Анар

ГВОЗДИКИ ДЛЯ ШЕВКЕТ-ХАНУМ

Copyright – Издательство «Известия», Москва 1989 г.

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

Ровно 70 лет тому назад, 13 апреля 1912 года, в Баку, в помещении бывшего тагиевского театра (ныне театр музыкальной комедии) произошло весьма знаменательное событие: после окончания спектакля «Эр ве арвад» («Муж и жена») Узеира Гаджибекова на сцену вышла совсем юная девушка и под аккомпанемент рояля спела несколько вокальных произведений. Эту неслыханную по смелости акцию, осуществила при содействии Узеира Гаджибекова и его друзей шестнадцатилетняя Шевкет Мамедова. Все грани этого акта можно характеризовать словом «впервые». Впервые в истории на свет рампы вышла девушка-азербайджанка и спела с открытым лицом перед зрительской аудиторией, в которой были и мужчины, и женщины в занавешенных черным тюлем ложах. Впервые азербайджанка исполняла европейскую музыку в европейской вокальной манере. Впервые не только в Баку, Азербайджане, но, возможно, и на всем исламском Востоке.

Мы гордимся, что великий М. Ф. Ахундов является первым драматургом в странах Ближнего и Среднего Востока. Мы гордимся, что современный театр европейского типа на Востоке впервые зародился у нас, в Азербайджане, 12 марта 1873 года. Гордимся, что первой мусульманской газетой в России был издаваемый Г. Б. Зардаби «Экинчи», что 12 января 1908 года именно в Баку родился новый жанр восточной музыки - мугамная опера: в этот день состоялась премьера «Лейли и Меджнуна» Узеира Гаджибекова.

И не сопоставляя по масштабам значение первого публичного выступления Шевкет Мамедовой с вышеприведенными фактами, мы, тем не менее, вправе гордиться и этим событием своего музыкального прошлого, ибо в этот день, быть может в звездный час своей судьбы, хрупкая и нежная девушка не побоялась бросить вызов мрачным и грозным силам мракобесия, патриархальным предрассудкам и косной консервативной традиции.

Из многочисленных источников хорошо известны факты, предшествующие этому выступлению: и то, с каким трудом удалось юной Шевкет поехать в Италию учиться, и то, как ей пришлось прервать свое образование и вернуться на родину. Всем известно, как прошел и чем кончился этот бенефис - радость и аплодисменты одних, возмущение и угрозы других. Причем угрозы носили отнюдь не риторический характер, и все это чуть не стоило юной певице жизни. Известен и. горестный финал истории: арендатор наложил арест на кассу, Шевкет-ханум не досталось ни копейки из суммы, которая собственно и предназначалась для оплаты ее дальнейшего обучения в Милане.

И все же, спустя 70 лет, мы, вспоминая этот день - то ли роковой, то ли триумфальный, - думаем не о материальном фиаско устроителей бенефиса. Мы думаем об их великой мечте, об их светлых надеждах, о том подвиге духа, который и вписал эту дату в славный календарь азербайджанской культуры.

Сегодня, когда прошло ровно семьдесят лет с того дня, сама реальность которого ныне нам представляется почти невероятной, мне хочется поделиться с читателями некоторыми размышлениями по поводу этой истории и некоторыми ее подробностями, а эти подробности мне посчастливилось услышать непосредственно из уст самой Шевкет-ханум Мамедовой.

Около трех лет моей жизни отданы работе над фильмом об Узеире Гаджибекове. Приступая к работе над сценарием, я решил, что мне необходимо знать все связанное с великим композитором, его современниками и эпохой. Во всяком случае все, что может быть мне доступно. Помимо скрупулезного изучения творческого наследия Гаджибекова - музыкального, литературного, научного, публицистического, десятков книг и исследований о нем, помимо подробного знакомства с архивными материалами - кадрами кинохроники, фотографиями, мемуарами, документами, крайне важны были живые встречи с людьми, близко знавшими композитора. Неоценимую роль в приобщении к неисчерпаемому гаджибековскому миру сыграли встречи и обстоятельные беседы с нашим прославленным дирижером - маэстро Ниязи. Многое для уяснения каких-то штрихов в характере великого художника, в обстоятельствах его личной жизни, семейных и общественных взаимоотношений, для понимания эпохи, в которую он творил, среды, его сформировавшей, самой музыкальной атмосферы Шушы, особенностей горийского периода, дореволюционных бакинских лет, а также последующих этапов жизненного пути Гаджибекова я почерпнул из бесед с Кубадом Касимовым, Рамазаном Халиловым, Насирбеком Джаванширом, Шамси Бадалбейли, Назымом Аливердибековым, Фирудином Шушинским и многими другими.

