что отвечать на вопросы, но все же боялась, что он проговорится.

    Вскоре я и Диляра отправились в кладовую и задержались там, Диляра опять завела разговор о гаджи, о его любви ко мне, о том, что он торопится кончить дело. Вы не можете себе представить, что за язык бывает у таких женщин. Не стану утомлять вас. - Диляра нанизывала слова на слова. Выйдя из кладовой с мешком на спине, я увидела Меджида на коленях Шараф-Нисы, доносчицы и приближенной прислуги жены гаджи. У меня подкосились колени. Лаская мальчика, эта бесстыжая спрашивала его:

    - Чей ты сын?

    - Джавад-аги.

    - А чем твой отец занимается?

    - Он воин революции.

    - А как зовут твою мать?

    - Зейнаб.

    - Где она?

    Меджид, указывая пальцем на меня, сказал:

    - Вот она, с мешком на спине. Она несет рис. Сварит плов, а вечером и я покушаю, и Джавад-ага покушает.

    Я окончательно растерялась. Не знала, что со мной будет, понимая, что за обман меня ждет тяжелое наказание. Этот день я кое-как проработала. На другой день, когда я пришла на кухню, Диляра даже не взглянула на меня. Она не давала мне работы и, наконец, крикнула на меня:

    - Убирайся отсюда. Ничего не делаешь, только мешаешь работать. Не стоишь и того, что несешь домой!

    Я догадалась, что дела плохи. Все работницы следили за нами и исподтишка улыбались. Я неподвижно стояла в стороне и простояла так более двух часов. Наконец, пришла Шараф-Ниса, эта гроза, этот лютый враг всей прислуги, и велела идти за ней. С дрожью в сердце я поплелась за ней. Она привела меня к госпоже. Я собиралась умолять ее, но у меня отнялся язык. Госпожа была занята туалетом; одна горничная выдергивала лишние волоски из бровей, другая пудрила ее, а третья подстригала ногти на ноге.

    - Сними кофту! - спокойно сказала госпожа. - Я знала ведь, что у прислуги не может быть порядочности. Сними кофточку. Негодную женщину я не стану держать в своей кухне.

    Ничего не ответив, я вернулась на кухню, сняла старую кофту, которую дала мне госпожа, и завернулась в свою дырявую чадру.

    Выходя из кухни, чтобы отдать госпоже кофту, я слышала злой смех одних и печальные вздохи других работниц. Однодневные жены гаджи радовались, что я ухожу, а старая сестра гаджи Гюльсум плакала, всхлипывая.

    - Бедная Зейнаб, - говорила она, - возьми свою миску, не оставляй ее здесь!…

    Старушка рукавом утирала слезы. Ведь я помогала ей, исполняя за нее всю тяжелую работу.

    Я взяла свою миску и, не оглядываясь, вышла. Отдав кофту доносчице Шараф-Нисе, я направилась к выходу.

    - Ступай, ступай, - услышала я голос госпожи. - Пусть Саттар-хан накормит и оденет тебя. Нам не нужны жены воинов революции.

    Вся в слезах я вернулась домой.

    Целых четыре дня я не видел Нины. Ни днем, ни ночью карадагцы не давали нам передышки. Снаряды, попадая в окопы, переворачивали их, унося массу людей. Разрушенным и сгоревшим домам не было счету. На нашей половине города сторонники карадагцев готовили переворот и захват Энджумена и военно-революционного совета.

    Карадагцы, привыкшие к грабежам и соблазненные ожидавшей их в городе богатой добычей, проводили ожесточенные атаки.

    Из окопов революционеров почти не слышно было выстрелов. Мы удерживали наступление неприятеля исключительно бомбами. Перед окопами грудой лежали трупы людей и лошадей, разорванных нашими бомбами.

    Для того, чтобы выйти из унизительного положения и выполнить обещание, данное им Мамед-Али-шаху о взятии Тавриза, Рахим-хан шел натиском, но мы стояли крепко, ряды революционеров пополнялись новыми людьми. Не было недостатка и в оружии - патронах, бомбах, ручных гранатах. Атаки Рахим-хана мы отбивали успешно, нанося его войскам значительный урон.

    На пятый день в девять часов вечера, наконец, наступило затишье. Карадагцы были заняты похоронами убитых в бою и набором свежей силы для своих поредевших рядов. Я воспользовался этим затишьем и пошел к Нине.

    Сложив руки и грустно опустив голову, Нина задумчиво сидела на диване. Маленький Меджид спал, прислонившись к ней.

    Я смыл с рук и лица копоть и грязь четырех дней беспрерывных боев и, приведя себя в порядок, подошел к Нине.

    - Отчего ты такая грустная, Нина? - спросил я, пожимая ее руку.

    Но вопрос был лишний, так как я знал причину ее грусти.

    - Вчера, - стала рассказывать Нина взволнованно, - в пять часов Зейнаб отнесла обед Джавад-аге и до сих пор не вернулась. Несомненно с ней случилась беда. Бедный мальчик ни на минуту не затихает и все ищет мать.

    Я был в нерешительности. Мне не хотелось сообщать Нине печальную весть, так как она очень любила Зейнаб и была привязана к ней. Однако, обдумывать и колебаться было некогда, надо было что-то отвечать Нине. Рано или поздно она должна была узнать правду и я решил подготовить ее:

    - Печалиться, горевать, размышлять не стоит. И Зейнаб, и Джавад-ага, и я сам, ежеминутно можем быть уничтожены, на то и война. Очень трудно остаться невредимым под градом снарядов.

    - Неужели с Зейнаб случилось несчастье? - быстро проговорила Нина, и на глазах ее показались слезы.

    - Жертвы неизбежны в борьбе. Их будет еще много. Вчера, в шесть часов, я видел, как в соседний окоп попал снаряд. Идти туда не было никакой возможности. Восемь новых пушек Рахим-хана обстреливали нас, создавая вокруг ад. Когда наступило затишье, мы стали выносить убитых. Я прошел в окоп, взорванный снарядом, и в общей груде человеческих тел с трудом различил трупы Зейнаб и Джавад-аги. Зейнаб можно было признать лишь по платью. Всех их похоронили в общей могиле.

    Нина горько зарыдала. На ее плач прибежала Шушаник-ханум, и голоса их смешались…

    Я старался успокоить их.

    - Не говорите ребенку, скройте от него.

    Я просидел с ними до часу ночи. Со стороны Гей-мечети слышалась канонада, от которой дрожал весь Тавриз, и я, ничего не поев, не успев выпить даже стакана чаю, поспешил на позиции…

    Придя в свой окоп, я услышал громкий голос разъяренного Саттар-хана:

    - Ребята, я с вами! Не трогайтесь из окопов!

    Это была опасная ночь…

    Саттар- хан и Багир-хан провели ее в окопах.

    После решительного удара, нанесенного карадагцам, стало спокойнее. Поэтому я принял приглашение Абдулла-хана быть его гостем. К кавказцам он относился с большим уважением, но мы все хорошо знали, с какой целью примкнул к революции Абдулла-хан, проигравший в карты много имений и все же имевший их еще немало.

    Абдулла- хан верил в победу революции и надеялся вернуть проигранные владения.

    Сегодня он зашел за мной, чтобы пригласить к себе, и очень расхваливал свою коллекцию редкостей.

    Я решил взять с собой и Нину, чтобы немного развлечь ее: она все горевала и никак не могла забыть Зейнаб.

    - Друг мой, - говорил по дороге Абдулла-хан, - посмотрим, что даст ваша революция. Помочь мне может только революция. Пусть жизнь моя будет жертвой революции, какой безбожник не любит ее?

    Абдулла- хан беспрестанно говорил о своей преданности революции и революционерам.

    Пройдя по мощенной красным кирпичом аллее сада, мы вошли в комнату, убранную в восточном стиле. Сводчатый потолок, на полках фарфоровые чашки, тарелки, вазы, кувшинчики и много другой изящной посуды. На всем была надпись: где, когда и за сколько они куплены. На стенах висели художественно исполненные картины и портреты. Среди них бросались в глаза портреты Фатали-шаха с длинной бородой, Насреддин-шаха с неестественно длинными усами, Аббас-Мирзы Наибиссалтанэ в военном костюме, Магомет-шаха с бессмысленным взглядом и Керим-хана Занди с задумчивым лицом. Самая ценная картина изображала Фатали-шаха, принимающего парад у Аббас-Мирзы.

    Перед каждой картиной на тумбочках стояли старинные фигуры, красивые вазы, кувшинчики и другие редкие веши.

    Во всех домах тавризской знати, убранных в восточном стиле, чувствовалось какое-то поклонение французской моде. В страсти к картинам и скульптуре тавризцы перещеголяли даже французов.

    Если для возбуждения своей страсти французский аристократ украшает свои залы изображениями голых женщин и даже в церквах показывают Мадонну с обнаженной грудью, то и иранский аристократ не хочет отстать от него и ухитряется даже на потолках своих комнат и в амбразурах дать изображение голых женщин в виде крылатых ангелов.

    Весь салон Абдулла-хана был разрисован голыми женщинами в очень свободных позах, с пририсованными к плечам крылышками.

    Эти картины были исполнены с редким художественным мастерством. Где бы ты ни садился, казалось, что один из ангелов с потолка летит на тебя. Работа художника была настолько тонка, что выделялась каждая ресница изображаемого лица.

    Видя, с каким интересом я разглядываю картины, Абдулла-хан положил руку мне на плечо и начал рассказывать:

    - Покойный отец мой был очень стар и к концу жизни впал в меланхолию. Его уже ничто не интересовало. Причиной его болезни была преждевременная трагическая смерть моей матери, она утопилась в бассейне во дворе. Причина так и осталась невыясненной. После этого отец мой сильно загрустил. Он был очень стар. Врачи посоветовали для развлечения отца устроить этот салон. Были приглашены художники из Исфагана, Хоросана и Кирмана.

    Каждый из этих ангелов, которых вы видите на потолке, имеет свое имя. Покойный отец дал им имена и посвятил им стихи. Он был неплохой поэт и писал под псевдонимом - Хумаюн.

    Абдулла- хан показал нам рукописную книгу в кожаном переплете.

    - Это - стихи покойного. Вот этого ангела зовут Мелеки-хандан, то есть смеющийся ангел. Отец написал о нем вот это стихотворение.

    И Абдулла-хан стал читать и переводить его нам:

    «О, моя смеющаяся гурия!

    Жизнь моя принадлежит тебе.

    Отдай мне несчастному,

    Эти улыбающиеся губы,

    Похожие на раскрасневшуюся фисташку!

    Возьми мою жизнь, дай мне другую!»

    - А вот того ангела, - продолжал Абдулла-хан, - что над головой Нины-ханум, зовут Мелеки-наз, что значит ангел кокетства. Отец посвятил ему вот это стихотворение:

    «О, мой ангел кокетства,

    О, возлюбленная, покровительница сердец!

    Что за удивительное кокетство.

    Что украло бедное сердце мое?

    Не приказывай грабить!

    Приложи уста к моим устам!»

    Абдулла- хан продолжал, показывая ангелов, давать разъяснения:

    - Видите этого сонного ангела? Его зовут «Мелеки-хабалуд», что значит - сонный ангел. О нем покойный отец писал:

    «О, ангел, подыми свои сонные глаза на меня,

    Чтобы я через них мог открыть двери моих желаний».

    - А вот этого ангела мой покойный отец называл «Мелеки-Бадэ-пейма» - ангел виночерпий. Видите, ангел держит в руке чашу и протягивает ее кому-то. Отец писал о нем:

    «О, ангел, наполняющий чашу!

    О, розоволикий наш виночерпий!

    Дав чашу, требуй взамен сердце,

    Все, что возможно, - нет слов для отказа».

    - Последние дни свои покойный отец проводил в обществе этих ангелов. Теперь я вижу, насколько все это неприлично. Особенно стыдно мне делается, когда здесь бывают дамы. Но все это память покойного отца, и я не даю им портиться, расходуя большие деньги на их реставрацию.

    Оставив нас одних, Абдулла-хан вышел из комнаты, но я не успел еще перевести Нине разговор Абдулла-хана, как он снова вошел с незнакомой молодой женщиной.

    Одетая по последней парижской моде, она вполне могла бы сойти за француженку, если бы застенчивость не делала ее движения несколько неловкими, сдержанными. Зная о присутствии постороннего мужчины, она медленно шла за ханом, низко опустив голову. Взяв за руку, Абдулла-хан подвел ее к Нине.

    - Познакомьтесь с моей супругой!

    Молодая женщина протянула Нине руку и назвала себя:

    - Сахба-ханум!

    Потом, указывая на меня, Абдулла-хан, сказал:

    - А это один из моих близких товарищей, самый уважаемый из наших гостей с Кавказа.

    Молодая женщина нерешительно протянула мне руку и быстро вырвала ее из моей руки. Но и по этому мимолетному прикосновению к ее трепетным пальцам, унизанным кольцами, можно было судить о волнении молодой женщины, не знавшей общества.

    Мы еще раз обошли комнату. Нина, как умела разговаривала с Сахба-ханум на азербайджанском языке. Сахба-ханум отвечала ей едва слышным голосом. Она все еще стеснялась.

    Я не успел разглядеть ее. Чувствуя ее смущение, я старался не смотреть на нее.

    - Сахба-ханум сегодня впервые выходит к постороннему мужчине, - разъяснил Абдулла-хан растерянность своей жены.

    На одно мгновение Сахба-ханум подняла голову, и я впервые разглядел ее лицо. Это не было лицо светской француженки, пользующейся всеми тонкостями парижской косметики, а круглое, белое, лишь едва припудренное лицо тавризянки.

    Из драгоценных украшений на ней были лишь одни кольца с крупными камнями да усыпанные бриллиантами часики-браслет.

    Смущение ее постепенно проходило, и она уже начинала принимать участие в общем разговоре.

    Нина обратила внимание на ее естественную красоту.

    - Какая она красивая и изящная, - сказала она. - К сожалению, на Востоке этих живых ангелов прячут под черными покрывалами, а интересуются изображениями милых ангелов, которые значительно уступают им в красоте.

    Нина была права.

    Сахба- ханум повела Нину на свою половину, а Абдулла-хан стал показывать мне другие комнаты мужской половины.

    В этих комнатах также было много ценных и редких вещей, из которых особенное мое внимание привлекли красивый шелковый ковер времен Шах-Аббаса и красивые парчовые занавеси, сотканные в царствование Фатали-шаха.

    Потом Абдулла-хан показал мне пару маленьких женских туфель, расшитых золотом и жемчугом, на серебряных каблучках.

    - В Тавризе был известный ученый мучтеид по имени Низамуль-Улема, - рассказал мне Абдулла-хан историю этих туфель. - Народ разгромил его дом. Эти туфли принадлежали его невестке. Я купил их у погромщика за пять тысяч туманов…

    Для осмотра всех редкостей Абдулла-хана одного дня было совершенно недостаточно, так много у него было интересных вещей.

    В спальне хана я увидел еще более интересные картины.

    Все стены и потолок состояли из рисунков на сюжет любовной поэмы о Юсифе и Зюлейхе [21] .

    Потом мы перешли в библиотеку хана. Здесь также было много картин и ценных рукописей.

    Из наиболее ценных вещей здесь были: оригинал условий перемирия, заключенного между Россией и Ираном до Туркманчайского договора; рукопись о походе Аббас-Мирзы на Ганджу; купчие, подписанные Надир-шахом; указы Шах-Тахмасиба; завещание Шах-Султан-Гусейна; раскрашенный портрет Надир-шаха на коне; проект дворца «Шамсиль-Имара» на коже; портрет основателя секты шейхитов Шейх-Ахмеда Эхсаи, портреты Баба и Сеид-Кязима Решти.

    Обойдя все комнаты, мы опять вернулись в гостиную.

    Дамы уже были здесь. Под лимонными и апельсиновыми деревьями в кадках был сервирован чайный стол. Из клеток были выпущены красивые, в разноцветных перьях птички, перелетавшие с ветки на ветку. Абдулла-хан отпустил старую работницу, и за столом начала хозяйничать сама Сахба-ханум.

    Только что мы приступили к чаепитию, как к хану пришли новые гости, вызвавшие немалое наше удивление: то были четыре красивых, изящно одетых юноши. Они выстроились перед нами, как бы ожидая, чтобы их представили нам.

    Абдулла- хан стал называть их по именам.

    - Хосров-хан…

    - Фридун-хан…

    - Исфандияр-хан…

    - Парвиз-хан…

    Мы продолжали прерванное чаепитие. Молодые люди оживленно разговаривали, шутили, смеялись.

    - Что это за собрание? - улучив момент, шепнула мне Нина. - К чему было приглашать этих молодых людей? Нас ли хотят им показать, или их позвали для нас?

    - Имей терпение, посмотрим, что будет дальше, - успокоил я Нину.

    Я сам был заинтересован, но не хотел обращаться за разъяснением к Абдулла-хану, ожидая, чем все это кончится, но у меня мелькнула мысль - не мутрибы ли эти гости?

    Вскоре Абдулла-хан вышел из комнаты и через несколько минут вернулся, неся тару, кеманчу, бубен и думбек.

    Теперь я уже перестал сомневаться в том, что это мутрибы.

    - Фридун-хан, - сказал Абдулла-хан, передавая тару одному из молодых людей, - ты причеши золотые струны тара! А ты, Хосров-хан, заставь плакать ее, - докончил он, обращаясь к другому и протягивая ему кеманчу.

    - Исфандияр-хан, возьми бубен, заставь трепетать его сердце.

    Думбек же он подал Парвиз-хану со словами:

    - А он будет целовать твои колени.

    Я очень люблю восточную музыку и много раз слыхал хороших исполнителей, но такого ансамбля мне слушать не приходилось.

    - Что они играют? - спросил я у Абдулла-хана.

    - Это прелюдия к «Шур». Потом они будут петь.

    Немного спустя, Исфандияр-хан стал петь.

    - Он поет на слова из Хафиза, - сказал Абдулла-хан.

    Я никогда не слыхал такого красивого пения. Задушевный голос певца заставил прослезиться Нину; она просила перевести ей слова песни.

    - В четырнадцатом столетии в южном Иране, в городе Ширазе, жил известный поэт Хаджи-Хафиз. Слова песни написаны им. Вот их перевод:

    Я не откажусь от вина, когда распускаются весенние цветы.

    Могу ли я согласиться с глупостью, когда я сознаю себя обладателем ума.

    Где же находится мутриб? Пусть придет, посмотрит на меня.

    Пусть увидит, как трачу я плоды благочестия и науки во славу тара и нея.

    Разговоры в медресе расстроили меня,

    Теперь хочу посвятить себя вину и беседам возлюбленной.

    Сообщите недругу, что глина, из которой был сотворен я,

    была замешана на вине.

    Поэтому я никогда не должен отказываться от вина.

    Эту жизнь, которую временно поручила мне, Хафизу,

    возлюбленная,

    Я верну ей обратно при первой же встрече с ней».

    Музыканты пели и играли…

    С Ниной мы вышли на веранду. Осмотрели оранжерею. Прогуляли больше часа. Вернувшись в комнату, мы не застали ни хозяйки, ни молодых людей. Абдулла-хан был один.

    - Ваши гости уже ушли? - спросила Нина Абдулла-хана.

    - Нет, сейчас они придут с Сахба-ханум.

    Через несколько минут в комнату вошла Сахба-ханум, а за нею четверо молодых, красивых женщин; они были одеты в голубые шелковые платья, сшитые по последней парижской моде, и старались подражать парижанкам и в манерах, но это им не удавалось; их игривые взгляды и красноречиво говорящие брови составляли исключительную особенность тавризских женщин.

    В этих незнакомках нетрудно было узнать музыкантов, бывших за час до того в мужских костюмах. Они подошли к нам и, пожимая нам руки, стали представляться, называя свои имена:

    - Назенде-ханум…

    - Шикуфа-ханум…

    - Рэна-ханум…

    - Лейла-ханум…

    Эта метаморфоза поразила нас.

    Кто же они? Для чего они были переодеты мужчинами? Пригласили ли их исключительно петь и играть? Но и в разговоре, и в обращении они держали себя свободно, как члены этой семьи.

    Мы с Ниной были сильно заинтригованы.

    Молодые женщины, час тому назад так естественно державшиеся в мужских костюмах и принятые нами за мужчин, теперь разгуливали по комнате в легких шелковых нарядах, распространяя вокруг себя тонкий аромат духов и пудры. В ушах и на пальцах у них сверкали крупные бриллианты.

    Наблюдая этих женщин, усвоивших условия хорошего тона, я мысленно сравнивал их с Ниной, которая не сводила с них глаз, и чувствовал, что она ревнует.

    Особенное внимание привлекала Лейла-ханум. Она была выше ростом и красивее своих подруг.

    Женщины прохаживались по комнате. Нина же на минутку остановилась перед большим трюмо и окинула взглядом свою изящную фигуру и белокурую головку. На лице ее появилась довольная улыбка - она еще раз почувствовала свою красоту, которая не уступала красоте Лейлы-ханум.

    Отойдя от зеркала, Нина еще раз оглянулась на себя в зеркало и весело, присоединилась к женщинам.

    Нас пригласили в столовую.

    Стол был сервирован по-европейски, но кушанья были восточные.

    После обеда опять начались пение и музыка, продолжавшиеся до самого вечера.

    Прощаясь, Сахба-ханум поцеловалась с Ниной, взяла слово, что она придет еще, и в виде подарка надела ей на палец ценное кольцо.

    Увидав это, молодые женщины сняли с себя по дорогой вещичке и положили в ридикюль Нины. Та запротестовала, но Абдулла-хан сказал:

    - Нина-ханум, не обижайте их; они не чужие, это жены моих двоюродных братьев и моего брата.

    Мы вышли на улицу. Абдулла-хан пошел проводить нас.

    - Почему эти дамы были переодеты в мужское платье? - спросила Нина Абдулла-хана.

    - Таких переодеваний в Тавризе бывает немало, и это имеет свое объяснение. Говорить пришлось бы очень много, но я не хочу утомлять вас.

    По дороге и дома я разъяснил Нине интересующий ее вопрос:

    - Тавризские женщины не так отсталы, как могут казаться с первого взгляда. Они любят открытую жизнь и всеми силами стараются попасть в общество. Но семейная жизнь иранских женщин, это - сплошная трагедия, а их роль в общественной жизни совершенно ничтожна. Если в аристократических семьях их балуют, наряжают в роскошные платья и усыпают драгоценностями, то это вовсе не доказывает, что их уважают и признают за ними какие бы то ни было права. Все это делается ради удовольствия и забавы самого мужчины, развращенность которого усиливает трагедию жизни женщины. Многие мужчины, пресыщенные женской любовью и потерявшие всякое влечение даже к самым красивым женщинам, предаются извращенной страсти к мужчине. Вот почему женщина, желая удержать мужчину, одевается в мужское платье и, подражая мужчине, таким путем старается возбуждать их страсть. Как во всех странах, так и на Востоке, разврат начинается с высшего общества, а потом заражает и низшее. Начиная с Мамед-Али-шаха, вплоть до сановитых чиновников, - все ведут развратную жизнь. Вельможи и мучтеиды, имея по десяти жен, содержат при себе также и специальных мужчин. Все это толкает и женщину на путь разврата; мстя мужу, она часто отдается своему же слуге, или подобно матери Абдулла-хана топится, или вешается, отравляется, сжигает себя, чтобы покончить с позорной жизнью. Бывают случаи самоубийства на почве ревности и среди юношей, которых содержат богатые ханы и помещики. Недаром пословица говорит, что рыба портится с головы. Абдин-хан и многие другие в свое время были у Мамед-Али-шаха на положении фаворитов, а теперь вместе с царским полковником Ляховым стараются потопить в крови иранскую революцию. Ты видела, Нина, женщин, переодетых мужчинами, но здесь часто и мужчины переодеваются женщинами и танцуют в обществе. Пока трудящиеся Востока не восстанут против своих угнетателей и духовенства и не направят свою страну на новые пути развития, эти обычаи будут сохраняться во всей своей силе.

    - Правильно! - задумчиво сказала Нина.

    Багир- хан старался вернуть потерянный авторитет и при помощи Бала-Таги и Джалил-хана ему это удалось: собрав все свои силы, он повел решительное наступление на Рахим-хана, который, не выдержав натиска, бросил все в Сахиб-диван-баге и бежал. В руки революционеров попали даже котлы с горячим пловом, но самой дорогой добычей были ружья и патроны, выданные русским консулом. Они лежали еще в нераспакованных ящиках.

    После этого удара на несколько дней установилось затишье, но это не утешало нас; никто не сомневался, что будут предприняты новые атаки со стороны правительственных войск.

    За эти дни из консульства не удалось получить никаких новых сведений. Как ни старалась Нина, она не смогла выведать, что собирается предпринять Рахим-хан, и что думают в русском консульстве. Она могла узнать только, что консул хлопочет о возвращении оружия, попавшего в руки революционеров.

    Как раз в эти дни переводчик консула Мирза-Фатулла-хан прислал Нине письмо.

    Я пришел к Нине к трем часам, к тому времени, когда она возвращалась с работы.

    Перед обедом, который готовила нам Тахмина-ханум, мы пили чай, и Нина открыв ридикюль, достала оттуда письмо.

    - Опять этот негодяй Мирза-Фатулла-хан подсунул мне это письмо. Прочти его, развлечемся до обеда.

    Я стал читать:

    «Прекрасной Нине-ханум, что прекраснее ангела.

    Прекрасная Нина!

    Каждой красивой женщине принято говорить «прекрасная», но это слово, относясь и к вашей красоте, слишком слабо в применении к вам.

    Если бы я знал, что слова этого письма удостоятся чести целовать ваши уста, я счел бы себя счастливым человеком.

    Но, увы, моих писем вы не читаете, иначе, я не сомневаюсь, вы ответили бы на них. Вы должны оценить то, что сам Мирза-Фатулла-хан Бабаев, перед которым преклоняется весь Тавриз, распростерся перед вами во прахе. Меня удивляет, что вы, зная, каким уважением я пользуюсь у консула, и понимая, как искренне служу императорскому правительству, не цените моих признаний.

    Ни во что вы ставите человека, считающегося божеством Тавриза, и не отвечаете на его мольбы!

    Я могу сделать вас самой счастливой женщиной в мире.

    Я знаю, что вы свободны. Если бы вы любили кого-нибудь, то за это время вышли бы замуж. Разводясь с Аршаком, вы клялись супруге консула:

    - Я даю слово больше никогда не выходить замуж!

    Если только это правда, то я еще могу утешиться, и этого с меня будет достаточно, ибо я не хочу вас видеть в чужих объятиях.

    Я хотел воспользоваться вашей свободой и, соединив воедино два счастья, прожить с вами свою жизнь.

    Об этом я говорил вам уже давно и свою любовь доказывал на деле. Вы знали, что я готов на любую жертву и, зная все это, ни одним словом не осчастливили меня; наоборот, наши дружеские разговоры и сердечные отношения приняли официальный характер.

    И то, что вы бросили занятия с моими детьми, дало еще более нехороший результат. Ваш отказ возбудил подозрение в моей семье. Моя супруга думает, что я оскорбил вас чем-нибудь, и потому вы отказались от занятий с детьми… Во всяком случае, такое ваше отношение ко мне и моей семье невежливо.

    Прошу вас продолжать занятия с детьми, чтобы не вызывать подобных подозрений.

    Повторяю, что для вас я могу создать все условия.

    Надеюсь, что в шесть часов вы придете на урок.

    Если слова любви беспокоят вас, напишите, и я больше не стану их повторять.

    Ваш доброжелатель Фатулла».

    - Ничего, я пойду сегодня, - сказала Нина со смехом, - а может быть мне посчастливится узнать что-нибудь о Рахим-хане.

    Нине удалось подробно узнать о замыслах Рахим-хана, сообщенных им в русское консульство.

    Вот, что писал он консулу:

    «Господин генерал!

    Временное затишье было использовано нами для того, чтобы исправить ошибки и выяснить причины поражения правительственных войск.

    Из Карадага и других мест прибыли новые отряды конницы. Достойно внимания то обстоятельство, что жители Тавриза поняли вред конституции, убедились в том, что конституционалисты-бандиты, и переходят на нашу сторону. Два таких больших района, как Сурхаб и Карамелик, обещали поддержать нас. Если к ним прибавить и район Девечи, то окажется, что три большие района города находятся на нашей стороне

    Я подготовил уже вооруженную силу под руководством таких людей, как Наиб-Гасан, Наиб-Кязим и Наиб-Аскер. Но чувствуется большой недостаток в оружии.

    Наша просьба к господину консулу - тайно предупредить царских подданных и лиц, находящихся под покровительством царя, чтобы они удалились из районов, на которые нами будет предпринято наступление.

    Мы предполагаем наступать со стороны бойни, Амрахиз, Шутурбан, Лекляр, Сеид-Ибрагим, Саман-майдана, Девечи-базарча и Стамбул-капысы».

    Когда я передал это сообщение Саттар-хану, тот сказал сокрушенно:

    - Для того, чтобы сообщить об этом кому следует, потребуется много времени. Мы допустили большую ошибку, распустив войска.

    - А нельзя ли быстро собрать их? - спросил я.

    Саттар- хан покачал головой:

    - Нет. Узнав о бегстве Рахим-хана из Сахиб-Диван-бага, население Тавриза успокоилось. Одни занялись религиозными обрядами, другие отдаются веселью, третьи проводят время в игорных домах или в курильнях опиума. Прежде всего надо поднять настроение народа. Я боюсь, как бы и другие районы не последовали примеру районов Карамелик и Сурхаб.

    - Правильно, правильно! - отозвались все присутствовавшие.

    За своей подписью Саттар-хан разослал письма всем моллам-конституционалистам и агитаторам, назначив места для проведения марсии.

    - Господин сардар! - сказал я. - Марсия не есть метод агитации. Народу надо объяснить, чего хочет революция и какую цель преследует правительство в подавлении революции. Нужно воодушевить народ революционными идеями, а не занимать его марсией.

    - Правильно, товарищ! - ответил Саттар-хан. - Но враг наш выставил против нас это же оружие…

    В это время меня вызвали из комнаты. Я вышел. Гасан-ага, сын Тахмины-ханум, передал мне срочное письмо от Нины.

    Я тут же вскрыл конверт. В нем оказалась копия воззвания к народу. Оно было составлено в русском консульстве, и контрреволюционная организация «Исламие» должна была распространить его среди населения.

    Я вернулся к Саттар-хану и прочел ему содержание воззвания:

    «Мусульмане!

    Где ваша честь? Где честь ислама? Под предлогом конституции еретики хотят создать свое правительство. При революционном строе от мусульманства не останется и следа. Обязанность каждого честного мусульманина уничтожать безбожников».

    Сложив воззвание, Саттар-хан положил его в карман. Глаза его засверкали.

    - Товарищ, - сказал он, обращаясь ко мне, - все, что вы говорили, правильно, но теперь уже поздно. Это требует слишком продолжительной работы. Тех людей, о которых вы говорили, пока нет. Наши враги лучше всех знают язык этого народа. Они знают, кого каким капканом ловить надо. В этом деле предоставьте мне свободу.

    После этих слов сардар вызвал своих людей и приказал им:

    - Приготовьте два ценных знамени. Одно с именем Хазрат-Аббаса, другое - Гаим-аль-Мухаммеда [22] .

    Присутствовавшим тут же представителям районов было предложено через два часа быть в своих окопах, а к шести часам вечера собрать и расставить всю вооруженную силу и ждать приказа. Также было сделано распоряжение расставить новые пушки в тех районах, где ожидалось нападение Рахим-хана, и назначить туда бомбометчиков.

    Кроме этого были выделены вооруженные отряды, которые должны были помешать населению районов Сурхаб и Карамелик присоединиться к карадагцам.

    После этих распоряжений Саттар-хан выехал осмотреть эти районы и проверить защиту окопов. Перед выездом он позвонил Багир-хану и условился встретиться с ним в окопах у Гей-мечети.

    К пяти часам я вышел в город. По улицам невозможно было двигаться: все, умеющие держать оружие, стекались в Амрахиз, к Саттар-хану.

    Даже женщины, с криками «Да здравствует сардар-милли!», бежали среди мужчин, неся детей на своих спинах.

    Весь Тавриз был на ногах.

    Я был удивлен таким поведением тавризцев. Среди направлявшихся к дому Саттар-хана было много жителей и из районов Сурхаб и Карамелик, которые обещали примкнуть к Рахим-хану.

    Я остановил одного из идущих и спросил его:

    - Что случилось? Куда бежите?

    - Из Кербала прислали знамена Хазрат-Аббаса и Сахибеззамана. Одно водрузят над домом Саттар-хана, а, другое на крыше военно-революционного совета.

    Улицы гудели криками:

    - Йя, Хазрат-Аббас! Йя, Сахибеззаман!

    Мне с трудом удалось пробраться сквозь эту толпу к дому Саттар-хана.

    Увидав меня, он сказал со смехом:

    - Знайте, товарищ, какое бы оружие ни применяли наши враги, я выставлю против них то же оружие и выйду победителем. Что касается того, что надо вразумить народ, то пока на это у меня нет времени, об этом позаботимся после. Теперь же будьте готовы, мы поедем вместе. Через полчаса надо поднять знамена.

    Мы с Саттар-ханом вышли на улицу. Только тут я понял, каким огромным авторитетом пользуется Саттар-хан. Со всех сторон раздавались восторженные крики:

    - Да здравствует конституция!

    - Да здравствует вождь нации Саттар-хан!

    Для несения почетного караула при знаменах были выбраны двадцать человек, по одному от каждого района.

    Под звуки революционного марша и возгласы: «Йя, Али! Йя, Хазрат-Аббас! Йя, Сахибеззаман!» взвились знамена. Двумя выстрелами из пушек оповестили об этом весь город и находящихся в окопах. Из всех окопов послышался ответный салют.

    Еще издали можно было прочесть надписи на знаменах.

    На одном:

    «Йя, элемдар Кербала! Йя, Хазрат-Аббас!»

    На другом:

    «Йя, Сахибеззаман, безухурет шитаб кун [23] !». Тысячи голов вытягивались, чтобы прочесть эти надписи. Слышались всевозможные возгласы:

    - Йя, Хазрат-Аббас! Умереть бы мне под твоим знаменем!

    - Йя, Сахибеззаман! Умрем, но не отдадим конституции!

    - От знамен исходит сияние…

    - Вижу! Да славится имя аллаха и пророка его Магомета!

    - Йя, Хазрат-Аббас, пусть ослепнут непризнающие тебя…

    Воодушевление толпы дошло до высшей точки. Стихийно образовались группы, участники которых обнажили грудь и, с азартом шлепая по ней, с пением религиозных песен, направились к Энджумену.

    Живой поток переполнил двор Энджумена; здесь творилось что-то невероятное. Один из революционно настроенных марсияханов молла Кафар Черендабли, засучив рукава, поднялся на возвышенное место и стал распевать марсию о Хазрат-Аббасе.

    После окончания марсии народ поклялся на коране защищать революцию до конца. Тут же началась запись молодежи в добровольцы.

    Карадатцы и все контрреволюционные отряды, находившиеся под командованием Рахим-хана, начали наступление. Прорвав фронт у района Девечи, они заняли улицу Мирза-Джавада и стали подступать к революционному совету. Магазины Меджидульмулька и многие другие сооружения были в руках карадагцев.

    Однако продолжавшиеся весь день и всю ночь бои, благодаря стойкому сопротивлению Саттар-хана и ужасу, который наводили ручные гранаты, закончились победой революции.

    С обеих сторон были большие потери.

    Перед наступлением, контрреволюционеры заранее готовили себе почву. Прежде всего они распространили по Тавризу слух, будто принц Эйнуддовле назначен правителем Тавриза и во главе тридцатитысячного войска двигается к месту назначения.

    Как только эта весть распространилась по городу, самый большой район Багмета сдался Рахим-хану.

    Затем они применили тот же метод, что и революционеры. Вечером, перед самым началом наступления, контрреволюционная организация «Исламие» выпустила воззвание, в котором сообщала, что «еретики использовали в своих целях знамена святого Аббаса и Сахибеззамана, чтобы перетянуть темную массу на свою сторону и разгромить войско ислама».

    «Сегодня, - говорилось далее в воззвании, - обязанность каждого шиита постараться снять святые знамена с крыши революционного совета - гнезда еретиков». Под воззванием была надпись: «Улемы Тавриза из Исламие».

    Благодаря всему этому, многие опять перекочевали в лагерь контрреволюционеров и упорно сражались против революционных войск.

    Несмотря на беспрестанно разрывавшиеся одна за другой бомбы, карадагцы пробивались через линию фронта и занимали окопы революционеров.

    Наиболее ожесточенные схватки происходили вокруг революционного совета.

    Тут неприятель потерпел поражение, чему в значительной степени способствовало личное влияние Саттар-хана, которое нельзя было так легко поколебать; его нельзя было взвешивать на легких весах Рахим-хана.

    В девять часов утра, возвращаясь из окопов, я встретил Саттар-хана. Ни его, ни окружающих его нельзя было узнать. Проведя ночь в окопах под ядрами Рахим-хана, герои революции закоптели от дыма и пыли. Но духом Саттар-хан был бодр. Я первый раз видел его пешим. Сегодня он не был на своем знаменитом белом коне.

    Выпив утренний чай у Нины, я направился в штаб Саттар-хана.

    На улицах висели объявления:

    «Тавризцы! Потушить солнце революции невозможно. Скрыть правду, немыслимо. В ночном бою изменники веры и ислама - контрреволюционеры - обстреляли знамена Хазрат-Аббаса и Сахибеззамана. Тираны хотели завладеть знаменами, но, благодаря геройству сардар-милли Саттар-хана и силе великого ислама, враги религии не смогли унести знамена.

    Враги ислама и святого корана сожгли в магазинах Меджидульмулька больше пятисот экземпляров божьего слова».

    Одно из этих объявлений, прибитое к стене, я снял и отнес к Саттар-хану.

    Показав сардару объявление, я стал убеждать его отказаться от такого рода агитации.

    Он прочел его и, покачав головой, сказал:

    - Клянусь нашей дружбой, я ничего об этом не знаю.

    После тщательных расспросов выяснилось, что объявление было составлено Гаджи-Исмаилом, одним, из близких друзей Саттар-хана.

    - Саттар-хан рассчитывает каждый свой шаг, - сказал Саттар-хан. - Во всяком деле крайность вредит. Таким людям, как этот, хотя бы они и были моими друзьями, я постараюсь указать их место…

    По приезде в Тавриз я попросил своего домохозяина подыскать мне работницу. Он рекомендовал мне пожилую женщину по имени Тахмина-ханум. Она была очень худа от недоедания; одета была в лохмотья.

    Когда я спросил, на каких условиях она будет работать, хозяин ответил:

    - Здесь условия таковы: работница получает стол и одну смену платья. Если от стола остается что-нибудь, то она берет домой для своей семьи.

    Я согласился.

    По распоряжению Саттар-хана, Юсиф-хазчи приобрел все, что было нужно для моей квартиры, и Тахмина-ханум стала хозяйничать.

    - Сколько туманов нужно, чтобы одеть вас? - спросил я ее на третий день ее работы.

    - Туманов? - спросила она удивленно. - Вся моя одежда обойдется не больше пяти кранов.

    Я дал ей два тумана.

    Обычно я обедал у Саттар-хана или у Нины, поэтому я выдавал Тахмине-ханум ежедневно по два крана, и она готовила обед у себя дома и ела со своей семьей.

    Когда я спросил ее о семье, она рассказала, что у нее две дочери и сын. Сын имел работу, но вот уже шесть месяцев, как его прогнали, и теперь он безработный.

    - Где он работал? - спросил я.

    - Какая работа в Тавризе? Здесь только ткацкие мастерские. Сын работал в ковровой ткацкой.

    - А долго он там работал?

    - Да… У нас условия работы в ткацкой таковы: примерно, когда Гасану было восемь лет, мы отдали его в ткацкую Гасан-аги из Ганджи сроком на пять лет. Жалованье ему было назначено шесть туманов в год. Бедный ребенок работал по одиннадцать часов в день. Обедал, не отходя от станка. Еда была своя, он брал из дому один чурек. Бывали дни, когда я не могла дать ему и этого. Несколько раз хозяин хотел расторгнуть договор и прогнать его с работы: голодный мальчик не мог осилить одиннадцатичасовой работы. Чтобы не быть уволенным, он работал до упадка сил, до обморока… Прошло пять лет и ему повысили жалованье - один кран в день. На этих условиях он проработал еще пять лет. Как только объявили конституцию, Гасан записался в революционный отряд и был выгнан с работы. Теперь он без работы. Уже шесть месяцев… Дай бог тебе здоровья, теперь нам живется хорошо: два крана в день большие деньги…

    Несколько раз Тахмина-ханум приглашала меня и Нину к себе в гости, но мне было все некогда. Сегодня она опять ходила к Нине просить ее к себе. Мы не могли отказать ей, так как Тахмина-ханум проявляла ко мне и к Нине подлинно материнскую заботу и нежность.

    Хотя время было совсем неподходящее, но мы обещали пойти. Карадагцы вместе с контрреволюционерами из Девечи вели наступление по всему фронту, а мы отбивали их ручными гранатами.

    Во время перестрелки из окопов врага неслась ругань по адресу наших воинов:

    - Ах, сукины дети, псы голодные! Сегодня курбан-байрам [24] . Мы зарезали в жертву верблюда, а вы пасетесь, как скоты, даже клевера не находите для еды…

    - Сегодня курбан-байрам, - стал рассказывать бывший в одном окопе со мной Тутунчи-оглы. - Обыкновенно в этот день Мамед-Али-мирза приносил в жертву верблюда. А теперь зарезал верблюда один из руководителей организации «Исламие» - Мир-Хашим.

    Не прошло и двух минут, как один из воинов, воспользовавшись затишьем, стал читать написанную им эпиграмму на Мир-Хашима и его верблюда. Эпиграмма была написана очень остроумно и едко. Все развеселились.

    Перестрелка, длившаяся с ночи, прекратилась.

    Контрреволюционеры разошлись по домам обедать. Я тоже ушел домой, так как дал слово Тахмине-ханум быть у нее.

    Приглашение Тахмины-ханум было тоже связано с байрамом, но я знал, что она не в состоянии отпраздновать его соответствующим жертвоприношением.

    Меня проводили в комнату, устланную старыми паласами и циновками. В ней все было старое, рваное, потрепанное, вышедшее из употребления, но всюду была образцовая чистота.

    Мне не раз приходилось бывать в бедных домах, но такого убожества я никогда не встречал.

    По словам Тахмины-ханум она вышла замуж в Систане за цирюльника-тавризца. Когда муж привез ее в Тавриз, у них ничего не было.

    Я сидел на почетном месте, на рваном бархатном тюфячке, и чувствовал себя в доме настоящего иранского рабочего.

    Сын хозяйки - Гасан-ага, стесняясь меня, не садился.

    - Садись, товарищ, садись! - уговаривал я его. - Мы с тобой единомышленники.

    Гасан- ага не понял меня, но сел.

    Он был очень разговорчивый и толковый парень, во всех его словах и поступках чувствовалась искренность.

    Тахмина- ханум куда-то скрылась. Гасан-ага попросил разрешения встать и приготовить чай и еду.

    Я стал внимательнее осматривать обстановку.

    У чашек, расставленных по полкам, были отбиты края. Между чашками, прикрывая их изъян, стояли старые коробки от папирос. На нижних полках стояли деревянные раскрашенные шкатулки, покрытые салфеточками. На стенах висели разнообразные вещицы, сплетенные из сухого колоса и соломы. Видные места комнаты были украшены пустыми французскими спичечными коробками. Все имущество этой семьи можно было бы купить за пять туманов…

    Вскоре пришла и Нина вместе с Меджидом и Тахминой-ханум.

    Тахмина- ханум, боясь, что я рассержусь на нее за лишнюю трату, начала оправдываться.

    - Сегодня у нас светлый день, ты уж не обессудь. Правда, мы бедны, и у нас нет ничего достойного гостей, но я не считаю тебя и Нину-ханум за чужих. Что же делать, не всем же быть богатыми…

    - Ничего, - Тахмина-ханум, - прервал я ее, - зато у вас семья хорошая. У вас я чувствую себя, как у родной матери.

    Нина прошла во вторую комнату знакомиться с дочерьми Тахмины-ханум.

    Когда чай был готов, позвали Нину, которая села на крошечный тюфячок. Стаканов не хватало, и мы пили чай по очереди.

    Потом разостлали залатанную в нескольких местах, но чистенькую скатерть из узорчатого исфаганского ситца «галамкар».

    Не имея средств, чтобы зарезать в виде жертвы барана, Тахмина-ханум зарезала своего единственного петуха.

    Обед состоял из традиционного и так любимого тавризцами плова. Его нужно было есть руками, но для Нины принесли деревянную ложку.

    - Тохвэ, Санубэр, - кликнула Тахмина-ханум дочерей, - идите сюда! Здесь нет чужих, все свои!

    Вошли в комнату две молоденькие девушки в зеленых ситцевых чадрах и стали в стороне. Их более чем бедный наряд произвел на меня тяжелое впечатление.

    Они стеснялись обедать при нас, и мать положила им плов в глубокую миску и разрешила уйти в другую комнату.

    Посуды было мало. Я с Ниной ел из одной тарелки, а мать с сыном - из другой.

    После обеда опять подали чай.

    - Что же ты теперь думаешь делать? - спросил я Гасан-агу.

    - Вы сами посудите, что можно теперь делать в Тавризе? Ковровые ткацкие все закрыты, да если бы и открылись, меня как неблагонадежного, туда не приняли бы. Я сам не знаю, что буду делать. Будь старое время, я не посмотрел бы на свою слабость и пошел бы в амбалы. Но теперь и амбалам нет работы.

    «Чего только нельзя было сделать, - думал я, - если бы организовать вот таких неорганизованных рабочих Тавриза?»

    - Раз ты революционер, - сказал я, - то должен быть в рядах революции. Я завтра же найду тебе работу.

    - Я пойду на любую работу. Если вы захотите дать мне работу, во всех отношениях можете быть спокойны. Хотя я и молод, но опыта у меня много. За меня вам не придется краснеть, в этом я ручаюсь. Я не позволю себе этого…

    - Гасан-ага любит военное дело, - вмешалась в разговор Тахмина-ханум, - но это очень опасно…

    - Что опасного? Как бы ни опасен был окоп, все же не опаснее сырой ткацкой.

    В эти дни муджахиды справляли свадьбы. Желая упрочить свое положение, тавризские помещики и купцы охотно шли на установление родственных связей с воинами революции, выдавая за них своих дочерей и сестер.

    Гасан ага тоже собирался жениться и выбрал себе в невесты дочь одного богача Ага-Касума. Сегодня вечером я был приглашен на свадьбу.

    Я не мог сочувствовать этим принудительным бракам и свадьбам, справлявшимся под грохот орудий.

    Вечером я зашел к Нине. Она передала мне инструкцию русского консула военачальникам правительственных войск и сообщила, что Эйнуддовле уже дошел до Ардебиля и набирает большую армию в Шатранлы.

    Передачу этих сведений куда следует я отложил на утро, так как ночью никого нельзя было найти в штабе - все были в окопах.

    Вскоре пришел за нами Гасан-ага.

    - Гасан-ага! - сказал я. - Какое время теперь для свадьбы, когда город находится под свинцовым дождем?

    Нельзя ли было отложить это на более спокойное время? Гасан-ага стыдливо опустил голову.

    - Это все Тахмина-ханум! - вступилась за Гасан-агу Нина. - Она говорит, что если, не дай бог, случится с моим сыном какое-нибудь несчастье, то пусть он хоть изведает радость брака.

    - Какая же радость может быть от насильно взятой девушки? - спросил я.

    - Не насильно, они любят друг друга. Даже во время жарких боев девушка ходит к Гасан-аге в окоп и носит ему обед. Не раз она сообщала им о готовящемся нападении неприятеля и спасала сидящих в окопе.

    Я видел, что Нину очень интересует тавризская свадьба, но одну ее я не решался отпустить, так как свадьбы муджахидов не обходились без скандалов. Я решил пойти с нею.

    Нина приготовила для молодой жены Гасан-аги дорогой шелковый головной платок.

    Я очень любил Гасан-агу. Он был первым бомбометчиком в Тавризе. Его и Тутунчи-оглы я сам научил метать бомбы. В самые критические моменты они не терялись и с точностью метали бомбы.

    Свадьба происходила в доме Гасан-аги. Я был в обществе мужчин, а Нина - с женщинами.

    Были и музыканты, которые играли поочередно, то на мужской половине, то на женской.

    Все присутствующие были ровесниками жениха. Ни вина, ни карт я не заметил, но многие из гостей были навеселе. Потом только я обратил внимание, что они по одному выходят из комнаты и возвращаются повеселевшими.

    Гасан- ага каким-то образом умудрился украсить комнату. Это была уже не та комната с убогой обстановкой, в которой принимали нас недавно, она была убрана коврами, занавесами и другими вещами.

    Гости играли, танцевали, и, наконец, группа мужчин и женщин поехала за невестой. Оставшиеся поджидали их; некоторые были пьяны. Все гости старались показать мне свою искренность и преданность.

    - Братец, - говорил один, - подлец, кто врет, если ты прикажешь - умри, я сейчас же вот тут же убью себя!

    - Нет, пока еще не время умирать, - отвечал я. - Революция нуждается в таких молодцах, как ты.

    - Братец! - приставал другой. - Клянусь головой сардара, пусть эти усы будут в могиле, скажи мне правду, кто твой враг? Я сейчас же убью его.

    - У нас у всех общий враг. Кроме контрреволюционеров у нас не может быть других врагов.

    Молодой человек, жаждавший убить моего врага, через минуту говорил другому воину, ласково трогая пальцами кончики его усов:

    - Мамед ага! Ты знаешь, что одного из этих волосков я не променяю на все богатства мира, так пусть я увижу их в гробу, если пуля моя не попадет в цель. Чтоб мне надеть траур по тебе, если я не подбираю врагов так, как курица просо.

    Он говорил, не выпуская усов своего соседа, и тянул его в разные стороны. Тот морщился от боли, поворачивая голову за его рукой, и с приподнятой губой отвечал:

    - Да не разлучит нас аллах, ты говоришь сущую правду…

    Невесту привезли с большой помпой и повели на женскую половину.

    Немного спустя, на дворе поднялся шум, раздалась брань. Слышен был и голос Гасан-аги. Поднялась суматоха. Я не стал разузнавать, в чем дело, взял Нину и поспешил увезти ее домой.

    По дороге мы слышали ружейные залпы со стороны Эхраба. Несомненно, там было серьезное дело.

    Нина стала рассказывать мне о свадьбе и о том, из-за чего поднялся переполох.

    - Когда я вошла в комнату, - говорила Нина, - Тахмина-ханум представила меня сидящим женщинам, как невесту «товарища нашего Гасан-аги». Девушки и женщины окружили меня и стали ласкать, как ребенка, осматривая мое платье. Тахмина-ханум прикрикнула на них - не мучайте, мол, девушку, - и усадила меня на сундук, подложив под меня маленькую подушку. Женщины все не отходили от меня, трогали руками не только мое платье, шарф, гребенку, но даже волосы, и, осмотрев меня, со всех сторон, заявили:

    - Дай бог и тебе испытать это, чтобы мы потанцевали на твоей свадьбе.

    - Все танцевали, - продолжала Нина, - предложили и мне танцевать, но я не знаю их танцев. Когда закончились танцы, стали собираться за невестой. Хотели и меня взять с собой. Тахмина-ханум едва вырвала меня из их рук. Сестры Гасан-аги стали приготовлять место для молодой. Привезли невесту и посадили на тюфячок. Все молодые женщины и девушки кольцом сели вокруг нее. Потом стали пересматривать приданое молодой и ругали Ага-Касума за то, что он дал такое скудное приданое. Затем пустился танцевать какой-то мальчик, и, подойдя к невесте, сорвал с нее покрывало. Голова невесты была осыпана серебряными и золотыми блестками, отчего она вся сверкала. Даже на лице ее блестели наклеенные блестки. Я с нетерпением ожидала увидеть невесту, так как Гасан-ага очень хвалил ее, говоря, что это первая красавица в Тавризе. Представь себе мое удивление, когда я увидела некрасивую девушку, слепую на один глаз и с паршой на голове.

    - Ах, мой несчастный сын! - завопила Тахмина-ханум, ударив себя по коленям.

    Поднялся невероятный шум. Женщины, переглядываясь, говорили:

    - Это не Назлы, это ее сводная сестра Сугра.

    - Девушка плакала и дрожала, - закончила Нина свое повествование. - Вошел Гасан-ага и узнав о случившемся, хотел идти убить Ага-Касума, но его не пустили. Тахмина-ханум плакала, а дочери ее били себя по голове…

    Оставив Нину дома, я поехал к Саттар-хану узнать о перестрелке в Эхрабе.

    Я сообщил ему о приезде Эйнуддовле, о подготовке Рахим-хана к решительному наступлению и об инструкции, данной консулом военачальникам правительственных войск…

    Саттар- хан передал об этом по телефону Багир-хану и поручил ему быть осторожным и дать знать, если нужна будет помощь.

    Багир- хан успокоил Саттар-хана, сказав, что он готов ко всему и ничего не нужно.

    Пальба со стороны Эхраба все усиливалась. Немного пройдясь по комнате, Саттар-хан сел и потребовал кальян.

    - Эти подлые эхрабцы, - сказал он после нескольких затяжек, - не вовремя подняли раздор. Жаль, что в это дело вмешались братья Наиб-Али и Кербалай-Мамед. Я очень ценил их, и они относились ко мне хорошо. Если бы не я, они давно пристали бы к таким негодяям, как Аскер Даваткер-оглы, и выступили бы против конституции. Они не решались идти против меня. Сколько я ни старался, сколько я ни прощал и ни делал им добра, ничего не вышло. Их свели с пути собравшиеся в Эхрабе богачи.

    - Сардар, - сказал я, - раз они хотели богатства и денег, разве нельзя было удовлетворить их?

    - Я долго увещевал этих братьев, но ничего не вышло. Они захотели создать из Эхраба самостоятельное государство. Объявив «нейтралитет», они собрали под свое крыло всех контрреволюционеров и богачей, таким образом мы лишились возможности облагать этих толстосумов на содержание войска. Кого бы мы ни посылали за деньгами, они задерживают и сажают в темницу.

    Сказав это, Сардар задумался.

    - Трудно бороться с внешним врагом, когда имеешь таких внутренних врагов, - сказал я.

    - Эхраб для нас - второе Девечи, - продолжал сардар. - Находясь вблизи русского консульства, в армянской части, он далек от линии огня. Вот почему все богачи и состоятельные контрреволюционеры переселили туда свои семейства. Собравшиеся там и покровительствующие им Кербалай-Мамеды знают, что я избегаю конфликта с русским консулом и не хочу давать ему повода вмешаться в наши дела. Поэтому они чувствуют себя в безопасности, но забывают, что имеют дело с Саттаром. Я ведь впервые выступил против правительства, имея всего восемь человек. Если бы пришлось мне пожертвовать даже свободой, я все равно не пощажу Эхраба. Я не оставлю камня на камне, хотя деньгами богачей этот район обращен в настоящую крепость…

    Сардар вновь потребовал кальян. Перестрелка все усиливалась. Вскоре прибыл нарочный муджахид Теймур Чарандабли.

    - Революционеры окружили Эхраб со стороны Лильабада и Геджильского кладбища, - начал докладывать Теймур. - Чтобы открыть ворота Раста-кюча, мы заняли ближайшую мечеть, прикладами вышибли ворота и сбили всех, сидевших на воротах стрелков. Потом окружили дом Наиб-Мамеда и Наиб-Али. После ожесточенной перестрелки, оба брата прорвались сквозь цепь у Геджильского кладбища, причем убили одного муджахида и побежали по улице Кюча-баг, прячась то за деревьями, то в домах.

    Видя, что он слишком растягивает свой рапорт, Саттар-хан прервал его нетерпеливо.

    - Говори короче! Что случилось дальше?

    - Наконец, мы их открыли и после долгой перестрелки убили.

    - Жаль!… А вы не могли поймать их живьем?

    - Клянусь головой сардара, это было невозможно. Мы кричали им, чтобы сдались, но они не захотели нас слушать.

    - Найдите их трупы и отдайте родным. Имущества их не трогать. Ступай!

    Вот в какой опасный день произошла злополучная свадьба нашего Гасан-аги. Мы не узнали, чем она кончилась и что стало с подставной невестой. Нина очень сожалела о неудаче Гасан-аги. Уже несколько дней мы не видели и Тахмины-ханум.

    Наш маленький Меджид был болен. Ребенок сильно тосковал по убитым в окопе родителям. Он не хотел верить, что мать куда-то уехала. Бедное дитя как бы чувствовало, что ее нет в живых. Нина страдала вместе с ним.

    Я был у Нины, когда неожиданно пришел Гасан-ага. На наше приглашение сесть, он отказался.

    - Почему не садишься? - спросил я.

    - Нину хотят видеть во дворе, - стыдливо промолвил он.

    Нина вышла. Гасан-ага сел и по обыкновению стал рассказывать Меджиду сказку о лисице и петухе.

    Нина вернулась с какой-то женщиной, закутанной в чадру и, весело улыбаясь, сказала:

    - Это жена Гасан-аги.

    - Какая жена?

    - Назлы… Та, которую любит Гасан-ага.

    Гасан- ага, опустив голову, молчал. Я стал расспрашивать, как все случилось.

    - Подсунув мне вместо Назлы свою падчерицу, - стал рассказывать смущенно Гасан-ага, - Ага-Касум взял Назлы, маленького сына и жену и скрылся в район Девечи. Рано утром мы повели Сугру назад. Кроме шестидесятилетней старухи в доме никого не было. Девушку мы поручили ей.

    - А как же пришла Назлы?

    - Она сама прибежала.

    Мы все были очень рады. Нина принесла Назлы купленный для нее платок, дала ей еще золотое кольцо и увела ее в свою комнату.

    Новая наша работница накрыла на стол и подала ужин.

    Тут вышла и Нина, таща за собой упирающуюся Назлы, которая была в новом платке, подаренном Ниной.

    Она стыдливо прикрывала рот. Гасан-ага увещевал ее:

    - Это дом моего брата, - говорил ей Гасан-ага. - Не стесняйся, Нина-ханум ведь такая же девушка, как и ты. Видишь, она совсем не стесняется.

    И на самом деле Назлы была красавицей. Она училась дома грамоте и умела читать и писать по-азербайджански и по-фарсидски.

    Наша работница недружелюбно поглядывала на нее, возмущаясь тем, что молодая женщина сидит с открытым лицом, а муж ей позволяет это неприличие.

    Она была настолько сердита, что отказалась от ужина.

    С целью повидать Саттар-хана и получить у него интервью, в Тавриз приехали корреспонденты центральных русских газет «Новое время» и «Русское слово» [25] и остановились в русском консульстве.

    Придя домой к обеду, Нина стала просить меня устроить гак, чтобы вместе с корреспондентами к Саттар-хану попала и она.

    - Это на редкость удобный случай, - доказывала она. - Одна я никогда не смогу пойти к нему, чтобы не вызвать подозрений консульства. Если Тардов пойдет с женой, то могу пойти и я. Недопустимо, чтобы я прожила в Тавризе и не видела главного героя тавризской революции.

    - Я не возражаю, - ответил я. - Сардар сам не раз говорил, что хотел бы познакомить тебя со своей семьей, но боится вызвать подозрение.

    - Они сегодня обратятся к Саттар-хану с просьбой дать им свидание и, если он разрешит, завтра пойдут к нему.

    Я решил помешать свиданию корреспондента «Нового времени», этой черносотенной газеты, обливавшей грязью иранское революционное движение.

    Я должен был видеться с Саттар-ханом в пять часов вечера, но я пошел раньше, чтобы успеть предупредить его о приезде корреспондентов русских газет.

    Узнав о желании Нины сопровождать корреспондентов, сардар выразил свое удовлетворение.

    - Это прекрасный случай. Мне очень неприятно, что до сих пор мне не удалось познакомить Нину-ханум с моей семьей и угостить ее хоть чашкой кофе. Она - участница наших побед. Я предупрежу наших, пусть Нина-ханум придет. Но корреспондента «Нового времени» я к себе не пущу, он постоянно оскорбляет нас, восхваляя Мамед-Али.

    Зазвонил телефон. Мирза-Мамед доложил Саттар-хану, что купеческий староста Гаджи-Мухамед-ага просит сардара принять его.

    - Если он успеет прийти до шести часов, я уделю ему десять минут.

    - Чтобы не мешать вашему свиданию, разрешите мне уйти, - попросил я.

    - Нет, сидите. У меня нет тайн от вас. Я думаю, что этот прихвостень царского консула хочет предъявить еще какое-нибудь требование консула.

    Я остался. Я рассказал сардару, что из Ардебиля в Тавриз едет мирная делегация и везет от Эйнуддовле требования для предъявления революционерам. Тут же мы обсудили целый ряд вопросов, касающихся снабжения войск.

    Наконец, сардару доложили о приходе Гаджи-Мухамед-аги.

    Войдя в комнату, Гаджи-Мухамед-ага поздоровался и хотел исполнить традиционный обряд преклонения, но сардар остановил его.

    - Здравствуйте, господин гаджи. Садитесь, но клонить голову нет нужды. У нас, несчастных иранцев, ничего не осталось кроме головы, и та как будто создана для поклонов… Так, так… Добро пожаловать!

    Сардар приказал подать гаджи кальян и продолжал обращаясь к гостю:

    - А теперь разрешите услышать ваши приказания.

    Гаджи- Мухамед-ага поперхнулся. Страх ли взял его, забыл ли он, что хотел сказать, или не знал, с чего начать, но говорил он с большим трудом.

    - Желая узнать состояние здоровья господина сардара и передать ему свой искренний привет, господин генеральный консул послал к вам вашего покорного слугу, - промямлил он кое-как.

    - Состояние моего здоровья неплохое. Мы тронуты вниманием господина генерального консула.

    - И еще, - продолжал гаджи, - в Тавриз приехали представители центральных русских газет, чтобы повидать господина сардара и побеседовать с ним. Господин консул просит, если на то будет благоволение господина сардара, разрешить им навестить вас.

    - Представители каких газет? - спросил сардар.

    - Один - «Русского слова», а другой - «Нового времени».

    Сардар открыл шкаф и, достав большую пачку газет «Новое время», показал Гаджи-Мухамеду:

    - Передайте, - сказал он сурово, - господину генеральному консулу, который так любезно справляется о моем здоровье, чтобы он еще раз прочитал эти газеты и не беспокоился присылать ко мне представителя газеты, печатающей о нас такие оскорбительные статьи. Ему нечего здесь делать. Он может и без свидания с нами писать, что взбредет на ум. И еще предупредите этого представителя, что если его поймают в зоне революции и приведут ко мне, я велю немедленно расстрелять его. Что же касается корреспондента газеты «Русское слово», то ему я разрешаю прийти. Я могу принять его завтра к двум часам.

    - «Новое время», - сказал гаджи, немного замявшись, - ежедневная газета великого русского народа. Не принять ее корреспондента равносильно тому, как если бы задеть честь нации.

    - Болтовни я не разрешаю, - рассердился сардар. - «Новое время» не есть орган русской нации. Это - орган угнетателей и душителей русского народа, орган князей, помещиков и богачей, которые позором покрывают русскую нацию перед всем миром. Вы свободны!

    Гаджи- Мухамед струсил не на шутку.

    - Слава богу, я узнал о состоянии здоровья господина сардара, о чем могу сообщить господину генеральному консулу, - пролепетал он и поспешил уйти.

    Вот что рассказала Нина потом о свидании с Саттар-ханом и о знакомстве с его женами.

    - В дверях стояли вооруженные часовые, а бывших там вооруженных людей нельзя было и перечесть. Свои удостоверения мы передали стоявшему в дверях муджахиду, который хорошо читал по-русски. По типу и разговору он был похож на кавказца. Наши удостоверения были проверены вторично и все же нас не пропустили. Наконец, взяли их к Саттар-хану. Не прошло и минуты, как караульные получили распоряжение пропустить нас, Тардова с женой и меня. Мы прошли в приемную комнату сардара. Он сидел на тюфячке с открытой головой и курил кальян. При виде нас он накрыл голову папахой. За нами вошел Тардов. Сардар, не подымаясь с места, разрешил Тардову сесть и, когда тот садился, чуть приподнялся на месте.

    Тардов сел в кресло. Мы же продолжали стоять. Тогда сардар встал и, подойдя к нам, протянул руку. Я почувствовала жесткую и сухую, как подошва, руку с длинными костлявыми пальцами. Пожимая наши руки, сардар что-то говорил. Переводчик, взятый Тардовым, перевел:

    - Сударыни! Вы осчастливили мой ничтожный дом. Если я и не смогу оказать подобающих вам услуг, то все же вы унесете с собой воспоминание о том, как вашу руку пожимал верный солдат иранской революции. Прошу садиться.

    Сардар усадил нас в кресла и занялся Тардовым, а я принялась разглядывать комнату; не будь здесь столов и стульев, ее смело можно было бы принять за военный окоп. Во всех углах комнаты стояли ружья всевозможных систем и ящики с патронами. Сам сардар сидел вооруженный, даже прислуживающие люди были обвешаны оружием. На столе, который обслуживал специальный телефонист, стояли телефоны различных систем.

    Саттар- хан еще не перешел к официальной беседе с Тардовым и говорил ему всякие любезности. Наконец Тардов стал задавать вопросы:

    - Читали ли вы в газетах о том, что правительство присылает в Тавриз правителя?

    - Читали. Ваши и даже английские газеты читают и переводят мне. Читаем мы и ту газету, где вы работаете. Мне переводили две ваши статьи. Я получаю и «Новое время». Я отказался принять корреспондента этой газеты, которую мы рассматриваем не как выразительницу мнений русского народа, а как орган определенной группы, угнетающей широкие массы. Конечно, вы не сможете опубликовать моих слов в вашей газете, но мы хотели бы, чтобы русский народ узнал настоящую правду о том, как родилась наша революция и что вынуждает нас бороться. Пусть русский народ знает, что и мы хотим жить по-человечески, и мы хотим быть хозяевами в своем доме. Мы хотим, чтобы наши соседи - великие державы - не делили нас, как маленькое государство, между собой, а помогали нам, дали нам возможность жить спокойно и развивать свою культуру. Вот почему, сударь мой, мы стали под ружье.

    - Если Эйнуддовле двинет на Хавриз сильное войско, - предложил Тардов еще вопрос, - сможет ли революция противопоставить ему равную силу?

    - Этот вопрос я вынужден оставить без ответа, так как о вооруженной силе революции мы никому не даем сведений. Что же касается войны с Эйнуддовле, то нам она не страшна, так как и мы, и наши враги уже испытали наши силы. Для нас безразлично с чьими войсками бороться, с войсками ли Рахим-хана или Шуджай-Низама, Макинского хана или Эйнуддовле. Мы одинаково будем бить их, а не они нас.

    - А если численностью их войска будут превосходить ваши, сумеете ли вы организовать сопротивление? - спросил Тардов.

    - Пророчествовать нельзя, - ответил сардар, - но опыт показал, что имеющиеся в Тавризе силы могут защитить город, так как Тавриз, как и все восточные города, распланирован таким образом, что большую армию развернуть в нем нельзя. Поэтому, как бы ни были велики силы противника, для военных действий можно использовать только ограниченную часть их.

    - Не упускаете ли вы из виду, что правительственные войска состоят из регулярных и обученных частей, ваши же отряды состоят из добровольцев?

    - Правительственные силы - не войско. Это лисицы, собранные из тысячи долин, чтобы пограбить жителей Тавриза и опустошить богатый город. Вы, как корреспондент газеты, должны хорошо знать, что человека увлекает в войне и делает упорным бойцом идея. Правительственные войска состоят из сброда бездельных, бессознательных людей. Их единственная цель - грабеж. При первой же серьезной неудаче они обратятся в бегство и не станут сопротивляться только для того, чтобы быть убитыми или убивать нас. Эйнуддовле возьмет с нас не больше, чем его предшественник Рахим-хан.

    - Если правительство предложит мир, примет ли его Тавриз?

    - Правительство и теперь предлагает нам мир, но оно не удовлетворяет требований народа. Кроме того, мы не доверяем этим мирным предложениям.

    - Вы боретесь против системы правления или лично против Мамед-Али-шаха?

    - Мы пока не ведем борьбы против образа правления, мы требуем лишь восстановления конституции. Мамед-Али защищает реакцию, потому мы ведем борьбу и против него лично.

    - Как вы относитесь к правам царского правительства в Иране?

    - Ко всему, что устанавливается взаимным соглашением, мы относимся с уважением. Мы никогда не нарушим ничьих законных прав. Но если эти права взяты путем насилия, то нам трудно ценить и уважать их.

    - Что вы подразумеваете под правами, взятыми путем насилия?

    - У нас еще не было времени заниматься этими вопросами конкретно. Да мы и не дипломаты, в таких вопросах можем ошибиться. Я лишь солдат, обслуживающий нужды революции военной силой.

    - Не скажете ли мне что-нибудь о ваших взаимоотношениях с Багир-ханом?

    - Отношения наши вполне удовлетворительные. Для разногласий нет никаких причин, так как у каждого своя определенная функция.

    - Кому принадлежит главное руководство?

    - Фронт Багир-хана наиболее опасный. Он ежечасно находится под угрозой наступления правительственных войск и контрреволюционеров Девечинского района. Поэтому военная и руководящие организации сконцентрированы в районе, где живу я. А в общем, и Багир-хан, и Саттар-хан проводят в жизнь постановления военно-революционного совета.

    - Правда ли, что многие богачи, даже помещики, стали на сторону революции ради личных выгод?

    - Это вопрос простого расчета. Если богачи пытаются использовать наше движение ради будущих благ, то мы используем их теперь же, а не ради будущего. По-моему, такие случаи имеются и в лагере контрреволюционеров. Надо заметить, что в Иране партийная борьба не развита, поэтому политические убеждения отдельных групп еще недостаточно выяснены. В настоящее время борются два лагеря - революции и контрреволюции. Фронт не место для разрешения партийных споров. Неуместно проверять людей и их идеи под градом пуль. Поэтому мы приветствуем каждого, кто становится рядом с нами и стреляет в наших противников. Если же кто-нибудь из них повернет оружие против нас, то и мы направим в него свое оружие.

    По окончании беседы подали чай и сладости.

    - Быть может, вы пожелаете познакомиться и с моей убогой семьей? - спросил сардар, обращаясь ко мне и жене Тардова. Она посмотрела на меня.

    - Если господин сардар разрешит, - сказала я, - мы с удовольствием познакомимся с семьей сардара.

    - Проведи наших дорогих гостей в комнату ханум, приказал сардар вызванному старому слуге.

    В гареме Саттар-хана особой роскоши мы не заметили.

    Старшая жена Саттар-хана сидела на подушке и, прислонившись к завернутой в шелковую простыню постели, курила кальян. Увидев нас, она, согласно восточному обычаю, встала и, оказав нам должную встречу, усадила в кресла.

    Стол, стоявший перед нами, был уставлен всевозможными конфетами и другими сластями. Нам подали чай и предложили папиросы и сигареты.

    Жене Саттар-хана было приблизительно лет тридцать пять. Передние зубы ее от курения кальяна совсем почернели. Она не употребляла ни румян, ни белил. Это была женщина довольно красивая, с умным, добрым лицом; в глазах ее блестели искры юмора. Все ее движения были изящны.

    Мы хотя и не понимали ее, но с удовольствием слушали ее нежную музыкальную речь.

    Она не была одета, как тавризские женщины. Когда я спросила ее об этом, она ответила, что Саттар-хан не любит наряда тавризских женщин.

    Ко мне она отнеслась особенно приветливо. Я решила, что об этом просил сам Саттар-хан.

    Вторая жена Саттар-хана, одетая в европейское платье, все время стояла на ногах и в качестве хозяйки угощала нас. Саттар-хан женился на ней уже после начала революции, и поэтому она, как младшая жена, не садилась в присутствии старшей. Глаза ее были чересчур черны, видно было, что она подсурьмила их. Когда она моргала, то длинные ресницы, находя одна на другую, напоминали черный гребень.

    У обеих женщин ногти были выкрашены хной, что очень украшало их пухлые белые руки. Младшая жена звала старшую «баджи», а та ласково отвечала ей «джан». Хотя в их отношениях не было заметно соперничества, но в их взглядах можно было прочесть следы частых дум, вызванных тайной ревностью.

    После чая они проводили нас в свои комнаты. Это были скромные восточные комнаты без всякой роскоши. Обойдя все комнаты, мы вошли в спальню Саттар-хана. На стене висел большой портрет.

    - Это покойный отец Саттар-хана - Исмаил-хан, - пояснила старшая жена. - Он вел длительную борьбу с правительством пока, наконец, на берегу Аджи-чая, засев в одном доме и отстреливаясь от врагов, не был убит снарядом.

    Когда мы выходили из комнаты, старшая жена сардара открыла большой сундук и, достав оттуда два бриллиантовых кольца, одно надела мне на палец, а другое жене Тардова.

    - Это дарит вам Кичик-ханум, - сказала она при этом, - пусть это будет памятью о семье Саттар-хана.

    Мы поблагодарили и вышли из комнаты. Жена Тардова все время поглядывала на мое кольцо, которое было лучше.

    Нас позвали в приемную Саттар-хана, где хозяин и Тардов разговаривали уже стоя. И в разговоре, и в жестах, и в движениях Саттар-хана проявлялся бесстрашный борец. Когда мы прощались с Саттар-ханом, он сперва пожал руки нам, дамам, а потом Тардову.

    - Простите меня, время не терпит. В районе Хиябан началось общее наступление неприятеля, и я должен ехать туда.

    Он вышел с нами. На дворе стояло около ста всадников и несчетное число пеших людей.

    Саттар- хан вторично пожал нам руки, сел на своего белого коня и в один миг скрылся с глаз.

    Непрерывная стрельба оглашала воздух.

    Мы еще раз снаружи оглядели его дом, скромный и простой.

    Слухи о приезде Эйнуддовле и об ожидаемой осаде города взбудоражили всех.

    Боясь бомбардировки города, богачи стали переселяться в районы контрреволюции, хозяева же хлебных складов, еще до осады заперев их, обостряли продовольственный кризис.

    Саттар- хан знал обо всем этом, несколько раз вопрос о хлебных складах подымался в Энджумене, но безрезультатно. Надо было еще раз напомнить Саттар-хану о вопросе снабжения.

    - Мы можем устоять против врага, - начал я однажды, - Эйнуддовле не сможет заставить нас сдаться, но с голодом бороться невозможно. У неорганизованной массы есть свои особенности: она пойдет на смерть, но не выдержит голода. Пока есть возможность и осада не начата, надо свезти в город весь хлеб, иначе мы не сможем обеспечить хлебом не только население города, но даже своих воинов. Необходимо взять на учет все частные зернохранилища и обязать владельцев сдавать хлеб в указанные нами места по определенной цене.

    - Вы знаете, - отвечал сардар, внимательно выслушав меня, - что этот вопрос не раз обсуждался в Энджумене и неизменно проваливался. Если мы поставим его в Энджумене снова, опять проиграем. Хозяева же складов, пронюхав об этом, еще глубже попрячут свой хлеб. Имеющегося в Тавризе хлеба хватит на целый год, об этом нечего беспокоиться…

    - В таком случае, хоть не позволяйте перевозить его в контрреволюционную часть города. Ведь ежедневно караваны с зерном направляются в Девечи, Багмеша и другие районы.

    Саттар- хан согласился с этим и обратился к телефонисту:

    - Сейчас же сообщи начальникам постов, чтобы не выпускали на сторону и полпуда хлеба. Вывозимый хлеб отбирать, а имена хозяев сообщать в особый отдел.

    Присутствующие деятели революции удовлетворились этим распоряжением и перешли к другому вопросу, который также очень беспокоил всех нас.

    - Господин сардар, хлебом теперь мы обеспечены, но ведь для того, чтобы купить этот хлеб и удовлетворить муджахидов, нужны средства, а источники их уменьшаются - все богачи выезжают из наших районов. Если будет продолжаться так, то в скором времени здесь не останется ни одного состоятельного человека. У кого мы будем брать деньги на расходы, кого будем облагать налогами?

    - Что же нам делать, дорогие товарищи? - раздраженно сказал Саттар-хан. - Что делать? Не можем же мы запереть двери и не выпускать людей из домов?

    - Нужно прекратить выезд. Этого требуют интересы революции. Всех богачей и их запасы надо взять на учет и запретить им выезд из зоны революции.

    - На что они нам? - спросил сардар. - Не на то ли, чтобы, оставшись здесь, создавать беспорядки?

    - Нет, если мы удержим их здесь, то правительственные войска, пожалуй, откажутся от бомбардировки города. Мы поставим их у себя в качестве заложников и этим заставим неприятеля пойти на многие уступки.

    - Все это правильно, - сказал сардар после некоторого раздумья. - Я не из тех людей, которые не сознаются в своих ошибках. К сожалению, условия нашей работы таковы, что мы не всегда можем проводить в жизнь свои пожелания. В руководящем совете революции рабочие и бедняки имеют незначительное число голосов.

    Нина сообщила мне, что прибывшая в Тавриз мирная делегация в первый же день посетила консула и получила от него инструкции. В делегацию входили правитель Талыша Саримуддовле, избранный населением Ардебиля представитель Векилирриая и, наконец, Саидильмульк.

    Побывав у консула, мирная делегация посетила Энджумен. Восторженный прием, оказанный ей со стороны населения, указывал на отсутствие нашей агитационно-массовой работы. Руководители тавризской революции ограничивали свою работу лишь ведением вооруженной борьбы. Революционер снабжался оружием и отправлялся на фронт. Ни революционной пропаганды, ни революционных законов не существовало. Наказания ограничивались наложением штрафа. При таком положении дел бороться с контрреволюцией было немыслимо.

    Когда я изложил Саттар-хану мои соображения, он стал крутить ус. Сардар сердился. Я умолк. Встреча сардара с делегацией была назначена в районе Эхраб, который считался нейтральным и был близок к району консульств.

    Сардар стал готовиться к выезду, и я попросил разрешения уйти.

    - Нет, я возьму вас с собой, - сказал он.

    Я остался. Меня эта встреча очень интересовала.

    Для сопровождения сардара был назначен парадный конвой. На этот раз сардар выехал не верхом, а в новом специально для него заказанном фаэтоне. Его сопровождала сотня верховых, вооруженных новыми германскими ружьями.

    Сардар был вооружен только браунингом и легким наганом. Я же захватил по поручению сардара две ручные гранаты.

    Рядом с фаэтоном сардара развевалось в руках одного из всадников знамя военно-революционного совета с вышитым лозунгом: «Да здравствует конституция».

    Улицы Эхраба были переполнены народом. С крыш домов фаэтон сардара осыпали цветами.

    Саттар- хан сидел в фаэтоне один, только на козлах рядом с кучером сидел вооруженный муджахид. Я ехал за ним в другом фаэтоне.

    Сардар сознательно опаздывал на свидание, так как в Иране не принято, чтобы вельможные люди приходили раньше других, тогда пришлось бы вставать перед каждым входящим.

    Узнав о приезде Саттар-хана, все собравшиеся на переговоры с делегацией вышли во двор и, выстроившись в ряд, ожидали его. Оркестр играл революционный марш «Зиндабад-машрута».

    Сардар был встречен с большим почетом. Окружив его, присутствовавшие здесь революционеры кричали: «Да здравствует конституция! Да здравствует сардар-милли Саттар-хан!».

    При входе Саттар-хана в зал заседания члены делегации почтительно встали с мест.

    - Садитесь, - сказал Саттар-хан, опускаясь в приготовленное для него на почетном месте кресло. - Я не хочу вас беспокоить.

    Все сели. Правитель Талыша Саримуддовле стал справляться о здоровье сардара.

    - Мы счастливы лицезреть господина сардара-милли. Слава аллаху, что мы видим великого полководца в добром здравии.

    - Я признателен за ваше внимание, - ответил Саттар-хан.

    После этого Рашидульмульк попросил у Саттар-хана разрешения изложить цели прибывшей в Тавриз делегации и, получив разрешение, начал, осторожно подбирая фразы.

    - Его высочество принц Эйнуддовле ставит себе единственной целью водворение мира и спокойствия в азербайджанских провинциях. Принц изволил прибыть с большими полномочиями покровителя вселенной для разрешения некоторых спорных вопросов. В первую очередь его высочество принц имеет приказ покровителя вселенной объявить всеобщую амнистию.

    Рашидульмульк кончил. Все взоры обратились к Саттар-хану. Его ответа ожидали с большим нетерпением, с затаенным дыханием.

    - Покровитель вселенной - наш добрый отец! - начал Саттар-хан, - и мы против него не восставали. Если принц прибыл для водворения мира, пусть прежде всего накажет Рахим-хана, поставившего Тавриз и его население в такое тяжелое положение…

    Ответ сардара был для нас, его товарищей, полной неожиданностью, так как он всегда говорил о свержении Мамед-Али-шаха, а наиболее близким друзьям говорил о том, что хорошо бы было прогнать всю династию Каджар.

    Мы не могли понять выступление Саттар-хана, принятое невежественным населением, как искреннее признание Мамед-Али-шаха добрым отцом.

    - Правильно! - говорили многие. - Сардар совершенно прав. Падишах не виноват. Всему виной - кучка проходимцев…

    Несколько дней я не ходил к Саттар-хану. Его последнее верноподданническое выступление создало в наших отношениях большое охлаждение, но я не переставал следить за всеми действиями царского консульства, направленными против тавризской революции, и узнавал через Нину о переговорах, которые велись между Тегераном и Петербургом.

    Но вот уже четыре дня, как я не видел Нины. Когда я пришел к ней, ее еще не было. Работница выкупала и уложила Меджида в кроватку. Потеряв отца и мать, ребенок сильно привязался к нам и скучал без меня.

    Когда пришла Нина, я сидел около Меджида и забавлял его. Нина казалась обиженной. Я встал ей навстречу, но она, сердито взглянув на меня, молча прошла в спальню. Повозившись немного, она прошла в столовую, а оттуда в кухню.

    Я продолжал развлекать Меджида.

    Увидав работницу с простыней и другими купальными принадлежностями, я понял, что Нина принимает ванну.

    Ребенок заснул. Я не знал, как быть. Встать и уйти, значит еще больше рассердить Нину, которая была обижена, очевидно, моим продолжительным отсутствием. Решив выждать, я сел на балкон и взял русскую газету «Новая жизнь» [26] .

    Нина, с повязанной белым шелковым платком головой, вышла из ванной и, проходя мимо меня нарочно задела газету, которую я читал. Газета упала. Я поднял ее. Зная привычку Нины, я не заговаривал с нею. Когда она сердилась я предпочитал молчать до тех пор, пока она сама не отойдет, иначе она тотчас же начинала плакать.

    Нина несколько раз прошла мимо меня и каждый раз задевала газету, мешая мне читать; взглянув на нее краем глаза я заметил, что она уже остыла: глаза ее опять смеялись, сердитые морщины сгладились, она готова была к примирению.

    Наконец, не выдержав, она подошла ко мне и, вырвав из моих рук газету, сказала:

    - Да! «Новая жизнь!». Мы тоже должны поговорить о нашей жизни. Села рядом. - Где ты был столько дней?

    Это был первый случай, когда она так повелительно требовала отчета.

    Я не знал, что ей ответить.

    Если бы нас с Ниной связывали просто любовные отношения, а не искренняя дружба, то я, пожалуй, не стал бы отчитываться перед нею. Нехорошо поступают женщины, когда ставят мужчину в безвыходное положение, часто вынуждая их к обману и лжи.

    Сказать Нине, что я был занят на заседаниях, - она не поверит, так как знает, что уже несколько дней я не бываю у Саттар-хана, который не раз присылал к ней справляться обо мне.

    Кроме того, обманывать женщину ссылками на заседания - уж слишком устарелый метод и потерял всякое доверие у женщин, поэтому я отказался от этого.

    Сказать, что умерли товарищи и я был занят похоронами, тоже нельзя было - в эти дни не было боев, значит, не было и умерших. Да если бы за эти четыре дня я занят был похоронами мертвых, то в Тавризе надо было бы открыть новое кладбище.

    Отговариваться тем, что ездил в ближайшую деревню, в гости, на свадьбу, на похороны, - нельзя было; пришлось бы придумывать разные подробности.

    Я решил сказать Нине правду.

    - Сидел дома, иногда выходил на улицу и опять возвращался домой. Можете справиться у Тахмина-ханум.

    - Во-первых, что это за «можете»? Чтобы в другой раз я не слыхала этого. А, во-вторых, если моя дружба тебе надоела, если нам больше не о чем говорить, то ты должен честно сказать мне об этом. Я это пойму. Ты начинаешь избегать меня, не приходишь по пять, по шесть дней подряд… Такое поведение недостойно по отношению к женщине, которая тесно связана с тобой. Разве я не человек? Разве ты не знаешь, как тяжело жить в этом неопределенном положении, в этой неизвестности? Оставим меня, хотя бы ты считался с этим бедным ребенком. Когда тебя нет, он страдает еще сильнее, при тебе же он забывает свое горе.

    - Могу я теперь отвечать? - спросил я, терпеливо выслушав все ее упреки.

    - Отвечай, но ответ твой должен быть так же искренен, как до сих пор.

    - Эти дни я не бываю у Саттар-хана. Я знал, что меня будут искать здесь, поэтому и не приходил сюда.

    - Это не все, - лукаво улыбаясь, сказала Нина, - припомни еще.

    - Я сидел дома и от безделья делал некоторые заметки о тавризской революции. Клянусь тобой и Меджидом, что я говорю правду.

    После этих слов, она склонила голову ко мне на плечо и стала жаловаться на свою неопределенную жизнь. Немного успокоившись, она взяла меня за руку и повела к кроватке Меджида. Он спал, обняв свою маленькую кошечку Тарлан. Мы сели возле и долго смотрели на него.

    - Меня связывают две цепи, - сказала Нина. - Одна вот эта неопределенная жизнь, а другая - этот ребенок, которого я не променяю на все богатства мира. Ты - господин и его, и моего счастья, но ты не злоупотребляй этим положением…

    Нина наклонилась и поцеловала Меджида и его кошечку Тарлан.

    Когда мы перешли в другую комнату, Нина передала мне копию телеграммы, посланной Мамед-Али-шахом принцу Эйнуддовле. Нина успела записать только краткое содержание телеграммы:

    «Господин принц! Благодарю аллаха, что вы находитесь в добром здравии и хорошем расположении духа. Телеграмму вашу об общей амнистии и мире я получил. В ответ на это приказываю: если бандиты не сдадутся, не оставить в Тавризе камня на камне.

    Мамед- Али Каджар».

    Принц Эйнуддовле торжественно вступил в Тавриз и поселился в Сахиб-Диван баге.

    Последствия допущенных революционерами ошибок стали сказываться - прекратился подвоз хлеба из сел. Не подвозили хлеба и из Софиана, Эльвара, Сердере и Васминча. Макинская конница отрезала сообщение Тавриза с Хоем, Марандом, Самед-хан - с Марагой, а конница Эйнуддовле - с Васминчем.

    Саттар- хан убедился в своей ошибке и сознавался в ней.

    Эйнуддовле еще не начинал военных действий, ожидая прибытия подкреплений из Шатранлы. В Васминче расположена была незначительная часть правительственных войск, высланных из Тегерана. Желая выгадать время, Эйнуддовле продолжал обманывать народ разговорами о мире и всеобщей амнистии, объявленной шахом. Его обещаниям верили не только моллы и купцы, сидевшие в Энджумене, но и Саттар-хан.

    Была пятница. Покончив с утренним завтраком, я собирался идти к учителю русско-иранской школы Акберову Акберу, как в комнату вошел Гасан-ага с другим муджахидом и передал мне записку от Саттар-хана.

    «Прошу дорогого товарища пообедать со мной», - писал кратко сардар.

    Не идти было неудобно. Нельзя было требовать многого от Саттар-хана, который не был теоретически подготовленным вождем революции. И без того, он проявил больше героизма, чем от него можно было ожидать. Во всяком случае, мы не имели права из-за допущенной им ошибки вовсе покинуть его одного. И Саттар-хан, и мы служили интересам иранской революции.

    К трем часам я пошел к сардару.

    Он знал о моем недовольстве. Не имея возможности открыто критиковать его действия, мы, его ближайшие друзья, обычно выражали свое недовольство тем, что переставали бывать в его обществе.

    - Уважаемый товарищ! - сказал Саттар-хан, - желая задобрить меня. - Если бы дело было в одном Мамед-Али, то сговориться с ним было бы нетрудно. Однако этому мешают те, которые его окружают.

    Сардар повторял прежние свои высказывания. Видно, было, что он верит в лживые обещания о всеобщей амнистии.

    Ничего ему не отвечая, я достал из кармана копию телеграммы шаха к Эйнуддовле и положил перед ним.

    - Прочтите, посмотрим, что он там говорит? - попросил сардар.

    Я прочитал.

    - Откуда попала к вам эта телеграмма? - спросил он.

    - Все телеграммы, поступающие из Тегерана на имя Эйнуддовле или других иранских учреждений, прежде всего попадают в руки царских шпионов на иранской почте. Они передают их консулу, который по своему усмотрению или уничтожает их, или передает по назначению. Таким же путем была доставлена в консульство и эта телеграмма. Она попала в руки главного переводчика Мирза-Али-Акбер-хана, для перевода на русский язык. Нина же успела записать содержание ее до того, как она была передана консулу.

    Саттар- хан смотрел на меня с восхищенным удивлением.

    - Если бы все наши организации работали так, - сказал он, - я мог бы поклясться, что мы победим!

    Сардар выкурил кальян и продолжал:

    - Я не знаю, каково положение этой девушки?

    - Какой девушки?

    - Нины! - ответил сардар.

    - Очень хорошо. Она ни в чем не нуждается. Я вполне ее обеспечил.

    - Я не сомневаюсь в этом, но я очень прошу вас, не давайте ей повода обидеться на нас.

    В это время вошел в комнату один из караульных и доложил, что «изволил прибыть господин салар».

    Оказалось, что Саттар-хан пригласил к обеду и Багир-хана.

    Я был очень доволен этим, думая разрешить здесь некоторые вопросы.

    Вошел Багир-хан. Увидав меня, он тоже выразил удовольствие.

    Еще до обеда завязался разговор об Эйнуддовле.

    Попросив разрешения у Саттар-хана и Багир-хана, я стал излагать свое мнение об Эйнуддовле. Я старался доказать им, что, мобилизовав свою разбросанную армию и стянув ее к Тавризу, Эйнуддовле прекратит переговоры о мире и предъявит нам ультиматум о сдаче.

    - Поэтому, - говорил я, - мы должны начать наступление прежде, чем он соберет свою армию и приведет ее в боевую готовность. Неожиданно напав на него, мы нанесем ему поражение и отодвинем бомбардировку Тавриза месяца на два, на три. В противном же случае, он сам в ближайшие дни перейдет в наступление на нас при более выгодных для него условиях.

    Багир- хан согласился со мной и сообщил Саттар-хану, что готов к этому наступлению.

    Но Саттар-хан не был согласен с нами:

    - Если мы пойдем на это, моллы скажут, что мы выступили против Эйнуддовле, прибывшего с мирными намерениями, что мы - виновники гибели мусульман. К тому же Эйнуддовле ведет себя вовсе не как человек, замышляющий нападение. Если же он и выступит, то не застанет нас врасплох. Пусть лучше первым начинает он.

    Закончив подготовку и сконцентрировав свою армию у Тавриза, Эйнуддовле сбросил с себя маску миролюбия. Он послал царскому консулу следующее письмо:

    «Правительство шахин-шаха послало меня в Азербайджан для установления порядка и ликвидации мятежного движения в Тавризе.

    С сегодняшнего дня я вступаю в управление делами Азербайджана. Мои неоднократные предложения тавризским мятежникам о сдаче оружия не приняты, почему я решил осадить Тавриз и силой оружия заставить бунтарей сдаться.

    Сообщая об этом, заверяю, что жизни и имуществу подданных российской империи и лиц, находящихся под ее покровительством, не будет причинено никакого ущерба.

    Прошу господина генерального консула на время бомбардировки города принять меры к переселению всех русских подданных в Лильабад и Эхраб.

    Суббота, 21 - раджаб.

    Принц Эйнуддовле».

    Это письмо, написанное по-фарсидски, было переведено в консульстве на русский язык и передано начальнику секретного отдела для зашифровки и отправки в Петербург в министерство и в Тегеран русскому посольству.

    Нина умудрилась снять копию и с этого письма.

    . Было под вечер, когда я направился к Саттар-хану. Он был сильно болен. События последних дней подействовали на его и без того расшатанные нервы.

    В то время как Эйнуддовле готовился к решительному удару, революционеры создавали беспорядок и дезорганизацию. Убийство в Тавризе муджахидом депутата города Маранда Гаджи-Джалила явилось причиной разрыва отношений не только с контрреволюционерами Маранда, но и со всеми марандцами.

    Мне не хотелось показывать сардару письмо Эйнуддовле и еще больше расстраивать его, но в то же время не делать этого было бы худшей изменой.

    - Сардар! - начал я. - Мы переживаем ответственные дни. Вожди революции не должны расстраиваться из-за всякой мелочи. Надо лихорадочно готовиться. Эйнуддовле уже готов, это видно из письма, посланного им консулу.

    - Разве есть что-нибудь? - спросил сардар.

    - Есть, господин сардар!

    Я передал ему письмо. Прочитав его, он наконец-то понял, что все заверения Эйнуддовле о мире были ложью.

    Саттар- хан приказал созвать экстренное совещание на завтра в девять часов утра.

    Когда я вышел от Саттар-хана, было уже темно. Я пошел к Нине.

    Едва я вошел, как Нина заговорила о смерти Гаджи-Джалила.

    - Это убийство было организовано консулом. Теперь он очень доволен, что обвиняют в этом только муджахида. К сожалению, мы не узнали об этом вовремя, чтобы предотвратить это убийство, но такие дела обычно не доверяют бумаге. В этом деле большую роль сыграли отсутствие руководства и неорганизованность революционеров. Я не сомневаюсь, что убийца скроется и дело будет замято, но если бы убийца был задержан и выяснилось бы, кто его подослал, то была бы разоблачена коварная политика консула. Но дело сделано, и теперь поздно что-нибудь предпринимать. Эйнуддовле уже приступил к работе. Сегодня в консульстве обсуждается его план осады города. Осада начнется с Амрахиза. Для обстрела резиденции Саттар-хана выставляются крупные орудия. Отдан приказ приготовить место для пушек за садом Гаджи-Мир-Багира Саррафа. Такие же приготовления идут и за баней Гаджи-Казим Наиба. Надо спасать революцию. В этот решающий момент нужно прежде всего произвести чистку среди лиц, примкнувших к революции. Сегодня в консульстве высмеивали сторонников революции. Многие мелкие помещики, торговцы, духовенство, даже люди с большим состоянием припрятались под сенью революции, спасая свое имущество и положение. Возьми для примера Ага-Ризу из Ганджи. Мы же его хорошо знаем. Мы встретились с ним в первый же день нашего приезда в Джульфу. Это крупный помещик, убийца героя аграрного восстания Хакверди. Не он ли со своими приспешниками разграбил села Гергер и Бахшаиш, а теперь хочет захватить Алемдар. Конечно, будут смеяться над революцией, в лагере которой укрываются такие убийцы. По-моему, до тех пор, пока ряды революционеров не будут очищены от подобных субъектов, нечего и помышлять о победе. С другой стороны, решительная чистка может привести к тому, что Саттар-хан останется с кучкой преданных людей. Народ невежествен, его главари не образованы, ленивы, не умеют отличить худа от добра! На что вы надеетесь с такими силами?

    Я выслушал Нину молча. Она уже достаточно ознакомилась со средой и хорошо в ней ориентировалась. Что можно было сказать ей? Она была права.

    Темные круги под глазами выдавали ее усталость. И. на самом деле, выпавшая на ее долю работа была очень тяжелой и весьма опасной. Люди, с которыми приходилось ей бороться, не были простаками. Молодой девушке приходилось иметь дело с такими дипломатами, как Мирза-Фатулла-хан и Мирза-Алекбер-хан, прошедшими солидную школу шпионажа. Брать у таких людей секретные документы, относящиеся к двум государствам, было делом большой ответственности и большого риска.

    Выдавая все тайны революционерам, Нина одновременно должна была укреплять доверие, с которым относились к ней в консульстве.

    В этой крайне напряженной атмосфере Нине приходилось еще защищать себя от приставаний развращенных ловеласов из консульства. Я знал, что, начиная с ответственных работников и кончая мелкими чиновниками, все приставали к ней с непрошенными любезностями, суля ей золотые горы.

    Вся эта обстановка сильно действовала на Нину, лишая ее покоя.

    - Не знаю, что будет с нами, - часто шептала она, склоняясь головой на мое плечо.

    Сегодня у нас было много тем для разговоров, но я не хотел больше тревожить Нину. Было уже за полночь. Я собрался уходить.

    - Завтра я весь день дома, - ласково сказала Нина, провожая меня. - Приходи обедать.

    Выйдя от Нины, я решил повидать Тутунчи-оглы, которого уже два дня не видел. Я пошел через Эхраб.

    На стук вышла его мать и, узнав меня, взволнованно схватила меня за руку.

    - Дай мне моего сына! - вскричала она.

    - Что случилось? - спросил я с удивлением.

    - Его взял с собой Саллах-Сулейман. Я боюсь, как бы с ним не случилось несчастье, - и она зарыдала.

    Надо было найти и защитить Тутунчи-оглы. Он и Гасан-ага были лучшими бомбометчиками среди революционеров Тавриза. Кроме того, испытав всю тяжесть фабричной жизни, они были истинными революционерами. Надо было во что бы то ни стало отыскать Тутунчи-оглы, но как!…

    Тавриз большой город. Ночь, темень, узкие улицы, фонаря нет, тревожное время, полное всякой неожиданности.

    Где я найду в эту пору, во втором часу ночи, Тутунчи-оглы?

    - Я найду его! - успокоил я женщину и двинулся в сторону Кюча-бага. Я встретил Фарханг-заде, одного из близких друзей Тутунчи-оглы. Оказалось, что и он ищет его.

    - Если он пошел с Саллах-Сулейманом, то я знаю, где они развлекаются, - сказал он и повел меня за собой.

    Мы прошли в узкий переулок. Фарханг-заде постучался в низкую одностворчатую дверь.

    На стук вышел бритый полный мужчина лет пятидесяти. Он узнал Фарханг-заде и на его вопрос, не здесь ли Тутунчи-оглы, ответил:

    - Здесь, здесь, милый, здесь! Пожалуйте! Будьте гостями, и ты, и твой товарищ…

    - Нет, спасибо, мы торопимся. Только нам нужно видеть Тутунчи-оглы.

    Мужчина ушел, Фарханг-заде объяснил мне, что это содержатель притона с мутрибами.

    Мы решили в дом не входить, а забрать с собой Тутунчи-оглы и уйти. Тут надо было остерегаться всяких случайностей. Тем более, я знал, что Саллах-Сулейман жулик и аферист; после смерти Наиб-Мамеда и его брата, он претендовал занять в Эхрабе их место. Нам передавали его слова: «Я один выйду против тысячи муджахидов». Зная все это, я не хотел встречаться с ним здесь.

    Дверь вновь открылась. К нам вышел Саллах-Сулейман, а за ним Тутунчи-оглы и другие. Увидав меня, Тутунчи-оглы растерялся и стал извиняться.

    - Теперь не место, потом! - успел я шепнуть ему на ухо.

    Вышедшие стали уговаривать нас войти в дом, но мы отказывались.

    - Свет очей моих, - сказал, наконец, Саллах-Сулейман, обращаясь ко мне, - пожалуйте в комнату, проведем время. Не беспокойтесь, с головы вашей и волосок не упадет, за это отвечает Саллах-Сулейман.

    - Мы сами можем ответить за себя, - сказал я и переступил порог.

    Саллах- Сулейман посмотрел на меня. Он понял, что я хотел сказать, и объяснил товарищам.

    Я знал, что Фарханг-заде вооружен, а у меня был русский наган и две ручные гранаты.

    На Фарханг-заде можно было вполне надеяться. В случае чего и Тутунчи-оглы стал бы на нашу сторону.

    Пройдя узкий коридор, мы вышли на небольшой дворик, оттуда попали во второй коридор, освещенный маленькой лампой. Встретивший нас хозяин дома Самед-даи тепло приветствовал нас:

    - Пожалуйте, дети мои, повеселитесь!

    Мы вошли в просторную комнату, освещенную большой лампой, где застали картину разнузданного веселья. Здесь было около десяти муджахидов и столько же женщин, лица которых были закрыты густой белой вуалью.

    В одном углу комнаты стояла жаровня, и были приспособления для курения опиума, а в другом - спиртные напитки и сладости.

    Были и музыканты с двумя мутрибами - красивыми юношами в женских платьях.

    Я и Фарханг-заде сели у окна и стали осматриваться.

    Один из мутрибов начал танцевать. Содержатель притона Самед-даи рассказал нам краткую биографию своих мутрибов.

    - Это один из известных мутрибов города Урмии Гасан-Али-хан. Его в Урмии называют «Юсиф-шикен», что значит «победивший Юсиф», а Юсиф-хан из Урмии был мутрибом покровителя вселенной Мамед-Али-шаха. Теперь он начальник арсенала в Тегеране. Что же касается второго мутриба, то он - младший брат известного Урмийского мутриба Гейдар-хана, Гулам-Гусейн-хан.

    Перед тем, как мутрибы начали танцевать, Саллах-Сулейман подозвал их к себе и что-то шепнул им на ухо. Я не понял, в чем дело, но Фахранг-заде объяснил, что по здешним обычаям мутриб после окончания танца садится перед гостем и кладет голову к нему на колено, а гость, поцеловав его, дарит деньги.

    Саллах- Сулейман из особого уважения к нам поручил мутрибам этого не делать.

    Мутрибы кончили танцевать и, сев посреди комнаты, начали петь:

    «Глаза мои чернее очей девушки,

    ай балам, ай гюлюм [27] .

    Юбка моя из шелковой парчи,

    ай балам, ай гюлюм.

    Не прикасайся к груди моей, она ранена,

    ай балам, ай гюлюм.

    Скажи, где место мое,

    ай балам, ай гюлюм».

    Они пели хорошо, но слова песни и все поведение мутрибов напомнили мне другую картину - дом Абдулла-хана и переодетых в мужское платье молодых женщин.

    Когда мутрибы кончили петь Саллах-Сулейман достал из кармана полную горсть кранов и, высыпав их в бубен, сказал:

    - Это вам за здоровье дорогого гостя!

    Подали чай, но пили его только я, Фарханг-заде и одна из женщин; остальные курили опиум и пили водку.

    Каждый из мужчин подымал рюмку и передавал рядом сидящей женщине, а та, не открывая руки, брала рюмку и пила под покрывалом, после чего щелкала жареные тыквенные семечки.

    Женщины, курившие опиум, держали трубку, а любовники подавали им огня с жаровни.

    Оружие муджахидов было снято и сложено в свободном углу комнаты.

    Когда чаепитие кончилось, в комнату вошли четыре женщины в золотых и серебряных украшениях с бриллиантами.

    Это были певица и музыкантши из Тегерана. Они не знали по-азербайджански, только певица кое-как, коверкая слова, по-азербайджански объяснялась гостям в любви. Это была рябая, но красивая женщина с прекрасным голосом. Пела она на слова Хафиза, Баба-Фагани и Туей [28] и, видимо, была грамотна.

    Послушав пение, гости снова начали пить. Они старались соблюдать приличие, но хмель делал свое дело.

    Молодой муджахид по имени Мамед-ага сидел между двумя закутанными в чадру женщинами. Он был сильно пьян, болтал много лишнего и вел себя беспокойно. Вдруг он протянул руку и сорвал с одной из женщин покрывало.

    Из- под покрывала выглянуло белое лицо тавризянки, похожее на залитое лучами заходящего солнца белое облако.

    Женщина была пьяна и, нисколько не смущаясь, смеялась.

    Взглянув на лицо женщины, Мамед-ага выхватил кинжал.

    - Ах, ты… твою!… Тути! Это ты?

    Он замахнулся кинжалом, но не успел опустить его, Саллах-Сулейман, ловко выхватил у него кинжал и стал избивать его.

    Выяснилось, что жена Мамед-ага Тути пришла развлекаться с Саллах-Сулейманом, а Мамед-ага ничего не подозревая, привел с собой другую женщину.

    Некоторые муджахиды, вскочив с мест, поспешили на помощь Мамед-аге, и началась общая свалка.

    Я встал, чтобы вмешаться в дело и прекратить драку, но, увидя, как Саллах-Сулейман бросился к тому углу, где было сложено оружие, я одним ударом распахнул окно и, встав перед ним с гранатами в руках, крикнул:

    - Руки вверх! Не то взорву весь дом.

    Все замерли на местах.

    - Вы сами можете защитить себя, не так ли? - пробормотал Саллах-Сулейман, повторяя слова, сказанные мною у ворот.

    Фарханг- заде обезоружил всех. У Саллах-Сулеймана оказались австрийская винтовка и револьвер маузер. Забрав все оружие, мы понесли его в мою квартиру.

    Муджахиды, до самого дома провожали нас, умоляя вернуть им оружие, но все было безрезультатно. Даже слова Саллах-Сулеймана: «Герой так не поступает с героем» не оказали никакого воздействия.

    Нина ехала в фаэтоне. Ее сопровождал один из слуг консульства. Я почувствовал недоброе, так как Нину без причины не стали бы сопровождать.

    Я пошел за фаэтоном.

    Не успел я войти за ней в комнату, как она взволнованно бросилась ко мне.

    - Сегодня всему конец! Эйнуддовле вступает в Тавриз!

    - Не волнуйся, - сказал я. - Расскажи спокойно, в чем дело?

    - Дело в том, что Эйнуддовле вступает в Тавриз! - повторила она.

    - Ну, что же? Пусть попробует. Революция еще живет. Не бойся, милая, бомбы наши готовы заговорить снова.

    - Как? Вы приготовились? Ведь сегодня начнется общее наступление. Девечинские контрреволюционеры, и те, кому покровительствует русское консульство, устраивают в честь Эйнуддовле банкет. В консульстве составляли список приглашаемых гостей.

    Выслушав Нину, я попросил ее пойти к Мирза-Алекбер-хану и узнать последние новости, а сам поспешил в военно-революционный совет, чтобы рассказать о случившемся.

    Саттар- хан тотчас же затребовал сведения о расположении наших сил, еще раз проверил по телефону, где и как расставлены военные отряды. От Хиябана и Гей-мечети до Амрахиза на протяжении семи километров были устроены окопы и траншеи.

    Вокруг Стамбул-дарвазаси были установлены шесть крупных и мелких орудий. У сада Гаджи-Мир-Багира были поставлены две пушки последней системы, а далеко впереди еще два легких орудия.

    Чтобы обеспечить свой фронт, Багир-хан выставил пять орудий на линии Маралан и Гей-мечети.

    На башне арсенала также были поставлены тяжелые и легкие орудия. Таким образом, все пути наступления Эйнуддовле были поставлены под обстрел из орудий.

    Проверка сил еще продолжалась, когда зазвонил телефон.

    Говорил Багир-хан. Кончив с ним беседу, Саттар-хан повесил трубку и обратился ко мне:

    - Не будь серьезной опасности Багир-хан не просил бы бомбометчика. Вы знаете, дорогой товарищ, что фронт Багир-хана самое опасное и уязвимое для нас место. Туда надо послать самого опытного товарища-бомбометчика.

    Саттар- хан не решался прямо предложить мне идти к Багир-хану; в опасные моменты я сам без приглашений ходил на передовые позиции и участвовал в сражениях. Саттар-хан не раз говорил:

    - Мы не хотим, чтобы вы подвергали себя риску. Вы нужны нам в более серьезных делах.

    Сегодня же он явно хотел, чтобы я пошел на позиции к Багир-хану, но стеснялся прямо сказать мне об этом.

    - Как-то я был в сражении вместе с господином сардаром и видел его героизм. Теперь же я хочу повоевать вместе с господином Багир-ханом. Если господин сардар не будет возражать, я пойду сам.

    Сардар был растроган.

    - Да не разлучит нас аллах! - сказал он, целуя меня.

    - Это лучше русской винтовки, - продолжал он, передавая мне австрийское ружье, стоявшее в углу. - Если нужно взять ружье - берите это.

    Я взял ружье и пояс с патронами.

    - А кто будет с вами из бомбометчиков? - спросил сардар.

    - Никого не надо, я возьму своих учеников.

    - Кто ваши ученики?

    - Гасан-ага и Тутунчи-оглы.

    - Как, они умеют метать бомбы? - спросил сардар с удивлением. - Смогут ли они усидеть в окопе, пока неприятель подойдет достаточно близко?

    - Они искусные бомбометчики и очень славные ребята.

    - Тогда их надо взять, - сказал сардар и тихо добавил - это понравится Багир-хану.

    Когда мы прибыли на фронт, Багир-хан находился на позициях между Мараланом и Гей-мечетью. Резервные части были расположены слишком близко к окопам. Я обратил на это внимание Багир-хана и посоветовал отодвинуть их подальше, чтобы перелетающие через окопы неприятельские снаряды не попадали в них.

    Затем мы вместе обошли все близлежащие бойницы и решили установить между ними телефонную связь. Багир-хан дал распоряжение, и через час все бойницы имели телефонную связь. Кроме того, между ними стали рыть траншеи.

    Тутунчи- оглы я посадил в бойнице Маралан и сказал ему на прощание:

    - Следи, чтобы никто из муджахидов при приближении врага не оставлял своего места. Если увидишь, что не слушают тебя и хотят бежать, бросай бомбу и взрывай их без разговоров.

    Услыхав мои слова, Багир-хан подозвал одного из своих испытанных героев - садовника Гусейна и назначил его в бойницу Тутунчи-оглы.

    - Теперь можете быть покойны! - сказал он мне.

    Гасан- Ага с запасом бомб поместился в бойнице между Мараланом и Гей-мечетью. Тут сидела исключительно молодежь, из них пятнадцать человек были рабочие-ковроткачи, поэтому я был спокоен за участок Гасан-аги.

    Я с Багир-ханом заняли свои места. Он закурил кальян и сознался, что не может никак отвыкнуть от него.

    Был четвертый час, когда начался артиллерийский обстрел наших позиций. Тавриз дрожал от грохота орудий. Вся линия революционного фронта в семь километров от Хиябана до Амрахиза была охвачена огнем орудий Эйнуддовле.

    В окопах Саттар-хана и Багир-хана молчали все орудия. Об этом мы договорились еще раньше, так как некоторые наши пушки во время стрельбы так дымили, что неприятель легко мог определить их местонахождение. Кроме того, недостаток в снарядах заставлял нас быть экономными.

    После получасовой бомбардировки показалась конница, причем были видны одни лошади, всадники же, защищая себя от пуль, припали к брюху своих коней.

    По телефону был отдан приказ открыть ружейный и орудийный огонь. В черном тумане и пыли задрожал теперь контрреволюционный лагерь, пылая в огне.

    Я и Багир-хан, не отрываясь от биноклей, следили за наступающими. Снаряды, выпущенные из наших орудий, разрывались у самых копыт лошадей шатранлинской конницы. Лошади валились десятками.

    Атакующая конница приближалась к нашим окопам, и неприятельские орудия замолкли.

    Семь тысяч муджахидов, защищавших революционные окопы, осыпали атакующего неприятеля градом пуль, но и шатранлинцы, искусные наездники, показывали чудеса храбрости. Мы с интересом наблюдали, как они с изумительной ловкостью соскакивали со своих раненых коней и, вскочив на коней убитых товарищей, вихрем неслись на нас.

    Около Багир-хана лежало четыре ружья; когда нагревалось одно, он брал другое. Но, казалось, ничто не может остановить лавины шатранлинцев, быстро двигавшихся на нас с шакалиным воем. Они были уже настолько близко, что можно было различать молодых всадников от старых. Сидевшие в бойнице со мной то и дело поглядывали на меня; их умоляющие взоры как бы говорили:

    - Пора начинать!…

    Но было еще рано.

    - Товарищ, не пора ли? - спрашивал Багир-хан, не переставая стрелять.

    - Нет, сударь! Наступление идет врассыпную, еще есть возможность обстреливать из ружей. Бомбы пустим в следующие за ними густые ряды конницы. Тогда потеря врага будет больше, и испуганные кони внесут беспорядок в их ряды.

    Салар больше не говорил. Я вызвал к телефону Тутунчи-оглы. Он сказал мне то же, что я говорил Багир-хану.

    Я вызвал Гасан-агу и сказал, чтобы пока воздерживался от метания бомб.

    - Пусть пока стреляют из ружей. Одной бомбой ты можешь испортить дело, неприятель не подойдет близко.

    Услышав мои распоряжения, Багир-хан с удивлением спросил:

    - Неужели вы экономите бомбы? Ведь они могут причинить неприятелю большой урон.

    - Господин салар, прошу вас иметь немного терпения. Пусть враг смелее двинет вперед все свои силы, и тогда мы пустим бомбы в самую гущу их. Если мы поспешим, враг насторожится и оттянет свои силы.

    Перестрелка продолжалась. Густые отряды конницы неслись к нашим окопам.

    Зазвонил телефон; то был Тутунчи-оглы.

    - Всадники подошли на прицел бомбы. Товарищи волнуются. Я начинаю.

    Отложив бинокль, я вскочил на ноги, так как неприятель уже не стрелял, видимо, желая взять нас живьем.

    - На, получай! - крикнул я, бросая бомбу.

    При взрыве бомбы поднялись дикие крики и стоны людей, ржание лошадей.

    Я метал бомбу за бомбой.

    Перед нашими окопами все смешалось: обезумевшие кони в беспорядке неслись во все стороны, многие из них вместе с седоками влетали прямо в наши окопы.

    Из других окопов также слышались взрывы бомб. Достаточно было мне выпустить девять бомб, чтобы отогнать шатранлинскую конницу, упорно старавшуюся взять нашу позицию.

    Когда свежий тавризский ветер разогнал пороховой дым и пыль, из окопов революционеров неслись вслед убегающему врагу одинокие пули.

    Я сел и вытер пот со лба. Оглянувшись вокруг, я увидел лишь Багир-хана и еще одного муджахида. Все остальные, думая, что окоп будет взят неприятелем, перебежали по траншеям в тыл.

    Я вызвал к телефону Тутунчи-оглы и Гасан-агу. Они передали, что сидевшие в их окопах муджахиды чуть не напали на них, говоря: «Вы хотите погубить нас…»

    Похоронив большую часть своих сил в вырытых бомбами воронках, неприятель совершенно очистил фронты Маралан и Хиябан.

    Во время сражения, продолжавшегося два часа, я дважды видел Саттар-хаиа, объезжавшего на белом коне фронт и отдававшего приказания.

    Неизгладимое впечатление произвел на меня и Багир-хан. Несмотря на близость атакующих, он стоял, как непоколебимая скала, не сдвинувшись с места и не изменив своей гордой осанки.

    Хиябанский бой прекратился, но у Стамбульских ворот шла ожесточенная орудийная пальба. Весь район Амрахиза был окутан пороховым дымом.

    Оставив в окопах Тутунчи-оглы и Гасан-агу, я поспешил к линии Амрахиза. За это время товарищи грузины уже свели счеты с карадагской и марандской конницами.

    До двух часов ночи мы не оставляли позиций; мы и не предполагали, что это поражение парализует силы Эйнуддовле, который готовился к наступлению целый месяц.

    В конце концов, не видя признаков наступления, мы оставили в окопах охрану и разошлись по домам.

    Ночь я провел у Багир-хана, так как идти домой было поздно, и занялся перевязкой раненого пальца.

    На другой день с раннего утра мы были заняты распределением раненых по больницам, перетаскиванием убитых во дворы ближайших мечетей и другими, обычными после боя, делами. Трупы неприятелей уносили девечинцы, чтобы похоронить в своем районе.

    Только к одиннадцати часам ночи я получил возможность пойти к Нине и нашел ее в крайнем волнении.

    Она имела основание волноваться, так как вчерашний бой был решительный и очень кровопролитный; с обеих сторон было много жертв.

    Нина сильно беспокоилась за меня, хотя Гасан-ага успел уже сообщить ей, что я невредим, но она не поверила ему, и теперь, увидав меня, вся засияла от радости.

    После первых минут радостной встречи она стала рассказывать новости из консульства:

    - Расставшись с тобой, я пошла к Мирза-Алекбер-хану. Он был в полной парадной форме и собирался в консульство, чтобы оттуда поехать с визитом в ставку Эйнуддовле. С ним вместе поехала в консульство и я. Там было большое оживление. Парадно одетые представители других держав собрались здесь, чтобы приветствовать Эйнуддовле, когда он въедет в город. На столе консула стоял серебряный поднос. На подносе орден и тут же приказ, написанный крупными буквами:

    «Его императорское величество преподносит этот орден его высочеству принцу Эйнуддовле за самоотверженность, проявленную им при водворении в Азербайджане тишины и спокойствия».

    Представители проявляли нетерпение, так как назначенное для общего наступления время уже истекло. Собравшиеся на плоской крыше консульского дома, вооружившись биноклями, смотрели в сторону Маралана, Хиябана, Амрахиза и других позиций. Вдруг раздался потрясающий гул орудий. Русский консул перекрестился. Все обратились к богу, призывая его благословение на Эйнуддовле. Военный атташе консульства Дьяков удивленно заметил:

    - Странно, огонь односторонний. Мятежники не отвечают на выстрелы Эйнуддовле…

    - И отлично, и хорошо! - радовался консул.

    - Нет, радоваться нечему, - ответил офицер. - Их молчание имеет свои расчеты. Они обороняются, а наступление ведет Эйнуддовле, который вынужден для подготовки конной атаки взорвать окопы неприятеля. Мятежники не стреляют, чтобы до поры до времени не открыть своего местонахождения и сэкономить снаряды. Когда Эйнуддовле перейдет в атаку, мятежники, пожалуй, не будут молчать.

    Орудийный огонь все усиливался. Вдруг загремели орудия с другой половины Тавриза.

    - Вот заговорили орудия мятежников, - сказал офицер. - Видимо, наступление началось.

    Вскоре консулу подали телефонограмму. Все его обступили.

    «Шатраилинцы наступают со стороны Хиябана и Маралана на Багир-хана, карадагцы и другие - со стороны Амрахиза и Стамбульских ворот стремятся занять резиденцию Саттар-хана».

    - Господа, - сказал консул, - будьте готовы; не пройдет и получаса, как они будут здесь.

    Немного спустя, орудия Эйнуддовле замолкли.

    - Наступающие приблизились к окопам неприятеля, - взволнованно объяснил офицер, - вот почему прекратилась стрельба из орудий.

    - Так и надо! - сказал консул.

    - Нет, - возразил офицер, - надо было передвинуть пушки вперед и обстреливать тыл противника, чтобы создать смятение.

    Когда от взрыва бомб задрожали дома Тавриза, консул начал нервно кусать губы.

    - Наши главные враги не мятежники, а эти бомбометчики, - говорил он, считая взрывы бомб и каждый раз ругая бомбометчиков.

