Анар

ГРУЗИНСКАЯ ФАМИЛИЯ

Copyright – Издательство «Известия», Москва 1989 г.

Перевод с азербайджанского – Я. Садовского.

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

Телеграмма была совершенно нелепая: «Мурадову Октаю прилетаю двадцать девятого рейсом 203 встречай».

Хорошо еще, что телеграмма попала к маме, а не к сестренке. Она у меня обожает детективные ситуации.

«Кого же я все-таки еду встречать?» - думал я, сидя в кресле аэрофлотского автобуса.

Мы ехали по еще сонным улицам, я разглядывал просыпающийся город и не мог сосредоточиться на мысли, кто же автор анонимной телеграммы.

Город лучше смотреть рано утром. Днем облик города определяется ритмом движения. А рано утром, сбросивший свои одежды, косметику - потоки людей и транспорта, рекламу, - с молчаливыми витринами и афишами, оголенный, город обретает свою каменную суть. Утро - это пластика застывших форм, фактуры камня. Гулко раздаются шаги одинокого прохожего на пустынной площади.

Кто же прилетает?

Теряясь в догадках, я вдруг обнаружил, что автобус уже подъезжает к новому зданию аэропорта, которое у меня, архитектора, всегда вызывает критический зуд.

Через несколько минут, я уже стоял на открытой террасе и не сводил глаз с трапа, по которому сходили пассажиры.

Боже мой! Нелепо, несуразно, невозможно! Я узнал ее в тот короткий миг, пока она еще не надела большие черные очки.

- Октай! Слава богу, а я уж думала, что ты не получил моей телеграммы.

- Где твой багаж?

- Да нет у меня никакого багажа. Дорогой, упрячь меня быстренько куда-нибудь. Сможем мы сразу найти такси?

- Пошли, - сказал я. - Мадам скрывается от всемогущей мафии?

- Все объясню в такси. Скорее! Ой, даже не верится, что я в Баку. А ты совсем не изменился...

Мы сидели в такси, и она жадно и торопливо разглядывала убегающие назад здание аэропорта, дорогу, высокие фонари.

- Какой роскошный аэропорт! Очень похож на Бейрутский. И давно его построили?

- Уже три года, - сказал я. - Может, ты все-таки...

- Да, да, да, не сердись. Слушай, я чертовски рада тебя видеть. Я, собственно, затем и приехала...

- Прекрасно, но почему это обставлено такой тайной?

- Интересно! - удивилась она и перешла на шепот, - Я, замужняя женщина, приехала на свидание к своей первой любви, и ты хочешь, чтобы здесь не было никакой тайны?

Эсмер была моим другом детства, но никогда - моей первой любовью. Так, чуточку нравилась...

- Знаешь, мы недавно вернулись из Болгарии - Джемала переводят на Ближний Восток...

Джемал - это ее муж, дипломат, работал чуть ли не во всех странах Европы чуть ли не вторым секретарем посольства. Впрочем, последнее время, кажется, действительно был вторым секретарем... Мне Джемал не нравился с первого дня знакомства постоянно и неизменно, хотя за последние восемь-десять лет мы с ним почти не встречались.

- Слушай, - начала она. Та взволнованность и какой-то тревожный, даже чуть истеричный энтузиазм, с которым она ступила на бакинскую землю, как грим, постепенно сходил с ее лица, уступая место нервной озабоченности. - Я удрала, понимаешь, удрала от мужа, от друзей и даже от портнихи, хотя у меня сегодня очень важная примерка. Правда, не навсегда, только на один день - вечером улечу обратно. Прилетела поздравить тебя с днем рождения, хоть ты, кажется, и не очень рад мне.

- Не говори глупостей. Я оцениваю всю глубину твоей жертвы, тем более что ты даже опережаешь события. Исторический день моего явления в этот бренный мир - завтра.

- Как завтра? Ведь двадцать девятое - сегодня.

- Да, но родился я тридцатого апреля. Как раз ко дню Международной солидарности трудящихся.

- Неправда! - воскликнула она так решительно, что даже я сам на миг усомнился. - Прекрасно помню, что мы отмечали это двадцать девятого.

