Анар
ЦЕЙТНОТ
Copyright – Издательство «Известия», Москва 1989 г.
Перевод с азербайджанского – И. Печенева.
Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.
Ни дел, ни времени.
Азербайджанская поговорка
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Было уже поздно. За полночь. Шел второй час. А завтра им рано вставать. Сколько дел! Не будет ни минуты, ни секунды свободной. Закрутятся, завертятся - столько всего на них навалится! Сплошной цейтнот. Вечером - свадьба. После свадьбы - сразу все в аэропорт. Ночным рейсом, в половине третьего по бакинскому времени, улетят. Утром, в шесть по московскому времени, будут в Москве. Значит, завтра ночью им спать не придется - их первой брачной ночью. Поэтому сегодня ночью, этой переходящей в «завтра» ночью, их последней «холостой» ночью, которую они проводят врозь, им надо хорошо выспаться. Отдохнуть хотя бы до семи-восьми утра.
Фуад встанет в семь. Румийя может поспать до восьми - половины девятого. Значит, если они сейчас расстанутся - пока Фуад доберется до дома, пока ляжет, заснет, будет уже два, - он поспит хотя бы пять часов. Румийя после его ухода быстренько уляжется и может спать как минимум семь часов. И тогда завтра на ее лице не будет ни тени усталости. Как говорится, невеста с лицом ясным - как молодая луна, чистым - как родниковая струя... яснее луны, чище струи...
Поэтому надо расставаться. Стрелки приближаются к половине второго. Надо, надо. Поздно уже.
Но они все никак не могут. Сейчас вот прощаются на лестничной площадке. Минут десять стоят здесь. Фуад курит, прислонясь спиной к перилам лестницы. Румийя почему-то держит в руках две чайные ложечки, ударяя их друг о дружку. Плечом она прижалась к косяку полураскрытой двери.
Фуад пришел к ним ровно в девять. Уже более четырех часов они, по выражению Бильгейс-ханум, занимаются «трепологией». Но наговориться не могут.
Вначале Шовкю и Бильгейс-ханум были с ними. Когда Фуад появился, они пили чай. На столе три сорта варенья, мелко наколотый сахар-рафинад, тонко-тонко нарезанный лимон и три стаканчика армуду. Рядом с Шовкю лежали сегодняшние газеты. Телевизор работал, но они не смотрели. Шла спортивная передача, а спортом в этом доме никто не интересовался. Кроме Фуада. Однако Фуад еще не был обитателем этого дома. Он сел спиной к телевизору. Изредка оборачивался, посматривал на экран. И всякий раз взгляд его невольно скользил по огромному ковру справа на стене. Фуад, как и сам Шовкю, относился к этому ковру немного иронически. Профессиональный вкус обоих не принимал столь банальную вещь. В центре ковра был выткан большой портрет хозяина дома, под ним - золотистыми петельками цифра «50». Ковер подарили Шовкю пять лет назад в день его юбилея.
Когда Фуад поздоровался и сел, Бильгейс-ханум поднялась, прошла на кухню и вскоре вернулась, поставила на стол еще одну хрустальную вазочку - с кизиловым вареньем. Фуад больше всего любил кизиловое. Бильгейс-ханум знала это.
Говорили о том о сем, в том числе и о свадьбе.
Около одиннадцати Бильгейс-ханум, пожелав всем «спокойной ночи», удалилась в свою комнату, Шовкю остался.
В половине двенадцатого Фуад собрался уходить, но Румийя нарочно завела разговор на какую-то новую тему, и он снова опустился в мягкое кресло, достал сигареты, закурил, не предложив Шовкю. Его будущий тесть был некурящий. Разговор опять коснулся их сентябрьских планов. В сентябре Фуад должен перейти на новую работу - в систему Баксовета. Шовкю говорил о преимуществах, перспективах предстоящей работы. В сущности, это была его инициатива, его план, который и осуществлялся с его помощью.
В начале первого Шовкю тоже поднялся, ушел к себе. Не попрощался, но было ясно, что идет спать, В том, что он не попрощался, не было «неучтивости», напротив - определенный такт: если бы он попрощался, Фуад мог бы понять это как намек: мол, час поздний, пора и тебе домой.
Их, его и Румийю, можно сказать, никогда не оставляли наедине. Если даже родители были где-нибудь на своей половине или в кухне, они время от времени заглядывали под тем или иным предлогом сюда, в комнату с телевизором, где обычно проходили их встречи.
В половине первого Фуад встал.
- Поздно уже.
Румийя сказала вроде бы немного обиженно, мешая русские и азербайджанские слова:
- Ну, раз кечдир, кет1 ... - Он опять сел.
Когда в соседней комнате часы пробили час, снова поднялся - быстро и решительно. В дверях обернулся:
- Думаешь, я забыл? Ты не показала мне свадебное платье, Рима.
- Завтра увидишь.
- Завтра увидят все. Я хочу быть первым. Как-никак...
- Мое платье ты увидишь только завтра, - твердо повторила Румийя. - Только! В первый и последний раз.
- Почему же в последний?
- У наших соседей дочь - Лалэ. Через неделю у нее тоже свадьба. Я продам ей платье.
- Да ты что?! - Он изумился. - В чём дело? Почему продаешь? Деньги нужны?
Румийя презрительно фыркнула.
- На днях примеряла при ней. Лалэ очень понравилось. И я подумала: зачем оно мне после свадьбы? Длинное, белое, путается в ногах. Вот мы и договорились.
- Ого! Практичная девушка!
- А что? - Она улыбнулась, видя его удивление. - Или думаешь, это платье понадобится мне еще раз?
Долгое время Фуад не мог привыкнуть к шуткам Румийи. Точнее, не понимал, когда она говорит всерьез, а когда просто так - болтает. Даже когда она бессовестным образом хохмила, лицо ее оставалось совершенно серьезным. Лишь на дне зрачков мерцали бесовские искорки. Постепенно Фуад научился их видеть, понимать. Увидел, научился и полюбил. Они стали ему столь же дороги, как и глаза Румийи, ее взгляд, ее голос. Как она вся! Как все, что имело к ней отношение.
Вот и сейчас глаза Румийи горели по-шайтански. Фуад поцеловал ее. Поцеловал в глаза. Девушка отпрянула. В переводе на слова это означало: «Стыд какой! Неудобно перед папой и мамой! И соседи могут увидеть». Разумеется, это не было произнесено.
Родители, как и соседи, давно спали. Фуад опять взял Румийю за плечи, привлек к себе, хотел поцеловать в губы. Она вырвалась, зашептала.
- Потерпи. - На миг ее взгляд стал отрешенным.- Послезавтра мы в Москве. Даже завтра. Представляешь, Фуад? В «России» нас ждет номер - три комнаты. Сегодня туда специально звонили. Папа распорядился. Будем вдвоем. Только ты и я. Днем и ночью. Представляешь?
- Представляю. - Его руки опять потянулись к ней.
- Ладно, хватит, иди.
Фуад резко отшатнулся от Румийи, сделал несколько шагов вниз по лестнице - торопливых, нервных. Остановился.
- Фуад!
Он возвратился.
- Ради бога, Фуад, скажи музыкантам, пусть не играют, как чушки. Так грохочут - барабанные перепонки лопаются.
Он рассмеялся:
- Хорошо, скажу, не беспокойся.
Была середина мая - пора противостояния лихих весенних нордов и мощного дыхания накатывающего лета. Прохладные дни чередовались с жаркими. Случалось, погода резко менялась несколько раз в течение суток.
Вечером, когда Фуад шел в дом своей невесты; с моря дул ласковый бриз. Он надел серый костюм и голубой галстук в белую полоску. Сейчас же, ночью, было безветренно и немного душно. Фуад почувствовал, что вспотел. Пиджак и галстук стесняли его. Он потянул вниз узел галстука, расстегнул ворот. Пройдя еще несколько шагов, снял пиджак, закатал рукава рубахи. Так и шел - пиджак на левой руке.
Улицы были пустынны - ни людей, ни машин. Давно погасли огни реклам. Окна домов - слепые, темные.
Горели только уличные фонари да неоновые светильники в витринах магазинов.
Он замурлыкал: «Свадьба - слышали?! Ах, ну и ну! Наш Мешдибад получит жену! Но когда же, когда он получит жену?!»
Не сон ли все это, господи?! Он ли это - Фуад Мехтиев? Фуад Курбан оглы Мехтиев, сын Курбана-киши и Черкез-арвад, 1938 года рождения, место рождения - город Баку, образование высшее, архитектор, место работы - проектное бюро? Он ли это?!
«Я ли это? В два часа ночи, напевая, насвистывая, шагаю по бакинским улицам? Да, это я, именно я, и никто другой! Я - Фуад Мехтиев. Фуад Курбан оглы Мехтиев, архитектор. Мне двадцать пять лет. И иду я... из дома самого Шовкю Шафизаде? Шовкю Шафизаде сидел за столом в голубой пижамной куртке из бумазеи, в мягких шлепанцах. Да, да, тот самый Шовкю Шафизаде! «Знаю, Фуад, ты любишь кизиловое варенье». Так говорит Бильгейс-ханум. Та самая Бильгейс-ханум! Черт возьми! Верно говорят: человек предполагает, а судьба располагает. Действительно, пути судьбы неисповедимы! Кто мог подумать пять лет назад, что я, бедный рядовой студент Фуад Мехтиев, породнюсь с Шовкю Шафизаде?! С самим Шовкю Джамаловичем Шафизаде! «Фуад? Какой Фуад? Ах, вы говорите про зятя Шовкю Джамаловича?! Вчера были в загсе. Какой там испытательный срок! Ждать не пришлось даже полчаса. Один звонок Шовкю - и все! Пришли - расписались».
Отец Бильгейс, восьмидесятидвухлетний Мухтар-киши, старый мясник, известный на всем Апшероне по кличке «Мухтар из Бузовнов», потребовал показать ему брачное свидетельство, хотел увидеть бумагу лично своими глазами. Вчера днем Фуаду пришлось вместе с Бильгейс-ханум поехать в Бузовны на машине Шовкю. Румийя увильнула от поездки под каким-то предлогом. Мухтар-киши уже несколько лет не покидал поселка, точнее своего дома в Бузовнах, почти не выходил за пределы двора. Редко, может раз в год, появлялся в чайхане, что возле мечети. В Баку же в последний раз был - дай бог памяти! - двадцать пять лет назад, когда поженились Шовкю и Бильгейс. Бильгейс была дочерью от его первого брака. От второй жены у него был сын, который не вернулся с фронта. Последняя жена Мухтара-киши – Хейранса (сейчас ей было сорок три года) родила ему двух девочек и мальчика. Одной тетушке Румийи было 17 второй - 15, а дяде - 12 лет. Мухтар-киши долго смотрел в брачное свидетельство тусклым, угасшим взором. Он словно не поверил Фуаду и Бильгейс, попросил позвать сына Малика. Тот прочел ему содержание документа. Отец попросил прочесть еще раз. Лишь после этого сказал: «Да поможет аллах!»
Сейчас свидетельство о браке лежало в кармане пиджака Фуада, в его паспорте.
Но... Откуда опять это странное чувство? Знакомое еще с детства. Смутный страх, непонятная тревога.
Когда у Фуада все было хорошо, когда дела шли так, как надо, когда ему, как говорится, везло, в нем вдруг исподволь, на самом дне его души, возникало ощущение безотчетного страха, беспокойства, тревоги. Возникало и начинало потихоньку глодать его изнутри. Страх, что вот-вот что-то случится, произойдет какая-то неприятность. Вот и сейчас. Да что это с ним? Ведь он только что был на седьмом небе от счастья. И вдруг это противное чувство. Почему, отчего? Откуда в нем этот страх? Что в основе дурного предчувствия? Что-то неожиданно случится? Но что? Что может случиться? Завтра свадьба, их свадьба. Нет силы на свете, способной помешать этой свадьбе, расстроить этот брак. Невозможно! Смешно даже думать! Затем... они летят самолетом в Москву. Ага, может, его беспокойство связано с предстоящим полетом? Скажем, катастрофа в воздухе? Нет, это уж слишком, прямо мелодрама какая-то! А жизнь - не мелодрама. Вообразить такое! Ты празднуешь свадьбу, приглашаешь сто человек гостей, ресторан, оркестр, то - се, и в конце концов - глупейшая смерть?! Но, с другой стороны, в нашей жизни случаются и такие нелепые, нелогичные вещи, как авария рейсового самолета. Судьба выкидывает иногда такие неожиданные коленца! Говорят же: от смерти никто не застрахован. Порой человек глазом не успеет моргнуть, как уже отдыхает от земной суеты (а может, напротив, тоскует по ней) на том свете.
Представляешь, Фуад?!
Свадьба, дым коромыслом, веселье, торжество, от кларнета глохнут уши, тосты, подарки, пожелания, поздравления. «Будьте счастливы! Вместе векуйте! Красивых вам детей!»
И вдруг - катастрофа?
«Ах, они просто созданы друг для друга! Невеста - тьфу, тьфу, не сглазить бы, машаллах! - как молодая луна. И жених тоже - машаллах! способный парень, говорят! Да пошлет им аллах долгой жизни!»
И вдруг - катастрофа?!
«А где молодые будут жить?»
«Как где? Наверное, у жениха, в доме его родителей».
«Не-ет, говорят, у них квартира не ахти. Разве Шовкю позволит, чтобы его любимица, свет его очей, нуждалась в чем-нибудь? К тому же - единственная дочь у родителей. Не отдадут в чужой дом, возьмут парня к себе. Машаллах, в таком дворце живут! Кому все останется? Две из пяти комнат отдадут молодым!»
«Да нет же, разве вы не слышали? Шовкю купил дочери кооперативную квартиру, в том самом доме, что строится на набережной. Через две-три недели будет готов. Туда и переедут молодые».
И вдруг - катастрофа?!
«Господи, несчастье-то какое! Бедняжки! Проклятье тому, кто сглазил их! Погибнуть в ночь своей свадьбы! Ужас, кошмар!»
«Интересно, спасся ли кто-нибудь?»
«Откуда?! Самолет грохается на землю с седьмого неба - разве кто уцелеет?»
«Тот случай, когда действительно можно сказать: костей не собрали».
«Говорят, Шовкю... того, заговариваться начал, не узнает никого».
«А что удивительного? Единственная дочь. Дышать на нее не смел, птичьего молока только не было у нее, воспитал, вырастил - и вдруг в свадебную ночь такое несчастье. Как снег на голову!»
«Да, друзья, для смерти законы не писаны. Учтите это. Слышали про несчастье Шафизаде? Ах да, вы ведь тоже были на свадьбе, мы сидели с вами друг против друга. Бедняжки! Говорят, со свадьбы, прямо из ресторана помчались в аэропорт, едва не опоздали на самолет. Говорят, так гнали машину, так гнали - боялись не успеть. Оказывается, спешили к своей погибели».
«Несчастные! Даже не познали долгожданного блаженства, сладостного мига...»
«Бедная мать! Волосы рвала на себе. Так убивалась, так причитала: «Ах, доченька, ушла от нас чистой невестой, непорочной девушкой!»
«Парень, говорят, был архитектором. Не случись этой беды, Шовкю придвинул бы его до небес! Сына у Шовкю не было. Кто может быть ближе зятя?»
«Тьфу, чертовщина: какая-то! - Фуад достал сигарету, закурил. - Ну и чепуха лезет в голову! Фуад Мехтиев, не сходи с ума от счастья! И свадьба у тебя будет как надо, по всем правилам, и самолет твой благополучно приземлится в Москве, и три комнаты в «России», и сладостный, долгожданный миг... Словом, полное исполнение желаний. Счастливчик! Везун! Плутишка!»
Фуад улыбнулся и опять замурлыкал: «Свадьба - слышали? Ах, ну и ну! Наш Мешадибад получил жену! Но когда же, когда он получит жену?! Но когда же?..»
Внезапно тишина и покой ночной улицы чем-то были нарушены. Слух Фуада уловил неясные звуки человеческого присутствия. Он сделал еще шагов двадцать-тридцать, остановился на углу сквера, замер. И услышал, как кто-то негромко воскликнул:
- Ради бога, Наджаф, пожалей мою мать! - В голосе мольба и слезы. Мужской голос. Голос молодого человека, немного картавый. - Прошу тебя! Ради твоего брата, который в тюрьме! Я единственный сын у матери. У нас никого больше нет!
Люди находились где-то очень близко. Отчетливо слышалось каждое слово, каждый звук. Похоже, дрались. Сколько же их? Тяжело дышат. Опять тот же картавый голос, с мольбой и отчаянием:
- Ради бога, Наджаф, заклинаю тебя Меккой, не убивайте меня! Клянусь могилой отца, я сделал глупость! Я - глупец, дурак! Зачем я это сделал?! Ах, зачем я это сделал?!
Другой, тоже молодой голос, сказал:
- Сука! Акпер загремел из-за тебя! Думаешь, ему хорошо там сейчас?!
Наконец Фуад увидел их, вернее, их силуэты - за сквером, ближе к перекрестку. Деревья сквера, шпалеры кустов мешали ему разглядеть их. Он сделал еще несколько осторожных шагов и увидел «Москвича», стоящего у тротуара. Задняя дверца была распахнута, двое тащили к машине третьего, того самого, который умолял. Его волокли, схватив под руки, тело бедняги было полусогнуто. Он упирался изо всех сил, пытался вырваться, но его крепко держали. У раскрытой дверцы стоял четвертый. К нему-то и были обращены мольбы картавого.
Фуад разглядел, все четверо были молоды.
- Прошу тебя, Наджаф, пощади! - причитал картавый. - Клянусь богом, я не знал... Умоляю!
«Трус, - подумал Фуад. - Раз трус, значит, продажный. Видно предал кого-то. Сейчас они с ним рассчитаются».
Картавого подтащили почти к самой машине.
- Умоляю тебя, Наджаф, умоляю! - заклинал он приглушенным голосом. Явно боялся поднимать шум. Да и кто бы пришел ему на помощь в этот час ночи? А если бы даже кто и попытался помочь, все равно ничего не вышло бы, они мгновенно прикончили бы его. Картавый понимал это и потому не кричал, не вопил, лишь взывал к милосердию человека по имени Наджаф, который стоял у распахнутой дверцы машины. Очевидно, этот Наджаф был здесь главный.
Наджаф сказал брезгливо:
- Ты, сука, гнида! Ты подохнешь, но хоть подохни как мужчина!
- Наджаф, пожалей мою мать!
- ...я и мать твою, и сестру! - выругался Наджаф.
«Теперь смерть неизбежна, - подумал Фуад. - Должен умереть либо оскорбленный, либо оскорбитель. При свидетелях задета честь матери и сестры. Отныне этим двоим будет тесно на огромном земном шаре: один должен обязательно умереть, другой будет жить. Если оскорбленный останется в живых, он найдет случай и убьет оскорбителя. Непременно. Только вряд ли ему быть в живых: он у них в руках. Их трое, он один. Затолкают в машину, увезут куда-нибудь, прикончат, затем - камень на шею и - со скалы в море. Даже трупа никогда не обнаружат...»
Воображение мгновенно с безжалостной натуралистичностью выдало ему несколько сцен - «стоп-кадров» из финала трагедии, невольным свидетелем которой он стал. Кошмар! Фуад содрогнулся. Только сейчас до его сознания отчетливо дошло, что речь идет о живом существе. Пусть трус, продажный, без достоинства, но все-таки человек! Че-ло-век! Еще живущий, дышащий, - молящий, вспоминающий мать! А через полчаса, час его не будет на свете! Не будет этого прерывистого дыхания, слов мольбы, упоминаний матери. Допустим, даже, потом милиция нападет на след, допустим, убийц задержат и накажут, но покойнику будет уже все равно. Все решается сейчас, в эти вот секунды, пока человека еще не затолкали в машину! Если сейчас к нему не придут на помощь... Кто придет? Улица пустынна. Единственный свидетель происходящего - он, Фуад.
Как только он подумал об этом, новые сцены - «стоп-кадры» быстро-быстро замелькали в его воображении. Он должен вмешаться. Должен помочь. Пусть их трое, все равно! Он должен что-то сделать; Должен! Долж-ен! Надо закричать, поднять шум. Может, кто услышит? Очевидно, они вооружены. Ножи? Пистолеты? Возможно, и то и другое. Можно взять в руки камень.
«Подойду поближе, закричу диким голосом. Затем начну выкрикивать наобум имена, звать, будто рядом мои товарищи. Может, испугаются? А если нет? Тогда...»
Фуад не раз видел во сне свою смерть. Впрочем, не совсем так: не самое смерть. Последних, самых роковых секунд он не видел. За несколько мгновений до кончины неизбежно просыпался. Но все, что происходило и говорилось до этого финального момента, он видел и слышал во сне, со всеми деталями, во всех подробностях - четко, ясно, как наяву: место, лица, мотивы, угрозы и, наконец, орудие преступления. Во сне его почему-то всегда убивали ножом. Может, эти сны были своего рода предвестниками того, что должно было произойти впоследствии, а именно - этой ночью, являлись символами трагического события, таинственным образом предопределенного и спланированного где-то заранее? Вещие, пророческие сны? Сны - предчувствия? «Значит, все?! Его, Фуада, песенка спета? Конец? Катастрофа? Вот она - катастрофа! Что еще может помешать его завтрашней свадьбе? Вот она - катастрофа! Мелодрама. Но не после свадьбы, а до - накануне ночью. И не оба, только жених... Румийя становится вдовой: ведь официально она уже его жена; вот оно, свидетельство о браке, - в кармане его пиджака, и печать загса у каждого в паспорте. Немного поплачет Румийя. Потом утешится. Как в тот раз. Как в истории с Охотником. Охотника заменил он, Фуад. Теперь кто-нибудь заменит его. Найдется... Разумеется, родители не оставят Румийю в беде, позаботятся. Успокоят, утешат, развлекут увезут куда-нибудь путешествовать. Затем выдадут замуж. Через три месяца, через шесть, через год. -Интересно, в том же ресторане будет свадьба? И в «России» три комнаты.? И... «пусть музыканты не играют, как чушки»? А свадебное, платье? Будет продано соседке (самой не пришлось надеть - не судьба!), или Румийя оставит платье себе - для будущей свадьбы?»
Господи, какие странные мысли лезут иногда человеку в голову!
Голова и туловище приговоренного к смерти были уже засунуты в машину, только ноги оставались снаружи, он все еще сопротивлялся. Ноги словно приросли к тротуару, который был сейчас для человека как бы последней пядью его жизни. Трое парней никак не могли оторвать от земли эти упорствующие ноги, не могли захлопнуть дверцу машины.
« - Стойте! - закричал Фуад что было силы. - На помощь! Эй-й-й, на помощь! Человека убивают! Шовкю, Ахмед, Мамед! Сюда! Скорей! Скорей!
Бегом пересекая сквер, заметил камень, схватил его, подбежал к машине. Размахнулся, ударил камнем одного из парней сзади по голове. Тот отпустил руку приговоренного и, привалясь боком к заднему крылу «Москвича», рухнул на колени. Фуад вцепился в освободившуюся руку несчастного, рванул на себя, стремясь вытащить туловище из проема дверцы... и в этот момент ощутил под лопаткой жуткий холод, затем чудовищную боль, его спина будто окаменела. Что-то произошло и с головой, мозг в черепной коробке, словно мгновенно высох, сжался до размеров теннисного мяча и в следующую секунду взорвался, брызнул, потек через глаза, нос, уши. Фуад почувствовал, что ослеп, затем почувствовал, что умирает, и после этого уже не чувствовал ничего...»
«Бильгейс-ханум утирала слезы кончиком черного головного платка и скорбно шептала Румийе, припавшей к лицу покойника:
- Детка моя... несчастная... доченька... Кто это проклял твою судьбу?.. Пусть и его дети обольются горькими слезами!.. Пусть захаркают кровью!.. Опять тебе не повезло... Опять счастье отвернулось от тебя... Родненькая моя...
Шовкю давал указание кому-то из родственников:
- Нужен лед. Жарко. Тело начнет разлагаться, - Затем, подозвав другого родственника, распорядился. - У меня в кабинете на столе лежит список приглашенных на свадьбу. Принеси. Может, кто еще не слышал о нашей беде, вечером придет в ресторан. Нехорошо, опозоримся. Позвони каждому. Ясно? Каждому! Объясни: мол, так и так, свадьба обернулась бедой. И в ресторан позвони, скажи, заплатим все, как положено, пусть не беспокоятся...»
«Фуада похоронили рядом с могилой его бабушки. Когда прибивали крышку гроба, перед тем как опустить гроб в могилу, Румийе сделалось плохо. Ей дали понюхать нашатырь, лицо окропили водой. Две женщины под руки повели ее к машине. Лицо Румийи опухло от слез. Она едва передвигала ноги, припадая телом к плечу то одной женщины, то другой.
Шовкю тоже взял в руки лопату, бросил в могилу немного земли...»
«Отец Фуада Курбан-киши умер от инфаркта. Мать Черкез-арвад не перенесла двойного горя и тоже вскоре скончалась...»