    Наконец и бомбы перестали взрываться. Наш консул и другие представители радостно потирали руки, но австрийский офицер и русский атташе напряженно прислушивались к ружейной пальбе, доносившейся со стороны революционеров.

    - Господа, - сказали они, наконец, - ждать больше нечего. Мы можем заняться своим делом.

    Все были в восторге. Русский консул снова перекрестился. Мирза-Алекбер-хан, взяв в руки серебряный поднос, приготовился.

    - В этом уже нет надобности, - сказал ему Дьяков. - Войска Эйнуддовле потерпели поражение. Мятежники стреляют по беспорядочно бегущим его отрядам.

    Многие не поверили этому. Спустившись с крыши, все собрались в большой приемной консула, где просидели до полуночи, ожидая сообщений о результатах сражения. Наконец, было получено письмо от Эйнуддовле, которое все разъяснило.

    Эйнуддовле сообщал «его превосходительству, господину консулу великой российской империи», что первое наступление носило характер пробных маневров и преследовало цель проверить боеспособность стянутых к Тавризу правительственных войск, а также мятежников. Эти маневры доказали никудышность правительственных войск, осаждавших город.

    Эйнуддовле не упускал случая просить консула об избавлении Иранского государства от кавказских бомбометчиков. О подготовке нового наступления Эйнуддовле писал, что по прибытии в Тавриз отрядов из Шахсевана, Маку, Хоя, Тегерана, Бахтияра, Дорана, Кейкавенда, Хемса, Сараба количество правительственных войск дойдет до сорока тысяч, тогда и начнется решительное наступление.

    «Надеюсь, - писал Эйнуддовле в заключение, - что господин консул примет решительные меры к очистке Тавриза от кавказских бунтовщиков, вмешивающихся во внутренние дела Ирана».

    В самом конце письма сообщалось о том, что военная ставка переходит с сегодняшнего дня в Неймет-абад.

    Ночь была темная. Не слышно было ни одного выстрела. Глинобитные и кирпичные дома Тавриза, укрытые густым туманным покровом, спокойно спали. Ничто не напоминало вчерашнего Тавриза, сотрясавшегося от взрывов исторических беев.

    Тишина. Усталые герои вчерашних сражений предавались сладкому покою, заслуженному отдыху, а побежденные контрреволюционеры удрученно дремали… Нина, радостно ликующая Нина, не могла сомкнуть глаз. Не спал и маленький Меджид, слушавший сказку о лисице и петухе, которую рассказывала ему няня Сельтенет.

    Стрелки часов обнялись на двенадцати. Ресницы Меджида тоже незаметно находили одна на другую. Наконец, они сомкнулись, и он заснул на руках няни.

    Взглянув на ребенка, Нина вздохнула.

    - Не знаю, что будет с нами, - произнесла сна свою обычную фразу и склонилась ко мне на плечо.

    - Не бойся, мы идем по верному и славному пути, - сказал я.

    Нина ждала не этих слов. Ей хотелось услышать о наших личных отношениях, но, как всегда, она стеснялась открыто говорить об этом.

    В сущности она была права. Я не имел времени ни приласкать ее, ни заниматься ею. Эта девушка, столько времени знавшая меня и работавшая со мной, как товарищ, до сих пор не знала даже, как меня зовут и откуда я? Мое настоящее имя ей не было известно. Вся ее жизнь проходила в выведывании секретов в консульстве и в занятиях с Меджидом, а между тем влюбленные в нее иранские богачи могли предоставить ей все радости светской жизни с ее балами, вечерами и выездами в общество.

    Мирза- Фатулла-хан, Мирза-Алекбер-хан и другие влюблено подбирали бумажки, оброненные ею, стелили ей под ноги шелковые ковры, я же не имел досуга, чтобы поговорить с ней, расспросить о ее сомнениях, разделить ее горе.

    Эта неопределенность беспокоила и мучила ее.

    В последние дни она совершенно не находила себе места: то ходила по комнате, то, открыв шкаф, переставляла в нем вещи с места на место, то вздыхала, то задумчиво смотрела вдаль, как бы желая заглянуть в неизвестное будущее.

    В этот вечер она была в таком же состоянии.

    Усевшись рядом, она заговорила задумчиво и тревожно.

    - Я ни от чего не устаю, но думы подавляют меня.

    - О чем же ты думаешь? Чего тебе не хватает? - спросил я.

    - Мне не хватает многого, - раздраженно отвечала она. - Все, что есть у меня, есть у каждого. Есть все, и в то же время нет ничего.

    - Почему нет?

    - Ты спроси об этом себя, а не меня… С каждой минутой ее волнение росло. Лицо ее то бледнело, то покрывалось густой краской. Я был в том же состоянии нервного напряжения и, загляни я в этот момент в зеркало, увидел бы эту смену красок и на своем лице: и я был захвачен мыслями о Нине.

    «Кто такая эта красивая девушка? - спрашивал я себя. С чего она так привязалась ко мне? Кто ее родные, откуда она? Не любовь ли ко мне так тесно связала ее с революцией? Да, наконец, любит ли она меня?»

    Я начинал сердиться на себя: «Зачем я признавался ей в своей любви, если теперь не могу утешить ее? Какое я имел право лишать ее душевного равновесия, лишать ее удовольствий молодости? Разве не смогла бы она устроить свою жизнь с любимым человеком? Разве не нашлись бы сотни мужчин, готовые связать свою жизнь с нею?»

    Я думал обо всем этом, и мне становилось стыдно за свое отношение к Нине, за то, что я злоупотребил ее любовью.

    Почему- то Нина напоминала мне пленницу или порабощенную женщину Востока; она была похожа на женщину, не сумевшую устроить свою жизнь и лишившуюся всего.

    Печальные мысли проносились в моей голове. Я машинально перелистывал лежавший на столе альбом, к которому я никогда еще не притрагивался.

    В альбоме я заметил карточку Нины, еще школьницы. Она невинно улыбалась. Тут были и другие ее карточки в разных позах, снятые в разные годы. На многих из них у Нины было обиженное или задумчиво-грустное лицо.

    Перелистав альбом до половины, я увидел портрет преждевременно состарившегося, истощенного человека в потрепанном костюме.

    Ставя передо мной стакан чаю, Нина увидела карточку.

    - Этот бедняк, этот оборванный рабочий - мой отец, глава несчастной семьи, которая никогда не была счастлива, не имела ни одного светлого дня. И я не буду счастлива. Видно, несчастье досталось в удел всем членам нашей семьи.

    Глаза Нины затуманились безнадежной грустью.

    Она нервно вздрагивала. У меня больно защемило сердце. Мне было стыдно за мою подозрительность, за недоверие к ней. И это открытие сильно смутило и в то же время обрадовало меня - Нина была дочерью рабочего.

    Нина достала из шкафа коробку и, вынув из нее кипу карточек, стала показывать мне снимки отца, матери, сестры и теток.

    Сопровождая эти карточки краткими справками, она как будто перелистывала передо мной грустные страницы своей жизни.

    Я начинал убеждаться в том, что она происходит не только из простой, бедной семьи, но из семьи много пережившей, не мало перестрадавшей.

    - Нина, а отец твой жив? - спросил я.

    - Мы не знаем, жив он или умер.

    - Почему? Расскажи мне о нем, - попросил я.

    - Он работал в Риге на текстильных фабриках и был зачинщиком и организатором всех забастовок. Он был чахоточный и большую часть года лежал больным, когда же бывал здоров, сидел по тюрьмам. Жизнь наша проходила в тяжелых условиях. Редко мы имели горячий обед, а о новой одежде и не мечтали. Директора фабрик ненавидели отца за его упорство в защите рабочих и часто выгоняли его с фабрики. У отца были две сестры, очень красивые. Им удалось очень удачно выйти замуж. Младшая тетка вышла замуж за судебного пристава, а старшая - за морского капитана.

    - Они не помогали вам?

    - У капитана не было детей, и он удочерил меня с сестрой. Отец не соглашался отдавать нас, но мать настояла на своем, - «не стану я губить детей», говорила она. А муж младшей тетки нас и на порог свой не пускал. Он нас терпеть не мог и даже тетке не позволял посещать своего брата. Несколько раз на этой почве у них бывали скандалы, и он даже хотел разойтись с теткой. Он часто говорил, что не будь у него детей, то и дня не стал бы жить с нею, сестрой такого низкого изменника. Но капитан не был такой. Он нас очень любил. Иногда, сердясь на отца, он уговаривал его «бросить эти дела, от них не будет проку». Капитан питал страсть к музыке и отдал нас в музыкальную школу. Мы отлично окончили ее. Учебу свою мы кончили в страшном 1905 году. Отец принимал в революции активное участие. После поражения революции отца арестовали. И что с ним стало, так мы и не узнали. Вот почему я так боялась революции и очень жалела революционеров. Мы видели все, что переносил отец. Капитан постоянно предостерегал нас от участи отца и даже не позволял нам читать газеты. Мы занимались в школе музыкой и читали книги. Я находила в библиотеке капитана приключенческие романы и увлекалась их героями. Капитан сам любил такие романы и всегда, отправляясь в плавание, набирал с собой целый чемодан их.

    - Жив теперь капитан?

    - Нет, он умер. Уже после того, как отец пропал без вести, капитан отравился рыбой и умер в Данциге. Мы могли бы работать и содержать его жену, но не находили работы. Нас никуда не хотели принимать из-за отца. Жить на ничтожную пенсию тетки было невозможно. Мать работала поденщицей на железной дороге, выгружала каменный уголь и получала гроши. Мы совсем обносились, дошли почти до нищенства. Тогда обратились к мужу младшей тетки с просьбой помочь нам в приискании работы, но он прогнал нас, боясь за свое собственное благополучие.

    - Нельзя было найти частные уроки?

    - Да и уроков нам не давали. Мы имели такой ободранный вид, что никто не хотел впускать нас в свой дом. Мы готовы были идти в няни, в горничные, в прачки, лишь бы получить кусок хлеба. Наконец, нам удалось найти такую работу, но не надолго…

    - Почему?

    - Часто красота является несчастьем для женщины. Наши хозяйки ревновали нас к своим мужьям и выгоняли из дому. Или же самим приходилось спасаться бегством от приставаний и гнусных предложений хозяина дома или его сына. Таким образом, мы переменили много мест. И вот однажды вызывает нас к себе муж младшей тетки, судебный пристав. Он показал нам газету и сказал, что русскому консулу в Тавризе нужны две учительницы для детей, но видимо никто не решается ехать туда из-за дальности расстояния, и к тому же боятся. Народ там очень дикий. Это объявление повторялось в газете уже несколько раз, значит желающих не было. Муж тетки обещал помочь нам устроиться на это место, если мы захотим. Он, видимо, хотел избавиться от нас. Признаться, я боялась ехать, но Ираида уговорила меня. На другой день нам выдали двести рублей, мы купили себе подходящие костюмы, оделись и, оставив немного денег матери и тетке, с маленькой суммой двинулись в путь. На границе Ирана мы уже были без денег, нечем было заплатить даже за фаэтон или автомобиль. Мы были в безвыходном положении. Когда встретили тебя, мы не знали, что нам делать. Уезжая из Риги, мы все старались представить себе Иран. Нам он казался страной дикарей; кругом горы, леса, пещеры, полные страшных разбойников. Ты был первым жителем Востока, которого я узнала, и ты первый познакомил меня с Ираном. Я никогда не предполагала, что примкну к революции, но, видимо, кровь отца потянула меня на его путь. В этом, конечно, и ты сыграл роль.

    - Какую роль?

    - Какою бы ни была женщина, любовь господствует над всеми ее мыслями. Я не могу представить себе женщину, которая способна была бы освободиться от этого господства. С первого же дня я старалась бороться с этим господством. Не смогла. Твоя революционная деятельность еще больше привязала меня к тебе. Но ты…

    Нина не закончила своей мысли, но я понял ее и без слов.

    …но ты любишь меня не так, как я тебя, - хотела сказать она.

    Нина не могла не знать, что я искренне люблю ее, но, кто знает, быть может, она любила сильнее.

    Как бы то ни было, Нина предстала передо мной в новом свете, она не была уже вчерашней неизвестной, загадочной девушкой с туманным прошлым. Путь, на который стала эта Нина, не чуждый, а родной ей путь, унаследованный от отца-революционера.

    Беседа наша затянулась. Петухи пропели, когда я позвал Сельтенет запереть за мной ворота и расстался с Ниной.

    Оправившись после поражения, Эйнуддовле стал готовить новое наступление.

    Уже несколько дней мы с Саттар-ханом и Багир-ханом обсуждали вопрос о том, как отразить это наступление, которое по нашим расчетам должно было быть грозным и для города опасным; мы думали о необходимости выбить неприятеля из его позиций, и перенести поле военных действий за город.

    Это надо было для того, чтобы оградить город от разрушения бомбардировкой неприятеля и не вызывать недовольства населения и беспорядка в городе.

    Кроме того, отогнав неприятеля от города, мы могли бы открыть дорогу к близким селам и упорядочить подвоз снабжения.

    Наконец, мы остановили бы усилившееся за последнее время бегство населения из города.

    Этим мы не дали бы повода и русскому консулу поднимать целую историю за причиненный войной копеечный убыток русским подданным.

    Саттар- хан, Багир-хан и другие согласились с этим планом. Мы уже привели наши силы в полную готовность, но по многим соображениям не хотели начинать наступления первыми, чтобы оградить себя от провокаций контрреволюционеров.

    Что же касается Эйнуддовле, то он, избегая вторичного поражения, рыл окопы и, по всей видимости, не думал прибегать к открытой конной атаке.

    Пятого числа месяца шабана, к вечеру, неприятель начал обстрел наших окопов. Это было подготовкой к большому бою.

    Стрельба продолжалась до самого рассвета. Революционеры все время находились под ружьем, никто не сомкнул глаз, тавризские женщины бесстрашно разгуливали в окопах, разнося пищу своим мужьям, сыновьям, братьям.

    Бомбометчики были расставлены в определенных местах.

    Когда рассвело, на Хиябан к резиденции Багир-хана двинулся полк неприятельской кавалерии и полк пехоты, одновременно полк неприятельской пехоты ворвался в лагерь революционеров со стороны Пурхасан и Мирза-даланы.

    Такого ожесточенного боя не видали не только тавризские революционеры, но и весь Иран.

    Бросалось в глаза организованное движение пехоты Эйнуддовле, прошедшей военное обучение.

    К полудню победа была на стороне правительственных войск, занявших некоторые важные пункты.

    Воины революции должны были пройти испытание сегодня впервые; до сих пор они только оборонялись, сегодня же надо было идти в наступление.

    Движение неприятеля приостановилось. Эйнуддовле пополнял свои поредевшие ряды из резервных частей. Во главе неприятельской кавалерии шли Рахим-хан и другие.

    Ровно в полдень телефонные провода разнесли по окопам боевой приказ:

    - Выходить из окопов! В атаку!

    Расставленные в разных пунктах сорок пять орудий, очищая дорогу революционным аскерам, открыли беспрерывный огонь по густым рядам наступающей неприятельской конницы.

    Неприятель вынужден был отодвинуть свою конницу и вместо нее двинуть вперед пехоту.

    Рассыпая свинцовый град, аскеры революции без передышки двигались вперед. Орудия, передвинутые вперед, теперь ожесточенно обстреливали тыл неприятеля.

    Навстречу революционным аскерам двигались части неприятеля. Расстояние между ними быстро сокращалось, Эйнуддовле надеялся, что вооруженные разносистемными ружьями муджахиды, состоящие исключительно из добровольцев, не решатся пойти в рукопашный бой с регулярной пехотой правительства.

    Это было близко к правде, но Эйнуддовле не учел одного.

    Войска двух лагерей уже сходились, когда революционным войскам был дан сигнал отступления и они пошли назад.

    Думая, что революционеры отступают, испугавшись боя, неприятель отозвал пехоту и двинул в атаку кавалерию.

    Вот когда наступила очередь бомбометчиков.

    Правительственная конница неслась густой массой.

    Не успевал умолкнуть огненный хохот одной бомбы, как начинала хохотать другая…

    Я слышал, как один всадник, увидав в воздухе летевшую на него бомбу, крикнул: «ой, матушка!»

    Конница в панике повернула обратно, давя свою пехоту.

    Достойно было внимания, что и бежавшие, и преследовавшие ругали Мамед-Али-шаха.

    Правительственные войска остановились у Сарбаз-ханэ и пытались перейти в контратаку, но без всякого успеха. С большими потерями они очистили все пространство до линии Магазалар, Топхана-мейданы и Ала-гапы.

    Велика была наша победа, но и жертвы были многочисленны.

    Меня сильно беспокоило отношение к этой победе английского и русского консулов.

    После кровопролитных боев был взят и Шешгилян, что вызвало большую радость.

    Во время этих боев я четыре раза видел непосредственно в бою Саттар-хана и три раза Багир-хана. Каждый из них проявлял чудеса героизма и самоотверженности. Их появление среди своих аскеров наполняло бойцов бодростью и поднимало боевой дух.

    Я находился в отряде, который наступал со стороны Гаремханэ. Мы должны были занять улицу Мучтеид и ее окрестности. На этой улице жили Мирза-Керим-ага Имам-Джума, его брат Ага-Мирза-Али и много других богатых мучтеидов и контрреволюционеров, поэтому для защиты этого района были выставлены лучшие силы контрреволюции.

    После непродолжительного боя, засыпав неприятеля бомбами, мы заняли район мучтеидов. Защитники района, конные и пешие части, вынуждены были отступить. Благодаря удобному для нас расположению улиц, потери наши не были велики, но одно обстоятельство значительно отравило радость нашей победы.

    Когда мы заняли район, населенный мучтеидами, местное население, воспользовавшись этим, ворвалось в дома и начало грабить имущество мучтеида Мирза-Керим-аги и его брата Мирза-Али. И тут произошло то, что испортило наше торжество: к грабителям присоединились и многие муджахиды.

    Не закрепив за собой победы и позабыв о военном фронте, эти муджахиды занялись мародерством.

    Мы пытались остановить их призывами, упреками, мольбами, но ничего не помогло; остановить их от грабежа было уже невозможно. Боясь вызвать вооруженное столкновение в среде своих войск, мы вынуждены были отказаться от серьезных мер.

    Грабители ни на что не обращали внимания. Никто не хотел замечать валяющихся под ногами трупов, каждый стремился войти в дом и вытащить что-нибудь.

    С бомбой в руке я вынужден был стоять в стороне и смотреть на грабителей.

    Из дома мучтеида вытаскивали ценные и редкие вещи. Самое удивительное было то, что в погроме участвовало больше женщин, чем мужчин.

    Среди ценных вещей, вынесенных из дома мучтеида, я заметил красивый коврик с вытканными на нем героями любовной легенды «Фархад и Ширин». Коврик не поддавался никакой оценке.

    За него ухватились двое, и каждый тянул к себе. Коврик был раскрыт, словно для показа, и я успел прочесть на кайме его следующую надпись:

    «Ковер соткан по приказу Мирза-Керим-аги Имам Джумы на ковровой фабрике ганджинцев».

    Вид ковра заставил меня глубоко задуматься, и мысли мои унеслись далеко. Я думал не о тех, кто его заказывал, и не о тех, на чьей фабрике его ткали. Я думал о тех, кто, не разгибая спины, своими руками создавал это бесценное произведение искусства.

    Как- то я бывал на фабрике ганджинцев и вид ковра, вынесенного грабителями, оживил мои невеселые воспоминания об этой фабрике. Я представил себе длинный, узкий, душный подвал, в котором сидят работницы -девушки от пятнадцати до двадцати лет. Тысячи зубьев чесальных гребней впиваются в их сухие со вздутыми голубыми жилками пальцы, на которые склонились изнуренные голодом и тяжелой работой чахоточные лица; эти лица глядели теперь на меня с портрета очаровательной Ширин. А вытканный на ковре юноша Фархад напомнил мне участь юношей Тавриза, которые начинали трудовую жизнь с восьми лет и, харкая кровью, с трясущимися от голода руками выводили узоры на этих коврах. Вся жизнь угнетенной и эксплуатируемой молодежи приносилась в жертву прихоти самодуров, ожиревших от безделья господ и мучтеидов.

    Я содрогнулся от жутких воспоминаний и, оглянувшись, увидел Гасан-агу.

    - Этот ковер ткали мы в 1320 году [29] , - сказал он.

    Драка за ковер все еще продолжалась. Наконец, один из спорщиков вытащил кинжал и, ударив другого по руке, унес ковер.

    Раненый, не унывая, зажал рану здоровой рукой и побежал в дом за новой добычей.

    В грабеже принимали участие и дети лет десяти-двенадцати, таща подушки, одеяла и другие легкие вещи.

    Из дома, давя друг друга, вышла группа нищих; они несли глиняные банки с маслом и медом и жадно облизывали пальцы. Дотащив свою добычу до камня, они разбили банки и стали тут же облизывать черепки.

    Из дома доносились крики и выстрелы. Это дрались из-за ценных вещей.

    Многие выходили из дома с разбитыми и окровавленными лицами, но с добычей. Некоторые выходили с пустыми руками, но одетые в дорогие наряды.

    Многие из вооруженных грабителей, устроившись у входа, отнимали понравившиеся им вещи у выходивших из дому.

    Вот вышла из дома группа пьяных, видимо, побывавших в винном погребе мучтеида. Забрав тару, кеманчу и бубен мучтеидовских жен, они шли весело играя и танцуя. Вслед за ними пробирался амбал с большим ящиком на спине. У выхода на него напали и сбросили ношу. Ящик разлетелся, и из него высыпались бутылки с коньяком. Подбежавшие мужчины и женщины в один миг расхватали их и рассовали по карманам.

    В это время вышла из дома высокая стройная женщина в белом покрывале. В руках у нее ничего не было. Она шла быстро, но какой-то мужчина, уцепившись за чадру, пытался удержать ее. Женщина повернулась и толкнула его. Тот упал, но быстро вскочил и опять ухватился за ее чадру. Я не мог понять причины их драки.

    Увидав, что мужчина не отстает от нее, женщина вышла из себя. Она скинула чадру, открыв лицо, и, словно тигрица, набросилась на мужчину и принялась колотить его.

    Эта женщина с перевязанным белым платком лбом, наклеенными к щекам подрезанными локонами, болтающимися в ушах крупными серьгами, была воплощением красоты и мужества. Избив своего преследователя, она опять накинула на себя чадру, еще раз повернулась к мужчине, уже не закрывая лица, и пригрозила пальцем:

    - Сукин сын, сегодня же я прикажу отрезать тебе уши!

    С этими словами она повернулась уходить.

    - Дильбар, - завопил вслед ей мужчина, поднимая шапку с земли, - прости меня, ради праха Гани, я не узнал тебя.

    Выяснилось, что женщина взяла дорогую шаль-тирме и обвязалась ею под чадрой, а мужчина хотел отнять добычу.

    - Эта женщина известная Дильбар с улицы Лилавы, - начал объяснять мне Гасан-ага. - Она распоряжается судьбой всех женщин легкого поведения. Всевозможные плутни проходят через ее руки. У нее был любовник Гани, который был убит во время перестрелки с полицией Мамед-Али-шаха.

    Ценные вещи были уже расхищены. Теперь выносили дрова, пустые банки и бутылки, хлеб, веники, детские игрушки и всякую мелочь.

    Рядом с нами стоял какой-то мужчина. Он сам не участвовал в погроме, но все время повторял:

    - Громите, громите этих безбожных, подлых сукиных детей!

    - Кто это? - спросил я Гасан-агу.

    - Это - известный Келляпез-оглы. Будучи мальчиком, он приглянулся главарю этого района Аскеру Даваткер-оглы, который всячески старался взять его к себе. Наконец, защищая свою честь от Аскера, он убежал к Мирза-Керим-аге. Но в ту же ночь сам мучтеид его обесчестил. Об этом известно всему Тавризу.

    Пока Гасан-ага рассказывал мне эту позорную историю, Келляпез-оглы руководил уже погромом дома брата мучтеида, Мирза-Али.

    Итак, мы оказались бессильны в прекращении мародерства. Вызвать новые воинские силы мы не могли; мы боялись, что вызванные части присоединятся к грабителям.

    Около Стамбульских ворот ожесточенные бои продолжались. Нам передавали о больших успехах наших частей, овладевших многими районами.

    Мы опасались, как бы и там муджахиды не увлеклись погромом жилищ контрреволюционеров.

    Узнав о погромах в районе мучтеидов, неприятель поспешно пополнил свои ряды и начал наступление, чтобы вытеснить нас отсюда. Положение наше было серьезное; многие муджахиды разошлись по домам, унося награбленные вещи, а оставшиеся совершенно растерялись от неожиданного появления врага.

    Враг наступал упорно. Остановить его было невозможно, Приходилось отступать, так как в революционных войсках конницы не было, и неприятельская конница в открытом бою могла растоптать нашу пехоту или захватить ее в плен.

    Кончились и бомбы. Остались только две у меня и одна у Гасана-аги. Перед неожиданно появившимся врагом мы спрятались за дверьми ближайшего дома. Гасан-ага бросил свою бомбу, и под прикрытием пыли и дыма муджахиды бежали; за ними побежали и мы. Когда дым рассеялся, конница опять пустилась за нами, и когда она уже нагоняла нас, я вбежал в ворота какого-то дома. Гасан-ага, бывший уже безоружным, присоединился к бегущим муджахидам. Я бросил одну из своих бомб, которая разорвалась в самой гуще наступавших и нанесла им большой урон.

    Я выскочил, побежал вперед и снова спрятался в воротах, так как дальнейшее бегство было невозможно, меня все равно бы настигли. У меня оставалась последняя бомба, которую я и собирался бросить, а затем оставался наган с десятью патронами.

    Когда оправившаяся от взрыва неприятельская конница вновь поравнялась со мною, я бросил последнюю бомбу и, скрывшись за дымом, побежал вперед. Преследователи остановились, думая, что за каждой дверью спрятаны бомбометчики.

    Таким образом мы совершенно очистили занятые у неприятеля места. В революционном лагере чувствовался упадок настроения, как если бы мы потерпели поражение, или готовились к постыдной сдаче.

    Я встретил Тутунчи-оглы, который искал меня. Он был весь черный.

    - Мы все проиграли, - сказал он. - У Стамбульских ворот тоже все рухнуло…

    - Как рухнуло? - спросил я встревожено.

    Тутунчи- оглы рассказал, что и там начался погром и в то время, когда громили дом Гаджи-Мир-Багнр-Саррафа, контрреволюционеры вновь перешли в наступление и выбили нас оттуда.

    На другой день на улицах Тавриза были расклеены краткие, но вразумительные объявления:

    «Каждый муджахид, замеченный в грабеже, будет расстрелян на месте преступления»

    - Несмотря на неорганизованность революционных войск, Эйнуддовле все еще не верит в свою победу, - говорила Нина. - Он решительно настаивает на выселении кавказцев из Тавриза. Открытое участие кавказцев в войне он приписывает хладнокровному отношению консула к интересам государства шахин-шаха. Поэтому сейчас в консульстве составляются списки кавказцев, проживающих в Тавризе. Особенно строго относятся к тем, кто прибыл недавно. Кстати, я давно собиралась спросить тебя…

    - О чем?

    - Не кавказец ли ты?

    Я стал отшучиваться:

    - Я еще не знаю своей родины.

    - Как так? Почему?

    - Потому что я еще не женат.

    - Что это значит? - спросила Нина с недоумением.

    - У тюрок есть поговорка: «Родина жены станет твоей родиной». А я еще не женат и, следовательно, не знаю своей родины.

    Нина рассмеялась, а потом серьезно спросила:

    - Неужели тюрки придают женщине такое значение?

    - А почему нет?

    - Если бы так, и я была бы довольна.

    Сказав это, Нина опять перешла к прерванному вопросу.

    - Мне интересно, откуда ты, так как они будут штрафовать, арестовывать, высылать…

    Нина достала блокнот и стала читать список кавказцев:

    - Мешади-Гаджи Кавказлы, Ага-Али Карабаглы, Гасан-ага, Мешади-Гасан, Мамед-Али, Фарадж-ага, Мирза-Алекбер [30] , Абдулла Кавказлы и другие. Я боюсь, что в этом списке имеется и твое имя.

    - Нет, - ответил я смеясь. - Моего имени в списке нет, а если бы и было, ты не бойся - консул не посмеет арестовать нас, еще не настало то время. Что касается перечисленных тобой людей, то за малым исключением они все родились и постоянно живут здесь.

    - Консул, - продолжала Нина, - разыскивает членов революционной партии, приехавших из Тбилиси и из Баку. Ты знаком с ними?

    - Я много о них слышал, но лично с ними не знаком. Говорят, они очень интересные люди, закаленные в революционном движении. Не зная устали, они борются за рабочих и крестьян, против помещиков и капиталистов. Их лозунг - земля крестьянам, фабрики и заводы рабочим.

    - Как интересно их увидеть! - сказала Нина, вызывая меня на более откровенные разговоры.

    - К сожалению, я и сам их не видел. Их трудно узнать, они никому не доверяют своих тайн. Пока они не узнают человека, не изучат его со всех сторон - не назовут его своим товарищем.

    - И отец мой был такой же, - с грустью вздохнула Нина. - Душа его была, что железный сундук под тремя замками. Никому не выдавал своих тайн. Дома от него ничего нельзя было выведать или услышать.

    - Ты права, Нина! Что-нибудь у них выведать невозможно, условия сделали их очень недоверчивыми. Смерть не страшит их. Они верят в свою партию и революционное дело ставят выше всего на свете.

    Глаза Нины заискрились радостью.

    - Поэтому-то Саттар-хан поручает им ответственные дела! - сказала она.

    - А ты откуда знаешь об этом?

    Нина подошла к печке и достала из нее какой-то лист бумаги.

    - На, смотри, - сказала она, передавая мне лист, - вот этот список, присланный Эйнуддовле в русское консульство.

    Я просмотрел список, в котором значилось:

    1. В окопах Нобер - Гасан-ага Кавказлы.

    2.В окопах Хиябан - Мешади-Гаджи и Гасан.

    3. Во главе революционного совета и защиты базара - Мамед-Али Кавказлы.

    4. Контроль всех фронтов - Али-Мусье, Фарадж-ага, Мирза-Алекбер, Абдулла и другие кавказцы.

    - Все написанное здесь, правда, - сказал я, - но здесь нет приехавших из Баку и из Тбилиси. Они не такими делами занимаются. Ни Эйнуддовле, ни консул, ни lругие не могут их найти, не сумеют узнать их. Если ты хочешь, Нина, узнать большевиков, то не старайся узнавать их со слов их врагов. Враги ничего положительного о них не скажут. Изучить большевиков можно только одним способом, это - стать самому большевиком и войти в их среду.

    - Где мне изучать их, когда я за это время не изучила своего дома, не смогла изучить человека, столько месяцев живущего бок-о-бок со мной и владеющего всеми моими мыслями и тайнами?

    - Это меня-то?

    - Да, тебя!

    - Неужели тебе неясно, кто я? Неужели до сих пор ты еще не определила, кто я?

    - Если и определила, то все-таки неуверенно. Ты такой же, как мой отец, железный человек с сильной волей. Он был большевиком и никакая сила не могла сломить его волю. Я не знаю, у всех ли большевиков такая воля?

    - Не знаю, - ответил я, - я не встречался с большевиками.

    - Как знать? Может, все эти месяцы я жила рядом с большевиком? Девушки больше всего ценят мужчин с сильной волей; такие мужчины и в любви, и в семейной жизни бывают постоянны. Скажи правду, ты не большевик?

    - Будь я большевиком, то счел бы себя счастливым человеком. По-моему, такие люди, как я, не могут быть большевиками. Да и не всякий достоин носить это имя, так как большевик берет на себя управление большой массой людей, он играет роль руководителя и создает новую жизнь. Конечно, это не всякий может. Большевику мало иметь сильную волю; для того, чтобы выполнить порученное ему дело, он должен иметь и много знаний. От большевика требуется не только сильная воля, искренность, преданность, но и умение руководить. Каждый большевик обязан уметь самостоятельно управлять, чтобы не быть обузой для другого большевика. Исполнение партийного долга, это первое для большевика, остальные же дела занимают второстепенное место.

    - Этого не может быть, - возмутилась Нина. - Неужели у большевиков, как у всех людей, любовь и семья не занимают первого места?

    - Любовь и семья занимают у большевиков первое место в их личной жизни. А мы говорим об общественных обязанностях, которые для большевика выше личной жизни.

    - Признают ли большевики любовь?

    - Как не признать! У большевиков это чувство еще сильнее, еще искреннее, так как без любви не может быть ни прогресса, ни культурного развития…

    - Я знаю, перебила меня Нина, - что во всякой работе, во всяком ремесле требуется любовь. Знаю и то, что когда человек не любит своей работы, то она не дает никаких результатов. Но я говорю не о том. Я говорю о любви к женщине, ты отвечай на мой вопрос: может большевик любить женщину?

    - Я об этой любви и говорю. Любовь большевика самая искренняя, самая нежная любовь. Между любовью большевика и обыкновенного человека есть большая разница.

    - Разве мужчина, не будучи большевиком, не может жить для любимой женщины?

    - Недостаточно только жить для любимой женщины. Есть еще нечто другое, что можно встретить у большевика, или у человека с характером большевика.

    - А что это?

    - Для женщины и для ее любви нужно создать такие условия, чтобы она могла жить самостоятельно и независимо. Женщина должна отвечать мужчине не только взаимностью, но принимать участие во всем, что может обеспечить условия для ее любви. Женщина должна вместе с мужчиной участвовать в борьбе за новую жизнь, за новый мир. Такая женщина - большевичка. Такая женщина должна придавать своим общественным обязанностям то же значение, что и своей любви, так как личная жизнь большевика неотделима от общественной, эти две жизни тесно связаны у большевика друг с другом.

    - Значит, и женщина должна делать то же, что и мужчина?

    - Безусловно, все, что знает, умеет и делает мужчина, должна знать, уметь и делать женщина.

    - Что же женственного останется тогда у такой женщины?!

    - Большевики предоставляют женщине быть женственной как ей угодно, но требуют лишь одного…

    - Чего же? - сделав большие глаза, спросила Нина.

    - Чтобы женщина не была прихотью и игрушкой для утоления мужской страсти, чтобы не была она бесправным существом.

    Нина не задавала больше вопросов. О чем-то напряженно думая, она играла блестящим камнем своего кольца.

    - Сколько ни думаю, - проговорила, наконец, она, подняв голову; - ничего не выходит. Большевики все кажутся мне какими-то фантастическими героями романов, и я не могу представить себе их живыми людьми.

    - Я тоже раньше думал так, но книжка, которую я достал как-то у одного знакомого, хоть и немного, но все же разъяснила мне их образ.

    - Ты можешь найти мне эту книгу? - обрадовано сказала Нина.

    - Если я найду того товарища, то обещаю взять ее и принести тебе.

    - Пожалуйста! - попросила она.

    - Будь покойна! Постараюсь найти.

    Из телеграммы русского консула на имя русского посла в Тегеране и министра иностранных дел в Петербурге о событиях последних дней было видно, что надо ожидать решительных боев.

    «Правительственная армия оправилась, - писал консул. - Тегеранская армия собралась в местечке Васминч. По донесению военных работников консульства, армия эта выглядит хорошо.

    Макинская армия в составе пяти тысяч конных и двух тысяч пеших солдат при пяти новых австрийских и нескольких старых орудиях подходит к Аджи-керпи. Командует армией Иззетулла-хан, двоюродный брат макинского сардара Икбалус-салтанэ. Кроме него в числе командиров имеются Гейдар-хан из Аваджага и Насрулла-хан; Марандские ханы - Заргам-Низам, Гаджи-Муса-хан, Мамед-Али-хан и Гусейн-хан со своими конными отрядами находятся под Тавризом.

    Заняв после незначительного боя мятежное село Сехлан, макинская армия предала его огню. Убив двадцать восемь человек, макинская армия всех остальных противников взяла в плен.

    Сгорели большие хлебные амбары, что еще более обострит продовольственный кризис в Тавризе. Все запасы хлеба, находившиеся в близких селах и невывезенные мятежниками в Тавриз, попали в руки правительственных войск.

    Все это дает нам возможность в скором времени ликвидировать беспорядки в Тавризе, голодное население которого, несомненно, восстанет против власти мятежников.

    Правительственная армия количественно превышает силы мятежников. Деятельность на стороне мятежников опытных бомбометчиков в предыдущих боях испугала впервые участвовавших в сражениях правительственных солдат. Ввиду этого надо оказать содействие правительственным войскам.

    Эйнуддовле не придает значения советам наших офицеров, считая это вмешательством в его дела. Если возможно, надо повлиять через его величество шаха на Эйнуддовле, так как в тавризских боях военная тактика должна занимать одно из важных мест».

    Эту телеграмму я передал в военно-революционный совет еще накануне.

    Сегодня, по предложению Саттар-хана, я и некоторые другие товарищи пошли в Энджумен, где с участием Саттар-хана обсуждались вопросы об осаде города, прибытии войск из Тегерана, Маку и Маранда, взятии села Сехлан и поджоге зерновых складов. Каждый старался свалить вину во всех неудачах на другого, и никто не хотел разобраться в создавшейся обстановке.

    Гаджи- Мехти Кузакунани ругал других, а те его. Но заниматься этим было не время, так как положение было крайне серьезно и опасно.

    Я объяснил Саттар-хану, что есть новые вопросы, требующие обсуждения, и что теперь поздно искать виновных и оплакивать умерших.

    Собственно говоря, Энджумен уже давно изжил себя. Здесь сидели сторонники семи держав, и каждый старался защищать интересы того государства, которому сочувствовал, не забывая при этом и о своих личных выгодах.

    Наиболее вредными и одновременно наглыми были сторонники царской России, действовавшие по инструкции консульства. Цель их была создать в Тавризе голод и этим подготовить победу осадившим город шахским войскам. Вследствие трусости, проявленной другими членами, им удалось в свое время провалить вопрос о перевозке запасов хлеба из близких сел в Тавриз.

    Я счел излишним вступать в спор с членами Энджумена и давать им какие-либо советы.

    Будь я уверен в стойкости революционной организации и не бойся последствий, не долго думая, арестовал бы многих членов Энджумена, даже уничтожил бы их. Заседавшие здесь депутаты местного купечества и богатеев в большинстве были на стороне контрреволюции, а Энджумен - тайной организацией врага в революционном лагере. Но среди членов Энджумена были и такие, которые искренне воображали, что все действия Энджумена направлены на пользу революции.

    Как мы ни старались перенести все дела в военно-революционный совет, предоставив Энджумену всевозможные словопрения, чаепитие и курение кальянов, нам это не удавалось.

    Я еще раз намекнул Саттар-хану, что надо покинуть Энджумен и пойти в военно-революционный совет, чтобы обсудить там вопрос большой важности.

    Он может быть и не захотел бы еще встать, но одно обстоятельство заставило его немедленно подняться.

    С минарета мечети Сахибеззамана раздался азан, призывавший к молитве Тавриз, в грудь которого готовы были вонзиться сорок тысяч штыков контрреволюционной армии.

    Для заседавших в Энджумене членов, старавшихся ради своих интересов, настало время просить аллаха о помощи, настало время молитвы.

    При первых же звуках азана один из сидевших на почетном месте чалмоносцев, торжественно провозгласив:

    - Аллаху-экбер! Кебирен кебира [31] , - встал на ноги.

    Теперь все они с кувшинами в руках потянутся освобождать в желудке место для плова; затем, как белые утки, присядут на корточках у бассейна совершать омовение, после чего, выстроившись за старшим моллой, станут класть земные поклоны, прикладывая лоб к круглому кусочку глины.

    Со словами «мы решаем судьбу революции», эти «руководители» будут умолять невидимого аллаха помочь им получить у семи держав, в услужении которых они находятся, ожидаемое ими вознаграждение.

    Вот почему Саттар-хан вынужден был встать, иначе ему пришлось бы участвовать в общей молитве.

    Среди всех материалов, которые нам удавалось получать из консульства, самым значительным был план, который Нина принесла вчера вечером. В этом плане подробно указывались все пункты наступления Эйнуддовле и состав наступающих сил.

    Эйнуддовле сообщал консулу, что тегеранская армия привезла с собой двенадцать новых орудий.

    Салар- Эрфэ, Сейфулла-хан и Эйваз-Али-хан должны были наступать со стороны Карамелика, а макинская конница и пехота, разместившая свои орудия вокруг Аджи-чая, -со стороны Гамышвана и Аджи-Чая; одновременно с этим тысяча марандских всадников во главе с Заргам-Низамом, Гаджи-Муса-ханом, Мамед-Али-ханом и Гусейн-ханом должны были занять район Айранчилар, со стороны гробницы Сеид-Ибрагима.

    Одна рота пехоты должна занять Лекляр, а другая, наступая со стороны Саман-мейданы, взять Стамбульские ворота.

    Для того, чтобы взорвать резиденцию Саттар-хана - Амрахиз - и уничтожить военные силы Саттар-хана, был дан специальный приказ двенадцати орудиям, размещенным у подножья горы Сурхаб.

    Шатранлинские и тегеранские полки, а также кейкавендцы должны были разбить Багир-хана. Им приказано было наступать на районы Хиябан и Маралан; тут должна была орудовать и карадагская конница.

    Сообщая эти сведения в Тегеран русскому послу и в Петербург министру иностранных дел, консул добавлял от себя:

    «Отдан секретный приказ о переселении русско-подданных и находящихся под русским покровительством на нейтральную зону, но консульства других держав не знают об этом. Нам неизвестно, поставил ли Эйнуддовле в известность и их.

    Завтра или через несколько дней Тавриз будет взят. Жду ваших дальнейших распоряжений».

    Ознакомившись с содержанием донесения, Саттар-хан снял папаху, пригладил волосы и по обыкновению почесал выбритую середину головы.

    На лбу его вздулись жилы. Видно было, что Саттар-хан понимает всю серьезность положения и напряженно думает.

    Мы стали подсчитывать наши силы.

    Находящихся под ружьем было не больше десяти тысяч. Снарядов было достаточно, после отступления Рахим-хана из Сахиб-диван-баги нам досталось пятьсот снарядов.

    В ружьях, в патронах и в других средствах тоже не была недостатка.

    - Опять нам грозит беда со стороны Хиябана и Маралана, - сказал сардар. - За Карамелик, гробницу Сеид-Ибрагима, Аджи-чай и Гамышван я спокоен, там буду руководить боем я сам. Господин салар может взять для защиты Хиябана и Маралана любую силу по своему усмотрению.

    Саттар- хан кончил.

    - Мы многим обязаны товарищу, - отвечал Багир-хан, важно приподняв брови и посмотрев в мою сторону. - Хотя и неприлично утруждать его, но защита революции вынуждает нас к этому.

    - Что прикажет товарищ? - спросил, улыбаясь Саттар-хан.

    - Я не возражаю, - сказал я. - Я готов положить свою судьбу на одну чашку весов с судьбой господина салара. Но с одним условием…

    Саттар- хан и Багир-хан взглянули на меня с таким страхом и удивлением, как будто я собирался сказать нечто ужасное, но я сразу понял причину их удивления. Во-первых, Багир-хан не привык в своих делах принимать условия и до сих пор никто не ставил ему их, а, во-вторых Саттар-хан боялся, как бы я не поставил Багир-хану тяжелого условия и не вызвал недоразумения.

    - В чем заключается условие товарища? - спросил Багир-хан, вперив глаза в неопределенную точку.

    - Условия мои касаются не господина салара, а господина сардара.

    После этих слов лица моих собеседников совершенно изменились.

    - Пожалуйства! Пожалуйста! - сказал сардар, с радостью в голосе.

    - Господин сардар должен разрешить нам пользоваться всеми взрывчатыми веществами.

    - Кто же запрещает вам пользоваться бомбами? - спросил сардар.

    - Одних бомб недостаточно. Нам нужно использовать динамит и адские машины.

    - Ради аллаха, не посылайте эту беду на людей! Этого не приемлет ни совесть, ни человечность, ни революция.

    Сардар повторял старые слова, но нужно было выбить эту мысль из его головы, так как положение было крайне тяжелое. Тавризу угрожала очень большая опасность.

    - Если человечность и совесть и не приемлют адских машин, то интересы революции требуют этого, - твердо сказал я. - Ради будущих благ бедняков и крестьян Ирана я беру на себя весь грех за эту жестокость.

    Багир- хан поддержал меня. Саттар-хан больше не возражал.

    - Еще что хотите? - спросил он.

    - Я возьму с собой Гасан-агу и Тутунчи-оглы.

    - Пусть контрреволюционеры не упрекают нас, - сказал, рассмеявшись, Саттар-хан, - пусть не говорят, что Саттар-хан и Багир-хан убивают их бомбами грузин и армян!

    - Даю слово господину салару и господину сардару, что перед взрывом каждой адской машины я буду произносить «бисмиллах»! [32] - ответил я шуткой на шутку сардара.

    Они рассмеялись.

    Мы с Багир-ханом направились к Хиябану и Маралану, а Саттар-хан - к Аджи-керпи и другим фронтам.

    Наступление началось с мелких перестрелок.

    Как только Салар-Эфре, Сейфулла-хан и Эйваз-Али-хан собрались в Карамелике, макинские войска перешли в наступление со стороны Аджи-чая и Гамышвана с целью занять Шеб-газан и Кара-Агач.

    Заргам- Низам, Гаджи-Муса-хан, Мамед-Али-хан и Гусейн-хан с тысячей всадников, пройдя гробницу Сеид-Ибрагима заняли район Айранчилар.

    Заняв Лекляр и Саман-мейданы, неприятель перешел в наступление на Стамбульские ворота.

    Разместившийся на Сурхабских холмах неприятель угрожал Амрахизу. Наступление на Маралан и Хиябан еще не было начато, но по всем данным неприятель усиленно готовился к нему.

    Бои у Аджи-чая и Гамышвана все более усиливались и неприятель захватывал все лучшие позиции.

    В девять часов вечера Саттар-хан позвонил к Багир-хану и сообщил, что он решил заманить макинцев в город и устроить им здесь ловушку; предупреждая об этом салара, он просил его не беспокоиться.

    Этим своим маневром Саттар-хан спасал от бомбардировки Хокмавар, Кара-Агач и Шеб-газан. Саттар-хан знал, что, получив возможность войти в город, неприятель прекратит бомбардировку.

    Не прошло и часа, как Саттар-хан позвонил вторично и сообщил Багир-хану, что неприятель уже в городе и занял Эмир-Карвансарасы.

    Бои на нашем фронте усиливались. То и дело перед нашими окопами взрывались ядра, засыпая нас землей. Конница и пехота правительственной армии без всякой команды неслись на Хиябан, как селевой поток.

    Смерть витала над нашими головами, благо еще по неопытности артиллеристов неприятеля снаряды не попадали в окопы.

    Вступили в бой и наши орудия. До десяти часов вечера весь Тавриз сотрясался от беспрерывной орудийной и ружейной пальбы…

    Окопы и фронты сообщались меж собой только телефонами. Беспрерывно поступали сообщения, что неприятель продвигается вперед, что наши части вынуждены переходить на некоторых фронтах во вторые окопы, а в других - и в третьи.

    После десяти часов вечера до самого рассвета перестрелка несколько утихла; отдельные выстрелы давали знать, что окопы не спят и готовы к бою.

    С рассветом Маралан и Хиябан, как и другие позиции, вновь были объяты огнем.

    Прорвав сильным напором фронт у Гуру-чая, неприятель ворвался в Хиябан. Его орудия, быстро перевезенные на холм, начали ожесточенный обстрел наших окопов.

    Положение было безвыходное, надо было оставлять окопы, но Багир-хан на это не соглашался.

    - Раз уж нас победили, - говорил он, - то лучше умереть тут же!

    - Господин салар! - сказал я. - Нас еще не победили, но окоп, не подающий надежды на нашу победу, должен быть оставлен. Вы согласитесь и увидите, как неприятель будет побежден в этих же самых окопах.

    Багир- хан перешел в задние окопы.

    Нам предстояло заложить мины в трех больших окопах, оставленных нашими частями.

    В одном из них орудовал Тутунчи-оглы, в другом Гасан-ага. Далее, нам удалось в разных местах разместить и адские машины.

    Когда все было кончено, мы достали ручные бомбы.

    Мы не хотели сдавать неприятелю окопов, не причинив ему большого урона. Не обращая внимания на град сыпавшихся на них пуль из задних окопов, неприятельские всадники, надвинув папахи на лоб, подгоняли лошадей. Они думали, что окопы полны защитниками и хотели взять всех живьем.

    Когда они были близко, заработали бомбы. Убитых было много, лошади шарахались назад, но всадники поворачивали их и продолжали наступление. Бомбами мы отбили четыре атаки, но дальше оставаться, в окопе было уже нельзя. Тогда я позвонил Гасан-аге и Тутунчи-оглы.

    - Бросайте дымовые бомбы, чтобы скрыться от врага, - приказал я, - забирайте с собой телефонные аппараты! Будьте готовы! Бросаю последнюю бомбу!…

    Я бросил бомбу. Кругом все застлало дымом. Захватив телефонный аппарат, я по траншеям перешел во второй окоп.

    Неприятель занял минированные окопы. В этот момент три пальца нажали кнопки трех адских машин и заложенных в окопах мин.

    - Бисмиллах! - проговорил я, нажимая кнопку.

    - Подальше от глаз Саттар-хана! - смеясь сказал Багир-хан.

    Раздался ужасающий взрыв и площадь на протяжении пятисот метров как будто перевернулась вверх дном. Кроме пыли, земли, камней ничего нельзя было видеть. С воздуха летели войлочные шапки, руки, ноги, головы, ружья, даже кишки лошадей и дождем осыпали наших людей. От этого взрыва притихли бои не только в районе Хиябан, но и на всех остальных фронтах, так как иранская армия впервые слышала грохот адских машин.

    Когда солнце, поднявшись, выглянуло из-за разваленных стен исторической Гей-мечети, памятника господства Джахан-шаха, Багир-хан высунул голову из окопа. Он не узнавал этой местности, которую знал в продолжении сорока лет, которую он видел всего две минуты назад. Перед ним расстилалось кладбище, покрытое свежими, еще теплыми трупами. Этот вид разрушения и смерти, видимо, навел его на грустные размышления, и он задумчиво проговорил:

    - Кто они? Наши? Зачем умирают эти сотни людей? Зачем мы убиваем их?

    В его голосе послышалась нотка жалости и отчаяния, и я поспешил разогнать это, ободрить его.

    - Мы умираем и убиваем, - сказал я твердо, - ради благамиллионов бедных и угнетенных людей, а они умирают и убивают ради счастья одного угнетателя. Мы не должны сожалеть о смерти сотни людей, когда эта жертва дает свободу миллионам трудящихся. Убивая одного, мы создаем счастье тысячам других. Садитесь, салар, начинается новая атака врага.

    Багир- хан, очень удрученный, сел на свое место и, достав обойму с патронами, стал заряжать ружье.

    - Прав был сардар!… - сказал он, беря на прицел показавшегося из-за холма первого неприятеля.

    Сражение продолжалось круглые сутки. У Маралана и Хиябана с неприятелем уже было покончено.

    Орудийная стрельба в Амрахизе к четырем часам дня приняла угрожающий характер, и я, оставив Тутунчи-оглы в Маралане, направился с Гасан-агой в Амрахиз.

    Здесь упорно наступали Мамед-Али-хан, Муса-хан и Гусейн-хан. Видимо, они хотели любой ценой овладеть Амрахизом и уничтожить резиденцию Саттар-хана.

    На этом фронте в боях участвовали закавказские рабочие, благодаря которым каждый угол дома становился могилой десятков всадников. Среди этих революционеров также были ощутительные потери, я увидел трупы двух товарищей грузин, бомбометчиков, убитых ударившейся об стену бомбой, осколок которой ослепил также и наступавшего Гусейн-хана, одного из командиров неприятельской армии.

    К пяти часам нам удалось отбросить неприятеля и от Амрахиза. В городе наступила тишина, и тотчас же началось движение.

    Я не знал, как обстоят дела у Аджи-чая и Гамышвана. Но, узнав, что Саттар-хан вернулся, я успокоился, решив, что и там с неприятелем покончено.

    Когда я вошел к Саттар-хану, он уже привел себя в порядок и был в приемной. Поздоровались. Он был очень оживлен и весел. Я рассказал ему о бое в Маралане и Хиябане.

    - Много ли потерь? - поспешно спросил Саттар-хан, - Уж наверное не мало, ведь битва продолжалась целые сутки.

    - Да, сардар, много. Мы потеряли около сотни хороших товарищей.

    Сардар встал и заходил по комнате.

    - Я так и знал, но мы должны были принести эти жертвы. Я догадался об этом, как только увидел вас.

    Весь мой костюм, даже волосы были облеплены кровавой грязью. Не имея возможности выносить из окопов своих раненых, мы тут же делали им перевязки. Их кровь мочила платье, а пыль, поднятая неприятельскими снарядами, обсыпала сверху.

    - А потери врага каковы? - спросил Саттар-хан.

    - Много. При взятии наших трех окопов неприятель оставил до пятисот человек убитыми. А сколько раненых и убитых он забрал с собой, отступая, нам неизвестно.

    - Я кончил свою операцию без особых потерь, - начал рассказывать сардар. - Как я сообщил вам по телефону, после недолгой перестрелки я отвел свой отряд и заманил неприятельские части в город. Они въехали, словно к себе домой, и расположились в Эмир-Карвансарасы и в других местах. Ввезли с собой и весь свой обоз. Тогда я приказал разрушить стены и провел к Эмир-Карвансарасы двести человек и нескольких бомбометчиков. Хотя макинцы бились до самого вечера, но ничего не смогли сделать и, наконец, оставив весь свой обоз, обратились в бегство. Вы можете быть спокойны: знамя революции опять развивается на мосту.

    - А что случилось с войсками Салар-Эрфе и Эйваз-Али-хана в Карамелике? - спросил я.

    - После отступления макинцев отошли и они. Нам досталась большая добыча. Мы выиграли и это сражение. Ожидания царского консула не оправдались. Посмотрим, что он теперь скажет. Но я все же боюсь. Царское правительство не простит нам этой победы.

    Целые сутки мы ничего не брали в рот. Бои, начавшиеся с пяти часов вечера, закончились в пять часов следующего вечера.

    До десяти часов ночи мы заняты были перетаскиванием из окопов трупов убитых товарищей и распределением раненых по больницам.

    Трупы неприятелей были снесены во дворы мечетей.

    Придя к себе в десять часов, я умылся, переоделся и к одиннадцати часам, в поисках еды, пошел к Нине.

    Увидав меня, она расплакалась, но при работнице ничего не спросила. Я взял Меджида на руки. Ребенку хотелось, чтобы я поиграл с ним, но я не был в силах забавлять его.

    Я не мог забыть кровавых сцен, луж крови, взрывов, огненного хохота бомб, оглушительного грохота адских машин; особенно памятными остались умиравшие на наших руках товарищи и их последние поручения. Можно ли было забыть эти окровавленные губы, завещавшие до конца защищать революцию?

    Не мало встревожили меня и слова Саттар-хана: «Царское правительство не простит нам нашей победы». Я все время повторял эти слова и начинал понимать, что царское правительство вмешается в это дело. Это волновало меня больше всего.

    Нина ни о чем не спрашивала. Она чувствовала мое состояние и, взяв Меджида, поцеловала его и отнесла в спальню.

    Сельтенет подала чай, который сейчас был мне нужнее всего, так как пересохшее горло, надышавшись пороховым дымом, было грязнее папиросного мундштука.

    Я выпил чаю и стал постепенно приходить в себя. Сельтенет подала ужин, и Нина отпустила ее спать.

    - Как прошли бои? - спросила Нина за ужином.

    - Как могли пройти? Мы потеряли сотни товарищей и убили сотни людей неприятеля. В конце концов победили мы, но еще неизвестно, сумеем ли мы удержать в руках эту победу, стоившую нам так дорого.

    Нина опять расплакалась.

    - Я потеряла всякую надежду увидеть тебя живым. В консульстве были уверены в победе правительственных войск. Ведь они и числом превышали вас и подготовкой. Там говорили: «Правительственное войско перебьет революционеров всех до единого». Консул даже просил Эйнуддовле не разрешать всеобщего избиения, чтобы не было несчастных случайностей с русскими подданными и с покровительствуемыми иранцами. И я не была уверена, что ты вернешься с фронта.

    Успокоившись немного, Нина стала рассказывать, как в консульстве встретили результаты сегодняшнего сражения.

    - Прежде всего я расскажу тебе, как консул принял известие о вашей победе.

    Нина вскочила с места и, схватившись обеими руками за голову, зашагала по комнате и стала передразнивать консула:

    - Мерзавцы, бараны, подлая свора собачья, не могли справиться с кучкой голодранцев. Я обманул и посла, и министра, послав им телеграмму, что Тавриз накануне падения…

    Мы весело смеялись. Сев около меня, Нина продолжала рассказывать:

    - Победа ваша большая, но консул все же не теряет надежды и поражение правительственных войск не считает окончательным поражением. Сегодня будут вести переговоры с представителями Эйнуддовле. Консул потребует от Эйнуддовле защиты интересов России и скорейшей ликвидации мятежа.

    Мы еще не успели отужинать, как город задрожал от нового грохота орудий.

    Я наспех передал Нине захваченные для нее книги и побежал в революционный совет.

    Саттар- хан был уже на месте бея. Оказалось, что конный полк Эйнуддовле, неожиданно напав на наших, занял Мешкмейданы.

    Бой продолжался до рассвета. Кто кого убил, кто победил, кто был побежден, стало известно лишь после того, как из-за стен крепости выглянуло солнце и осветило лица мертвецов. Вместе с темной ночью убегали и разбитые части неприятеля, унося с собой горечь поражения и несбывшихся надежд.

    Незначительные перестрелки происходили каждый день, но серьезных боев уже не было, да и не могло быть, так как правительственная армия была разбита, а макинские войска вовсе оставили Тавриз.

    Обращения русского и английского консулов к руководителям правительственной армии о скорейшей ликвидации «тавризских беспорядков» не имели результата. Поэтому в телеграмме, посланной Мамед-Али-шаху, Супехдар советовал «согласиться на мир с мятежниками, начать областные выборы и созвать парламент».

    Нине удалось списать содержание этой телеграммы, попавшей к Мирзе-Алекбер-хану через консульских шпионов на почте:

    Консулы великих держав советуют созвать парламент и скорее начать областные выборы, дабы этим усмирить мятежников. Если покровитель вселенной окажет милость согласиться на областные выборы, то и народ успокоится, и царство Вашего Величества будет крепко и нерушимо из рода в род.

    Ничтожный раб Вашего Величества Супехдар.

    21 числа месяца шабана».

    Эта телеграмма нисколько не обрадовала нас. Мы знали, что выборы в парламент являются новым оружием против революции.

    Саттар- хан и Багир-хан были в нерешительности. Сардар все не переставал твердить: «надо уменьшить человеческие жертвы». Саттар-хан не мог знать, что Мамед-Али-шах простая игрушка в руках русских и английских империалистов, пешка, которую два искусных игрока передвигают по шахматной доске.

    Он не сознавал того, что Мамед-Али-шах не сможет дать конституцию и успокоить страну. Сардар заставлял прочитывать себе газеты всего мира и собирал сведения, но не умел делать из них выводы, не мог определить политическую физиономию империалистов.

    Саттар- хан не знал, что ни царской России, ни англичанам невыгодно, чтобы Иран был самостоятельной, конституционной, мирно и спокойно управляемой страной. Он плохо понимал политику двух империалистических держав, старавшихся еще более ослабить иранское государство беспорядками и создать опасность для престола и короны шаха, чтобы заставить шаха ради своего спасения и спасения своей династии прибегнуть к их помощи, которая будет оплачена впоследствии выгодными концессиями.

    Всего этого военный борец и полководец Саттар-хан не понимал, но телеграфный ответ Мамед-Али-шаха на имя Супехдара произвел решающий поворот в настроении Саттар-хана.

    Через два дня после телеграммы Супехдара Нина принесла краткое содержание ответной телеграммы шаха:

    «Господин Супехдар! Я не ожидал от вас, что вы, не сумев наказать десяток бунтовщиков, предложите мне провести в Тавризе областные выборы. Как я дал угодную шариату конституцию, так же будет существовать и Энджумен.

    С божьей милостью Тегеран очищен от бандитов, еретики понесли должное наказание.

    Пока Азербайджан не успокоится, я не разрешу выборов в Энджумен. Примите строгие меры к возвращению бежавшей из-под Тавриза макинской армии.

    Мамед- Али-Каджар.

    23 числа месяца шабана».

    Телеграмма эта сильно подействовала на Саттар-хана. Выслушав ее, он глубоко задумался.

    - Я обращаюсь ко всем тут сидящим, - сказал он, наконец, твердо, - пусть они будут свидетелями и запомнят мои слова. Быть может, я скоро умру. Быть может, настанет время, когда заговорят о нас, несчастных, и вспомнят наши дни. Пусть же все знают мое решение. После этого я не признаю конституцию, данную Мамед-Али-шахом и ему подобными. Я теперь понял, что конституции и всякие свободы, дарованные падишахами, не более, как один из способов защиты короны и престола. До сих пор я думал, что Мамед-Али-шаха обманывают его окружающие. Оказалось не так. Пусть слышат это и наши товарищи, сторонники конституции: я проливаю кровь за их идеи, но если после нашей победы я увижу, что они довольствуются одной конституцией и одного Каджара заменяют другим, я отделяюсь и от них. Как знать, быть может я паду как раз от их руки.

    После этих слов Саттар-хана, Багир-хан вынул изо рта мундштук кальяна.

    - Господин сардар прав, - сказал он, - и я того же мнения.

    Я готов был кричать от радости. Теперь я чувствовал, что вижу перед собой разумного, идейного, здравомыслящего вождя, а не первобытного героя, лезущего в огонь и воду, не понимая, ради чего.

    Неожиданно войдя в комнату, я заметил, как Нина торопливо что-то спрятала. Она старалась казаться спокойной, но по тому, как пульсировала кровь в жилах, выступивших на ее белой шее, чувствовалось учащенное биение ее сердца. Она держала в руках книгу.

    Нина сильно увлеклась принесенными мною книгами. Особенно ее интересовали вопросы классовой борьбы, и она усердно изучала методы этой борьбы.

    Нина по обыкновению начала обсуждать со мной прочитанное.

    - Меня очень интересуют основы классовой борьбы. Вот я читаю эту книгу и совершенно ясно понимаю историю русской революции, значение политической борьбы для завоевания диктатуры пролетариата и причины поражения революции пятого года. Но я не могу разобраться в основных причинах Иранской революции и в ее классовых противоречиях.

    - Конечно, тебе трудно будет разобраться в этом, так как это не промышленная страна. Здесь на стороне революции выступают городская беднота, разорившиеся переселенцы-крестьяне, мелкие торговцы, кустари, хозяева мелких промышленных предприятий и мелкая буржуазия. Против же революции борются крупные помещики, мелкие феодалы и аристократия. Сравнивать эту борьбу с борьбой в России в пятом году нельзя, так как в иранской революции не участвует основной элемент революции - промышленный пролетариат. Эти два вида борьбы как по своей форме, так и по содержанию, совершенно различны. В соседстве с Ираном нет крупных промышленных стран; это же имеет немалое значение для характера революционного движения. Именно потому, что руководители иранской революции не связаны с революционными организациями промышленных стран, теперешнее движение приняло форму первобытного, неорганизованного восстания.

    Каждый раз, как я приходил к Нине, она наряду с устаревшими рассуждениями о любви, заводила разговор и о политике, о методах классовой борьбы.

    Последние дни я часто не заставал ее дома. Она говорила, что ходит к Тахмине-ханум провести время с ее дочерьми и невесткой Назлы-ханум.

    Такие отлучки Нины стали обычным явлением, и я решил проследить, куда она ходит.

    Однажды, когда Тахмина-ханум пришла убрать мою комнату, я завел с ней разговор о Нине и между прочим сказал, что она каждый день бывает у них и очень любит ее семью. Тахмина-ханум подняла голову и сердито взглянула на меня.

    - Да, очень часто бывает, - сказала она сурово и опять продолжала свою работу.

    Краткий ответ Тахмины-ханум, похожий на намек, еще больше усилил мое подозрение.

    «Женщина что-то знает», - подумал я и решил выведать у нее тайну. Я имел основания подозревать Нину, так как выследил, что к Тахмине-ханум ходят еще какие-то молодые люди, и именно в то время, когда там находится Нина.

    Меня беспокоила не ревность - я не признавал односторонней любви. Но я должен был знать любит ли девушка кого-нибудь другого, и причину ее измены. Больше всего меня огорчало участие Тахмины-ханум в этой измене.

    Прежде всего я решил разузнать о молодых людях, посещающих этот дом. Я вызвал Тутунчи-оглы и поручил ему собрать сведения о молодежи, посещающей дом Тахмины-ханум, причем строго запретил ему говорить об этом Гасан-аге. Через несколько дней Тутунчи-оглы принес мне список семи молодых людей. Все они оказались старыми товарищами Гасан-аги по ковровой фабрике.

    Нина держала в своих руках нити всех наших тайн и могла причинить нам непоправимый ущерб. В случае чего, надо было немедленно принять меры, чтобы обезвредить ее.

    Я решил задобрить Тахмину-ханум и заставить ее выболтать тайну этих сборищ.

    По дороге домой я купил на платья ей и ее дочерям, ходившим в лохмотьях.

    При виде подарков Тахмина-ханум растерялась от радости.

    - Сын мой, дай бог нам одеть эти платья на твою свадьбу! - сказала она со вздохом.

    Эти ее слова дали мне возможность тотчас же приступить к выполнению моего замысла.

    - Тахмина-ханум, я уж не жду для себя этого, - сказал я с деланной грустью.

    - Почему, мой сын?

    - На ком я могу теперь жениться? Какой девушке можно доверить, чтобы связать с ней свою жизнь? Характеры их изменились, а сердца, что зеркало, сегодня отражают одного, а завтра - другого.

    - Я думаю, что Нина-ханум не из таких девушек, - сказала Тахмина-ханум серьезно, - она прекрасная девушка. Таких девушек я мало встречала среди чужеземок. И тебя она любит всем сердцем.

    - Это правда, Тахмина-ханум, но то, что вы говорите, было раньше, теперь же… - и я многозначительно замолчал.

    - Как это «теперь»?! - удивленно спросила Тахмина-ханум. - Что случилось теперь? Ты ли состарился, или Нина-ханум состарилась? Слава аллаху, вы оба молоды и как нельзя лучше подходите друг к другу.

    Зная ее любовь к Нине, я решил еще больше разжечь ее.

    - Нину никогда нельзя найти дома, - сказала я, - целыми днями она пропадает у вас в компании молодежи.

    Я попал в цель. Спичка была брошена в порох. Тахмина-ханум швырнула веник и, вплотную подойдя ко мне, устремила на меня возмущенные глаза.

    - Если ты еще раз повторишь эти слова, то ноги моей не будет в этом доме. Думать о Нине-ханум плохое, не верить в ее чистоту, честность и в ее верную любовь - бессовестно. Особенно не подобает это тебе. Ты отлично знаешь ее. В моем доме ничего плохого не может быть, у меня свои дочери. Я не хотела говорить тебе, я дала клятву, но я не хочу, чтобы расстраивалась ваша жизнь, и вынуждена сказать все. Только ты должен поклясться, что никому, даже самой Нине-ханум, ничего об этом не скажешь. Если Нина-ханум узнает, что я выдала ее тайну другому, она перестанет разговаривать со мной.

    - Я не скажу никому, - ответил я равнодушно. - Какое мне дело? Раз девушка любит другого, а не меня, что я могу поделать?

    Тахмина- ханум рассердилась еще больше.

    - Пусть я увижу смерть своего единственного сына Гасан-аги, если говорю неправду: здесь нет никакой любви и измены. Раз ты не веришь, я скажу правду. Только скажи, что поверишь.

    - Конечно, поверю! - успокоил я ее.

    Она придвинулась ко мне и зашептала:

    - Уже несколько дней, как Нина-ханум, собрав товарищей Гасан-аги, занимается с ними. Раньше она занималась с Гасан-агой, а потом позвала и его товарищей. Она учит их.

    - Чему она их учит?

    - Этого я не знаю. Они держат в секрете. У нее две книжки.

    После этих слов Тахмины-ханум я понял, что Нина открыла кружок для рабочих ковровой фабрики и ведет с ними политические занятия.

    Теперь уже я сам стал просить Тахмину-ханум:

    - Раз это так, то никому не открывайте этой тайны, даже дочерям не говорите.

    - И дочери, и невестка учатся, - сообщила Тахмина-ханум.

    Нина усиленно занималась политикой, читала книги, задавала вопросы.

    Как- то разговор зашел о Саттар-хане и Нина спросила о его «классовой физиономии».

    Я понял, что ей хотелось знать. Очевидно, Нина хотела разъяснить этот вопрос в своем политкружке, поэтому надо было серьезно задуматься над ответом.

    - Я давно хотел поговорить с тобой относительно Саттар-хана и Багир-хана, - сказал я, - но прежде чем познакомиться с ними, надо познакомиться с некоторыми обычаями феодального Востока. В восточных городах каждый район имеет своего главаря, который имеет большое влияние на население района. Все жители этого района, даже аферисты и воры, должны считаться с этим главарем, который участвует во всех добрых и худых начинаниях района. Он должен защищать права и честь жителей своего района не только внутри района, но и вне его. Когда району угрожает опасность извне, главарь собирает вокруг себя молодых людей и выступает с ними на защиту своего района. Каждый район Тавриза имеет таких главарей, например, Саттар-хан в Амрахизе, Багир-хан в Хиябане, Наиб-Магомет в Карамелике, Аскер Даваткер-оглы в Девечи и так далее. На Востоке с этими главарями считаются не только жители района, но и правительственные власти. Примерно, если в районе неспокойно, происходят грабежи, воровство, то правительство поручает главарю навести порядок в своем районе. Это практикуется, пожалуй, не только на Востоке, но и во всех феодальных странах. В тавризской революции создались два основных лагеря. В одном лагере очутился район Девечи, где живут сеиды, помещики-мучтеиды, банкиры, чиновники и все контрреволюционные элементы. Во второй же лагерь вошли крестьяне, бедняки, кустари, мелкие торговцы, считающие феодальный строй невыгодным для себя, а также лица, недовольные правительством, и прогрессивно настроенные мучтеиды. Во главе контрреволюционного лагеря стало организованное реакционным духовенством общество «Исламие». А лагерь революционеров возглавил Энджумен. Общество «Исламие» пыталось перетянуть на свою сторону всех районных главарей, особенно же известного во всем Тавризе Саттар-хана. Но Саттар-хан отказался примкнуть к контрреволюционной организации, поддерживающей правительство. Саттар-хан происходит из крестьян. Отец его Исмаил-хан, всю жизнь вел борьбу с правительством и, наконец, был убит по приказу губернатора Тавриза Гасан-Али-хана. Саттар-хану трудно было бы примириться с правительством, так как и сам он выступал против правительства и большую часть своей жизни провел в тюрьмах и ссылке. Это одно. Вторая причина более интересная. Здесь ты познакомишься с очень важной традицией народных героев. Район Саттар-хана - Амрахиз - стал на сторону революции, и Саттар-хан, как глава района, не мог пойти против воли района, так как по старым традициям Востока воля народа обязательна для его главы. Вот еще почему Саттар-хану пришлось стать во главе революции. Третья причина имеет личный характер. В Тавризе имеются четыре наиболее известных и влиятельных районных героя. Один из них Саттар-хан, другой Багир-хан, третий Наиб-Магомет, а четвертый Аскер Даваткер-оглы. Наиб-Магомет и Аскер Даваткер-оглы все время соперничали за первенство с Саттар-ханом и Багир-ханом, но не могли добиться успеха. Опираясь на контрреволюционную организацию, они оба хотели свести счеты со своими старыми врагами Саттар-ханом и Багир-ханом, а те подошли к вопросу иначе. Они заявили - «Мы уничтожим не только вас, но и ту организацию, за которой вы прячетесь». После этих объяснений тебе легче будет разобраться в движущих силах иранской революции, в причинах, вызвавших ее и в антагонизме разных политических группировок.

    Классовая борьба в иранской революции крайне сложна. Тут мелкие помещики ведут борьбу с крупными помещиками, возглавляющими контрреволюционный лагерь. Берется и мелкое купечество, не умеющее защитить себя от нажима крупных капиталистов. Ведут борьбу также иранские капиталисты, не имеющие, возможности а условиях феодального строя эксплуатировать свой капитал в желаемой форме и доведенные до крайности взяточником шахом и его ставленниками. Все эти группы стараются свергнуть шаха и создать выгодное для себя правительство. В иранской революции участвуют и настоящие революционеры. Крестьяне, бедняки и мелкие торговцы, начавшие борьбу против шаха, не сумели выдвинуть руководителя из своей среды. Здесь играют роль два обстоятельства, но они требуют подробного разъяснения, и потому оставим это до следующего раза.

    - Нет, расскажи! - стала просить Нина. - Я первый раз слышу от тебя такой подробный анализ иранской революции.

    Чувствуя, что Нина нуждается в материале для своего кружка, я продолжал:

    - В иранской революции и вообще в политической и экономической жизни Ирана очень важную роль играют Россия и Англия. Находясь под вечным страхом направленных на нее английских штыков с юга и русских с северо-востока и запада, Иран не в состоянии направить свою революцию так, как ему самому хочется.

    - Если это так, - взволнованно спросила Нина, - то зачем вы проливаете столько крови и помогаете революции, которая выгодна одной буржуазии?

    - Пусть результаты этой революции будут выгодны для буржуазии и аристократии Ирана. Революционные крестьяне и бедняки Ирана тоже немало выиграли в революции.

    Глаза Нины заискрились.

    - А что они выиграли? - спросила она.

    - Бедняки Ирана, поняли, что можно пойти против шаха и помещиков, можно воевать, умирать, убивать и с оружием в руках требовать и защищать свои права. Если сегодня иранские революционеры свергнут одного и возведут на престол другого шаха, т.е. Мамед-Али-шаха заменят его сыном Ахмедом, то завтра они прогонят их обоих и поведут борьбу по новому пути.

    - Значит, - прервала меня Нина с досадой, - эта революция погибнет, и все труды пропадут совершенно даром?

    Чувствуя, что Нина начинает терять надежду на революцию, я стал разъяснять ей:

    - Еще одной из особенностей революционного движения является то, что оно непрерывно растет и развивается, несмотря на временные поражения, несмотря ни на какие репрессии. Наоборот, чем сильнее репрессии, тем быстрее идет нарастание революции. Смерть существует только для отдельных участников революции, но когда гибнет один революционер, на его место встают несколько, и таким образом идея революции живет вечно, пока не победит.

    Был час ночи. Редкая перестрелка на фронтах сменилась непрерывными залпами и орудийной канонадой.

    Когда, попрощавшись с Ниной, я вышел на улицу, все говорили о сильных боях в Хиябане и Маралане.

    Когда я вошел в комнату, глаза Нины были заплаканы. Она быстро отвернулась, чтобы скрыть свои слезы. Я понял, что у нее какое-то горе, которого я не знаю. Она старалась всячески отвлечь мое внимание, принуждая себя улыбаться и казаться веселой, но это ей плохо удавалось.

    Нина была уже не прежняя веселая и жизнерадостная девушка. Она часто говорила невпопад, забывала конец начатой фразы.

    Темно- синее платье соответствовало ее настроению.

    Я не стал расспрашивать ее о причине слез: как весеннее облако, она готова была от малейшего дуновения разразиться дождем слез.

    Тем более, что и сам я, только что вернувшись с фронта, был сильно утомлен и находился под впечатлением наспех просмотренных английских и русских газет, из которых было видно, что русское и английское правительства ищут повода для вмешательства в дела Ирана. Мысля мои были так же путаны и сложны, как пути иранской революции. Мы потеряли сотни достойных товарищей, погубили тысячи людей, завоевали победу, и вдруг Англия и Россия сговариваются о том, как бы задушить наше движение. Эти мысли не давали мне покоя. Я так хотел отдохнуть, что отказался даже от обеда.

    Меджид спал. Работница Нины сегодня не вышла на работу.

    - Если ты хочешь отдохнуть, - попросила меня Нина, - то я выйду в город, у меня есть маленькое дело. Я не могла оставить ребенка одного.

    - Иди, я буду здесь, - сказал я.

    Она вошла в свою комнату, переоделась во все черное и, попрощавшись со мной, ушла.

    Опять подозрения стали одолевать меня. Что это за печаль у нее, по ком она одевает траур? Неужели оплакивает проведенные со мной дни юности? И тут же я начинал успокаивать себя. Можно ли сомневаться в девушке, которая соединила свою судьбу с моей и вся отдалась моему делу?

    Чего только я не передумал!

    А не потому ли она удручена, что видит приближение наших последних дней? Ведь все-таки мы не сумели прогнать из Тавриза правительственные войска, не смогли восстановить в крае спокойствие, а теперь еще готовится вмешательство других государств, которые просто-напросто разгонят нас. Не оттого ли ее печаль и раскаяние, что она связалась с человеком, не имеющим определенного положения. Быть может, она постеснялась прямо сказать мне об этом и решила дать понять слезами, траурным костюмом и печалью.

    Я был в большой тревоге. Старался заснуть, но ресницы иглами впивались в глаза, постель, как колючий кустарник, колола меня, дом, в котором я проводил радостные, счастливые дни, словно обратился в гнездо змей.

    Это вечный удел людей, отравленных ревностью или завистью. Эти два чувства грызут человека, терзают душу и тело, отнимают покой, часто доводят до трагедии.

    Я всячески старался отогнать сомнения в верности Нины, но не мог. Стоило мне закрыть глаза, как я представлял себе ласки Нины, и мысль о том, что эти ласки принадлежат теперь другому, сводила меня с ума.

    В этих размышлениях я провел не более получаса, но как тяжелы, невыносимы были эти тридцать минут!

    Только теперь я понял, что я еще не установившийся, слабый человек, не способный освободить себя от ненужного, вредного чувства ревности. Значит, все мои разговоры о революции исходили не из глубины души, а были простой болтовней.

    Я стал размышлять о том, как бы мне избавиться от этого недостойного революционера чувства.

    «Никто не может любить, не ревнуя: не ревнует лишь тот, кто неспособен любить», - говорил я себе, в то же время думая: «самый счастливый человек на свете тот, кто смотрит на любовь, как на обыкновенное, скоропреходящее событие в жизни. А таким может быть только настоящий революционер».

    Раздираемый сомнениями, я встал, оделся, приготовил чай и стал искать что-нибудь почитать, чтобы отвлечь свои мысли.

    Я начал перебирать любимые книги Нины, которые она показывала мне по дороге в Тавриз.

    Вот «Три мушкетера». Перелистывая книгу и просматривая иллюстрации, я незаметно углубился в чтение смелых похождений героев. «Нина любила этих героев, восторгалась их похождениями», - вспомнил я и почувствовал, что я начинаю их любить.

    «Что за странное чувство? - подумал я. - Как могут нравиться мне эти выдуманные автором фантастические герои?»

    И тут же отвечал себе: «потому что они нравятся любимой девушке».

    Выходило так, что я собственного мнения не имею, что друзья моей возлюбленной, кто бы они ни были, должны стать моими друзьями, а ее враги - моими врагами. Так думать может только беспринципный человек, обыватель, мещанин.

    Но что делать? Всякий, кто отдает сердце любви, неизбежно приходит к этому. Порою любовь лишает слабохарактерных людей принципов, идей, даже самолюбия. Любовь упряма и требовательна. Она - причина многих бед, часто приводящих даже к смерти. Она сладка и ядовита…

    Я терялся в этих размышлениях.

    Зачем она оставила меня дома? Куда она ушла? Зачем ушла? Я начинал подозревать, что Тахмина-ханум познакомила ее с кем-нибудь другим.

    «Брось подозрения!» - сказал я себе твердо и продолжал перелистывать книгу. Вдруг выпало из нее чье-то письмо. Все мои мысли сплотились вокруг него. Вот где я найду разгадку тайн Нины.

    Я знал, что девушки часто доверяют свои тайны письмам, а письма прячут в любимых книгах.

    Я поднял письмо. Оно было прислано из Риги в адрес консульства. Письмо было от матери на имя «сотрудницы консульства Розины».

    Возбуждение мое достигло высшей точки.

    Значит любимая мною девушка не Нина, а Розина?! Итак, я был обманут, как мальчишка?! Все эти месяцы, без конца повторяя «прекрасная Нина», я называл вымышленное, чужое имя!

    «А разве любовь не есть обман сердца?!» - подумал я с тяжелым вздохом.

    Девушка, казалось, любившая меня, жившая для меня, жертвовавшая ради меня собой, до сих пор не открыла мне своего настоящего имени. Значит, ее наивность, простота, быть может, и любовь были игрой, притворством, чтобы скрыть свою тайну, не показать своего настоящего лица.

    Но кто же эта девушка? Несомненно одно - она не контрреволюционерка и в любви своей не лгала. Будь она контрреволюционеркой, не выдала бы нам столько важных тайн. Будь она лжива в своей любви, до сих пор хоть раз дала бы почувствовать неискренность, фальшивость своих чувств. Этого не было.

    «Нет, она революционерка, - решил я, наконец. - Она стойкая революционерка, проявлявшая себя с самой лучшей стороны. Не я ли всегда говорил ей, что большевик не должен быть доверчивым, не должен выдавать свою тайну ни одному человеку, пока не изучит его до конца? Не по этой ли моей директиве она действует, желая еще глубже изучить меня. Я не имею права обижаться на нее за то, что она скрыла от меня свое настоящее имя, ведь я сам скрываю от нее свое имя. Несомненно, она любит меня и любит искренне. Но как? Может быть, она любит меня, как революционерка? Если это так, то я прав был, говоря, что очень часто наивная во всем, даже в своей любви, непостоянная женщина бывает очень стойким, очень выдержанным и верным революционером. Эти мои утверждения всегда вызывали смех товарищей. Но Нина оправдывала мою точку зрения. Она быстро изучила меня, а я до сих пор еще не смог ее узнать.

    «Что делать, - думал я, - если она не постоянна в любви, то в революции будет постоянной».

    Я перелистываю книгу дальше в надежде найти еще что-нибудь. В книге было еще несколько бумажек. Из них меня больше всего заинтересовал «список членов политкружка».

    Список начинался именем Розины Никитиной.

    Скрыв свое имя от любимого человека, она не скрыла его от своей партии и в списке написала свое настоящее имя. Девушка, организовавшая в Иране первый политический кружок, еще больше заинтересовала меня.

    Я стал читать список:

    1. Розина Никитина.

    2. Гасан- ага Гейдар-оглы.

    3. Шафи Шабан-оглы.

    4. Али- Акбер Кязим-оглы.

    5. Багир Гаджи-оглы.

    6. Салех Мусеиб-оглы.

    7. Явер Халил-оглы.

    8. Гаджи- Ага Аваз-оглы.

    9. Дадаш Гулу-оглы.

    Обнаруженный мною список был копией того, который принес мне, по моему поручению, Тутунчи-оглы. Вся эта молодежь собиралась у Тахмины-ханум. Узнав, зачем Нина ходила к Тахмине-ханум, я совершенно успокоился, но одно обстоятельство заставило меня призадуматься. Имена Гаджи-Ага Аваз-оглы и Дадаш Гулу-оглы были зачеркнуты.

    Почему они вышли из кружка? Или сама Нина прогнала их? Не оказались ли они предателями? Если так, то они могут выдать тайну кружка и погубить Нину, а вместе с ней и членов кружка.

    Я решил поговорить с Ниной и кое-что сказать ей об этом, но потом раздумал, решив, что она достаточно умна, чтобы выйти из затруднительного положения.

    Я положил книгу на место, налил себе стакан чаю и только собирался пить, как проснулся Меджид.

    - Тетя! Тетя! - позвал он Нину.

    Я поднял его, одел, умыл и посадил за стол. В это время пришла и Нина. Она была очень задумчива, но, увидав нас, невольно рассмеялась.

    - Если бы я знала, что ты проснешься так скоро, я пришла бы раньше, - сказала она.

    - Я не мог заснуть. Мешали всевозможные мысли. Да и Меджид проснулся.

    Меджид бросился обнимать Нину.

    - Куда ты уходила, зачем оставила нас здесь? - приставал он к ней с расспросами.

    - Я ходила по делу, - сказала она и отвернулась.

    Приласкав ребенка, Нина прошла в свою комнату переодеться и вышла в другом, тоже черном платье.

    Мы молчали. Даже забавный лепет Меджида не мог вывести нас из состояния тяжелой задумчивости.

    - Почему ты в черном платье? - прервал я, наконец, молчание.

    - Сегодня Сельтенет не было, и мне пришлось заняться хозяйством. Белое платье очень маркое, а на черном не видно пятен.

    Я уже был на ногах, собираясь уходить. Надо было сказать ей что-нибудь такое, чтобы она поняла мои сомнения, мое недовольство. Я вовсе не хотел оскорблять ее, но не мог сдержать себя.

    - Дело не в черном платье, но нехорошо все то, что скрывает пятна, - бросил я ей в ответ.

    Оскорбленная Нина взглянула на меня полными недоумения глазами и, закрыв лицо руками, убежала в свою комнату.

    Без сомнения, пошла плакать…

    - Нет, этого не может быть! - сказал я громко, входя в свою комнату.

    - Сын мой, с кем ты говоришь? - вдруг окликнула меня Тахмина-ханум, которой я не заметил.

    Я вздрогнул от неожиданности. Не зная, что ей сказать, сел на кровать.

    - С кем ты говорил? - вторично спросила Тахмина-ханум.

    - От долгих размышлений человек делается мечтателем. Он думает о том, что все непостоянно, что никому нельзя верить… Я не пессимист, не люблю пессимистов, не терплю и ревнивцев. Расставаясь с любимым человеком, я не чувствую тяжести, но человек, отказывающий мне в своей любви, должен заявить мне об этом открыто, а не проявлять это всевозможными фокусами.

    Тахмина- ханум слушала поток отрывистых слов и понимала меня столько же, сколько тюрок понимает коран, написанный на арабском языке.

    - Слава аллаху, тебя никто не бросил и другого не полюбил. Нина-ханум скорее умрет, чем расстанется с тобой, - сказала она, отвечая на дошедший до нее смысл моей бредовой речи.

    Я решил, что настал удобный момент для откровенных расспросов.

    - Тахмина-ханум, старой Нины уже нет. Она совершенно изменилась. О прошлых днях остались одни воспоминания. Я не нахожу ее дома. А сегодня она оставила меня с ребенком и ушла куда-то. Все время плачет и ходит в черном… Разве все это не говорит о ее новом любовном приключении?

    - Теперь я поняла в чем дело, - сказала Тахмина-ханум. Все мужчины таковы: своей тени боятся, всегда стараются создать дело из ничего. Мой муж, покойник, был точно такой же. Другого такого ревнивца, я думаю, бог не создавал. Вот, послушай. Доходило до того, что он подслушивал меня во сне. Как-то он будит меня среди ночи и давай допрашивать: «Скажи правду, с кем ты говорила?» Я клялась, божилась, что не знаю, не помню. Но разве его уверишь? «Нет, - говорит, - ты заснула с мыслью об этом мужчине, потому он и приснился тебе. Ты должна сказать, кто он? Не скажешь, убью». - И он стал бить меня. Дети проснулись, начали плакать, на голоса собрались соседи, стали упрекать его. И вот после того он до смерти уже не любил меня, даже видеть меня не хотел. Все мужчины таковы… Сын мой, теперь времена не те. С тех пор прошло много лет. Все изменилось, и люди изменились. Ты тоже должен измениться. Не стыдно ли тебе сомневаться в такой чистой девушке, как Нина-ханум. Рассказ этой простой, темной женщины словно пробудил меня от тяжелого сна. «Какая же разница между мной и невежественным мужем этой женщины?» - подумал я возмущенно, но все же не хотел поддаться первому впечатлению и, как бы оправдываясь перед собой, сказал:

    - Повод к подозрениям дает мне поведение Нины.

    - Ты не должен думать так, - сказала Тахмина-ханум, качая головой, - если хочешь жениться на Нине-ханум. Ты ничего у нее не спрашивай. Женщина ничего не скроет от мужа. То, чего не скажет сегодня, скажет завтра. А придирки мужчин ко всякой мелочи толкают женщин на обман. Теперь послушай, я расскажу тебе, почему она изменилась за эту неделю и почему одела черное платье. Двое из ее учеников, кажется Гаджи-Ага Аваз-оглы и Дадаш Гулу-оглы убиты в Мараланской битве. Сегодня четверг. Со дня смерти их прошла неделя. Смерть их сильно огорчила Гасан-агу и Нину-ханум. Сегодня по восточному обычаю Нина-ханум приготовила халву и, одев черное, вместе с нашими девочками пошла на могилу этих несчастных. Вот и все.

    Тахмина- ханум принялась за прерванную работу. Подозрения мои, словно дым, разлетелись, не оставив и следа. Я был смущен, и перед глазами возник список членов кружка Нины с двумя вычеркнутыми именами. То были честные юноши, геройски павшие под Мараланом.

    Затем предстала предо мной картина смерти двух юношей в окопе. Один из них умирал на руках Багир-хана, другой - на моих. Оставляя окоп, мы унесли их трупы с собой, так как должны были взорвать окопы.

    Я вспомнил теперь, что забыл свой товарищеский долг перед ними и до сих пор не передал их завещания родным.

    Сев за стол, я стал по памяти записывать их предсмертные пожелания, вновь переживая эту сцену и как бы вновь слыша эти слова:

    «Скажите матери, что сын ее ничего не хотел, только бы увидеть ее, поцеловать и умереть спокойно. Дом наш перед кладбищем Геджиль. Похороните меня в моей одежде и в общей товарищеской могиле. Я горжусь тем, что умираю на ваших руках в окопе революции. Передайте матери, что сын ее Гаджи умер без единого вздоха и стона… Я вырос среди бедняков Тавриза и, отдавая свою жизнь за них, умираю довольный!».

    Во взгляде, которым меня встретила Нина, я прочитал беспокойство, она не сомневалась, что я продолжаю сердиться на нее.

    Я поздоровался с нею и по обыкновению сел на диван, но она не решалась, как всегда это делала, подойти и сесть рядом со мной.

    Я был уверен, что Тахмина-ханум ничего ей не говорила. Инстинктивно почувствовав что-то неладное, Меджид стал тащить Нину за юбку к дивану и, посадив ее около меня, сел между нами.

    Сегодня Нина была в обычном наряде. Я заговорил о черном платье, чтобы разъяснить вопрос и покончить все миром. Починку каждой вещи надо начинать со сломанного места.

    - Зачем ты сняла черное платье? - спросил я.

    - А что это за слова были сказаны вчера тобой? - в свою очередь спросила она, бросив на меня недовольный взгляд.

    - Какие слова?

    - Те слова.

    - Какие те слова? Нельзя ли яснее?

    - Разве не помнишь? Ты сказал: «дело не в черном платье, а нехорошо все то, что скрывает пятна». Что это значит? Мне думается, что мы уже пережили период мечтаний и должны учиться всему из опыта нашей жизни. В личных отношениях нужно отказаться от мелочности. Согласная жизнь может строиться только на доверии и для сохранения этого согласия надо верить. Когда есть это основное условие - доверие друг к другу, то заниматься мелочами и разбираться в деталях нет никакой надобности. Сейчас мы переживаем такой серьезный момент, что копаться в личных переживаниях нельзя. Дело революции приняло чрезвычайно серьезный оборот.

    - А что? Есть новые вести? - спросил я, забыв обо всем остальном.

    - Да, есть! Мамед-Али-шах в конце концов согласился, чтобы русские солдаты заняли Тавриз. Послы Англии и России передали правительству Мамед-Али-шаха ноту; они указывают на опасность, угрожающую европейцам в Тавризе, и требуют пропуска в Тавриз русских войск, которые восстановят порядок, после чего снова уйдут из города.

    Нина кончила и посмотрела на меня, но я не изменился в лице, так как я давно был подготовлен к этому.

    - Я знал об этом и тебе неоднократно говорил. Даже Саттар-хан боялся. «Царская Россия не простит нам этой победы», - говорил он. Это последняя ставка царя, чтобы подавить революцию.

    - Почему же до сих пор он не вмешивался? - спросила Нина.

    - Как не вмешивался? А все действия консула, разве это не было вмешательством? До последней минуты царь не верил в победу иранской революции, считая ее вспышкой бунта. Он надеялся, что мелкие интриги погубят тавризское движение. А теперь он хочет занять город победивших революционеров, которые добились разгрома правительственных войск. Это доказывает, что русский царь понял значение этой революции и боится ее. Царь потерял свою последнюю опору в Тавризе. «Исламие», организованное духовенством, уничтожено. Мы уничтожили это гнездо шпионов в чалмах, и они разбежались во все стороны. Район Девечи, защитник этой организации, побежден и взят нами. Мы открыли дороги для подвоза хлеба. В городе восстановилась нормальная жизнь. Царю не удалось придушить Тавриз голодом, теперь он решил испытать последнее средство - вооруженное вмешательство. Он хочет занять весь Иранский Азербайджан, чтобы обеспечить свои права и интересы. Не надо забывать, что мы начали это движение не в самостоятельной стране, а в царской полуколонии. Царь пытался добиться своих целей всевозможными дипломатическими интригами, но иранская беднота и ее любимцы Саттар-хан и Багир-хан расстроили все его начинания. Нина вздохнула.

    - Как жаль, что все эти труды будут растоптаны под копытами коней царских казаков, - сказала она.

    - Я не боюсь этого. После передышки иранская революция вновь возродится, но более оформившаяся, более организованная. Чувствуя эту грядущую опасность, Россия спешит поскорее занять Тавриз. Она знает, что не сегодня-завтра Тегеран будет взят революционерами и тогда некому будет подписывать требование о занятии Тавриза, так как Мамед-Али-шаха уже не будет.

    - В таком случае, надо принять меры, - сказала Нина. - Если падение Тегерана - вопрос нескольких дней, нельзя ли немного задержать вступление царских войск в Тавриз?

    - Оружием тут ничего не сделаешь, это было бы царю на руку. Есть только одна возможность, которая находится за пределами Ирана, и воспользоваться ею очень трудно, уж слишком сильна реакция в России. Для того, чтобы оттянуть занятие Тавриза русскими, надо разрушить мосты и разобрать железнодорожные пути.

    - Царское правительство, заняв Тавриз, никогда больше не выйдет из Ирана, - сказала Нина. - Этой страной, не имеющей хозяина, интересуются все государства.

    - Царское правительство из Ирана выйдет, но его приговорят к смерти не иранские бедняки, а рабочие самой России. Иранская революция будет жить. Я же говорил тебе, Нина, что идея революции бессмертна.

    - Я не увижу этого. Это так далеко…

    - Почему?

    - Потому, что я не останусь в Иране.

    - А почему ты не останешься?

    - Для чего и для кого мне оставаться здесь? Не для того ли, чтобы видеть разгром революции, ряды виселиц и трупы повешенных революционеров? Кто захочет видеть вождей революции в плену? Нет революции - нет и меня! - решительно сказала Нина и с тихой грустью добавила, - да и тебя здесь не будет.

    - Разве ты не сможешь вернуться в старый мир, Нина?

    - Очень трудно, я слишком далеко отошла от него. Я вошла в новый мир, прониклась новыми мыслями. В этих мыслях и ты имеешь свое место. Кроме того, я уже привыкла к борьбе.

    - Борьба всегда возможна!

    - Нет, есть и другие элементы, двигающие жизнь и связывающие ее с борьбой! Каждое движение имеет свой двигатель. В моей личной, хотя и незначительной, революционной жизни двигателем явился ты. Я знала этот путь и раньше, но не шла по нему, а теперь я бесстрашно иду на борьбу и готова с улыбкой встретить смерть.

    - Я верю, что мы, снова встретимся и вспомним дни, проведенные под густыми туманами Тавриза.

    Нина с рыданиями убежала в свою комнату. Я поцеловал на прощание Меджида и пошел в военно-революционный совет.

    По дороге в революционный совет я зашел домой. Меня ждала телеграмма от одного из членов джульфинского революционного комитета Насруллы Шейхова.

    «Сегодня отправили пять тысяч мешков. Мешки переправлены за границу. Заберешь товар в Тавризе и привезешь с собой».

    Это означало, что пять тысяч русских солдат перешли границу и направляются в Тавриз.

    Я взял телеграмму и пошел к Саттар-хану, но его не было, он уехал, оставив мне маленькую записку о том, что он в Энджумене и ждет меня там.

    Когда я вошел в Энджумен, шум кальянов уже начинал стихать. Собрание было многолюдное, многие члены, боявшиеся до сих пор показываться в Энджумене, теперь выползли из своих домов и пришли на заседание, так как опасность уже миновала. Гаджи-Мехти-ага все также говорил о революции и также клялся до смерти служить ей.

    Обсуждался вопрос об отзыве правительственных войск из-под Тавриза и о дальнейших шагах в связи с этим. Некоторые революционеры предлагали перебросить часть тавризских сил на помощь отрядам, идущим на Тегеран с северного Ирана.

    Лично я был против этого, так как в Тавризе конницы не было, а пехота состояла исключительно из добровольцев. Для того, чтобы подготовить их к походу, нужно было хотя бы месяц времени и очень много денег. О транспорте говорить не приходилось.

    Выслушав мои соображения, Саттар-хан поддержал меня.

    - Мы должны отказаться от этой мысли, так как наша помощь будет только обузой коннице, - сказал он. - Кроме того, пока наша пехота дойдет до Казвина, вопрос о Тегеране так или иначе уже будет решен.

    Представители купцов и помещики вносили свои предложения. С напыщенной речью от их имени выступил Гаджи-Мехти.

    - Слава всевышнему, мы, благодаря усердию и мудрости его светлости сардара, избавили Тавриз от беды. Правительственные войска сняли осаду и ушли. Восстановилась нормальная, свободная жизнь.

    Тут он задумался, как бы припоминая что-то, и продолжал:

    - Что же теперь нам остается делать? Прежде всего надо сказать муджахидам: вы помогли революции, раздавили деспотизм, спасибо вам за это. А теперь сдайте ваше оружие в арсенал правительства и ступайте по домам. Это раз! Во-вторых, принеся глубокую благодарность некоторым господам, я должен сказать: тавризские революционеры очень вам благодарны и не могут согласиться на ваше дальнейшее беспокойство. Это два! В-третьих же, по моему мнению, надо распустить военно-революционный совет и передать все дела правительству и Энджумену, так как его светлость сардар и его светлость салар чрезмерно устали и нуждаются в отдыхе.

    Я уже догадывался, что предложение Гаджи-Мехти будет принято без голосования; так как во время его речи все члены Энджумена отпускали одобрительные реплики: «Правильно… Гаджи говорит правду… Действительно так… Мы все согласны с этим…»

    Саттар- хан сидел черный, как туча. Наконец, он поднял руку; это означало, что сардар хочет говорить сам и прекращает дальнейшие разговоры. Гаджи-Мехти тотчас же умолк. Сардар был невероятно разгневан, но сдерживал себя. Он начал говорить медленно и твердо, под тон гаджи.

    - И мы также не можем согласиться на дальнейшее беспокойство гаджи и разрешить ему разглагольствования. Мы не нуждаемся ни в советах гаджи, ни в его планах на счет дальнейших мероприятий. Во-первых, муджахиды собирались не вокруг гаджи и распустить их по домам могут только те, кто их призвал и организовал. Это раз! Во-вторых, приехавшие к нам на помощь не господа, а рабочие и наши товарищи. Я думаю, что они также не нуждаются в благодарности гаджи, так как они приехали сюда не ради гаджи, а ради революции. Это два! Что же касается предложения о роспуске военно-революционного совета и о предоставлении отдыха сардару и салару, то это не что иное, как бесстыдство и горлодерство; это называется - совать нос не в свое дело… Пока что сила в моих руках, и я могу за одну только ночь очистить Тавриз от всех и всяких двуличников!

    В Энджумене наступила мертвая тишина, которую нарушало только тяжелое и взволнованное дыхание Гаджи-Мехти.

    - Настоящее положение таково, - начал я, взяв слово, - что многие вопросы разрешаются самостоятельным ходом событий. Что будет завтра, предвидеть нельзя. Поэтому оставим в стороне поднятые гаджи вопросы и перейдем к настоящему делу. Опасность приближается. Через день на улицах свободного города вы услышите голоса царских казаков, так как Мамед-Али-шах дал согласие на занятие Тавриза царскими войсками…

    Члены Энджумена переглянулись, но никто не решался говорить. Некоторые молча вставали и оставляли собрание.

    Каждый дрожал за свою шкуру. На всех лицах был написан страх за себя и желание спастись какой угодно ценой. Некоторые шептались со своими соседями.

    После минутного молчания заговорили все разом.

    - Господа, чем же все это кончится?…

    Мундштуки кальянов выпали из рук. Люди заволновались в страхе. Саттар-хан, Багир-хан, кавказцы и верные революционеры Тавриза выслушали мое сообщение с полным спокойствием.

    Началось обсуждение новой обстановки в связи с ожидаемым прибытием русских войск, но большинство выступавших выражало пустые надежды, боясь прямо взглянуть в глаза надвинувшейся опасности. Слышались неуверенные голоса:

    - Великие державы не согласятся на это.

    - Мы обратимся ко всему миру.

    - Второй интернационал поможет нам.

    Потом обратились ко мне:

    - А вы что предлагаете?

    - Царская армия находится на пути к Тавризу, -сказал я. - Она будет преследовать руководителей революции. Если генерал Снарский, идущий во главе царской армии, и не будет лично делать это, то преследование революционеров будет осуществляться руками того, кто будет назначен правителем Тавриза. Поэтому мы должны в первую очередь позаботиться о безопасности руководителей революции. Сегодняшнее наше заседание - последнее и историческое. Пусть господа, предлагающие сдать бразды правления Энджумену, не ждут почета со стороны царской армии. Будем откровенны, первый акт тавризской революции закончился… За это время мы узнали и достойных и недостойных. Видели и тех, кто в дни опасности прятался по домам, а в дни удач кричал о своей верности революции и бросал шапки вверх!…

    - Не надо переходить на личности, - прервали меня с мест.

    - Я не буду переходить на личности, только скажу, что порою отдельные личности и в революции и в контрреволюции играли важную роль. Не будем удаляться в сторону. В то время, когда Тавриз горел в революционном пламени и революция торжествовала победу, не так уж трудно было говорить: «я - революционер!». Значительно труднее оставаться революционером в тяжелые для революции дни, когда она переходит в подполье. Тогда она требует еще большей искренности. К сожалению, среди нас есть такие, что стоят одной ногой в Энджумене, а другой - в царском консульстве!

    - Не переходить на личности! - опять раздались голоса.

    - Мы выражаем пожелание, чтобы те, кто говорил «Красное знамя революции мы понесем по всему Востоку» - не стали под трехцветное знамя русского царя и не продали своих вождей. Если случится такая измена, ее не забудет история иранской революции. Такие люди не должны забывать, что иранские бедняки отомстят за это. Кто хочет уйти, пусть уходит, я не возражаю, но пусть они не выдают своих старых единомышленников и товарищей по оружию. Революция не кончена, она только переносит место своих действий в центр…

    Когда я кончил говорить, многих уже не было. В зале остались только верные и непоколебимые сыны революции.

    Все целовались, трогательно прощаясь. Некоторые плакали…

    Мы направились в военно-революционный совет обсуждать дальнейшие действия.

    Через Амрахиз, где помещался штаб Саттар-хана, мне надо было пройти в район Лилава. На улицах попадались совершенно новые лица. Сегодня в Тавриз должны были вступить пехотные части царской армии. Двери домов русско-подданных были разукрашены трехцветными флагами. Семьи, бежавшие из охваченных революцией районов, возвращались.

    Аристократия с чемоданами, узлами и саквояжами перебиралась из армянской части города в свои жилища.

    Скрывшиеся от революции и спасавшие свою жизнь в русском, английском, австрийском консульствах, словно проснувшиеся от зимней спячки черепахи, осторожно высовывали головы из своих нор.

    То и дело слышались различные и в то же время похожие друг на друга фразы:

    - Да укрепит аллах мощь императорского оружия!

    - Да сохранит нам всевышний его единственного сына! Избавились-таки от этих голодранцев!

    - Да, мы не этого хотели! Такая конституция нам не нужна!

    - Все они еретики, подонки, шайка проходимцев с Кавказа.

    - Сударь, где видано, чтобы кавказец ни с того ни с сего стал помогать тавризцу!

    - Клянусь вашей головой, все это сплошной обман. Все это было сделано с целью привести в страну русских.

    Несмотря на наступившие сумерки, на улицах попадались иностранки. Разодетые в легкие нарядные платья, женщины спешили навстречу царской армии.

    На улице я встретил Тутунчи-оглы. Он был бледен и взволнован.

    - Где ты был? - спросил я.

    - Был у русского консульства. Наблюдал суматоху. Масса народа.

    - Кого там видел?

    - Кого? Тех, кто восседал в Исламие, контрреволюционных вождей в чалмах, шпионов-сеидов, продавшихся Петербургу. Видел в тех, кто еще вчера стоял с нами плечом к плечу и кричал: «Да здравствует конституция!». Эти-то мерзавцы возмутили меня больше всего.

    Мне надо было пройти мимо ворот консульства. Я не хотел расставаться с Тутунчи-оглы, не хотел лишать себя возможности провести лишний час в обществе этого серьезного юноши, одного из самых упорных, суровых и решительных бойцов революции.

    - Пойдем, пойдем, проведем вместе последние часы, - сказал я, беря его под руку. - Я никогда не забуду ни тебя, ни Гасан-агу, вас будет помнить и история революции Ирана. У меня осталось одно желание: еще раз услышать взрыв бомб, брошенных вами в контрреволюцию.

    Тутунчи- оглы обнял меня. Мы расцеловались. На его глазах сверкали слезы.

    Пройти мимо консульства не представляло большой опасности, мы были переодеты в костюмы английских должностных лиц, к тому же было уже достаточно темно.

    На прилегающих к консульству улицах было необычайно оживленно. Здесь была открыта даже специальная лавочка для продажи царских флажков, за которыми стояла длинная очередь.

    - Подходите, досточтимые, покупайте, уважаемые! - громким голосом тянул нараспев продавец. - Это флаги императора! Лучшее украшение дверей! Доблесть, краса мужей! Берите, торопитесь! Последние, на завтра ни одного не останется!

    Я внимательно посмотрел на продавца, который казался мне знакомым.

    - У этого мерзавца, - сказал Тутунчи-оглы, - при входе в медные ряды есть лавка, где он торгует косметикой, побрякушками и прочей мелочью. Сам же он числится в списках добровольцев революционной армии.

    Мы прошли дальше. У ворот консульства толпились вожди контрреволюции, лазутчики, лицемеры, все те, кто, приняв царское подданство, обирал иранский народ, все сеиды и моллы.

    Они стояли группами; в каждой группе, при свете фонаря, составлялись какие-то списки.

    Всяк спешил протиснуться вперед, чтобы занести свое имя в списки. То и дело слышались голоса:

    - Сударь, запишите и меня, вашего покорного слугу!

    В одной группе составлением списка был занят Гаджи-Мир-Магомет, известный контрреволюционер, шпион царского консульства, занимавшийся гашением извести. Лицо его было мокро от пота. Один из стоявших рядом, услужливо сняв с его головы чалму, почтительно держал ее в руке.

    В другой группе составлял список его брат Мир-Курбан.

    - Сударь, да стану я жертвой твоих святых предков, запиши и меня в эту бумажку, - подобострастно просили его те, кто спешил перейти в царское подданство.

    - Подождешь еще!

    - Почему же? Чтоб погибнуть мне у твоих, ног, ведь сам знаешь, отцы и деды наши служили при консульстве в нукерах.

    - Господин мой, запиши и Мешади-Неймата Казвини.

    - Записал.

    - Запиши и Исфаганских.

    - Младший брат не будет записан.

    - Зачем, ага, да перейдут на меня все твои недуги?

    - Всякий, кто во дворе Энджумена бил себя в грудь и ратовал за конституцию, в списки не попадет!

    - Сударь, что за клевета! Тебе отлично известно, что туда я пошел не по своей воле! Меня послали, и я подчинился.

    - Об этом мы поговорим после…

    - Запишите господ Васминчи.

    - Сию мунуту!

    - Гаджи-Саттар-Агу из Хамене…

    - Записан.

    - Гэвгани…

    - Сейчас.

    - Хиябани и братьев…

    - С удовольствием!

    - Фишенгчиляров…

    - Нельзя!

    - Почему?

    - Все, кто продавал порох добровольцам, - враги ислама.

    - Пусть будет оплевано лицо святых предков лжеца.

    - Молчи, подлец!

    - От подлеца слышу.

    - Убирайся, банщик ты эдакий!

    - Эй, малый, кого ты назвал банщиком?

    - Тебя!

    - Меня?!

    - А то кого же еще!

    Лица, попадавшие в список, торопливо доставали из кармана именные печати и скрепляли ими свои имена в списке.

    Многие, обшарив карманы и не найдя при себе печати, в глубоком волнении окликали в толпе сыновей или братьев:

    - Мамед-ага! - кричали они. - Беги скорей домой. Печать осталась в «гелэмдане», а «гелэмдан» в чемодане. Если и там не окажется, посмотри в стенном шкафу, а если и в стенном шкафу не найдешь, поищи за шкатулкой, что на полке, рядом с окном. Живей же, мой удалый, не мешкай… Не такие теперь времена… Умри, но выручи!…

    Пройдя дальше, мы наткнулись на новую группу, которою руководил Мирза-Ага, сын Гаджи-Фараджа. Наконец, мы подошли к дверям консульства. Тут, в ожидании седоков, стояли сотни ослов, покрытых белыми попонами. Было очевидно, что в здании консульства собрались все вожди контрреволюции.

    Немного спустя из консульства показался штаб контрреволюции - «герои» Исламие.

    Оправляя белые чалмы, моллы садились на белых ослов.

    Сын аптекаря Кязим, пройдоха из района Девечи - кебабчи Гасан, безухий Алескер и другие придерживали стремена, почтительно подсаживая священнослужителей. Моллы тронулись под звуки «салавата», а за ними последовала толпа поклонников.

    С такой торжественностью они шли навстречу царской армии, спешили вручить судьбы революционного Тавриза в руки царского генерала Снарского.

    Став в стороне, мы молча наблюдали это шествие. Толпа скрылась, но издали все еще доносились звуки «салавата».

    Мы пошли обратно и встретили новую толпу, двигавшуюся по направлению к мосту Аджикерпи.

    Мы были задумчивы. Внезапно во мне созрело решение, и я, обратившись к Тутунчи-оглы, сказал о своем намерении покинуть Тавриз.

    - Обнимемся, дорогой товарищ. Кто знает, быть может, больше не увидимся. Мы покидаем Тавриз. Он теперь не наш, в руках контрреволюции.

    Мы горячо поцеловались и разошлись.

    Ночь…

    Иду по тихим улицам, вспоминая героические подвиги Тутунчи-оглы. Кругом ни души. Улицы, кишевшие в дни революции подобно муравейнику, безмолвствуют, как руины после землетрясения. Этот город, привыкший к грохоту орудийных залпов и свисту пуль, сейчас погружен в дремотное забытье.

    Тишина… Лишь при поворотах с улицы на улицу до меня доносится легкий шорох. То - прохладный ветерок, дующий с гор «Ичан», струится по улицам, обнимая верхушки деревьев и нежно лобзая едва распустившуюся листву; то - ласкающий душу шелест шелковистой одежды природы.

    Этой ночью Тавриз таинственен и страшен. Одетый в непроницаемую броню политических туманов, город этот, дремлющий, словно курильщик опиума, охваченный дурманом грез, находится в руках тысяч царских шпионов и местных агентов сыскной полиции.

    Погруженный в размышления, я подошел к дому Нины. Меня встретил хозяин дома Минасян и сообщил о болезни Нины. Глубокое волнение охватило меня при этом известии: я должен был выехать во что бы то ни стало, а болезнь Нины могла осложнить положение.

    Минасян говорил о своей боязни выйти наружу, о бегстве дашнаков в Урмию и Хой и их намерении поселиться там в армянских селах. Он рассказал также об обращении армянского духовенства к своей пастве с призывом выйти встречать генерала Снарского.

    При входе в комнату, мне, прежде всего, бросилась в глаза кровать. Намочив платок, маленький Меджид собирался приложить его к голове Нины.

    - В этом ребенке теперь вся моя надежда, - проговорила Нина, приподнявшись и сев на постели.

    Время шло.

    Я должен был без всяких обиняков сообщить Нине о нашем уходе из Тавриза.

    - Нина, первый этап революции завершен, - сказал я, приложив руку к ее лбу. - Действующая революционная часть временно приостановила здесь свою работу и переходит в центр. Военно-революционный совет распущен. Постановлено перейти на подпольную работу.

    Нина погрузилась в глубокое раздумье.

    - Не знаю, чем все это кончится, - проговорила она, наконец, прислонясь головой к моему плечу.

    - Потерпи, - принялся я утешать ее. - Пусть твое сердце будет сердцем революционера. Ты ведь - Нина, Нина, прошедшая через тысячи опасностей, не отступавшая ни перед какими преградами. И сейчас, перед этой временной неудачей, ты не должна проявлять малодушие и терять достоинство революционера. Пусть это - последние минуты нашего свидания, но я надеюсь, что революция вновь соединит нас.

    - Да, но разве завтра мы больше не увидимся? - воскликнула девушка в страшном волнении.

    - Я пришел проститься с тобой, Нина.

    - Ты не останешься в Тавризе?

    - Нет, сегодня мы должны покинуть город. Все товарищи уходят.

    - Куда?

    - Туда, куда требует революция. Я вернусь, Нина, но до того я напишу тебе. Мы должны присоединиться к наступающим на Тегеран частям.

    - Ты член партии? - спросила она, испытующе взглянув на меня.

    - Да, - ответил я.

    Нина обняла меня. Незабываемый огонь поцелуя обжег мои губы.

    Не помню, как я покинул дом Нины. Помню только, как, сунув в руки Меджида пачку русских кредиток, я бросился к дверям.

    Этой ночью Саттар-хан давал прощальный ужин, на который были приглашены кавказцы и члены иранской социал-демократической организации.

    Саттар- хан был крайне взволнован и грустен. Он беспрерывно курил кальян. Его густые изогнутые брови то и дело вздрагивали. Дугообразно поднятые ряды морщин на лбу говорили об обуревавших его тяжелых думах. Этот мужественный человек, свободно преодолевавший любое препятствие, теперь был в почти безвыходном положении. В комнате царило молчание, прерываемое частыми вздохами потерпевших поражение революционеров. Густые клубы дыма подымались к потолку.

    - Выступить против русских, - при всеобщем молчании заговорил Саттар-хан, - и отстоять Тавриз не так трудно. Будь я уверен, что наше выступление против русской армии спасет революцию, будь я уверен, что восседавшие в Исламие негодяи - сеиды и мучтеиды - не используют нашего конфликта с русскими, я бы выступил и дрался.

    - Друзья мои! - продолжал он через минуту. - Дорогие товарищи по оружию! Наше выступление бесполезно, им воспользуется контрреволюция. Вот что вынуждает нас сдать победивший в революции Тавриз, но это не умаляет значения одержанных нами побед. Мы никогда не забудем помощи, оказанной нам товарищами кавказцами и особенно бакинскими рабочими. Товарищи кавказцы, передайте мой привет бакинским и тифлисским рабочим. Передайте от моего имени: Саттар никогда не изменит революции, он твердо стоит на своем пути! Верьте, что мы вырастим детище революции пятого года.

    Эти искренние слова Саттар-хана произвели глубокое впечатление. За недостатком времени, я не мог ответить сардару пространной речью и ограничился несколькими словами.

    - Мы покидаем Тавриз с неизгладимыми воспоминаниями в душе, - сказал я. - Мы даем слово поделиться этими воспоминаниями и особенно впечатлениями от героических действий Сардара с кавказскими рабочими. Рабочие Кавказа, особенно рабочие города Баку, питают чувство бесконечной симпатии и глубокого сочувствия к иранской революции и ее вождю Саттар-хану. Братские чувства, связывающие нас, кавказских рабочих, с иранским крестьянством и беднотой, будут вечны и неизменны. Пока существует в мире идея революции, друг угнетенных Ирана Сатар-хан будет жить в сердцах и памяти человечества.

    После моих слов сардар еще раз оглядел присутствующих.

    - Друзья, собравшиеся сегодня, - испытанные борцы революции, - сказал он. - Обманщики не явились. Льстецы и подхалимы, еще вчера считавшие за честь лизать порог жилища Саттар-хана, сегодня стучатся в иные двери.

    Ужин закончился в час ночи. Мы простились, расцеловались и дали друг другу необходимые поручения. Все нужные для дороги приготовления были сделаны заранее. Явились и четверо товарищей, назначенных сопровождать нас до города Хоя.

    Из дома Саттар-хана мы захватили с собой маленькие наганы русского образца и ручные гранаты.

    Саттар- хан проводил нас до самых ворот.

    - Я расстаюсь с истинными героями революции! - сказал он нам на прощание.

    Выйдя от сардара, я направился к себе. Меня ожидали Тахмина-ханум и ее сын Гасан-ага. Узнав каким-то образом, что я собираюсь выехать из Тавриза, они пришли попрощаться со мной. Я подарил им все бывшие в моей комнате вещи и попросил Тахмину-ханум переселиться к Нине. Мать и сын были очень огорчены участью девушки.

    Я поручил Гасан-аге регулярно заниматься с членами кружка, стараться расширить их число и не разглашать их тайны.

    - Не бойтесь! - добавил я. - Вы снова победите. Ваши идеи - идеи пролетариата всего мира. Наступит день, когда ваши имена, имена участников первых политических кружков, будут занесены на страницы истории. Ты и Тутунчи-оглы - первые иранцы, бомбившие контрреволюцию. Не расставайтесь друг с другом.

    Нине я оставил коротенькую записку:

    «Дорогой друг! Сейчас я уезжаю. На мою просьбу перебраться к тебе, Тахмина-ханум ответила согласием. Ты не должна покидать Тавриз. Мы спишемся. Возможно, положение изменится. На это много надежд. Тогда мы снова увидимся в Тавризе. Целую твоего маленького Меджида и утешаю себя надеждой, что мое имя не будет им забыто. Я уезжаю без тебя, но с тобой. Будьте счастливы! До свидания!».

    Наш путь лежал через город Хой, а дальше - через реку Аракс и селение Шахтахты мы должны были проследовать в Тифлис и Баку.

    Неразлучные товарищи, подобно неразрывным звеньям одной цепи, мы шли один за другим по безлюдным улицам Тавриза.

    Мы шли…

    Мы шли, молчаливо прощаясь с безвестными могилами многих товарищей кавказцев.

    Несколько месяцев тому назад нас было много. Немало мы сделали и многих потеряли. Мы шли, не досчитывая в своих рядах многих бойцов, неутомимых, храбрых, беззаветно преданных революции.

    На окраине города мы остановились. Обнажили головы. И еще раз простившись с погребенными в тавризских окопах друзьями, двинулись дальше…

    «Тавриз!? думал каждый из нас, охваченный скорбью. - Знай, что при первом же зове покоящихся в твоих объятиях героев мы вновь придем к тебе на помощь. Грохот бомб, брошенных ими в горы Эйнали и Зейнали, будет раздаваться в ушах иранской контрреволюции до того дня, когда она будет раздавлена и развеяна по ветру. Хорошенько же охраняй их! Это первые жертвы молодой революции Тавриза!».