Волна нежности к этой, такой чужой теперь мне, женщине в платье чуть ли не от самого Диора, к несостоявшейся первой моей любви захлестнула меня. Вспомнилось, как в год окончания школы мы с мамой решили перенести мой день рождения на субботу. Действительно, тогда это было двадцать девятое число. Ко мне пришел весь класс. Эсмер впервые была у нас в гостях. И запомнила, пронесла через время, страны, чужие лица, чужие даты, как пронес этот вечер и я сквозь свои непутевые годы.

Именно в этот вечер она остригла свои длинные косы. Помню, наш учитель математики Бабаев, объясняя нам какую-нибудь теорему, вдруг останавливался и читал рубай Омара Хайяма или бейт из Физули. Большой поклонник восточной поэзии, он называл длинные косы Эсмер «Шаби-Елда» - самая длинная ночь года, традиционный образ черных кос в восточной поэзии. Он был удивительным человеком, наш математик. Толстый и добрый, порой строгий и весьма шумный. А умер тихо, как тихо и незаметно перестают ходить часы.

Джемал тоже был нашим учителем. Он пришел в нашу школу, когда мы были уже в десятом классе, и был старше нас лет на восемь-девять, не больше. Преподавал нам английский язык.

- Ну рассказывай, как ты живешь?

- Лучше ты расскажи. Все путешествуешь?

- Да, - ответила она, - главным образом проживаем по заграницам. Но и в Москве - отдельная трехкомнатная квартира. Мусоропровод, раздельный санузел, черный кафель, неспаренный телефон, метро в двух шагах.

- Чего ты злишься? Я чем-нибудь обидел тебя?

- Какая тонкость чувств, какая чуткость! Обидел?! Я примчалась как угорелая - чего это мне стоило! - чтобы поздравить его, а он делает постную мину, и вообще сегодня не день его рождения.

Я засмеялся.

- Это просто праздник для меня, что ты приехала, но что я могу поделать, если родился не сегодня, а завтра? Твой приезд окутан таким туманом таинственности, обставлен такими предосторожностями, что мне, право, совестно допытываться.

- Ну, слушай: жена одного атташе в Москве давно уговаривала меня составить компанию - съездить в Загорск с субботы на воскресенье. В последний момент я подсунула ей свою подругу, а сама махнула сюда.

- Но к чему такая секретность?

- Мы с Джемалом давно собирались приехать в Баку погостить. Родственников у нас, сам знаешь, здесь уйма. Я уж и подарки для всех приготовила, а то скажут: «Полсвета объездила...» И вдруг, представляешь, увидят меня тут! А приехать все не удается...

Она неожиданно остановилась и добавила совсем по-детски:

- Я так соскучилась по Ичери-Шахар.

Она жила когда-то в Ичери-Шахар, Крепости, старой части Баку. Две маленькие комнатушки под лестницей в ветхом двухэтажном доме. Окна одной из комнат смотрели на тесный грязный дворик, другая комната вообще не имела окон. Там при тусклом свете маленькой лампочки мы готовились к экзаменам, зимой грели руки у керосинки. Мать Эсмер все приговаривала: будь в доме мужчина, и здесь можно было бы пробить окно на улицу... Как у многих из послевоенного поколения, у Эсмер было трудное детство.

- А почему ты ничего не сказала Джемалу?

- Странный вопрос. Ты разве не помнишь, какой он? Нисколько не изменился.

Да, я помнил. Как только Эсмер окончила школу и они были помолвлены, он запретил ей встречаться со своими бывшими однокашниками. Даже в классе я ловил его косые взгляды, когда Эсмер хохотала, шутила с нами. Наш возраст - наша общая территория. На этой территории он был чужаком и, видимо, остро переживал это. Впрочем, это я понял позже.

Она поступила в институт иностранных языков, а он уже преподавал там, и через год они поженились. Как-то Эсмер обзвонила нас и пригласила к себе. «Только точно в двенадцать».

