Анар

ЖИВОЙ СРЕДИ ЖИВЫХ

Copyright – Издательство «Известия», Москва 1989 г.

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

Эта книга об уникальном явлении в истории нашей культуры - о Ниязи.

Есть люди, которые знаменуют собой целый период в искусстве, и когда они уходят, кончается определенная эпоха. Таким человеком был маэстро Ниязи - дирижер и композитор, музыкальный и общественный деятель. С вдохновенных программ первой довоенной Декады азербайджанского искусства в Москве и до просветительских концертов последних лет вся деятельность Ниязи - истовое, подвижническое служение Музыке.

В блистательном прочтении дирижера перед слушателями нашей Родины и многих зарубежных стран предстали замечательные партитуры К. Караева и Ф. Амирова, С. Гаджибекова, Дж. Гаджиева и многих других современных азербайджанских композиторов. Ниязи был тонким интерпретатором и страстным пропагандистом русской и европейской классической музыки. Но дирижерская, да и человеческая биография маэстро в первую очередь и неотрывно связана с именем гениального Узеира Гаджибекова - его родного дяди, наставника в искусстве, кумира в музыке...

Гаджибековские шедевры «Кероглы» и «Аршин мал алан» неотторжимы от исполнительского искусства Ниязи, его вкуса, вдохновения, артистизма, таланта. Ниязи не только досконально знал каждую ноту гаджибековского творчества, он был буквально пропитан этой музыкой, чувствовал ее всеми фибрами души, дышал ею. «Я засыпаю и просыпаюсь с музыкой «Кероглы», - как-то сказал он, и это было не просто фразой. Это было точной констатацией факта. Я могу говорить об этом не понаслышке, не с чужих слов. Неоднократно мне приходилось лично убеждаться в полном и органическом слиянии всего существа Ниязи с чарующим миром гаджибековских мелодий.

Я хорошо помню маэстро с самых ранних лет своего детства. Еще в тридцатые годы он подружился с моим отцом, поэтом Расулом Рза, и дружба эта продолжалась многие годы, конечно, с разной степенью интенсивности, частоты общения. В тридцатые годы, когда отец работал директором Филармонии, а Ниязи - ее художественным руководителем, они встречались каждый день, и не только на работе. В более поздние годы встречи были скорее эпизодическими, от случая к случаю, но добрые, дружеские отношения оставались неизменными и ничем не омраченными. Обо всем этом необыкновенно тепло и с подкупающей искренностью рассказал Ниязи в своих воспоминаниях о Расуле Рза, написанных уже после кончины поэта и уже опубликованных. Мне же хочется поделиться своими воспоминаниями о маэстро, теми, что отчеканились и в ранней детской памяти, и в памяти поздней, зрелой. В мои детские годы каждый приход Ниязи в наш дом становился праздником - квартира сразу заполнялась смехом, шутками, забавными историями и, конечно, музыкой; маэстро напевал ее или садился за рояль, и она лилась из-под его удивительно выразительных пальцев. Помню целый цикл рассказов о забавных приключениях некоего неотесанного человека, оказавшегося в Баку и случайно забредшего в оперный театр. Прочитав на афише «Кармен» - он принял это за концерт, на котором будут играть на гармони. Ниязи выжимал из этой ситуации весь ее комизм, все анекдотические детали, неподражаемо рассказывая историю незадачливого «меломана», имитируя речевые особенности своего персонажа. Не знаю, он ли придумал весь этот сюжет (я слышал эту историю и в интерпретации художника Исмаила Ахундова), но пересказывал он ее блистательно - это был подлинный Театр одного актера. Помню и цикл его лезгинских анекдотов, и то, как он пел народную песню «Мулейли», переиначив ее слова и превратив в шутливые куплеты, посвященные его супруге Хаджар-ханум.