«Ровно через год и месяц, в июне, Румийя вышла замуж. За архитектора. Кооперативный дом к тому времени был построен. Молодые прямо со свадьбы поехали в свою новую квартиру. Спустя неделю отправились в свадебное путешествие. В конце августа, к виноградному сезону, вернулись в Баку, две недели жили на даче Шовкю, вдоволь поели винограда, инжира, накупались в море, позагорали на песке. В сентябре Шовкю устроил мужа Румийи на работу в систему Баксовета, на то самое место, на место Фуада.
Мужа Румийи звали...
Фуад не знал его имени...»
ГЛАВА ВТОРАЯ
- Первиз, ты взял завтрак?
- Да, мама, взял.
- Сколько у тебя сегодня уроков, пять?
- Да, пять.
- Джейхун, а у тебя сколько? Три?
- Четыре, мама.
- Подождешь Первиза. В половине первого за вами заедет Касум, отвезет вас к Курбану.
- Это еще зачем? - спросил Первиз.
- Звонила Черкез. У нее опять давление поднялось. Разговор шел по-русски.
«Черкез? Курбан?»
Он не знал, что жена, разговаривая с детьми, называет свекровь и свекра по именам. Не «дедушка», не «бабушка», просто «Черкез», «Курбан». А как же она называет его родителей, когда обращается к кому-нибудь из них лично? Этого он не мог вспомнить, как ни старался. Кажется, Румийя вообще избегала называть их как-либо в личном общении. Разговаривая с мужем, когда речь заходила о его родителях, говорила: «твой отец», «твоя мать».
Утром, как обычно, Фуад проснулся, разбуженный голосами и шумом детей. Они и Румийя вставали на час раньше, чем он, - в семь. Румийя кормила сыновей, клала им в портфель завтраки; без пятнадцати восемь Касум отвозил ребят в школу и возвращался за Фуадом. Фуад вставал в восемь, брился, завтракал и без пятнадцати девять спускался вниз. Ровно за двенадцать минут Касум довозил его до работы.
Фуаду не нравилось, что сыновья ездят в школу на машине. Но так уж повелось. Когда семь лет назад Первиз пошел в первый класс, они побоялись отпускать его одного. Но тогда было удобно. Первиз учился во второй смене. Фуад ездил в перерыв домой (тогда шофером был не Касум - Хачик), обедал и, возвращаясь на работу, по дороге завозил Первиза в школу. С третьего класса мальчик начал ходить в школу самостоятельно. Но два года назад пришла школьная пора Джейхуна. Ему тоже повезло, он тоже занимался во вторую смену, и Фуад, возвращаясь на работу с обеденного перерыва (он работал уже на новом месте, шофером был уже Касум), подбрасывал младшего сына в школу, а заодно и старшего, как прежде. В этом году и Джейхуна и Первиза перевели в первую смену. Теперь Касуму приходится приезжать на час раньше.
Касум был своим человеком в доме. Когда-то он работал шофером у Шовкю. Румийя выросла у него на глазах. Когда Фуад перешел на работу в управление, именно Шовкю посоветовал ему взять шофером Касума. Потому-то Касум и не роптал, начиная свой рабочий день на час раньше. Надо сказать, Фуад относился к нему с должным уважением (опять же по совету Шовкю), отпускал с работы пораньше, не замечал несообразно растущих цифр на спидометре. Он знал, что Касум не хапуга, не рвач, хорошо смотрит за машиной, не похож на жуликоватых шоферов, растаскивающих машины по частям, заменяющих новые, неизношенные детали старыми.
«Если даже халтурит немного - пусть, на здоровье, у него большая семья», - рассуждал Фуад.
Касум был предельно обязательный и исполнительный: «Понял, слушаюсь, Фуад-гардаш2, ровно в половине восьмого буду у подъезда». «Румййя, доченька, твое слово - закон, ровно в половине второго буду в твоем распоряжении».
Однако, как бы там ни было, Фуаду не нравилось, что дети ездят в школу на его служебной машине. Прежде всего, на такие вещи плохо смотрят. Особенно в последнее время к этому стали слишком серьезно относиться, говорят: использование государственной машины в личных целях и так далее. Шила в мешке не утаишь. Обязательно кто-нибудь, куда-нибудь напишет, некрасиво получится. А что делать? Отводить детей самим? Кто будет отводить? Румийя? Исключено. Он, Фуад? У него в течение дня ни минуты, ни секунды свободной: от дел голова кругом идет. Сплошной цейтнот!
Мысленно сказал себе: «Потрудись вставать на час пораньше - отводи». И сам же себе возразил: «Невозможно. Ведь раньше двух, трех ночи не ложусь, и так - ежедневно! Имею я, бедняжка, право поспать хотя бы пять-шесть часов в сутки? Легко ли вы выдержать напряженный день после бессонной ночи?»
«Пусть жена отводит, - вмешался воображаемый оппонент. - Она не работает. А что? Подумаешь...»
На этот довод Фуад не нашел верного, исчерпывающего ответа. Как он мог объяснить гипотетическому собеседнику, что Румийя никогда не станет провожать Первиза и Джейхуна в школу и из школы? «Я и без того недосыпаю, встаю в семь, готовлю завтрак для твоих детей, кормлю их, пою, одеваю, собираю... Этого, видите ли, мало - я должна еще отводить их в школу?! Хорошенькое дело! А для чего тогда машина? Только для того, чтобы возить туда-сюда ваше величество? Имей в виду, Фуад, если тебя что-то смущает в данном вопросе, есть какие-то сложности, я скажу папе, и он каждое утро будет присылать свою машину», - так бы ответила Румийя. То же самое сказал бы и Шовкю, и Бильгейс-ханум. Будь Бильгейс-ханум жива, она сказала бы именно так.
Существовала и другая причина его недовольства поездками детей в школу на служебной машине, но эту причину Фуад никогда никому не мог бы сказать. Поездки Первиза и Джейхуна в школу на машине напоминали ему кое-что из его детства. Большая часть человечества, как известно, вспоминает детство с чувством эдакой легкой, приятной грусти. Фуад же ненавидел свое детство. Всякий фрагмент из той поры его жизни, который вдруг возникал в его памяти, пробуждал в нем лишь горечь, досаду, раздражение.
В те времена было не так уж много родителей, имевших персональные машины. А владельцев личных автомашин вообще, можно сказать, не было, во всяком случае, в школе, где учился Фуад. Родители же, имеющие служебные машины, хоть изредка, но встречались. Сын одного из таких людей оказался в одном классе с Фуадом. Больше того, они сидели за одной партой. Только что закончилась война. Отец этого мальчика занимал высокий пост в каком-то министерстве. У него была машина марки «БМВ». Память Фуада не сохранила ни имени мальчика (Рамиз? Рашид? Расим?), ни черт его лица. Одно лишь он помнил: у Рамиза-Рашида-Расима были кудрявые волосы. Мелкие такие кудряшки, как у баранчика. Рамиз-Рашид-Расим пришел к ним в первый класс с опозданием на две недели. Была середина сентября, занятия в школе давно начались. Первоклассники прошли уже несколько букв. Правда, Фуад еще за полгода до школы знал весь алфавит и даже мог читать по складам. Считал до ста. Опоздавший новичок тоже, оказалось, знает все буквы. И считать умел. Правда, вместо «шесть» говорил «шест», но счет знал и после ста. Опоздал на две недели, однако ничего не потерял. Не отстал от других.
Почему-то его посадили за парту рядом с Фуадом. Сейчас-то Фуад понимает, почему мальчика посадили именно с ним, точнее, почему это место две недели сохраняли для Рамиза-Рашида-Расима. Отец Фуада - Курбан-муаллим - работал учителем в этой же школе. Тогда он еще не был директором. Директором Курбан-муаллим стал через год, когда Фуад учился во втором классе. Курбан-муаллим вернулся с фронта за месяц до окончания войны. Грудь в медалях, и даже два ордена было на ней. Но одну ногу он оставил там, на чужбине - в последние недели войны. В то время учителя в школе не только побаивались строго-сурового Курбана-муаллима, но и уважали. Да еще как! Он был для всех авторитетом. Заслуженный фронтовик! Случалось, его именем даже клялись. В то время было еще так, - отношение к нему изменилось потом.
С первых же дней в школе и к Фуаду отнеслись по-особенному - из-за отца. Их учительница Мина-муаллима посадила его за первую парту перед своим столом. Одного. Пока одного. Второе место рядом с ним оставалось свободным. Очевидно, в школе - директор, учителя - знали, что Рамиз-Рашид-Расим задерживается. Короче, в середине сентября он пожаловал и сел рядом с Фуадом. Они были сверстниками, но Фуад был ниже его на целую голову.
В первый же день выяснилось, что он, Фуад, не испытывает особых симпатий к своему соседу по парте. На то было несколько причин, а точнее - три. Первая: Рамиз-Рашид-Расим оказался самым рослым в классе. Вторая: на руке у него красовались золотые часы. И, наконец, третья...
Третье обстоятельство, из-за которого Фуад не мог принять новичка, обнаружилось после окончания уроков. Ребята вышли на улицу вместе. Перед школой стояла машина марки «БМВ». Рамиз-Рашид-Расим подошел к машине, сел рядом с шофером и укатил. Ни с кем даже не попрощался. Может, потому, что ни с кем еще не был хорошо знаком?
На следующий день Фуад пришел в школу пораньше. Встал в вестибюле за высокими стеклянными дверями, начал наблюдать за улицей. Минут за пять до звонка перед школой остановилась машина марки «БМВ», из которой вышел Рамиз-Рашид-Расим.
Когда они учились в третьем классе, Рамиз-Рашид-Расим вдруг перестал посещать их школу. Фуад до сих пор не знает: то ли родители перевели его в другую школу, то ли семья вообще уехала из Баку? С того дня он ни разу нигде не встречал своего соседа по парте. Правда, кто знает, может, потом, взрослыми, они и встречались где-нибудь, даже вновь познакомились - так, шапочно, мимоходом? Сколько подобных знакомств было у него за эти годы! Не узнали друг друга. Вполне возможно. Впрочем, Фуад не мог бы точно поручиться, что такая встреча имела место. Хотя и отрицать подобную вероятность не мог. Фамилии Рамиза-Рашида-Расима он не помнил. Может, Курбан-киши помнит? Вряд ли. Сотни учеников прошли через жизнь Курбана-муаллима более чем за три десятка лет. Может, он помнит его отца? Много ли было в те годы в их школе родителей с «БМВ»?
Может быть, этот Рамиз-Рашид-Расим сейчас известный человек? Фуад усмехнулся про себя: «Во всяком случае, это не Рамиз Миришли. Не Расим Балаев. И не Рашид Бейбутов».
А может, его звали совсем не так? Допустим, Касум? Нет, только не Касум. Он точно помнит, имя начиналось с буквы «р».
Рустам? Рагим? Рафик? Может, «р» была в середине или в конце? Ариф, Башир, Джафар?
В памяти Фуада осталось: его сосед как-то особенно приятно произнес эту букву «р» в своем имени в первый день появления в классе - и девочки зашушукались.
Господи, сколько страданий доставил ему проклятый «БМВ»! Как он мечтал прокатиться на этой машине! Хотя бы разок. Странно, но отголоски этого кажущегося на первый взгляд смешным, пустячным желания даже сейчас продолжали жить в его душе однако не в виде забавного воспоминания, это ощуние в нем было сродни зависти, ревности, терзаям из-за попранного достоинства, сродни горечи и боли из-за несбывшейся мечты, обладающей необоримой, притягательной силой. Когда время от времени навязчивые, нестираемые картинки далекого прошлого оживали в памяти Фуада и, мелькая, мельтеша, беспорядочно проносились перед его мысленным взором, он понимал, что его двойственное, противоречивое - и тяга, и ненависть! - отношение к кудрявому мальчику, ездившему на «БМВ», не было случайным. Мальчик был посланцем из другого мира, представителем иного образа жизни. Жизни, где носят золотые часы, ездят на «БМВ», где летние развлечения стоят того, чтобы занятия в школе откладывались на две недели. Таинственный отблеск этой жизни и манил, притягивал к себе Фуада, и в то же время, представляясь недосягаемым, порождал в нем скрытую неприязнь, злобу. Да и сам мальчик давал повод для зарождения в сердце его семилетнего сверстника всех этих сложных чувств, которые вступали в схватку между собой, гибли и вновь воскресали.
Мальчик очень быстро сошелся со всеми ребятами в классе. Фуаду же выказывал особое расположение. Следствием этого расположения явилось то, что неделю спустя Фуад получил привилегию сесть в «БМВ».
Несколько дней подряд после уроков Фуад и Рашид-Расим-Башир-Ариф, словом, тот самый кудрявый мальчик, уезжали вместе на машине марки «БМВ».
Фуад жил в противоположной стороне. Несмотря на это, он ехал с мальчиком до самого его дома, здесь они оба выходили из машины, шофер уводил мальчика по лестнице на третий этаж, а Фуад шел назад два квартала, затем садился в трамвай.
Так продолжалось, может быть, с неделю. В один из дней, во время первого урока, кудрявый мальчик вдруг придвинулся к Фуаду и шепнул ему на ухо:
- Сегодня ты не поедешь на машине.
Заявление было столь неожиданным, что смысл его вначале не дошел до Фуада, ему показалось, он что-то не так понял, не расслышал хорошо. Обернулся к соседу:
- Что?
Фуад помнит отчетливо, как сейчас: мальчик улыбался. Он улыбался ласково, добродушно. И так улыбаясь, он тихонько повторил, не оборачиваясь, не глядя на Фуада.
- Сегодня я не возьму тебя в машину.
Самым страшным, как считал впоследствии Фуад было то, что он не дал повода для столь внезапного сурового отношения к себе. Ни малейшего. Ни словом, ни поступком - нигде, ни в чем, ни даже вот столечко! – он не обидел, не задел товарища. Накануне они дружески расстались. В тот день утром так же дружески поздоровались. И вдруг неожиданное наказание! За что? Причина? Может, мальчику дома велели так сказать? Впрочем, в ту минуту, тогда, на уроке, мысль о родителях мальчика как источнике-первопричине вынесенного приговора не пришла ему в голову О возможном вмешательстве их Фуад подумал гораздо позже, спустя много лет, - да, порой он вспоминал этот эпизод, врезавшийся в его сознание. Однако, подумав об этом, он отверг такую вероятность. Проанализировав факты, Фуад понял наконец, в чем суть дела, и был уверен, что понял все правильно и точно. Причина этого неожиданного заявления заключалась в прихоти избалованного человека, чувствующего свою силу, получающего удовольствие, унижая ближнего, давая этому ближнему щелчок по носу. Жестокость к слабому - вот где был исток. Разумеется, кудрявый мальчик не действовал по заранее намеченному плану, не ставил перед собой конкретной задачи - во что бы то ни стало оскорбить Фуада. Он это сделал, как теперь часто говорят, спонтанно, то есть самопроизвольно, в приступе внезапного каприза. И неизвестно, сохранилось ли в нем с годами, гораздо позже, уже в зрелом возрасте, это отрицательное свойство, или же оно умерло, изжило себя, на стадии детской жестокости?
Как бы там ни было, тогда, на уроке, это категорическое заявление-приговор - «Сегодня я не возьму тебя в машину» - было сделано Фуаду предельно хладнокровно. Но самое ужасное оказалось впереди.
Фуад, вместо того чтобы встретить «приговор» так же хладнокровно, не придать ему значения, проявить полное, пусть даже наигранное, равнодушие, - словом, выдержать, как говорится, марку, стал на неверный путь; он начал просить и унижаться. Это не была явная мольба, но по сути выглядело именно так.
- Но почему, почему? - спрашивал он шепотом.
- Просто так.
- Но почему просто так?
- Потому, что я не хочу.
- Но почему ты не хочешь?
- Не хочу - и все.
- Но почему, почему?
Он только спрашивал, задавал вопросы. Но так как в ответ на «не хочу - и все» не было сказано «не хочешь - и плевать, катись к черту!» - то все эти «но почему, почему?» были в сущности попрошайничеством. Мальчик знал, что отец Фуада работает учителем в школе, и, действуя столь вызывающе по отношению к Фуаду, не только демонстрировал, что не считается с ним, Фуадом, но также и с его отцом, этим жестким, суровым человеком, которого побаивались даже его коллеги, с авторитетом отца в рамках школы, с его возможностями.
- Говорю тебе, не хочу.
- Но почему, а?
- Не хочу - и все. Не хочу!
Мальчик, не оборачиваясь к Фуаду, внимательно смотрел на классную доску, на которой учительница писала задание. Улыбка не сходила с его лица. А Фуаду было совсем не до задания. Он был потрясен. Он никогда больше не сядет в «БМВ»?! Ужас! Его осудили на это, хотя он ни в чем не виноват, ведь ни в чем же, абсолютно!
- Но почему, почему?
- Не хочу - и все.
Касуму было строго-настрого наказано: машину останавливать за полквартала до школы. Первизу и Джейхуну он тоже внушил: товарищи по классу ни в коем случае не должны знать, что они ездят в школу на отцовской служебной машине.
- Ма, Джейхун говорит, что он не поедет к Курбану. - Это тоже было сказано по-русски.
«Здравствуйте! Оказывается, эти щенки, как и мать, зовут своего деда по имени!»
- Как это не поедет?! - И это тоже по-русски. - Джейхун, как тебе не стыдно! Говорю вам, звонила Черкез, просила, чтобы вы навестили дедушку.
- Какого дедушку?
«Конечно, «дедушкой» может быть только Шовкю, отец их матери!»
- Как какого? Раз я говорю: звонила Черкез - значит, речь идет о дедушке Курбане. Он болен.
Вчера у Курбана-киши поднялось давление. Он, тоже должен сегодня выкроить время и заглянуть к родителям.
- Мам, я не хочу туда.
- Почему, Джейхун?
- У них плохо пахнет.
Первиз прыснул. Румийя тоже рассмеялась от слов Джейхуна и перешла на азербайджанский.
- Нельзя так говорить, стыдно...
У него уже не было оснований вставать и выговаривать жене. «Вот оно - твое воспитание! Смотри, как дети относятся к родному дедушке!» Румийя осудила, поругала младшего. Фактически. Однако бесспорным фактом было и то, что подобное отношение ребят к дедушке и бабушке со стороны отца проистекало от отношения самой Румийи к свекру и свекрови, являлось отражением в простеньком зеркальце детского восприятия сложных взаимоотношений взрослых.
«В простеньком ли? - и таких ли уж сложных?»
Его родители Курбан-киши и Черкез-арвад жили в старом, обшарпанном коммунальном доме, в котором двадцать пять лет, до женитьбы, прожил и он, Фуад. Небольшой дворик. Общая уборная. Сырая комната на втором этаже, как раз над уборной, - оттого-то там стоял вечно дурной запах. Тоже факт, от которого никуда не денешься.
Румийя и дети вышли в коридор. Так Фуад и не узнал, чем закончился их спор. Поедут ли Первиз и Джейхун к дедушке? Наверное, поедут. Обычно Румийя умеет заставить сделать так, как она хочет, ребята слушаются мать. Разумеется, если она действительно этого хочет, а не делает вид, что хочет.
Хлопнула входная дверь. Фуад сел на кровати. Что ему снилось этой ночью? Снилось ли? Спал ли хорошо, спокойно, но отчего эта смутная тревога на сердце? В чем дело? Словно предчувствие чего-то дурного. Может, связано с белезнью отца? У старика поднялось давление. Фуад, естественно, обеспокоен. Или здесь что-то другое? Что? Одно Фуад мог сказать: через час от всех этих неопределенных тревожных ощущений не останется и следа. Как только он приедет к себе в управление. Едва войдет в свой кабинет, сядет за свой стол, он станет совершенно другим человеком. Подобные приступы безотчетной тревоги иногда посещали его. Это случалось либо утром, когда он просыпался раньше обычного и минут десять - пятнадцать праздно лежал в постели, либо в тех редких случаях по ночам, когда на него вдруг нападала бессонница. Обычно он не жаловался на сон. Ложился, как правило, в час - половине второго, листал с пятого на десятое какой-нибудь журнал, затем откладывал его и выключал торшер. И тотчас погружался в сон. Случалось, крайне редко, раз или два в год, он не мог сразу уснуть, полчаса - час лежал без сна, и тогда в голову лезла всякая навязчивая чепуха. Мозг его, по выражению Шовкю, «размагничивался, терял контроль над собой». К счастью, Фуад был лишен способности к четкому психологическому самоанализу, не мог распутывать клубок смутных, хаотических мыслей и ощущений, докапываться до сути, первопричины своего тревожного состояния. На помощь неизменно приходил сон - бдительный страж, защитник его покоя. А проснувшись утром, он уже не помнил, о чем были ночные мысли. Вернее, не испытывал желания вспоминать. Не чувствовал, как говорится, в этом необходимости,
... Фуад встал, оделся, прошел в ванную комнату, отделанную чешским кафелем - белое с голубым, где царили блеск, чистота, идеальный порядок. Ослепительной белизны ванна могла бы посоперничать в стерильности с сосудами и инструментарием первоклассной операционной (разумеется, до начала «работы» в ней «хирурга»). На широкой стеклянной полочке под большим овальным, начищенным до блеска зеркалом лежали, стояли, находились - сами по себе, а также в коробочках, футлярчиках, баночках, мыльницах, специальных стаканчиках - различные туалетные принадлежности; несколько сортов мыла элегантной формы, разного цвета; шампуни, зубные щетки, пасты, кремы, лосьоны, в том числе мужские (до бритья и после бритья), одеколоны (мужской также), ножнички, пилочки для ногтей, несколько аэрозолей (на одном было написано по-русски, но с иностранным «акцентом»: «Идеальный дезодоратор для всей семьи. Устраняет запах пота в течение 24 часов. Сохраняет вам свежесть и уверенность в себе»; а внизу то же латинскими буквами; неизменный «бадузан» и прочее и прочее. Каждая вещь здесь имела строго свое место, нельзя было ничего переставлять. Бывали моменты, когда этот «музейный» порядок, неукоснительно поддерживаемый не только Румийей, но и им, Фуадом, а также детьми, вышколенными матерью, начинал вдруг раздражать его своей, как ему казалось, бессмысленной, бездушной статической красивостью. Но, в общем-то он, этот порядок, ему нравился, радовал глаз. Над каждой из четырех пластмассовых вешалок Румийя приклеила полоски бумаги с их именами «Фуад», «Румийя», «Первиз», «Джейхун».
У каждого - свое полотенце (определенного цвета), своя банная простыня. Никто не должен брать чужое! Никакой путаницы!
Фуад вошел в свой кабинет, достал из ящика электробритву марки «Филиппс». Началась каждодневная процедура бритья.
Трюмо стояло в простенке между широким окном и дверью на просторный, прямо-таки шахский, балкон, с которого открывался волшебный вид на волшебный залив волшебного города, - так, по крайней мере, кажется почти каждому бакинцу. Каспий, вечно строптивый там, на своих ветреных просторах, здесь, в пределах гигантской дуги Бакинской бухты, которая голубым ковром раскинулась от Баиловской косы до Зыхского мыса, был тихий, ласковый, покорный. Вчера вечером город лежал в тумане, поднявшемся от воды, а сегодня небо - чистое, бирюзовое, воздух - прозрачный и словно бы чуть золотистый. Остров Нарген виден как на ладони. Море, набережная, дома, и те, что рядом, и те, что подальше, там, в районе «Интуриста», казались выписанными уверенной рукой художника-графика. В бухте стояло несколько кораблей, в сторону одного из них, задрав нос, мчался расторопный катер.
Бреясь, Фуад искоса поглядывал на панораму утреннего Баку. Не только любовался - смотрел, как всегда, по-хозяйски, заинтересованно. Действительно, многоэтажные здания, построенные здесь и там за последнее десятилетие, сильно изменили силуэт города. Конечно, их можно было бы «расставить» на территории Баку более удачно, эстетичнее. «Организация пространства - вещь тонкая», - любит говорить Шовкю. Да, есть что еще сделать в этом городе!
Этот город был его, Фуада, городом. Здесь он родился, вырос, учился, женился. Сначала был сыном, затем мужем, потом стал отцом. Когда-нибудь станет дедушкой. Когда-нибудь и умрет здесь, ляжет в землю этого города. Интересно, где его похоронят? Во всяком случае, ясно, что определенные привилегии и по этой части он заслужил. Если бы он - конечно, не дай бог! - вдруг умер сегодня, его непременно похоронили бы во второй «почетной аллее», а если - тоже не дай бог! - он умрет через полгода, то, вполне вероятно, он сможет попасть уже в первую, - к тому есть все основания.
В дверь позвонили. Румийя прошла из кухни, открыла.
- Ага, привезли?.. Сколько мы должны вам?..
Она ушла в комнату за деньгами. Фуад понял: привезли продукты из спецмагазина (да, да, кое-каких вершин в обществе он, Фуад, уже достиг!). Два дня назад просил Румийю заказать крабы и зеленый горошек! Не забыла ли? Прошел в переднюю, ответил на вежливое приветствие смуглолицего симпатичного парня. На полу стояла большая плетеная корзина. Он бросил взгляд: масло, мясо, яйца, четыре бутылки боржоми, курица, сметана, две банки зеленого горошка. Крабов не было. Забыла, наверное? Или не заказала? Сама она крабов не любит, дети тоже.
Румийя принесла деньги, расписалась в накладной, переложила содержимое корзины в картонную коробку. Парень ушел. Румийя унесла продукты в кухню, начала укладывать их в холодильник.