Мы пришли - мальчики и девочки, еще недавно запросто хлопавшие друг друга по плечу. Как сейчас помню этот тягостный визит. Мы попали в неимоверно чистую, аккуратную квартиру, обставленную самой «модерновой» мебелью, и увидели Эсмер, которая казалась деталью этого благополучия, казалась растерянной, испуганной, не знающей, где бы ей притулиться. «Он на лекции до двух часов, у нас в распоряжении два часа», - сказала она, и всем стало еще более неловко и неуютно, а больше всех - ей самой. Она повела девочек на экскурсию по квартире, мы, мальчики, слышали, как где-то открываются какие-то ящики, скрежещут, гудят какие-то механизмы и приборы, где-то моросит душ, где-то спускают воду, а сами, раскрыв рты, рассматривали полки серванта с набором всевозможных напитков и сигарет самых разных и невиданных марок.

Потом Эсмер усадила всех нас за стол, сама прошла на кухню и вернулась с тарелкой в руках. А в тарелке было (и сейчас ком подступает к горлу, когда я рассказываю это) восемь штук дешевого фруктового мороженого в цветной оберточной бумаге, по одному на каждого из нас, она спустилась и купила их незадолго до нашего прихода и припрятала где-то в холодильнике - это было единственное, чем она могла нас угостить.

И тогда мне впервые показалось (впрочем, только показалось), что я ее люблю, и мне захотелось увести ее отсюда, не знаю куда, - может быть, опять в Ичери-Шахар.

Вскоре они уехали из Баку...

- Ну, как ты тут, доволен своей работой и жизнью?

- В общем-то, доволен. Знаешь, с возрастом приходит трезвость, и уже считаешь себя гением человечества и, примирившись с тем, что ты один из многих тебе подобных, как-то чувствуешь себя легче. Исчезает нервозность, суета.

- Превосходная философия. Отдает чуть-чуть поповщиной. В Загорск должен был ехать ты.

- Это уже что-то новое. Меня обвиняли пока что в консерватизме и лженоваторстве, в модернизме и архаизме, в погоне за модой и в старомодности. А вот в поповщине еще не догадались.

- Вот как? Ты, оказывается, крупный спорный художник? Как Пикассо, например?

- Нет, все гораздо проще. Все эти копья ломаются в пределах нашей мастерской. Там всего восемь человек.

- А в чем заключается твоя работа?

- Проектирую типовые районные гостиницы.

- Ой, Октайчик, знал бы ты, какие гостиницы мы с Джемалом видели, в каких отелях останавливались! Какие отели в Болгарии! Золотые пески. Солнечный берег - с ума сойти! Вот бы тебе посмотреть!

Формула «Мы с Джемалом» порядком надоела мне, и я перебил ее, может быть, излишне резко:

- Так что будем делать - поедем ко мне?

- Нет, нет, я ж сказала; я здесь инкогнито. Просто побродим по городу, где-нибудь перекусим, а ночью я улечу... Я уже запаслась обратным билетом. Идет?

Я повел ее в Нагорный парк, и мы позавтракали в летнем кафе, а внизу был весь город, море синее-синее и большой белый пароход «Киргизстан», который отплывал в Красноводск. «Киргизстан», выходя из бухты в открытое море, дал протяжный гудок - он растекался над морем, городом медленно и долго.

- Как называется этот остров? - она показала в сторону горизонта.

- Нарген,

- Да, да, вспомнила, Нарген. В детстве мне он казался страшно загадочным и таинственным. Так хотелось побывать на нем... Туда можно добраться?

- Можно совершить морскую прогулку. На остров мы не сойдем, но ты увидишь его вблизи.

- Пожалуйста, прошу тебя.

- Мы это сделаем вечером. Будет гораздо романтичнее. Ну, пошли. Или заказать еще что-нибудь?

- Что ты? Каких мук я натерпелась, чтобы сбросить лишний вес. Но сейчас я, кажется, в норме. Как ты находишь?

- Вполне.

- Я придерживалась системы йогов.

Система йогов. Сейчас она начнет говорить о французских коврах, о Кафке и фильмах Антониони, о песнях Галича. Боже мой, неужели это та самая Эсмер, которая в восьмом классе сожгла в уборной наш классный журнал, когда учитель литературы поставил ей, отличнице, тройку, Первую тройку в жизни.

- Помнишь, Эсмер, как мы доводили нашего литератора? А история с истопником, помнишь?

