Самед Вургун

МУГАНЬ

Отрывки из поэмы

Coryright – Самед Вургун, в двух томах. Госиздательство художественной литературы Москва, 1958

Перевод – А. Адалис

...Бывал ли ты, приятель, на Мугани?

Пешком ли шел, твердя старинный стих

О жителе высоких гор — джейране?..

Дремал ли ты на травах луговых?

«...Вдруг оторвавшись от земли, как птица,

Как тетива напрягшись, он стремится

Трепещущей стрелой... Остановиться

Уже нельзя, — ты пролетел, джейран!

Ты полюбил от века наши земли,

С моим народом дружен не затем ли,

Что здесь — любовь?.. Ты нашей просьбе внемли,

Не покидай родной предел, джейран!

Смысл поговорки дедовской понятен:

Турач в полете — говорится — знатен,

А на бегу — джейран... О, как ты статен!

Не я — народ тебя воспел, джейран».

Иду один Муганью неоглядной...

Над лужей дождевой склонились жадно

Дитя и мать — джейраны. Мне отрадно:

Тебя спугнуть я не успел, джейран!

Приходит осень... Вихри пыли вьются,

Бушуют ветры, злые ливни льются...

Когда тесней в одну семью собьются —

Согрет меж сотен братских тел джейран!

Старейшему стоять на страже надо, —

Кто бродит в десяти шагах от стада,

Враг или друг?.. Не волчья ли осада?

Когда придется, будет смел джейран!

Будь добр, охотник! В эту степь — ни шагу:

Убийством не пятнай свою отвагу,

Вели не злу ей послужить, а благу! —

Мне прямо в сердце поглядел джейран!

***

В степи недолги весны. Лето строже,

Суровее...

Шаир, ашуг, певец,

Поэт, влюбленный в родину, настрой же Старинный саз!.. Дней десять — и конец... Восток — в багрянце, в розовых разливах, — Мугани нашей взором не обнять...

Весенней песней турачей ревнивых

Я растревожен, я пленен опять!

Зеленые скатерки под кустами,

Их вышивку, их бархат оцени...

Что будем жить не вечно, знаем сами, — Гармонией наполним наши дни!

Поэзия и жизнь должны бы слиться...

...Но ветерок дохнул огнем — точ-в-точь

Из печки раскаленной... Пот струится,

Рубаха мокнет... И шагать невмочь.

О, все нутро Мугани просит влаги,

И свежести весенней жаждет грудь!

Горячка, сушь — и снова степи наги...

В них добрый лекарь должен жизнь вдохнуть!

В Мугани — лето. Черен воздух тяжкий,

И мертвенно лицо солончака.

Сухая степь рвет на себе рубашку

В отчаянье... А было так — века.

Я про себя шепчу: «Бедняги деды!

Здесь вечно был пожар...» И странно мне: Селенья, люди — все от пепла седы,

В уныло-сером, медленном огне...

Бедняги деды!.. Вы хлебнули горя,

Но ваша слава старая в цвету:

В пустынях серых пепельного моря

Воспели вы отчизны красоту!

Муганские и мильские становья

Любовь к отчизне строила в огне...

Ты мстила за отцов, любовь сыновья,

В грозе и буре мчалась на коне!

В степных палатках трудно и сурово

Ты воинов растила — сберегла!

Разбить и уничтожить рать Хосрова

Ты жителям землянок помогла;

Царя царей, скакавшего сквозь степи,

С кровавого пути свернула прочь;

Иранское его великолепье

И жадные глаза покрыла ночь...

Томруз его окликнула: «Потише!

Ты жаждал, царь? Напейся допьяна!»

...И голову владыки поглотивший

Бурдюк был полон крови — не вина...

Но прошлое скрывается в тумане...

Закат...

Вернемся к нынешней

Мугани.

* * *

Вновь солнце наряжается в багрец,

И облака прозрачно-розоваты...

Земля и день простились наконец...

Что затевает рой теней крылатый?

В безмолвие вся степь погружена.

Так далеко до города! Селенья

Разбросаны так редко! Тишина

Такого одинокого забвенья...

По одному — деревца у канав.