Но особое значение имела незабываемая встреча с Шевкет-ханум Мамедовой. Шевкет-ханум рассказывала о событиях 60-70-летней давности, но, в отличие от других моих собеседников ее «возрастного ценза» она была не только свидетельницей событий, ставших теперь историей, она была их активной участницей. Она была частицей самой этой истории.

У меня плохая память и очень плохая привычка полагаться на свою память. Поэтому, когда, надеясь на свою память, я не записываю какие-то важные сведения, факты, слова, впечатления, то спустя определенное время уже с большим трудом восстанавливаю их для себя, а порой это и вовсе не удается сделать. К счастью, весь разговор с Шевкет-ханум я записал в тот же вечер 5 апреля 1980 года с почти стенографической точностью. Еще тогда я задумал написать об этой встрече, но работа над фильмом и другие превратности судьбы не дали мне это сделать раньше. Я, возможно, непроизвольно откладывал эту работу, где-то подсознательно связывая ее со своеобразной «юбилейной» датой, хотел приурочить к 70-летию легендарного первого концерта Ш. Мамедовой. И вот лишь сегодня - 5 апреля 1982 года, спустя ровно два года с той встречи (еще одно совпадение), я понял, что откладывать больше нельзя.

У Шевкет-ханум я был вместе с моей матерью, они были знакомы еще с тридцатых годов. Теперь нет Шевкет-ханум, нет моей матери, и подробности сама атмосфера этого вечера стали бесценными дарами моей памяти.

Имя Шевкет-ханум в нашей семье всегда было окружено ореолом глубокого уважения. Особенно много воспоминаний, связанных с ней, было у мамы. Мама всегда с благодарностью вспоминала, что именно Шевкет-ханум познакомила ее со многими замечательными людьми, в том числе и с Джафаром Джабарлы. И для меня с самого раннего детства имя Шевкет-ханум стояло в ряду самых славных имен нашей культуры, имен, которые как бы принадлежали не живым людям, а мраморным или гранитным памятникам. Такова магия детской впечатлительности - в период работы над фильмом о Гаджибекове мне, взрослому человеку, казалось невероятным, что можно просто снять телефонную трубку, позвонить Шевкет-ханум, условиться о встрече. И я попросил об этом маму. Они давно не виделись, и я чувствовал что маме самой будет приятно навестить добрую знакомую. Итак, они договорились о встрече, и в теплый апрельский вечер мы пришли в дом Шевкет-ханум. Я купил букет красных гвоздик. Пишу об этом потому, что во время беседы, когда речь зашла о том самом концерте 12-го года, Шевкет-ханум сказала: «В тот вечер в театре был и Тагиев, он прислал мне большую корзину таких же вот красных гвоздик».

Фраза поразила меня. Щуплая, иссушенная и очень опрятная старушка, протягивая хрупкую, как пергамент, ладонь к вазе с цветами, говорила: «Вот точно такие цветы были тогда». А «ТОГДА» - это день, отдаленный от нынешнего вечера бездной годов: семью десятилетиями, в которые уложились не лета, а целые эпохи, две мировые войны, революции, грандиозные общественные катаклизмы, неслыханные перемены всех социальных, культурных структур, человеческой психологии, образа жизни, самого цвета времени. «Тогда» - это дистанция во времени, вобравшая в себя тысячу и тысячу лиц - миллионеров и кочи, антрепренеров и арендаторов (сами эти музейные слова пахнут сундучным нафталином), это неописуемо сложная, пестрая, богатая, величественная и трагическая биография XX века и жизнь самой Шевкет-ханум, вплетенная в биографию века. И вот две даты - 13 апреля 1912 года и 5 апреля 1980 года - соединяются эфемерной нитью красных гвоздик. «Точно такие же красные гвоздики...» Но, разумеется, не букет, а большая корзина: как-никак - миллионер!..