Вскоре в кухню пришел и Фуад. Румийя уже жарила яичницу. На столе, покрытом скатертью в голубую клетку с бахромой, стояла тарелка с гренками из черного хлеба, красная пластмассовая масленка с маслом, блюдце с голландским сыром.
Фуад сел завтракать.
- Звонил Октай, - сказала Румийя, - спрашивал тебя.
- Октай? Какой Октай?
- Мурадов.
- И что?
- Не знаю. Я сказала, что ты еще спишь. Сказала, чтобы позвонил через полчаса. Сейчас, наверное, будет звонить. Хотела бы я знать, что ему надо от тебя?
- Почему обязательно «надо»?
- Раз человек звонит ни свет ни заря, значит, ему что-то нужно.
Такова Румийя: в поступках, словах людей, даже элементарных знаках внимания ближнего всегда видит какую-нибудь корысть, интерес. В этом она - копия отца. У Шовкю твердое убеждение: человееские отношения строятся исключительно на основе выгоды, зависимости, рангов. Раздался телефонный звонок.
- Вот, пожалуйста, - сказала Румийя, - легок на помине.
Он подошел к телефону.
- Да, слушаю.
- Фуад?
- Да я.
- Здравствуй, это Октай
- Привет, Октай.
- У меня к тебе небольшое дело. Мы можем встретиться?
- Я очень занят все эти дни. Давай созвонимся через недельку.
- Дело срочное, Фуад. Надо увидеться сегодня.
- А что такое? Что за спешка?
- Имеет отношение к Фуаду Салахлы.
Фуад почесал затылок.
- Хорошо. Сделаем так: позвони мне на работу через час. Телефон ты знаешь. Постараюсь что-нибудь придумать. Может, выкрою время. Клянусь, я в цейтноте!
- Понимаю, Фуад, но тут такое дело... Ты ведь сам знаешь, Салахлы...
- Хорошо, звони. Что-нибудь придумаем. Ну, пока.
Он положил трубку. Кажется, Октай обиделся. Если обиделся - напрасно. Октай думает, что он нос задирает.
Как-то при встрече Октай пошутил. «Конечно, - сказал он, - кто мы такие? А ты у нас вращаешься в высших кругах, мы с тобой принадлежим к разным классам».
Чушь! Не такой он, Фуад, чтобы зазнаться. «Принадлежим к разным классам...» Пустые слова. Все дело в том, что они живут в разных ритмах. Несоответствие их жизненных ритмов - вот в чем секрет. Эта штука - несоответствие ритмов - более, чем что-либо в жизни, порождает непонимание между людьми. И в семьях, между прочим, неурядицы происходят главным образом из-за этого. Причина супружеских ссор в большинстве случаев - не материальные затруднения, не родственники, не разные уровни культуры и интеллекта, но исключительно несоответствие жизненных ритмов: муж живет в одном ритме, в одном темпе, с одной скоростью, - жена - в другом ритме, в другом темпе, с другой скоростью. У нее, смотришь, есть и время, и склонность к долгим, пространным разговорам, тихому общению, сдержанным, серьезным чувствам и мыслям, к спокойному обдумыванию тех или иных жизненных ситуаций. И от мужа она требует того же. Сесть колено к колену, и не спеша поговорить, дружно парой выйти степенно на прогулку, обстоятельно обсудить все проблемы, планы на будущее - это ее жизненный ритм. У него же голова кругом идет от дел, у него хроническая нехватка времени, у него - вечный цейтнот! И надо успеть все сделать. Для этого он должен быстро думать, мгновенно принимать решения, действовать ответственно и оперативно. У него нет возможности долго размышлять, продолжительно общаться, всесторонне обсуждать. У него нет времени уделять достаточно внимания жене и детям, проявлять о них заботу. Увы!
Вот и Октай... Октай живет совсем в другом ритме. У него есть время, не спеша осматривать выставки, спокойно читать книги, прогуливаться по городу, разглядывая прохожих. Он ведет с друзьями задушевные разговоры, жарко спорит, подробно расспрашивает встретившихся знакомых о самочувствии, неспешно беседует по телефону. Октай принадлежит самому себе, он привык обстоятельно обсуждать все вопросы. Дай бог Октаю всяческих благ, у него есть время. А у него, Фуада, времени нет. Нет! Ни на что! Ни на что, кроме ежедневной практической работы, кроме решения десятков конкретных задач, множества конкретных вопросов, встающих перед ним ежечасно, порожденных особенностью его служебного положения. «С этим вопросом - так, с этим - вот так! Точка! Переходим к следующему». Таков жизненный ритм Фуада. Как они не могут этого понять?! Все они, и Октай, и Румийя, и дети, и отец с матерью. Разные ритмы! Несоответствие ритмов! Он здесь ни при чем! Он ни в чем не виноват! Тогда зачем на него обижаться?
Уходя, Фуад сказал:
- Рима, после работы я заеду к старикам. Вечером у нас мероприятие. Вернусь поздно.
Румийя ничего не ответила. У подъезда его ждала машина - голубой «Москвич».
- Салам, Касум. Отвез ребят?
- Салам, Фуад-гардаш. Отвез, отвез.
Он сел на заднее сиденье - теперь так принято. Раньше сидели рядом с водителем. Не знали еще, как надо.
- В управление.
Что-то он должен был спросить у Касума. Но что? Никак не мог вспомнить. Наверное, что-нибудь не очень существенное. Если бы существенное, он бы не забыл, в крайнем случае - записал бы где-нибудь, для памяти. Да, что-то он должен был спросить. Это он помнил точно. Что? Может, Касум сам напомнит ему ненароком?
- Что хорошего, Касум? Как дела?
- Спасибо, Фуад-гардаш. Вашими молитвами.
И Касум замолчал.
Машина свернула с проспекта Нариманова на проспект Строителей, помчалась вниз - под уклон.
Странно, что сегодня Касум помалкивает. Просто удивительно. Обычно его не остановишь.
О чем только Касум не разглагольствует! Об американской внешней политике; о конфликте омейядских халифов с первым шиитским халифом Али; об индийских кинофильмах; о проделках бессовестного начальника ЖЭКа; о сапожнике Араме, выигравшем мотоцикл по лотерейному билету; о внезапной ревизии продовольственного магазина на их улице; о шансах «Нефтчи» выиграть в этом году кубок; о благородстве Шовкю; о шафранном плове, который готовила покойная Бильгейс-ханум; о завистниках Фуада, которые рано или поздно будут наказаны; о просьбе Румийи - поручить знаменитой мастерице Казтамам-арвад простегать одеяло, о том, что просьба на днях будет выполнена; сестра Касума съездит в Бюльбюли, разыщет и привезет эту женщину; о Первизе и Джейхуне, которые - машаллах, тьфу, тьфу, не сглазить бы, да хранит их аллах! - растут умными и толковыми ребятами; о своих детях; о двоюродных братьях - сыновьях брата отца; о внуках тетки - сестры матери; о двоюродных сестрах - дочерях брата матери... и еще бог знает о ком и о чем. Но больше и чаще всего, конечно, говорилось о Гамбаре. Гамбар - старший брат Касума, единственный среди его бесчисленных родственников, кто учился и получил высшее образование. Больше того, Гамбар заведовал лабораторией в Бакинском университете. Когда-то, где-то Фуада знакомили с Гамбаром. Касум вспоминал брата на каждом шагу. Часто ставил их имена рядом: «Клянусь здоровьем Фуада-гардаша и Гамбара!» «Клянусь жизнью Фуада-гардаша и Гамбара!» «Да не пойдет мне в прок этот кусок хлеба, да не увидят мои глаза Гамбара и Фуада-гардаша, если я лгу!» Гамбар был для Касума неиссякаемым источником гордости. Стоило Фуаду приобрести себе что-нибудь из одежды, допустим, костюм или, скажем, новые туфли, или купить в дом какую-нибудь вещь, Касум непременно говорил: «Поздравляю с обновой, Фуад-гардаш, Гамбар купил себе точно такой же. Ну, точь-в-точь...». И так далее. Случалось, Касум пребывал в мрачном расположении духа, и тогда он сетовал на судьбу: «Я говорю Первизу: не ленись в школе, хорошо учи уроки - станешь большим человеком, как твой отец, как Гамбар. От таких, как я, малограмотных, проку мало». Или: «Гамбар говорит: брось ты свою работу, плюнь на нее, переезжай ко мне на дачу, живи там - и за дачей, за виноградником немного посмотришь, говорит: одежда, еда, питье - за мной. Деньги-то он не может мне платить, то есть жалованье... Брат - брату... Разве можно? Опозоримся перед людьми. Но, говорит, я для тебя на даче построю отдельный дом, переезжай вместе с семьей, живите круглый год. Говорит, с одной стороны, и за дачей будет глаз, а с другой, говорит, сам знаешь, какой там воздух - бальзам... Я знаю, Фуад-гардаш, и Гамбар, и вы, будь у вас такая возможность, вы бы дня одного не остались в этом городе. Дача - это рай. Но ведь вы люди при должностях. Я - что? Я - не Фуад-гардаш, не Гамбар, чтобы каждая моя минута ценилась на вес золота. Государственные дела без меня не остановятся. Вот шайтан и подбивает меня, нашептывает: переезжай, говорит, живи на даче Гамбара. У него там прекрасный двухэтажный дом. Вы же видели, Фуад-гардаш... Не видели?.. Не может быть! Знаменитая дача! Все о ней знают. Дворец, клянусь аллахом! Есть один академик, так, говорят, его дача – первая на Апшероне, а гамбаровская - вторая после его... Конечно и у Шовкю Джамаловича хорошая дача. Помню в тот год, когда Шовкю Джамалович закончил строить и впервые переехал туда на лето, Румийя-баджи была еще грудная...»
Касум двадцать лет проработал шофером у Шовкю. а умерла Бильгейс-ханум, он, далеко уже не молодой человек плакал навзрыд, как ребенок. Фуад никогда не обижал Касума, но нередко болтовня водителя выводила его из себя, особенно когда тот пытался острить. Иногда Фуад даже думал, что одна из самых жестоких душевных пыток на свете - это пытка терпеть плоские шутки, глупые остроты. К примеру, Касум говорил:
- Вы слышали, Фуад-гардаш?.. Шапка Мамедова заболела воспалением легких.
Фуад невольно отвлекался от своих мыслей, переспрашивал:
- Шапка? Воспалением легких?
Касум продолжал, довольный собой, неторопливо, с чувством и толком выговаривая слова:
- А почему бы нет? Он же ветреный человек. У него в голове постоянно ветер, вот бедняжка шапка и простудилась, подхватила воспаление легких.
Что остается делать Фуаду? Смеяться из вежливости, либо тупо смотреть на Касума?
Или такой диалог:
- Касум, опять твои часы стоят?
- Стоят, Фуад-гардаш, опять заснули... Не знаю, отчего это их постоянно тянет в сон, никак не могут выспаться. Заведу их, они потикают немного, потом смотрю - господи, опять голова на подушке! - храпят...
В последнее время Фуад нашел средство противостоять этим глупым побасенкам: слушал Касума, но не слышал, что он говорит. Если это почему-либо не удавалось, он начинал утешать себя мыслью, что скоро им, ему и Касуму, предстоит расстаться. «Скажи спасибо Шовкю, - мысленно говорил он Касуму - если бы не он, я бы уже давно турнул тебя. Ничего, немного осталось».
Фуад твердо решил: получив новую должность, он не возьмет Касума к себе водителем. И Шовкю не сможет обидеться на него. Начальнику управления, а этот пост он, Фуад, вскоре займет, положен свой штатный водитель, и он есть, к тому же неплохой парень - Али-Гусейн. Конечно, можно Али-Гусейна перевести на касумовский голубой «Москвич». Но ведь нехорошо получится. Как на это посмотрят? Скажут: окружает себя любимчиками, своими людьми и так далее... Шовкю тоже должен понять. К тому же Касум ничего не теряет, остается на прежнем месте, или, в конце концов, поедет сторожить дачу брата Гамбара, будет у него садовником. А не поедет, так будет возить того, кто придет на место Фуада, то есть его, Фуада, преемника.
Его преемник! Кто же им будет? В последние дни Фуад часто думал об этом, однако к твердому решению не пришел. После долгих размышлений остановился на трех кандидатурах, но который из них станет его заместителем - решить пока не мог. Да и не было у него возможности, не было времени продумать этот вопрос досконально, всесторонне. Цейтнот! Вечный цейтнот! Впрочем, время еще есть, успеется, пусть сначала решится его, Фуада, вопрос. В сущности, конечно, его вопрос уже решен. Не сегодня-завтра об этом объявят официально. Но... ведь пока еще не объявили.
- Фуад-гардаш, школа уже готова, через месяц-другой сдадут. С осени начнутся занятия.
Фуад повернул голову, посмотрел из окна машины. Действительно, строительство трехэтажного здания за дощатым забором было почти завершено. Оставались лишь наружные отделочные работы.
Касум глубоко вздохнул, и Фуад понял: сейчас он опять заведет все тот же разговор. Сколько можно, господи! В конце концов, какое ему, Касуму, дело до всего этого?! У Фуада не было ни малейшего желания обсасывать неприятную ему тему, уже сто, тысячу раз переговоренную, можно сказать, изжеванную и пережеванную. Однако, кажется, Касум не был настроен словоохотливо. Странно, что это с ним сегодня? Мрачный какой-то.
«Что же все-таки я должен был спросить у него? Хоть убей, не помню».
Касум, решив, что первый его вздох не дошел до Фуада, вздохнул еще раз - более скорбно и, в конце концов не выдержав, сказал:
- Да накажет его аллах. - Помолчав немного, добавил: - Если у человека нога больше головы, что от него ждать? - Видя, что Фуад не понимает, объяснил: - Клянусь вами, Фуад-гардаш, клянусь жизнью Гамбара, у этого типа размер шапки - сорок два, а обуви – сорок три.
Фуад рассмеялся. Все-таки иногда Касум говорил забавные вещи. Шутка удалась. Чтобы понять это, достаточно было представить себе Гафура Ахмедли - несоразмерно маленькой головкой (прямо-таки кулачок) при тучном теле и высоком росте.
После того как Касум расстался с Шовкю, перед тем как попасть к Фуаду, он некоторое время работал водителем у Гафура Ахмедли, не поладил с ним, подал заявление и ушел. Всякий раз, когда разговор, заходил об этом случае, он, как бы в подтверждение правильности своих действий, приводил слова брата Гамбара, якобы им перед этим сказанные: «Гамбар сказал мне: Касум, для нашего имени и фамилии, для нашего рода недостойно, чтобы ты был шофером у этого иуды, у этого подлеца...»
Когда Касум ушел от Ахмедли, Шовкю объяснил Фуаду сложившуюся ситуацию и посоветовал: «Возьми Касума к себе». Касум считал Гафура Ахмедли своим кровным врагом. И теперь, после того как ему стало известно, что Ахмедли плохо обошелся с отцом Фуада - Курбаном-киши, он стал, благодаря своей вражде с Гафуром Ахмедли, как бы еще роднее, ближе к их семье, на этот раз уже по линии отца Фуада. В глубине души Касум даже испытывал своего рода моральное удовлетворение, нечто похожее на чувство гордости: «Вот он каков - человек, обидевший меня! Смотрите, на кого он теперь поднял руку - на отца Фуада-гардаша, на свата Шовкю Джамаловича!»
Гафур Ахмедли возглавлял районный отдел народного образования. Месяц назад, благодаря его активным стараниям, Курбан-киши был уволен с поста директора школы; который он занимал тридцать лет. Курбан-киши в прямом и переносном смысле заложил фундамент здания этой новой школы, мимо которой они сейчас проехали. Новая школа! Тридцать лет мечтал отец перевести возглавляемую им школу из тесного, допотопного здания в новое, современное, построенное по образцовому проекту. Сколько сил, сколько нервов ушло на реализацию этой мечты! Наконец Курбан-киши добился положительного решения вопроса - строительство началось. И вот новая школа - его школа! - почти готова. Осенью в ней начнутся занятия. Первого сентября новый директор, месяц назад назначенный вместо него, разрежет ножницами красную ленту...
Говорят, что новый директор - человек Гафура Ахмедли. Кто говорит - земляк, кто - родственник, а кто - будто бы не то и не другое, просто, мол, они дружки-приятели, вместе проводят время, вместе кутят и так далее. И еще говорят, будто этот новый хорошо «подмазал» Гафура Ахмедли, чтобы получить директорское место. Говорят, с этого, собственно, и началась их дружба. Теперь их часто видят вместе: тот организует компанию - этот у него на почетном месте, этот собирает приятелей - тот у него во главе стола.
Касум говорил:
- Гафур Ахмедли - фрукт, каких мало. Я сказал тогда ему; твоя голова у тебя в желудке, ты отца родного продашь за тарелку жирного плова. Клянусь вашей жизнью, Фуад-гардаш, клянусь жизнью Гамбара, я сказал ему это прямо в глаза. Чтобы мне не видеть живым своего ребенка, если я вру!
И тут Фуад вспомнил: ведь у Касума заболел сын, вчера температура подскочила под сорок. Касум попросил Фуада отпустить его пораньше: надо было ехать за врачом, за лекарствами. Об этом он и должен был спросить Касума: как ребенок? Да все никак не мог вспомнить. А теперь, когда вспомнил, Касум не давал ему возможности спросить - вошел в раж, понося Ахмедли.
- Клянусь аллахом, я сказал ему прямо в лицо! Однажды он попросил меня, говорит: голова болит, раскалывается, съезди, говорит, в аптеку, купи мне пирамидону. Я уже был сыт им по горло, не выдержал, говорю: съезжу, почему не съездить? Только я, говорю, привезу тебе не пирамидон, а пурген. Он говорит: зачем мне пурген? А затем, говорю, что, когда у тебя болит голова, ты должен принимать слабительное - от живота, так как и голова твоя, и сердце твое, и душа твоя - все в желудке... Ты, говорю, лечи живот, голова твоя ни при чем. Когда я рассказал об этом Гамбару, он так хохотал, так хохотал... Потому-то Гафур Ахмедли и взъелся на меня. - Касум помолчал немного, затем хмыкнул. - Пурген, а?!
Он был доволен собой, своим остроумием. Но память подводила его: об этом случае он уже рассказывал Фуаду по меньшей мере раз двадцать.
Наверное, и Гафур Ахмедли порядком страдал от тупых, бессмысленных шуток Касума. В сердце Фуада шевельнулось даже нечто похожее на сострадание к заведующему районо: все-таки, бедняга, целый год терпел топорный юмор своего водителя.
Гафур Ахмедли, Гафур Ахмедли... Разумеется, Фуад испытывал неприязнь к этому человеку за его неблагородный поступок по отношению к его отцу, за то, что он сделал все это, зная, что Курбан-киши - отец Фуада, сват Шовкю, сделал, не посчитавшись ни с одним из них. Ничего, сколько бы индюк ни хорохорился, а котла не минует! Придет час - Гафур Ахмедли получит урок. Не только урок - удар, неожиданный и ощутимый. Но он и ведать не будет, в жизни не догадается, кто нанес ему этот удар, откуда, чья рука отвесила ему такую сногсшибательную оплеуху. Погоди, погоди, Гафур Ахмедли! Дай время! Настанет и твой черед! Займемся и тобой! Проклятый цейтнот!
Касум опять хохотнул.
- Пурген, а? Здорово я ему, а, Фуад-гардаш?!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
- Сегодня вы директор, завтра - никто, обыкновенный учитель! - В голосе женщины была угроза. Ярко накрашенные губы кривились и вздрагивали. Она была вне себя от гнева. - Не забывайтесь! Мой муж - Ахмедли! Сегодня вы есть - завтра вас нету, а Ахмедли - всегда Ахмедли!
Предположим, Ахмедли. Женщина не говорила именно «Ахмедли». Была другая фамилия. Она забылась. Фуад не мог вспомнить настоящей фамилии мужа той женщины. Как-никак двадцать девять лет прошло с тех пор. Разве упомнишь? В памяти не осталось ни имени, ни фамилии, но все остальное запомнилось отчетливо - и габардиновое, цвета кофе с молоком, пальто высокой, статной шатенки, и выражение надменного холеного лица, и черная шляпа с модной тогда вуалью, буквально все-все, вплоть до малейших оттенков, интонаций ее негодующего голоса.
Отец стоял спиной к двери, не видел его. Он зашел к нему в кабинет случайно - попросить денег, чтобы купить в буфете пончик. Фуад учился тогда в шестом классе. Войдя в кабинет отца и увидев искаженное злобой лицо Бильгейс-ханум (допустим, Бильгейс-ханум), услышав ее надменный, презрительный голос, он растерянно застыл на пороге. Он не видел выражения отцовского лица, но, даже глядя ему в спину, на его плечи, затылок, чувствовал, что отец бледен как мел. Бильгейс-ханум пришла защищать своего сына. Кажется, Курбан-киши выгнал ее сына из класса, не допустил к занятиям, заявив: «В таком виде в школу больше не являйся. Меджнун двадцатого века! Придешь тогда, когда срежешь свои локоны...» Бильгейе-ханум без конца повторяла эти фразы. Возмущению ее не было предела.
- Разве наш сын плохо учится? Или натворил что-нибудь? Подумаешь - длинные волосы! Хорошо, допустим, вам захотелось сделать ему замечание по этому поводу, - так неужели нельзя было сказать наедине, с глазу на глаз, объяснить ребенку? Он ведь уже большой, в восьмом классе, А вы прямо при его товарищах! Там ведь и мальчики, и девочки... У ребенка есть самолюбие... Может, вас кто-нибудь не так проинформировал?.. Может, вы думаете, его некому защитить? Что за самоуправство?! Или мы, его родители, умерли, что вы так обращаетесь с ним? Учитель называется! Мальчик со вчерашнего дня не ест, не пьет. Вы травмировали его! Ясно вам - травмировали!
Словом, Бильгейс-ханум метала громы и молнии. Курбан-киши угрюмо молчал. И это беспокоило Фуада. Он хорошо знал характер отца: подобное молчание было, признаком его крайнего душевного напряжения, означало, что нервы отца натянуты как струны, готовы вот-вот лопнуть.
«Что-то сейчас случится, что-то случится», - подумал тогда Фуад. И тут он заметил сына Бильгейс-ханум; того самого восьмиклассника, он стоял впереди матери, небольшого роста, щупленький, смуглолицый: волосы, как у девчонки, до плеч-тогда это еще не вошло в моду, только начиналось.
Как же его звали? Имя, имя?.. Вот черт! Тоже забылось.
Бильгейс-ханум говорила:
- Имейте в виду, если муж узнает...
Курбан-киши резко обернулся, и Фуад увидел его лицо.
- Вон... немедленно... - еле слышно, одними губами, сказал отец.
Бильгейс-ханум... Эту женщину, разумеется, звали иначе, не Бильгейс, Бильгейс - имя покойной тещи Фуада, у которой не было сына, была одна-единственная ненаглядная дочь - Румийя, ставшая женой Фуада. Румийя, Рима, Римочка! И она - эта Рима, Римочка, Румийя - училась совсем в другой школе. Но...
В сознании, в памяти Фуада эта женщина почему-то отождествлялась с Бильгейс-ханум. С Бильгейс-ханум, с которой Фуад познакомился много лет позже, а затем породнился. Почему отождествлялась? Кто знает. Может, из-за внешнего сходства. Может; потому, что Бильгейс-ханум тоже ярко красила губы. Может, и у нее было габардиновое пальто того же цвета или черная шляпа с вуалью. Впрочем, нет, Фуад не припоминает, чтобы Бильгейс-ханум пользовалась когда-нибудь яркой губной помадой. Габардиновое пальто, возможно, было... Было ли?.. Может, и было когда-то; в те времена, когда габардин был в моде, когда Фуад еще не знал ее, Бильгейс-ханум. И черная шляпа с вуалью, возможно, у нее когда-то была. А может, все дело в спеси, надменности, высокомерии Бильгейс-ханум?.. Или в ее грубости?.. В грубости по отношению к его отцу Курбану?.. Нет, с тех пор, как их семьи породнились, Бильгейс-ханум ни разу не сказала ничего грубого, неприятного ни Курбану-киши, ни Черкез-арвад, ни самому Фуаду. Тогда откуда же, почему, отчего эта ассоциация, эта причуда памяти, это отождествление? Почему, когда ему вспоминалась давняя сцена в кабинете отца, он мысленно называл эту женщину - Бильгейс? Может, потому, что и настоящая Бильгейс-ханум, и та, которую он условно называл этим именем, обе были высокие, крупнотелые, а Курбан-киши - маленький, низкорослый (кстати, Фуад ростом в отца), и поэтому они, разговаривая с ним, смотрели на него сверху вниз?
Разумеется, выражение «сверху вниз» применительно к теще Фуад мысленно употреблял не в переносном, а в буквальном, физическом смысле.
- Фуад-гардаш, мы едем куда-нибудь в перерыв?
- С половины двенадцатого будь в гараже, Касум, жди звонка: поедем в аэропорт.