И всадник-ветер в этом поле диком

Куст терна вырвал с корнем и, погнав Незримого коня, умчался с гиком...

Сворачивают тропы вкривь и вкось,

И пешехода путают. Но где-то

Гудит далекий поезд...

Поднялось

В груди тепло, — вдруг сердце обогрето

Живым дыханьем шумных городов!..

Кругом огни... Встает Мугань другая,

Мугань в алмазах, в роскоши садов, Созвездиями частыми сверкая!..

Стальные руки протянулись к ней,

Асфальтовые реки плавно льются,

Машины, поезда...

Шумней, сильней

Пусть люди говорят, поют, смеются!

Зеленые поселки-городки

Открыто улыбаются... Закаты

Блестят, как шемахинские платки,

Поля, как море, — чуть голубоваты...

Моторов рокот в синеве денной...

Людской поток стремителен и весел…

Земля, как исцелившийся больной, —

Всего ей надо — шума, смеха, песен!

Игре подобна юная вода

Живой, артериальной, чистой крови, —

И солнце радо не чинить вреда

Земле, обретшей силу и здоровье!..

Эй, сердце!.. Не пьяней, в себя приди,

От сладкой чаши оторваться в пору:

Тот день не наступил, он — впереди...

И моему ли он предстанет взору?

* * *

«Стой, Толя, здесь! Я — дальше без забот.

А ты гони обратно и не сетуй...»

Водитель недоволен. Пешеход,

Романтиками издавна воспетый,

Далеко, говоришь ты, не уйдет?..

А все ж простимся у землянки этой!

...Отар овечьих сколько! Стар пастух,

Высокий, как чинара, в бурке пыльной,

Взор соколиный весел — не потух,

Но седина в бровях...

Вот смотрит, не мигая, звездам в очи

И ждет от неба правды и добра,

Впивая откровенье чистой ночи.

Раскрылась книгой... Тонкий свет струят Небесные светильники на строки, —

И белые столбы лучей стоят...

А все же — тьма! И холодок жестокий.

И путника в степи — ни одного.

И волчий вой. А воздух все жесточе.

В безмолвии все живо... Все мертво.

Он дует мне в затылок, ужас ночи!

Он словно пролетел по волосам...

Но мой старик достал былья и щепок —

Разжечь костер.

Теперь я вижу сам,

Что значит степь!..

А он спокоен, крепок.

Из маленькой землянки, тьмой одет,

Гляжу я, затаясь, на мир пустынный;

Вот скатертью ложится лунный свет,

Глядится небо в зеркало равнины.

Лишь братское дыханье пастуха

Повинно в той волшебной перемене,

Что вновь Мугань мила и не глуха,

И не слепа, и выглядит весенней!

Земля моя родная! Далеко

Ты вся раскрыта в ясности подробной!

Луна все ярче. Небо — молоко.

Даль светится улыбкой детства доброй...

Я слышу вас, родные журавли, —

Курлычите, летя над головою;

Делили вы беду чужой земли,

Застигнутые бурей роковою.

В Багдаде было пламя, кровь и плач,

Ломила крылья смертная усталость:

Тот черный мир, он — жертва и палач,

Там добрым птицам места не осталось...

Летите же! Летите же сюда...

Вы голодны? Спуститесь к полным чашам: Мугань большая рада вам всегда.

Ни трав, ни зерен нет в Багдаде вашем!

А что Иран?.. Как полуденный свет,

С его земли померкшей, исхудалой

Сошел румянец, юной славы след —

Блеск Зороастра золотой и алый...

* * *

...Когда «грядущее» произношу я вслух,

Я вижу мир добра, — там вольной воли дух

Не беззаконием — законом стал давно

И право каждому рожденному дано

На вдохновение, свободное... Народ Освобожден уже от множества забот.

Хлеб вырастить, металл достать из-под земли

Там будто и не труд... Порядок навели

В стихиях, в климатах... И вечная весна,

Как осень южная, плодов полным-полна! Здоровье, молодость — привычка долгих лет, Лиц увядающих и тел нескладных нет.

В легендах — тысячи! Довольно и двухсот!

