Анар
БОЛЬШОЕ БРЕМЯ - ПОНИМАТЬ
Copyright – Издательство «Известия», Москва 1989 г.
Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.
Сто лет тому назад на азербайджанской земле, в древней Нахичевани, родился Джалил Мамедкулизаде (Молла Насреддин).
За шесть веков до этого по многострадальному Азербайджану огнем и мечом прошлись полчища жестокого восточного завоевателя Тимура Хромого - Тамерлана. И поныне в самой глухой азербайджанской деревушке можно услышать такой рассказ:
«Тимур позвал Моллу к себе во дворец. Тот пришел и увидел, что комната полна народу. Все сидят кругом на полу. Только Тимур сидит на высоченной тахте. Молла тотчас поклонился и сказал; «Здравствуй, боже!» - «Я не бог, - ответил Тимур. - Я...» Молла не дал ему договорить: «Я готов за тебя жизнь отдать, святой Азраил!» - «Что ты говоришь! - сказал Тимур. - Какой из меня Азраил?» - «Я не понимаю, - ответил Молла, - раз ты не бог и не ангел, то слезай и садись, как человек, рядом со всеми этими людьми. Почему же ты залез так высоко, на самое небо?»
Молла, о котором говорится в этом анекдоте, - Молла Насреддин, главный персонаж нашего народного юмора, балагур, шутник, мудрый и грустный насмешник.
Анекдоты Моллы Насреддина - общее достояние многих народов Востока. Под именем Ходжи Насреддина, Насреддина Эфенди, Эфенди он прошел по необъятной территории от Уйгурии до Сербии. Ему нипочем не только географические границы, но и временные. В приведенном выше анекдоте он современник Тимура. Другие анекдоты связывают его с другими историческими временами. Он везде, он всегда там, где народ чувствует потребность выразить свое состояние в крамоле, в насмешке, в сарказме, насолить власть имущим. В эпохи, когда мысли, как деньги, чеканятся только государством, он фальшивомонетчик.
Революция 1905 года, по выражению Ленина, пробудила угнетенные массы Востока, и, шагая по улицам старого Тифлиса, малоразговорчивый, погруженный в свои невеселые думы, сорокалетний Джалил Мамедкулизаде вдруг остановился, осененный счастливой мыслью: он нашел удивительно емкое, точное и, пожалуй, лучшее из всех возможных название для нового сатирического журнала, который собирался издавать: Молла Насреддин. (Позже это имя стало не только названием журнала, но и литературным псевдонимом самого писателя.)
«Молла Насреддин» станет журналом, бросившим вызов всем Тамерланам прошлого и настоящего, всем богам и мнящим себя богами, от имени тех, кто «внизу». Он будет духовным потомком древнего и вечно юного народного насмешника, которого позже так часто сравнивали с Тилем Уленшпигелем, что само это обстоятельство могло бы стать поводом для одного из его анекдотов.
Разрешение у бдительной цензуры было получено. Впрочем, в короткий период подъема русской революции цензуре на многое приходилось смотреть сквозь пальцы. В русских юмористических журналах печатались карикатуры, изображающие самодержца всероссийского Николая II с головой петуха.
«Оставим Николая-падишаха, - пишет Джалил Мамедкулизаде, - как же нам быть с нашими собственными повелителями, почему бы не справиться о самочувствии наших собственных падишахов? Разве же нет у нас своих Николаев? Разве сгинули все Мамедали-шахи Востока? Разве Мамедали одинок? Разве отстают от Николая все эти бесчисленные принцы, ханы, султаны, сановные и чиновные? Далее, что нам делать с чалмоносными насекомыми? До каких пор они будут обманывать несчастные мусульманские народы обещаниями рая и райских источников, высасывать у них кровь?»
7 апреля 1906 года вышел в свет первый номер иллюстрированного юмористического журнала «Молла Насреддин». С некоторыми интервалами он просуществовал 25 лет. Дж. Мамедкулизаде объединил вокруг журнала лучших представителей азербайджанской культуры начала XX века. В журнале сотрудничали драматург А. Ахвердов, журналист Омар Фаик, художник А. Азимзаде, великий революционный поэт-демократ М. А. Сабир.
Вокруг журнала создалось сильное течение азербайджанской литературы, получившее впоследствии определение «Школы Моллы Насреддина». За короткий срок журнал получил широкую популярность во всех слоях населения. Простой, доступный, разговорный язык, броскость и меткость карикатур, острота и конкретность затрагиваемых проблем - сделали журнал близким и понятным даже самой темной и неграмотной части народа. Известность журнала перешагнула далеко за пределы Кавказа. Он имел активных читателей, подписчиков, корреспондентов во всех странах Востока от Индии до Марокко. Журнал сыграл неоценимую роль в развитии демократических тенденций в литературах Турции и Ирана, Татарии, Узбекистана, Туркмении, Дагестана. Узконациональная локальность затрагиваемых проблем была чужда принципам «Моллы Насреддина». Он вскрывал язвы мусульманского мира в целом, бичевал пороки, присущие всему исламскому Востоку; не ограничиваясь только Востоком, боролся с западным колониализмом и, в меру цензурных возможностей, с колониальной политикой русского царизма. В своей критике журнал никогда не был декларативным, не страдал болезнью приблизительности. В Тбилиси, в редакцию «Молла Насреддин» шли письма со всех концов мусульманского мира, и, благодаря связям с многочисленными корреспондентами, журнал строил свои позиции на конкретных фактах, на проявлениях конкретного зла, имеющего точный адрес, причем писал о нем с точностью и поразительной достоверностью в деталях. Поэтому ему верили, доверяли, потому его боялись. И поэтому у него были смертельные враги самых разных мастей и оттенков. Его ненавидели царские сановники, «святые отцы» мусульманства, поэты, все еще воспевающие свидание соловья с розой. Тбилисский генерал-губернатор не раз запрещал издание журнала. Иранское правительство сжигало его экземпляры в пограничных таможнях. Мусульманский синклит принял специальную фетву (вердикт) о том, что убийца нечестивца Мамедкулизаде не подлежит наказанию. В Тбилиси был подослан наемный убийца, и предупрежденный Дж. Мамедкулизаде скрывался и носил в кармане пистолет. Его проклинали муллы в Баку и представители секты бехаидов в Ашхабаде. Ему писали угрожающие письма беки из Карабаха и фанатики из Дагестана.
Была у него и другая группа врагов, из числа пишущей братии. И если выпады газет, издающихся в Калькутте и Тегеране, в Баку и Казани, в Уфе и Петербурге, в Крыму и в Иране, Турции, носили в той или иной степени характер литературно-общественной полемики, то немало было и бульварных листков, печатающих нецензурные пасквили на великого писателя. Газета «Седа» обвиняла его в оскорблении чести нации. Вообще за свою жизнь ему пришлось выслушать немало истерических оскорблений от ретивых «патриотов» о которые успешно сочетали свой «патриотизм» с доносами в тайную полицию.
Царская цензура кромсала журнал, многие номера «Моллы Насреддина» выходили с совершенно чистыми или перечеркнутыми страницами. Тупые цензоры не догадывались, что эти вымаранные страницы, соседствующие с достаточно острыми допущенными материалами, приобретают еще более мощную взрывчатую силу.
В такой атмосфере издавал «Молла Насреддин» Дж. Мамедкулизаде, понимая, что при всех неизбежных уступках официальным предписаниям, его журнал является единственным источником света, разума, истины во мраке угнетения, лжи, ханжества.
Друг и многолетний соратник Дж. Мамедкулизаде писатель А. Ахвердов вспоминает, что могущественные враги «Моллы Насреддина», такие, как, например, Ереванские и Нахичеванские ханы, Карабахские и Гянджинские беки, когда приезжали в Тифлис, считали своим долгом нанести визит в редакцию журнала, чтобы выразить свое презрение его редактору с глазу на глаз.
Но после беседы с Дж. Мамедкулизаде некоторые из них круто меняли свое мнение и говорили так: «Да, конечно же, то, что пишет он, правда. Но нельзя же писать всякую правду».
Такой гибкий подход к правде, призыв к замалчиванию каких-то ее частей, довольствование полуправдой - было глубоко ненавистно нравственному максимализму Дж. Мамедкулизаде. В этом и заключается принципиальная разница между эстетической и этической платформой «Моллы Насреддина» и его антипода - буржуазного журнала «Фьюзат» («Удовольствие»). Редактор «Фьюзата» Алибек Гусейнзаде провозглашал: какой смысл писать о том, что мы видим, что есть, надо писать о том, что мы можем представить, домыслить. И «Фьюзат» последовательно воплощал эту программу, формировал литературу, далекую от конкретных жизненных проблем, от реальных нужд и забот народа. Эстетское служение красоте, культ изысканного слова, переусложненность языка, снобистское отношение к демократической литературе - вот принципы «Фьюзат».
Дж. Мамедкулизаде апеллировал в своем журнале не только к чувствам своих читателей, но и к их разуму. Объясняя разницу между Моллой Насреддином и настоящими, истинными моллами религий, Дж. Мамедкулизаде писал: «Вы, моллы, говорите: мусульмане, закройте глаза и смотрите на меня. Я же говорю: мусульмане, откройте глаза, смотрите на меня».