Мы не любили нашего литератора. Каждый раз, когда он входил в класс, все незаметно стучали ногами, а ему говорили, что это, мол, в подвале работает истопник. Не вытерпев, он перевел нас в другую классную комнату, но все, конечно, повторилось. «Что это - истопник тоже передвигается вслед за нами?» - под громовой хохот всего класса спросил бедняга учитель.

- Какой истопник? - непонимающе сказала Эсмер.

Мне было неохота рассказывать. Если такие истории не помнят, пересказывать их бессмысленно. Без всего того, что за ними стояло, они не смешны, неинтересны - попросту пусты.

Мы вышли к морю. Приморский бульвар в этот ранний час - владение старых бабушек, матерей с детскими колясками.

Эсмер вдруг спросила именно о том, о чем подумал и я:

- Ты все еще не женат?

Я усмехнулся и пожал плечами. Объяснять ей про коммунальные условия и материальные затруднения, про то, что младший братишка мой учится в Москве и сестренка еще школьница? Да и было бы это только половиной правды.

- Ты что, убежденный холостяк?

А может, она и права. Но мне захотелось рассказать ей, как однажды в погожий майский день я увидел перед каким-то домом голубой «Москвич», на заднем сиденье сетку с провизией, а около машины - счастливого, здорового молодого человека с открытым лицом, в легкой спортивной рубашке, рядом стояли его молоденькая, красивая, чистенькая жена и аккуратненькие дети, они собирались ехать за город. И впервые я почувствовал, что в этом нет ничего пошлого, и мне самому, оказывается, немного хочется этого.

- Ты знаешь, в чем разница между Москвой и Баку? - перебила она мои мысли. - Баку упирается в море, как в последнюю станцию, он кончается в море, опрокидываясь в море отражениями своих домов. А Москва не кончается, не завершается, а сходит на нет, теряясь в пригородах.

- Может, ты права... Москва мне часто снится. Просыпаюсь среди ночи, и вдруг нестерпимо хочется бросить все и сейчас же, вот сию же минуту, укатить, как это сделала ты.

- В общем, видно, человеку отовсюду хочется куда-нибудь укатить.

- Замечательная философская мысль. Глубокая и точная.

- Перестань издеваться, я могу и обидеться... У тебя есть кто-нибудь? - вдруг спросила она. - Я имею в виду, ну, сам понимаешь...

- Нет, - ответил я машинально. - То есть, я хотел сказать, да.

Получилось глупо, и я попытался сострить:

- Я говорю иногда «нет», когда надо сказать «да».

- Это бывает, - спокойно сказала она. - А я раз в жизни сказала «да», когда надо было сказать «нет»... Но это я совершенно о другом...

Мы направились к Крепости.

- А Ичери-Шахар ломают. Сносят старые дома.

- Что ты говоришь?! - в ее глазах был неподдельный ужас. - Это же история, жизнь. Ты понимаешь, это же фольклор в архитектуре. Ичери-Шахар строили веками.

- Милая, я все-таки архитектор. Но люди не могут жить в таких условиях. Ветхие дома, кривые, узкие улочки, антисанитария...

- Понимаю, понимаю. Так пусть переселяют людей.

- А дома остаются? Отличная мысль! Огромное мертвое пространство в самом центре города - памятник, так сказать, сентиментальным воспоминаниям детства?

- Постой, Октай. Я, кажется, узнаю этот переулок. Да, конечно, вот там наш дом.

- Его уже нет, снесли.

- Как снесли? Покойной маме когда-то обещали квартиру в новом доме, но я думала, что этот дом останется.

Мы подошли к развалинам, на которые взирал своими выкорчеванными окнами - глазищами остов пустого двухэтажного дома. Я показал его Эсмер.

- Вот этот дом ты должна узнать, он стоял как раз напротив вашего.

- Ну, конечно, здесь жила тетя Месме. Когда под Новруз-байрам она пекла шекербура¹, невозможно было уснуть от запаха. Она пекла их всю ночь, и мы никак не могли дождаться утра, хотя знали, что утром она сама пришлет нам праздничный подарок.

Она почти кричала, потому что наши голоса перекрывал шум бульдозера, разрушающего стены большого трехэтажного дома. Там, где раньше были улочки, узкие, как вагонные коридоры, и балконы противоположных домов почти соприкасались, как верхние полки купе, теперь простиралась огромная площадь развалин - камень, щебень, а посреди этой площади гудел бульдозер, и мне почему-то все время бросались в глаза его номерные знаки: ГТ-44.