Двадцатилетие — вот самый верный счет:

Сомкнутся кронами плодовых рощ ряды,

Мугань наполнится дыханием воды,

Сухой костяк земли живая плоть зальет...

О край грядущего! Он вдаль меня зовет.

Там будет застлана безводных склонов сушь

Зеленым бархатом... Ни засухи, ни стуж!

Убрался в прошлое болезней желтый рой:

Глядишь — с праправнуком плечом к плечу герой.

Там, крепость прежнюю и силу потеряв,

Смерть не бесчинствует — лишилась царских прав.

Улыбка нежности, крылатый добрый смех,

Прогулки, чтения... Все рады видеть всех!

Но где скрываются грядущего творцы?

Где море музыки, плавучие дворцы?..

Землянки вижу я сейчас перед собой,

Где змей, тарантулов полно в степи сухой...

Мелиораторов, ночующих в шатрах,

Слегка знобит еще пустынный, древний страх...

В палатках лагерных — невнятный, сонный бред

Лесорассадчиков...

Не так уж много лет

В края «грядущего» осталось им идти!

Зачем нам тысячи? Довольно двадцати.

Но здесь — простой пастух... Уже видений нет. «Прощай... Спасибо, друг. И скоро ли рассвет? И где Кура, скажи?»

Он смотрит в степь, потом

С улыбкой — на меня:

«Вон тем иди путем,

Где прямо пред тобой Полярная звезда:

Над самою Курой она горит всегда...»

* * *

...Меж серых гор и в мареве степей,

В пустыне знойной вдаль она течет, —

Но рвется, как мое, к любви своей

Неведомое сердце темных вод...

Молчать ему, мятежному, невмочь!

И стонет по ночам моя Кура...

Тигрицей, прорычавшею всю ночь,

Кладет на лапы голову с утра.

То мчаться белоконным табуном,

Разбив свои оковы, ей не лень,

То, стиснута в ущелье роковом,

Заплачет, как молоденький олень...

Но ты ее понять, поэт, сумей:

Виновны не русло и не вода,

Не сердце ли земли родной своей

Хранит в себе Кура — и тем горда?

В нем память всех событий и эпох,

В нем молнии живут, гремят грома...

Но слышится порой невольный вздох Замолкшего певца, — и ночь нема.

Молчанию Куры тогда внимай,

Печальна и светла она течет, —

А зеленоголовым уткам — рай,

Касаются крылом прозрачных вод...

И снова замутится, потемнев...

Фазаны разлетаются, крича,

И прочь бежит, олень, почуяв гнев

Реки, сказавшей злое сгоряча!

О, берег дорогой, зеленый луг!

Три дуба и дымящийся костер...

Затих и поседел ваш старый друг,

Но помнит вас и любит с давних пор.

О, кто вас так влюбленно воспоет?

* * *

Скоро звездам время выйти в вышине,

С поля женщины уходят в тишине, «Оставайтесь!» — Кто-то добрый просит их, —

То грудной, глубокий голос недр земных.

И земля, почти как небо, широка,

И поля темнеют, словно облака;

Месяц с краю выплывает и глядит

С тайным умыслом каким-то... Старый вид!

Но в широком, смутном поле, полном сна,

Только хлопок, хлопок, хлопок... Новизна!

Потерял я все дороги, все пути...

Где, в какой я части света? Разбуди!

Вот стою, почти поверив: это сон,

Я обманут, в царство детства унесен...

Никогда я полумрака не любил,

И особенно в безлюдье мучит он!

Но откуда новый образ? Как ты мил,

Образ юных устремлений, добрых сил!

Нет, не сказка, не из старых ты времен...

Это — девушка живая, это — явь!

Почему одна так поздно средь полей?

Вот, нечаянно «чужого» увидав,

Словно лань, насторожилась, жутко ей...

Белый шелковый платок на голове...

«Кто ты, дядя?»

«Не пытай, мое дитя.

Я — прохожий, а другой не верь молве:

Будет страшно!» — отвечаю ей шутя.

«Нет, зачем? Я не из робких! — говорит. —

Ты — охотник? Иль обманчив этот вид?

Где добыча? Ведь полно кругом села

Доброй дичи! Здесь охотник был бы сыт!»