В дореволюционные годы в Азербайджане издавались десятки журналов и газет самых различных направлений. Издавались они литераторами, левыми и правыми, и такими, которые, как носки, могли быть и правыми и левыми, в зависимости от обстоятельств.
Эти журналы в первых своих номерах давали, как обычно, программные передовицы, определяющие позицию и платформу будущего издания. Любопытно сопоставить манифесты таких журналов, как «Фьюзат», «Шелале» и т. д. с фельетоном, открывающим первый номер «Моллы Насреддина». Все журналы старались обставить свой первый выход в свет с помпой и богатым антуражем, торжественно провозглашали свои высокие принципы, декларировали громкие лозунги, искали своего читателя, свой круг единомышленников, нащупывали настроение. «Молла Насреддин» тоже обращался к своему читателю, но как?
«С думой о вас явился я к вам, о моя братья мусульмане! С думой о тех, кому речь моя не по душе и кто под разными предлогами убегает от меня - погадать у гадалки, натравить собак, послушать сказки дервиша, поспать в бане или заняться другими не менее важными делами, Но мудрецы изрекли: «Обращайся к тем, кто не внемлет тебе».
Обращаться к тем, кто не внемлет - этому кредо Дж. Мамедкулизаде не изменил до последнего дня своей жизни.
Умер он в 1932 году в Баку. Он жил и работал при царском правительстве, при временном правительстве, при мусаватском правительстве, в меньшевистской Грузии, в шахиншахском Иране, в Советском Азербайджане и за всю жизнь свою не написал ни строчки неправды. Не написал ни строчки для ублажения кого-либо, с целью кому-нибудь понравиться.
Он говорил горькие вещи и неприятные слова. Никогда не заискивал он ни перед власть имущими, ни перед какими-нибудь конъюнктурными идеями, ни перед собственным народом.
«Есть определенная порода писателей: как только возьмут в руки перо, начинают сладко причитать: «Ах, моя прекрасная нация! Да быть мне жертвой твоей. Пока я жив, я готов пожертвовать ради тебя своей жизнью, о моя прекрасная нация. Ты краса всех наций!» Но Молла Насреддин, клянусь богом, не может врать: мы говорим от всей души, что такой народ мы любить не можем (возможно, найдется среди него два-три хороших человека)».
Такие слова мог написать только патриот, до последней кровинки, до боли любящий свой народ, для которого преданность своему народу является органическим чувством долга, а не рекламируемой добродетелью.
Высокое достоинство писателя, журналиста, общественного деятеля гордо и неподкупно пронес Дж. Мамедкулизаде через все соблазны и угрозы, через пустыню непонимания, через мрак невежества, фанатизма, ханжества, лжепатриотизма, колонизаторского произвола. И пришел в наше сегодня чистым и вечным.
* * *
Свои воспоминания Дж. Мамедкулизаде начинает горькой фразой: «Впервые в жизни открыв глаза, я увидел мрак. Первое, что я услышал в этой темени, было: «Аллаху-акпер, аллаху-акпер!» То были слова азана, который пел по соседству муэдзин.
Родина писателя - Нахичевань, давшая азербайджанской культуре выдающихся поэтов, ученых, архитекторов, художников, просветителей, граничит с Ираном. «Иранские края, - с присущим ему сарказмом писал Дж. Мамедкулизаде, - прославившиеся на весь мир своей религиозностью, всегда были для меня источником особой гордости, то есть постоянно благодарил аллаха, что явился на свет по соседству с такой священной страной».
Из Ирана через Нахичевань шли потоки обездоленных отчаявшихся людей, которые в поисках куска хлеба тянулись на бакинские нефтяные промыслы, где их ждала участь изгоев общества, неописуемые страдания, издевательства, полуголодное нищенское существование. Из Ирана шла и вся нечисть исламского Востока, переправлялись через пограничную реку Аракс религиозные шарлатаны, фанатические святоши, шло дремучее невежество, и это во многом определяло духовную атмосферу Нахичевани. Но здесь же, на этой земле, как естественный протест передового национального разума формировался круг - небольшая, но могучая кучка - просвещенных единомышленников, получивших европейское образование. К этой группе примкнул и Дж. Мамедкулизаде после окончания горийской семинарии. Блестяще владея несколькими восточными языками и русским языком (некоторые статьи написаны им на русском языке, сам он перевел и свой рассказ «Почтовый ящик»), Дж. Мамедкулизаде с помощью широкообразованного нахичеванского литератора Эйнали Султанова приобщился к европейской культуре. В элегическом письме Э. Султанову, написанном в последние годы жизни, Дж. Мамедкулизаде вспоминает далекие дни своей молодости. «Бывают часы, когда я вспоминаю прошедшие дни. Думаю, что брат мой Эйнали, как сорок лет назад, сидит рядом со мной, с молодым задором, страстно и горячо рассказывает о прочитанных книгах, русском просвещении, писателях Европы. И столько я наслушался тебя, что в конце концов и сам приобщился к миру просвещения. Знаю точно: если бы не было тебя, я остался бы простым сельским учителем, всеми забытым».
Долгие годы он преподавал в сельских школах Ереванской губернии и Нахичеванского уезда. Работая в юридических учреждениях, он вплотную столкнулся с ужасающими условиями существования народа. Уже взрослым, обремененным грузом культуры, знания, понимания, он оказался лицом к лицу с тем самым мраком, который увидел впервые, открыв глаза, Отныне ему суждено было жить в этом мраке. Жесточайший произвол царского колониализма, гнет исламского духовенства, ужасающие контрасты феодально-патриархального общества, безнаказанное самодурство сильных мира сего, начиная от сельского старосты, стоящего на самой низшей иерархии власти, невежество масс, бесправие мусульманской женщины - все это писатель знал не понаслышке, а увидел своими глазами, ощутил на ощупь, пережил мучительно и лично.
Учительствуя в селении Неграм, в 1894 году он написал свое первое прозаическое произведение «Истории селения Данабаш». Данабаш - такого селения нет на географической карте. Это обобщенный образ дореволюционной азербайджанской деревни. Это каждое селение на исламском Востоке, и ни одно, в частности. Как видно из «Легонького предисловия» к повести, автор имел в виду написать под этим заглавием цикл повестей и рассказов о жизни азербайджанской деревни конца прошлого столетия. Однако он написал лишь повесть «Пропажа осла» и начало повести «Школа селения Данабаш», которую уже при Советской власти переделал в одноименную пьесу. Таким образом, «Пропажа осла» является первой и последней законченной повестью Дж. Мамедкулизаде, и, перечитывая это гениальное произведение, поражаешься, что вышло оно из-под пера дебютанта в прозе. Полемично уже само название повести «Пропажа осла». Поэтика Востока веками культивировала систему изысканных образов с нормативными соловьями и розами (которые, увы, не перевелись и на страницах сегодняшней нашей поэзии), и вдруг такое антиэстетическое, грубо приземленное, броское в своей скромности и обыденности название - «Пропажа осла». Да, утверждает Дж. Мамедкулизаде всей системой своих образов, всей художественной тканью, авторской концепцией - это есть самая простая, незатейливая и обычная история о том, как бедный и предельно религиозный крестьянин Мамед Гасан потерял своего осла. А осел ему был очень нужен, так как Мамед Гасан уже несколько лет готовился, собирал свои пожитки, отказывая своей семье даже в самом скудном, чтобы совершить паломничество в святые места в Кербале,
Совершить паломничество в Кербалу он считает делом всей своей жизни. Как-то задумался дядя Мамед Гасан о своей горькой жизни и понял, что в ней не было никакого просвета, разве что два-три счастливых дня в самом раннем детстве. И только в будущем, в самых радужных мечтаниях видится ему как невозможное счастье длинный, изнурительный путь к святым местам поклонения.
Осел, которого ему удалось приобрести ценой неимоверных лишений, - предмет особой гордости дяди Мамед Гасана и его жены. А маленький сын их Ахмед тоже очень привязался к этому животному.
Есть еще в этом селении староста Худаяр-бек. Вот его портрет:
«Лет Худаяр-беку будет тридцать семь-тридцать восемь... Он высокого роста, с черными бровями и черной бородой. Лицо у него темное-темное, а глаза совершенно черные, и белков-то не видно. Бывает, когда Худаяр-бек надвигает папаху на лоб, получается прямо-таки жуткий вид: папаха черная, глаза черные, лицо темное: из-под надвинутой папахи зрачки так и блестят. Но все бы ничего. У Худаяр-бека на лице есть недостаток, большой недостаток: нос у него кривой. Не то, чтобы немного кривой, нет. Бывают разные кривые носы. Я видел много красавцев с кривым носом. А у Худаяр-бека нос крив до безобразия: в верхней части носа выдвигается большая горбинка, а ниже нос, подобно петушиному гребешку, идет круто налево».
История его карьеры:
«Два года как Худаяр-бек стал старостой селения Данабаш. Он не просто стал старостой, как другие старосты. Обычно старосту избирает население, а Худаяр-бек стал старостой иначе. Раньше, а именно два года тому назад, Худаяр-бек был рассыльным у главы. Случилось так, что тот вступил в брак-сийге с матерью Худаяр-бека. И вот в один прекрасный день население узнало, что старостой над ним поставлен Худаяр-бек».
