Самед Вургун

СКАМЬЯ СМЕРТИ

Поэма

Coryright – Самед Вургун, в двух томах. Госиздательство художественной литературы Москва, 1958

Перевод – Д. Дробского

Председатель суда нажал звонок —

Стала резче мертвенность дряблых щек.

Председатель внушительно произнес:

«Продолжается суд!

На повестке — допрос...

Обвиняемый, встать!»

«Отвечать я готов...»

На скамье он — один, он спокоен, суров,

И глаза его гневом горят святым,

Обжигая судью огнем своим.

«Перестаньте грубить,

Попадете в беду!

Я прошу на вопрос отвечать суду

Без утайки, всю правду... Итак —

Для чего подожгли вы рейхстаг?»

«Ложь! Гнуснейшая ложь!»

«Что сказали вы?»

«Ложь!

У людей нет доверья к вам ни на грош!

Вы посмешищем стали с вашим судом!

Не такими путями мы к цели идем!

Обвинение ваше — чудовищный вздор!

Наша партия нам запрещает террор!

Мы — за тех, кто терпит лишенья и гнет,

Кто за черствый кусок

Проливает свой пот,

Умирает в нужде...»

«Выбирайте слова!

Вы рискуете жизнью:

Слетит голова!»

«Не запугивайте, господин судья!

До тех пор, пока мыслю и чувствую я,

Коммунизм и счастье грядущих дней

Несравненно дороже мне жизни моей!

Ни религия, ни ухищренья судей,

Ни закон, о котором печетесь вы тут,

Нашу правду и нас

С пути не сведут!»

Председатель суда нажимает звонок —

Стала резче мертвенность дряблых щек,

Он кричит:

«Коммунист! Шпион!» —

И в глазах его бешенство... Зал потрясен...

«Подсудимый» в раздумье...

Застыл часовой

Над приподнятой гордо его головой.

«Подсудимого» смерть ожидает... И вот,

Поправляя свой галстук, свидетель встает.

Показаний подложных он кучу принес,

Негодующе он задает вопрос:

«Почему же разгуливал варвар тот

По Берлину?»

Судья, промолчав, дает

«Подсудимому» слово...

На голос судьи

Непреклонный Димитров встает со скамьи,

На лице его — ясность,

В глазах его — гнев,

Говорит он, свидетеля оглядев:

«Здесь пытаются мне оскорбленье нанесть,

Но мои не запятнаны совесть и честь,

Продаваться не стану, как это дрянцо!»

У свидетеля разом темнеет лицо…

К «подсудимому» голову он повернул, —

В зале хохот и говор сливаются в гул...

У свидетеля губы от злости дрожат,

На судью устремил он растерянный взгляд:

«Этот дикий болгарин шельмует меня!,.»

«Подсудимому» злобно молвит судья:
«Перестаньте грубить —
Вам советовал я,

И советую вновь—

Выбирайте слова!

Вы рискуете жизнью:

Слетит голова!»

«Подсудимый» смеется. Свидетель шипит: «Никогда не терпел я подобных обид!»

В зале многие знают отлично о том,

Что свидетель тот куплен за деньги судом.

Вот защитник встает.

Вот очки протер

И заводит такой разговор:

«Мне сдается... Конечно...

Возможно, что так...» —

Поперхнулся, запас его слов иссяк.

Понимает защитник, что вздор городит,

И смолкает, невольный почувствовав стыд. «Подсудимый» срывается вдруг со скамьи

И кричит:

«Как ни плохи дела мои,

Я себя защитить попробую сам!

Пусть защитник простит мне — к его словам

Не питаю доверья...

Вынужден я

На себя уповать, господин судья!

И хоть знаю, что трудно придется мне,

Но народ трудовой на моей стороне!» Председатель суда нажимает звонок —

Стала резче мертвенность дряблых щек,

Но волненье свое под суровостью скрыв,

Он бубнит:

«Объявляется перерыв!»

В ресторане в ту ночь веселятся всласть,

Полон зал — в нем яблоку негде упасть.

Ресторан первоклассный — в огне золотом;

На столах серебро говорит с хрусталем.

В ресторане — счастливый полуночный час — Исполняет мелодии модные джаз,

И под жалобы звуков, волнующих кровь,

Голоса то взлетают, то падают вновь.

До утра в ресторане веселье идет —

Полуголые девушки пляшут фокстрот.

Яркость губ, свежесть плеч, их мельканье сквозь

мглу,

И — блуждание глаз от стола к столу...

Раскраснелось лицо у судьи; он — в углу,

Раскрывая объятья, бормочет: приди!

Чью-то голову чувствует он на груди,

Чьи-то нежные пальцы касаются щек,

Чей-то голос в крови вожделенье зажег.

Всем знаком тот судья; здесь кутил он года,

Не трезвей, чем сейчас, он бывает всегда.

Вот ликер и коньяк он глотает опять, —

Сколько раз «за здоровье» пришлось выпивать!

Не трезвей, чем сейчас, он бывает всегда!

В ресторане — счастливый полуночный час —

Исполняет мелодии модные джаз...

Захмелел судья, голова тяжела.

Он никак не подымется из-за стола,

Тот, в чьих грязных руках—человечья судьба!

«Маргарита!» — гремит восхищенно труба...

То — Берлина красавица первая...

Вот

В платье газовом женщина тихо плывет.

Усмехаются губы,

Играют глаза,

Ослепительно блещет в ушах бирюза.

Через силу встает захмелевший судья,

Перед женщиной гнется, волненье тая;

Кровь к лицу прилила,

Затуманился взгляд,

И слова, как в бреду, на губах шелестят:

«Пощади, Маргарита! Ты слаще вина!

Как ты дивно прекрасна! О, как ты нежна!