И смеется, как ребенок, весела...

Хороши сиянье взгляда, блеск чела!

«Повидал я, дорогая, все окрест,

Я с утра на добрых землях ваших мест...»

«На заре свежо спросонок и темно,

Птицы спят, — а мы не спим уже давно!

Мы даем посевам воду на полях!

Мы в любое время года на полях!

Даже в зиму из-под снега — хлопок-снег Выбирать велит погода на полях!

В зной осенний полуденный и в мороз

Хлопок — радость для народа на полях... Неохота ни хворать, ни уставать —

Здесь здоровая природа на полях!

Уважает победительниц народ:

Нам раздолье и свобода на полях!»

Свет струится из смеющихся очей...

От джейрана я не ждал таких речей!

А джейран, передохнув и помолчав,

Вдруг лукавый обнаруживает нрав,

Добродушно и застенчиво корит.

«Почему, — она с упреком говорит, — Городских вы только девушек пока

Наряжаете в красивые шелка?..»

«Неужели платья шелкового нет, —

Сокрушаюсь, — у царицы наших лет?

Неужели вечно в ситцевом, дитя?»

«Я шутила! Вы не верьте... Я шутя...

То в одном, — где как прилично, — то в ином;

Если праздник — в самом тонком шерстяном,

Пригласят меня на свадьбу — я в шелку!

Что глядите? Не тревожьтесь, я не лгу».

Светлой жизни глубина в ее глазах...

Ей неведом тот холодный, древний страх...

Не знавала безысходных, черных дней,

Черной доли — доли матери моей!

Ей ведь не был колыбелью нищий край,

Не сгорал при ней отцовский урожай,

И при ней не становилась никогда

Беспощадным белым пламенем вода!..

Я гляжу, как потрясенный волшебством,

А слова — о повседневном, о простом!

Я в краю, где молодая красота

И одета, и умыта, и сыта!

Не миражей одуряющих угар,

Не взыванья громогласные фанфар,

В ясном море чистоты и тишины —

Безграничное величие страны...

Здесь и мыслям и словам не до игры, —

Проплывают сквозь сознание миры...

«К нам направили машину, есть молва, Неизвестно, это правда иль слова?»

«Трактор, что ли?»

«Нет, получше, посильней:

Мигом хлопок соберет со всех полей!»

«Есть такая», — говорю...

«А какова?

Что ей руки заменяет? Чем жива?»

«Неустанна! Ей на пользу каждый час!

Вскоре будет, я уверен, здесь, у вас». «Различает ли машина, дай ответ,

Где коробочки раскрылись, а где — нет?» «Только спелые снимает, отобрав,

Человечий у машины этой нрав;

Тонко чует — и ее не обмануть, —

Меж хорошим и дурным находит путь!»

...Как хохочет собеседница моя!

Звонко-звонко, силы сердца не тая...

Вот взлетит она от счастья, берегись,

Оторвется от земли — и прямо ввысь!

«Помни, дядя, понапрасну не суля,

Как обрадуются люди и земля!

Пусть машина приезжает поскорей,

Ловко, ловко здесь работать надо ей;

Нам подарит много времени она,

Вырабатывать ей надо... времена!

Дни, что хлопку постоянно мы должны,

Для другого, понимаешь ли, нужны:

Строить, красить будем новые дома,

Где и лето всем на радость и зима;

Можно — цветом под сальянский абрикос, Можно — крыши вырезные под укос!

Нам плодовые сады разбить пора

И дороги, что белее серебра;

По краям и на развилках — цветники,

Точно в меру высоки и широки!..

Та машина пусть подарит нам, как друг,

Время, время для познания наук!

Если б только каждый здешний старожил

Хоть один бы камень прочно уложил,

Быстро город вырастал бы из села!..

Ничего, что в городах я не жила...» —

Мне в лицо взглянула пристально, и вдруг

Свел ей брови — крылья ласточки — испуг.. «Кто вы, дядя?.. Вы знакомы будто мне?..

Ваш портрет у нас давненько на стене...

Вы — поэт! Вы подбираете слова...

Напишите вслух о том, что я права!