    Тавриз спит… Спит погруженная во временное молчание грозная революция. Но есть и бодрствующие, лишенные сна. И Саттар-хан, потрясший Иран до самого основания, и Нина, скрывающаяся от царских наемников и шпионов, лежат с сомкнутыми глазами, но без сна…

    Обернувшись, я в последний раз взглянул на Тавриз. Города не было видно. Подобно мрачной грезе, он вновь покоился в объятиях непроницаемо таинственных туманов.

    - Ура!… Ура!… - донеслось до нашего слуха…

    Это кричали входившие в сад Шахзаде части русской царской армии.

    «Дорогой друг Нина!

    Сегодня мы достигли города Хоя. По узким улицам города нас сопровождал оркестр. Губернатор вместе с иранскими социал-демократами проводил нас до здания ратуши.

    Улицы были полны народу. До нас долетали трогательные слова женщин, закутанных в чадры или вышедших с открытыми лицами.

    - Это кавказские добровольцы…

    - Среди них есть и мусульмане…

    - Это друзья Саттар-хана…

    - Ведь и у них есть семьи, и у них есть матери, сестры, невесты…

    - Стреляй хоть в упор, они не струсят!…

    - Они приехали из тех мест, откуда прибыл и Гейдар-Ами-оглы…

    - Интересно, зачем они приехали?…

    - Они приехали познакомиться со здешними добровольцами…

    Моя дорогая Нина! В этом городе, где мы сейчас находимся, авторитет царя пока не утвержден. Здесь еще не подозревают о занятии Тавриза царскими казаками. После банкета мы отправились осматривать город.

    Прежде всего нам показали крепость. Крепость довольно прочная, хотя ее стены возведены из глины. Город со всех сторон омывается каналами. На крепостных бойницах установлены старинные иранские орудия. Мы отправились в арсенал. В арсенале много старинных иранских пушек и ружей, русского, английского, немецкого и французского образцов.

    Мы инструктировали местных социал-демократов в отношении хранения оружия.

    Город довольно красив и живописен. Благодаря проведенным от Готурчая канавам, по всем улицам протекают ручейки.

    И все же, несмотря на обилие воды и зелени, город грязен; поверхность воды ничем не ограждена, и весь выносимый из домов мусор сметается прямо в канавы.

    Дорога из крепости в Урмию представляет собой длинную, широкую аллею, но из-за полного отсутствия надзора деревья вырубают.

    Часть города, называемая Шивен, расположена в стороне от крепости. Несмотря на здоровый климат здешних мест, зловоние, идущее от расположенных тут кожевенных предприятий, лишает возможности не только жить, но и проходить по этой местности.

    Здесь, как и в Тавризе, есть «бест», в котором скрываются преступники, обанкротившиеся купцы или люди, бежавшие от тирании и преследуемые законом. Мы осмотрели «бест». Моллы, в ведении которых он находится, любезно приняли нас.

    Закончив это письмо, я тронусь дальше. Предстоящий путь небезопасен. Мы должны из Маку тайно перейти Аракс и направиться в расположенное на русской границе селение Шахтахты, а оттуда по железной дороге проехать в Тифлис и Баку.

    Нина, я поручил Мешади-Кязим-аге помогать тебе. В случае нужды, обратись к нему.

    Старайся избегать подлецов из консульства. Слушайся Тахмины-ханум. Если Гасан-Ага и Тутунчи-оглы будут нуждаться в деньгах, поддержи их.

    Не следуй по стопам твоей сестры Ираиды и не слушайся ее советов, старайся, сколько можешь, влиять на нее. Консульство хочет использовать ее в своих целях, но на этом пути ее ждут позор и гибель. Если тебе не удастся избавить ее, береги себя от несчастья. Царский консул старается завербовать ее, как свою помощницу в грязных делах. Привет всем. Целую маленького Меджида».

    К западу от Нахичевани на иранском берегу Аракса расположено селение Арабляр.

    В сумерках мы дошли до этого села, где обнаружили обилие чайханэ.

    Остановившись тут, мы, при содействии контрабандистов из Шахтахты, Норашена, Ховека и Гывраха, должны были перебраться в Шахтахты.

    Шли проливные дожди. Аракс, выйдя из берегов, затопил окрестные поля. Контрабандисты посоветовали нам переждать сутки в селении Арабляр, и мы разошлись по разным чайханам, чтобы, в случае чего, не попасться всем сразу.

    Я остановился у старика по имени Гулам-Али. Его чайханэ представляла собой донельзя тесную, грязную и закопченную хату с глиняными нарами у стен, покрытыми рогожей.

    Рядом со мной устроился молодой контрабандист по имени Муслим.

    - Вы тоже контрабандист? - обратился он ко мне.

    - Нет! - ответил я.

    - Да не бойтесь, здесь у всех одно ремесло.

    - Возможно, но я не контрабандист.

    - Ты на меня не обижайся, я сказал это потому, что встречаю тебя впервые и хотел предупредить тебя.

    - О чем?

    - Тут каждый контрабандист обязан прежде всего явиться к здешнему хану за разрешением, иначе не разрешают переправляться через реку и перевозить свои товары.

    - Кто же хан? - спросил я.

    - Хан селения Арабляр - Шукюр-паша, двоюродный брат макинского хана Муртуза-Кули-хана Икбалуссалтанэ.

    - А он богат?

    - Очень. Кроме селения Арабляр, у него немало и других сел. Только он не в ладах с Муртуза-Кули-ханом. Они на ножах. Люди макинского хана не смеют показываться в здешних краях.

    После этих объяснений я немного успокоился и принялся за свой чай, но не успел отпить и полстакана, как в чайхану вошел незнакомец лет за пятьдесят.

    - Дядя Гулам-Али, новых постояльцев много? - спросил он хозяина.

    - Только один, остальных ты знаешь.

    - А кто новый?

    - Вот этот, братец, - ответил хозяин, указывая на меня.

    Незнакомец подошел ко мне. В руках он держал большую суковатую палку и фонарь.

    - Пожалуйте, племянничек, хан вас к себе требует.

    Мной овладело какое-то оцепенение.

    «Что нужно от меня этому бездельнику?» - подумал я.

    - Не беспокойся, - нагнувшись, зашептал мне на ухо Муслим, - ничего дурного быть не может. Он думает, что ты контрабандист. В случае чего, мы здесь; пойдем к хану и переговорим с ним.

    Не возразив ни слова, я поднялся и следом за пожилым мужчиной направился к жилищу хана.

    При тусклом свете фонаря, осторожно ступая с камня на камень, я пошел по грязной улице.

    Время от времени проводник указывал мне дорогу:

    - Пожалуйте сюда, племянничек.

    Улицы, прилегавшие к дому хана, были вымощены. Двор хана кишел слугами, выполнявшими самые разнообразные обязанности. Мы переходили со двора во двор. По дороге, тускло мерцая желтоватыми огоньками, поблескивали небольшие фонари. Наконец, мы взошли на террасу. У дверей ярко освещенной передней мне приказано было остановиться.

    - Этого племянничка хан потребовал к себе, - сказал сопровождавший меня мужчина часовому, стоявшему у входа, и, сдав меня, удалился.

    - Доложи хану, что требуемый человек доставлен, - сказал часовой молодому слуге и, повернувшись ко мне, добавил:

    - Кажется, вам придется немного обождать. Хан пирует.

    - Это канцелярия хана, - сказал часовой, немного погодя. - Хан лично разбирает дела преступников.

    - А какие у вас тут преступники? - спросил я.

    - Да разные бывают.

    И, понизив голос, сказал с лукавой улыбкой:

    - Вот скажет кто-нибудь ханской кошке или собачке, «брысь», или зашикает на цыплят, - значит, преступник. Это все ханские крестьяне.

    Вошел молодой слуга и с поклоном пригласил меня к хану.

    - Пожалуйте, сударь. Хан просит вас к себе.

    Мы вошли, в устланную коврами переднюю. Заметив в углу сложенную рядами обувь, разулся и я, и мы перешли в огромный зал. У окна на шелковом тюфячке сидел сам хан. Рядом с ханом на другом тюфячке сидел мужчина в тонкой черной абе, оказавшийся ханским визирем. У входа, в ожидании приказаний, стояли с почтительно сложенными на груди руками слуги.

    Оглядев меня быстрым взглядом, хан пригласил сесть.

    Я присел у окна по другую сторону хана.

    Хан приказал всем, кроме визиря и двух вооруженных слуг, покинуть зал и обратился ко мне с приветствием:

    - Добро пожаловать! Рад вас видеть! Не расскажите ли, откуда изволили прибыть в наши края?

    - Глубокочтимый хан, я еду из Хоя, - быстро ответил я.

    - А туда без сомнения изволили прибыть из Тавриза?

    Вопрос хана заставил меня насторожиться. Я решил, что он знает нас, и, не скрываясь, открыл ему правду.

    - Да, вы правы, в Хой я приехал из Тавриза.

    - Великолепно, - проговорил хан. - Нет нужды спрашивать, чем вы занимались в Тавризе. Без крайней необходимости вы, конечно, не стали бы удлинять и усложнять свой путь. Ведь расстояние между Тавризом и Джульфой не так уж велико!

    Я чувствовал, что мы угодили в западню, и с недоумением смотрел в лицо хану. Это был бритый, с тонкими усами, небольшого роста, бледный, худощавый мужчина лет тридцати - тридцати пяти.

    Прервав минутное молчание, он заговорил опять:

    - Я не враг кавказцам, вы не беспокойтесь. Мне известно, кто вы. Мой тесть Эмир Туман, бывший правитель города Хоя, известный враг революции, но я лично не противник освободительного движения, ибо оно направлено против моих кровных врагов.

    - Все во власти хана! - пробормотал я в ответ на признания хана.

    - Будьте покойны, здесь вам не угрожает никакая опасность. Разбойники макинского хана также не посмеют явиться сюда; и вы, и ваши друзья можете быть на этот счет совершенно спокойны. Однако я не хотел бы, чтобы вы переходили Аракс в ближайшие ночи, сейчас Аракс многоводен… Ну, прекрасно, а теперь пожалуйте к ужину.

    После ужина хан прислонился к подложенной под локоть парчовой подушке. В комнату внесли две жаровни с раскаленными углями. Затем два красивых мальчика принесли подносы с осыпанными бирюзой трубками для опиума и щипчиками.

    - Приготовьте трубки! - приказал хан.

    Взяв опиум изящными щипчиками, мальчики поднесли его к раскаленным уголькам, чтобы отогреть и смягчить опийные шарики; затем вложили их в трубки и проткнули серебряными иголочками маленькое отверстие.

    Одну из трубок подали Шукюр-Паша-хану, а другую визирю Мирза-Джавад-хану, затем взяв теми же щипчиками угольки, мальчики поднесли их к опийным шарикам.

    Курильщики принялись с наслаждением втягивать в себя и клубами выпускать из ноздрей дым. Сверкавшие сквозь этот опьяняющий дым глаза обоих мужчин были устремлены на раскрасневшиеся от огня лица мальчиков.

    Переводя взгляд с курильщиков на детей, я припомнил увеличенные фотографии этих мальчиков, висевшие в приемной комнате хана, и понял, что это - обычные во всех восточных дворцах ханские фавориты. Одного из них звали Гудратулла-хан, а другого Насрулла-хан.

    Еще до начала курения хан был в состоянии опьянения. Мальчики подносили одной рукой угольки к трубкам, а другой кормили курильщиков всевозможными сластями, разложенными на скатерти.

    Мне также предложили трубку, но я, поблагодарив, отказался.

    Немного спустя, в комнату вошел третий мальчик с тарой в руках.

    - Гусейн-Али-хан, начинай! - приказал хан.

    Настроив тару, Гусейн-Али-хан повернулся лицом к обслуживавшему хана Гудратулла-хану и запел.

    Пропев четыре куплета, он обратился к свечам, горевшим в канделябрах, и продолжал пение.

    Окончив пение, молодой музыкант стал переводить спетые на фарсидском языке стихи на азербайджанский язык.

    «Я пленен красотой юного мальчика.

    Силою усердных молитв я достиг цели и беседую с ним;

    Я не скрываю, что влюблен в радость созерцания юного красавца,

    Ты должен понять, какой мощью я обладаю.

    О свеча, гори же ярче, если ты горишь от горя,

    Ибо и я сегодня решил сгореть дотла».

    Гусейн- Али-хан пел и аккомпанировал себе. Хан и его визирь Мирза-Джавад заказывали певцу любимые мелодии и газели.

    Опьянение достигло своей высшей точки. Глаза хана были полузакрыты. Блуждая на грани бытия и небытия, полураскрыв веки и указывая пальцем в потолок, он запел сам:

    «Если колесо мира не будет двигаться по моему капризу, я

    поверну его вспять…

    Я не принадлежу к тем, кто страшится превратностей судьбы».

    Когда курильщики говорили, в словах их нельзя было найти ни связи, ни смысла.

    - Быть может, гостю угодно отдохнуть? - сказал вдруг хан, открыв глаза, и снова впал в полудрему.

    К опиуму больше не прикасались; опьяненные, они предавались теперь сладким грезам.

    От одуряющего дыма опиума мне хотелось поскорей вырваться на свежий воздух. Мальчики сидели в ожидании приказаний.

    Музыкант молчал. Малейшее движение, нарушая покой и лишая курильщиков радости опьянения, могло свести на нет затраченную энергию и время.

    Так просидели мы несколько часов. Мирза-Джавад очнулся первым. Распрощавшись, он поднялся и вышел. Скатерть с остатками ужина, - мангалы с потухшими углями и трубки были вынесены.

    Поднявшись с места и отойдя от продолжавшего плавать в мире грез хана, Гудратулла-хан подошел ко мне.

    - Сударь, пожалуйте, я провожу вас, - сказал он и, проводив меня в богато убранную комнату с роскошной постелью, помог раздеться.

    - Не будет ли у вас каких-нибудь приказаний вашему слуге? - спросил он и, получив отрицательный ответ, вышел.

    Я поднялся очень рано. Дождя уже не было. Небо было чисто и ясно. Слуги хана доложили, что Аракс угомонился.

    Хан тоже встал рано. За завтраком он сообщил, что будет сегодня занят судебными делами. Суд хана интересовал меня, и я попросил разрешения присутствовать на нем.

    - Пожалуйста, вам не бесполезно было бы ознакомиться с нашим судопроизводством, - заметил хан, любезно приглашая меня следовать за ним…

    Мы вошли во двор судилища. На балконе толпились крестьяне. При виде хана, они низко склонились в поклоне.

    Войдя в приемную, хан сел на свое обычное место; визирь, заняв вчерашнее место, достал из ящика кипу бумаг.

    Я уселся по другую сторону окна.

    - Гафур Дурсун-оглы! - позвал Мирза-Джавад.

    В комнату ввели молодого курда. Мирза-Джавад читал обвинительный акт. Хан слушал.

    «Гафур Дурсун-оглы, житель Дизеджика. Похитил дочь Джафар-аги. Во время перестрелки был убит Осман, один из слуг Джафар-аги».

    - Правда ли это? - спросил хан Гафура.

    - Правда, да будет все мое состояние принесено в жертву хану!

    - А как велико его состояние? - обратился хан к Мирза-Джаваду.

    Снова взглянув в бумажку, Мирза-Джавад ответил:

    - Пятьсот баранов, восемь коров, четыре лошади, одиннадцать быков.

    - Двадцать баранов и одну корову отдать детям убитого Османа, пятьдесят овец, одну лошадь и две коровы взять в уплату штрафа. Заприте его в амбаре и объявите собравшимся волю хана.

    - Второй обвиняемый, курд по имени Лелов, - продолжал Мирза-Джавад.

    «Во вторник вечером, когда стада хана возвращались с водопоя, пестрая телушка хана, отделившись от стада, вбежала в огород Лелова. Схватив дубину, Лелов так избил телку, что она тут же околела, так что не удалось ее зарезать даже на мясо»,

    Я взглянул на хана и, не заметив на его лице признаков раздражения и гнева, успокоился за участь несчастного старика.

    - За телку привести мне быка, за дерзость дать ему сто палочных ударов, - проговорил хан с полным спокойствием.

    После вынесения приговора хан поднялся с места и вышел поглядеть на исполнение его. Мирза-Джавад последовал за ним.

    На дворе лежал вытянутый ничком крестьянин без рубахи и со спущенными до колен штанами. Один из слуг хана сел у его ног, а другой у головы.

    Заработали розги.

    На теле крестьянина после первых же ударов на местах рубцов показалась кровь. Крестьянин, не имея возможности двигаться, душераздирающим голосом молил о пощаде.

    Не в силах выдержать картину этой дикой расправы, я сначала отвернулся, но, чувствуя, что силы мне изменяют, попросил у хана разрешения и ушел.

    Плавно несся Аракс в своих берегах; бежавшие друг за другом волны напоминали неразлучных друзей, идущих, держась за полы друг друга.

    Спокойно, без приключений мы перешли реку. Проводники вывели нас через железнодорожное полотно к селению Шахтахты.

    Нам предстояло провести ночь в чайхане Керим-аги, так как пассажирский поезд из Джульфы в Тифлис должен был быть на станции Шахтахты лишь к трем часам ночи.

    Пока мы находились в Шахтахты, через нашу станцию проследовал на Джульфу воинский поезд с последними эшелонами генерала Снарского.

    Мы пили чай и в то же время внимательно прислушивались к разговорам посетителей чайханы, говоривших о Саттар-хане и о Тавризской революции.

    - Я слышал сегодня, что Мамед-Али-шаха заставили собрать свои пожитки и удрать из Ирана, - сказал один из присутствующих, Уста-Бахшали.

    Слова его заинтересовали меня.

    - Где вы это слышали? - спросил я.

    - Мешади-Али-бек получил газету из Баку.

    Послали за газетой. Это была издававшаяся в Баку газета «Каспий».

    «…Тегеран. По сообщению агентства Рейтер, находящийся в русском посольстве Магомет-Али-шах чувствует себя превосходно. Бахтияры заняли все правительственные учреждения». Это сообщение изменило все наши планы. Ехать в Решт, чтобы присоединиться к революционным войскам, не имело теперь смысла.

    По обсуждении вопроса с товарищами, было решено, что я вернусь в Тавриз.

    Я распростился с друзьями. В три часа ночи они должны были уехать по направлению к Тифлису, я же с семичасовым вечерним поездом проследовать через Нахичевань в Джульфу.

    Когда мой поезд тронулся по направлению к востоку, солнце, обогнув Макинские горы, клонилось к западу.

    Оставляя далеко позади сверкавший Арарат, мы приближались к горе Иланлы, возвышавшейся словно черная статуя древней Нахичевани. Памятники завоевательных походов Тамерлана - глиняные крепостные стены и выглядывавшие из-за них полуразрушенные минареты, окутанные багряными лучами заходящего солнца, выступали навстречу нашему поезду.

    Ветер, взметавший с вершин песок и пыль, как бы перелистывал последние страницы осужденной на смерть книги завоеваний.

    Разрушенные крепостные бойницы, минареты мечетей и расположенные на вершине холма ханские дворцы, в ожидании чинов и медалей устремившие взоры на север, словно рассказывали эпическую повесть о Нахичевани времен Эхсан-хана.

    На станции Нахичевань мы задержались ненадолго. Часть пассажиров сошла; поезд двинулся дальше и через несколько минут, извиваясь змеей, глотая рельсы, тяжело пыхтя на подъеме, шел по берегу Аракса.

    Обогнув Ванкский собор, хранящий в своем полусгнившем остове историю прошлых веков, мы подъехали к погруженным в спячку невзрачным постройкам Джульфы.

    Справа, с иранского берега, наш поезд обозревали развалины древнего католического монастыря, с оконными нишами, напоминавшими глазные впадины человеческого черепа.

    Было одиннадцать часов ночи. На станции царило большое оживление. Жители Джульфы, прячущиеся днем от зноя и пыли, толпились на станции, отдыхая от дневной жары. Служители гостиниц, встречая пассажиров, расхваливали им достоинства своих «чистых, комфортабельно обставленных» комнат.

    Я направился в гостиницу «Франция» считавшуюся одной из лучших в Джульфе.

    В гостинице было шумно и многолюдно.

    Большинство номеров было занято офицерами генерала Снарского. Мне отвели небольшую комнату. Переодевшись, я отправился в летнюю столовую при гостинице, расположенную на террасе.

    Столики были заняты офицерами, путешественниками, местными купцами и правительственными чиновниками, приехавшими из Иранской Джульфы. Я уселся за столик перед окном моей комнаты. Ко мне подошел низенький, плотный, чисто выбритый армянин с отвислыми усами - то был хозяин гостиницы Григор-ага.

    - Что прикажете? - спросил он по-азербайджански.

    Я заказал ужин. Вдруг в коридоре раздался шум, официант ссорился с каким-то иранцем. Потом оказалось, что правитель Алемдара Икбали-Низам кутил в одном из кабинетов с женщинами легкого поведения и после кутежа отказывался платить по счету; самое же скандальное было то, что вместе с брюками правитель нечаянно прихватил и полотенце, принадлежавшее гостинице. Выдернув полотенце, официант издевался над Икбали-Низамом, что и послужило поводом к ссоре.

    Столик, расположенный рядом с моим, занимали четыре человека. Из доносившихся до меня фраз я понял, что они купцы. В Джульфе я должен был встретиться с несколькими лицами, которых знал заочно. Без их содействия я не мог получить иранского паспорта и переехать границу. Мне показалось, что незнакомые купцы и есть те самые лица, которых я разыскивал, и, весь превратившись в слух, не заметил, как мне подали ужин.

    Вызвав хозяина гостиницы, я заказал свежие огурцы и справился у него о сидящих за столом.

    - Это джульфинские купцы, - ответил он, - Насрулла Шейхов, Бахшали-ага Шахтахтинский, Ага-Мохаммед Гусейн Гаджиев и Саттар Зейналабдинов.

    Я был очень доволен. Случай этот был счастливом совпадением, и, чтобы знать, о чем они беседуют, я стал внимательно прислушиваться к их разговору.

    - Что мы могли поделать, когда в Тавризе начались беспорядки, народ, хлынув потоком, стал принимать русское подданство, а революционный Тавриз оказался бессильным защитить себя, своих вождей и даже горсточку кавказских революционеров? Какую помощь могли бы оказать мы в подобной обстановке?

    Не было сомнений, что то был Шейхов. В свое время Нина встречалась с ним и описывала его, как здорового, крепкого брюнета. Второй, худощавый и чуть-чуть сутулый мужчина с мягкими чертами лица, осушив бокал, тихо запел:

    «О смерть, явись ко мне на помощь.

    Эта жизнь хочет погубить меня».

    То безусловно был Гаджиев.

    Третий - высокий, краснощекий, представительный мужчина, был, вероятно, Бахшали-ага Шахтахтинский. Он не пил, но беспрестанно курил.

    Четвертый из сидевших за столом - Саттар Зейналабдинов - был высокий, худощавый мужчина с небольшими глазами.

    Помощь Тавризу с Кавказа могла осуществляться лишь при содействии этих людей.

    По- видимому, они сидели здесь уже давно и собирались уходить. Мне надо было воспользоваться счастливым случаем, так как потом разыскать их было бы трудно.

    Я послал Шейхову коротенькую записку.

    «Мне надо повидать господина Джумшуда».

    Прочитав имя Джумшуда, Шейхов удивленно поднял брови; под этим именем он был известен в подполье. Бросив в мою сторону задумчивый взгляд, он прислал ответ:

    «Мой дом - за зданием клуба. Клуб вам укажут. Завтра, в два часа дня».

    После записки я почувствовал облегчение и принялся за еду. Сидевшие за столом о чем-то тихо заговорили меж собой. Несомненно разговор шел обо мне.

    Попрощавшись со мной легким кивком головы, они вскоре встали и вышли. Был второй час ночи. Мне подали кусок только что появившейся на рынке дыни, но я не успел прикоснуться к ней, как в коридоре послышались невероятные крики и шум. То буянили царские офицеры.

    Многие иранцы и местные жители поспешили удалиться. Женщины тоже выбежали, спасаясь в других гостиницах.

    Оказалось, что офицеры, напившись, набросились на служащих гостиницы с кулаками, требуя женщин, но приведенных женщин оказалось недостаточно, и тогда заварилась каша.

    Собранные с разных концов Джульфы пятнадцать женщин толпились в конце коридора. Офицеры, обнажив шашки, требовали, новых.

    - Подай баб! - угрожающе кричали они служителям. Перепуганные женщины не знали, куда деваться. Хозяин гостиницы забрал жену и поспешно исчез.

    - Здесь живет женщина, - орал один из офицеров, колотя шашкой в дверь четвертой комнаты.

    - Это барышня, член американского благотворительного общества. Она направляется в Тавриз, - уверял служитель, но разошедшийся офицер ударом ноги выбил дверь.

    Из комнаты послышались испуганный крик, и, немного спустя, в коридор была вытащена молодая девушка в ночном халате. Волосы ее в беспорядке рассыпались по плечам. Дрожа мелкой дрожью, девушка обращалась к окружающим с трогательной мольбой то на немецком, то на английском языке, но никто не обращал внимания на ее призывы.

    В головах царских офицеров нераздельно царили два начала: вино и похоть.

    Один из офицеров начал держать перед несчастной жертвой, честь которой находилась в руках озверелых дикарей, длинную речь:

    - Ради нашего царя мы идем на Восток. Кто знает, быть может, не вернемся. Мадмуазель, вы - культурная девица и должны понять, что мы забираем вас не навсегда. Проведем с вами только одну ночь и уедем. Не волнуйтесь, пожалуйста. Вы имеете дело с интеллигентными, воспитанными людьми. Мы офицеры его величества!…

    Нужно было помочь девушке, но я не решался заступиться за нее; хоть у меня и был паспорт, я не хотел рисковать жизнью; обнаженные шашки и пустые бутылки ждали только повода, чтобы обрушиться на чью-нибудь голову.

    Среди офицеров было несколько трезвых, но и они вторили пьяным, требуя женщин. Завидев среди военных облеченного высоким чином пожилого офицера, я решил обратиться к нему.

    Окинув меня высокомерным взглядом и решив, что перед ним стоит европеец, офицер холодно спросил:

    - Что вам угодно?

    - Я хотел бы сказать вам пару слов, - ответил я.

    - Пожалуйста.

    - Вы идете на Восток, - начал я. - Здесь его преддверие. Вы вступаете в Иран, как носители культуры великой России, чтобы водворить в нем мир и спокойствие. Вот с какими намерениями вы вступаете в чужую страну. Согласитесь, что поведение ваших офицеров резко противоречит целям мирной политики, которые ставит перед вами император. Приняли ли вы это во внимание?

    - Вы иранец? - спросил офицер.

    - Нет, я - кавказец. Я русский подданный и потому мне стыдно видеть поступки, пятнающие честь русского оружия.

    При этих словах офицер положил руку мне на плечо.

    - Верно! Приветствую ваше благородство и честность, но… девушка так молода и прелестна, что они едва ли захотят от нее отказаться. Я попробую уговорить их, а вы постарайтесь тем временем удалить девушку. Очень вам признателен.

    Заметя наши переговоры, девушка заплакала сильней и снова заговорила на незнакомом мне языке.

    Не понимая ее слов, я чувствовал, как она молит о помощи. Быстро схватив ее за руку, я увлек ее в свою комнату. Забрав ручной чемодан, я вместе с девушкой пробрался через окно на террасу и оттуда через черный ход на улицу.

    Усевшись в стоявший у входа фаэтон, мы поехали прямо в гостиницу «Ориант». Здесь я встретил товарища Алекбера и крайне обрадовался. И он, в свою очередь, узнав, что мне и моим товарищам удалось благополучно выбраться из Тавриза и ускользнуть из рук царских чиновников, был очень доволен.

    Девушка была в одном халате. Я распорядился доставить ее багаж из «Франции».

    Не зная языка, я не мог говорить с девушкой и успокоить ее; я только чувствовал, что она благодарит меня на различных европейских языках, однако, ни понять, ни сказать в ответ хотя бы одно слово я не умел.

    - Говорите ли вы по-фарсидски? - спросила, наконец, девушка на чистейшем фарсидском языке.

    Я удивленно взглянул на нее.

    - Немного объясняюсь! - ответил я.

    Как и где могла эта молодая девушка научиться в таком совершенстве фарсидскому языку?

    Кто она? Откуда? Куда она едет?

    Возможность объясняться с девушкой облегчило мое довольно затруднительное положение.

    - Прежде всего, где вы научились фарсидскому языку? - спросил я.

    - Я окончила факультет восточных языков в Нью-Йорке. Мой отец - востоковед. Четыре года я работала в американских благотворительных обществах в Тегеране, Южном Ираке, Хорасане и Кирмане.

    - Вы англичанка?

    - Нет, я немка из Америки.

    Девушка снова поблагодарила меня.

    Я знал, что не сумею уснуть. Нервы были натянуты до крайности.

    Алекбер, заказав ужин, сидел за маленьким столиком на балконе.

    - Пожалуйте поужинать с нами, - предложили мы девушке.

    - С большим удовольствием, - охотно согласилась она. - По правде говоря, сегодня весь вечер я не решалась даже открыть дверь и сидела без ужина, - рассказывала она, присаживаясь к столику.

    - Зачем вы едете в Иран? - спросил я, пока нам подавали ужин.

    - Нашу миссию и культурно-просветительное общество перебросили из южного Ирана в Тавриз. И я в качестве секретаря следую из Америки в Тавриз.

    - А что делает ваше общество в Иране?

    - Изучает обычаи и секты, оказывает помощь больным и нуждающимся.

    - Наряду с этим будете ли вы изучать политические вопросы?

    - Нет, вмешательство в политические дела не входит в круг наших обязанностей и целей. Мы преследуем узко научные и благотворительные цели.

    - Великолепно… Как вы себя чувствуете после перенесенного потрясения? Я очень сожалею, что из-за распущенности офицеров вы пережили такие тяжелые минуты.

    - О, правду сказать, эту ночь я со страха не сомкнули глаз. Конечно, я никогда не сумею отблагодарить вас за вашу помощь, но вы можете быть уверены, что до конца жизни я не забуду этого случая.

    - Я не сделал ничего особенного. Долг каждого порядочного человека защитить беспомощную девушку от пьяной, озверевшей толпы.

    - Вы кавказец? - спросила она, с благодарностью и интересом глядя на меня.

    - Нет, я иранец, - ответил я, не желая открывать ей правду.

    - Чем вы занимаетесь?

    - Я разорившийся купец. Что поделаешь? В стране, где революция, нельзя обойтись без убытков.

    - Вы едете в Тавриз?

    - Да, в Тавриз.

    - Ну, что же, наживете снова, - стала утешать меня она. - Я познакомлю вас с американскими торговыми фирмами… Однако, мы сидим за общим столом и до сих пор еще не знакомы, - проговорила она с улыбкой.

    Я встал, чтобы представиться. Она протянула мне свою тонкую руку и, крепко пожав мою, назвала себя:

    - Мисс Ганна…

    Мисс Ганна все еще не могла оправиться от пережитого волнения. Я почувствовал легкий трепет ее холодной руки. Она снова поблагодарила меня за избавление от грозившей ей позорной участи.

    Беседа наша затянулась до четырех часов утра.

    После ужина девушка отправилась в свой новый номер, а мы с Алекбером устроились в его комнате.

    В восемь часов утра в коридоре разыгрался громкий скандал.

    Одевшись, мы вышли на голоса. Какой-то офицер в одном белье что-то кричал и требовал к себе хозяина. Несколько других офицеров, окружив его, старались узнать, в чем дело. Когда на шум прибежал хозяин, офицер схватил его за ворот и, пересыпая речь бранью и пощечинами, закричал:

    - Эта женщина ограбила меня, сию же минуту подай ее сюда.

    Хозяин гостиницы, грузин Димитрий, оттолкнув офицера, вырвался из его рук. Офицер, не устояв на ногах, ударился о стену узкого коридора и замер.

    - Эй ты! - раздались угрожающие окрики офицеров. - Не смей давать рукам волю!

    - Ведь я же предупредил вас, - оправдывался хозяин, - что приводить в гостиницу неизвестных женщин не годится! Со всех концов они съехались в Джульфу, чтобы обобрать таких простаков, как вы. Но вы твердили: «Я сам отвечаю за все» - и не пожелали слушать меня. А теперь требуете от меня эту женщину. Не мог же я до утра стеречь ее для вас?

    В ответ на эти слова офицер ударил его по щеке. Тогда Димитрий дал знак собравшимся на шум железнодорожным рабочим и своим служащим, и те, собравшись в группу, заняли угрожающую позицию, всем своим видом давая понять офицерам, что дальнейшее хулиганство встретит дружное сопротивление. Офицеры притихли и сразу переменили тон. После водворения мира решено было обыскать и проверить все номера. Когда очередь дошла до номера мисс Ганны, перепуганная девушка отказалась открыть дверь. И только после моих слов:

    - Мисс, не бойтесь, откройте, я здесь, - она осторожно приоткрыла дверь.

    Не протрезвившийся офицер со вспухшими, налитыми кровью глазами, с похожим на пустой бурдюк лицом и трясущейся головой, взглянул на перепуганную девушку и со словами: «Не она! - отошел от двери.

    - Ничего страшного нет. Успокойтесь! - сказал я девушке.

    - Теперь уже все равно я больше не усну. Ах, если б я могла поскорее уехать в Иран и избавиться от этих кошмаров, - воскликнула мисс Ганна в сильнейшем волнении.

    - Успокойтесь, никакой опасности нет. Пока мы с вами, вам ничего не угрожает. Что касается подобных случаев, то на иранской границе их будет еще больше. Царские офицеры не стесняются и в самом Иране.

    Мы умылись и вышли к завтраку. Через некоторое время показалась и мисс Ганна в изящном, белом шелковом платье и, сев за столик, принялась разливать чай.

    - Я крайне сожалею о причиненном господам беспокойстве, - сказал, подойдя к нам, хозяин гостиницы. - Но что поделаешь? Вот уже несколько дней, как такие безобразия происходят по всей Джульфе. В нашей гостинице еще сравнительно спокойно. Нас побаиваются. Лишь для того, чтобы несколько обуздать господ офицеров, я кормлю, пою и держу у себя отборнейших силачей из железнодорожных рабочих. В других гостиницах не то. В гостинице «Англия» офицеры изнасиловали жену хозяина и судомойку. В другой гостинице избили управляющего. Разгромили несколько винных магазинов. Хозяин гостиницы «Франция» Григор-ага Франкулов со вчерашнего дня скрывается со своей женой у меня… С ними могут справиться только такие женщины. Она стащила у него три тысячи деньгами и золотые часы. И Русская и Иранская Джульфа кишат ими. Я предупреждал его, но он не послушался и на мое предложение сдать в кассу деньги и ценности заявил, что у него ничего нет, а теперь он буянит.

    К двум часам я должен был пойти к Шейхову. Алекбер знал об этом, и мы решили отправиться вместе.

    Условившись в пять часов встретиться в гостинице к обеду, мы поручили девушку хозяину. Мисс Ганна сама просила об этом. Она прошла к себе и заперлась, а я с Алекбером вышел из гостиницы.

    У Шейхова я застал всех вчерашних товарищей, ужинавших в гостинице. Мы познакомились.

    После обеда началась деловая беседа. Несмотря на всю рискованность задуманной мною поездки, они одобрили мое решение, так как настроение в Тавризе падало день ото дня. Шейхов прочел нам письмо Гаджи-Али.

    «Русские принялись за работу, - писал Гаджи-Али. - Сегодня арестовали кавказца Мирза-Алекбер-Мамед-Кули-заде - брата издателя журнала «Молла-Насреддин» и Гаджи-Мирза-Алескера. Революционное настроение падает с каждым днем. Для поддержания колеблющихся и прекращения перехода иранцев в русское подданство необходимо организовать тайное общество».

    Все, довольно длинное, письмо Гаджи-Али было написано в этом духе. Поэтому вопрос о моей поездке в Тавриз и об организации там тайного общества был решен без возражений, и мы перешли к обсуждению вопроса о паспорте.

    Решив, что с русским паспортом прожить в Иране будет трудно, Шейхов взялся лично уладить вопрос с паспортом и добавил, обращаясь ко мне:

    - Завтра вы получите от меня готовый иранский паспорт.

    Решено было, что со мной отправится и Алекбер. После этого мы с Шейховым пошли знакомиться с некоторыми интересовавшими меня лицами.

    В большинстве они принадлежали к купечеству и интеллигенции. То были - Наги Исмаилов, Алескер Гасан-заде, Аскер Наги-заде, Мирза-Ибрагим Акберов, Сеид-Мохаммед Берар, Мирза-Али Мохаммед-заде (по прозвищу Лысый), Ага-Рза Махмудов, Гаджи-Абас Гаджи-Фарзали-оглы, Молла-Гасан Мамедов (из иранских революционеров), Мохаммед Ахундов, Ага-Гусейн Рагимов, Аббас Тагиев, Аббас Фаратов и другие.

    - Школьный товарищ моего покойного брата Фараджуллы, - говорил Шейхов, представляя меня им.

    Я познакомился и с несколькими армянами, в том числе с нефтеторговцем Алексан-агой Шамхаловым, уроженцем Джульфы, Арсеном Артаровым и другими.

    Возвращаясь в гостиницу, мы увидели обозы армии генерала Снарского, двигавшиеся к мосту через Аракс.

    - Они не успели вступить в Иран, - сказал при виде их Шейхов, - как уже игнорируют все таможенные правила. Рядом с воинскими обозами тянутся повозки, доверху нагруженные товарами. И никто не смеет задержать их.

    - А на письмах уже красуется почтовый штемпель «Тавриз. Эриванская губерния», - заметил Алекбер.

    Мы долго ходили по городу и опоздали к назначенному мисс Ганне сроку. В гостинице нас встретил хозяин Димитрий.

    - Барышня от страха заперла двери и с утра не выходит из комнаты.

    - Она права. С царскими офицерами шутить не приходится, - заметил я и постучался к мисс Ганне.

    Та отозвалась по-английски. Я заговорил по-фарсидски. Узнав меня по голосу, она тотчас же вышла к нам.

    На ней было красивое платье, густые золотистые волосы были зачесаны назад; от ее рук и шеи исходил аромат тонких духов. Ночной испуг прошел, и она словно собиралась на какое-то празднество во всеоружии красоты.

    Я представил ей Шейхова.

    - Эта девушка быстро заставит вас забыть Нину, - шепнул он мне.

    Мисс Ганна еще не обедала, ожидая нас.

    Не подавая виду, что мы уже обедали у Шейхова, я занял столик на открытом балконе и заказал обед.

    Солнце клонилось к западу, было прохладно.

    За обедом собралось большое и интересное общество. Совершенно неожиданно к нам присоединились Амир Хашемет, иранский революционер Энделиб, поэт Мирза-Али-Кули, известный под псевдонимом Гамгюсар, и другие. Американка была слегка ошеломлена роскошью нашего стола. На обращенные к ней вопросы она отвечала на чистом фарсидском языке.

    За столом не было ни одного человека, который бы не владел фарсидским языком. Сыпались стихи, остроты, тосты.

    Вина было выпито мало. Мисс Ганна почти совсем не пила. Налив полбокала вина и разбавив водой, она после каждого тоста едва прикасалась к бокалу.

    Мирза- Али-Кули Гамгюсар взял слово.

    - Я прошу у мисс Ганны разрешения прочесть стихи тавризского поэта Саиба, - проговорил он.

    - Пожалуйста, пожалуйста, - поспешила ответить девушка.

    Мирза- Али-Кули процитировал отрывок из Саиба, и действительно содержание стихотворения как нельзя больше соответствовало моменту.

    Вокруг меня все освещено лучезарной красотой возлюбленной этой ночью.

    И если я впаду в безумие, не удивляйтесь, я буду прав.

    Бокал полон, напиток розов, льются песни, возлюбленная при мне,

    И кубок обходит всех беспрерывно этой ночью.

    Мисс Ганна была тронута и отметила необычайное мастерство чтеца. Тогда поднялся Энделиб и в свою очередь попросил разрешения прочесть стихи. Разрешение было дано. Для того, чтобы не возбуждать подозрений сновавших повсюду царских шпионов, нам необходимо было держаться за столом именно так. Энделиб прочел подражание Саибу поэта Везира.

    Вспомнив об алых губах твоих, я отбросил догматы веры

    И ты отбрось свое покрывало этой ночью.

    Мирза- Али-Кули ответил ему на это стихами поэта Эда: Энделиб отозвался подражанием Мэюса, и пошли сыпать стихами разных иранских поэтов. Наконец, Гамгюсар прочел на азербайджанском языке свои собственные импровизированные в честь мисс Ганны стихи. Мне запомнилось лишь одно двустишие:

    В твоих томных взглядах гармония, пленяющая сердце.

    Твои кудри, как тучи красавицы небес…

    Мы перевели стихи мисс Ганне на фарсидский язык. Она улыбнулась и, подумав немного, сказала:

    - Такие сравнения имеются, правда, и у немцев, но на Востоке они как-то особенно изысканны и изящны.

    Наш обед затянулся до полуночи. По уходе гостей, мисс Ганна, Алекбер и я принялись обсуждать вопросы, связанные с переездом границы.

    Американка относилась ко мне с большой искренностью и словно искала случая, чтобы выразить мне свою признательность.

    Сегодняшний обед, устроенный в мою честь друзьями, произвел на нее большое впечатление. Она убедилась, что тот, кто спас ее, - не просто случайный человек, а культурный, прогрессивный иранец, имеющий большой круг друзей и знакомых.

    Паспорт мисс Ганны был визирован русским жандармским полковником Штраубе, и она могла переехать границу хоть сегодня.

    - Я получила паспорт, - сказала она радостно. - Теперь мы можем ехать дальше.

    - К сожалению, я не сумею ехать завтра.

    - Почему?

    - Мой паспорт просрочен, новый я еще не выправил.

    - А долго ли придется ждать?

    - Дня два, три! Если хотите принять мою дружбу, подождите меня, и я снова к вашим услугам, - ответил я.

    - Если мое общество вас не затруднит, с удовольствием, - отозвалась девушка без колебаний. - В этом путешествии мне не хотелось бы расстаться с вами.

    Девушка признательно пожала мне руку и сказала, что будет ждать меня.

    Я был приглашен на обед к Саттару Зейналабдинову. Роль Саттара в иранской революции была значительна. Он никогда не уклонялся от оказания самой широкой материальной поддержки делу революции.

    Мне хотелось взять с собой на обед и американку, чтобы познакомить ее с женой Саттара; это развлекло бы девушку, и она получила бы возможность до выезда из Джульфы проводить время в знакомой семье. Но я не решался заговорить с ней об этом, боясь получить отказ.

    Так или иначе надо было сделать ей это предложение. Оставлять ее в гостинице одну было бы невежливо.

    - Мисс, - начал я осторожно, - я хотел бы сказать вам пару слов, но не знаю, как вы к ним отнесетесь.

    - Я приму каждое ваше слово, как слово друга, - живо отозвалась девушка.

    - Один из моих ближайших друзей пригласил меня на обед. Мне хотелось, чтобы вы также присутствовали на нем и познакомились с его молодой женой.

    - Я с удовольствием принимаю ваше предложение, - с готовностью ответила девушка. - Чем больше я узнаю вас, тем больше убеждаюсь в вашем благородстве и мужестве. Вы хотите идти сейчас?

    - Да, нам надо двигаться.

    - В таком случае дайте мне четверть часа на туалет, - сказала она, поднимаясь с места.

    Я вышел на балкон. За нами явился сам Саттар Зейналабдинов, и мы стали ждать мисс Ганну.

    Через несколько минут показалась и она в белом платье. Ослепительная белизна ее лица выгодно оттенялась золотистыми волосами и темно-синими глазами.

    Познакомившись с Саттаром Зейналабдиновым, девушка взяла меня под руку.

    - Теперь мы можем идти.

    Дом Саттара был расположен за «Ориантом».

    Тут, в ожидании нас, уже сидели за столом Али-Кули Гамгюсар, Шейхов, Алекбер, Ага-Мохаммед-Гусейн, Бахшали-ага и Наги Исмаилов.

    Девушка первым долгом обратилась к Саттару:

    - А где ваша супруга?

    Тот смутился, не зная, что ответить.

    - Хозяйка находится на своей половине, чтобы предоставить гостям возможность провести время, как можно свободнее. Она следит и распоряжается всем сама, - поспешил ответить я, стараясь скрыть, что хозяйка дома ходит под чадрой и появиться на мужской половине не может.

    - Я хотела бы с ней познакомиться, - попросила девушка.

    - Пожалуйста, я провожу вас к ней, - сказал Саттар и пошел с мисс Ганной на женскую половину.

    Обед был подан, но мы ждали мисс Ганну. Спустя несколько минут девушка вышла.

    - Не ждите меня, - извинилась она. - Я обедаю у ханум.

    По уходе мисс Ганны мы принялись за едой обсуждать вопрос о моем паспорте. Мне было неизвестно, каким путем собирается Шейхов достать мне паспорт. Вопрос этот сильно тревожил меня.

    - Абульгасан-бек, брат местного купца Джебраиль-бека, один из моих ближайших друзей, - начал Шейхов. - Он обещал получить паспорт на свое имя и передать его мне. Иранский консул в Джульфе - русский шпион и находится в тесном контакте с жандармским полковником Штраубе и приставом Ящолтом. Поэтому рисковано обращаться к нему за паспортом на имя самого товарища.

    При этих словах Шейхов достал из кармана паспорт и положил передо мной. Мне оставалось приклеить к паспорту свою фотокарточку, без чего он считался недействительным.

    Шейхов позвал слугу Саттара.

    - Разыщи Гасана, секретаря консула, и скажи, что его просит к себе Шейхов.

    Мы еще не кончили обедать, как появился Гасан. Протянув ему мой паспорт, Шейхов распорядился:

    - Приложи к карточке печать и возвращайся сюда.

    Гасан, улыбнувшись, вышел и через полчаса принес окончательно оформленный паспорт. Впоследствии я узнал, что этот юный секретарь консула не кто иной, как племянник Абульгасан-бека.

    Теперь я был Абульгасан-бек из Шебстерского района, двадцати семи лет, получивший новый паспорт по истечении срока старого.

    Обед кончился. Немного спустя к нам вышла довольная и смеющаяся мисс Ганна. На ее шее красовалась нить жемчуга. Очевидно, она получила это в дар от жены Зейналабдныова.

    Девушка поблагодарила Саттара за гостеприимство и выразила удовольствие, что имела возможность познакомиться с егоженой.

    Было около пяти часов вечера, когда мисс Ганна пошла попрощаться с супругой Саттара, и мы вышли. Нам надо было немного отдохнуть, так как на ужин мы были приглашены к Мохаммед-Гусейну Гаджиеву.

    - Отдохните немного, - посоветовал я, проводив девушку до дверей ее комнаты.

    - Ну, а как ваш паспорт? - спросила она с любопытством.

    Вынув из кармана паспорт, я показал его мисс Ганне. От восторга она запрыгала.

    - Значит, завтра едем? - сказала она и, схватив меня крепко за руки, принялась кружить по комнате.

    - Да, едем, готовьтесь, - ответил я.

    К девяти часам вечера мы должны были постучаться к мисс Ганне, но, выйдя из комнаты, мы застали ее в коридоре уже ожидающей нас.

    - Неужели вы не отдыхали? - спросил я с удивлением,

    - Очень мало. От радости я не могла сомкнуть глаз. Так трудно дождаться минуты, когда мы, наконец, уедем с вами отсюда, - сказала она и, смутившись от невольного своего признания, опустила голову.

    - Я никак не предполагал, что вы придаете такое значение нашей совместной поездке, - начал я, желая вызвать ее на более откровенный разговор. - Во всяком случае я постараюсь сделать все зависящее от меня, чтобы путешествие наше прошло благополучно. Мне хотелось только подчеркнуть, что в отношении вас я не сделал ничего особенного. Ваше одиночество, - ваша молодость, беспомощность, а главное, то обстоятельство, что из далекой страны вы едете в край, где происходит революция, требуют от каждого сознательного человека предупредительности и внимания к вам.

    Девушка шла молча, держа меня под руку. Она снова заговорила об оказанной мной ей услуге и добавила:

    - Я чувствую, что вы какое-то особенное и очень важное лицо, но не могу еще точно определить это. Вас все уважают, но это не то уважение, которое оказывается обычно купцу. Признаюсь откровенно, вы произвели на меня настолько глубокое впечатление, что я не могу овладеть собой и ограничить свое чувство определенными рамками, придать ему определенную форму. Кто знает, возможно, тут некоторую роль играет и то, что я женщина.

    Мисс Ганна в смущении умолкла. Я почувствовал, легкий трепет ее руки, покоившейся на моей, и ее волнение передалось мне.

    Весь остальной путь до дома Гаджиева она прошла в молчании и ни разу не взглянула на меня.

    Войдя в комнату, мы застали среди собравшихся несколько незнакомых. После выяснилось, что это паломники, направляющиеся из Ирана в Мекку. Хозяин дома, Гаджиев, представил нас им.

    Знакомясь с Искендер-ханом и Мохаммед-ханом Мучтеид-заде, мисс Ганна подала им руку, когда же очередь дошла до мучтеида Насириль-Ислама, она не то заколебалась, не то смутилась.

    - Подойдите, ханум, - обратился к ней Насириль-Ислам. - Не стесняйтесь меня. Хоть я и духовное лицо, но не принадлежу к числу косных приверженцев старины.

    Насириль- Ислам протянул девушке руку. Мисс Ганна пожала ее и, отойдя, уселась между мной и Алекбером.

    - Вероятно, ханум - супруга этого господина, - сказал Насириль-Ислам, указывая Мохаммед-Гусейну на меня и мисс Ганну.

    - Нет, - пояснил тот. - Это путешественница. Они познакомились в дороге и едут в Тавриз.

    - Очень хорошо, очень хорошо. Она обходительная, скромная барышня и прекрасно воспитана, - похвалил Насириль-Ислам и принялся курить кальян.

    - Не верьте его словам! - сказал я шепотом мисс Ганне. - Хоть он и говорит, что он не из косных приверженцев старины, но, как бы там ни было, он - молла, человек духовного звания, следовательно, сторонник старины.

    - О, в этом я не сомневалась! - громко сказала она, улыбнувшись.

    Услыхав безукоризненную фарсидскую речь девушки, мучтеид вынул изо рта трубку.

    - Браво, барышня, браво! - восторженно проговорил он.

    Завязалась оживленная беседа на фарсидском языке.

    Я понял, что мисс Ганна искала случая заговорить с мучтеидом, и этот случай предоставил ей сам Насириль-Ислам.

    - Сначала я было подумал, - сказал он, - что ханум - супруга молодого человека, но наш уважаемый хозяин разъяснил, что вы путешественница.

    Все с интересом ожидали ответа мисс Ганны. Девушка улыбнулась.

    - А почему вы решили, что я супруга этого господина? - спросила она, взглянув на мучтеида. Тот замялся, не зная, что сказать.

    - Хотя бы потому, что вы оба красивы, молоды и как нельзя лучше подходите друг к другу. Особенно прелестны вы, ханум. Вы хорошая и прекрасно воспитанная девушка.

    - Но все-таки, из чего вы заключили, что я и хорошая и прекрасно воспитанная? - настаивала девушка.

    Придвинув кальян и раза два глубоко затянувшись, мучтеид сказал:

    - Ваше лицо открыто. И красота, и характер ваш написаны на нем.

    Не успел мучтеид произнести последние слова, как девушка, перейдя в наступление, решительно поставила один из коренных вопросов общественной жизни Востока.

    - А раз легче определить, - сказала она с молодым задором, - и душевные, и физические достоинства женщины, когда она открыта, почему вы, господин Мучтеид, не разрешаете им ходить с открытыми лицами?

    Насириль- Ислам усиленно заморгал глазами, он был в большом затруднении. Воцарилось неловкое молчание.

    - Если господин мучтеид разрешит, - прервал я молчание, - я отвечу на вопрос ханум.

    - Прошу вас, сын мой, - сказал мучтеид. - Прошу, прошу!

    - Я не имею чести знать мнения господина Насириль-Ислама по данному вопросу, - начал я, - но могу сказать одно, что в Иране наряду с вопросом о раскрепощении женщины необходимо выдвинуть и вопрос о поднятии на должную высоту культурного уровня мужчины.

    Мои слова словно развязали язык мучтеиду.

    - Спасибо, сын мой, браво, мое дитя. Ваши слова прекрасны. Наши мужчины более некультурны, чем женщины.

    Ужин был сервирован по иранскому обычаю. Насириль-Ислам и его собратья с улыбкой посматривали на суфру. Быстро поняв причину этих улыбок, хозяин дома заметил:

    - Из уважения к господам паломникам я не решился подать напитки.

    - Я же с самого начала заявил, что не принадлежу к косному и отсталому духовенству, - усмехнулся Насириль-Ислам. - Что касается господина Мучтеид-заде, я должен заметить, что этот господин сам держит у себя винный погребок. По-моему, и Искендер-хан не свободен от подражания ему. Наше паломничество в Мекку также не является препятствием. Святой владыка Мекки настолько велик и милостив, что не станет обращать внимания на такие мелочи и не зачтет нам эти легкие прегрешения.

    Все общество рассмеялось. По знаку Мохаммед-Гусейна подали напитки. Насириль-Ислам пил только коньяк. Предварительно он снял чалму и отложил ее в сторону. На его бритой голове оставалась только легкая белая тюбетейка.

    - Снимать за едой головной убор - долг каждого культурного человека. Я приветствую этот европейский обычай, - проговорил он при этом.

    Я понимал, что поведение мучтеида имеет совершенно иной смысл. Он считал, что, сидя в чалме за суфрой, где подаются напитки, он косвенно оскверняет, оскорбляет эту чалму, - символ святости. Не желая дать нам это понять, он старался замаскировать свой поступок ссылкой на европейский обычай.

    Спутники мучтеида последовали его примеру. По распространенному в Иране обычаю, их головы были выбриты от середины лба до самого затылка.

    Во время ужина мучтеид старался занимать американку, затрагивая самые разнообразные темы, причем его беседа с красивой молодой девушкой не носила чувственного и похотливого характера; он говорил с ней, как вполне культурный и интеллигентный человек.

    Зато Искендер-хан и Мучтеид-заде чересчур пристально и упорно разглядывали девушку, словно собираясь пересчитать золотистые завитки волос, обрамлявших ее изящную головку.

    После ужина Насириль-Ислам потребовал кальян, а мы с Мучтеид-заде встали походить по залу.

    - На самом деле, это передовой, прогрессивно настроенный молла, - сказал я, кивнув в сторону Насириль-Ислама. - Он разговаривал с девушкой, как интеллигентнейший человек.

    - Мой уважаемый друг, - умехнулся Мучтеид-заде, - наша болезнь смертельна, она кроется в голове. Больны наши главари. Болезнь, о которой я имею честь, сударь, говорить вам, порождается теми самыми чалмами, что в начале ужина были отложены в сторону. Из этих сорокаметровых марлевых повязок и вытекают все наши злосчастья. Правда, Насириль-Ислам был крайне корректен с девушкой, но этого далеко не достаточно, чтобы назвать его человеком культурным и интеллигентным. Он не переносит эмансипированных женщин. По самой природе своей он чужд и враждебен им. У него дома жены, но он даже не смотрит на них. Его обуревают противоестественные страсти, он их раб. Оттого-то его юные жены бесплодны.

    - Почему? - спросил я.

    - Он держит в своем доме пять-шесть красивейших юношей. Даже сейчас, в это «святое» паломничество в Мекку, он взял одного из них с собой. Даже там, у святой гробницы пророка, он не хочет обуздать свою грязную похоть. Все это я рассказываю вам, сударь, как порядочному иранцу. Точно так же поступал этот подлец и при поездках на поклонение в Кербалу и Хорасан, а теперь тащит за собой своего юношу и в Мекку. Это он, а не кто иной, принудил нас к этому путешествию. «Вы должны ехать, чтобы замолить свои грехи», - твердил он нам, чтобы повлечь и нас за собой в Аравийские пустыни.

    В это время дверь отворилась, и в комнату вошел необычайной красоты юноша лет семнадцати-восемнадцати, с кальяном в руке. Он приблизился к Насириль-Исламу и, поставив перед ним кальян, стал в ожидании.

    - Молодец, гаджи, спасибо тебе! - приветствовал его Насириль-Ислам.

    - Вот тот самый юноша, - продолжал Мучтеид-заде, - о котором я вам говорил. До сих пор у ага-мучтеида их было немало. Как только они подрастали, ага расставался с ними.

    Гаджи все еще продолжал стоять перед мучтеидом.

    Устремленные в упор на юношу глаза Насириль-Ислама напоминали налитые кровью круглые чаши. Наконец, после долгого молчаливого созерцания, он разрешил юноше удалиться.

    Молча наблюдавший эту немую сцену Мучтеид-заде заговорил снова.

    - Друг мой, вы не знаете наших главарей. Все они одержимы этим пороком.

    - Да, но какова дальнейшая судьба несчастных детей? - спросил я, желая проверить, насколько глубоко он понимает социальный смысл этого порока.

    - Проведя юность в объятиях этих развратников, они при их же содействии устраиваются затем на государственную службу. Так, по настоянию Насириль-Ислама, такие развратники, как правитель Мараги Гаджи-Самед-хан, пристраивают этих юношей на государственные должности. Ведь и сам Самед-хан в свое время состоял при отце Насириль-Ислама и затем им же и был определен на государственную службу. В настоящее время он имеет титул Шуджауддовле, то есть - отвага государства. Вы можете судить теперь о нашем правительстве, о мучтеидах, о наших сановниках. Выросшие среди разгула и привыкшие к разврату, эти люди, став во главе правительственных учреждений, творят с другими то же самое, что некогда проделано было с ними. Вот почему страна наша погрязла в разврате.

    Слова Мучтеид-заде произвели на меня огромное впечатление.

    - Вы обязаны бороться с подобными явлениями, должны разъяснять их народу, должны разоблачать эти бесстыдства, - сказал я горячо.

    Мучтеид- заде взял меня под руку и вывел из комнаты. Мы стали прохаживаться по небольшому садику. Понизив голос, Мучтеид-заде продолжал:

    - К сожалению, мы больше не увидимся. Мы уезжаем. Если бы не трусость, не страх перед укором невежественной толпы, я бросил бы все это и вернулся бы в Иран. Там я провел бы с вами некоторое время. Сударь, мы не бездействовали. Того, что совершили мы, еще никто в Иране не сделал! Нас не страшили ни гонения, ни пытки, ни виселицы. Ага-Мохаммед-Гусейн нас хорошо знает. А этот бесчестный Насириль-Ислам, пользуясь нашими взаимоотношениями, осмелился остановиться с нами в этом доме. Мы создали такие творения, как «Путевые записки Ибрагим-бека» [33] , в которых мы до конца разоблачили распущенность и бесстыдство, царящие в Иране, а читатели приняли наш труд, как сборник легких рассказов увеселительного характера. Такие развратники, как Насириль-Ислам, убили в обществе всякое политическое чутье.

    Слова Мучтеид-заде колючими иглами вонзались в мое сердце. Мой собеседник был автором исторического произведения. Я встрепенулся, взял его за руку и, притянув к себе, поцеловал.

    - Какая счастливая встреча, - сказал я взволнованно. - Какое удачное путешествие!

    В моей памяти пронеслось все содержание этого великого по своему общественному значению произведения, автор которого мне до сих пор не был известен. Я вспомнил, как, читая его, я смеялся сквозь горькие слезы. И теперь глаза мои невольно увлажнились.

    Мучтеид- заде также был сильно взволнован.

    - Эту книгу составили я и Гаджи-Зейналабдин из Мараги. Расходы по изданию ее в Египте мы оплатили из собственных средств. Газета «Первериш» [34] , издаваемая в Египте Мирза-Али-Мохаммед-ханом Кашани, выходила также при нашей поддержке. Статьи «Гаджи-Нэмэдбал», - войлочник-гаджи - и «Мадери девлэт» - мать государства - были написаны одна мной, а другая Гаджи-Зейналабдином. В конце концов, дело дошло до того, что подлецы, вроде великого визиря Мирза-Алескер-хана Атабека, перестали пропускать газету в Иран. Али-Мохаммад-хан был юн и не вынес удара. К тому же у него был туберкулез легких, и он умер, а газету прикрыли. Все наши начинания, сударь, остались незавершенными, а теперь, прикинувшись простаками, мы едем с этим пройдохой в Мекку.

    Мы говорили долго. Наступила ночь. Нас попросили в зал. Мисс Ганна скучала и предложила пойти домой.

    - Господа паломники завтра выезжают, нужно дать им отдохнуть, - добавила она.

    - Когда мы должны будем завтра двинуться отсюда? - спросил Искендер-хан Мохаммед-Гусейна. - Поезда ходят ежедневно или через день?

    - Господин гаджи, вам надо завтра в семь часов сесть на поезд, - ответил хозяин.

    - Господин Мохаммед-Гусейн-ага, вам небезызвестно, что для нас, покорных слуг, сопровождающих достопочтенного Насириль-Ислама, лишних сотни две рублей не деньги. Нельзя ли заплатить немного больше и потребовать подать вагоны к воротам, ибо для господина Насириль-Ислама будет затруднительно отправиться на вокзал.

    Слова эти свидетельствовали о том, что Искендер-хан не только никогда не путешествовал в поезде, но и о железной дороге не имел никакого представления.

    - К сожалению, это невозможно, иначе я охотно исполнил бы ваше желание, - почтительно ответил Мохаммед-Гусейн, скрывая улыбку.

    Была полночь, когда мы попрощались и вышли. Проводив нас до самых дверей гостиницы, Мучтеид-заде еще раз крепко пожал мне руку.

    На мосту через Аракс, как и прежде, стояли часовые и караульные посты. Иранский таможенный чиновник Махмуд-хан восседал на своем стуле, но как он, так и путешественники не обращали друг на друга никакого внимания. Он сидел здесь не как блюститель государственных интересов, а скорей как сторонний наблюдатель. Впечатление, произведенное царской оккупацией на таможенных чиновников, было ошеломляющее; они воочию увидели условия военной колонизации. Наш фаэтон проехал мост беспрепятственно. Никто не поинтересовался или не осмелился остановить его и справиться, куда он следует.

    Я был одет по-европейски, а моя спутница походила скорей на русскую, чем на американку. Быть может, именно поэтому никто не решился приблизиться к нам, не желая умалить величие царского авторитета и неуместными вопросами нанести оскорбление царскому подданному.

    Однако мы обязаны были зарегистрировать свои паспорта, выданные не русским правительством. В паспортном отделе нас должны были подвергнуть осмотру и допросу.

    Выйдя из экипажа, мы поднялись на второй этаж, где нас встретил один из мелких таможенных чиновников. Он принялся лебезить перед нами, говоря на смешанном русско-фарсидско-азербайджанском языке.

    - Пожалуйте, сударь, мы к вашим услугам.

    Мы вошли в маленькую канцелярию. Стоявший в углу грубо сколоченный из простых досок стол был покрыт густым слоем джульфинской пыли. Кроме простой чернильницы, ручки и печати для визирования паспортов, ничего на столе не было.

    Сидевший за столом молодой чиновник при виде нас поднялся с места.

    - Я иранец, - обратился я к нему, желая разъяснить, что мы не чиновники и не подданные царя. - А барышня - американка. Мы просим вас завизировать наши паспорта.

    Чиновник уселся, просмотрел наши паспорта, вздохнул и, поставив свою визу, вернул их нам.

    - Имея в паспорте такую подпись, - сказал он, указывая на подпись царского жандарма, - вы можете проехать в любое место, а вот наши никакого значения не имеют. Одной этой подписи достаточно.

    Мы вышли. На лицах иранских купцов было написано нечто новое. Прислушиваясь к воинственному пению русских солдат, они говорили с чувством глубокого удовлетворения:

    - Если б не царское правительство, с нас давным-давно содрали бы шкуру.

    - Торговля наконец-то стала оживляться…

    - Да так оно и должно быть. От наших толку мало…

    - Отец мой, да какая там родина? Какое будущее? Это нас не прокормит…

    Мы слышали немало таких фраз. Эти мелкие капиталисты, приютившиеся под крылышком оккупантов, изменили даже свой внешний облик. Невзирая на летнюю жару, они были в пиджаках и при галстуках. Через руки у них были перекинуты демисезонные пальто.

    На каждом шагу можно было видеть торжество тех, кто, приняв покровительство русского учетно-ссудного банка и опираясь на царских жандармов, спокойно обирал иранских крестьян.

    Мы сели в экипаж.

    - Где мы остановимся? - спросила девушка.

    - Здесь нет хорошо оборудованных гостиниц. Джульфа превращена в штаб-квартиру, - ответил я.

    - А что же делать?

    - Мы остановимся в знакомой семье.

    - Да, но это можете сделать вы. Насколько удобно сделать это мне? Как могу я остановиться у совершенно незнакомых лиц? - возразила мисс Ганна.

    - Для них достаточно того, что вы - знакомая их близкого друга, - успокоил я ее.

    Наш фаэтон остановился у дома начальника почты. Сыновья и Слуги начальника вышли навстречу и, узнав меня, радостно забрали наши чемоданы и внесли в дом. Дети, обгоняя друг друга, помчались вверх по лестнице, торопясь известить мать. В дверях дома мы столкнулись с хозяином, который возвращался с охоты и был нагружен трофеями. После радостной встречи я представил его мисс Ганне, и мы поднялись наверх.

    Увидя меня с американкой, жена начальника улыбнулась и, любезно встретив гостью, провела ее на свою половину - умыться, освежиться с дороги и переменить туалет.

    Я сразу понял улыбку хозяйки и заметил, обращаясь к начальнику:

    - Ваша супруга, вероятно, подумала: «Наш друг не очень постоянен, он каждый раз приезжает с новой барышней».

    Тот подтвердил мои слова,

    - О, да, ханум очень симпатизирует Нине. Она права, если, при виде вас с другой, ее охватывает сомнение. Ведь она не имеет понятия о нашей работе.

    Приглашенные сидели в ожидании шашлыка из дичи. Разбившись на группы, гости обсуждали различные вопросы, но главной темой разговоров была политика.

    - Газета «Манчестер Гардиэн» при мне. Она находит, что вмешательство России и Англии во внутренние дела Ирана противоречит договору седьмого года. Она протестует против оккупации, - говорил один из присутствующих, пытаясь доказать, что русское вторжение в Иран - явление временное. Это был Мирза-Гусейн-хан [35] , веривший в скорое избавление Ирана от царских оккупантов.

    - «Дейли Ньюс» и некоторые социалистические газеты в резкой форме выступают против вторжения русских в Иран. Надежда на избавление растет. Нельзя поработить народ, вкусивший плоды свободы. Русский посол господин Саблин и английский - сэр Брэкли дали Мамед-Али-шаху категорические заверения, что, как только в стране наступит успокоение, русская армия очистит Иран.

    Молодой человек, веривший в заверений русских и английских дипломатов, был не кто иной, как Рустам-хан [36] .

    Им возражал какой-то брюнет, Мирза-Махмуд, оказавшийся тем самым таможенным чиновником, что сидел сегодня на мосту.

    - Чтобы добиться свободы, мы не должны ждать и верить в постороннюю помощь. Каждое правительство, берущееся защищать нашу независимость, преследует свои цели, которые не могут быть полезны нам. Мы должны мобилизовать свои собственные силы и искать помощи у самих себя. Надо помнить, что, несмотря на взаимные противоречия, Капиталистические державы могут войти в любое соглашение, когда ставится вопрос о разделе такого лакомого куска, как Иран. Настоящее соглашение между Россией и Англией как нельзя лучше подтверждает правильность моих слов.

    После этого разговор перешел к Тавризу.

    - Кавказцы разъехались…

    - От наших никаких сведений…

    - Багир-хан, Саттар-хан, Таги-заде и Гусейн Багбан [37] находятся в турецком консульстве…

    - Постоянно болтавшие о свободе англичане не приняли в свое подданство ни одного человека и закрыли двери перед революционерами…

    Из этих разговоров я понял, что Саттар-хан находится под покровительством турецкого правительства, и новость эта далеко не утешила меня. Турки были слабы, не пользовались авторитетом, и я боялся, как бы под давлением русских и англичан, они не были вынуждены выдать Саттар-хана.

    Между прочим, рассказывали о том, как солдаты и офицеры царской армии под предлогом обыска врывались в дома и чинили всевозможные насилия и безобразия.

    Прислушиваться к разговору других групп я не мог, так как мы сами составили небольшую группу из Амир Хашемета, его брата Мирза-Абульгасан-хана, Мирза-Мохаммед-хана и начальника почты.

    Иной темы, иных разговоров не было.

    - Чтобы побить и уничтожить внешнего врага, пресечь его наглую политику, необходимо народное восстание, всенародное выступление! - говорил смуглый, с длинным, худощавым лицом и жилистой шеей Амир Хашемет.

    Гостей пригласили в столовую. Разговоры прекратились. Жена хозяина вместе с мисс Ганной присоединилась к нам.

    Только мы начали есть, как слуга принес копию приказа главнокомандующего оккупационной армией генерала Снарского.

    Содержание приказа было таково:

    «Тавриз и азербайджанские города, расположенные по Тавризской дороге, объявляются на военном положении.

    Ввиду учета населения, пассажирское движение временно приостанавливается. Впредь до особого распоряжения въезд в Тавриз и другие города запрещается.

    Главнокомандующий азербайджанской действующей армией генерал Снарский».

    Новость была не из приятных. Не подлежало сомнению, что, производя перепись населения, царские жандармы преследовали иную цель. Генерал Снарский имел списки участников революционного движения.

    Для нас, меня и мисс Ганны, было всего два выхода: или вернуться на русскую территорию или оставаться в удушающей жаре и пыли иранской Джульфы.

    Возвращаться в русскую Джульфу мне не хотелось; я боялся возможных неприятностей и осложнений с паспортом.

    Положение мисс Ганны было тоже затруднительно. Я советовал ей отложить решение вопроса на более удобное время, но американка не могла успокоиться.

    - Я осталась совсем одна, оторванная от всего мира, что мне делать? - растерянно говорила она, чуть не плача.

    - Во-первых, вы не одни и не оторваны от мира. Я сделаю все, чтобы вам было возможно лучше, - говорил я, стараясь успокоить ее.

    В глазах девушки загорелась искра надежды.

    - Мисс, не беспокойтесь, - утешал Ганну Алекбер, - наше селение расположено поблизости. У нас большой, вместительный дом, прекрасный воздух. К счастью, у нас есть возможность предоставить вам все необходимые удобства.

    - Члены миссии давно уже в Тавризе, - не унималась девушка, - а я здесь. Им и горя мало. Конечно, и деньги у них, и консульство окажет им любую помощь. А мне каково? Я застряну на полпути. Как быть? Что делать? - тревожно говорила мисс Ганна, глядя полными слез глазами.

    - Все ваши опасения лишены основания. Во-первых, мы не в силах изменить хода событий, отменить приказ оккупационной армии. Во-вторых, вы абсолютно не должны беспокоиться о деньгах и способе передвижения. Хоть я и не обладаю крупным капиталом, но пользуюсь достаточным влиянием, чтобы безбедно содержать и вас, и себя в течение ряда лет. Где бы вы ни остановились, вы будете приняты, как самая дорогая, желанная гостья моих близких друзей. В-третьих, в нашем распоряжении имеется достаточная сумма, и мы в течение нескольких месяцев можем просуществовать и на свои средства. Не думайте ни о чем. Мы позаботимся о всех ваших нуждах.

    Мои убедительные доводы и уверенная речь подействовали на мисс Ганну, и ее печальное лицо посветлело.

    В Джульфе стояла нестерпимая жара. Дальнейшее пребывание там становилось невозможным. Для тех, кто был непривычен к местному климату, жара казалась особенно невыносимой; тяжело действовали духота и пыль. Тучи пыли окутывали в ветреные дни этот торговый узел, через который проходили тысячи повозок и фаэтонов.

    Посоветовавшись с начальником почты, мы решили до открытия движения поехать на Ливарджанский эйлаг, утопающий в зелени.

    Помимо всего, мое пребывание в Джульфе было небезопасно.

    Я сообщил о своем намерении мисс Ганне.

    - Там будут и жена начальника почты, и товарищ Алекбер. Мы проживем там неплохо, - добавил я, подробно разъяснив девушке преимущества поездки на эйлаг.

    - Я вам верю. Я знаю, что больше, чем о себе, вы будете заботиться обо мне. Но мне совестно, что я никогда, никогда не буду в состоянии отблагодарить вас за все ваше добро. Если у меня и есть сильное желание, оно в том, чтобы наше знакомство и дружба были вечны.

    С этими словами девушка пожала мне руку. Трепет ее нежных, горячих рук сказал многое, о чем молчали ее уста.

    Весть о согласии мисс Ганны обрадовала начальника и его жену.

    Поездка наша не требовала особых приготовлений.

    У начальника почты был собственный экипаж; оставалось нанять в караван-сарае еще два фаэтона.

    Фаэтоны были наняты, и мы решили выехать из Джульфы еще до восхода солнца и наступления жары.

    В одном из фаэтонов поместился начальник почты с женой, в другом - дети с няней, а третий заняли мисс Ганна и я.

    Экипажи тронулись.

    Алекбер еще до нас выехал в свое село Шуджа, расположенное на пути к Ливарджану, и ждал нас к обеду.

    Я с мисс Ганной ехал впереди.

    - Я не могу себе представить, - сказала девушка, рассматривая свои тонкие пальцы, - что бы я делала, если бы не встретила вас. Я и не думала, что путешествие в Иран сопряжено с такими затруднениями.

    - Мне кажется, что, кого бы вы ни встретили на своем пути, кроме уважения к культурной и одинокой девушке, иного отношения вы не нашли бы.

    - Возможно, нашлись бы порядочные люди, но они не были бы такими, как вы, - возразила девушка.

    - Почему вы так думаете?

    - Потому что вы… какой-то особенный. Вас все любят, все ценят. Я убедилась в этом с первого же дня и потому прониклась к вам таким глубоким уважением, какого ни к кому еще не испытывала. Как жаль, что я не восточная девушка, или вы не американец, - закончила она задумчиво.

    - Сожаление тут ни к чему. В настоящее время мы оба на Востоке, - ответил я, засмеявшись.

    - Я думаю, что разница лет между нами не велика, - застенчиво продолжала она.

    - Да, и тут случайное совпадение, - ответил я и погрузился в раздумье.

    Несколько месяцев тому назад я ехал по этим дорогам с Ниной. Что теперь с ней? Как ей живется? Не стряслась ли с ней беда? Если с ней приключится какое-нибудь несчастье, виновником буду я.

    Мысль моя снова вернулась к американке. И тут я был виновником ее злоключений. Если бы я не решил использовать знакомство с этой юной особой в интересах нашей работы, если бы на целых два дня не задержал ее отъезда из русской Джульфы, она не пережила бы столько неприятностей и давно уже находилась бы в Тавризе.

    По- видимому, моя задумчивость вызвала у девушки подозрение.

    - Вы обиделись на мои слова? - спросила она взволнованно.

    - Какие?

    - Возможно, я нечаянно сказала что-нибудь такое, что вас опечалило?

    - Нет, кроме искренности, я ничего от вас не видел. Ведь это самая обыкновенная беседа.

    - Нет, - возразила девушка решительно. - Наш разговор не совсем обычен. То, что я говорю, исходит из глубины моего сердца. Воспоминание о вас запечатлеется в моей памяти, как выгравированный на камне перстня девиз… Как жаль, что вы не американец, - снова повторила она.

    Я сделал вид, что не слышал последних слов, и снова вспомнил Нину. Я знал, что Нина не станет сидеть в Тавризе сложа руки, что она снова примется за работу, и боялся последствий.

    Однако молчание становилось слишком продолжительным.

    Я чувствовал, что мисс Ганна нервничает, объясняя мое молчание равнодушием или нетактичностью.

    - Ваш отец жив? - спросил я, чтобы прервать молчание.

    - Да.

    - А матушка?

    - И она жива. Она еще молода. Я ее первый ребенок и поэтому она безгранично любит меня.

    - В таком случае, как они могут отпускать вас в такой дальний путь?

    Девушка бросила на меня удивленный взгляд.

    - Именно потому, что они любят меня, они хотят, чтобы путешествие принесло мне пользу. Я окончила восточный факультет и для практического изучения Востока избрала страны Ближнего Востока.

    - Имеет ли ваше путешествие какое-нибудь значение для Америки?

    Девушка взглянула на меня искоса.

    - Я понимаю, что вы хотите сказать… Вы, отчасти, правы, но насколько подозрение ваше основательно в отношении к английским и русским колонизаторам, настолько оно ошибочно в отношении Америки.

    - Почему же?

    - Вот почему. Прежде, чем колонизировать страну, изучают обычаи, традиции, религию, обряды, настроение населения колонизируемой страны, анализируют влияние идей на массы и тогда уже на основе этих материалов приступают к колонизации. Однако, эти условия удобны и приемлемы не для всякого колонизатора. Всестороннего изучения какой-либо страны и народа еще недостаточно для колонизации, в которой огромную роль играют географические и этнографические условия. Этих условий и нет у Америки для проведения в Иране политики колонизации.

    - Если так, то какое значение может иметь ваше пребывание в Иране.

    - Огромное. Как для Америки, так и для Ирана. Я вам с самого начала говорила, что мы далеки от политики, теперь же незаметно для самих себя, мы коснулись в разговоре деликатных тем.

    - Мне кажется, что наш разговор не затрагивает политических вопросов. Это обыкновенная искренняя беседа. Мы же говорим не на митинге, не на собрании…

    Девушка засмеялась.

    - А верите ли вы в искренность так же, как вы искренне это заявляете?

    - Заверяю вас в этом честью. Пока длится наше знакомство, искренность, возникшая между нами, будет расти и крепнуть.

    - И Америка, и Германия имеют в Иране - первая внешнюю, а вторая внутреннюю выгоду, - начала девушка, немного подумав. - Германия принимает меры против усиления русского влияния в Иране, она выступает конкуренткой России почти во всех концессиях. В результате, Иран хоть и предоставляет России много льгот, но и сам получает немалую пользу, потому что Россия, видя перед собой соперницу в лице Германии, вынуждена бывает идти на некоторые компромиссы. Вот почему тяжелое ярмо, надетое на Иран, становится чуть легче. Американцы также не бесполезны для вашего отечества. Выступая, как и Германия, против «законных властителей» Ирана - Англии и России, - Америка, правда, урывает у них часть лакомого куска, но вынуждает их идти ради своих выгод на некоторые уступки Ирану…

    - В сущности, и они принадлежат к тем же колонизаторам, - прервал я речь мисс Ганны.

    - Верно, - живо согласилась девушка, - но все же германские и американские колонизаторы сейчас менее алчны. Завоевательная политика, которую ведет Германия в Турции, также направлена против английской гегемонии на Востоке. Багдадская железная дорога нужна Германии потому, что проникнуть в Индию через Россию и Афганистан она не может. Багдадская дорога имеет особенно важное значение для Германии, так как по этой дороге германская армия может непосредственно постучаться в ворота Индии.

    Девушка умолкла в ожидании моих возражений, но я не мог пространно ответить ей, так как мы подъезжали к Шудже.

    - Все это так, мисс, - сказал я коротко, - однако, не мешало бы подумать и о положении Турции, через которую Германия будет победоносно шествовать в Индию. Не очутится ли она в том же положении, в каком была сама Германия, когда Наполеон двинулся на Россию.

    Впереди показались четыре всадника, скакавших нам навстречу. Это был Алекбер со своими двоюродными братьями.

    Мы въехали в село Шуджа. Перед двухэтажным домом Алекбера фаэтоны остановились. Было свежо; дул прохладный ветерок. Умывшись и сев на открытом балконе, мы стали постепенно забывать джульфинскую жару.

    Согласно обычаю, хозяева приготовились обмыть гостям ноги.

    Мисс Ганна запротестовала.

    - Таков обычай, ваш отказ оскорбит их, - шепнул я ей.

    Ноги мисс Ганны обмыла молодая жена Алекбера, а мои - женщина, закутанная в черное покрывало, оказавшаяся вдовой покойного Хакверди.

    Эти траурные одежды воскресили в моей памяти первое крестьянское восстание в Иране и гибель повстанцев от рук подлых убийц. Я глубоко, вздохнул. Жена Хакверди начала плакать. Присутствовавшие при этом скорбно опустили головы.

    - Скажите, случилось какое-нибудь несчастье? Да? - удивленно спрашивала мисс Ганна, не понимавшая причины слез женщины и нашей грусти.

    Я прошел в комнату. Мисс Ганна последовала за мной.

    - Объясните же, в чем дело, что случилось? - умоляла она.

    - Слушайте, мисс! - начал я. - В декабре 1907 года в Джульфе было крупное крестьянское восстание против помещика, которому принадлежала Джульфа, вот это самое село Шуджа, соседний город Гергер и до пятидесяти других сел и деревень. Помещик был царским подданным и потому игнорировал местные законы. Забирая у крестьян почти весь урожай, он обрекал их на нищету и голод. В последнее время этот помещик пытался наложить свою лапу и на ближайший город Алемдар. Муж этой женщины - Хакверди, известный местный революционер. Он возглавил вооруженное восстание крестьян против помещиков. Будучи человеком необразованным, он обладал блестящим организаторским талантом. Он сумел поднять народ против помещиков, которые почитались до того, как божество. Желая приостановить растущую волну крестьянских восстаний, помещики съехались в декабре из Тавриза в Джульфу, но возглавлявший движение крестьян Хакверди не захотел идти ни на какие уступки. Во время одного из столкновений царский подданный Ага-Рза, брат ганджинских помещиков, убил Хакверди. Уважаемая мисс! Такие случаи в Иране не редки, я привел вам лишь один. В настоящее время ставленники тех же помещиков - кулаки - не оставляют в покое вдову, семью и всех родных покойного. Алекбер, двоюродный брат убитого, также подвергается их преследованиям. Даже ближайшие родственники Алекбера - Гаджи-Гусейн, Мешади-Таги и другие, являются шпионами помещика [38] .

    После этих слов мисс Ганна еще раз оглядела меня с ног до головы.

    - Знайте, вы не просто иранец, и я не просто американка, - произнесла она многозначительно.

    - Будущее покажет все, - ответил я, взяв руку девушки и гладя ее. - Сегодня всего пятый день нашего знакомства, а это слишком короткий срок, чтобы двое молодых людей могли изучить друг друга.

    И с этими словами я взял девушку под руку и проводил ее на балкон.

    На дворе были зарезаны бараны. Самовар кипел, но нам не хотелось чаю, каждый просил воды. Поэтому на стол был поставлен огромный кувшин с ледяным айраном.

    - Что это такое? - спросила мисс Ганна у Алекбера.

    - Это холодный айран, разбавленная с ледяной водой простокваша. Летом мы почти не употребляем воды.

    - А разве лед не вреден?

    - Мы не кладем лед в айран, а охлаждаем его на льду.

    - А где вы достаете лед?

    - Его привозят из Ливарджана. Лед, виденный вами в Джульфе, также подвозится оттуда.

    Мисс Ганна попробовала айран, и он ей очень понравился, но жена начальника почты не позволила ей выпить больше одного стакана. Она боялась, что айран повредит мисс Ганне, еще не привыкшей к нему.

    Обед затянулся до самых сумерек.

    На стол без конца подавались самые разнообразные блюда, начиная с шашлыка, кончая пловом и всевозможными напитками.

    На балконе становилось свежо, и жена начальника почты накинула на себя теплую русскую шаль; мисс Ганна принялась доставать из чемодана пальто, но жена Алекбера предупредила ее, укутав ее плечи редкой и дорогой кирманской шалью.

    - Хотя эта шаль, поднесенная вам моей супругой, не представляет большой ценности, все же она будет вам изредка напоминать о вашем пребывании у нас с моим дорогим другом, - сказал Алекбер, указывая на меня.

    Девушка поблагодарила и еще раз внимательно посмотрела на шаль. Несомненно, она понимала ценность полученного подарка, потому что бывала и в Хорасане, и в Кирмане. Солнце еще не зашло, когда экипажи были поданы к воротам. Мы распрощались. Жена Хакверди снова начала было плакать, но мать Алекбера ласково остановила ее.

    - Дочь моя, - сказала она наставительно. - Вслед отъезжающим плакать не годится.

    Мы уселись в экипаж. Алекбер и трое его двоюродных братьев, вооруженные, сопровождали нас верхом до самого Ливарджана, так как наступила ночь и дорога шла между скал, по узким и крутым горным склонам.

    Владелец Ливарджана, Гаджи-хан, в сопровождении обоих сыновей и нескольких слуг встретил нас у эйлага. Дорога была освещена ручными фонарями, которые держали слуги.

    Мы поздоровались. Начальник почты, я и наш гостеприимный хозяин, сойдя с фаэтона, пошли пешком; женщины следовали в экипажах. По обеим сторонам дороги выстроились крестьяне хана, почтительно приветствовавшие гостей. Эта картина напоминала мне времена рабства в Иране.

    Длинные улицы указывали на то, что Ливарджан довольно крупный поселок.

    Наш фаэтон остановился у высоких, освещенных фонарями ворот. Это был дворец Гаджи-хана. Тут же, перед каждым фаэтоном, было зарезано по барану. Мы ждали окончания церемонии, так как нам предстояло перешагнуть через тела жертвенных даров. Начальник почты уступил мне дорогу, приглашая сделать этот шаг первым. Я не мог отказаться, так как отказ мой мог оскорбить Гаджи-хана. Я перешагнул через тело барана, моему примеру последовала мисс Ганна; несомненно, девушка-востоковед не могла не знать об этом распространенном на Востоке обычае. Мы вошли в огромный парк, напоминавший лес. Несколько минут мы шли по освещенной большими фонарями широкой аллее с правильно рассаженными по бокам деревьями. Наконец, мы дошли до дома и поднялись на просторный каменный балкон, по которому мы шли мимо огромных, освещенных канделябрами и лампами покоев. Нам и женщинам были отведены отдельные комнаты. Умывшись и сменив дорожные костюмы, мы перешли в роскошно убранный большой зал.

    Великолепные ковры, портьеры, канделябры, бра напоминали не то багдадские дворцы, описания которых я читал в сказках «Тысяча и одна ночь», но о существовании которых в действительности не подозревал, не то дворцы аббасидов. Все это богатство было значительно больше того, что мог иметь самый крупный помещик. Такую роскошь мог позволить себе не помещик, обладающий всего несколькими деревнями, а властитель, поработивший такую богатую страну, полную памятников старины, как Иран.

    Мисс Ганна с женой начальника почты появилась в зале позже всех. Жена, дочери и невестки хана, окружив девушку, не хотели отпускать ее от себя.

    Американка была прелестна; падая на ее ослепительно белое шелковое платье, золотые отблески свечей сверкали тысячью оттенков.

    Мне было интересно, как будет держаться мисс Ганна с Гаджи-ханом?

    Сделав общий поклон, мисс Ганна подошла к Гаджи-хану и, здороваясь с ним, поцеловала ему руку. Гаджи-хан погладил голову почтительно склонившейся перед ним молодой девушки.

    - Спасибо, дочь моя! - проговорил он.

    Тонкое чутье, такт и гибкость ума этой девушки были поразительны; одновременно я не мог не изумляться подготовленности капиталистических стран, желавших изучить и покорить Восток. Знакомство этой двадцатилетней девушки с нравами и обычаями Востока, ее умение держать себя, как подобает истинной дочери Востока, были занимательны, как игра хорошего артиста.

    - Добро пожаловать! - сказал Гаджи-хан, обращаясь к девушке. - Своим посещением вы осчастливили нас. Простите, что живя в глухой провинции, мы не в состоянии предоставить вам все удобства, к которым привыкла наша дорогая гостья из далеких стран. Это все, чем мы обладаем, и мы просим вас чувствовать себя, как в отеческом доме.

    Мы с интересом ожидали ответа мисс Ганны. Гаджи-хан говорил с девушкой в изысканной старинной форме восточного гостеприимства и любезности. Как ответит на это официальное восточное приветствие девушка?

    Гаджи- хан знал, что девушка понимает по-фарсидски, но не подозревал, что она владеет этим языком в совершенстве. Вот почему, когда мисс Ганна заговорила, на лице хана отразилось глубокое удивление.

    - У Востока свои особенности, которых не имеет ни одна страна в мире, - начала девушка. - Эти особенности - гостеприимство, любезность, дружба, доброта, снисходительность к младшим и уважение к старшим. Все эти черты, свойственные Востоку, не встречались мне ни в одной стране. У нас, в Америке, желая подчеркнуть любезный прием и гостеприимство хозяина, говорят, что такой-то принял гостя, как истинный сын Востока. И не только сегодня, а с того дня, как я познакомилась с одним из уважаемых сынов Востока, я чувствую себя, как в родной семье. Но у Востока есть и другая особенность, отметить которую я хотела бы с вашего разрешения, - сказала девушка, задумавшись.

    - Пожалуйста, дочь моя, - попросил хан.

    - Человек быстро и легко сходится с людьми Востока, но насколько сближение с ними приятно, настолько же тяжело расставание, - закончила она.

    Хан и его сыновья были тронуты последними словами девушки.

    Подали чай. Во всем чувствовалась особая роскошь и необычайная изысканность.

    Мисс Ганна, нагнувшись, шепнула мне:

    - Почему дочери и невестки хана не явились к столу?

    Гаджи- хан уловил ее движение.

    - Что хочет маленькая ханум? - спросил он.

    - Я затруднялся ответить хану, так как девушка коснулась вопроса, который окончательно еще не был разрешен и не везде на Востоке принял форму обычая.

    Словно почувствовав вопрос, хан, не дожидаясь ответа, сказал:

    - Они так воспитаны, но я за уничтожение этого обычая. В нашем доме все европеизировано: одежда, внешность, уклад жизни. Но вопрос о чадре остается в прежнем виде. И это лучшее доказательство того, что мы пока усвоили культуру только внешне, а внутренне остаемся на первоначальной ступени. Должен, однако, заметить, что в этом отношении мои дочери всецело зависят от воли матери, а невестки от моих сыновей.

    Сыновья хана не садились за стол, они стояли в стороне, ожидая распоряжений отца.

    По словам начальника почты, ни сыновья, ни дочери, ни невестки Гаджи-хана еще ни разу без позволения хана не садились в его присутствии.

    - Садитесь! - обратился он к своим сыновьям.

    Приглашению отца последовал сперва старший сын Мохаммед-Али-хан Аминуль-Эялэ, а затем второй - Фатали-хан Самсамуль-Лашкэр.

    Немного спустя хан вновь обратился к сыновьям:

    - Разрешаю вашим супругам и сестрам явиться к столe. Об этом просят и присутствующие здесь дамы.

    Сыновья хана, поклонившись, вышли, и через некоторое время в зал вошли две невестки и две дочери хана и, поклонившись присутствующим, стали в ряд. Высокие, стройные, одетые в роскошные шелковые платья, сшитые по последней моде, они напоминали четырех лебедей. Невестки, как две капли воды, были похожи друг на друга.

    Начальник почты объяснил потом, что они родные сестры, вышедшие замуж за двух братьев.

    Не успел Гаджи-хан вымолвить:

    - Дети, займитесь чаем, - как все четверо поспешили исполнить его приказание.

    Я обратил внимание на то, что, пока невестки находились в зале, ни один из сыновей не подошел к столу.

    Мы пили чай, а Гаджи-хан, начальник почты и Алекбер курили кальян. До конца чаепития молодые женщины оставались в зале. В них не было заметно обычного в таких случаях смущения и замешательства, и они чувствовали себя совершенно свободно.

    Из разговоров выяснилось, что невестки хана жили и воспитывались в Тегеране.

    Лето они проводили в Ливарджане. Старшую невестку звали Сервиназ-ханум, а младшую Cеменса-ханум.

    Старшую дочь хана звали Мешкибу-ханум, а младшую Ирандухт-ханум. Сыновья Гаджи-хана служили в Тегеране, один в министерстве финансов, а другой - по военному ведомству.

    Было за полночь, когда мы сели ужинать. Среди блюд не было ни одного, приготовленного из зарезанных у наших ног баранов: весь ужин состоял из куриц и дичи. Вместо напитков подавали душистый шербет.

    - Я имею обыкновение немного пройтись после ужина, - сказал Гаджи-хан, когда мы встали из-за стола.

    Мы вышли на террасу.

    Погуляв с полчаса, мы разошлись по своим комнатам.

    Начальник почты и я поднялись утром очень рано, но, выйдя на балкон, мы застали там Гаджи-хана.

    Вскоре явился к хану слуга и доложил с поклоном:

    - Ваше сиятельство, баня готова!…

    - Еще с вечера я распорядился никого в баню не пропускать. Пока дамы не встали, вы можете пойти и искупаться.

    Вернувшись к себе, мы захватили белье. Слуги хана подхватили наши свертки, и мы направились в баню.

    Это была роскошная, выстроенная из белого мрамора баня. Когда мы уселись на разостланных на лавочке коврах, к нам подошли двое служителей, чтобы помочь нам раздеться, но мы отказались. Они предложили свои услуги и при одевании. Видно было, что они привыкли прислуживать хану и его сыновьям.

    Когда мы вернулись, чайный стол был уже сервирован, но никого пока не было.

    Вскоре вышла мисс Ганна и стала расспрашивать меня о бане. Описав ей баню, я посоветовал ей идти купаться.

    До возвращения дам мы осмотрели сад.

    - Государи мои, - говорил Гаджи-хан, - сказать правду, я потерял вкус и любовь к своим поместьям, потерял вкус к господству и власти. Вот почему я распродал за бесценок четырнадцать деревень. Оставшиеся пять причиняют мне столько хлопот, что я не знаю, как и быть.

    - Почему это, ваше сиятельство?

    - Чтобы быть помещиком в Иране, - вздохнул он, не следует быть иранцем. Надо быть царским подданным. Среди моих деревень расположена разоренная деревушка одного царского подданного, ганджинца Мамедова. Весь доход с этой деревни не превышает и пятидесяти халваров пшеницы и ячменя. Но благодаря этой захудалой деревушке, ганджинцы захватили у меня мои деревни с доходом в тысячи халваров пшеницы и с тысячей душ крестьян. Я спросил о причине этого явления.

    - Они прекратили доступ воды в мои владения, - стал объяснять хан. - Подучив своих крестьян, они пустили скот на потраву моих полей, клеветой добились ареста моих крестьян. Короче говоря, они довели моих крестьян до нищеты. Я-то знал их конечную цель. Они домогались скупить мои села за бесценок. И я ничего не мог с ними поделать. Сказать правду, мне было тяжело видеть положение моих крестьян. Несчастные из-за меня переносили неслыханные бедствия. Запуганные, забитые, они боялись показаться у себя в саду или на пашне. Крестьяне ганджинцев избивали крестьян Гаджи-хана, где бы их не встретили.

    - А почему вы не обращались к правительству? - спросил я.

    - Из кого состоит правительство? Правительство - это мы. Моя мать дочь Аббас-мирзы Наибис-Салтанэ. Так как она появилась на свет после смерти отца, вся династия Каджар любила, баловала ее, носила ее на руках. Гаджи-ханум известна всему Ирану. Величая ее тетушкой, Насреддин-шах целовал ей ручки, а Музаффереддин-шах, еще будучи наследником в Тавризе, не садился за трапезу без моей матери. К нему я и отправился с жалобой на бесчинства ганджинцев. В Тавризе я всегда останавливался в доме Музаффереддина… Но и он не мог помочь мне. «Продай деревни и избавься от них. Они подданные царя, наглые клеветники и ябедники», - уговаривал он меня. Немного спустя, я вторично обратился к нему. «Продай свои поместья им, а я пожалую тебе другие владения», - сказал он. Короче, чтобы распродать свои земли, я отправился в Тавриз, но кому бы я ни предлагал их, ответ был один: «твои соседи подданные царя, нам эта сделка не с руки, мы с ними не сладим», - и никто не хотел мне дать настоящую цену. К тем, кто, несмотря на это, проявлял к моему предложению малейший интерес, эти ганджинцы подсылали своих людей с предупреждением и угрозами. В конце концов, я вынужден был продать три села самим ганджинцам за сто тысяч туманов, тогда как доход с них только за год равнялся ста пятидесяти тысячам.

    - И этим вы избавились?

    - Как бы не так! Только два года прошли сравнительно сносно, а потом они снова принялись за прежнюю игру уже вокруг других моих поместий. Дошло до того, что они подняли крестьян против меня. Своих крестьян я не виню, потому что, оставаясь в моих руках, они нищали. Я вынужден был продать и эти деревни. Таким образом, ганджинцы скупили за бесценок все моя поместья, расположенные по соседству с их деревушкой.

    - Ну, а теперь, как вы с ними ладите?

    - Пока что они оставили меня в покое. Мы ведь больше не соседи. И затем они заняты сейчас крупным вопросом. Проглотив такой город, как Гергер, они покушаются теперь на Алемдар. Если им удастся овладеть и Алемдаром, тогда очередь дойдет уже до моего Ливарджана. В настоящее время в Ливарджане шмыгают до пятидесяти шпионов и доносчиков ганджинцев, - сказал хан, тяжко вздохнув. - Сударь! Сударь! С горечью надо признать, что в Иране угнетены сейчас не только крестьяне, но и помещики. Правительство беспомощно, а избавителя у нас нет. Что делать? Сыновья уже выросли, дочери просватаны, их будущие мужья занимают в Тегеране большие посты. Если и здесь станет невозможным жить, я соберусь и перееду в Тегеран. Только мне жаль этих садов, этого прекрасного имения. Особенно трудно мне расстаться с этим роскошным дворцом - памятью моей матери.

    Когда мы появились на террасе, дамы уже успели вернуться из бани и ожидали нас за чайным столом.

    - А теперь пожалуйте взглянуть на наследство, доставшееся моей матери от ее отца, Аббас-мирзы, - предложил Гаджи-хан после завтрака.

    Мы обошли двенадцать комнат, убранных ценными коврами, Гаджи-хан рассказывал о происхождении и истории каждого ковра.

    - А вот и покои матери, - сказал Гаджи-хан, открывая дверь в одну из комнат. - Все вещи здесь принадлежали моему деду.

    Краски на коврах, насчитывавших более двух столетий, ничуть не поблекли. Пол огромного салона покрывали всего три больших ковра.

    Более мелкие ковры были сложены и для предохранения от моли засыпаны махоркой. У стены стояла роскошная кровать из слоновой кости, отделанная бирюзой и яхонтами.

    Она была покрыта одеялом из «тирмэ»; у изголовья были сложены подушки из дорогой парчи. Все принадлежности этой роскошной постели были расшиты золотом, жемчугами и изумрудами.

    Одной из многочисленных редкостей, заполнявших комнату был пенал Аббас-мирзы с изображением наступления принца на Ганджу. Далее, небольшой коран в золотом футляре, который Аббас-мирза носил на груди, не расставаясь с ним во время походов; собственноручно написанные им страницы «Тарих Надир» [39] , рисунки и портреты, сделанные им, - все это хранилось в маленьком сундуке, обшитом кожей.

    Еще интереснее были завернутые в атласную материю письма в рукописи, среди которых мы нашли много стихов Аббас-мирзы, подписанных его псевдонимом - Наиб. Большинство их было на азербайджанском языке.

    - Эти стихи деда не приведены ни в одном сборнике, о них нигде не упоминается. И все это потому, что они написаны на азербайджанском языке, - сказал со вздохом Гаджи-хан.

    Мы осмотрели молитвенный коврик Аббас-мирзы, жемчужные четки Фатали-шаха, табакерку Магомет-шаха, кальяны, коллекцию перстней, колье матери Аббас-мирзы, ее запястья, браслеты, кольца и шапочки, украшенные золотом и драгоценными камнями.

    Несмотря на тщательную заботу, многие из этих ценных памятников старины начинали портиться. Некоторые ковры, портьеры, парча и, особенно, рукописи подвергались разрушению. Осмотреть все не было возможности. Гаджи-хан был стар и быстро утомлялся.

    - Эти ценнейшие памятники без пользы гибнут здесь в четырех стенах! - с сожалением шепнула мне мисс Ганна, когда мы выходили из комнаты. На самом деле, было о чем жалеть. Мы осмотрели и другие комнаты. Редкостям не было конца.

    - В руках моего деда были сосредоточены бесчисленные богатства, - вздохнул Гаджи-хан. - Падишах очень любил его. Каждое иностранное правительство, желавшее вступить в переговоры с иранским, прежде всего обращалось к моему деду. А теперь его потомки готовы из-за какого-то ганджинца Мамедова бежать, куда глаза глядят. Проклятие таким временам.

    Мы попросили у Гаджи-хана разрешения осмотреть Ливарджан. Он любезно согласился и дал нам в проводники своего слугу Сулеймана. У ворот ханского дворца толпились крестьяне с цыплятами, курами, ягнятами, фруктами и прочим.

    - Кто это? - спросил я у слуги.

    - Это крестьяне Гаджи-хана. Прослышав, что к Гаджи-хану приехали дорогие гости, они принесли им свои скромные дары. Многие из них жители ранее принадлежавших Гаджи-хану сел, но они все же считают своим господином Гаджи-хана, - разъяснил слуга.

    - А велики доходы Гаджи-хана?

    - Счесть их может лишь один аллах. Доходов с одного Ливарджана хватит и живым его потомкам и мертвым предкам. Со своих земель он получает доход, а с крестьянских берет налог. Свои сады дают огромную прибыль, не меньшую сумму берет и с садов крестьян. Кроме того - налоги с бань, ледохранилищ, караван-сараев… Я не хочу утомлять вашего внимания. Весь базар, все лавки принадлежат Гаджи-хану. С них он также получает доходы, не говоря о поступлениях с вод и родников. Ливарджанский базар больше базара в Алемдаре. На еженедельные базары сюда съезжаются крестьяне со ста окрестных сел. Все торговцы платят хану дань. Короче говоря, сударь, Ливарджан доходнейшее владение! Вот почему враги хана косятся на него и о том только и думают как бы прибрать его к рукам.

    На улице пел дервиш; вокруг него столпились торговцы и люди, которым нечего было делать.

    Осматривая базар, я обратил внимание на то, что, хотя здешние люди и жили городской жизнью, но многого, что было обычно для других городов, здесь не было. Например, не была тут курилен опиума. Говорили, что опиум здесь не нашел любителей. Зато, по словам слуги, здесь процветали азартные игры. В Ливарджан съезжались игроки даже из окрестных городов.

    Мы отправились в школу, расположенную в мечети. Никакой школьной обстановки здесь не было. На полу, на соломенных циновках, были разостланы тюфячки ребят. Перед учителем, сидевшим у окна на овечьей шкуре, лежала белая мраморная доска. Положив на нее книжку, дети отвечали урок. Учитель выслушал при нас многих детей, из которых ни один не мог ответить гладко - все робели и путались.

    При чтении дети то и дело поглядывали на обычные орудия воспитательной системы медресе - розги и фалакку.

    Когда мы попытались заговорить с учителем на эту тему, он прочел арабский стих и тут же перевел нам:

    - Побои украшают науку!…

    Вернувшись во дворец Гаджи-хана, мы снова сели на террасе. Явился и начальник почты с Алекбером.

    - Недурно бы заняться чем-нибудь, - предложил начальник почты.

    Гаджи- хан велел приготовить карточные столы.

    Слуга подал серебряный поднос с нераспечатанной колодой карт и длинной серебряной шкатулкой.

    Начальник почты распечатал и стасовал карты. Гаджи-хан, надев очки, открыл шкатулку и достал из нее золотые щипчики, усеянные драгоценными камнями, изумрудами, яхонтами и бирюзой.

    «Ведь здесь не станут курить опиум, - подумал я с удивлением, - кому нужны эти щипчики?»

    Игра началась. Не притрагиваясь к игральным картам руками, Гаджи-хан переворачивал их щипчиками.

    - Отправляясь в паломничество к святым местам, - стал объяснять он, почувствовав мое удивление, - я поклялся могилой матери не прикасаться к картам; а мать для меня - дороже Мекки. Я родился уже после смерти отца, причем мое появление на свет стоило жизни моей бедной матери. Поэтому память о ней для меня дороже и выше всего. Соблюдая клятву, я не прикасаюсь к картам и, играя для развлечения, переворачиваю их щипцами.

    По окончании игры мы с мисс Ганной спустились в сад. К нам присоединились сыновья, невестки и дочери хана.

    Фатали- хан жаловался на русских и русско-подданных, повторяя слова отца о проданных за бесценок деревнях. Когда мы вернулись с прогулки, один из почтовых служащих по имени Рустам, передал мне письмо.

    Оно было от Саттара Зейналабдинова из русской Джульфы. Радость, с которой я распечатал письмо, быстро рассеялась, когда я прочитал его.

    «Дорогой друг! - писал Саттар. - Два дня тому назад здесь произошли большие события. Все наши товарищи, принимавшие активное участие в иранской революции, арестованы и в ту же ночь высланы в Нахичевань. Через одного из служащих жандармского управления я узнал об инициаторах этих арестов. Список лиц, подлежащих аресту, был составлен генералом Снарским. Приказы об арестах имеются и в Иране. Береги себя. Не знаю, как ты проедешь в Тавриз и как будешь там жить. Что бы там ни было, сюда не возвращайся; лучше отдохни там немного. Посылаю тебе тысячу рублей русскими кредитными билетами, не стесняйся в расходах и скорее отвечай на письмо. Если будут нужны деньги, вышлю еще. Обо мне не беспокойся. По получении твоего ответа, я тотчас же выеду в Баку. Я написал и в Тавриз Мешади-Кязим-аге. Все твои материальные нужды будут удовлетворены. Движение по Тавризской дороге открыто. Если думаешь ехать, сообщи скорей.

    Саттар».

    Вместе с этим письмом Рустам вручил мне под расписку и денежный перевод. Я поздравил мисс Ганну с открытием движения, а после обеда рассказал содержание письма Алекберу и начальнику почты.

    Решено было ехать в Тавриз.

    Письмо, полученное в тот же день из Баку, вселило в нас некоторую уверенность. Я мог ехать в Тавриз в качестве специального корреспондента русской газеты «Каспий» к азербайджанской «Иттифак».

    Я написал Саттару о своем отъезде и отправил ответ с тем же Рустамом.

    Ехать в Джульфу, а оттуда в Тавриз, было небезопасно; поэтому Алекбер послал человека нанять фаэтон в Шудже, чтобы мы могли проехать в Тавриз прямо из Ливарджана. В ожидании ответа Саттара, мы на несколько дней задержались в Ливарджане.

    Хозяева просили нас провести с ними все лето, но ни я, ни мисс Ганна не имели возможности воспользоваться их любезностью.

    Наконец, прибыло и письмо от Саттара. Вот что он писал:

    «Если возможно, забери с собой в Тавриз и товарища Алекбера; Амир Хашемет с братьями Абульгасымом и Мирза-Мохаммед-ханом проследовал в Тавриз. Не позволяй ему действовать на свой риск. Амир Хашемет любит партизанщину, но ему в этом отношении даны инструкции и сделаны строжайшие предупреждения. Во что бы то ни стало надо добиться назначения Амир Хашемета начальником незмие. В этом отношении заручись согласием тавризского губернатора Джелалульмулька. Мы здесь еще раз обсудили твои планы и одобрили их. Мы должны иметь в своем распоряжении вооруженную силу.

    Необходимо использовать командующего войсками Аманулла-мирзу. Он любит родину и помогает нашей работе.

    Ты остановишься в доме Мешади-Кязим-аги, четыре дня тому назад я уже отправил ему письмо об этом. Послал еще тысячу пятьсот рублей. Будьте внимательны к американке, она может быть нам полезна, американцы - враги русских и англичан.

    Американка говорила здесь моей супруге о своем уважении к тебе и о желании, чтобы чувства эти укрепились и углубились. Если даже ты не питаешь к ней большой склонности, ради дела надо перебороть себя и постараться завоевать ее доверие и любовь. Думаю, что ты это сумеешь сделать.

    Моя супруга шлет тебе и мисс Ганне привет.

    Саттар».

    Войдя в комнату, мисс Ганна сразу заметила письмо и подозрительно спросила:

    - Опять письмо?

    - Из Джульфы от Саттара.

    - От того господина, у которого мы были в гостях?

    - Да, маленькая мисс, от него.

    - Его молодая супруга произвела на меня очень приятное впечатление.

    - Ханум шлет вам особый привет.

    - А что еще он пишет?

    - Он просит оказывать вам всяческое внимание и поручает исполнять все ваши прихоти.

    - Ну, а еще что? - настаивала девушка.

    - Пишет немного и о том, что вы говорили его супруге.

    - А что именно?

    - . Разве вы не говорили с ней о нашей дружбе?

    Девушка смутилась.

    - Не знаю, сумела ли ханум передать это так, как я говорила.

    - Не большая беда, если она и не сумела этого сделать, - сказал я. - Мы можем, и сами это выяснить и высказать друг другу наши мысли и чувства.

    - А вы будете следовать его советам в отношении меня?

    - Ведь и до его наставлений я никогда не останавливался перед исполнением ваших желаний?

    К вечеру прибыл фаэтон из Шуджи, мы собирались в пять часов утра выехать из Ливарджана.

    - Пока вы были здесь, - говорил Гаджи-хан за вечерним чаем, - я успел забыть многие неприятности и беззаботно проводил время с вами, позабыв даже ганджинцев. А с завтрашнего дня все заботы и горе с новой силой обрушатся на меня.

    - А почему вы не примете иностранное подданство? - совершенно неожиданно и серьезно спросила мисс Ганна.

    - А что оно может мне дать?

    - Раз иностранно подданный попирает ваши права, раз местное правительство не в силах защитить вас, разве вы не можете противопоставить одной иностранной державе защиту другой, не менее влиятельной. Если б вы разрешили, я за одну неделю могла бы уладить ваш переход в американское подданство и выхлопотать соответствующие документы.

    - Нет, это не годится, - возразил Гаджи-хан. - Америка - большое и влиятельное государство, оно дружественно настроено в отношении Ирана. Я вам бесконечно признателен, но ваше предложение несовместимо с моей совестью. Я - иранец, в свое время мои деды стояли во главе этой страны, а теперь кто у нас остался? Нет ни Ага-Мохаммеда Каджар, воевавшего с Россией, нет Аббас-мирзы. Династия Каджар в настоящее время слабее дряхлой старушонки, она не пользуется ни доверием, ни уважением народа. Бразды правления находятся в руках молл, а моллы находятся в услужении царского правительства. Принять в такое время иностранное подданство было бы бесчестно.

    Ни мисс Ганна, ни я не решились больше задавать вопросы Гаджи-хану.

    - Кто бы ни владел землей, - заметил я, - она в конечном итоге принадлежит крестьянам. И если сегодня крестьяне еще примиряются с деспотией и эксплуатацией, то завтра они восстанут против них.

    - Я понимаю, что вы хотите сказать этим, - заметил со смехом Гаджи-хан, - но пока в Иране не родилось поколение крестьян, умеющее править землей. Крестьяне прежде всего религиозны. Передача земли крестьянам - не дело помещиков, а дело самих крестьян, они сами должны уметь защищать свои права. Вопрос этот несомненно связан и с вопросами государственной структуры. Она у нас примитивна, у нас первобытная форма правления. Наше правительство боится управлять свободным крестьянством, лишенным своих господ. А может быть, оно на это не способно, и потому избегает иметь дело с миллионами подданных, обладающих разнообразными нравами, и предпочитает опереться на небольшое число помещиков, ибо найти с ними общий язык легче.

    Этот помещик, и весьма крупный помещик, не понимал, что Ираном правит правительство богачей и помещиков, которому не под силу разрешение аграрного вопроса в Иране. Вопрос о передаче земли крестьянам мог быть разрешен лишь при коренном изменении формы правления, то есть при свержении помещичье-капиталистического правительства.

    Ни те, кто заседает в парламенте, ни те, кто составляет кабинет министров, ни даже многие вожди революция, борющиеся в Тавризе против контрреволюции бок о бок с нами, не в силах разрешить аграрный вопрос. Свобода крестьянства, крестьянское правительство пугают их, ибо они прежде всего помещики.

    Когда мы укладывали вещи, младшая дочь хана, Ирандухт, принесла серебряную шкатулку и протянула ее мисс Ганне.

    - Мама просит вас принять этот скромный подарок и сохранить его на память о нас.

    Взглянув на меня, мисс Ганна нерешительно приняла подарок.

    - Не смущайтесь, - заметил я, видя ее колебания, - каждый гость, посетивший дом хана, получает от него что-нибудь на память.

    Ирандухт- ханум вышла. Когда мисс Ганна раскрыла шкатулку, оказалось, что американка увозит с собой действительно ценные воспоминания о Востоке. В шкатулке находились коробочка для игл, сделанная из двух цельных кусков бирюзы, золотой перстень с драгоценными камнями, пудреница, также осыпанная драгоценными камнями, и другие предметы туалета из золота и слоновой кости.

    Американка не могла отвести глаз от этих дорогих и редких вещей.

    - Боже мой, неужели это наяву? - сказала она, переводя восхищенный взгляд с одного предмета на другой. - Если бы я увидела все это во сне, я бы не поверила. Помните, что вы говорили мне вечером? - спросила она под радостным впечатлением полученных подарков.

    - Что я говорил? Не помню, - уклончиво ответил я, чувствуя, на что она хочет перевести разговор.

    - Я не остановлюсь ни перед чем, чтобы исполнить ваше желание. Не так ли вы сказали? - проговорила она тихо, но видя, что я медлю с желанным ответом, поднялась.

    Я преградил ей дорогу.

    - Помню, дорогой друг, помню, - сказал я.

    Она подняла голову и открыто взглянула на меня. Глаза ее искрились радостью.

    Наши вещи уже были уложены в фаэтон, когда Алекбер притащил огромный пакет папирос.

    - Это подарок царским солдатам по дороге…

    Солнце еще не успело взойти, когда мы выехали на тавризское шоссе. Расстояния между караульными постами были небольшие. Проезжая мимо, мы только и слышали:

    - Эй! Дай папирос!

    Виденные нами раньше чайные были превращены теперь в караулки, а их содержатели разбежались. Поэтому невозможно было получить в пути ни одного стакана чаю.

    Проезжая мимо Дэрэ-Диза, мы видели, как караульные остановили какого-то крестьянина, ехавшего в город с фруктами. Его заставили спустить корзины и распаковать их. Исполнив требование караульных, крестьянин оставил корзины и бросился бежать.

    Проехав дальше, мы стали встречать казачьи отряды. Окружая небольшие караваны, они останавливали их и требовали «на чай».

    Отряд казаков человек в десять подъехал и к нашему фаэтону. Внимательно оглядев нас и видя, что ни я, ни мисс Ганна не похожи на иранцев, они обратились к Алекберу.

    - Эй перс! Ты Саттар-хана знаешь?

    Алекбер прекрасно владел русским языком, но притворился непонимающим:

    - Я Саттар-хан, Маттар-хан не знай. Моя из Арасей идот [40] .

    - Молодец, перс, дай на чай, - сказал тогда один из казаков.

    Но Алекбер продолжал игру.

    - Моя чай не пьешь, вино не пьешь, арак не пьешь…Намаз арабатай! Сэн изнаишь? Моя муссельман… [41]

    Казаки не отставали, всячески стараясь разъяснить Алекберу слова «на чай».

    - Сэнин пул дай, моя чай пьет, - сказал тогда один из казаков, нарочито коверкая русские слова, - потом Тебриз гедир; куда хочешь, гедир [42] .

    Алекбер дал им пять иранских кранов, и они отъехали.

    Всю дорогу мы были частыми свидетелями подобных сцен. Завидя издали солдатские фуражки, американка не знала, как и куда скрыться. Когда солнце клонилось к закату, начали вырисовываться вдали очертания города Маранда. Он не был похож на виденный мной раньше город.

    Солдатских палаток, выстроившихся, подобно воинам, в густые ряды, нельзя было счесть. Группы конных и пеших солдат, словно муравьи, кишели по улицам. Вокруг города спешно возводились казармы для войск. Повсюду шла кипучая работа, проводились телефонные линии, и Маранд имел вид военного городка.

    Мы должны были остановиться в доме начальника почты Ахмед-хана Мугеймеддовле, который был предупрежден о нашем приезде заранее по телеграфу из Джульфы.

    Когда мы подъехали к дому Ахмед-хана, было уже темно. Словно ожидая гостей, он тотчас вышел наружу. Мы познакомились. Слуги внесли наши чемоданы в дом. Мисс Ганна чувствовала себя очень утомленной. День был жаркий, дорога плохая, и мы, стараясь еще до наступления сумерек добраться до Маранда, немилосердно гнали лошадей. Ахмед-хан хотел пригласить врача, но девушка отказалась наотрез.

    - Вот если бы была ванная, я бы выкупалась и, может быть, пришла бы в себя, - неуверенно проговорила она.

    - Я приказал затопить домашнюю баню, - сказал Ахмед-хан. - Там имеется удобная ванна. Я знал, что с дороги вы устанете.

    Хан вышел в другую комнату, и вскоре служанка с белым свертком в руке прошла мимо нас к бане, расположенной в другом конце сада.

    Мы сели на балконе. К нам вышла жена хана, закрытая легкой чадрой. Она поздоровалась с нами и, ласково улыбнувшись мисс Ганне, сказала:

    - Пойдем, дитя мое, пойдем. Ты искупаешься, и усталость твоя пройдет.

    После мисс Ганны выкупались и мы. Чайный стол был накрыт на балконе.

    Перед домом хана был разбит цветник, а за ним расположен большой тенистый сад. Вообще все дома Маранда утопали в зелени и цветах. Американка, все еще чувствовавшая себя слабо, выпила стакан чаю и отказалась от ужина.

    - Если можно, я пойду прилягу, - попросила она.

    Ей была отведена хорошо обставленная комната, и молодая служанка проводила ее отдыхать.

    Ханша, время от времени наведываясь к ней, сообщала хану о ее самочувствии.

    У хана не было детей. Это был представительный брюнет лет пятидесяти, с густой, окладистой бородой. Жене было приблизительно столько же.

    Оба они происходили из Кирмана и говорили по фарсидски.

    Начальник джульфинской почты рассказывал мне, что хан - сторонник революции.

    За ужином никого из посторонних не было.

    - Мне надо было дать в вашу честь торжественный ужин, - извиняющимся тоном говорил хан, - но, по некоторым соображениям, я от этой мысли отказался. Во-первых, посторонние помешали бы нашей задушевной беседе, а во-вторых, людям верить нельзя. Полгорода состоит из шпионов и доносчиков. Начиная с духовенства в чалмах и кончая теми, кто носит на голове маленькие иранские шапки, - все занимаются шпионажем. Это особое свойство марандцев! В этом мы убедились и в дни подъема революции, когда все города и села были за конституцию. Даже тогда Маранд плелся в хвосте реакции и контрреволюции. Тут я совершенно одинок: в этом подлом городишке нет никого, к кому бы я мог питать доверие. Начиная от стоящих у кормила власти и кончая теми, кто стоит у священных амвонов, все - враги революции. Здесь открыт клуб. Купцы, интеллигенция, чиновничество и все сторонники царя считают своим долгом посещать его. Там предоставляются удобные случаи завязать знакомство с царскими офицерами и торговать родиной. Все издержки по содержанию клуба и расходы господ офицеров оплачиваются жителями Маранда и взыскиваются губернатором с населения.