Фуад привычным взглядом скользнул по одной из двух табличек на двери, где были указаны его фамилия, имя, отчество, дни и часы приема посетителей. Он вошел в приемную, где сидела их общая - с начальником управления Ахмедом Назаровым - секретарша Нелли. Нелли тотчас встала и поздоровалась с ним. Обе двери, справа и слева, начальника и заместителя, были открыты настежь. Настенные часы показывали ровно девять. Так у них было заведено: Нелли приходила на работу чуть пораньше, минут за пять, за десять до девяти. Фуад - ровно в девять, а начальник - в десять - пятнадцать минут десятого. Фуад твердо решил про себя: когда он переселится в кабинет Ахмеда Назарова, он не изменит своему правилу - будет приходить на работу ровно в девять и такой же точности потребует от своего заместителя. В том, что такое переселение - вопрос ближайших недель, а может, даже дней, он не сомневался.
На Нелли было новое зеленое платье с короткими рукавами, делавшее девушку еще эффектнее, еще привлекательнее. Нелли было девятнадцать лет. Проходя мимо, Фуад нахмурился: у стола ее стоял парень-молокосос в джинсах, худенький, стройный, спортивного типа, как теперь говорят. Фуад знал парня в лицо, он работал в отделе Мир-Исмаила, но, кажется, большую часть времени околачивался здесь, в приемной, возле Нелли.
«Интересно, о чем они без конца шепчутся? Шепчутся, пересмеиваются. Надо как-нибудь сказать Мир-Исмаилу, пусть надерет «ковбою» уши. Надо, надо... Но сколько их - этих всевозможных «надо»?! И то надо, и другое, и третье. Откуда на все, на всех взять время? Проклятый цейтнот!»
Следует сказать, к Нелли не были равнодушны и остальные сотрудники управления, точнее, вся его мужская половина. Каждый старался под каким-нибудь предлогом заглянуть к ней в приемную, а заглянув, считал своим долгом сказать ей комплимент. В праздники же, особенно накануне Восьмого марта, Нелли делали подарки: плитку шоколада, букетик цветов, флакон дефицитных духов - кто что. Разумеется, красота и молодость были не единственной причиной доброго отношения сотрудников к Нелли. Большинством руководили земные, прозаические мотивы. С помощью Нелли можно было быстрее донести до руководства свою просьбу, быстрее получить подпись на нужном документе. Да, в таких делах многое зависело от того, как Нелли относится к вам лично. Она могла посоветовать, стоит или нет идти сегодня на прием к начальству. Знала, в каком настроении сейчас Назаров, в каком - он, Фуад, его зам. Нелли могла сказать, например: «Сегодня будет очень кстати поднять этот вопрос, а вот об этом лучше не заикаться». И наконец, Нелли больше всех была в курсе взаимоотношений между начальником и заместителем в данный конкретный момент; знала, как в их глазах котируется тот или иной сотрудник, в каких тонах поприветствовали начальника и его заместителя «великие мира сего» - Ахмедов-Мамедов-Султанов, как прошла встреча начальника с секретарем парткома, о чем разговаривал заместитель с председателем месткома, и так далее. Подобного рода сведения можно было получить только и только от Нелли.
Фуад и сам был слегка неравнодушен к Нелли. Что-то в ней было такое!.. Длинные, стройные ноги. Легкая походка. Прямые волосы до плеч - черные, блестящие, высшего качества, будто дорогой парик. Строгий, даже чуточку надменный взгляд. Смотрит на собеседника несколько исподлобья, хочет казаться непроницаемой - и вдруг... лицо озарится такой обаятельной улыбкой! Чистюля, каких редко встретишь, можно сказать - эталон стерильности. Руки, пальцы - ухоженные, прямо-таки произведение искусства.
Словом, Фуад втайне симпатизировал Нелли. Что в этом особенного? Просто симпатизировал - и все. У него, в отличие от некоторых, было твердое правило: «не класть глаз» на женщин там, где работаешь, особенно на тех, кто у тебя в непосредственном подчинении. В данном случае, в случае с Нелли, это выражение - «не класть глаз» - было не совсем точным, не очень подходило, так как все-таки он на Нелли заглядывался, и, значит, глаз его на ней задерживался. Да еще как! Воображение Фуада, грешным делом, иногда откалывало такие номера, рисовало такие легкомысленные картины!.. Однако он всегда был в состоянии мгновенно подавить в себе эти всплески чувственной фантазии, осадить расшалившиеся желания.
А ведь неплохо было бы завести небольшой романчик с Нелли. В этом году ему исполняется сорок два. Когда-то ему нравились женщины старше его. Теперь он больше симпатизировал молоденьким, считая это признаком если не старости, то, во всяком случае, вполне завершившейся зрелости.
... Однажды, давным-давно, более двадцати лет назад, он и Октай сидели на скамейке в Приморском парке. Было начало июня - разгар их первой весенней сессии. В городе царил пряный, душноватый запах цветущего кавказского ясеня. Друзья запланировали позаниматься на свежем воздухе. Мимо, оживленно разговаривая, прошли две девушки, их сверстницы. Одна прямо-таки поразила их. В Баку красивое девичье лицо не редкость, но в этой было нечто необыкновенное. Разумеется, на них девушки не обратили никакого внимания.
Октай сказал:
- Смотри, Фуад, прямо марсианка! - А когда девушки скрылись, спросил: - Как ты считаешь, в чем секрет - нравиться? Есть ли здесь какая-нибудь закономерность? В чем она? Согласись, одни мужчины больше нравятся женщинам, другие - меньше. Отчего так? Внешность? Но внешняя привлекательность - кратковременный фактор. А что главное?
- Я думаю, - ответил Фуад, - для того чтобы нравиться женщинам, надо быть или очень знаменитым, или очень талантливым, или очень умным, словом, каким-нибудь выдающимся человеком.
Октай начал возражать:
- Представь себе, ты стремишься нравиться женщинам. Не так это просто - выделяться среди других. Чтобы преуспеть в этом, ты должен потратить годы. Борьба - есть борьба. Вот и выходит, что на любовь, на женщин у тебя уже не остается ни времени, ни сил. К тому же любовь расслабляет, усыпляет бойца, отвлекает его от каждодневной схватки. У тебя нет возможности по-настоящему любить и быть любимым. Стремление выделиться во имя женщин, красоты, любовных радостей неизбежно превращается из средства в самог цель. И еще вопрос, к тебе, Фуад: в чем, собственно, ты видишь смысл жизни? По большому счету... Иди ты ставишь знак равенства между гражданской целью в жизни и личным счастьем, то есть счастьем, построенным на любви, сердечных радостях, женщинах и тому подобном?..
Да, совсем мальчишками были они - он и Октай.
Смешные разговоры вели, решали глобальные проблемы.
«Гражданская цель в жизни...» Не очень точно, вернее не очень привычно выразился тогда Октай, но... Фуад хорошо понимал, что он имеет в виду. Он запомнил этот их разговор на скамейке в аллее Приморского парка. Запомнил потому, что потом, в течение последующих двух десятилетий, не раз «исследовал» эту извечную тему (смешную и ненужную, безумно важную, наипервейшую) - о смысле жизни, о личном счастье, о «гражданской цели», о соотношении этих последних. Размышляя по-разному и всерьез - осторожно, не очень умело опираясь на факты, выводы, формулы, почерпнутые из «умных» книг, сверяя, сопоставляя, примеряя их, эти факты и выводы, с собственным жизненным опытом, с собственными частными выводами и все-таки затрудняясь прийти к какому-то окончательному, последнему, всеобъемлющему выводу; а иногда и не всерьез - так, по-обывательски, по-житейски, - как получалось, как в голову приходило, черт-те как! Был даже случай на днях... У него шло совещание, говорили об освоении фондов. Был представитель министерства - Джавадов. Критиковал их немного, мямлил что-то маловразумительное. Неделю назад этот самый Джавадов звонил Фуаду, зондировал почву относительно однокомнатной квартиры для сына, выпускника юрфака. Так вот, Джавадов тянул свою резину, присутствующие «почтительно внимали» его косноязычным толкованиям, кое-кто даже делал пометки. И в этот момент вошла Нелли, положила Фуаду на стол нужные ему документы, повернулась и пошла назад к двери - как всегда строгая, непроницаемая до надменности, прелестная задавака. Безукоризненная спина, ладные - аж дух захватывает! - бедра, длинные ноги, да еще на высоких - сантиметров девять - каблуках. И вдруг он подумал: «Эх, закрутить бы с Нелли роман! Втюриться в нее по уши, потерять голову! - Сам же сделал попытку поддеть себя: - С Нелли?! Это мне-то, сорокалетнему?! - И сам же начал оправдывать себя. - А что?.. Нелли такая... Какая? Строгая, серьезная, чистая, положительная, неизвестная, недоступная! Марсианка! Как та... тогда в Приморском парке...» Может, любовь к Нелли (неизвестной марсианке!) и ее - к нему (сорокалетнему начальнику, рост метр шестьдесят четыре) и станет для него наивысшим счастьем в жизни?! Что рядом с нею всякие там распределители, спецзаказы, крабы, зеленые горошки, новая должность и прочие его привилегии?!
Да, лезли порой в голову мысли о романчике с Нелли. Однако Фуад понимал и другое: нереально все это, несбыточно, пустые мечтания. У него есть семья, два сына, есть Шовкю - долговременные, так сказать, непреходящие ценности. А даже самая безумная, самая страстная любовь протянется месяц, ну три, максимум год, - а дальше что? Все, что пылает, должно сгореть, улетучиться в атмосферу. После горения остается только пепел, ничего больше.
Но, с другой стороны, человек есть человек, и в сердце у каждого, верно, существует уголок тайных, сокровенных желаний. Замуровать их навеки - тоже несправедливо. Словом, небольшой романчик с Нелли окрасил бы его жизнь. Конечно, не здесь, не в Баку. Например, осенью, во время отпуска, махнуть с ней куда-нибудь на курорт - в Крым, Сочи, Прибалтику. Забраться в какую-нибудь глушь, где наверняка не встретишь ни одного бакинца. Страна большая: есть Байкал, есть Иссык-Куль, есть, наконец, Камчатка. И там есть курорты, черт побери! Может, когда-нибудь? Кто знает... Возможны и другие варианты. Например, после того как Фуад станет начальником, в один из дней - деловая поездка. Он скажет серьезно, веско: «Нелли! Меня вызывают в Москву, важное совещание! Будет много дел, уйма писанины. Понадобится стенографистка. Скажите в отделе кадров, пусть подготовят приказ на вас...»
Да, знала бы Нелли, о чем он думает! Почему, как назло, ему всегда нравятся высокие? Румийя - исключение: они с ней одного роста, разумеется, если Румийя не на высоких каблуках. Как часто в юности его маленький рост, вставал непреодолимой преградой между ним и девушками, которые ему нравились! Сейчас он иронически посмеивается, вспоминая свои двадцатилетней давности переживания из-за роста, но тогда ему было не до смеха. Это была драма! И какая! Да, сейчас все это кажется ему смешным, но в ту пору, когда он влюблялся в каждую мало-мальски хорошенькую девушку и, влюбившись, мечтал о женитьбе, семейном счастье, тогда все эти девушки были для него недоступны. Из-за его маленького роста.
Увы! Кроме шуток, это была драма. Например, как он страдал, когда влюбился в Эсмер! Эсмер и Октай учились в одном классе. Фуад - в десятом, они - в восьмом. Эсмер жила в Ичери Шахар вдвоем с матерью. Потом она стала женой Джамала. Джамал преподавал в их школе английский. Курбан-киши не любил его. Говорил: «Терпеть не могу мужчин-кокеток! Что ждать от человека, который носит в кармане маникюрные ножницы?» Джамал и вправду был воплощением аккуратности, стильно одевался. Все думали, Эсмер встречалась с Октаем, и Фуад безумно ревновал Эсмер к Октаю. Окончив школу, Эсмер неожиданно для всех вышла замуж за Джамала, вскоре они уехали из Баку. Фуад постепенно забыл Эсмер, затянулась его сердечная рана. Но тогда, в школе, и потом, в армии (он не попал сразу в институт, был призван, служил два года под Ленинградом), ах как он страдал по Эсмер! Чего он только не делал, чтобы подрасти! Еще когда учился в школе, записался в баскетбольную секцию, занимался лечебной гимнастикой. Он сходил с ума по Эсмер, но сердца ей своего не открыл, боялся, что она посмеется над ним, расскажет Октаю и другим ребятам, опозорит его...
... Сев за стол, он первым делом открыл рабочий блокнот, где было записано, что он должен сегодня сделать, с кем встретиться, кому позвонить и так далее. Все планировалось заранее, накануне. Пробежал глазами страницу:
«10.00 - планерка у А. Н.
11.00 - летучка у меня.
12.10 - аэропорт. Делегация из ГДР. Обед с ними.
16.00 - похороны.
19.00 - открытие!!!»
После слова «открытие» стояло три восклицательных знака, их смысл был ведом одному лишь Фуаду. Ниже шли пометки: кому звонить, по какому вопросу, и, наконец, самая последняя строка гласила: «Встреча с самим собой!» Фуад улыбнулся.
Нелли принесла свежие газеты и стакан чаю. Он подумал: «Давно я не покупал ей заварку. Начальник пьет, я пью, она сама пьет. Те десять пачек индийского, которые я привез ей из Москвы, наверное, давно кончились». Записал в блокноте, на «завтрашней» странице: «Чай». Просмотрел газеты. Ежедневно ему приносили десять - двенадцать газет. Из них он внимательно читал только две - «Правду» и «Бакинский рабочий».
В двадцать минут десятого к нему пришел юрисконсульт Михаил Моисеевич. Поздоровался. Положил перед ним на стол папку с бумагами. Фуад пробегал глазами каждый документ. Михаил Моисеевич давал пояснения, затем Фуад накладывал резолюцию.
Михаил Моисеевич бросил взгляд на очередной документ.
- Фуад Курбанович, четвертая проектная просит погасить задолженность по первому кварталу,
- Четвертая мастерская? - Фуад помолчал, что-то прикидывая. - Хорошо, не возражаю. - Черкнул вверху наискось: «Не возражаю. Мехтиев».
За два года работы с Ахмедом Назаровым... Сотрудники управления называли его между собой - Ахмед Назар; сочинили про него стишки: «Ахмед Назар, Назар Ахмед! Бью одного - вопит весь свет!» Да, так вот, за два года работы с Ахмедом Назаром Фуад научился у него очень многому. Большая часть усвоенного - уроки негативного характера. Фуад наблюдал за поступками, действиями, методом работы начальника, за тем, как он держит себя с людьми в том или ином случае, как строит отношения с сотрудниками, как разговаривает с теми, кто ниже его по рангу, кто выше, и, наблюдая, делал вывод: «Плохо. Так нельзя!» Меньшая часть из того, что он усвоил, общаясь с Ахмедом Назаром, были вещи позитивного характера. Как-никак Ахмед Назар считался «опытным кадровым работником». Формулировку «Не возражаю» Фуад позаимствовал как раз у него. Тут был один очень тонкий нюанс. Можно, например, написать - «Согласен», «Хорошая инициатива», «Одобряю» и тому подобное, а можно - «Не возражаю». Когда ты пишешь - «Согласен», «Одобряю», ты как бы ратуешь за выдвинутое предложение, ты - соучастник тех, кто его выдвинул, и, значит, в какой-то степени делишь с ними ответственность. А в «Не возражаю» есть вроде бы элемент твоего пассивного отношения к инициативе. Ты не выдвигал данного предложения, ты не соавтор идеи, ты всего лишь... не возражал. И в будущем, в случае неблагоприятного исхода дела, твоя ответственность в том только и будет заключаться, что ты «не возражал». Значит, и вины твоей в этом деле всего лишь чуть-чуть, ну, двадцать пять процентов, максимум - пятьдесят. Очень удобная, выгодная формулировка. Пользу от нее Фуад познал на практике, в конкретных делах неоднократно.
Следующий документ Фуад читал очень долго.
Михаил Моисеевич пояснил:
- Этот вопрос оговорен с Ахмедом Назаровичем. «Нет, я тоже не дурак, - подумал Фуад. - Сложное, кляузное дело». Поднял глаза на Михаила Моисеевича.
- Раз оговорено с Ахмедом Назаровичем, пусть он и подпишет.
Юрисконсульт улыбнулся. Вопрос был ясен обоим. Несомненно, Михаил Моисеевич знал, что Ахмед Назар в ближайшее время уходит. И кто придет на его место, наверняка слышал. Ясно, что накануне ожидаемых перемен Фуаду не было смысла связываться с запутанным делом. Естественно, и Ахмед Назар, сидя, как говорится, на чемоданах, не хотел взваливать на свои плечи груз возможной ответственности. Поэтому уже два месяца документ «отфутболивался», по выражению Михаила Моисеевича, от начальника к заму, от зама к начальнику.
Раздался телефонный звонок. Фуад взглянул на часы: половина десятого. «Началось», - подумал он и взял трубку одного из четырех телефонов, стоящих на столе, - голубого.
- Мехтиев слушает... А, Джабир! Привет, привет. - Прикрыл ладонью трубку, спросил Михаила Моисеевича. - У вас ко мне все?
Михаил Моисеевич кашлянул:
- Есть еще один вопрос, Фуад Курбанович, личный. Но я зайду попозже. - Сложил документы в папку и вышел.
- Чем могу, Джабир? Всегда рад служить... - Зазвонил второй телефон, Фуад сказал в голубую трубку: - Извини, Джабир, минутку. - Взял белую трубку. - Мехтиев слушает... Так... Понял вас. Есть. - Положил белую трубку на аппарат. Нажал кнопку звонка на, столе, вызывая Нелли. Сказал в голубую трубку. - Джабир, я слушаю. - Начал слушать. Вошла Нелли. Он, прикрыв ладонью трубку, сказал ей. - Закажите Сумгаит. Новрузова. - Нелли вышла. Сказал в трубку. - Не беспокойся, Джабир, я поручу, этим займутся. Позвоню тебе, счастливо. - Положил трубку.
Захрипел селектор, послышался голос Ахмеда Назара:
- Товарищ Мехтиев.
Слишком официально. Очевидно, начальник не один или разговаривает с кем-нибудь по телефону, Обычно он говорил ему: «Фуад» или «Фуад-муаллим», а если разговор шел по-русски - «Фуад Курбанович».
- Да, слушаю вас.
- Доброе утро. Есть ответ от Воробьева?
- Доброе утро, Ахмед-муаллим, Я заказал Сумгаит. Новрузова. Жду.
Селектор выдал добродушный смешок:
- Значит, оба ждем.
- Понял вас, Ахмед-муаллим.
Селектор выключился. Фуад снял телефонную трубку, набрал номер.
- Григорян, барев ара, вонцес?3 Ну что ж ты, друг? Ты же давал слово: будет, будет... Когда? Меня вот уже с утра теребят. Прошу, займись лично! Действуй от моего имени. Так и передай Захиду... Ну, есть, пока... «Арарат» проиграл, а, кум?! Ха-ха-ха!.. - Положил трубку.
Вошла Нелли.
- Новрузова нет на месте, Фуад Курбанович. Я сказала, чтобы он позвонил вам, когда придет.
- Хорошо. - «Чертовски ей идет это зеленое платье! Интересно, встречается с кем-нибудь?.. Разумеется. Лицо какое! Фигура! В городе небось проходу не дают». - Вызовите ко мне начальника отдела кадров.
- Хорошо, сейчас. Еще, может быть, чаю?
- Нет, спасибо.
Сделал пометки в блокноте. - «Сумгаит. Новрузов. Джабир. Племянник - Гаджиев Ага. Григорян. Пенсия».
Вошел начальник отдела кадров.
- Вызывали, товарищ Мехтиев?
- Да, товарищ Гусейнов. - В голосе стальные нотки. - Оформите приказ! - Заглянул в блокнот. - Гаджиев Ага. Сегодняшним числом. Сколько раз я могу повторять это вам?
- На испытательный срок?
- Да.
- Будет сделано.
Фуад снял трубку с зеленого аппарата (их внутреннего телефона), холодно бросил Гусейнову:
- Вы свободны. - Набрал трехзначный номер: - Сабир, браток, ну что там твои расчеты?.. Дорогой мой, завтра я не смогу... Не будет ни минуты свободной... Нет, нет, исключено! Я хотел посмотреть сегодня вечером дома... Не знаю, что ты думал, - я свое слово сказал, потом не обижайся на меня!.. Да, обязательно. Сегодня до пяти расчеты должны быть у меня на столе. И не надо шутить... - Жестко добавил: - Если так пойдет и дальше, нам будет трудно работать вместе. - И сразу же положил трубку.
Взглянул на часы: без десяти десять. Итак, в десять - планерка у Ахмеда Назара, в одиннадцать - летучка у него, затем - аэропорт, в четыре он должен быть на похоронах и сказать надгробное слово, вечером - открытие выставки. Михаилу Моисеевичу было поручено подготовить текст его вечернего выступления.
«Может, и надгробное слово тоже поручить ему, пусть набросает? Нет, нельзя. Нехорошо. Бедный Фуад Салахлы! Называл меня всегда «тезка» или «Маленький Фуад». Точнее, не всегда, а лишь до тех событий... Эх, жизнь, жизнь! Ничего, что-нибудь да скажу. Ведь у гроба не надо читать пространных лекций. А вот вечернее выступление - вещь серьезная. Михаил Моисеевич набросает черновик - отдам его Сабиру, пусть тоже почитает, подработает немного. Сабир не очень расторопный, но грамотный парень, ничего не скажешь - владеет пером...»,
Фуад улыбнулся. Вспомнился забавный случай. Был сумасшедший день. Тысяча дел свалилось ему на голову, и все - срочные, неотложные. Он вызвал к себе тех, на кого мог положиться. Аврал. Так уж получилось, что он не смог даже сделать пометки у себя в блокноте, держал все дела в голове. Словом, вечный проклятый цейтнот!.. В этот момент Нелли принесла ему стакан чаю, на блюдце положила шоколадную конфету, в красивой обертке, московского производства. Чай был горячий, и шоколад растаял. Фуад испачкал пальцы, они стали липкими. Выйти бы помыть руки! Не было возможности. Кабинет его был полон вызванными Нелли людьми. Каждый получал задание и выходил. Когда все дела были распределены, выяснилось, что два сотрудника не «загружены». Они стояли перед столом Фуада, ждали.
- Все, - сказал Фуад, - вы свободны.
- А мы? А нам? - недоуменно спросил один. - Фуад-муаллим, может, что-нибудь?..
И тут вдруг Фуад позволил себе разрядиться шуткой:
- А вам поручаю: пойдите к себе в отдел - по дороге помойте за меня руки.
Голос Нелли прервал мысли Фуада:
- Фуад Курбанович, вас просят к телефону. Я сказала, вы заняты, но он говорит, вы ждете его звонка.
- Кто такой?
- Октай Мурадов.
- А, Октай. - Фуад вспомнил. - Хорошо, соедините. - Нелли вышла. Он взял трубку с черного аппарата. - Октай?.. Еще раз здравствуй! Клянусь тебе, через пять минут у Ахмеда Назаровича начинается совещание. Продлится не меньше чacat В одиннадцать - летучка у меня... Да, да, прозаседавшиеся... Это - про нас, про нас... И не говори... А в чем дело? Да, бедный Фуад Салахлы... Хорошо, подожди, дай подумать... - Умолк, заглянул в блокнот: «11.00 - летучка у меня. 12.00 - аэропорт». Продолжил: - Сделаем так. Октай, я закончу летучку на пять минут раньше, а в аэропорт выеду на пять минут позже. Касум наверстает в дороге... Мой шофер - Касум... Короче, мы можем встретиться только на десять минут. Приходи ровно без пяти двенадцать. Только прошу быть пунктуальным. Смотри! Мы, несчастные, живем по часам, по минутам. Итак, жду тебя... - Положил трубку.
Октай был у Фуада всего лишь раз. В этом самом кабинете. Тогда он тоже пришел по какому-то делу Фуада Салахлы. Фуад уже не помнит - по какому. Разумеется, сам Фуад Салахлы не мог прийти по своему делу, не снизошел бы. А узнал бы, что Октай хлопочет за него, запротестовал бы, был бы очень недоволен. Короче, Октай пришел втайне от Салахлы. Фуад, конечно, сделал все, что требовалось. Между тем он уже много лет не поддерживал никаких отношений с Фуадом Салахлы. С тех самых пор... С Октаем тоже виделся крайне редко, встречались в официальных местах - на конференциях, выставках, обсуждениях. Боже, как он ревновал Эсмер к этому Октаю! А между ними, оказывается, ничего и не было. Оказывается, за Эсмер приударял другой. Судя по всему, Октай, как и он, лишь вздыхал по Эсмер. Джамал натянул им носы обоим. Ай да Джамал! Давно уже выяснилась необоснованность его, Фуада, ревности к Октаю, но там, в глубине души, осталось что-то похожее на неприязнь. Октай тоже был с ним холоден уже много лет, однако на это были свои причины.
«Встреча с самим собой!» Фуад усмехнулся. Эта запись у него в блокноте была своего рода памятным подарком от Октая.