Его нрав:
«Став старостой, Худаяр-бек сразу резко изменился. Начал с одежды. Обновив ее и вооружившись кизиловой дубинкой, он объявил, что отныне звать его не просто Худаяр, а Худаяр-бек. До тридцати человек Худаяр-бек посадил в кутузку только за то, что они по старой памяти называли его не Худаяр-беком, а просто старостой Худаяром».
Худаяр-бек - всесильный диктатор и абсолютный монарх в деревенском масштабе. И вот «одолжил» он осла дяди Мамед Гасана, чтобы поехать в город. А в город ему нужно было ехать вот почему, был у Худаяра близкий приятель Кербалай Гейдар. Умер Кербалай Гейдар два года назад, оставив все свое богатство красивой и еще молодой вдове Зейнаб. На эти богатства и на красоту Зейнаб зарится Худаяр-бек - закадычный друг Кербалай Гейдара. Впрочем, в этом нет ничего предосудительного по шариату... «Кто знает, быть может, если бы раньше умер Худаяр-бек, то Кербалай Гейдар захотел бы жениться на его вдове».
Но Зейнаб - личность гордая, цельная, несломленная, не хочет и слышать о Худаяр-беке. «Посланцу Худаяр-бека Зейнаб ответила, что пусть тот поорет и найдет себе пару, а такого, как Худаяр-бек, она бы и в слуги к себе не взяла».
Все эти преграды не представляют никакой реальной помехи для Худаяр-бека. Он едет в город, между делом продает осла Мамед Гасана (писатель тонко показал, что продажа осла не была продуманным планом Худаяр-бека, с такой же легкостью он мог бы совершить любой другой акт произвола по отношению к любому из своих сельчан), на эти деньги Худаяр-бек без особых церемоний подкупает мусульманского судью-кази, ханжу и проходимца. Тот без зазрения совести регистрирует заочно брак Худаяра с Зейнаб. Ведь это тоже допускается по шариату: присутствие женщины не обязательно, должен быть лишь свидетель - уполномоченный родственник вступающей в брак. Худаяр-бек выдает своего дружка Касимали за сына Зейнаб. А хорошо оплаченный кази охотно принимает его за такового. Обряд совершен. Круг замкнулся. Теперь уже Зейнаб, естественно, не признающая этого фиктивного брака, оказывается нарушительницей шариата, оказывается в оппозиции ко всей системе религиозного, государственного, морального правопорядка и бороться ей приходится со всем миром, потому что ведь «весь мир» - это тоже не абстрактное понятие, а конкретные люди, образ жизни, тот локальный и ограниченный строго мир, в котором живешь, законам которого подчиняешься, и нет тебе выхода из него.
В повести две самостоятельные линии, тесно переплетенные между собой при помощи зловещего образа Худаяр-бека. Первая линия - линия дяди Мамед Гасана, страшная в своей трагикомической обыденности история подавленного религиозным догматом человека, который страдает в попытке служить этим догмам верой и правдой. Дядя Мамед Гасан раб той самой идеи, которая его давит и уничтожает, он стремится только к одному - дотошному и прилежному исполнению всех ритуалов поработившей его религии. Осмыслить это противоречие наивный ум дяди Мамед Гасана не в состоянии. «И все же больше всего угнетала дядю Мамед Гасана одна мысль; он не сомневался, что все это совершалось по воле всемогущего аллаха. Не бывает на свете ни одного события, о котором не ведал всевышний. Вот взять случай с ослом. Ведь если с ослом случится что-нибудь, он отстанет от товарищей и лишится возможности ехать на поклонение. Как теперь это понять? Путь в Кербалу - благой путь. Раз кто-нибудь задумал поехать в Кербалу, надо, чтобы аллах ему помог в этом деле... Следовательно, аллаху безразлично, отправится дядя Мамед Гасан в паломничество или не отправится?.. Эти мысли терзали дядю Мамед Гасана».
По знойным дорогам, под палящим солнцем, тащится дядя Мамед Гасан от селения к городу, от города к селению, тщетно пытаясь напасть на след пропавшего осла. Ведь Худаяр-бек не удостоил его даже определенным и окончательным ответом.
Неумолимо приближается день, когда группа таких же одурманенных людей собирается торжественно двинуться в далекий путь паломничества. Дядя Мамед Гасан не может присоединиться к ним. Невозможно забыть страницы повести, описывающие проводы паломников, отчаяние, исступленный крик заливающегося слезами дяди Мамед Гасана: «Я не сумел поехать... не сумел... не пустили... помешали мне... похитили моего осла... съели... продали...»
Рушится и гибнет семья дяди Мамед Гасана. «В прошлом году Ахмед заболел горлом и помер. После его смерти два месяца горевала по нем мать и тоже приказала долго жить. Дядя Мамед Гасан каждый раз клянется, что и сына и жену его убила тоска по ослу».
Другая линия в повести связана с темой Зейнаб. Вся мощь феодально-мусульманского общества - религиозный кодекс, государственные законы, семейные условности, экономические неизбежности - обрушиваются на беззащитную женщину. Ее уговаривают, ей советуют, угрожают, вокруг нее вырастает глухая стена невозможностей.
«Какая нужна, сила, чтобы выдержать весь этот натиск, эти страдания, позор, угрозы, чтобы выступить против всех - кази, начальника, моллы, свидетелей, всего народа. Этой силы не было и не могло быть не то что у Зейнаб, но даже у ее бабушки и прабабушки... И когда Касимали повторил свой вопрос, она собрала все силы и, превозмогая отвращение, процедила сквозь зубы: «Согласна».
Человек сломлен. В нем убили самое ценное, что можно убить в человеке, - личность, достоинство, гордость, Вот выдержки из финальной страницы повести:
«Худаяр-бек без конца изводил ее. Это был на редкость сметливый человек. Мучая ее, Худаяр-бек добивался одной-единственной цели - стать хозяином всего имущества Зейнаб и ее детей, после чего он мог отпустить их на все четыре стороны... Когда наконец Худаяр-бек завладел всем, что принадлежало Зейнаб, ее дочерям и Великули, бедная женщина ушла от Худаяр-бека и поселилась в своем доме, где, правда, ничего не осталось, кроме пары старых циновок... Наконец Худаяр-бек сжалился над несчастной женщиной и, чтобы хоть немного облегчить положение Зейнаб, взял к себе Великули (сына Зейнаб) батраком, а Зибу (дочь Зейнаб) служанкой. Он назначил им такую плату, чтобы Зейнаб не умерла голодной смертью... Он не дал бы Зейнаб развода, во-первых, потому, что Зейнаб была еще не так стара, чтобы он хотел вовсе от нее отказаться, Ведь если б Зейнаб хоть немного любила Худаяр-бека, он и не удалил бы ее из своего дома. Надо быть справедливым, Зейнаб сама виновата в том, что Худаяр-бек отстранил ее от себя... Ведь с того дня, как она поселилась в доме Худаяр-бека, ни разу, ну, ни единого разу не улыбнулась. Во-вторых, Худаяр-бек не дал бы Зейнаб развода потому, что боялся, как бы кто-нибудь не женился на ней и не стал требовать с Худаяр-бека имущества детей...
Великули вышел. Скоро стемнеет, а надо еще напоить скотину. Опоздай он, Худаяр-бек поднимет скандал. Поплакав еще немного, Зиба уснула на руках у матери».
Какая боль за поруганного человека, какой мрачный мир безраздельно господствующего произвола. Пустыня, в которой ни одной живой человеческой души. В этой повести нет никакой отдушины, нет ни малейшего просвета, и это нельзя считать ее недостатком. Нелепо требовать от писателя, столкнувшегося с таким адом, оптимистических ориентиров. «Пропажа осла» - это глубоко трагическая констатация ужаса и мерзости жизни азербайджанской деревни XIX века. Своей безысходностью, беспросветностью тотального произвола книга Дж. Мамедкулизаде перекликается с произведением другого писателя начала XX века - с романом Фр. Кафки «Процесс». Глумление над личностью, вселенские масштабы жестокостей и нелепостей, зла и произвола, острая боль за оскорбленного и униженного человека, чудовищная всеобщность системы угнетения - эти ощущения и мысли возникают при чтении обоих произведений. Конечно, трудно найти более непохожие образцы литературы, чем «Процесс» и повесть Дж. Мамедкулизаде. Изощренная, модернистская проза Фр. Кафки и строгое традиционно-реалистическое письмо Дж. Мамедкулизаде нелепо сопоставлять по формальным признакам. Но их сближает нечто большее - тревога за личность в человеке.
«Пропажа осла» и «Процесс» отличаются друг от друга не только внешними формами, но и мировоззренческой оценкой жизни, философской концепцией. У Кафки, как это было отмечено не раз, зло метафизично, существование человека абсурдно, извечность его одиночества, безответность его SOS-ов - фатальны. У Дж. Мамедкулизаде зло конкретно, оно воплощено в реальных его носителях, в реальностях общественной системы, идеологии, классовых отношений. Мечта Мамед Гасана абсурдна в силу реальных исторических закономерностей. Одиночество Зейнаб обусловлено конкретными нормами мусульманского кодекса морали.