    - А кто губернатор? - спросил я.

    - Муса-Риза-хан, сын убитого бомбами добровольцев Шуджаи-Низама из Шуджи.

    - Кто же назначил его губернатором?

    - Царское правительство. Когда царские войска переходили Аракс, он вышел навстречу с дарами и жертвенными барашками. Взяв под уздцы коня генерала Снарского он привел его к себе. Вот почему он и назначен марандским губернатором. Русские всюду протянули свои руки. Они попрали международные договоры…

    - Дорогой друг Ахмед-хан, - сказал я, - не к чему жаловаться на игнорирование русскими международных договоров. Государство, уважающее эти договоры, не стало бы занимать территории чужого государства. В свое время и китайцы, жалуясь на русских, стучались в двери всех европейских кабинетов и указывали на нарушение международных законов. Однако, все их протесты выбрасывались в сорные ящики, так как агрессию, совершенную одним государством, могут использовать и другие. В вопросах как Дальнего, так и Ближнего Востока взгляды всех империалистических государств одинаковы, и если существуют кое-какие разногласия, то исключительно в вопросах дележа; каждый спешит захватить больше, чтобы другому досталось меньше. Для того, чтобы в корне уничтожить эти подлые методы империализма, нужно восстание всей страны. Пока что великие мировые события далеки. Англо-японское соглашение заключено; соперничество, хотя и временно, устранено. В иранских делах тоже налицо англо-русское соглашение. Что же касается Германии, то задуманная ею империалистическая затея против Англии, Франции и России находится еще в зачатке, не созрела, не доспела. Вот почему я говорю, что великие мировые события пока не назрели. Короче говоря, русские пока останутся в Иране. Есть еще одно обстоятельство, помешавшее иранской революции связаться с организациями мировой революции…

    Ахмед- хан вздрогнул…

    - Что это за обстоятельство?

    - Выслушайте, дорогой друг, - продолжал я. - Наша история очень стара, история же нашей революции совсем юна. История нашего возрождения, начавшись с лозунгов объединения ислама и постановки религиозных вопросов, не сумела привлечь внимание международных революционных организаций. Мы можем взять, для примера, Мирза-Ага-хана Кирмани [43] , занявшего видное место в истории возрождения Ирана. Он хотел одновременно с вопросом революции разрешить и вопросы веры, религии и единения ислама. Возьмем, далее, его ближайшего друга, боровшегося против иранского правительства, Шейх-Ахмеда Рухи [44] . Он также не может отрешиться от смешения в одно целое веры, религии и революционных лозунгов. Сам Сеид-Джемалэддин Афгани [45] , являющийся их вождем, тоже хотел создать революцию на основе единения ислама. Ясно, что такого рода движение не имеет ничего общего с международным революционным движением. И потому с убийством Шейх-Ахмеда Рухи, Мирза-Гасан-хана Хабирульмулька [46] и Мирза-Ага-хана Кирмани завершилось начатое ими движение.

    - Почему? - удивленно спросил хан.

    - Назвать это движение революционным было бы ошибочно. Если бы настоящая революция была простым продолжением той идейной путаницы, то рабочие социалдемократы Кавказа не присоединились бы к ней и не взяли бы на себя труда поддерживать ее.

    - Нет, мне кажется, вы ошибаетесь, - возразил хан. - Исключать из истории революции имена таких лиц, как Шейх-Ахмед Рухи, неверно.

    - Панисламистское движение одно, а классовая борьба - другое, - продолжал я. - Нельзя смешивать эти два явления. Читали ли вы девиз на личной печати Шейх-Ахмеда Рухи?

    - Нет, не приходилось, - ответил хан.

    - «Я - сторонник панисламизма. Имя мое Ахмед Рухи. Теперь вы видите, господин хан? Деятельность и самого Шейх-Ахмеда, и его друзей связана с историей движения за единение ислама. Они выдвинули на арену новые лозунги и идеи. Но эти идеи касаются мира ислама и не имеют интернационального значения, почему не могут завоевать симпатий международных рабочих, организаций. Несмотря на все это, я с большим рвением старался изучить деятельность Шейх-Ахмеда Рухи и его товарищей, направленную против династии Каджар. Они погибли от руки палачей, и это возбудило к ним доверие и симпатии народа. Однако, надо сказать и то, что в Иране, являющемся гнездом сектантства, религиозных распрей и нетерпимости, выдвижение даже такого лозунга, как единение ислама, было в свое время явлением прогрессивным, но и это не оригинальная идея, зародившаяся в Иране. Это идея Абдул-Гамида [47] . Оттоманская империя, в свое время сотрясавшая своей армией и флотом всю Европу, с течением времени потеряла авторитет в Европе и Азии и выдвинула во времена Абдул-Гамида подобные гнилые лозунги, чтобы объединить вокруг себя исламский мир, а господа Шейх-Джемалэддин и Ахмед Рухи, в сущности, были проводниками политики Абдул-Гамида.

    - Нет, - сказал хан, возражая и на эти доводы, - если бы их идеи были идеями Абдул-Гамида, тот не арестовал бы их в Стамбуле и не отдал под топор иранского правительства.

    - Это имеет другую причину. Когда в Стамбуле начались восстания армян против Абдул-Гамида, Шейх-Ахмед Рухи, Хабирульмульк Мирза-Гасан-хан и Мирза-Ага-хан Кирмани были обвинены в участии в этом движении. Воспользовавшись создавшимся положением, тогдашний посол Элаульмульк предъявил султанскому правительству документы, подтверждавшие их участие в покушении на жизнь шаха, и сумел доказать Абдул-Гамиду, что это враги вообще монархической власти. Поэтому-то Абдул-Гамид арестовал их и выдал Ирану. Подобные действия со стороны коронованных особ - явление обычное…

    Ночь проходила… Пришел фаэтонщик узнать, к какому часу закладывать лошадей, но у мисс Ганны оказалась высокая температура, и мы, воспользовавшись любезным предложением хозяев, решили на время отложить свою поездку.

    Мы взяли на себя связанные с задержкой фаэтона издержки, и фаэтонщик остался очень доволен. В свою очередь, и хан был рад нашей вынужденной задержке.

    После утреннего чая мы вышли осмотреть город и базар. Мисс Ганна, чувствовавшая себя значительно лучше, отправилась с нами.

    Город имел такой вид, как если бы он уже давно был оккупирован и присоединен к царской России.

    Площадная брань царских солдат, задевание прохожих, приставание к женщинам со словами: «Баджи, твоя эр есть» [48] , забирание товаров из лавок без уплаты денег, швырянье помидорами в лицо торговцу под взрывы оглушительного смеха, - все это стало обычными явлениями на улицах Маранда.

    Мы проходили через продуктово-бакалейные ряды; эта часть базара сравнительно изобиловала молочными продуктами. Остановившись перед бакалейной лавочкой старика-торговца, мы стали разглядывать расставленные в лавке чашки с густыми жирными сливками. Какая-то собака, вытянув морду, хотела полакомиться молоком. Схватив палку, хозяин прогнал собаку, взвизгнувшую при виде палки. На ее визг появился офицер в погонах полковника.

    Выругав лавочника, он схватил кувшин со сливками и гневно швырнул его в голову старика. Кувшин разбился, а голова лавочника была рассечена. Смешавшись с разлитыми сливками, кровь из раны потекла прямо по его бороде.

    Нисколько не смущаясь, офицер продолжал сыпать ругательства не только по адресу лавочника, но и, вообще, всех «некультурных» и «диких» восточных людей. Рука офицера была испачкана сливками.

    К нему подошел купец-иранец в европейской одежде и в тонкой суконной шапке. Вынув из кармана чистый платок, он с поклоном протянул его офицеру.

    - Простите наших, они невежды, - сказал он подобострастно, стараясь вытереть руку офицеру.

    Но разъяренный офицер испачканной рукой влепил ему звонкую пощечину.

    - Убирайся вон, - крикнул он, крепко выругавшись при этом.

    Купец вытер лицо приготовленным для офицера платком и стал угодливо извиняться перед ним. Затем, подойдя к лавочнику, он накинулся на него.

    - Подлец, ты прекрасно знаешь, что они наши дорогие гости. Как же ты осмеливаешься поднимать руку на собаку господина, - говорил купец, глядя в лицо офицеру и стараясь заслужить его благосклонность.

    - И сами они наши гости, и их собаки - зеницы наших очей, - заговорил другой марандец, подходя к злополучному лавочнику. - Простите, сударь, мы не поняли, мы приняли собаку господина офицера за простую марандскую дворняжку и позволили себе неподобающую выходку. А то и прапрадеды наши не осмелились бы совершить такую оплошность. Да неужели же мы уж такие неучи, чтобы пожалеть крынку молока для собачки господина офицера, - рассыпался купец, стараясь успокоить разошедшегося офицера, который все еще продолжал ругаться.

    - Дикий восток, дикие люди, азиаты, жалкие создания! Офицеры его величества по настоящему проучат вас. Вы не имеете права бить собаку, которая в тысячу раз выше и благороднее вас. Это не более, как бунт против нас…

    - Сударь, прости ты меня глупого, несчастного, - молил, в свою очередь, лавочник. - Я не знал. Виноват я, виноват со всем моим распроклятым родом. Я бедный человек, где мне было догадаться, что это ваша собака?

    После сцены, - где все, начиная от простого лавочника и кончая крупным коммерсантом и интеллигентом, привычные к лести, пресмыкались и низкопоклонничали перед царским офицером, мне стыдно было взглянуть в лицо мисс Ганны, знавшей меня, как иранца.

    Пока офицер ругался, я успел разглядеть в его руке газету «Новое время» с наклеенным адресом: «Маранд, Эриванской губернии». Это красноречиво говорило о желании этого хулиганского органа присоединить Маранд и Тавриз к Эриванской губернии царской империи.

    Наконец, офицер удалился. Мисс Ганна сделала фотоснимок с несчастного лавочника.

    Мы потеряли всякую охоту продолжать прогулку.

    - Все эти места нуждаются в одном, - взволнованно говорила мисс Ганна, - во всеобщем вооруженном восстании. Это рабская жизнь. Подобные сцены можно наблюдать лишь в Африке. Поведение царской армии совершенно не похоже на поведение войск, временно оккупировавших мирную страну. Такие действия применяются к странам, завоеванным силой штыка. Как дики и некультурны царские офицеры!

    Мисс Ганна не могла преодолеть своего возмущения. И Мугеймуддовле дрожал от гнева. Я же думал о словах девушки: «необходимо вооруженное восстание».

    На обратном пути разговор вертелся вокруг той же темы.

    - Я никогда не жила в колониальных странах, возбужденно говорила мисс Ганна. - Читая о применяемых к жителям колониальных стран мерах наказаний, порой я считала колонизаторов правыми. Возможно, что великие и культурные нации не находят иных путей для воспитания дикарей, думалось мне, но теперь я должна заметить, что какое бы государство ни применяло подобные законы, подобную наглость - я к нему враждебна. Если даже моя родина, Америка, будет действовать такими методами, я стану ее врагом. Верьте мне. Верьте так, как я верю вам. Если бы я не верила вам, то не позволила бы себе в течение вот уже трех недель довериться вашей совести и чести. И хоть я и не желала вмешиваться в политические вопросы, но виденное здесь опрокидывает вверх дном все мои понятия и предположения. Верьте, что я воздаю должное революционерам. Я не враг им.

    Я внимательно слушал мисс Ганну.

    «Рано, - думал я про себя, - еще рано считать тебя революционеркой!»

    - Милая Ганна, - заговорил я. - Первую часть того, что вы сказали, я считаю вполне правильной. Этот край нуждается в одном - во всеобщем вооруженном восстании. В этом я верю вам, и вы поверили мне. Но этого недостаточно, мы должны на деле доказать искренность и правоту своих идей. Мы едем в отчизну уже родившейся, но вынужденной на временное безмолвие революции. Если наши прямые обязанности и цели будут даже далеки от политики, один взгляд на действия оккупантов заставит нас проникнуться уважением и симпатией к революционерам. Но от голых чувств далеко до подлинной революционности. Здесь вы столкнулись лицом к лицу с царской колонизаторской политикой, но на дело надо посмотреть шире. Все капиталистические державы ведут политику захватов, у каждой из них есть свои методы колонизации. Возьмем, к примеру, Англию. Многие страны Востока являются английскими колониями, однако, во всех находящихся в руках Англии странах имеются свои султаны, падишахи, эмиры, раджи и магараджи. Англичане называют эти страны «дружескими». На самом же деле - это самая тонкая, самая деспотическая, самая тяжелая форма колонизации. Англичане эксплуатируют народы колониальных стран руками их же собственных властелинов. Народы этих стран изнывают под двойным бременем. Их кровь сосут, с одной стороны, свои отечественные господа, а с другой - английские империалисты. Таким путем англичане достигают больших результатов, чем русские колонизаторы, и вырваться из их лап еще труднее. В колонизаторской политике Франции и Италии - иные приемы. Так обстоит дело и в вашей Америке. Политика Америки в отношении местных негров еще более жестокая, еще нетерпимей, чем политика России. Гнет и тирания империализма требуют восстания не только в Иране, но и во всем мире. И если есть причина, задерживающая его, то это несознательность, неорганизованность эксплуатируемых народов. Вы можете взять, для примера, сегодняшнего лавочника с разбитой головой или городскую аристократию. Такие не только не способны на восстание, но предадут восставших. Что касается нас с вами, то мы питаем сочувствие к революции, которая добивается свободы для бедных и угнетенных. Но такие, как я, купцы и либеральные интеллигенты, хотя и могут, отчасти, присоединиться к революции, но стоит революции чуть затронуть их интересы, как они тотчас же охладеют к ней.

    Мисс Ганна, кивком головы подтвердившая правильность моих слов, погрузилась в раздумье.

    Вечером хан получил через посыльного закрытое письмо. Распечатав его, хан задумался.

    - О чем вы задумались? - спросил я. - Случилось что-нибудь неприятное?

    - Губернатор снова пристает ко мне, приглашает в клуб, - растерянно пробормотал хан.

    - Не беда, пойдите.

    - Он пишет, чтобы я взял и гостей. Не знаю, как быть. Бесстыдник, он собирает для себя общество.

    - А в клубе чисто?

    - Очень. Но мне не нравятся посетители. Туда собираются царские офицеры и городские подхалимы.

    Отказ от приглашения мог возбудить подозрения губернатора и причинить Мугеймуддовле служебные неприятности. Из этих соображений мы решили отправиться в клуб.

    Мы застали губернатора за игрой с офицерами в вист. При виде нас, он поднялся навстречу. Офицеры тоже привстали, представились сначала мисс Ганне, а потом познакомились со мной.

    Карты были отложены. Мы сели вокруг стола. Губернатор был в русском военном мундире, на голове красовалась фуражка с малиновым околышем.

    «Ваше сиятельство!» - то и дело обращались к нему русские офицеры, переглядываясь с усмешкой.

    - Да, мы удостоились великого счастья. Каждое несчастье приводит, наконец, к благополучию. Императорская армия принесла в страну светоч новой культуры. Мы должны воспринять русскую культуру. Вот почему я приглашаю нашу интеллигенцию ближе познакомиться с нашими русскими друзьями.

    Эту мысль в различных формах губернатор повторил за вечер несколько раз.

    - Посмотрите на сидящего третьим от губернатора офицера. Это не тот, что разбил лавочнику голову? - шепнула, нагнувшись ко мне, мисс Ганна.

    Я посмотрел в указанном направлении. Это был он.

    - Вы изволили жениться в Америке? - обратился ко мне губернатор.

    - Нет, в России, - ответил я.

    Он еще раз с ног до головы осмотрел мисс Ганну.

    - Путь, выбранный иранской интеллигенцией, верен. Более правильного пути для создания культурного поколения нет. Желаю вам счастья.

    Разговор был вял и бессодержателен. Каждый говорил о чем попало, а губернатор был занят исключительно нами. Он не мог отвести глаз от мисс Ганны. Многие офицеры должны были отправиться в расположенные на окраине города казармы, и потому ужин подали к полночи.

    - Ежедневно здесь задаются такие пиры, - шепнул мне Мугеймуддовле. - И все за счет губернатора. Именитая интеллигенция питается крохами с этого стола, а губернатор тысячью способов выколачивает эти расходы с лавочников и городского населения.

    Из городской знати присутствовали за столом Риза-Кули, Рашид Низам, Гаджи-Ахмед-хан Мирпенж, Гаджи-Муса-хан и другие. Сперва выпили за здоровье мисс Ганны и мое, а потом и других гостей.

    В час ночи, отговорившись нездоровьем мисс Ганны и тысячью разных причин, мы с трудом вырвались из клуба.

    Алекбер, которого мы не видели с самого утра, вернувшись, ожидал нас дома. Не очень-то доверяя обществу губернатора, он сильно тревожился за нас.

    Вскоре явился фаэтонщик, и мы велели подать экипаж к шести часам утра. Все было готово. От радости, что наконец-то едем в Тавриз, мисс Ганна не хотела ложиться спать. Мы сели на террасе. Достав блокнот, я стал записывать для памяти некоторые фразы губернатора.

    По обе стороны Маранд-Тавризской дороги можно было видеть только палатки царской армии. Дорога эта имела огромное значение. Весь иранский Азербайджан жил ею; все едущие из Карадага, Маку, Хоя и Кавказа должны были следовать этим путем.

    На мосту Аджикерпи наши паспорта были проверены и зарегистрированы.

    На этом мосту, где так недавно развевалось красное знамя революции, теперь был поднят трехцветный русский флаг. Далее наш фаэтон проследовал мимо Эмир-карвансараси, где был размещен обоз царской армии. Всюду попадались конные и пешие казачьи части. Наряду с местным населением перед чайными можно было видеть и казаков, попивавших чай. Увидя нескольких казаков, тянувших кальян, мы не могли удержаться от смеха.

    - Как местное население попадает под влияние царской армии, так и царские казаки попадают под влияние местного населения, - сказал Алекбер. - Скоро они начнут курить и опий.

    - А как мы теперь встретимся? - спросила мисс Ганна, предчувствуя скорую разлуку.

    - Это не трудно. Ведь вы остановитесь в американском консульстве, не правда ли? А я дам вам свой адрес, - сказал я и, написав на листочке из блокнота: «Раста-кюче. Сеид Гусейн Дербенди. Дом Мешади-Кязим-аги», протянул ей.

    Когда наш экипаж подъезжал к иранской почтово-телеграфной конторе, мы и тут заметили поднятый над крышей трехцветный флаг.

    Был будний день, но развешанные повсюду над воротами флаги придавали городу праздничный вид.

    Чтобы подвезти мисс Ганну к зданию американского консульства, мы удлинили свой путь и, таким образом, сворачивая с улицы на улицу, объехали большую часть города. Город значительно изменился. И на самом деле он мало отличался от прочих городов Эриванской губернии, находившейся в руках царя, как писало «Новое время».

    При виде украшавшего двери стамбульца Гаджи-Габибуллы шелкового трехцветного флага, я еще раз вспомнил его болтливые заверения о том, что он революционер. Такие же флаги, сшитые из дорогих шелковых материй, можно было видеть на дверях домов Гаджи-Ибрагима Серрафа, Гаджи-Фараджа Серрафа, его сына Мирза-аги и многих других.

    Сын Гаджи-Мирза-Гасан-аги мучтеида, Мирза-Масуд-ага, подняв над своим домом любезное его сердцу царское знамя, сидел на лавочке перед домом и, покуривая кальян, любовался развеваемой тавризским ветром кистью флага.

    Недавно принявшие царское подданство и находившиеся под особым покровительством его величества, Мир-Курбан и Мир-Мохаммед постарались, в отличие от других, придать своим воротам особенно торжественный вид. На дверях этих сеидов красовались цветные фотографии царской семьи, портреты наследника-цесаревича Алексея, Татьяны, снятой в детстве с куклой, и многие другие. Весьма знаменательно было и то, что царские флаги красовались и на крышах курилен опиума, расположенных на площади Шешгилан, Саманмейданы, Гарыкерпи. Трехцветный флаг, поднятый над крышей курильни опиума Ибрагима, брата Наиб-Гасана, был еще роскошнее флагов, украшавших крыши Гаджи-Фараджа Серрафа и других.

    Небольшой базар, известный под именем Гаджи-Алек-бера, и прилегающие к нему дома, в том числе и дом Мир-Манафа Серрафа, нежились под сенью царских флагов.

    При виде этой картины, я невольно вздохнул.

    - Бедный Тавриз!…

    У дверей американского консульства мы помогли мисс Ганне сойти с экипажа. На прощанье она трогательно и крепко пожала нам руки.

    Расстроенный всем виденным в Тавризе, я рассеянно простился с девушкой.

    Возведенные в свое время на улицах укрепления и баррикады были снесены. На местах их расположения были расставлены караульные посты. По улицам проведены полевые телефоны. Там, где еще недавно шагали вооруженные революционные войска, сегодня прогуливались конные и пешие казаки.

    Мешади- Кязим-ага, ожидавший нас со вчерашнего дня и не знавший о нашей вынужденной задержке в Маранде, сильно беспокоился о нас. Он любезно принял нас и отвел нам маленький особняк из трех комнат с отдельной кухней и садиком.

    Старый садовник Гусейн-Али-ами был приставлен к нам для разных услуг. Первым делом я вручил ему адрес Тахмины-ханум и попросил привести ее ко мне. Несмотря на уже наступившую темноту, старик с готовностью отправился исполнять мое поручение.

    Не успела старуха Гусейн-Али-ами - Сария-хала подать на стол самовар, как в дверь постучались, и в комнату вошли Тахмина-ханум с Гасан-агой. Женщина устремила на меня взгляд своих задумчивых глаз, окруженных морщинами.

    Несмотря на перемену внешности, она сразу узнала меня. Обняла, поцеловала и расплакалась.

    Мы обнялись и расцеловались и с Гасан-агой. Познакомив пришедших с Алекбером, я принялся расспрашивать Тахмину-ханум о ее житье-бытье и о Нине.

    - Я переехала к Нине, и мы живем вместе, - ответила она.

    - А как чувствует себя маленький Меджид?

    - Он очень мучает Нину расспросами о тебе, а Нина все свободное время отдает ему. Если бы не ребенок, она сошла бы с ума. Она занимается с ним целый день. Я до сих пор не могла выучить и двух слов, а Меджид, чтобы не сглазить, щебечет по-русски, как соловей. И девушка научилась говорить по-нашему.

    - Ходит Нина на работу?

    - Ходит, но несколько дней она серьезно болела.

    - Чем?

    - Не знаю. Она не говорила. И ты ей ничего не писал. Она очень беспокоилась. Уж не знаю, куда только она ни собиралась ехать, чтобы разыскать тебя. Ее останавливал только Меджид.

    - А как вы уживаетесь с хозяином дома Минасяном?

    - Он относится к девушке с еще большим уважением, чем прежде, и не хочет брать квартирную плату.

    - Прекрасно. Не бойся, мать, все поправится. Я опять останусь в Тавризе, и мы заживем все вместе. А пока налей-ка чаю, и сама попей, и нас угости, - весело сказал я и обратился к Гасан-аге:

    - Ну, рассказывай, брат, как твои дела?

    - Дела неважные…

    - Почему?

    - Бывших доборовольцев революции на работу не принимают, да и сам я боюсь искать ее.

    - Не беда, работу найдем. У нас есть средства, и мы не будем нуждаться. Ну, ладно, а как ваш кружок?

    - Кружок работает.

    - Занятия продолжаются?

    - Да, время от времени мы собираемся.

    - Все члены налицо?

    - Прибавилось еще восемь новых.

    - Кто они такие?

    - Рабочие с ковроткацких фабрик.

    - Помогает вам Нина?

    - Помогает и не боится. Она умеет работать. Раз, под предлогом осмотра, она явилась прямо на фабрику.

    - А что поделывает мой дорогой друг Тутунчи-оглы?

    - Он уезжал из Тавриза. Случайно и он приехал сегодня. Все разъехались в разные стороны.

    - Ну, а как Саттар-хан, Багир-хан, Гусейн Багбан?

    - Они скрывались в турецком консульстве. Когда же Тегеран был взят сторонниками конституции, они отправились по домам.

    - Какое впечатление произвело здесь взятие Тегерана?

    - Здесь существуют самые разнообразные течения. Лиц, желающих признать Тегеран, не много. Даже сам Саттар-хан против признания Тегерана.

    - А как обращаются русские с населением?

    - Ну, как? Остановят на улице амбала и гогочут: «Саттар-хан! Саттар-хан!…» Хотят перепланировать город. Есть проект об изъятии оружия. Всех кавказцев вызывали и подвергли допросу. А Мирза-Алекбера и Гаджи-Алескера Карабахского арестовали. В Тавризе начата перепись населения.

    Беседа наша затянулась. Мы оставляли Тахмину-ханум и Гасан-агу к ужину, но они отказались, говоря, что сегодня у Нины были гости, и они настолько сытно пообедали, что есть не хотят.

    - А по какому случаю было угощение? - спросил я с удивлением.

    - Сегодня день рождения Меджида, - ответила Тахмина-ханум.

    Раздумывая над привязанностью Нины к этому круглому сироте, к ребенку тавризского революционера, я чувствовал, как растет мое чувство к Нине.

    Я дал Тахмине-ханум несколько поручений к Нине, прося ждать меня завтра к трем часам в доме Тахмины-ханум.

    Они ушли.

    «Да, действительно, умы возбуждены!» - говорил я в раздумье самому себе.

    Мы подошли к окну. Комната была обставлена довольно нарядно. В ней можно было ощутить всю красоту и благоухание тавризской ночи. Сад утопал в цветах и зелени. Тут же росли фруктовые деревья, посреди сада был бассейн с фонтаном.

    Плававшие в бассейне белые лебеди, словно завернутые в белые покрывала девушки, выйдя из воды, отряхивали у края бассейна свои крылья. Водяные брызги, слетая с них, падали на растущие вокруг бассейна кусты алых роз. Когда, склонив, подобно гаремным затворницам, головки, лебеди плавно удалились, мы сели за ужин.

    Как бы ни было ясно тавризское небо, оно было мрачно и туманно. Этот только что вышедший из революционных бурь город попал в лапы огромного чудовища. Жизнь стала еще более загадочной и туманной. Приходилось задумываться и над новым положением Саттар-хана, и над тем, какую он займет позицию.

    Думал я и о том, не отравился ли он, находясь в турецком консульстве, ядом турецко-германской политики. В моей голове возникали самые различные предположения.

    Во всяком случае приходилось опасаться за Саттар-хана; его легко могли заразить вредными идеями, так как этот герой-революционер был политически неграмотен и мог подпасть под тлетворное влияние хитрых дипломатов,

    Вот почему я торопился поскорее встретиться с ним.

    Мы были одни. Сария-хала ушла к себе, а Гусейн-Али-ами поливал цветы. Ночь была полна сладостной тишины и спокойствия. Кругом ни звука. Молчание ночи нарушало лишь бульканье воды в кальяне Алекбера; одолеваемый вечными заботами, он не выпускал трубки изо рта.

    Мысли в моей голове были так же спутаны и туманны, как положение страны, в которой мы находились. Это смятение и беспорядок, возникшие в моих чувствах, мешали изучению жизни и страны, с которой я давно расстался. Картина настоящей жизни менялась не по дням, а по часам. Здесь все изменилось. В покинутом мной Тавризе власть, образ правления и даже дело руководства революцией видоизменились.

    И занявшие Тавриз отряды генерала Снарского, изменив свою тактику, проводили в городе «политику мира», предоставляя свободу действий засевшим при консульстве в бест революционным вождям.

    Саттар- хан и остальные чувствовали себя вполне свободно и при помощи находящихся в их распоряжении вооруженных отрядов, продолжали борьбу с иранской контрреволюцией. Еще за несколько дней до прибытия в Тавриз я узнал о назначении Тегераном правителем Тавриза -Мухбириссалтане и отправке в Азербайджан войсковых частей под командой Ефрем-хана [49] .

    Во всяком случае факт занятия Тегерана революционерами и нахождение бывшего шаха Мамед-Али в русском посольстве, и в то же время поражение царского представителя, командира бригады Ляхова, не могли не повлиять на политику России в Азербайджане.

    Всю ночь мне пришлось провести в беседе с купцом, гостем которого я был.

    Узнать и изучить этого купца и в то же время демократа, больше и прежде всего нужно было мне, так как не изучив окружающего, человек не может познать внешний мир. Из всех слов Мешади-Кязим-аги я понял, что революция не причинила ему ни малейшего ущерба. Он даже был избавлен от платежа некоторых налогов. По его словам, всякий раз, когда революция нуждалась в средствах, он добровольно приходил ей на помощь.

    Мешади- Кязим-ага неоднократно повторял, что давно слышал обо мне, но, к сожалению, не имел возможности познакомиться ближе, и, наконец, выразил удовлетворение по поводу того, что Саттар Зейналабдинов познакомил нас друг с другом.

    Мешади- Кязим-ага ждал нас днем раньше, но болезнь американки на день задержала нас в Маранде. Мешади-Кязим-ага отметил крайнюю тревогу, пережитую им по этому случаю.

    Из- за нашего опоздания Мешади-Кязим-ага не сумел пригласить, как это было принято, в нашу честь гостей. За ужин сели мы втроем: товарищ Алекбер, Мешади-Кязим-ага и я. В четыре часа ночи, простившись с домохозяином, мы прошли в отведенную нам комнату.

    Несмотря на то, что мы легли очень поздно, я проснулся спозаранку. В час, когда утренний ветерок ласкал пышные гроздья сирени, я поднялся с постели, оделся и вышел.

    Садовник Мешади-Кязим-аги только что полил цветочные клумбы. Водяные капли, словно капельки испарины, скатывались с лепестков роз. Нарциссы, раскрыв глаза, ожидали появления солнца.

    Я прогуливался по аккуратному и нарядному садику Мешади-Кязим-аги.

    Немного погодя проснулся и товарищ Алекбер. Мешади-Кязим-ага давал распоряжения относительно утреннего чая, но утренний чай мы решили пить у Мирза-Ахмеда-Сухейли. Написав маленькую записку и вручив ее Гусейн-Али-ами, я уже отправил ее Мирза-Ахмеду.

    В письме я просил пригласить к чаю Гаджи-Али-агу Давафруша, Аббас-Али Гандфруша, Мирза-Махмуд-Мучтеида, Бала-Таги [50] , Мешади-Садыка Кафказлы и других.

    К восьми часам я и товарищ Алекбер, сев в экипаж Мешади-Кязим-аги, отправились к Мешади-Ахмеду. Проезжая по улицам, я наблюдал за происходящим. Порой я видел проходящих по улице рядовых царской армии и даже офицеров; наряду с ними, можно, было встретить и вооруженных местных жителей. Видя, что солдаты и офицеры не останавливают и не чинят препятствий вооруженным, я обратился к товарищу Алекберу.

    - Это временное явление. Свобода, предоставленная русскими, протянется недолго.

    До самых ворот дома Мирза-Ахмеда мы проговорили на эту тему. Мы поздоровались и расцеловались с присутствующими. Товарищи были очень обрадованы нашему возвращению.

    За исключением Саттар-хана и Багир-хана, на совещании были все главные руководители революции; что же касается Сигатульислама, он не мог прийти по болезни. На присутствие же Саттар-хана и Багир-хана не согласился я сам, так как прежде всего нам предстояло обсудить именно их образ действий.

    Первое слово было предоставлено Мирза-Ахмеду Сухейли. Он вкратце информировал собравшихся о положении вещей.

    - Важнейшие перемены в Тавризе, происшедшие после вступления в город русских, заключаются в следующем, - начал он. - Подобно тому, как покинувшие город революционеры возвращаются обратно, так и бежавшие из революционного города контрреволюционеры возвращаются обратно. Русские не чинят препятствий ни незмие, ни появляющимся на улицах в вооружении местным жителям; однако на Тавриз-Джулъфинской и Тавриз-Карадагской дорогах многих задержали и разоружили. По выходе из турецкого консульства Саттар-хан составил из своих приверженцев конницу в триста человек. Столько же человек имеется у Багир-хана. Содержание их причиняет Энджумену огромные затруднения, так как ни город, ни Энджумен не обладают необходимыми средствами. Вот почему Энджумен стремится отыскать новые источники доходов и обложить население новыми поборами, а это приводит порой к серьезным недоразумениям. Так, обложение налогом транспорта, курсирующего на Джульфа-Тавризской шоссейной дороге, вызвало энергичный протест консула Что касается внутренней контрреволюции и духовенства, разумеется, возникновение подобных конфликтов доставляет им огромную радость. Гаджи-Мирза-Гасан Мучтеид и Мирза-Керим Имам-Джума, восседая в летней резиденции царского консульства (Неймет-Абаде), стараются создавать побольше таких конфликтов. Помимо того, враги революции заронили в голову Саттар-хана новую идею - поход на Маку. Что же касается Иджлалульмулька, стоящего во главе страны, то это человек слабый, лишенный всякой инициативы. В настоящее время в городе нет единовластия. Власть сосредоточена в руках нескольких лиц: одно из них - Багир-хан, второе - Саттар-хан, третье - считающийся официальным правителем Иджлалульмульк, четвертое - царский консул. Казнь Мир-Гашима и сторонников бывшего шаха в Тегеране дала Саттар-хану новую мысль. В свою очередь он думает привезти из Неймет-Абада мучтеида Мирза-Гасана и Мирза-Керим-агу Имам-Джума и казнить их. Меж тем оба они находятся под покровительством правительства царя и живут в летней резиденции консула. Одним из последних действий Саттар-хана является разгром и разорение сел, принадлежавших бывшему шаху. Деревни Зал, Ямчи, Дизенчи разграблены. А ведь во время грабежа этих сел, в первую очередь, страдает местное крестьянство. Этих крестьян грабили и во времена Мамед-Али-шаха, грабят и теперь. Саттар-хану следовало бы задуматься над этим. Самой главной ошибкой является то, что все руководители революции отстранились от работы и сидят дома. Это происходит оттого, что нет организации. Вернее, больше никто с ними не считается.

    Мирза- Ахмед кончил. В своих речах все последующие ораторы подтвердили его слова. Но никто не сказал, как выйти из настоящего положения?

    Что касается меня, я находился в Тавризе всего несколько часов, и мне было трудно определить положение со слов двух-трех лиц. Вот почему надо было повидаться с Ниной и узнать о намерениях консульства. Не желая, однако, чтобы наше первое заседание прошло безрезультатно, я решил высказать свои взгляды и поделиться впечатлением, вынесенным из слов некоторых товарищей.

    - Я буду краток, - начал я, - так как сведения мои весьма ограничены. Прежде всего, я хочу остановиться на вооруженных силах Саттар-хана и Багир-хана. В настоящее время революция не нуждается в вооруженных силах. Содержание такой силы и содержание ее отдельно от правительственных армий может быть истолковано как демонстрация, тогда как эта ничтожная сила - нуль, по сравнению с русской оккупационной армией. Тот факт, что эти силы разрознены и сосредоточены в руках Багир-хана и Саттар-хана, создает беспорядки, а это дает царскому правительству самый удобный предлог. Мы должны в категорической форме переговорить с Саттар-ханом и Багир-ханом и предложить им распустить вооруженные силы или передать их в распоряжение правительства, так как, рано или поздно, одно из двух событий неминуемо. Вооруженные силы будут разоружены или царской оккупационной армией или правительством. А этим, с одной стороны, будет нанесено оскорбление руководителям вооруженных сил - Саттар-хану и Багир-хану, и с другой - мы потеряем оружие, принадлежащее революции. Вот почему я предлагаю обратиться к Саттар-хану и Багир-хану и указать им на необходимость в срочном порядке или разоружить свои отряды или уменьшить их численность. Если слух о назначении Мухбириссалтане главой Тавризского правительства верен, то, пока не произошла смена власти, необходимо договориться с нынешним правителем Иджлалульмульком и заново сформировать бездействующую Тавризскую незмие. Во что бы то ни стало, надо заставить Иджлалульмулька согласиться на назначение Амир Хашемета начальником незмие, так как после приезда в Тавриз Мухбириссалтане сделать это не удастся. Если мы добьемся этого, мы сможем под видом чинов незмие снова вооружить расформированные Саттар-ханом и Багир-ханом отряды. И тогда царский консул найдет не дезорганизованные отряды муджахидов, а дисциплинированное правительственное незмие. Что касается вопроса о наказании бежавших из Тавриза в Неймат-Абад духовных лиц, то это дело местного правительства. Раз настоящее правительство - правительство конституционное, раз оно правительство законное и рожденное революцией, то и борьба с врагами революции дело его. По-моему, вожди революции выполнили свой долг, теперь они должны сложить оружие и не вмешиваться в дела правительства. Если когда-либо это потребуется, взяться за оружие не трудно. Там, где мы можем под видом незмие держать до пятисот вооруженных, в отдельных мелких отрядах нет нужды.

    Переходя затем к вопросу об обложении сбором транспорта, курсирующего на шоссе Тавриз-Джульфа, я сказал, что это серьезная ошибка. Раз центральное правительство не поставило вопроса о ликвидации старых льгот и концессий, то нам не следует вмешиваться в дела Джульфа-Тавризской дороги, являющейся царской концессией. Сейчас мы должны заняться не вопросом о ликвидации старых, а вопросом о прекращении предоставления новых концессий и льгот в дальнейшем.

    Мы должны также пересмотреть свое отношение к Энджумену, ибо Энджумен не есть организация.

    Партия должна контролировать действия Энджумена и руководить ими.

    Если местный Энджумен допустит ошибку и изменит делу проведения в жизнь постановлений конституционного правительства, тогда партия обязана проявить решительность.

    Есть один путь к усилению влияния партии в Энджумене и подчинению его партийному руководству.

    Все наши старания должны быть направлены на проведение в Энджумен испытанных членов партии и усиление там нашего влияния.

    Вопрос об укреплении влияния партии на широкие массы и привлечении в нее новых членов должен стать неотложнейшей, повседневной задачей партии.

    В вопросах гражданского управления царский консул должен считаться с местным правительством, а последнее - считать себя ответственным перед конституционными законами и действовать согласно инструкциям центрального правительства.

    Одной из главнейших задач партии является создание в ней единства и борьба с вредными идеями, выдвинутыми отдельными членами партии. Как пример можно указать на вопрос об отделении Азербайджана от центра. Эта идея всецело принадлежит царским дипломатам. Мы должны повести решительную борьбу с такими настроениями.

    Пока в центре не возникла реакция, пока не разрешены и не удовлетворены политические и экономические интересы азербайджанцев - до тех пор партия будет стремиться сохранить самую тесную связь с центральным правительством. Если же реакция назреет, Азербайджан, как это имело место прежде, сумеет оказать влияние на центр.

    Затем я перешел к вопросу о будущих взаимоотношениях с Багир-ханом и Саттар-ханом.

    Наряду с признанием заслуг Саттар-хана и Багир-хана перед революцией, все азербайджанцы должны не упускать из виду одного, что оба они устали, что они нуждаются в длительном отдыхе. Без сомнений, центральное правительство, учтя все это, должным образом наградит обоих героев и обеспечит их на всю жизнь.

    Нам не следует быть равнодушными к тому, как они тратят свою огромную энергию на мелкие третьестепенные дела и возглавляют небольшие отряды башибузуков.

    В будущем они еще понадобятся иранскому народу своей энергией, героизмом и авторитетом.

    В настоящее время, будучи членами иранской социал-демократической партии, одновременно они до известной поры должны не оружием, а словом и советами служить своему народу.

    После моих разъяснений воцарилось глубокое молчание. Несколько минут каждый занялся стоящим пред ним чаем и кальяном.

    Наконец, слово взял Мирза-Махмуд Мучтеид.

    - Я нахожу, что нам следует принять предложение товарища. Я вполне одобряю мысль о замене вооруженных сил незмие и беру на себя добиться согласия Иджлалуль-мулька. Если по этому случаю понадобится сделать какой-либо подарок, я это сделаю сам. Но от переговоров с Саттар-ханом и Багир-ханом я отказываюсь. Ни одно из предложений товарища передать им нельзя, да они и не согласятся с этим. Багир-хан даже может двинуть на нас свои вооруженные силы.

    Снова все молчали. Это молчание доказывало согласие присутствующих с точкой зрения Мирза-Махмуда.

    - Переговоры с Саттар-ханом и Багир-ханом я беру на себя, - сказал я. - Если сейчас они и не согласятся, будущее вынудит их на это.

    Вопрос о сохранении и сокрытии огромного количества доставшегося нам в наследие от революции оружия и взрывчатых веществ снова вызвал всеобщее молчание.

    Никто не хотел взяться за это дело.

    Одним из вопросов, поставленных на обсуждение, был вопрос о поддержании народного духа.

    Мы решили возложить это на духовенство и ораторов.

    Затем выступил Амир Хашемет. Он представил список оружия и взрывчатых веществ.

    1. 2 тысячи винтовок русского образца.

    2. 1500 наганов русского образца.

    3. 700 револьверов различных систем.

    4. 3000 винтовок различных систем.

    5. 500 тысяч патронов.

    6. 500 ручных гранат.

    7. 1 000 капсюлей для бомб.

    8. 40 пудов гильз.

    Кроме того, выяснилось, что имеется огромное количество взрывчатых веществ. Несомненно, когда-нибудь царский консул потребует у местного правительства сдачи такого огромного количества оружия и, в частности, оружия, принадлежащего царской армии.

    Обсуждение этого вопроса мы решили отложить до следующего заседания, где товарищи должны были высказать свои взгляды.

    Мы вынесли постановление возможно чаще менять места сходок, так как постоянные встречи в одном месте могли возбудить подозрения шпионов царского консула.

    По окончании заседания некоторые из товарищей пригласили нас к себе на обед.

    Так как я должен был побывать в конторе Мешади-Кязим-аги, а оттуда отправиться к Нине, я отказался.

    Мешади- Кязим-ага ждал меня в своей конторе.

    Он снова выразил радость по поводу того, что я остановился у него.

    - Дом, в котором вы живете, принадлежит вам, - сказал, между прочим, Мешади-Кязим-ага. - Мы его выстроили для нашего племянника, но он погиб во время революции. Теперь вы заменяете нам его. Дом и всю обстановку считайте своими. Я прошу вас, в чем бы вы ни нуждались, сказать нам, и мы постараемся тотчас исполнить все ваши желания. Прошу ни в чем не стеснять себя. В своем письме Мешади-Саттар-ага поручает вас нашим заботам. Но и без того мы питаем к вам глубокую симпатию и уважение. Я знаю вас давно. Мы приготовили для вас и повара и прислугу. Наш дом расположен сейчас же за вашим. Мы с вами соседи.

    - Очень вам признателен. Действительно, я чувствую себя, как дома. Гусейн-Али-ами и его жена Сария-хала очень славные и исполнительные люди. Я бы просил оставить их.

    - Вы еще не знаете Гусейн-Али-ами, - засмеялся Мешади-Кязим-ага. - Это интереснейший собеседник. Он бывший садовник Музаффереддин-шаха и его сына Мамед-Али-Мирзы. И он и его жена - испытанные, верные люди. Мешади-Саттар-ага пишет о деньгах, но он мог бы и не делать этого. Деньги к вашим услугам. Когда бы и сколько бы ни понадобилось, дайте только знать, и ребята занесут вам, - закончил он.

    Я поблагодарил.

    - Пока ничего не нужно, в дальнейшем же, когда работа развернется, я сообщу вам, - добавил я.

    Получив рано утром мое письмо, Нина осталась дома и не пошла на работу в консульство. Более часа она просидела у Тахмины-ханум в ожидании меня. Придя к ней, я застал там Тахмину-ханум и ее дочерей. Нина, увидев меня, словно не верила своим глазам. Окинув меня быстрым взглядом, она закрыла лицо руками. Это было верным признаком того, что она собирается плакать. Жест этот хорошо был известен Тахмине-ханум и ее дочерям, и они незаметно вышли в другую комнату.

    Все существо Нины содрогалось от рыданий. Я гладил ее волосы и старался мягко отвести от лица ее руки. По всему моему телу разливалась горячая волна любви и признательности.

    «Почему, умея все понять и изучить, я не могу постигнуть тайны женского сердца? - думал я в эти мгновения.- Почему поэты и даже некоторые философы и мыслители Востока упрекают женщин в неверности и даже несправедливо ставят их ниже животных? Разве эта судорожно рыдающая передо мной женщина не является ярким образцом женской верности и постоянства?!»

    Углубившись в эти мысли, я не заметил, как руки Нины очутились в моих руках.

    - Плакать незачем, - сказал я. - Друг мой, я снова в Тавризе. Вместе с тобой мы будем работать над осуществлением нашей заветной, святой цели. Мы снова заживем веселой, счастливой жизнью; молодость снова покажет нам свое смеющееся, ликующее лицо, и, забыв горечь временной разлуки, мы сделаем все, чтобы создать всеобщее счастье.

    Выдернув свои руки из моих, Нина обняла меня.

    - Я не верила, что ты снова вернешься в Тавриз. Теперь я убедилась, что романисты зря забивают женщинам головы ложными понятиями о неверности, непостоянстве и вероломстве мужчин, - проговорила она дрожащим голосом. - И даже я сама после твоего отъезда начала верить им.

    - Несомненно, романист, внушающий такой ложный взгляд на мужчин, - женщина, постоянно донимающая своего мужа ссорами и упреками и доводящая его до бегства. Ты прочла ее роман и захотела поверить ей, - сказал я, желая рассмешить и позабавить Нину. - Мой милый друг, писатели и даже некоторые философы и мыслители часто определяют характер человека не в результате изучения его психологии, а по своей мерке. Но если суждения писателей и психологов о различных людях расходятся друг с другом, мнения и взгляды двух искренних друзей могут и должны совпасть. Думаю, что мы очень хорошо знаем друг друга. И тут нам ничем не помогут ни взгляды романистов, ни определения ученых психологов, ни запутанные рассуждения философов. Плакать совершенно не к чему. Мой приезд не носит временного характера. Он только еще больше укрепит нашу дружбу, сделает ее прочной. А теперь расскажи о себе.

    - Положение крайне тяжелое. Я говорю не о себе, сама я лично ни в чем не нуждаюсь. Главная причина моей тревоги - это отсутствие какого-либо поля деятельности.

    - Поле деятельности огромное. Мы это наладим. Работы будет по горло.

    - В Тавризе все перепуталось, - начала рассказывать Нина. - В результате бездеятельности местных властей, Саттар-хан и Багир-хан организовали каждый свое правительство. В районах Ардебиля, Сэраба и Эхара царит полная анархия. Рахим-хан, снабжаемый русским оружием, разоряет деревни Карадага. Гоч-Али-Султан громит деревни, расположенные по Джульфа-Тавризскому шоссе, и нападает на проходящие по дорогам караваны. Все это вместе взятое облегчает захватнические планы царских колонизаторов в отношении Азербайджана. На днях Имам-Джума и мучтеид Мирза-Гасан послали в царское консульство официальное письмо с просьбой принять их под покровительство царя. Консул сообщил об этом русскому послу в Тегеране. Люди Саттар-хана облагают налогами и разоряют деревни, принадлежащие лично Мамед-Али-шаху, и этим подрывают престиж Саттар-хана в народе.

    Царский консул всячески содействует усилению беспорядков, старается показать массам, что конституционное правительство, занявшись грабежами, не способно управлять страной; в глазах масс выставляет народных героев грабителями и разбойниками. Никто этого не понимает, а если и понимает, не может помешать этому. Сейчас многие в Тавризе сидят сложа руки. Они думают, что кажущаяся бездеятельность царского правительства будет длиться вечно. Вожди тавризской революции не предполагают, что в царском консульстве шьют для них саваны.

    Несколько дней тому назад здесь горячо обсуждался вопрос о назначении Мухбириссалтане главой тавризского правительства. Царское правительство было несогласно с этим назначением, так как в бытность в Тавризе Мухбириссалтане не сумел выказать себя русофилом. Но, судя по разговорам в консульстве и по тому, что англичане не поддерживают русскую точку зрения, царское правительство вынуждено будет согласиться на назначение Мухбириссалтане.

    Сейчас в русском консульстве составляют списки духовных лиц, поддерживающих революцию. Ассигнована особая сумма для привлечения их на сторону царского правительства. Имеется много таких лиц, которые примкнули к революции с определенной целью и которые сейчас, несмотря на то, что революция победила в центре, начинают появляться у консульства. Революция и в Тавризе должна показать себя, вернуть себе свей былой авторитет.

    Я с большим вниманием слушал Нину. Она говорила о необходимости укрепления революции, но не указывала, какими путями добиться этого. Я счел необходимым разъяснить ей это.

    - Дорогой друг! - сказал я. - Революционных кадров в Иране слишком мало, настолько мало, что, если они и будут действовать со всей энергией, они не сумеют возглавить революционное движение масс и справиться с задачами, стоящими перед ними. Это первый недостаток. Второй недостаток заключается в том, что во главе революционного движения стоят лица с различными взглядами на основной вопрос революции - вопрос о власти. Несчастье Ирана в том, что революция не поставила вопроса об образе правления в стране. В продолжение трех лет вожаки революции вели борьбу против личности Мамед-Али-шаха, они не осмеливались и не хотели ставить вопроса об изменении существующего образа правления. Революционная власть в Тегеране сосредоточена в руках крупных и мелких феодалов, духовенства и купечества. Иранские социал-демократы, на словах называя себя революционными марксистами, на деле настроены соглашательски, насквозь пропитаны духом национализма и монархию свергать не собираются. Они защищают сейчас свои личные интересы. Все эти особенности иранской революции учат нас одному: в Иране необходимо создать новые революционные кадры. И эти кадры должны быть созданы не из среды нынешней аристократичной по внешности и по характеру демократии, их надо искать и найти среди рабочих и трудящихся. В Тавризе сколько угодно неорганизованного пролетариата, десятки тысяч рабочих, выделывающих ковры и ткани. Одним словом, следует сказать, что у иранского рабочего и иранского трудящегося есть революционные взгляды, но нет людей, которые могут направить революционное движение по пути классовой борьбы. Нынешним же вождям на этот путь стать не выгодно.

    Весьма серьезное значение приобретает вопрос о крестьянстве. В настоящее время вожди революции крепко держат его в своих руках, так как сами они являются помещиками. Большинство нынешних вождей революции - хозяева и господа миллионов иранских крестьян, живущих в условиях жестокого крепостничества. Вот почему в Иране убийцы вождей крестьянского движения могут чувствовать себя совершенно безнаказанно [51] .

    Вот почему иранская революция должна, прежде всего, поставить вопрос об изменении существующего образа правления. Аграрный вопрос может быть разрешен лишь после свержения нынешнего образа правления и создания подлинно демократического строя.

    Мы долго еще говорили с Ниной на эту тему. Наконец, перейдя к личным вопросам, я спросил ее:

    - Ну, а как Меджид, вырос, стал большим мальчиком?

    - Меджид спит, он должен скоро проснуться. Моя привязанность к нему растет день от дня. Постепенно он все больше и больше начинает походить на свою мать, несчастную Зейнаб-баджи. Если есть что-либо, занимающее Меджида, - это желание узнать твое имя.

    - Сейчас меня зовут Абульгасан-беком, - ответил я.

    - Правда?! - воскликнула она, окидывая меня изумленным взглядом.

    - Посмотри, вот и мой паспорт, - сказал я, протягивая ей паспорт с моей фотокарточкой и добавил. - Теперь ты можешь сама в этом убедиться.

    - Да, но как же станет жить настоящий владелец паспорта?

    - А он будет жить в России под моим именем. А теперь скажи, как вы ладите с домохозяином Минасяном?

    - О, Минасян прекрасный человек, но я должна переехать от него, там слишком многие знают тебя.

    Проговорив это, Нина взглянула на меня; она ждала моего ответа.

    - Ты права. Я устроился на Раста-кюче. Подыщу поблизости помещение и перевезу тебя.

    - Ты должен поторопиться с этим. Скажи, можно сообщить Ираиде о твоем приезде?

    - Конечно, можно! Разве она не принимает меня за купца?! Ты скажешь, что я путешествовал и теперь вернулся.

    Затем я рассказал Нине, что приехал вместе с товарищем Алекбером. Нина выразила желание встретиться с ним.

    На совещании, созванном в доме Мирза-Ахмеда Сухейли, мне было поручено повидаться с Саттар-ханом. Положение с каждым днем ухудшалось, и потому встретиться с сардаром следовало торопиться. Отправляться к Саттар-хану на дом было опасно. Подготовляя серьезные события, царский консул установил слежку за всеми, кто был связан с Саттар-ханом. Вот почему мне не следовало ходить к сардару и попадаться на глаза шнырявшим вокруг его дома шпионам. По настоянию товарищей, встреча должна была состояться на званом ужине, в доме одного из товарищей. Вскоре званый ужин был организован.

    Надо было помешать герою революции углубить допущенные им ошибки, убедить его отказаться от неправильной тактики. Сардару было сообщено о моем приезде и желании повидаться с ним.

    В одиннадцать часов вечера я отправился к Бала-Таги. У ворот дома я увидел нескольких вооруженных, державших под уздцы лошадей, и решил, что сардар явился раньше меня.

    Войдя в зал, я заметил, что Саттар-хан не один. Рядом с ним сидел Багир-хан.

    По правде, поступок Бала-Таги мне не понравился. Если бы он заранее предупредил меня, что хочет пригласить на ужин и Багир-хана, я б никогда не дал на это согласия, так как говорить при Багир-хане было нельзя. Несомненно, он постарается повлиять на Саттар-хана и помешать нашим переговорам.

    Увидев меня, Саттар-хан крайне обрадовался. Он встал с места, пожал мне руку, поцеловал меня. После этого я подошел к Багир-хану и хотел поздороваться с ним. Он поднялся и, подражая Саттар-хану, тоже поцеловал меня.

    На ужине, кроме Саттар-хана, Багир-хана, домохозяина и меня, никого не было.

    Разговор начался под бульканье воды в кальянах и звон ложек в стаканах.

    Первым заговорил Саттар-хан.

    - Почему вы медлили с исполнением поручения, возложенного на вас в доме Мирза-Ахмеда Сухейли?

    Очевидно, Саттар-хану успели сообщить содержание разговоров, имевших место на совещании. Ему было известно и то, что я взялся повидаться с ним и обсудить нужные вопросы. С первых же слов он намекнул на это.

    Я знал, что Саттар-хан человек прямой и чистосердечный, и он знал меня таким. Саттар-хан ждал моего ответа.

    - Чтобы выполнить поручение, данное мне в доме Мирза-Ахмеда Сухейли, - начал я, - недостаточно было только встретиться с сардаром. Прежде всего следовало ознакомиться с положением в консульстве и разузнать, какого мнения придерживаются там относительно образа действий сардара…

    - Какого же мнения придерживается царский консул? - спросил Саттар-хан, перебивая меня.

    Бояться и затушевывать истину не следовало, и потому, не колеблясь, совершенно откровенно, я продолжал:

    - Царский консул следит за вашим образом действий с большим удовлетворением.

    - Царский консул доволен нашими действиями? - вынув изо рта трубку, спросил Саттар-хан. - Да этому и ребенок не поверит.

    - Да! Ваши поступки вполне отвечают планам царских дипломатов.

    - Нет, друг мой, вы несколько ошибаетесь, - вступил в разговор Багир-хан. - И мы, и наши вооруженные силы ненавистны царскому консулу.

    - Разрешите я поясню свою мысль. Действия Гоч-Али в районе Джульфа-Тавризского шоссе создали благоприятную почву для вмешательства русских в дела Азербайджана. Я спрашиваю, почему оккупационная армия генерала Снарского заняла Азербайджан? Под каким предлогом было это сделано? «Тавризская революция создала в стране смуту, в стране нет порядка, нет законов», - заявили царские колонизаторы. Вот почему англичане дали согласие на занятие русскими Тавриза и на то, чтобы они водворили в стране порядок. В настоящее время действия отрядов Гоч-Али Султана, господина сардара и господина салара снова дают царским дипломатам удобный предлог для оккупации.

    - Кто смеет так рассуждать о наших вооруженных силах? - спросил Багир-хан.

    - Мы перейдем и к вопросу о вооруженных силах, - сказал я, не отступая перед угрозой. - А пока поговорим о сборах, которыми обложили транспорт, обслуживающий Джульфа-Тавризскую шоссейную дорогу. Раз центральное правительство не отменило иностранных концессий, мы не вправе отменять привилегий, предоставленных царскому правительству. Разве это не будет расцениваться, как ущемление интересов царского правительства?

    Саттар- хан насупил брови.

    - Если центральное правительство сидит сложа руки так неужели и нам надо следовать его примеру?

    - Раз мы связаны с центральным правительством, то и все распоряжения мы должны получать оттуда. Если центральное правительство игнорирует законы, мы обязаны выразить протест от имени азербайджанского народа и постараться воздействовать на правительство.

    - Я никогда не помирюсь с Тегераном! Они убрали одного Каджара [52] и заменили его другим.

    - Вы сами хотели этого.

    - Мы?

    - Да, вы! Когда в ваших руках была сила, вы не поставили вопроса об изменении образа правления. Все ваши действия были направлены только против личности Мамед-Али-шаха, изменившего законам конституции, и вы добились его свержения.

    - Мы никогда не станем кланяться Тегерану! - решительно заявил Саттар-хан. - Азербайджан сам может управлять собой.

    - Можно ли говорить с вами откровенно? - спросил я Саттар-хана.

    - Раз мы собрались сюда для переговоров, почему же нам скрытничать?

    - Боюсь, что идея господина сардара об отделении Азербайджана от центра не является оригинальной и не вытекает из его собственных действий. Скорее, эта мысль могла оказаться на руку немцам и туркам. Но она не принесет туркам ничего положительного, так как в настоящее время они не обладают достаточной силой, чтобы управлять чужой страной. Наконец, в случае возникновения конфликта между русскими и турками, последние уступят Азербайджан русским. Пусть господин сардар не забывает, что и сами русские постараются осуществить эту идею - отторгнуть Азербайджан от центра.

    Саттар- хан молчал. Он ни о чем не спрашивал и не отвечал на вопросы. Мысль об отделении Азербайджана от центра внушили ему месяц тому назад в турецком консульстве.

    - Распустить ли нам свою вооруженную силу? - после долгого раздумья спросил он. - Что тогда скажут нам?

    - Надо видоизменить ее. Без сомнения, ни господин салар, ни господин сардар не намереваются стать правителями, и потому вопрос о вооруженной силе надо передать на усмотрение правительства.

    - Что же делать тогда нам? - спросил сардар.

    - Господин салар и господин сардар, - мягко ответил я на это, - должны вооружить своих приверженцев не оружием, а дисциплиной и политической подготовкой. Настало время сформировать свою дисциплинированную партию. Одной из причин затруднений, испытываемых в настоящее время иранской революцией, является ее оторванность от социал-демократических партий других стран. Судите сами, насколько связь тавризской революции с российской социал-демократической партией помогла обороне Тавриза. Начиная с сегодняшнего дня, муджахидов господина сардара и господина салара должны заменить партийцы. Надо положить начало иранской социал-демократической партии. Если есть что-либо, могущее упрочить влияние и авторитет обоих вождей революции - это партия. В Тавризе свыше десяти тысяч рабочих. Надо вести среди них работу и собрать их вокруг партии. Ошибочно думать, что демократия, порвав с купечеством, помещиками и аристократией и не войдя в семью рабочих и крестьян, сможет изменить существующий в Иране образ правления. Классовую борьбу может возглавить только партия рабочего класса. Фундамент для объединения тавризских рабочих заложен. В организацию уже завербовано немало рабочих. Российская социал-демократическая рабочая партия оказывает нам всяческую помощь. Я берусь снабжать партию литературой. Если же господин салар и господин сардар согласятся распустить свои вооруженные силы, то и на этот случай есть выход.

    Саттар- хан знал уже, что я имею в виду, говоря это, но Багир-хан изумился:

    - Какой же?

    - На днях в Тавриз должен прибыть Мухбириссалтане. Пока во главе тавризского правительства стоит Иджлалульмульк, мы можем добиться, если вы не возражаете против этого, назначения начальником незмие Амира Хашемета. Распустив состав нынешнего незмие, мы можем заменить его людьми господина салара и господина сардара. В будущем эта сила пригодится нам в схватках с царским правительством. По имеющимся у меня сведениям, общая численность отрядов господина сардара и господина салара составляет четыреста человек. Эту силу мы можем разместить в незмие.

    - Почему вы хотите видоизменить нашу вооруженную силу, обратив ее в «незмие»? - снова спросил Багир-хан.

    - В ближайшее время или азербайджанское правительство или царская оккупационная армия не замедлят разоружить отряды, находящиеся в вашем распоряжении. В этом случае поколеблен будет авторитет и господина салара и господина сардара, и в то же время мы лишимся оружия, приобретенного дорогой ценой. Если же нам удастся разместить наших людей в незмие, мы сумеем вооружить их казенными винтовками, а свое оружие сохранить при себе.

    Самовольное взимание налогов с населения через голову правительства и посылка карательных отрядов в села и деревни, принадлежавшие бывшему шаху, также подрывают авторитет уважаемых господ в народе. Дискредитируя подобными действиями конституционное правительство, мы можем потерять свой престиж. Именно эту цель и преследует царское правительство, закрывающее сейчас глаза на все происходящее и стремящееся внушить массам, что конституционное правительство создает в стране смуту.

    - Теперь перейдем к вопросу о том, как уберечь имеющееся у нас оружие, - продолжал я. - Господину салару и господину сардару следует знать, что когда-нибудь русские потребуют от тавризцев сдачи оружия. В частности, все оружие, захваченное у Рахим-хана, принадлежит царскому правительству. Вы должны разрешить мне спрятать имеющееся оружие в надежном месте…

    Беседа затянулась. Сардар и салар сидели, глубоко задумавшись. Мои слова произвели на них сильное впечатление.

    Слуга Бала-Таги доложил, что ужин подан… За ужином Саттар-хан и Багир-хаи изложили мне свои соображения,

    - Я не доволен совещанием, созванным в доме Мирза-Ахмеда, - заявил Саттар-хан. - Вы должны были пригласить меня и поговорить открыто обо всем. Нам не раз приходилось критиковать друг друга, мы не мало ссорились и бранились. Наконец, вместе мы стояли перед лицом смерти. Вот почему вы обязаны были пригласить меня и сказать мне в лицо о моих ошибках. Тем не менее, я не сержусь за разговоры, которые велись на этом совещании, так как не допускаю мысли, чтоб там имели место личные выпады против меня, и уверен, что все, что говорилось на совещании, говорилось для счастья народа и страны. Прежде всего, коснемся вопроса об отделении Азербайджана от центра. Я всецело присоединяюсь к мнению товарища и, если товарищ забыл, я хочу ему напомнить, что мы не можем защитить Азербайджан от двух соседних стран. Мне кажется, что и господин салар согласится с этим.

    Багир- хан промолчал. Бросив на него недовольный взгляд, Саттар-хан продолжал:

    - Что касается отношения царского консула к нашим вооруженным силам, то надо заметить, что при случае он постарается ликвидировать их. Но я стою за то, чтобы до прибытия правительственных войск наши вооруженные силы оставались в том же виде, так как они нам нужны для водворения порядка в Сартабе, Ардебиле и Карадаге и для борьбы с Рахим-ханом. Действия Гоч-Али в районе шоссе Джульфа-Тавриз недопустимы, и я с завтрашнего же дня прикажу ему угомониться. Что касается обложения сбором транспорта, обслуживающего дорогу Джульфа-Тавриз, то об этом нам ничего неизвестно. Обещаю принять меры. Далее, товарищ вполне справедливо упрекнул нас в том, что в свое время, имея возможность, мы не поставили вопроса об изменении существующего в Иране образа правления. Но товарищу самому известно, что мы этого не могли сделать, так как нас никто бы не поддержал. Я приветствую предложение об организации партии. Думаю, что и господин салар согласится с этим.

    - Пусть дадут мне устав и программу социал-демократической рабочей партии, я посмотрю, и, если там нет ничего, задевающего религию и шариат, тогда какие могут быть возражения?! - отозвался Багир-хан.

    Не обратив внимания на его слова, Саттар-хан продолжал.

    - Вашу мысль в отношении незмие можно приветствовать. Необходимо приступить к делу. Разрешаю принять меры к сокрытию и сохранению оружия.

    Хотя в беседе с Саттар-ханом и Багир-ханом мы пришли к соглашению по многим вопросам, однако, вопрос о роспуске вооруженных сил остался открытым. Для обсуждения остальных вопросов мы решили встретиться вторично.

    Разговор затянулся до двух часов ночи.

    - Быть может, товарищ терпит в чем-либо недостаток? Мы всегда к его услугам, - обратился ко мне Саттар-хан, переходя к частным разговорам.

    - Весьма признателен. Я ни в чем не терплю недостатка, - поблагодарил я.

    В половине третьего Багир-хан и Саттар-хан, попрощавшись, вышли. Я же остался ночевать у Бала-Таги.

    День был неприсутственный, и Нина, занявшись домашней работой, никуда не выходила.

    Сегодня, когда Ираида пришла навестить Нину, та, усадив Меджида в ванну, купала его.

    Ираида недовольно покачала головой и, иронически оглядев Нину, занялась альбомом.

    Купанье кончилось. Меджида завернули в чистую простынку, в Тахмина-ханум понесла его в другую комнату одевать.

    Нина же прошла к себе в спальню, нарядилась в одно из лучших своих платьев, которое не надевала целый месяц, надела самые дорогие украшения и нарядная, веселая вышла к Ираиде. Она с радостью приветствовала Ираиду, горячо обняла и поцеловала ее.

    Этот редкий для Нины порыв обрадовал Ираиду.

    - Видно, мои слова подействовали на тебя, - сказала она, почувствовав перемену в настроении сестры. - Ты - красивая девушка, и тебе нужны дом, муж, семья, дети и будущность. Какого положения достиг человек, которого ты любишь? Что может дать тебе любовь купца с небольшим капиталом? Правда, ты ему симпатизируешь, но умная девушка должна прежде всего позаботиться о себе.

    И, обняв Нину, Ираида продолжала.

    - Что тут хорошего? Он живет отдельно, а ты отдельно. До каких пор может продолжаться эта игра? До каких пор, наконец, ты будешь возиться с этим младенцем? Кто он тебе? Не ты его родила, и не твоей он веры. Сколько бы ты ни старалась, все равно родным себе ты сделать его не сможешь. И от него тебе проку не будет. Он не будет читать над тобой евангелия, не поставит на твоей могиле креста, не утешит твоей старости. Брось его, мало ли таких на улицах Тавриза?

    Не успела Ираида договорить эти слова, как Меджид, опрятно одетый, вбежал в комнату и бросился прямо в объятия Нины.

    Ираида продолжала, еще более расстроенная:

    - Ты не смотри на то, что я любезно разговаривала с человеком, которого ты любишь, не думай, что я говорила с ним, как влюбленная в Восток. У каждого народа есть своя особая, присущая ему одному, манера обращения. И я говорила с ним именно так, как принято у них. Ты думаешь, они сами не так поступают? Ведь и они приноравливаются к нам, стараясь найти общий язык, чтобы тем легче покорить наше сердце, нашу душу. Таким путем он и сумел найти твою слабую струнку, заворожил и привязал тебя к себе. Ему и горя мало, а тебе каково? О, он ловкий господин, он всегда сумеет найти такую наивную доверчивую девчонку, как ты, везде сумеет создать такую жизнь, какую создал себе здесь. Ему легко найти вторую Нину и, бросив ей на руки подобранного с улицы Меджида, распрощаться и уйти. Странно, Нина, что тебе подобная жизнь не противна, что ты в состоянии жить с людьми по месяцу. Подумай о себе, о своих собственных интересах. Ты же видела, что я в течение долгих месяцев ни с кем не сближалась. Или, по-твоему, я никем не увлекалась? Нет, увлекалась, но одно голое чувство меня удовлетворить не может. Правда, находились люди, которые давали большие обещания, но все это были только обещания. Моя желюбовь реальна. Я слишком рассудительна, чтобы поверить пустым посулам, лживым уверениям. Мне надо убедиться на практике. Вот, к примеру, Сардар-Рашид. Когда я заметила, что он пользуется уважением у консула, что находится в связи с русским генеральным штабом, я уже не стала колебаться. У Сардара большая будущность, консул бережет его для важных событий, настанет время, когда он будет генерал-губернатором всего Иранского Азербайджана. Я учла все это. Да и сам Сардар-Рашид не принадлежит к числу людей, дающих пустые обещания. Из-за меня он разошелся с женой, и все же я не так глупа, чтобы не быть готовой к печальной развязке этих событий. Поощряя его маленькое нестоющее внимания чувство, я получаю значительную компенсацию в виде редких и дорогих восточных украшений. И господин консул одобряет мою близость, называя меня «умной девицей». Ты, Нина, моложе меня и, говорю в лицо, красивее меня. Благодаря приходу сюда царской армии, выдвинулись сотни таких Рашидов. Будь начеку. Неужели ты не можешь прибрать к рукам одного из них? Конечно, можешь…

    - Нет, - возразила Нина решительно. - Все, что ты высказала, чуждо моей душе, моему уму, моим взглядам, моим понятиям; я не принадлежу к числу тех, кто поступает вопреки своим убеждениям, склонности, чувству. Да и он не принадлежит к числу ветреных, непостоянных людей. Будь он таким, он не создал бы мне этой жизни, этого уюта. Я знаю, что он живет лишь для меня и Меджида.

    - Если он живет для вас, то почему бросил вас и уехал?

    - Уехал и вернулся…

    - Вернулся? - переспросила Ираида удивленно.

    - Да, вернулся. Он хочет повидаться и с тобой. Что касается Меджида, то он мой и к нему не имеет никакого отношения. Я люблю этого ребенка, люблю и память его матери Зейнаб, и… если у меня родится дочь, я назову ее Зейнаб.

    Ираида задумалась.

    - Ах, значит, он вернулся! - проговорила она, наконец. - Все же вы должны придать вашим отношениям определенную форму. И то сказать, нападая на него, в душе я сама не соглашалась с тем, что говорила вслух. Знай, Нина, что я говорю это не для того, чтобы сделать тебе приятное; на Востоке я ни к кому не питала и не питаю такого уважения, как к нему. Но что поделать, раз он коммерсант. Хоть он и потерпел во время революции убытки, но в нем остались все привычки широкой натуры. Он любит комфортабельную жизнь, в его натуре много благородства.

    - Все это правда! - подтвердила Нина.

    - Возможно, что Сардар-Рашид при содействии консула устроит ему выгодную поставку по снабжению армии, и он сумеет вновь нажить состояние.

    - Нет, теперь дела его поправились. В последнюю поездку он наверстал потерянное.

    - Он сам говорил тебе об этом?

    - Да, сам. И обещал в скором времени снять мне изолированный, удобный особняк.

    - Ах, раз так, то прекрасно. У него есть средства, он молод, хорош собой и в придачу любит тебя. В таком случае можешь любить его Меджида.

    Сидя на коленях Нины, Меджид перебирал ручонками нитку крупного жемчуга на ее шее. Услышав свое имя, мальчик взглянул на Ираиду и задумался.

    - Поздравляю, - обратилась Ираида к Тахмине-ханум, - твой сын вернулся.

    Нина перевела ей слова Ираиды.

    - Да сохранит его нам аллах. Дай бог, чтобы ни один наш день на земле не прошел без него, - ответила Тахмина-ханум.

    Передавая мне этот разговор во всех подробностях, Нина заключила свой рассказ:

    - У нее одна натура, у меня другая.

    Сегодня третий день, как Нина переехала в новый дом. Дом был как нельзя более удобен; он находился далеко от русского консульства, и царские шпионы редко заглядывали в эту сторону. Кроме того, он был довольно близок к дому Тахмины-ханум и в сравнении с квартирой в доме Минасяна был более уютен и изолирован. Всего больше Нину приводило в восторг то, что на всем доме лежал отпечаток былой роскоши и великолепия; дом был выстроен в строго восточном стиле и имел свой двор и цветник.

    Мы ожидали Ираиду, которая хотела посмотреть на новое жилище своей сестры и заодно повидаться со мной.

    Мне еще никогда не приходилось видеть Нину такой озабоченной и радостно возбужденной. Вместе с Ираидой к Нине должна была явиться с визитом и сестра Сардар-Рашида Махру-ханум, чтобы познакомиться со мной и Ниной.

    Была еще одна причина волнения Нины. Ей хотелось показать сестре всю роскошь и комфорт, какими она была окружена, и тем самым без лишних объяснений дать сестре понять, что она не допустила ошибки в выборе жизненного пути.

    Хотя самый дом был выстроен в восточном стиле, внутренняя обстановка комнат была европейская.

    В сегодняшнем торжестве должны были принять участие и Тахмина-ханум с дочерьми и невесткой Назлы-ханум, женой Гасан-аги. В Тавризе Нина приняла на себя, между прочим, заботу о приобщении семьи Тахмины-ханум к культуре. Она одела дочерей и невестку Тахмины-ханум в европейские платья и одновременно усиленно занималась их образованием. Она учила их читать и писать по-русски, а сама брала у них уроки азербайджанского языка. В разговоре Нина очень часто пользовалась такими восточными оборотами речи, как «клянусь твоей драгоценной жизнью», «клянусь своей головой», «пусть весь мир будет принесен в жертву одному волоску на головке Меджида» и так далее, причем щеголяла этими фразами, как бы гордясь тем, что за такое короткое время успела воспринять и освоить все присущие тавризским женщинам обороты и тонкости речи.

    Дочери и невестки Тахмины-ханум свободно распоряжались в доме, помогая Нине; и глядя на этих изящных тавризских девушек, только вчера вырвавшихся из-под черной чадры, я думал о судьбе женщины Востока, еще не осознавшей своего общественного бытия. Наблюдения за ними напомнили мне о давнишнем моем желании организовать в Тавризе тайное общество содействия раскрепощению женщины. И видя практические результаты работы в этом направлении девушки-латышки, которая ничего общего не имела с женским вопросом в Азербайджане, я и радовался, и одновременно завидовал, что за способное создание эта Нина!

    К полудни явились, наконец, и гостьи - Ираида и Махру-ханум. Войдя в комнату, Махру-ханум тотчас же сбросила чадру. Мы познакомились. Нина познакомила Махру-ханум с Тахминой-ханум и ее дочерьми и невесткой, говоря:

    - Это мачеха моего жениха Тахмина-ханум. Это - его сестры, а это наша невестка Назлы-ханум.

    Махру- ханум внимательно разглядывала изящных тавризских девушек, не уступавших в красоте латышкам, а их умение объясняться на русском языке окончательно изумило ее.

    Ираида окинула комнату внимательным взглядом.

    - Этой обстановки у вас раньше не было, не правда ли?

    - Да, все это мы приобрели при переезде сюда.

    - Ну, а как его коммерческие дела? - спросила она Нину.

    - Дела его поправились. В эту поездку он наверстал все потерянное.

    - А чем он торгует?

    - Драгоценными камнями и ювелирными изделиями. После этих коротких вопросов Ираида, оставив Нину, подошла ко мне.

    Махру- ханум занялась разговором с Ниной и дочерьми Тахмины-ханум.

    - Нина говорила мне, что ваши дела поправились, заговорила Ираида. - Я рада за вас, вы с первого раза произвели на меня самое благоприятное впечатление.

    В словах Ираиды чувствовались неискренность и фальшь.

    - Весьма тронут! - ответил я сдержанно.

    - Теперь я верю в счастье Нины. Я напишу об этом и маме, - продолжала Ираида и задумалась.

    - Но во всем укладе вашей жизни, - начала она после минутного молчания, - и даже в этом роскошном восточном доме есть существенный недостаток, и вы должны мне обещать возможно скорее исправить его.

    - В чем же вы его видите? - спросил я.

    - Восточные дома полны роскоши и богатства. Таков и дом Нины, но, как во всех домах Востока, и в этом доме чувствуется отсутствие духовной красоты. До сих пор вы не сумели придать вашей жизни определенную форму, или, быть может, не нашли для этого удобного случая. Простите меня, но я все еще не могу найти в вашем доме прелести семейной жизни.

    Ираида коснулась щекотливого и острого вопроса. Нужно было дать такой ответ, который бы не обидел и одновременно удовлетворил ее. Эта девушка занимала весьма удобную для нашего дела позицию, и ее будущий супруг Сардар-Рашид был также очень нужен. Через Ираиду мы могли выявить подлинное лицо Сардар-Рашида, а через сестру последнего, Махру-ханум, узнать командира Апшеронского полка Смирнова.

    - Вы изволите говорить сущую правду. Необходимо упорядочить нашу жизнь и придать ей прочные, определенные формы. Время это, наконец, настало. До сих пор жизнь всех нас была окутана непроницаемыми туманами. Страшные события волновали Тавриз. Можно ли было в такое время, в обстановке полной неуверенности в завтрашнем дне, заботиться о таких вещах?

    Ираида согласилась со мной.

    - Пусть Нина, - продолжал я, - возможно лучше узнает меня. Когда два человека собираются навсегда соединить свои жизни, торопливость неблагоразумна. Жизнь - не мгновенное явление; последовательно изменяясь, она выливается в определенные формы. Я думаю, что и вы будете иметь это в виду при устройстве своей судьбы и не броситесь очертя голову в жизненный водоворот. Нина говорила, что вы на пути к счастью.

    - Вы одобряете мой выбор? - спросила Ираида,

    - Я не знаком с сутью дела. Я смогу высказать свое мнение лишь тогда, когда узнаю, откуда и от кого исходит счастье.

    - История нашего знакомства непродолжительна. Сардар-Рашид - человек наших взглядов. Он сторонник царя; его любит и сам господин консул. Как-то раз на торжественном балу присутствовал и Сардар-Рашид. Господин консул познакомил меня с ним. После этого мы несколько раз встречались в консульстве. Консул рекомендовал его мне как человека с блестящим будущим, как одного из кандидатов на пост генерал-губернатора Иранского Азербайджана. Консул интересуется нашими отношениями и часто справляется о них, но мы еще недостаточно сблизились, - рассказала Ираида и задумалась.

    Для меня вопрос был ясен. Консул собирался использовать Ираиду в своих целях, превратив ее в орудие своей политики.

    - Давать вам советы излишне, - ответил я мягко. -Вы умная, рассудительная девушка. Беды в знакомстве еще нет. Совет господина консула недурен, и вам надо с ним считаться. Во всяком случае вы сможете сохранить свою безупречность.

    - О, в этом отношении вы можете быть уверены, - ответила Ираида.

    Нина пригласила гостей в столовую. После обеда Нина и Ираида занимали гостей музыкой и пением.

    Когда гости стали расходиться, Нина преподнесла Махру-ханум часы-браслет, а Ираиде кольцо с крупным бриллиантом.

    Этот день положил начало нашей близости и дружбе с Ираидой и Махру-ханум.

    После ухода гостей Нина рассказала о чувствах, связывающих командира Апшеронского полка Смирнова с Махру-ханум, и объяснила, что причиной их возникновения является Сардар-Рашид.

    Сегодня Алекбер собирался ехать в Джульфу. Через него я хотел послать начальнику джульфинской почтовой конторы кое-какие поручения и в то же время передать начальнику ключ от нашего секретного шифра.

    Вдруг раздался стук в ворота. Гусейн-Али-ами направился к дверям и, вернувшись вскоре, доложил:

    - Вам письмо.

    - Кто принес?

    - Какой-то мальчик.

    - Почему же ты не взял у него письма?

    - Не дает. Лично, говорит, должен вручить.

    - Раз так, зови его сюда.

    Малый вошел в переднюю и протянул мне письмо. Оно было от мисс Ганны. Вот что она писала:

    «Уважаемый Абульгасан-бек!

    Я не решилась зайти к вам сама, боясь причинить вам беспокойство своим визитом. Видимо, вы окончательно решили забыть меня. Если можно, приходите сегодня к 5 часам в гостиницу Меджидульмульк. Я хочу поговорить с вами о моих личных делах. Жду вас.

    Привет Алекберу.

    До свидания.

    Ганна».

    Прочитав письмо, я вошел в комнату. Ввиду отъезда Алекбера, мы сегодня обедали раньше обычного. Только что мы встали из-за стола, как подъехал фаэтон.

    Мы простились. Я еще раз просил Алекбера не задерживаться там и возвращаться скорее.

    В пять часов вечера я поднимался по лестнице гостиницы Меджидульмульк.

    Я нашел мисс Ганну в вестибюле. Не сказав ни слова, она взяла меня под руку и провела к себе. Несколько минут мисс Ганна смотрела на меня, продолжая молчать. Потом заговорила, вторично пожимая мне руку.

    - Почему вы так быстро изменились? - спросила она с упреком.

    - Я не изменился.

    - Нет, вы изменились. Вы больше не тот, кто спасал меня от опасностей, кто в продолжение целого месяца не хотел ни есть, ни пить, ни дышать без меня и всем существом старался угодить мне.

    - Я все тот же, - сказал я, пожав ее руку, - и снова к вашим услугам. Вот уже целую неделю, как я ни бьюсь, как ни стараюсь улучить минуту, чтобы посетить вас, - не удается. Но я надеюсь, что мы еще долго будем в Тавризе, и нашим встречам не будет конца. Тогда вам не придется упрекать меня.

    - Незачем заниматься пророчеством, - сказала девушка, подводя и усаживая меня в кресло. - Хотя мы довольно долго путешествовали вместе, мы не имели случая как следует побеседовать. Вот почему я решила поселиться отдельно.

    Мисс Ганна опустилась в кресло рядом с сервированным заранее чайным столиком и продолжала:

    - Не смотрите на часы. Вы должны ужинать со мной. Я хочу кое о чем посоветоваться с вами.

    С этими словами девушка протянула мне чашку горячего душистого чая и, пересев в кресло поближе ко мне, сказала:

    - Мы уже развернули работу.

    - Какую?

    - Недалеко от Тавриза расположено селение Паян. Село принадлежит Мирза-Гасан-аге, мучтеиду. Всех больных остро заразными болезнями высылают из Тавриза в эту деревню. Мы хотим создать там маленькую организацию.

    - В чем же будет заключаться ее работа?

    - Мы откроем там больницы, а детей больных женщин будем воспитывать и посылать в Америку. Я - председательница этого общества, и эти успехи принадлежат мне. Я жду ваших советов и указаний. Нам нужны испытанные люди из среды местного населения. И этих людей нам должны указать вы. Они будут на месте оказывать нам всякое содействие и вести всю административно-хозяйственную работу. Это село, расположенное вдали от города и населенное больными, лишено надзора. Поэтому мы не рискуем отправлять туда американских врачей без охраны. Нам нужны храбрые, надежные люди. Но на мне лежит и другая обязанность. Американское консульство хочет назначить меня переводчицей с восточных языков и заведующей секретным столом. Поэтому поводу был сделан запрос в Тегеран, и уже получен благоприятный ответ. Теперь скажите, можно ли будет мне остаться в Тавризе и продолжать начатое дело?

    - Почему же нельзя? - спросил я.

    - Я бывала во многих городах Востока, но Тавриз не похож ни на один из них. Об этом говорили мне и сам консул, и его супруга. Жизнь здесь очень сложна, головокружительна. Здесь необходимо учитывать каждый шаг, прежде чем сделать его. Во всяком случае, я доверяю здесь только вам и прошу вашей помощи…

    - Опасного тут ничего нет, - успокоил я ее. - Местное население крайне предупредительно в отношении иностранцев. Особенно к американцам не только не питает никакой злобы, но, наоборот, настроено к ним дружески. Как ваш истинный друг я приветствую ваше назначение на новую должность. Ваша же забота о воспитании детей завоюет вам еще большую любовь местного населения. Что касается надежных людей, то я найду вам таких из числа честной испытанной молодежи. Они помогут вам не только в хозяйственных вопросах, но сумеют и с оружием в руках защитить вас, если в этом будет нужда. Я могу представить их вам в любой момент, по первому вашему требованию.

    В радостном волнении мисс Ганна еще раз благодарно пожала мне руку. Она была сильно возбуждена. В глазах ее искрилось нечто большее, чем благодарность ко мне, и, чтобы скрыть эти искры, она принялась хлопотать у чайного столика.

    Я был в крайне тяжелом положении. Еще в Ливарджане я понял чувства девушки. Ответить на ее чувство я не мог, а отталкивать ее было также невозможно. Прежде всего, она могла оказать нашему делу незаменимую услугу. Кроме того, мне жаль было обидеть это доверчивое существо, с такой искренностью привязавшееся ко мне.

    С другой стороны, я не допускал и мысли связью с мисс Ганной нанести оскорбление еще более искренней, принявшей активное участие в революционном движении и уже испытанной Нине, перед которой я постоянно чувствовал себя несколько виноватым. Я нарушил ее покой, в течение многих месяцев оставляя в двусмысленном положении.

    Да и отношение мисс Ганны к революции было не совсем понятно. На мой взгляд, американка со своей, американской, точки зрения хоть и была противницей оккупации Ирана русскими и англичанами, но проявила бы себя истинной дочерью колонизаторов и капиталистов, как только вопрос коснулся бы иранско-американских отношений.

    Будь она настоящая революционерка, я без колебания открылся бы ей и сказал, что моя жизнь сплелась с жизнью другой женщины. Она же, выслушав меня, как товарищ, не стала бы насаждать терний на пути другой и, лишенная возможности стать мне спутницей жизни, осталась бы товарищем по идее и цели.

    В данном же случае трудно было поверить, чтобы такая девушка, как мисс Ганна, была способна променять любовь на идейную дружбу. В создавшемся положении размышления ни к чему не могли привести, надо было предоставить случаю разрубить этот узел. А пока что надо было использовать ее предложение, которое помогло бы разрешить одну из сложнейших задач, стоявших перед нами. Пристроив Гасан-агу и Тутунчи-оглы к американской организации, мы смогли бы безболезненно перевезти оставшееся в Тавризе оружие в селение Паян.

    До ужина мы говорили на самые разнообразные темы. Нас объединяло, одинаковое отношение к действиям царской России в Иране.

    - Царские оккупанты возмущают и американцев, - заметила мисс Ганна. - Они очень грубы и не понимают или не желают понимать местных условий. Они скрывают свои истинные намерения.

    И, немного помолчав, вдруг спросила;

    - Быть может, вас стесняет то, что вы пришли ко мне в гостиницу?

    - Почему вы об этом спрашиваете?

    - Я хочу сказать, что если ваши посещения в гостинице почему-либо не удобны, можно занять другое помещение.

    - Вы должны поступить так, как вам удобнее.

    - Я хочу снять особняк, чтобы мы могли встречаться свободнее. В этом отношении я заручилась согласием консула и нашей миссии. Они против того, чтобы я жила в гостинице.

    - В таком случае, почему вы не снимаете дом?

    - Я сниму и возьму себе экономку. Мы создадим спокойную, уютную жизнь. Я рассказывала консулу и его жене о случае в Джульфе, описала дома, где мы бывали в гостях, незабываемые дни, проведенные в Ливарджане. Я не могу передать, до чего они довольны вами и как интересуются знакомством с вами. Они поручили мне организовать в ближайшее время званый обед и познакомить вас с ними.

    - При случае мы пригласим их и познакомимся.

    - Я буду ждать завтра обещанных вами людей. Вопрос этот надо разрешить как можно скорее.

    - Хорошо.

    - Мы с вами тоже должны завтра встретиться. Вообще нам надо встречаться чаще. Я хотела поговорить немного и о ваших личных делах.

    - О каких делах?

    - О расширении и развитии вашей торговли. Консул хочет познакомить вас с представителями американских фирм и при вашем содействии расширить некоторые торговые предприятия. Консул имеет в виду дать вам возможность нажить солидный капитал.

    - Я очень признателен и постараюсь в случае нужды воспользоваться любезным предложением консула. Но пока в этом нет необходимости. Я и своим собственным капиталом поставил дела на должную высоту.

    Когда я поднялся и стал откланиваться, девушка долго не выпускала моей руки, как бы желая сказать еще что-то.

    Очередное заседание мы созвали в доме Мирза-Махмуда, мучтеида. На обсуждение были поставлены три вопроса: сообщение Мирза-Махмуда о комплектовании незмие, ознакомление с содержанием полученного из Хоя письма и, наконец, вопрос об оружии.

    Открыв заседание, я первым поставил на обсуждение вопрос об оружии.

    Сообщив о просьбе американской миссии дать им надежных людей для организованного в селении Паян филиала благотворительного общества, я предложил выделить для этого Тутунчи-оглы и Гасан-агу и, пользуясь случаем, переправить оружие и разместить его в здании американской миссии в селении Паян.

    Предложение мое, разрешавшее давно наболевший вопрос, было встречено с большим удовлетворением, почти с восторгом.

    Это был первый результат моего знакомства с американкой.

    Вторым обсуждали письмо из Хоя. В письме сообщалось:

    «Вокруг русского консульства в Хое появилось много новых лиц. Курдские помещики Саид-бек, Шейх-Барзан и Исмаил-ага, Семитков усиленно посещают квартиру русского консула Черткова.

    По предложению консула, известный русофил Гаджи-Гасан-ага назначен купеческим старостой.

    В стороне от крепости, в квартале, расположенном напротив известного Даг-Баги, состоялась торжественная закладка фундамента нового здания русского консульства. Представители купечества города Хоя отправились с поздравлениями к консулу, но, ввиду легкого его нездоровья, были приняты секретарем.

    В городе осталось очень мало революционеров. Все разъехались в разные стороны. А оставшиеся не смеют показываться. Сторонники Амир-Тумана составили списки революционеров и передали русскому консулу.

    После всего этого считаем нужным сообщить, - писали в письме, - что необходимо позаботиться о вывозе из Хоя оружия. По этому поводу ведутся серьезные переговоры. Макинский сардар Икбалуссалтане обратился к правителю Хоя с требованием возвратить находящееся в Хое оружие макинскому ханству. По его уверениям, оружие это было в свое время отобрано у макинского отряда. Положение критическое. Численность русских солдат в городе растет. Много офицеров и разных русских чиновников.

    Сирус».

    Письмо хойских революционеров, написанное Мешади-Таги (Сирусом звали его в подполье), также со всей остротой ставило вопрос об оружии.

    - В Хое значительное количество оружия, - сообщил я. - Я видел его сам, и отдать его в руки царского консула или макинского хана совершенно недопустимо.

    Мы решили послать Абулькасима-хана в Хой, чтобы на месте выяснить и разрешить вопрос о вывозе оружия.

    Абулькасим-хан выразил на это согласие. В деревне Готчи, расположенной между Хоем и Салмасом, у него было обширное родство и знакомство, и он мог сдать там оружие на хранение надежным людям.

    Покончив и с этим, перешли к последнему вопросу.

    - Товарищи! - начал мучтеид Мирза-Махмуд, в тоне которого звучали нотки бодрости и уверенности. - Я виделся с Иджлалульмульком. Он принял вашего покорного слугу с большим уважением и почетом. Ваш покорный слуга заявил его сиятельству, что явился засвидетельствовать ему свое почтение. Во время разговора я коснулся положения Тавриза и заметил, что в городе нет порядка и дисциплины, что незмие слаба, и позволил себе сказать несколько слов о необходимости усиления этого ведомства. Иджлалульмульк изволил согласиться с этим мнением, и я осторожно заметил, что наиболее подходящим кандидатом на пост начальника незмие является Амир-Хашемет.

    - Если Амир Хашемет согласится принять на себя эту должность, я буду рад, - ответил Иджлалульмульк. После этого я обещал уговорить Амир Хашемета принять на себя эту обязанность и затем послать его к Иджлалульмульку. На этом мы разошлись. Завтра к часу дня нашему другу Амир Хашемету надлежит отправиться к Иджлалульмульку.

    Мы все были очень довольны сообщением мучтеида и тут же дали Амир Хашемету необходимые указания. Мы выработали условия, которые он должен был поставить Иджлалульмульку.

    Наше основное условие касалось изменения состава незмие, в которую мы хотели провести испытанных при обороне Тавриза добровольцев.

    Спустя несколько дней после этого, идя вечером к Нине, я думал о вероятности оккупации царскими войсками в скором времени всего Иранского Азербайджана. За последние дни из консульства не поступало никаких серьезных сведений, но меня радовало и обнадеживало назначение Нины помощницей заведующего столом шифра.

    При входе в дом Нины я столкнулся с выходившим оттуда сыном Тахмины-ханум Гасан-агой. Он рассказал, что привез из Паяна свежие фрукты и снова отправляется обратно.

    - Как дела? - спросил я. - Довольны ли вами американцы?

    - О, очень! Их начальство (он имел в виду мисс Ганну) приказало без нашего ведома ничего не предпринимать.

    - А место хранения оружия надежно?

    - Да пролежи оно там хоть тысячу лет, никто не отыщет! Место это известно лишь мне и Тутунчи-оглы. Помимо всего, место - сухое и чистое.

    Я поблагодарил Гасан-агу и просил передать мой привет Тутунчи-оглы, еще раз поручив не говорить ни слова ни жене, ни матери и сестрам о моем знакомстве с мисс Ганной.

    - В этом отношении можете быть спокойны, - улыбнулся он. - Революция сделала меня достаточно опытным и осторожным. - И, простившись со мной, он удалился.

    Поднявшись на балкон, я застал Тахмину-ханум за игрой с Меджидом. Нина накрывала на стол.

    Сегодня Меджид впервые заговорил со мной по-русски.

    - Мы два часа ждем тебя, почему ты каждый раз приходишь так поздно?

    Нина засмеялась и, бросив накрывать, обняла и расцеловала Меджида.

    После обеда Тахмина-ханум увела Меджида спать, а Нина по обыкновению ушла в спальню переодеться. Я занялся просмотром лежавших на столе русских газет. Мне попался номер «Нового времени» с большой статьей, посвященной Иранскому Азербайджану.

    Статья была написана в цинично неприкрытом великодержавном тоне. В каждой строчке «культурные европейцы» противопоставлялись «невежественным дикарям».

    Нина вышла вся окутанная в волны белого шелка и опустилась на диван.

    - Ты очень озабочен, - сказала она, беря мою руку. - Ты выглядишь, как неопытный юноша, только что вступивший в жизнь. В твоих глазах следы растерянности и безнадежности.

    - Правда, - с усилием улыбнулся я. - И это не без причины, Нина. Нас была большая армия, и мы противостояли целому правительству, теперь же нас осталась маленькая горсточка. Мы не можем справиться с создавшимся положением, а вожди революции не думают об этом, не могут понять этого. - И я рассказал Нине о письме Саттар-хану и его ответе.

    - Я верю в тебя, - начала Нина, - ты тверд, ты действовал безошибочно и расчетливо. Ты должен проявить теперь большую осторожность. Не забывай одного: пока Саттар-хан находится в связи с турецким консульством, вы должны прервать с ним всякие сношения. В этом злополучном консульстве все работники, начиная от секретаря, начальника, заведующего секретным отделом и кончая курьером, - царские шпионы. Получаемые из Стамбула и Тегерана телеграммы, несмотря на беспрерывную смену шифров в турецком консульстве, предварительно прочитываются русским консулом. Для примера, я прочту тебе полученную вчера из Тегерана турецким консульством шифрованную телеграмму. Слушай… - и с этими словами Нина принеся бумагу, принялась читать:

    «В Тегеране начинает брать верх германское влияние. В вопросе о назначении наместника в Иранский Азербайджан кандидатуры, выставленные Россией и Англией, провалились. Наместником назначен известный германофил Мухбириссалтане. Для усиления его авторитета в Азербайджане вам необходимо заранее подготовить почву. Не выпускайте из поля вашего зрения Саттар-хана и постарайтесь взять его в руки. Вопрос о самостоятельности Иранского Азербайджана - второстепенный вопрос. Разъясните это Саттар-хану, пусть пока он подчиняется Мухбириссалтане и Тегеранскому правительству».

    - Перевод этой телеграммы, - объяснила Нина, - послан как русскому послу в Тегеран, так и в Петербург начальнику департамента по средневосточным делам - Клемму. Не может быть двух мнений о том, что Россия примет здесь решительные меры.

    - Вопрос ясен. Мы не сомневались, что в результате долгого пребывания - вождей революции в турецком консульстве Иранский Азербайджан неминуемо станет перед лицом катастрофы, но мы никак не могли объяснить им, что быть друзьями Германии - одно, а орудием Вильгельма - другое.

    - Результат налицо, - сказала Нина возбужденно. - На этих днях в Хой отправляются два офицера генерального штаба, полковник 21 артиллерийской бригады и другие для определения места, где будут расквартированы царские войска. Кроме всего этого, из Петербурга и Тегерана получен приказ об учреждении консульства в Макинской провинции, как независимом ханстве. Даже поговаривают о назначении туда Алферова. Есть проект учреждения консульств в Урмии и Санучлаке. По этому поводу ведется оживленная переписка между Тавризом, Тегераном и Петербургом. Таким образом, германская интрига развязывает руки русским, которые открыто роют яму туркам.

    - Верно, - ответил я. - Столкновение между Германией и Россией неизбежно. Россия ищет только предлога, чтобы создать угрозу Багдадской железной дороге и занять Анатолию. Англичане не являются противниками этого плана. Багдадская железная дорога грозит не столько России, сколько самой Англии.

    - А что нам надо делать? - спросила Нина.

    - Мы должны сплотить массы вокруг иранской социал-демократической партии, разоблачать царскую интригу, предупреждать политические авантюры и всемерно добиваться усиления революционного движения. В этом отношении на тебя падает ответственная задача, ты должна поддержать наши мероприятия.

    - Иранская революция, - сказала Нина, - детище русской революции 1905 года, и русское царское правительство старается задушить ее. Тут мы боремся со щупальцами огромного чудовища, но пока это чудовище, подмявшее под себя всю Россию и протянувшее свои лапы к странам Востока, не будет совершенно уничтожено, мы не будем иметь победы.

    Она поднялась и, нервно пройдясь по комнате, взяла меня за руку.

    - Вставай, выйдем, вставай! У меня сердце разрывается на части.

    - Что же ты хочешь? - спросил я.

    - Пойдем, пройдемся.

    - Идите, но возвращайтесь скорее, - попросила Тахмина-ханум.

    - Мы зайдем к вам повидать девочек, - успокоила ее Нина.

    Мы вышли. Дом Тахмины-ханум был нам по пути, и мы зашли туда.

    - Одевайтесь, пойдем в гости, - сказала Нина девушкам.

    - Куда? - спросили они.

    - Пойдем к Абульгасан-беку.

    Обе дочери и молодая невестка Тахмины-ханум согласились. К ним присоединился и Гасан-ага.

    По дороге я задумался о приеме гостей. Правда, в доме все было для их угощения, но надо было преподнести что-нибудь девушкам и жене Гасан-аги, которые впервые были моими гостями.

    Нас встретил Гусейн-Али-ами.

    - Сын мой, где ты пропадал? - накинулся на меня старик, который, видимо, был сильно обеспокоен моим долгим отсутствием. - Уходишь и не говоришь, куда. И от барина четыре раза прибегали спрашивать, не вернулся ли ты?

    Увидя со мной четырех женщин не похожих на тавризских жительниц, он был немало удивлен.

    Сария- хала сказала тут же. Подойдя к нам, она оглядела женщин и шепнула мужу:

    - И похожи, и не похожи, брюнетки… Нет, эти не похожи на русских…

    - Не будь женщиной! - зашикал на нее Гусейн-Али-ами. - Какое тебе дело? - и снова занялся поливкой цветов.

    Гости осмотрели сначала сад. Нина с большим любопытством оглядывала все. Мы обошли и комнаты, Затем Нина еще раз одна обошла их.

    Покончив с этим, мы расселись вокруг стола у бассейна.

    По случаю поливки бассейн был полон; фонтан бил высокой струей. Недалеко от нас Гусейн-Али-ами о чем-то горячо спорил с Сария-халой. Спор шел все о том же, кто эти девушки: русские или азербайджанки.

    Немного спустя появилась служанка Мешади-Кязим-аги спросить обо мне.

    - Барин вернулся, и у него гости, - ответил Гусейн-Али-ами.

    Дом, цветник и садик очень понравились Нине, и она беспрестанно повторяла:

    - Ты должен был и для меня снять такой же дом

    - Можно обменяться, - предложил я, но она тотчас же отказалась.

    - Нет, такой двор мне не годится. Здесь бассейн, а это опасно для Меджида.

    Скоро пришел Мешади-Кязим-ага. Я поднялся ему навстречу и, подведя к столу, рекомендовал его присутствующим, как моего близкого друга, после чего познакомил его с моими гостями:

    - Моя жена Нина, о которой я говорил вам, а это - мои сестры Сенубер и Тохфэ-ханум, это же - наша дорогая невестка Назлы-ханум.

    Мешади- Кязим-ага не верил своим глазам, видя наяву то, чего не мог вообразить в мечтах: тавризские девушки в европейских костюмах без чадры держали себя так непринужденно при мужчинах, а то, что они говорили с Ниной по-русски, окончательно ошеломило Мешади-Кязим-агу, который был в Тавризе одним из первых сторонников раскрепощения женщин.

    - Простите, - заговорил Мешади-Кязим-ага взволнованно. - Я не могу прийти в себя. Словно вижу Иран на сто лет вперед. Итак, неужели вы - дочери несчастного угнетенного Тавриза?

    - Да, это дочери Ирана, - сказал я, стараясь успокоить его. - Это - друзья Нины, это - девушки, которых я люблю больше родных сестер. А это - супруга моего брата Гасан-аги, Назлы-ханум. Это образованные, воспитанные девушки.

    - Вы должны стараться увеличить их число.

    - Только такие девушки создадут культурное, политически бдительное, революционное поколение. Ими начинается история освобождения женщин Ирана, и мы должны стараться, чтобы эта молодежь росла и крепла.

    Мешади- Кязим-ага все еще не мог оправиться от впечатления, произведенного на него девушками.

    - Да, великие дела свершились, - повторял он, - а мы, оказывается, ни о чем не ведая, только мечтали об освобождении женщин. У нас было специальное общество раскрепощения иранской женщины, но дело заглохло. На нас посыпалось столько упреков и клеветы, нас называли такими оскорбительными именами, что нам пришлось распустить свою организацию.

    - А много у вас было членов?

    - Много…

    - Надо их снова собрать и начать работу на новой основе, - заметил я.

    Время шло. Нина и девушки должны были вернуться домой. Особенно торопилась Нина, которая беспокоилась о Меджиде.

    Мешади- Кязим-ага вышел немного раньше через маленькую калитку и вскоре вернулся в сопровождении четырех служанок, которые держали в руках по свертку.

    Они остановились во дворе поодаль, но когда я вышел проводить гостей, служанки двинулись следом. Три свертка с подарками от Мешади-Кязим-аги были доставлены в дом Тахмины-ханум, а один к Нине.

    Как я потом узнал, в дорогую парчу были завернуты тончайшие французские чулки, шелковые ткани шелковые платки, серебряные ридикюли, бриллиантовые перстни и прочие вещи.

    В свертке, предназначенном Нине, помимо того, был еще золотой браслет, осыпанный алмазами.

    Однажды рано утром, когда мы пили чай, Гусейн-Али-ами подал мне письмо от мисс Ганны. Она сообщала, что перешла на новую квартиру и сегодня собирается ехать в селение Паян, но перед выездом хотела бы повидаться со мной.

    - Передай ханум, чтобы она ждала меня! - сказал я доставившему письмо мальчику и, допив чай, приготовился идти к мисс Ганне.

    Я очень интересовался селением Паян, особенно местом хранения оружия.

    Дав Гусейн-Али-ами некоторые поручения и попросив передать Мешади-Кязим-аге, что к обеду вернусь, я вышел из дому.

    Мисс Ганна была уже одета и ждала меня.

    - Вы завтракали? - спросила она.

    - Да, спасибо.

    - С кем?

    - С Гусейн-Али-ами.

    - После этого вы будете обедать и завтракать со мной. Комнаты мои совершенно свободны, и вы смело можете даже жить здесь.

    - Нет, я не смею беспокоить вас. У меня бывает много народу.

    - Пусть, это мне нисколько не помешает. Две комнаты можно будет отвести вам под приемную.

    Она повела меня по всему дому и принялась показывать. Из четырех комнат были меблированы только две.

    По всему было видно, что мисс Ганна старалась обставить свое жилище в восточном стиле, но это ей не совсем удалось. В услужении у нее находились пожилая американка и мальчик-тавризец, лет пятнадцати.

    Взяв меня под руку, мисс Ганна подвела к американке и стала что-то объяснять ей по-английски. Женщина кивнула мне головой.

    Когда мы снова вышли на балкон, мисс Ганна повторила:

    - Я позабочусь о вашем покое, вы должны дать слово переехать ко мне.

    Не успел я ответить, как вошел мальчик с сообщением, что фаэтон подан, и мы вышли.

    Наш экипаж покатил к северо-востоку от Тавриза. Дорога шла мимо бывших баррикад и окопов Багир-хана. На их месте теперь были расставлены русские караульные посты. По улицам Тавриза по-прежнему двигались нагруженные поклажей ослы. Они тащили в окрестные сады золу из бань для удобрения, а на обратном пути привозили свежие фрукты и овощи. Сквозь этот караван длинноухих фаэтон наш продвигался крайне медленно.

    Число ослов, перевозивших седоков, было бесконечно. Наступал час, когда должны были открыться лавки, и белые ослы, бежавшие во всех направлениях, представляли довольно занимательную картину.

    Лотошники с тяжелыми двухпудовыми лотками винограда на голове громко, нараспев расхваливали разные сорта прекрасного тавризского винограда.

    Женщины с наглухо закрытыми лицами или просто в чадрах сновали в разные стороны, неся на головах огромные узлы.

    Дорога наша лежала мимо фруктовых рядов. Это была улица, где некогда были вырыты последние окопы Багир-хана, а теперь стоял военный пост. Улица была запружена большой толпой. Очевидно, произошло какое-то событие. Я остановил фаэтон.

    В толпе мелькали фигуры солдат и доносились звуки пощечин. Внимательно присмотревшись мы увидели следующую картину: несколько солдат стояло около лавки торговца арбузами, группа тавризцев, засучив рукава, держала пари, что, подарив солдату арбуз, можно безнаказанно ударить его по затылку. Они подзывали солдат по очереди к лавке. Солдат опускал голову, дарящий арбуз мочил руку в ведре с водой и со всего размаха ударял солдата по шее.

    Зрители живо реагировали на эту операцию.

    - Не годится! Отставить! - то и дело раздавалось в толпе.

    Тогда подходил следующий солдат и, опираясь руками на колени, нагибал шею под удар. Тавризец, размахнувшись, словно рубил дрова, ударял мокрой ладонью по шее своей жертвы и тут же вручал ей заработанный арбуз.

    - О, удар Мамед-аги - это удар! Такого не нанесет и зеленый имам, спустившись с неба.

    - Приятель, клянусь, треск его удара напоминает звук ломающегося тополевого ствола…

    - Послушай, милый, да ты в нем души не оставил…

    За пару минут у нескольких солдат шеи покраснели и раздулись. Взяв под мышки по огромному арбузу, солдаты пошли к себе.

    - Дураки, и какая им от этого радость? - говорили они между собой.

    - И то сказать, шея-то чуток побаливает, да ведь арбуз-то тоже штука недешевая, задарма не дадут, - оправдывался другой.

    Мы поехали дальше.

    - Это ваша первая поездка в Паян? - спросил я мисс Ганну, чтобы нарушить неприятное молчание.

    - Да, первая, - ответила она.

    Я снова умолк.

    Видя мою задумчивость, мисс Ганна с грустью сказала:

    - Последние дни я замечаю, что, бывая со мной, вы все о чем-то думаете. Или я как-нибудь не угодила вам? Ведь, кажется, я делала все, чтобы доставить вам удовольствие… Как жаль, что вы остаетесь таким холодным, равнодушным к девушке, которая способна на хорошую любовь…

    При каждом толчке фаэтона девушка склонялась головой к моему плечу и часто не поднимала ее.

    Чтобы поддержать нашу дружбу, я должен был рассеять подозрения американки.

    - Мой дорогой, хороший друг, - сказал я, взяв мисс Ганну за руку, - напрасно вы думаете, что я равнодушен к вашей любви. Подобно тому, как на свете существуют разные люди, существуют и разные проявления любви. Одни влюбляются легко и просто, но такая любовь исчезает так же внезапно, как вспыхивает. Другие, полюбив медленно и с большой оглядкой, любят долго и часто уносят с собой эту любовь в могилу. На Востоке и на Западе смотрят на любовь по-разному, а в Америке совсем иное отношение к любви. В конце концов, всюду любовь, но характер и сущность ее разные. Лично я не могу ограничиться одним голым уважением к любимой девушке. Нет, я могу любить и любить безраздельно, так, как, быть может, не полюбит никто другой. Я знаю, что женщина может почувствовать удовлетворение лишь в том случае, когда ее любовь встречает взаимность, искренность. Простите, - сказал я, пожимая ее руку - Простите, прекрасная мисс Ганна, все это я говорю не для того, чтобы заставить умолкнуть ваши чувства ко мне, а чтобы высказать вам свое личное мнение о любви.

    - Прошу вас, продолжайте, это очень интересно, - отозвалась мисс Ганна.

    - Наше знакомство началось очень недавно, настолько недавно, что можно пересчитать его по дням и по часам. Если мы полюбим друг друга в результате взаимного изучения, если любовь наша будет расти постепенно, наше счастье будет прочно. Я не равнодушен, я не холоден, но я человек благоразумный и уравновешенный, и единственная причина моей медлительности в этой особенности моего характера. Я хочу, чтобы мое чувство к вам выросло и поднялось еще выше. Тогда любовь наша будет прочной, надежной, возвышенной. -

    Мисс Ганна слушала меня с нескрываемым волнением. Ее маленькая ручка, покоившаяся в моей руке, вздрагивала. Я стал ласково гладить ее золотистые кудри.

    Она поднесла мою руку к своим ушам.

    - Эти серьги преподнесены мне Алекбером. Он сказал, что вы купили их для меня, - и, говоря это, Ганна прижала мои пальцы к своим ушам, скрытым под копной золотистых волос. В ушах ее сверкали два больших бриллианта.

    Настроение девушки заметно улучшилось, и она принялась перебирать наши дорожные воспоминания, особенно дни, проведенные на Ливарджанском эйлаге.

    Мы выехали за город. Фаэтон катил в тени ивовых деревьев. Покрытая белой пылью, листва словно предавалась своим думам. На ветках дремали спасавшиеся от дневной жары воробьи.

    Кривая извилистая дорога напоминала запутанные мысли тавризского населения. Крики навьюченных тяжелой поклажей животных и свист кнутов, подхлестывавших усталых кляч, запоминали картину мучительной жизни крестьян Азербайджана эпохи феодализма и рабства.

    Чем ближе подъезжали мы к селению Паян, тем реже становилась растительность и беднее нивы, тем чаще попадались нищие и больные.

    Первый встреченный нами больной лежал, растянувшись в придорожной канаве. Лицо его было покрыто платком. Когда он протянул руку за подаянием, ветер сбросил платок с его лица. Распухший нос закрывал собой почти все лицо, свисавшие со лба отвратительные багровые наросты придавали ему отталкивающе безобразный вид.

    Одежда его состояла из соломенной рогожи.

    По другую сторону экипажа мы увидели двух других больных, у одного болезнь совершенно обезобразила лицо, на обнаженных до кости челюстях выступали зубы, у другого отвалились губы.

    До самой деревни нам попадалось немало прокаженных. Эти несчастные ползли, шли и ковыляли по окрестностям, прося подаяния у случайных проезжих.

    Завидя наш фаэтон, целая орава детей с громким криком бросилась бежать от нас к деревне.

    На их крик выбежали женщины и принялись загонять в дом кур и ягнят.

    Причина их поведения осталась нам непонятной… Больница американской миссии была расположена в другом конце, селения, в северной его части, чтобы постоянно дующие здесь северные ветры не несли зараженного зловоньем воздуха к больнице и детскому приюту.

    Обширное пространство с палатками и временным деревянным бараком было обнесено колючей проволокой, и караульные никого к забору не допускали. Когда мы спросили у караульного о причине переполоха, вызванного нашим появлением, тот, смеясь, объяснил:

    Это село принадлежит мучтеиду. Время от времени его люди наезжают сюда и забирают кур, ягнят и все, что попадет под руку. Потому-то при виде въезжающих в село фаэтонов население в страхе прячет свое добро.

    - А что кричала детвора? - спросил я у караульного

    - Чтобы известить население, дети кричат - «лисицы, лисицы!»

    Нас встретили Тутунчи-оглы и Гасан-ага и проводили к палаткам. В первой из них была расположена канцелярия; во второй - амбулатория с женщиной-врачом, которая была занята при нашем появлении осмотром детей; здоровых она направляла в ясли, а больных в лечебницу, под которую была приспособлена третья палатка. Тут находилось двадцать восемь больных детей. Четвертая была отведена для здоровых ребят, и здесь было размещено до пятидесяти мальчиков и девочек.

    Вся обстановка была крайне проста и дешева, однако во всем чувствовались образцовая чистота и порядок.

    Весь персонал общества состоял из шести женщин в четырех мужчин, не считая врача и его помощника.

    - Нет ли у американской миссии, организующей подобные пункты, иных целей, кроме филантропии? - спросил я мисс Ганну.

    Положив маленький блокнот в сумочку, она ответила:

    - Дело обстоит следующим образом. Главная наша задача состоит в служении человечеству. Дети эти будут обучаться в Америке разным специальностям и по окончании школ будут устроены на работу в предприятиях общества. Часть их заработка будет вычитываться на погашение сумм, затраченных на их воспитание и на усиление фонда общества, а остальное будет выдаваться им на руки. На отчисленные в его фонд деньги общество сумеет расширить свою деятельность.

    - А дети останутся в распоряжении общества навсегда?

    - Нет, - поспешила ответить мисс Ганна. - Все суммы расходуемые на каждого питомца вплоть до самого поступления его на работу, записываются в его личный счет, копия с которого выдается ему на руки при поступлении на производство, и туда заносятся все вычеты из заработка в погашение произведенных расходов. По покрытии всех расходов, бывший наш питомец свободен, он может оставить учреждения общества и работать, где ему угодно.

    - А могут ли родители ребенка, уплатив все расходы, понесенные обществом на его воспитание, взять его до поступления на службу?

    - Нет, не могут. Таких случаев в практике не бывало. Это противоречило бы договорам, заключенным миссией с родителями.

    В канцелярии мисс Ганна показала мне один из таких договоров, по которому житель селения Паян Мир-Гасан Мир-Абдулла-оглы добровольно отдавал свою двухлетнюю дочь Тути в распоряжение общества. Со дня заключения договора отец терял все права на ребенка, а общество обязывалось уплатить отцу единовременно пять туманов иранской валютой. Вот какой эксплуататорский характер носила пресловутая благотворительность американских капиталистов!

    Мисс Ганна занялась проверкой текущей работы, а я подозвав Гасан-агу, пошел осматривать землянки и колодцы, где было сложено наше оружие. Хранилища эти оказались достаточно надежными и прочными.

    Когда я вернулся в палатку, мисс Ганна также закончила свою работу, и мы отправились осматривать село.

    Население занималось садоводством и мелкой торговлей; многие просили подаяние. Во всем селе мы не встретили ни одного человека, который был бы одет более или менее сносно. Большинство мужчин были голы, а женщины кое-как прикрывали свою наготу лохмотьями.

    Полуголые женщины, сидя у землянок, кормили грудью своих истощенных младенцев. Другие укладывали детей спать на соломе; то были женщины, не пожелавшие отдать своих ребят американцам.

    Мы встретили сельского моллу Мирза-Абдурагим-ахунда, который был болен проказой.

    Тут же познакомились мы с весьма образованным, изъездившим много стран и прожившим долгую интересную жизнь стариком по имени Дервиш-Ахмед.

    Он доказывал, что, благодаря большой осторожности сумел уберечься от заразы и остался здоровым.

    - Это село славится в Тавризском вилайете своим хорошим климатом, водой, прекрасными фруктами. Сам я из другого села, но в свое время переехал сюда. Раньше все жители тут были здоровы. Особенно славились в Тавризе паянские женщины, и это село называли селом красавиц. Это было лет пятнадцать тому назад.

    С этими словами старик принялся разжигать свой чубук. Я стал внимательнее приглядываться к проходившим мимо нас женщинам. Несмотря, на разрушительное действие болезни, общий облик их подтверждал слова старика.

    - Я побывал во многих городах, изъездил Египет, Турцию, Индию, побывал даже в России. Долгое время я был врачом, и теперь лечу здешних больных. Но против сифилиса я бессилен. Это - дело государства.

    - А как проникла сюда эта болезнь - спросил я Дервиша-Ахмеда.

    - Очень просто, она была занесена из города. Пятнадцать лет тому назад сюда приехал из города какой-то торговец. Торговец был знаком с жестянщиком Гамбаром. Дочь Гамбара, красавица Султан, приглянулась уже немолодому торговцу, а жестянщик был человек бедный и за небольшую сумму согласился выдать дочь за него. Девушка переехала в город, но через два года муж развелся с ней и отослал к родным. Когда она вернулась в деревню, ее губы и грудь были поражены язвами. Она показалась мне. Я обнаружил у нее венерическую болезнь. Родные ее не имели средств, чтобы повезти молодую женщину на лечение в город, я же лечить ее не мог. Болезнь перешла к младшей сестре и брату Султан. Затем несмотря на мои возражения, женщину вторично выдали замуж, и, таким образом, болезнь передалась в соседнюю семью. Спустя год Султан сошла с ума. Через несколько лет она утопилась. Эту болезнь здесь величают «язвы Султан». Наше село теперь зовется селом больных, и тавризское правительство высылает сюда и прокаженных, бродящих по улицам Тавриза. Вот эти землянки вырыты высланными в село Паян больными. А дома принадлежат местным жителям. Главное наше несчастье в том, что мы не имеем возможности переселяться в другие села, и последние здоровые у нас обречены на неминуемую гибель. В другие села нас не пускают, боясь заразы. К тому же мучтеид Мирза-Гасан не разрешает нам выезжать отсюда, и мы гибнем.

    Сегодняшний день был днем первого нашего торжества. Иджлалульмульк договорился с русским военным командованием и получил согласие консульства на назначение Амир Хашемета начальником тавризского незмие, о чем и был издан соответствующий приказ.

    Сегодня Амир Хашемет приступил к исполнению своих обязанностей. По этому случаю Мешади-Кязим-ага устроил торжественный ужин. На ужине, кроме меня, были Бала-Таги, Мирза-Ахмед и Гаджи-Али.

    Мы ждали Амир Хашемета. Он явился в форменном мундире и сам смеялся над своей новой должностью. После приветствий и поздравлений Амир Хашемет сделал краткое сообщение о положении дел в принятом им ведомстве.

    - Это учреждение существует лишь на бумаге, - рассказывал он. - Вместо трехсот человек, числящихся в незмие, я принял лишь списки имен. Вооружение самое примитивное. Помещения нет. Жалованье не выдается, и все служащие разбежались. Но, так или иначе, мы имеем право держать под ружьем триста человек. Сегодня мы определим, что нам предстоит сделать в ближайшем будущем, и какой характер придать самой незмие.

    - Отпускаются ли средства на содержание незмие? - спросил я.

    - У нас есть определенный бюджет, но в государственном казначействе нет ни одного динара. Иджлалульмульк дал нам в этом отношении самые сладчайшие заверения.

    Он заявил, что написал в Тегеран об изыскании средств, и добавил: «я молю всевышнего ниспослать вам полную победу; попробуйте хоть на время, пока дела не наладятся, занять где-нибудь нужную сумму».

