Copyright – Афаг Масуд
Данный
текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия
владельца авторских прав.
Перевод на
русский – М. Гусейнзаде
…Пройдя мимо
толпящихся у входа в музей студентов, Гулам Гусейнли поначалу растерялся,
потом, уточнив у смотрителя, что именно здесь состоится творческий вечер поэта
Биткина[1],
стал медленно подниматься по мраморным ступенькам музея на второй этаж.
За
долгие годы, что Гулам Гусейнли не был в музее, здесь ничего не изменилось.
От
входной двери, украшенной ажурной резьбой, и темно-вишневого узкого ковра на
ступеньках, и гардероба красного дерева, находящегося слева от входа, веяло
чем-то древним...
И
гардеробщица была все та же, словно живая память тех давних лет. Морщины на ее
смуглом лице, поредевшие седые волосы пробудили в памяти Гулама Гусейнли
мелодию какой-то забытой песни…
…Гулам
Гусейнли был растроган тем, что музею, окруженному со всех сторон магазинами,
аптеками, отделениями связи, удалось в этой одуряющей сутолоке сохранить за
прошедшие пятьдесят лет свои привычные тишину и неизменность.
Фойе
было полно странными, незнакомыми Гуламу Гусейнли людьми – мужчинами в
клетчатых пиджаках, черных очках и с осторожной походкой, нервными старухами со
странными манерами, высокими русскими женщинами с русыми косами чуть ли не до
пят, стариками с тросточками, в панамах…
Ни
на одном из поворотов своих пятидесяти лет, ни в одном из уголков города ни
разу не встречал Гулам Гусейнли этих людей и оттого растерянно застыл, как человек,
попавший в незнакомое ему место. И чтобы как-то справиться с этим положением и
поскорее оказаться среди своих, в кругу основных участников подобных
мероприятий, он быстрыми шагами проскользнул в актовый зал.
…Там
тоже было много народу. Часть сидела в креслах, уставленных вдоль стен, другие
– толпились у фотостенда, посвященного творчеству Биткина.
И
пахло в зале как-то странно… Это была неизвестная до сих пор Гуламу Гусейнли
смесь совершенно противоположных ароматов…
Почему-то
от этого незнакомого запаха Гулам Гусейнли почувствовал некую дрожь в коленях…
И
пока он смотрел по сторонам, оглядывая собравшихся, эта дрожь с необыкновенной
легкостью поднялась к желудку. Почувствовав это, Гулам Гусейнли осторожно
присел в кресло, стоящее у самых дверей.
Никого
из сидящих в зале он не знал… И как-то странно и непонятно было, как это
оказался он среди этих совершенно чужих людей, куда могли деться остальные
члены союза писатели, публицисты, поэты…
…Сидя
в кресле и глядя на людей, медленно прохаживающихся рядом с ним, Гулам Гусейнли
долго старался вспомнить текст приглашения, напечатанного на голубом
пригласительном билете, каким-то чудом неделю назад оказавшегося на его столе…
На
приглашении черными жирными буквами было напечатано:
«Уважаемый
господин Гулам Гусейнли!
Приглашаем
Вас на творческий вечер видного поэта-публициста… (далее следовал длинный
перечень бесчисленных титулов Биткина, его почетных званий, названий
общественных организаций, где он председательствовал) Биткина…»
Ниже
указывались место и время вечера.
…Один
из мужчин, сняв свои черные очки, кажется, поздоровался с ним…
…Гулам
Гусейнли, заерзав в кресле, ответил на приветствие, но тут же понял, что
мужчина здоровался совсем не с ним, а с высокой худой женщиной в голубом
пиджаке, быстрыми шагами прошедшей мимо него. И в этот же момент Гулам
Гусейнли, смущенно оглядевшись вокруг, вспомнил, что в конце пригласительного
билета стояла аббревиатура СВАДЖО…
…Что
могло означать это СВАДЖО? Покрываясь от этой мысли холодным потом, Гулам
Гусейнли подошел к стенду. С самого начала он не знал, куда девать руки, и
потому спрятал их в карманы брюк. Шлепая по чистому, устланному сукном полу,
башмаками со следами вчерашней грязи, он вспомнил, что утром, обуваясь в темной
прихожей, забыл почистить туфли. Гулам Гусейнли бросил осторожный взгляд на
обувь собравшихся. Она ярко сверкала под лучами огромной люстры…
…У
стендов тот самый непонятный смешанный аромат, казалось, совсем сгустился.