Повесть «Пропажа осла» по сей день остается непревзойденным образцом и вершиной азербайджанской прозы и в чисто художественном отношении. Строгое, документально точное письмо, емкость и лаконизм в описаниях, в обрисовке характеров, поразительные психологические открытия, ощущение щемящей грусти, создаваемое самыми простыми словами, сочность языка - обо всем этом можно было бы говорить и говорить. Кстати сказать, непереводимые языковые особенности Дж. Мамедкулизаде - одна из причин того, почему этот писатель еще не занял подобающего ему места в истории литературы XX века. Как и Зощенко, Дж. Мамедкулизаде принадлежит к таким мастерам сатиры, языковые принципы, языковое своеобразие которых является важнейшими, если не главными особенностями художественной образности.
В «Историях селения Данабаш» Дж. Мамедкулизаде поставил диагноз. Но мало поставить диагноз. В фельетоне «Микробы» он пишет: «Когда к больному приводят врача, тот первым делом слушает пульс больного, затем прикладывает ухо к его груди и говорит, что у тебя, мол, малярия или ангина. Но если врач ограничится лишь этими словами и покинет больного, не назначит ему лечения, то мы ему и ломаного гроша не дадим; но ежели врач, определив болезнь, даст малярику хину, страдающему ангиной пропишет йод, заболевшему холерой - бутин, а каждому больному смажет болячку йодоформом - тогда другое дело. А некоторые наши суесловные витии похожи на врачей, которые, послушав пульс больного, тут же спешат откланяться и ищут, куда положили свои шапки при входе».
И Дж. Мамедкулизаде ищет первопричины болезни, ее бациллы и микробы. Он пишет такие произведения сценических жанров, как «Мертвецы», «Сборище сумасшедших», «Школа селения Дакабаш», «Книга моей матери» и другие, сотни фельетонов, десятки рассказов, в числе которых шедевры: «Почтовый ящик», «Уста Зейнал», «Конституция в Иране», «Беспокойство», «Курбаналибек».
Одна из первопричин болезни общества - религия. Борьбе с религией посвятил Дж. Мамедкулизаде много произведений, и самое яркое из них - трагикомедия «Мертвецы».
Сюжет «Мертвецов» (пьеса была поставлена впервые на сцене в 1916 году) строится на излюбленном приеме писателя, которым он пользуется и в ряде других произведений, - парадоксальной ситуации, доведенной до абсурда. Гротеск в самой утрированной и уродливой форме.
В некотором захолустном городке один из почтенных людей получает письмо из Хорасана. Письмо это от... почившего в Хорасане несколько лет тому назад брата. Брат пишет о том, что он воскрес из мертвых и воскресил его некий Шейх Насрулла, святой человек и ученый муж, который занимается этим редким делом - воскрешением мертвых. «Теперь этот самый почтенный Шейх намеревается остановиться по пути на несколько дней в нашем городе и, помолившись на кладбище, поехать дальше. Как только получишь это письмо, сообщи всем братьям согражданам нашим, чтобы в седьмой день месяца раджаба они вышли встречать благочестивого Шейха и оказали ему достойные почести. Я и еще сто четырнадцать человек, вместе со мной воскресших и покинувших могилы, должны в течение недели возносить благодарственные молитвы... Если на то будет воля аллаха, через неделю я уже выеду на родину»,
Как самый респектабельный и уважаемый человек в городе почтенных гостей примет в своем доме Гаджи Гасан-ага. События разворачиваются в его доме. Вскоре объявляются и сами «чудотворцы» Шейх Насрулла и его сподручный Шейх Ахмед, обыкновенные шарлатаны, которым, однако, не откажешь в смекалке и в даре перевоплощения. Надменно и недоступно строят они из себя ученых святош, изъясняясь на премудром языке, обильно сдобренном арабскими и персидскими словами. На самом же деле Шейх Насрулла - самый низменный эротоман и гурман, и единственная цель этого маскарада - краткосрочные браки - сийге, допускаемые по шариату: узаконенная проституция. И благочестивые гаджи и мешади обильно поставляют Шейху своих девяти-десятилетних дочерей, мечтая этим приобщиться к вечному блаженству, став родственниками такого святого человека. Кульминация пьесы - сцена на кладбище, где наконец-то должно быть продемонстрировано невиданное умение Шейха воскрешать мертвых.
Человеку, впервые знакомящемуся с пьесой «Мертвецы», остается гадать, как автор и его персонажи выйдут из этого положения, из этой неумолимой ситуации. Приходят горожане, главным образом зажиточные люди (бедняки тоже были бы рады воскресить дорогих родственников, да денег на это у них нет), по очереди записывают своих почивших родичей. Все это воссоздано писателем с точными реалистическими приметами. Итак, все ждут чуда. И здесь Дж. Мамедкулизаде находит поразительный по своей неожиданности и силе поворот. Оказывается, дочь Гаджи Гасан-ага Сара, которую он записал на воскрешение, - жена Мир Багир-ага. А Мир Багир-ага отнюдь не хочет воскрешения своей старой жены, потому что собирается жениться на молодой. В отместку за Сару Мир Багир-ага бросает в лицо Гаджи Гасан-ага упрек: почему, если он честный человек, не записывает своего брата Гаджи Рзу? В эту систему включаются другие персонажи, и оказывается, воскрешение любого из почивших кому-то невыгодно. И неласковый прием ждет воскресших. Двери их домов закрыты для них, имущество съедено, семья разрушена.
Создается гротесковая ситуация - мир мертвых и живых, переплетаясь бесчисленными связями, взаимоотношениями, грехами, подлостями, предательствами, образует одну страшную фантасмагорию - мир, в котором одни могилы и живые трупы. На это, собственно, и рассчитывал Шейх Насрулла - порождение этого мира и его циничный нахлебник. Шейх Насрулла - тонкий знаток психологии и сознания этих людей, превратил свой незаурядный ум в самое подлое и низменное в природе, в орудие издевательства, насилия, глумления над человеком, оплевал его и самое святое в нем, его чувства, привязанности, его горе.
Пьеса перерастает из памфлета, разоблачающего религиозный фанатизм, в произведение, бичующее фанатизм вообще. Потому что дело тут не только в религиозном экстазе. Шейх Насрулла и тупая, аморфная масса живых мертвецов - это взаимозависимость стадного сознания и индивидуально яркой активности, направленной в сторону зла. Поэтому пафос «Мертвецов» актуален не только в борьбе с религией. В кругу ассоциаций, связанных с этой пьесой, - проблема фашизма и прочих эксцессов современного мира. Эта пьеса злободневна всегда и везде, где индивид подавлен, где личность растворена в некой безликой массе, мысль лениво аккомпанирует обще-утвержденным стандартам и шаблонам, сознание, оценка размыты в едином всеобщем мнении. И над этой толпой господствует пусть и калифом на час, гнет ее, делает с ней все, что хочет «сверхчеловек» в своей восточной ипостаси, с антуражем религиозного святоши - Шейх Насрулла. Часто сравнивают «Мертвецов» с бессмертным «Ревизором» Гоголя и по каким-то чисто внешним, фабульным, ситуационным признакам, что мне кажется натяжкой, и по общему идейно-гражданскому пафосу, что, безусловно, оправданно.
Но главное отличие «Мертвецов» от «Ревизора», при всем, что их сближает, не только в том, что в пьесе Дж. Мамедкулизаде есть, так сказать, позитивные герои. Главное отличие, мне кажется, в том, что Хлестаков, у которого «легкость в мыслях необыкновенная», в «Ревизоре» более или менее пассивный участник событий, он принимает, и то не сразу, навязанную ему ситуацию, а Шейх Насрулла в «Мертвецах» создает ситуацию сам. Дж. Мамедкулизаде ужасается и заставляет ужаснуться нас, задуматься о том, что с такой косной толпой может сделать Шейх Насрулла, если его интересы будут направлены не только к удовлетворению сексуальных влечений, как в данной фабуле, а на более общественно-исторически важные и опасные факторы.