    - Я думаю, что средства мы найдем. По приезде Мухбириссалтане средства на содержание незмие, если не полностью, то частично, мы, пожалуй, получить сумеем.

    После этих слов в обществе воцарилось молчание.

    - Скажите, - обратился я к Амир Хашемету, - какая сумма потребуется вам в первую очередь для обмундирования должностных лиц.

    - Из трехсот человек сейчас имеется под ружьем восемьдесят. Для их обмундирования необходимо около тысячи туманов.

    - Я дам вам эту тысячу туманов, - заявил я решительно. С завтрашнего же дня займитесь необходимыми заказами.

    После меня заговорил Мешади-Кязим-ага.

    - Деньги в кассе, - сказал он Амир Хашемету. - Можете получить их в любое время.

    - Теперь еще один вопрос, - сказал я. Для нас это большая удача, что мы приняли не сформированную незмие, а лишь мертвые списки. Если бы все они были на своих местах, было бы довольно трудно снять их с работы и заменить испытанной в дни революции молодежью. Теперь же у нас законный предлог. Значит, мы можем завтра же принять в незмие более двухсот человек. Мы должны немедленно объявить о снятии с должности всех, самовольно уклонившихся от исполнения обязанностей, и отобрать у них оружие.

    Тут же был составлен текст объявления.

    «Для охраны порядка в городе и спокойствия населения тавризская незмие вынуждена обновить свой состав.

    Всем работникам, самовольно оставившим свои посты, предлагается в трехдневный срок сдать числящееся за ними оружие в управление незмие.

    По истечении означенного срока управление незмие примет в отношении уклонившихся репрессивные меры».

    Завтра с утра это объявление должно было быть расклеено по всем улицам города.

    Покончив с этим, мы просмотрели списки молодых людей, принимавших участие в революции и проявивших себя верными сынами народа. Вскоре список на двести двадцать человек был заполнен. С завтрашнего дня мы должны были вызвать их и дать назначение на работу.

    - Оружие останется то же? - спросил Амир Хашемет. - Оно слишком устарело, это - вооружение старой иранской армии.

    - Пока придется оставить его. Перевооружение возбудит подозрение у русских, а заменить его мы всегда успеем. В незмие сейчас более всего необходим блестящий мундир. Таким путем мы завоюем доверие и расположение будущего представителя власти - Мухбириссалтане, а заслужив доверие, мы сумеем действовать и дальше.

    После этого мы приступили к чтению письма Абулькасим-хана, посланного нами в Хой.

    «В день моего приезда, - писал он, - прибыл сюда представитель Макинского ханства для переговоров с нынешним правителем Хоя Гейдар-ханом Амир-Туманом о переброске оружия в Маку, но, по-видимому, Амир-Туман не склонен признавать их претензии.

    Во- первых, на отправку оружия в Маку не соглашаются русские, у которых отношения с Маку натянуты, так как Макинский хан якобы притесняет сторонников русских.

    Во- вторых, правитель Хоя Амир-Туман сам не имеет понятия о местах хранения оружия и теперь рассеял по городу своих людей, которые обнюхивают все углы и закоулки в надежде разыскать что-либо.

    Мы принялись за работу как раз вовремя. Часть оружия уже переправлена в селение Гутчу, остальная часть будет отправлена завтра. На этот счет можете быть покойны.

    В городе много русских офицеров, поговаривают о прибытии еще новых войсковых частей.

    Все караван-сараи вдоль аллеи, идущей из крепости в сторону Урмии, арендованы русскими. Новое здание русского консульства расположено в той же части.

    Еще раз осмотрев вторую партию отправляемого в селение Гутчу оружия, я вернусь в Тавриз. Привет товарищам.

    Абулькасим».

    Сообщение Абулькасима было для нас второй крупной победой.

    После разрешения деловых вопросов мы сели за стол.

    - Это исторический ужин, - заметил я, - сегодня вновь рождается вооруженная сила революции…

    В донесениях от 9 октября, присланных ардебильским консулом, сообщалось, что положение в Ардебиле обострилось. Особенно поразило меня сообщение губернатора о том, что местный Энджумен и Саттар-хан засели в бест. Я не сомневался в том, что Саттар-хан, если дело дойдет до необходимости засесть в бест, покончит самоубийством. Возможно, в своих действиях он и допускал ошибки, но он не мог унизиться до того, чтоб засесть в бест при царском консульстве.

    Во всяком случае, в сообщениях этих верно было одно: тегеранское правительство серьезно занялось карадагскими и ардебильскими делами. В сообщениях указывалось, что, направляясь из Тегерана в Ардебиль, прибыло в Решт четыреста добровольцев и еще сотня иранских казаков.

    Однако царское правительство решило осуществить свои планы в отношении Ардебиля и Карадага еще до прибытия тегеранских частей. В телеграмме министерства иностранных дел от 10 октября русскому послу в Тегеране сообщалось об отправке в Ардебиль для «защиты» проживающих там русских подданных батальона солдат и артиллерии.

    - У Мухбириссалтане отрицательные намерения в отношении героя тавризской революции, - сказала Нина.

    - Какие же у него намерения?

    - В письме, адресованному консулу, Мухбириссалтане, намекая на Саттар-хана, говорит: «Пока мы не разоружим эту разбойничью шайку, управлять страной будет немыслимо».

    - Хорошо, неужели Мухбириссалтане удастся это сделать?

    - Если Саттар-хан не разоружится добровольно и окажет сопротивление, Мухбириссалтане разоружит его силой. Сейчас Саттар-хан является игрушкой в руках царских политиков. Своим поражением в Ардебиле он обязан им. Рашидульмульк во главе сотни иранских казаков направляется в Карадаг и Ардебиль, и если внешне он идет для переговоров с Рахим-ханом и шахсеванами, то основная его цель - передать Рахим-хану предложение царского консула. Однако, царское правительство не намерено долго поддерживать Рахим-хана, ибо победа Рахим-хана ему не нужна. Главная задача царского консула - посеять в стране смуту, препятствующую Мухбириссалтане управлять страной. Рахим-хан одержит только временную победу, так как идущие из Тегерана войска сумеют свалить его. Во главе этих войск стоит начальник тегеранской незмие Ефрем-хан. Я нисколько не сомневаюсь, что Ефрем-хан получил от тегеранского правительства инструкцию разоружить Саттар-хана.

    Анализируя ее суждение, я говорил себе:

    «Если б иранцы так же верно могли судить о делах своей родины, как эта девушка из Риги, они сумели бы быстро изжить сегодняшние неполадки».

    С большим вниманием, следили мы за событиями в Тегеране, нисколько не сомневаясь, что они перекинутся в Тавриз.

    Последние события в центре разразились в результате желания правительства подчинить себе сосредоточенные в руках отдельных вождей революции различные вооруженные силы, в противном же случае разоружить их.

    В последнее время и русский и английский послы оказывали всякое содействие проведению в жизнь подобных мероприятий, так как, вместо вхождения в соглашение с многочисленными группировками, они предпочитали иметь дело с одной, определенной силой.

    Содействие, оказываемое русским и английским правительствами в вопросе разоружения отрядов федаистов, преследовало и другую цель.

    Каждый из этих отрядов находился в руках отдельного визиря. И они, хотя бы силой оружия, стремились попасть в кабинет министров.

    Сардар Асад, Сепэхдар и другие, опираясь на отряды, хотели стать у кормила власти.

    Вот почему русский и английский послы при проведении в кабинет угодных им русофилов и англофилов наталкивались на большие затруднения.

    Осуществлению идеи, защищаемой русскими и англичанами, невольно содействовал и один из лидеров иранской революции - Таги-заде.

    Племянник Таги-заде, Мамед Али-хан, 16 августа, ворвавшись в залу, где заседала комиссия, обсуждавшая военные действия, угрожая револьвером, разогнал членов комиссии и через сутки, объявив себя начальником федаистов, издал приказ об их разоружении.

    Когда весть об этом достигла Тавриза, Саттар-хан и Багир-хан готовились к наступлению на Ардебиль, Сараб и оттуда на Карадаг, где собирались разоружить Рахим-хана.

    Саттар- хан сообщил мне о своих намерениях лишь после того, как была проделана вся подготовительная работа. Он надеялся на наше участие в этой экспедиции, однако, ни один из находившихся в Тавризе вождей революции не соглашался на это.

    В свою очередь и царский консул, ненавидя Багир-хана и Саттар-хана, оказывал давление на Тавризского губернатора Иджлалульмулька, указывая на вмешательство их в государственные дела.

    За четыре дня до наступления Саттар-хана на Сараб я, получив от него письмо, отправился к нему.

    Прежде чем заговорить о своей экспедиции, Саттар-хан прочел письмо, полученное им от губернатора Тавриза - Иджлалульмулька.

    Указывая на события в Тегеране, Иджлалульмульк предлагал Саттар-хану и салару видоизменить свои отряды и переименовав их в милицию, подчинить правилам дисциплины.

    Несмотря на то, что идея эта и принадлежала Иджлалульмульку, в настоящее время она как нельзя больше была нам на руку. В Тавризе под началом Амир Хашемета находилось до четырехсот вооруженных незмиистов. Четыреста федаистов Багир-хана и Саттар-хана, превращенные в незмиистов, при условии сохранения ими революционного духа, могли составить внушительную силу.

    Я не знал, как относится сардар к этому письму, и потому воздерживался откровенно высказываться по этому поводу. Однако, я твердо был убежден, что Иджлалульмульк хочет спасти Саттар-хана и Багир-хана от ожидающей их опасности. Меж тем письмо, отправленное им на имя генерального консула, указывало на его отрицательное отношение к Саттар-хану и Багир-хану.

    Два дня тому назад Нина успела снять и принести домой копию с письма Иджлалульмулька. Вот что он писал:

    «Править страной абсолютно не к лицу этим двум безграмотным разбойникам».

    - Я убеждаюсь, что правители, бросающиеся в объятия разных государств, не смогут управлять нашей страной! - сказал Саттар-хан, бросая письмо на стол, и воскликнул:

    - Рано или поздно мы снова должны будем взять страну в свои руки!

    Что мог я ответить ему? Раз Саттар-хан мечтал о захвате власти, говорить ему о видоизменении его вооруженных сил было излишне. Но необходимо было избавить героя революции от ожидавшего его позора. Не прийти ему на помощь и не постараться убедить его свернуть с ложного пути было бы историческим преступлением.

    Саттар- хан ждал моего ответа. Молчать дальше не следовало.

    - Господин сардар, - начал я, - с честью и славой выполнил первую из возложенных на него задач. Долг этот состоял в защите Тавриза, начиная с 1907 и кончая 1909 годом, в разворачивании революционной деятельности. Главной причиной славного выполнения этого долга были несокрушимая воля господина сардара и его умение сплотить и мобилизовать вокруг себя массы. Переходя к вопросу о намерении господина сардара взять на себя управление страной, замечу, что вопрос этот зависит от того, насколько массы и общественное мнение находятся на стороне господина сардара. Я нахожу, что в настоящее время настроение, создавшееся в Тавризе, не благоприятствует проведению в жизнь данной идеи. Намерение господина сардара может причинить стране большие неприятности. На основе существующих законов, царское правительство может, придравшись к тому, что власть находится в руках человека не назначенного центром, усилить сосредоточенные в стране оккупационные армии. Захватив власть в свои руки, господин сардар тем самым облегчит задачу царской России, дав ей возможность действовать решительней, а с другой - лишится поддержки центра. И без того, приглашая Рахим-хана к поднятию восстания в Азербайджане, царская Россия стягивает в страну новые силы.

    - Не беспокойтесь, на этот раз я укажу Рахим-хану и шахсеванам их настоящее место.

    - Если господину Сардару удастся объединить ардебильских и карадагских федаистов, возможно, он одержит победу. Но я не могу поверить в то, что вы сумеете найти общий язык, так как достаточно изучил их во время Тавризской революции. При возникновении конфликта они могут предать вас. Сейчас Ардебиль находится в их руках.

    - Я живо угомоню их. Ослушники понесут суровое наказание. Я никогда не позволю, чтоб революция была попрана какими-то проходимцами.

    - Господин сардар, эти проходимцы не действуют сами по себе. Ардебильские федаисты не настолько сознательны, чтоб разбираться в царских кознях. Царское правительство старается найти в Ардебиле благоприятную почву для вмешательства. В настоящее время губернатор Ардебиля Рашидульмульк сидит в русском консульстве. Не сегодня-завтра и новый генерал-губернатор Фатэхуссултан, не справившись с внутренними неполадками, встанет под покровительство русского консульства, и в результате всего этого царская армия займет Ардебиль. Таково положение в настоящее время.

    - Мы захватим с собой и наших ребят, ардебильские бунтари не слышали еще звуков наших бомб. Привести их к подчинению не так уж трудно.

    Я промолчал, я боялся возникновения ссоры. Мы, во всяком случае, не могли принять участие в этой экспедиции.

    Во- первых, мы не имели согласия местных организаций, во-вторых -не могли пойти на то, чтоб прибывшие со стороны партийные товарищи были отправлены в Ардебиль и Карадаг служить в рядах правительственных войск.

    Мы знали, что национальный герой потеряет в этой экспедиции имя и славу, завоеванные за время революции, и потому местная организация стремилась остановить его.

    Но наши советы не могли повлиять на Саттар-хана, он надеялся, что Тегеран поручит ему управление Азербайджаном, и мечтал о том, чтобы поставить Тегеран перед совершившимся фактом.

    Однако национальный герой не понимал и не видел, какого врага имеет он в лице царского правительства.

    Он не видел ничего невероятного в том, чтобы управление страной, считающейся царской колонией, могли поручить герою революции.

    - Кто из ребят отправится со мной? - спросил Саттар-хан.

    - Пока ничего не могу вам ответить.

    - Во всяком случае, 28 августа мы должны выступить из Тавриза. Бросьте собирать заседания и совещаться с товарищами. В дни революции мы убедились, что обилие заседаний и совещаний иногда вредит. Товарищу самому прекрасно известно, что в подобных делах нужно действовать самостоятельно.

    Почувствовав, что я не дам решительного ответа, герой революции поспешил переменить тему.

    - Наше дело не кончается на том, чтобы совершить революцию, надо суметь сохранить, защитить и распространить ее. Выступление, которое я думаю предпринять, всецело отвечает этому требованию. Вот почему каждому из вас надлежит собрать, объединить все имеющиеся в его распоряжении возможности и создать общее движение.

    - Верно! - отозвался я. - Мы сами стремимся к тому же. Пока все силы и средства не будут объединены, не следует говорить о победах и достижениях. Если господин capдар разрешит, мне хотелось бы высказаться несколько откровенней.

    - Ну, конечно, если мы в течение ряда лет работали рука об руку, почему бы нам не поговорить откровенней?

    - В истории иранской революции господин сардар завоевал неувядаемую славу. Это говорю не я один, это утверждает вся иностранная пресса. Что касается нашего второго долга, он состоит, как то изволил заметить господин сардар, в объединении всех сил и совместном выступлении. Но я не вижу, чтобы слова господина сардара «общее движение» претворялись в жизнь. В настоящее время в Тавризе четыре власти. Во-первых, настоящие господа страны - царское правительство и его консул. Они, как это хорошо известно сардару, вмешиваются во все дела Азербайджана. Во-вторых, организация Саттар-хана…

    - Нет, товарищ, я не власть!! - живо запротестовал Саттар-хан.

    - Простите! - заметил я, - но всеми своими поступками вы доказываете, что вы - власть. Раз вы кого угодно облагаете налогом, раз вы обладаете вооруженной силой, раз вы хотите руководить всей страной, вы должны признать, что вы - власть! Третья власть - господин Салари-милли Багир-хан. Его организация - прообраз вашей. Четвертая - это местная власть, внешне подчиняющаяся центру, в действительности же являющаяся слепым орудием в руках царского правительства, это - правительство Иджлалульмулька. Физиономия власти, существующей ныне в Азербайджане, неопределенна. Самым правильным было бы назвать это анархией. Да иного результата подобное положение и не могло бы дать. Оно, как нельзя больше, на руку царским дипломатам.

    - Что вы хотите этим сказать? - спросил Саттар-хан, сурово глядя на меня.

    - Я хочу сказать, что ни центральное правительство, ни царский консул не допустят, чтобы господин сардар имел самостоятельную вооруженную силу и вмешивался в государственные дела. В ближайшее же время, по требованию царского консула, местная власть должна будет разоружить вас, мы же против такого финала.

    Мухбириссалтане стал правителем Тавриза в самую туманную пору. Власть в городе в это время находилась в руках нескольких лиц. Не только Саттар-хан и Багир-хан, но и те, кто в дни революции защищал различные части города, стали теперь «властью» в своих районах. Чтобы сосредоточить власть в своих руках, Мухбириссалтане предстояло приложить немало усилий. Даже Али-Мусье и его сыновья, принимавшие активное участие в тавризских боях, считали нужным вмешиваться в государственные дела.

    Единственное, чем Мухбириссалтане был вполне доволен в Тавризе - это незмией. Нам удалось разместить в ней всех товарищей - участников тавризской революции. Поэтому число офицеров в составе незмие превышало число рядовых. Это, конечно, было небезызвестно царскому консулу. В телеграмме от 25 сентября 1909 года, отправленной Тавризским консулом русскому послу в Тегеране, говорилось:

    «Все безработные, прибывшие с Кавказа, из Салмаса и Хоя, размещены в незмие. В настоящее время число офицеров в незмие превосходит число рядовых».

    С первых же минут своего пребывания в Тавризе Мухбириссалтане сумел оценить тавризскую незмие. Во время парада, подозвав начальника незмие Амир Хашемета, он выразил ему свою благодарность. Однако, Мухбириссалтане не подозревал об истинных целях этой организации. Он не знал, что офицеры незмие усиленно готовятся к предстоящим событиям.

    По прибытии в Тавриз, еще до посещения царского консула, Мухбириссалтане решил устроить прием знатным купцам города, сторонникам революции, чтобы ознакомиться с положением города. На приеме был представлен ему и я, но не как участник революции, а как купец.

    В своей беседе Мухбириссалтане дал понять, что о положении Тавриза ему было известно еще до прибытия в город.

    - Ардебильская поездка сардара-милли совершенно неуместна, - сказал он, между прочим, среди разговора, выражая недовольство поездкой Саттар-хана.

    Мухбириссалтане особенно подчеркнул, что он дал согласие стать правителем Тавриза, только убедившись в активной помощи тавризцев и конституционалистов.

    На этом приеме присутствовали и одиннадцать депутатов, избранных в иранский парламент.

    Церемония приема подходила к концу.

    - Вам всем, господа, следует поехать в Тегеран и быть там в день открытия меджлиса, - обратился Мухбириссалтане к депутатам. - Однако, в настоящее время у нас финансовых возможностей послать людей в Тегеран нет. Для отправки одиннадцати человек самое меньшее требуется полторы тысячи туманов.

    Мухбириссалтане кончил. Воцарилась полная тишина, все молчали. Я обернулся к Мешади-Кязим-аге и поймал его взгляд. Глазами он дал мне понять, что деньги есть.

    - Хазрати-Ашрафу не следует беспокоиться из-за полутора тысяч туманов, - обратился я к Мухбириссалтане, - эту сумму он в любой момент может взять из нашей кассы.

    После этих слов у господ купцов развязались языки.

    - Эта сумма настолько ничтожна, что Хазрати-Ашрафу не следует беспокоиться, - пробормотали они.

    - Надеюсь, что мы в ближайшие дни встретимся с господином сэркарат, - сказал Мухбириссалтане, крепко пожимая мне руку по окончании приема.

    На этот прием Али-Мусье и другие приглашены не были. Мухбириссалтане считал, что по своим знаниям и уровню развития они не способны разрешать государственные вопросы и годны лишь на то, чтобы драться с врагами революции. Однако Али-Мусье и его товарищи придерживались на этот счет совершенно иного мнения. «Раз мы освободили страну от деспотизма, мы и должны править ею», - заявили они.

    Такого же мнения придерживались герои революции Саттар-хан, Багир-хан и другие. И потому, не успел Мухбириссалтаие прибыть в Тавриз, как они поспешили окрестить его реакционером, контрреволюционером и т. п. Этой взаимной неприязни особенно содействовало то, что многие не получили приглашения на прием.

    Каждый из нас стремился к восстановлению порядка в Азербайджане, так как смуты и беспорядки были на руку лишь царскому консулу, старавшемуся распространить свое влияние на все новые и новые районы.

    В момент прибытия Мухбириссалтане в Тавриз повстанческие отряды, организованные царским консульством, принялись за работу в Ардебиле и районе Карадага, а известный главарь разбойников Рахим-хан Джелабянлы, снова собрав в Эхре крупные силы, стал совершать налеты в районах Мишкина и Карадага.

    Царский шпион, ардебильский губернатор Рашидуль-мульк, вел борьбу с местными федаистами. Засев в бест в русском консульстве, он готовил почву для вступления русских войск в Ардебиль.

    Карадагские и Ардебильские. беспорядки воодушевили и шахсеванов. Готовясь к нападению на Ардебиль, они разоряли его окрестности.

    Как раз в разгар этих событий, 24 сентября, я полудил письмо от Саттар-хана. Письмо это подтверждало все наши опасения о последствиях его поездки в Ардебиль.

    Саттар- хан писал:

    «Уважаемый друг!

    Ставлю вас в известность, что с большим трудом 6 сентября мне удалось прибыть в Ардебиль. В стране беспорядки. Бои, идущие между Мамед-Кули-ханом Аларлы и нашими федаистами, и некоторые неприемлемые законы, которые они собирались установить в городе, послужили причиной недовольства шахсеванов. В городе безвластие. Рашидульмульк бежал и засел в бест в русском консульстве. Вот почему я принял на себя управление городом.

    Арестовав главарей федаистов, я приказал разоружить остальных. Они заманивали в «Нарын-Гэлэ» людей, убивали их там, а затем за большие суммы выдавали родным и близким трупы убитых.

    Я намереваюсь, по водворении порядка в Ардебиле, собрать большие силы и двинуться на Рахим-хана.

    Прошу вас подробно сообщить мне о положении дел в Тавризе.

    Я предполагаю снова назначить Рашидульмулька губернатором Ардебиля, однако он отказывается принять провинцию в таком состоянии, так как шахсеваны совершают беспрерывные нападения на Ардебиль.

    В дальнейшем снова сообщу вам о положении.

    Ваш покорный слуга

    Саттар».

    Еще до получения письма от Саттар-хана мы знали, что он создает в Ардебиле новые беспорядки. Его поездка послужила причиной окончательной оккупации Азербайджана царской армией.

    31 августа, когда Саттар-хан еще находился в Тавризе, тавризский консул в письме к русскому послу в Тегеране, от имени командующего русскими силами в Тавризе генерала Снарского, предлагал уменьшить число русских оккупационных войск в Азербайджане. В ответ на это министр иностранных дел России, сообщив русскому послу в Тегеране свое согласие на уменьшение численности армии, находил нужным отложить вопрос о походе на шахсеванов на следующий год. Однако самовольные действия Саттар-хана, расширившие смуту по всему Азербайджану, привели к увеличению численности русских войск в стране.

    На следующий день после получения письма Саттар-хана Нина принесла из консульства две телеграммы. Телеграммы эти, при посредстве русского консульства в Тавризе были посланы Рахим-ханом в Тегеран. Рахим-хан говорил в них о своем желании поехать в Тегеран и поступить там на службу.

    Мы не поверили в искренность намерения Рахим-хана, ибо он имел обыкновение каждый раз, когда над ним нависала угроза опасности, в бесчисленных заявлениях уверять Тегеран в своем раскаянии и преданности. Узнав через тавризского консула о намерениях Мухбириссалтане и тегеранского правительства двинуть войска в Карадаг и Ардебиль для водворения порядка, Рахим-хан старался ввести правительство в заблуждение.

    Консульство же, отправляя эти телеграммы, свидетельствующие о верности и преданности Рахим-хана, хотело обмануть иранское правительство, заставить его отказаться от принятия решительных мер. Мятеж Рахим-хана и беспорядки в районах Ардебиля и Карадага были делом рук агентов царского правительства.

    Ничего этого Саттар-хан не знал и не хотел знать. 29 сентября Нина принесла нам сообщение о том, что шахсеваны намереваются напасть на Ардебиль и что Саттар-хан собирается бежать из города.

    Были сумерки. Я обдумывал письмо к Саттар-хану. Мне было тяжело сознавать, что герой революции стал игрушкой в руках царского консула. По полученным нами сведениям, ардебильцы, так торжественно встретившие Саттар-хана, теперь ждали прихода Рахим-хана и шахсеванов, чтобы прогнать его.

    Поздно вечером пришла ко мне Нина. Я тотчас понял, что она пришла по важному делу.

    Нина была чем-то недовольна. Брови ее были сдвинуты, на шее усиленно пульсировала жилка. Она сбросила пальто и перчатки и, вертя в руках головной платок, стояла в нерешительности, не зная, куда его положить.

    Я хотел успокоить ее и подыскивал подходящую тему для разговора. Нина поняла мою растерянность и, желая прекратить мою тревогу, сама начала:

    - Ты оказался прав! Герой революции собирается слишком дешево продать завоеванную победу. Письмо, полученное сегодня из Ардебиля, окончательно лишило меня всяких надежд.

    - Какое письмо?

    - Бывший губернатор Ардебиля Рашидульмульк, приверженец царя, спасаясь от преследования ардебильских революционеров, засел в бест. Вот, что он пишет в своем письме:

    «Саттар- хан заверил меня, что я могу покинуть консульство и что мне будет гарантирована неприкосновенность личности. В ответ на это я подарил ему великолепного коня, ибо он большой любитель подношений. Саттар-хан рассчитывает этим завоевать симпатии России, расположить к себе русских подданных и избавиться от своих внутренних врагов. Он хочет назначить меня правителем Ардебиля или Карадага, но я не принял его предложений. Во-первых, Саттар-хан не полномочен назначать правителей, его распоряжения не будут утверждены тавризским правительством. Во-вторых, Ардебилю сейчас угрожает двойная опасность -со стороны шахсеванов и со стороны Рахим-хана. Для борьбы с ними Саттар-хану не на кого опереться. Он оттолкнул от себя федаистов, даже кавказских, особенно активно участвовавших в боях за революцию. Что касается местного населения, то оно терпеть его не может, так как, отобрав у грабителей захваченное у жителей имущество, он не возвращает его владельцам, а грузит на мулов и караванами отправляет к себе на дом.

    С Саттар- ханом будет покончено в течение ближайших нескольких дней. В частности, новый правитель Ардебиля Фатехуссултан им крайне недоволен, так как он прибрал к рукам все государственные дела, но ничего не в состоянии сделать.

    Саттар- хан дал разрешение на мою поездку в Тавриз. Жду распоряжений его превосходительства генерального консула. Могу ли я находиться в Тавризе при наличии там Мухбириссалтане?»

    Описанные в письме события ясно указывали нам, что судьба Саттар-хана предрешена. Я решил написать ему. Послать письмо по почте не было возможности, так как большинство почтово-телеграфных работников были агентами царского правительства. Поэтому я решил послать письмо с нарочным.

    «Господин сардар! Ваше письмо получили и были чрезвычайно обрадованы известием о вашем здоровье и благополучии. Мы не смогли ответить вам по почте, так как в этом учреждении сидят не наши люди.

    Товарищи считают, что недовольство, возникшее в результате разоружения вами федаистов, является весьма нежелательным. Мне кажется, что до вашей поездки вАрдебиль мы имели с вами по этому поводу беседу. Возможно, что господин сардар все-таки нашел нужным пойти на этот шаг, но как бы то ни было мероприятие это дало отрицательные результаты.

    Вы пишете, что приняли на себя обязанности правителя. Однако это называется вмешательством в государственные дела. Фатехуссултан по этому поводу принес ардебильскому консулу жалобу на Вас. Неумение господина сардара создать обстановку для совместной работы способствовало тому, что местные правители кидаются в объятия царского консула. Ардебильские события подрывают авторитет сардара в Тавризе.

    Что касается отношений господина сардара к Рашидульмульку, мы не можем не удивляться им, ибо Вам прекрасно известно, что он является агентом царского правительства и за свои «заслуги» перед последним получил орден «Белого орла».

    Господин сардар! Нет сомнений, что в ближайшие дни в Ардебиль будут направлены войска из Тегерана. Во всяком случае, ардебильский вопрос будет разрешен не в пользу сардара.

    Все товарищи находят, что Вам следует вернуться в Тавриз. Господин сардар! Послушайтесь нашего дружеского совета.

    Ваш друг

    Абульгасан».

    Царский консул, всеми силами стремившийся доказать, что Россия не вмешивается во внутренние дела Ирана, не мог добиться разоружения тавризской незмие. Только после появления в Иране в июне 1911 года Мамед-Али-шаха, ему удалось поднять против Тавриза Гаджи-Самед-хана и Рашидульмулька.

    Мы слышали, что Шуджауддовле в Мараге усиленно готовится к походу на Тавриз. Одновременно и Рашидульмульк, отказавшись признать тавризское правительство, всеми мерами старался вернуть трон бывшему шаху.

    Царский консул рассчитывал, что после отъезда Саттар-хана и Багир-хана тавризские революционеры не сумеют долго продержаться и после небольших боев сдадутся. Между тем, сейчас оборона города была организована значительно лучше, чем при Саттар-хане. Добровольцы в предыдущих схватках получили немало уроков и успели основательно изучить дело защиты города.

    Самед- хан расположился в Сардруде. Зная, что он выжидает и при удобном случае нападет на Тавриз, мы усиленно готовились к обороне.

    В 5 часов утра 12 сентября Шуджауддовле повел атаку в трех направлениях. Ввиду того, что главные силы Самед-хана состояли из кавалерии, мы с целью избежать сражения вне города, решили эвакуировать жителей районов «Ахуни» и «Шам-газан» и, таким образом, завлечь его в город, в узкие, кривые улицы и переулки и там разгромить его силы.

    Видя, что мы молчим и не открываем огня, Самед-хан, не подозревая ловушки, двинулся в наступление. Его конница быстро заняла «Ахуни» и «Шам-газан».

    Однако, старая лиса просчиталась. В «Шам-газане» и «Ахуни» марагинцы были встречены бомбами кавказских революционеров. В то же время наша артиллерия яростно бомбардировала штаб Самед-хана.

    Отступая под ураганным огнем, враг оставил на дорогах сотни убитых и раненых.

    Наступил вечер. Сражение окончилось. Нападение было отбито. С наступлением - темноты я отправился к Нине умыться и переодеться. Прежде всего я попросил напиться. Словно ожидая моего прихода, Тахмина-ханум принесла стакан чаю. Напившись, я почувствовал, что с меня как рукой сняло ощущение усталости от двухдневного боя.

    Нина подсела ко мне и прочла копию секретной телеграммы тавризского консула в Тегеран.

    «Тегеран. Русское посольство. Его высокопревосходительству господину послу.

    Войска Самед-хана отступили от города. Надежд на взятие им Тавриза нет».

    Однако Самед-хан продолжал готовиться к новой атаке. На этот раз он хотел занять районы «Гара-мелик» и «Баг-меше», чтобы завладеть хранящимися там запасами пшеницы. Самед-хан рассчитывал взять город измором. Тайно от него мы очистили эти районы.

    У нас было достаточно оружия, патронов и снарядов. Мы с минуты на минуту ожидали начала сражения, но Самед-хан обманул нас. Сосредоточив наше внимание на Сардруде, 3-го октября он внезапно напал на Васминчи, из-за нашей халатности отбил у нас два орудия. Бой был очень жестоким.

    Заняв Васминчи, Самед-хан дошел до садов Тавриза и в течение нескольких дней (5 и 6 октября) занял районы «Гара-мелик» и «Баг-меше».

    Вокруг Самед-хана, объявившего себя по приказу Мамед-Али-шаха губернатором Азербайджана, сплотились все сторонники шаха.

    Тем не менее Самед-хану не удалось одержать победы. Мы с большим для него уроном выгнали его из города. Войска его не сумели удержаться и в Мараге. Наступление, предпринятое Эльханом и курдами, основательно пошатнуло положение Самед-хана. Эльхан чуть было не взял его в плен. Тогда, по распоряжению русского посла в Тегеране, в Марагу на помощь Самед-хану были двинуты царские войска.

    Правительства в Тавризе не было. Временно исполняющий обязанности правителя, Имам-Кули-Рза, при первом же наступлении Самед-хана бежал из города. Вновь же назначенный Ферман-ферма выжидал в Казвине.

    Русское правительство открыто поддерживало Сзмед-хана, что касается Рашидульмулька, русское правительство вызвало его в Тавриз и держало его там. Самед-хан вместе со своими силами находился в Васминчи.

    В Тавризе было сосредоточено до 10 тысяч русских войск разных родов. Несмотря на это, русский посол в Тегеране и тавризский консул продолжали осыпать Петербург дождем телеграмм, требуя присылки новых подкреплений.

    Нам удалось получить копию письма английского консула к Самед-хану, написанного 26 ноября. В этом письме консул предлагал Самед-хану занять Тавриз и объявить себя главой правительства.

    Действия царского правительства в конечном счете имели целью разоружить находящиеся в Тавризе вооруженные силы и незмие, арестовать главарей движения и выслать их в Россию.

    Что касается нас, мы старались, чтобы эти планы дорого обошлись России, и собирали и расставляли силы, испытанные в прежних схватках.

    - Позор! - печально вымолвила Нина. - Если бы вы захотели, Саттар-хан никогда не предпринял бы этих неосторожных шагов.

    Я с удивлением посмотрел на нее.

    - Что случилось?

    - Саттар-хан бежал из Ардебиля!

    - В этом нет ничего удивительного! Саттар-хан сам добивался этого.

    - По сведениям консульства, город Ардебиль захвачен Рахим-ханом и шахсеванами. Губернатор Фатехуссултан и члены Энджумена доставлены в русское консульство. Саттар-хан же бежал из Ардебиля. Наместник Кавказа дал разрешение на отправку в Ардебиль русских войск.

    Эти сведения Нина принесла мне 22 октября. По нашему расчету, Саттар-хан мог быть в Тавризе только через четыре дня. Но мы ошиблись. В письме, доставленном слугой Гаджи-Али, сообщалось:

    «Сегодня сардар-милли прибудет в Тавриз. Необходимо подготовить встречу».

    На наш взгляд, в настоящее время встреча Саттар-хана могла быть воспринята и царским консулом, и нетерпящим Саттар-хана тавризским губернатором Мухбириссалтане, как демонстрация. Мне не хотелось говорить об этом в письме. Это послужило бы документом, могущим в дальнейшем отразиться на взаимоотношениях с сардаром. Вот почему я дал слуге устное распоряжение.

    - Передай привет Гаджи, я сам повидаюсь с ним.

    - Гаджи-Али-ага приказал принести ответ, - настаивал слуга.

    - Это будет ответом! - сказал я, отпуская его. По уходе слуги Нина поинтересовалась моим мнением.

    - Неужели вы не устроите встречу герою революции?!

    - Путь, избранный героем революции не революционный путь. Очень жаль, что Саттар-хан, оставив революционный путь, обратился в какого-то главаря башибузуков, но и тут он потерпел неудачу. Его поступок на руку царской России. Миссия Саттар-хана была окончена в день, когда Тегеран был занят революционерами. С того самого дня он должен был отдать себя в распоряжение революции. В борьбе Ирана с общим врагом ему следовало подчиниться единому фронту. Но вслепую, играя на руку русским и туркам, он не пожелал признать Тегеран.

    Выслушав меня, Нина горько разрыдалась. Ей было жаль любимого героя.

    - Вы не поддержали его! - твердила она.

    - Милая Нина! По-твоему, выходит, что мы не любим национального героя?! Что мы не хотим сохранить и уберечь его престиж и славу?! Разве мы не принесли сотни жертв, защищая его линию поведения и добиваясь его победы? Но он отверг наши дружеские советы. Вместо того, чтобы стать вождем революции, он пошел в главари башибузуков.

    - Если Саттар-хан не хочет склониться перед самодержавным режимом, разве не следует поддержать его?

    - Саттар-хан не пожелал поставить вопрос в этой плоскости. И сам, начиная с 1907 года, выдвинул вопрос не о форме правления, а о личности падишаха. Если бы Саттар-хан поставил вопрос о республиканской форме правления, многие поддержали бы его, но он предпочел выдвинуть вопрос об управлении Азербайджаном. Мы не только не должны поддерживать эту идею, мы должны постараться помешать ее осуществлению. Идеи эти не являются идеями оригинальными, эти мысли внушены Саттар-хану другими. Мы никогда не согласимся с подобными идеями героя революции и видами на него посторонних. Мухбириссалтане предлагает ему или разоружить свои отряды или же придать им вид милиции, а самому поступить на государственную службу. Вот почему мы не можем равнодушно отнестись к тому, как вождь революции превратится в какого-то начальника незмие или милиции. Как бы то ни было, былая слава еще не утеряна. Ардебильское поражение не настолько сильно, чтобы уничтожить его славу. Если по прибытии в Тавриз герой революции разоружит свои отряды и отдаст их в распоряжение правительства, а сам, отойдя в сторону, будет как вождь руководить революционным движением, конституционное правительство будет всемерно содействовать поднятию и укреплению его авторитета.

    Но если он будет настаивать на своем и пожелает сохранить свои вооруженные силы, Мухбириссалтане или отправит его в районы, охваченные беспорядками, и постарается погубить его, или же добьется изгнания его из Тавриза…

    Мои слова произвели глубокое впечатление на эту преданную и честную девушку.

    По всему ее поведению видно было, что она очень огорчена поражением героя революции.

    Я, как мог, успокоил ее и поспешил к Гаджи-Али.

    Мне открыла дочь Гаджи-Али.

    - Гаджи в гостиной, - сказала она, указывая мне дорогу.

    В комнате, кроме самого хозяина, были и посторонние. Все они пришли обсудить вопрос о том, следует ли устроить встречу Саттар-хану.

    Мне хорошо был известен этот обычай тавризской аристократии, которая не могла обойтись без «господина», кумира и была занята только выискиванием предмета поклонения.

    Гаджи- Али-ага разъяснил цель собрания.

    Им хотелось придать встрече демонстративный характер перед лицом находящихся в Тавризе врагов революции.

    - По какому случаю собираетесь вы приветствовать сардара?! - спросил я их.

    - Он национальный герой! - ответил Гаджи-Али.

    - Поездка национального героя не была волей народа. В настоящее время господин сардар прибывает не как герой революции, а как государственный служащий. Таких поездок у него будет много. И разве надо будет каждый раз устраивать ему торжественные встречи?!

    - Как то есть господин сардар служащий? - изумился Бала-Таги.

    - На содержание своих вооруженных сил господин сардар ежемесячно получает от Мухбириссалтане четыре тысячи туманов и потому обязан выполнять распоряжения правительства. С другой стороны, господин сардар едет не с победой, а с поражением. После бегства из Ардебиля торжественная встреча может быть воспринята как насмешка. Сейчас господин сардар не является вождем революции. Он служащий, и потому вопрос об организации встречи - дело правительства. Мысль об организации встречи без санкции правительства ошибочна. Думаю, что и сам господин сардар не ждет этого, да это и не к лицу нам.

    С моими предложениями согласились. После этого было решено принять меры против самочинных выступлений Багир-хана и Али-Мусье.

    Заняв Ардебиль, Рахим-хан совместно с шахсеванами, при посредстве царского консула, отправил русскому императору Николаю II письмо с просьбой содействовать приезду в Ардебиль и вступлению на престол Мамед-Али шаха.

    Одновременно они предлагали поставить во главе ардебильского правительства бывшего губернатора Ардебиля - Рашидульмулька.

    Письмо это было принято министерством иностранных дел неблагосклонно, и 23 октября русскому консулу в Тавризе было сообщено об отправке в Ардебиль через Астару русских войск.

    Не получая ответа на письмо, отправленное Николаю II, Рахим-хан вторично обратился к царскому консулу, заявляя, что население Ардебиля ждет русскую армию, и ходатайствует о подчинении захваченных районов России.

    Как раз в эту смутную пору, когда в стране господствовала анархия, царский консул пригласил к себе губернатора Азербайджана Мухбириссалтане, его заместителя Назимульмулька и нескольких купцов, в том числе и меня.

    С первых же слов заверив с присущей ему напыщенностью в прочности дружеских взаимоотношений, существующих между Россией и Ираном, консул перешел к вопросу об Ардебиле.

    - Мы написали нашему ардебильскому консулу и поручили предложить Рахим-хану очистить Ардебиль и укрепить там авторитет азербайджанского правительства. Было бы лучше, если бы господин губернатор своевременно постарался назначить туда достойного человека. Со своей стороны, мы рекомендуем Рашидульмулька. Кроме него, мы не видим никого кто мог бы войти в переговоры с Рахим-ханом и шахсеванами и водворить в стране порядок. Находясь у дел, Фатехуссултан не сумел проявить достаточную активность.

    В свою очередь, и Мухбириссалтане коснулся искренней дружбы, соединяющей соседние страны, и не возражал против назначения Рашидульмулька губернатором Ардебиля.

    - Царское правительство недовольно обезличением азербайджанского правительства, - начал консул, переходя к вопросу о вооруженных силах Саттар-хана и Багир-хана. Саттар-хан и Багир-хан нарушают права не только местного населения, но и русских подданных. В деле водворения в стране порядка и спокойствия вопрос об объединении вооруженных сил и подчинении их военной дисциплине является вопросом первостепенной важности.

    Я крайне заинтересовался ответом Мухбириссалтане.

    - Пока, Саттар-хан и Багир-хан с их федаистами не будут удалены из Тавриза, порядка быть не может, - не обращая внимания на окружающих, начал Мухбириссалтане. - Это обыкновенная разбойничья шайка.

    Беседа консула и Мухбириссалтане показывала, какой оборот принимает вопрос о Саттар-хане. Я еще не виделся с Саттар-ханом после его поражения в Ардебиле и приезда в Тавриз. Да и ни к чему это было. Он не принял бы наших предложений.

    Между тем, был самый подходящий момент создать гарантии для будущего. Если бы, согласившись на наши предложения, Саттар-хан формально разоружил и распустил свои отряды, мы могли бы снова вооружить их и держать их незаметно для местного правительства и консульства. В таком случае Саттар-хан, при желании, снова мог бы стать во главе своих людей. Не могло быть сомнений, что в будущем нам снова понадобятся вооруженные силы нашей незмие и его намерение разоружить ее. Без сомнения, в этом случае столкновение с царской армией было неминуемо.

    Принимая все это во внимание, мы пришли к решению в последний раз повидаться с Саттар-ханом.

    Вернувшись от Гаджи-Али, я нашел на письменном столе небольшую записку. Письмо было от Саттар-хана. Он приглашал нас на разговенье. Это было очень удобным предлогом для встречи. Мы сами не могли бы пойти с предложением к господину сардару. И все содержание записки говорило о том, что сам сардар хочет поговорить с нами:

    - «Необходимо, чтобы вы пришли немного пораньше», - писал он, намекая на свое желание переговорить без посторонних.

    Незадолго до заката я отправился к Саттар-хану. Там были Гаджи-Али и другие. Видно было, что и их просили прийти пораньше.

    Как обычно, при встрече мы расцеловались. При беседе сардар ни одним словом не упомянул о своей ардебильской поездке, да и мы сами старались не затрагивать его больного места.

    Наконец, сардар заговорил о Мухбириссалтане.

    - Видно, - начал он, - что мы два года подряд проливали кровь только для того, чтобы поставить во главе правительства тегеранских лоти. Мы проливаем ради них кровь в Ардебиле и Карадаге, а по нашем возвращении в Тавриз, Мухбириссалтане не считает нужным хотя бы справиться о нашем здоровье, - сказал Саттар-хан, намекая на недавнее приглашение Мухбириссалтане к себе в гости вождей революции и купечества без Саттар-хана.

    Так как никто не отозвался, сардар продолжал:

    - Берут и без нашего ведома назначают Рашидульмулька правителем Ардебиля. Если он будет продолжать в том же духе, то он и месяца не продержится в Тавризе. Завтра же я сообщу Супехдару, чтобы он не присылал в Азербайджан подобных лоти!

    И снова в комнате была полнейшая тишина, все молчали.

    - Конечно, Мухбириссалтане должен считаться с советами господина сардара и вождей революции, - нарушил я молчание, - но в то же время и вожди революции должны стараться удержать в своих руках предоставленные им права и полномочия. Вот почему мы предлагаем господину сардару сложить оружие и оказать моральную поддержку правительству в деле водворения в стране порядка и спокойствия. Вступив в Тавриз, Мухбириссалтане должен был в вашем лице найти не командира вооруженного отряда в каких-нибудь триста человек, а вождя, давшего в свое время толчок иранской революции. Но господин сардар не счел нужным справиться с мнением своих друзей. Если бы среди нас существовало единство, ардебильские события не приняли бы такого характера. Если ардебильские федаисты позволили себе забыться, требовалась поездка не самого сардара, а небольшой комиссии из двух, трех человек. Она переговорила бы с ними и навела бы порядок. Но пока не поздно. И если господин сардар разрешит, мы в один день преобразуем его отряды. После официальной сдачи оружия правительству, мы их вооружим и будем держать к услугам господина сардара, на случай всевозможных осложнений. Тогда и Мухбириссалтане не сумеет на основании ежемесячной субсидии в четыре тысячи туманов, выдаваемой им, считать вас своим подчиненным.

    Присутствующие одобрили мою мысль.

    - Великолепно! - сказал сардар. - Все это необходимо будет провести в жизнь. Советы, данные мне товарищами, я воспринимаю, как волю всего народа. Но я проведу их в жизнь лишь после изгнания из Тавриза Мухбириссалтане. Его надо выставить из Азербайджана силой оружия.

    Присутствующие переглянулись. Все продолжали молчать. Я решил больше не утруждать себя. Весьма возможно, что, коснувшись вопроса несколько глубже, я мог бы нарваться на грубость со стороны Саттар-хана. Он не умел разобраться в положении. Он не задумывался над тем, что Ефрем-хан во главе тегеранской армии направился в Карадаг и оттуда может явиться в Тавриз, в распоряжение Мухбириссалтане, и Саттар-хан может быть разоружен силой оружия.

    Сардар переменил тему; как всегда, он перешел к шуткам. Обычно отвергнув советы друзей и желая смягчить обиду, он принимался шутить и всячески старался завоевать их симпатии.

    Поговорив немного с Бала-Таги и Гаджи-Али-агой, он обернулся ко мне:

    - Вы заботитесь обо всех, позаботьтесь же и о себе. Как поживает белокурая девушка? Что с вашей свадьбой?

    - Белокурая девушка продолжает питать к господину сардару чувства живейшей симпатии и преданности, - серьезно отозвался я на шутку господина сардара. - Она никак не может смириться с горечью, причиненной последними событиями. Белокурая девушка всецело разделяет высказанные нами соображения.

    Саттар- хан по привычке поднял свои брови. Морщины на его лбу выступили резче. Как и в дни испытаний, он снял папаху и провел рукой по голове. Глубоко затянувшись из кальяна, он с тяжким вздохом выпустил дым.

    - Если бы я был уверен, что окружен двадцатью такими искренне преданными мне лицами, как эта белокурая девушка, завтра же я выгнал бы Мухбириссалтане из Тавриза.

    Мы не имели возможности возразить на эти слова. Письмо, присланное Мухбириссалтане господину сардару, изменило настроение.

    Мухбириссалтане требовал отправки господина сардара и его конницы в Карадаг, присоединения к отрядам Ефрем-хана, и наступления на Рахим-хана.

    Письмо это крайне рассердило господина сардара.

    - Напишите, что сардар сам назначит время, когда ему ехать в Карадаг! - приказал он своему секретарю.

    Несомненно, письмо Мухбириссалтане было написано под давлением царского консула. Консул не мог примириться с пребыванием в Тавризе вооруженных сил.

    До нас дошли слухи об успехах Рашидульмулька, вошедшего в мирные переговоры с Рахим-ханом и шахсеванами, вернее, повезшего им требования царского консула.

    Первого ноября мы услыхали о добровольной сдаче Рахим-ханом Ардебиля и назначения Рашидульмулька, верного слуги царского консула, губернатором Ардебиля.

    Между тем, положение Мухбириссалтане в Тавризе с каждым днем становилось все тяжелее и тяжелее. Кроме Саттар-хана и Багир-хана, Али-Мусье с сыновьями, также организовав отряды, вели против Мухбириссалтане усиленную агитацию. Али-Мусье и сыновья выдвигали вопрос о том, что Мухбириссалтане игнорирует их и не прислушивается к их советам. Мухбириссалтане перестал наконец верить в свой успех. Тегеран не сдержал данных ему обещаний о помощи. Вот почему шел слух об отставке Мухбириссалтане. Подобные слухи еще больше подзадоривали Саттар-хана и Али-Мусье, считавших, что эти слухи свидетельствуют о слабости и беспомощности Мухбириссалтане.

    23 ноября конфликт между Багир-ханом, Саттар-ханом, с одной стороны, и Мухбириссалтане, с другой - обострился. В то время, как войска посланные из Тегерана, вместе с губернатором Мараги, Гаджи-Самед-ханом Шуджауддовле, вступили под городом Ахар в кровавый бой с Рахим-ханом, Мухбириссалтане вторично потребовал отправки Саттар-хана и Багир-хана на фронт.

    Саттар- хан и Багир-хан категорически отвергли требование правителя.

    - До весны мы никуда на двинемся, - заявили они.

    Мухбириссалтане был сильно рассержен.

    - До тех пор, пока я не выставлю из города этих разбойников, работать будет немыслимо, - заявил он в гостях у консула.

    Багир- хан, не сумев настоять на своем отказе Мухбириссалтане, взял свою конницу и направился в Сараб и оттуда в Ахар.

    Саттар- хан же послал небольшой отряд под командой своих племянников.

    В конце февраля 1910 года борьба между Саттар-ханом и Мухбириссалтане приняла особенно острую форму. Открытые выступления Мухбириссалтане против Саттар-хана подтверждали наши предположения. Слухи о предстоящем прибытии из Ахара в Тавриз и Сардар-Бахадура [53] и Ефремхана являлись почвой для насильственного разоружения Саттар-хана.

    Заставить разоружиться таких людей, как Саттар-хан и Багир-хан, было не так-то просто. Это чувствовал и сам Ефрем. Вот почему, еще до выезда из Карадага в Тавриз, он усиленно готовился к предстоящему делу.

    Начиная с первых чисел марта, из турецкой Армении в Тавриз начало съезжаться очень много армян, принадлежавших к партии дашнаков. Все они ждали приезда Ефрем-хана. Кабаки и трактиры в армянских районах были переполнены неизвестными армянами. Положение было крайне напряженное.

    Конечно, мы не допустили бы разоружения дашнаками прославленного героя революции Саттар-хана.

    Как бы то ни было, Ефрем-хану, считавшему себя иранским революционером, следовало опереться не на дашнаков, а на тавризских революционеров.

    Третьего марта в русское консульство была доставлена копия крайне важного письма, отправленного из Тегерана Супехдаром на имя Мухбириссалтане. Супехдар приглашал в Тегеран Саттар-хана и Багир-хана для награждения за революционные заслуги.

    В то же время, из сведений, полученных из русского консульства, мы узнали о вручении русским послом в Тегеране иранскому правительству ноты с угрозой двинуть сосредоточенные в Джульфе русские войска для захвата Саттар-хана, если тот не будет удален из Тавриза.

    Мухбириссалтане передал Саттар-хану приглашение Супехдара. Собрав совещание по этому случаю, Саттар-хан намеревался поставить на обсуждение предложение Супехдара.

    На совещании мы опять-таки выразили желание разрешить вопрос мирно и сохранить и утвердить авторитет национального героя

    Саттар- хан не пришел к определенному решению. То он говорил: «Пусть выдадут каждому из нас по десять тысяч туманов», то: «Поедем после новруз байрама». Он не дал категорического ответа на письмо Супехдара, и собравшиеся разошлись, не придя к определенному выводу.

    Видя, что дело принимает серьезный оборот, и что Ефрем собирается действовать силой, мы созвали экстренное совещание.

    На заседании мы одобрили поездку Саттар-хана и Багир-хана в Тегеран и вынесли об этом определенное решение. Вместе с тем мы постановили на случай вооруженного наступления на Саттар-хана со стороны Ефрем-хана и дашнаков, оказать всяческое содействие Саттар-хану.

    Через полчаса по окончании заседания мы узнали о созыве совещания в управлении почты и телеграфа.

    В совещании принимали участие Ефрем-хан, Сардар-Бахадур и некоторые члены Энджумена.

    Отправившись на совещание, я увидел прохаживающихся перед зданием почты вооруженных гранатами и револьверами дашнаков.

    Среди них было много местных дашнаков, в свое время помогавших нам. Саттар-хана и Багир-хана пока не было. Спустя некоторое время прибыли и они. Бывшие на заседании члены Энджумена.и даже сам Мухбириссалтане поднялись с мест, Ефрем-хан же и Сардар-Бахадур, не обратив внимания на героев революции, не сочли нужным выполнить простой долг вежливости. Это бросилось в глаза как Мухбириссалтане, так и Саттар-хану.

    - Вопрос не будет разрешен мирно, - шепнул я на ухо стоявшему рядом Гаджи-Али.

    Справившись о том, как себя чувствует Саттар-хан и Багир-хан, Мухбириссалтане прочел им вторичный приказ Супехдара. В приказе Супехдар в категорической форме требовал их приезда в Тегеран.

    Саттар- хан не успел ответить на предложение Мухбириссалтане, как Ефрем-хан и Сардар-Бахадур сразу вмешались в разговор.

    - Если Саттар-хан и Багир-хан отвергнут это предложение, мы вынуждены будем арестовать и отправить их по этапу!

    - Пока вам этого права не давали! - обратился к ним Мухбириссалтане с недовольством.

    В надежде на фланировавших вокруг здания почты маузеристов Ефрем-хан и Сардар-Бахадур позволяли себе дерзкие выпады по отношению к героям революции, но и мы явились не с голыми руками. Не подавая виду, наши оцепили здание почты. Саттар-хан оглядел присутствующих.

    - Мы ни в коем случае не против распоряжения господина Супехдара, - начал я, попросив слова у Мухбириссалтане. - Приглашение героев революции в центр мы объясняем не иначе, как желанием возвысить их, в знак оказанных правительству услуг и поддержки.

    - Браво! - воскликнул на это Мухбириссалтане. - Действительно, так оно и есть!

    - Поездка господина салара и господина сардара в центр, - продолжал я, - при нынешнем положении вещей, как нельзя более кстати. Этого требует и политика. Это и в интересах будущности страны. И господин сардар сам лучше нашего понимает это. Что же касается вопроса об аресте господ сардара и салара и отправке их по этапу, то еще неизвестно, кого следует раньше арестовать: господ ли сардара и салара или же тех, кто осмеливается им угрожать. Я хотел бы предупредить безответственных господ, что перед ними находятся не грабитель Рахим-хан или какой-то Мамед-Кули-хан Ахварлы, а Саттар-хан, могущий одним мановением руки поднять на ноги весь Тавриз.

    Ни Ефрем- хан, ни Сардар-Бахадур не проронили ни звука. И только Мухбириссалтане, который, быть может, внутренне и был не очень доволен моими словами, заметил:

    - Я всецело присоединяюсь к высказанному мнению. Господа сардар и салар едут в Тегеран не как заключенные, а как гости.

    Саттар- хан был доволен моим выступлением. Багир-хан выразил согласие выполнить предложение Супехдара, поставив условием возмещения 10 тысяч туманов, потраченных им на Карадагскую экспедицию.

    Слова Багир-хана рассердили Саттар-хана. Выразившись крайне непочтительно о приказе Супехдара, он покинул зал.

    На этом совещание окончилось.

    Утром, четвертого марта, еще до утреннего чая, ко мне пришел Бала-Таги и сообщил, что Багир-хан был у Саттар-хана и вторично поклялся не нарушать клятвы и не выезжать из Тавриза.

    Экстренно вызвав начальника полиции Амир Хашемета, я объяснил ему всю серьезность положения и добавил, что в случае применения вооруженной силы против Саттар-хана, нам необходимо будет помочь ему.

    Начиная с раннего утра и до пяти часов вечера у нас шла усиленная подготовка. К тремстам чинам незмие мы прибавили пятьсот федаистов, переодетых в форму, и вооружили их.

    В четыре часа Мухбириссалтане, узнав, что Багир-хан не желает нарушить своей клятвы и решил вместе с Саттар-ханом остаться в Тавризе, пришел в сильнейшее негодование и, послав к Саттар-хану и Багир-хану Сардара-Бахадура, Ефрем-хана и бывшего губернатора Ардебиля - Фатехуссултана, еще раз предложил им выехать в Тегеран. После долгих переговоров они выразили согласие, но Мухбириссалтане, не поверив этому, приказал ночью же окружить штаб Саттар-хана, район Амрахиз.

    С наступлением ночи, взяв два пулемета, отряд дашнаков и прибывших из Вана маузеристов окружил дом Саттар-хана.

    Спустя некоторое время, городская незмие, заняв Амрахиз и отобрав пулеметы, разоружила маузеристов.

    Наконец, убедившись в серьезности создавшегося положения, Саттар-хан и Багир-хан заявили о своей готовности выехать шестого марта в Тегеран. Со слезами на глазах и неизгладимыми воспоминаниями в душе мы расстались с Саттар-ханом.

    - По отношению ко мне вы до конца выполнили свой товарищеский долг, - сказал он, пожимая мне руку, и на прощание поцеловался со мной.

    Совершенно неожиданно ко мне явилась Нина в сопровождении Тахмины-ханум и Меджида. В исключительных случаях, когда Нина не могла разыскать меня в другом месте, она приходила ко мне домой.

    Нина начала с вопроса о наших мероприятиях по организации общества освобождения женщин.

    Я вкратце сообщил ей все, что было нами сделано, рассказав о характере деятельности этого общества в будущем.

    Едва услышав в списке членов общества содействия освобождению женщин имя Мирза-Гусейн-хана, Нина запротестовала.

    - Вычеркните его имя.

    - Почему? Он очень энергичный человек.

    - Возможно, что это и так, но он энергичный исполнитель только приказов царского консула.

    - Не может быть?!

    - Если ты узнаешь имена шпионов…

    - Дорогая Нина! - прервал я ее. - Я не хочу затевать диспута, но Мирза-Гусейн-хан горячий сторонник освобождения женщин. Мне читали ряд его статей в газете «Адалет».

    - Очевидно, и там не обошлось без участия консула. Что бы там ни было, в нынешнем Тавризе вопрос этот поднят несвоевременно. Есть более важные вопросы. Я хотела прийти к тебе одна, но Меджид раскапризничался, и мы вынуждены были явиться всей семьей и причинили тебе столько беспокойства.

    Мы проходили под ветвями цветущей сирени; несмотря на сгущавшиеся сумерки, ясно разливалось все пестрое разнообразие окружавших нас ароматных цветов.

    На только что политых кустах дрожали блестевшие алмазами капли воды.

    Нина пробиралась между кустами розы; ее лепестки, колеблемые легким прохладным ветерком, касаясь розовых щек латышки, ласкали и нежили их.

    Нина, взволнованная наполненным волшебными ароматами вечером, склонила золотистую голову ко мне на плечо. Эта молчаливая ласка продолжалась одно мгновенье. Вдруг какой-то голос словно пробудил Нину. Она вздрогнула и оглянулась. К нам бежал Меджид.

    Нина, улыбаясь, взяла его за руку и начала серьезным тоном:

    - Выслушай меня. Царское правительство затевает новую авантюру. Оно готовит возвращение на престол Мамед-Али-шаха. В тавризском консульстве получены телеграммы и материалы по переписке, ведущейся между посольством в Тегеране и министерством в Петербурге по этому поводу. Англичане выразили свое согласие на это. Пока только неизвестно, с какой стороны проникнет Мамед-Али в Иран, но, судя по обещаниям, сделанным ему племенами, следует думать, что он двинется со стороны Туркменистана. Обещали поддержать его в этом деле шахсеваны, туркмены, талыши, джафарбейлинские, микаиллинские, гаджи-ходжалинские, джан-ханымлинские, полат-линские и другие племена. В консульство присланы об этом точные сведения. Консул верит в победу Мамед-Али; по его мнению, все племена и местные правители будут на его стороне, так как новые учреждения не дадут им возможности жить самостоятельно. Победа Сардар-Бахадура и Ефрема над Рахим-ханом повергла в трепет и остальных независимых феодалов. Вот почему число приверженцев Мамед-Али растет с каждым днем.

    Нина говорила в большом волнении, словно серьезно веря в возможность победы и возвращения на престол Мамед-Али.

    - Реки не текут обратно, Нина, - заметил я, - Мамед-Али-шах ничего не мог сделать даже тогда, когда и Тегеран и казачьи бригады были в его руках. Как может он теперь вернуть себе трон, опираясь на какие-то пять-шесть диких племен? Либерально и прогрессивно настроенная часть духовенства, купечество, мелкая буржуазия, крестьяне, - все против Мамед-Али.

    - Разве это неизвестно царской России? - спросила Нина с изумлением.

    - Ну, разумеется, известно. Это известно и самому Мамед-Али, который является орудием в руках царского правительства. Всем им известно, что из этой затеи ничего путного не выйдет.

    - Так зачем же тогда возвращают его в Иран?

    - Они хотят произвести давление на тегеранское правительство и заставить его склонить голову перед Англией и Россией. Число противников царской политики растет в центре день ото дня. Политика России проваливается, ее вторжение в Иран вызвало ненависть интеллигенции, вот почему царское правительство пытается создать для еще не окрепшего конституционного правительства затруднения и осложнить его положение. Это - план полного порабощения Ирана русско-английской коалицией.

    - Но чем все это кончится? - спросила Нина.

    - Мамед-Али с позором будет выгнан из Ирана. Эта авантюра ничего ему не даст.

    Меджид уже успел убежать от нас. Еще до окончания разговора мы услышали, как он спорит с Гусейн-Али-ами.

    Он требовал у старика одну из плававших в бассейне рыбок, а Гусейн-Али-ами не хотел давать.

    - Ты опять убьешь ее и бросишь кошке, - убеждал он Меджида.

    Сария- хала, браня мужа, поддерживала мальчика.

    Наступило время ужина. Пришел и Мешади-Кязим-ага. Мы поужинали вместе. Беседа наша затянулась до полуночи, и мы вместе с Мешади-Кязим-агой пошли провожать Нину и Тахмину-ханум.

    Решив проверить слухи о возвращении Мамед-Али в Иран, я на другой день отправился к мисс Ганне, чтобы кстати попытаться выяснить и отношение Америки к этому вопросу.

    У самого дома мисс Ганны я встретил ее слугу Насира с письмом.

    - А я шел к вам с письмом от госпожи, - сказал он, подавая мне письмо.

    Положив письмо в карман, я вошел в комнату.

    - Насир! Верни мне письмо, - услышал я голос мисс Ганны.

    - Госпожа! Я вручил письмо самому господину.

    При этих словах краска залила щеки мисс Ганны.

    - Разве вы не мне адресовали это письмо? - спросил я.

    - Да, вам. Многое, что девушкам трудно выразить вслух они излагают в письмах.

    - Великолепно, вы и выразили все это не вслух, а в письме. Почему же вы хотите взять его обратно?

    - Дайте мне слово, что вы не распечатаете его здесь.

    - Охотно! Только расскажите мне вкратце его содержание, и я не стану читать его. В противном случае я должен немедленно ознакомиться с его содержанием, чтобы удовлетворить свое любопытство. Ведь оно написано искренней, милой девушкой и сильно интересует меня.

    - Я вызвала вас по серьезному делу, - сказала мисс Ганна, желая переменить тему разговора. - Над вашей родиной нависла новая угроза, но, если ее вожди проявят энергию, то опасность не будет так велика.

    - А разве есть у нас такие вожди?

    - Конечно, не без этого. Революция без вождя немыслима. Раз я отдала вам свое сердце, то готова отдать и все, что в нем хранится. Слушайте же. В американском консульстве получено сообщение о готовящемся возращении Ма-мед-Али-шаха в Иран… Не сегодня-завтра Россия проведет в жизнь эту новую авантюру. Возможно, что тегеранскому правительству это неизвестно.

    - Почему вы допускаете, что неизвестно?

    - Будь известно, оно послало бы ноту. Иран имеет на это право. Сегодня в консульстве снова читали договор России и Англии с Ираном.

    - Какой договор?

    - Договор от 25 августа 1909 года. По этому договору Россия и Англия обязались препятствовать бывшему шаху вести пропаганду в Иране.

    - Только слабые государства могут верить в силу договоров с могущественными державами. Не правда ли?

    - Надо уметь действовать. Слабые не должны, ссылаясь на свое бессилие, покоряться безропотно. Во всяком случае, американские политические круги полагают, что если Мамед-Али-шах даже не победит, в Иране начнется серьезная анархия.

    - Из чего вы это заключаете?

    Девушка достала из портфеля письмо.

    - Я принесла его, чтобы прочесть вам. Письмо это послано из Тегерана тавризскому консулу. Вы понимаете, конечно, что это должно остаться между нами. Из любви и уважения к вам я внимательно слежу за каждым событием, имеющим отношение к вашей родине. На этих днях все находящиеся в Иране американские торговые фирмы приостановят свою деятельность и, не давая почувствовать это иранским торговым кругам, будут всячески уклоняться от отпуска им товаров в кредит. Копии этой телеграммы посланы в Решт, Бендергиз, Хорасан, Казвин и в другие города, где имеются американские торговые предприятия. В ближайшие дни будет объявлено об этом и по тавризским филиалам.

    - Сохранит ли американское правительство нейтралитет при этой новой русско-английской авантюре?

    - Иран находится в сфере влияния России и Англии, Америка же имеет здесь лишь торговые интересы, и пока эти права не ущемлены, Америка не вправе вмешиваться в политические вопросы.

    - А разве закрытие торговых предприятий не есть ущемление торговых интересов?

    - Конечно, да, но и Россия, и Англия стремятся доказать другим государствам, что причина всего этого не в них, а в самом Иране. Есть и другие серьезные соображения. Несмотря на соглашение, существующее между Россией и Англией по вопросам Ирана, государства эти конкурируют между собой. Чрезмерное усиление влияния России в Иране противоречит английским торговым интересам на Востоке. Тут выступает и третий соперник - империалистическая Германия. Все растущее ее влияние в Анатолии и районах Месопотамии страшит как Англию, так и Россию. В то же время успехи Англии и России на Ближнем Востоке угрожают германо-багдадской железной дороге. Эта железная дорога обратила всю Турцию и Месопотамию в германскую колонию. Благодаря этому, Индия и соседние с Ираном арабские страны остаются под угрозой Германии. Вот эти самые противоречия между тремя великими державами дают возможность воспользоваться четвертому государству. Это четвертое государство - Соединенные Штаты Америки. Вот почему Америка избрала путь мира и торговли.

    - Так, - ответил я, смеясь, - если бы американские морские силы могли достигнуть Анатолийских гор, то, вероятно, Америка избрала бы, кроме путей мира и торговли, еще и иные пути, не так ли?

    По наивности своей девушка подтвердила мои слова. Я же не хотел более продолжать этот разговор.

    Мисс Ганна была преданная американская патриотка и все эти сведения сообщила мне не столько из расположения ко мне, сколько из вражды к России и желания разоблачить ее. Ее личное отношение ко мне играло здесь весьма незначительную роль. Как бы то ни было, девушка могла быть нам полезной.

    - Вы правы, мисс, - сказал я, желая доставить ей удовольствие.

    - После этого вы будете звать меня Ганной, а я буду называть вас, как хочу, - сказала она, подходя ко мне вплотную. - По-моему, пора официальностей миновала. Наше знакомство вступает в свою вторую фазу.

    - Если это вам нравится больше, я не возражаю. Я чувствовал, что мисс Ганна снова хочет начать разговоры о любви и семейной жизни. Она давала это понять всем своим поведением. Придвинув кресло и прислонившись головой к моему плечу, она старалась всей силой своего обаяния привлечь меня к себе.

    О чем только я не передумал в эти минуты. «Я молод, - думал я, - и знаю, как подходить к девушкам. Я умею уважать их и, при желании, вызывать их любовь к себе. Ведь и с Ниной у меня началось точно так. Я сам был причиной ее увлечения. Я привязал ее к себе неразрывными узами, и она каждым движением, каждым поступком как бы говорит, что живет только ради меня и что ее помощь революции - одно из проявлений этой любви ко мне. Теперь она мечтает о прочном счастье со мной, и если я все эти чувства, всю игру вел исключительно в интересах революции, то Нина в этом неповинна. Она нисколько не боится связать свою судьбу с моей безвестной судьбой».

    Теперь, ощущая теплоту второй Нины, я чувствовал, как первая Нина вырастала передо мной со всей своей любовью, со всеми своими заслугами перед революцией и, смеясь мне в лицо, посылала мне свое презрение.

    «Но эта девушка нам нужна. Нельзя отталкивать ее, надо приласкать ее. Все это нужно… Но что станет с него после всего этого? Мы приехали в Иран не для романтики, не в поисках любовных приключений, не для обмана вверившихся нам девушек.

    Мы с Ниной взаимно полюбили друг друга и эта любовь родилась на фоне нашей общей революционной деятельности. Это был первый случай, незабываемый случай любви за время моего пребывания в Иране, и он не мог и не должен был быть повторен…»

    Думая обо всем этом, я не знал, как избегнуть любви мисс Ганны. Ее золотистые кудри, запутавшиеся в пуговицах моего пиджака, словно старались привязать меня к себе. Соперничавшие с белизной шелкового платья ее мраморные руки, робко лаская меня, точно сжимали в тисках мог сердце, которое было абсолютно чисто и целомудренно; этого требовали от меня и ее девственная чистота и честь.

    - Милая Ганна! - позвал я ее.

    Поднимая голову с моей груди, она заметила, что ее волосы запутались в моих пуговицах.

    - Я полюбила тебя не только сердцем, но и душой, кровью и всем своим существом.

    - Жизнь и любовь нежны и требуют бережного, серьезного отношения к себе, - сказал я, распутывая ее кудри. - Этого никто из нас отрицать не может. Моя прекрасная Ганна, если вашей нежной любовью ко мне вы дадите мне право на ответное чувство, то я почувствую себя очень-очень счастливым, но… тут маленькое «но».

    - Это «но» во мне? - спросила девушка с нескрываемым волнением.

    - Мы не должны торопиться. У нас обоих есть родители, отцы и матери, давшие нам жизнь. Разрешить такие жизненные вопросы без их согласия равносильно нанесению им оскорбления. Нет никакого сомнения, что они не станут препятствовать нашей близости. Они знают нас за разумных, уравновешенных людей…

    - Я не возражаю, - прервала меня девушка. - Я сама об этом думала. Я хотела сообщить им…

    С этими словами она поднялась и, не глядя на меня, перешла в другую комнату, чтобы поправить прическу.

    Служанка внесла самовар. Мы выпили чай. В двенадцатом часу я распрощался с Ганной и вышел.

    Дома я засветил лампу и принялся читать письмо Ганны.

    «Жду вас сегодня по срочному делу. Есть важные вопросы. Кроме того, хочу сообщить вам нечто, о чем не решилась говорить до сих пор. Желание растет и уже не вмещается в сердце. Я должна вам о нем сказать. Жду.

    Приходите скорей.

    Любящая вас

    Ганна.»

    Очередное свое заседание мы созвали в доме Мешади-Кязим-аги. Обсуждался вопрос о возвращении Мамед-Али и о том, известно ли это Тегерану. На заседании были вызваны лишь Гаджи-Али, Амир Хашемет, Мирза-Ахмед, Мешади-Кязим-ага и я.

    В ожидании других товарищей, я рассказал Мешади-Кязим-аге об отношении к этому событию американцев.

    - Имеются ли у вас связи с американскими торговыми фирмами? - спросил я.

    - Да. Американцы оказывали нам большое доверие. Еще недавно они предложили нам большую партию товаров в кредит, но мы отказались.

    - Почему?

    - Товары эти не ходки, и сделка не представляла большой выгоды.

    - Завтра же заключите договоры с американскими фирмами и заберите все имеющиеся налицо товары, - сказал я.

    - Как же это можно?

    - Разве они вам не доверяют?

    - Почему же нет…

    - Сделайте так, как я вам говорю. По распоряжению из Вашингтона, американские фирмы приостановят торговлю и прекратят отпуск товаров в кредит иранским коммерсантам.

    - В таком случае предоставят ли они нам кредит и отпустят ли товары?

    - Отпустят. Они пока не знают об этом. Им сообщат об этом на днях, а пока пользуйтесь случаем.

    - Если я сумею получить у американцев товары и если они в течение месяца не будут ввозить новых, то мы без всяких разговоров заработаем целый миллион. Безусловно, половина суммы будет принадлежать вам.

    - Мне лично ничего не надо. Деньги нужны для борьбы с контрреволюцией и ее главной опорой - царской властью.

    - И без того я готов удовлетворить все возникающие денежные затруднения, - сказал Мешади-Кязим-ага

    Когда мы сели за утренний чай, явились и остальные товарищи, и я передал им полученные из русского консульства сведения. Они задумались.

    - Надо поскорей дать знать об этом в Тегеран, - начал Гаджи-Али. - Тегерану необходимо принять определенные меры. Очевидно, там ничего не знают, иначе бы они не молчали.

    После этого заговорили все сразу.

    - Возможно, что Мамед-Али, опираясь на находящиеся здесь русские силы, собирает своих людей и двинется на Тегеран, - сказал Мирза-Ахмед.

    - Нет! Это маловероятно, - возразил я. - Русские не допустят его в Тавриз. Они не станут содействовать ему так явно. Вероятнее всего, Мамед-Али откроет свои действия со стороны Туркменистана или Кочана и Хорасана.

    После долгих разговоров мы решили, наконец, послать телеграмму в тегеранское отделение торговой фирмы Мешади-Кязим-аги с тем, чтобы оттуда через соответствующих лиц дать знать тегеранскому правительству.

    Мешади- Кязим-ага составил текст телеграммы и с особым письмом послал начальнику почты.

    Телеграмма гласила:

    «Товар, посланный нами в Россию, возвращают обратно. Через какой пункт он проследует - неизвестно. Примите срочные меры. Подробности почтой. Кязим.»

    Не успели мы закончить совещание, как вошел начальник телеграфа с нашей телеграммой.

    - Посылать телеграмму в таком виде нельзя, - сказал он. - Русские проверяют тексты всех телеграмм. Все ленты просматриваются в саду Шахзаде специальными людьми. Однако, есть иной выход. Ежедневно во втором часу ночи я переговариваюсь по прямому проводу непосредственно с начальником тегеранского почтамта. Такие телеграммы можно передать только через него…

    С этим человеком я не был знаком. Почувствовав это, Гаджи-Али-ага представил нас друг другу.

    - Это один из известных патриотов Али-хан Басируль-мульк. Честнейший молодой человек и первый враг России и Англии. Господин Надимиссултан - начальник тегеранского почтамта - старший брат господина Басируль-мулька.

    Я познакомился с Басирульмульком и был очень доволен этим знакомством. Через него мы могли наладить связь и с начальником джульфинского почтамта.

    - Разве ленты ваших телеграфных переговоров с Тегераном не входят в общий комплект лент? - спросил я.

    - Нет, мы их уничтожаем. На просмотр требуются лишь ленты зарегистрированных в книгах телеграмм. Кроме того, за исключением Тавриза, русские в большинстве других почтовых контор такой властью не пользуются. Поэтому мы связываемся с Тегераном через Казвин, и, таким образом, они не имеют возможности проследить за нами. В этом отношении вы можете быть совершенно спокойны, - добавил он, пожимая мне руку, и вышел.

    Было 18 июля. Жара в Тавризе стояла небывалая.

    Вечером я вернулся домой довольно рано. Осторожно постукивая головкой чубука о край бассейна, Гусейн-Али-ами опорожнял его, собираясь приняться за поливку цветов.

    Сегодня я еще не успел повидаться с Ниной и не знал, что у нее делается. Только я собрался отправиться к ней, как вошел Мешади-Кязим-ага.

    - Получен ответ на телеграмму, - сказал он. - Оказывается, Тегеран был в полнейшем неведении. - И продолжал со смехом. - Я совершил сделку с тремя американскдми фирмами и закупил весь наличный у них товар… - и, изменившись в лице, добавил: - Если слухи о возвращении Мамед-Али окажутся неверными и американцы не приостановят своих торговых операций, я буду совершенно разорен. Продай я хоть все, до последней рубахи, и того не хватит на покрытие убытков. Если же случится обратное, - сказал он торжественно, то ни один человек в Тавризе не устоит против меня. Самое меньшее - миллион туманов! Но, что смешнее всего, я не хотел сразу забирать все товары, чтобы не вызвать подозрения, а они, боясь, что вдруг я передумаю, предлагали поскорее увезти их.

    - Вы вывезли все?

    - Все! Перевез и разместил по складам. Думая, что ловко провели меня, американцы, вероятно, посмеивались за моей спиной.

    В это время пришла Нина. У нее был озабоченный вид.

    - У меня к вам дело, - сказала она, здороваясь с нами. - Сегодня Мамед-Али на русском пароходе «Христофор Колумб» прибыл в Гюмюштепе на берегу Каспия.

    Мы решили немедленно сообщить об этом в Тегеран. Убедившись в том, что он не просчитался в своих коммерческих расчетах, Мешади-Кязим-ага повеселел и, отправляясь к начальнику телеграфа Басирульмульку, просил меня задержать Нину-ханум на ужин.

    - Я сейчас вернусь, - сказал он, быстро удаляясь.

    Гусейн- Али-ами, усевшись недалеко от нас, предавался отдыху. Кончиком спицы он прочистил головку своей трубки, продул ее и стал аккуратно набивать ее табаком. Когда трубка была готова, я зажег и поднес ему спичку.

    - О, нет, - возразил он. - Огонь от спички уничтожает всю прелесть курения.

    И с этими словами он достал из папахи трут, вынул кремень и стал высекать огонь. Закуривая трубку, он сначала слегка раздул огонь, а потом, часто и глубоко затягиваясь, заговорил о своей жизни.

    - Эх, не состарился бы я, но меня подточила скорбь по Сафи!

    - А кто такой Сафи? - спросила Нина.

    - У меня был единственный сын - Сафи и совсем еще молодым… покинул нас… - сказал со вздохом Гусейн-Али-ами,

    - От чего же он умер? - спросила Нина.

    - Умри он своей, смертью, мы бы сказали - такова воля всевышнего… Здесь был амир-низам по имени Гусейя-Али-хан. Все его звали «Гэррус». Злой был человек. Не проходило дня, чтобы не казнил пять-шесть человек. Как-то раз Сафи, проходя мимо пакгауза, стал жертвой какого-то подлеца.

    - Как так стал жертвой? - спросил я.

    - Сарбазы Гусейн-Али-хана вместе с мир-газабом, забрав из тюрьмы Имана, возницу хана, вели его на казнь. Братья Имана, дав сарбазам и их десятнику взятку, освободили его. Отпустив Имана у пакгауза, сарбазы нарочно погнались за ним, якобы желая поймать его. Тут им подвернулся мой сын. Они схватили моего несчастного сына и казнили вместо отпущенного.

    - Возможно ли это? - воскликнула в ужасе Нина.

    - Возможно, дочь моя, возможно. Частенько бывало, что арестанта освобождали за взятку и забирали на казнь несчастных амбалов. В те времена я еще был садовником наследника престола. Через его камердинера я сообщил об этом случае наследнику, но ничего не вышло. Сыну было 22 года. Это был красивый, добрый парень. Нам не выдали даже трупа.

    - А что же было дальше?

    - А что дальше? Чтобы замести следы, братья Имана признали его труп, заявив: это наш брат. И, взяв тело Сафи, сами предали его земле. А я стоял в стороне, сгорая от пожиравшего меня пламени. В царствование этих подлых шахов я не раз бывал свидетелем таких случаев. Да на другое они и не способны. Чего можно ожидать от человека, который, будучи сыном наследника, связывался со всякими проходимцами и головорезами Карадага и грабил по ночам караваны, разбойничал по дорогам.

    - Кто же это делал?

    - Мамед-Али-мирза. Когда еще отец его был наследником престола, он каждую ночь отправлялся на разбой. Целого года не хватит мне чтобы рассказывать тебе об их преступлениях.

    - Говори хоть год, Гусейн-Али-ами. Рассказывай, что знаешь, Нине это очень интересно, - попросил я.

    Гусейн- Али-ами снова набил трубку.

    - Я пользовался у дворовых наследного принца большим уважением. Часто ходили ко мне и жены из гарема за цветами. Я связывал букеты и подавал им, а они иногда дарили мне что-нибудь. Когда привезли сюда из Тегерана новую жену Музаффериддин-мирзы Уммульхаган, я был садовником у Шемсуль-имаре. Отец Уммульхаган был известным человеком в Иране; Мирза-Тагихана называли Эмир-Кэбир - великий эмир - и все уважали, но дочь его Уммульхаган-ханум была крайне распущенная. Она связывалась с людьми самого низкого пошиба. Из-за этого я тоже как-то попал в историю.

    И, помолчав минуту, он продолжал рассказ.

    - Ночью, полив цветник, я запер ворота на замок и улегся спать. А эта негодница, оказывается, была в саду с погонщиком мулов Музаффериддина - Бехбуд-ханом. И вот они не могли выйти из сада, так как ворота были заперты. Вдруг чувствую, кто-то меня душит. В страхе открываю глаза - Бехбуд-хан. Взяв у меня ключи, он хотел прикончить меня, но за его спиной раздался женский голос: «Бехбуд-хан, не трогай Гусейн-Али, он славный парень и умеет молчать». Бехбуд-хан отпустил меня. Я отпер ворота, и выпроводил их. Никому, конечно, ни словечка. Да и незачем было говорить. Все знали, что она живет с погонщиком мулов Бехбуд-ханом. Сам Музаффериддин-мирза тоже знал и молчал, так как и он любил разврат, только другого рода. После рождения Мамед-Али-мирзы Бехбуд-хана я больше не встречал. Как-то раз главный евнух гулял по саду с Мамед-Али-мирзой на руках. Мальчику было всего два года. Это был ни дать, ни взять погонщик мулов Бехбуд-хан. Короче говоря, когда мальчик достиг двух лет, Музаффериддин-мирза удалил Уммульхаган из Тавриза, так как она стала вести себя уж слишком безобразно. Мать, взяв ребенка в Тегеран, не захотела держать его при себе, и тогда жена Насреддин-шаха Шукуиссалтане отобрала ребенка и до двенадцати лет воспитывала у себя. Когда, Мамед-Али исполнилось двенадцать лет его привезли в Тавриз, а когда ему исполнилось семнадцать, отец поручил ему управление делами командования особого батальона охраны арсенала. Это было сделано с целью дать ему средства на карманные расходы. Учиться он не учился, а воспитателей своих бил и гнал от себя. Во время его управления в батальоне не осталось ни одного человека. За освобождение от службы он брал с каждого сарбаза по два, по три крана. Командиры батальона сами были грабителями и, чтобы спокойно и беспрепятственно заниматься своим делом, крепко держались своей службы. Многие из них являлись на службу раз в год, а остальное время преспокойно отдавались разбою. А Мамед-Али брал с них определенную сумму. Он постоянно изгонял честных служащих, которых назначал его отец, и заменял их грабителями с большой дороги. При помощи этих людей Мамед-Али захватил в свои руки многие поместья в Азербайджане. Я собственными глазами видел, как по ночам он садился на коня и, окруженный разбойниками, выезжал на большую дорогу грабить своих же подданных. По ночам они отнимали у сельчан ослов, лошадей и поклажу. Во всех этих грабежах он имел, конечно, львиную долю. Его супруга Мульки-Джаха была еще наглее. Все дни она проводила с гадалками и колдунами. Когда Музаффериддин-шах расхворался, из Хорасана был специально доставлен предсказатель и колдун, который колдовал, чтобы Музаффериддин умер поскорее и престол достался Мамед-Али. Как на грех, вскоре Музаффериддин умер, и Мамед-Али был вызван в Тегеран. Это заставило придворных и самого Мамед-Али уверовать в силу чар колдуна. Мамед-Али собрал весь свой штат бандитов, предсказателей и колдунов и поехал в Тегеран. Вся его жизнь прошла в разврате. Это был безжалостный человек, скупой, жадный. Верил одним ворам да заклинателям. Все, что я видел, слышал о нем, и в целую книгу не поместится…

    Гусейн- Али-ами отер со лба пот и вновь принялся разжигать трубку. К этому времени вернулась и Сария-хала, посланная за Тахминой-ханум и Меджидом.

    Мальчик тотчас же бросился к Гусейн-Али и, таща его за полу к бассейну, начал просить:

    - Рыбок, дай рыбок!…

    - Уж и не знаю, куда мне бежать от тебя, - говорил тот.

    Нина отозвала Меджида и внушительно сказала ему:

    - Если ты еще раз попросишь рыбок, я встану и уйду.

    Меджид притих, а Гусейн-Али-ами продолжал свой рассказ.

    - Будучи в Тегеране, Мамед-Али все еще продолжал верить в заклинания и заговоры. Посылая из Тегерана в Казвин и Тавриз войска для подавления революции, он призвал к себе командиров и передал им прах, взятый с заговоренных колдунами могил, чтобы те развеяли его над вражьим станом. А для победы над Саттар-ханом и Багир-ханом он призвал из Хорасана колдуна, который лепил из воска фигуры Саттар-хана и Багир-хана и, заговорив их, совершал над ними казнь, а затем, чтобы уверить шаха в своем искусстве, в подметных письмах распространял сообщение об убийстве в Тавризе вождей революции. Вот почему в Тегеране так часто распространялись слухи о смерти Саттар-хана и Багир-хана.

    Вернулся Мешади-Кязим-ага и объявил, что сведения в час ночи будут переданы в Тегеран.

    Беседа наша продолжалась до двенадцати часов ночи. Большей частью говорил Гусейн-али-ами, хранивший в своей памяти семидесятипятилетнюю историю Тавриза.

    Мисс Ганна сообщила мне письмом, что, почувствовав недомогание, вернулась из консульства домой. Я пошел навестить ее. У нее была повышенная температура, и она часто облизывала пересохшие и потрескавшиеся губы.

    Доктор только что ушел; горничная отправилась за лекарством и еще не возвращалась.

    Девушка пожала мою руку.

    - Сегодня у консула был пожалуй больший жар, чем у меня. Он рвал и метал. Может случиться, что старший секретарь будет уволен…

    - За что?

    - Три дня тому назад секретарю было поручено созвать представителей американских торговых фирм и сообщить им полученный послом, из Вашингтона приказ о том, чтобы, ввиду неустойчивого внутреннего положения Ирана, временно были приостановлены операции, не открывали иранцам кредитов и повысили цены на имеющиеся в складах товары. Секретарь не созвал вовремя собрания, и какой-то иранский купец успел закупить в кредит по пониженной цене все товары. Американским фирмам нанесено убытка до полутора миллионов. Вот что привело консула в бешенство. Он объявил, что доложит об этом послу. Действительно, какая подлость! Потерять полтора миллиона! И это из американского кармана!

    Сама мисс Ганна тоже была недовольна случившимся, ейжаль было оставлять полтора миллиона американских долларов в Иране. Долго еще она не могла успокоиться и часто возвращалась к этой теме.

    - Наши сильно прогадали! - повторяла она. Наконец, она перешла к последним политическим новостям.

    - Иранское правительство, - рассказала она, - послало ноту правительствам Англии и России. Оно выражает протест по поводу возвращения Мамед-Али в Иран и содействия этих правительств его авантюре. В американских политических кругах утверждают, что нота эта - проявление большого мужества со стороны Ирана. Я переписала фарсидский текст ноты. Он у меня под подушкой.

    Вот выдержка из ноты

    «Согласно пункту второму протокола от 7 сентября 1909 года, шахское правительство, заинтересованное в том, чтобы бывший шах и его агентура не имели возможности вести враждебную правительству агитацию, считает себя в праве ожидать принятия в этом отношении соответствующих мер со стороны правительства его величества короля Великобритании и его Величества Императора Всероссийского. Принимая во внимание дружбу и добрососедские отношения, существующие между нашими странами, мы не можем понять причины равнодушного и безучастного отношения к этому делу правительств их величеств короля Великобритании и Императора Всероссийского. Равным образом, шахское правительство не допускает мысли, чтобы правительства Англии и России не были в состоянии принять должные меры к прекращению агитации, которую ведут на территории Ирана бывший шах и его агентура.

    Правительство шаха сожалеет, что оно лишено было поддержки, которую оно вправе было ожидать от правительств их величеств короля и императора, согласно пункту 2 протокола от 7 сентября 1909 года.

    Шахское правительство считает нужным заявить, что оно снимает с себя всякую ответственность за последствия, которые могут быть вызваны прибытием бывшего шаха на территорию Ирана на русском пароходе «Христофор Колумб».

    - А не знаете, как ответили на эту ноту Россия и Англия? - спросил я, внимательно прочитав ноту.

    - Нет, - пробормотала мисс Ганна, мучимая жаром.

    Горничная принесла лекарство. Оказав мисс Ганне необходимую помощь, я хотел распрощаться и уйти, но она не выпускала моей руки.

    - Не уходи, я больна. Ты должен посидеть со мной, и никаких отговорок быть не может.

    - Я не хочу вас беспокоить.

    - Наоборот, мне будет легче.

    - В таком случае, вечером я зайду опять.

    - Я буду ждать через час… - сказала Ганна.

    Я был ошеломлен только что прочитанной нотой. Я не знал, что решить, к кому пойти, с кем посоветоваться?

    «Ответят ли русские на эту ноту?» - говорил я себе, направляясь к дому Нины. Я не застал ее дома. Тахмина-ханум сообщила, что Нина отправилась куда-то на кружковые занятия.

    Во всяком случае, к обеду она должна была вернуться. Я сел в ожидании Нины и, беседуя с Тахминой-ханум, забавлялся с Меджидом. Наконец, Нина вернулась.

    - Я с утра ничего не ела. Пообедаем, а потом я прочту тебе ноту иранского правительства, - сказала Нина и принялась накрывать на стол.

    После обеда она прочла ноту иранского правительства. Я, конечно, не дал почувствовать, что содержание ее мне известно.

    - Ответила ли Россия на ноту Ирана? - спросил я.

    - Да, - сказала она и прочла краткое содержание ноты:

    «Правительство России будет, как и прежде, считать иранское правительство ответственным за все, могущие возникнуть в результате восстаний, убытки и ущерб, нанесенные особым интересам России в Иране.

    Помимо того, правительство Его Величества решило рассматривать бывшего шаха не как бунтовщика, а как одну из воюющих сторон».

    Прочитав краткое содержание ноты, Нина добавила, что почти таково же содержание ноты английского правительства.

    Отправляясь к мисс Ганне, я встретил Мешади-Кязим-агу и попросил его на сегодняшнее заседание пригласить только Гаджи-Али-агу, Мирза-Ахмеда и Амир Хашемета.

    Горничная мисс Ганны сообщила, что мисс спит. Усевшись на балконе, я углубился в чтение принесенных Ниной из консульства русских газет.

    Немного спустя горничная доложила, что госпожа проснулась и спрашивает меня.

    - Я помню все свои слова, - сказала она, выходя навстречу и пожимая мне руку, - не думай, что я говорила под влиянием высокой температуры. Я была в полном сознании и все, все помню. Я также знаю, что вместо часа, ты задержался на целых два с половиной часа.

    - Правда, - ответил я, - но явись я раньше, я все равно должен был бы просидеть на балконе в ожидании твоего пробуждения, а это было бы истолковано, как невнимание к гостю, и сконфузило бы тебя.

    Девушка посмотрела на меня в упор.

    - Ты снова говоришь, как гость? И весьма дипломатичный гость?

    - Как ты теперь себя чувствуешь? - спросил я, желая переменить тему.

    - Температура спала, и я дышу значительно свободнее, но эта замкнутая жизнь меня подавляет. Я задыхаюсь, в целом доме только я и служанка, а во всем Тавризе у меня ни одной знакомой души, - пожаловалась она.

    - Я познакомлю тебя с такой же молодой, прекрасной девушкой, как ты. Она твоя ровесница. Приготовься, завтра мы приглашены к ним. Ты увидишь семью, какой до сих пор на Востоке не встречала. Правда, ты живешь в Тавризе, но не имеешь понятия о том, что творится в стенах его кирпичных домов. Таковы все приезжающие в Тавриз из заграницы. Они судят о Востоке по внешним впечатлениям. Прости меня, но и сами американцы изучают Восток только по книгам.

    - Почему? - спросила мисс Ганна.

    - Потому, что европейцы приезжают на Восток, как колонизаторы, жаждущие наживы, захвата новых земель, рынков, концессий и т. д. Для оправдания себя и своего поведения эти колонизаторы описывают Восток диким, варварским, мятежным, врагом цивилизации, культуры к прибирают его к рукам, прикрываясь щитом «защиты жизни интересов культурных европейцев», живущих на Востоке «культурных наций». Разве настоящее положение Тавриза не подтверждает это? Кто из европейцев, спрашиваю я тебя, был убит в Тавризе.

    - Никто, - ответила мисс Ганна.

    - Какой русский подданный или русский купец здесь был ограблен?

    - Я не слыхала!

    - Под каким же тогда предлогом и по какому праву заняли русские Тавриз? Почему же вот уже несколько месяцев они воюют с правительственными войсками и оккупируют родину тех, кто готов отдать жизнь за революцию? - продолжал я свои вопросы. - А потому, что русским и англичанам революция на Востоке не выгодна. Победа революции здесь наносит ущерб интересам обеих держав. Вот почему и Великобритания, и Россия твердят в один голос, что жизнь и имущество иностранцев в Тавризе в опасности, и спешат «спасать» Тавриз, «родину диких зверей», наводняют весь Иранский Азербайджан агентами тайной царской полиции. Ты, Ганна, до сих пор изучала Восток по книгам, по произведениям «ученых» мужей, продавшихся капиталистическим державам. Сегодня же ты изучаешь и видишь Восток непосредственно. Ты наблюдаешь поведение тавризского населения, ты видела и русских офицеров на границе. Скажи, не имеем ли мы право порицать после этого тех, кто называет народы Востока «дикими и некультурными»?

    - Конечно, имеете!

    - Пишущие о Востоке применяются к вкусам и требованиям своих хозяев - империалистов. Такого описания Востока требуют интересы мирового капитала, и буржуазные писатели и ученые из кожи лезут вон, чтобы угодить своим господам, оправдать их зверства, их погоню за колониями, рынками, льготами, концессиями.

    Мисс Ганна, на первый взгляд, как будто соглашалась со мной, но ее устремленные вдаль глаза говорили обратное.

    - Раз, - заговорила, наконец, девушка, - этого требуют интересы развития капитализма, а писатели и дипломаты стремятся удовлетворить эти требования, то по какому праву можем мы порицать их? - и, не давая мне возможности возразить, продолжала со скрытым укором: - Я не сомневаюсь в том, что ты попал под влияние русских социал-демократов. Ты не забывай, что всякий, кто содействует развитию капитализма, тем самым служит интересам прогресса.

    Политическая физиономия мисс Ганны окончательно выявилась. Мои мысли о ней начали оправдываться, стала понятна и причина помощи, которую она оказывала нам в борьбе с Россией и Англией.

    - Милая Ганна! - прервал я ее, стараясь говорить как можно мягче. - Капитализм давно уже перестал быть носителем прогресса…

    При этих словах девушка вздрогнула. Ей впервые приходилось слышать от меня такие слова. Она не ожидала таких слов от человека, которого она любила, быть может, именно потому, что принимала его за купца, а не за политика.

    - Если бы я не знала, что ты коммерсант, я решила бы, что ты социал-демократ, - проговорила она решительно.

    - А что, если бы это оказалось правдой? Могло бы это помешать искреннему чувству?

    - Любовь не может держаться долго у людей различных убеждений, если только одному не удастся подчинить своему влиянию другого, потому что любовь сама по себе тоже есть убеждение… Но ты не закончил своей мысли.

    - Для освобождения из лап капитализма и все усиливающегося угнетения и эксплуатации, у пролетариата всего мира, у народов колониальных стран и вообще у всех трудящихся имеется один единственный путь…

    - То есть? - пытливо спросила американка.

    - Путь пролетарской революции. Только этим путем можно свергнуть власть капиталистов, установить диктатуру пролетариата и положить конец эксплуатации человека человеком во всех ее формах и проявлениях.

    Мисс Ганна больше вопросов не задавала. Взгляд ее словно настаивал на прекращении этой беседы.

    - Наш разговор затянулся. До чего только мы не договорились. Я считаю, что не следует затевать с любимым человеком споров об убеждениях. Мы с тобой мира не исправим!

    И с этими словами мисс Ганна снова завела свою нескончаемую песню о любви.

    Я спешил на заседание и, попрощавшись с мисс Ганной, вышел.

    В сегодняшнем заседании принимал участие и учитель русско-иранской школы молодой революционер Акбер Акберов. Это было очень важное заседание, на нем мы должны были определить линию нашего поведения в создавшихся условиях.

    Заседание вел Гаджи-Али-ага. На поставленный им вопрос: «Как мы должны действовать?» - некоторые товарищи отвечали пространными речами, точно не отвечая на вопрос. Выступая одним из последних, я сказал:

    - Мы должны вести среди масс разъяснительную работу о том, при содействии кого и с какою целью возвращается Мамед-Али в Иран, должны доказать народу, что революция еще не побеждена, и что конституционные войска могут победить вражьи силы, должны решительно бороться против интриг России и Англии и помешать выступлению сторонников Мамед-Али в Тавризе.

    - Каким путем и какими силами? - спросил Мирза-Ахмед. - Не силами ли Мухбириссалтане? Мы видим, что у местной власти нет никакого авторитета. Мухбириссалтане не в состоянии защитить даже самого себя. Не сегодня-завтра русские вынудят его бежать из Тавриза.

    - Мы будем действовать собственными силами, - старался убедить я. - Мы должны прибегнуть к средствам нелегальной печати, снова ввести в практику нелегальные газеты. Гектографы и типографские станки сохранились, и мы должны пустить их в дело. Население Тавриза любит такого рода литературу, особенно нелегальные листовки.

    Мешади- Кязим-ага тут же обещал отпустить необходимые средства.

    После долгих дебатов решено было с завтрашнего дня приступить к печатанию и распространению нелегальных листовок.

    Организацию этого дела, составление материла и выпуск поручили мне и учителю русско-иранской школы Акберу Акберову, после чего перешли к обсуждению вопросов, связанных с распространением листовок.

    Решено было привлечь к этой работе учеников русско-иранской школы, двадцать восемь человек молодежи, участвующей в кружках, пятнадцать человек испытанных добровольцев, указанных Тутунчи-оглы и Гасан-агой, и человек сто молодежи, работающей в незмие.

    - Товарищи, - сказал я собравшимся, - тут имеется весьма серьезный момент, о котором мы забыли. Расклеенные нами нелегальные листовки могут осложнить положение незмие, которую мы создали с таким трудом. Русские, безусловно, станут требовать принятия мер против нелегального органа и ареста его организаторов. Мухбириссалтане призовет нашего друга Амир Хашемета и потребует их с него. Как нам тогда быть?

    Снова молчание овладело обществом, а сам Амир Хашемет как бы только что очнулся.

    Некоторые товарищи поспешили отказаться от этой затеи.

    Наконец, решено было листовки заготовить, а вопрос о способах распространения обсудить после.

    В час ночи, по окончании заседания, мы отправились вместе с товарищем Акберовым в русско-иранскую школу, чтобы подготовить выпуск листовки на небольшом типографском станке, который находился в школе.

    Наконец, листовки наши были готовы. Люди, которые должны были расклеить их по стенам домов, были собраны в определенных местах.

    Я просмотрел список мест, где мы хотели расклеить листовки. Были выбраны действительно самые людные и оживленные места Тавриза, в том числе здания отдельных консульств, площади, караван-сараи, мечети, сады, правительственные учреждения и так далее. Наклейка их на здания консульств была возложена на Гасан-агу и Тутунчи-оглы.

    Листовки должны были появиться на улицах города уже к 28 июля 1911 года.

    Утром, когда я сидел над составлением программы работ нового общества раскрепощения женщин, пришел Мешади-Кязим-ага, который, услышав что-либо из ряда вон выходящее, обычно являлся ко мне с сообщением.

    - Браво! - сказал он, весело входя ко мне. - Дело с расклейкой закончено блестяще. Ни один человек не пойман. Я обошел полгорода. Все население толпится у стен домов и читает наши листовки. У дверей консульств выставлены караулы. Боятся народного возмущения. «Долой царские войска! Долой колонизаторскую политику царя!» - кричит народ. Раздаются протесты и по адресу англичан. Много говорят о предательстве Каджаров.

    - А других новостей нет? - спросил я.

    - Я ничего не слыхал, знаю лишь, что по приказу правительства, вся тавризская незмие поставлена на ноги. Боюсь, как бы тайна не была раскрыта, - сказал он задумчиво.

    - Бояться незачем. Если даже дело откроется, все закончится нашей победой.

    Быстро покончив с чаем, мы вышли. Дорога наша лежала мимо «Гей мечети». Там я снова пробежал наклеенную на ворота листовку.

    «Граждане Тавриза! - говорилось в ней. - Вы вышли победителями в борьбе как с внутренней контрреволюцией, так и с царем и англичанами. Чтобы отнять у вас плоды этой победы, правительства Англии и царя хотят вновь вернуть выгнанного из Ирана Мамед-Али. Пусть будет вам известно, что революция таким путем побеждена не будет. И англичане, и царское правительство сами не верят в то, чтобы Мамед-Али мог одержать победу, удержать в руках трон и корону. Тем не менее, они хотят запугать конституционное правительство и добиться лучших условий для Мамед-Али. Они прекрасно знают, что бывший шах, с помощью нескольких диких шахсеванов, туркменов, джафарбейлинцев, талышей, микаиллинцев, гаджиходжа-линцев, поладлинцев и других мятежных племен, не сумеет разгромить революцию.

    Иранское правительство послало решительную ноту протеста по поводу нарушения англо-русского договора и разоблачило покровительство, оказываемое этими державами бывшему шаху. А те объявили правительству Ирана, что они рассматривают Мамед-Али не как мятежника, а как одну из воюющих сторон.

    Граждане Тавриза! Вам известно, что царское правительство однажды уже создало подобную авантюру, разгромив, при содействии Рахим-хана Челебиянли, несколько городов.

    Вам также известно, что Ефрем и Сардар-Бахадур разбили тогда Рахим-хана и вынудили его к бегству в Россию.

    Вам известно, что после истории с Рахим-ханом, русский офицер Дараб-мирза от имени бывшего шаха объявил войну защитникам конституции, но в битве при селении Чаркар добровольцы наголову разбили Дараб-мирзу, уничтожив весь его отряд. Вы хорошо помните, что только царские казаки вырвали тогда Дараб-мирзу из рук конституционной армии и убили командира революционеров Али-хана. Теперь царское правительство вновь выдвигает Мамед-Али. Граждане Тавриза! Вы должны всеми силами защищать конституцию против этой авантюры русских и англичан, пытающихся обратить территорию Ирана в свою колонию.

    Спешите на помощь конституционным войскам! Враг наступает на Тегеран. Конституционные войска уже выступили навстречу ему, чтобы не допустить его в столицу.

    Готовьтесь к борьбе с колонизаторами и внутренними контрреволюционерами, являющимися слепым орудием в их руках.

    Тавриз снова должен проявить свою былую доблесть и геройство.

    Редакция ночного листка».

    По замечаниям читателей Можно было судить о впечатлении, произведенном этим воззванием.

    - Выпуск подпольных листков - наиболее действенный путь!

    - Верно, в открытой печати всего не выскажешь!

    - Безусловно, писать там всего нельзя. Сударь, не даром они называются - русские да англичане. А что нам осталось, кроме листков бумаги.

    - Эй, малый, помолчи! Ведь все с бумаги-то и начинается. Разве эту бумажонку наклеил не такой же юноша, как ты? Кто сумел написать это, сумеет сделать и кое-что другое.

    - И тут не без руки русских и англичан. Ага-Гасан, клянусь могилой матери, они хотят испытать нас. При виде подобных листков надо закрыть глаза и бежать без оглядки.

    - Довольно мы закрывали глаза. Отсюда и все наши несчастья. Конституция еще жива. Она еще сумеет победить! Поднявшие тавризское восстание тоже еще не погибли. И идеи те живы. Я, Зейнал, опять-таки утверждаю, что с авторами этого листка я готов даже на смерть пойти. Этот листок доказывает, что наши работают!

    - Браво, Зейнал! И я утверждаю, что вожди движения нас не покинули.

    - От тебя, приятель, порохом пахнет. Кто может сказать, что Тавриз в настоящее время иранский город? Какая там конституция? Какие вожди? Эй ты, непутевый, над твоей головой развеваются императорские знамена, а ты не можешь оставить своих дурацких идей.

    - Эти слова неуместны. Еще неизвестно, кто будет побежден и кто победит.

    У дверей мечети было еще больше народу. Тут были представлены все слои тавризского населения, начиная с молл, купцов, торговцев и кончая амбалами и чистильщиками сапог. Все они, побросав дела, толпились у листовки… Один из толпы, выступив вперед, читал настолько громко, что голос его слышали стоявшие в последних рядах.

    Когда мы отошли, показались чины незмие Амир-Хашемета, которые срывали листовки.

    Мы заметили, как они выжидали момента, когда чтение будет окончено, и затем уж делали свое дело.

    Видно было, что русское консульство уже успело предъявить местным властям свои требования.

    Что касается находившихся под покровительством царя верноподданных и вышедших из их рядов почетных шпионов, то они, словно отравленные крысы, тихо снюхиваясь, перешептывались друг с другом и вновь разбегались в разные стороны.

    Отношение населения Тавриза к нашей нелегальной листовке, пробудившей в нем ненависть к царскому и английскому империализму, подбодрило нас.

    Нас интересовали теперь два вопроса. Во-первых, как приняли появление листовок иностранные консульства, и, во-вторых, каково отношение властей к незмие Амир Хашемета. В результате протестов русских и англичан Мухбириссалтане неминуемо должен был призвать Амир Хашемета и потребовать от него поимки участников этого дела.

    Раздумывая над этими вопросами, мы проходили мимо медресе Гаджи-Сафар-Али.

    Незмие с четырех сторон окружали медресе.

    Из толпы любопытных раздавались разные замечания.

    - Листки были отпечатаны здесь, и незмие ищет…

    - Одно время это было гнездом монархического студенчества.

    - Да и теперь оно остается тем же…

    - Все они любимцы имама-джумы Мирзы-Керима, его верные помощники.

    - Здесь какая-то ловушка. Если и тут найдут что-нибудь, то, несомненно, это дело рук вероотступника мучтеида, Мирзы-Гасана, собачьего сына. Он не в ладах с Мирза-Керим-агой и, наверное, хочет таким путем оклеветать и унизить Мирза-Керим-агу в глазах императора.

    - Будем уповать на милость аллаха! Я никак не могу поверить, чтобы мюриды Мирза-Керим-аги допустили такую вещь.

    Прислушиваясь к этим разговорам, я думал: «Сумеет ли Амир Хашемет провести Мухбириссалтане и русского консула и рукой самих же русских поймать в расставленные сети несколько человек из медресинских шакалов, сторонников царя?»

    В это время из медресе вышел Амир Хашемет в сопровождении десяти чинов незмие, которые вели четырех известных контрреволюционеров из студентов духовного медресе.

    Один из чинов незмие нес мешок из белой бязи с надписью на фарсидском языке: «Кишмиш без косточек. Принадлежит главе мучтеидов и служителей истины Гаджи-Мирза Гасану».

    - Сударь, - начали говорить в толпе, где было много сторонников реакционного мучтеида, - это все происки бесчестного Мирза-Гасана. Это затеяли враги Мирза-Керим-аги. Зря не арестовывайте этих бедных студентов.

    - Господа! - обратился Амир Хашемет к особенно ретивым защитникам контрреволюционера. - Волноваться и произносить неуместные речи не следует. Незмие до конца расследует эту историю, и, будьте уверены, что виновные понесут заслуженную кару.

    И он направился вместе с арестованными к управлению незмие.

    Было еще рано, чтобы навестить Нину или мисс Ганну и разузнать оположении дел в консульствах и о впечатлении, произведенном там арестом студентов и обнаружением мешка Мирза-Гасан-аги.

    Во всяком случае узнать все это я мог не раньше четырех часов. Обе девушки были в это время на службе, и потому мы отправились в контору Мешади Кязим-аги. Перед конторой была большая толпа.

    - Все это купцы, связанные с американскими торговыми фирмами, - шепнул мне на ухо Мешади-Кязим-ага. - Они узнали, что я скупил все товары раньше, чем американцы приостановили свою торговлю. Теперь они пришли попытаться хоть что-нибудь урвать у меня. Садитесь и внимательно слушайте, какие небылицы они тут будут рассказывать.

    Мы вошли в контору. Пришедшие купцы не говорили ни о торговле, ни о товарах. Они ничего не просили у Мешади-Кязим-аги. Спустя некоторое время один из присутствующих извлек из кармана телеграмму и хладнокровно сказал:

    - Я только что из американского консульства. Там говорилось о получении из Вашингтона телеграммы о том, чтобы возобновили открытие кредитов и отпуск товаров. Я и сам получил телеграмму такого содержания, - и с этими словами он прочитал содержание телеграммы: - «Поспеши с продажей всего наличного товара. Из Вашингтона отправлена в Иран большая партия товаров».

    - Какой глупец станет теперь держать товары в складах, - сказал другой купец. - Кто может быть уверен, что завтра тавризские базары не будут разнесены. Время такое…

    - Да, американцы не дураки, - подтвердил третий, - не то они не постарались бы скорее сплавить свои товары.

    - Да американские товары и не имеют большого сбыта, русские и английские товары потоками устремляются в Иран.

    Купцы нанизывали эти слова, словно кольцо цепи, прилаживая их одно к другому.

    Что касается Мешади-Кязим-аги, то он, казалось, ничего не слышал и с присущей всем иранским купцам деликатностью рассыпался в любезностях или давал распоряжения.

    - Подайте господину чай! Подайте кальян! Вы очень любезны. Мы чрезвычайно признательны вам, сударь. Не лишайте нас вашего внимания! Ваш покорный слуга! Вы правильно изволите говорить! Вы осчастливили нас своим посещением! Надеемся, что вы пожалуете вновь!

    Говоря все это, он порой бросал на меня выразительные взгляды. Я видел подобное общество впервые и действительно очень заинтересовался.

    Отвечая на все разговоры купцов любезными фразами Мешади-Кязим-ага ни слова не говорил о торговле и товарах. Купцы, почувствовав, что им ничего не удастся у него вырвать, по одному стали покидать контору.

    - Так-то, товарищ, - сказал Мешади-Кязим-ага, проводив последнего посетителя. - Нет ни одной организации, которая отпускала бы средства на наше дело. Мы должны черпать их из собственных карманов. А деньги у нас можно заработать только таким путем. Торговля - это сплошной обман. Кто сумеет обмануть, тот и победит. Раз таково положение вещей, я не могу не считаться с ним. Я должен лгать, клясться, приспособляясь к их языку. Я знаю, что это противоречит нашим идеям, но ничего тут не поделаешь.

    - Верно, - ответил я, - этого требуют законы местной торговли. Ваша положительная сторона в том, что часть вашей прибыли идет на дело освобождения народа. И это оправдывает все недостатки вашей профессии. В Тавризе я знал многих купцов, претендовавших на звание революционера, но чуть вопрос касался сбора средств на выплату жалования добровольцам, они, придравшись к какому-нибудь пустяку, спешили оставить собрание.

    - Не только часть прибыли, но и весь мой капитал принадлежит революции. Справьтесь обо мне у Гаджи-Али-аги. Я готов исполнить любое ваше требование, - старался уверить меня Мешади-Кязим-ага.

    Когда я вернулся домой к обеду, вслед за мной вошла Нина.

    - Теперь я привыкла заходить сюда. Из консульства я направилась прямо к тебе. Почему ты не приходишь домой обедать? Разве нужно каждый день ходить за тобой? - голос Нины звучал взволнованно и сурово. - Сегодня я хочу серьезно поговорить с тобой. Нам надо покончить с этой двусмысленностью в наших отношениях. Так нельзя продолжать, нам нужно ликвидировать одну из наших квартир.

    Выпалив все это, Нина умолкла и в ожидании ответа уставилась на меня сердитым взглядом.

    - Ты знаешь, дорогая Нина, - начал я спокойно и ласково, чтобы успокоить ее, - что оба дома принадлежат тебе. Мы вынуждены держать две квартиры, чтобы не возбуждать подозрений консульства. Здесь происходят наши собрания, сюда приходят мои гости, на днях должен вернуться и Алекбер. Мы с тобой ликвидируем не только одну, но и обе квартиры. Пока твоя работа в секретном отделе оказывает нам огромную услугу. Наша революционная работа нуждается в твоей помощи и требует сохранения настоящей обстановки. Ни ты, ни я не останемся здесь навсегда. По-моему, тебе об этом беспокоиться незачем. Ради того, чтобы оказать Тавризу помощь и спасти его от колонизаторов, мы вынуждены временно согласиться на эти неудобства. Мне самому совестно, что я поставил тебя в такое неудобное положение. Кроме того, ведь и я молод, и я люблю красивую жизнь, и я жажду счастливого безоблачного существования с любимой. Но где? Как? В каких условиях? Я верю в то, что мы эту возможность найдем, что мы уйдем отсюда с победой. Тогда и мы Тавриза не забудем, и он нас помянет добром.

    - Вот это вынуждает меня терпеть все невзгоды, - сказала Нина, прижав платок к глазам.

    В это время вошла Сария-хала и, увидя плачущую Нину, стала упрекать меня.

    - Зачем ты обижаешь эту бедную девушку?

    Нина вытерла слезы и ласково сказала Сария-хале:

    - Пожалуйста, хала, сходи к нам и скажи Тахмине-ханум, что я к обеду не приду, буду обедать здесь, - и сунула в руку Сария-хале кучу серебряной мелочи.

    - Возьми-ка лучше их обоих и приведи сюда, - крикнул я Сария-хале вдогонку.

    Нина молчала. Обычно, рассердившись на меня, она быстро успокаивалась, и тогда ей становилось немного неловко за свою выходку.

    - Ну, рассказывай, - попросил я, ласково беря ее руку. - Какое впечатление произвела нелегальная листовка в консульстве?

    - Не расскажу! - закапризничала она, отталкивая мою руку.

    Я снова взял ее за руку и, не выпуская из своих рук, заставил ее сесть на диван. Несколько минут длилось молчание. Нина сидела, опустив голову. Я решил выждать и, почувствовав через несколько минут, что она исподлобья следит за мной, готовая к примирению, нарушил молчание.

    - Нина, мы прошли уже большую часть расстояния, которое должны пройти молодые люди, и нам возврата нет. Наше счастье в будущем, и ради этого будущего мы должны претерпеть временные неприятности и не давать пути недобрым мыслям. Ты даже сердиться не умеешь, ты не способна причинить кому бы то ни было страдания. Когда ты хочешь показаться сердитой, твои глаза, помимо твоей воли, смеются, и твой гнев доставляет человеку просто художественное наслаждение, он облагораживает душу… Нина встала и принялась накрывать на стол. Она совершенно изменилась в лице и, окончательно повеселев, начала рассказывать:

    - Я передаю то, что слышала из уст самого консула. «Это не дело пяти-шести студентов. Это - дело организованной силы, дело целой организации. Сделано все это так, чтобы направить наши мысли в другое русло. Если это организовало медресе, то, значит, там сильная организация. Это доказывает, что революция в Тавризе еще не потухла, что в нужный момент она может вспыхнуть с новой силой. Это - выступление сотен людей, прошедших школу подпольной работы. Эта сила может в нужный момент обратить Тавриз в гнездо революции. Правительства короля и императора не должны оставаться равнодушными к этому».

    - Ну, а что было потом?

    - О событии было сообщено в Петербург и Тегеран. Была еще послана нота местным властям. В ноте выражается протест против оскорбления их величества в печати и против попустительства иранского правительства.

    - А что показали задержанные студенты?

    - По полученным в консульстве сведениям, студент, в комнате которого были обнаружены прокламации, показывает, что они были принесены слугой Мирза-Гасан-аги. Оба они в русском консульстве. У Мирза-Гасан-аги и Мирза-Керим-аги потребовали объяснений по этому поводу.

    - А не слыхала ты что-нибудь по поводу объяснений тавризской незмие?

    - Слыхала. По словам незмие, в четыре часа ночи постовые обратили внимания на двух подозрительных лиц, которые несли что-то в белом мешке. Следуя за ними, постовые дошли до медресе Гаджи-Сафар-Али, куда скрылись неизвестные. После обыска в медресе и ареста четырех студентов, двое из них были опознаны ночными постовыми. Консул абсолютно не сомневается в верности тавризской незмие. В этом отношении вы можете быть спокойны. Но, - добавила Нина, - будьте начеку. Все царские шпионы поставлены на ноги.

    - Не бойся, - ответил я. - У нас испытанная организация!

    К мисс Ганне я попал с некоторым опозданием и застал ее шагавшей по комнате в сильном волнении.

    При виде меня она заговорила так, как никогда еще не говорила.

    - До полуночи не торгуют. Тут нечто другое, что обратило тебя в раба. Я в этом уверена, я это чувствую. При мне ты вечно задумчив и напоминаешь человека, растерявшего и мысли, и сердце… Во время путешествия ты любил меня гораздо сильнее, ты был со мной куда нежнее, а я тогда боролась, старалась сохранить свое сердце, свою волю. Теперь я не властна над ними. А ты… - она замолчала и, словно решившись на что-то серьезное, добавила:

    - Дорогой друг! Я потеряла возможность спокойно мыслить, ты должен создать мне эту возможность. Вот уже два часа, как я жду тебя, целых два часа!… За каждую минуту этих двух часов в голове пронеслись тысячи мыслей! Порой я презираю себя и, если что утешает меня, то это вечно звучащая в душе фраза: «Терпи, Ганна, падающий по своей вине не плачет!».

    Все это мисс Ганна произнесла в глубоком волнении, Она ни разу не взглянула на меня, словно говорила сама с собой. Слова ее были злые, сердитые, капризные, а лицо выражало нежность, мольбу, надежду.

    Наконец, она устала говорить, метаться по комнате и села в глубокое кресло спиной ко мне.

    Мне неоднократно приходилось быть свидетелем подобных вспышек. Теперь требовалось погладить ее кудри, приласкать ее, сказать несколько утешительных фраз. В этом отношении я имел некоторый опыт, но ее состояние меня настолько огорчило, что я не успел овладеть собой и поскорее успокоить ее. Это вызвало в девушке вторичную вспышку, словно заранее готовые слезы брызнули на голубое шелковое платье. Она плакала, а я стоял за ее креслом. Слезы ее словно взывали ко мне, твердя:

    «Успокой ее! Приласкай ее!»

    «Оставь, уйди отсюда!» - говорил мне какой-то внутренний голос. - Брось все, если даже это повредит революции! Пользоваться положением невинной девушки, погибающей в сетях собственной страсти, пленницы своих чувств - немилосердно».

    Однако я решительно отверг эту мысль. «Нет, это ложный путь, ее слезы не должны сердить меня, - думал я. - Любовные страдания доставляют молодым девушкам огромное удовольствие».