... В тот день он тоже был занят, закручен, замотан, как всегда. Навалилась уйма дел, требующих немедленного решения. Собрания, совещания, заседания теснились, наслаивались друг на друга, рвали его на части. Все-таки он изловчился, нашел лазейку, принял Октая. Он непременно должен был исполнить его просьбу, обязан был принять его. За все эти годы, за два десятка лет, Октай ни разу не выразил желания встретиться с ним. И вдруг... Они учились в одной школе. Правда, Октай на два года младше Фуада. Затем они учились в одном институте, и теперь уже на одном курсе, на одном факультете, так как Фуад два года прослужил в армии. Год не дослужил, был демобилизован по болезни: гепатит. В институте они сдружились. Эсмер к этому времени вышла замуж за Джамала. Ревность, соперничество остались в прошлом. Как-никак они были выпускниками одной школы, им было что вспомнить. Это и сблизило их. До тех самых событий... Фуад Салахлы... Бедный Фуад-муаллим...
Словом, Октай попросил принять его. Фуад почему-то думал, что Октай немного смутится, увидев его кабинет, телефоны, секретаршу, будет разговаривать с ним, испытывая некоторую неловкость. Но он ошибся. Октай держал себя совершенно раскованно и независимо, словно всю жизнь провел в таких вот кабинетах. А может, его непринужденность была показной? Своего рода панцирь, защита для самолюбия?
Тогда они тоже заговорили о нехватке времени. Фуад где-то прочел, что у каждой эпохи есть свои дефицитные вещи.
- Например, - сказал он, - в одну эпоху самым ценным было золото, в другую - пряности, в третью - нефть или, скажем, хлеб, земля, территория, вода... А мы с тобой, Октай, живем в период острой нехватки времени. Время - самая дефицитная вещь в наши дни! Веришь ли, Октай, иногда неделями не общаюсь с детьми, не вижу их лиц. Встаю утром - дети уже школе, прихожу вечером - они спят. А случается, по воскресным дням приходится работать. Естественно, почти ничего не читаю. Когда? Нет возможности, нет времени!
Заговорили о книгах. Октай сказал, что недавно прочел интересную монографию, посвященную дзен-буддизму, и некоторые положения этой философии объяснили ему в какой-то степени его самого. Посоветовал и Фуаду прочесть книгу, даже пообещал прислать свою. Действительно, через неделю прислал. В один из дней Фуад лег сравнительно рано, открыл хваленную Октаем книгу, полистал, почитал с пятое на десятое; по правде говоря, ничего не понял, почувствовал, в сон тянет; закрыл книгу, потушил свет, мысленно сказал Октаю: «Эх, бедняга! Не женился в свое время - теперь чокаешься понемногу. Будь у тебя жена, дети - не стал бы тратить время на всякую бели-берду - не до того было бы. Серьезным делом надо заниматься, дорогой! Ведь ты неплохой архитектор. А что толку? Что ты сделал по большому счету в жизни? И возраст у тебя уже не тот, чтобы предаваться пустым надеждам и мечтам: «Я то сделаю, это сделаю - дайте срок! Всем утру нос!» Бесплодное прожектерство это, Октай. Бесплодное и смешное! В жизни нельзя ничего откладывать на потом. «Когда-нибудь что-нибудь сделаю... Когда-нибудь что-нибудь изменится... Когда-нибудь... Что-нибудь...» Чепуха все это! Самообман! Признак слабости! Что есть, чего нету - все только сейчас, сегодня, в данный момент, в данной точке потока - бесконечно текущего времени! На завтра не надейся, дорогой! Наши мудрые деды хорошо сказали: не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня».
Странно, почему всегда, вспомнив Октая, подумав об Октае, он непременно начинал мысленно спорить с ним? И этот спор неизменно кончался в его, Фуада, пользу. Гипотетические возражения Октая, его ошибочные выводы, умозаключения, контраргументы порождали в нем еще большее упорство в защите собственных взглядов, точек зрения, убеждений. Фуад всегда хотел что-то доказать Октаю. Бедный Октай! Занят проектированием сельских бань и очень гордится своей деятельностью. Однако он столь энергично демонстрирует эту свою гордость, так часто бравирует ею, что возникает сомнение насколько все это искренне? Архитектор с высшим образованием, диплом с отличием, но если в свои сорок он способен строить лишь районные бани, у него есть все основания сетовать на судьбу. Значит, на большее у него не хватает ни воли, ни сил, ни умения. Затем... пристрастие к бутылке. По правде говоря, и оно в какой-то степени повредило Октаю в его карьере.
Бедный Фуад Салахлы тоже много пил. Сам Фуад не станет утверждать, как некоторые считают, что и дружили-то они, Октай Мурадов и Фуад Салахлы, на почве выпивки. Так-то... Но Фуад Салахлы - это все-таки Фуад Салахлы. Человек с именем, заслугами. Уважаемая личность! Умер - в газете некролог, и хоронят во «второй почетной аллее». А если, конечно, не дай бок, завтра умрет Октай Мурадов, что он оставит после себя? Районные бани? Чистота - залог здоровья?! А может, он, Октай, на большее и не способен? Институтские успехи ни о чем еще не говорят. К тому же в те годы Фуад Салахлы взял Октая под свое крылышко. Фуад хорошо помнит защиту диплома: тот день превратили чуть ли не в праздник, триумф какой-то. Все в один голос кричали о великой будущности Октая. Новый Корбюзье! Райт! Братья Веснины! Все пятеро - в одном лице! Дадашев и Усейнов - в одном лице! А что потом? Районные бани. Чистота - залог здоровья. Выходит, пороху-то у Октая было всего лишь на один выстрел. Бедняга Октай не понимает, что жизнь - не вереница триумфов, но каждодневная, каждочасная, каждоминутная борьба. Серьезная, тяжелая борьба, в которой побеждают только сильные, только упорные. Октай никак не хочет этого уразуметь. И даже сам Фуад, то есть Большой Фуад, Фуад Салахлы, тоже не понимает этого, вернее - не понимал, царство ему небесное! Так и ушел, не постигнув до конца главной истины: если хочешь победить, хочешь достичь поставленной цели, ты должен показать всем свою мощь, свою силу; пусть люди почувствуют твою энергию, узнают о твоих возможностях. Тогда, во время той их первой встречи, Фуад пытался внушить эти мысли Октаю, но Октай слушать -ничего не хотел. Больше того, из его слов выходило, будто он во всех отношениях удачливее и счастливее Фуада, доволен и своей судьбой, и работой, словом, все у него в жизни замечательно. Фуад извинился перед Октаем-за то, что не может уделить ему больше времени, показал свой блокнот:
- Вот мой рабочий день. Сейчас час дня, так?.. В два - встреча в райкоме. В три - надо быть на приеме у министра. В четыре - с главным архитектором едем на объект. В половине пятого ко мне придут работники конструкторского бюро. В пять - встреча с Новрузовым.
- Ты там пометь еще одну встречу - с самим собой, сказал шутливо Октай.
Фуад улыбнулся.
- Ты прав, действительно не остается времени для встречи с самим собой. - Взял ручку, написал у себя в блокноте: «Встреча с самим собой!» Показал Октаю. Оба посмеялись.
Но удивительно было другое. Обычно в конце дня, подводя итоги сделанному, Фуад вычеркивал из блокнота то, что было выполнено, а невыполненные дела, несостоявшиеся встречи переносил на завтра или на какой-нибудь другой день. Так вот, после той встречи с Октаем среди «невыполненного», «несостоявшегося» неизменно оказывалась и... «встреча с самим собой!» Он автоматически вписывал фразу в дела следующего дня. Это стало привычкой.
Захрипел селектор.
- Да, Ахмед-муаллим...
- Фуад, мы начинаем. Ждем тебя.
- Иду......
Он встал из-за стола, направился к двери. В кабинет вошла Нелли. Сказала как-то многозначительно (правда, это едва улавливалось).
- Фуад Курбанович, возьмите трубку.
- Кто?.. Я иду на совещание.
Нелли произнесла все с той же едва уловимой многозначительностью:
- Рейхан-ханум.
«Совсем некстати!»
Они познакомились два года назад. Рейхан работала в газете, пришла брать у него интервью. Симпатичная молодая женщина. Она сразу же приглянулась Фуаду. Хотя, как всегда, времени у него было в обрез, они говорили больше часа. Собственно, для интервью не хватило бы и двадцати минут. Однако Фуад отвечал на вопросы корреспондентки слишком обстоятельно. Несомненно, ему хотелось показать себя. К концу разговора выяснилось, что миловидная журналистка не случайно пришла к нему брать интервью. Была у нее и личная просьба. Несколько месяцев назад Рейхан развелась с мужем и теперь хочет произвести обмен жилплощади, вернее - получить отдельную квартиру. Не может ли Фуад оказать содействие? Фуад оказал: устроил ей однокомнатную квартиру в Восьмом микрорайоне. В день получения ордера Рейхан с сияющими глазами пришла в кабинет Фуада. Она была счастлива, взволнована. Благодарила Фуада, не выдержала - расплакалась. Фуад начал успокаивать ее, сказал:
- Еще рано благодарить. Сначала поставим вам телефон. А то журналист - и без телефона!
Действительно, вскоре Рейхан оказалась с телефоном. Как-то вечером Фуад позвонил ей.
- Хочу завтра прийти посмотреть вашу квартиру. Купил шесть серебряных подстаканников и шесть хрустальных стаканов.
- Стаканы - мои, чай - ваш.
Приятно беседуя, засиделись допоздна. Фуад рассказывал о своих поездках по зарубежным странам, где он побывал в составе делегаций. Как-никак объездил полмира! Рейхан слушала с большим вниманием и даже умилением. Через неделю снова увиделись. На этот раз Фуад принес ей букет гвоздик и дорогую хрустальную вазу для цветов. Рейхан была смущена:
- Ой, ну зачем? Честное слово, даже неудобно.
- Не оказалось целлофана - цветы завернуть - пришлось купить вазу.
Посмеялись.
Уже потом, ночью, в минуту доверительной откровенности, Рейхан призналась ему, что он завоевал ее своим бескорыстием. Ведь ни тогда, когда Фуад устраивал ей квартиру, ни после, когда ей по его протекции установили телефон, он не дал ей понять (ни взглядом, ни намеком, ничем буквально), что она ему нравится. Это благородство, деликатность покорили ее сердце. Как Фуад мог сказать Рейхан, что уже в первую их встречу, во время того интервью у него в кабинете, он наметил себе четкую цель и точно знал, чем все должно кончиться? Эта связь была приятна им обоим и во всех отношениях устраивала Фуада. Восьмой микрорайон находится далеко от центра города, здесь его никто не знает, - почти полная гарантия того, что все будет шито-крыто. Не дай бог, узнает Румийя! Или Шовкю. Главное, конечно, чтобы не дошло до ушей Шовкю. Однажды Рейхан пришла к нему на работу. Фуад сказал ей: «Не надо!» Ее телефонные звонки тоже не нравились ему. Пожалуйста, вот уже и Нелли что-то почувствовала. Поистине, женская интуиция в подобных делах - непостижимая вещь. Как, каким образом они обо всем догадываются? По телефону он всегда разговаривал с Рейхан сухо, официально. Вот и сейчас...
Вернулся к столу, взял трубку:
- Да.
- Привет. Что случилось? Исчез, не звонишь...
- Клянусь, ни минуты свободной. Вздохнуть некогда. Как ты?
- Без тебя - плохо.
- Хорошо, не обижайся. На днях обязательно увидимся.
- На днях? - В голосе Рейхан обида и немного иронии.
- Непременно позвоню. Извини, у нас совещание. - И добавил, соврав: - Здесь, у меня.
- Буду ждать. Позвони.
Фуад положил трубку. Быстро, ловко, несколькими штрихами, нарисовал в блокноте, пониже списка дел, подобие цветка. И в записной книжке у него на страничке с буквой «р», напротив номера телефона Рейхан, был нарисован такой же цветок. Что это было - осторожность, конспирация или дань поэзии? Он и сам не знал. Разумеется, Фуад помнил номер телефона Рейхан, но так, без записной книжки, уже не полагался на память. К тому же, когда долго не звонишь, существует опасность забыть номер телефона. Точно так же он боялся запамятовать дату ее рождения. Если он не поздравит Рейхан в этот день, она сильно обидится. Вот поэтому и в календарике, который имелся у него в записной книжке, рядом с датой «9 сентября» он нарисовал крошечный иероглиф - цветок, который как бы символизировал Рейхан, был ее эмблемой.
Однако вся эта история слишком затянулась. Их связь продолжалась уже полтора года. Отходя от стола, Фуад подумал: «Бесперспективная связь. Все перегорело. Пора кончать». Кажется, Рейхан раньше, чем он, почувствовала приближение кризиса, потому и встревожена. Бедная Рейхан! Привязалась к нему всем сердцем. Да, привыкла, присохла, для нее расставание не пройдет безболезненно. Но если они не расстанутся сейчас, потом боль будет еще мучительнее.
Разве иногда привязанность не бывает такой же великой силой, как любовь, даже сильнее любви? Фуад знал это.
«Сейчас самый подходящий момент. Расстаться надо по-хорошему, щадя нервы друг друга. Вот и Нелли сказала о звонке Рейхан как-то непросто, многозначительно. Не хватает только, чтобы о наших отношениях узнали! Словом, потом будет поздно. Да, пора положить конец этой истории - осторожно, деликатно; вежливо, благородно. Надо найти время, сосредоточиться и обмозговать: как это должно произойти?»
Он миновал приемную, где сидела Нелли. Входя в кабинет Ахмеда Назара, подумал: «Обязательно спросит про заключение санитарных врачей».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Действительно, Ахмед Назар начал планерку вопросом: почему до сих пор не получено заключение санэпидслужбы?
В свое время Баксовет принял решение о перспективном планировании нового крупного жилого массива. В управлении к разработке проекта не приступали, так как городская санэпидстанция тянула с представлением необходимых документов, отражающих точку зрения их службы на состояние земельного участка -пригоден для застройки или нет?
Итак, Ахмед Назар спросил:
- Почему до сих пор не получено заключение санэпидстанции?
За большим столом (специально для совещаний) кроме Ахмеда Назара сидело еще восемь-десять человек: начальники отделов, главный инженер, секретарь парткома. Фуад сел на свое обычное место - справа от Ахмеда Назара. Все молчали.
- Я занимался этим вопросом, - сказал Фуад. У санитарной комиссии сложилось двойственное мнение об этом земельном участке. Некоторые считают, что там есть заболоченные места, опасные для: системы водоснабжения.
- Хорошо. Пусть обстоятельно напишут об этом в своем заключении. Нам нужен официальный документ, чтобы мы могли действовать. Почему они тянут?
- У членов комиссии, повторяю, нет единой точки зрения, они еще спорят между собой.
Ахмед Назар, недовольно хмурясь, достал из мельхиорового портсигара сигарету, продул мундштук, вставил в него сигарету, закурил:
- «Нет единой точки зрения...» - не без иронии повторил он слова Фуада. - Что же надо сделать, чтобы их споры наконец завершились чем-нибудь конкретным?
Снова воцарилось молчание.
«Ты сам должен знать, что надо сделать для этого, не спрашивать нас», - подумал Фуад. Вслух же сказал:
- Надо поговорить с министром. Если он даст указание, они поторопятся с заключением.
- Почему же не поговорили?
Фуад подумал, что, если бы Ахмед Назар задал вопрос иначе, скажем, в такой форме: «Почему ты до сих пор не поговорил с министром?», адресуясь только к нему, Фуаду, тогда бы еще можно было считать, что он, Ахмед Назар, более или менее достоин, занимать эту должность, во всяком случае, может еще какое-то время поработать на своем месте. Но Ахмед Назар не смог задать свой вопрос конкретно человеку, несущему за это ответственность, - ему, Фуаду. Не хватило смелости. Фуад отлично все понимал.
- А кто должен был поговорить с министром? - спросил он нахально.
У Ахмеда Назара оставались еще шансы. Он мог сказать: «То есть как это кто должен был поговорить? Ты, разумеется». Или же официально. «Вы, товарищ Мехтиев, должны были поговорить с министром». Однако Ахмед Назар только пожал плечами и проворчал:
- Не знаю. Надо было поговорить.
«Не знаю». Раз не знаешь, значит, у тебя нет права занимать эту должность. Сидящий на твоем месте человек должен уметь стукнуть кулаком по столу. Ты не тянешь даже на заместителя, ты - слабак и всегда был слабаком, поэтому пусть уж твой вопрос поскорее решается там, где это надо!»
Естественно, Ахмед Назар знал о Фуаде все - кто он, что, чей зять. Самого Шовкю Шафизаде! Несомненно, был и в курсе того, что судьба его, Ахмеда Назара, Уже решена, что не сегодня-завтра придется покинуть этот кабинет. Слышал, наверное, и о том, кто будет его преемником. Да, знал, конечно, «Ахмед Назар», что доживает последние дни своей «генеральской» синекуры, настало время - на шестьдесят седьмом году жизни - навсегда распрощаться с кабинетами, столами, правительственными телефонами, персональными машинами, секретаршами и прочим, и прочим. Что ждет его впереди? Персональная пенсия, жиденькие, мало затененные аллеи домов отдыха в Мардакянах, Загульбе, Бильгях; домино, нарды с такими же, как он, престарелыми пенсионерами; бесконечные разговоры о ревматизме, склерозе, радикулите и прочих старческих недугах; воспоминания о былых временах: «Помните Султана Султановича?» - «Какого Султана Султановича? Ах, этого самого? Свояка Аслана Аслановича? Как же, как же! Он сначала работал там-то, а после был назначен туда-то...» И так каждый день. Султан Султанович, Аслан Асланович; и снова коллективное обсуждение (узнали из газет) новых назначений - новых, уже сплошь и рядом незнакомых людей на новые должности; и снова - домино, снова - нарды; и снова - врачи, врачи, обследования, анализы, инъекции, лекарства; и снова - Султан Султанович, Аслан Асланович, и так далее и тому подобное.
Ахмед был родным братом Ашрафа Назарова и, несомненно, считал, что страдает из-за брата. Полгода назад Ашрафа Назарова с шумом и треском сняли с занимаемого им поста. Ахмед был твердо убежден, что именно падение брата решило его судьбу. Фуад знал, что это совсем не так. Вернее, не совсем так. Были в этом деле свои нюансы. В настоящий момент Ахмеда Назара освобождали от должности не из-за брата, хотя в свое время он только благодаря брату был выдвинут и исключительно благодаря брату его держали до сих пор на посту главы управления. Все понимали, возможно, даже сам Ахмед Назар понимал, что это не его место. Но пока Ашраф занимал свой пост, потревожить Ахмеда было трудно. Короче говоря, вскоре после снятия Ашрафа все будто бы вдруг очнулись, да ведь не тянет Ахмед Назар на столь ответственную должность!
Ахмед был участником войны, имел боевые награды. Говорят, на фронте проявил подлинное мужество. Но, очевидно, и героизм имеет свои разновидности, варианты, жанры. Очевидно, помимо военно-фронтового героизма существует еще героизм повседневно-бытовой, а также административно-организационный. Показавший себя храбрецом в окопах, Ахмед Назар был абсолютно бессилен здесь, на их фронте, - как организатор, как стратег-полководец, как просто специалист своего дела, наконец. И на жизненно-бытовом фронте он не стяжал себе славы отважного героя: прошедший, как говорится, сквозь огонь и дым суровой войны, этот грузный, некрасивый, смуглолицый мужчина пуще огня боялся своей жены Фатъмы-ханум. Например, на Нелли Ахмед Назар не смел взглянуть даже краем глаза. Год назад взбалмошная Фатьма-ханум без всяких на то оснований приревновала мужа к юной секретарше и едва не добилась от мужа увольнения ее с работы. Только решительное вмешательство Фуада спасло Нелли от несправедливой кары. В моральном смысле Ахмед Назар был кристально чист. Все знали это. О том же говорило и его лицо, с темными мешками под глазами, лицо страдальца-хроника, почечного больного. И честен был Ахмед Назар: положи перед ним бесценные сокровища - не позарится. Но был безволен, безынициативен, инертен, не мог требовать от подчиненных; был склонен всем во всем уступать, нажмут на него - он пятится назад, не имел железного слова; не мог разговаривать ни с подчиненными, ни с теми, кто был выше его по рангу, а потому не пользовался уважением ни среди своих в управлении, ни там, в верхах. Да и знаний не хватало Ахмеду Назару. Ох, как не хватало! Создавать, творить современный город, строить и перестраивать столицу республики, планировать это строительство, заглядывая в будущее на десятки лет, - дело весьма и весьма серьезное. Возглавлять такой сложный участок должен человек не только беспредельно энергичный и современно образованный, но и талантливый, а главное - влюбленный в свое дело, энтузиаст.
- Я, конечно, мог бы поговорить с министром, - сказал Фуад, - но решил, что получится не очень хорошо. С министром надо говорить на соответствующем уровне. Есть начальник - и вдруг звонит ему его заместитель. Не тот уровень. Как на это посмотрит министр?
- Хорошо, надо было... сказать мне, я бы переговорил... Все очень просто. - Ахмед Назар взял красную книжечку с номерами правительственных телефонов, открыл, полистал. Повторил: - Все очень просто.
Он нашел нужный номер, поднял трубку.
Фуад отметил про себя еще одну отрицательную черту в характере Ахмеда Назара: неоправданную легкомысленную поспешность при решении серьезных вопросов, требующих обстоятельного анализа. «Вот-вот, это твой стиль! Кинулся к телефону - звонишь министру. Партизан! Ты сначала хорошо изучи вопрос, выясни досконально, что тебе требуется, затем излагай суть дела».
Между тем Ахмед Назар уже заливался соловьем, разговаривая с министром.
«Очередной прокол, - подумал Фуад. - Никогда не следует вести официальные разговоры в таком фамильярно-панибратском тоне».
- Ах ты, мой дорогой!.. Душа моя!.. Клянусь жизнью!.. Иди ты!.. Эй, иди ты!.. А что нам сделается?.. Работаем... да... Ай, негодник, кейфовать захотел?.. Ха-ха-ха! По-ду-ма-ешь!.. Ему тоже под семьдесят... Клянусь жизнью... Иди ты...
Разумеется, Ахмед Назар хотел немного порисоваться перед присутствующими, пускал пыль в глаза: мол, смотрите, на какой я короткой ноге с министром! Вот я каких людей хлопаю по плечу! Ну, у кого хватит сил утопить меня? А вы думаете - снимут Ахмеда Назара. Пустая болтовня, враки! Не верьте сплетням! Я крепко сижу за этим столом!
«Примитивные факты, - думал Фуад, - Только дурак может попасться на твою удочку, я не из их числа. Все эти «душа моя», «клянусь жизнью» практически не стоят ломаного гроша. Министр не принимает всерьез ни одного твоего слова. Ничего у тебя не выйдет!»
Так и получилось. После шуточек и хохмочек Ахмед Назар заговорил наконец о деле, и тут выражение его лица изменилось. Было ясно, что министр культурненько, по-деловому отклонил его просьбу, приведя какие-то веские доводы.
- Ах, вот как... - бормотал Ахмед Назар. - Вот оно что... Иди ты... Неужели?..
«Иди ты» - любимое выражение Ахмеда Назара. Эти два слова из пяти букв употреблялись им на каждом шагу. С их помощью он комментировал сложнейшие проблемы вселенной, выражал сокровенные мысли и чаяния человечества. Эта емкая фраза - «иди ты» была у него способна передать и удивление, и недовольство, и радость, и страх, равно как и многие другие чувства. Когда он бывал в хорошем настроении, пять букв принимали в себя еще одну - шестую. «Ид-ди ты!» - произносил в таких случаях Ахмед Назар. Крайней смятенности чувств, а иногда и наоборот - небывалому душевному подъему, соответствовал вариант - «Иди ты, брось!»
Ахмед Назар слушал, министр говорил. Фуад хоть и не слышал его слов, доподлинно знал, что он говорит. Разумеется, сейчас министр ссылается на инструкцию.
Да, министр ссылался на новую инструкцию, но он не учитывал ее четырнадцатого пункта. Само собой. Ахмед Назар тоже не знал этого пункта. А если даже и знал, то сейчас, конечно, забыл про него. Фуад же не хотел напоминать ему. «Сам виноват - сам и выкручивайся. Сначала все продумай, изучи вопрос, потом хватайся за телефон! Не ребенок, не мне учить тебя азам!»
Ахмед Назар закончил разговор. Фуад достал из папки новую инструкцию, положил ее на стол перед начальником.
- Министр говорит, что согласно новой инструкции... - начал Ахмед Назар.
Фуад перебил его:
- Очевидно, министр забыл четырнадцатый пункт новой инструкции.
Инструкция лежала перед Ахмедом Назаром. Он снял очки «для дали», надел другие - «для чтения», полистал, полистал страницы, нашел четырнадцатый пункт, отмеченный Фуадом красной галочкой, прочел его про себя, шевеля губами, снова схватил телефонную трубку. Тут выяснилось, что он забыл номер, по которому только что звонил. Опять открыл красную книжку, нашел номер, начал крутить диск.
«Еще одна ошибка, - подумал Фуад. - Представительный мужчина, руководитель такой организации - и так несолидно держит себя в присутствии подчиненных. Сколько суеты! Без всякого понятия о достоинстве. А ведь для ответственного работника солидные манеры - вещь первостепенной важности!»