В последующие годы я тоже не раз виделся с маэстро, ходил на его концерты, бывал у него дома. Помню, как я оказался в его гостеприимном доме по чистой случайности именно в тот день, когда Фархад Бадалбейли вернулся в Москву из Лиссабона победителем конкурса пианистов и сразу же позвонил в Баку, Ниязи. С каким счастливым блеском в глазах говорил маэстро по телефону с Фархадом, поздравлял его, как он искренне радовался успеху пианиста. «Ведь это же впервые в истории нашего исполнительского искусства - первая премия на международном конкурсе. Да на таком престижном. И где? В Португалии. И кто? Пианист из Советского Союза».

Дело в том, что в те годы в Португалии был салазаровский режим, откровенно враждебный по отношению к нашей стране, и Ниязи подчеркивал именно этот, политически важный аспект победы Фархада, помимо ее художественного значения...

Более длительное общение с маэстро Ниязи связано было с моей работой над фильмом «Узеир Гаджибеков. Аккорды долгой жизни». Ниязи был консультантом этой картины, которую я ставил в качестве режиссера по своему собственному сценарию. Еще до начала непосредственной работы над сценарием я встречался и подолгу беседовал с людьми, близко знавшими Узеир-бека... Эти беседы многое дали мне в понимании судьбы У. Гаджибекова, и в этом смысле обстоятельные, красочные рассказы Ниязи были особенно важными. Сейчас, шесть лет спустя, я очень сожалею, что не догадался записать на магнитофонную пленку рассказы Ниязи. Вернее, дело даже не в рассказах, их-то как раз я точно фиксировал на бумаге: имена, даты, факты, характерные слова, эпизоды - порой веселые, порой грустные. Некоторыми из своих тогдашних записей я здесь воспользуюсь.

Вот, например, Ниязи рассказывает, как в 1918 году вся труппа «Братьев Гаджибековых» выехала на гастроли в Иран, все артисты, их семьи, в том числе и маленький Ниязи. «Однажды, помню, нас остановил дозор джангелийцев (людей Кучук-хана, боровшегося против англичан). Они спросили: - Исми-шаб? - пароль. Дядя, зная их небогатую фантазию, решил, что паролем может быть скорее всего название города, и произнес наугад; Тегеран. - Шиш, - ответил дозорный, не Тегеран, а Тавриз. Хорошо, проходите.

Мы потом долго хохотали, вспоминая этот случай».

Ниязи был блистательным рассказчиком, и по мере того, как он излагал то или иное событие далеких лет, оно вставало перед моим мысленным взором во всей ощутимой, осязаемой наглядности. Вот он вспоминает день убийства Араблинского. «Мы сидели дома, прибежал актер Анаплы и сказал, что Араблинского убили, отец схватил парабеллум и выскочил на улицу... Отец мой и стал организатором его похорон... На фотографии похорон в толпе видны две женщины - это Малика-ханум, жена Узеир-бека, и моя мать. Корону Араблинского в роли Надир-шаха (ее несли на похоронах перед гробом актера) бисером сшивала тоже моя мама...»

Вспоминает Сарабского, Магомаева...                             

«Узеир-дядя (он так и говорил - Узеир-дядя, Малика-тетя) был человек с очень сильным и своеобразным чувством юмора, хотя сам смеялся редко. Однажды на улице он встретил своего однокашника по горийской семинарии врача Азада Амирова. Разговорились. В это время дядя увидел другого своего знакомого - земляка, проходившего по улице. Узеир-дядя познакомил его с Азад-беком, но как-то ухитрился незаметно шепнуть и тому и другому, что собеседник туг на ухо... Беседуя друг с другом, оба - и Азад-бек и знакомый-земляк - громко кричали на всю улицу, и Узеир-дядя, тихо посмеиваясь, теребил по обыкновению свои усы - это страшно его забавляло. Лишь через некоторое время «шумные» собеседники догадались о розыгрыше...»