    Размышляя так, я незаметно для себя стал гладить и ласкать кудри Ганны.

    «Любовь, - рассуждал я про себя, - жизненное явление, любовь, это - первый плод юности. Она неизбежна. Если несколько месяцев тому назад мисс Ганна боролась со своим чувством и старалась победить его, она вела напрасную борьбу с неизбежным, естественным явлением природы. Если бы я в свое время почувствовал это, я мог бы избавить ее от бесплодных терзаний и отчасти помочь ей. К сожалению, я тогда не мог найти доступа к сердцу Ганны, лелеявшей искренние и нежные чувства».

    Наконец, Ганна не выдержала. Она поднялась и, улыбаясь, с еще мокрыми от слез глазами, взяла меня за руку.

    - Скажи, где ты был?

    - Я спешил сюда увидеть вспышку любви и посмотреть на мисс Ганну.

    - Значит, ты смотришь на меня, как на актрису, а себя чувствуешь зрителем?

    - Нет, я и сам актер. У меня в жизни своя определенная роль, - сказал я серьезно и произнес фарсидский стих:

    В сущности, вся жизнь - театральная сцена,

    Человек же - актер, меняющий свой лик без конца.

    - Как бы критически ни относиться к этому стиху, продолжал я, - он очень соответствует нашему сегодняшнему положению.

    - Я не играю роли, и ты оставь свою. Мы оба должны построить настоящую жизнь, полную искренности.

    - Дорогая Ганна, роль не пятнает ни искренности, ни доверия. Наоборот, она очищает жизнь от пятен и, как ты говоришь, придает ей настоящий вид.

    - Скажи, мы идем сегодня в гости?

    - Идем, мы приглашены к Гаджи-Али-аге. Ты познакомишься там с иранской девушкой и будешь говорить с ней по-английски. Ты ее видела, но не познакомилась, а сегодня познакомишься.

    - А слышал ты о сегодняшних листках? - вдруг вспомнила она.

    - Ну как же не слышал, я сам читал их.

    - Я сделала перевод с воззвания и послала американскому послу в Тегеран и министерству иностранных дел в Вашингтон. У американского консула возникла замечательная мысль. Он решил помочь тайному обществу. В этом отношении уже даны кое-кому определенные инструкции, чтобы расширить это дело.

    - Да, но ведь виновники уже пойманы…

    - Это не имеет значения. В это дело замешаны два известных мучтеида, ярые монархисты и сторонники России. Поэтому царский консул постарается замять это дело. О каждом из них в свое время были им написаны и посланы в посольство и министерство иностранных дел целые фолианты хвалебных од. Теперь для того, чтобы не подорвать собственного авторитета в глазах центра, консул вынужден всячески выгородить их. Для американского консульства это ясно.

    После этого девушка ушла переодеваться, а я стал раздумывать о намерении американского консульства использовать нас против русских и англичан.

    Переодевание мисс Ганны отняло целых полчаса. Наконец, она вышла в новом роскошном платье.

    Это был первый мой выход с мисс Ганной в Тавризе, и она была очень довольна. Всю дорогу она говорила о своем неопределенном положении.

    - Я не могу тебя понять, - сказал я, - ты умная, развитая девушка. Ты знаешь, что любви свойственно возбуждать различные мысли и подозрения. Порой, раздувая мелкие чувства, любовь может придать им непривлекательный вид. Те, кто не умеет обуздать и отогнать эти мысли, могут дойти до самоубийства. Вот почему ты не должна давать места подобным размышлениям. У нас должна быть одна цель; мы должны любить искренней, чистой любовью и с корнем вырывать мешающие нам тернии и колючки. А колючки и тернии, это неуместные сомнения, беспочвенные подозрения.

    Мы подошли к дому Гаджи-Али-аги.

    - Все это я знаю, - беспомощно сказала Ганна, слушавшая меня молча, - но что из этого? Нужно уметь побороть себя, а я этого не могу.

    Дверь нам открыл сам Гаджи-Али-ага с фонарем в руке. До самого дома мы шли по саду, освещенному всего парой фонарей.

    На террасе же было светло, как днем. Не успела мисс Ганна подняться на террасу, как навстречу ей вышла стройная черноглазая девушка с длинной, густой косой, переброшенной через плечо на грудь.

    Я был с ней знаком и представил ей мисс Ганну.

    - Дильбер-Али-заде! - назвала она себя, пожимая руку мисс Ганны.

    Они заговорили по-английски, и я ничего не мог понять. Мы перешли в большой салон, а мисс Ганна и Дильбер-ханум во внутреннюю комнату. Через некоторое время явился и Мешади-Кязим-ага. Вся семья собралась вокруг чайного стола. Девушки продолжали говорить по-английски.

    - Иранские девушки крайне восприимчивы к культуре, - заметила мисс Ганна, обратившая внимание на безукоризненное английское произношение Дильбер-ханум. - Не понимаю, почему их не определяют в американские школы?

    - Обучение в этих школах требуют, во-первых, больших средств, - возразил Гаджи-Али-ага, - а во вторых, никто не согласится, чтобы его дочь ходила с открытым лицом.

    - Разве наши школы не бесплатны?

    - Нет, - ответила Дильбер-ханум. - Обучение бесплатно лишь для тех детей, которые собраны американцами. Остальные обязаны вносить плату за учение.

    …- Американская школа, - продолжал Гаджи-Али, - не дает возможности определять туда азербайджанок, так как ее программа, включающая такие дисциплины, как христианский закон божий, церковное богослужение, изучение евангелия и т. д., отталкивает азербайджанок, не желающих воспринимать воспитание священников и монашек. Они поддаются воздействию миссионеров.

    - Ну, что же, - возразила мисс Ганна. - Можно ведь проходить все предметы и даже уроки закона божьего, чтобы не нарушать школьной программы, и в то же время не подпадать под влияние миссионерской школы. Американские школы - большие культурные очаги на Востоке. Можно только сожалеть, что иранцы не пользуются ими!

    - Особенно жалеть не о чем, - вмешался в разговор я. - Не надо забывать, что человек и особенно молодое существо не может забыть впечатлений, полученных в детстве; школа имеет огромное влияние на формирование ума и характера. Вот в этом и наше разногласие с мисс Ганной. Она говорит, что можно проходить все предметы и в то же время не подпасть под влияние пройденного. Это неверно. Во-первых, душа ребенка не в силах защитить себя от педагогического воздействия. Если мисс разрешит, вопрос можно немного углубить…

    - Пожалуйста, пожалуйста, - поспешила ответить мисс Ганна с деланной улыбкой. - Говорите, не стесняйтесь.

    - Ваши замечания правильны. Я прошу вас продолжать! - в свою очередь попросила Дильбер-ханум.

    - Ребенок не может остаться свободным от влияния школы. Если возьмем педагогические приемы и методы, применяемые в иностранных школах в Иране или других странах Востока, и внимательно присмотримся к ним, мы убедимся, что там, помимо религиозной опасности, кроется опасность более грозная; помимо миссионерского гипноза, в этих школах налицо и все условия колонизаторской политики. Эти школы, каким бы правительством они ни были открыты, следует рассматривать, как подготовку к будущей колонизации, будущему захвату. Эти школы препятствуют развитию местной национальной культуры. Окончившие их люди Востока, напичканные различными взглядами, воспитанные не в едином духе, не сумеют создать собственную национальную культуру и, что еще хуже, даже не захотят ее создавать.

    - Но хотя бы один факт изучения языка и умения говорить по-английски, как англичанин, разве не культурное достижение? - спросила мисс Ганна.

    - Опять-таки я не могу с вами согласиться, - возразил я. - Одно знание языка не определяет еще культуры. Если бы эти школы давали здоровое знание, не отравляли детей догмами религии и церкви, не прививали им миссионерских идей, и не завлекали в сети колонизаторов, тогда я присоединился бы к мисс Ганне и вместе с ней сказал бы, что американские школы на Востоке - огромные культурные очаги. Спросим теперь саму мисс Ганну, есть ли у нее возражения?

    - Нет, - ответила та.

    - Теперь я возвращаюсь к вопросу о том, что знание языка делает человека культурным. Конечно, язык играет огромную роль в деле повышения культуры. Но это не значит, что культура зависит от знания языка.

    - Что же вы предлагаете? - спросила Ганна.

    - Иран должен добиваться закрытия всех иностранных школ, преследующих колонизаторские цели, и открыть школы, могущие создать собственную национальную культуру. Если бы иностранные школы на Востоке были открыты с целью воспитать детей в интернациональном духе, каждый должен был бы приветствовать это начинание. В таких школах нужно было бы наряду с государственным языком колонизаторской страны вести занятия и на местных языках. Если б колонизаторское правительство, являясь сторонником религии, вело преподавание вероучения местного населения, то и это было бы не так уж страшно, так как учащийся, получив в школе научные знания и повысив свой культурный уровень, мог бы постепенно освободиться и от собственной религии и стать противником фанатизма. А в американских и иных иностранных школах дело обстоит иначе; в них основным предметом является религия и все знания даются под этим углом зрения. Согласитесь, что такие знания не могут возбудить желания борьбы с религией.

    - Если мисс разрешит, - вмешался в разговор Гаджи-Али-ага, - я подкреплю фактами высказанные товарищем мысли. Дильбер-ханум в этом году окончила американскую школу. Теперь я наблюдаю за ней, хочу определить ее характер, навыки и склонности, и вот, к чему я прихожу. Девочка не тавризянка и не американка, не азербайджанка и не англичанка, девочка не мусульманка и не христианка. Если бы Дильбер-ханум могла, отрешившись от одного, всецело присоединиться к другому, избрать в жизни один, определенный путь, на этом пути она построила бы свое будущее. Теперь же она не может создать себе круга, общества ни среди нас, ни в семьях, с которыми мы общаемся. Все в нас ей чуждо. Это относится ко всем обучавшимся в миссионерских школах. Так, например, питомцы французской школы, преследующей французскую колонизаторскую политику, хотели бы не сами переселиться во Францию, а Францию перетащить на родину, так как они воспитаны, как пропагандисты колонизации.

    - Верно, - подтвердил я его слова. - Если бы духовенство, выступающее против иностранных школ в Иране, подходило к вопросу с этой стороны, я поддержал бы его. Но этому духовенству и в голову не приходят вопросы колонизации и миссионерства; его беспокоит лишь то, что девочка пойдет в школу и бросит чадру, а это оно считает гибельным для мусульманства. Положительной чертой иностранных школ является то, что учащиеся там девочки сбрасывают чадру. По мнению духовенства, они заражаются там и безверием, но это мнение ошибочно. Если ребенок входит в школу, исповедуя одну религию, то покидая ее, он приобретает другую. Если бы антирелигиозные вопросы были поставлены в школах правильно, мы все еще могли бы приветствовать иностранные школы, так как отрицание религии облегчает усвоение культуры,

    - Вот мило, разве религия - враг культуры? - спросила мисс Ганна с удивлением.

    - Да, враг!

    - Почему?

    - Потому, что законы религии и законы культуры несовместимы.

    - Ваше мнение не верно. На этот счет можно с вами очень поспорить.

    - Здесь же и начните ваш спор, - попросила Дильбер-ханум. - Думаю, что и отец поддержит меня.

    Все повернулись в нашу сторону, а Мешади-Кязим-ага, впервые наблюдавший наши дружеские споры с мисс Ганной, выглядел особенно заинтересованным.

    Держа в руке чашку, мисс Ганна с улыбкой смотрела на меня. Мне казалось, что она уже предвкушает победу в предстоящем споре со мной и готовится отомстить за критику колонизаторской деятельности Америки.

    - Сумеете ли вы доказать вашу мысль, что религия -враг культуры? - сказала она, поставив чашку на блюдце.

    - Постараюсь, но с одним условием.

    - С каким?

    - Спор будет вестись лишь в плоскости искания истины, упрямству и самолюбию не будет места.

    - Так и должно быть. Я сама за то же. Но и у меня свое условие.

    - Прошу.

    Мисс вытянулась и, сурово взглянув на меня голубыми глазами, сказала:

    - Во многих случаях, когда вопрос носил личный характер я имела возможность убедиться, что вы, растягивая вопрос и направляя его в другое русло, стараетесь замять существо вопроса, ответить на который бессильны. В этом отношении вы очень искусны, но в сегодняшнем споре вы не станете прибегать к этому приему.

    - Такое впечатление у вас могло создаться потому, что каждый вопрос я стараюсь осветить со всех сторон. Теперь же я готов. Вы можете привести ваши доводы и возражения на мой взгляд.

    - Говоря о религии, - начала девушка, - я буду иметь в виду лишь религию культурных народов. По-моему, религия управляет культурой. Почему? Потому что культура каждого народа есть продукт исповедуемой им религии и степень всякой культуры зависит от того, насколько благоприятствует ее развитию породившая ее религия. Рожденная язычеством древняя китайская культура; культура идолопоклонников, поклонявшихся змеям, животным и всяким одушевленным предметам; культура ассирийцев и египтян; древняя культура Ирана, сошедшая ныне со сцены; арабская культура, одно время пытавшаяся подчинить своему влиянию Европу, - все они были порождены разными религиями, и разница между ними обусловлена разницей между породившими их религиями. Это доказывает и христианский мир, исповедующий религию Христа и создавший на ее основе высокую культуру… Ну, как? Достаточно ли все это убедительно для вас?

    От слов мисс Ганны Дильбер-ханум была в восторге. Она радостно обняла и расцеловала американку. Ее горевшие торжеством черные, как агат, глаза, возбужденно трепетавшие губы, сочувственная улыбка, которой она ласкала мисс Ганну, ясно выражали результат американского воспитания.

    Увлеченный наблюдением за взволнованной девушкой, отравленной христианской школой, я не спешил с ответом.

    - Скажите, вы признаете эти истины? - повторила вопрос мисс Ганна.

    - Нет, - ответил я решительно.

    - Почему?

    - Во-первых, доказывая истину, мы не должны вести здесь религиозную пропаганду. Сама жизнь от нее изнемогает. Во-вторых, я должен напомнить вам, что культурная часть христианского мира не религиозна. Те, кто является рабом христианской религии, в большинстве некультурны и даже более отсталы, чем самые нецивилизованные народы мира. Культурная часть христианского общества, приобщаясь к культуре, сбросила с себя религиозные оковы и, используя религию, как орудие эксплуатации, переложила ее оковы на низшие слои, чем нанесла огромный ущерб их культурному и политическому развитию.

    Девушка слушала со сдержанным вниманием, и чувствовалось, что она ищет наиболее удобного пути для отступления, и слова, которыми она выразила свое согласие со мной, были в достаточной степени многозначительны.

    - В этом отношении вы совершенно правы, - сказала она серьезно. - Религия нужна человеку до тех пор, пока он не обретет культуры. В сущности, религия для того и создана. Низшие слои, о которых вы говорите, также подчиняются этому закону и, становясь культурнее, овладевая культурой, постепенно будут освобождаться от религии.

    - Мисс Ганна думала удовлетворить меня своим ответом и, быть может, даже доставить мне удовольствие, но мое возражение показало, насколько она ошиблась на этот счет.

    - Мой дорогой друг Ганна, - начал я. - По-вашему, культурные слои христианского мира, овладев культурой, отбросили религию. Однако их агенты, всякие миссионеры, созданные ими религиозные общины, церковь и даже огромные суммы, затрачиваемые ими на дело укрепления религии, наводят на одну мысль. Если разрешите, я продолжу.

    - Пожалуйста, пожалуйста! - попросили все сразу.

    - Отрешившиеся от религии культурные слои, о которых вы говорите лживы. Они никогда не позволят низшим слоям приобщиться к культуре и отбросить религию, так как в этом случае низшие слои перестанут подчиняться приказаниям «культурных», откажутся дешево продавать им свой труд на фабриках и заводах, восстанут против законов эксплуатации. Вот почему эти господствующие классы добиваются и будут добиваться, чтобы крест, являющийся символом рабства, никогда не был снят с шеи трудящихся масс.

    Мисс Ганна промолчала. Нас пригласили к ужину. За столом мисс Ганна и Дильбер-ханум говорили по-английски, а мы по-азербайджански.

    Было уже за полночь, когда мы попрощались и вышли.

    Мисс Ганна и Дильбер-ханум условились часто встречаться и бывать друг у друга. Мы проводили мисс Ганну до дома, и, когда Мешади-Кязим-ага на обратном пути спросил про нее, я ответил с улыбкой:

    - Это та самая девушка, которая дала вам заработать миллион туманов.

    Сегодня по всем улицам Тавриза были расклеены сообщения российского телеграфного агентства. Это было новостью в жизни Тавриза. Во время царской оккупации и до нее подобных случаев не было. Это было одной из мер царского консульства против нашей нелегальной листовки. Печатая ложные сообщения, русские хотели добиться перемены отношения народа к Мамед-Али.

    Вот о чем говорилось в телеграфном сообщении:

    «По сообщениям русского телеграфного агентства, победоносные войска Мамед-Али-шаха, перейдя в наступление, движутся на Тегеран. Доблестная конница племени Джабарбейли уже проявилась у имам-заде [54] .

    Племена Талыша, Микаиллы, Гаджи-Ходжалы, Джан-Ханымлы и Поладлы, поклявшиеся вернуть корону и трон законному шаху, двигаются на Тегеран».

    Напечатанное на фарсидском языке, это сообщение не только было расклеено на стенах всех тавризских домов, но пачками распространялось на базарах и площадях.

    На улицах, на площадях, у мечетей иных разговоров не было; все говорили только об одном.

    Гаджи- Мир-Мохаммед, Гаджи-Мир-Курбан и все, находившиеся под покровительством царского консульства, указывали на газету «Новое время», говоря:

    - Сударь, пожалуйста, вот прочтите!… Клянусь своими святыми предками, что дело уже кончено. Эту газету изволил преподнести нам сам господин консул и лично заявил, что это вопрос двух-трех дней… Кончено…

    Точно проверенные сведения я мог получить только от американки или от Нины.

    Квартира мисс Ганны была ближе, и я, недолго думая, направился к ней, надеясь застать ее дома, но мне пришлось ждать ее более получаса.

    Она пришла румяная и радостно возбужденная.

    Быстро сбросив шляпу и перчатки и кинув пальто на руки горничной, она взяла меня иод руку и потащила на балкон.

    - Что случилось? - спросил я.

    - То, что мы хотели…

    - А именно?…

    - Мамед-Али разбит.

    - Что ты говоришь, Ганна! Милая Ганна!…

    - Передовые отряды Мамед-Али под командой Сардар-Эршада атаковали расположение на тегеранской дороге имамзаде, где они впервые столкнулись лицом к лицу с конституционными войсками. Произошло кровопролитное сражение. В результате, конституционная армия взяла в плен триста человек. Оставив до ста человек убитыми, Сардар-Эршад обратился в бегство…

    Сказав это, девушка спросила:

    - Ну, доволен этими вестями?

    - По правде говоря, я не знаю, где истина…

    - Дорогой мой! Ведь этих слов я никому не скажу. Я открываю тебе эту тайну, как честному иранцу. Победа иранцев в настоящее время радует американцев. Американское правительство за сохранение неприкосновенности Ирана. Ну, теперь скажи, будешь ты сегодня обедать со мной?

    - Кто же не захочет обедать в обществе прелестной Ганны?

    - А зачем ты пришел сейчас?

    - Это ты знаешь лучше!

    - Если бы я знала, что это правда, то не беспокоила бы тебя, слушалась бы твоих советов и была бы спокойна за будущее.

    - Это правда, клянусь в этом всеми желаниями твоего сердца. Ведь эти желания для меня святы.

    Попрощавшись с ней, я вышел.

    Полагаться всецело на информацию американцев, врагов русских, было нельзя. Надо было навести справки и в русском консульстве.

    Когда я вошел к Нине, она только что вернулась и, переодевшись в домашнее платье, собиралась заняться работой. Увидев меня, она хотела уйти, чтобы переменить туалет, но я поймал ее за руку и усадил на диван.

    Нина посадила Меджида на колени и принялась расчесывать его волосы.

    - Есть две важные новости, - начала она.

    - Какие?

    - Сегодня из Тегерана получено сообщение, уничтожившее все надежды консула. В битве при имамзаде войско Сардар-Эршада разбито наголову и понесло большие потери: сто человек убитыми, триста пленными. Войско обращено в бегство. Из Тегерана получена инструкция повлиять на местную печать и скрыть весть о поражении Мамед-Али. Это первая новость. А вот и вторая: мы приглашены в гости к Сардар-Рашиду. Наконец, они поженились. Доволен ли ты этими новостями?

    - Первой - да, а второй - нет. От нашего пребывания в этом обществе вреда больше, чем пользы.

    - Ты ошибаешься. Сардар-Рашид - человек, близкий к русскому консулу. Он один из главных сторонников царя, и консул старается придать этому бракосочетанию большую торжественность. Иначе Ираида и не согласилась бы на этот брак. Ее несчастью способствовала царская колонизаторская политика. По-моему, в случае возникновения каких-либо событий твое знакомство с Сардар-Рашидом может сыграть большую роль. Кроме того, игнорирование нами этого приглашения может возбудить подозрения Ираиды и обидеть ее. Ведь, кроме нас, у нее, в конечном итоге, никого нет.

    - Это верно, но раз Ираида не послушалась моего совета, то и обижаться не имеет права, - ответил я решительно, - Я знаю, что у Сардар-Рашида нет будущего. Заявить ей об этом открыто я не мог, но все же достаточно ясно намекнул ей. Она сама между прочим, дала понять, что не продается Сардар-Рашиду и заставила меня поверить в это, но ее слова оказались ложью.

    - Дело было так, - старалась уверить меня Нина. - Супруга Сардар-Рашида вела себя непристойно, сардар решил развестись с ней и жениться на Ираиде. Ираида не хотела разбивать семью, и дело довольно долго оставалось в таком положении. На этих днях приехали братья жены сардара и увезли ее к себе, в Ардебиль. Это раз. А второе то, что Ираида согласилась на этот брак под давлением консула. В гостях нам будет неплохо. Там же будет придан официальный характер отношениям сестры Сардар-Рашида с командиром Апшеронского полка Смирновым. Во всяком случае, пойти на вечер нужно.

    - Я не возражаю, пойдем, но знай, что мы должны сегодня выпустить второй номер листовки. Выпущенное русским консульством телеграфное сообщение заставило большую часть тавризцев поверить в победу Мамед-Али. Необходимо сегодня же мобилизовать членов кружка. Когда придет к тебе Гасан-ага, поручи ему оповестить всех членов, а потом зайти ко мне. Теперь я иду в русско-иранскую школу.

    Поцеловав Нину и Меджида, я поспешно вышел.

    У магазина Меджидульмулька я встретил учителя Акберова Акбера и, передав ему известие о поражении войска Мамед-Али, предложил сегодня же выпустить вместе со мной листовку.

    - Когда мы встретимся? - спросил он.

    - Жди меня вечером к десяти. Я принесу с собой готовый материал, а ты заготовишь листки такого же формата, как и в прошлый раз. Опять мобилизуй своих учеников. Я сообщил и другим. Утром листовка должна быть уже расклеена по стенам. Расставшись с Акберовым я отправился в контору Мешади-Кязим-аги. Он опять был окружен купцами, делавшими новую попытку урвать хотя бы часть американских товаров, и пустившими в ход все увертки и расточавшими медовые речи.

    Шепнув Мешади-Кязим-аге, что Мамед-Али разбит у имамзаде, я посоветовал ему поскорее сбыть товары, пока война окончательно не завершена.

    - Что же теперь нам предпринять? - спросил Мешади-Кязим-ага.

    - Продай часть товаров, но не все. Затем сегодня мы должны отпечатать листовку. К восьми созовите совещание. Место сбора сообщите мне вечером.

    - Придешь ты сегодня обедать?

    - Нет, я обедаю в другом месте, - сказал я, выходя, и отправился к мисс Ганне.

    Все места, где были расклеены первые наши листовки, находились под постоянным наблюдением царских шпионов и потому решено было второй номер листовки расклеить на новых местах.

    Второй номер нашей листовки возбудил небывалый подъем духа у тавризцев. Молчавшие в течение ряда месяцев языки развязались, начавший было угасать революционный дух вспыхнул с новой силой.

    Чистильщик сапог, уличные торговцы и даже амбалы, как и в победные дни революции, свободно распевали памфлеты на Мамед-Али:

    Мамед- Али бежит, держи!

    Сорвался с привязи, держи!

    Листовки наши не были еще сорваны.

    Проходя мимо караван-сарая Мирза-Исмаила, я увидел большую толпу, собравшуюся перед одной из них. Кто-то читал ее громко. В стороне сидел на разостланном коврике Ага-Магомет-Али из Карабаха и, потягивая кальян, слушал чтеца.

    «Граждане Тавриза! Истина не может быть побеждена. Задушить идею свободы нельзя. В первом номере листовки мы сообщали вам, что бывший шах Мамед-Али при содействии России и Англии, вернулся на территорию Ирана. Это сообщение взволновало революционное население Тавриза. Под давлением империалистского царского правительства официальная печать скрывает от вас истину. Вот почему мы сообщаем в этом номере о первых действиях Мамед-Али в Иране.

    По достоверным сведениям, полученным из Тегерана, 5 сентября войска Мамед-Али, под командованием Сардар-Эршада, встретились лицом к лицу с конституционной армией. Отряд Сардар-Эршада, потерял 300 человек пленными и 100 человек убитыми. Войска Мамед-Али бегут. Силы конституционной армии растут с каждым днем. Революционные племена присоединяются к конституционной армии.

    В следующем, третьем, номере мы сообщим о дальнейшем ходе событий».

    Став в стороне, я наблюдал за настроением толпы, как вдруг по базару рассыпались кокамирские сеиды с дубинками в руках и принялись срывать расклеенные по стенам листовки. Подойдя к караван-сараю Мирза-Исмаила, сеиды хотели сорвать листок, наклеенный на ворота, но, заметив Ага-Магомет-Али, не решились сделать это.

    Оттуда я решил пройти к кладбищу Геджиль и Аджидан-Ганысы, чтобы поглядеть и там на отношение тавризцев к нашим сообщениям. По дороге я встретил Мешади-Кязим агу.

    - Слава мастеру! - проговорил он со смехом.

    - Что случилось? - спросил я.

    - То, что привело меня в восторг.

    - А именно?

    - Чины незмие раздобыли документы, свидетельствующие об участии в этом деле американского консульства. Какой-то неизвестный поздно ночью бросился к зданию американского консульства и скрылся там, но по дороге потерял свой мешок. В мешке обнаружены подпольный листовки. Надпись на мешке также доказывает правильность предположений незмие.

    - Возможно, - сказал я. Русско-американские разногласия могут вызвать доверие к этой версии. Посмотрим, чем это кончится!…

    Мы пошли дальше. Повсюду в городе чувствовалось большое оживление. Сегодня в Тавриз были введены новые части царской армии. Вся незмие была поставлена на ноги. Караул у ворот консульства был удвоен, и в этой части города были расставлены еще казачьи посты.

    Нина нарядилась в свое лучшее платье и надела на себя все свои драгоценности. Я был немало удивлен таким поведением девушки-революционерки, но не возражал, чтобы не создавать недоразумений.

    Когда мы подошли к дому Сардар-Рашида, Нина оглядела его и сказала, поджав губы:

    - Наружный вид ничего собой не представляет… Посмотрим, как внутри.

    «Неужели таковы и другие наши девушки и женщины, участвующие в революционном движении? - подумал я, почувствовав в словах девушки какое-то ревнивое отношение к сестре. - Подобает ли это чувство такому юному и чистому созданию, как Нина, к тому же революционерке? Или это в характере всякой женщины?»

    У ворот я постучал висячим молоточком по металлической дощечке. Дверь открыла старая служанка Ираиды, немка Матильда, и, увидев нас, побежала докладывать. Навстречу нам тотчас же вышли Ираида и Сардар-Рашид.

    Когда мы вошли во двор, мясники, повалив на землю двух баранов, хотели заколоть их у наших ног.

    - Дайте мы пройдем, тогда и режьте, - попросила Нина и прошла вперед.

    Сардар- Рашид взял меня под руку и провел по аллее к террасе.

    - Добро пожаловать! Ваше посещение осчастливило нас. Этот день я буду считать самым счастливым днем в моей жизни, - любезно говорил Сардар-Рашид по дороге.

    Ираида что-то рассказывала Нине, но та, казалось, ничего не слышала и мысленно сравнивала себя с сестрой, желая взять над ней верх своей внешностью. Мы обошли комнаты, балкон и сад. Нина не могла не почувствовать преимущества своей квартиры перед квартирой Сардар-Рашида.

    В доме Ираиды нельзя было найти ни одной вещички, которая привлекла бы внимание посетителя. В столовой висел на стене портрет Николая второго в окружении маленьких русских флажков. Я сел с Сардар-Рашидом за столик.

    - Сардар, взгляните, это преподнес мне супруг Нины, - сказала Ираида, показывая подаренную ей Ниной дорогую пудреницу.

    - Я тронут вашим вниманием, - обратился ко мне Сардар-Рашид. - Любезность, проявленная вами к моей семье, служит доказательством прочности нашего родства… - Он выразительно взглянул на Ираиду.

    Та поднялась и вышла из комнаты. Нина подсела к нам. Немного спустя, Ираида вернулась с двумя маленькими коробками, обтянутыми зеленым бархатом. В одной из коробок была пара дорогих браслетов, в другом - изящные мужские часы.

    - Сардар приготовил это для вас, - сказала Ираида, передавая браслеты Нине, а часы мне.

    - О, мы весьма смущены вниманием сардара… Эти подарки господина сардара останутся для нас драгоценной памятью.

    Зажгли лампы. Несмотря на наличие в Тавризе электрического освещения, в доме Сардар-Рашида его не было; электричество заменяли керосиновые лампы французских и английских фабрик. Кроме этих ламп, десятки свечей, горевших в огромных канделябрах, ярко освещали комнату, и в ней было светло, как днем.

    Махру- ханум не было, она должна была прийти со своим женихом Смирновым.

    - Сударь, мы оба сыны Востока, - начал Сардар-Рашид, - мы скорей других наций умеем ориентироваться и понять, где и как следует начинать и где остановиться. Я говорил об этом и Ираиде-ханум. Наша жизнь связана с русскими. Лишь русская культура и русское воспитание смогут обеспечить наше счастье. Наша национальная независимость находится в прямой зависимости от величия и славы российской державы. Под ее сенью мы скорее сумеем пойти по пути прогресса. Этого многие не понимают. Я считаю, что надо слиться с русскими, брать в жены их девушек, выдавать своих дочерей за них, слить жизнь воедино. С этой целью я и сестру мою Махру выдаю заСмирнова и сам женюсь на Ираиде-ханум. Я вижу прекрасные результаты своих идей. Господь бог дал мне счастье встретиться с прекрасной девушкой. Вы сами - человек, получивший русское воспитание. Ираида-ханум, по меньшей мере, сотню раз твердила мне о вашей воспитанности и культурности. Она с радостью рассказывала о счастье своей сестры. Прошу прощения, что я позволяю себе касаться этой темы. Не упускайте случая, исполните предписание нашей религии; она разрешает женитьбу на иноверках, и вы не должны обходить этот вопрос. Поступите согласно предписанию священного шариата. Разве трудно заключить брак сийга? Быть может, в будущем девушка примет магометанство, и заслуга этого богоугодного деяния зачтется вам и вашему потомству до семьдесят второго колена.

    Сардар вышел на балкон, чтобы дать слугам какое-то распоряжение, и я стал обдумывать свой ответ, когда дверь распахнулась и в комнату вошла Махру-ханум со Смирновым.

    Махру- ханум была в чадре. Мы уже слышали, что она показывается на улице в чадре. Пока Махру-ханум возилась в другой комнате, Смирнов, франтоватый русский офицер, стоял в стороне, никому не представляясь. Вернувшись в зал, Махру-ханум стала знакомить нас со своим женихом.

    - Это сестра нашей невестки, Нина-ханум, - проговорила она. - А это будущий зять нашей невестки, Абульгасан-бек, господин, о котором я вам говорила.

    Смирнов был слегка задумчив, видимо, он подвергал сомнению мое аристократическое происхождение. Вот почему первой же фразой он пытался разрешить свое сомнение.

    - Вы дворянин?

    - Да, я бек.

    - Великолепно, я счастлив познакомиться с вами, как с будущим родственником, - удовлетворенно проговорил он.

    Лицо этого человека показалось мне знакомым. Где-то я встречал этого офицера, но где?

    Салон был ярко освещен.

    Три девушки сидели рядом, одетые в роскошные туалеты и блистая драгоценными камнями. При малейшем движении их сверкающих белизной рук, блеск бриллиантов на их пальцах слепил глаза. Как ни были гости и хозяйка увлечены разговором, они не могли оторвать глаз от украшавших руку Нины дорогих часов.

    Сардар- Рашид, сидя между Ираидой и Смирновым, говорил по-русски, а Махру-ханум, Нина и я -по-азербайджански. Сардар-Рашид владел русским языком довольно плохо и сильно коверкал слова, так что Ираида и Смирнов понимали его с трудом. Я заинтересовался его разговором, но мог только понять, что он рассказывает о своем путешествии в Европу.

    Во время разговора Сардар-Рашид часто оборачивался и поглядывал во двор, словно ожидая новых гостей.

    Мне было скучно, я не мог усидеть на месте и, поднявшись принялся прогуливаться по залу. Моему примеру последовал и полковник, который также не мог выдержать болтовни своего будущего шурина.

    - Действительно, ваш Восток многообразен и чудесен, - сказал он, присоединяясь ко мне. - Я объехал много стран, называемых поэтами земным раем, и убедился, что между описанным в стихах и прозе раем и действительностью нет ничего общего. Порой писатели, отдаваясь, чувству, старались какую-нибудь маленькую захолустную страну представить в виде рая. В Тавризе я еще раз перелистал написанные о Востоке стихи и прозу и убедился в их ошибочности. Эта страна больше, чем рай, это - страна чувств, страна любви, а писатели показали ее в ином свете. Я объездил почти всю Европу. Был помощником атташе при германском посольстве, занимал должность атташе в Швейцарии. В Петербурге я командовал лейб-гвардии его императорского величества полком и посещал почти все аристократические дома. Но того, что я видел в Тавризе, не встречал ни в одной стране, и нигде я не любил так, как я люблю ту, что встретил здесь.

    Сказав это, офицер задумался.

    - Вы любите? - спросил я, желая разузнать историю его знакомства с Махру-ханум.

    - Никогда в жизни я не испытывал чувства любви, но был любим много раз. Я был красив и молод и часто издевался над теми, кто любил меня. Еще с восемнадцати лет я научился копировать тех, кто говорил мне о своих чувствах и страданиях. В Петербурге мои увлечения не длились больше одной недели. Самые красивые девушки из лучших фамилий не могли удержать меня около себя. Через неделю они надоедали мне, и я переходил к другим. Увлечения женщин я всегда считал не постоянными, ненадежными и всегда отворачивался от них. Вот почему, несмотря на настояния родителей, я до тридцати пяти лет оставался холостым. И вот здесь я убедился в неверности своих былых взглядов, изменил себе и полюбил так сильно, как никто другой. Моя судьба оказалась связанной с иранской революцией. Отправляясь сюда, я думал, что отправляюсь в объятья лютого зверя, но оказалось наоборот, я сам лютым зверем вошел в объятия прекрасного Востока. Я, как и другие мои товарищи, шел растерзать, растоптать Восток. Таков был и приказ: «дикари не любят милосердия, им нужна плетка». На Востоке мы дошли до пределов зверства, но и здесь, как, впрочем, и во всех других делах, я пошел дальше своих товарищей; с неслыханной жестокостью я как-то разбил из-за собачонки голову одному старику.

    При этих словах легкая дрожь пробежала по телу полковника. Теперь я все вспомнил. Это был тот самый офицер, который в Маранде бросил чашку со сливками в голову старого торговца.

    - Простите. А ваша собачонка жива? - спросил я.

    - Ее больше нет, - сказал он, взглянув на меня. - А вы откуда знаете, что собака была моя?

    Я рассказал ему сцену, свидетелем которой мне пришлось быть по дороге в Тавриз.

    - Этой собаки больше нет. Моя невеста не выносит собак, и я пристрелил ее, - сказал полковник и продолжал: - Простите меня, как уроженец Востока. Я больше не враг Востока, а друг его. Здесь нет ничего, чего бы я не любил, потому что любимая мной девушка - дочь этого Востока. На кого бы я не взглянул, передо мной встают ее глаза, ее лицо, вся она. Каждое услышанное мною слово напоминает мне ее слова, и мне кажется, что она чувствует то же самое, так как и она любит меня, - добавил он.

    - Вы долго страдали, пока не познакомились с Махру-ханум?

    - Да, наше знакомство имеет свою историю. Я один из близких знакомых сардара по службе. Мы познакомились с ним в доме господина консула. Я и мои товарищи по оружию с их женами часто бывали в гостях у сардара. Несколько раз я видел Махру издали и. чувствовал, что она хочет быть замеченной мною. Как-то раз мы были в гостях у одного из наших офицеров. «Вы теперь человек Востока, - между прочим сказала мне жена его, - вас полюбила прелестная девушка Востока». Я был удивлен и спросил о девушке. «Это сестра Сардар-Рашида - Махру-ханум», - сказала она. Это меня сильно взволновало, и я попросил ее нигде не говорить об этом, так как, если б это дошло до Сардар-Рашида, то могло отразиться на наших взаимоотношениях. Как-то раз на параде, среди женщин, толпившихся вокруг сада Шахзаде, я заметил высокую стройную девушку; она заметно выделялась среди остальных. После этого я часто встречал ее одну. Девушка словно изучила часы моего выхода из сада Шахзаде и каждый раз попадалась на моем пути. Отправляясь в консульство к генералу, я видел, как она, словно тень, скользит за мной. Сказать правду, ее поведение возбуждало во мне недоверие. «Это - Восток, - говорил я себе, - страна чудес, таинственная страна заклинаний, колдовства, заговоров. Кто она? Не подослана ли она какой-нибудь из конкурирующих с Россией держав? Не хотят ли при ее посредстве возбудить на этом фанатичном Востоке возмущение против русских, попирающих религию и посягающих на честь женщин? Мысли эти томили и терзали меня, а не думать о ней я не мог. Девушка все чаще и чаще попадалась мне на глаза. Я не мог никому открыться. При виде этой завернутой в черную шелковую чадру девушки я дрожал, как при виде черного призрака, и терял всякое самообладание. Завидя ее издали, я прибавлял шаг, хотел бежать от этого кошмара, но девушка также прибавляла шаг, не выпуская меня из виду, и я доходил до исступления. Такое положение длилось довольно долго. Как-то раз заседание в консульстве затянулось. Я был рад, думая, что так поздно я не встречу преследовавшего меня черного призрака. Я не находил выхода из создавшегося положения. Дошло до того, что у меня порой мелькала мысль о похищении девушки при помощи солдат и избавлении от нее раз и навсегда. Другого пути не было. Если не сегодня, то завтра это неминуемо должно было совершиться. Да… Я вышел из консульства. Был вечер. На улице ни души. Подойдя к саду Шахзаде и не заметив ее среди прохожих, я облегченно вздохнул, но, приблизившись к воротам сада, я снова увидел загадочную фигуру, ожидавшую меня. Я замер. Я не был в состоянии ни двинуться вперед, ни повернуть назад; мне надо было пройти мимо нее. Повернуть обратно я не мог, наступал час моего дежурства. Она проговорила мне что-то на непонятном языке. Я растерялся. В звуках ее голоса мне почудилось нечто таинственное, волшебное. Уже стемнело. С минарета раздались последние звуки азана; роскошные дворцы Востока, спрятавшись в объятьях уродливых кирпичных стен, собирались уснуть. Я был на одной из узких улиц. Черная фигура незнакомки сливалась с наступающей вечерней мглой. Поблизости не было фонарей. Лишь издали брезжил тусклый свет фонаря в саду Шахзаде, да еще в небе мерцали звезды, как будто смеясь над моей судьбой. А из-под черной чадры сверкала пара обольстительных глаз. Когда женщина, сказав несколько слов хотела подойти ко мне, я с безумным криком обнажил шашку. Руки, поддерживавшие покрывало, опустились в ужасе вдоль стана. Передо мной стояла изумительной красоты девушка, подобной которой я не встречал до тех пор. При взгляде на ее похожие на пару сабель брови я бессильно опустил свою шашку и не помню, как вложил ее в ножны. В одно мгновение промелькнули в моей памяти все, когда-либо виденные мною красавицы, и ни одна из них не могла соперничать с ней в красоте. Я чувствовал отвращение к ним и всепоглощающую, захлестывающую страсть к стоявшей передо мной таинственной девушке, Я видел настоящую живую восточную красавицу, воспетую в книгах, украшающую гаремы. Девушка сказала еще несколько слов и, не получив ответа, скрылась в объятиях ночного мрака. Долгое время после того я не встречал ее и тщетно бродил по улицам Тавриза в надежде еще раз увидеть девушку, которая раньше вселяла в меня какой-то животный страх. Теперь я сам искал ее, но не находил. Я начинал любить ее. Это чувство росло во мне день ото дня. Я вспоминал ее лицо, я не мог забыть ее знойных очей, ее взгляда, ее голоса. Прошло много времени. По случаю какого-то байрама мы были у Сардар-Рашида. На этом самом балконе мы сняли пальто. И вот, уходя, я нашел в кармане записку. Она была написана не по-русски, прочесть ее я не мог. Тогда я позвал поставщика армии, и вот что он прочитал мне: «Если восточные женщины скрываются от мужчин, то и мужчины Запада прячутся от женщин. В течение нескольких недель я искала вас, чтобы сообщить вам что-то, а вы хотели убить меня. Против любви вы выступили с кинжалом. Я люблю вас. Если вы захотите дать на мое признание положительный ответ, обратитесь к моему брату Сардар-Рашиду. Постарайтесь выучиться нашему языку. Я буду ждать вас у сада Шахзаде». Вечером я снова встретил девушку. Лицо ее было открыто, но она не смела поднять на меня глаза. То ли от страха, то ли от стыда, чело ее покрылось легкой испариной. Она вся дрожала. Мы заговорили друг с другом, но многих слов мы не поняли. Поняли одно: мы любим друг друга. Расставаясь со мной, она бесстрашно протянула мне руку. Я колебался, страх снова овладел мной. Тогда она приблизила руку к моим губам, и я поцеловал ее. После этого она сама поцеловала свою руку в том месте, куда прикоснулись мои губы. Мы встречались еще несколько раз, как-то она заходила ко мне на квартиру. И каждый раз она твердила одно и то же…

    - Что? - спросил я.

    - За все время знакомства я только раз поцеловал ее руку. После того, сколько бы раз мы ни встречались, она не разрешала прикасаться к ней. Я не смел держать даже ее руку. У нее было одно условие: «Любимый мною человек должен исповедовать мою веру, мои обычаи»…

    - А как вы сами смотрите на это? - спросил я.

    - Я долго думал над этим. Сперва я хотел было отступиться, но, видя ее вновь и вновь, я решил принять ее предложение. Я не могу бороться с собой. Я решил отречься от христианства, хотя это будет ударом для всей нашей фамилии. С моей карьерой также будет покончено. Ведь полковничьего чина я добился упорным трудом. Теперь меня должны были произвести в генералы. И все это я готов потерять. Любовь к Махру побеждает все. Я каждый день встречаюсь с девушкой и твержу ей о своем согласии на все ее условия. Свое сердце я открыл и Сардар-Рашиду. Он повторил условия своей сестры. Сегодня вопрос разрешается окончательно… Вы, человек Востока, должны сохранить в тайне этот роман полковника, пожертвовавшего всей своей карьерой ради девушки Востока. Я взял отпуск на две недели и думаю, что за этот срок сумею закончить все дела…

    В этот момент появились двое молл, и девушки быстро скрылись в другую комнату. Сардар познакомил нас с моллами.

    Сложив руки на груди, полковник склонился перед ними.

    - Который из этих господ желает перейти в лоно ислама? - обратился к Сардар-Рашиду старший молла.

    Сардар- Рашид указал на полковника. Тогда молла обратился к Смирнову:

    - Что служит причиной вступления господина в лоно ислама и принятия им веры и обычаев Магомета?

    Я перевел Смирнову вопрос моллы, и он начал рассказ о причинах, побудивших его принять ислам. Я по частям переводил моллам то, что говорил офицер.

    - Многие положения ислама нравятся мне, - начал Смирнов. - Долгие годы я изучал эту святую религию. Особенно нравились мне разрешение женского вопроса и структура семьи. Как-то раз, очень давно, я, читая книгу о религии ислама, в глубоком раздумье заснул над книгой и… увидел страшный сон. Двери дома распахнулись и вошел святой старец.

    - Аллауммэ сэлли эла Мухаммедин вэ али Мухаммед! [55] - произнесли моллы и, проведя рукой по лицу, совершили салават [56] .

    Их примеру последовал и Сардар-Рашид.

    - Старец подошел и провел рукой по моей груди, коснулся головы, - продолжал Смирнов. - Проснувшись, я почувствовал необычайную легкость, словно освободился от чего-то гнетущего.

    После этих слов раздались новые звуки салаватов. Полковник продолжал:

    - Как раз в этот день его величество, государь император, должен был принять парад перед Зимним дворцом. В то время я еще не был в чине полковника. После смотра, по приказу его величества, я был произведен в полковники. Получение этого чина я связываю со своим сном. Я поверил в то, что ислам - наиболее истинная и самая светлая из всех религий, но прежние условия жизни препятствовали моему вступлению на путь истины. Теперь же жизнь, которую я веду на Востоке, и, особенно, желание создать семью приблизили меня к этому счастью.

    - Итак, вы хотите принять ислам? - снова спросил мола.

    - В сущности, я уже почти принял ислам, - ответил Смирнов.

    - Слава аллаху! Честь и хвала вам, - сказал молла и начал произносить слова заповеди. Полковник повторял их, записывая при этом в свой блокнот.

    Обряд был окончен. Полковника поздравили с принятием ислама. Я думал, что дело ограничится этим, но вопрос обстоял иначе - надо было дать полковнику новое мусульманское имя.

    - Как звать господина полковника? - спросил молла.

    - Александр Смирнов, - ответил Сардар-Рашид.

    Молла, слегка призадумавшись, достал четки и, перебирая их, стал гадать.

    - Искендер, сын Исмаила, - сказал он через минуту. - Да благословит аллах, аминь.

    С этим вопросом также было покончено. Теперь оставалось совершить обряд бракосочетания. Кебинная сумма [57] была определена в две тысячи рублей русскими ассигнациями. Молла позвал Махру. Она вошла закутанная в черную чадру и молча поклонилась моллам.

    - Согласны ли вы выйти за Искендера Исмаил-оглы? - спросил молла у девушки.

    Догадавшись, что таково новое имя ее жениха, девушка в знак согласия склонила голову и вышла.

    Были прочитаны соответствующие молитвы, написан и скреплен печатью кебинный акт.

    Полковник вручил каждому из молл по 25 рублей за труды.

    - Да, благословит всевышний это благое начинание Ага-Искендера! Да ниспошлет он ему счастье! - в один голос сказали при этом моллы. - Да сохранит аллах ему жизнь на радость любящего его родителя Ага-Исмаила! Да ниспошлет аллах ему в своих щедротах богатства Авраама! Да осчастливит всевышний наши очи ниспосланием потомства его супруге! Аминь!

    Моллы, низко кланяясь и пятясь, вышли из комнаты. После ухода посторонних мужчин, женщинам было разрешено вернуться в зал.

    Мы поздравили Махру-ханум и ее мужа Смирнова. Сардар-Рашид, выражая радужные надежды, сказал несколько слов о том, как он счастлив породниться с благородной русской семьей, с культурной нацией, и поцеловал сестру в голову.

    Мы перешли в маленькую столовую, где был сервирован роскошный ужин. Во всем чувствовалось слепое подражание европейским обычаям. Сардар-Рашид считал себя европейски воспитанным человеком и гордился этим.

    Сервировка стола, посуда, приборы, салфетки, меню, даже занавеси на окнах, портьеры на дверях, картины на стенах напоминали Европу.

    Ираида выглядела очень довольной и, видимо, гордилась перед Ниной своим умением создать жизнь на вполне европейский лад.

    Махру- ханум приковывала к себе все мое внимание. До сих пор я не раз видел и говорил с ней, но никогда не обращал на нее особенного внимания. Романтическое описание Смирновым своей любви заставило меня вновь приглядеться к ней.

    Одно то, что в восточном городе, еще не освоившем западной культуры, ведущая затворнический образ жизни девушка, поправ местные обычаи, традиции, религиозные предрассудки, могла полюбить русского офицера, могло заставить задуматься каждого. Раздумывая над молниеносной вспышкой этой любви, я искал причины, содействовавшей ее возникновению.

    Девушка была прекрасна, точно она сошла с классической картины восточного художника. Нежное лицо сверкало, как лепесток лотоса; обрамлявшие ее лицо черные волосы, соперничая с агатом, еще резче оттеняли белизну ее матовой кожи. Глядя на девушку, я начинал понимать взволнованные чувства Смирнова. Ее бархатные брови были так черны и изогнуты в такую правильную дугу, что нельзя было не вспомнить о воспеваемых западными художниками бровях, присущих красавицам Востока. Вглядываясь в их. очертания, я сравнивал их рисунок с двумя молодыми полумесяцами, которые, обнявшись, разошлись в разные стороны. Эти брови, это матовое лицо с розовыми щеками, эта чудесная красота составляли особенность чистокровных тавризских красавиц.

    Без всякого сомнения, тавризский поэт Уссар [58] , создавая свои «Ожидающие взгляды», писал их под вдохновением одной из таких же красавиц, как сидевшая передо мной Махру-ханум. Ее сверкавшие, подобно утренней звезде, глаза выражали глубокую тревогу ожидания; она быстро поводила ими, словно стараясь увидеть кого-то близкого, кто стоял за ее спиной.

    Передо мной сидели две западные и одна восточная красавицы. Первая из них Нина, я ее знал достаточно и изучил вполне. Она была младшей по возрасту и первой по красоте, и нрав ее был еще милее, чем ее наружность. Она обладала здоровыми взглядами, правильным суждением. Ее любовь была искренней и чистой. Она была девушкой упорной, ее волю не могли сломить ни законы, ни обычаи, ни традиции. Она обладала умением разбираться в жизни, создавать любовь постепенно, выбрать любимого человека.

    Вторая была ее сестра - Ираида. Она также была прекрасна, но подобных ей женщин можно встретить на каждом шагу. Такие женщины не лишены способности любить мужчину, но их любовь не зависит от их собственных желаний, она порождается извне, со стороны, причинами, ничего общего с их духовной жизнью не имеющими, их любовь создается не ими, а другими. По мнению таких женщин, каждый мужчина, способный удовлетворить их нужды и требования, может составить их счастье. Их связь ничего общего не имеет с любовью, и главное ее основание состоит в неправильном понимании ими жизни.

    Овладеть каким-либо мужчиной и, переложив на него все свои заботы, требовать от него удовлетворениявсех внешних потребностей жизни, не зная, кто он, не интересуясь его внутренней жизнью, - таков удел женщин, подобных Ираиде. У них любовь и дружба - второстепенные вещи и могут возникнуть и после физической связи с мужчиной, они могут даже вовсе обойтись без них. Их любовь - это сумма временных вспышек, связанных с получением ценных или красивых побрякушек.

    К числу таких женщин принадлежала Ираида.

    Третья - Махру-ханум - подлинная женщина Востока. Ее любовь имела иной характер, она не родилась ни в результате нужды или необходимости, ни в процессе изучения мужчины. Ее любовь была безрассудна и потому временна и бесплодна; это была любовь, рожденная страстью. У закрытых девушек, не вращающихся в обществе, бывают минуты, когда они готовы полюбить и сблизиться с первым встречным мужчиной. Такая безрассудная любовь встречается чаще всего в странах, где женщины ходят под чадрой и ведут затворнический образ жизни. Закрытая женщина, не бывая в обществе, лишена возможности изучать мужчину, находить наиболее подходящего друга жизни, поэтому она любит случайно, любовь ее бывает обычно не постоянна, кратковременна.

    Вот почему так жестки на Востоке брачные законы, прикрепляющие женщин к мужчинам. Народные сказки и поговорки убедительно иллюстрируют и разъясняют беспочвенность подобной любви. Так, запертая в четырех стенах дочь визиря начинает интересоваться сыном служанки -кечалом; дочь падишаха убегает с пастухом и так далее. Все эти мотивы народных сказок, доказывающие, что любви неведомы классовые различия, говорят также о любви, порожденной затворничеством.

    Нет никакого сомнения в том, что и в романе Махру-ханум со Смирновым была налицо не духовная близость, а голая страсть.

    Махру- ханум любила в этом полковнике, в этом человеке, за которого выходила замуж, мужчину и только мужчину. Ей было неизвестно ни кто он, ни что его ждет впереди, ни какою была его жизнь в прошлом. Сегодня он в Тавризе, а где он будет завтра, она не знала и даже не интересовалась этим. Махру с ним не бывала; не понимая его языка, не могла говорить с ним; она полюбила его одним лишь взглядом. И такова любовь почти всех восточных девушек.

    Размышляя обо всем этом, я пришел к выводу, что они недолго проживут вместе.

    Между тем ужин продолжался. Все ели, пили, говорили. Размышления утомили меня. Нина торопилась, беспокоясь за Меджида, который не лег бы спать, не дождавшись ее. Со стола убрали и, немного погодя, вошел слуга.

    - Господин сардар, он явился! - доложил он.

    - Великолепно, проводите его в другую комнату, -приказал сардар, поднимаясь с места.

    Он сделал знак полковнику. Тот побледнел, простился с гостями, поклонился Махру-ханум и пошел следом за Сардар-Рашидом.

    Махру- ханум перешла в другую комнату. Я не знал, зачем они вышли.

    - Ах, боже мой! - послышался вдруг стон.

    Голос принадлежал полковнику. Я растерянно взглянул на Ираиду.

    - Не обращайте внимания, - сказала с усмешкой Ираида. - Над полковником совершили обряд обрезания. Таков обычай!

    Я только что вернулся из русско-иранской школы, где мы собрались для обсуждения циркулировавших по Тавризу тревожных слухов.

    Русские и англичане ежедневно распространяли самые разнообразные версии о восшествии на престол Мамед-Али. Они держали в большой тайне известия о бывшем шахе. Даже в консульствах не было достоверных сведений.

    Я только что умылся, чтобы сесть обедать, когда вошел слуга мисс Ганны и подал мне коротенькую записку.

    «Срочно жду тебя. Приходи, не задерживайся ни на минуту.

    Ганна».

    Я понял, что у нее есть важная новость, и отправился к американке.

    Мисс Ганна была настроена веселой, казалось, омыла и себя, и всю квартиру благоуханиями.

    - На чьей стороне будут симпатии Америки, та и победит! - торжественно заявила она, завидя меня. - Америка - сторонница независимости Ирана… Америка - враг тем, кто проводит в Иране политику колонизации.

    - Верно. Этого требует конкуренция государств.

    - Нет, - ответила девушка, - независимости народов требует американский образ правления.

    - Я слушаю тебя, - прервал я ее, желая поскорее услышать новости. - Твое письмо было очень кратко.

    Мисс Ганна, по обыкновению, погладила мои волосы и сказала укоризненно:

    - Чем больше бы я написала, тем дольше бы ты не шел… Теперь слушай. Мамед-Али окончательно разбит. Сегодня в консульстве получена официальная информация, и Тегеран требует ее опубликования. Были созваны редакторы местных газет, но за отсутствием санкции русского консула они от опубликования отказались. Сражавшиеся у Саве и Баручирда главные силы Мамед-Али, составляющие его последнюю надежду, окончательно разгромлены. Сам он бежал в Россию.

    Новость, сообщенная девушкой, сильно меня обрадовала. Кое-как пообедав у мисс Ганны, я быстро поднялся. Она стала протестовать, но я успокоил ее обещанием зайти еще вечером и вышел.

    Надо былоповидать и Нину, узнать о сведениях, полученных в русском консульстве. Нина оказалась дома. Она сообщила, что сведения эти были получены очень поздно через русского шпиона из американского консульства. По словам Нины, консул оказал давление на редакторов местных газет и потребовал обойти вопрос молчанием.

    - Не беда! - заметил я. - Мы опубликуем их сами, и все будут в курсе событий.

    Выйдя от Нины, я снова зашел в школу, где мы вместе с Акбером Акберовым составили содержание очередной листовки. Оттуда я направился в контору Мешади-Кязим-аги, где застал снова купцов, все еще уговаривавших Мешади-Кязим-агу продать им американские товары.

    Несмотря на значительное повышение цен, Мешади-Кязим-ага не хотел выпустить товары из своих рук.

    - Мамед-Али разбит, - шепнул я ему, - и бежал в Россию. Сегодня же распродайте все товары, но только за наличный расчет. Завтра листовки будут опубликованы.

    Не меняясь в лице, Мешади-Кязим-ага принялся торговаться.

    Вечером, закончив дела и вернувшись в контору Мешади-Кязим-аги, я узнал, что все товары распроданы на американские доллары, английские фунты и иранское серебро. Когда деньги были сосчитаны и перевязаны, Мешади-Кязим-ага заметил:

    - Из этой сделки на долю революции перепадает пятьсот тысяч туманов. Где их хранить и на что тратить - зависит от вас.

    - Держите их при себе, а в случае нужды, будете тратить…

    Затем я достал одну из напечатанных листовок и прочитал:

    Поддерживающие в течение ряда месяцев иранскую контрреволюцию правительства Англии и России потерпели полное поражение в своих недостойных действиях. Наступление, предпринятое Мамед-Али на трон, окончилось крахом. Конституционные войска под командой Ефрема и Сардар-Бахадура разгромили банды Мамед-Али, который снова бежал в Россию. Эта авантюра России и Англии разорила страну от берегов Каспия до самой столицы, ввергла в нищету шахсеванов, туркменов и всех крестьян. Действия англичан и русских вызывают заслуженную ненависть всего крестьянства Ирана. Интриги обоих государств разоблачены, их коварное лицо выявлено, иранцы узнали своих друзей и врагов.

    Население Тавриза вновь должно сыграть главную роль в борьбе с царскими и английскими оккупантами. Население Ирана может и должно рассчитывать только на свою революционную энергию.

    Необходимо вести решительную борьбу с англофилами и русофилами, являющимися орудием в руках колонизаторов.

    Граждане Тавриза! Читайте сообщения английского министерства иностранных дел об Иране. Читайте и вникайте в смысл этих слов:

    «В отношении Ирана мнения Англии и России совпадают. Иран обязан признать интересы обеих держав».

    Это означает, что Иран должен отрешиться от самостоятельного существования и стать такой же колониальной страной, как Египет, Марокко, Тунис.

    Тавризцы! В ближайшие дни ожидается новая авантюра этих держав.

    Они требуют удаления американского советника по финансовым делам Моргана Шостера, приехавшего для приведения в порядок финансового положения Ирана.

    Англия и Россия готовятся предъявить Ирану ультиматум по этому поводу.

    Иранское правительство, оказывается, «не имеет права» без санкции этих государств призывать советников со стороны.

    Население Тавриза! Все это свидетельствует о том, что борьба не окончена. Нужно снова бороться, нужно снова влиться в окопы революции».

    Сегодня мисс Ганна собиралась ехать в селение Паян. Сообщив об этом мне за день в письме, она настойчиво просила сопровождать ее. Я и сам был заинтересован в этой поездке. За последние дни Англия и Россия старались создать новые осложнения в Иране и усиленно добивались изгнания финансового советника Моргана Шостера, который работал независимо и рассматривал Иран, как самостоятельную державу, не считаясь с интересами Англии и России.

    И вот в такой ответственный момент Сардар-Супехдар с Сардар-Асадом затеяли внутреннюю борьбу за руководство правительством. Дошло до того, что они установили очередность внесений обязанностей председателя правительства.

    Мы задались целью выяснить отношение Америки к вопросу о Моргане Шостере, и потому я старался почаще навещать мисс Ганну. Было неизвестно, выступит ли Америка в защиту Моргана. Приписывая мои частые посещения влиянию растущей любви, девушка не могла скрыть своей радости.

    Когда я вошел к мисс Ганне, она, стоя перед закрытым окном, любовалась растущими у балкона деревьями, которые низко склонили свои ветки под тяжестью сочных плодов.

    Экипаж уже стоял у ворот. Позавтракав, мисс Ганна надела пальто.

    Я думал, что девушка едет в селение Паян на обследование, но вопрос обстоял иначе. Когда экипаж тронулся, девушка достала из сумочки письмо, написанное по фарсидски, с переводом на английский язык, и адресованное американскому консульству. Письмо было от тавризского мучтеида Мирза-Гасан-аги.

    «В селении Паян, - писал мучтеид, - являющемся моей собственностью, американцы без моего ведома и разрешения открыли организацию. Самовольные действия американцев и вмешательство их во внутренние дела Ирана вызывают справедливое негодование иранцев. Как духовный вождь я не могу остаться равнодушным к тому факту, что американцы в селении Паян отбирают детей у родителей и посылают их в Америку, где воспитывают в духе христианства.

    Поэтому я требую немедленной очистки селения Паян, в противном случае, рассматривая действия американцев, как вмешательство во внутренние дела Ирана, я вынужден буду обратиться к представителям великих держав.

    Мирза- Гасан».

    Это письмо очень взволновало меня. Я боялся за участьспрятанного с таким трудом оружия. После ухода американцев оно оставалось под большой угрозой, поэтому необходимо было озаботиться его переброской, а это при данных условиях, когда агенты царского консула не давали нам вздохнуть, было почти немыслимо.

    Нисколько не стесняясь, эти агенты врывались в гаремы и тщательно обыскивали все уголки, настойчиво требуя сдачи оружия.

    - Что делать? - говорила девушка уныло, прерывая мои невеселые думы. - Это - царская колония и не более. Все это - проделки царского консула. Русские обвиняют во всем американцев, даже в появлении нелегальной газеты. Даже такой пустяк, что прокламации были найдены в мешке с американским штампом, послужил для русского консула неопровержимым доказательством. Пожалуй, если бы русское и английское консульства и были уверены в непричастности американцев к этому делу, то и тогда они не отказались бы от такого удобного предлога. Вот почему они всячески притесняют наши учреждения в Иранском Азербайджане. Ну что же, не беда. Мы приняли предложение Мирза-Гасана и попросили лишь две недели сроку для ликвидации дел. Теперь я еду приостановить прием новых детей.

    - Неужели правительство Америки не может принять меры и защитить вас? Разве Тегеран и Вашингтон не могут оказать давление?

    - Тут вопрос не в селении Паян. Главное в русско-американской и англо-американской конкуренции. Это связано с Морганом Шостером. Оба правительства не могут этого вынести. И в том, что царское правительство считает Иран своей провинцией, виновна Англия. Являясь по многим причинам противниками свободы Ирана, англичане не могут действовать открыто. Протестует английский пролетариат. Многие либеральные депутаты требуют изменения политической линии Англии в Средней Азии. С другой стороны, Англия старается сохранить свой авторитет среди исламских народов, она считается с симпатиями семидесяти миллионов мусульман Индии, питающих чувства глубокой симпатии к независимости Ирана. Особенно тяжело отражается политика Англии и России на английском торговом капитале. Фирма Линч потерпела колоссальные убытки. Ее представители как в самом парламенте, так и в парламентских кругах выражают резкий протест против английского министерства иностранных дел и критикуют его образ действий. Манчестерская и другие торговые палаты также выступили против иностранной политики Англии. В результате, Англия, не выступая открыто, использует русский штык, стараясь его силой проводить свои намерения. Это небезызвестно американскому правительству. Возможно, что, не желая углублять противоречия, Америка согласится на отзыв Моргана Шостера.

    Наш фаэтон снова ехал по неровной ивовой аллее. Дул резкий осенний ветер. Пожелтевшие листья падали на белый жакет девушки. Спасаясь от ветра, мисс Ганна тесно прижалась ко мне.

    - И тебе холодно? - спросила она, взяв мою руку, и задумалась.

    Некоторое время мы ехали молча.

    - Как твоя торговля? - спросила Ганна, как бы очнувшись от охвативших ее мыслей.

    - Ничего, дела мои недурны, - ответил я.

    - Правда, торговля драгоценными камнями дело чистое, но таким путем капиталистом не сделаешься.

    - Почему? - спросил я.

    - Потому, что торговля драгоценностями может охватить лишь очень ограниченный круг людей. Я могла бы предоставить тебе случай заработать большие деньги и за короткое время стать миллионером.

    - Каким образом?

    - Американцы вынуждены временно приостановить в Иране все торговые операции. Из Нью-Йорка и Вашингтона получены определенные предписания на этот счет.

    - А чем это вызвано?

    - Для сопровождения торговых караванов необходима вооруженная охрана. Россия на севере и Англия на юге держат вооруженную армию для защиты своих торговых караванов. Американские же купцы такой охраны не имеют. Разграбленные в пути товары мы не можем ставить в счет Ирану, как это делают другие державы. Русские и англичане не окажут нам помощи, если наши товары будут расхищены даже у них на глазах. Охрану торговых интересов Америки они считают изменой собственному государству. Принимая все это во внимание, наши торговые организации вынуждены прикрыть свои дела. У американских торговых фирм в Иране в настоящее время много таких товаров, каких нельзя найти ни у немецких, ни у русских, ни у английских торговых фирм. Если ты закупишь эти товары и сумеешь придержать, через месяц ты станешь обладателем миллионов.

    - Я очень признателен. Торговля ценностями - дело чистое, но и это предложение недурно, - сказал я, подумав о Мешади-Кязим-аге.

    Тавриз был в сильном возбуждении. Ультиматум, предъявленный иранскому правительству с требованием отстранения финансового советника Моргана и угрозой в противном случае оккупировать северный Иран, вызвали нескончаемые толки. Площади, улицы, часовни, мечети были полны народу. Ультиматум этот совпал с траурным месяцем магеррамом, когда правоверное, фанатически настроенное население и без того приходит в движение, готовясь к религиозным процессиям.

    С утра до полудня я бродил по городу, чувствуя всю безвыходность положения и угрозу кровавых столкновений. В два часа дня должно было состояться заседание в доме начальника незмие Амир Хашемета. Собирались с большим опозданием, так как на улицах было небезопасно. Сильно задержался и сам Амир-Хашемет. Его приход совершенно изменил вопросы, поставленные на повестку дня. Вместо царского ультиматума мы принялись обсуждать вопрос о положении Тавриза.

    - Положение серьезное, - начал Амир Хашемет. - Разногласия между царским консулом и Мухбириссалтане растут день ото дня. Мухбириссалтане не в силах противиться консулу, который распоряжается в Иране, как у себя дома. Все его протесты остаются без последствий. Два дня тому назад царские солдаты обезоружили двух чинов незмие, стоявших на посту у телефонной станции. Мухбириссалтане выразил официальный протест с требованием возвратить оружие и привлечь виновных к ответственности. На это царский консул заявил, что действия военных властей, предпринятые для спокойствия населения и охраны безопасности города, не подлежат рассмотрению «местных и гражданских властей, так как это противоречит условиям военного времени. Вчера русское командование захватило все телефонные линии в управлении незмие, и незмие была лишена каких бы то ни было средств связи. На протесты Мухбириссалтане русский консул опять-таки ответил: «В то время, как в городе печатались и распространялись подпольные листки с призывом к восстанию и оскорблениями по адресу их величеств императора всероссийского и короля английского, тавризская незмие бездействовала. Консульство российской империи находит, что давно настала пора разоружить тавризскую незмие. Гражданские учреждения и мирное население Тавриза не нуждаются в местной незмие, так как их спокойная жизнь, а также общественный порядок в полной мере обеспечиваются военными властями российской империи». После такого ответа Мухбириссалтане повел переговоры с Тегераном и решил покинуть Тавриз. А русская политика как раз этого и добивается.

    После сообщения Амир-Хашемета мнения разделились. Амир-Хашемет, его братья, Мешади-Ага, Мирза-Мохаммед Сухейли и многие другие были за вооруженное выступление. Остальные вместе со мной возражали против этого. Мы знали, что вооруженное выступление неминуемо приведет к печальной развязке.

    - Необходимо подумать, - сказал я. - Русские не осмелятся разоружить незмие. Если же это случится, мы можем действовать по-своему. Мы не должны давать им повода к продолжению оккупации Ирана.

    - Русские займут северный и восточный Иран без всякого повода, - заметил Ага-Али. - Мы не сдадим им своих позиций. Пусть царское правительство знает, что революционный Тавриз не умер.

    Я был бессилен против подавляющего большинства, которое упорно и настойчиво стояло на своем. Амир-Хашемет был взволнован.

    - Я еще раз попытаю свое счастье, - говорил он. - В один день я уничтожу все находящиеся в Тавризе царские силы. Пусть это будет наукой консулу. Я докажу и английским и русским рыцарям с большой дороги, что Восток еще в силе создавать героев, способных на вооруженное восстание.

    Когда присутствующие в восторге начали целовать Амир-Хашемета, я окончательно убедился, что бесполезно спорить с ними. Тогда я обратился к ним со следующей речью:

    - Раз вы торопите наступление серьезных событий, раз вы не хотите считаться с возможными последствиями этих событий, то необходимо всем известным руководителям революции и принимавшим в ней активное участие сегодня же покинуть Тавриз и вывезти семьи отсюда. В результате восстания русские безусловно жестоко отомстят Тавризу. Выслушайте и вникните в мои слова. Я не могу голосовать за убийство вождей тавризской революции, за то, чтобы их вздернули на виселицы. Вы должны уйти из Тавриза. Я знаю, что Амир-Хашемет склонен к партизанщине, не привык работать под руководством организации. Об этом говорилось и в Джульфе, об этом говорил ему самому и Саттар Зейналабдинов. Поэтому я требую следующего. Как сам Амир Хашемет, так и незмие должны отдать себя в распоряжение той группы, мнение которой завоюет большинство в нашей организации. Он не должен действовать самолично, на свой страх и риск. Если вооруженное восстание неизбежно, пусть оно произойдет организованно. Тогда, я думаю, наши потери будут минимальны.

    - Даю слово подчиняться большинству, - проговорив Амир-Хашемет, пожимая мне руку, - но я должен заявить, что если вооруженного восстания не будет, то вслед за отъездом Мухбириссалтане во главе правления станет Самед-хан, и тогда виселицы неминуемы. Раз так, то пусть Тавриз еще раз покажет захватчикам свою силу.

    - Я узнаю, что делается в консульстве, - возразил я. - Если сведения об этих ожидающихся безобразиях подтвердятся, мы еще соберемся и обсудим, как лучше организовать восстание.

    До сих пор я еще не видел Нины в таком нервном состоянии. Все ее тело дрожало от волнения. Только что вернувшись с работы она собиралась послать Тахмину-ханум за мной. При виде меня она тотчас же попросила Тахмину-ханум увести Меджида к себе. Когда Меджид и Тахмина ханум вышли, она в страшной тоске схватила меня за руку.

    - Нет ничего тяжелей, как работать в среде бесчестных, бессовестных людей! Сегодня я почувствовала отвращение к жизни! - сказала она чуть не плача.

    - Что случилось?

    - Консул собирается совершить неслыханную гнусность. Ультиматум произвел огромное впечатление. В Тегеране перед русским посольством была устроена демонстрация протеста. Для того, чтобы не дать этому движению протеста переброситься в Тавриз, готовятся карательные и военные мероприятия.

    Нина умолкла. Мы оба задумались.

    - Восток сам должен позаботиться о себе, - нарушила молчание Нина. - Все действия консула подтверждают это. Создавшееся положение требует вооруженного восстания масс, так как к безоружным и бессильным милосердие не применяется. Консул говорит, что восстание Саттар-хана развратило тавризцев. Из их голов еще не выбиты идеи, не подобающие народу колониальной страны. Для того, чтобы окончательно выбить эти вредные идеи и проветрить их головы, - говорит консул, - необходимы штыки Апшеронского полка. По его мнению, к народам колониальных стран нельзя относиться милосердно, эти народы привыкли склоняться только перед силой и гнетом, это вошло в их кровь и плоть. Если к некультурному, дикому народу относиться любовно и мягко, он может счесть это за слабость, и потому проявление милосердия в отношении народов Востока не входит в планы царской политики. Консул считает необходимым разоружить население Тавриза, захватить принадлежащее местным властям военное имущество, разоружить и распустить незмие…

    Вопрос был ясен. Слова Амир-Хашемета подтвердились. Нам надо было найти выход.

    Пообедав с Ниной, я поспешил в русско-иранскую школу; Акбер Акберов поддержал мнение Амир Хашемета, считая, что при создавшейся ситуации вооруженное восстание - единственный путь,

    Я долго колебался, долго думал, но найти выхода не мог. На вечернем заседании я должен был высказать окончательное мнение.

    Вопрос о вооруженном восстании был решен. Перешли к обсуждению плана восстания, разработка которого была поручена мне. Я предложил:

    1. Довести вооруженные силы до двух тысяч человек. Мобилизовать испытанных в революции восьмого года добровольцев.

    2. Немедленно уволить из незмие лиц из первоначального состава незмие и отобрать у них оружие. Их места предоставить добровольцам.

    3. Приобрести для незмие 400 лошадей с седлами.

    4. Вождям революции с семьями покинуть Тавриз, так как их пребывание в Тавризе и преждевременный арест может обезглавить восстание и убить революционный дух тавризского народа.

    5. Осмотреть места расположения русских войск. Создать комиссию для определения пунктов, откуда следует начать восстание.

    6. Составить списки мобилизованных, переговорить с каждым из них в отдельности и ознакомиться с их образом мыслей; выделить сумму, необходимую для удовлетворения их нужд.

    7. Составить из мобилизованных небольшие отряды и обучить их в отдельных частях города, пройдя с ними военную переподготовку.

    8. Перевезти оружие из селения Паян и распределить среди мобилизованных, а остальную часть спрятать в надежных местах.

    План был принят единогласно. Для исполнения отдельных пунктов были избраны комиссии и даны им соответствующие инструкции.

    С заседания я вышел с Мешади-Кязим-агой. Я предупредил его, что приглашен на именины к мисс Ганне и к ужину не буду.

    - Что же ты несешь ей в подарок? - спросил он.

    - Ничего. Мне некогда было позаботиться об этом.

    Мешади- Кязим-ага стал возражать.

    - Так не годится. Ты должен преподнести ей что-нибудь. Эта девушка дала нам заработать целый миллион. В этом барыше есть и ее доля. Зайдем домой, я выберу для нее что-нибудь подходящее.

    - Это немыслимо, я могу встретиться с Ниной.

    - Пойдем. Нина-ханум еще не вернулась, - успокоил меня Мешади-Кязим-ага, заставив повернуть к дому.

    Мешади- Кязим-ага вынес золотую шкатулку, осыпанную алмазами. В шкатулке была брошь -миниатюрная головка девушки, сделанная из мельчайших бриллиантов чистой воды.

    - Возьмите! Она это заслужила. Она нам еще может пригодиться, - сказал он, смеясь.

    По правде сказать мне жаль было отдать эти ценные вещи американке, но это было необходимо, хотя бы ради оружия, которое находилось под американской охраной. Пожалуй, и для перевозки оружия надо было прибегнуть к содействию американской миссии.

    С Мешади- Кязим-агой мы направились к дому гравировщика, чтобы выгравировать на шкатулке надпись для мисс Ганны. Мастер принял нас весьма любезно и тут же выгравировал на крышке: «Маленький дар большому другу».

    Когда я пришел к мисс Ганне, гости были уже в сборе и ждали меня. Все они знали меня со слов мисс Ганны.

    При моем появлении все американцы, по восточному обычаю, поднялись с мест.

    - Абульгасан-бек, - сказала мисс Ганна, представляя меня гостям, - о котором я неоднократно вам говорила. - Он оказал мне много внимания во время нашего совместного путешествия. Это - человек, всеми любимый, уважаемый, в частности, пользующийся моим особым расположением.

    Гости дружески пожимали мне руку. Тут были жена консула миссис Мария (самого консула не было, он был болен), первый секретарь консульства мистер Фриксон с женой миссис Сарой и другие. Меня посадили между мисс Ганной и женой консула миссис Марией.

    Гости с интересом разглядывали преподнесенную шкатулку и, не зная еще о содержимом, мысленно взвешивали ее, стараясь хотя бы приблизительно определить ее стоимость. Когда же, раскрыв шкатулку, они увидели лежащую там головку, мистер Фриксон с нескрываемым восхищением сказал мисс Ганне:

    - Ваш друг преподнес вам драгоценнейшую безделушку французской работы. Вы теперь богаты. Цена этой вещички по меньшей мере пятнадцать тысяч долларов. Еще раз поздравляю вас!

    Полная любви и радости, мисс Ганна была сильно смущена; она не знала, как встать, как сесть, что сказать. Мой подарок привлек внимание всего общества. Мисс Ганна показала гостям также подарки, полученные ею за время знакомства со мной от моих друзей. Она достала дорогую нитку жемчуга, подаренную ей супругой Саттара Зейналабдинова, затем редкую, дорогую шаль, подаренную женой Алекбера, затем выдолбленный из цельной бирюзы игольник, осыпанный драгоценными камнями, пудреницу и другие вещички, преподнесенные мисс Ганне Ливарджанским ханом, и, наконец, купленные Алекбером от моего имени дорогие бриллиантовые серьги.

    - Я удостоилась знакомства с самыми выдающимися людьми Востока и получила от них ценные знаки внимания.

    Когда мы перешли в столовую, молодая жена мистера Фриксона поторопилась занять место рядом со, мной. Я и сам был рад этому, так как с супругой консула приходилось говорить через переводчика, а миссис Сара прекрасно владела русским языком и даже с мужем старалась говорить по-русски, хотя тот объяснялся по-русски с большим трудом.

    - Я ношу на своей груди память дорогого и искреннего друга, - шепнула мне мисс Ганна, садясь рядом по другую сторону и показывая на только что полученную от меня головку-брошь.

    - А я ношу в своей груди неизгладимую любовь юной, прелестной девушки, - ответил я, слегка нагнувшись к ее уху.

    Мои слова тронули мисс Ганну. Она повторила их миссис Саре, которая была рассеяна и выглядела чем-то обиженной; взоры ее были прикованы к подарку.

    - Я верю в судьбу, в счастье, - сказала она, искоса посмотрев на мужа. - С мистером Фриксоном мы поженились здесь. Мой отец был здесь поверенным крупной сахарной фирмы «Ходорковский», которая принадлежит моему дяде. Моя девичья фамилия Мезгер; быть может, слыхали? Здесь моя мать бросила отца. Ее знакомство с некоторыми неподходящими лицами вызывало недовольство отца, и они расстались. Старшая моя сестра еще до переезда в Тавриз полюбила грузинского князя, ветеринарного врача, и вышла за него замуж. Наша семья распалась, жить дальше в этих условиях стало немыслимо, и я вынуждена была выйти замуж. - И она, слегка понизив голос, добавила: - Американцы крайне скупы. Они живут лишь для себя. Очевидно, так было предначертано мне в книге судеб, но брачные узы не связали нас друг с другом. Еще вопрос, поеду ли я за ним в Америку. Мне хочется остаться на Востоке.

    Миссис Сара давала понять, что она вышла за Фриксона помимо своей воли и не связана с ним никаким чувством. Было ясно, что она соблазнилась положением Фриксона, а теперь его не любит и не прочь была бы найти счастье с другим человеком.

    Через некоторое время мистер Фриксон предложил мне перейти в зал. Он взял меня под руку и сразу заговорил о своей жене.

    - Моя супруга слишком молода. Она не достигла еще той зрелости, когда умеют разбираться в жизни. Ей всего девятнадцать лет. Поженились мы недавно, и она еще не успела отвыкнуть от девичьих капризов и присущей этой поре шаловливости. Я до сих пор не сумел найти доступ к ее сердцу. Вот почему мы живем как чужие.

    Все это мне было известно уже со слов миссис Сары.

    - Оставим это в стороне, - продолжал мистер Фриксон, заметив вероятно, что его семейные дела меня не интересуют. - Поговорим о деле. Завтра последний день ликвидации филиала нашего благотворительного общества в селении Паян. Необходимо перевезти имущество, больных и детей в город. Это требует времени, а времени нам не дают. Мучтеид сегодня решительно повторил свое требование очистить деревню. Может быть, вы сумеете помочь нам в этом отношении хотя бы указав нам подходящее помещение?

    - Это не трудно, - заметил я. - И помещение найдем и вещи перевезем.

    Предложение мистера Фриксона меня крайне обрадовало. Мы получили возможность перевезти находящееся в Паяне оружие в город под американским флагом.

    Махру никогда не видела Смирнова таким озабоченным. Раньше он постоянно твердил:

    - Я отдыхаю только тогда, когда возвращаюсь домой. Только при виде тебя я забываю все огорчения и заботы…

    В последние дни эти слова звучали неискренне и не могли обмануть чуткую Махру. Ни дома, ни вне его Смирнов не был весел, и даже в его смехе чувствовалась какая-то натянутость, искусственность. Ясно было, что с ним происходит что-то неладное. Он был рассеян, часто прерывал начатый разговор на полуслове и заговаривал о другом и нигде не мог найти себе места. Бывало, что, задумавшись за столом, он так и оставался с поднесенной ко рту вилкой. Такое поведение мужа тревожило и оскорбляло Махру.

    «Упавший по своей вине - не плачет, - думала она. - Я сама полюбила и вышла за него. Я думала, что любовь эта сделает меня счастливой. Он принял ислам, переменил имя, но все это было сделано для усыпления подозрений некоторой части общества».

    Многие говорили ей, что когда религия, обычаи, традиции различны, - трудно ужиться вместе. Но ни одно из этих уверений не доходило до ее сознания. Она любила, любила как одержимая. Поженились, пожили некоторое время, и вот он изменился, он охладел к ней. Махру иногда казалось, что он воспользовался ее доверчивостью, ее неопытностью, и с горечью думала о том, что им придется расстаться.

    Пока Махру предавалась своим невеселым размышлениям вошел Смирнов. Он обнял, поцеловал ее, но в его ласках Махру чувствовала неискренность. Она не могла сдержаться и заплакала. Смирнов растерялся. Он привлек ее к себе и стал успокаивать лаской.

    - Моя красавица, - говорил он ей, - мой ангел, почему ты плачешь? Разве кто-нибудь обидел тебя?

    - Ты не должен был так поступать со мной, - проговорила Махру, - ради тебя я бросила все: свой народ, свои обычаи, своих знакомых. А ты не сумел оценить все это и теперь отступаешь. Как скоро ты охладел ко мне, как быстро утомила тебя эта любовь!

    Смирнов был огорошен этими упреками Махру, но не знал, что сказать, какими словами успокоить ее.

    - Ты права, моя красавица, - наконец, проговорил он. - За последние дни я изменился, но эта перемена не имеет отношения ни к нашей любви, ни к нашей семейной жизни. Если бы мой долг позволил, я мог бы открыть тебе настоящую причину этой перемены.

    - Ах, все это одни слова! - возразила Махру. - Я сама виновата… Это послужит мне уроком.

    Видя, что ему никак не удается успокоить Махру, Смирнов решил объяснить ей причину своего удрученного состояния.

    - Дорогая Махру, - начал он. - Положение Тавриза крайне серьезно. Ты должна сохранить в тайне то, что я сообщу тебе. Вопрос этот связан со всей моей будущностью. На этих днях тавризский генерал-губернатор, не согласившись на предложение царского консульства, покинул страну. Тавриз в руках тайной организации. Ежедневно ведется агитация, призывающая народ к восстанию, ежедневно принимаются новые меры. По имеющимся сведениям и незмие находится в руках революционеров. Вот почему решено разоружить незмие, и это поручено мне. Эти мероприятия могут быть проведены лишь силой оружия. Нет никакой надежды, что незмие покорится без борьбы. Уход Мухбириссалтане из города есть демонстрация против царской политики. Тавриз обагрится кровью. Судьбу невинного, безоружного населения разрешит сила оружия. Вот что беспокоит меня. Погибнет твой народ, твои сограждане. Я боюсь, что пролитая кровь, разъединит нас и убьет твою любовь ко мне. Твой брат также за предупреждение восстания и разоружение незмие. Знай я, что и ты разделяешь это мнение, я действовал бы решительно, и тогда сомнения были бы неуместны. Тогда со спокойной совестью я исполнил бы свой долг.

    - А ты не можешь отказаться от этого поручения? - спросила Махру. - Пусть это поручат другому.

    - Это долг службы. Кроме того, тут вопрос и личного порядка. От этого зависит наше будущее. Я могу добиться чина генерала лишь исполнением этого поручения.

    Махру промолчала. Смирнов уже стал жалеть о том, что открыл Махру служебную тайну. В это время раздался телефонный звонок. Окончив разговор, Смирнов повернулся к Махру.

    - Дело принимает серьезный оборот. В ответ на разоружение двух чинов незмие, население обезоружило четырех русских солдат. Я должен немедленно отправиться в консульство. Ты меня не жди к обеду.

    И с этими словами Смирнов ушел.

    Махру сидела в глубоком раздумье. Она вспомнила слова Смирнова: «Это служба. Тут и вопрос личного порядка. От этого зависит наше будущее, моя карьера. Исполнив это поручение, я получу чин генерала».

    При мысли о том, каким путем достигается этот чин, она пришла в ужас.

    «Мой муж будет убивать тавризцев. Женщины и дети погибнут от казачьих пуль, и в результате несчастья десятков тысяч людей, мы, я и мой муж, достигнем благополучия. Генеральские эполеты будут куплены за счет чести, достоинства и счастья тысяч и тысяч людей!»

    Словно безумная, вскочила Махру с места, взяла со стола карточку мужа и подбежала к окну. Она вглядывалась в милые ее сердцу черты блестящего офицера. Потом посмотрела в окно. Перед ней открывался вид на родной город, на Тавриз, с его стройными минаретами, зеленеющими кущами садов, базарами, скрытыми под куполообразными крышами, нежащимися в объятиях кирпичных стен дворцами. Глядя то на фотографию мужа, то на родной город, Махру словно сопоставляла их, взвешивала свою любовь и привязанность к каждому из них и чувствовала, что не может отказаться ни от мужа, ни от родины. Глядя на портрет мужа, она вспоминала о первых днях своей любви, о сладостных свиданиях, о чарующей песне своего сердца. Вся краткая, но захватывающая история ее любви проходила перед ее глазами. Наконец, оторвавшись от карточки, она снова пристально посмотрела на развернувшийся перед нею город.

    Было уже темно, когда раздался стук в ворота. Гусейн-Али-ами пошел открывать.

    - Вас хочет видеть какая-то ханум, - сказал он, вернувшись.

    В дверь вошла высокая, стройная женщина, с горделивой осанкой, закутанная в черную чадру.

    Я сидел за столом, углубившись в подробный план восстания, разработанный Амир-Хашеметом. Собрав бумаги, я спрятал их в ящик стола.

    Женщина сбросила чадру. Это была супруга Смирнова Махру-ханум.

    - В доме, кроме нас двоих, никого не должно быть, - сказала она решительно, когда я, поднявшись, хотел пожать ей руку и заперла дверь на ключ.

    Я пригласил ее сесть. Она была очень взволнована.

    - Мой поздний приход нарушил ваш покой, - начала она, - но он вызван крайней необходимостыо. Я уверена, что вы простите меня. Я долго думала, но никому другому не могла решиться открыть свое горе…

    Она замолчала и оглянулась по сторонам.

    - Необходима ваша помощь, но… не знаю, сумеете ли вы ее оказать?

    - В пределах возможности все осуществимо. Я полагаю, что вы не сомневаетесь в моем глубоком уважении к вам…

    - Дело вот в чем, - сказала Махру-ханум, снова осмотревшись. - Над Тавризом нависла угроза страшной катастрофы. Можете ли вы предотвратить ее?

    - Какой катастрофы?

    - Катастрофы смерти, разгрома, уничтожения.

    - Кто готовит эту катастрофу?

    - Царская армия…

    У меня мелькнула мысль, что она подослана консулом или Смирновым, и я решил быть осторожным.

    - Махру-ханум! Этого не может быть. Русские явились сюда не с целью грабежа и убийства, а для водворения порядка и спокойствия. Я думаю, что эти вести не настолько серьезны, чтобы нарушить ваш покой.

    Глаза Махру-ханум загорелись ярким пламенем.

    - Быть может, вы мне не доверяете? Будьте же уверены, что никто не подучивал и не подсылал меня к вам! Молодая женщина, к тому же знакомая с вами, не станет являться к вам с предательской целью. Я не шпионка. Если вы сомневаетесь в этом, убейте меня. Ни один человек не знает, что я пришла к вам… Царская армия собирается обезоружить незмие, произвести в домах обыски, отобрать оружие, арестовать подозреваемых в революционности; для того, чтобы задушить революционное движение, будут приняты самые суровые меры…

    - Откуда вам все это известно? - спросил я серьезно.

    - Мне Смирнов сказал. Все это поручено ему.

    - А вы говорили об этом еще кому-нибудь?

    - Нет. Да я никого и не знаю. Сказать брату мне не хотелось, так как он сам участник этого предательского выступления. Сперва я хотела сказать об этом Нине, но потом я решила, что она предаст. Ведь она русская, к тому же служит в консульстве. Я боялась, что она донесет консулу прежде, чем я успею сообщить об этом вам… И я решила прийти прямо к вам…

    - А не будет ли недоволен ваш супруг? Ведь это создаст большие недоразумения в вашей жизни?

    - Я отдала ему свое сердце, - решительно возразила она, - но не весь Иран и, в частности, революционный Тавриз.

    - Если таковы ваши убеждения, я от души приветствую ваше чистое, любящее и болеющее за народ сердце.

    - И я явилась к вам, веря в вас. Я пришла к вам в уверенности, что вы не просто тавризец, - с этими словами Махру-ханум вынула из кармана бумажку. - Возьмите, прочтите и это!

    Я взял бумажку. Это был приказ командующего азербайджанской оккупационной армией генерала Снарского. Вот содержание приказа:

    «По приказу Кавказского наместника тавризская незмие должна быть разоружена. Приказываю привести ваш полк в боевую готовность и ждать дальнейших приказаний».

    Прочитав приказ, я вернул его Махру. Она положила его в карман жакета и, попрощавшись, ушла.

    Я велел Гусейн-Али-ами никому не говорить о ее посещении и, оставшись один, задумался.

    Если бы сотая доля патриотической чести Махру, связавшей свою жизнь с русским офицером, который явился растоптать ее родину, была у Гаджи-Мехти-аги Кузекунани и ему подобных, они не отправились бы в Марагу за Гаджи-Самедом, чтобы привезти его в Тавриз генерал-губернатором.

    Я только что вторично достал составленный Амир-Хашеметом план, чтобы продолжать его рассмотрение, как снова раздался стук в ворота. Пришлось опять спрятать бумаги обратно.

    На этот раз пришла Нина. Она была сильно озабочена и печальна:

    - Сегодня вопрос окончательно выяснился, - сказала она, едва успев войти. - Английский консул также изъявил свое согласие. Незмие возбуждает большие подозрения, и ее решено разоружить. По сведениям, имеющимся в консульстве, в Тавризе до 25 тысяч ружей. Населению будет предъявлено требование сдать все это оружие.

    - Пусть потребуют! - воскликнул я. - Самое ценное из этого оружия находится в наших руках. Вот и списки.

    - Если бы нашлись и люди, которые бы могли носить его! - со вздохом сказала Нина, просмотрев список.

    - Найдутся и люди, прекрасная Нина! Все у нас готово. Мы дадим консулу хороший урок и покажем, всему миру, какую катастрофу создала царская политика. Все это обойдется нам, конечно, недешево. Мы потеряем многих вождей, осмелившихся поднять вооруженное восстание против царского правительства. И все же восстание необходима, оно неизбежно. Надо дать почувствовать царскому правительству, что иранская революция не умерла, что она живет.

    - Верно, - воскликнула Нина и добавила задумчиво: - Не знаю, чем все это кончится для нас, что нас ждет?

    - Нас ждет счастье, наше будущее светло!

    - И я твержу себе это, но ход событий не зависит от нас, не правда ли? - спросила Нина.

    - Нет, Нина, зависит, - ответил я. - Настоящие события зависят от нас, они не случайны и не стихийны, их создаем и направляем мы, и они подчиняются нашей воле.

    К воротам подкатил фаэтон. Приехал Алекбер.

    Поздно ночью я постучался к мисс Ганне. Когда я попросил открывшую мне горничную доложить обо мне хозяйке, она сказала, приглашая меня войти:

    - Госпожа приказала принимать вас без доклада…

    Я вошел в будуар мисс Ганны. Она сидела с распущенными косами, рассыпавшимися по плечам. При виде меня, она поднялась, чтобы выйти в другую комнату, но я удержал ее:

    - Я скоро уйду, не беспокойтесь!

    - Куда это ты уходишь? Мне надо многое рассказать тебе.

    - Я тебя слушаю.

    - Не торопись, успеешь выслушать…

    Я не мог уйти, не узнав ее новостей, она же, чтобы задержать меня дольше, говорила о посторонних вещах.

    Был уже второй час ночи, когда мисс Ганна пригласила меня к столу. Волей-неволей пришлось подчиниться. За ужином было и вино, которого до сих пор у нее не бывало.

    Я часто поглядывал на часы.

    - Ты должен брать пример с часов и быть, как они, бдительным, - сказала девушка, и я почувствовал, что она снова начнет разговор на излюбленную тему.

    Я уже привык к ее жалобам, и они не производили на меня впечатления.

    - Действительно, у часов можно научиться и бессоннице, и бдительности, но как бы я ни старался в этом направлении, я не стану брать у мисс Ганны уроки нетерпения.

    - Значит, мне придется поучиться у тебя хладнокровию и безразличию, - ответила девушка, не задумываясь и почувствовав под ногами почву, принялась за свои рассуждения.

    - Никто так не несчастлив, как я. Каждый член американского консульства, даже жена консула Мария и жена Фриксона Сара завидуют мне, считая меня счастливейшей девушкой на свете. Вместе с тем они считают меня холодной и неумной. Они думают, что я не сумела привлечь твою душу, овладеть твоим сердцем, удовлетворить твои вкусы и требования. Или что я не сумею устроить жизнь. Однако, ни Сара, ни Мария не знают тебя, не понимают ни твоей души, ни твоего сердца, ни твоей стойкости. Не знают того, что у тебя железная воля, судят о тебе, как об обыкновенном еврее или среднем англичанине…

    После этого вступления девушка перешла к обычным жалобам, принялась говорить о своем умении, которое разбивается о мое равнодушие.

    Я слушал ее без возражений, готовя в то же время слова оправдания.

    - Верно, - сказал я, гладя ее волосы, - возможно, что не понимающие тебя думают о тебе именно так, но они ошибаются, моя богиня! Такие девушки, как ты, встречаются не часто. Что касается меня, то я вовсе не равнодушен к тебе и не холоден, а терпелив и выдержан. Чтобы построить жизнь удачно, нужно время. Постепенное укрепление любви сделает ее более ценной и устойчивой.

    Глубоко вздохнув, девушка отпила глоток вина. Глаза ее были слегка пьяны.

    - Мой дивный ангел, - сказал я, желая заставить ее заговорить об интересующем меня деле. - Нет ли каких-нибудь новостей?

    - Нет никаких новостей, которые могли бы тебя обрадовать, - прошептала она, устремив на меня хмельные глаза.

    Она склонилась ко мне так близко, что ее губы почти касались моих.

    - На этих днях ожидаются серьезные события, - начала она, протягивая к моему рту кусочек яблока. - Армия разоружит незмие. Городу будет предъявлен ультиматум о сдаче оружия. Все выступающие против царской политики будут арестованы.

    Она отпила еще несколько глотков вина, заставила выпить и меня и продолжала:

    - Ты мне не веришь? - спросила она.

    - Верю, моя Ганна, верю! - поспешил ответить я. - Но удивляюсь, как же храбр тот, кто, вырывая эти сведения из сердца русских, доставляет их в американское консульство.

    - Это правда, но американские доллары всемогущи. Они бесстрашны, они не останавливаются ни перед какими преградами. Ты должен знать, что подобный торг ведется во всех консульствах. Заведующий секретным отделом русского консульства Сергей Васильевич состоит на жаловании в консульствах семи держав. И это не удивительно. Такие люди встречаются во всех консульствах, и поэтому их тайна остается нераскрытой. Все шпионы знают и взаимно покрывают друг друга. Кто может поручиться, что и в нашем американском консульстве нет таких? Дипломаты не могут обойтись без этого. Если один консул не будет к вечеру знать обо всем, что делал другой консул за день, и не сообщит об этом своему послу, он не будет считаться искусным дипломатом. Основа всего - шпионаж, подстрекательство, доносы.

    Девушка была окончательно пьяна. Помолчав немного, она опять вернулась к разговорам о семейной жизни.

    - Мы только сейчас узнаем друг друга, - сказал я, чтобы успокоить ее, - и у нас зарождаются связи, которые упрочат нашу любовь. Ни ты, ни я не свободны в своих действиях. Когда мы получим разрешения наших родителей, мы введем нашу жизнь в определенные рамки.

    Девушка встала и, взяв меня за руку, потянула за собой.

    - Встань, пойдем, я покажу тебе письмо моих родителей.

    Ганна отперла комод и достала из него маленькую склянку с изображением черепа. Это был яд, но, притворившись непонимающим, я спросил:

    - А что в этой склянке?

    - Это лекарство. Оно бывает нужно человеку только раз в жизни.

    Ганна почувствовала головокружение и пошатнулась. Явзял склянку из ее руки и усадил ее на диван.

    - Это лекарство, - проговорила она, немного отдохнув, - ответ, родителям, не желающим считаться с чувствами своих детей, ответ их упорству, - и, внезапно выхватив у меня склянку, Ганна принялась откупоривать ее.

    Я взял ее тонкие руки и стал целовать их. Склянку я спрятал в карман. Ганна громка зарыдала. На ее голос прибежала горничная, схватившись обеими руками за голову, принялась жаловаться.

    - Сегодня госпожа получила письмо из дому. Прочитав его, она расплакалась. Затем вызвала меня и послала за вином. Это - первый раз…

    Я дал мисс Ганне отпить воды, усадил ее за стол и принялся ласкать ее волосы, руки, плечи. Она крепко прижалась ко мне.

    - Верни мне это! - прошептала она с мольбой и снова разрыдалась.

    - Ганна, ты разумная девушка, надо жить! Ты должна жить для меня, разве ты сама не подумала об этом? Пока я ласкал ее, откидывая со лба ее кудри, она обливала слезами мою сорочку.

    Не было никакого сомнения, что девушка получила из дому письмо, лишавшее ее всяких надежд. Очевидно, родители молодой американки не согласились на ее брак с иранцем.

    - Дорогая Ганна! Потерпи, ты должна и вправе ждать от жизни счастья. Ты еще так молода. Быть может, сама жизнь устранит мешающие тебе препятствия.

    Девушка достала из-за корсажа письмо и, отогнув начало и конец его, прочла:

    «Передай наш искренний привет Абульгасан-беку, спасшему тебе жизнь и честь и оказывающему тебе столько забот и внимания.

    Однако, Ганна, ты должна понять, что уважение и внимание требуют не любви, а ответного уважения, и впадать в крайности излишне и не к лицу американке…»

    Девушка бросила письмо на стол.

    - Их долг исполнен! Теперь я сама сумею построить свою жизнь, - сказала она решительно.

    Когда на минарете мечети Хазрат-Сахиба раздались звуки азана, пробуждающего тавризцев от сна, мисс Ганна уснула, прислонив головку к моему плечу. Я сидел неподвижно, чтобы не тревожить ее сна. Солнечные лучи, проникнув через разноцветные стекла восточных окон, осветили комнату. Слепящие глаза яркие лучи солнца разбудили девушку.

    - Прости, я побеспокоила тебя! - прошептала она слабым голосом.

    О моем давнишнем знакомстве с Ниной было известно и консулу и его жене.

    - Нам надо познакомиться с Абульгасан-беком! - твердили они Нине, но я просил ее как-нибудь избавить меня от посещения консульства, и до сих пор мне удавалось под тем или иным предлогом отказываться от консульских приглашений. Сегодня же за нами должен был приехать экипаж консула. Извиниться и привести опять какие-нибудь доводы было уже невозможно. Нам ничего не оставалось, как покориться своей участи, чтобы не возбуждать подозрений. В девять часов фаэтон был подан, и мы поехали. В дверях залы нас встретили консул с женой и старшей дочерью, Сардар-Рашид с Ираидой и командир Апшеронского полка Смирнов с Махру-ханум.

    При нашем появлении дирижер махнул палочкой, и нас встретили звуками марша. Консул всячески старался подчеркнуть свое внимание к нам. Дочь и жена консула не отрывали от меня глаз. У консула было еще несколько гостей из офицеров.

    Сардар- Рашид выглядел скучным и, хотя старался казаться веселым, но это ему не удавалось, все его движения были вымучены. Видно было, что отношение к нему консула далеко не дружеское.

    Ираиде было также не по себе; ее настроение находилось, очевидно, в связи с озабоченностью Сардар-Рашида. Махру-ханум, улучив минуту, опустилась на свободное место рядом со мной на маленьком диване. Дважды с очевидным желанием присоединиться к нам Смирнов подходил к нам, но на диване больше не было места, и он удалялся.

    - Послезавтра, - шепнула, наклонившись ко мне, Махру-ханум, - начнется. Берегитесь. Во главе поставлен мой несчастный муж. Возьмите эту бумагу. Спрячьте. По прочтении уничтожьте.

    И она незаметно протянула мне какую-то бумажку.

    - Будьте осторожны. Предупредите ваших близких…

    Я не имел основания не верить Махру: все, что она мне говорила, совпадало с сообщениями мисс Ганны и Нины.

    Нина, куда-то выходившая, вернулась с тремя розами. Одну из них она приколола к груди Махру, другую вдела в петличку моего костюма, а третью хотела передать Смирнову, но Махру перехватила у нее розу и приколола к корсажу Нины. По всему было заметно, что Махру-ханум успела в значительной мере остыть к мужу. Смирнов несколько раз подходил к ней, приглашая пройтись с ним, но она все не хотела подняться с места. Наконец, под каким-то предлогом Смирнов все же заставил ее подняться и увлек с собой. Нина села рядом со мной.

    - Это исторический вечер! - проговорила Нина, сверкнув взглядом. - В настроении Ираиды замечается резкий перелом. Назначение Сардар-Рашида азербайджанским генерал-губернатором затягивается.

    - Почему? - тихо спросил я, - есть другой кандидат?

    - Да. Положение слишком напряженное, и нужен человек с большим влиянием. Консул уже нашел такого. Это - человек авторитетный и сильный; он более предан царю, чем даже Сардар-Рашид. Сегодня он будет здесь.

    - Кто он? - спросил я.

    - Когда придет, увидим и узнаем. Назначение его согласовано и с господином Саблиным [59] и с господином Сазоновым [60] .

    - А какой пост займет Сардар-Рашид?

    - Он останется в должности помощника губернатора и в будущем заменит губернатора, так как он имеет орден «Белого орла».

    - Действительно, это исторический вечер! - подтвердил я, подумав о последовательной аннексионистской политике царского правительства в отношении Ирана.

    - Сегодня есть еще новости, - добавила Нина. - Кроме чинов русского консульства, приглашен персонал всех имеющихся в Тавризе иностранных консульств.

    При этих словах сердце мое усиленно забилось. Узнав, что в числе приглашенных имеется и мисс Ганна, я забеспокоился: как встретятся Нина и Ганна, что подумает Нина? Впервые в жизни я отдавался воле случая: будь, что будет!

    Когда сообщили о прибытии английского консула со своим штатом, оркестр заиграл торжественный марш. После взаимных представлений и приветствий Нина указала на худощавого, длиннолицего, бритого господина с выступившими на лице, словно синий шнур, жилами.

    - Это мистер Томсон, заведующий секретным отделом английского консульства. Он получает от русского консульства по тысяче рублей золотом в месяц за передачу необходимых секретных сведений. Нечего сомневаться, что и он, как наш Сергей Васильевич, продает их не только нам, но и остальным державам!

    Я стал внимательно разглядывать мистера Томсона, который крайне любезно беседовал в это время с Сергеем Васильевичем.

    Затем явился германский консул со своими служащими и был принят с той же помпой.

    Указав на низенького, мало отличавшегося от обезьяны человека, Нина сказала:

    - Этот старый немец - барон Розен. Он также один из наших людей, работающих в германском консульстве.

    Достойно внимания было то, что и барон присоединился к Сергею Васильевичу и Томсону.

    Немного спустя, приехал австрийский консул со своим штатом. И тут оказался продавшийся русскому консулу человек по имени Гет. В составе французского консульства этим делом занимался мусье Жюльберт.

    Я сидел в ожидании чинов американского консульства, которые запоздали.

    «Как хорошо, если они не будут!» - Не успел я подумать это, как доложили о прибытии американцев.

    Самого консула не было, он все еще продолжал болеть. Явились мистер Фриксон с женой и мисс Ганна. При их появлении я, Смирнов, Сардар-Рашид, Ираида, Махру-ханум и Нина прогуливались по залу. Когда нас представляли друг другу, мисс Ганна протянула мне руку, как совершенно незнакомому человеку, но пожала мою руку как-то особенно интимно. Не давая никому знать о нашем знакомстве, Ганна держалась со мной, как с чужим. Я успокоился. Теперь я думал о другом.

    - Кто из этих двух, Фриксон или Ганна, царский шпион? - спросил я у Нины.

    - Эта девушка - самое коварное существо в мире. Вот почему, убрав заведующего секретным отделом, на его место назначили ее. Но и Фриксон, и его жена - русские шпионы.

    Мужчины составили одну группу, дамы другую. В первой были такие продавшиеся за золото империалистам шпионы, как Сергей Васильевич, барон Розен, Гет, мусье Жюльберт и мистер Томсон, а с другой такие женщины, как мисс Ганна, Махру-ханум и Нина. Все собравшиеся словно ожидали появления какого-то важного лица. После долгих ожиданий оно, наконец, прибыло. То был Шуджауддовле Гаджи-Самед-хан, высокий, плотный, с длинными свисающими усами, человек лет шестидесяти или чуть больше. На его голове красовалась тонкая суконная шапка. Середина головы, начиная ото лба и до затылка, была выбрита.

    Взяв его под руку, русский консул представил его присутствующим. Английский консул пожал ему руку. Оказанное Гаджи-Самед-хану внимание не нравилось ни Ираиде, ни ее мужу Сардар-Рашиду, но тем не менее сардар стал усиленно любезничать с Самед-ханом.

    Консул пригласил гостей к столу.

    Английский консул подал руку жене русского консула, который повел к столу жену английского.

    Во главе стола был посажен Гаджи-Самед-хан, рядом с ним сидела Ираида, а дальше Сардар-Рашид, Махру-ханум и Смирнов.

    Я сидел по другую сторону стола между мисс Ганной и миссис Сарой. Рядом с мисс Ганной сидел мистер Фриксон, а дальше Нина и главный секретарь австрийского консульства.

    Заведующие секретными отделами, словно сговорившись, сидели друг возле друга.

    Наполнив бокал, поднялся с места русский консул Беляев.

    - Одним из верных сподвижников великой Российской империи в борьбе за независимость и охрану порядка и спокойствия великого Ирана является осчастлививший нас своим присутствием Шуджауддовле. Я поднимаю этот бокал за здоровье нашего лучшего друга Самед-хана!

    Раздался звон бокалов.

    Никто не мог перевести ответную речь Самед-хана, и консул обратился ко мне.

    - Просим оказать любезность перевести речь нашего досточтимого гостя, - сказал он.

    Я поднялся и стал переводить.

    - Я принадлежу к числу тех, кто первым начал борьбу за сближение Ирана с Россией. Если и были случаи нарушения этой дружбы, если и находились недостойные люди, чинившие препятствия на этом пути, я вел с ними упорную борьбу. Начиная с седьмого года, я неустанно работаю над укреплением влияния его величества русского императора в Иране. Мне думается, что я еще обладаю достаточной силой и энергией для продолжения борьбы на этом поприще. Надеюсь, мне опять удастся с успехом выполнить эту почетную миссию. Я благодарю всех присутствующих, поднявших бокалы за мое здоровье, особенно дам.

    Русский консул был доволен речью Самед-хана, но английскому консулу она, видимо, не особенно понравилась: хан забыл упомянуть об Англии.

    Вторично подняв бокал, консул попросил слово:

    - Здесь сидят две дамы. Одна из них - супруга нашего лучшего друга Сардара-Рашида - госпожа Ираида, а другая - супруга полковника Смирнова - Махру-ханум. При посредстве этих двух дам европейская культура начала проникать на Восток. Помимо того, брак этих двух особо установил неразрывную дружбу между Петербургом и Тавризом. Я предлагаю выпить за здоровье госпожи Ираиды и Махру-ханум с их супругами.

    Снова зазвенели бокалы.

    Слово взял Сардар-Рашид. Его речь мало отличалась от речи Самед-хана и состояла из голой лести и подобострастия. Выступил и Смирнов с восторженными похвалами по адресу Востока.

    Ужин с тостами продолжался.

    - Я пью за представителя местного купечества Абуль-гасан-бека, - сказал консул, когда очередь дошла до меня, и поднял бокал.

    После этого слово принадлежало мне.

    - Если разрешите, я бы хотел сказать несколько слов, - начал я и, получив разрешение, заговорил, как подлинный тавризский купец. - То, что собравшиеся здесь господа пили за здоровье безвестного, малозначительного купца, является живым доказательством дружеской политики, проводимой его императорским величеством.

    - Браво, сын мой, - сказал Самед-хан, не сводивший с меня глаз.

    - С разрешения досточтимого господина Шуджауддовле, нашего главы и руководителя, я хочу добавить несколько слов к тому, что высказал глубокоуважаемый хан. Первое, что необходимо нам в данную минуту, это - водворение в Иране мира, спокойствия и тишины. Поэтому нельзя не приветствовать заботящегося об этом господина консула его императорского величества, а также господина Шуджауддовле, содействующего ему. Находясь на юге под покровительством его величества короля Англии, на севере пользуясь милостью его величества императора и самодержца всероссийского, мы, иранские купцы, можем развить торговлю, а Иран - создать свою независимость. Разрешите мне принести мои искренние пожелания и приветствия присутствующим здесь представителям великих держав, а также высокоуважаемому Гаджи-Самед-хану Шуджауддовле и его выдающемуся сподвижнику господину Сардар-Рашиду,

    Моя речь произвела определенное впечатление. Самед-хан был настолько растроган, что поцеловал меня в лоб, я же приложился к его руке и склонился в почтительном поклоне.

    - Прошу вас пожаловать ко мне завтра, - ласково сказал Шуджауддовле.

    Я сел. Нина лукаво взглянула на меня. В ее глазах сверкали шаловливые искры.

    - Да вы прекрасный оратор, - прошептала мне Ганна. - У вас есть все способности, кроме способности любить…

    Мисс Ганне не удалось особенно распространиться на эту тему, так как тосты за здоровье других гостей продолжались.

    Особенно была довольна мною Ираида за упоминание о Сардар-Рашиде.

    Большую часть времени за ужином мисс Ганна провела в разговоре со мной. Обстоятельство это не ускользнуло от внимания Нины, но она не могла слышать нашего разговора, так как музыка заглушала слова мисс Ганны.

    Ужин затянулся до двух часов ночи. После ужина гости разбились на группы. Особенно долго беседовали Самед-хан и консул. К трем часам ночи гости начали расходиться. Первыми ушли американцы. Когда мы собрались уходить и стали прощаться, Самед-хан повторил мне свое приглашение посетить его:

    - Жду вас завтра!

    - Если моя поездка в Россию не состоится, я с превеликой радостью воспользуюсь вашим любезным приглашением.

    Был пятый день магеррама. Слух об отозвании из Ирана Моргана Шостера распространился по всему Тавризу. Об этом говорили даже торговки на женском базаре, утверждая близкое пришествие имама.

    - Близок час, когда желтый гяур [61] обратит гробницу пророка в Мекке в конюшню! - возбужденно говорили мужчины, переходя из мечети в мечеть.

    Сквозь густую толпу, заполнявшую двор мечети Сахибильамр и прилегающие улицы, невозможно было пробиться.

    Население Ирана, привыкшее в месяце магерраме оставлять все дела и проводить дни в мечетях и на площадях, было теперь особенно возбуждено. В такое-то время царские дипломаты затеяли свою опасную игру!… Как в вопросе колонизации Ирана, так и в деле умиротворения населения Тавриза царские политики проявляли обычную в их практике грубость.

    Наглость оккупантов, врывавшихся в дома мирных граждан, уводивших женщин, срывавших с них на улицах чадры и допускавших всякие беззакония, неминуемо вела к кровавой развязке.

    Царские дипломаты словно не знали, или, зная, не желали считаться с обычаями и традициями Востока.

    Царские солдаты вели, себя в Тавризе точно так, как в свое время вели себя татарские завоеватели, угнетавшие русский народ. Они избивали каждого встречного, топтали честь и права народа, хватали известных лиц, пользующихся уважением народа, и при всем народе чинили над ними невероятные издевательства.

    В результате всего этого население неизбежно должно было столкнуться с царской армией. Тавриз должен был свести, наконец, счеты с царскими оккупантами, приступить к кровавой расправе.

    Я не сомневался в том, что впоследствии мне будет предъявлено обвинение в том, что я не предотвратил вооруженного восстания, но поступить иначе я не мог. Вооруженное восстание должно было дать опыт иранским крестьянам и бедноте, научить их организованному выступлению с оружием в руках. С другой стороны, оно должно было доказать дипломатам, что за истекший период революционное движение пустило еще более глубокие корни, чем это было раньше. По всем этим соображениям мы решили начать восстание, организовав и хорошо подготовив его, придав ему вселяющую бодрость духа форму.

    Сила, противопоставленная нами царским войскам, состояла из четырех тысяч человек; две с половиной тысячи из них были вооружены русскими винтовками, остальные германскими маузерами и ружьями. Помимо того, в нашем распоряжении было до полутора миллионов патронов, полторы тысячи русских наганов, пятьсот ручных бомб, динамит, порох и прочее.

    Наша малочисленность не останавливала и не пугала нас; мы были уверены, что в самом начале столкновения население выступит на нашей стороне и поддержит нас.

    Часов в девять вечера, попрощавшись с Ниной, я вышел из дому.

    Пользуясь темнотой, мы еще раз проверили дома, в которых были размещены наши вооруженные силы.

    Али Мусаев с сыновьями и окончившею русско-иранскую школу молодежью, во главе с учителем Акбером Акберовым, расположились вокруг Саман-Майдана. Амир Хашемет с полутора тысячами вооруженных занял армянскую часть. Мискин Аскер во главе пятисот человек расположился в домах около консульства. Ибрагим-бек Джахангиров, я и другие кавказцы, а из тавризцев Гаджи-Гусейн-Али, засели в домах, расположенных вокруг сада Шахзаде. Это был самый ответственный и опасный пункт. Мы должны были воспрепятствовать соединению находящихся в саду Шахзаде русских сил с войсковыми частями, расквартированными в городе.

    Бывшие в нашем распоряжении пятьсот бомб мы разделили на три части. Двести из них были выделены нам, двести Амир Хашемету, а остальные поровну Акберу Акберову и Мискин Аскеру.

    Особенно остро ощущалось сегодня отсутствие товарищей грузин. Восьми бомбометчиков, имевшихся у нас - Гасан-аги, Тутунчи-оглы, Сулеймана, Гара-Меликли и четырех рабочих с ковроткацких фабрик, которых мы научили искусству метания бомб еще в девятом году, - было нам совершенно недостаточно.

    Обычно с восьми часов утра в городе начинали появляться вооруженные казачьи части. По всему фронту было сделано распоряжение не препятствовать свободному проходу казачьих частей в город.

    Мы решили до начала восстания не прерывать телефонной связи. С началом же военных действий телефонные линии, обслуживавшие штаб русской армии и консульство, должны были быть перерезаны и сохранены лишь линии, связывающие части повстанцев. Для успешного проведения этого мероприятия в определенных пунктах были заблаговременно расставлены люди и приготовлены аппараты.

    В девять часов нам сообщили, что в город вошло до четырех с половиной тысяч казаков. Они занимали окраины города и, останавливая прохожих, производили тщательный обыск. Главные их силы были сосредоточены вокруг управления незмие, которое, однако, пустовало, так как вся незмие была уже на своем посту.

    Первые выстрелы грянули со стороны армянской части, и через минуту по всему городу началась оглушительная трескотня ружейных залпов.

    Не прошло и пяти минут, как телефоны оккупантов перешли на службу восставшим.

    Первым заговорил со мной по телефону Амир Хашемет.

    - Не пропускайте в город пулеметов из сада Шахзаде. Они причинят нам большой урон.

    - Постараемся по мере возможности, задержать их, - ответил я. - Не допускайте в городе выступления неорганизованных масс. Они могут обратиться в бегство и создать панику. Направляйте их в тыл врагу, там они будут полезнее.

    Затем я говорил с Акбером Акберовым.

    - Ученики дерутся, как вымуштрованные солдаты, - сообщил он. - Мы отбили уже четыре атаки. Нашими бомбами убито четыре офицера.

    В это время меня прервал Гасан-ага, сообщив о выступлении из сада Шахзаде войск с пулеметами.

    Мы занимали дома, крыши, лестничные площадки и другие скрытые места.

    Из сада Шахзаде показалась казачья сотня с четырьмя пулеметами. Рядом со мною находился пылкий, смелый юноша по имени Гузу-Курбан.

    - А ну, подай мне бомбу! - приказал я.

    Он принес огромную бомбу болгарского образца, но я вернул ее, потребовав заряженные нами в Тавриза бомбы. Гузу-Курбан принес две. Взяв одну из них и поручив другую ему, я стал прицеливаться. Движение руки, и бомба, упав в самую гущу, подняла невероятную панику. Я испытал огромное наслаждение при этих, вот уже в течение двух лет не слышанных мною звуках. Облака пыли окутали все вокруг. Я не дал улечься пыли. Скрываясь в ней, казаки могли провезти пулеметы в город. Вслед за первой я метнул вторую бомбу. Стоны раненых, крики слились в один сплошной гул. Я оказался прав - казаки на самом деле рассчитывали сквозь дым и пыль, поднятые первой бомбой, проскочить мимо нас в город.

    Началась горячая ружейная перепалка. Пыль улеглась, и недалеко от занятого нами дома на середине улицы мы увидели брошенные казаками пулеметы. Не видя нас, казаки стреляли наугад, мы же, следя за каждым их шагом, били без промаха.

    Убедившись в безнадежности своей попытки пробиться в город, казаки изменили направление и, спешно повернув в сторону, устремились в узкие улочки, но тут настигла их бомба Гасан-аги.

    Бой на нашем участке постепенно разгорался. За полчаса казаки возвели перед садом Шахзаде баррикаду. Для того, чтобы вернуть валявшиеся на улице пулеметы, они до пяти раз переходили в наступление, но каждый раз бывали отбиты.

    Тогда они стали целиться в пулеметы, чтобы испортить их и, таким образом, лишить нас возможности воспользоваться ими. Но и эти попытки их не увенчались успехом. Закинув веревки, мы передвинули их к себе и втащили в дом.

    Использовать против нас находившиеся в саду Шахзаде орудия было невозможно. Восстание началось внезапно. В городе было много английских, русских и американских подданных. Поэтому русское командование не рискнуло подвергнуть город артиллерийской бомбардировке.