Вам не трудно все связать и развязать, — Почему бы вам о хлопке не сказать?..»

Шли недели, шли месяцы, годы...Опять

Мне случилось в селе Салманлы побывать. Занимался рассвет... Средь осенних низин

Я прошел на знакомое поле один.

Соревнуясь, три группы работали там Хлопкосборщиц, склонявшихся к белым кустам.

Были сумерки утра, и в смуглом огне

Горизонт... Но стихи о весенней луне

И вечерние сумерки вспомнились мне...

Я слыхал — голоса молодые звенят:

«Скоро снег! Урожай небывало богат,

До последней коробочки должен быть снят!»

Встало солнце, и вскоре не стало росы...

Я добрел до синевшей вдали полосы,

Где бахчи... Не поймешь, как летели часы! Возвращаясь, шагов не прошел тридцати — Хлопкосборщиц опять повстречал на пути,

Что успели до этого края дойти!

Мне казалось, что теплый туман золотой Завивался над огненной их быстротой,

Над кипеньем энергии их молодой!

А поля, уже зеленью яркой горя,

Позабыли, что скоро конец октября,

Что морозной была поначалу заря, —

Нет следов от осенней ночной седины, Изумрудные факелы вновь зажжены!

Сели девушки завтракать дружно в тени,

А меня будто вовсе не видят они...

«Эй, красавица! Мельком хотя бы взгляни... Невидимкою, что ли, пред вами стою?»

И внезапно узнал я знакомку мою!

Повзрослела, разумницей стала она,

Иль забыла, забот повседневных полна,

О машине, которая «ткет времена»?

«Эй, взгляните! Все годы я помнил о вас,

И нигде от моих вы не скроетесь глаз!»

И мгновенно вскочили они, щебеча,

За насмешку сердясь на меня сгоряча...

А знакомка с достоинством зрелым в ответ Улыбнулась: «Мы рады вас видеть, поэт!»

«Дочка! Песню мою получила ли ты?

Журавлям и ветрам поручила ли ты

Города находить и поэтов будить?

О Мугани твердить научила ли ты?»

«Приходила ко мне твоя песня одна

И осталась до этого часа верна.

Никаких журавлей только не было с ней: Появилась в районной газете она!»

«О, припомни ее, хоть строку повтори!»

«Знаю всю наизусть, но еще подари!» Поднялась — и читает стихи нараспев

Под названием «Счастье идет! Отвори!»:

«Пышно хлопок цветет, — будь

счастливой и ты,

На Мугани пушистого хлопка цветы.

Целый день, целый день до глухой темноты Делят девушки шелк на свои трудодни!..

Был о рае земном твой девический сон,

Золотые мечты — о полете времен,

Но по-прежнему — степь и степной небосклон, Да степные ветра, да степные огни...

Кто не любит Мугань, с ней не сладит вовек, Своему человеку Мугань — человек!

И плоды и побеги даст каждый побег, —

Ты на землю Зардушта с любовью взгляни!

Напоить ее вовремя — первый урок...

А пропустишь на миг орошения срок, —

Ее сумрачный лик и враждебен и строг!

Как останетесь вы с глазу на глаз одни?!

Если засуха здесь — это мы ей виной:

Не ходили на огненный ветер войной,

Не сажали сады, не дружили с волной,

Не хранили живые озера в тени...

Темно-желтым, как желчь, видишь солнце в пыли.

Черно-желтой, как тигр, озверелой земли...

Сердце — слышишь? — ревет то вблизи, то вдали:

«Где твой Мингечаур-р? Дай воды, не тяни!»

Но приходят великие дни для степей...

Ты — Мугани дитя, ты в отчизне своей!

Вот Кура и Араке, сочетать их сумей, —

Отдадут свою воду каналам они!

Ты — Мугани дитя, ты хозяйка ее!

Речь едина у нас и одно бытие...

Выводи комсомольское войско свое!

Ты — крестьянка простая — героям сродни!»

И замолкла... Опять она в общем кругу.

Я опять перед девушкой этой в долгу.

На Умай чем-то странно похожа она...

От каштановых кос взор отвесть не могу!