Словно, каждый из подходивших сюда, оставлял на память часть своего запаха.
Втиснувшись
в эту стену запахов, Гулам Гусейнли, чувствуя, как начинает кружиться голова,
стал делать вид, что изучает стенд, сам же с колотящимся сердцем пытался
расшифровать эту странную аббревиатуру.
…И
тут ему в голову пришла новая мысль, от которой вдруг с какой-то пьяной
плавностью стали затихать гулкие удары сердца…
…Почему
на это булгаковски-дьявольское сборище из всех литераторов приглашен только
он?.. Думая об этом, Гулам Гусейнли краем глаз покосился на людей, стоявших
рядом с ним у стенда.
Слева
двое иссохших стариков с трясущимися головами и слезящимися глазами молча
смотрели на фотографии.
По
цвету их лиц можно было подумать, что они очень долго были заперты в душном
помещении, куда не проникал ни единый луч солнца.
Затаив
дыхание, Гулам Гусейнли попробовал прислушаться к тихому разговору стоявших
справа от него мужчины и женщины, но никак не мог разобрать их слов.
Эта
парочка была похожа на персонажей какой-то оперетты…
Говорила
женщина. Делая странные, кругообразные движения головой, она что-то быстро
произносила на незнакомом Гуламу Гусейнли языке, в котором было много шипящих
звуков, и оттого создавалось впечатление, что она не говорит, а читает молитву…
От ее шепота Гуламу Гусейнли стало совсем плохо, уши заложило, как в самолете,
во рту появился странный химический привкус.
Потом
заговорили и другие люди вокруг него. Но как Гулам Гусейнли ни напрягался, как
ни вслушивался, он опять не смог уловить ни слова. Но совсем дурно ему стало,
кода он обратил свой взор на фотографии, расположенные на стенде в совершенно
непостижимой симметрии.
…Казалось,
на фотографиях был запечатлен совсем не тот Биткин, которого Гулам Гусейнли
знал, чуть ли не с пеленок. Странное выражение страдания затаилось в глубине
глаз человека на фотографиях…
…Поправив
очки, Гулам Гусейнли пристальней вгляделся в одну из фотографий и почувствовал,
как озноб прошел по его телу от муки, затаившейся в глазах Биткина.
И
что странно – не было ни одной фотографии, на которой Биткин снялся бы в своих
привычных черных очках.
…Под
каждой фотографией, отражавшей определенный период жизни Биткина, было написано
одно из его высказываний.
«…Часть
мира светлая, на другой - темно. Заблудившийся на свету, не сможет войти в
темноту…»
Ниже
стояла витиеватая подпись Биткина, напоминающая слово «Ботаника».
Этот
автограф, написанный буквами, чуть больше обычных, был выведен белой краской
под каждым подобным высказыванием. И Гуламу Гусейнли представился Биткин,
который, засучив рукава и прикусив нижнюю губу выводит кисточкой свою подпись
под этими цитатами.
Такой
Биткин напоминал ему инженера…
…На
фотографии под только что прочитанным высказыванием Биткин был снят
оглянувшимся на зрителей. На лице Биткина было написано совершенно непонятное
Гуламу Гусейнли выражение, казалось, он преступник, убегающий от кого-то, кто
преследует его по пятам.
…Поправив
очки, Гулам Гусейнли стал рассматривать другие фотографии.
Вот
Биткин в матросской форме… Одной рукой он поливает себе, а другой – моет черную
густую бороду, с которой Гулам Гусейнли его никогда не видел.
…Разглядывая
фотографии, Гулам Гусейнли чувствовал, как нервный зуд, зародившийся где-то под
ребрами, расползается по мышцам. Давешняя болезненная дрожь вновь появилась на
спине, ступнях, в ладонях.
…На
центральной фотографии стенда Биткин стоял в саваноподобной длинной белой
хламиде, скрестив руки на груди и погруженный в глубокую задумчивость.
«Путешествие в Индию», гласила надпись сбоку.
Тут
Гуламу Гусейнли пришла мысль, что, может быть, таинственная подпись СВАДЖО на
пригласительном билете как-то связана с Индией и белой одеждой Биткина…
Кто-то
рядом что-то произнес хриплым голосом и громко засмеялся.
Этот
неожиданный смех смутил Гулама Гусейнли, он покраснел и, снова украдкой
посмотрев по сторонам, вынул руки из карманов, отошел от фотографий. Выискивая
себе свободное место, он подумал – почему это до сих пор он ни разу не видел
Биткина, как сейчас, без черных очков?!.