- Знаешь, в Ичери-Шахар мы все жили, как в огромной коммунальной квартире. Все знали абсолютно все обо всех. Если у кого-то горе, плач разносился во все дома. Кто-нибудь схватил корь - все дети переболеют. Все общее: запахи, скандалы, сплетни, свадьбы, похороны. Радость общей судьбы, если хочешь.

Я ли не знал этого, ведь и я вырос здесь, в Ичери-Шахар, в Крепости. В Крепости... А ведь это современные города - крепость. Каждый заперт в своей квартире, и только случайные, мимолетные встречи на лестничных клетках, не обязывающие ни к какому соседскому общению.

- Чем же вы все это замените? Понастроите коробки, модерн из стекла и стали?

- Уйми эмоции, - сказал я, - рассуди здраво. Люди достойны жить в домах со всеми удобствами, и их переселяют. Разумеется, здания исторической ценности будут сохранены.

- Здания исторической ценности! Для меня - это дом, где я родилась и выросла.

- Однако ты покинула его, как только представилась возможность. - И сразу же пожалел о том, что сказал, - это был запрещенный удар.

Она ничего не ответила. Сделала несколько шагов по направлению к месту, где когда-то стоял их дом и была ее комната без окон, со старым ковром на стене у ее кровати, потом повернулась ко мне.

- Пошли.

Я увидел ее глаза. Неужели это она восторгалась два часа назад отелями Золотого берега, твердила о системе йогов...

Мне захотелось отвлечь ее, и я заговорил о проекте реконструкции Ичери-Шахар. А Эсмер рассказала, как они два года назад жили в Англии и какое там было небо - низкое, вылинявшее, словно плотно оклеили его грязными обоями.

Мы ходили по Крепости, и вновь мне бросались в глаза металлические таблички с названиями улиц на древних стенах, вывеска с фамилией какого-то зубного врача, реклама сигарет «Кемел», сохранившаяся от съемок фильма «Человек-амфибия». Все это поражало своей несопоставимостью с вечными камнями Ичери-Шахар, было в этом нечто непристойное, коробящее. Ну, как если бы Венере Милосской сделали наколку тушью.

Мы вышли из Крепости почти у нашего дома.

... В тот самый вечер, 29 апреля, когда мы собрались у нас, я пошел провожать Эсмер, Мы чуть отстали от других ребят, и в этом самом переулке у нее вдруг сломался каблук, Я побежал за машиной, и мы впервые в жизни сели в такси.

Когда прощались, она неожиданно спросила:

- Ты ничего не хочешь сказать мне?

И сейчас, видимо, ход наших ассоциаций совпал, и я не удивился словам Эсмер.

- Помнишь, как здесь у меня сломался каблук и ты меня провожал? - И добавила; - Все могло бы быть иначе...

Но говорить о прошлом мне не хотелось.

- Ты еще не проголодалась?

- Нет еще, рано. Часов в пять.

- Так, половина третьего. Значит, нам надо убить еще два часа.

- Не слишком ты галантен, однако.

- Не придирайся к словам. Хочешь, пойдем в кино.

Мы поспели почти к началу в мою любимую «Кинохронику». Шел документальный фильм «Япония в войнах» с уникальными кадрами: камикадзе - летчики-смертники перед самым вылетом.

- Как странно звучит; «камикадзе» - правда? Смотри, какие у них лица! - шепнула она. - Жуть! Интересно, что эти камикадзе чувствовали в воздухе? А вдруг передумают? - сказала Эсмер.

Ей ответил диктор:

- Ничего не связывало их больше с землей. Бензина для возвращения в баки не наливали.

Я почувствовал нервную дрожь ее пальцев на своей правой руке, потом ее волосы у правой щеки, потом ее голову у себя на плече, потом близко-близко какой-то невероятно тонкий аромат ее духов. Меня охватило мальчишеское желание поцеловать ее, но я не сделал этого. Вспыхнул свет. Фильм окончился.

- После этой жути надо хорошенько пообедать, -  сказала она беспечно и весело. - Мне рассказывали, где-то открыли потрясающую шашлычную.