    Тавриз был отрезан от всего мира, телефонная и телеграфная связь была прервана.

    Меня подозвали к аппарату. Говорил Амир Хашемет.

    - Мы уничтожили более тысячи конных и пеших казаков. Бой продолжается. Положение отличное.

    После него я переговорил с Акбером Акберовым и Мискин Аскером. Полученные от них сведения показали полнейшую растерянность и дезорганизацию в рядах царских войск.

    Ночь мы провели на своих постах. Двинуться с места было немыслимо. Перестрелка продолжалась до самого утра.

    Расположенные в саду казаки предпринимали несколько безуспешных вылазок, пытаясь пробиться в город на выручку находившимся там частям.

    Гасан- ага и я бросили до девяноста бомб. Руки наши ныли от усталости и напряжения.

    Все вопросы, связанные с организацией питания, были заранее предусмотрены, и с этой стороны мы не испытывали никаких затруднений.

    С девяти часов утра следующего дня ружейная перестрелка усилилась и не ослабевала до самого вечера.

    К шести часам из сада Шахзаде донеслись звуки полкового оркестра, сопровождаемые криками «ура». При этих звуках я немедленно приказал по всем пунктам расположения наших сил на моем участке приготовиться к бою.

    Крики «ура» предвещали выступление значительной силы.

    Минут через пять из ворот сада Шахзаде выплыло знамя Апшеронского полка, следом на белом коне в короткой кожаной тужурке ехал командир полка Смирнов.

    Послышалась команда. Войска разбились на три отряда. Один из них двинулся на нас с севера, другой с юга. На обоих концах вспыхнула ожесточенная перестрелка.

    Я со своим отрядом скрывался в домах, расположенных на центральной улице, ведшей в город. По данной заранее инструкции с нашей стороны не было произведено ни одного выстрела. Я разглядывал Смирнова в бинокль. Он тоже, вооружившись биноклем, осматривал наши позиции. Не видя никакого движения и не подозревая засады, Смирнов, видимо, решил, что в занятых нами домах нет ни души и что мы, бросив центр, сосредоточили свои силы на севере и на юге. Во главе конницы, человек в двести, Смирнов поскакал в нашу сторону. Вот он уже на том самом месте, где некогда обрел свое счастье, где впервые увидел матовое, напоминающее лепесток лотоса, лицо Махру и впервые поцеловал ее нежные тонкие пальцы.

    На одно мгновенье я углубился в воспоминания. В ушах зазвучал голос Смирнова, рассказывавшего мне о первом свидании со своей возлюбленной:

    «На улицах стемнело. С минарета раздались последние звуки азана, призывавшего правоверных к вечерней молитве. Похожие на рай, восточные дворцы, укрывшись в мрачных объятиях кирпичных стен, готовились отойти ко сну…»

    Держа в руке тяжелую бомбу, я припоминал слова Смирнова:

    «С минарета раздались последние звуки азана…»

    - Кончай свой азан! Для освобождения Востока от цепей империалистов и колонизаторов нужен не твой азан, а ликующий грохот бомб революции…

    Конница была близко.

    - Вперед! - скомандовал Смирнов, скакавший впереди.

    В его правой руке сверкала обнаженная сталь шашки. Когда он был совсем уже около нас, я поднял руку. Адское пламя вспыхнуло под копытами коня командира, и послышался душераздирающий вопль Смирнова. Густая пыль и клубы дыма обволокли всю улицу.

    Я бросил в ту сторону еще три бомбы.

    Стоны, крики, ржанье, топот лошадиных копыт покрыли грохот взрыва. Более часа продолжался ожесточенный бой среди пыли и дыма. Все атаки казаков были отбиты с огромными для них потерями, и они, в конце концов, вынуждены были отступить.

    Последние атаки казаков преследовали цель - подобрать тело своего командира, но они были напрасны. Даже в случае успеха они не смогли бы найти среди сотни лошадиных туш, в груде человеческих тел, в кучах вывороченных камней разодранное на куски тело Смирнова.

    Жители Тавриза! Бедняки, рабочие, крестьяне, ремесленники и передовые, прогрессивные служители религии!

    Захватническая политика царского правительства вынудила нас на схватку с оккупационной армией. Царские солдаты истребляют нас, а мы в свою очередь уничтожаем их, но одного не забывайте, что русские солдаты стреляют в нас по принуждению. Вас обрекают на гибель царские офицеры - дети помещиков; дворян и капиталистов; солдаты же выступают против братьев по классу лишь под угрозой арестов и казней. Они привезены из далекой России на Восток для защиты колониальных интересов царизма. Вот почему вы должны быть человечны с русскими солдатами - детьми русских рабочих и крестьян, оказывать помощь раненым и почтительно относиться к памяти убитых.

    Ухаживайте за русскими ранеными, как за своими, не бросайте трупов русских в колодцы, бережно складывайте их в назначенные места.

    Тавризцы, взявшиеся за оружие и вышедшие на революционную борьбу, должны знать и помнить, что мы восстали не против русского народа, а против царского правительства, эксплуатирующего не только иранскую бедноту, но и русский народ. В борьбе с царским правительством и они, и мы добиваемся одной и той же цели.

    Будьте сознательны, ведите себя, как подобает революционерам.

    Исполняющий обязанности правителя -

    Начальник незмие Амир Хашемет [62] .

    К выпуску такого воззвания имелись серьезные основания.

    Царский консул распространял среди проживающих в Тавризе иностранцев, и, в частности, среди русско-подданных, провокационную клевету о том, что дикие и некультурные тавризцы якобы готовятся вырезать европейцев.

    В этой провокации царского консула не было ничего необычайного. Известно, что, захватывая восточные страны, европейские державы всегда твердили и твердят о своем намерении цивилизовать дикарей и спасти культурное человечество от варваров. За этими громкими словами о культуре и цивилизации они пытались и пытаются скрыть свои завоевательные планы.

    Своей гнусной клеветой царский консул добился разоружения революционного незмие. Но революционные бойцы Амир Хашемета до конца следовали призыву своего руководителя и начальника. Они не позволили нанести ущерб ни одному европейцу, в частности, ни одному русскому подданному в Тавризе. Они на деле доказали, что тавризские революционеры борются в действительности не против русского народа, а против царя, который в поисках новых рынков для своих капиталистов бросает русский народ на новые кровавые завоевания.

    В схватке, продолжавшейся три дня, бойцы Амир Хашемета имели против себя не только русских солдат, но и вооруженные отряды добровольцев, организованные консулом из различных слоев населения, из служащих консульства, из царских подданных, содействовавших проведению политики царизма в Тавризе.

    Драгоман консульства Мирза Фатулла-хан, засев в сооруженной им бойнице на крыше консульства, стрелял в каждого проходившего по улице тавризца и вел счет убитым.

    Кто только не слышал за эти три дня боев выстрелы с крыши консульства? Жертвами Фатулла-хана были исключительно безоружные прохожие, так как бои происходили даже за пределами консульского квартала; это были люди темные, которые не хотели вмешиваться ни в какую политику и даже избегали проходить по тем частям города, где велись бои. Число этих жертв было довольно значительное - более трехсот человек.

    - Ни одна моя пуля не пропала даром! - нагло хвастался после сражения этот царский шпион.

    Трехдневный бой закончился поражением царских солдат и казаков.

    Царская армия была разбита на три части: одна забилась в сад Шахзаде, вторая была разгромлена и рассеяна, третья же отсиживалась по караван-сараям.

    Как только прекратилась перестрелка, мы стали проверять выполнение нашего воззвания и были свидетелями весьма прискорбного факта: много трупов было спрятано или брошено в колодцы. Бороться с этим преступлением было немыслимо, так как делалось это не революционным народом, а местной буржуазией, сеидами и духовенством. Выполняя указания царского консула, они подбирали трупы павших у их ворот и прятали.

    Из телеграммы, переданной иранским телеграфным агентством из Джульфы, мы узнали о том, что отправленные из Тифлиса, Александрополя и Эривани части царской армии перешли Аракс и двигаются к Тавризу. Тогда мы приступили, как это было условлено заранее, к проведению мер, связанных с эвакуацией из города отрядов Амир Хашемета и всех руководителей восстания.

    Прежде всего мы отправили письмо представителям великих держав в Тавризе, чтобы опровергнуть утверждения русского консула, пытавшегося возложить ответственность за события последних дней на тавризских революционеров.

    Письмом этим мы не рассчитывали, конечно, добиться своей цели, так как английский консул, игравший среди иностранных представителей наиболее видную роль, сам был соучастником преступной деятельности русского консула.

    Несмотря на это, мы все же отправили нижеследующее письмо как определенный исторический документ:

    Царское правительство не отнеслось к созданному в Тавризе революционному незмие, как к организации, существующей в суверенном государстве. Под предлогом проведения телефонной линии над крышей здания незмие царское консульство разоружило четырех бойцов, чтобы подготовить почву к общему разоружению и роспуску незмие. Присланный из Тегерана правителем Тавриза Мухбириссалтане в результате вмешательства царского правительства вынужден был покинуть Тавриз, и со дня его отъезда в Тегеран его замещал нынешний начальник незмие Амир Хашемет.

    Правление Амир Хашемета, продолжающего политику Мухбириссалтане, оказалось также не по сердцу царскому консулу, но попытка отстранения Амир Хашемета и разгрома его организации обошлась царскому консулу далеко не так дешево, как изгнание Мухбириссалтане из Тавриза.

    Своей гнусной политикой царский консул привел к гибели тысячи тавризских бедняков и тысячи русских рабочих и крестьян.

    Как в прошлом, так и теперь тавризцы не могли стерпеть грубого насилия царских колонизаторов.

    Русское царское правительство, игнорирующее желания иранского народа и не считающееся с независимым существованием свободной страны, не смогло, как и в Тегеране, извлечь для себя выгод из кровавых событий в Тавризе.

    Начиная с 1907 года, царское консульство, сплотив вокруг себя все контрреволюционные силы Ирана, стремилось вернуть изгнанного из Ирана Мамед-Али-шаха на трон, но потерпело поражение.

    Царское консульство, в течение четырех лет руководившее всеми преступными выступлениями Гаджи-Самед-хана Шуджауддовле, последние месяцы устраивает ему торжественные банкеты в его летней резиденции Нэйматабаде. Представителям иностранных государств небезызвестно, что целью вызова Гаджи-Самед-хана в Тавриз было назначение его царским генерал-губернатором над тавризской провинцией, для чего необходимо было создать в Тавризе кровавые столкновения и разгромить последнюю видимость самостоятельности - государственную власть.

    Ценой огромных жертв царское консульство добилось своей цели: оно не побоялось принять на себя ответственность за события, заслуживающие позорного клейма в истории.

    Исполняющий обязанности правителя -

    Начальник незмие Амир Хашемет

    Махаррема 5 дня, 1328 года Гиджры.

    Когда после боев я возвращался домой, нашим вооруженным силам было уже приказано покинуть свои посты. К рассвету в городе воцарилась полнейшая тишина, нарушаемая лишь редкой отдаленной перестрелкой. Это стреляли солдаты, засевшие в караван-сарае Гаджи Гулам-Рзы.

    Пока утренний ветерок разогнал стелившийся над городом пороховой дым, мобилизованные для ухода за ранеными сестры милосердия - Нина, Санубэр, Тохве и жена Гасан-аги - Назлы, закончив работу, вернулись домой к Нине. Эти четыре женщины были первыми сестрами, принявшими участие в иранской революции.

    Войдя в комнату, я увидел четырех юношей, вся одежда которых была выпачкана в крови и грязи. Пока они переодевались и приводили себя в порядок, и я сменил костюм и умылся.

    Четыре дня и четыре ночи мы не знали сна и потому сильно нуждались в отдыхе. Как только девушки оставили комнату Нины и ушли к себе домой, я лег спать, но вскоре стук в дверь заставил меня подняться и выйти. В приемной меня ожидал Кэчэчи-оглы, слуга Сардар-Ра-шида, принесший мне письмо от Сардара. Письмо было написано по-фарсидски.

    «Уважаемый Абульгасан-бек!

    Слава всевышнему, горсть изменников, восставших против правительства его величества императора, разбита. Изменники, не давшие возможности достойно соблюсти траурное поминание по святым мученикам-имамам, отступили, сдав город. Я решил с этого дня начать приостановленный из-за последних событий траур по Имаму-Гусейну, тем более, что к этой нашей великой скорби прибавилась и другая: нечестивыми революционерами убит супруг несчастной Махру - Ага Исмаил-бек, и кровь его смешалась с кровью нашего святейшего имама.

    Покорнейше прошу вас вместе с Ниной-ханум пожаловать к нам. Ираида-ханум чрезвычайно беспокоится за сестру. Быть может, сегодня мы перенесем тело покойного домой, чтобы с любовью и почетом предать его земле.

    Рашид.

    5- й день месяца Махаррема, 1328 года Гиджры».

    Позвав Тахмину-ханум, я послал ее домой за иранским костюмом и предложил Нине, Санубэр, Тохве и Назлы-ханум переодеться в черное. Я решил их также взять с собой к Сардар-Рашиду.

    Пока мы собирались, у ворот остановился фаэтон консула, и слуга-иранец передал нам десять удостоверений консульства о том, что предъявитель находится под его покровительством.

    К тому времени подошли и Гасан-ага с Тутунчи-оглы. Мы распределили пропуска и вышли из дому.

    В знак траура Нина и ее спутницы накинули на головы черные шали.

    Сардар- Рашид принял нас очень радушно.

    - Весьма тронут, - сказал он, встречая нас у входа - В Тавризе у меня нет родных и близких - Я почитаю для себя большой честью находиться в свойстве с таким достойным и благородным лицом, как вы. Вы оказали мне своим посещением величайшую честь.

    Нина и девушки прошли в комнату Ираиды, мы же вместе с сардаром перешли в отведенный для траурной проповеди зал. Там было многолюдно, но ни один из присутствующих не был знаком с Сардар-Рашидом. Это было заметно и по разговорам. То были люди, околачивающиеся в дни траура на улицах в поисках, где бы можно было выпить чаю и побеседовать, и потому заходящие в любой дом с развевающимся над воротами черным флагом.

    Сардар- Рашид представил меня гостям с большой торжественностью.

    - Этот господин - наш родственник. Это молодой человек, получивший образование в России. Однако, подобно некоторым, он не отрешился от религии и веры отцов, ибо фамилия бека принадлежит к числу благороднейших родов.

    - А эти - ближайшие друзья нашего дома, - добавил Сардар-Рашид, представляя Гасан-агу и Тутунчи-оглы.

    Присутствующие начали раскланиваться с нами. По правде говоря, эта церемония обмена поклонами была мне крайне смешна. В этих забавных поклонах и восклицаниях мне ни разу не удалось уловить слова «салам».

    - Мы всецело к услугам господина!

    - Снисходительность господина безмерна!

    - Мы готовы стать жертвой господина!

    - Счастливы вашим вниманием!

    - Мы преисполнены благодарности к господину!

    - Как чувствует себя господин?

    Молчаливые поклоны были и того смешней. Некоторые, прижав руки к груди, склоняли голову в мою сторону, другие же, вытянув шею, приветствовали одними глазами.

    Больше всего занимали меня приветствования глазами. Приветы такого рода и немой разговор глазами - характерная особенность Тавриза.

    Я с большим вниманием разглядывал одного из специалистов по безмолвным поклонам. Он раскланивался одними глазами, причем, когда, повернув голову, он кланялся, зрачки его глаз исчезали. Были и такие, что, кланяясь, двигали носом и ушами.

    Один из гостей кланялся на особый лад, вызывавший невольный смех. Кланяясь, он вытягивал шею вперед, и тогда один его ус опускался вниз, а другой поднимался вверх. Это рассмешило даже Сардар-Рашида. Короче говоря, созданная под именем траурного собрания комедия была смешнее всех виденных мною в жизни.

    По окончании поклонов, мы в течение нескольких минут сидели молча, прислушиваясь к бульканию воды в кальянах и звону ложек в стаканах.

    Марсиеханы [63] , приглашенные читать положенные молитвы и оды, начинали один за другим подниматься неустроенное для них возвышение. Я старался вникнуть в содержание их проповедей, в которых не было ни слова о событиях в Кербале. Один пел об одинокой кончине имама Кязима в Багдаде в подземельях Гарун-аль-Рашида, другой - об имаме Ризе, отравленном в городе Тусе халифом Мэмуном, третий - об убиенном на чужбине Муслиме-ибн-Эгиле, четвертый - о его детях, также погибших на чужбине вдали от родного племени и т.д. Я не сомневался, что тема этих проповедей была дана самим Сардар-Рашидом, который хотел, очевидно, связать их с судьбой свого зятя Смирнова, также «убиенного» на чужбине.

    Наконец, эти с умыслом подобранные проповеди и рассказы о мучениках были окончены. Получив по пяти кран и выразив по пяти тысяч благодарностей, марсиеханы и гости удалились. Зал опустел.

    Ираида, Нина и девушки вышли к нам. По случаю траура Ираида также была одета во все черное и черная шаль покрывала ее голову.

    Сардар- Рашид, взяв Нину и Ираиду за руки, заговорил, обращаясь ко мне, и в голосе его звучали безграничная гордость и торжественность:

    - Вам и вашему покорному слуге не могло достаться в удел ничего более возвышенного, чем эти существа. Если говорить о мирских благах, они лучшие блага мира: по благородству они выше всех, по красоте - равных им не сыскать во всем мире. Что же касается судного дня, сударь, то добра, содеянного нами в этом мире, хватит на семьдесят последующих поколений. Одно то, что эти госпожи обращены в ислам, слава аллаху, полностью разрешает вопрос о нашем ответе перед страшным судом. Этот факт смоет все наши грехи перед лицом господа бога и, направив эти два существа на путь истины, избавит их от мук ада. Вы только поглядите, сударь, на неисповедимость путей господних. Подумайте, откуда только он не приводит человека и кого кому не обрекает в удел? Если вы услышите, как правильно произносит Ираида-ханум символ веры, вы будете поражены.

    При этих словах Сардар-Рашид обратился к Ираиде:

    - Госпожа, прочтите символ веры, пусть господин послушает вас.

    Ираида смутилась и покраснела. Бросив взгляд на меня и Нину, она начала:

    Эшхэди- энла илахэ иллаллах-вэхдэху лашарига лах [64] .

    Выслушав эти слова, закреплявшие «мусульманство» Ираиды, я пожал Сардар-Рашиду руку и, стараясь скрыть иронию, заметил:

    - От души вас поздравляю. Этого успеха вполне достаточно, чтобы обеспечить вас и в здешней и в загробной жизни.

    Нина была бледна. Казалось, ударь ее ножом, и кровинки не покажется. Жалкая роль Ираиды вывела ее из душевного равновесия, и она готовилась напасть на нее с упреками. Заметив это, я быстро переменил тему.

    - Весьма сожалею, - сказал я Сардар-Рашиду, - что Махру-ханум постигло такое несчастье. Не находите ли вы, что было бы лучше перевезти Махру-ханум из сада Шахзаде сюда?

    - Ваш покорный слуга полагает, что пока несколько рано делать это. По нашему обычаю, Махру может оставить дом покойного Ага-Исмаила и перебраться сюда лишь по истечении сорока дней после смерти мужа. Насколько я знаю, такой обычай есть и у русских. Но мне не удалось убедить сестру. Она прислала сказать, что не может оставаться там. «Здесь, кроме солдат и офицеров, никого нет», - твердит она. Я был поставлен в безвыходное положение и послал за ней фаэтон, - печально закончил Сардар-Рашид.

    Весть о переезде Махру сильно подействовала на меня и Нину. На самом деле, как отнесется ко мне Махру? Она раскрыла важную тайну, и в результате царская армия понесла серьезное поражение. С другой стороны, благодаря сообщениям, сделанным Махру, трагически погиб ее муж - Смирнов.

    Пока я не знал, какое впечатление произвела на нее эта смерть. Я знал лишь одно: Махру безгранично любила Смирнова и ради этой любви попрала веру, обычаи и традиции.

    О том, что Смирнов собирается разоружить революционное незмие, а значит и тавризскую революцию, Махру никому, кроме меня, не сообщала.

    Моя участь зависела от этой женщины и от наличия у нее присущей героям силы воли и выдержки.

    Я же еще не верил в существование в Тавризе такой героини. Оставим в стороне действительную реальную жизнь, даже в литературе Востока женщины с такой силой воли встречаются редко.

    Раздумывая над этим, я старался успокоить себя, подыскивая различные доводы: возможно, что в восточной литературе я и смогу найти такую героиню.

    И в одно мгновение я перебрал в уме самые значительные памятники восточной литературы: «Тысячу и одну ночь», «Четырех дервишей». Не вспомнив по этим произведениям ни одного женского образа, исполненного воли и энергии, я почувствовал к их авторам какую-то неприязнь. Кроме жены банщика, ежедневно продающейся одним и продающей других, и безвольных женщин типа Саиды-Шамсэ, не умеющих сдержать данное слово и таких же недостойных, как жена банщика, я там никого не нашел.

    Я был охвачен унынием и безнадежностью и чувствовал свое бессилие познать женщину Востока и понять ее психологию Я смутно сознавал, что ошибаюсь, подходя к женщине Востока так, как я подходил к Нине, которую знал в течение ряда лет, или к мисс Ганне. Ошибка моя объяснялась, как я понимаю теперь, тем, что я не учитывал глубокой разницы между Махру и этими двумя женщинами.

    «Может ли женщина Востока, оторванная от общества и лишенная возможности изучать особенности общественной и политической жизни, быть такой же, как европеянка? - спрашивал я себя. - Правильно ли, логично ли требовать от восточной женщины силы воли и свободомыслия?»

    Я не знал, что пройдет немного времени, и я пойму свою ошибку, пойму, что находящаяся под чадрой женщина Востока также обладает огромной силой воли и выдержкой.

    Отправленный за Махру фаэтон, наконец, прибыл. Через несколько минут здесь лицом к лицу должны были столкнуться виновники последних тавризских событий.

    «Сейчас войдет Махру, - говорил я себе, - вспомнит при виде меня трагическую гибель мужа и начнет осыпать его убийцу горькими упреками!»

    Вошли слуги и внесли вещи Махру. За ними показались Нина и Ираида. Они под руку вели Махру.

    - Бедная Махру! - воскликнул Сардар-Рашид, гладя черные волосы сестры.

    Тем временем я следил за выражением глаз Махру, стараясь определить ее душевное состояние. Мысли, которые Махру не хотела произнести вслух, можно было прочесть в линиях, залегших меж ее черных, сросшихся на переносице, бровей.

    В ее взгляде ясно чувствовалось усилие мужественно противостоять большому горю, и вместе с тем этот взгляд выдавал страшную муку.

    Вдруг обернувшись, она с ног до головы окинула Сардар-Рашида гневным взглядом, и тогда я понял, что в глубине души Махру питает к нему ненависть и презрение.

    Я убедился в том, что эта восточная красавица является подлинной героиней. Страшен был взгляд этой отважной, закутанной в черные шелка героини, не скрывавшей своего отвращения к Сардар-Рашиду.

    Затем, отведя глаза от брата, Махру из-под густых, темных ресниц посмотрела на меня долгим, задумчивым взглядом. Я приблизился и пожал ей руку. Она ответила мне дружеским пожатием и обернулась к Нине Я продолжал внимательно смотреть в ее глаза. Они были влажны.

    - Я вас понимаю, Махру-ханум, - сказал я, овладев собою. - Ваше несчастье очень велико. К сожалению, кроме глубокого сочувствия и желания разделить с вами вашу печаль, мы ничем не можем вам помочь. Вы сами должны утешить себя. Возьмите себя в руки.

    - В городе, ставшем ареной великих событий, думать о единицах не приходится, - сказала Махру и, еще раз пожав мне руку, перешла в следующую комнату.

    Махру доказала всю неосновательность моего мнения о восточных женщинах. Отсутствие определенного места в общественной жизни и постоянное пребывание в состоянии рабства не только в обществе, но и в семье, не сломили воли Махру, не уничтожили ее индивидуальности. Она сохранила свою самостоятельность, независимое мышление, идеалы и не лишена была желания и умения бороться за них. Махру научила меня еще одной правде. «Искать героев только в романах - неверно. Героев создает жизнь и потому их следует искать в жизни»

    До девяти часов вечера мы оставались у Сардар-Рашида, но тело Смирнова не было доставлено, оно находилось в консульстве. Распрощавшись, мы вышли.

    Улицы, за несколько дней до того полные проходивших солдат, распевавших вовсе горло «Красавицу Машу» теперь были безлюдны. Незмие, еще вчера вечером державшее в руках весь город, сегодня отсутствовало. Оно получило предписание, собравшись в определенном месте, покинуть город. Вчера вечером ружейная пальба и треск пулеметов сотрясали весь Тавриз; сегодня этот грохот сменился звуками «Марсия» и воплями «Ва-Гусейн».

    Проводив Нину и девушек до дому, я отправился к Мешади Кязим-аге и застал его в большой тревоге за мою участь. Я поручил ему созвать к одиннадцати часам вечера совещание и дал список лиц, присутствие которых было необходимо.

    Уже четыре дня ни я, ни Нина не были в русском консульстве и не имели сведений о последних мероприятиях. Поэтому я решил повидаться с мисс Ганной и попытаться от нее узнать о последних политических новостях.

    На протяжении всей дороги до квартиры мисс Ганны я не встретил ни души. Повсюду стояла могильная тишина. В окнах не мелькал огонек, из дымоходов не клубился дым. Словно весь Тавриз погрузился в глубокую думу о том, что сулит завтрашний день.

    Я постучался к мисс Ганне. После долгих минут ожидания, к двери наконец подошла служанка.

    - Кто там? - спросила она.

    По ее дрожащему голосу я понял, что она сильно напугана

    - Не беспокойтесь, мадам, это свой! - отозвался я.

    Она узнала меня по голосу и открыла дверь. Убежденная в том, что я погиб, мисс Ганна радостно встретила меня. Она не хотела верить своим глазам и, расплакавшись, бросилась мне на шею.

    Рассказ мисс Ганны о пережитых ею страшных часах, когда боль за мою участь терзала ее, был подобен стихам поэта. Но ее прекрасный голос, полный печали, в эту минуту звучал в моих ушах более скорбно и зловеще, чем голос филина. Признания девушки, прежде доставлявшие мне наслаждение, теперь причиняли мне боль. Почему-то я был настроен пессимистически, и каждая мелочь раздражала меня. Я был до того взволнован, что забыл о цели своего прихода.

    Девушка, по обыкновению положив руки мне на плечи, заглядывала в мои глаза. Руки, малейшее прикосновение которых обычно заставляло меня забывать всю усталость и горе, на этот раз невыносимо отягощали мои плечи. Глаза, в которых я всегда читал выражение глубокой любви и привязанности, казалось, теперь издевались надо мной, осыпая меня градом насмешек. Ресницы ее, словно стрелы, впивались в мои глаза.

    Знай мисс Ганна о моей причастности к последним событиям, она не прочла бы мне весьма кстати пришедшегося стиха Хафиза:

    Но и эта строка не вернула мне обычного равновесия и чуждый моему настроению стих промелькнул, не сумев рассеять мои тяжелые думы. И я понял, что порой причина неудачи поэтов - не в слабости их творчества, а в отсутствии у слушателей желания внимать им. Я понял, что сила, привлекающая людей и к красоте и к поэзии, это интерес и жажда человека.

    Из бесконечного потока слов мисс Ганны я уловил лишь одну фразу:

    - Несколько дней я не выпущу тебя отсюда.

    - Почему? - спросил я.

    - Потому, что царское правительство готовит населению Тавриза кровавое возмездие. Я заранее представляю ужасы предстоящей катастрофы. Это будет страшным уроком для оккупированной царской Россией территории.

    - В чем же вина народа?

    - В том, что погибло слишком много русских солдат.

    - Кто же ответствен за это? Разве не сами русские начали эту войну? Не они ли хотели разоружить незмие?

    - Верно! - сказала мисс Ганна. - Обращение Амир-Хашемета к иностранным консульствам как нельзя более уместно и своевременно.

    С этими словами мисс Ганна показала мне текст обращения и продолжала:

    - Мы перевели это и отправили американскому послу в Тегеран и в министерство иностранных дел в Вашингтон. Тавризские события еще раз показали, насколько грубы и примитивны колонизаторские приемы России. Применение таких приемов даже в отношении отсталых народов Африки, не говоря уж о культурном Иране, свидетельствует о беспримерной наглости. В русском консульстве заготовлен текст ультиматума. Консул требует в первую очередь сдачи Амир Хашемета и его бойцов. По-моему, ради облегчения собственной участи, тавризцы не уклонятся от исполнения этого требования русского консула; но имне следовало бы брать на себя это преступление и выдавать своих героев. По сведениям, сообщенным русским консулом американскому консульству, сегодня в два часа ночи в город вступят посланные из Тифлиса карательные отряды и военно-полевой суд. Некоторые, заранее определенные районы города будут подвергнуты беглому орудийному обстрелу. Вот почему я не хочу выпускать тебя отсюда. Сними верхнюю одежду. Отдохни. В городе тебе делать нечего.

    Я спешил поскорее вырваться отсюда, чтобы подготовить эвакуацию из города бойцов Амир Хашемета и спасти руководителей революции от кровавой расправы.

    - Я уйду на короткое время и снова вернусь, - сказал я, искренне намереваясь исполнить обещание.

    - Не верю.

    - Клянусь тобой! Я вернусь сюда к ужину.

    - Если не вернешься, я сама приду за тобой. Этой ночью каждого тавризца, застигнутого дома, ожидает горе. В таких случаях каждый должен заботиться о себе.

    - Поверь, я вернусь, - повторил я. - Хотя я никого и ничего не боюсь. Все знают меня за человека нейтрального и безвредного. Таков я и на самом деле.

    К одиннадцати часам я расстался с мисс Ганной. Сегодняшнее наше заседание по характеру поставленных на обсуждение вопросов напоминало другое, созванное перед нашим уходом из Тавриза, когда мы прощались с Саттар-ханом. Теперь мы вторично переживали эти тяжелые, полные горечи минуты.

    Многие из руководителей революции были уже в сборе. Ждали меня. Не торжество достигнутой победы читалось на лицах собравшихся, а горечь поражения: уход из Тавриза и оставление его в руках русских они считали поражением. А между тем, для закрепления победы и расстройства планов царского консула, необходимо была эвакуировать из Тавриза незмие и его руководителей.

    - Уважаемые товарищи, - начал я, открывая заседание - Для того, чтобы использовать плоды завоеванной победы, мы должны принять кое-какие меры. По только что полученным мною сведениям, первым требованием царского консула будет сдача незмие и его руководителей. Русскому правительству это и нужно. Крайне трудно подчинить колонизаторским законам народ, имеющий здорового и сильного вождя, потому-то царский консул решил в первую очередь уничтожить руководителей тавризской революции. Учитывая это, мы еще до начала выступления вынесли решение об оставлении Тавриза. Это наше постановление состоит всего из нескольких кратких пунктов и я думаю, что, зачитав его здесь, мы могли бы окончательно решить вопрос.

    - Читайте, читайте! - раздалось со всех сторон. Я стал читать:

    1. Категорически отвергнуть требование царского консула о разоружении незмие.

    2. В случае попытки царского правительства осуществить свое требование силой оружия, ответить на это вооруженным сопротивлением.

    3. Вывести из Тавриза всех сотрудников незмие, принимавших участие в вооруженном восстании.

    4. Принять решительные меры к эвакуации из города руководителей революции и тем спасти их от репрессий царского консула.

    5. Оружия царскому правительству не сдавать.

    Все пункты были приняты единогласно, кроме четвертого, вокруг которого начались прения.

    Первым стал излагать свои возражения аптекарь Гаджи-Али.

    - Я не совсем согласен с мнением товарища, - начал он. - Товарищ считает, что репрессии, ожидающие руководителей, сломят дух народа. Я спрашиваю, не сломит ли дух народа бегство их ради спасения собственной шкуры и оставление населения на произвол? По-моему, если в такой ответственный момент мы покинем массы, массы будут вправе считать, что революционеры заботились только о собственном спасении и за это возненавидят нас. Вот почему я предлагаю оставить руководителей во главе масс.

    Я не хотел открывать длительные споры по этому вопросу. Времени было мало, к тому же выступление Гаджи-Али могло сделать дальнейшие прения бесплодными: на сегодняшнем заседании большинство составляли купцы, слепо подчинявшиеся Гаджи-Али.

    - А покинет ли с нами город сам товарищ? - спросил Мирза-Ахмед Сухейли.

    - Если будет на этот счет решение, я подчинюсь ему.

    Выслушав мой ответ, присутствующие обратили свои взоры к Гаджи-Али, ожидая, что скажет тот.

    - Если товарищ имеет возможность остаться, - сказал Гаджи-Али, - я приветствую это. Его отъезд приведет к распаду нашей организации.

    Это предложение было принято единодушно. Затем наступило всеобщее молчание. Была полнейшая тишина, не было слышно ни булькания кальянов, ни звона ложек.

    - Есть ли еще желающие высказаться? - спросил я, обращаясь к собравшимся.

    Никто не отозвался. Мне оставалось сказать последнее слово. Руководители тавризской революции все еще были в неведении о намерениях царского правительства в отношении Тавриза. Как при всех затруднительных положениях, они надеялись и теперь найти защиту в английском консульстве и тем или иным путем избежать репрессий.

    - Теперь дело обстоит несколько иначе, чем прежде, - начал я. - По вопросу о подавлении тавризской революции между Россией и Англией достигнуто полное соглашение. Англия дает согласие на вооруженное подавление каждого восстания, вспыхивающего на территории, входящей в сферу влияния России. Должен предупредить товарищей, с которыми работаю в течение ряда лет, что на этот раз английское консульство закроет свои двери и никого под свою защиту не примет. Это мы наблюдали и в девятом году, когда русские впервые вступили в Тавриз. Англичане тогда закрыли двери своего консульства перед тавризцами. Я прошу запротоколировать мои слова: когда руководители тавризской революции будут вздернуты на виселицы, население должно знать, на кого следует возложить ответственность за это. Не уходить из Тавриза - значит пойти и добровольно сдаться царскому суду, сознательно погубить революцию и свести на нет все принесенные жертвы. Если же они вместе со своими революционными незмие покинут город, тогда и царское правительство будет знать, что революционные силы не уничтожены, что они готовятся к еще более жестокому бою, и тогда, быть может, изменит план мести и несколько смягчит карательные мероприятия. Теперь ставлю вопрос на голосование: кто за уход из Тавриза?

    При этих словах Гаджи-Али усмехнулся, и я, тотчас поняв значение этой усмешки, добавил:

    - Гаджи смеется над этим предложением. Быть может, оно и смешно, так как предложение Гаджи-Али не оставлять Тавриза - принято большинством еще до голосования. Тем не менее, я обязан голосовать свое предложение. Когда-нибудь история иранской революции оценит оба эти предложения. Я все еще не теряю надежды, что Гаджи-Али-ага не решится принять на себя такую тяжелую ответственность перед историей и будет голосовать за мое предложение.

    Слова мои не возымели действия. За мое предложение голосовали только Ибрагим-бек Джахангиров и Амир-Хашемет.

    Вопрос был исчерпан.

    - Теперь следует обсудить наш план, - оказал я, обращаясь к Амиру Хашемету. - Куда и как собираетесь вы направляться, покинув Тавриз?

    - Отсюда мы направимся в Урмию и, если понадобится, перейдем турецкую границу. Но недостаточность средств помешает нам вывезти всех бойцов.

    - Это не годится, - возразил я - Во-первых, вам не следует ехать в Урмию. По имеющимся у меня сведениям, правитель Урмии Иджлалульмульк всецело на стороне русских. Едва вы вступите в Урмию, как будете разоружены и переданы в руки царских агентов. Вам надо ехать в Салмас, а оттуда через Сарай перейти в Турцию в район Башкалэ. Что касается вашего намерения из-за недостатка средств оставить часть бойцов в Тавризе, то это совершенно недопустимо. Или вы должны покинуть город в полном составе или же всем до одного остаться здесь. Разрешение же финансового вопроса я беру на себя.

    Едва был затронут вопрос о финансах, как большинство присутствующих сразу насторожилось. Эти люди больше, чем о собственной жизни, заботились о своих капиталах и немало перепугались от мысли, что я предложу развязать кошельки. Эти несчастные не знали, что через несколько дней все их имущество будет конфисковано Царским правительством, а сами они будут болтаться на виселицах.

    Я поспешил рассеять их опасения.

    - Принесите то, что было вам вручено, - сказал я, обращаясь к Мешади-Кязим-аге.

    Мешади- Кязим-ага молча вышел. Присутствующие окидывали меня изумленными взглядами. Они и понятия не имели о том, что в распоряжении революционной организации имеются денежные суммы.

    Не прошло и десяти минут, как Мешади-Кязим-ага принес и сдал Амир Хашемету две тысячи турецких лир и пять тысяч туманов серебром.

    - Этой суммы пока достаточно, - сказал я - В нужный момент мы опять поддержим вас. Сохраните организацию в целости, вы еще должны будете вернуться в Иран. Царское правительство, поддерживающее иранскую контрреволюцию, само находится в процессе разложения. Счастливого пути! Иран никогда вас не забудет. Вы - герои Ирана. Передайте привет всем членам организации.

    Мы стали прощаться. Целуясь со мной, Ибрагим-бек Джахангиров шепнул мне:

    - Я прибыл сюда с целым отрядом, а возвращаюсь один. Среди жертв, принесенных мной иранской революции, покоится и мой юный брат Айдын-Паша.

    Я не сознавал, куда иду. Заседание окончилось не так, как бы я того хотел; в эти решающие часы я не сумел найти общий язык с руководителями революции, которые сознательно бросились в объятия опасности; все это сильно потрясло меня и лишило душевного равновесия. Я шел, не зная куда и зачем.

    Знакомые улицы, по которым я проходил много раз, представлялись мне теперь в совершенно ином свете.

    Каждая ива напоминала виселицу, свисающая с водосточной трубы ледяная сосулька - меч палача, каждый выходящий на улицу дымоход повествовал о страшных эпопеях Востока.

    Ужас сковывал меня. Его рождало сознание тяжелой ответственности, которая падала на меня.

    Если бы я мог предвидеть, что в эти страшные часы руководители не захотят уйти из Тавриза, я не дал бы событиям так развернуться и принять характер широкого вооруженного выступления против царского правительства.

    Вступив с незначительными силами в борьбу и рагромив царскую оккупационную армию, мы добились победы над врагами революции. И в этот момент руководители, изменив своему первоначальному решению, добровольна подставляли головы под топоры царских палачей. Этим они уничтожали плоды всей нашей борьбы, всех наших побед. Это налагало на нас тяжелую ответственность перед историей.

    Уныло висевшие над воротами пестрые флаги не были знаком праздника. Обычно эти флаги появлялись над воротами служащих консульства, царских подданных или людей, которым покровительствовало царское правительство в наиболее опасные, в наиболее тревожные дни.

    Глядя на флаги, я думал о том, что беззастенчиво обирать и грабить иранских крестьян и бедноту возможно только при содействии российской и английской империй.

    Германских, австрийских и турецких флагов не было видно, они не пользовались тут авторитетом. Под покровительство этих государств и даже Америки становились лица, отвергнутые Россией и Англией.

    «Английский флаг, русский флаг… Английский, русский…», - повторял я, проходя мимо ворот и считая флаги.

    Вдруг, заметив над головой американский флаг, я сообразил, что стою у дома мисс Ганны.

    Тяжело поднялся я на балкон. Мисс Ганна, не перестававшая ожидать моего возвращения, стояла у окна.

    «Зачем я пришел сюда? - думал я, входя в комнату. - Больше четырех дней я не знал сна. Не потому ли я забыл об опасности показываться на улицах Тавриза и совершил такой долгий путь?»

    - Слава Иисусу, - воскликнула мисс Ганна, крестясь. - Наконец-то ты вне опасности. Я больше не выпущу тебя отсюда. Царские палачи не разбирают виновных и невиновных. Кара ждет каждого тавризца. Чтоб запугать народ и получить возмездие, царские виселицы требуют жертв. Кто будут эти жертвы, неважно.

    Сбросив пальто на руки служанки, я опустился в кресло. Хотя у Нины я успел умыться и почиститься, но все же я насквозь был пропитан запахом пороха и дыма.

    Я слышал слова мисс Ганны, но они не доходили до моего сознания. Погрузившись в мягкое кресло, я еле переводил дыхание. От усталости я был близок к обмороку, дыхание мое готово было оборваться каждую минуту. Стенные часы, висевшие над моей головой, тикали словно где-то в отдалении.

    Пробило два часа. Этот звон вернул меня к сознанию. Почувствовав прикосновение чего-то теплого ко лбу, я открыл глаза и встретил устремленный на меня улыбающийся взгляд мисс Ганы.

    - Ты устал? - спросила она.

    - Да, устал, очень устал. Переживания этих ужасных дней окончательно сломили меня.

    - Тебя беспокоил и запах пороха и дыма, не так ли? - продолжала, все еще улыбаясь, мисс Ганна.

    Без сомнения она догадывалась о моем участии в событиях.

    - Так оно и должно быть, - продолжала она. - Это - твоя родина, и ты обязан защищать ее от всех, кто осмелился посягнуть на нее. Не хочешь ли ты принять ванну.

    - О, да.

    - Тогда встань! Служанка приготовила ванну. Постарайся преодолеть усталость, хотя она делает тебе честь.

    - Совсем не то, что ты думаешь, - проговорил я, желая рассеять ее подозрения, и перешел в ванную.

    Сидя в ванне, я услышал вдруг гул орудийного выстрела. Это несколько успокоило мою тревогу: значит Амир Хашемету удалось выбраться из города. Я сам поручил ему дать такой сигнал.

    «Одной части удалось спастись, остальные погибнут», - подумал я.

    Мне хотелось кричать, вопить. Я чувствовал на себе ответственность за эти человеческие жизни, и мне казалось, что утомленное мое тело ноет под тяжестью огромной горы.

    «Куда идти? - думал я. - О чем говорить с мисс Ганной? Отправиться к Нине было бы куда лучше, но это было невозможно. Я вынужден был остаться в обществе мисс Ганны и снова слушать ее бесконечные признания».

    Мы сидели за столом. Усталость постепенно проходила, и я начинал прислушиваться к словам девушки.

    - Оказывается, у революционеров была целая организация, - говорила мисс Ганна. - Если бы не внутренние враги, они сумели бы разделаться с русскими войсками. Во время этих событий я пришла к заключению, что иранцы умеют организованно восставать, умеют объединяться.

    - На это имеются серьезные причины. Иранцы не могут не воодушевляться при виде вооруженных восстаний, вспыхивающих в соседних с ними странах. Революционные выступления рабочих России против правительства царя не могли не оказать своего влияния на иранских трудящихся, которые многому научились у русских рабочих. Иранские революционеры изучили методы борьбы русских революционеров, и организованное Саттар-ханом движение было первым экзаменом. Этот экзамен был сдан на отлично. Борясь с внутренними врагами, Саттар-хан одновременно вел успешную борьбу с царским правительством, не давая ему возможности открыто вмешиваться в дела Ирана.

    Пока я говорил все это, девушка, положив вилку, недоверчиво смотрела на меня, готовясь возражать.

    - Дорогой друг, - сказала она, когда я кончил. - Я как и все американцы, против того, чтобы иранская революция была повторением русского революционного движения. Культурный уровень русских рабочих, их жизненные условия далеко не те, что в Иране, и даже нужды и запросы их различны. Русский рабочий кричит: «Долой самодержавие!», «Долой царизм!», иранский же крестьянин требует иного. Он не ведет войны против монархического строя и не добивается, подобно русским рабочим, установления диктатуры пролетариата. Он требует только лучшего падишаха. В то время, как русский рабочий с оружием в руках восстает против царизма, иранская беднота, иранские крестьяне умоляют падишаха лишь о милосердии.

    - Милая Ганна! - возразил я девушке. - Выслушай мой дружеский совет. Тебе необходимо в свободное время читать историю рабочего движения в России. Если бы ты была знакома с этой историей и знала, какими путями это движение поднялось на нынешнюю ступень, то, сопоставляя иранскую революцию с русской, ты не допустила бы таких грубых ошибок. Я спрашиваю тебя, разве одно время русские революционеры, как сейчас иранцы, не шли на террор и убийство царей? Разве одно время русские рабочие не шли за своими священниками к царю, как иранские крестьяне за мучтеидами, просить его о милосердии и хлебе? Разве русский рабочий, пройдя через ряд кровавых испытаний и понеся многочисленные жертвы, не стал на другой путь, на путь вооруженной борьбы за диктатуру пролетариата? Теперь скажи, не является ли сегодняшнее выступление тавризских революционеров экзаменом для иранских трудящихся? Сама подумай, Ганна, разгром ханов и помещиков, изгнание их из поместий, ненависть к эксплуататорам, свержение деспотического падишаха, кровавая борьба с его армией - не есть ли все это пути, подсказанные революцией пятого года в России? Если сегодня великие державы, вмешиваясь во внутренние дела Ирана, препятствуют развитию революции, то в будущем иранская революция развернется в несокрушимую силу.

    - Может быть! - воскликнула мисс Ганна, поднимая свой бокал.

    На губах ее играла улыбка. Она медленно, по каплям пила вино. Подняв недопитый бокал до уровня глаз, она смотрела на меня через прозрачный хрусталь.

    Я вспоминал вчерашний Тавриз и пытался представить себе положение, в котором очутится этот город завтра. И передо мной вставала страшная картина, заслонявшая собой этот роскошно сервированный сверкающий серебром, фарфором и хрусталем стол и сидевшую за ним молодую обаятельную девушку. Меня мучил кошмар, мне казалось, что спускающиеся с плеч американки тяжелые золотистые косы, извиваясь змеей, вот-вот набросятся на меня; люстры напоминали своей неподвижностью висельников; изображенные на портьерах тигры и львы, казалось, ожив, сейчас ринутся на меня; каждый бокал словно был наполнен ядом. Всякий раз, когда девушка поднимала на меня свои глаза, я вспоминал волшебниц и чародеек из иранских сказок.

    За тихо качавшимися перед балконом соснами мне мерещились сотни людей, осыпавших меня градом насмешек.

    Голос мисс Ганны, точно зловещий крик филина, наводил на меня уныние.

    - Какая игра судьбы! - говорила она. - Так надо было, чтобы я встретилась с тобой. В жизни все возможно, кроме одного - вернуть прошлое. Если бы это было возможно, я бы вернула свои счастливые дни.

    - Какие дни? - спросил я.

    - Те, что я провела в Джульфе и Ливарджане. Тогда я была тебе дороже. Ты обещал повиноваться мне и делать все, что я захочу. Теперь же ты не хочешь считаться с моими желаниями. Когда я приближаюсь к тебе на шаг, ты удаляешься на сто. Я не сумела найти пути к твоему сердцу, не смогла разгадать тебя. Ты не делишься со мной своими мыслями. Мы не сумели душой и сердцем слиться в одно. Неужели тебя могут удовлетворить такие отношения? Неужели за все это время ты не убедился в моей искренности и преданности тебе и не понял, что в этом далеком уголке Востока у меня нет никого, кроме тебя, и что только тебя я избрала другом? Зачем же ты отворачиваешься от меня, как от чужой?

    В глазах мисс Ганны блеснули слезы. Через минуту она подавила свое волнение и наполнила мой бокал.

    - Пей! - сказала она - Бывают положения, когда человек, лишь будучи пьян, чувствует себя трезвым. Жизнь без перспективы сама по себе пьяна, как бы она ни была трезва. Ведь большинство пьяниц - это люди, в поисках отрезвления, бродящие по извилистым дорогам головокружительной жизни. Они пьют, чтобы забыть усталость и собрать силы для новых скитаний по путям жизни. Пей же и ты! - продолжала мисс Ганна в крайнем возбуждении. - Лишь выпив, ты обретешь способность забыть эту жизнь, полную шума и суеты, услышать стоны сердца, теряющиеся в этом шуме, и понять желания, рожденные в долгие бессонные ночи. Возьми бокал! Пей, чтобы иметь возможность внимать этим голосам.

    Высоко подняв бокал, мисс Ганна протягивала его мне. Я не мог его отвергнуть. Взяв бокал, я смотрел на девушку: она пила вино, и в глазах ее сверкали слезы, которые, казалось, вот-вот брызнут прямо в бокал…

    Мисс Ганна плакала.

    Я вертел в руке бокал, в котором надеялся найти спасение от мучивших меня вопросов. Напрасные надежды! Даже опьянев и забыв об окружающей жизни, я не мог освободиться от ее тяжести. Кровавые события последних дней оживали перед моими глазами, а в воображении вставала картина предстоящего кровавого возмездия и гибели всех надежд на будущее.

    «Пей!» - твердили мне скорбь и уныние. И я пил. Вскоре ощущение тяжести стало исчезать. Теперь все было словно подавлено смертью…

    Я стоял у окна. Незнакомая мне белокрылая девушка, протягивая руки, манила куда-то вдаль. Я приближался к ней, и ее крылья начинали темнеть; она влекла меня в какой-то более мрачный, чем этот, знакомый мне мир. Но я не шел. И вдруг случайно я засунул руку в карман и, нащупав там револьвер, достал его. В голове мелькнула мысль: «кусочек свинца положит конец всем мучениям!».

    - Стой! Прежде убей меня! - послышался отчаянный крик, вернувший меня к действительности.

    Я выронил револьвер и вздрогнул от звука его падения на пол. Этот стук окончательно отрезвил меня от опьянения, едва не приведшего меня в минуту слабости к самоубийству. Придя в себя, я увидел свой револьвер в руках мисс Ганны.

    - Прежде убей меня! - неистово кричала она, протягивая мне револьвер.

    Вытерев выступившую на лбу холодную испарину, я взял револьвер и опустил его в карман. Мисс Ганна плакала, положив голову на стол. И тут мневспомнился случай с Саттар-ханом.

    Несколько лет тому назад карадагцы захватили весь город и девечинские контрреволюционеры окружили дом Саттар-хана. То были страшные минуты.

    - Саттар-хану отрезаны все пути к спасению! - говорили мы - Он непременно покончит с собой, чтобы живым не отдаться врагам.

    Саттар- хан же ни на мгновение не потерял присутствия духа.

    - Мирза-Мухаммед, подай кальян! - прервав стрельбу и прислонив к стене винтовку, приказал он одному из воинов.

    И выкурив кальян, хладнокровно сказал:

    - Я - Саттар-хан для трудных, опасных дней. В лучшие дни найдутся тысячи Саттар-ханов.

    Эти когда-то сказанные слова героя революции сейчас вернули мне энергию, силу воли и надежду на будущее.

    Мне стало стыдно, что я причинил молодой девушке столько тревог. Я чувствовал к себе презрение.

    Подняв голову девушки, я прижал ее к груди и заговорил, гладя ее золотистые волосы:

    - Этой ночью мы попытались пойти по стопам утомленных жизнью людей. Этот путь ведет или к нищете или к самоубийству, а вино только укорачивает этот путь. Тем легче оно может погубить людей безвольных. Этой ночью мы имели возможность на себе проверить, насколько это правильно.

    Сон овладел девушкой, и я старался не двигаться, чтобы не лишить ее покоя. Так она и заснула, прижавшись ко мне, и я чувствовал ровное биение ее сердца.

    Быть может, так она проспала бы до самого восхода, но потрясший вдруг весь Тавриз грохот помешал этому. Следовавшие один за другим орудийные выстрелы и трескотня пулеметов нарушили сон девушки.

    - Что за шум? - спросила она, поднимая голову.

    - Карательные отряды царя вступили в город, бомбардируют улицы, - ответил я.

    Светало. Надо было отправляться домой. Не обращая внимания на возражения мисс Ганны, я вышел на улицу. Жители Тавриза от страха забились в свои дома. Не было слышно даже муэдзинов. Двери бань и мечетей были закрыты.

    Вступившие в город карательные отряды, еще не чувствуя себя хозяевами положения, не выходили из сада Шахзаде.

    Когда я пришел домой, Мешади-Кязим-ага, его жена и товарищ Алекбер еще не ложились спать: мысль о том, что со мной произошло несчастье, не давала им покоя.

    Чай был готов. Но кто сейчас думал о чае? Стоявший на столе самовар, подобно агонизирующему больному, терял свои последние силы.

    Мне передали письмо. Оно было из Джульфы от Ага-Мухаммед-Гусейна Гаджиева, которого я очень уважал. Несмотря на глубокую старость и нездоровье, он принимал в тавризской революции участие с энергией и энтузиазмом юноши. Письмо его чрезвычайно обрадовало меня еще и потому, что мы давно не имели сведений о джульфинских товарищах. Мы не знали, кто из них арестован, кому удалось бежать.

    Джульфинская группа, оказывающая огромную поддержку иранским революционерам, привлекла особое внимание агентов царского правительства. Пристав Ещолт, Риза-Кули-бек Теймурбеков, урядник Семашков, жандармский полковник Штраубе, их агенты - братья Ризаевы из Нахичевани, Исмаил из селения Булгак, уездный начальник Зенченко, его переводчик Мирза-Гусейн Новрузов, иранский консул и в то же время царский шпион Рауф-бек не давали жившим в Джульфе революционерам перевести дыхание.

    Все интересовавшие меня сведения я ожидал найти в письме Ага-Мухаммед-Гусейна, которое начиналось довольно грустным четверостишием:

    «О колесо судьбы! Твое вращенье нам смерть сулит,

    И злобных ненавистников гоненье нам смерть сулит.

    О бремя скорбной жизни, горестный укор народа!

    Приди же, смерть! Ведь жизнь в своем движенье

    нам смерть сулит!» [65]

    Дальше он писал:

    Ни у тебя нет времени читать длинные письма, ни у меня терпения писать их. Сосланные - в ссылке, заключенные в тюрьмах, оставшиеся же на свободе - под строгим и неослабным наблюдением жандармов.

    Представляю себе безобразия и насилия царской армии в Тавризе. О тавризском восстании мы узнали через иранское телеграфное агентство.

    Было бы хорошо провести эвакуацию Амир Хашемета из Тавриза. Если есть основания опасаться за твою участь, немедленно оставь Тавриз и поезжай в Ливарджан. Все товарищи советуют то же самое. Там можно будет скрыться.

    Мешади- Саттар Зейналабдинов выехал в Тавриз. Через него мы послали тебе немного денег. Срочно сообщи нам о положении Амир Хашемета. Надо прекратить движение. В эти тяжелые дни нельзя полагаться на клятвы и заверения тавризцев, которые хотя и умеют бороться под знаменем революции, но в нужный момент способны и продать своих друзей. За период с 1907 до 1909 года мы имели не один случай убедиться в этом.

    Желательно, чтобы товарищ Алекпер оставался в Тавризе. Его здесь усиленно разыскивают его враги - сыновья Гаджи-Мухаммед-Рзы, которые, пользуясь вступлением русских войск в Иран, активизировались.

    Сегодня были приезжие из селения Шуджа. Семья товарища Алекпера здорова и ни в чем не имеет недостатка. В семье покойного Хакверди также все обстоит благополучно. Письмо посылаю с обслуживающим интендантство шофером. Он - наш товарищ. С ним же пришлешь ответ; если это окажется невозможным, пиши в Иранскую Джульфу, в магазин братьев Мириса из Знуза.

    Вам не следует больше обращаться к посредству иранской телеграфной конторы. Сейчас все поступающие через нее телеграммы проверяются.

    Товарищи шлют вам искренний привет.

    Мухаммед- Гусейн

    Джульфа, махаррема 3 дня».

    В телеграмме, посланной на имя председателя военно-полевого суда, Воронцов-Дашков [66] давал директиву: «Никакой пощады тавризским мятежникам».

    И без нее цель царского правительства была нам известна. Директива же лишний раз подчеркивала всю жестокость и бесчеловечность царской политики.

    Мы все имели соответствующие удостоверения и могли свободно выходить на улицу. Вместе с товарищем Алекпером мы пошли бродить по городу, чтобы посмотреть, какая складывается в городе обстановка.

    Улицы кишели солдатами и казаками. На перекрестках, площадях и в переулках дежурили казачьи патрули. Русский царь, пользуясь «правами», полученными по договору от 31 августа 1907 года, принял меры к водворению тишины и порядка в Тавризе, находящемся в зоне его влияния, и к «защите неприкосновенности и независимости» Ирана.

    Отправляясь в город, мы хотели взглянуть, в какой форме проводится в жизнь эта «защита».

    У мирных жителей, вышедших на улицы своего города, солдаты требовали пропуска. Но откуда могло население получить их? Кто им давал эти пропуска?

    С неимеющими пропусков обращались судя по их одежде. У тех, кто был одет хорошо, отбирали часы и деньги. При малейшей попытке возражений волокли их в сад Шахзаде, где нередко их избивали. Женщин останавливали, откидывали покрывала и заглядывали в лица, чтобы убедиться в том, что это не переодетые мужчины.

    Царский консул думал, что бойцы Амир Хашемета скрываются в Тавризе; он и не предполагал, что они, переодевшись, давно покинули город.

    Казачьи карманы, соперничавшие по своей вместимости с карманами молл, были до отказа набиты золотыми и серебряными часами, кольцами и звонкой монетой.

    Это был грабеж неофициальный, но нас интересовал и официальный грабеж, поэтому мы решили свернуть в район Амрахиза [67] , где находилось здание незмие. Оно было уже занято царскими солдатами, но, кроме старых столов, там ничего не было. Архив и нужные документы были своевременно изъяты и спрятаны. Как ни старались офицеры, они не могли найти ни одного документа, и матерная ругань, которой они сыпали кстати и некстати, была следствием этого разочарования.

    - Сукины дети! - говорил один из офицеров, выходя на улицу и отряхивая пыль с мундира. - Ни самих, ни следов их найти невозможно. Кроме болтающихся на стенах телефонных проводов, - ничего нет.

    Царскому консулу не удалось захватить незмие, зато удалось осуществить лелеемое желание. Консул много раз пытался отомстить Саттар-хану, но это ему не удавалось, так как и после отъезда Саттар-хана в Тегеран Тавриз находился в руках революционеров. Сегодня консул, наконец, нашел случай привести в исполнение свой замысел.

    Переезжая в Тегеран, Саттар-хан не перевез туда домашней обстановки, так как намеревался опять вернуться в Тавриз. И царский консул решил, в первую очередь, разгромить дом этого активного революционного главаря, разграбить его имущество и тем окончательно подавить революционный дух тавризского населения.

    Дойдя до Амрахиза, мы увидели у ворот несколько нагруженных доверху машин. Здесь собралась огромная толпа любопытных, пришедших издали поглядеть на разгром дома вчерашнего владыки умов, главаря революционеров. Несмотря на требование вооруженных солдат разойтись, толпа у ворот поминутно росла.

    Этих людей, в большинстве беспринципных, безыдейных и инертных, мы видели здесь не впервые. «Да здравствует Конституция!», «Да здравствует сардар милли!» - кричала эта самая, привыкшая к продажности, темная несознательная толпа, ежедневно собираясь у дома Саттар-хана.

    С глубоким возмущением мы следили за этим обычным для царского правительства актом грабежа.

    Больше всего нас удивляли разговоры собравшихся поглазеть на этот грабеж бездельников-

    - Все несчастье, сударь, в том, что этого бездельника не оказалось в Тавризе. Если бы он не бежал в Тегеран, его бы схватили и дали бы хорошую трепку.

    - Послушай, да они совсем с ума спятили! С кем вздумали шутить! С таким падишахом, как русский император!

    - Так им и надо, нечестивцам. Правительству покоя не дают, мучтеидов задевают, веру и религию отрицают, имамов и пророков не признают. Вот и попадают в беду.

    - Многих еще надо проучить.

    - Если конституция согласна с шариатом, к чему нам она? Если же противна шариату, то и сам всевышний велит уничтожить ее.

    - Что хотите говорите, сударь, но одни русские не справились бы с ними. Здесь не обошлось без англичан.

    - Ну, конечно, не без них. Сударь, да разве нет у ислама покровителя? Есть у него защитник или нет?

    - Будь жив покойный Шахи-Шэхид [68] , этого бы не случилось.

    - Я это и говорю, кого же я имею в виду, говоря об англичанах? Неужели вы до сих пор не знали этого? Когда Шахи-Шэхид посетил Англию, королевой там была женщина, которая с первого взгляда влюбилась в Шахи-Шэхида. Когда Шахи-Шэхид гостил у нее, однажды ночью английская королева, приоткрыв дверь, на цыпочках вошла в его покои и опустилась рядом с ним. Шахи-Шэхид тотчас почувствовал ее присутствие и, вскочив с ложа, сказал: «Ты, стриженая негодница, что ищешь в ночную пору на моем ложе?» Тогда английская королева рассказала Шахи-Шэхиду про свой сон: «Явился мне Христос и сказал: - «Ты хочешь, чтобы я в мгновенье ока лишил тебя царства, обратил твой трон в катафалк, а корону в череп? Как же ты осмелилась допустить, чтобы твой гость спал один? Сейчас же встань, отправься к нему и опустись на его ложе… Я являюсь тебе вестником радости. От его величества я ниспошлю тебе сына, который станет властелином Англии». Услышав это, Шахи-Шэхид после многократных молитв, ударил в ладоши, вызвал своего прислужника и велел немедленно привести к нему Султан-уль-Ваиза [69] .Через несколько минут Султан-уль-Ваиз, совершив обряд сийга [70] , удалился. Прошло, сударь мой, после этого случая ровнехонько девять месяцев, девять дней, девять часов, девять минут и девять секунд, и по воле всевышнего английская королева родила от Шахи-Шэхида сына. Это и есть нынешний король Англии. Ведь не станем же мы отрицать это!…

    Пока мы стояли там, нам пришлось выслушать рассказы и о других случаях из путешествий Шахи-Шэхида.

    Оказалось, что и Николай II был сыном Шахи-Шэхида. Во время путешествия во Францию, шах гостил у Александра III, супруга которого забеременела от Шахи-Шэхида. Родившийся у нее сын и стал Николаем Вторым. Вот почему он привел войска в Иран и настаивает на своих правах, требуя своей доли в отцовском наследстве. Покойный Музафферэддин-шах еще при жизни выделил своему единородному брату Николаю его долю. Оказывается, Шахи-Шэхид перед смертью завещал своему сыну Николаю Решт, Гилян и тавризскую провинцию, но конституционалисты не согласились с этим, не захотели отдать человеку его законное достояние. И теперь русские пришли получить принадлежащее их царю наследство.

    - Сударь, это их право, мы же этого не отрицаем.

    Согласно этой внедрившейся в сознание невежественных масс сказке, оказывалось, что и английский король оккупировал южный Иран, как наследство, оставленное ему его отцом Шахи-Шэхидом.

    Тут новое происшествие привлекло всеобщее внимание. По улице, громко распевая, шел какой-то человек. Все оглянулись назад, а часть толпы побежала за ним.

    - Кер [71] -Аскер, Кер-Аскер! - послышались голоса.

    Все на разные лады повторяли одно и то же.

    - Ты только послушай, как он поет.

    - Он сам слагает эти песни?

    - Ну, конечно, сам.

    - Он все поет по памяти.

    - Он совсем неграмотный.

    - Это дар аллаха.

    Кер- Аскер подошел и стал у нагруженных имуществом Саттар-хана грузовиков. Его вел за руку мальчик, голова которого была вся покрыта паршой.

    Слепой распевал памфлеты на революцию:

    Погонщики ослов теперь - сардары.

    От каменщиков терпим мы удары.

    Ганбар- красилыцик, зеленщик-Гулам -

    Весь нищий сброд готовится к боям.

    Как много в жизни перемен, -

    Весь разгромили Энджумен!

    Когда уличный певец кончил свою песню, офицер бросил ему серебряный рубль. Слепой удалился, вознося молитвы за здоровье императора. За ним двинулись ценители его поэзии - ученики мучтеидов и чалмоносные шпионы царя.

    - Тавризцы любят новизну, - сказал я Алекперу. - Всякую новизну, если даже она задевает их религию, веру, независимость.

    Имущество Саттар-хана было вынесено. Когда, покончив с этим, царские погромщики принялись взрывать само здание, мы вместе с толпой удалились.

    По дороге к Нине мы стали невольными свидетелями чинимых карательными отрядами насилий.

    Было еще рано - Нина не могла вернуться из консульства, и мы решили продолжать свой путь.

    До нас донесся вдруг страшный грохот; то взрывали дом человека, некогда доставлявшего немало хлопот царскому Петербургу и шахскому Тегерану. Дом героя революции Саттар-хана был разрушен. Этот грохот заставил одни сердца забиться радостью, другие - наполнил печалью.

    Зайдя к Нине, мы застали ее дома.

    - Под предлогом болезни я оставила работу и поспешила домой, - сказала она. - Садитесь, положение очень серьезно. Намечаются крайне суровые карательные меры. В телеграммах, отправленных в Тегеран и Петербург, консул требует для Тавриза такого наказания, которое послужило бы уроком для всего Ирана. Пока что я принесла список лиц, подлежащих аресту.

    Нина достала небольшой список.

    1. Сигатульислам.

    2. Шейх- Салям.

    3. Зия- уль-Улема.

    4. Садикульмульк.

    5. Оба сына Али-Мусье.

    6. Купец Ага-Магомед, кавказец.

    Имен аптекаря Гаджи-Али и других участников революции в списке не было.

    Я поспешно собрался уходить.

    - Куда ты? - спросила Нина.

    - Надо предупредить Сигатульислама. Быть может, он еще успеет скрыться.

    - Поздно! - удрученно покачала головой Нина. - Сядь. Сигатульислам и все остальные уже в руках военно-полевого суда.

    - Откуда ты это знаешь?

    - Сигатульислам был вызван в консульство, где ему предложено было подписать документ, в котором утверждалось, что Тавриз был занят царской армией в результате длительного упорного боя. «Я должен подумать!» - заявил Сигатульислам и отказался дать свою подпись. Тогда его объявили арестованным и вместе с другими направили в распоряжение военно-полевого суда. Этот документ нужен царскому правительству для того, чтобы оправдать захват Тавриза. Подписать документ было предложено и тавризскому воинскому начальнику Аманулла-Мирзе.

    - И он подписал?

    - Нет, отказался. Тогда к гробнице Сеид-Хамзы, где он засел, был послан эскадрон казаков, чтобы захватить его, но Аманулла-Мирза поступил, как подобает военному; он предпочел покончить с собой, но не сдаться.

    - Что поделаешь? - проговорил я с горечью. - Всем им было предложено оставить Тавриз, но они не послушались. Они не сумели должным образом оценить колонизаторскую политику царя. Они не представляли, что это есть политика виселиц, крови, казней, арестов и грабежей.

    - Верно, - подтвердила Нина - Вопрос вовсе не в виновности или невиновности заключенных. Царь намылил веревки, и ему нужны головы. Кому они будут принадлежать, - безразлично. В этом отношении русский царь мало чем отличается от латвийских феодалов. Чем, например, отличается царствующий в XX веке Николай Второй от древнего латвийского феодала, который приказал вздернуть на виселицу ни в чем неповинного случайного прохожего только потому, что настоящему преступнику удалось бежать. Если бы даже все революционеры скрылись из Тавриза, царские палачи не стали бы бездействовать. Положительная сторона этой расправы над мирным населением заключается в том, что она усилит единство масс, крепче сплотит их вокруг всеобщей борьбы и вызовет в них чувства гнева и ненависти к царизму и его образу правления. Гораздо страшнее английская колониальная политика. Если царские колонизаторы, откровенно и беззастенчиво попирающие свободу народов, возбуждают гнев и ненависть масс, то английские хищники, являющиеся к ним с лицемерным лозунгом свободы народов завоевывают симпатии невежественных масс Востока, представляя им английского короля как покровителя угнетенных и слабых народов. Вот почему надо особенно усилить борьбу с английской захватнической политикой. В борьбе с царизмом нам помогает политика самого царя.

    Я не мог усидеть на месте, меня все тянуло на улицу, хотя там было не совсем безопасно. Вместе с Алекпером мы обошли многие районы и, наконец, очутились у кладбища Девечи. На кладбище было большое скопление народа, как это обычно наблюдалось только по четвергам.

    Теперь же большей частью тут были солдаты, казаки и офицеры. Здесь было немало и молл, сеидов и купцов, переодетых в длиннополые одежды, чтобы сойти за молл.

    Солдаты, словно баранту, гнали на кладбище собранных с улиц чалмоносцев; упиравшихся били прикладами, им угрожали штыками. Этих людей гнали к окружавшим кладбище рвам и выгребным ямам во дворах для извлечения из них трупов русских солдат.

    По распоряжению консульства, половину привлеченных к этой работе составляли жители Девечинского района и прилегающих к нему улиц. Это были те самые контрреволюционные сеиды и моллы, которые с таким нетерпением ожидали вступления в город русских войск. Самое удивительное было то, что они все еще продолжали верить в консула, объясняя производимое над ними насилие неведением консула.

    - Конечно, господин консул не имеет об этом понятия, - говорили они взволнованно.

    - Ну, как же? Конечно, не имеет. Если господин генерал узнает, он не оставит это безнаказанным.

    - Господа, это невозможно: ни в одном государстве не разрешается оскорблять духовных особ. Надо пойти и стать под защиту английского консульства.

    - Были, ходили, все ворота на запоре. Говорят, приема нет.

    - Если так, то конец вере.

    - Скоро пришествие имама.

    - Только пришествие святого избавит нас от них. В

    се эти разговоры ни на кого не действовали. Раздевшись, они вынуждены были приняться за извлечение трудов. Некоторые с ног до головы были выпачканы в нечистотах.

    С минаретов доносились звуки азана, призывая правоверных к молитве.

    Усиленно жестикулируя и указывая в сторону муэдзина, пригнанные моллы пытались объяснить офицерам, что наступило время молитвы.

    Один из них, подойдя к казачьему офицеру, поднес руки к ушам, затем воздел лицо к небу, потом, нагнувшись, приложил ладони к коленям и, поднявшись, снова воздел руки к небу, желая этими движениями, принятыми во время молитвы, объяснить офицеру о необходимости идти на молитву.

    - Господин офицер, время молитвы, - умолял другой. - Разрешите пойти помолиться господу богу.

    Офицер зажал нос от невыносимого запаха нечистот и, пнув моллу в живот, крикнул:

    - Ступай в нечистоты, вонючка!

    Моллы, когда-то оравшие во все горло перед зданием контрреволюционной организации «Исламие»: «Император - оплот и защита ислама!», сегодня впервые познакомились с императорскими «защитниками ислама».

    «Каждый житель Тавриза, перед домом которого будут обнаружены трупы русских солдат, будет арестован, имущество его конфисковано, а дом разрушен до основания», - говорилось в одном из приказов русского консула. Этим приказом консул немало содействовал тому, что жители Тавриза, находя у своего дома труп русского солдата, спешили убрать его и бросали в выгребные ямы.

    Этот приказ консула, напечатанный на фарсидском языке и расклеенный по городу, мы сами читали еще два дня тому назад. Приказу консула вторило обращение, выпущенное от имени Гаджи-Самед-хана Шуджауддовле:

    С 6 числа месяца махаррема город Тавриз объявляется на военном положении. Начиная с этого дня, каждый житель Тавриза, в доме которого будет найдено оружие, каждый, в доме которого будут скрываться преследуемые царскими законами лица, каждый, кто позволит оскорбить словом или действием солдата царской армия или находящихся под покровительством царя иранцев, каждый, перед домом которого будут убиты царские солдаты, - будет расстрелян так же, как и все члены его семьи, имущество конфисковано, а дом сравнен с землей.

    Нэйматабад. Гаджи Шуджауддовле Самед-хан

    Махаррема 6 дня 1328 года Гиджры».

    - Значит, - сказал Алекпер, прочитав обращение, - если раненый в бою солдат упадет перед домом, в котором нет ни одного мужчины, дом этот будет снесен, а находящиеся в нем женщины и дети расстреляны. Вот почему население в целях самосохранения подбирало трупы и бросало их в рвы и колодцы, чтобы скрыть следы.

    Мы покинули кладбище. На ближайшей улице мы встретили большую толпу царских и шахских приспешников.

    Мы отошли в сторону. Во главе этой толпы шел известный царский холоп Гаджи-Мир-Курбан. Подобрав чоху под мышки и засучив рукава, он громко читал следующие стихи:

    Милость аллаха пребудет над тобой,

    Но если перейдешь границы, опозорит тебя.

    Читая эти стихи, Гаджи-Мир-Курбан поворачивался и осыпал руганью человека, которого вели следом.

    Всмотревшись в лицо этого человека, мы с удивлением узнали Шейх-Салима, задержанного и препровождаемого теперь в русское консульство. Нас удивляли не действия царской оккупационной армии, так как она руководствовалась приказом свыше, а то, что один тавризец задерживал другого, чтобы предать в руки царского военно-полевого суда. Это действительно было достойно удивления.

    - Теперь мы уже не боимся твоей революции, твоих Саттара, Багира, - кричал Гаджи-Мир-Курбан, то и дело оборачиваясь к Шейх-Салиму и плюя ему в бороду. - Армия императора, словно лев, стоит за нами. Недаром меня зовут Мир-Курбаном, я уничтожу вас со всем вашим потомством, сукины дети. Всех вас я поодиночке повыловлю…

    Многие из толпы бросали в Шейх-Салима камнями и кусками льда. Лицо и голова его были разбиты, кровь стекала по бороде

    Снова послышался голос уличного певца Кер-Аскера, Сказанные в свое время Шейх-Салимом слова, переложенные им теперь на стихи, вызывали всеобщий гогот.

    Даст бедняку хлеб с маслом конституция,

    Каждая рисинка в плове будет с вершок, конституция.

    Будет есть вкусные шашлыки бедняк

    И не станет кланяться богачам.

    В конце концов на обед и ужин мы траву едим,

    Не нашли мы и кусочка халвы, о конституция.

    Шейх- Салим шел, опустив голову и не оглядываясь по сторонам Уверенный в своей гибели, он ни на что не реагировал: даже удары камней, казалось, не причиняли ему боли, и он ни разу не вздрогнул.

    Я еще раз почувствовал жестокую ненависть и презрение к себе за то, что в свое время, имея в руках оружие и возможность, мы не уничтожили изменников, от которых ждали в будущем всевозможных мерзостей. Тогда мы преспокойно могли бы раздавить Мир-Курбана, Мир-Мамеда, Гаджи-Рза-агу и всех прочих царских шпионов и лакеев. Тавризцы настаивали тогда на этом, но я был против.

    «Вы живете, благодаря нашей ошибке! - мысленно сказал я, обращаясь к Гаджи-Мир-Курбану. - Я надеюсь, что наша смена этих ошибок не повторит. Она не оставит безнаказанными Мир-Курбанов, Мир-Мухаммедов, Мирза Фатуллаханов [72] и всех прочих, которые готовят гибель тысячам бедняков.

    - Нам не надо было распускать вооруженные силы! - проговорил Алекпер, дрожа от гнева. - Нам надо было драться до конца.

    Рано утром пришла Нина и принесла мне двенадцать пропусков.

    - Если понадобится, принесу еще, - сказала она. - Раздай товарищам для беспрепятственного хождения по городу.

    Затем она передала мне письмо Сардар-Рашида.

    «Уважаемый Абульгасан-бек!

    Излишне писать о тяжести постигшего нас горя. Как сообщает господин консул, голова покойного мужа нашей несчастной Махру найдена.

    Уважаемый Абульгасан-бек, принимая во внимание наше родство, честь имею просить Вас пожаловать с вашими друзьями и знакомыми ко мне, чтобы должным образом почтить память покойного.

    Смею надеяться, что нас почтит и уважаемая Нина-ханум, будет и семья господина консула. Прошу пожаловать к 11 часам дня.

    Ваш покорный слуга

    Рашид

    Махаррема 7 дня».

    Придется пойти, - сказал я. - Сейчас нам особенно следует еще теснее связаться с консулом и постараться рассеять подозрения, если они у него возникнут. Мы должны использовать знакомство с консульством в нашей борьбе с царской оккупацией. Возьмем с собой и товарища Алекпера.

    Времени было еще достаточно. Служанка внесла самовар. Нина заварила чай. Вскоре пришли и жена Мешади-Кязим-аги с невестками Санубэр-ханум и Тохве-ханум, которые вот уже два дня жили здесь. Они узнали о приходе Нины и пришли с ней повидаться.

    После завтрака, к 11 часам, Нина, Алекпер и я в фаэтоне отправились к Сардар-Рашиду.

    - Ваш приход, сударь, еще более возвысит нас в глазах консула. Я безгранично благодарен вам! - воскликнул Сардар-Рашид.

    Алекпер прочитал полагающуюся молитву по Смирнову и был Ниной представлен Сардар-Рашиду и Ираиде как мой компаньон.

    Ираида и Сардар-Рашид вторично пожали руку товарищу Алекперу. Махру-ханум не показывалась. Когда я спросил о ней, Ираида объяснила, что Махру-ханум, потрясенная своим горем, лежит больная.

    Попросив разрешения, Нина и я отправились к ней. Она была в постели.

    - Вы умная, рассудительная женщина, - сказал я, стараясь утешить Махру, - у вас независимый образ мыслей. Как бы ни было тяжело ваше горе, вы не должны забывать о своем здоровье и о будущем. Не предавайтесь отчаянию, Махру-ханум. Будьте тверды. Вы знаете, что жизненный путь имеет подъемы и спуски, и люди вынуждены считаться с этим. Несчастье, случившееся с вами, постигло и тысячи других людей… Я хочу сказать, что не вы одни…

    Махру вслушивалась в мои слова, переводя взгляд с меня на Нину. Казалось, она с трудом подавляла готовые вырваться, застрявшие комом в горле слова.

    Чувствуя, что она сдерживается из-за Нины, не хочет говорить при ней, я взял ее за горячие от жара полные ручки и, гладя их, сказал:

    - Махру-ханум, Нина любит и вас и меня. Она не враг вашему отечеству. Ужас охватывает ее при одной мысли о том, что тавризцы уничтожаются, что страна захвачена царскими войсками. Говорите, не бойтесь. Не сравнивайте ее с Ираидой.

    Нина расплакалась и, наклонившись к Махру, прикоснулась к ее запекшимся от жара губам. Слезы их смешались и словно связали сердца этих двух молодых женщин.

    Они обнялись. Эта сцена на мгновение заставила меня забыть всю горечь последних дней.

    - Милая Махру! - воскликнула Нина. - Я друг иранской бедноты, изнемогающей под ударами казачьих плетей. Верь мне так, как веришь собственному сердцу.

    - Рассказывали вы ей о том случае? - спросила Махру, пожимая мою руку.

    - Да, рассказывал. Нина дорожит всем, что дорого вам.

    Махру провела языком по горячим воспаленным губам и, тяжело вздохнув, сказала:

    - Сколько людей уничтожили и сколько еще собираются уничтожить! А мой бесчестный брат радуется этому. Свое будущее он строит на трупах сотен бедняков.

    И она вновь заплакала.

    - Какое чистое, какое прекрасное сердце! - воскликнула Нина.

    Нам не удалось говорить больше. Надо было отправляться в консульство. Сардар-Рашид и Ираида были готовы.

    Нина и я уговорили Махру не выходить из дому и, оставив ее на попечении служанки, распрощались.

    На прилегающих к консульству улицах было такое сильное движение, что мы вынуждены были ехать, с трудом пролагая себе путь в густой толпе. Тут на каждом шагу можно было натолкнуться на новое происшествие и в каждом происшествии стать свидетелем новых ужасов.

    Среди задержанных казаками тавризцев, которых вели в сад Шахзаде, были и четыре женщины в чадрах. Их чадры при движении распахивались, и тогда можно было видеть надетые на них брюки с красными нашивками.

    Казаки утверждали, что это скрывающиеся под чадрой бойцы незмие, задержанные в момент бегства из Тавриза.

    Сардар- Рашид приказал кучеру остановить фаэтон. Очевидно, он верил в болтовню казаков, мы же, разумеется, не верили этому, зная, что все числящиеся в списках бойцы незмие успели покинуть город.

    Сардар- Рашид. окликнул казачьего офицера. Обернувшись и увидев лицо, одетое в русский генеральский мундир с орденом на груди, офицер подошел и, вытянувшись, взял под козырек.

    - Слушаю, ваше превосходительство!

    - За что арестованы эти женщины? - спросил сардар, знаком разрешив офицеру держаться вольно.

    - Это - восставшие против правительства его величества. Переодевшись, они собрались бежать из города.

    - Это хорошо, что вы их арестовали, - рассмеялся Рашид - Только ведь это не мужчины, а женщины, из сочувствия к незмие переодевшиеся в их форму. Надо вызвать их мужей и примерно наказать. И он приказал кучеру трогаться.

    - Слушаюсь, ваше превосходительство! - ответил офицер, снова вытянувшись и отдавая честь.

    Мы молча наблюдали эту сцену из своего фаэтона.

    - Если бы черная чадра ислама не угнетала и не ослепляла сочувствующих революции женщин, то несколько дней тому назад мы имели бы в рядах восставших тысячи вооруженных тавризянок! - сказала Нина, когда мы двинулись дальше.

    - Тавризские женщины, - ответил я, - называющие своих бойцов не иначе, как «храбрый юноша», не зря дали им это прозвище.

    А между тем контрреволюционная мразь, нагло хохоча, распевала в лицо переодетым женщинам памфлеты на незмие:

    Храбрецом я стал, поверь.

    В песьей своре - знатный зверь.

    Раньше был Гулам-Гусейн -

    Имя мне Хавер теперь

    - Клянусь! - с негодованием воскликнул Алекпер, - при виде таких безобразий, стыдишься назвать себя иранцем.

    - Мы не стыдиться должны, а гордиться, - возразила Нина. - Ни в одной из колониальных стран не было до сих пор восстания в таком масштабе, как в Иране. Если тавризцы часто становились на ложный путь, то исключительно благодаря религиозному фанатизму и отсутствию руководства. Тавризцев обманывают и продают иностранцам, главным образом, духовные вожди. Вот почему безверие тут необходимо, как воздух и солнце. Причину революционной пассивности крестьян также надо искать в сильном влиянии духовников, которые являются в Иране одновременно и помещиками.

    - Что можно сделать в стране, где сам государь, приобретая деревни и отбирая земли крестьян, становится одним из крупнейших помещиков? - сказал я, подтверждая слова Нины.

    - Что можно сделать? - горячо ответила Нина. - Бороться против существующего строя и создать такой образ правления, который бы мог разрешить аграрный вопрос и отдать землю народу!

    - Верно, - отозвался я, - в будущем иранская революция должна пойти и по этому пути.

    Мы подъезжали к консульству. Группа организованных контрреволюционерами хулиганов во всю глотку распевала памфлеты.

    У ворот консульства толпились царские подданные или находящиеся под покровительством царя лица, шпионы и предатели… Словно бесы, шныряли взад и вперед моллы-чалмоносцы и длиннополые царские лазутчики, спеша вручить консулу списки революционеров. То и дело слышались разговоры:

    - Задержу! Пусть хоть в небесах скрывается, от нас не убежит!

    - Клянусь своими святыми предками, он не успел скрыться из Тавриза, ведь за ним слежка.

    - Я справлялся. Мне говорил человек, видевший его собственными глазами.

    Гаджи- Мирза-ага, Гаджи-Мир-Курбан и Гаджи-Мир-Мамед в знак траура по Смирнову имели на рукаве черные повязки. На их чалмах торчали какие-то белые лоскуты. Приблизившись, я прочел сделанную на русском языке надпись: «Охранная грамота, выданная консульством его императорского величества в Тавризе».

    Мы вошли в консульство. Консул пожал нам руки.

    - Наш компаньон! - представил я консулу товарища Алекпера. - Только что прибыл из России. Узнав о событиях, имевших место в Тавризе, и дерзких выступлениях против правительства его величества, в частности, о трагической гибели полковника Смирнова, он явился засвидетельствовать вам свое соболезнование и искреннее уважение.

    Консул пожал руку Алекперу.

    - Если бы хоть пятая часть тавризцев состояла из сознательных и благородных людей, как вы, они встретили бы с цветами русскую армию, несущую им культуру.

    Когда мы сели, консул продолжал, обращаясь к Сардар-Рашиду:

    - По донесению нашего агента, голова покойного Смирнова была отделена от туловища и унесена ювелиром Гаджи-Наги. Я послал отряд казаков за ним.

    Вскоре консулу подали рапорт, в котором сообщалось об аресте Садикульмулька, Ага-Магомеда-кавказца и других.

    - Сообщите по телефону Гаджи-Самед-хану, - приказал консул секретарю, - чтобы срочно прислал приказ в отношении приговоренных к повешению. Нам некогда возиться с ними.

    Этим распоряжением консул хотел подчеркнуть, что русские власти не вмешиваются во внутренние дела Ирана. Утверждение приговора он возложил на Гаджи-Самед-хана, который ради этого и был вызван из Нэйматабада. Как мы здесь узнали, Гаджи-Самед-ханом были утверждены приговоры о казни Сигатульислама и всех задержанных вместе с ним революционеров и борцов за конституцию.

    За час, проведенный нами в консульстве, консулу подали до двадцати списков; в каждом из них было от тридцати до сорока имен. Консул передавал списки секретарю, одновременно делая распоряжения в отношении их.

    По телефону сообщили об окончании работ по сооружению виселиц.

    Подойдя к высокому худощавому русскому офицеру с длинной тонкой шеей и сухим жилистым лицом, консул что-то шепнул ему.

    - Это председатель военно-полевого суда, - сказала мне Нина. - Он прибыл из Тифлиса.

    Я не мог смотреть на этого офицера.

    - Самая невыносимая пытка - это видеть убийцу революционеров, - заметил я.

    Привели ювелира Гаджи-Наги. Он весь дрожал. Все его существо выражало испуг и растерянность. На нем не было живого места. Он был нещадно избит.

    - Негодяй, как ты осмелился поднять руку на Ага-Исмаила? - заорал Сардар-Рашид.

    - Клянусь всеми святыми, я никого не убивал. Он упал как раз у наших ворот. Он был гол, на нем ничего не было. Ведь вы же знаете, что я не умею стрелять, я всего-навсего купец, человек тихий, смирный. До сегодня я и курицы не зарезал, - лепетал Гаджи-Наги, дрожа всем телом.

    - Так зачем же ты обезглавил его, мерзавец?

    - Я не обезглавил его. Клянусь всеми святыми, на поклонение которым я ездил, не обезглавил.

    - Кто же это сделал? Зачем ты это скрываешь?

    - Я заплатил рубль амбалу, он отрезал голову и, положив ее в мешок, дал мне.

    - Для чего ты это сделал?

    - Солдаты схватили и убили моего ни в чем неповинного брата Гаджи-Таги. Тогда, взяв эту самую голову, я понес и показал ее детям и сказал: «Вот голова убийцы вашего отца».

    - А потом куда ты ее дел?

    - Я дал ее истопнику бани, что у маленького базара Ускюлэр в Девечимэхлэ. Не верите, приведите истопника и допросите его.

    - Вероятно, голова несчастного сожжена! - с сокрушением заметили консул и Сардар-Рашид.

    Консул приказал немедленно доставить истопника. Гаджи-Наги препроводили в сад Шахзаде.

    Консулу сообщили о прибытии Этимадуддовле, председателя делегации, посланной в Нэйматабад для приглашения Гаджи-Самед-хана.

    Этимадуддовле, семеня ногами, подошел к консулу и, угодливо согнув свою привыкшую к низкопоклонству спину, протянул ему лежавшее на обеих ладонях письмо Гаджи-Самед-хана.

    Письмо, написанное по-фарсидски, было передано для перевода одному из драгоманов консульства Мирза-Алекпер-хану. Как я узнал после, Гаджи-Самед-хан писал консулу:

    «Ваше превосходительство!

    Передав мне ваше милостивое письмо, Этимадуддовле вместе с тем сообщил на словах о ваших дружеских намерениях.

    Высокое доверие его величества к его покорному слуге осчастливило метя и мою фамилию. Честь служить правительству его величества издавна является одним из моих искренних желаний. Сегодня, получив письмо вашего превосходительства, я счастлив узнать, что достиг желанного.

    Аллах свидетель, что беспримерная наглость и неблагодарность, проявленные этими бездельниками по отношению к правительству его величества, лишили меня душевного равновесия, и я чувствую себя весьма нездоровым. Однако, несмотря на это, с чувством живейшей признательности и с глубочайшей радостью я принимаю на себя предлагаемый мне правительством его величества пост генерал-губернатора.

    В настоящее время я занят в Нэйматабаде проведением траура по имаму Гусейну и надеюсь, что это несколько успокоит мои расстроенные нервы.

    Даст бог, махаррема четырнадцатого дня я прибуду в Тавриз и вступлю в исполнение своих обязанностей.

    Покорнейшие прошу ваше превосходительство разрешить мне до этого дня заниматься делами в Нэйматабаде.

    Даст аллах, после приезда в Тавриз я лично представлю вам составленный мной проект управления страной. Несмотря на то, что проект окончательно выработан, я не счел удобным прислать его через Этимадуддовле.

    Излишне писать вашему превосходительству о верноподданнических чувствах господина Этимадуддовле к правительству его императорского величества, так как вашему превосходительству, конечно, небезызвестны его немалые заслуги в прошлом.

    Будем живы, ваше превосходительство, и вы убедитесь, что у императора всероссийского есть сотни таких преданных слуг, каким является Этимадуддовле.

    Честь имею просить ваше превосходительство направить сюда на подпись все вышедшие за это время приказы.

    Самед- хан

    Нэйматабад. Махаррема 7 дня».

    Консул при нас же поручил секретарю обратить особое внимание на исправность телефонной линии Нэйматабад - Тавриз.

    Гаджи- Самед-хан намеренно медлил с приездом в Тавриз. Желая показать народу свою непричастность к казням, он тем самым хотел остаться в стороне и избежать ответственности в будущем, но не было человека, не знавшего, что все смертные приговоры утверждались им.

    Привели истопника. Он был жестоко избитказаками. Глаза его были в кровоподтеках, струившаяся из носа кровь заливала грудь.

    - Зачем вы избили его? - спросил консул казачьего офицера.

    - Ваше превосходительство, - вытянувшись в струнку и отдавая честь, рапортовал офицер, - не было приказа его не бить.

    Достав из кармана грязный платок, истопник прижал его к голове. Из рассеченной прикладом раны бежала кровь. Он еле держался на ногах. Он и так был человеком старым и больным. Вся его одежда не стоила и сорока копеек.

    Ему разрешили присесть. Он обвел глазами присутствующих. Заметив, что Сардар-Рашид - иранец, истопник обратился к нему.

    - Господин мой, я человек тихий, смирный. Чем я провинился? Гаджи-Наги принес и дал голову какого-то русского и попросил бросить ее в печь и сжечь. Я ее взял. Ведь Гаджи человек почтенный. Откуда я мог знать, что надо мной стрясется такая бела?

    - А ты сжег голову? - живо обратился к нему Сардар-Рашид.

    - Нет, не сжег. Я сказал себе: я не могу предавать людей огню. Пусть он и русский. Господь бог на том свете поступит с ним, как найдет нужным.

    - Куда же ты ее бросил?

    - Зачем бросать? Я похоронил ее.

    Слова истопника перевели консулу Консул, видимо, остался доволен сообщением истопника. Он выдал ему охранное удостоверение.

    Слегка оправившись и придя в себя, истопник принялся возносить молитвы за консула и Сардар-Рашида. В сопровождении двух казаков его отправили за головой Смирнова.

    На этот раз консул приказал казакам не трогать его.

    Сардар- Рашид, вспомнив о ценных подарках, которые поднес ему Гаджи-Наги по случаю его бракосочетания с Ираидой, решил спасти его от смерти.

    - Таких, как Гаджи-Наги, в Тавризе тысячи, - обратился он к консулу. - Полагаю, что правительство его величества не станет пачкать руки в его крови. Однако оставлять виновного безнаказанным тоже не годится. Я советую конфисковать все его имущество, взорвать дом, самого же временно задержать. Остальное решим после.

    Консул согласился с предложением Сардар-Рашида. Казачьему офицеру поручили привести его в исполнение.

    Принесли голову Смирнова. Тело его положили в гроб и тут же решено было отправить его в Россию. Мы вторично выразили консулу свои соболезнования и вышли.

    Сидеть дольше в консульстве мы не могли. Ни я, ни Нина не были в состоянии спокойно слушать, как консул отдает распоряжения о карательных мерах против наших товарищей.

    Нина чувствовала себя совсем плохо. Усадив ее вместе с Алекпером в фаэтон, я отправил их домой, а сам решил немного пройтись по городу. Хотя прогулка и не могла принести мне успокоения, но я сейчас не мог сидеть в четырех стенах.

    Бежавшие успели скрыться. За них я не беспокоился. Они были вооружены. Что бы ни случилось, они сумеют вырваться из рук царя и перейти на турецкую территорию. Большинство оставшихся в Тавризе революционных руководителей было арестовано и ждало виселиц. Те же, кто еще не был арестован, не имея возможности выбраться из Тавриза, жили в постоянной тревоге и страхе перед опасным будущим.

    Я был бессилен что-либо предпринять. Надо было обеспечить всех оставшихся в Тавризе революционеров охранными удостоверениями и дать им возможность выбраться из города.

    С помощью Тутунчи-оглы и Гасан-аги я успел раздать полученные из американского консульства охранные удостоверения. Но этих удостоверений было всего около двухсот, а в Тавризе ими надо было снабдить тысячи революционных борцов. Шпионы без устали шныряли по городу, ища их, чтобы предать в руки царского военно-полевого суда. Царский консул назначил определенную награду за поимку каждого, кто принимал участие в революционной борьбе Саттар-хана.

    Удостоверения, полученные мной через мисс Ганну и Нину за период с пятого по седьмое махаррема, дали возможность спасти сто сорок пять революционеров. Нам удалось обеспечить бежавших и их семьи средствами на один месяц. Средства у нас были. Мы могли обеспечить и тех, кто сумел бы бежать, но не хватало удостоверений. Надо было ускорить их выезд из Тавриза, чтобы они успели скрыться до приезда Гаджи-Самед-хана, так как массовые аресты должны были начаться лишь после того. В нашем распоряжении оставалось всего семь дней.

    Расставленные повсюду патрули казаков и солдат на каждом шагу требовали предъявления пропусков. Многие прикололи их булавками к груди, чтобы ежеминутно не лезть в карман. Обладателей пропусков было уже очень много.

    У меня мелькнула новая мысль: «Надо попытаться самим заготовить такие пропуска!»

    В городе шел безудержный грабеж. Воронцов-Дашков, подобно Бисмарку, который приказал вступившей во Францию германской армии грабить и никого не щадить, дал указание вступившему в Тавриз генералу Чернозубову: «В стране, где вы будете, кроме слез ничего за собой не оставляйте».

    Об этой инструкции Воронцова-Дашкова я знал еще три дня тому назад. А царский консул перещеголял наместаика: своими действиями онвоскресил не эпоху Бисмарка, а далекие времена средневекового варварства, напоминая феодалов десятого века. Не довольствуясь грабежом занятого без боя города, он приказал не щадить женщин и девушек.

    Наблюдая ужасающие картины насилия над людьми и незримыми слезами оплакивая трагедию тавризцев, я услышал вдруг разговор, удививший меня своим цинизмом.

    - Пусть грабят и тащат. Все они люди, которые называли царскими шпионами купцов, принявших русское подданство. Пусть себе грабят!

    Это говорили между собой Гаджи-Габиб из Ляки [73] и Гаджи-Ибрагим Сарраф, которые приняли подданство царя. Около них толпились другие купцы, находившиеся под покровительством царя, и царские подданные. Не успел я отойти на несколько шагов от этих царских лакеев, как вопли и рыдания женщин и детей наполнили улицу. Казалось, из дома выносили тело покойного. Я так и решил вначале и ждал, что сейчас из ближайших ворот покажется похоронная процессия, но оказалось иначе.

    - Под предлогом обыска казаки ворвались в дом Га-джи-Али-Аги Хатаи и убили двух женщин, - говорили в толпе, состоявшей из бедняков, нищих и дервишей.

    Неистовые крики женщин и детей настолько сильно подействовали на меня, что я вынужден был прислониться к стене.

    Мысли путались… Вдруг около меня остановился фаэтон. Глаза мои были настолько утомлены всем виденным, что я не обратил внимания на сидевшего в фаэтоне и стоял, опустив голову. Чья-то рука коснулась моей груди, и в глаза мне бросились осыпанные бриллиантами ручные часы, которые я не раз видел на руке мисс Ганны.

    - Дорогой друг, почему ты стоишь здесь? - ласково спросил знакомый голос, от которого я окончательно пришел в себя.

    - Мне плохо! Я нездоров! - пробормотал я.

    - О, я прекрасно понимаю тебя, - шепнула мне мисс Ганна и, подведя к фаэтону, усадила рядом с собой.

    Мы ехали в закрытом экипаже и не видели всего происходившего на улицах. До нас доносились лишь непрерывные вопли и стенания.

    «Какая польза утирать мне слезы? Найди средство, чтобы не сочилась кровь из сердца», - процитировал я в то время, как мисс Ганна своим надушенным платком вытирала мои слезы.

    - Я знаю, что тебе тяжело видеть эти ужасы, - сказала она, - ведь это твоя родина. И все же вам надо терпеливо перенести это. Не терзай же себя - Иран вынужден принести жертвы. И эти жертвы заставят подняться народ и объединиться вокруг революции.

    Когда мы приехали к мисс Ганне, она протянула мне двадцать пять охранных удостоверений.

    - Раздай их знакомым, я достану еще. Я - друг иранцам.

    Затем она прочла мне ноту, посланную русским консулом американскому. В этой ноте царский консул давал объяснения по поводу приговоренных к казни тавризцев.

    «Лица, поправшие международные законы, нарушившие безопасность иностранцев и организовавшие нападение на русских солдат, которые явились в Тавриз с согласия великих держав для водворения мира и порядка, будут преданы казни. Список приговоренных будет сообщен господину консулу дополнительно» [74] .

    Мне не хотелось уходить, да и незачем было идти; все эти дни протекали у меня без всякого плана и порядка. Поэтому мы долго беседовали с мисс Ганной, которая делала все, чтобы эти часы были приятными.

    Наконец, к девяти вечера я вышел от американки и вернулся домой.

    Гусейн- Али-ами, сидя во дворе, по обыкновению ковырял в своей трубке и бранился с Сария-халой.

    - Вас ждут у ханум, - сказал он мне.

    Я пошел к Нине.

    Оказалось, что вернувшись из консульства, Нина почувствовала себя плохо и упала в обморок. Собравшиеся в ее спальне сидели словно на похоронах. Ослабевшая Нина спала беспокойным сном.

    Тахмина- ханум и ее дочери тихо всхлипывали. Мешади-Кязим-ага и Алекпер сидели удрученные болезнью Нины.

    Подавляя свое волнение, я решил пойти за врачом консульства. Пока мы советовались по этому поводу, Нина, слышавшая сквозь сон наш разговор, подняла руку и покачала ею. Все мы были очень рады. Санубэр и Тохве наклонились над ней. Нина обняла их и несколько мгновений молча гладила их волосы.

     - Не беспокойтесь, все прошло, - прошептала она наконец. - Мне только стало дурно. Дайте мне воды.

    Она отпила воды и подозвала меня.

    Она обвела глазами присутствующих и остановила взгляд на мне. Я взял ее руку и стал гладить.

    События последних дней тяжело потрясли Нину, и она с большим трудом приходила в себя.

    Как я мог, глядя на Нину, подобно другим мужчинам, обвинять женщин в слабости и невыносливости, если сам дважды находился на грани безумия: один раз у американки я едва не покончил самоубийством, а другой раз был близок к обмороку, когда меня спасла мисс Ганна.

    Нина опровергла все существующие на этот счет ложные взгляды. Она оказалась более стойкой, более выносливой, чем я, чем многие из мужчин.

    - Едва ли мы сможем сегодня угостить вас; вероятно, Тахмина-ханум была занята мной и ничего не приготовила, - сказала она, садясь в постели.

    - Нет, все готово, - возразила Тахмина-ханум. - Ты с утра ничего не ела. Теперь с гостями и ты что-нибудь скушаешь?

    В знак согласия Нина молча кивнула головой. Стол был накрыт тут же в спальне.

    - Хорошо, что все живы и здоровы, - вздохнув всей грудью, сказала Нина. - Вот не пойму только, что с Асадом?

    Еще не приступили к ужину, когда раздался стук в дверь. В комнату вошел Тутунчи-оглы, неся большую корзину.

    Мы все удивились его смелости. Выйти на улицу в полночь, даже имея пропуск, было далеко не безопасно. Опустив корзину на пол, он разделся.

    - Как ты вышел из дому в такой поздний час, Асад! - спросил я его с упреком.

    - У меня есть пропуск. Кого же и чего мне бояться? Жизнь моя ведь не дороже жизни сестры!

    - А кто тебе сказал о болезни Нины?

    - Гасан-ага. Он не мог оставить дом. А мне за свой дом беспокоиться нечего, там, кроме старушки-матери, никого нет.

    - А что в корзине? - спросила Нина.

    - Виноград, зимние персики, айва и еще арбуз. Это твоя доля. Я все боялся, что со мной что-нибудь случится и я не сумею принести. А мать говорит: «Нина-ханум больна, фрукты утоляют жажду: возьми, пусть отведает».

    Никогда не видел я Нину такой счастливой и ласковой, как в эту ночь.

    - Спасибо, братец! - сказала она и, подозвав Тутунчи-оглы, поцеловала его в щеку. - Я всей душой сроднилась с вами и никогда не покину вас.

    Когда мы кончили ужинать, было два часа ночи. Если бы даже можно было оставить Нину одну, мы все равно не могли уйти домой, так как было опасно.

    - Сегодня я не выпущу вас отсюда, и сама не лягу, - сказала Нина.

    - Ну, раз мы вынуждены оставаться здесь, то надо найти занимательную тему для разговора, чтобы время прошло незаметно, - предложил я присутствующим - Согласны?

    - Пусть Мешади-Кязим-ага расскажет что-нибудь из своей жизни, из своей революционной деятельности, - предложила Нина.

    Мешади- Кязим-ага заерзал на стуле.

    - Сестра моя, что я могу рассказать о себе? Правда, я революционер, но ведь я же купец. А коммерческие разговоры будут не интересны присутствующим. Хотя наш Абульгасан-бек великолепно знает все коммерческие уловки и несколько раз помог мне ловко обставить американцев; на этом мы с ним кое-что заработали, и революции от этого перепала небольшая толика. Тем не менее надо мной станут смеяться. Нина-ханум, голубушка, прошу вас, не настаивайте.

    - Да, но разве вы не можете рассказать о революции? - не отставала Нина.

    - Почему это не могу? Разве я не принимал в ней участия?

    - Вот об этом я и прошу. Я хочу знать, какое участие принимали вы в революции. Что может быть интереснее этого? Рассказывайте же! Как же вы участвовали в ней?

    - Ну, так… - Мешади-Кязим-ага остановился и, смущенно потирая руки, стал оглядывать нас.

    Я великолепно понимал его. Нина затронула самый щекотливый для него вопрос. Ей хотелось понять, как и с какой целью пришел к революции коммерсант, а Мешади-Кязим-ага не желал раскрывать этого, обнаруживать свое подлинное лицо.

    - Как это - «ну так»? - спросила Нина.

    - Ну, очень просто, так вот. Ну, я революционер…

    - Принимали ли вы участие в революции? Будете ли принимать в дальнейшем?

    - И будем и не будем, а как же?

    Мы рассмеялись над уклончивостью ответов Мешади-Кязим-аги. Но как он ни старался уклониться, Нина вынудила его начать рассказ.

    - Я прошу, чтобы вы рассказали, как и почему вы приняли участие в революционном движении

    - Участвовали и будем участвовать. Да и как было не участвовать? Участвовали. Но говорю не за глаза, а в лицо Абульгасан-беку. Раз даже, переодевшись, я отправился в окопы. Забрал с собой винтовку и все прочее, когда же товарищ метнул бомбу, я растерялся, но превозмог себя и остался. Потом товарищ сам предложил мне отправиться домой, дескать, придут гости, надо приготовиться к встрече. Я и ушел. Все же аллах свидетель, что за революцию я готов отдать и жизнь и состояние и буду счастлив, если революционеры согласятся принять мой скромный дар.

    Мешади- Кязим умолк, думая, что Нина довольствуется этим.

    - Вы оказали революции немалые услуги, - сказал я. - Вы купец-революционер и не похожи на других. Когда революция нуждалась в средствах, вы не жалели своих денег. И даже, когда к вам не обращались, вы предлагали свою помощь. Другие же поступили совсем не так. Люди, бывшие в стократ богаче вас, предпочитали переходить в лагерь контрреволюции, лишь бы не дать революции пяти копеек. Все это мы знаем, и это - большая заслуга, но этим не исчерпывается ваша революционная деятельность. Есть же причина, влекущая вас в ряды революционеров. Об этой-то причине и спрашивает Нина

    Невестки Мешади-Кязим-аги, Санубэр и Тохве, став одна справа от него, а другая слева, также стали настаивать, чтобы он ответил на вопрос Нины.

    Видя, что большинство ждет его объяснений, Мешади-Кязим-ага повернулся ко мне.

    - Как прикажете, продолжать или нет? Будет ли уместно?

    - Очень даже. Раз вы включились в революцию, почему не рассказать о ваших мотивах? Все равно Нина не отстанет от вас.

    Мешади- Кязим-ага приготовился говорить. Вопрос этот интересовал меня, пожалуй, не меньше Нины Ответ нашего друга дал бы возможность провести параллель между русскими и иранскими капиталистами. Без сомнения, в психологии царских капиталистов, бывших господами положения, и капиталистов Тавриза, находившихся в колониальной зависимости, разница существовала.

    Была и другая причина моего интереса к ответу Меша-ди-Кязим-аги: желание изучить политическую физиономию человека, которого мы знали давно и средства которого тратили сотнями тысяч, желание узнать, с кем мы имеем дело.

    - Нина-ханум! - начал Мешади-Кязим-ага. - Вы спрашиваете меня, с какой целью служу я революции. Должен заметить, что вопрос этот относится не только ко мне, но и ко всем иранским купцам, сочувствующим революционному движению. В Иране существует особенность, заставляющая всех коммерсантов бороться как против правительства царя, так и против правительства шаха. Тем не менее на ваш вопрос я отвечу не от имени всего купечества Ирана, а лично от своего. Возможно, что другие глубже подходят к вопросу и мыслят иначе. Иранские купцы, и я в их числе, люди необразованные, люди, как принято называть - восточные, азиаты, но в торговых и вообще экономических делах мы разбираемся лучше любого англичанина или русского. И несмотря на это, ни я, ни другие иранские купцы не в силах бороться с русскими и английскими купцами, мы бессильны против них. Отсутствие у местного правительства самостоятельной экономической политики, политическая и экономическая зависимость от иностранцев привели к тому, что каждый местный источник доходов находится в руках иностранных концессионеров. Лондон и Петербург - великолепные, цивилизованные города. Английские и русские деревни много лучше наших. Каждый бы желал жить там. Тем не менее культурные англичане и русские предпочитают наши грязные деревушки с их глиняными домишками, наши узкие, кривые, извилистые улочки и тупички. Иностранных капиталистов влечет к нам не древняя культура нашей страны и не то, что она родина величайших поэтов Хафиза, Саади, Хайяма и других. С севера и с юга ринулись русские и английские капиталисты на Иран, чтобы захватить его естественные богатства, стать хозяевами его экономических ресурсов. Они поделили между собой Иран и пожирают его, а иранские купцы, иранские капиталисты вынуждены стоять, скрестив руки, и смотреть со стороны на этот грабеж. Каждая медная денежка, выходящая из сундука крестьян, мелких торговцев, кустарей и ремесленников и поступающая в иностранные карманы, выужена из карманов иранских купцов, иранских капиталистов. Всякий знает, что мы, иранское купечество, иранские капиталисты, лучше и легче, чем русские, английские и германские предприниматели могли бы использовать экономические ресурсы Ирана. Но делать это мы не можем, потому что нам мешают, нас не допускают к делу. Нашему прогрессу и расцвету мешают не только иностранцы но и наш собственный образ правления, и правители, на каждом шагу готовые продать наши интересы потому, что наше гнилое правительство этим и живет Иранские шахи, желающие сохранить в Иране отживший феодальный строй и свою деспотическую власть, ради собственного спасения распродают страну иностранцам. Наши падишахи могут существовать, только опираясь на иностранцев, ибо внутри государства они не пользуются никакой популярностью Мы не можем создать в Иране ни фабрик, ни заводов, ни других промышленных предприятий. На это имеются две причины. Договоры и соглашения, заключенные нашим правительством, не дают этому возможности. За что бы мы ни взялись, тотчас же какой-нибудь русский или германский предприниматель достает свои концессионные договоры и приостанавливает нашу работу. Мы построили сахарный завод, пришлось прикрыть. Хотели создать фабрику фарфоровой и фаянсовой посуды - не разрешили. Короче, при каждой попытке начать какое-нибудь крупное дело, мы убеждались, что все находится в руках концессионеров. Каждая отрасль промышленности продана по какому-либо договору. Это одна причина. Что касается второй, то она состоит в том, что местные правители чинят нам на каждом шагу препятствия. В нашей стране нет твердого правопорядка. Наши законы основаны на произволе шахов, визирей-грабителей и местных правителей. Вот почему иранский купец, иранский капиталист не может пустить в оборот имеющийся в его руках капитал. Шах и его чиновники ищут наличных денег, чтобы роскошнее устроить свою жизнь дармоедов и паразитов. И мы вынуждены отдавать местным чиновникам и правителям последние копейки, вырванные ценой тысячи уловок из лап иностранных капиталистов. Все это вместе взятое и заставило нас сплотиться вокруг революции. Мы должны и будем бороться до тех пор, пока не будет создан соответствующий образ правления. Нам нужен строй, способный обеспечить нам экономическую независимость. И если мы не добьемся создания такого образа правления сейчас, мы поднимем второе и третье восстание. Нам нужно свое правительство, своя собственная, независимая экономическая политика. Вот причина моего сочувствия революции, вот почему я помогаю ей добиться победы.

    Мешади- Кязим-ага довольно складно разъяснил свое отношение к революции. Конечно, он выразил не узко собственные взгляды, а мнение вообще местной буржуазии и капиталистов колониальных и полуколониальных стран.

    Разумеется, господа Мешади-Кязим-аги будут сочувствовать революции и участвовать в ней лишь до того момента, как создадут правление, отвечающее их интересам, то есть захватят государственную власть в свои руки и тогда, как и всюду, национальная буржуазия обратит оружие против своих вчерашних союзников по революции, против рабочего класса и беднейшего крестьянства.

    Сегодня Тавриз справлял два траура сразу: один - в знак дня ашуры, десятого дня месяца махаррема, в который по преданию был убит имам Гусейн, а второй - по вздернутым на виселицы революционерам.

    Больше всего занимал тавризцев траур по имаму Гусейну. Сравнительно с прошлыми годами, траур в этом году проводился еще более торжественно и широко.

    По случаю дня ашуры царский консул приказал не препятствовать уличным процессиям и не требовать предъявления пропусков. А население, уверенное, что милость эта исходит не от консула, а ниспослана самим имамом Гусейном, с еще большим рвением соблюдало традиционный траур. У многих на лбу красовалась сделанная красным лаком надпись: «О, Гусейн!», в знак скорби на плечи были накинуты черные шали или банные простыни. Одни, вымазав лицо грязью, уподобили себя чудовищам, другие унизали тело кусками железа, третьи били себя цепями Кто колотил себя в грудь булыжником, кто, завернувшись в львиную шкуру, полз по земле, а следовавшие за ним правоверные били себя кулаками по груди и по голове и хрипло орали:

    О лев! Приди от страшных мук избавить нас.

    К потомкам Мустафы [75] приди в тяжелый час!

    В этой суматохе были и притворно плакавшие и искренне обливавшиеся слезами; били в барабаны, трубили в трубы, носили, держа кончик древка в зубах тяжелые знамена, водили разнаряженных коней, изображавших коней имамов-мучеников, окружали равнодушных ко всему животных, осыпая их морды поцелуями; одетые в траур дети пронзительно распевали:

    Где покинут тобой мой Хазрат-Аббас?

    Кем Джанаб-Гасим был убит в странный час.

    Где султан Кербалы был покинут тобой?

    Кровь Гусейна кто пролил жестокой рукой?

    

    Все это вызывало слезы у тавризцев и смех у иностранцев, с любопытством наблюдавших это шествие.

    - Яман [76] Гусейн! - передразнивали казаки, ударяя себя в грудь в то время, как процессия с криками «О, Гусейн!» проходила по улицам, а группа молящихся пела, словно стонала:

    Увы, Гусейн, чей дом разбит во прах.

    Увы, Гусейн, чья дочь Зейнаб в цепях!

    В это же самое время солдаты с ружьями наперевес вывели осужденных революционеров из тюрьмы и повели к возведенные у Сарбазханы виселицам. Впереди шагал Сигатульислам, за ним Шамсуль-улема и Ага-Магомед-кавказец, а за ними два младших сына Али-Мусье, Зиялуль-улема и Садикульмульк.

    С площади доносились крики толпы:

    «О лев, на помощь к нам сегодня ты явись!»

    - Да, - сказал Садикульмульк шедшему с ним рядом Зиялуль-улема, - именно: «о лев, на помощь к нам сегодня ты явись!» А мы продолжим от себя: «Проклятие такому вероломству!»

    Сотни выстроившихся вокруг виселиц солдат стояли в полном молчании. В передних рядах находились все активные контрреволюционеры. Они внимательно слушали приговор, который читал председатель военно-полевого суда. В приговоре эти руководители революции характеризовались как бандиты, напавшие на мирных солдат, пришедших из России обеспечить населению Тавриза мир и тишину.

    Ах, если б мы в тот миг кровавый

    Могли быть в Кербале! -

    опять донеслось пение толпы с площади и прокатилось над виселицами в тот момент, когда Сигатульислам, сбросив верхнюю одежду, поднялся на помост. Намыленная царем петля Гаджи-Самед-хана была уже накинута на его шею, но табурет еще не был выбит из-под его ног. Использовав этот короткий миг, Сигатульислам, став лицом к толпившимся тут контрреволюционерам, успел произнести следующее Двустишие «Хейрета»:

    Мянсур у виселицы сказал: «Правда на моей стороне!»

    Любящие правду мужи следуют по этому пути…

    

    В этот момент солдат, на обязанности которого лежало выбивать табурет из-под ног приговоренных, сделал свое дело

    Траурные процессии продолжались, и Зиялуль-улема, поднимаясь на табурет, не мог не слышать доносившихся с улиц криков:

    Увы, зачем в тот страшный день

    Мы не были с тобой в Кербале, о, Гусейн!

    Встав на табурет, он обратился к толпе с двустишием Садика Тавризи:

    Мы почивали во мраке небытия.

    Очнулись и опять погружаемся в сон.

    Смертные приговоры были приведены в исполнение, а мистерии, посвященные дню ашуры, все продолжались. Проходя мимо базара «Амир», я встретил Тутунчи-оглы.

    - Откуда? - спросил я

    Он хотел что-то сказать и не мог. Голос его пресекся, спазмы душили его.

    - Возьми себя в руки, пойдем! - сказал я.

    - Как могу я взять себя в руки!… Мы раздавлены, кто у нас остается? На кого мы можем опереться?

    - Мы можем опереться на широкие массы, на сочувствующие нам и понимающие нас массы. Помимо тех, кто оплакивает имама Гусейна, есть тысячи людей, оплакивающих повешенных сегодня семерых революционеров.

    Несколько успокоившись, он рассказал о том, как раздал пропуска, изготовленные нами по образцу консульских.

    Проходя мимо мечети, мы увидели у ее дверей дервиша, который был известен тем, что за определенную плату произносил проклятия и был прозван «проклинателем»

    По случаю казни руководителей революции сегодня он несколько изменил содержание своих проклятий и не проклинал ни Езида и Шумра, ни Омара и Османа, ни других противников имамов. Для своих проклятий он избрал новые, злободневные темы:

    Проклятье мучтеиду, носящему русские брюки! [77]

    Проклятье мучтеиду, одевавшему пояс на плечи! [78]

    Проклятье мучтеиду, почитавшему Али богом [79]

    Проклятья тем, кто носит бороду на затылке! [80]

    

    Пока он изрекал свои проклятия, собравшаяся вокруг толпа вторила ему в такт:

    - Тысячи проклятий!

    - Послушай, почему ты не поддерживаешь? - укоризненно говорили некоторые, обращаясь к соседям. - Ведь есть у тебя язык? Небось не немой?

    Мы двинулись дальше и встретили Мир-Муртузу, сына Мир-Манафа Сэррафа.

    В сопровождении своих слуг он ехал на белом осле, когда навстречу ему тоже верхом на осле и тоже в сопровождении толпы слуг показался Мирза-Масуд-ага, сын мучтеида Гаджи-Мирза-Гасан-аги.

    Пока оба осла обнюхивали друг друга, седоки разговорились.

    - Наконец-то выбили из голов тавризцев сумасбродные идеи этих еретиков! - начал Мирза-Масуд-ага.

    - Сударь, ведь есть же у нашей страны и у нашей веры покровитель, не бросил же нас заступник веры на произвол? Видали? Ни пушки, ей пулеметы, ни войска не могли взять этих окаянных, а стоило протянуться руке императора, как сразу уничтожила проклятых. Без всякого сомнения этой рукой руководил сам аллах и наша святая вера.

    - Тысяча благодарений всевышнему! - отозвался Мир-Муртуза. - Покровитель ашуры примерно наказал тех, кто смеялся над ашурой и называл ее проявлением фанатизма. Если бы не милость императора, не очистился бы Тавриз от врагов веры и скоро эти проклятые отняли бы у нас возможность соблюдать ашуру. Сейчас я из консульства. Господин консул звал меня поговорить по делу и вскользь заметил, что пока Сигатульислам, Шамсуль-улема, Зиялуль-улема, Садикульмульк, Ага-Магомет-кавказец, и оба сына Али-Мусье…

    - Тысяча благодарений аллаху! - воскликнул, прерывая его, Мирза-Масуд-ага и пришпорил осла.

    Один из них повернул вправо, другой влево. Мы же отправились домой.

    Темнело. Нина давно уже ждала меня. Не говоря ни слова, она протянула мне копию письма Гаджи-Самед-хана консулу.

    «Ваше превосходительство! - писал Самед-хан. Направленный вами список пятнадцати лиц, подлежащих аресту, подписывать воздерживаюсь, ибо, арестовав их, мы тем самым будем содействовать бегству из Тавриза остальных. Я считаю более целесообразным произвести арест этих пятнадцати человек вместе с остальными, потому поручил Махмуд-хану [81] установить за перечисленными в списке лицами наблюдение и немедленно их задержать, если они вздумают скрыться.

    Сведений о казни Сигатульислама и его единомышленников не имею.

    Даст аллах, махаррема четырнадцатого дня буду в Тавризе.

    Ваш покорный слуга Самед-хан

    Нэйматабад Махаррем».

    Нина передала мне также список лиц, подлежащих аресту и казни:

    1. Мирза- Ахмед Сухейли.

    2. Аптекарь Гаджи-Али

    3- 5. Старший брат Саттар-хана, Гаджи-Азим и его сыновья.

    6. Учитель Мирза-Ага-Бала.