«В конце двадцатых годов, когда на Узеира-дядю были сильные нападки, однажды на каком-то собрании оратор с бородкой начал опять резко бранить его, и тогда мы с Асафам Зейналлы - такие еще молодые - крикнули из зала; «Козел». Нас, конечно, сразу же вывели из помещения, но и критика как-то выдохлась, хотя бы на один тот день...»

«После показа «Кероглы» во время декады в Москве с Узеиром Гаджибековым беседовали руководители партии и правительства. Как мне рассказывал позже дядя, К. Е. Ворошилов сказал ему: «Вам бы еще пару таких опер написать», на что И. В. Сталин резко возразил: «Нет».

- Я совсем растерялся, - рассказывал Узеир-дядя, - не знал, как реагировать на эти слова, но Сталин после небольшой паузы продолжил свою мысль: «Две пары...»

«В последние свои дни Узеир-бек упорно боролся со смертью, никак не хотел уступать ей. Помню, пришла навестить его Окюма Султанова - тогда она руководила Комитетом по делам искусств. Узеир-дядя был очень слаб, но, увидев Окюму-ханум, быстро натянул одеяло - это был его последний джентльменский жест».

Все эти рассказы Ниязи я восстанавливаю по записям в тетради, сделанным во время наших встреч.

Невосстановимо другое: то, как маэстро напевал гаджибековские мелодии - вот этот уникальный момент и необходимо было зафиксировать на магнитной ленте. Ни одно строго научное музыковедческое исследование не могло бы так наглядно, зримо, ясно показать тончайшие особенности трактовки Ниязи гаджибековской музыки...

- Вот гаджибековская мелодия, - говорил маэстро и напевал арии Аскера и Гюльчохры, - а вот моя интерпретация, - и опять напевал.

Возникало поразительное ощущение - это была все та же гениальная гаджибековская музыка, но она же преломлялась через яркую художническую личность Ниязи - она и менялась, и оставалась неизменной одновременно. Причем он демонстрировал это без инструмента, без каких-то сложных гармонических ходов, аккордов на рояле, только своим приятным, бархатным голосом, а мне казалось, что я слышу весь оркестр.

Этот уникальный музыкальный комментарий Ниязи к его интерпретации гаджибековских произведений воспроизвести сейчас, увы, невозможно. Я вновь вернусь к своим записям, чтобы передать и некоторые другие рассказы Ниязи.

«В период работы над фильмом «Аршин мал алан» Узеира-дядю усиленно настраивали против меня: будто я своевольничаю с его музыкой, переиначиваю ее на свой лад, по своей прихоти. Я объяснился: дорогой дядя, зачем ты слушаешь недобросовестные слова, лучше ты послушай, как я оркестровал «Аршин мал алана». Что не понравится, я переделаю.

И вот когда он услышал - сразу успокоился. А в день премьеры фильма обнял меня, сказал: «Саг ол, кочак». Написал заявление, чтобы авторский гонорар получил я. Меня даже, в числе других создателей картины, выдвинули на Сталинскую премию. Но я сказал Расулу, который тогда работал министром кинематографии, что отказываюсь от выдвижения. Премию за свое произведение должен получить сам Узеир-бек.

«Аршин мал алан» - гениальное произведение Узеир-бека, но это и моя версия, моя гармония. Это такая неисчерпаемая музыка, что каждый композитор может гармонизировать ее по-своему, и она всегда останется чисто узеировской. В лейтмотиве «Аршин мал алан» (напевает) - зачатки симфонизма, а «Наледендир ней кими» - настоящая развернутая оперная ария»...

Существуют разные мнения о том, насколько оправдана «ниязинская версия» «Аршин мал алана» в том виде, в каком она записана на пластинке. Говорят о неоправданной модернизации гаджибековского музыкального языка, о «гершвиновских» гармониях и т. д.