Три с половиной часа почти беспрерывно говорила Шевкет-ханум, и я был ошеломлен. Не только неуемной энергией 83-летней старушки, но и цепкостью ее памяти, ясной и четкой целеустремленностью ее мысли. Шевкет-ханум говорит, и, как в потрясающей кинофреске, оживают лица давно ушедших людей - интеллигентов начала века, пионеров национальной сцены, тифлисских купцов и бакинских миллионеров, царских сановников и большевиков-подпольщиков, итальянских маэстро и первых советских дипломатов, наркомов и ответработников. Гаджибеков, Магомаев, Араблинский, Сарабский, Юсиф Везир, Глиэр, Нежданова, Собинов, Голованов, Ипполитов-Иванов, Спендиаров, Палиашвили, Аракишвили, Джавид, Джабарлы, Ульви Гаджаб, Аббас Мирза Шариф-заде, Марзия Давудова, Идаят-заде, Барсова, Обухова, Москвин, Бюльбюль, Курбан Примов, Туганов, Агамалиоглы, Газанфар Мусабеков, Сталин, Калинин, Рухулла Ахундов, декада 1938 года в Москве, «Шах Сенем» и «Нергиз» и вновь возвращение в начало века - генерал Каджар и жена наместника Воронцова-Дашкова, благотворительное общество «Ниджат» и граммофонная фирма «Пате» в Париже, Ла Скала и Большой театр, Милан и Киев, собрания студенческого землячества и конспиративные сходки революционеров, великие князья и анархисты-боевики, Красин и Луначарский, Мустафа Кулиев и Дадаш Буниятзаде, бог ты мой, кто еще... Я чувствую себя буквально оглушенным - во-первых, все это безумно интересно; а во-вторых, впадаешь в какое-то другое временное измерение... И лишь когда на мгновение прервав поток воспоминаний, она говорит: «Пейте, пожалуйста, чай, Нигяр-ханум джан» (так своеобразно обращается она к маме, а меня называет то Анаром, то Анар джаном, а то и Нодаром) - ненадолго возвращаемся в современную действительность, чтобы в следующий миг снова унестись в даль необозримых временных горизонтов. Время от времени она повторяет фразу, которая меня вначале тоже поразила: «Это были совершенно другие люди... Это были другие люди...» И еще она говорит, что давно вне работы, ни с кем не общается. Я ловлю себя на мысли, что во всем, что она говорит, есть нечто сверхнеобычайное, близкое к тому ощущению, которое испытывают герои фантастической литературы, встречаясь с инопланетянами. Шевкет-ханум сейчас, в этот апрельский вечер 80-го года с нами, здесь, в этой комнате, и ее как бы нет здесь, это как бы вещает какой-то другой голос из другой, давно прошедшей и полузабытой эпохи - произошел какой-то сдвиг во времени, образовалась какая-то трещина, «распалась связь времен», хотя тут же, в комнате - невыключенный телевизор с приглушенным звуком: идет репортаж о футбольном матче, И вдобавок, как бы для подчеркивания фантасмагорического эффекта, внезапно гаснет свет, тускнеет экран телевизора, комната погружается в непроницаемую мглу. Женщина, открывшая нам дверь, - то ли родственница, то ли соседка - приносит толстую красную свечу, и в бликах огня лицо Шевкет-ханум смотрится совсем уж ирреально. «Я очень и очень стара, - тихо говорит она, - мне ведь 83 года, - и без видимой связи добавляет: - Я радуюсь, что у нас в музыке такая талантливая молодежь». Даже эта обычнал фраза приобретает неожиданный оттенок, когда она доканчивает: «...например, Карик, Джевдет, Фикрет Амиров и совсем молодой... автор балета...» - Ариф Медиков - догадываюсь я и не удивляюсь. Чему, собственно, удивляться, если для нее, помнящей молодыми Узеира Гаджибекова и Муслима Магомаева, Ариф Меликов - совсем еще юноша. И опять возвращение к годам детства, в Тифлис. Я делаю робкую попытку нанизать на какую-то нить ее чрезвычайно интересные, но такие разбросанные в необозримом пространстве века воспоминания.