Мы расстались... Но память о ней — не обман,

Странным чувством я был в этот день обуян! —

Невеликая, в сущности, речка Кура,

Но припомнишь — и в сердце кипит океан!

* * *

...На карту мира трезво погляди —

Кура ничтожна. Где ее дары?

Но бурный океан в моей груди,

Когда внимаю голосу Куры!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нам привычки доверие к миру дают.

Там, где сын человеческий сеет и жнет,

Там, где предки изведали горе и гнет, —

Если даже все дни его жизни в огне, —

Свеж и сладостен воздух в родной стороне! Променять ли дыханье родного гнезда

На вселенную? Что до меня — никогда!

Было время, бранили меня мозгляки

Из таких, что под небом родным чужаки,

От народа, от жизни его далеки:

Все равно для поэта, мол, родины нет!

Что бренчишь ты на сазе, пастуший поэт?

Да, на сазе! Я силу нашел у струны

Воспевать красоту моей гордой страны!

Мой народ героический славить в пути,

Чтобы с сазом в симфонию мира войти...

Не хочу я — певец своего очага —

Жар чужих очагов разгребать, как слуга!

Мне отцом и наставником был Физули,

Низами рассказал мне о тайнах земли... Сердце Пушкина слушая сердцем своим, Русским гением я от унынья храним!

Меж небесных, светила рождающих, сфер Новый мир — молодая звезда СССР.

Без нее и вселенная мне не нужна,

Пусть звездой молодой озарится она!

Так в родном, но невиданном прежде дому —

На Боздаге, сказал я себе самому.

Но Сарван это собственным сердцем постиг,

И речей не пришлось ему слышать иных,

И, живя средь людей, для которых Баку

И Москва — это родина, взял он кирку.

И, живя средь людей, для кого колыбель и очаг

Наша родина — взял он машины рычаг,

Я Сарвану быть вечным товарищем рад.

Да, товарищ... Но правильней сказано: брат!

Что за кровное чувство родства у меня,

Когда вижу Сарвана средь пыльного дня,

Среди каменной серости гор и песков,

И свинцового зноя, и медных кусков Развороченной глины?..

Туман от жары

Над белесым, предательским блеском Куры...

Надо в общую стену сомкнуть две горы,

Дымной лавою белое небо горит...

Экскаватор с горою на «ты» говорит...

«Эй, цемент! Эй, бетонщики слева, пора! —

Это голос Сарвана: — Следите, — Кура!.. Обернитесь: Мутится, встает на дыбы...

Нет, не выпустим крепкой узды без борьбы!

Не теряться, в руке узда!

Дать запал под скалу, сюда!»

* * *

Пыль... Экскаваторы грызут и роют землю, сносят холм;

И пахнет тленом вековым их зачерствелый, грубый

корм...

«Сынок, не бойся за меня, я к духоте такой привык.

Хоть в самый ад меня веди! — Сарвану говорит старик.—

Путеводителем побудь, — все глубже, под двадцатый

пласт!

Земля сокровища веков своим хозяевам отдаст.

Хоть в самый ад меня веди! Я — Данте, а Вергилий — ты.

Для мысли — вольный океан средь этой тьмы и тесноты.

Ученый роется в земле... Снаружи — ветер, дождь, гроза.

Глухая тяжесть давит грудь, песок запорошил глаза!

Он собирает черепки, осколки утвари простой,

Изнемогает, весь в поту... — Не отрывай, сынок, постой!

Что это, камешек? О нет, окаменел кусок коры...

Глаза песок запорошил...» — «Учитель! Ветер бьет

с Куры!»

Старик торопится. Он прав. Теперь мгновения — года...

Лишь повернет Сарван Куру — край этот напоит вода...

Горжусь людьми моей страны. Хвала и слава им везде!

Сарван безумную Куру уверенно держит в узде.

Хвала и слава! Новый мир среди равнин родных и гор

Сын человеческий творит — строитель, землекоп, шахтер.

Послушны слесарям тиски. Покорны скульпторам резцы.

Художник старый на стене выкладывает изразцы,

О чуде гордого труда свидетельствует кто не слеп!

На бельмах злых солончака растут сады и зреет хлеб.