В мрачном одиночестве ходит среди этих людей Искендер - сын Гаджи Гасан-ага. Гаджи Гасан-ага не может простить себе, что, послушавшись лукавого, послал его учиться в Европу. И вот вернулся Искендер, окончив свое учение, попал в этот неподвижный, уродливый мир и между глухими стенами невозможности общения, среди абсолютно неконтактных с ним людей пристрастился к бутылке. Он получил прозвище Пьяницы и в качестве Пьяницы Искендера на него смотрят, как на неудавшегося, духовного блудного сына, в общем-то неопасного. Образ Искандера создан в русле традиций, существующих, очевидно, во всех литературах мира во все времена. Образ молодого вольнодумца, «не согласного», при всем различии исторического, национального, психологического облика, прошел по литературе от Прометея, Гамлета до Чацкого, Чайльд Гарольда. «Белая ворона» в мире неподвижных застывших понятий, норм, догм, «Мыслящий тростник» среди наваленных штабелями мертвых бревен. Традиции этого образа в нашей литературе идут от Меджнуна, бросающего вызов устоявшейся морали, понятиям своего времени Вехи на его пути - герои М. Ф. Ахундова, Н. Везирова, А. Ахвердова,
Определение позитивный герой - в отношении Искандера тоже весьма условно. Искендер - весь в отрицании, его положительная программа - только лишь негативна. Он не приемлет мир своего отца и видит насквозь Шейха Насруллу. Он понимает, возмущается, сокрушается, обвиняет, но не действует, а пьет. Он, несмотря на все его проницательные речи, бессилен и потому одинок, одинок и потому бессилен, одинок и бессилен, и потому находит утешение только в водке. Мне кажется, не правы те, кто утверждает, что пьянство Искендера - это тактический прием; только в пьяном состоянии он может говорить слова, которые, будь они сказаны в трезвом состоянии, не простились бы ему, ну, нечто вроде гамлетовского безумия. Нет, пьянство Искендера - это и горе, и отчаяние, и бессилие, и боль, все что хотите, только не тактика.
В «Мертвецах» Дж. Мамедкулизаде ставит еще одну важную проблему - проблему ответственности интеллигенции, проблему просвещения. В пьесе, наряду с темной массой религиозных фанатиков, действуют и два интеллигентных персонажа: Гейдар-ага - почтовый чиновник и Али-бек - переводчик, получившие светское образование. Они всегда ходят вместе, очевидно, держатся друг за друга, близкие определенными навыками культуры, знаниями. Где-то за пределами пьесы они, возможно, тайком и выпытывают и изливают друг другу души, ехидничают насчет слепой веры гаджи-гасанов в чудеса Шейха Насруллы. Но на людях они безоговорочно лояльны ко всей чудовищности происходящего, к заблуждениям и иллюзиям темного сознания, они почтительны к шейху Насрулле, «восхищены» его невиданным даром. Это прирученные интеллигенты, приспособившиеся интеллигенты, продавшие душу, совесть, логику своих знаний и культуры в угоду общепринятому заблуждению. И Искендер не может простить этим Гильденстерну и Розенкранцу, если допустима такая параллель, предательства по отношению к тому свету знаний, который они должны были нести в темную массу, в инертное сознание, получая за это только плевки и побои. В современной азербайджанской поэзии есть стихи, посвященные герою «Мертвецов» Искендеру:
Да, Искендер, конечно, пил
и кличку «пьяница» носил.
Он видел, что вокруг него
Живые мертвецы;
Он думал день и ночь,
какой им жалкий жребий уготован.
И он ведь мог бы стать
чиновником почтовым,
не пил бы или пил бы в меру,
И жизнь его была бы тишь да гладь...
Не упрекайте Искендера:
большое бремя –
понимать.
Дж. Мамедкулизаде ненавидел прирученную, приспособившуюся интеллигенцию, отказавшуюся от своего святого долга нести свет разума, мысли, ясного сознания, бремя несогласия, бремя понимания. Писатель, всю жизнь боровшийся за просвещение, образование, культуру, четко отмечал важнейшую разницу между подлинной, жертвенной интеллигентностью и ее внешним лоском. Эта мысль наиболее емко выражена в словах Искендера: «Все твердят: изучай науки, будь ученым, но ни один из этих балбесов не сказал: изучай науки, будь человеком».
Человек во всем величии своего ясного разума, бескорыстной преданности своим убеждениям, истине, справедливости - вот нравственный идеал Дж. Мамедкулизаде.
Большое бремя понимания пронес Дж. Мамедкулизаде через все свои произведения крупных и малых жанров. Конечно, диапазон и масштабы понимания у Дж. Мамедкулизаде были неизмеримо шире и выше, чем у его героя Искендера.
Мы можем говорить о понимании проблем человека, общества, нации у Дж. Мамедкулизаде соответственно в психологическом, общественном и национальном аспекте.
В психологическом аспекте глубокое понимание писателем человеческой натуры проявляется в том, что он всегда берет его в сложном комплексе нравственных, философских, бытовых и эмоциональных связей. У Мамедкулизаде нет одноплановых героев, все его персонажи трехмерны, сочны, жизненны в подлинном значении этих слов. И что особенно хочется подчеркнуть, при всей своей яростной ненависти ко злу, писатель нигде не показывает, так сказать, априорных злодеев, Каждый из самых что ни на есть отрицательных и мрачных персонажей писателя имеет льготу - объяснение своим поступкам. Это не смягчающие обстоятельства, а реалистическая мотивировка поступков. Его злодеи не считают себя таковыми, им не откажешь в определенной последовательности, в системе собственных оценок жизни, оценок других людей, условий, они, эти отрицательные персонажи, действуют согласно собственной логике поведения, согласно собственному нравственному опыту, собственному пониманию и объяснению правды. И в этом победа Мамедкулизаде-художника.
Общественный аспект писательского понимания проявляется в том, что ни одно явление Дж. Мамедкулизаде не берет метафизически, изолированно. Он никогда не ставил каких-либо общеабстрактных проблем, занимающие его вопросы всегда конкретны. Он умеет ставить проблемы объемно, видеть их в диалектическом развитии. Он умел не только видеть, но и предвидеть. Оценивал проблемы не только в их нынешнем состоянии, но умел анализировать и варианты будущего. Видел и те новые проблемы, которые возникнут в случае утверждения даже его собственных идеалов. К просвещению, образованию призывали многие наши писатели. Но величие Дж. Мамедкулизаде в том, что он предвидел и «плоды просвещения», зорко различил и то отрицательное, к чему могла привести внешняя образованность.
Глубоко понимал Мамедкулизаде и национальные проблемы своего народа. Географическая участь народа, его исторические судьбы - повод для горьких раздумий Дж. Мамедкулизаде и в знаменитом фельетоне «Азербайджан» и во многих других произведениях. Наиболее полное воплощение эта проблема нашла в пьесе «Книга моей матери».
В «Книге моей матери» эти проблемы подняты до уровня философского символа, олицетворяющего всю суть исторического существования Азербайджана. Это пьеса-притча, в ее фабуле, построении, системе образов много элементов от фольклора, от народной сказки.
У матери Захра-бегин было три сына. Она послала их учиться - одного в Россию, другого в Иран, третьего в Турцию. И вот вернулись эти сыновья на родину, каждый со своим арсеналом, багажом чужих культурных наслоений, идей, другим образом мышления, другими нормами поведения и понимания. Они не приобщились к другой культуре, а переняли ее полностью, отказавшись от своей национальной самобытности. Теперь они не могут найти общего языка в прямом и переносном смысле слова не только друг с другом, но и со своей матерью. Трагедия трактуется Дж. Мамедкулизаде и как семейная, и как национальная, и как классовая. Братья, неконтактные между собой, еще более отчуждены от мыслей, дум, чаяний простого народа. И вновь Дж. Мамедкулизаде мучительно констатирует наличие пропасти между частью интеллигенции, которая видела путь к спасению лишь в абсолютном слиянии с другими, большими народами, в подчинении чужим культурным традициям, идеологическим течениям, этическим и эстетическим нормам. Самое парадоксальное в том, что каждый из сыновей считает себя истинным патриотом. Но такие патриоты не опасны ни для кого, они вполне устраивают и царские власти.
Глухая стена взаимного непонимания разделила трех сыновей, олицетворяющих три тенденции в общественном сознании Азербайджана в начале XX века, три течения, которые условно можно было бы свести к русофильству, пантюркизму и панисламизму.
Стены, стены, стены... Они встают, окружают, давят в «Книге моей матери», как и в «Мертвецах», и в «Сборище сумасшедших», и в «Историях селения Данабаш». «Каждая стена есть ворота», - сказал, кажется, Эмерсон. И Дж. Мамедкулизаде тоже ищет брешь в этой стене. В каждом, даже самом мрачном произведении у писателя есть светлая нотка, и связана она с Детством с большой буквы. С детьми и Детством. Этот свет чистого и непорочного Детства, на который зарится хищный мир исламского миропорядка, связан с образами младшего брата и сестры Искендера в «Мертвецах», с малышами-школьниками в «Школе селения Данабаш». Мотив Детства, как единственно счастливой поры и источника веры в жизнь, проходит, правда, очень глухо в «Пропаже осла», во многих фельетонах, рассказах. Детство человека и Детство народа. Детство народа - фольклор, сказки наших бабушек, колыбельные матерей, бесхитростные прибаутки пастухов - простодушных детей природы - все это противопоставляется Дж. Мамедкулизаде лживой и пышной литературе ханжеской морали, уродствам и мерзостям рабского существования - как нечто первичное, вечное, светлое и чистое. Вот в этом возвращении к истокам, к элементарным ощущениям природы, простым и основным ценностям человеческой жизни, - и видит писатель «ворота в стене», пусть очень узкие, выход из тупика, пусть очень тесный.