- Это опять я! - кричал в трубку Ахмед Назар, - Да, я, Ахмед... Эй, слушай, что ты нас водишь за нос? Вот смотри - новая инструкция, страница - семь, пункт - четырнадцать... Смотри, что тут написано. В случае, если... - И замолчал. Очевидно, министр перебил его. Затем изумленно: - Что?! Знаешь?.. Иди ты!.. А если знаешь, тогда зачем... - Опять умолк, слушая.
«Вот ты и решил вопрос, - подумал Фуад. - Поздравляю, молодец!»
- Ясно, хорошо, подождем... Всего доброго. - Ахмед Назар положил трубку, сказал: - Кажется, этот вопрос не созрел еще окончательно. Но видите - поговорил с министром. Мы приняли решение вернуться к этому вопросу позже. Подождем немного.
«Немного. Увидишь, сколько месяцев протянется это «немного»! Увидишь, конечно, если тебе раньше не дадут коленкой под зад. И ведь вопрос-то не стоит выеденного яйца, за пять минут можно было уладить!»
- Перейдем ко второму вопросу...
Второй вопрос не имел к Фуаду прямого отношения. Взгляд его скользнул по лицам присутствующих. Кого-то из них ему придется рекомендовать на свое место - заместителем. Кого? Сабира? Мюрсала? Мир-Исмаила?
Мир-Исмаил - неплохой работник, но... бабник. Женился, однако все не уймется. Горбатого, говорят, могила исправит.
Сабир. Толковый, знающий, ничего не скажешь. Но упрямый. Из Сабира заместитель не получится. Вдвоем они могли бы горы свернуть, если бы... если бы не ершистый характер Сабира: любит спорить, противоречить, брать все под сомнение. Теоретически, согласно мудрейшей науке, это - вроде бы самый идеальный (для их работы, для их дела) случай. Но это - теоретически. В практике же, как показывает и доказывает жизнь, подобную роскошь - подвергать все сомнению во имя торжества истины, справедливости и наибыстрейшего продвижения вперед, к великой цели - может позволить себе лишь бессмертное человечество, у которого, как известно, в запасе вечность, а смертный человек пребывает не в теории, а в конкретной, реальной и весьма короткой жизни, каковую ему, во-первых, есть смысл прожить, во-вторых, - прожить не хуже других, и, наконец, в-третьих, - прожить так, чтобы потом не было, как однажды сказали, мучительно стыдно за бесцельно прожитые... в борьбе с ветряными мельницами годы, за инфантильную неспособность разобраться - что к чему. Нет, не будет у них с Сабиром единства, не найдут они общего языка. Сабир не пожелает во всем поддерживать его. Обязательно начнутся трения, ссоры. Зачем ему все это? Не станет он создавать сам себе проблемную жизнь. А жаль, как специалисту Сабиру нет цены.
Мюрсал. Этот, напротив, ни в чем не будет противоречить. Как работник - тоже неплохой. Конечно, до Сабира ему далеко, и даже до Мир-Исмаила далеко, тем не менее работать может. Но... Было одно серьезное «но», которого он не мог не учитывать. Мюрсал - приветливый, добродушный сангвиник, внешне со всеми в хороших отношениях, со всеми вежливый, обходительный, однако не было ни одного сотрудника в управлении, включая и Фуада, про которого Мюрсал не знал бы чего-нибудь более или менее компрометирующего, такого, что хотя бы чуть-чуть не бросало на человека тень, такого, что человеку не хотелось бы вспоминать. Жизнь есть жизнь, кто не оступался? Правда, свою осведомленность Мюрсал никогда нигде не афишировал, на собраниях никого не обличал, ни у кого за спиной не сплетничал. Но стоило лишь кому-нибудь хоть легонько наступить Мюрсалу на мозоль, как он, извернувшись змеей, мгновенно жалил незадачливого обидчика, да так, что тот надолго оказывался в шоке.
Однажды Фуад распек Мюрсала за что-то, накричал. Мюрсал, оправдываясь, ухитрился тонко, мастерски напомнить Фуаду та-ко-е! Выяснилось, что он в курсе и того наудачного протеста его отца Курбана-киши, и некоторых деталей биографии Шовкю, в том числе злополучного «дорожного происшествия». Туманным намеком Мюрсал дал Фуаду понять, что знает и про историю с Фуадом Салахлы, и даже про Асю, то есть осведомлен о событиях двадцатилетней давности. Фуад прямо-таки опешил, хотя виду, разумеется, не подал. Выходит, этот всегда вежливо улыбающийся, участливо спрашивающий о самочувствии человек солидно вооружен против всех, и против него, Фуада, тоже - так, на всякий случай. Впрочем, Мюрсал отнюдь не бравировал своей осведомленностью, на рожон не лез. Он деликатно дал понять Фуаду, что если к нему, Мюрсалу, не будут приставать, то и он никогда никому не сделает никаких пакостей. Фуад тоже был не лыком шит: осторожно, исподволь, используя свои источники и каналы, собрал компрометирующие Мюрсала сведения и сделал так, чтобы Мюрсалу это стало известно. «Пусть, по крайней мере, знает, - рассуждал Фуад, - что соотношение сил не дает ему преимущества. Как говорится, достигнуто равновесие - баш на баш».
Так кого же он будет рекомендовать? Кого ему выбрать? Сабира? Мир-Исмаила? Мюрсала? Вопрос серьезный.
«Надо найти свободную минутку, обстоятельно все продумать, все взвесить и решить!»
Ахмед сказал:
- Хорошо, закончили. Через полчаса я должен быть в Совете Министров. Фуад, ты у себя?
- Сейчас у меня будет летучка. Затем я еду в аэропорт. Поручение райкома: встретить делегацию из ГДР. В четыре - похороны.
- Да, да... - Ахмед Назар вздохнул, покачал головой. - Бедный Салахлы! Редко мы с ним виделись, но... действительно был благородный, честный человек.
- Вы тоже будете на похоронах, Ахмед-муаллим?
- Постараюсь. В четыре, говоришь? Мда, эх-хе-хе... А вечером открытие? Ты выступишь?
- Да.
Они внимательно посмотрели в глаза друг другу. Первым отвел взгляд Ахмед Назар. Кроме них, никто из присутствующих не понял тайного смысла этого диалога: «Ты выступишь?» - «Да».
Вечером должно было состояться открытие выставки архитектурных проектов. Выставка называлась: «Баку сегодня и завтра». На торжественном собрании, естественно, должен был выступить начальник, но три дня назад им позвонили (и Ахмеду Назару, и Фуаду) и сказали, что желательно, чтобы выступил Мехтиев. Оба догадались, что это значит. Судьба Ахмеда Назара была решена. Выставка, посвященная перспективному планированию городского строительства, - весьма ответственное мероприятие, поэтому посчитали целесообразным, чтобы слово на открытии сказал не «почти бывший», а будущий глава управления.
Шовкю, узнав об этом, вызвал Фуада к себе.
- Ты понимаешь, что это значит? Все там будут. Все! - Он многозначительно помолчал. - Это твое последнее испытание перед назначением на должность. Вопрос, разумеется, решен, но ты ведь знаешь, одно неудачное слово, одно неудачное выражение могут все изменить. Не думай, что Ахмед Назар - так, простачок. Старый волк. Лезет вон из кожи, нажал на все кнопки, не брезгует никакими средствами, чтобы удержаться. Само собой, ничего у него не выйдет, мы тоже не сидим сложа руки, тем не менее и от твоего выступления многое зависит. Ты должен так выступить, чтобы ни у кого в душе не осталось ни малейшего сомнения, чтобы каждый понял: место - твое!
Фуад ничего не сказал Шовкю, только улыбнулся. Он сам хорошо понимал значение этого выступления на мероприятии, проводимом на столь высоком уровне.
Все разошлись. В кабинете остались Ахмед Назар и Фуад.
«Самый подходящий момент, - подумал Фуад. - Удобнее случая не будет. С этим делом нельзя больше тянуть».
Словом, была у него просьба к Ахмеду Назару. Личная. Точнее говоря, он хотел, чтобы Ахмед Назарович до своего ухода помог ему в одном деле. Именно он, только он - Ахмед Назарович! - должен был приложить руку к этому делу. Фуад хотел построить гараж по соседству с домом. Было место. Было разрешение на застройку. Нужны были строительные материалы. Фуад хотел приобрести их на складе одного СМУ до того, как его назначат на новую должность. Сейчас Ахмед Назар мог помочь ему в два счета - тихо, без шума, без огласки.
«С поганой овцы хоть шерсти клок».
Фуад знал, как улаживать подобные личные дела с начальством. Помогали мудрые советы Шовкю. В свое время тесть объяснил ему: «Представь себе такую ситуацию: есть начальник, есть подчиненный: подчиненному надо решить какой-то личный вопрос, и все зависит от начальника. Подчиненный идет к нему на прием. Но кроме личного вопроса у подчиненного есть еще и служебный вопрос, который тоже требует решения. Как поступит человек неискушенный, неумелый? Он начнет со служебного вопроса. Будет говорить с жаром, страстно, заливаться соловьем, мол, смотрите, какой я общественник, какой я хороший, и так далее, затем, под конец разговора, смущаясь и заикаясь, обратится с личной просьбой. И просьба-то - тьфу, чепуха какая-нибудь. Так сделает человек неопытный.
Так делать нельзя. Почему? Да потому что, как только он изложит начальнику свою пустяковую просьбу, начальник подумает: «Ага, друг, ты вот зачем пришел ко мне. Общественное дело для тебя только повод, предлог, - ты о себе печешься». А теперь смотри, как поступит человек мудрый. Он смело, мужественно начнет с личного вопроса. Чего стесняться? Зачем лицемерить? Это - жизнь. У всех есть свои проблемы, то нужно, это нужно: одному - жилье, другому - машина, третьему - дача, четвертому - телефон, или пианино, или мебель, и так далее. Так вот, умный человек сначала обратится с личной просьбой, а затем скажет: «Впрочем, это не главное, это все мелочь. Получится - получится, не получится - бог с ним, я к вам пришел, в сущности, не за этим». И тут он переходит к серьезным общественным делам, говорит страстно, с жаром. Ты понимаешь? Совсем другое впечатление. Начальник думает: «Человек есть человек, жизнь есть жизнь. Он пришел ко мне по личному делу - вполне понятно, но ведь заботит-то его не столько личное, сколько общественное, наше, общее, об интересах народа думает...»
Возможно, рецепты Шовкю не были универсальными, на все случаи жизни, тем не менее многими из них Фуад неоднократно и успешно пользовался.
На этот раз ему не удалось вновь испытать мудрость тестя. Ахмед Назар неожиданно сказал:
- Фуад, сынок, у меня к тебе небольшое дело, просьба одна.
«Вот я и решил проблему кирпича для гаража, черт побери! Как в басне Крылова, мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел».
- Пожалуйста, Ахмед-муаллим.
- Говорят, нет худа без добра, Фуад, - начал Ахмед Назар. - Ты ведь знаешь, у меня почки... замучился прямо. Да еще эта гипертония. К тому же - возраст. Словом, все одно к одному. Короче, я давно хотел поговорить с тобой. Устал я, Фуад, хочу уходить на отдых. Пора вам, молодым, засучить рукава. Настало ваше время. Мы свое сделали. Не так давно я заикнулся об уходе, сам понимаешь - где. Меня начали уговаривать: зачем, то-се, кто тебя сможет заменить? Я назвал тебя, Фуад. Сказал: вот вам готовый кадр, вырос у меня на глазах, вполне созрел. Молод, но мы и дальше поможем ему, где надо - подскажем, посоветуем. Короче, хвалил тебя, как мог. Хочу, чтобы ты знал это...
«Рассказывай сказки! Так я тебе и поверил!»
Фуад кивнул.
- Спасибо, Ахмед-муаллим. Очень признателен.
Получилось немного сухо, но он не мог заставить себя лицемерить еще больше. Слова Ахмеда Назара были сплошным враньем. Больше того, он делал все возможное, чтобы удержаться на своем месте, даже копал под Фуада в последнее время.
«Я тебя вижу насквозь, - думал Фуад. - Сейчас наконец ты понял, что песенка твоя спета, и начал пудрить мне мозги. Дурака нашел! Нет, дудки! Я тебе не простак, не ребенок, чтобы верить твоим словам. Ладно, все это чепуха, говори наконец, что тебе надо?»
- И теперь, Фуад, сынок, - продолжал Ахмед Назар, - есть у меня к тебе большая просьба. Единственная! Иншаллах, сядешь за этот стол, так и должно быть. Приходит время - старики уступают место молодым. Это закон жизни. Да... словом, сядешь за мой стол. Прошу тебя, возьми под свое крыло Ниджата...
Фуад почувствовал, как к горлу подступил ком. Да, были и у него слабые стороны, уязвимые места. Человеку, стоящему во главе большого, трудного дела, руководящему сотнями людей, не годится быть сентиментальным. А в нем, Фуаде, эта сентиментальность осталась. Вот и сейчас слова Ахмеда Назара задели какую-то чувствительную струнку в его сердце. Ему стало грустно. Неожиданно этот некрасивый, нескладный мужчина, к которому он всегда относился если не с чувством неприязни, то, по крайней мере, неуважительно, небрежно, стал ему ближе, роднее. «Ближе», «роднее», возможно, не те слова. Но, во всяком случае, Ахмед Назар представился ему, как говорится, в ином свете. Словно Фуад вдруг увидел в обличье пустотелого манекена живого человека - со своими заботами, бедами, болячками и, главное, благородного. На какой-то миг ему показалось, что перед ним сидит его отец Курбан, хотя внешне Курбан-киши и Ахмед Назар нисколько не походили друг на друга.
До Фуада заместителем у Ахмеда Назара был некто Гараш Гусейнов. Проработав в управлении семь-восемь месяцев, Гараш начал цапаться с Ахмедом Назаром. Тот написал на этого, этот на того. Фуад не знал всех перипетий интриги, однако слышал, что в последний раз Гараш накатал на Ахмеда Назара жалобу из тридцати двух страниц и отправил ее в пять-шесть вышестоящих инстанций, а также в добрый десяток газет и журналов. Ахмеда Назара можно было обвинить в безграмотности, некомпетентности, «несоответствии» и тому подобном, но и Гараш недалеко ушел от него: в своей пространной жалобе, говорят, сделал около семидесяти грамматических ошибок. Да, Ахмед Назар отнюдь не мог считаться образцовым руководителем, но всем была известна его моральная чистоплотность и крайняя щепетильность в вопросах кумовства, местничества, семейственности. Именно в последнем - в семейственности Гараш обвинил его, приведя единственный достоверный факт: Ахмед Назар устроил на работу в одно из проектных бюро системы управления своего сына. Разумеется, из кляузы Гараша ничего не вышло. Вмешался Шовкю, защитил Ахмеда. Да и брат его Ашраф еще прочно сидел на своем месте. Гараша с позором изгнали из управления: «поборник истины» (именно так он именовал себя в своей знаменитой жалобе) оказался взяточником и хапугой. Как только Гараша уволили, Шовкю начал проталкивать Фуада на его место. Ахмед Назар оказывал содействие, так как Шовкю только что помог ему. Фуад не очень рвался в заместители Ахмеда Назара, но Шовкю объяснил ему; «Самое большее через два года Ахмед уйдет на пенсию, и ты займешь его место».
Шовкю слабовато играл в шахматы, но в жизни рассчитывал на несколько ходов вперед. Так Фуад оказался в управлении. Спустя месяц после этого назначения Шовкю отмечал день своего рождения. Дома у него собралось самое избранное общество. Был приглашен и Ахмед Назар. Ахмед был несколько растерян, чувствовал себя неловко. Даже выпил лишнего для храбрости. На балконе обнял Фуада, сказал: «Фуад, клянусь твоей жизнью, мое уважение к Шовкю Джамаловичу безгранично! Очень рад, счастлив, что к нам прислали именно тебя. Уверен, мы сработаемся, иншаллах! Что я сделал плохого этому сукину сыну. Гарашу? Был бы он человеком, я бы молился на него. Нет, начал откалывать номера, интриговать. И знаешь, что меня больше всего задело? Много он там написал всякой ерунды - все прощаю, одно мне обидно - то, что он написал про Ниджата...»
Так как Ахмед Назар был немножечко пьян в тот вечер, он открыл Фуаду большую семейную тайну: Ниджат не был его родным сыном. Оказывается, жена Ахмеда Назара была бездетна. После войны супруги решили взять из детдома ребенка. Взяли совсем крошку, а через два месяца выяснилось, что мальчик от рождения калека: не окостеневает скелет, всю жизнь он должен носить специальные корсеты, лубки, бандажи и в любой день может погибнуть. Словом, пока ребенок будет жить, он не принесет им ни капли радости, напротив, одни лишь заботы и душевные муки. Они не вернули ребенка в детдом. Во-первых, потому, что за эти два месяца успели привязаться к нему, во-вторых, их угнетала мысль: «Допустим, мы вернем мальчика, но кто его, беднягу, заберет после нас? Кому он нужен? Что с ним станет?» Впервые в жизни Ахмед Назар проявил «семейственность» - устроил свого приемного сына-калеку на легкую работу в подведомственное их управлению проектное бюро, поручив подчиненным ему людям опекать Ниджата... Теперь он просил позаботиться о нем будущего начальника управления - его, Фуада. Сейчас, когда потеря должности стала для Ахмеда Назара очевидной, он тревожился только о судьбе Ниджата.
«Ахмед Назаров злоупотребил служебным положением и оформил на работу в одно из подведомственных ему проектных бюро своего бездарного сына...»: - так было написано в заявлении Гараша.
Фуад сказал:
- О Ниджате не беспокойтесь, Ахмед-муаллим. - И подумал, что этим обещанием он как бы подтверждает достоверность слухов о скором назначении его на должность начальника.
- Спасибо, - кивнул Ахмед Назар и неожиданно заговорил о другом. Спросил: - Значит, ты скажешь слово на похоронах Салахлы?
Фуад немного смутился:
- Да... звонили из Союза архитекторов, просили. - Невиданная вещь: он словно оправдывался в чем-то. Чувствуя, что говорит не то, еще больше растерялся и допустил новый промах, что опять же никак не походило на него, спросил виновато: - А что?
Это был абсолютно бессмысленный, ненужный вопрос, и ему показалось, что глаза Ахмеда Назара за толстыми стеклами очков блеснули ехидством.
Ахмед Назар стал для Фуада прежним Ахмедом Назаром - чужим, далеким, неприятным существом, к которому он не испытывал ни малейшей симпатии.
- Да нет, ничего, я так, - ответил Ахмед Назар. В интонации голоса явно чувствовалась насмешка, ирония, укол.
Выйдя от начальника и пересекая приемную, Фуад бросил украдкой взгляд на Нелли. У двери его кабинета стояли сотрудники. Они ждали его и торопливо последовали за ним. Фуад вошел к себе, сел за стол.
- Каждому - пять минут...
Летучка началась.
Начальники отделов вкратце отчитывались в текущих делах. Фуад слушал их, но не слышал. Мысли его были далеко от этой комнаты, этих людей, этих дней.
Фуад Салахлы, Фуад Салахлы...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Большинство преподавателей в институте походили друг на друга. Фуад Салахлы не походил ни на кого. Пышная черная шевелюра, выпуклый лоб, худое нервное лицо, тонкие подвижные губы, длинный острый нос и длинные же, в постоянном движении пальцы. Курил он только «Казбек». Всегда как-то очень сложно, замысловато сминал мундштук папиросы. Всегда был обсыпан пеплом. Всегда носил в нагрудном карманчике пиджака красную расческу с частыми зубцами. Он поминутно доставал ее и зачесывал назад свои волосы. Даже во время лекций не забывал про расческу. Был случай: в институте проводилось какое-то общее важное собрание. Фуад Салахлы поднялся на трибуну, в одной руке - текст доклада, в другой - неизменная красная расческа; выступая, то и дело пользовался ею, хотя толку было мало - непокорные пряди тотчас снова падали ему на лоб, закрывая правый глаз. И весь он всегда был словно комок нервов. Манера говорить - страстная, нервная. А как говорил! Какая логика! Какая ясность мысли! Как все четко видел! Как живо чувствовал! Как все умел объяснить, донести до слушателей, до них - студентов!
Была середина пятидесятых годов. Смелые идеи Фуада Салахлы о насущных проблемах современной архитектурной теории и практики, его точка зрения на эстетическое и функциональное единство архитектурных сооружений, его беспощадность и непримиримость по отношению к бессмысленному украшательству, эклектике, лжетрадиционности и лженоваторству, к так называемому «чистому искусству», к излишнему, сродни пусканию пыли в глаза, внешнему «великолепию» и другим тому подобным отрицательным явлениям и тенденциям в архитектуре тех лет, его суждения о новых возможностях «организации пространства» в связи с появлением новых строительных материалов, его выступления в защиту того, что было положительным в конструктивизме, того полезного, что мы можем взять у современной мировой архитектурной мысли, - все это делало Фуада Салахлы кумиром студентов. Он как бы открывал им абсолютно новый, удивительный мир.
Среди своих студентов Салахлы почему-то больше всех симпатизировал ему, Фуаду, и Октаю. Его он называл «Маленьким Фуадом» или «тезкой». Прозвище «Маленький Фуад» немного задевало и в самом деле невысокого Фуада, однако он чувствовал, что Салахлы действительно любит его.
«Сейчас пусть не любит», - машинально повторил Фуад в уме мусульманское заклинание суеверных людей, вспомнивших покойника.
Он и Октай часто бывали в доме Фуада Салахлы. У супругов Салахлы детей не было, они жили вдвоем. Солмаз-ханум была скульптором. Тогда еще у нее не было мастерской. Одна из комнат их двухкомнатной квартиры была забита, завалена до потолка чертежами, книгами, рисунками, эскизами Фуада Салахлы, в другой находились работы Солмаз-ханум: готовые и незаконченные статуи, бюсты, макеты различных композиций - из гипса, глины, дерева. На лестничной площадке рядом с их дверью всегда можно было увидеть два-три больших чурбана и носилки с глиной, - в квартиру это, увы, не вмещалось. Разумеется, соседи протестовали.
Когда Маленький Фуад и Октай приходили к ним в гости, Солмаз-ханум вытирала испачканные гипсом и глиной руки о передник, но и после этого руки им не подавала, говорила: «Извините, могу испачкать»
И было непонятно, зачем тогда она всякий раз вытирает руки?
Большой Фуад показывал им различные альбомы, давал читать домой редкие книги. Разумеется, альбомы и книги имели отношение к архитектуре. Давал с условием: «Непременно вернуть!» А случалось, он доставал откуда-то из верхнего ящика шифоньера бутылку коньяка, и они выпивали по рюмке-другой.
В доме Салахлы всегда звучала музыка. Патефон ставили на стул в проеме двери из одной комнаты в другую, так, чтобы обоим, и мужу и жене, было хорошо слышно. Супруги любили Баха, Моцарта. Любили старых певцов - Джаббара Карьягды, Сеида Шушинского, Зюльфи - эти пластинки достались им от отца Солмаз-ханум шушинца Салимбека.
Фуад Салахлы «домашний» сильно отличался от Фуада Салахлы «институтского», от того блестящего оратора и полемиста, каким он представал перед студентами на лекциях. В домашней обстановке это был, как правило, молчаливый, немногословный, грустновато-ласковый человек. Правда, иногда (не очень часто) под действием музыки и коньяка Большой Фуад возбуждался, становился говорливым и артистичным. И тогда (опять же откуда-то из шифоньера) извлекались рулоны «александрийской бумаги» - его проекты, чертежи зданий, сделанные еще до войны и навеки похороненные во тьме этого домашнего склепа, как не похожи были дома на этих листах на здания, которые строились в те годы! Даже сейчас, спустя столько лет, он, Фуад, Маленький Фуад, часто вспоминает те проекты Фуада Большого, особенно его проект «Музея-аквариума Каспия», вспоминает его так никогда и не построенные здания, комплексы, иногда даже видит их во сне, и думает, убежден, что многие из них даже сейчас могли бы стать украшением любого города, разумеется, надо заново сделать инженерные расчеты, учесть новые строительные материалы, новые методы строительства... Но кто будет этим заниматься? Особенно теперь, когда Фуада Салахлы нет. Сам он при жизни не «снисходил» до «устройства», «проталкивания» своих проектов. Случалось, разговор заходил о Шовкю, так как Шовкю и в тот период (впрочем, как и во все другие) был одним из самых знаменитых архитекторов, чьи проекты неизменно имели «зеленую улицу».
Большой Фуад и Шовкю дружили в юности. Вместе учились в Ленинграде, жили в одной комнате в общежитии, делили, как говорится, по-братски и радости, и лишения студенческой жизни. Потом их пути разошлись, а в тот период, то есть в пятидесятые годы, они стали непримиримыми врагами. Так, по крайней мере, говорили в институте. Говорили: «Терпеть не могут друг друга». На лекциях Фуад Салахлы никогда не упоминал имени Шовкю. Но у себя дома, в разговорах с Октаем и Маленьким Фуадом, иногда облегчал свое сердце. Однажды сказал им: «Шовкю - талантливый человек, это несомненно. Самое ужасное то, что он все хорошо понимает, отлично видит, что у нас в архитектуре плохо, что хорошо, как надо и как не надо, и, видя это, тем не менее изменяет хорошему, потворствует плохому и сам творит это плохое. Шовкю - конъюнктурщик! Мухлевщик! Передергиватель карт!»