Гудки заводов будят степь... В нарядах ярких города...

Мингечаур, Мингечаур, степей счастливая звезда.

* * *

Зачернела земля, и над пашнями пар —

Этот чуть уловимый весенний угар,

Сенокосы под реку ушли с головой,

Напились деревца дождевою водой.

Вышел трактор в Муганскую степь, рокоча,

Плуг блестит трехлемешный, земля горяча, Разбросать семена вышли в степь старики. Верю, быть урожаю с их легкой руки!

Где Сарван в это светлое утро труда?..

Он со знаменем снова пришел на Боздаг,

Он принес его вместе с рассветом сюда,

Как в боях освещенный пылающий стяг.

Экскаватор раскроет гигантскую пасть —

И раздастся раскатистый грохот в горах...

Все, что рухнуть должно, — перед тем как упасть,

Устрашает, скрывая свой собственный страх:

Вот трясется Боздаг, эта глыба-скала,

Всей громадой постигнув, что сдаться пора.

И Кура, что себя безрассудно вела,

Уж теперь совершенно другая Кура!

Ты не думай, мой друг, что Сарвану легко, — Вся пропитана потом рубашка на нем!

Из блистательных дел только то велико,

Что в труде родилось и дается с трудом.

Чтобы правду познать, нужно труд полюбить. Крепкой волей пробит нашей вольности путь.

Нет на свете горы, что нельзя сокрушить,

Нет на свете реки, что нельзя повернуть.

То, что гением мы называем, пойми, —

Это воля созревшая, — плод, а не цвет.

Волей выковал сто тысяч строк Низами, Фирдоуси создавал Шах-наме тридцать лет! Взял Гомер для своей Иллиады гранит...

Горы Маркс поднимал, этот гений труда.

Всех великих мыслителей воля роднит,

Жизнь питается волей везде и всегда.

Из блистательных дел только то велико,

Что в труде родилось и дается с трудом.

Ты не думай, мой друг, что Сарвану легко!

...Но покинем Сарвана, — по свету пойдем.

Старый Каспий седою стеною встает... Подойдем... Буровые — в просторе морском! Хоть Сарван далеко — здесь все тот же народ, Наше знамя над морем седым и песком.

Майский праздник в Баку, и народ-океан

Светел в утреннем зареве красных знамен.

Я героя труда узнаю. Он — Сарван!

Все знамена его, и везде — только он.

И куда ни поеду — в Сибирь, на Урал,

Где родит нам земля золотую руду, —

Я воскликну: «Сарван! Я узнал, я узнал!..»

И Сарвана и алое знамя найду.

Это знамя — источник спасительных сил. Вспомни друга по имени Жан Алезар, —

Об одном перед казнью подругу просил:

«Дай на знамя взглянуть, для которого жил, Чтобы смерти взглянул я бесстрашно в глаза!» Знамя, красное знамя! Ты слава и свет!

На просторе ты реешь в свободной стране.

Быть достойным тебя — мой священный обет

На земле, в небесах, и в воде, и в огне!

* * *

...Смотрит вдаль запыленный старик инженер... Летний полдень то огненно-черен, то сер, Желтый вихрь на краю котлована возник... Закрывает глаза на мгновенье старик.

А в степи, где ни каменных дамб, ни мостов,

В знойный полдень — чеканка хлопковых кустов, Все расплавлено в пламени. Будет гроза...

Лишь на миг Мания закрывает глаза...

Меж Боздагом и этим колхозом в пути Задыхаюсь — и больше не в силах идти. Изнемог, и в глазах у меня все темно... Закрываю глаза на мгновенье одно.

Тишина... Тишины несмолкаемый звон...

Нас троих посетил одинаковый сон.

Море, синее море, как новый Хазар,

У вулкана в груди, а не лава, не пар,

И у синего моря аллеи чинар...

Белый шелк парусов на лазури люблю,

Парк чинаровый в Мингечауре люблю!

Нет, не Каспий, не древний Хазар буревой,

И не озеро счастья Гейгёль предо мной.

В вулканическом кратере плещет волной:

Там, где не было исстари бури, плыву, —

К новой пристани в Мингечауре плыву!