Итак, о детстве. Была музыкальная, любила петь... Отец отдал ее в тифлисскую музыкальную школу по классу фортепиано. Отец - сапожник, мастер своего дела, среди его клиентов - генерал Каджар. Однажды генерал поинтересовался детьми сапожника. Когда отец сказал, что сын учится в Петербурге, в коммерческом училище, а дочь обучается музыке здесь, в Тифлисе, Каджар был шокирован и обескуражен - дети сапожника и вот тебе, пожалуйста, учатся, да еще музыке. Он изъявил желание познакомиться с исполнением Шевкет. Маленькая Шевкет спела цыганскую песню, Каджар расхохотался и решил ввести ее в светское общество Тифлиса. Так она попала на прием в дом наместника. Жена Воронцова-Дашкова, дородная пожилая дама, приветила Шевкет, и когда девчушка спела все ту же цыганскую песню, подозвала ее к себе: «Тебе надо учиться дальше». Это было вроде обещания помочь. Но семья Шевкет жила в среде известных революционеров, дружила с ними, и друзья начисто отвергли это предложение. «Нам не нужны подачки аристократов», - таков был общий смысл их слов. «Мы сами тебе поможем, Шевкет». Но это был лишь гордый и благородный порыв. «Реальной возможности мне помочь у них, естественно, не было».

В 1911 году Шевкет вместе с теткой едет в Баку, останавливается в семье известного врача Ахундова. «Он жил в том самом доме, где сейчас живет академик Топчибащев (переписывая слова Шевкет-ханум из своей тетрадки 80-го года, я невольно думаю о том, что ушедшие за это время Шевкет-ханум Мамедова и Мустафабек Топчибашев похоронены рядом).

«Жена доктора Ахундова Сурейя-ханум была интеллигентной и образованной женщиной.

- Ходила в чадре? - любопытствую я.

- Нет.

- А вы носили чадру?

- Мы в Тифлисе вообще не ходили в чадре, никто в нашем роду не носил чадру, да и в Баку образованные женщины, такие, как Сурейя-ханум, одевались по-европейски, ходили в шляпах. Так вот, когда я сказала Сурейе-ханум, что хочу учиться вокалу в Милане, она засмеялась: «Откуда ты про этот город-то знаешь?» Я ответила, что училась музыке, как же мне не знать? «И ты хочешь стать певицей, актрисой? Но ведь еще не было тюрчанки-актрисы...»

Потом Сурейя-ханум, подумав о чем-то, позвонила жене Тагиева Соне-ханум (Сона-ханум окончила Смольный институт в Петербурге, по-азербайджански говорила плохо), рассказала ей про меня, и та обещала посодействовать. Мы пошли к Тагиевым, в дом, где сейчас музей истории. Я впервые попала в такую богатую обстановку. Сона-ханум была маленькая, пышная женщина с кудряшками. Она, перекатываясь, вошла в комнату и выслушала меня с доброй улыбкой. Потом открылась дверь и появился высокий худощавый мужчина в папахе - это был сам Гаджи...

- Если хочешь учиться, поступай в мою женскую школу, - сказал он.

Я объяснила ему, что хочу учиться музыке. Сона-ханум почему-то уточнила: игре на фортепиано. Она не сказала: пению.

Гаджи молчал, но потом вдруг сказал: - Хорошо, приходи завтра утром к окошечку на первом этаже.