    7. Оратор Мир-Керим

    8. Мешяди Мамед Ами-оглы.

    9. Оратор Мирза-Али

    10. Маклер КербалайТашим.

    11. Александр, грузин

    12. Мнрза-Риза, отеи редактора газеты «Шефек».

    13. Тагиев с Кавказа.

    14. Крестьянин Мешади-Аббас-Али, начальник арсенала Саттар-хана

    15. Гусейн-хан из Марадана.

    Предпринять что-либо к их выезду из Тавриза было совершенно немыслимо; в свое время мы неоднократно умоляли их покинуть город, но тогда они отклонили наше предложение. Теперь же все пути были отрезаны, они находились под наблюдением Махмуд-хана. Так или иначе, мы решили как-нибудь сообщить им об этом.

    Нина рассказала, что Махмуд-хан, назначенный с согласия царского консульства и Гаджи-Самед-хана комендантом города, обходит по ночам дома тавризцев и требует предъявления охранных удостоверений.

    - Сегодня утром, - добавила она, - в сопровождении своих слуг он явился и ко мне. Я показала ему свои документы, тогда он заговорил о вещах, не имеющих никакого отношения к его служебным обязанностям. Наконец, я вынуждена была попросить его оставить меня в покое.

    «Как же обращается Махмуд-хан с местным населением, если по отношению к сотруднице консульства допускает такие вольности?» - подумал я.

    - Не пускай его в дом, - предупредил я Нину. - Если даже будет ломиться в ворота, не открывай.

    Мы сели писать прокламацию.

    Жители Тавриза! Не падайте духом. Не забывайте, что в борьбе с контрреволюцией вы одержали победу. Не упускайте же из рук плодов этой победы. Не поддавайтесь лживым уверениям царских лакеев, молл и сеидов, играющих роль шпионов, не предавайте в кровавые руки царя своих сограждан-революционеров, которые ради вас жертвуют жизнью! Расправу с ними царские палачи поручили своему холопу Гаджи Шуджауддовле Самед-хану.

    Семь революционеров, боровшихся за дело вашего освобождения, повешены. Их повесили палачи царя-деспота по приговорам, подписанным Гаджи Шуджауддовле.

    14- го махаррема Гаджи Шуджауддовле вступит в Тавриз. Тавризские реакционеры и контрреволюционеры готовятся к новому торжеству, к массовым арестам и казням революционеров.

    Жители Тавриза! Царская оккупация не может продержаться долго. Самодержавие гниет изнутри. Страна наша вновь будет принадлежать нашим рабочим трудящимся, крестьянам.

    Берегитесь, не предавайте своих сынов в руки палачей.

    Революция не умерла. В нужный момент она встанет с новойсилой. Страшитесь проклятий и мести грядущего.

    Долой реакцию!

    Долой Гаджи-Самед-хана, готовящего по приказу царя гибель иранцам!

    Долой царских холопов в бело-зеленых и синих чалмах!

    Долой аристократию, богачей и коммерсантов, принявших царское подданство, чтобы еще легче угнетать иранскую бедноту!

    Иранский Революционный комитет.

    В этом году произошло невиданное на протяжении сотен лет событие. Обычно население Тавриза соблюдало траур «Махаррем» в течение сорока дней после ашуры, дня гибели имама Гусейна, но в этом году все траурные сборища, посвященные кончине имама, были прекращены на четырнадцатый день месяца махаррема и на четвертый день после ашуры, так как в этот день в город должен был вступить назначенный царским правительством генерал-губернатор Гаджи-Самед-хан.

    Русское консульство и местные реакционеры готовились к торжественной встрече царского ставленника и, радуясь победе колонизаторов, спешно сбросив облегавшие их еще вчера траурные одежды, высыпали на улицы.

    Вместо черных траурных флагов с надписью «О, Гусейн, мученик Кербалы!», над воротами домов, на площадях и перекрестках развевались праздничные знамена с лозунгом: «Да здравствует император!»

    Из богатого дома, откуда еще вчера раздавались вопли «Ва, Гусейн», сегодня лились звуки кеманчи и певец пел:

    Я спросил у эпохи, где Александр Великий?

    Кто он? - ответила она, - теперь господство русского падишаха.

    Аристократки доставали из-за благоухающего корсажа портрет малолетнего шаха [82] и, нежно целуя, пели.

    О, отец дервиш, приди, где твой пояс золотой?

    О, отец дервиш, о, отец дервиш!…

    Политические проститутки, ежедневно бросавшиеся в объятия то одной, то другой державы, облачившись в праздничные одежды, готовились к выезду на встречу.

    Нина и я получили письмо от Сардар-Рашида. Он предлагал и нам отправиться встречать Гаджи-Самед-хана.

    Независимо от этого Нину очень интересовала церемония встречи. Не решаясь отпустить ее одну, я собрался с ней. К нам присоединились Мешади-Кязим-ага и Алекпер, которые ехали в другом фаэтоне.

    Вся дорога от Нэйматабада до будущей резиденции генерал-губернатора - сада Низамуддовле охранялась кавалеристами Марагинского полка, находящегося в личном распоряжении Гаджи-Самед-хана. Этот полк, в течение ряда дней без устали грабивший и убивавший жителей Тавриза, был вооружен выданным накануне из русского консульства новым оружием. Для сопровождения Гаджи-Самед-хана консулом был снаряжен эскадрон казаков.

    Ограждение особы генерал-губернатора от всяких неожиданностей и охрана дорог были поручены также казакам.

    Триумфальная арка, воздвигнутая на могиле независимости Ирана, была разукрашена цветами и зеленью, выращенными в садах тавризских аристократов и контрреволюционеров.

    Следовавший за экипажем Гаджи-Самед-хана казачий военный оркестр исполнял национальный гимн погибшего Ирана, и звуки труб, казалось, издевались над слушателями.

    Личный же оркестр Гаджи-Самед-хана играл похоронный марш, посвященный траурным дням махаррема.

    В первых рядах встречающих шествовали тавризские моллы. Кто пешком, а кто на белых ослах, в белых и зеленых чалмах и повязках; двигались они во главе процессии, то и дело оборачиваясь и кидая через плечо ответ на приветствия запрудившей всю дорогу толпы:

    - Салам алейкум, ве алейкума-салам!

    За духовенством - моллами, мучтеидами и сеидами - следовали дервиши. Многие из них в свое время частенько распевали хвалебные оды у ворот Саттар-хана. Присвоенные им по форме секиры образовывали целый лес Все эти величавые нищие в живописных одеждах с перекинутыми через плечо черепашьими чашами, пели самые разнообразные касиды, Нину сильно заинтересовали манеры дервишей, то кружившихся, то подпрыгивавших и производивших ряд смешных телодвижений. Поэтому я приказал кучеру держаться возможно ближе к группе дервишей

    Дервиши распевали хвалебные гимны имаму Али, который считается их покровителем.

    В пределах возможного я старался разъяснить Нине смысл религиозных песен дервишей.

    - А создается ли у вас, в противовес этим религиозным стишкам, новая революционная поэзия? - спросила Нина - Есть ли у вас поэт или писатель, хотя бы отчасти отражающий сегодняшнюю борьбу?

    Я не успел ответить на вопросы Нины, так как в этот момент Махмуд-хан заметил в экипаже меня и Нину и, пришпорив коня, подъехал к нам. Он поклонился Нине, но та отвернулась, не удостоив его ответом.

    - Полюбуйся на этого наглеца! - раздраженно сказала она. - Под предлогом проверки удостоверений ворвался к нам и был выставлен за дверь, а теперь изволит кланяться, как хороший знакомый, да еще скалит зубы.

    Я предвидел, что этот инцидент чреват для Нины неприятностями, но, не желая сейчас тревожить ее, ограничился словами:

    - Не обращай внимания.

    За дервишами шел «проклинатель» Мешади-Мухаммед и проклинал конституцию, но на этот раз никто не слышал его и не вторил его проклятиям. Гаджи-Самед-хан был близок.

    - Осади назад! Посторонись! Берегись, берегись! - послышались окрики телохранителей Гаджи-Самед-хана, заглушавшие голос «проклинателя» Мешади-Мухаммеда.

    «Проклинатель» заметался в поисках свободного места, чтобы пробиться вперед, поближе к Гаджи-Самед-хану, но тесно обступившие экипаж губернатора «шатыры» [83] отбросили его в сторону, и «проклинатель» очутился в группе нищих.

    Фаэтон Самед-хана проехал к саду Низамуддовле [84] .

    Сидевший на козлах слуга из медной чаши пригоршнями бросал в толпу нищих мелкие серебряные монеты. Сотни нищих и калек, толкая и топча друг друга, бросились подбирать монеты. Среди криков и воплей слышен был и голос «проклинателя» Мешади-Мухаммеда.

    Позади всех шел Кер-Керим. Охотников до его памфлетов против конституции было мало. Льстивые голоса сотен подхалимов мешали этому.

    Гаджи- Самед-хан въезжал в сад Низамуддовле.

    Больше часа мы прогуливались вокруг сада Низамуддовле, наблюдая за толпой входивших туда лиц. Это были в большинстве духовные лица и сеиды, несшие губернатору списки подлежащих аресту лиц. В их толпе в сад проехал на белом осле Гаджи-Мехти Кузекунани [85] , спешивший встретиться со своим старым другом Гаджи-Самед-ханом.

    - Во времена конституции его именовали «отцом нации», - сказал я Нине - Это Гаджи-Мехти Кузекунани. По болезни он не мог отправиться на встречу и теперь спешит повидаться со своим другом. Это весьма предусмотрительный купец. В свое время он примыкал к революции, теперь же перебрался в лагерь контрреволюции.

    Мы только что вернулись с церемонии торжественной встречи Самед-хана.

    - Ты много говорил мне о Рудеки, Фирдоуси, Хафизе и Саади, - возобновила Нина прерванный в фаэтоне разговор. - О них я имею кое-какое представление. Теперь изволь сказать, в каком положении литература сегодня? Принялись ли у вас за создание новой, революционной литературы?

    - Конечно, - воскликнул я. - Наряду с религиозной поэзией создается, хоть и в слабой, зачаточной форме, своя, революционная литература. Только наши революционные поэты не могут еще открыто выражать свою ненависть к шаху. Свои нападки на шаха они выражают аллегориями, намеками, символикой. Слова, которыми они хотят поразить шаха и деспотов, они обращают к жестокой возлюбленной, к ее поражающим сердца взглядам, ранящим подобно стрелам, ресницам. Вот что говорит, например, один из поэтов:

    «Мое сердце запуталось в твоих черных волосах и обратилось в твоего подданного. Береги же его, заботься о нем. Чем лучше живется подданному, тем больше благоденствует страна».

    Поэты- оппозиционеры пытаются в своих стихах критиковать окружающую их среду и быт. Вот что говорит в одном из своих стихотворений азербайджанский поэт Овхеди:

    «Пьяницы всего мира успели очнуться, наши же продолжают спать».

    Смелее других изобличает шаха поэт Эсади:

    «У трона шаха можно найти две вещи: одна из них - надежда, другая - страх, -

    пишет он в одном из своих стихотворений.

    У падишаха разные забавы: одному протянет шербет, другому - яд. Отправляясь пред лицо царей, ты должен пребывать в постоянном страхе и держаться с ними не как свободный человек, а как бесправный раб. Не зная вины за собой, ты все же должен покорно стоять перед падишахом, как виноватый. Заметив на устах властелина улыбку, не считай его добрым человеком. Когда лев скалит зубы, - это не значит, что он смеется».

    Принужденный скрывать свои мысли, иранский поэт-революционер Джебали говорит еще более печальными словами:

    «Совесть и верность исчезли. Эти два понятия, как рождение птицы Феникс или тайна превращения меди в золото, обратились в миф. Мудрые остались в стороне. Достойные ввергнуты в печаль. В наш век не делают разницы между мудрецом и глупцом. Никто уж не обладает умением различить недруга от друга и даже в моей прозе нет следа упрека, а в стихах сарказма».

    Астрабадец Садик в одном из своих стихотворений, изобличая отношение шаха к подданным, пишет:

    «Голодный сокол не настолько милосерден, чтобы в своих очах дал приют беспощадному воробью».

    Другой поэт, пишущий под псевдонимом Надим, в двух строках отображает муки и страдания народа:

    «Самый несчастный и достойный милосердия человек на этом свете тот, кто думает, что мы не несчастны»

    А вот какими яркими красками рисует свою непримиримую вражду к падишаху поэт исфаганец Шах-Назар:

    «Или мы должны размозжить о камень голову врага, или враг украсит свои виселицы нашими телами. Лучше одному погибнуть, чем сотням пребывать в унижении»

    Плачевная участь масс, их нищенское существование оказали свое влияние и на поэтов-суфистов.

    «Мой шах! Ни трон, ни корона не останутся тебе. Единственное, что тебе останется - раздать наполняющие твои сундуки богатства голодным и неимущим» -

    пишет, обращаясь к шаху, поэт Суфи.

    Современный революционный поэт Адибуль-Мемалик говорит в одном из своих стихотворений:

    «Увы, наши нивы затоплены водой, несчастные же пахари спят непробудным сном».

    Поэт Хейрат, бичуя падишаха, продающего страну иностранцам и обрекающего своих подданных на произвол двойной эксплуатации, говорит:

    «О, падишах, ты более жалок, чем мышь или кот. Оставь заячий сон! Искусству охранять страну и следовать верным путем поучись хотя бы у собак»

    Я собирался на этом закончить свои пояснения, но Нина не унималась:

    - А теперь скажи несколько слов о литературе азербайджанцев.

    - Еще до организации азербайджанской типографии на царском Кавказе, азербайджанцы в Иране издавали на своем языке сказки и повести, - сказал я и, желая разъяснить причины, мешающие развитию культуры азербайджанцев в Иране, добавил:

    - Иранские шахи постоянно разжигают фарсидско-азербайджанский антагонизм и устраивают даже погромы, чтобы совершенно подавить азербайджанский народ в Иране. Они принимают все меры к тому, чтобы заставить его забыть о своей национальной культуре. Правительство покровительствует фарсизму и всячески преследует азербайджанскую литературу. Начиная с времен Насреддин-шаха, на печать на азербайджанском языке налагается запрет, все появившиеся до того времени на их языках книги подвергаются преследованиям, запрещается чтение даже вышедших в Тавризе народных сказов. Местные мучтеиды и молы объявляют чтение и письмо на азербайджанском языке делом греховным и неугодным богу. Дело доходит до того, что по указке и директивам определенных политических организаций начинают в исторических книгах доказывать, что вообще в Иране азербайджанцев нет, что местное население принадлежит к фарсидской народности. В этих исторических книгах пытаются даже доказать, что не только иранские, но и кавказские азербайджанцы являются частью фарсидского народа. Постоянно в фарсидской литературе начинают появляться произведения, воспевающие эту политику преследования азербайджанцев. Фарсидский поэт Ариф, игнорируя проживающие в Иране четыре миллиона азербайджанцев, пишет:

    «Они, кроме ослиного невежества, ни в чем себя не проявили. Душа культуры вечно страдает из-за азербайджанцев; между иранцами и азербайджанцами такая же разница, как между шелком и рогожей».

    А в одном своем произведении он ставит вопрос еще резче.

    «Нужно с корнем уничтожить азербайджанский язык в стране»

    Отняв у азербайджанцев национальную культуру, иранские падишахи теперь утверждают, что азербайджанцы - те же фарсы…

    - Мне все ясно, - сказала Нина.

    Я никогда не любил встречаться и вступать в полемику с миссионерами. И не только сам, но даже когда другие вступали с ними в спор, я чувствовал отвращение.

    Порой рассуждения мисс Ганны на религиозные темы раздражали и утомляли меня. Она и сама чувствовала это и тем не менее любила подолгу говорить о религии, вере и сектах. В самом начале нашего знакомства мисс Ганна заявила, что она приехала в Иран, как представительница американского миссионерского общества.

    Войдя в контору Мешади-Кязим-аги, я застал там мисс Ганну. Меня это удивило, так как я впервые встречал ее там; я даже несколько растерялся, ибо Нина довольно часто заглядывала в контору Мешади-Кязим-аги и без сомнения встреча с американкой могла возбудить ее подозрения.

    Увидев меня, мисс Ганна взяла лежащее перед Мешади-Кязим-агой письмо и протянула его мне. Не успел я ознакомиться с его содержанием, как она сообщила мне:

    - Сегодня я жду гостей, они хотят познакомиться с вами.

    Времени оставалось мало. Распрощавшись с девушкой, я вернулся домой. Придя к мисс Ганне, я застал гостей уже в сборе. Здесь были американский консул и его жена Мария, первый секретарь американского консульства мистер Фриксон и его супруга Сара, прибывший недавно из Америки ориенталист Гертман и бэхаистский миссионер Ага-Мир-Асадулла

    Из собравшихся незнакомы были мне лишь миссионер и ориенталист. Я познакомился с ними

    - Один из культурнейших иранских купцов, - отрекомендовали меня американский консул и его секретарь.

    Все вопросы вертелись вокруг религии. Не вмешиваясь в беседу, я только слушал. Разговоры эти крайне раздражали и утомляли меня. Мне было жаль каждой потраченной на эту болтовню минуты.

    Спор касался существующих на Востоке религий и сект. Однако рассуждения ориенталиста о восточных религиях и сектах обличали в нем полного невежду. Его слова показывали, что он изучал Восток только по произведениям своих предшественников. Вот почему бэхаистский миссионер своими доводами вынудил его к молчанию и всецело овладел вниманием общества.

    Мисс Ганна, видимо, придавала большое значение этой беседе и время от времени делала в своем блокноте какие-то заметки.

    Поведение мисс Ганны мне не нравилось. Она часто говорила мне о своей революционной настроенности и даже клялась следовать за мной и, несмотря на это, устраивала у себя религиозные диспуты, да еще приглашала на них и меня, очевидно, не чувствуя всей бестактности своего поступка

    - К какой из сект ислама изволит принадлежать досточтимый господин? - обратился ко мне миссионер Ага-Мир-Асадулла.

    Я не сразу ответил на этот вопрос, обдумывая свой ответ. Молчание мое, как я заметил, вызвало тревогу у мисс Ганы.

    - Я не сумею дать вам решительного ответа, к какой из сект я принадлежу, ибо я слишком молод; существующие же на Востоке течения так разнообразны и сложны, что для отыскания подлинной истины, короткой жизни человека молодого и незрелого недостаточно, - ответил я наконец.

    - В исканиях нет никакой нужды, - возразил Ага-Мир-Асадулла, почувствовав, что я хочу уклониться от прямого ответа. - Эта истина в свое время найдена, и для распространения премудрой и пресветлой воли господа бога были ниспосланы на землю пророки.

    - Кто же они?

    - Эти пророки - Баб, Бэха и Абдул-Бэха.

    - Великолепно. Я весьма признателен, что благодаря мисс Ганне, сегодня я имею честь познакомиться с такой выдающейся личностью. Но, к сожалению, мое полное невежеству в религиозных вопросах серьезная помеха тому, чтобы наш с вами разговор мог достигнуть определенной цели.

    - Выскажите свои мысли так, как вы их сами понимаете Я готов помочь вам и постараться очистить находящиеся в чаше вашей души мутные воды и, процедив их через фильтр истины, обратить в прозрачную, живительную влагу.

    Я раскусил цель Ага-Мир-Асадуллы. Он не верой моей интересовался, а жаждал обратить меня в бэхаизм.

    Я не раз встречался и говорил с бэхаистами, но мне не приходилось еще беседовать с их миссионерами и, в частности, с таким известным проповедником-миссионером, как Ага-Мир-Асадулла. И потому, чтобы заставить его всесторонне осветить вопрос о Бабе и бэхаистах, я заметил:

    - Мы родились в эпоху, когда религия и вера, потеряв свой авторитет и значение, служат препятствием прогрессу человечества, тащат его назад. Религии Моисея, Иисуса и Магомета…

    - Доводы многоуважаемого господина, - быстро прервал меня Ага-Мир-Асадулла, - абсолютно верны в отношении старых религий. Религии эти бессильны дать народу новую культуру. Баб, Бэха-Улла и Абдул-Бэха говорят именно об этом. Они в своих проповедях проводят ту же мысль, призывая народ принять религию, отвечающую требованиям века, религию «прогрессивную, передовую, несущую мир всему миру и способную создать братство всего человечества». И такой религией является религия Баба, Бэха-Уллы и Абдул-Бэха. И в то время, когда весь мир задыхался во мраке невежества, луч божий, как это бывает всегда, проявился в лице ниспосланных им пророков и озарил вселенную.

    Скажите пожалуйста, разве пророк Моисей не явился в мир во времена произвола фараонов? Когда завершился пророческий путь народов Израиля, разве не воссиял Иисус? Спустя 622 года после появления Иисуса разве лик Магомета не озарил мир со стороны Мекки? И спустя 1260 лет после Магомета на фарсидском горизонте взошла яркая звезда аллаха и пламя истинного сияния вспыхнуло в Ширазе. Весь мир услышал глас Мехти-Сахиб-Аззамана [86] . В мир явился Баб.

    Решив, что слова эти достаточно меня убедили, Ага-Мир-Асадулла, обратясь ко мне, спросил:

    - Вероятно, мы сумели удовлетворить вас?

    - Нет

    - Почему? Очевидно вы не смогли должным образом охватить изложенное мной?

    - Нет, я все великолепно понял, однако, я подчеркиваю разницу между словами «понять» и «принять»; раз мы начали религиозный спор, разрешите не смешивать эти два понятия. Прежде всего я должен вам задать вопрос…

    Ага- Мир-Асадулла снова прервал меня:

    - Вы должны серьезно продумать учение Баба и Бэха-Уллы. Доказательством того, что и Баб и Бэха-Улла являются пророками, служит то, что оба они, подобно пророку Мухаммеду, родились мудрецами. Иначе говоря, были мудры и учены, еще не зная ни мектэбов, ни медресе.

    - Об этом я читал в «Китаби-Эгдэс» и «Бэян», - заметил я.

    - Прекрасно. А в «Китаби-Эгдес» и «Бэян» написано: «Бог выразил свою волю и свой свет в лице человека, не бывшего учеником мектэба и не видевшего медресе».

    - Все это со всеми подробностями я читал не только в «Китаби-Эгдэс», но и в произведении «Фэраид». Ошибок, допущенных здесь, больше, чем в упомянутых выше книгах. И я прошу вас сравнить 464 страницу с тем, что написано в «Китаби-Эгдэс» и «Бэян». Что же касается вопроса о том, что Баб и Бэха родились мудрецами, то и тут я должен заметить несколько слов: если бы история Баба и Бэха-Уллы насчитывала, как история Магомета, тысячелетие, то возможно нашлись бы люди, верящие в их чудесное рождение. К сожалению, школьные товарищи Баба и Бэха-Уллы живы, а школы, в которых они обучались, полностью сохранились.

    Начнем хотя бы с Баба. Он сын ширазца Мирза Рзы. Зовут его Алимэхэр. В Ширазе они известные мануфактуристы. Еще будучи юношей, Баб обучался под руководством Шейх-Мухаммеда, известного под прозвищем Шихабид. Затем он поехал в Кербалу. И там брал уроки у ученика Шейх-Ахмеда - Ахсаи, Руштюли Сеид-Казыма. Помимо того, Баб как в самом Ширазе, так и в Бэндэрпуште и Багдаде учился в нескольких медресе. О каком же тут чуде и учености от рождения может быть речь?

    А теперь скажу несколько слов о якобы родившемся в свет мудрецом и ученым Мирза-Гусейн-Али, называемом Бэха-Уллой. Почему в юности Мирза-Гусейн-Али брал уроки у доктора Мирза-Назарли, если он действительно, как вы утверждаете, родился ученым? К чему было ему брать уроки у учителя, не имеющего законного образования? Зачем он учился в городе Сулеймание? Зачем он брал уроки у Шейх-Абдурахмана, почитавшегося «раиси урефа» (глава мудрецов). Разве не в городе Сулеймание написал Бэха-Улла свой религиозный трактат «Икан»? Разве произведение это не называлось прежде «Китаби хулия»?

    Доказав здесь всю несостоятельность теории о рождении Баба и Бэха-Уллы учеными, я должен осветить еще один вопрос, остающийся темным и не совсем ясным.

    - Какой же это вопрос? - растерянно спросил Мир-Асадулла.

    - К сожалению, для разрешения этого вопроса, я снова должен сослаться на ваши религиозные трактаты «Вэян» и «Икан» Если господин сеид разрешит, я остановлюсь на этом вопросе.

    - Прошу, - проговорил Ага-Мир-Асадулла.

    - Просим, просим, - воскликнули мисс Ганна и ориенталист Гертман.

    - Прежде всего я должен остановиться на вопросе о так называемой божественности Баба и Бэха-Уллы. Как Баб, так и Бэха-Улла основали свое учение на базе одной из весьма спорных исламских сект. Каждый из них вынужден был выступить как имам шиитского чтения, ибо Магомет заявил, что является последним пророком и потому к каждому, именующему себя так, отнеслись бы, как к лжепророку. Прав ли я сударь?

    - Да, правы.

    - Объявившись имамом, они, чтобы стать пророками, в своих религиозных трудах выдвинули лозунг: «В каждом веке луч божий проявляется в лице одного человеческого существа. Сперва явился в мир Моисей, затем Иисус, затем Магомет, а после Магомета - я». Так ли как я говорю судар?

    - Да.

    - Прекрасно. А теперь скажите, какие у вас доказательства божественности Баба и Бэха-Уллы?

    - Мы не называем их богами.

    - Нет, называете. Разрешите напомнить вам несколько фраз из произведения Баба «Бэян». Вот что пишет Баб: «Кто хочет узреть Адама, Ноя, Сама, Авраама, Исаака и других пророков, пусть узрит меня. И Магомет и Али - это я. И Гасан и Гусейн во мне». Предположим, что все это - истина. И верить этому возможно. Ибо подобно тому, как у Баба не было никаких сверхъестественных и сверхчеловеческих черт, так их не было и у перечисленных им пророков, и в том, что он говорит об этом громко, нет никакого безбожия и греха, ибо и сам Магомет в своей книге пишет: «Я такой же человек, как вы». Однако Баб не довольствуется тем, чтобы быть только пророком. В своем «Бэяне» он говорит: «Я бог». Бэха-Улла в «Икане» пишет об этом еще откровенней. Он говорит: «Баб не пророк, не халиф, не имам. Явление его - это явление бога. Это пришествие бога на землю. Бэха-Улла - бог единый, абсолютный. Он творец неба и земли. И на горе Синайской с Моисеем говорил сам Бэха-Улла». Теперь я спрашиваю вас: верите ли вы в эти истины, возвещенные в «Бэяне» и «Икане»?

    - Должны верить.

    - Действительно ли Баб, явившийся на землю, бог?

    - Да.

    - В таком случае, как быть с утверждаемой мусульманами теорией о незримости бога? Остается ли она? Или, отбросив божественное свойство незримости, бог перебросился на землю?

    - Нет, бог по-прежнему незрим

    - Теперь я задам вам еще один вопрос: по верованию мусульман бог един и иного бога нет. Что вы скажете на это, могут ли быть два бога?

    - Нет, не могут.

    - В таком случае на основании ваших же слов мы придем к выводу, что… Хотя, по правде говоря, это будет большой дерзостью…

    - Говорите.

    - Бэхаистов, дающих богу совладельцев, и Баба, почитающего себя богом, должно считать нечестивцами, а их учение и книги ложными. Если б у Баба и Бэха-Улла проявились сверхчеловеческие черты, возможно, невежды и те, кто пока не отрешился от дурмана религии, могли бы сплотиться вокруг них.

    - Они у них есть! - воскликнул Ага-Мир-Асадулла. - И у Баба, и у Бэха-Уллы имеются черты, не присущие людям. В этом я могу уверить вас.

    Стол был накрыт. За ужином Ага-Мир-Асадулла был не в своей тарелке. Его авторитет перед ориенталистом был подорван, и он потерял возможность привести его к бэхаизму.

    Встав из- за стола, мы перешли пить чай. Я и Ага Мир-Асадулла старались избегать дальнейших споров; мне не хотелось углубляться в этот вопрос, я не хотел оскорбить Ага-Мир-Асадуллу. Мисс Ганна и ориенталист Гертман настояли на продолжении спора. Сначала они обратились ко мне, но я сослался на то, что очередное слово принадлежит Ага-Мир-Асадулле, в прерванном споре он обещал привести доказательства божественности Баба

    - Великолепно! - отозвался он. - Я могу привести вам много случаев, о которых вы, вероятно, не слышали. Вам следует знать, что истины, возвещенные Бабом, не провозглашал ни один из пророков. Баб не делит человечество на классы, он возвещает братство всего человечества. Баб говорит: «Лишь через возвещенную мной религию мир придет к истине». С распространением на земле религии Баба, среди народов исчезнут религиозные распри и войны. Религия Баба уничтожит между народами вражду, культура и цивилизация расцветут на прочных основах новой веры.

    Сказав это, Ага-Мир-Асадулла обратился ко мне:

    - Что вы можете возразить на это? От кого до сих пор приходилось вам слышать что-либо подобное?

    - В этих словах, - отвечал я, - нет ничего, доказывающего божественность изрекшего их. Все это выдвинуто было еще задолго до Баба, но с той разницей, что с незапамятных времен великие люди для уничтожения существующей между людьми вражды находили нужным прежде всего ликвидировать религию. Баб же принес человечеству новую веру.

    Ага- Мир-Асадулла на мгновение умолк. Бессильный доказать мне свою правоту, он задал вопрос:

    - Если б Баб и Бэха-Улла не обладали божественной силой, как могла религия, возвещенная двумя обыкновенными людьми, распространиться по всему миру?

    - Иранцы, вынужденные принять ислам, в свое время ввели в него совершенно особое толкование - шиизм. После династии Сефевидов, создавшей под знаменем шиизма могущественное государство, Иран стал ослабевать как политически, так и экономически, уступая свое значение соседним государствам. Шиизм, не опирающийся больше на твердую государственную политику, начал сеять в умах иранцев семена упадочничества и растерянности. И бэхаизм - одно из выражений этой реакции. Иранская интеллигенция рассчитывала, что новая религия создаст решительный перелом в положении Ирана и будет содействовать прогрессу; это способствовало некоторому распространению воззрений Баба.

    Учение бэхаистов восприняли недовольные, не желающие мириться с политикой правительства, и когда ученики Баба подняли в Мазандаране, Тегеране, Зэгнане восстания против правительства, уставшие, измученные тиранией шахов и местных правителей мелкие ремесленники, торговцы и другие недовольные элементы примкнули к последователям Баба.

    В столкновениях в Ширазе и Джахриге правительственными войсками и последователями Баба было пролито немало крови. Один из последователей Баба - молла Мухаммед-Али с помощью разорившихся кустарей и мелких торговцев овладел городом Мазандараном. И это одна из главных причин, содействовавших распространению бэхаизма. Есть ли необходимость приводить вторую?

    Ориенталист поднялся и пожал мне руку. И даже сам Ага-Мир-Асадулла вынужден был любезно заметить:

    - Я счастлив, что начал спор не с неопытным и неосведомленным лицом, а с человеком вполне культурным. Если б вы не симпатизировали бэхаизму, вы не смогли бы его так подробно изучить. Что касается некоторых допущенных вами ошибок, надеюсь, с помошью всеблагого Хэзрэти Абдул-Бэха вы их исправите и вступите в лоно истинной религии.

    Мисс Ганна, до сих пор восторженно отзывавшаяся и превозносившая бэхаизм, напоминала теперь человека, готового к отступлению.

    - А теперь объясните вторую причину распространения учения Баба, - предложила она, обратясь ко мне.

    И, обрушивая на бэхаизм новый удар, я начал:

    - Турецкие султаны, занятые в XIX веке войнами с Россией, вынуждены были приостановить свой нажим на Иран. Освободившийся из-под турецкого влияния, Иран становится ареной политических интриг Англии и России. Появление в это время Баба, возбудившего разногласия в умах, разрушавшего основы иранского государства, отвлекавшего внимание правительства от важных политических вопросов и втягивавшего население в пустые религиозные дискуссии и потому парализовавшего его способность к самозащите, было весьма на руку английским и русским интервентам.

    Одновременно с появлением Баба, способствовавшего английской интервенции в южном Иране, русский посол подготовлял в Тегеране явление пророка Мирза-Гусейн-Али Нури. Выступления Мирза-Мухаммед-Али и Мирза-Гусейн-Али Нури начались в пограничных городах, постоянно являвшихся ареной иностранных интриг.

    После того, как Баб был пристрелен в Тавризе, по приказу Насрэддин-шаха был заточен в тюрьму Бэха-Улла. Арест Бэха-Улла вызвал открытое вмешательство русского посла в Тегеране, потребовавшего его освобождения. Не успел Бэха-Улла выйти из заточения, как русское посольство в Тегеране торжественно приняло его. Бэха-Улла долгое время пробыл в русском посольстве в качестве гостя. И до этого события Бэха-Улла находился в тесной связи с русским посольством. Брат его, Мирза-Гасан, постоянно оказывал содействие русскому посольству.

    По требованию иранского посольства, в результате англорусских переговоров, решено было отправить Бэха-Уллу в Багдад. Русское посольство устроило ему торжественные проводы, и один из ответственных работников посольства сопровождал его до самого Багдада. По приезде в Багдад, Бэха-Улла стал сколачивать своих последователей из числа приехавших на паломничество к гробу имама Гусейна шиитов. Ирану снова стала угрожать бэхаистская пропаганда. Поэтому правительство, опираясь на существующий с Турцией Багдадский договор [87] , потребовало высылки Бэха-Уллы. В результате этого Бэха-Улла перебрался в Адрианопольский вилайэт. Религиозные распри, возникшие среди вождей бэхаизма, заставили турецкое правительство выслать Бэха-Уллу в город Хайфа. Начиная с этого дня англичане, стремящиеся отторгнуть от Турции Палестину, стали использовать учение Бэха-Уллы в своих интересах.

    Откровенная и беззастенчивая зашита империалистических держав способствовала увеличению авторитета Баба и Бэха-Уллы как среди продающих свою родину иранцев, так и среди западных империалистов, рассматривающих Восток, как свою колонию. И теперь ни для кого уже не секрет, что бэхаизм является политической организацией, защищающей интересы империалистических держав

    - Ошибаетесь! - крикнул, разгорячась, Мир-Асадулла.

    - Нет, не ошибаюсь. О том, что Баб и Бэха-Улла действительно являлись орудием в руках империалистических держав, еще ясней и подробней доказывает статья Абдул-Бэха «Сэйях».

    - А вы ее читали?

    - Да, читал.

    ^- В таком случае, обратив внимание на эти стороны, неужели вы не остановились на других откровениях Абдул-Бэха?

    - Каких?

    - Разве Абдул-Бэха еще до Маркса и Энгельса не выдвинул идеи коммунизма?

    - Нет, это не так, - воскликнул я - Абдул-Бэха говорит, что в противовес коммунистам он не считает религию враждебной культуре, ибо культура, не опирающаяся на религию, недолговечна. Это вы можете прочесть и на 541 странице произведения Бэха-Улла «Фэриад». Бэхаизм - организация не только не социалистическая, а чуждая социализму, преследующая идеи монархизма. Исповедующие же бэхаизм лица в большинстве мелкое и крупное купечество, торговцы и ремесленники. Сначала Баб, за Бабом - Бэха-Улла, а затем Абдул-Бэха, один за другим занимали крупные государственные должности. Абдул-Бэха, претендующий на то, что он возвестил марксизм, является законченным монархистом и поддерживает дружеские сношения с иноземными «монархами. «О, боже, помоги светозарному правительству России», - говорит Абдул-Бэха в изречении, выведенном на цветном стекле и посланном в дар Николаю. А знаете ли вы, что пишет Абдул-Бэха в своих «лоухах» [88] , в частности по случаю восшествия на престол Мамед-Али-шаха?

    «О, друзья! Не примыкайте к начавшейся в Иране революции против Мамед-Али-шаха. Престол Ирана достался справедливейшему падишаху. О, друзья! Не примыкайте ни к какой партии, ни к каким политическим группам. Помогайте правительству!»

    Теперь вы поверили в то, что бэхаизм - организация монархическая? Если господин сеид разрешит, я скажу несколько словно других положениях, выдвинутых Бэха-Уллой и Абдул-Бэха

    Сеид- Асадулла молчал. Я решил довершить удар

    - По учению Баба одним из фактов, объединяющих народы мира, является общий язык и письменность. Между тем идея эта выдвинута задолго до Бэха-Уллы и Баба. Сторонники эсперанто [89] считали, что искусственное объединение языков будет способствовать сближению народов, и даже выпускали книгу, посвященную этому вопросу.

    Я кончил.

    - Каковы взгляды бэхаистов на образование и воспитание детей? - обратился Гертман к Ага-Мир-Асадулле.

    - Пусть уважаемый Абульгасан-бек ответит на этот вопрос, - ответил он, улыбнувшись.

    - Если господин сеид разрешит, я могу сказать несколько слов о взглядах бэхаизма на науку и воспитание. Бэха-Улла пишет: «Религия, не связанная с наукой, не нужна». Эта «истина» весьма часто повторяется во всех ее «откровениях». Однако «Китаби Эгдэс» говорит совершенно противоположное.

    - Это клевета, - воскликнул Сеид-Асадулла.

    - Я никогда не клеветал и клеветать не стану. Я вынужден напомнить вам одну цитату из «Китаби Эгдэс». Там написано: «Обучайте ваших детей откровениям, возвещенным великими людьми (пророками)». Теперь я задаю вам вопрос, в какой из книг вождей бэхаизма имеется хотя бы одно слово о науках? Написано ли об этом хотя бы слово в одном из их религиозных трактатов?

    - Нет.

    - Ни один подлинный бэхаист не разрешает своим детям изучать науку и иностранные языки. Они открыли для своих детей особые училища со строго ограниченной программой, очень напоминающие церковно-приходские школы христиан.

    - Однажды Иисус Христос шел вместе со своими учениками,. - заговорил наконец Ага-Мир-Асадулла. - На дороге валялась падаль. Ученики заткнули носы. «Как скверно пахнет эта собака!» - воскликнул один из них. Иисус возразил: «Самый скверный характер у того, кто стремится во всем видеть дурное. Почему ты не заметил чистых белых зубов у этого дурнопахнущего собачьего трупа?» И вы, сударь мой, не изволили сказать ни слова о наших положительных качествах. Между тем, в учениях Бэха-Уллы и Абдул-Бэха женский вопрос и вопросы брака, например, разрешены полностью. До сих пор ни один из пророков не сумел дать женщинам таких прав, какие им представили Бэха-Улла и Абдул-Бэха.

    - Действительно, я не коснулся женского вопроса и вопроса брака, так как это наиболее слабые места бэхаизма. Простите, я не решился, вернее, постеснялся коснуться этих вопросов. Во-первых, там много вульгарного, а во-вторых, в присутствии мисс Ганны и дам я не смел подробно осветить эти вопросы.

    - Но ведь эти слова написаны в книгах пророка, какой же может быть грех в том, что вы произнесете их?

    - Абульгасан-бек, я очень прошу вас продолжать, - вставила мисс Ганна.

    - Раз мисс Ганна разрешает и сам уважаемый сеид настаивает на этом, придется продолжать.

    - Но все ваши слова должны быть основаны на религиозных книгах бэхаистов.

    - Обещаю это. Бэха-Улла в своей книге «Китаби-Эгдэс», касаясь вопросов брака, пишет: «Вам было запрещено вступать в брак с женами ваших отцов». Бэха-Улла писал это по-арабски. В коране Магомета тоже имеется такое веление. Однако Магомет перечисляет всех женщин, брак с которыми не дозволен.

    Бэха- Улла же ограничивается запретом: «Не женитесь на ваших матерях». Это дает возможность различным толкованиям. Исповедующий бэхаизм мужчина может жениться на сестре, племяннице, тетке и даже на собственной дочери. И, действительно, если сегодняшние бэхаисты не пожелают этого сделать, значит, они не подлинные бэхаисты.

    Взгляды Бэха-Уллы на брак встречены были многими бэхаистами с большим недовольством. Тогда Бэха-Улла в своем произведении «Вопросы - ответы» разъяснил недовольным:

    «В Китаби Эгдэс» я запретил браки только с матерями. Браки же с остальными подлежат рассмотрению Суда Совести».

    А теперь поговорим немного и о правах, предоставленных бэхаизмом женщинам. В «Китаби Эгдэс» Бэха-Улла говорит: «Мы воздерживаемся утверждать дозволенность близости с отроками». Этими словами Бэха-Улла дает возможность своим последователям, помимо женщин, вступать в сношения с лицами своего пола. Слова эти породили множество разногласий; Бэха-Улла подвергся суровой критике. И опять в своем ответе Бэха-Улла сослался на «Бей-туль-эдль» [90] .

    По законам бэхаистов, каждый вступивший в противоестественную связь с женщиной или девушкой, должен уплатить суду девять золотников золота.

    Открытое в Тегеране по инициативе бэхаистов общество «Освобождения женщин» было закрыто по предложению пекущегося о свободе женщин Бэха-Уллы. А когда этот вопрос выплыл и стал обсуждаться на страницах европейской и американской печати, Бэха-Улла разослал по всем зарубежным издательствам фотографии своей жены, изображенной с открытым лицом. Самое смешное в этом то, что эти фотографии в восточные страны было запрещено посылать. Думаю, что сказанного достаточно. Я и без того утомил и вас, и господина сеида.

    Спор наш закончился. Мы переменили тему. Была уже полночь, и я, распрощавшись с мисс Ганной, вышел.

    Два дня тому назад я слышал, что в царском консульстве предстоит торжественный банкет, устраиваемый в честь Гаджи-Самед-хана. Я не сомневался, что на этом банкете будет положено начало новым козням и интригам.

    Еще не было известно, примет ли в нем участие Нина, но мне хотелось поговорить с ней и дать ей некоторые инструкции на случай, если она попадет на банкет. Я приказал заложить экипаж и поехал в город, так как к Нине было еще рано.

    У ворот парка Баг-меша огромная толпа, запрудив улицу, смотрела на валявшийся тут же труп кавказца Тагиева. Он был задушен.

    Еще накануне, когда Тагиев был арестован на улице Нобер и препровожден к Гаджи-Самед-хану, я предвидел нечто подобное. Махмуд-хан с честью выполнил возложенную на него задачу.

    Тагиев не был настоящим революционером. В трудные минуты он всегда прятался и не показывался на глаза. Едва наступало затишье, Тагиев появлялся на улицах на белой лошади и в полном вооружении, и тогда тавризцы уже знали, что в городе наступило затишье. Тавризские лавочники при встрече друг с другом, на вопрос: «Какие новости?» неизменно отвечали:

    - Тагиев гуляет, значит, ничего страшного нет.

    Как бы то ни было, убийство Тагиева и надругательство над его трупом произвели на меня тягостное впечатление. Ведь его убили как революционера и, выбрасывая труп на улицу, хотели этим подействовать на массы и нагнать страх на участников революции. Но подобными актами мести царский консул все равно не в состоянии был взять реванш за свое недавнее поражение.

    Только я проехал дальше, как навстречу показался экипаж консула. При виде его тавризские лавочники, даже не рассмотрев, кто в нем едет, вытянувшись, готовились еще раз склонить свои привыкшие к поклонам головы.

    В толпе раздавались различные восклицания:

    - Эй, малый, что ты мычишь теленком? Не видишь, фаэтон генерала?

    - Эй ты, стань в сторону!

    - Кучер прямо на нас смотрит!

    - Просто страх берет!

    Наиболее любопытные, работая локтями, старались протискаться вперед, едва не угождая под копыта лошадей.

    В консульском экипаже ехали Нина и старшая дочь-консула, Ольга. Заметив меня, они остановили фаэтон. Дочь консула, пожимая мне руку, сообщила, какую радость она испытала, узнав от Нины, что я не пострадал во время последних событий

    Я был доволен этой встречей; она могла дать мне повод попасть на устраиваемый консульством банкет.

    Мы пошли пешком, приказав экипажам следовать за нами

    Лавочники, высыпавшие из лавок, и встречные кланялись, снимая папахи, улыбались, покачивая головой и выражая нам присущую тавризцам любезную почтительность.

    За нами следовал незнакомец, который, держа карандаш и бумагу, поглядывая на девушек, слагал стихи.

    - Это художник? - спросили меня девушки, обратившие внимание на незнакомца.

    - Нет, поэт

    - Что же он пишет?

    - Очевидно, он хочет посвятить одной из вас газеллу.

    - Ах, как это интересно! Если бы можно было знать, что он пишет?

    - Это совсем не трудно.

    Я знаком подозвал поэта, но тот, оробев, хотел скрыться. В толпе стали подбадривать его и толкать вперед.

    - Почему вы боитесь подойти к нам? - обратился я к нему по-азербайджански - Разве мы не такие же люди?

    Узнав, что я азербайджанец, тот набрался храбрости и подошел к нам, пытаясь спрятать карандаш и бумагу.

    - Вы художник? - спросил я его.

    - Нет, сударь, я поэт.

    - Как вас зовут?

    - Мирза-Давер.

    - А псевдоним?

    - Бина. В Тавризе каждый знает вашего покорного слугу

    - Прекрасно, я рад встретить в Тавризе поэта, но жаль, что не знаком с вашими произведениями.

    - А вы читаете по-фарсидски?

    - Свободно. Почему же вы, азербайджанец, пишете по-фарсидски?

    - Стихи на азербайджанском не пользуются успехом. Уж так у нас принято Что поделаешь, государственный язык.

    - Вы писали посвящение нашим дамам?

    - Да, но я еще не успел закончить

    - Много времени понадобится вам для этого?

    - Нет, минут пять-шесть.

    - Куда мы едем? - обратился я тогда к Нине и Ольге.

    - За покупками в магазин, - ответили они

    - Это - поэт, - сказал я, указав на Мирзу-Давера. - Он посвятил вам стихи, и ему нужно несколько минут, чтобы закончить их

    Девушкам это понравилось, и они протянули поэту руки. Тот весь преобразился, не зная, куда деваться от радости. Он сопровождал нас до самого магазина, у которого стал прощаться.

    - Не дадите ли вы мне эти стихи? - сказал я - Дамы интересуются ими. Кстати, которой из дам они посвящены?

    - Той, что с родинкой на верхней губе.

    Когда поэт, протянув мне стихи, хотел удалиться, я вложил в его руку двадцать пять рублей.

    - Быть может, мы еще увидимся.

    В один миг его окружила толпа. Он был вне себя от счастья, так как ни один тавризский поэт еще не получал такого гонорара за свое стихотворение; посвящения и оды купцам и дворянам не вознаграждались больше, чем одним туманом.

    Газелла Мирзы-Давера Бина, посвященная Нине, хотя и написанная наспех, была очень недурна.

    Я перевел ее Нине, которая была очень польщена и жалела, что отпустила Мирзу-Давера без награды.

    Газелла Мирзы-Давера была написана по всем требованиям старой классической школы.

    - Его образы красивы и свежи, - сказала она. - Подобные сравнения в восточных стихах я встречаю впервые.

    - Это не более, как подражание классическим образам. Что же ты скажешь, когда познакомишься с фарсидской классической поэзией?

    - Германия, что гордится своей новейшей литературой, очень сильно интересуется классической поэзией Востока. Недавно мне попалось стихотворение современного немецкого поэта, у которого почти повторяются те же образы, что в этой газелле. Вот послушайте:

    «Хотел бы птицей стать, чтобы опуститься на розу, цветущую у твоих окон. Хотел бы соловьем я стать, чтоб, пенью моему внимая, наслаждалась ты. Хотел бы горстью праха стать, чтоб понему нога твоя ступала».

    - Мы еще будем иметь случай подробнее поговорить об этом, - сказал я. - Ювелирный магазин не совсем подходящее место для таких бесед. Отложим эту тему. Скажите лучше, что вам здесь нужно?

    - Сегодня торжественный банкет. На нем будут все иностранные консулы, - объяснила Нина, - Ольга готовится принять в нем участие, но у нее нет подходящих серег. Мы пришли выбрать сережки.

    - Вы знаете толк в драгоценных камнях, - добавила Ольга - Это ваша специальность. Прошу вас выбрать мне пару хороших серег.

    - Как жаль, что из-за этих событий мы временно приостановили торговые операции и наши товары сейчас в пути. Пока они прибудут, мы выберем что-нибудь здесь, и, если надо будет, после заменим. Для Нины мы получим заказанные в Италии особенные серьги. Там найдутся и достойные вас ценные вещички.

    Ольга, тронутая моим вниманием, пожала мне руку и поблагодарила.

    - Для ханум требуются изысканные серьги. Хорошо, если они будут итальянской работы, - сказал я хозяину магазина.

    - Есть, есть! - ответил тот и достал пару великолепных серег.

    - Дайте еще пару таких же.

    - Нет, нет, не надо, - запротестовала Нина. - Ты же знаешь, что у меня есть серьги.

    - Это ничего не значит, - возразил я. - Пусть на банкете у вас будут одинаковые серьги.

    - Какой любезный! - проговорила Ольга. - Неужели ты не считаешь себя счастливой, Нина?

    - Я счастлива! - ответила Нина.

    Ольга справилась о цене.

    - Последняя цена за обе пары три тысячи рублей русскими деньгами, - ответил хозяин.

    - Ой-ой-ой! - воскликнула Ольга. - Вот так «дешево!» Отец дал мне всего триста рублей.

    - Подождите, ханум! - остановил я Ольгу, которая уже направилась было к выходу, и я сделал знак хозяину завернуть обе пары.

    - Это должно остаться на память о нашем добром знакомстве, - сказал я.

    Расплатившись с хозяином, я передал серьги девушкам, которые не знали, как благодарить меня. Особенно была взволнована Ольга. Она до самого экипажа продолжала благодарить меня.

    Я проводил их до самого консульства. Ольга настойчиво приглашала меня зайти к ним, но я отказался: какой смысл было идти к ним днем?

    - Вечером я пришлю за вами экипаж, - сказала Ольга, прощаясь у дверей.

    Меня очень интересовало, пригласит ли меня консул на банкет, и правда ли, как обещала его дочь, за мной будет прислан фаэтон?

    Я не верил этому. Я знал, что консул с большим уважением относится к Нине, но считал маловероятным, чтобы он пригласил простого купца на банкет, устраиваемый в честь генерал-губернатора.

    Я только что вернулся домой, когда послышался цокот лошадиных копыт о мостовую, и мне показалось, что у ворот дома остановился фаэтон. Через несколько минут появился слуга консула и передал мне письмо.

    «Уважаемый Абульгасан-бек! Прошу Вас пожаловать на банкет, устраиваемый в честь его превосходительства Гаджи-Самед-хана».

    Я понял, что поднесенный дочери консула подарок не остался без оценки.

    Как мне ни хотелось быть на этом банкете, но я чувствовал, что сидеть там лицом к лицу с убийцами тавризских революционеров будет мне очень тяжело.

    В консульстве я встретил Нину и Ольгу еще на балконе, вместе с ними вошел в зал и был весьма тепло встречен консулом и его супругой Анной Семеновной.

    Консул представил меня гостям как близкого его семье человека. Среди многих кровавых рук мне пришлось пожать и ту, что подписывала смертные приговоры тавризским революционерам - руку председателя военно-полевого суда. Гости продолжали еще прибывать. Среди них были и такие, что, соблюдая старинный иранский обычай, считали за честь появляться последними, заставляя при этом все общество, поднявшись на ноги, приветствовать их.

    Присутствующие подходили к буфету выпить и закусить.

    Я прогуливался по залу с Ниной и дочерьми консула Ольгой и Надеждой, когда жена консула с упреком сказала девушкам:

    - Дайте же гостю подойти к буфету!

    - Мы его не задерживаем, - отозвалась Нина. - Только Абульгасан-бек не пьет.

    Мы подошли к фортепьяно. Пока собирались гости, дочери консула поочередно пели и играли. К нам подошел и консул.

    - Я ценю иранскую музыку и глубоко уважаю народ, обладающий такой богатой музыкальной культурой, - сказал консул, опускаясь в кресло возле меня. - Только жаль, что этот народ не имеет понятия о счастье, которое несет ему император. Он слишком темен, и каждый, кому не лень, легко вводит его в заблуждение, обманывает, увлекает за собой и повергает в несчастья. Подумайте какие только катастрофы не пришлось пережить несчастным тавризцам с восстания Саттар-хана до последних дней! Если бы народ последовал нашим советам, Мамед-Али-шах давно вернулся бы в Иран, сел бы на свой трон, страна продолжала бы благоденствовать.

    - Ваше превосходительство правы. Наш народ легко ввести в заблуждение, - подтвердил я.

    - Конечно, легко, - продолжал консул. - И что за нелепость звать народные массы Ирана на путь русских социал-демократов! Какую долю уготовил себе русский рабочий класс, чтобы дать счастье иранцам? Мы рассчитались с ними по заслугам. Мы уничтожили русских социал-демократов не только в России, но и в Иране. Теперь в Тавризе не осталось ни одного их представителя. А тех, кто, действуя по их указке, затевает бунты и сеет беспорядки, уничтожили и будут дальше уничтожать все честные иранцы и их глава Гаджи-Самед-хан.

    - Никак не могут успокоиться, - сказал я, пока консул закуривал папиросу, - отравляют людям жизнь. Народ не знает своих истинных вождей. Я решил покинуть Иран и навсегда переселиться в Россию. А эти прокламации, что выпустили против такого достойного человека, как Гаджи Шуджауддовле Самед-хан? Какое счастье могут принести отчизне подобные люди?

    - Вопрос о прокламациях следует рассматривать несколько иначе, - начал консул. - Возможно, что тут замешана рука представителей иностранных держав. Об этом говорить нельзя. Что же касается дальнейшей судьбы Ирана, она разрешится только после возвращения Мамед-Али-шаха

    - А разве его возвращение невозможно?

    - Возможно, но требуется большая работа. В этом нам должны помочь такие интеллигентные иранцы, как вы, и влиятельные духовные особы. Страна гибнет, мятежи и смуты растут день ото дня. Мятежники нападают на войска соседней державы, стремящейся водворить в стране мир и порядок

    - Всей душой я готов служить этой цели. Вы знаете, что я получил русское воспитание. Если его превосходительство господин Шуджауддовле за распространение в Иране русской культуры, я даю слово помочь ему и готовить народ к восприятию этой культуры.

    В краткой беседе консул раскрыл свои намерения, высказал свой взгляд на происхождение прокламаций, дал понять, что он не отказался от мысли вернуть Мамед-Али в Иран.

    Переходя затем к подарку, сделанному его дочери, консул заметил:

    - Я не знаю, чем отблагодарить вас за такое внимание. К сожалению, вы до сих пор не обращались ко мне ни с какой просьбой. Я бы охотно исполнил ее. Об этом я не раз говорил и Нине. Сейчас иранские купцы обивают наши пороги, чтобы прибрать к своим рукам наши торговые операции. Стоит вам пожелать, и мы все свои дела будем проводить через вас.

    - Весьма признателен! - поблагодарил я. - Коммерция - нечто такое, что может испортить хорошие отношения. Я не хотел бы рисковать вашим благосклонным ко мне отношением, к тому же я торгую только драгоценными камнями, но если вам будет угодно, я подышу для ваших торговых операций честных и надежных людей.

    - Благодарю. Такие люди нам также нужны, мы не можем доверять каждому.

    - В таком случае я направлю к вам с письмом надежного человека, для меня же лично дороже всего ваше расположение ко мне. Самое большое для меня счастье видеть свою страну под высоким покровительством его величества.

    - Большая ли у вас родня в Тавризе?

    - Да, порядочная. Это и удерживает меня здесь. Многие из моих близких нуждаются, приходится материально поддерживать их иначе я не покинул бы России.

    - Конечно, вы должны помогать им. Особенно при нынешних условиях они могут пострадать без всякой вины. Нужно обеспечить их охранными удостоверениями.

    Сказав это, консул подозвал Нину:

    - Завтра же с утра заготовьте сотню удостоверений. Оказывается, у Абульгасан-бека большая родня. Вам надо было вовремя позаботиться, чтобы люди господина Гаджи-Самед-хана случайно не причинили неприятностей родственникам Абульгасан-бека. За последние дни такие случаи бывают часто.

    - Будет исполнено, ваше превосходительство! - ответила Нина и снова вернулась к фортепьяно.

    Почти все приглашенные были уже в сборе. Ждали только прибытия генерал-губернатора, чтобы перейти к столу.

    Наконец, доложили о его приезде. Приглашенный консулом небольшой оркестр заиграл иранский марш, и под звуки его в зал вошли Гаджи-Самед-хан, Этимадуддовле, двоюродный брат Гаджи-Самед-хана - комендант города Махмуд-хан, Сардар-Рашид с Ираидой и Махру-ханум. Кроме генерального консула, все приветствовали Гаджи-Самед-хана, приложив по восточному обычаю руки к груди. Я последовал их примеру. Когда консул представлял меня Гаджи-Самед-хану, тот поцеловал меня в лоб.

    - Мы не забыли вас. Как-то вы были удостоены чести присутствовать на банкете его превосходительства.

    Почувствовав, что он говорит со мной несколько свысока, как господин со слугой, консул сказал подчеркнуто настойчиво:

    - Абульгасан-бек является как бы членом нашей семьи, и мы уверены в чувствах его глубокого уважения к вашему превосходительству. Внимание к Абульгасан-беку мы расцениваем, как проявление дружбы к нашей семье.

    После этих слов консула Гаджи-Самед-хан заметно изменил тон в отношении меня.

    - При первой встрече господин произвел на меня самое благоприятное впечатление. Я сразу оценил его благородство. Пребывание господина в Тавризе я считаю большим счастьем для нас.

    - Необходимо оградить жизнь и благополучие уважаемого Абульгасан-бека и его родных, - добавил он, повернувшись к Сардар-Рашиду - Сколько бы охранных удостоверений ему ни понадобилось, не отказывайте.

    - С радостью исполню ваше приказание, - почтительно кланяясь, ответил тот.

    Я почувствовал некоторое удовлетворение. Распоряжение Гаджи-Самед-хана об охранных удостоверениях избавляло нас от необходимости продолжать выпуск своих удостоверений и давало возможность сотням революционеров выехать из города.

    За стол еще не садились. Разбившись на группы, некоторые гости сидели, некоторые прохаживались по залу. Гаджи-Самед-хан, Сардар-Рашид и я прогуливались по одной стороне зала, дочери консула с Ниной и Ираидой по другой. Сначала Этимадуддовле, а затем и Махмуд-хан с супругой консула присоединились к маленькому обществу, составленному дочерьми консула. Я издали наблюдал за ними.

    Подойдя к Нине, Махмуд-хан взял ее под руку, но Нина отдернула руку и отошла в сторону. Через несколько минут Махмуд-хан снова пытался овладеть рукой Нины, но та, отвернувшись, оставила подруг и подошла ко мне.

    Наконец, сели за стол. Всякий раз, поднимая бокал, Махмуд-хан бросал на Нину выразительные взгляды, как бы говоря ей «Пью за ваше здоровье!»

    Было произнесено много тостов. Тут же за столом были разрешены многие вопросы. Разрешился вопрос и об Этимадуддовле.

    - Этмадуддовле заслуживает полного доверия, - сказал Гаджи-Самед-хан, - и достоин носить звание правителя Урмии.

    - С нашей стороны возражений нет, - заметил консул.

    Присутствующие стали поздравлять Этимадуддовле. Произнесли тост за Махмуд-хана. Все подняли бокалы, кроме Нины и дочерей консула. Махмуд-хан заметил это и был сильно оскорблен.

    После ужина гости перешли в другую комнату, а я, решив, что сейчас начнутся интересующие меня разговоры конфиденциального характера, задержался.

    - Прошу, - сказал консул и, взяв меня под руку, провел в гостиную.

    Кроме консула, там были Гаджи-Самед-хан, Сардар-Рашид и Этимадуддовле.

    Принесли чай и кальян.

    - Переведите консулу, - попросил меня Гаджи-Самед-хан, когда разговор коснулся арестов и казней, - что я не советую вешать брата Саттар-хана - Гаджи-Азима и его двух сыновей. Мы взорвали их дом и конфисковали все их имущество. Я полагаю, что этого достаточно и советую освободить их.

    - Надо обосновать это предложение, - недовольным тоном ответил консул.

    - Они пользуются в Тавризе большим влиянием, - с трудом выдавил Гаджи-Самед-хан, обеспокоенный возражением консула - Саттар-хан еще в Тегеране. И кроме того, Гаджи-Азим не принимал участия в смутах.

    - Все мероприятия императорского правительства имеют целью упрочить положение генерал-губернатора. Если подобные элементы не будут уничтожены, в Тавризе снова могут вспыхнуть беспорядки. Но если все-таки господин губернатор не советует, мы не возражаем.

    - Что касается казни Гусейн-хана из Маралана, - продолжал Гаджи-Самед-хан, - то у меня возражений нет. Только я рекомендовал бы отправить его в Хой и казнить там. Здесь его казнь может вызвать возмущение маралинцев. Это очень беспокойный народ.

    - Как вам угодно, - ответил консул, - мы не хотим вмешиваться во внутренние дела Ирана. Эти вопросы - ваше личное дело. Если Гусейн-хана и казнят в Хое, опять-таки это должно быть сделано с ведома и согласия правителей иранских провинций.

    Приняв предложение консула, Гаджи-Самед-хан перешел к вопросу о Мешади-Ризе.

    - Я велел наказать его палками, - сказал он, - и считаю, что этого с него достаточно. Пусть не болтают, что Гаджи-Самед-хан казнит без разбора и виновных и невинных. Я прошу разрешить освободить его.

    Уступив в этом вопросе, консул положил перед Гаджи-Самед-ханом новый список приговоренных к казни. В списке значились:

    1. Кеблэхашум - маклер.

    2. Мешади Аббас-Али - кондитер.

    3. Гаджи- Али -аптекарь.

    4. Мирза Ахмед Сухейли.

    5. Мирза- Ага-Бала.

    6. Миркерим - оратор.

    7. Мухаммед Ами-оглу.

    Гаджи- Самед-хан пробежал список, затем дрожащими руками потер пенсне и надел на нос. Приговор был подписан.

    В моем воображении выросли новые виселицы, и на них я увидел товарищей, с которыми работал больше двух лет. Пока в гостиной разрешались все эти вопросы, в малом зале продолжал играть оркестр. Мы перешли туда. Махмуд-хан по-прежнему вертелся вокруг молодых девушек.

    - Абульгасан-бек, пожалуйте сюда, - позвала меня Махру-ханум. - Мы скучаем.

    Я присоединился к ним. На круглом столике перед ними были расставлены фрукты и восточные сладости. Тут сидела Нина, Ираида, Махру и дочери консула Ольга и Надежда.

    Девушки подыскивали подходящую тему для разговора. Одни считали, что наслаждение, даримое музыкой, выше всех остальных, другие говорили об удовольствиях морского путешествия, третьи - о прогулке в горах, четвертые о прелести сумерек, о красоте восхода солнца.

    Вскоре Гаджи-Самед-хан, попрощавшись с консулом и гостями, отбыл домой.

    Собрались и мы. Консул предоставил нам свой экипаж и отрядил четырех конных казаков для сопровождения.

    Дома нас ожидали Тутунчи-оглы и Гасан-ага. Они были в большой тревоге за меня и бурно проявляли свою радость, увидя меня целым и невредимым. Они еще не ужинали, и Нина, засучив рукава, начала накрывать на стол.

    - Как дорога мне вот эта моя семья. Я бы до конца жизни не расставалась с ней! - воскликнула она, покончив с хлопотами и садясь за стол.

    - Мне удалось узнать многое, а у тебя что нового? - спросил я Нину.

    - По предложению консула, Гаджи-Самед-хан послал Мирза-Пишнамаз-заде пять кусков беленой бязи. Ему поручено составить петицию о возвращении Мамед-Али-шаха на трон и собрать подписи тавризцев.

    - Мы этого не допустим, - воскликнул Гасан-ага.

    - Уж это не такое дело, чтобы Гасан-ага не справился с ним. Мы живо уберем Мирза-Пишнамаз-заде.

    - Это дело мое! - проговорил Тутунчи-оглы.

    Такую меру я считал лишней, достаточно было угрожающего письма, чтобы заставить Мирза-Пишнамаз-заде отказаться от своего намерения.

    Я не отпустил Гасан-агу и Тутунчи-оглы. Пожелав Тахмине-ханум и Нине спокойной ночи, мы перешли в следующую комнату.

    Раздеваясь и ложась спать, Гасан-ага и Тутунчи-оглы вынули по две маленьких болгарских бомбы и положили под подушки.

    - Это для чего? - спросил я.

    - На случай, если бы тебя задержали в консульстве, мы решили убить Гаджи-Самед-хана и консула, - ответили они.

    Когда мы потушили свет, утренняя звезда выглянула из-за разрушенного царскими пушками арсенала. Она словно хотела оказать нам: «Спокойной ночи!»

    Особая комиссия консульства закончила конфискацию имущества купцов - явных сторонников конституции. Вновь назначенный генерал-губернатор Гаджи-Самед-хан был озабочен изысканием новых источников дохода и, по примеру консула, приказал запечатать конторы и склады до сотни тавризских купцов. Вопрос этот Гаджи-Самед-хан согласовал с царским консулом, который не возражал при условии ограждения интересов царских подданных и находящихся под покровительством царя купцов.

    Двоюродный брат Гаджи-Самед-хана, Махмуд-хан, опечатал самовольно амбары и склады у купцов, не вошедших в список.

    До сегодняшнего дня я не слышал, что склады и амбары Мешади-Кязим-аги опечатаны.

    Рано утром, выйдя в город и совершив по обыкновению прогулку, я к завтраку вернулся домой. Мешади-Кязим-ага был дома. Раньше его не приходилось видеть таким грустным и озабоченным. Казалось, что веки его с трудом раскрываются. Все существо его казалось поникшим и тело сморщенным, как сушеное яблоко, словно жизнь раз и навсегда отказала ему в каких бы то ни было надеждах. Сидя на ковре, он уперся взглядом в одну точку.

    Его бывший нукер Гусейн-Али-Ами, как статуя вытянувшись перед ним, ковырял спицей свою трубку. Сария-хала, прижавшись к углу, медленно жевала сакиз.

    При моем входе Мешади-Кязим-ага привстал и, нехотя поклонившись, снова с болезненным видом опустился на место.

    Товарищ Алекпер из своей спальни также вышел в столовую. Мешади-Кязим-ага снова привстал, поздоровался с ним и снова грузно опустился на колени.

    - Что нового? - спросил я его.

    - Слава богу, все новое.

    - Это верно. А есть новости, касающиеся нас?

    - И есть и нет.

    - Я вас не понимаю. Было бы лучше, если б вы выразились яснее.

    - Тирания Гаджи-Самед-хана перешла границы.

    Я тотчас же понял, что он потерпел большие убытки. Подражая его загадочным «и есть и нет», я сказал:

    - Тирания Гаджи-Самед-хана может и перейти границы и не перейти.

    После моих слов он с трудом раскрыл глаза и в упор посмотрел на меня.

    - Я этого совершенно не понимаю.

    - Раз вы этого не понимаете, говорите яснее.

    - По распоряжению Гаджи-Самед-хана запечатаны конторы и склады всех сочувствующих революции купцов. Мои склады тоже опечатали. И меня смешали с ними и погубили.

    - При мне вы не должны говорить слов, предназначенных для Гаджи-Самед-хана. Как это «и меня смешали с ними»? Разве вы не сторонник конституции? Разве вы не помогали конституции?

    Он снова начал говорить загадочными полунамеками.

    - И помогал и не помогал.

    Я был изумлен и молча шагал по комнате, он же сидел, устремив на меня молящий о помощи взгляд.

    - Значит так? - сказал я спустя некоторое время.

    - Конечно, так, ведь заберут все мои товары.

    И, отведя глаза и вперив взгляд в какую-то точку на дворе, он умолк, погрузившись в глубокую думу.

    До конституции Мешади-Кязим-ага был купцом средней руки с небольшим капиталом. Конституция дала ему возможность заработать миллионы. Благодаря мне, он вложил в английский банк крупную сумму и приобрел в различных городах и провинциях Ирана дома и поместья. На революцию он не тратил и пяти процентов прибылей, полученных благодаря нам. Снова у меня возникли мысли, пришедшие мне в голову во времена Саттар-хана, и я еще раз подумал, что Мешади-Кязим-ага и подобные ему коммерсанты рано или поздно предадут революционеров.

    Раздумывать дольше не было нужды. Я подошел к нему и, положив ему руку на плечо, сказал:

    - Нечего горевать. Из-за конституции вы не потерпите убытка и на пять копеек. Разгромленные, разоренные, перешедшие на подпольную работу тавризские революционеры снова помогут вам заработать миллионы. В этом вы можете быть уверены.

    Заметив, что товарищ Алекпер готов выйти из себя, я не хотел продолжать.

    Желая переодеться, я прошел в спальню и, раскрыв свое единственное достояние, плетеный чемодан, достал оттуда осыпанные бриллиантами карманные часы, оставленные у меня товарищем Алекпером.

    - Товарищ Алекпер, вы оставайтесь и пейте чай, - сказал я, выходя из дому, - мне нужно пойти по важному делу.

    Я направился прямо к граверу и приказал выгравировать на часах надпись: «На память эмирояну [91] господину Гаджи Шуджауддовле Самед-хану».

    Затем, сев в экипаж, я отправился в сад Низамуддовле - резиденцию Гаджи-Самед-хана. Среди всех явившихся лишь я один не держал в руке прошения. Здесь, наряду с представителями всех слоев общества, собрались и купцы, склады и конторы которых были опечатаны.

    Помимо них, у ворот в ожидании толпились шпионы, лазутчики, лица, пришедшие за пособием, поэты, сочиняющие оды, дервиши, пришедшие сюда спеть новые касиды, уличные певцы, вроде Кер-Аскера, слепцы, калеки, нищие. Некоторые просители, чтобы получить должности, принесли с собой крупные взятки.

    Толпа расступилась, дав дорогу моему экипажу.

    - Доложите его превосходительству, что Абульгасан-бек просит принять его, - обратился я к привратнику. Привратник пошел доложить обо мне.

    В ожидании его возвращения я прислушался к разговорам окружающих.

    - Просто удивительно. Во времена Саттар-хана нас громили, как реакционеров и тиранов, а сейчас опечатывают наши товары, называя нас революционерами. Ужель господь примирится с такой несправедливостью?!

    - А что ты скажешь о моем деле? Зять наш русский-подданный, а в наших конюшнях стоят казачьи лошади. А тут еще взяли да опечатали наши амбары!

    - А мое дело и того забавней. Разве не в моем доме помешалось общество «Исламие», объединяющее сторонников Мамед-Али-шаха и его превосходительства консула? А раз так, то зачем же запечатывают мои склады?

    - Гаджи-Самед-хан не имеет понятия об этом, моя дочь супруга внука брата Наджарова. А Наджаров царский подданный. А вот и копия его удостоверения.

    - А на это что скажете? Кто такой Гаджи-Мирза-ага. Разве моя племянница не его сийга? [92]

    Слепой Сэфи, в дни революции собиравший подаяние у ворот Саттар-хана, перебрался теперь в район сада Низамуд-довле. Этот человек, говоривший некогда: «Кто даст мне сто золотых, да оградит аллах его имущество от рук деспотов!» - теперь твердил: «О, тот кто подаст мне сто золотых, да оградит аллах его достояние от рук революционеров, грабителей и кровопийц».

    Дервиши также изменили содержание своих касидов.

    Один из поэтов читал посвященные генерал-губернатору стихи. Однако слушателей не находилось, каждый был занят своим горем.

    Получив разрешение, я вошел в парк. Сегодня дул пронзительный ветер; он срывал висящие сосульки, рассыпая их по аллеям. Порывы ветра гнали вспорхнувших с веток воробышков, которые, отдавшись воле ветра, подобно осенним листьям, налетая друг на друга, кружились в воздухе.

    Я застал Гаджи-Самед-хана у находящегося во дворе бассейна. Он поднялся с кресла, и любезно приветствовал меня, взял меня под руку и повел к балкону. По пути я заметил, как из бассейна вытащили обнаженного человека. Это был юноша. Все тело его было залито кровью. Видимо, по приказу Гаджи-Самед-хана его избили и затем погрузили в ледяную воду.

    Юношу схватили за ногу и поволокли. Он стонал. Картина эта потрясла меня. Гаджи-Самед-хан, заметивший, какое тяжелое впечатление на меня произвела эта картина, сказал:

    - Неделю мы разыскивали этого бездельника. Каждую ночь, проходя мимо сада, он горланил. И что же он пел? Глупости, сложенные во времена Саттар-хана.

    Мы поднялись на балкон. Хан был словно чем-то озабочен и то и дело поглядывал в сторону бассейна Я понял, что состояние это вызвано тем, что истязание осталось незаконченным, и без сомнения мой приход помешал довести дело до конца - смерти юноши.

    Мы вошли в приемную. Явившиеся на аудиенцию, человек пятьдесят, оставив камышовые трубки кальянов, поднялись с разложенных вокруг стен маленьких тюфячков.

    - Господин Абульгасан-бек, - представил меня Гаджи-Самед-хан. - Лучший друг наш и господина генерального консула Абульгасан-бек - правая рука господина генерала, член семьи его превосходительства.

    Эти слова Гаджи-Самед-хана мгновенно изменили выражение лиц, сидевших в приемной. На этих лицах можно было прочесть лесть, подхалимство, низкопоклонство, угодливость, подобострастие…

    Головы склонились, обнажились зубы, и в ход пошли фальшивые улыбки, слова и уверения.

    - Мы ваши покорные слуги.

    - Ваша милость безмерна.

    - Мы осчастливлены.

    - Вы оказываете нам величайшую честь.

    - Вы наш господин.

    Пока проявлялись все эти свойственные тавризской аристократии, интеллигенции и купечеству знаки угодливости, я опустился на тюфячок по правую руку Гаджи-Самед-хана. Снова забулькала вода в кальянах и застучали ложки в стаканах. Мне подали папиросы. Я сидел и думал как бы преподнести Гаджи-Самед-хану часы, ибо если сегодня не будут сняты печати, наложенные на имущество Мешади-Кязим-аги, завтра все его товары будут изъяты. Больше часа разговор шел вокруг разных вопросов. На аудиенцию явился и Сардар-Рашид.

    - Готовы ли удостоверения для родственников и друзей Абульгасан-бека? - обратился к нему Гаджи-Самед-хан.

    Сардар, склонившись, доложил:

    - Да, готовы и сейчас будут представлены вашему высокопревосходительству.

    Почувствовав, что наступил подходящий момент, я заговорил:

    - Мешади-Кязим-ага - владелец дома, где проживает ваш покорный слуга. Он является одним из верных сторонников и почитателей вашего превосходительства; в тот день, когда ваше превосходительство изволили вступить в город, он устроил у себя в доме торжественный обед на сто человек: я сам присутствовал на нем. Теперь, как я слышал, его имущество опечатано.

    - Эту ошибку следует исправить, - обратясь к Сардар-Рашиду, заметил Гаджи-Самед-хан. - Мы должны уметь различать своих друзей.

    - Ваш покорный слуга не имеет никакого понятия об этом деле, - отозвался Сардар-Рашид. - Махмуд-хан обходит город и опечатывает все, что ему заблагорассудится. Я сам собирался доложить об этом вашему превосходительству.

    - Немедленно снимите печать с имущества, а Абульгасан-бека я прошу выразить Мешади-Кязим-аге от моего имени искреннее сожаление.

    Сказав это, Гаджи-Самед-хан приложил свою печать на чистый бланк и передал его Сардар-Рашиду.

    Спустя полчаса по приказу Сардар-Рашида секретарь принес охранные грамоты и приказ о снятии печатей.

    Добившись своей цели, я хотел встать и уйти.

    - Торопиться нет нужды, - обратился ко мне Гаджи-Самед-хан - Мы пообедаем вместе.

    Он достал из кармана жилета покрытые черной эмалью часы, посмотрел на них и сказал:

    - Часы эти очень дороги вашему слуге. Эти часы купил мне во Франции покойный Музаффэр-эддин-шах. Это ценная память. Но они плохо работают, а отдать их в руки мастера мне не хочется.

    Желая воспользоваться удобным случаем, я сказал:

    - Лучше, если его превосходительство будет хранить дар покойного падишаха в своей сокровищнице, а сам будет носить другие. В настоящее время имеются великолепные часы фирмы Мозер. Если бы ваше превосходительство не возражали принять в знак почтения и дружбы скромный дар от одного из своих покорных слуг, я был бы счастлив поднести ему находящиеся при мне весьма ценные часы.

    Я вынул часы. При виде украшавших крышку дорогих камней глаза палача запылали. Он с вожделением разглядывал часы, повернув их, прочел выгравированную на обороте надпись и повернулся ко мне.

    - Если уважаемый господин изволит дать нам это звание, мы с большим удовольствием примем его.

    Сидящие в зале стали поздравлять Гаджи-Самед-хана. Сцена угодливости и лести возобновилась. Часы переходили из рук в руки и, обойдя всех, они вернулись к Гаджи-Самед-хану.

    - Уважаемый Абульгасан-бек! А можно ли сейчас приобрести подобные часы? - спросил Этимауддовле.

    - Нет, - ответил я, - часы эти полтора месяца тому назад были заказаны мной в Берлине для его превосходительства.

    Гаджи- Самед-хан, которому очень понравились мои слова, сказал:

    - А за это мы будем называть вас не Абульгасан-беком, а Абульгасан-ханом, - сказал он и тут же приказал выдать об этом приказ.

    Когда, поднявшись вместе, мы собрались перейти в столовую, вошел Махмуд-хан.

    - Пришел Гаджи-Мир-Мухаммед-ага, он хочет видеть ваше превосходительство, - доложил Махмуд-хан.

    - Пусть пожалует, - недовольным тоном буркнул Самед-хан.

    Гаджи- Мир-Мухаммед вошел; с разрешения Гаджи-Самед-хана он сел и, вытянув шею, начал раскланиваться с присутствующими. Он несколько раз поднимался и опускался, наклонял голову то вправо, то влево, вверх и вниз. Затем принялся за поставленный перед ним чай и кальян.

    Я заметил, как, достав из бокового кармана какую-то бумагу, он передал ее Гаджи-Самед-хану, а тот, не дочитав до конца, вспыхнул. Глаза его налились кровью, казалось, они сейчас выскочат из орбит.

    - Да покарают тебя святые предки, - заорал он, бросив яростный, негодующий взгляд на Мир-Мухаммеда. - Ты хочешь вздернуть на виселицу все население Тавриза? Довольно! Клянусь своей головой, я не посмотрю на то, что ты потомок пророка, и прикажу раньше всех вздернуть тебя самого. Прочь с моих глаз! Не смей больше переступать порога этого сада. Бесстыдник, как будто у нас в Тавризе нет иных дел, кроме как заниматься удушением людей.

    Ни одни из присутствующих не успел заметить, как и когда выскользнул из комнаты Гаджи-Мир-Мухаммед.

    Столовая помещалась в небольшой комнате. До начала обеда была подана вода для омовения рук.

    Внесли круглые серебряные подносы с яствами. Не взирая на царящий в Тавризе голод, к обеду было подано до пятидесяти различных блюд. Сюда не входили дессерт и многочисленные сорта лакомств и приправ. Сидящие одним глазом поглядывали на Гаджи-Самед-хана, другие пожирали расставленные перед ними роскошные блюда, так как по обычаю никто не осмеливался протянуть руку к еде, пока не начнет хозяин, а он продолжал со мной беседу о дружеских отношениях между ним и царским консулом, о счастье и благополучии, ожидающем Иран от покровительства русского императора.

    - Бисмиллах! - наконец произнес Гаджи-Самед-хан.

    Сидящие вокруг скатерти набросились на плов. Пальцы усиленно заработали, выбирая куски мяса и курятины.

    Выйдя от Гаджи-Самед-хана я отправился к Нине, рассказал ей о своем пребывании у Гаджи-Самед-хана, и она одобрила мои действия.

    Послал Тахмину-ханум к Гасану-аге и Тутунчи-оглы с просьбой прийти ко мне, сам же решил прилечь на часок, но отдохнуть не удалось. Меджид забрался ко мне на кушетку и начал рассказывать сказку о лисице и петухе.

    Пришли и дочери Тахмины-ханум, Тохве и Санубэр. Нина сообщила, что придут также Махру и Ираида. По ее словам, сегодня, согласно обычаю, Махру следовало снять траурный наряд.

    Я поднялся и сел на кушетку. Меджид, перестав рассказывать сказку, уже изображал Саттар-хана. Белого коня ему заменяла камышовая палочка. Посреди комнаты он построил баррикаду. За маленьким сундуком были размещены игрушки, изображающие карадагскую конницу. Обнажив меч, он ринулся в атаку и, разбросав игрушки, рассеял воображаемого неприятеля.

    Поймав малютку, я прижал его к груди и, гладя его кудри, спросил:

    - Как тебя звать?

    - Саттар-хан.

    - Кто ты такой?

    - Меджаиб [93] .

    - Чей ты сын?

    - Мамин.

    - А кто твоя мама?

    - Мама.

    - А как ее зовут?

    - Мама.

    - Покажи ее.

    - Видишь, вот несет тарелки. Разве ты еще не знаешь моей мамочки?

    Нина смотрела на нас. Она протянула к ребенку руки, и он, вырвавшись от меня, кинулся в ее объятия.

    - Что если бы тебя не было, кто бы утешал и радовал меня здесь? - сказала Нина, целуя его.

    Слова эти сильно подействовали и на меня. Между нами на эту тему произошел бы большой разговор, если бы в этот момент не вернулась Тахмина-ханум, сообщившая, что выполнила мое поручение. Предупредив Нину о предстоящем заседании у меня дома, я распрощался и вышел.

    Наступал вечер. Многие торговцы закрывали лавки и спешили домой. По улицам в разных направлениях бежали белые ослы, на которых возвращались домой купцы, живущие в отдаленных кварталах. Я еще располагал временем, поэтому зашел в парикмахерскую Гасан-хана побриться. Там было довольно многолюдно. Кого-то били. Слышались брань и мольба о пощаде.

    - …Съел, вместе с отцом, с матерью, со всеми предками… Пусть проклятие падает на моего отца, на мою мать… Довольно, не бейте, хватит! Негодяи… Отстаньте…

    Голос этот принадлежал «проклинателю» Мешади-Мухаммеду. Били его парикмахер Гасан-хан и его ученики.

    - Собачий сын, ты так обнаглел, что осыпаешь проклятиями и его высокопревосходительство Гаджи-Самед-хана, - приговаривал парикмахер, награждая его пинками.

    Это было странно слышать. Никто не поверил бы тому, что Мешади-Мухаммед мог осмелиться проклинать Гаджи-Самед-хана.

    - Собачий сын, разве ты не знаешь, что и Гаджи-Самед-хан бреет лицо? Какое же ты имеешь право проклинать тех, кто бреется? - еще раз пнув его ногой, заорал Гасан-хан.

    Оказывается «проклинатель» Мешади-Мухаммед ежедневно получал от Гасан-хана по одному крану. За это он обязался не торчать у парикмахерской и не осыпать проклятиями клиентов Гасан-хана. Наконец, парикмахеру надоело платить эту дань, и он объявил, что больше денег не даст. Тогда «проклинатель», с раннего утра став у дверей парикмахерской, своими проклятиями по адресу бреющихся не давал никому войти побриться, и парикмахерскую неделями никто не посещал.

    В этот день в связи с назначением его брата Хасан-хана личным парикмахером Гаджи-Самед-хана, Гасан-хан, осмелев, решил отомстить «проклинателю».

    Посетители с трудом вырвали Мешади-Мухаммеда из рук разъяренного парикмахера. Скуля и охая, он вышел из парикмахерской и отойдя немного, воскликнул.

    - Проклятие видевшим! - и скрылся с глаз.

    - Я вернулся к себе. Темнело. В доме только что начали зажигать лампы.

    Сидя за столом, товарищ Алекпер писал письмо в Джульфу Гусейн-Ами-ага, набивая трубку, ковырял ее стальной спицей. Сария-хала заваривала чай, Мешади-Кязим-ага дремал, сидя на том же самом месте.

    Раскрыв глаза и увидев меня, он хотел привстать, но я, опустив руку ему на плечо, усадил его на место.

    Он снизу вверх посмотрел на меня и оказал:

    - Простите! Утром я рассердил вас. Пусть все мое достояние погибает во имя революции, лишь бы ни один волосок не упал с вашей головы. Пусть заберут и склады и амбары, но то, что утром вы ушли не выпив чаю, меня очень огорчило. Видя меня озабоченным, не думайте ничего дурного. По правде говоря, я иногда вспоминаю детей, и мне становится не по себе…

    - Повторяю, пусть другие терпят из-за конституции убытки - вам она принесет только прибыль, - ответил я.

    Мешади- Кязим-ага с большим нетерпением ждал, что я скажу дальше. Он с тревогой следил за каждым моим движением и, когда я протянул руку к боковому карману, он вздрогнул

    - Возьмите, - сказал я - Идите и отдайте базарному старшине. Это приказ Гаджи-Самед-хана, согласно которому старшина снимет печати и вернет вам ваши амбары и склады

    Мешади- Кязим-ага сначала не поверил моим словам, но, увидев печать Гаджи-Самед-хана, он быстро вскочил с места и, бросившись к дверям, скрылся.

    Было 9 часов. Пришли Тутунчи-оглы и Гасан-ага. Вскоре вернулся Мешади-Кязим-ага, радостный и довольный.

    Заседание еще не начиналось. Написав на русском языке письмо, я протянул его Мешади-Кязим-аге.

    - Завтра пойдете в консульство и дадите это консулу.

    - Что это?

    - Здесь я хвалю вас консулу.

    - Зачем?

    - Затем, чтоб дать вам заработать.

    - Откуда? - спросил он, широко раскрывая загоревшиеся жадностью глаза

    - Вы отправитесь к консулу, - сказал я. - В настоящее время на снабжении русской армии работает много купцов, но в дальнейшем это будет проходить под вашим непосредственным руководством. Вы сможете давать поручения, кому вам угодно

    - Правда?

    - Правда.

    - Нельзя ли пойти сейчас? А то вдруг до завтрашнего утра кто-нибудь опередит меня?

    - Сядьте. Торопиться не к чему. Никому другому не дадут. Вы снова заработаете миллионы.

    Я собирался уже открыть заседание, как принесли письмо мисс Ганы. Письмо было коротенькое.

    «Абульгасан-бек! Очень хочу срочно видеть вас по личному делу.

    Любящая вас Ганна.»

    Я ей также коротко ответил.

    «Дорогой друг Ганна! В половине одиннадцатого ночи,

    Абульгасан».

    На обсуждении стоял вопрос о распространении по городу прокламаций.

    Следовало разъяснить населению, что Гаджи-Самед-хан является орудием в руках царского консула, и разоблачить его действия в связи с посылкой Мирзе Пишнамаз-заде пяти кусков бязи для того, чтобы собрать среди населения подписи о возврате в Иран Мамед-Али-шаха.

    Прежде всего мы составили предупреждение Мирзе-Пишнамаз-заде.

    «Господин Мирза!

    Это письмо - предостережение. Не думайте, что факел конституции окончательно погас. Люди, борющиеся за революцию, видят все ваши преступления. В свое время каждый ответит за свои действия. По предложению царского консула и его ставленника Гаджи-Самед-хана вы хотите собрать подписи тавризцев о возвращении в Иран Мамед-Али-шаха. Предупреждаем вас, что посланные вам пять кусков бязи явятся саваном для вас и вам подобных. Даем вам день сроку на выезд из Тегерана. На второй день вас ждет страшная смерть.

    Иранский революционный комитет».

    Письмо это должно было быть послано почтой. Затем я прочел присутствующим составленную мной прокламацию.

    Все одобрили ее содержание. Распространение листовок поручили Гасан-аге и Тутунчи-оглы. Эти же товарищи взялись побывать у рабочих ковроткацких фабрик и повести среди них организационную работу.

    Мисс Ганна, стоя на балконе, ожидала моего прихода. Я немного опоздал. Войдя в комнату, я увидел роскошно сервированный к ужину стол.

    - Я познакомлю тебя с некоторыми людьми, - сказала мисс Ганна.

    - С кем же?

    - Со служащим американского консульства Рафи-заде, его женой Шумшад-ханум и его сестрами.

    Мы перешли в гостиную. Женщин там не было, сидел лишь пожилой иранец.

    - Абульгасан-бек, о котором я вам говорила и которого я уважаю всей душой, - сказала мисс Ганна, представляя меня - Один из драгоманов американского консульства, господин Рафи-заде, - добавила она, обращаясь ко мне.

    Оставив нас в гостиной, мисс Ганна прошла в будуар. Опустившись в кресло, я принялся рассматривать Рафи-заде. Больше всего меня занимал его костюм. Одетый на шею белый, туго накрахмаленный воротник был невероятно высок, доходил до самых ушей, и до того широк, что подбородок наполовину входил в воротник, а повязанный вокруг шеи черный атласный галстук был так широк, что мог прикрыть всю грудь. Несомненно, усы его были подкрашены; не сходящая с лица улыбка была деланной и фальшивой. Он скалил зубы, даже когда не было причин улыбаться

    Из будуара доносились женские голоса:

    - Ой, милая, ну как я покажусь незнакомому мужчине?

    - О, Салима! Ради отрубленных рук самого Хэзрэти Аббаса, не выводи меня к постороннему человеку.

    - Ну, Шумшад, почему ты стесняешься? Ведь твой муж там.

    - Не смущайтесь, - услышал я голос мисс Гаины. - Вставайте, перейдем в гостиную. Считайте мой дом своим. Там сидят культурные люди, вполне европейцы.

    - Наши! - улыбаясь и слегка сконфузившись, сказал Рафи-заде.

    - Они носят чадру?

    - Нет, сударь. К чему нам чадра? Мы сдали чадру в музей. Наши дамы воспитаны по-европейски.

    - Если мое присутствие может стеснить дам, я с вашего разрешения могу удалиться.

    - О, нет, до каких же пор? Пора перевоспитать их. Сколько еще времени они будут прятаться от мужчин? Надо, наконец, выйти в общество. Наши дамы сами интересуются вами. Они чрезвычайно обрадовались, узнав, что уважаемый господин пожалует сюда. Ганна-ханум такого хорошего мнения о вас, что все мы хотели познакомиться с вами. Действительно, сударь, мы должны ценить свою интеллигенцию. Если бы наше общество состояло из таких лиц, как уважаемый господин, то и женщины наши давно бы сняли чадру. Но что делать, если мы отстали и не прогрессируем.

    В это время портьера заколебалась, и в гостиную вошли одетые по-европейски четыре дамы.

    - Супруга господина Рафи-заде Шумшад-ханум, - сказала мисс Ганна, представляя сначала молодую женщину среднего роста; женщина пожала мне руку. При этом я не почувствовал в ее пальцах трепета, столь естественного для робкой, молодой, не знающей общества женщины, когда к ее руке прикасается рука постороннего мужчины.

    Мисс Ганна представила мне и трех других девушек:

    - Это сестры господина Рафи-заде - Салима-ханум, Шухшеньг-ханум и Пэрирух-ханум.

    Вошла служанка и подала чай. Я следил за берущими сладости пальцами. Они не были похожи на пальцы женщин, впервые показавшихся в обществе. И на лицах этих четырех женщин не было видно застенчивых улыбок, присущих восточным женщинам. Даже во взглядах их я не заметил и тени робости и смущения. Они решительно не походили на женщин, которые несколько минут тому назад в соседней комнате молили мисс Ганну не выводить их к незнакомому мужчине.

    Особенно сильное подозрение возбуждала во мне жена Рафи-заде, Шумшад-ханум. Ее облик и манеры говорили о том, что она привыкла проводить время в обществе мужчин. Подобно описываемым в восточных романах красавицам, она своим бровям придавала дугообразную форму, а при взгляде на меня многозначительно улыбалась глазами.

    До сих пор, за свое долгое пребывание в Тавризе, мне не приходилось встречать ни одной женщины, похожей на Шумшад-ханум. Если бы я не боялся вызвать подозрения и ревности Рафи-заде, я бы ни на минуту не отводил глаз от ее лица.

    Наряду с красотой, она обладала особенностью, которой я не встречал ни у одной другой женщины. Ее привлекательность и очарование заключались не только в ее словах, грации и кокетстве, но и в каждом движении ее красивого тела. Манера, с которой она, глубоко вздыхая, заставляла подниматься и опускаться свою красивую грудь, ее поминутные вздрагивания не были характерны для тавризянок.

    Хотя я, отказавшись от желания смотреть на нее, избегал вступать с ней в разговор, она, не обращая внимания на присутствие мужа, всячески старалась обратить на себя мое внимание и втянуть меня в разговор.

    - С моей супругой приятно провести время, - улыбаясь, сказал Рафи-заде, заметив, что я чувствую себя стесненным и уклоняюсь от беседы с его женой, - Шумшад-ханум стремится жизнь провести в радости и веселье. Печаль ей чужда. В Тавризе такую женщину встретишь не часто. Не бойтесь, ханум больше всего любит разговоры. Я бесконечно благодарен господу богу за то, что он послал мне такую жизнерадостную и обаятельную подругу.

    Слова его придали мне смелость.

    - Вы правы, - сказал я, - ваша супруга чрезвычайно красива и привлекательна. Красота ее не походит на красоту тавризских женщин.

    - Не может быть? Чем же я не похожа на тавризянок? - спросила Шумшад-ханум.

    - На это пусть ответит сам господин Рафи-заде.

    Рафи- заде сказал:

    - Нет, мы предоставляем слово вам.

    Мисс Ганна и Шумшад-ханум присоединились к просьбе Рафи-заде, и я был поставлен перед необходимостью говорить.

    - Надо, чтобы сама Шумшад-ханум подтвердила правильность моих слов, - начал я. - В Тавризе мне приходилось бывать на многих пирах, где принимали участие и женщины. Сегодня я сравнивал вашу супругу с другими виденными мной красивыми женщинами. Сначала скажу несколько слов об особенностях тавризянок. При улыбке на щеках каждой красивой тавризянки образуются две ямочки. Этого у Шумшад-ханум нет. Глаза тавризянок не имеют миндалевидной формы, белки их глаз молочно-белы, зрачки черны, как агат. На белках тавризянок не увидишь тончайшей сети красноватых прожилок. Очертания губ их напоминают две натянутые и опущенные друг на друга тетивы. Они белолицые, но руки их маленькие, мясистые с короткими пальцами. Тавризянки высокого роста, здесь редко встретишь низкорослых женщин. Красоту их дополняет и придает особую величественность белая лебединая шея. Походка у тавризских женщин эластична и женственна; даже если тавризянка переоденется в мужской костюм, она не сумеет скрыть свой пол, так как не только фигурой, но и всем существом своим - она женщина. Теперь пусть сама Шумшад-ханум изволит сказать, прав я или нет?

    - Все перечисленные вами черты присущи тавризянкам, - сказала она - Но по какому праву не обладающая указанными вами свойствами женщина может назвать себя красивой?

    - И не обладающие этими свойствами женщины могут считаться красивыми, потому, что природа изобрела так много красивых черт, что… сосредоточить все в одной тавризянке невозможно. Природа наградила каждую присущими ей особенностями, но Шумшад-ханум достались наиболее блестящие дары красоты, и они являются лучшим средством для очаровывания мужчин. Дело не в красоте, а в умении использовать красоту, а Шумшад-ханум владеет этим искусством в совершенстве. На свете много красивых женщин, отталкивающих и вызывающих отвращение. Многими красавицами любуешься до тех пор, пока они не раскроют рта, и существует много некрасивых женщин, цену которым узнаешь только тогда, когда они заговорят. Что касается вашей красоты, я определяю ее одной коротенькой фразой: чтобы сколько-нибудь походить на вас, любая красавица должна научиться у вас искусству нравиться и заставлять любить себя.

    Шумшад- ханум и Рафи-заде остались чрезвычайно довольны моими словами.

    - Принадлежат ли к красивейшим женщинам Тавриза мои сестры? - обратился ко мне Рафи-заде.

    - Не стану спорить о том, что они ваши сестры, - не задумавшись, ответил я, - но должен заметить, что их красота также значительно разнится от красоты женщин Тавриза.

    Действительно, ни одна из этих женщин не походила на тавризянок. Все они были смуглы, сухощавы и длиннолицы. Конечно, я не мог назвать их цыганками, это могло обидеть и Рафи-заде и мисс Ганну. Было очевидно, что ни Салима-ханум, ни Шухшеньг-ханум, ни Пэрирух-ханум не являются сестрами Рафи-заде, да это было видно и по их разговорам.

    Во всяком случае, кем бы они ни были, я чувствовал, что вокруг мисс Ганны затевается что-то нехорошее. Однако мысль, что Ганна - девушка умная и рассудительная, несколько успокаивала меня. Я знал, что она умеет быстро распутывать интриги и в трудные минута постоять за себя.

    Мы перешли в столовую. За столом все четыре женщины с большим искусством применяли все виды кокетства и обольщения, способные возбудить человека и вызвать в нем животные инстинкты.

    Их поведение нисколько не возмущало Рафи-заде. Он не сводил глаз с лица мисс Ганны.

    Я не сомневался, что он пришел в этот дом с нечистыми намерениями, а эти женщины, видимо, должны были помочь ему развратить мисс Ганну, так как за столом они вели беседы на скользкие и непристойные темы.

    - Если бы я обладал умом я красотой вашей ханум, я считала бы себя прекраснейшей женщиной в мире, - сказала Шумшад-ханум.

    Мисс Ганна при этих словах покраснела. Мне стало ясно, что она рассказала гостям о своем отношении ко мне.

    Взгляды прислуживавшей за столом служанки выражали недовольство гостями и их поведением.

    Было около часу ночи, пора было отправляться домой. Когда я, распрощавшись с гостями, прошел в переднюю, мисс Ганна вышла проводить меня.

    - Мой прелестный друг, - сказал я, - гладя ее золотистые кудри. - Твоим сегодняшним ужином я недоволен. Никуда не ходи с ними и не разрешай им оставаться у себя ночевать. Твоя совесть и душа чисты, и ты должна стараться сохранить их чистоту.

    Каждого из нас занимал вопрос, как будут встречены населением прокламации. По мнению некоторых товарищей, тавризцы, испытавшие на себе ужасы гнета и репрессии Гаджи-Самед-хана и терроризированные царскими казаками, не захотят и близко подойти к революционным прокламациям.

    Чтобы проверить правильность этих суждений, мы вышли в город и направились в торговую часть города, где были расклеены прокламации.

    Пробраться через толпу, собравшуюся у прокламаций, было невозможно. Работая локтями и толкая друг друга, люди спешили протиснуться вперед. Нас удивили чрезвычайно курьезные факты, когда чины незмие Гаджи-Самед-хана читали вслух прокламации, а толпа слушала их.

    Стоя в стороне, мы прислушивались к замечаниям служащих незмие и разговорам толпы и радовались тому, что в народе еще жив революционный дух.

    Тавризцы! Несмотря на временную победу контрреволюции, революционное движение сохраняется. С развитием активности контрреволюции, усиливается и борьба с нею. Царское правительство и его ставленник Гаджи-Самед-хан, не довольствуясь казнью руководителей революции в Тавризе, стремятся уничтожить всех революционеров. Они готовят новые подлости и казни. И вы должны быть готовы к новой борьбе, к новым битвам.

    Тавризцы! Ваши вооруженные силы еще живы. В нужную минуту они возобновят вооруженную борьбу.

    По заданию царского правительства Гаджи-Самед-хан замышляет вернуть в Иран Мамед-Али-шаха, который под мощными ударами революции, будучи лишен трона и короны, ныне добивается своего возвращения в Иран.

    Тавризцы! Вам известно, как будет править страной Мамед-Али, возвращенный на иранский престол русским царем. Он уподобится индийским раджам и превратит страну в царскую колонию.

    К этой авантюре из тавризских улемов примкнул Мирза-Пишнамаз-заде, которому Гаджи-Самед-хан вручил пять кусков бязи для сбора подписей о возврате шаха. Этим хотят вовлечь в преступление и вас!

    Тавризцы! Не подписывайтесь на этих полотнищах, саванах вашего отечества. Добивайтесь того, чтобы в этот саван были окутаны ваши враги.

    Тавризцы! Вздернутые на виселицы революционеры требуют от вас активного продолжения революционной борьбы. Гаджи Шуджауддовле и бывший шах, которого он стремится вернуть в Иран, являются слугами царя.

    Революция добивается полного уничтожения своих врагов. Час близок. Надо вести беспощадную борьбу с правительством, находящимся в иностранном услужении и не заботящимся о нуждах иранских крестьян, иранской бедноты.

    Пусть не пугают вас насилия царского правительства. Не падайте духом. Царское правительство гниет изнутри. Его разгромят революционные рабочие и крестьяне России.

    Тавризские революционеры! Учитесь революционной борьбе у героических русских рабочих. Следуйте путям, указанным русскими рабочими. Эти пути приведут к победе. Вы не побеждены.

    Вы героически боролись как с внутренней контрреволюцией, так и с царской оккупационной армией.

    Сегодняшнее затишье - это затишье перед началом новых боев.

    Революционный комитет.

    Толпа у прокламаций росла. Видно было, что чины незмие не разбирались в сущности прокламаций. Одни из них читали прокламации, другие равнодушно проходили мимо сборища, не интересуясь, чем оно вызвано. Они очевидно полагали, что на стенах расклеены обычные объявления, афиши и приказы, и не обращали на них никакого внимания. Меж тем, ведущиеся в толпе разговоры были весьма характерны.

    - Можно убить революционера, но не революцию.

    - Я знал, что революционеры никогда не бросят народ на произвол.

    - Я готов отдать жизнь за русских рабочих.

    - И у них и у нас враг один.

    - Кто забудет доблесть Амир Хашемета?

    - Вернулся бы Саттар-хан еще в Тавриз…

    Более получаса продолжались такие разговоры, пока толпа под напором прискакавших с саблями наголо казачьих отрядов не разошлась.

    Казаки не тронули никого из толпы, но задержали стоявших там и равнодушно взиравших на проходящих чинов незмие.

    Мы были очень довольны тем, что, несмотря на все преследования, революционные настроения в населении были значительны. На душе у меня стало радостно. Теперь я мог заняться распутыванием интриги, завязавшейся вокруг американки. Мой путь лежал как раз мимо ее дома.

    У Мисс Ганны я снова застал Шумшад-ханум. Она поднялась, пожала мне руку, кокетливо играя глазами и поводя плечами.

    Экономка доложила, что обед подан.

    Шумшад- ханум хотела распрощаться и взяла свою черную, шелковую чадру.

    - Уходить, когда обед на столе - грешно, - воскликнула мисс Ганна, когда Шумшад-ханум протянула ей руку для прощания. Отобрав у нее чадру и завернувшись в нее, Ганна подошла к зеркалу. Как она ни старалась, но не могла закутаться в нее так, как это делают мусульманки.

    - Как идет черная чадра к белолицым блондинкам, - улыбаясь, заметила Шумшад-ханум, оглядывая Ганну.

    Она села за стол; легкость, с какой Шумшад-ханум приняла приглашение, сделанное ей из простой вежливости, снова возбудила мои подозрения. Мысль, зачем приходит сюда Шумшад-ханум, - не давала мне покоя.

    Обед был закончен. Сверкавшая золотом и драгоценными камнями Шумшад-ханум, выпив чашечку кофе, поднялась из-за стола.

    - Придешь к нам сегодня? - прощаясь, обратилась она к мисс Ганне. - У нас будут Салима, Шухшеньг и Пэрирух.

    Она простояла несколько минут в ожидании ответа Ганны, которая вопросительно взглянула на меня, ожидая моего согласия.

    Я не проронил ни слова.

    - Вероятно, сегодня я не смогу прийти, - сказала мисс Ганна, поворачиваясь к Шумшад-ханум. - Мы выберем день и вместе придем к вам.

    Шумшад- ханум промолчала и, пожав нам руки, вышла. Я заметил, как при этом она бросила на меня разъяренный взгляд.

    - Какая красивая, какая обаятельная женщина, умная, элегантная, обходительная! - сказала вслед мисс Ганна.

    - Ты хочешь пойти к ней? - спросил я Ганну.

    - А разве нельзя?

    - Отчего же нельзя. Раз ты веришь в ее благородство, воспитанность, порядочность, раз ты доверяешь ей, что может быть дурного в том, чтоб пойти к ней в гости.

    - Ты разрешаешь?

    Я раздумывал над ответом. Что мог я сказать? Какие доводы я мог привести против этого посещения? Знакомясь с Рафи-заде и его дамами и приглашая их к себе, американка не спрашивала моего совета. Вместе с тем мне не хотелось, чтобы отношения, завязавшиеся между мисс Ганной, Рафи-заде и Шумшад-ханум, прервались. Дело это начинало интересовать меня.

    Вот почему я сказал:

    - Незачем спрашивать моего разрешения. Ты - девушка умная, самостоятельная. Ты сама должна всесторонне обдумать причины этого знакомства, его значение и понять, чем все это может кончиться.

    Мисс Ганна сидела, опустив глаза.

    - Без твоего совета и разрешения я ничего не хочу предпринимать, - сказала она, спустя немного. - Я виновата в том, что познакомилась с ними, не предупредив тебя. Я не приглашала их. Рафи-заде сам обратился ко мне, заявив, что, желая познакомить со мной свою супругу, он вечером придет вместе с ней ко мне с визитом, и я не могла отказать ему. Я вынуждена была кое-что приготовить и послала тебе записку.

    - Как давно ты знакома с Рафи-заде?

    - С самого приезда в Тавриз. Он работает в американском консульстве.

    - Что ты сама думаешь о нем?

    - Ну, что я могу думать? Рафи-заде интеллигентный иранец. В служебном отношении он зависит от меня. Он прекрасно выполняет свои обязанности. Со всеми поручениями справляется в срок и аккуратно. Это его внешняя физиономия. Конечно, когда это знакомство перейдет в дружбу, легче будет узнать и его внутреннюю сущность.

    - А ваши взаимоотношения?

    При этом вопросе мисс Ганна покраснела, как пион, и опустила голову.

    Я с нетерпением ждал ее ответа. Ей видно тяжело было говорить, она была смущена. Немного погодя, Ганна подняла голову и посмотрела на меня.

    - Отношения Рафи-заде ко мне не выходят из рамок обычного знакомства.

    Слова эти усилили мои подозрения. И я, несмотря на смущение девушки, задал ей еще более щекотливый вопрос.

    - Он любит тебя?

    - Любит.

    - Откуда ты это знаешь?

    - Это видно из многих его поступков. Взяв мою руку, он задерживает ее. Постоянно он смотрит мне в глаза. По самому незначительному поводу старается войти в мой кабинет. Вызывая меня на разговор, он не сводит глаз с моих губ и, каждый раз, увидев меня, как бы теряется.

    - Он ничего не говорил тебе?

    - Говорил. Как бы шутя, он спрашивал: «Ну, маленькая ханум, когда же свадьба?» А раз даже задал и таков вопрос: «Скажите, если бы вы не были влюблены в другого, могли ли вы любить человека, готового отдать за вас жизнь?»

    - Что же ты ответила на это?

    - Что я могла ответить?

    - Но все же? Ты оставила вопрос открытым?

    - Нет…

    - Но, почему же ты не говоришь мне?

    - Так… не говорю…

    Ганна встала и хотела выйти, но я удержал ее за руку.

    - Сядь! Неужели ты стесняешься сказать мне то, что решилась сказать Рафи-заде?

    - Не стесняюсь, но у меня есть другая причина, по которой я не хочу говорить. Тут придется подвергнуть критике отношения мужчин.

    - Но ведь я никогда не избегал критики.

    - Да, правда, не избегал.

    - А раз так, то почему ты не хочешь говорить?

    - Хорошо, скажу.

    - Когда?

    - Когда-нибудь.

    - Нет, ты скажешь это сейчас, но с одним условием.

    - С каким?

    - Ты передашь свои слова так, как сказала их Рафи-заде.

    - Он подошел ко мне, это было утром, мы только что принялись за работу. За два дня до того я поручила ему одно дело, которое он добросовестно выполнил. Чтобы поблагодарить его, я протянула ему руку. Он схватил ее и не хотел выпускать. Пальцы его дрожали. Едва он задал мне тот вопрос, как я отдернула руку. «Будьте корректны и, благоразумны, - сказала я, взглянув на него с едкой улыбкой - Отдать душу и сердце нельзя, надо найти к ним путь».

    - Потом?

    - Потом ничего. Больше он ни слова не сказал. Без сомнения он раздумывал над моими словами.

    Мисс Ганна сконфуженно рассмеялась.

    - Милая, славная девушка. Не только Рафи-заде, каждый может полюбить тебя. Ты сама подумай, разве можно не любить тебя? Я не против того, чтоб ты знакомилась с тавризянками, тебе нужны друзья, знакомые. Есть много вещей, о которых ты могла б говорить только с женщинами. Я понимаю, что у тебя нет никого близкого, никого, кто мог бы понять и разделить твои радости и печали и, однако, советую тебе чуть внимательнее присмотреться к Шумшад-ханум - Поглядим, к каким результатам может привести это знакомство?

    Ты советуешь мужчине найти пути к твоему сердцу, и, однако, сама не думаешь об этих путях. Между тем, по собственной своей неосмотрительности большинство женщин несчастливо. Тебе следует знать, какими извилистыми путями приходится идти, прежде чем добраться до семейной жизни. Чтоб не запутаться в этом лабиринте и не испачкать в придорожной грязи белоснежных покровов невинности и чести, - девушки должны быть особенно осмотрительными. Не надо осуждать всех себе подобных, однако следует помнить о том, что в заманчивых дворцах и замках, где мечтаешь найти райскую тишину и покой, зачастую находишь ядовитых змей.

    Есть много людей, которые утаивают свои гнусные намерения - подобно дремучим лесам, ласкающим взоры своей изумрудной зеленью и пестрыми цветами и одновременно скрывающим в своей зеленой чаще диких зверей.

    Милая Ганна! Жизнь таит в себе бесчисленные преграды. И молодым девушкам надо быть особенно осторожными и хорошенько изучить место, куда они собираются ступить ногой. К сожалению, на скользком жизненном пути чаще всего оступаются увлекающиеся молодые натуры. Вихри жизни прежде всего срывают молодые лепестки, ибо они еще не успели закалиться и приобрести опыт.

    Юность подобна ребенку, только что раскрывшему глаза и вступившему в широкий мир. Он пока не успел познать, что такое люди. Подобно тому, как дети не знают, что огонь жжет, так и юность не различает естественной, подлинной любви от фальшивой, деланной. Очень часто, в пору любви, молодежь не думает о будущем. Я надеюсь, что ты не принадлежишь к их числу. Ты лучше знаешь жизнь. Ты сумеешь разобраться в людях. Вот почему ты должна быть осторожна в выборе друзей.

    Помни, что ошибки, совершенные в девичестве, исправить трудно. Девичество - это самая серьезная пора в жизни женщины. Эта пора полна желаний, порывов, надежд и стремлений. Помни, что у нее бесчисленное множество враго. Постарайся же, Ганна, провести эту пору так, чтобы в будущем тебе не остались от нее горькие воспоминания. Ты как зеницу ока должна беречь свою молодость.

    Затем я ей подробно рассказал об Иране, о том, как следует здесь быть осторожным. Мои слова произвели в девушке мгновенную перемену. Ее сердце раскрылось навстречу мне.

    - Я не знала иранцев такими, как ты их описываешь. Быть может, главный виновник этого - ты. При слове иранец - перед глазами встает твой образ. Я считаю каждого иранца таким же культурным, честным и благородным, как ты. Не только я, но и все американцы самого хорошего мнения об иранцах. Не думай, что наше правительство равнодушно смотрит на царскую оккупацию. Я говорю тебе все это потому, что доверяю тебе. Американский посол и американский консул в Тавризе с большим вниманием следят за последними событиями. Мы ежедневно посылаем в Тегеран информационные сообщения о событиях дня и даем знать о каждом произволе царского консульства. Американское консульство в Тавризе придает огромное значение последним прокламациям. В отправленной сегодня в Тегеран телеграмме указывается, что революция еще не завершена и борьба продолжается. Сегодняшние прокламации свели к нулю шансы на возвращение в Иран бывшего шаха, являющегося орудием в руках царского правительства. Прокламации показывают, что тавризцы в этом вопросе действуют заодно с тегеранцами. Единственный факт, заслуживающий сожаления - это отсутствие связи между американским консульством и существующей в Тавризе революционной организацией.

    - А если эта связь существовала бы, что бы вы могли сделать?

    - Мы сообщили бы ей о всех тайных намерениях и секретах русского консула и помогли бы изобличить его.

    - Какую же пользу могло это принести?

    - Царские дипломаты повсюду распространяют мысль, что Иран еще не способен к самостоятельности и поднимают общественное мнение против Ирана. Царская интервенция вступает в Иран с теми же лозунгами, с какими Англия - в страны Востока. Она претендует на то, что несет культуру дикарям. Царские колонизаторы стараются уверить всех, что они защищают культурное человечество от диких азиатов. Вы, иранцы, сами должны позаботиться о том, чтобы разоблачить политику царя. Если бы можно было войти в сношение с революционной организацией, американцы оказали бы ей и материальную поддержку.

    Своими дружескими наставлениями я, видимо, усилил доверие девушки ко мне. Она раскрыла мне свое сердце. Однако быть с ней вполне откровенным и говорить, как представитель организации, я не мог.

    Даже если бы девушка рассуждала не как дипломат, акак революционер, я и тогда бы не открыл ей, что я принадлежу к революционной организации, тем более теперь, когда я имел основания подозревать ее в германофильстве.

    - Если б я мог верить в существование в Тавризе общества, организующего революционное движение, я верил бы и в то, что оно не пожелает вести работу на деньги иностранцев потому, что общество, работающее на иностранные деньги, вынуждено будет соблюдать иностранные интересы. Что касается твоего намерения передавать ему секреты царского консульства, я полагаю, что это можно было бы сделать и не вступая в сношения с тайной организацией. Тайну эту вы могли бы доверить любому честному и порядочному иранцу…

    Мисс Ганна склонила голову мне на плечо и, протянув для поцелуя к моим губам свои маленькие холеные руки, сказала:

    - Я верю тебе. Я готова раскрыть тебе любую тайну. Я люблю и тебя, и твое отечество.

    При этом на глаза ее навернулись слезы, и я почувствовал, как мои руки, лежащие на коленях, словно оросила прохладная капелька июльского дождя.

    - Скажи, приходила сюда до Рафи-заде его жена? - спросил я, успокаивая ее.

    - Приходила всего один раз.

    - Зачем?

    - Она пришла познакомиться со мной: «Я - жена работающего вместе с вами Рафи-заде», - сказала она. Она принесла мне разные восточные сладости и печение.

    - Все это хорошо, но мне необходимо знать, о чем вы говорили?

    - Я могу рассказать, но часто женщины говорят такие вещи, повторять которые при третьем лице не совсем удобно.

    - Я верю в твою корректность. Но никогда ничего не скрывай от меня, это в твою же пользу. Ну, рассказывай, моя славная девочка.

    - Через час после прихода Шумшад-ханум, - начал» мисс Ганна, - я повела ее осматривать мою квартиру.

    - Кто это? - спросила она, увидев твой портрет, висящий над моей кроватью.

    - Это мой знакомый и лучший друг, - сказала я.

    - Знакомый - знакомому рознь. Существуют шапочные знакомые, но есть и знакомые, за которых можно отдать душу. Скажи же, к каким из них он принадлежит?

    - За него я готова на любую жертву.

    - Хотела бы ты стать его женой?

    - Хотела бы.

    - Тогда почему же ты не выходишь за него?

    - Выйти замуж - это не в гости идти. Раскрыл двери и вошел. Прежде чем войти в дом мужа, надо войти в его сердце, вернее, из двух душ создать одну. Надо сойтись характерами, - возразила я.

    - Но неужели ты в твои годы, с твоей красотой, еще не научилась находить пути к сердцу любимого?

    - Раскрыть закрытую дверь и переступить через порог…

    - А ты что же, ждешь, чтобы он сам распахнул ее и сказал: «Пожалуй в мое сердце». Разве это бывает?

    - Но что же я могу сделать?

    - А ты не знаешь?

    - Нет.

    - Если всякая кража - грех, то кража сердца мужчины, совершенная девушкой, законна.

    - Я этого не умею.

    - А ты говорила ему?

    - На словах нет. Но давала понять своими действиями.

    - Что же он сказал?

    - Он не дал решительного ответа.

    - Любит он тебя?

    - Возможно, любит. Он очень деликатен со мной, но его отношение ко мне - не простое уважение. Я чувствую, что внимание, оказываемое им мне, продиктовано любовью.

    - А ты не пробовала проверить в нем признаки любви? - спросила она.

    - Нет, да как же я могла сделать это?

    - Он дрожит, трепещет, бьется ли его сердце, когда он подходит к тебе, обнимает, целует тебя?

    - У нас не такие отношения. Он человек сдержанный, порядочный. Он только иногда прикасается к моим волосам и при этом я забываю обо всем на свете.

    - Когда-то и я была такой, как ты, - воскликнула она. - И я любила одного молодого человека. Родители не отдали меня за него и хотели выдать за человека, которого я не любила. Слава богу, что он оказался революционером и погиб во время столкновения Саттар-хана с девечинцами.

    - А ты не можешь теперь выйти за любимого? - спросила я.

    - Нет, он сейчас женат. За Рафи-заде я вышла по любви. Раньше он не любил меня, но потом вынужден был полюбить.

    - Как же ты добилась этого?

    - При помощи молитв и заклинаний. При содействии Чэркизы-Гюльсум. Она написала для меня заклинание, и я сделала все, что она потребовала. И теперь он сам ходит за мной по пятам и не сводит с меня глаз.

    - Ну что ж, - сказала я. - Пусть она напишет и для меня. Что нужно для этого?

    - Во-первых, пятнадцать туманов, затем нужно понести ей несколько волос с головы любимого человека и его носовой платок, который после прочтения над ним молитв, надо вложить обратно к нему в карман. Мужчины таковы. Чем больше их любишь, чем больше отдаешься душой и сердцем, бросаешь свое сердце под их ноги и не спишь ночами, - тем меньше они любят нас. Надо постоянно возбуждать их ревность, надо, чтобы у них были соперники, надо дать им почувствовать, что ты познакомилась с другими и что есть новые претенденты на твою руку и сердце. Тогда он, как тень, будет следовать за тобой и обивать порога твоего дома. Когда бы ты ни вышла на улицу, ты встретишь его у дверей, и чем небрежней, холодней ты отнесешься к нему, тем его чувства будут глубже и он будет любить тебя еще больше.

    Я отвергла «философию» Шумшад-ханум.

    - Нет! - сказала я. - Все это чуждо моей натуре, и я этого сделать не сумею. Существующие между нами дружеские отношения далеки от того, что предполагаешь ты.

    В одиннадцать часов утра на фаэтоне Гаджи-Самед-хана приехал ко мне Махмуд-хан с вооруженным телохранителем и вручил письмо Гаджи-Самед-хана.

    «Уважаемый друг! Прошу вместе с вашей ханум пожаловать на торжественный обед, устраиваемый мной в честь генерального консула.

    Жду вас к двум часам дня.

    Ваш доброжелатель

    Самед».

    Махмуд- хан закурил кальян.

    - Как чувствует себя его превосходительство? - справился я.