…Зал
постепенно заполнялся. Студенты, недавно толпившиеся у входа, теперь стояли
вдоль стены с букетами в руках.
Самого
Биткина видно не было. Наверное, он с кем-то где-то прячется… - решил Гулам
Гусейнли, садясь в свободное кресло… - а чтобы стало совсем интересно, он
готовится в начале церемонии возникнуть в центре зала, как фокусник из горящего
ящика…
От
этой мысли где-то в глубине Гулама Гусейнли начал зреть нервный смех.
…Он
вновь погрузился в густое облако неизвестного смешанного аромата, вокруг вился
таинственный шепот.
Сквозь
стену этого аромата невозможно пробиться, - думал Гулам Гусейнли, тоскливо
разглядывая потолок. – Есть только один выход – перепрыгнуть, как
перепрыгиваешь через забор, или проползти снизу, как под колючей проволокой.
Неожиданно
колдовство вьющегося вокруг него непонятного говора разом исчезло…
-
Да все мы там… - сказал по-русски кто-то совсем рядом, и вдруг Гулам Гусейнли
понял, что этот напоминающий молитву говор – ни что иное, как русский язык,
который он слышит день и ночь и на котором и сам хорошо ли, плохо ли
изъясняется…
И
теперь сквозь это невнятное, таинственное бормотание стали отчетливо
различаться простые русские фразы. И хотя от этого напряжение вроде бы спало,
но облако неизвестного аромата, казалось, еще плотней сжало его… И тогда Гулам
Гусейнли вдруг отчетливо услышал все русские слова, произносимые в этом
огромном зале… Как будто все заговорили одновременно…
…Нервы
в последнее время совсем расшатались… - подумал Гулам Гусейнли и, достав
платок, снова вытер выступивший на лице пот.
Чтобы
взять себя в руки и собраться с мыслями, он опять уставился в потолок…
Потолок
был того же зелено-голубого цвета, что и много лет назад.
Прищурившись,
Гулам Гусейнли разглядывал старинные миниатюры, украшающие самый центр и углы
потолка.
…Потолок
был полон людьми… Узкоглазые, с белыми чалмами на головах, они стояли рядом или
друг напротив друга и смотрели вниз…
Поправив
очки, Гулам Гусейнли перевел взгляд на стены. Они тоже были украшены такими же
зелено-голубыми миниатюрами.
…Странен
был сюжет этих миниатюр…
Эти
узкоглазые люди в белых чалмах, словно на зарядке, стояли, чуть наклонившись,
один за другим и, протягивая руки, словно прося подаяния, смотрели на лежавшего
чуть ниже раненного оленя со стрелой в груди.
…Что
это означает?.. Кто эти люди?.. Почему они так тянут руки и чего просят?..
И
на других миниатюрах были те же маленькие узкоглазые люди в чалмах. Они то
сидели так же в ряд, то были верхом на конях… Но каждый раз их руки были
одинаково вытянуты вперед.
…И
тут Гулам Гусейнли вспомнил, что еще много лет назад, в студенческие годы, он
видел эти же миниатюры в этом же музее.
Но,
удивительно – тогда они были скульптурами… Ему даже вспомнилось, как одну из
них он обходил вокруг, чтобы рассмотреть ее с разных точек… И еще он точно
помнил, что тогда в руках этих узкоглазых людей были стрелы.
…Зал
постепенно заполнялся, гул голосов становился все громче. Мужчины в клетчатых пиджаках,
с тростями в руках, беспокойно расхаживали по залу, пыхтя трубками. Каждого
вошедшего встречали, как человека, потерянного много лет назад и вот теперь
вновь обретенного, растроганно, со сдерживаемым волнением, проявить которое им
мешает воспитание…
Женщины
с косами, уперев руки в бока и ритмично постукивая каблуками по мраморному
полу. Казалось, они с трудом сдерживают желание раскинуть руки в стороны и
пуститься в пляс…
Что-то
назревает… - подумал Гулам Гусейнли и опять почувствовал, как сильней забилось
сердце. - …Это все подготовка к чему-то… начало чего… Как же он до сих пор не
понял этого?.. В этом старинном очаге культуры что-то должно произойти. Эти
люди, нашедшие здесь приют, это некое подобие секты собрались не на обычный
творческий вечер. Творческий вечер – только предлог…
Гулам
Гусейнли попытался представить себе, что могут здесь сделать члены этой тайной
секты, и у него от волнения потемнело в глазах.