Я вернулась к Ахундовым, рассказала все Сурейе-ханум. «Не знаю, что это означает». «Это же он тебе деньги дает», - вразумила меня Сурейя-ханум. На следующее утро я подошла к указанному окошечку, постучала, окошечко открылось, выглянуло лицо какого-то старичка. Я назвала себя... А...а...а, - протянул он и дал мне какие-то бумаги. До этого я видела деньги, но это были не деньги, а красные такие бумажечки. Я взяла их, вернулась обратно, показала Сурейе-ханум. - Это вексель, - объяснила она, - по нему ты можешь получить двести рублей золотом в любом городе мира, это тебе на дорогу и первое время проживания. Наверное, потом тебе будут присылать стипендию каждый месяц.

Я вернулась в Тифлис. Родные волновались: как же ты, совсем еще ребенок, поедешь так далеко. Но я сказала: язык доведет куда угодно. Я была отчаянная. К счастью, выяснилось, что из Тифлиса туда же в Милан едет взрослый уже баритон, и он обещал довезти меня до Италии в целости и сохранности. (Я заметил любопытную особенность в речи Шевкет-ханум: некоторых людей она называет, а может быть, и помнит, не по именам, а по голосам: со мной ехал баритон... один тенор мне сказал... У меня была знакомая - меццо-сопрано.) В Милане я проучилась восемь месяцев. Вдруг внезапно, без всякого предупреждения стипендия прекратилась. Я была в страшном отчаянии. Но опять-таки мне повезло, там оказались мои знакомые по Тифлису. Они очень помогли мне. В это же время в Милане оказалась княжна из рода Тархан-Моурави. Узнав о моем катастрофическом положении, она, вернувшись в Тифлис, выслала мне деньги, и я возвратилась в Баку.

- Почему же вы не зашли к Тагиеву, не узнали причину его столь странного поступка? - спрашиваю Шевкет-ханум. - И вообще, как, по-вашему, в чем была причина прекращения стипендии?

- Не знаю причину, до сих пор не знаю. А не зашла потому, что была гордая, - по-детски умилительно отвечает Шевкет-ханум. - И потом, мне могли сказать, восемь месяцев посылали, ну и хватит; чему научилась, достаточно и этого... В Баку я опять остановилась у Ахундовых и была в отчаянии, ну просто в отчаянии. И вот однажды в комнату вошел высокий молодой человек (Шевкет-ханум невысокого роста, не потому ли многие, о ком она говорит, представляются ей непременно высокими? - А.), лет на десять (на двенадцать. - А.) старше меня. Это был Узеир-бек. Он узнал о моей истории и зашел, чтобы морально поддержать меня, хотя до этого мы не были знакомы. «Мы вам поможем», - сказал он, и эти его слова я никогда не забуду. Я не знала, чем и как он может помочь мне, но не это было важно. Важно было, что в этот трудный для меня час у меня на родине нашелся человек, который протянул мне руку помощи. Я заплакала... Я же была совсем еще ребенком и совсем по-детски сказала: «Если я не смогу продолжить образование, я покончу с собой». Узеир улыбнулся: «Вы продолжите свое образование». И он стал раскрывать свой план: вскоре пойдет его оперетта «Эр ее арвад» - сборы будут в мою пользу.

Я после спектакля спою две-три вещи, из того, что выучила в Италии.