Говоря о «Книге моей матери», необходимо отметить еще один момент. Интернационалист до мозга костей Дж. Мамедкулизаде осудил в «Книге моей матери» три тенденции, ведущие, на его взгляд, к потере основных ценностей азербайджанской нации, ее духа, языка, традиций. Но почему-то в нашем литературоведении этот вопрос нередко стыдливо замалчивается. Мы как бы смущаемся говорить, что Дж. Мамедкулизаде, будучи яростным врагом панисламизма и пантюркизма, был таким же непримиримым противником русификаторской политики царского режима, осужденной Лениным. Но именно потому, что он был противником русификаторства, он был истинным и настоящим другом и пропагандистом русской культуры. Он любил русский народ искренне и достойно, но не как подданный Российского государства, а как человек, восхищенный гением нации, давшей миру Пушкина, Гоголя, Глинку, Толстого. В рассказе «Курбан-алибек» Дж. Мамедкулизаде вывел холопа в сане бека, раболепствующего перед царскими офицерами, жалкого и ничтожного в своем лакейском усердии. И посвятив этот рассказ памяти Гоголя, как бы еще раз противопоставил купленную лояльность знати связям высокого гуманизма, культурных ценностей, литературного единомыслия.
Его перо, безжалостное ко всем курбаналибекам прошлого и настоящего, было таким же жестоким и в отношении всяческих проявлений лжепатриотизма, дешевого базарного национализма, национального чванства. Любовь к родине - громкое гражданское чувство, но в то же время это одно из самых личных и интимных чувств на свете. О любви к родине говорить через громкоговорители как-то неловко. Во времена Дж. Мамедкулизаде, да и только ли в его время было видимо-невидимо «патриотов», вещающих о своей любви к родине «через громкоговорители», хотя, впрочем, в то время громкоговорителей, может, еще и не было. Они делали это с большой безопасностью для себя и с не меньшей выгодой. Дж. Мамедкулизаде презирал этот патриотизм напоказ как источник политического капитала, как средство к популярности, как апробированный метод срывания аплодисментов.
Искренность и бескорыстность любви к народу часто доказывается парадоксально: во имя этой любви нельзя бояться прослыть антипатриотом, очернителем, злостным нигилистом. Дж. Мамедкулизаде сегодня классик нашей литературы, его статуя возвышается на фасаде музея Низами в Баку, среди памятников великим сынам Азербайджана, и сейчас никто не осмелится обвинить статую в непочтительности к своему народу, в злопыхательстве и очернительстве. Но мало разве горе-патриотов, которые, признав, в силу неизбежности и школьных императивов, носителя тенденции, саму тенденцию не признают. Не признают, что только великая любовь может продиктовать самые жгучие обвинения, самые горькие упреки, самые мрачные описания.
При жизни Дж. Мамедкулизаде, когда он еще не был причислен к сонму классиков, такие обвинения бросались и ему. Обвинения в том, что он опозорил свой народ, показал его в неприглядном свете. И эти литературные пигмеи, пискливые патриоты, заботящиеся о том, как бы подороже продать свой патриотизм, могли выставлять себя охранниками чести нации, защищать Азербайджан от Дж. Мамедкулизаде - одного из самых высоких носителей чести и достоинства своей родины. Разве могли эти люди понять ту простую истину, что народ, способный рукой, глазами, умом и сердцем своего сына-художника оценить свои пороки, - зрелый народ, достигший высокой ступени самосознания.
Известный в начале века грузинский врач Топуридзе сказал о Дж. Мамедкулизаде: «Такие гениальные люди с сатирическим умом рождаются в тысячелетие раз! Счастлив тот народ, которому он принадлежит!»
Каждый азербайджанец может гордиться, что в нашей литературе был такой писатель, как Джалил Мамедкулизаде, еще по одной, и очень важной причине. Он жил и творил в сложную эпоху обострения национальных отношений, взрыва национальных чувств. И ни в единой строчке, ни в едином слове не допустил ни одного выпада ни против какого-либо народа, из тех, что населяют шар земной. Книги Дж. Мамедкулизаде переведены на русский, английский, французский, чешский, турецкий, персидский, арабский, грузинский, армянский языки, и ни один из этих народов не может обидеться на какое-нибудь неудачное выражение или двусмысленный оборот. Ни в каком издании не нуждается он в купюрах, многословных смягчающих комментариях. Высокое чувство интернационального уважения ко всем народам пронизывает все написанное им от политической статьи до частного письма.
В июне 1920 года волею исторических судеб Дж. Мамедкулизаде со всей семьей переехал в Иран. Очутившись в Тебризе, центральном городе Южного Азербайджана, Дж. Мамедкулизаде сразу же занялся организацией издания журнала «Молла Насреддин».
В Тебризе писатель не чувствовал себя почтительным гостем, не вмешивающимся в чужую жизнь. Метким глазом определив объекты своей сатиры, Дж. Мамед-кулизаде в первом же тебризском номере «Моллы Насреддина» опубликовал острые фельетоны, бичующие пороки иранской действительности, уродства жизни Тебриза. Первый номер журнала произвел впечатление разорвавшейся бомбы и был сразу же конфискован по приказу губернатора. Но писатель не отступил. Он опубликовал ряд программных фельетонов, вскрывающих самую суть проблем Ирана и Южного Азербайджана.
«В Иране, - пишет он в фельетоне «Нация», - нет слова «нация». В словарях, в тех местах, где должно стоять слово «нация», написано «личность)?. Именно по этой причине у нас национальные институты подменяются институтами личной власти, а вместо наших национальных предприятий осуществляются интересы отдельных личностей.
... Знаменитый философ древности Демокрит впервые произнес слово «нация» и объявил, что каждая страна имеет единственного хозяина - и это есть нация... под влиянием французского примера это восприняли многие национальности на земном шаре. Чувство национального достоинства и свободолюбие начали пробуждаться во всех странах, и мы в числе других слегка зашевелились. Но разница лишь в том, что мы не захотели подражать другим, мы построили для себя особую фабрику свободы, заботясь о том, чтобы продукция этой фабрики не походила на французские, европейские образцы, подобно тому, как стекольный завод не похож на швейную фабрику. И это потому, что между восточными и западными товарами всегда существует разница, точно так же возникла разница между западным и восточным свободолюбием. Институт нашей свободы зиждется на личностях, а не на нации. Поэтому в течение последних пятнадцати лет всегда, когда мы замышляли какое-нибудь предприятие для достижения свободы, неизменно выбирали из своей среды кого-нибудь в султаны, без разрешения которого мы не смели даже пикнуть. И это мы называли свободой! Что же касается нации, она только безучастно взирала со стороны, ибо она тысячелетиями привыкла смотреть на все так, со стороны. Я не говорю, какая из этих фабрик лучше, какая хуже. Каждый выбирает то, что. ему по душе. Пожалуйте, сударь, чего изволите. Только запомни хорошо то, что страна, общество - суть масса отдельных людей. И если ты не возьмешь в расчет духанщиков, башмачников, угольщиков, голодных братьев своих и сотворишь себе кумиров, тогда товар твоей фабрики среди других наций не будет ходким, и тебе придется в конце концов закрыть свою фабрику, остаться ни с чем. Тогда пеняй на себя»,
Каждый тебризский номер журнала удавалось издавать ценой неимоверных усилий, лишений, борьбы с цензурой, на этот раз шахской. За 1921 год в Тебризе было издано восемь номеров «Моллы Насреддина». В годы тбилисского издания, как говорилось выше, Дж. Мамедкулизаде объединил вокруг журнала передовую интеллигенцию. Сабир, Ахвердов, Ордубади, Гамкюсар, А. Незми и другие выступали на страницах журнала под псевдонимами «Хоп-хоп», «Мозалан», «Фланкес», «Демдемеки», «Мешади Сижимкули», «Даглаги» и т.д. В Тебризе почти весь журнал от начала до конца писал один человек - Дж. Мамедкулизаде (Молла Насреддин). Но различные фельетоны, корреспонденции, письма он подписывал псевдонимами своих старых друзей и сотрудников. Может быть, это давало ему иллюзию того, что и они здесь, даже те из них, кого уже нет в живых, рядом с ним в этом изгнании. В Тебризе Дж. Мамедкулизаде чувствовал острую тоску. Он задыхался в чадной атмосфере этой страны:
«На земле есть только два города, где бани топятся сухим навозом, - Нахичевань и Тебриз, - писал он в фельетоне «Дым», - никому не приходит в голову мысль о том, что жить на свете - это не только утром пойти в свою лавочку, а вечером набить живот едой и завалиться спать. Коль скоро ты обрек себя на жизнь среди зловонного запаха и дыма от навоза, горящего в банных топках, зачем тогда поносить другие нации и сынов этих наций, которые не душат соседей банным дымом? Повсюду дым, дым. В компаниях и домах - табачный дым и винный перегар; на улицах - дым бань; в сознании - дым предрассудков; в душах, сердцах - дым, косности. Короче говоря, нация задыхается в дыму. И задыхаясь, она ждет спасения. Нация задыхается. Дым, дым обволакивает ее со всех сторон. Если не отозваться на ее призыв о помощи, может случиться так, что нация погибнет. Надо спешить!»
В Тебризе, как свидетельствует супруга писателя Гамида-ханум, Дж. Мамедкулизаде почти одновременно получил два приглашения. Из Баку и Тегерана.