…Он
встал и оглянулся. Никто не обратил на него внимания…
Но
только он собрался двинуться к выходу, как увидел в дверях бледное лицо Биткина
с охапкой огромных букетов в руках внимательно оглядывающего собрание…
Скромной
походкой под аплодисменты собравшихся Биткин вошел в зал, раздавая букеты
встречающим его женщинам. Его сопровождали несколько светловолосых людей в
черных костюмах.
Биткин
опять был в черных очах. Он сел в приготовленное для него большое бордовое
кресло с высокой спинкой, закинул ногу за ногу и из-под темных стекол очков
посмотрел в зал.
Гуламу
Гусейнли вдруг показалось, что взгляд Биткина устремлен не на кого-нибудь, а
именно на него. Словно поэт старается понять именно его реакцию.
Гулам
Гусейнли огляделся. Лица присутствующих были бледны от волнения. Казалось, они
ждут только мгновения, когда можно будет выплеснуть скопившуюся в их душах
печаль, страдание, зарыдать, выплюнуть душащий их комок в горле. И это
мгновение было совсем близко… Это Гулам Гусейнли понял, когда стоявшие вдоль
стен студенты вдруг по чьей-то команде хором запели какой-то русский романс…
Гулам
Гусейнли не заметил, как эти студенты успели отложить букеты, которые держали
раньше, и переодеться. Выстроившись в ряд, будто в очереди, они пели, обратив
лица в сторону Биткина.
И
под это пение некоторые в зале украдкой утирали слезы, те же, кто не мог
сдержать плача, сидели, опустив головы.
Окончив
петь, студенты схватили цветы и стали разбрасывать их по залу.
Один
цветок упал у самых ног Гулама Гусейнли. Это был удивительный полевой цветок с
мелкими желтыми лепестками, напоминающими кучку жемчужин. Таких цветов Гулам
Гусейнли не видел ни в одном из цветочных магазинов города. Но несомненным было
и то, что выращен он где-то здесь… Судя по свежести лепестков, их поразительной
нежности, сомнительно, чтобы его могли привезти откуда-то издалека, - думал
Гулам Гусейнли.
Он
представил себе желтый луг, усеянный такими же невысокими цветами, и ему опять
стало не по себе…
Представшая
его глазам картина была нездешней. Этот желтый луг был где-то здесь, но в то же
время на совершенно иной, чужой земле.
И
вновь Гулам Гусейнли почувствовал странный озноб.
…Сидевший
рядом с Биткином невысокий мужчина с густыми бровями подошел к микрофону. Он
сказал несколько слов о творчестве Биткина, о взаимосвязанности национальных
культур, а потом объявил вечер открытым.
Ведущий
говорил на русском языке, его лицо напоминало яркие, румяные лица нефтяников,
которые изображали в шестидесятые годы на полотнах на современную тему.
Наверное,
такие картины висят и в залах на верхних этажах этого музея… - подумал Гулам
Гусейнли.
Слушая
выступающего, он смотрел на висящие позади Биткина портреты поэтов средних
веков. Лица всех поэтов были одинаковы, они отличались только цветом чалмы и
костюмов…
…К
микрофону вышла одна из женщин с косой. Она начала читать на русском языке
стихотворение, посвященное Биткину, и при этом ее полное тело дрожало от
волнения.
Гулам
Гусейнли с изумлением заметил, как Биткин дрожащими от волнения руками полез в
карман, достал сигареты и зажигалку, непослушными пальцами с трудом смог
вытащить сигарету из пачки и прикурить…
…Что
все это означает?.. Кто эта женщина?.. Что связывает Биткина – поэта,
посвятившего все свое творчество своему народу и родине, - с этой дородной
русской женщиной, похожей на доярку из российской глубинки?.. – Все более
нервничая, подумал Гулам Гусейнли.
…Закончив
говорить, растроганная женщина села на место и спрятала лицо в ладонях.
Наверное,
плачет… - взволнованно подумал Гулам Гусейнли.
…Биткин
тоже был растроган, он, опустив голову, глубоко затягивался сигаретой, словно
хотел спрятаться за клубами дыма.
Потом
слово взял психиатр. По-еврейски картавя, он говорил о наметившемся в последние
годы расслоении общества, о разобщенности людей, о невозможности единого
сообщества людей из разных миров, о существовании в этом мире множества миров…
К концу речи и на его глаза почему-то навернулись слезы, голос задрожал…
Может,
Биткин собирается покинуть родину и навсегда уехать куда-то далеко?!. - думал
Гулам Гусейнли, с трудом ворочая пересохшим от волнения языком.