Сборы действительно были большими, билеты продавались дорогие, и в зале был весь бакинский высший свет. Кончился спектакль, и когда я вышла на сцену, у меня потемнело в глазах. В зале были мужчины - во фраках, но почему-то все в папахах... В ложах из-за колышащихся занавесок выглядывали женские глаза - это были тюрчанки. В ложах были и женщины с открытыми лицами - русские, армянки. Я начала петь. Пела «Арзу» Рубинштейна, еще две итальянские вещи. Чувствую недоброе дыхание зала,  замечаю - кое-кто уходит... Был и Гаджи¹ - он прислал мне огромную корзину таких вот гвоздик, и мне потом передали, что ему понравилось мое пение. Был турецкий консул, который возмутился, что я, тюрчанка, пою итальянские песни в то время, как Турция воюет с Италией. А я и не помнила, кто с кем воюет, и совсем не думала об этом, откровенно говоря... Ропот нарастал, меня обзывали всячески и говорили: какой ужасный пример она подает нашим женщинам... Узеир-бек стоял за кулисами и страшно волновался. Я пою и вижу, как идут по проходу к сцене люди с маузерами. Узеир стал меня окликать из-за кулис: «Не надо, прекрати петь, уходи». НО Я СПЕЛА ДО КОНЦА! - Она говорит эту фразу с явным оттенком гордости и какого-то детского озорства. - Но как только я закончила петь, тут же убежала со сцены, и Узеир повел меня по служебной лестнице к выходу. На улице уже стоял готовый фаэтон. Узеир усадил меня туда с Араблинским, Сарабским, кажется, там был еще и Мирза-ага Алиев, и еще кто-то, точно не помню. Но точно помню, Узеир сказал фаэтонщику: «Фаэтончу эле сюр ки, атларын аягларынын алтындан од чыхсын». (Так гони фаэтон, чтобы из-под копыт искры сыпались.) И мы помчались. Меня повезли к промыслам, там у них были знакомые, спрятали. Потом тайком привезли на вокзал, усадили в вагон, закрыли двери купе и сказали. «До Тифлиса не выходи». Фактически Узеир и его друзья спасли мне жизнь. И я могла бы, получив деньги за этот вечер, три года учиться в Италии. Но наложили арест на кассу, и мы не получили ни копейки.

- Кто наложил арест?

- Иса-бек Ашурбеков. Он испугался реакции зала. А с Узеир-беком мы остались друзьями на всю жизнь, хотя были и периоды прохладных отношений.

Конечно, мне очень хочется узнать и об этом, о причинах, мотивах этого охлаждения, но я боюсь показаться бестактным и не задаю вопроса, а Шевкет-ханум уже начинает рассказывать о своей дружбе с Глиэром. Эта дружба зародилась в годы ее учебы в Киеве. В эти годы Шевкет-ханум уже была замужем за Я. И. Любарским. Глиэр был их семейным другом, заходил к ним пить чай, музицировал, гармонизовал несколько азербайджанских песен, и однажды Шевкет-ханум сказала ему: - Вскоре у нас в Азербайджане будет советская власть, тогда Вы приезжайте к нам писать оперу. Глиэр удивился: «Но я же не знаю вашу музыку...» - Вы ее прекрасно чувствуете, - ответила я, сославшись на его гармонизации, - вы ее любите, и вы ее легко освоите.

Просто диву даешься, Шевкет-ханум! В Баку еще нет советской власти, Шевкет - еще никому не известная студентка в Киеве, но она уже договаривается с Глиэром о будущем музыкальном строительстве нового Азербайджана! Сейчас, когда все это уже давно стало явью, Шевкет-ханум не выглядит такой уж фантазеркой. Скорее она выглядит рационально и масштабно мыслящим деятелем культуры уже с самых молодых своих лет. И человеком, умеющим добиваться поставленной цели. Действительно, вскоре после установления советской власти, по ее инициативе Глиэр был приглашен в Азербайджан. «... Я знала, что никто из наших композиторов в те годы не написал бы европейской оперы -  так думает Шевкет-ханум. - Полагаю, что Узеир был несколько обижен на меня, хотя нигде и никогда не то, что не говорил об этом, даже ни разу и не дал понять хоть каким-нибудь намеком. Магомаев вот говорил («Варяги нам не нужны»), а Узеир - никогда. Я бесконечно счастлива, что Узеир-бек создал «Кероглы» - лучшую нашу оперу», - вдруг без видимой связи, но, вероятно, отвечая каким-то своим потаенным мыслям, замечает Шевкет-ханум.

- А почему вы никогда не пели в «Кероглы»? - спрашиваю я и, получив ответ: там нет партии колоратурного сопрано, - понимаю, какой невежественный с музыкальной точки зрения вопрос я задал.

Конечно, еще большей нелепостью был бы вопрос: а почему ее там нет, этой самой партии колоратурного сопрано, если в годы создания «Кероглы» в театре блистало такое яркое колоратурное сопрано, как Вы?