В битком набитой шашлычной Эсмер была единственной представительницей прекрасного пола. Экстравагантный вид ее привлекал всеобщее внимание. Мужчины, многие из которых были явно под градусом, бесцеремонно разглядывали нас. Недвусмысленные смешки, междометия, причмокивания грозили перейти в более четко выраженные формулировки, и я горько пожалел, что привел ее сюда, но буфетчик за стойкой (по неофициальному штату он был и вышибалой одновременно), быстро сориентировавшись в обстановке, подошел к нам и устроил за столиком у окна. Я сел спиной к морю, а Эсмер - спиной к публике и через мое плечо вглядывалась в темнеющий на горизонте остров Нарген.

- Что будем пить?

- Шампанское, - сказала она. - Знаю, это ужасный провинциализм - пить с шашлыком шампанское, но мне хочется. Помнишь, в тот вечер, у вас...

Да, я помнил, все помнил, и что в тот вечер она впервые в жизни попробовала шампанское, но, откровенно говоря, сентиментальность ее воспоминаний уже начала раздражать меня. Нечего было ей будить то, что по неумолимой логике жизни должно быть забыто безвозвратно, нечего было ей приезжать - ни к чему это паломничество в прошлое, Я чувствовал, что на душе у меня начинают скрести кошки, и хмуро глядел в противоположное окно, за которым были вбиты в тротуар, как гвозди, прямые деревья.

- Вспомнила смешной случай. Как-то на одном важном пикнике Джемал открывал шампанское и угодил прямехонько пробкой в тарелку какого-то посла. У меня душа ушла в пятки. Джемал побледнел, но все, слава богу, обошлось; посол оказался человеком с юмором. - Она отпила глоток шампанского. - Твое здоровье, рада тебя видеть.

- Нет, подожди. Первый тост - за тебя. Ты приехала - это здорово.

После первого же бокала я понял, что сегодня мне необходимо что-нибудь покрепче шампанского.

- Если не возражаешь, я закажу водку для себя.

Залпом выпив стакан, я почувствовал, как стушевываются, расплываются все частности, детали... Стоит мне выпить, как я начинаю глубокую философию на мелких местах. Стоит мне выпить - и я в Москве, без поездов и самолетов, без денег и билетов. И цветет сирень на Дорогомиловской набережной, и рядом все друзья, и в мире много прекрасного: вечерний радиохор и старинная народная песня «Кучэлэрэ су сэпмишэм», московский май, мужская дружба, прохладные женские пальцы, Грузия, белая громада Благовещенского собора, освещенная прожекторами, море, земля ранней весной, лунная ночь в Зугульбе и дождь после Ахсуинского перевала, зимний Таллин и большие медлительные лошади в парке Монсури, как об этом сказано у Хемингуэя (это в Париже, в котором я никогда не был), и вечные камни Ичери-Шахар, которых все же не смести бульдозерами...

Однажды мы с приятелем пришли в Ичери-Шахар и увидели, как ломают старую баню. Кто-то по нерадивости забыл приколотить здесь табличку «Памятник архитектуры, охраняется законом», и лихой бульдозерист, весело напевая, вел свою машину в наступление на беззащитный, как бы съежившийся дом. Мы подняли крик, но он ничего не хотел слушать: «Мне сказали, я выполняю». Тогда мой приятель побежал звонить по инстанциям, а я сел на отвал бульдозера: «Попробуй скинуть меня отсюда». В общем, баню мы спасли.

- Давай выпьем, знаешь, за что? Вот ты прилетела из Москвы. Вы с Джемалом объездили полсвета. Но лучшее путешествие - это то, которое совершается от горлышка бутылки к ее дну. Вот я и хочу выпить за это путешествие.

Поток мрачного красноречия понес меня, и я все говорил, говорил, говорил о том, что ей никогда не понять меня, потому что никто не может понять другого до конца, и суть каждого человека наглухо заперта в нем самом, как в несгораемом шкафу, а его никому другому не открыть, потому что нет двух одинаковых ключей, даже если существуют отмычки... Боже мой, чего только я не плел! И вдруг я заметил, что она не слушает меня и куда-то смотрит в сторону.