Мне лично эта запись представляется великолепным и точным воплощением гаджибековского творения - в ней, в этой записи, дух, а не буква гаджибековского гения - его светлая, солнечная сущность. Какая оркестровая роскошь, какая богатая россыпь красочных нюансов, тончайших оттенков, чарующих переливов. Конечно, я не стал бы в споре в качестве аргумента приводить свои суждения - мнение неспециалиста, если бы не одно обстоятельство: в фильме «Узеир Гаджибеков, Аккорды долгой жизни» мы использовали один прием: включили в нашу картину кадры из старого фильма «Аршин мал алан» - молодой Р. Бейбутов в роли Аскера, Лейла Бадирбейли - в роли Гюльчохры.

Но мы заменили старую фонограмму новой записью (той, что на пластинках). Аскер - тот же Р. Бейбутов, с неувядающим голосом, Гюльчохра - изумительная Фидан Касимова. Мы опасались трудностей: как удастся подложить новую фонограмму к изображению тридцатилетней давности, чтобы не нарушилась синхронность, чтобы новое исполнение музыки совпадало с движением губ, артикуляцией актеров старого фильма. И это было почти чудо - новая запись идеально совпала с тем старым исполнением - в своем ритме, темпе, мельчайших нюансах. Это означало, что при всех новациях Ниязи удивительно бережно сохранил ту самую трактовку 45-го года, одобренную (Саг ол, кочак) и санкционированную самим Узеиром Гаджибековым. Вот тебе и своевольничанье. Не за модернизацию гаджибековской музыки надо укорять Ниязи. Благодарить его надо за такое чуткое, бережное и в то же время творческое отношение к великой музыке, которая всегда была для него не окаменевшим, застывшим музейным экспонатом, а пульсирующей, вечнообновляющейся жизнью,

Да и само отношение Ниязи к Узеиру Гаджибекову было отношением живого к живому - а это самое главное. Иначе и быть не могло - ведь если Ниязи можно характеризовать разными словами: необычайно талантливый, яркий, пластичный, артистичный, искрометный, крутой, требовательный, неожиданный (кто-то метко назвал его «человеком неожиданных модуляций»), тонкий, обаятельный и т. д. и т. п. и все эти слова будут точными и верными, все же первое определение, которое приходит на ум, когда думаешь о Ниязи, это сочетание «живой человек».

Он был живым человеком, когда работал самосжигаясь, когда радовался друзьям, язвил недругам, спорил и ссорился, балагурил и сердился, репетировал и разъезжал с концертами. Он остался живым и сейчас.

Это видно и по книге воспоминаний о нем. Тем она, на мой взгляд, и ценна, нужна, необходима. Это не академические, приглаженные мемуары о классике нашей музыки, кем, безусловно, является Ниязи. Это искренние, правдивые свидетельства людей, которые близко знали маэстро, жили и работали бок о бок с ним, наблюдали его за пультом и в застолье, дома и за рубежом, в минуты творческих триумфов и в часы душевного смятения. Воспоминания тех, для кого встреча с Ниязи стала судьбой. Скольким выдающимся музыкантам он помог своими советами, строгостью, доброжелательностью, неуступчивостью. Как многое он значил для сохранения подлинных, а не эластичных критериев в музыкальной жизни республики. В книге воспоминаний отражена благородная память людей, не способных забыть Ниязи, его обаяния, твердости, принципиальности, ребячества, озорства, его большой доброй души и острого, порой злого языка. Помню и я его отзыв об одном руководителе оркестра, который во время исполнения имел привычку поворачиваться лицом к зрителям и спиной к оркестру: «Это единственный дирижер в мире, - заметил Ниязи, - который дирижирует спиной». (Я несколько смягчаю более смачные слова маэстро.)