«Мухлевщик Шовкю». Никогда до этого Фуад Салахлы не был столь резок, говоря с ними о Шовкю. Потом вдруг прошел слух, будто Фуад Салахлы завидует Шовкю и потому, мол, везде нападает на него заглазно. В институте болтали всякий вздор. Однако тот свой злополучный доклад, прочитанный на заседании НСО, он, Маленький Фуад, написал отнюдь не по наущению Большого Фуада. Никоим образом! Конечно, у каждого молодого человека есть свой кумир, свой бог. Велико было влияние дружбы с Салахлы, его альбомов, книг, разговоров на формирование Маленького Фуада как архитектора, на формирование его вкуса; и этот сложившийся в определенной атмосфере вкус не мог примириться со стилем строившихся в те годы в Баку зданий, похожих на причудливые, затейливые торты. Именно об этом Маленький Фуад сказал в своем докладе на заседании НСО, покритиковав некоторые архитектурные работы Шовкю Шафизаде под гром рукоплесканий собравшихся студентов. Фуад Салахлы впервые услышал, доклад Маленького Фуада там, на заседании НСО.
До этого он ничего не знал, но дело так повернули и раздули!..
Декан Зюльфугаров был земляком Курбана-киши, оба были из одного села. Испокон веку их отцы и деды жили по соседству. Несколько раз он был у них в гостях, пил чай, заваренный Черкез-арвад, нахваливая: «Ах, какой цвет! Ах, аромат! Пах-пах!» Встречая Маленького Фуада, декан Зюльфугаров говорил: «А, землячок!», справлялся об отце. «Как там мой друг Курбан? Здоров? - и непременно добавлял: - Смотри, Фуад, детка, береги отца, редкой души человек». Как бы он ни был занят, при встрече с Фуадом всегда улыбается. У Зюльфугарова были изъеденные кариесом зубы и больные десны, которые постоянно кровоточили. Не очень-то приятное зрелище: желтые зубы в розовато-алых пузырьках слюны. Да, с Фуадом Зюльфугаров был неизменно приветлив. «А, молодой человек! Землячок! В чем дело? Что случилось? Почему мы такие хмурые? Сын такого человека должен ходить с высоко поднятой головой. А-а, ясно, ясно... перезанимался, бедняга! Говорят, прекрасную курсовую работу написал? Вот что, земляк, давай пошлем тебя в Тбилиси - на студенческую конференцию, а? Поедешь?»
Спустя два дня после доклада в НСО Фуада вызвали в деканат. Прямо с лекции. Пришла секретарша декана, извинилась перед лектором, сказала:
- Мехтиева просят срочно зайти к товарищу Зюльфугарову! Он ждет его.
Фуад не узнал декана. Всегда приветливое, улыбчивое лицо Зюльфугарова сейчас походило на свирепую морду бульдога. Он долго молча и зло, даже с ненавистью какой-то, смотрел на Фуада, наконец выдавил из себя:
- Мехтиев!.. - Не «Фуад, детка», не «землячок», не «молодой человек», именно - «Мехтиев». - Что это за доклад вы сделали?! - «Сделали», «вы». На миг Фуаду показалось, что Зюльфугаров обращается не к нему. Он никогда ему не говорил «вы». - Соображаете, что вы натворили, Мехтиев?
В комнате были еще люди, - может, Зюльфугаров поэтому так разговаривал с ним? Как бы там ни было, Фуад впервые в жизни видел, что лицо человека может неузнаваемо измениться. Действительно, когда посторонние ушли и они остались вдвоем, словарный состав языка декана стал несколько иным, чего нельзя было, однако, сказать о выражении его лица,
- Эй ты, пигмей несчастный! Ты что натворил?! Что ты сделал, дурак? На кого поднял руку? На Шовкю Шафизаде?! Осел безмозглый! Он что ровня тебе?! Товарищ твой?! Ах ты, воробей недоделанный! Тебе, коротышке, только и нападать на таких великанов, как Шовкю Шафизаде! Соображаешь хоть что-нибудь?! Да ты знаешь, кто такой Шовкю Шафизаде?! Знаешь ли ты, какие люди пользуются его услугами? - Эту фразу Зюльфугаров произнес понизив голос. - Вот ты... пыжишься, пыхтишь, тоже хочешь стать архитектором. Ну, допустим, стал. Допустим. Но и тогда ты все равно только маленькая мошка рядом с Шовкю Шафизаде! Он - птица Рух! Никто никогда даже не заметит тебя в его тени! Ты знаешь, кто он есть в нашей области? И аллах, и пророк Мухаммед, и все двенадцать священных имамов - в одном лице! Заруби это себе на носу! Шовкю Шафизаде может скрутить в бараний рог каждого из нас и сунуть себе в карман! Захочет - поднимет до небес, захочет - с грязью смешает. Понял?!
В этот момент в комнату вошел секретарь парткома, и Зюльфугаров опять заговорил другим тоном:
- Нет, мы этого дела так не оставим. Нельзя его так оставлять! Вы должны понести должное наказание, Мехтиев! А то, что это будет, если каждый начнет нести всякую ересь о наших почтенных, уважаемых мастерах?!
Фуад был ошеломлен. Еще никто никогда в жизни не оскорблял его подобным образом. Это был предел унижения.
Дело Фуада обсуждалось на внеочередном заседании НСО (с участием Зюльфугарова), затем на комсомольском собрании. Его исключили из комсомола, был поднят вопрос об исключении его из института. Окончательное решение вопроса отложили до возвращения из командировки ректора.
Фуад навсегда запомнил; некоторые товарищи-студенты, которые громче всех аплодировали его докладу, теперь при встрече делали вид, будто не замечают его. Избегали его и многие преподаватели. Пожалуй, это было для него самым серьезным испытанием в жизни, - потом он часто думал об этом. Ни до, ни после этого с ним не случалось ничего Подобного. Рушились, казалось бы, незыблемые идеалы - вера в друзей. В правду! Как он не спятил с ума в те дни?
Спасибо Асе - как могла, морально поддерживала его. Была с ним рядом в самые тяжелые минуты, не давала окончательно пасть духом. Он как казни ждал приезда ректора, и его единственным утешением было сочувствие Аси, ее бесхитростный, искренний лепет:
- Я ходила в мечеть, Фуадик, раздала нищим деньги... Увидишь, все будет хорошо. Я дала обет...
На следующий день после возвращения ректора из командировки его опять вызвали с лекции. На этот раз повели к ректору.
В светлом просторном кабинете кроме ректора находились еще двое - декан Зюльфугаров и незнакомый Фуаду мужчина, у которого были седоватые волосы и седоватые же усы, умные, проницательные глаза.
И на этот раз Фуад подивился способности Зюльфугарова перевоплощаться. Важный, самоуверенный индюк, каким его знали на факультете, сейчас превратился в робкого замухрышку цыпленка: на губах - дурашливая, бессмысленная улыбка, глаза бегают - с ректора на седоусого, с седоусого на ректора, туда-сюда, туда-сюда; он то и дело потирал руки, словно ему было холодно.
Ректор смерил Фуада взглядом:
- Так вот он каков - дракон! Дракон, прямо-таки, черт возьми!
Все трое засмеялись. Громче всех - Зюльфугаров.
Фуад покраснел как рак, смутился. Подумал: «Издеваются над моим маленьким ростом». Идя сюда, он твердо решил: «Умирать - так с музыкой!» Решил, что будет вести себя смело и независимо, скажет то, что думает. «Выгнать решили - пусть выгоняют! Плевать!»
«Дракон... Я - дракон?» Он должен достойно ответить на это. Но не успел. Седоусый сказал:
- Детка, ты отзанимался уже? Все? Конец?
Фуад подумал, незнакомец дает ему понять, что вообще пришел конец его учебе в этом институте. Значит, исключили? Напрасно, выходит, Ася ходила в мечеть, тратила деньги, давала обет. Не помогло. Почувствовал, как лоб его покрылся холодной испариной.
И вдруг, забыв, что он собрался держать себя с достоинством, смело резать правду-матку в глаза, выдавил из себя дрожащим голосом, почти с мольбой:
- Нет, нет... я хочу заниматься и дальше... Я хочу учиться в институте...
Незнакомец спокойно разъяснил:
- Детка, я имею в виду сегодня. Ты освободился уже?
- У них еще одна двухчасовка, - быстро вставил Зюльфугаров.
Седоусый тяжело посмотрел на него. Снова перевел взгляд на Фуада.
- Я думаю, декан позволит тебе... Хочу, чтобы ты поехал со мной.
- Конечно, конечно, - подобострастно заулыбался Зюльфугаров. - О чем может быть речь?!
Седоусый пожал ректору руку. Зюльфугарову едва кивнул и, сделав Фуаду знак следовать за ним, вышел из кабинета.
На улице перед институтом седоусого ждала черного цвета машина марки «ЗИМ». Он сел впереди, рядом с шофером, жестом предложил Фуаду сесть на заднее сиденье. Машина тронулась. Седоусый упорно молчал. Лишь когда водитель притормозил у высокого, очень несуразного, по мнению Фуада, дома (Фуад знал, что этот дом строился по проекту Шовкю Шафизаде), сказал негромко:
- Вот мы и приехали. Пошли.
- Куда? - спросил Фуад, когда они вышли из машины.
- Ко мне домой. Приглашаю тебя к себе в гости. Или ты не узнал меня? Я - Шовкю Шафизаде. - И, весело, озорно сверкнув умными глазами, добавил: - Тот самый, кому так досталось от тебя!
В тот день Фуад впервые перешагнул порог их дома, впервые отведал кизилового варенья Бильгейс-ханум, впервые увидел Румийю. Но главное - в тот день он узнал Шовкю.
Когда Бильгейс-ханум подала чай, Шовкю спросил:
- Может, ты голоден? Сейчас мы попросим хозяйку и она нам...
- Спасибо, я недавно обедал, - соврал Фуад. Бильгейс-ханум вышла из гостиной. Они остались вдвоем. Шовкю не спеша, явно наслаждаясь хорошо заваренным чаем, делал глоток за глотком.
- Об этой истории я услышал только сегодня. Совершенно случайно. То есть узнал, что тебя немного обидели. Я тотчас сел в машину и поехал в институт. Думаю, что этот парень там натворил? Из-за чего весь сыр-бор? Попросил - мне принесли твой доклад. Я прочел его и сказал ректору, таких студентов не наказывать надо, а поощрять, награждать. Сказал; это написано талантливым, умным, грамотным человеком с современным вкусом. Говорю: что, или у нас много таких? С какой стати, говорю, мы и нашу молодежь будем бить дубинкой по голове? Нет, говорю, у этого Фуада Мехтиева светлая голова. Ваш ректор - умный парень, все понял. Будь он в Баку, не допустил бы ничего подобного. Ну а пешки, сам понимаешь, рады стараться. Этот ваш декан... как его?.. На физиономии написано - подхалим. Опасные люди, учти, детка! На будущее учти. Такие утопят кого угодно в стакане воды. Я знаю их как облупленных. Пей чай, остывает.
Фуад слушал и ушам своим не верил. Он был словно во сне. Сидел как истукан, не мог слова сказать от смущения.
Шовкю продолжал:
- Фуад, детка, я двумя руками подписываюсь под каждой мыслью, под каждой фразой твоего доклада. Ты немного пощипал, покритиковал меня - правильно сделал. Молодец! Весьма уместно и своевременно. Наша партия осуждает культ личности. Виз дэ бурада, понимаешь ли, маленький культ в области архитектуры ярадырыг! - Эту фразу он произнес, мешая азербайджанские и русские слова. - Да, да, это тоже культ: нельзя, видите ли, критиковать Шовкю Шафизаде! Почему, спрашивается? Или он - аллах, пророк? Полностью застрахован от ошибок? Фуад, детка, у меня нет сыновей, есть одна-единственная дочь... Так вот, клянусь тебе ею, я еще никому не говорил того, что скажу сейчас тебе: мне стыдно за девяносто процентов того, что построено по моим проектам.
- Ну, зачем вы так говорите? - вставил Фуад. - А ваша фабрика в Арменикенде?..
Шовкю перебил его:
- Да, от нее я не отрекаюсь, Я построил эту фабрику в тридцатые годы. Был тогда период конструктивизма. И еще - школа в Баилове. Помнишь? И все! Остальное - так, ерунда. Возьми хотя бы этот дом, вот этот, где мы живем. Клянусь тебе, милый, будь у меня возможность, я бы заложил под него динамит и - парт! - взорвал бы к чертовой матери. А что сделаешь?.. Таковы были требования, установки, таков был вкус у некоторых. Мы были вынуждены. Нам говорили: вокзал своим великолепием должен оставить в тени султанские дворцы! И мы строили. Ты думаешь, мы не понимали? Думаешь, мы не знали, что людям нужны не нарядные, кричащие фасады, не декоративные колонны, не величественные своды и коридоры, где можно заблудиться, а простые, компактные, удобные дома, как можно больше домов, максимум простой добротной жилплощади?! Еще гениальный Корбюзье сказал, что дом - это машина для производства жизни, так примерно... Максимум служить людям - вот что главное в доме! Мы должны стараться, чтобы эта машина была исправной и отлаженной, чтобы каждая ее деталь была на своем месте! Ничего лишнего! Никаких внешних украшений! Эстетическая форма - да! Но... не ослепительное бессмысленное великолепие ради великолепия! Иначе когда же мы решим жилищную проблему?! - Шовкю помолчал, затем продолжал: - Ничего, сейчас многое должно измениться. Я только что вернулся из Москвы. Ожидаются большие перемены. Подготавливаются серьезные мероприятия. Кое-кому будет дан хороший урок, в том числе и некоторым знаменитым архитекторам. Пока это строго между нами, но кое у кого отберут даже Сталинские премии, это я точно знаю. Ничего, пусть... Это пойдет только на пользу нашей архитектуре. И ты увидишь, сынок, что у старого Шовкю остался еще порох в пороховницах! Наверное, у тебя есть единомышленники среди твоих товарищей-студентов, прошу тебя, передай им, пусть оценивают деятельность Шовкю Шафизаде не по прошлым работам, а по тому, что он сделает в будущем. Считайте, я ничего еще не сделал!
Фуад многому научился у Шовкю, многое усвоил и перенял от него более чем за двадцать лет общения, но самое главное, пожалуй, среди усвоенного было умение жить без «вчера», жить так, будто вчерашнего дня вовсе не было и ты начинаешь все только сегодня - с утра.
В памяти Фуада от той их первой встречи осталась еще одна деталь - лауреатская медаль на груди Шовкю висела неправильно (очевидно, простая случайность): обратной стороной - наружу, лицевой - внутрь, к пиджаку, в те времена на стене гостиной уже красовался ковер с портретом хозяина дома и цифрой «50»; так вот, на ковре Шовкю был изображен тоже с лауреатской медалью, однако там все было в порядке: профиль на медали был виден четко.
Затем они перешли в кабинет Шовкю, огромный, залитый солнечным светом, на полу - ковры. Все четыре стены до самого потолка - в полках с книгами. Библиотека Фуада Салахлы, образно говоря, бледнела в сравнении с этим царством редчайших книг, толстых фолиантов, альбомов репродукций, представлявших творчество Корбюзье, Райта, Мис Ван дер Рое, Гроппиуса, Жолтовского и других великих зодчих и теоретиков зодчества. Здесь Фуад увидел фотопортреты, книги, альбомы виднейших русских, армянских, грузинских, эстонских и прочих архитекторов - с их почтительными дарственными надписями хозяину дома. Шовкю, не меньше чем Фуад Салахлы, был в курсе проблем современной мировой архитектуры, знал ее течения, хорошо представлял себе ее возможности и говорил обо всем этом не хуже Большого Фуада.
- Фуад, детка, - сказал он, - повторяю, в архитектурной жизни ожидаются большие перемены. А у меня есть обширные планы на будущее. Мне нужны помощники. Одного я обрел сегодня, это - ты. Кого можно привлечь еще? Кого ты мог бы порекомендовать из своих товарищей-студентов, близких нам по духу, думающих так же, как ты и я? Кто мог бы работать с нами?
Фуад назвал Октая и еще нескольких ребят.
- А из институтских педагогов, преподавателей? Я плохо знаю их, но думаю, и среди них тоже есть близкие нам с тобой по духу, по мировоззрению - люди нашего с тобой вкуса. Наверное, когда ты готовил свой доклад для НСО, ты с кем-то советовался, кто-то воодушевлял тебя, направлял твою мысль, ведь так?
- Из институтских преподавателей самый близкий нам - Фуад Салахлы, - ответил Фуад.
Шовкю раздумчиво улыбнулся, словно вспомнил нечто приятное и далекое:
- Фуад - грамотный архитектор, но... - Он сделал небольшую паузу, докончил: - Как говорят русские, он - неудачник. Фуад Салахлы никогда не чувствовал пульса времени.
Бильгейс-ханум опять принесла им чай. Шовкю продолжал:
- И еще, Фуад, детка, хочу сказать тебе одну вещь. Это - очень серьезно, не забывай этого никогда. Конечно, все - между нами. Этот ваш декан!.. Как его?.. Ну фамилия?.. - Он прищелкнул пальцами.
- Зюльфугаров, - подсказал Фуад.
- Да, да, Зюльфугаров. Есть такая порода людей! Так вот, с одним таким Зюльфугаровым не справятся сто таких, как Фуад Салахлы, но один Шовкю Шафизаде превратит в лепешку, раздавит сотни Зюльфугаровых! - Эти слова Шовкю произнес энергично, в них прозвучала откровенная гордость за себя, однако тут же понял: получается, вроде бы он хвастает; сменил интонацию, добавил, понизив голос, доверительно, мягко: - Все это я говорю тебе как сыну, Фуад. Надо быть сильным, детка, сильным! Мой покойный отец любил говорить: хочешь быть горой - опирайся на гору.
Когда Фуад уходил от Шовкю, был уже вечер, часов шесть.
На другой день в институте Зюльфугаров подошел к нему. Лицо его сияло.
- А, землячок! Поздравляю, поздравляю! Вышел сухим из воды! Рад, очень рад за тебя, клянусь твоей жизнью! Но запомни, земляк: осторожность украшает джигита. Как там отец, брат мой Курбан?
Фуад на всю жизнь запомнил все, что Зюльфугаров говорил ему в тот день.
Год назад Зюльфугаров, уже пенсионер, пришел к нему на прием с какой-то пустяковой просьбой. Фуад встретил его предельно обходительно, однако упорно говорил старику «ты», то и дело вставляя «земляк», «землячок», раз даже бросил; «Ай, безбожник!» Фуаду было так же просто исполнить то, о чем просил его Зюльфугаров, как, скажем, выпить стакан воды, но он сказал;
- Клянусь твоей жизнью, земляк, ты задал мне трудную задачу. Буду стараться, приложу все усилия, исключительно ради тебя, землячок, однако шансов у тебя маловато, вряд ли что получится.
Он проводил сконфуженного, стушевавшегося, исходящего потом, красного как рак Зюльфугарова до двери кабинета. Когда тот был уже за порогом, не удержался, сказал:
- Запомни, земляк: осторожность украшает джигита!
А тогда в институте все и вправду закончилось благополучно. Ася говорила:
- Аллах услышал мои молитвы, проявил милость.
Ася сдержала свой обет: раздала нищим возле мечети ползарплаты. А что она получала-то, господи!.. Дурочка Ася!.. Его восстановили в комсомоле. Те, кто сторонился его, снова стали приветливыми и ласковыми.
Но у Большого Фуада, у Фуада Салахлы, случилась неприятность: спустя месяц его уволили из института «за пропаганду среди студентов вредных идей, пренебрежительное, нигилистическое отношение к современной национальной архитектуре и преклонение перед конструктивизмом и архитектурой Запада».
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Фуад посмотрел на часы и прервал Мир-Исмаила:
- Так, мне надо в аэропорт. Закругляйся, Мир-Исмаил.
Мир-Исмаил понимающе кивнул:
- В сущности, я уже...
- Хорошо, товарищи, тогда все. Можете идти. Все вышли. Фуад вызвал Нелли:
- Позвоните, пожалуйста, в гараж, вызовите машину.
- Хорошо, Фуад Курбанович, сейчас, - пропела Нелли сочным, прекрасным и в то же время безнадежно холодным голосом. - Но там вас ждут, - кивок в сторону приемной. - Товарищ говорит, вы сами назначили ему время.
- Кто такой? У меня же нет ни минуты, я спешу.
- Это Октай Мурадов.
- Ах, Октай! - Фуад думал несколько секунд, затем махнул рукой. - Хорошо, пусть войдет.
В кабинет вошел Октай.
- Я вижу, у тебя все по-прежнему - собрания, совещания, заседания. Вереницы, караваны заседаний!
- И не говори, Октай. Действительно, вереницы заседаний - одно за другим. Здравствуй! - Фуад встал, протянул ему руку. - Присаживайся. Эх, давно хочу повидать тебя, но не так, а чтобы обстоятельно - сесть, поговорить по душам, посоветоваться. Нет времени. Но о встрече мечтаю, проклятый цейтнот!
- Раз мечтаешь, значит, когда-нибудь увидимся- сядем, поговорим. - Октай усмехнулся. - С самим собой хоть встречаешься? Помнишь разговор?
- Вот смотри. - Фуад показал блокнот. - Ежедневно делаю пометку: встреча с самим собой. Наверно, и я понемногу чокаюсь.
- Пока не откажешься от бесконечных заседаний, встреча с самим собой не состоится. Одно исключает другое.
- Не скажи, Октай. Я вот, например, провожу заседание, люди говорят, а я не слышу их. У меня ежедневно бывает сто заседаний с самим собой, там, в душе. Внутренний голос не смолкает. А вот сосредоточиться, подытожить, сделать выводы, принять решение - не удается. Разумеется, не о работе говорю, в делах у меня полный порядок. Понимаешь, о чем я?
Октай кивнул.
Зазвонил телефон. Фуад поднял трубку.
- Да, слушаю... Нет, в два часа... Да... Похороны в четыре. Хорошо. - Положил трубку. В этот момент зазвонил другой телефон. Он сказал Октаю: - Ты видишь? И так - весь день. - Взял трубку: - Да, слушаю, товарищ Садыков... Хорошо, пришлем. - Положил трубку, сам набрал номер: - Мюрсал, пошлите справку в трест. На имя Садыкова... Не завтра - сегодня! Сколько раз можно говорить?! - И, не слушая ответа, дал отбой.
Октай сказал:
- Знаешь, Фуад, я много думал о природе активности такого типа людей, как ты. И я понял ее. Просто вы хотите убежать от самих себя.
Фуад нахмурился:
- Ты шел сюда, чтобы сообщить мне эту глубокую мысль? - И тотчас взял себя в руки. Нет, он не должен так разговаривать: раздражительность, обидчивость, злоречивость - признаки слабости, невезения в жизни; язвить может Октай, у него же, у Фуада, нет на это права: человек, руководящий людьми, должен уметь терпеть их недовольство, зависть, гнев, злобу, должен уметь почувствовать себя в их шкуре, дабы понять, что их гнетет и волнует, разгадать их самые сокровенные мысли и чувства, понять, разгадать и... нейтрализовать, найти выход из любого положения. Сказал: - Извини, Октай, я не хотел тебя обидеть.
Октай улыбнулся.
- И ты на меня не обижайся, Фуад. Конечно, это долгий разговор. Как-нибудь, иншаллах, выберешь время, и мы поговорим с тобой на эту тему!
Фуад смотрел на Октая - виски совсем поседели: «Бедняга, сильно сдал. Или это смерть Фуада Салахлы так подействовала на него?»
- Я пришел к тебе по другому делу, - продолжал Октай. - Ты же знаешь, сегодня мы хороним Фуада.
- Знаю. - «Мы хороним». Не стал говорить, что должен выступить с прощальным словом на траурном митинге. Октай тоже там будет, сам увидит. Печально вздохнул. - Бедный Фуад, жаль его...
Октай не поддержал эту тему, перебил:
- Мы хотели опубликовать в газетах соболезнование - я, Асаф, Султан и еще несколько человек, его бывшие студенты, товарищи по работе. В редакции не взяли, говорят, места нет. Ты не мог бы помочь?
- Помогу.
Фуад снял телефонную трубку, набрал номер, с кем-то связался, переговорил, поблагодарил. Сказал Октаю:
- Все улажено. В редакции ждут текст. Идите, давайте соболезнование. Что еще? Чем еще могу?..
- Большое спасибо. Я даже не думал, что это так просто. Мы вчера весь день бились и сегодня - с утра, ничего не получилось. Ты сделал для нас большое дело! - Он встал.
Фуад жестом руки удержал его:
- Погоди, сядь. У меня есть еще несколько минут, успею встретить немецких братьев. Значит, даете соболезнование?.. Ты мне скажи, кто там еще? Ты, Султан, Асаф?..
- Джахангир и еще два товарища, ты их не знаешь.
- Впишите и меня.
Октай как-то растерялся.
- Но ведь ты!.. - Он умолк, подыскивая слова. Продолжил: - Ты же официальное лицо.
- Что с того? Да и вы ведь не будете писать полностью титулы, имена, фамилии. Октай, Султан, Асаф, Джахангир, Фуад... Кто знает, какой Фуад?