…Потом
вдруг Биткин снял черные очки и, протирая стекла платком, посмотрел своими
маленькими глазками на Гулама Гусейнли, и сердце того оборвалось – он впервые
увидел глаза, которые Биткин до сих пор тщательно прятал за черными стеклами…
Эти
по-птичьи маленькие полные печали глаза совершенно не вязались с его большим
безжизненным лицом, желтыми от курения редкими зубами, хорошо знакомой Гуламу
Гусейнли холодной плавностью речи…
Такую
печаль он видел только в глазах дельфинов, да и то по телевизору, в
документальном фильме, снятом французским путешественником.
Биткин
несколько мгновений по-дельфиньи смотрел на него, потом снова надел очки и,
казалось, погрузился в глубину черных вод…
…После
психиатра к микрофону вышел невысокий, похожий на борца крепыш и густым оперным
голосом запел грустный романс, написанный на стихи Биткина.
Романс
был на русском языке…
…Когда
Гулам Гусейнли оказался на улице, погода посвежела. Смеркалось. Поднявшийся
ветер куда-то сдул толпившихся перед музеем людей.
Подняв
воротник пальто, Гулам Гусейнли поспешил подальше от этого страшного музея, от
атмосферы таинственного собрания, соучастником которого он стал. Он перешел на
другую сторону улицы и зашагал к остановке.
Сомнений
не было: организатором этого загадочного вечера было какое-то общество или
партия… - думал Гулам Гусейнли. – Судя по букве «А» в слове СВАДЖО, это,
возможно, какая-то ассоциация.
Гулам
Гусейнли снова стал пробовать разные варианты расшифровки этой аббревиатуры, но
у него опять ничего не вышло. Никак не удавалось пристроить букву «О»…
Всю
обратную дорогу Гулам Гусейнли вспоминал людей, собравшихся на этот вечер,
фотографии Биткина, этот странный смешанный аромат, рослых русских женщин,
которые стояли, уперев руки в бока, и постукивали каблуками, готовые пуститься
в пляс…
…Вдруг
он замедлил шаг и оглянулся взглянуть на плотно занавешенные окна музея.
Казалось,
по ту сторону тяжелых занавесей что-то вспыхивало и гасло... какой-то дым
поднимался вверх и растворялся в облачном темнеющем небе…
Сердце
Гулама Гусейнли сжалось от этой картины. Стараясь спрятать лицо в воротник
пальто, он, воровато оглядываясь, продолжил свой путь к остановке.
Всю
дорогу домой его мучил вопрос: чего же, судя по взволнованным лицам людей в
музее, они так нетерпеливо ожидали? И что все это могло значить?..
Думал он об этом и дома, в своей маленькой однокомнатной квартире, сидя на своем привычном месте - на диване перед телевизором и листая газеты, лежащие на сплющенном от частого сидения подлокотнике.
…По
телевизору скрипачи играли что-то печальное, напоминающее траурную музыку.
И
под эту грустную мелодию Гуламу Гусейнли вспомнились дельфиньи глаза Биткина,
так не соответствующие его большому, бесцветному лицу…
Вдруг
музыка прекратилась. На экране появилось взволнованное лицо диктора.
Она
стала читать информацию о неудачной и трагической попытке побега, которая
полчаса назад была предпринята в одной из городских тюрем.
Побег
был организован группой азербайджанских офицеров, получивших военное
образование в России.
Они
были расстреляны, когда в форме сотрудников охраны пытались выехать на
захваченном автобусе за ворота тюрьмы.
…На
экране появились фотографии убитых, начался прямой репортаж из камеры, где они
сидели…
-
…Есть версия, что эти надписи на стене имеют отношение к давно
подготавливаемому побегу, - говорил журналист торопливо и растеряно, как человек,
оказавшийся в незнакомом месте, оглядывая обступившие его со всех сторон
бледные страшные стены камеры…
…Потом
оператор взял крупным планом одну из стен камеры, и отчетливо стали видны
какие-то знаки и надписи на ней.
Большинство
надписей было на русском языке. Некоторые были сделаны углем, другие нацарапаны
чем-то острым. Отдельные надписи можно было даже прочитать.
Поправив
очки и прищурившись, Гулам Гусейнли по слогам стал читать их… И вдруг у него
перед глазами мелькнули – или только показалось ему – знакомые шесть букв.
…На
бледной закопченной стене камеры среди прочих слов и цифр все теми же жирными,
почти печатными буквами грозным пятном темнело – СВАДЖО…