- Куда ты смотришь? - спросил я резко.

- Вон там висит зеркало. Хочу установить, так ли уж я похожа на несгораемый шкаф.

Мы пошли к морю, и я взял два билета на теплоход. Морской ветер остервенело губил все изысканные тонкости ее прически, и она обеими руками натягивала платок, стараясь хоть что-то сохранить. Я обнял ее за плечи. Теплоход отходил все дальше и дальше от города, залитого огнями, в густой мрак тяжелого моря. Исчезли контуры телевизионной вышки, и красные огни на ней выглядели, как пуговицы ночного неба.

Она закрыла платком лицо, видны были только лоб и глаза, и они были прекрасны. Я взял и закрыл платком ее лоб и глаза, теперь видны были нос, губы, подбородок, и они тоже были прекрасны.

Теплоход дал протяжный гудок и стал возвращаться обратно. Я провел пальцами по ее прохладной руке.

- У тебя пять пальцев, солнышко.

- Удивительно, что я не шестипалая, правда? - сказала она сквозь платок.

Я сорвал этот платок с ее губ и долго-долго целовал ее. Она накинула свой платок на мою шею и туго стянула его. Я чувствовал все формы, все изгибы, все черты ее лица и слышал ее шепот...

- Вот я и опутала тебя...

Мы ехали на аэродром, и мои мысли буксовали, как колесо машины, возвращаясь к одной и той же фразе, вернее обрывку фразы: «Рыбачьи поселки, разбросанные по всему побережью». Откуда этот обрывок, о чем он говорил, почему я не могу отвязаться от него, и почему он заставляет все у меня внутри мучительно и остро ныть?

И когда Эсмер рассказывала об эмигрантах, которых она встречала в разных странах, о том, какая плохо скрытая тоска в глазах даже самых преуспевающих из них, мне подумалось, что и она, а может, и я, мы тоже в стране взрослых эмигранты из страны детства. Эмигранты, навсегда лишенные возможности возвратиться обратно.

- Значит, только одна посадка в Астрахани. А утром я уже в Москве! Как обидно, что я не смогла остаться на день твоего рождения. Обидно... Пока мы еще не уехали, приезжай в Москву. Мы с Джемалом будем рады тебя видеть.

Опять мы с Джемалом!

- Я не знал, что Джемал сделал такую головокружительную карьеру, открывать шампанское на дипломатических раутах - это не каждому удается.

- Не будь злюкой, - сказала Эсмер. - Он...

- Я знаю, он на все руки мастер. Кажется, в ранней молодости он был сапожником?

- А ты дурак, - побледнев, произнесла она. - Да, в ранней молодости он был сапожником - содержал большую семью и сам учился. И стыдно над этим глумиться.

Мне действительно стало стыдно. До отлета оставалось еще полчаса, и мне уже хотелось, чтобы это время быстрее прошло. Я вздохнул с облегчением, когда объявили посадку.

- Все будет хорошо.

... Это было последнее, что я услышал от нее. Она обернулась с верхней ступеньки трапа, помахала мне рукой и исчезла в зияющем провале люка. А через несколько минут она была тремя точками в черном небе - две красные и одна зеленая.

Еще через двадцать минут наступило тридцатое число, и я стал на год старше. Я подъезжал к ночному городу, и его освещенные витрины были такими холодными. Но огромное чувство облегчения, какой-то смутной радости, освобождения от чего-то наполнило меня, я думал о своей работе, о том, как хорошо мне будет, когда я завтра утром - нет, уже сегодня - сяду за свой стол, за большой белый планшет. Какой изумительный запах у туши, какая прекрасная форма у остро отточенных карандашей. Какое вообще потрясающее счастье на свете - работа, ощущение деятельности, и какое несчастье - отсутствие этого.

На меня надвигался огромный город - мое ремесло.

Разбудил меня звонкий голос сестренки.

- Поздравляю, поздравляю, расти большой, умный, хороший, не обижай свою единственную сестричку! - Она наклонилась к моей постели и расцеловала меня. - Тебе телеграмма, представляешь, из Астрахани! От какого-то грузина.

Я выхватил у нее бланк. Два слова: «Поздравляю целую». И подпись: «Камикадзе».

¹ Шекербура - сладости.