- В 1945 году Узеир-бек, будучи ректором, пригласил меня в консерваторию преподавать. Я была еще действующей певицей, выступала на сцене и не знала, какой педагог из меня получится. Но Узеир настоял, и за это я тоже буду ему благодарна до конца жизни. Спустя некоторое время он сделал меня профессором и как бы открыл вторую половину моей биографии, которая продолжается, по сей день. Но это, видимо, последний год, со следующего года я хочу отказаться от класса - я стара, больна, устала от студентов, от пения.

Это она говорила тогда, 5 апреля 1980 года, но мы-то теперь знаем, что и на следующий год она не отказалась от преподавательской деятельности и работала до самого последнего дня своей жизни.

- Я очень многим обязана Глиэру. Думаю, что и вся наша музыка ему обязана. Вы знаете, оперу «Шах Сенем» он посвятил мне. Обычно композиторы посвящают кому-то песни, романсы, а оперы - никогда. Но Глиэр сделал это. Я ему очень благодарна. Но все же Узеира я люблю больше. Он мне ближе, роднее. Я же видела, как он горел за нашу музыку, как он радовался успехам наших певцов - Бюльбюля, Гаджибабабекова, Буниятзаде... Разве я могу забыть, наконец, как он поддержал меня в 1912 году. Нет, таких людей не бывает...

* * *

Сейчас, когда я составляю эти заметки, основываясь на своих записях двухлетней давности, я вижу, что не исчерпал и трети зафиксированных в тот вечер бесед с Шевкет-ханум. К сожалению, охватить все темы, затронутые ею, в данном случае было бы нецелесообразно, хотя все это представляет несомненный интерес. Конечно, очень интересны и любопытнейшие подробности ее замужества, о котором она говорит с трогательной искренностью и искрящимся юмором. Не менее интересны были рассказы о годах второго пребывания в Италии, куда она, так же как и Бюльбюль, была послана уже Советским государством для получения законченного вокального образования, рассказы о концертах в Париже, о записи ее голоса на пластинку фирмой «Пате», о творческом и человеческом общении с Собиновым, Аракишвили, Джафаром Джабарлы, Бюльбюлем, подробные характеристики общественных и государственных деятелей Азербайджана  20-х - 30-х годов, со многими из которых она подружилась еще в годы обучения в Киеве. (Один из них как-то в сердцах сказал Шевкет-ханум: «Все у нас чего-то просят, ну, неужели у тебя нет никаких проблем, никаких вопросов, ты ни разу ни о чем нас не попросила».) Обо всем этом можно писать много, и я, наверное, когда-нибудь напишу. Более того, я обязан это сделать, ибо Шевкет-ханум не только никогда никого ни о чем личном не просила, но, к сожалению, не подумала и о том, чтобы своевременно был записан ее основной репертуар, чтобы были каким-то образом зафиксированы ее бесценные воспоминания. «Я никогда не заботилась, чтобы меня записывали, снимали», - говорит она. «Не вы, другие должны были позаботиться об этом», - отвечаю я.

- Недавно предложили послать стенографистку, - вспомнила она вдруг, - чтобы я продиктовала свои воспоминания. Но я очень больна, быстро утомляюсь.

«Как бы не так, - думаю я про себя, - в течение трех с лишним часов она говорит с таким задором, что не каждому молодому это было бы под силу».

- Я вообще никого не принимаю, - говорит Шевкет-ханум, - я просто очень люблю Нигяр-ханум джан... И вы, - обращается она ко мне, - можете звонить и приходить ко мне, когда вам будет угодно. Я покажу вам фотографии, пластинки, парижскую программу. Вы ведь работаете в «Гобустане»?

(Бог ты мой, она и это знает!)

- Я вас утомила.

- Это мы вас утомили, - отвечаю я. Она встает, маленькая, сухонькая старушка, примадонна и звезда в простеньком домашнем платье, провожает нас до дверей. - Не надо, - говорит мама. - Ради бога не беспокойтесь, Шевкет-ханум.

- Это ее привычка, - разъясняет соседка, - она всех гостей провожает сама.

- Заходите еще, буду рада...