Будто скалы — такой здесь дома вышины,

И зеркальные окна лазурью полны,

А позднее — зеленым пожаром луны; Бриллиантовым пламенем пышут в ночи,

На заре — винно-красные в окнах лучи!

На верандах красивых прохладно всегда,

И плывут они, кажется, будто суда...

И выходят веселые гости сюда, —

Их зовет изумрудной зари полоса,

И над ними — узорных шелков паруса!

Но когда ни пройдешь — хоть к заре приурочь, Льется музыка здесь день и ночь, день и ночь Из открытых окон так, что сердцу невмочь. Льется музыка здесь без конца, без конца, — Юной женщины смех, страстный голос певца!..

...А в степи мы в огне черно-серым стоим, — Желтый вихрь на краю котлована, как дым...

Но сдаваться и время терять не привык, —

И мгновенно глаза открывает старик. «Безобразие — стоя, как пьяница, спать!»

Меж Боздагом и этим колхозом в пути Продолжаю, твердя свою песню, идти...

* * *

Под вечер путешественники рады

На берегах каналов отдохнуть...

Земли благословенной дышит грудь,—

Огонь ее душевный успокоен.

Земля Страны огней, как старый воин,

Не прочь поведать внукам о былом,

Но южные гранаты и чинары,

Березы и черемуха — не стары:

Здесь Севера и Юга общий дом —

Могучая, но юная дубрава!..

Все зелено — налево и направо,

Деревья — впереди и позади...

Постичь бы их язык нечеловечий!

Свои у них мечтания и речи:

Ты веток выраженье разгляди...

Леса, леса, войска полезащиты!

...Томят меня во сне полузабыты,

Объятия смертельной духоты:

Равнина беспредельной пустоты,

Горячкой истощенная равнина,

Ветрами истязаема, ранима...

И первая лесная полоса

Когда-то поднялась ветрам навстречу, —

С холодною, насмешливою речью

Вы грудью их встречаете, леса!

Вам птичьи подпевают голоса...

Вы родине любезны и желанны...

Леса, да не сразят вас ураганы, —

Народу вы любезны и желанны!

Вы — родины прохлада и покой.

Не горбится крестьянин молчаливый,

Сгоревшие оплакивая нивы,

Оплакивая колос дорогой,

Рассыпавшийся прахом под рукой;

Не бьют себя старухи по коленям!

И весело живется поколеньям,

Растущим в городах среди дубрав...

Ты требуешь бессмертия? Ты прав!

Ни памяти, ни чувств, не потеряв,

Жить, вечно жить — желанье человека!

Его любовь, отцовская опека

Для всех стихий добра и хороша,

И тело драгоценно, как душа...

Жить, вечно жить: в бессмертии народа,

Под тысячей имен в родной стране, —

Не зная дней рожденья, дней ухода,

Жить в доброй мысли, в воздухе, в зерне!..

...Но сказанное, в этих строках длинных

О вечной жизни — сказано не мной:

Неведомый потомок их виной —

Бессмертный очевидец лет старинных, Блуждающий, как я, в родных долинах...

Заслушается криков журавлиных—

И вспомнит обо мне потомок мой!

ЭПИЛОГ

...Не зная дней рожденья, дней ухода,

Под тысячей имен в родной стране, —

Жить, вечно жить: в бессмертии народа,

В зерне и слове, хлебе и вине!..

Грядущих дней манящему призыву

Внимает степь... И верит мой народ,

Что каждый колос обратится в ниву

И ни одно зерно не пропадет!

Ты слышишь, друг? Зерно сознанья — слово, Моя душа — язык моей страны,

Поэту мил туманный край былого,

Но я ушел из плена старины...

И все брожу по нынешней Мугани,

Любовью заключен в ее кругу...

Люблю ее лицо, ее дыханье, —

Насытиться, как прежде, не могу!..

Люблю людей моей Мугани новой —

Их золотые руки и сердца, —

Для них пишу, для них — мечта и слово,

Для них исполню я свой долг певца!

Как семечко, что лишь в посев годится,

Мою мечту прими, читатель-друг, —

Пусть в урожай безбрежный обратится

Трудом твоих благословенных рук!

1949