Как хорошо, что в этих воспоминаниях нет ретуши, нет попыток поднять маэстро на котурны. В ретуши нуждаются блеклые люди. Ниязи был достаточно яркой личностью, достаточно высоким художником, чтобы иметь право оставаться самим собой и после ухода из жизни. Он должен быть запечатлен и для современников, и для грядущих поколений таким, каким и был на самом деле, - именно в этом цель и смысл упомянутой книги, любовно и нелегко составленной вдовой маэстро Хаджар-ханум и младшим, но близким другом Ниязи журналистом Асильдаром Гусейновым. Со страниц книги встает не лакированный образ, а подлинный облик Ниязи, со всеми крупными чертами и мелкими штрихами этой богатой и сложной натуры. Современники должны, нет, просто обязаны зафиксировать, засвидетельствовать все эти, даже не очень значительные подробности жизни выдающегося художника, ибо грядущие поколения сделать это уже не смогут, И в этом смысле хочется выразить особую благодарность Хаджар-ханум за обилие подробностей, живых деталей в ее воспоминаниях о покойном супруге. Эти воспоминания, каждая строчка которых пропитана любовью к Ниязи, болью невосполнимой утраты, ностальгией по истлевшему прошлому, воссоздают образ незабвенного маэстро честно и достойно.

Я рад, что мне пришлось быть одним из первых читателей этой книги еще в рукописи, ее редактором. Признаюсь честно, многолетняя редакторская практика диктовала мне порой необходимость что-то непременно вычеркнуть, подсократить. Так, к примеру, во всех воспоминаниях и часто одними и теми же словами говорится о том, какое значение в жизни Ниязи имела Хаджар-ханум, как она его берегла, выходила во время болезни, как в течение 51 года окружала заботой, вниманием, чуткостью. И хотя я понимал, что повторы могут утомить читателя, - у меня не поднялась рука вычеркнуть эти абзацы. И вот почему. Я подумал: если Хаджар-ханум в течение 51 года изо дня в день неустанно и неутомимо несла свою вахту, свой крест, добросовестно и до конца выполнила выпавшую ей миссию, ни на шаг не уклонившись от бремени своей судьбы - со всеми ее радостями, огорчениями, праздниками и трудностями, то ведь и мы, читатели, не можем, не должны, не имеем права утомиться, читая об, этом не раз и не два, а пусть даже сотни раз.

Жизнь Хаджар-ханум - это героизм во имя Ниязи, а следовательно, и во имя нашей музыки, нашей культуры. Героизм, который продолжался более полувека. И последний ее подвиг - уже после ухода маэстро - это правдивый рассказ о Ниязи. Рассказ человека, который знал маэстро лучше, чем кто-либо на свете. Доверие к этому рассказу есть окончательная оценка Ниязи - человека и художника во всех смыслах.

Смерть лишь отчеркивает путь земного существования человека, и если он подлинный художник, то его бессмертие, не имеющее никаких предельных сроков во Времени, начинается именно с этого дня - дня кончины.

Настоящий художник делает все при своей жизни, на что «запрограммировала» его природа. Жизнь - горение - это максимальное исчерпывание таланта, творческого духа, художнического потенциала. Но художник и после смерти служит культуре - на наследии ушедших творцов зиждутся нравственные и эстетические основы развивающегося и вечно обновляющегося искусства. Память об ушедшем художнике - это важный и действенный фермент продолжающейся, длящейся духовной жизни.

Имя Ниязи - одно короткое слово - Имя с большой буквы - навечно вписано в историю национальной культуры. Его уникальное музыкальное дарование, несокрушимый дух в хрупком теле, изящество его рук, изысканность дирижерской пластики, его взыскательность, работоспособность, порывистость, острый ум и не менее острый язык, его колкости и его отходчивость, его большая поющая душа навсегда сохраняются в памяти современников. Всех тех, кому посчастливилось видеть, слышать, слушать маэстро, порой обижаться на его непредсказуемый нрав и всегда любить его.

Трудно поверить, что нет нашего дорогого маэстро, да, наверное, и не нужно верить в это.

Он жив в каждой фонограмме, в каждом диске, в каждой партитуре. Он жив в звучании каждого инструмента, в каждом нюансе, в каждой штриховке большого осиротевшего оркестра.

Он живой среди живых. Живой как всегда.

14 сентября 1986 г.