Пусть вдвоем нас машина умчит домой,

Эту ночь проведешь, Маргарита, со мной!

Как ты дивно прекрасна! О, как ты нежна!»

Прикоснулась к холодной щеке губа

Того, в чьих руках человечья судьба!

Ночь бледнеет,

Туманом рассвет возвещен.

Тих Берлин, погруженный в могильный сон.

По Берлину стремится великий поток,

Запах пороха крепнет...

Рассвет недалек...

Тих Берлин, погруженный в могильный сон.

Вон, к тюремным решеткам приникнув гурьбой,

Заключенные смотрят в простор заревой.

В самой крайней из камер сидит мой герой.

Он не сломлен:

Как прежде, горд и суров,

Воля в бурях окрепла, в тревоге боев

Закалилась...

Как прежде, горд и суров,

Он письмо материнское держит в руках:

«Знай, мой сын, что пока, презирая страх,

Ты за правду бьешься, храня ее стяг,

Все прекрасней твой облик в моих глазах!

Многолетний благословляю твой труд!

Из души твоей ввек пускай не уйдут

Наставленья мои! На большие дела

Я тебя родила, молодого орла,

В дар свободе, мой сын, я тебя принесла!

Будь же стоек, гляди, чтоб на трудном пути

Ничего не могло тебя потрясти!

Пусть рука не дрожит,

Не мутится твой взгляд,

Пусть ни муки, ни гибель

Тебя не страшат».

Тишина заревая смутна и нема,

Он читает сердечные строки письма,

Словно книгу борьбы,

В каждом слове — завет!

Он читает, твердя:

«Суд не кончен! О нет!

Дни великие, дни возмездья придут —

Справедливый свершится суд!»

Где-то в парке рассветном трое ребят

На корявых сучьях, скорчась, висят:

Нищей матери нечем кормить было их.

Где-то в парке, па липовых сучьях кривых,

Мать повесила малых своих ребят.

Ночь не спал, неотступною думой объят.

Без работы оставшийся адвокат;

Никому не нужны его знанья и труд.

«Попроситься — авось в солдаты возьмут», —

Размышлял отчаявшийся адвокат.

В шляпе, выцветшей, пыльной, в одежде худой

По панели бредет инженер молодой.

Ни мыслей, ни чувств не осталось в нем...

В шляпе, выцветшей, пыльной, в одежде худой

По панели бредет инженер молодой...

Вот на площади свалены груды книг,

Пожирает огонь их за мигом миг,

Груды новых участи ждут в стороне,

Гибнут мысли в огне, чувства гибнут в огне,

Вдохновений великих сгорают миры...

Озаряя полнеба, пылают костры...

Начинается утро... Из синих глубин

Поднимается солнце... В волненье Берлин.

Вот на кафедру облокотился судья,

В помертвелых глазах жестокость тая.

Рвется с улицы гул, ударяя в виски:

То под знаменем красным рабочих полки.

На судью надвигается гневная месть,

Слышны крики: «Свободы!»

Судье их не счесть...

В зале шепот...

Собравшимся не по себе...

Две враждебные силы столкнулись в борьбе.

Прозвучал революции клич боевой,

В этом кличе

Народного гнева прибой.

«Если будет невинный на смерть осужден,

Вся земля содрогнется», —

Пророчит он.

У Димитрова слезы стоят на глазах...

Председатель суда

Смутный чувствует страх...

В зале шепот... Собравшимся не по себе...

Две враждебные силы столкнулись в борьбе...

Вот уж слово свое берет прокурор;

«Я не скрою...

Суду говорю в упор,

Что Германия может погибнуть...

Ведь так —

Кто решился поджечь сегодня рейхстаг,

На правительство завтра пойдет войной...

Потому этих варваров — всех долой!

Я — за смертную казнь! Семя зла навсегда

Уничтожим, чтоб от него — ни следа!»

«Негодяи и варвары вы!» —

В тот же миг

Обвиняемого раздается крик.

Часовой оживает, засуетясь,

И на место его водворяет тотчас...

Председатель суда нажимает звонок —

Стала резче мертвенность дряблых щек…

Заседанья последнего день настал...

Старый мир нарядился, будто на бал...

«Подсудимого» облик стенами скрыт,

Но из рупоров речь его всюду звучит:

«Вы, что строите счастье свое на костях,

Пусть гремят мои речи у вас в ушах,

Я — болгарин, покинув родную страну,

Ту, которая у тирании в плену,

С тиранией всемирной веду я войну!

И живу лишь мыслью одной —

Победить!

Если суд оправдает меня,

Я надеюсь дожить до победного дня!»

Миновало два месяца...

Злобу тая,

Приговор наконец огласил судья:

«Непричастен к поджогу!

Виновен другой!»

Приговор разглашен был газетной молвой...

Еще будут об этом суде писать,

Возвращаясь к нему

Опять и опять!

Этот суд будет памятен миру вовек!

Трижды славься, грядущего человек!

Спутник солнца, за солнцем идущий в века! Трудящихся армия! Жизни войска!

Пусть вам будут друзьями лазурные дни,

Пусть стремленье стальное крепят в вас они! Вашей мощи и вашей отваге — хвала!

И героям грядущим — хвала!

Их дела

Я провижу в сиянии солнечных дней!

Если б дожил до них,

Всею силой своей

Я прославил бы их и воспел!

О грядущее! —

Наш великий удел!

Спутник солнца,

За солнцем идущий в века!

Трудящихся армия! Жизни войска!

Знаем: черными пятнами мир богат,

И в колониях цепи еще гремят,

Знаем: ужасом смерти

Дни полны,

Этот ужас — опасность грозящей войны!

Но народ неизменно на страже стоит —

Он дорогу войне преградит!

1935