«2 мая (1921 года) Дж, Мамедкулизаде получил телеграмму из Баку от Азревкома о том, что он единогласно избран комиссаром просвещения, приглашают его с семьей вернуться в г. Баку, - пишет Гамида-ханум в своих воспоминаниях. - Пришел Элеви (тебризский знакомый Дж. Мамедкулизаде), он уговаривал Мирзу Джалила не ехать, т. к. там уже теперь делать нечего; здесь можно принести больше пользы, разбудить, оживить народ и т. д. Затем он передал, что получено известие из Тегерана - хотят предложить Мирзе Джалилу стать во главе просветительных учреждений».
Итак, по иронии судьбы - два правительства - Азербайджанское советское и правительство шахского Ирана предлагают ему портфель министра просвещения. Общественный строй, за торжество принципов которого Дж. Мамедкулизаде боролся в течение долгих лет, и общественный строй, непримиримым врагом которого был и остался. Обратимся вновь к свидетельству Гамиды-ханум.
«Мирза Джалил говорил мне так: из Баку Азревком приглашает меня на пост комиссара просвещения, но я не чувствую себя способным служить кому бы то ни было. Там я буду просить дать мне возможность по-прежнему издавать журнал «Молла Насреддин». Мое призвание - критиковать, осмеивать все достойное смеха. Надеюсь, что там ныне полная свобода печати, это более всего прельщает меня».
24 мая 1921 года Дж. Мамедкулизаде со всей своей многочисленной семьей отправился из Тебриза в Баку. Он взял с собой около десяти тебризских детей для обучения в Баку.
Дж. Мамедкулизаде горячо приветствовал советскую власть в Азербайджане и начал служить ей в своем единственном и неизменном амплуа - обличителя недостатков. Но деятельность Дж. Мамедкулизаде как писателя и редактора сатирического журнала в Советском Азербайджане приобрела качественно иное значение. Если раньше в Тбилиси и Тебризе он обличал пороки всего общества, вел яростную борьбу с господствующей идеологией, с господствующим строем, с целью их низвержения, то в Советском Баку он ведет борьбу во имя утверждения социалистического строя, во имя торжества нового общества, новой идеологии, новых отношений, против всего того, что мешало их развитию. Как и раньше, сатирическое перо Дж. Мамедкулизаде остро и беспощадно. Он метко прицеливается и разит наповал все пережитки прошлого в быту, в сознании людей, в их взаимоотношениях. Но писатель зорок и к тем недостаткам и болезням роста, которые возникают в процессе здорового в целом развития нового общества. Комчванство, рецидивы бюрократизма, догматизма, любование звонкой фразой - все это не проходило мимо внимания писателя. Не оставлял в покое он и своих старых врагов - западный империализм, восточный деспотизм. Эта критика Дж. Мамедкулизаде не всегда правильно воспринималась. Выступая на XVI съезде коммунистов республики, секретарь ЦК Компартии Азербайджана Р. Ахундов говорил: «Меня удивляет отношение товарища Чичерина к журналу «Молла Насреддин». «Молла Насреддин» - беспартийное издание. Со дня своего появления на свет, в течение 20 лет журнал ведет борьбу против иранских феодалов, иранского деспотизма. Это известно широким народным массам. В советское время стоит журналу опубликовать какую-нибудь незначительную статью о негодных законах иранских феодалов, как товарищ Чичерин утверждает, что это наносит ущерб нашей дружбе с Ираном. Мы считаем, что этого нельзя допускать».
Советское правительство создало все условия для плодотворной работы писателя Дж. Мамедкулизаде и для успешного издания журнала «Молла Насреддин». По решению ЦК Компартии Азербайджана журналу была отпущена крупная сумма денег. 2 ноября 1922 года вышел первый в советское время номер журнала. Решено было также собрать деньги на создание самолета «Молла Насреддин».
Дж. Мамедкулизаде был избран кандидатом в члены АзЦИК. Он был активным членом Комитета нового алфавита, в составе правительственной делегации Азербайджана, возглавляемой председателем АзЦИК Агамали-оглы, совершил поездку в Крым, в Татарию, в среднеазиатские республики с целью пропаганды латинизированного алфавита.
Творчество Дж. Мамедкулизаде было в центре внимания общественности. Издавались его книги, в Баку был проведен широкий общественный литературный суд-диспут над героями пьесы «Мертвецы», на котором присутствовал председатель Совнаркома республики Н. Нариманов.
Но при всем этом было бы нечестно умолчать и о тех драматичных моментах, которые омрачали последние годы жизни великого писателя, о грубых и необоснованных выпадах всяческих литературных недоучек. Хрестоматийный глянец не должен заслонить от нас и то горькое, что было в судьбе писателя.
Свое эссе о Мирзе Фатали Ахундове Дж. Мамедкулизаде начинает так: «О Мирзе Фатали надо писать много, либо не писать вовсе. О Мирзе Фатали надо писать хорошо, либо не писать вовсе».
Эти заповеди верны и по отношению к самому Дж. Мамедкулизаде. Но к ним необходимо добавить еще одну заповедь: о Дж. Мамедкулизаде надо писать правду, либо не писать вовсе.
Эту правду заслуживает и его светлая память, и он сам своим бессребреническим служением истине, и наше общество, воздавшее должное памяти великого писателя, издавшее и переиздавшее его книги миллионными тиражами, воздвигнувшее ему памятники, назвавшее его именем улицы и площади, театры и библиотеки. А правда заключается в том, что в последние годы Дж. Мамедкулизаде работал в обстановке травли, непонимания, изоляции. Его, чародея слова, какие-то безграмотные полуписатели обвиняли в языковых погрешностях. Его, патриота своей страны до мозга костей, обвиняли в выпячивании темных сторон, в смаковании недостатков. Некий И. Дубинский отмечал в журнале «Революция и культура» «удивительный факт»: В Советском Азербайджане издается либеральный и свободомыслящий журнал «Молла Насреддин». Для издания журнала отпускается достаточно средств. На самом же деле этот журнал является органом лишь только своего редактора. Надеемся, что этому будет положен конец».
Перед Дж. Мамедкулизаде было поставлено категорическое требование смягчить критику Иранского правительства, и в частности деспота Реза-шаха Начальник Главлита X. Терегулов в своем предписаний Дж. Мамедкулизаде указывает, что «во всех материалах, публикуемых в «Молле Насреддине», обязательно должна стоять его резолюция с разрешением».
В 1925 году Дж. Мамедкулизаде пишет письмо к М. С. Ордубади: «Давно я пришел к этой мысли, и теперь подвернулся хороший повод привести эту мысль в исполнение. Мое твердое решение отказаться окончательно от издания журнала «Молла Насреддин», сидеть дома и попросить у нашего правительства 5-10 рублей пенсии, думаю, что на это я имею право, или же искать какой-либо другой источник небольшого дохода. Но я повторяю, если после этого в журнале появится мое имя и я обжалую это, то никто не должен обижаться на меня...»
С 1926 года журнал выходит без редакторской подписи Дж. Мамедкулизаде, он подписывается к печати «Редакционной коллегией».
В те годы, когда Дж. Мамедкулизаде просил о небольшой помощи, в Баку был открыт памятник Сабиру, другу и соратнику Дж. Мамедкулизаде, поэту, который истинное направление своего таланта нашел на страницах «Моллы Насреддина». Дж. Мамедкулизаде забыли пригласить на официальную церемонию открытия памятника. Вспоминая Сабира, умершего в 1911 году, Дж. Мамедкулизаде думал о том, как иногда важно вовремя умереть.
В 1923 году был проведен «Вечер Моллы Насреддина». Вот как описан этот вечер в воспоминаниях Гамиды-ханум:
«Мы все были там: сидели во втором ярусе в ложе. Мирза Джалил нервничал, что-то не ладилось, почему-то в антрактах музыки не было. Устроители юбилея где-то кутили, и музыка играла для них. После второго акта занавес не поднимали, публика недоумевала. Оказывается, артисты не хотели продолжать играть, т. к, устроители обещали после второго акта заплатить им следуемые деньги и не дали... Получился большой скандал. Мирза Джалил был возмущен, он всем нам объявил сейчас же ехать домой. Мы уехали. Мирза Джалил тогда по дороге мне сказал: «Я больше никогда не соглашусь на устройство юбилея».
Читая это тягостное описание, я вспомнил рапповский бойкот юбилейной выставки Маяковского. И я подумал о том, что многое сближает Маяковского и Дж. Мамедкулизаде - в судьбе, в литературном характере, в некоторых бытовых черточках. Эта близость в большом - оба они ненавидели лицемерие, ханжество, оба они были ершистыми, колкими, дерзкими и озорными в своих сочинениях и легкоранимыми в жизни. Эта близость и в мелких, но любопытных черточках характера, Дж. Мамедкулизаде, как и Маяковский, подав руку несимпатичному ему человеку, сразу бегал к умывальнику. «Нечистоплотных людей он узнавал по запаху», - пишет Гамида-ханум.