* * *

Я зашел к ней спустя год с лишним, в начале июня 1981 года. Уже был написан сценарий фильма «Узеир Гаджибеков, аккорды долгой жизни». Эпизоды с Шевкет-ханум, ее встречи с Узеир-беком, концерт 1912 года были написаны на документально точной основе бесед. На роль Шевкет-ханум в юности после кинопроб была утверждена выпускница ВГИК Мая Искандерова. Мая уже несколько раз встречалась с Шевкет-ханум и понравилась ей. А голос, вокал юной Шевкет в фильме, по рекомендации самой Шевкет-ханум, воплощала ее ученица Аида Алиева. Мы записали в ее исполнении «Арзу» Рубинштейна, арию Гюльчохры из «Аршин мал алана», арию Розины из «Севильского цирюльника» - наиболее характерные вещи из раннего репертуара, ибо по сценарию было задумано так, что игровые эпизоды с актрисой, исполняющей роль юной Шевкет, должна была комментировать сама Шевкет-ханум. Таким образом, достоверность кинодокумента, по нашему замыслу, должна была как бы подтверждать подлинность игровых, актерских эпизодов. Мы хотели заснять и встречу настоящей Шевкет-ханум с молодой актрисой, исполняющей ее роль: в конце эпизода Мая должна была преподнести Шевкет-ханум цветы - красные гвоздики. Чтобы не беспокоить Шевкет-ханум, мы договорились снимать ее у нее же на квартире. Созвонившись, пришли к ней небольшой делегацией от нашей съемочной группы. Оператору и художнику необходимо было ознакомиться с особенностями и световыми возможностями интерьера, администраторам договориться о точном времени съемок, актрисе - лишний раз понаблюдать за пластикой движения, жестами, манерой разговора своей героини, и всем нам, без исключения, было просто крайне интересно видеть вблизи эту удивительную женщину, человека из легенды. За очень короткое время пребывания у Шевкет-ханум она буквально очаровала всех своей приветливостью, обаянием и рассказала еще одну историю, связанную с Узеиром Гаджибековым: - На одном из собраний несправедливо нападали на Узеир-бека, я не могла усидеть на месте от возмущения, вся кипела, хотела взорваться, а Узеир, внешне спокойный и невозмутимый как всегда, утихомиривал меня: «Подожди Шевкет, не горячись, - Шевкет-ханум имитирует хорошо известный жест Гаджибекова, как бы поглаживает усы, а потом, показывая на кого-то, продолжает: - Они же (они - это оппоненты Узеир-бека) еще молодые, многого не понимают».

Это были последние слова о Гаджибекове, которые мы услышали от Шевкет-ханум. Это была наша последняя встреча с ней. Мы договорились о дне съемок.

- Послезавтра я заканчиваю экзамены, дня два отдохну, а на той неделе можете снимать.

Съемки были назначены на среду. Во вторник утром мне позвонила Аида Алиева и сообщила, что Шевкет-ханум скончалась.

На следующий день, 10 июня, в день несостоявшихся съемок, в день ее похорон мы все пошли в оперный театр. В театр, который когда-то был свидетелем ее триумфов и в котором сейчас - в море цветов - утопал ее гроб. Среди цветов был и венок от нашей съемочной группы. В нем - красные гвоздики. «Точно такие же красные гвоздики...» Такие же, как год тому назад - в апрельский вечер 1980 года. И точно такие же, как 69 лет тому назад - в апрельский вечер 1912 года...

Вот, пожалуй, и все, что мне хотелось рассказать об этой уникальной женщине, человеке необыкновенно мужественном и необыкновенно женственном, о милой Шевкет-ханум, краткое знакомство с которой подарила мне судьба.

Да, и последнее. В фойе нашего оперного театра установлены бюсты Узеира Гаджибекова, Муслима Магомаева, Гусейнкули Сарабского, Бюльбюля - корифеев, заложивших основы азербайджанского оперного искусства. Рядом с этими бюстами есть свободное место. Оно по праву принадлежит Шевкет Мамедовой. Шевкет-ханум заслуживает этого права всей своей долгой подвижнической жизнью. Она - первая оперная певица Азербайджана - заслужила это право еще в тот далекий вечер - 13 апреля 1912 года.

5 апреля 1982 г.

¹ Имеется в виду Г. 3. Тагиев - бывший миллионер.