В 1931 году исполнилось 25 лет со дня выхода первого номера «Моллы Насреддина». На вопрос Гамиды-ханум, почему не отмечается 25-летний юбилей журнала, Дж. Мамедкулизаде ответил: «Я им сказал, что рано праздновать 25-летие. Даст бог, отпразднуют 75-летие». Это была ирония. Он не забыл, как в 1923 году оскандалили юбилейные торжества журнала кМолла Насреддин».
7 января 1931 года вышел последний номер журнала «Молла Насреддин». Джалил Мамедкулизаде пережил свое детище на год без трех дней. Умер он 4 января 1932 года.
Последние годы Дж. Мамедкулизаде были омрачены тяжелыми телесными недугами, материальными затруднениями, семейными неурядицами. Покончила жизнь самоубийством приемная дочь писателя Мина.
Сильно ухудшилось здоровье писателя. В письме секретаря журнала «Молла Насреддин» Председателю Совнаркома Азербайджана говорится, что Дж. Мамедкулизаде сильно болен, нуждается в курортном лечении, но не имеет материальных возможностей для этого. Правительство выделило Дж. Мамедкулизаде 200 рублей и путевку в Кисловодск. «В конце декабря 1930 года, когда Мирза Джалил возвращался из Кисловодска домой, - вспоминает Гамида-ханум, - то пользующий его доктор дал ему запечатанный конверт и просил его передать доктору, который в Баку будет его лечить. Мирза Джалил впоследствии сам мне признался, что в Баку он не вытерпел, вскрыл и прочел письмо. Между прочим там было написано: у больного песня спета, больше двух месяцев не протянет. В декабре 1931 года он сказал мне: «А все-таки доктор не угадал. После его приговора я прожил еще 10 месяцев».
Усталость и разочарование, обусловленные ухудшением здоровья, житейскими неурядицами, сказываются в его письмах. В письме из Кисловодска он пишет Гамиде-хаыум: «Шлю привет моей дорогой Гамиде из далекого Кисловодска и благодарю ее за то, что подарила мне двух сыновей. В эти трудные для меня дни они стали моими умными помощниками». Вот строки из другого письма: «Дорогие мои, пишите мне почаще о новостях, только не о политике! Жизнь уже искалечена. Жду моего отца Эдю».
Эдя - это Мидхат, старший и любимый сын писателя, которого он ласково называл своим отцом. Гамида-ханум, пережившая и Мирзу Джалила, и Мидхата, в своих воспоминаниях, говоря о своей беременности Мидхатом, написала поразительную фразу: «Я ждала рождения нашего покойного сына Мидхата».
Мидхат был самой большой привязанностью Дж. Мамедкулизаде. Когда Мядхат окончил институт и получил назначение на север, Дж. Мамедкулизаде был сильно огорчен отъездом любимого сына надолго в далекий северный край, где он мог заболеть при своей нежной и хрупкой натуре, у него и денег не было купить Эде теплое пальто, и это его мучило. После отъезда Мидхата Дж. Мамедкулизаде сильно грустил, с нетерпением ждал писем от сына. «Нет ли писем от Эди? - спросил он однажды у жены и совершенно неожиданно добавил: - Боюсь, получим мы известие о его смерти». «Недаром беспокоился бедный отец, - пишет Гамида-ханум, - его слишком чувствительное сердце чуяло беду. Нежный организм южанина не выдержал сурового северного климата. Эдя там заболел». Мидхат умер от скоротечной чахотки день в день через пять месяцев после смерти отца и похоронен возле него.
Гамида-ханум вспоминает: «Мирза Джалил всегда говорил, что детей надо питать усиленно, а то заболеют и погибнут, но на это усиленное питание у него Не хватало средств, он волновался, мучился, был нервен и раздражителен, а идти просить - стеснялся - не хотел, в душе он полагал, что его недостаточно оценивают. Мы не могли приобрести дров; в один из декабрьских вечеров, когда свирепствовал страшный норд со снегом, Мирза Джалил осторожно зашел к сыновьям и, выходя оттуда, проговорил: очень холодно, в голову ничего не полезет, надо чем-нибудь протопить печь. Он пошел в свою комнату, открыл шкаф, где хранились черновики его произведений, стал их просматривать и бросать на пол. Я встревожилась, подошла к нему и спросила, что он думает делать, он ответил, что хочет протопить печь. Я стала просить его не жечь черновики, они могут еще пригодиться. Лучше поищем какую-нибудь деревянную вещь. Он ответил, что все, что можно было, он уже сжег. Я с болью сердца смотрела, как он, им самим исписанные бумаги, большими пачками стал укладывать в печь и зажег спичкой; потом постепенно подбрасывал в печь черновики, Я чувствовала, что это большая потеря, но противоречить не смела, он был очень раздражителен. Наконец он запер печь и опять пошел в комнату сыновей и, вернувшись, сказал: «Печь горячая», он был доволен и спокойно лег спать. Это он в последний раз топил печь».
Воспоминания Гамиды-ханум (они написаны на русском языке) - не академические мемуары, не холодные конспекты фактов и событий, а горькие свидетельства сердца, и я позволю себе привести еще несколько отрывков.
«Мирза Джалил ходил пасмурный, видно, у него были какие-то неприятности, но он не хотел об этом говорить. Ночью меня разбудил какой-то стон: смотрю, Джалил так тяжело стонет, будто его душат, я его с трудом разбудила. Он рассказал следующее: «Я видел во сне, что меня судили, обвинили и приговорили заживо замуровать в подвале, меня спустили в подвал, заложили кирпичами дверь, затем стали закидывать и единственное окошечко у потолка. Я стал кричать и стал просить хоть -окно оставить, не лишать меня воздуха». Только после этого он мне сказал, что у него были неприятности по делам журнала».
В последние месяцы своей жизни он часто думает о смерти. «Я умру внезапно и никому не доставлю хлопот, - говорит он Гамиде-ханум в последние декабрьские дни 1931 года. 3 января он сказал жене: «Сегодня встретил очень много похоронных процессий. Как много умирает народу».
«... Вечером, - вспоминает Гамида-ханум, - никого из детей дома не было; Мирза Джалил отдыхал на своей постели, а я шила в столовой, он встал, умылся, прошел в комнату Эди, взял оттуда свою кеманчу (азербайджанский народный струнный инструмент), опять вернулся к себе и стал играть, он играл так хорошо, что я оставила работу, слушала его, последний аккорд его был особенно красив, жалостливо хватал за душу, у меня слезы навернулись на глаза. Окончив, он понес осторожно кеманчу и поставил на прежнее место. Это была его последняя игра».
4 января состояние Джалила Мамедкулизаде внезапно ухудшилось. Ему сделали укол, массаж, вызвали врачей. Пришел старый сотрудник по журналу Омар Фаик, который вместе с Дж. Мамедкулизаде основал «Молла Насреддин» (он был репрессирован в 1937 году, посмертно реабилитирован).
- Не надо звать врачей, позвоните Мидхату на работу, пусть скорей придет, - сказал Джалил Мамедкулизаде и сам повторил номер его телефона. Но когда прибыл сын, он уже не был в сознании. Последними его словами были: Эдя пришел?
«Вдруг с лица больного кровь отхлынула, последний раз воздух вышел из горла, и он затих навеки.
Было три часа дня 4 января.»
Так кончаются воспоминания Гамиды-ханум.
Когда я с тяжелым сердцем дочитал последние строки воспоминаний Гамиды-ханум о Джалиле Мамедкулизаде, он вдруг встал во весь рост передо мной и я впервые ощутил его всего так зримо, живо: и то, как он мыл руки после рукопожатия неприятного человека, и то, как он играл на кеманче, и то, как топил печь. Никогда со страниц своих книг не вставал он так близко и грустно, никогда по этим сочинениям я не узнал бы его так хорошо, как из этих воспоминаний, хотя, естественно, без своих книг он не был бы и таким значительным героем воспоминаний. Они дополняли друг друга в воссоздании образа Дж. Мамедкулизаде - его собственные произведения и то, что написано рукой его высокообразованной, тонкой, умной подруги. Я понял, что люблю Дж. Мамедкулизаде не только как писателя, чьи книги, наряду с произведениями Сервантеса, Гоголя, Достоевского, Чехова, Толстого, являются для меня высочайшей школой прозы, не только как учителя в его отношении к собственному народу и другим народам, но и просто как человека.
Я думаю о нем с уважением и почтением и с нежностью. Я думаю о нем как о дедушке, отце моем, как о моем брате, сыне, внуке. Не спешите обвинять меня в кощунстве за то, что я говорю о Дж. Мамедкулизаде, как о брате, сыне, внуке.
Великие писатели - ровесники всех поколений. Джалил Мамедкулизаде был духовным ровесником поколения моего отца. Мое поколение тоже чувствует в нем ровесника и мудрого брата, отвечающего на многие наши вопросы и проблемы. И я думаю о том, что мы умрем, наше поколение уйдет, а он останется, став ровесником моего сына. Сын всех времен, он спутник каждого поколения. И поколения, идущие вслед за нами, наши сыновья и внуки откроют в нем своего современника и оставят его своим потомкам.
И я радуюсь счастливой судьбе человека, пронесшего через свою неласковую жизнь тяжкое бремя понимания.
1967 г.