- Хорошо, пожалуйста... мы напишем... - без энтузиазма сказал Октай. - Только зачем это тебе? Да... - Он словно вспомнил что-то: - К тому же твоя фамилия уже стоит под официальным некрологом.
- Ну и что ж? Официальный некролог - это официальный некролог, а соболезнование семье выражают близкие люди.
- Вот именно - близкие. - Октай был явно огорчен. Повторил: - Хорошо, пожалуйста, впишем твое имя, только не понимаю, для чего это тебе?
- То есть как это для чего? А вам для чего - тебе, Асафу, Султану? Конечно, бедному Фуаду Салахлы сейчас все равно... Но ведь и я тоже был его студентом.
- Верно, был.
Октай произнес эту фразу многозначительно, сделав ударение на слове «был».
Фуад почувствовал, как кровь запульсировала у него в висках. Тема, которой они неожиданно коснулись, была неприятна ему, но он решил: «Поставлю все точки над «и» - раз и навсегда. Сейчас!»
- А в чем дело, Октай? - сказал он. - Кажется, тебе не по душе моя кандидатура? Кажется, вы не считаете меня достойным вашего дружного коллектива, а? Сейчас, наверное, думаешь: «Вот не повезло! Зачем, - думаешь, - обратились за помощью к этому Фуаду Мехтиеву? Зачем связались? Кто бы мог знать, что он начнет навязывать нам свое имя, свое соседство в этом соболезновании?» И теперь получается так: отказать мне вроде бы неудобно, но и видеть мое имя среди своих - вас не устраивает. Допустим, другие знать не будут, но ведь вы-то знаете, что за Фуад. Я это!
- Что с тобой, Фуад? Чепуху какую-то несешь.
- Нет, почему же? Иногда я люблю говорить откровенно. Часто мне просто недосуг объясниться по душам, нет возможности, нет времени. В сущности, и сейчас тоже... Но... как говорят русские, ради спортивного интереса... Мне любопытно: значит, когда надо помочь с публикацией соболезнования, Фуад Мехтиев хорош, а когда речь заходит о его имени рядом с вашими - здесь он недостоин?
- Ну вот, сделал доброе дело - и теперь начались попреки, да?
- Вовсе не попреки. Просто я вижу, чувствую... Так получается...
- Хорошо... - В голосе Октая прозвучала решимость. - Раз ты хочешь говорить откровенно, то и я буду откровенен с тобой. Дело не в том, достоин ты или недостоин нашего списка. Сам понимаешь, это ерунда. Дело в том, что твое имя под соболезнованием жене Фуада Салахлы будет... как бы это сказать... словом, оно будет неуместно.
- Почему?
- Сам знаешь, почему. Ты ведь не забыл ту историю?
- Ага, вот в чем дело?! Это-то я и хотел знать. Но с тех пор прошло более двадцати лет. Даже самое тяжкое преступление прощается за давностью лет. А вы, ты и твои друзья, до сих пор носите в своих сердцах неприязнь ко мне, злобу! Между тем я не совершил никакого преступления. Да, покойный Фуад Салахлы до конца своих дней не помирился со мной, так и унес с собой недоброе чувство ко мне. Но я всегда уважал его, чту и буду чтить память о нем. Ты - мой школьный товарищ, Октай, скажи: неужели ты и в самом деле веришь, будто Салахлы уволили из института из-за меня?
- Не знаю, Фуад... Но как бы там ни было, тогда все думали, что это ты продал его Шовкю.
- Тогда мне даже во сне не снилось, что я породнюсь с Шовкю. Верно, он восстановил меня в комсомоле, не дал исключить из института. Кстати, а где был ты, когда меня исключали из комсомола? Что-то ты не попадался мне тогда на глаза, как и Фуад Салахлы...
- Неправду говоришь! Фуад Салахлы в те дни из кожи лез, с ног сбился, чтобы помочь тебе. К кому он только не обращался – и в министерство, и выше! Что поделаешь, если он не смог. Это дело было под силу лишь Шовкю и таким, как он. Что же касается меня, то здесь память изменяет тебе. Я ведь в те годы не был членом комсомола: мой отец тогда еще не был реабилитирован.
- Ладно, Октай, что было - то прошло. Только давай раз и навсегда проясним этот вопрос. Запомни: я никогда никого никому не продавал! Да, тогда Щовкю пригласил меня к себе домой, он расспрашивал меня, и, кажется, я сказал ему, что Фуаду Салахлы в общих чертах была известна суть моего доклада на НСО. Но разве это была тайна? Разве Фуад Салахлы тогда или после того скрывал от кого-нибудь свое отношение к Шовкю. Все знали, что он терпеть его не может.
- Дело не в этом, Фуад. Дело совсем в другом. Ты ведь знаешь, как Салахлы относился к нам с тобой. Детей у него не было. Может, поэтому, а может, по другой причине, но он был для нас как родной отец, считал нас своими последователями. Тебя он любил даже больше, чем меня. Он был твердо уверен, что нам удастся сделать то, чего не смог сделать он, что мы с тобой реализуем его планы и проекты. Мы! И в первую очередь - ты, именно - ты! Так он думал. А ты... После того, как его уволили из института... Кто приложил к этому руку, как, каким образом это случилось, не знаю. Но после того, как его выгнали из института, ты ни разу не навестил его, не пришел к нему домой. Ты тогда сдружился с Шовкю. После того, как ты начал захаживать к Шовкю, Фуад Салахлы был забыт тобой. Словно ты никогда и не знал такого! Бедняга переживал, страдал из-за этого. Не мог понять, как человек может вдруг так измениться, все забыть - те наши разговоры, мечты, планы. Все забыть и так все растоптать! Помнишь, однажды мы засиделись у него чуть ли не до рассвета, и Солмаз-ханум поджарила нам картошку?.. Как мы на нее набросились! А помнишь, как мы праздновали день рождения Фуада Салахлы? На столе только чай с лимоном - и ничего больше. Денег - ни у них, ни у нас. Начали выворачивть карманы, наскребли - что у кого было, скинулись, как говорится. Едва хватило на бутылку. Пили водку, закусывали лимонными корками, извлекая их из чайных стаканов. Помнишь? - Октай говорил, перескакивая с одного на другое, но это не были бессвязные воспоминания, в его словах имелась своя железная логика, понятная Фуаду. - И вот в один прекрасный день ты все это зачеркнул, порвал. Сдружился с Шовкю! Ты стал его... - Октай запнулся, наступила напряженная пауза; если бы он сказал сейчас «стал его зятем», Фуад выгнал бы его из кабинета. Октай закончил: ...стал его человеком. - Опять умолк, задумался, затем продолжил: - У Большого Фуада были трудные дни. Трудные - не то слово. Когда его уволили из института...
- Уволили из института! Уволили из института! - повторил Фуад, копируя интонацию Октая. - Фуада Салахлы уволили из института! Не понимаю, что вы сделали из этого знамя?! Да, Фуада Салахлы уволили из института, а через восемь месяцев восстановили. И даже, если я не ошибаюсь, выплатили зарплату за то время, что он не работал.
Октай угрюмо кивнул:
- Нет, ты не ошибаешься. Но восемь месяцев - это двести сорок дней и, значит, - двести сорок ночей, Фуад. Двести сорок дней, двести сорок долгих, нескончаемых ночей, когда каждый час, каждая минута превращается в пытку.
Фуад усмехнулся:
- Браво, ты точно подсчитал. Месяцы быстренько превратил в дни. Не знаю, сколько тысяч часов, сколько миллионов минут составляют двести сорок дней, но ведь это время в конце концов прошло и Фуад Салахлы снова вернулся в институт - на свое прежнее место.
- Потому что не сдался, боролся за правду и доказал свою правоту. Победил!
- Нет, извини, ошибаешься. Причины другие... Просто ему повезло. Вышло постановление партии о недостатках в области архитектуры, о нелепом украшательстве в зодческой практике. И Салахлы заявил, что он всю жизнь выступал против этого порочного стиля.
- Вот видишь, значит, истина все-таки торжествует.
- Торжествует. Именно поэтому ты должен знать, что совесть моя чиста перед памятью покойного Фуада Салахлы. Если хочешь знать, и совесть Шовкю тоже...
Октай перебил:
- Не надо, не говори этого, Фуад. Про тебя утверждать не могу, но вот Шовкю всю жизнь вредил Фуаду Салахлы. Он не дал ему стать архитектором-творцом, созидателем, практиком. Когда Фуад Салахлы занялся научной работой, Шовкю и здесь хотел помешать ему. Пытался опорочить, перечеркнуть его докторскую диссертацию, только не смог.
- Все это сплетни, Октай. Извини, тебе никак не подходит повторять их.
- Не обижайся, Фуад. Понимаю. Шовкю - твой тесть, отец Римы, однако я отвечаю за свои слова.
Фуад на мгновение испугался. Испугался, что Октай вдруг и в самом деле приведет достоверные факты, неопровержимые доказательства и это создаст для него новую моральную проблему. Есть ли у него время, возможность заниматься этими старыми дрязгами? Особенно сейчас, когда Фуада Салахлы нет уже в живых. Кому это нужно? Для чего?
- Ну хорошо, Октай, не будем препираться. Если не хотите - не пишите мое имя под соболезнованием. Может, так будет лучше. Вдруг Содмаз-ханум не понравится, ведь она, наверное, и Шовкю и меня считает врагами своего мужа.
На это Октай ничего не сказал, встал, молча попрощался и вышел.
В памяти Фуада ожила сцена, которая давно не вспоминалась ему, которую он забыл, вернее, хотел бы забыть, однако не смог забыть окончательно. Это было в тот день, когда Фуада Салахлы восстановили на работе. Он пришел в институт, стоял в коридоре, улыбался, к нему подходили студенты, преподаватели, поздравляли с победой, а он, Маленький Фуад, не мог осмелиться и подойти к Большому Фуаду. Восемь месяцев они не общались, не разговаривали. Почему, ну почему он не подошел к нему тогда? Почему не смог подойти? В чем он, Маленький Фуад, был виноват перед Большим Фуадом? Почему, ну почему он боялся, что Большой Фуад не подаст ему руки и его, Маленького Фуада, рука повиснет в воздухе?..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
- В аэропорт, Фуад-гардаш?
- Да, Касум, и как можно быстрее. Опаздываем. Через двадцать минут мы должны быть там.
- Будем.
Почему Октай так настроен против него? Не дает этого понять явно, но в каждом его слове, каждом жесте чувствуется: он терпеть не может Фуада. И он, и Султан, и Асаф... Румийя сказала бы сейчас: «Иначе и не может быть - завидуют»,
Что касается его, Фуада, он не хотел думать о друзьях студенческих лет столь категорично, гнал подобные мысли из головы.
Очевидно, все-таки Румийя права. Ведь сказано: «Избави нас, боже, от друзей, а с врагами мы справимся сами». В самом деле, с врагами все ясно: враг - это враг. Он не предаст, не изменит, не подведет. Врагу ты не доверяешь, поэтому его вероломство тебя не потрясет. Предавать, изменять, подводить, разочаровывать - привилегия друзей. Да и когда это Султан, Асаф, Джахангир были его друзьями? «Привет!» - «Привет!» Вот и все, что их связывало, связывает. И вообще - есть ли у него друзья? Октая в некотором роде еще можно так называть, хотя и эта дружба принадлежит прошлому двадцатилетней давности. Столько воды утекло с тех пор! Столько событий произошло! Они - Октай, Султан, Асаф, Джахангир - хотят быть вместе, без него, под соболезнованием жены Фуада Салахлы, - пожалуйста, но зачем эти неприятные намеки, выпады, уколы? Разве он заслужил их, дал повод? В чем он виноват перед ними? Может, только в том, что ни один из них - по той или иной причине - не сделал карьеры? Они вместе начинали, жили одной студенческой жизнью, вместе делали свои первые шаги. Как говорится, на старте у всех были равные шансы. Разве он виноват, что преуспел, а Октай и ему подобные так и остались позади, вместе со своими принципами, ухватившись за них обеими руками, с ними и только с ними?! Да и неизвестно еще, как бы они поступили, представься им возможность отказаться от этих принципов во имя солидного оклада, должности? Кто знает, остались бы они им верны или нет? «Мы не продаемся!» Может, потому, что нет покупателей, а, друзья? Принцип! Что такое принцип? Это работа, дело. Построенное здание - вот принцип. Заложенный жилой массив - принцип. Новая просторная, радующая глаз площадь там, где недавно стояли ветхие домишки, - принцип. Разумеется, они не могут простить Фуаду того, что след его навеки останется в этом городе: ведь он построил столько домов, проспектов, жилых районов! Каждый из них, наверное, думает в душе, что мог бы сделать все это гораздо лучше Фуада - спланировать кварталы, разбить улицы, построить дома. Однако же не сделал. И потому неудовлетворен, завидует. Наверняка они сплетничают, шушукаются у него за спиной: «Фуаду повезло, он породнился с Шовкю!» Пусть думают, плевать!..
Странно, почему он всегда мысленно спорит с Октаем, с Октаями, даже раздражается, сердится на них? Почему они так занимают его мысли? Почему ему кажется, что и Октай и его друзья относятся к нему с превосходством, свысока, не считают его достойным их доверия? Между тем, по логике вещей, все должно быть наоборот.
Как-то Октай сказал ему: «Фуад, ты думаешь, мы завидуем тебе?.. Поверь, нисколько не завидуем, клянусь!»
«Как говорится, на воре шапка горит, - размышлял Фуад. - Вот и прекрасно, что не завидуете. Еще лучше!
Молодцы! А почему не завидуете? Очень напрасно, что не завидуете. Надо бы завидовать! Шовкю говорит, что в искусстве, в творчестве нельзя жить и работать без некоторой зависти и ничто человеческое не должно быть чуждо художнику. В каждом мужчине, в каждой женщине должна жить эта способность - немного завидовать другому, другим. Разумеется, это чувство не должно брать верх над прочими, не должно отравлять мозг человека своей чрезмерностью. В характере человека, как соль в еде, в меру должна присутствовать и зависть. Да и не только зависть - чувство соперничества также, ревность к чужой славе, удачливости ближнего и так далее. Впрочем, дело не в словах, а в сущности, характере вопроса. «Мы не завидуем!» Что вы так гордитесь этим? Значит, в вас нет стремления к первенству, нет воли к победе, нет творческого азарта, упорства, порыва! Ваше утешение - утешение бессильных. Именно поэтому вы всегда будете оставаться в тени сильных мира сего... Ну ладно, успокойся, пожалей свои нервы - эти воображаемые споры всегда очень дорого обходятся тебе! В чем дело, что случилось, почему ты принимаешь все это к сердцу? Думать тебе больше не о чем? Есть у тебя пятнадцать - двадцать минут свободного времени в дороге, думай о чем-нибудь приятном, а ты забиваешь голову всякой чепухой. Развейся, посмотри по сторонам!»
- Как думаешь, Касум, успеем? Самолет прибывает через пятнадцать минут.
- Неужели сомневаетесь, Фуад-гардаш? А кого мы едем встречать?
- Иностранцев.
- Да, ребята в гараже говорили... Сказали, приезжают американские архитекторы из пятнадцати стран. Верно?
Фуад рассмеялся:
- Ах, Касум, Касум! Ну, ты и скажешь иногда! Как это можно - американские архитекторы из пятнадцати стран?! Американский архитектор может прилететь только из Америки. А эти архитекторы прилетают из демократической Германии.
- Извините меня, Фуад-гардаш, мы - народ неграмотный.
... А в ту их встречу Октай сказал ему... Как же это он выразился?..
Они проехали мимо дома, в котором жил Фуад. Дом был построен по проекту Шовкю. Шовкю тоже жил в этом доме, в том же подъезде двумя этажами выше. Они - на пятом, Шовкю - на седьмом. Раньше Фуад и Румийя жили на седьмом этаже, в четырехкомнатной квартире, а Шовкю с Бильгейс-ханум - на пятом, в пятикомнатной. После того, как Бильгейс-ханум умерла, Шовкю сказал:
- Зачем мне одному пять комнат! Да и вообще... как вхожу в пустую квартиру, сердце сжимается, все здесь напоминает Бильгейс.
В то время как раз родился Джейхун, семья увеличилась. Короче говоря, они перебрались в пятикомнатную квартиру Шовкю, а он - в их четырехкомнатную. Дом и в самом деле был прекрасный. Кто бы мог сказать, что эту коробку из стекла и бетона, строгой конструкции спроектировал архитектор, строивший в недалеком прошлом те самые безобразные дома-торты? Профессионализм Шовкю был выше всяких похвал.
Сколько же лет прошло с тех пор, как они поменялись квартирами? Это случилось в год, когда умерла Бельгейс-ханум и родился Джейхун. Какой кошмарный был год!.. Начался он с большой неприятности. Она и сыграла роковую роль в жизни Бильгейс-ханум. Бедная женщина так испугалась!.. В те годы Шовкю сам водил машину. После того случая ни разу не сел за руль.
В один из дней он и Бильгейс-ханум возвращались на машине с дачи. У поселка Бинагады Шовкю наехал на молодого человека. Бедняга сразу же умер. Бильгейс-ханум едва не сошла с ума. Шовкю действовал спокойно, хладнокровно. Он привез Бильгейс-ханум домой, позвонил Фуаду, сказал:
- Ничего не говори Румийе, она в положении, ты понимаешь, ей нельзя волноваться. Сам приезжай, побудешь два-три часа с Бильгейс. По возможности успокой ее... Постарайся, пожалуйста. У меня срочное дело, я должен уехать из дома.
Те два часа, которые Фуад провел возле Бильгейс-ханум, были самыми кошмарными в его жизни. Теща без конца кричала, теряла сознание. А он не мог вызвать «скорую помощь» - Шовкю распорядился: «Никто ничего не должен знать!» Он пытался заменить врача, капал валерьянку на кусочек сахара, совал его в рот Бильгейс-ханум, окроплял водой ее лицо, просил:
- Пожалуйста, успокойтесь, ну, успокойтесь же! Всe обойдется. Что могут сделать Шовкю Джамаловичу?
Когда сознание возвращалось к Билъгейс-ханум, она, как безумная, твердила только одно слово: «Часы, часы, часы...» Затем опять начиналась истерика, и опять - обморок. Потом Фуад узнал, что у парня, попавшего под машину, на руке были часы, от удара их сорвало с запястья, и они каким-то образом оказались вдавленными в левую щеку парня. Бильгейс-ханум видела все это: окровавленное смятое лицо, застывший взгляд и... часы на щеке мертвеца.
Через два часа Шовкю вернулся домой. Глаза его ввалились, щетина на подбородке неестественным образом отросла и словно бы стала совсем седой. Или это только показалось Фуаду?
Шовкю сказал жене:
- Ну, успокойся, Бильгейс, успокойся, все будет хорошо. Виноват пострадавший. Оказывается, он был сильно пьян, едва передвигал ноги, оступился и попал под нашу машину.
Шовкю оказал семье погибшего большую материальную помощь... Короче говоря, дело замяли. Не было никаких сплетен, никаких разговоров. Многие из знакомых Шовкю до сих пор ничего не знают об этом происшествии. Но месяц спустя Бильгейс-ханум умерла от инсульта. Боже, какие это были ужасные дни! Румийя ходила на последних месяцах беременности. Она рыдала, обхватив руками гроб с телом матери. Живот мешал ей. Черкез-арвад, мать Фуада, подошла к ней, хотела успокоить, оторвать от гроба, обняла ее. Эта сцена до сих пор перед глазами Фуада... Было много народу. Румийя резко сбросила со своих плеч руки Черкез-арвад, грубо сказала: «Отстаньте от меня, пожалуйста!» Ясно, она не владела собой, и все-таки...
Черкез-арвад молча проглотила обиду, отошла в сторонку. С кладбища близкие знакомые и родственники поехали к Шовкю - помянуть усопшую. Черкез-арвад прошла на кухню, хотела помочь; гостей следовало напоить чаем. Улучив момент, приблизилась к невестке, стала утешать:
- Доченька, не убивайся, пожалей себя, пожилые уходят, молодые должны жить. У тебя в животе ребенок...
Румийя, не дав ей закончить фразу, демонстративно отвернулась и громко заговорила с кем-то из гостей. Ночью сказала Фуаду:
- Передай своей матери, мне не нужны ее утешения! Без того тошно... - В глазах Румийи было столько скорби, что Фуад не смог ничего возразить. - И в хозяйские дела пусть не лезет. Есть помощницы, без нее заварят чай, подадут гостям.
Уже потом, спустя некоторое время, Фуад заговорил об этом с Шовкю. Тесть так объяснил:
- Наверное, Румийе было тяжело видеть в руках другого человека стаканы и блюдца, которые совсем недавно ставила на стол ее мать. Соседки, посторонние женщины - другое дело... Но когда посуду Бильгейс трогала близкая родственница, твоя мать Черкез-баджи, ей делалось не по себе.
Фуад, конечно, ничего не сказал матери в тот день. Черкез-арвад сама все хорошо понимала. Повела себя как посторонний человек, не стала ни во что вмешиваться. Когда собрались на третий день, пришла. И на седьмой - пришла. А на сороковой день - приболела, не смогла прийти. В годовщину кончины Бильгейс-ханум тоже пришла. И все! С тех пор она ни разу не была у них в доме. Вначале Фуад как-то не обращал на это внимания. Его родители и при жизни Бильгейс-ханум редко приходили к ним, разве что на семейные торжества. Румийя же вообще за все годы их совместной жизни была в доме его родителей три-четыре раза. Шовкю и Бильгейс были у них, кажется, всего лишь один раз - в день свадьбы Фуада и Румийи.
Спустя месяц после того, как отметили годовщину смерти Бильгейс-ханум, праздновали день рождения Первиза. Курбан-киши и Черкез-арвад не пришли. Днем Черкез ходила в школу, где учился внук, поздравила его там, принесла ему подарок. В день, когда отмечали год со дня рождения Джейхуна, Курбан-киши пришел один, без Черкез, посидел с полчаса и ушел. И так было в течение многих лет в дни рождения ребят. Никто из них не приходил или приходил Курбан-киши, приходил и вскоре уходил. Черкез же со дня годовщины смерти Бильгейс-ханум ни разу не переступила порог их дома.
Однажды об этом зашла речь. Фуад навестил родителей. Отца дома не было. Поговорили о том о сем, и вдруг Фуад упрекнул мать:
- Нехорошо, мама, ты совсем у нас не бываешь.
Просто так сказал, без всякого умысла. По правде говоря, ему совсем было не до того, другим была занята голова - работой, делами. Мать ответила:
- Ах, детка, лишь бы ты был счастлив, лишь бы твое сердце было спокойно. Что изменится, приду я к вам или не приду? Не будем об этом...
- Нет, почему же? - настаивал Фуад. - Мне кажется, ты что-то не договариваешь, мама. Скажи, что у тебя на душе? Ведь ты для меня самый родной человек на свете.
На глаза Черкез-арвад набежали слезы.
- Сынок, конечно, горько мне... Люди любят посплетничать, и все-таки обидно... Дошло до меня, что твоя Румийя не раз жаловалась людям на несправедливость аллаха. Говорит: «Забрал у меня мою благородную, красивую мамочку, а вот Черкез-арвад жива и здорова, ничего с ней не делается...» - Мать всплакнула, утерла краем платка глаза, продолжала: - Все мы умрем, детка. Когда-нибудь смерть постучится и в нашу дверь. Но разве я виновата, что она раньше пришла к ним, а не к нам?
Поплакав немного, мать успокоилась, пошла на кухню, умыла лицо, вернулась в комнату, улыбнулась:
- Извини, детка, ради аллаха, не удержалась я, сказала это тебе, расстроила. Даже отец твой ничего не знает. - Помолчав немного, продолжала: - Потому-то и не прихожу к вам, сынок. Думаю, увидит меня Румийя - опять заноет ее рана... Зачем?.. По внукам скучаю, постоянно хочу видеть их. На дни рождения не прихожу, а очень хочется... Почему бы не прийти? Я бы и приготовила все для вас с удовольствием, и на стол бы подала, и за гостями бы поухаживала, но думаю: зачем мне лезть в вашу жизнь, зачем омрачать вашу радость?..
Фуад начал разубеждать мать:
- Клянусь тебе, мама, это все сплетни. Румийя никогда не скажет такого. Я обязательно узнаю, кто распускает подобную ложь.
На следующий день Фуад уехал в командировку, а когда вернулся, ему пришлось срочно готовить доклад, - он завертелся, закрутился. Короче говоря, не поговорил с Румийей. Разумеется, время на разговор с женой он бы выкроил, однако боялся, что она поднимет скандал и обвинит во всем его мать... Касум спросил:
- А вон то здание тоже строил Шовкю Джамалович?
- Да, Касум, - подтвердил Фуад,
- Ну и голова он, машаллах! А, Фуад-гардаш? Ведь верно говорю - голова?
Фуад кивнул, подтверждая, что да, мол, тесть его и в самом деле «голова».
- Таких людей, как Шовкю Джамалович, - продолжал Касум, - на земле больше нет. С большими он - большой, с маленькими - маленький. Вот у меня пятеро детей, так, клянусь аллахом, иногда я сам путаю их имена. А Шовкю Джамалович - нет. Клянусь вашей жизнью, Фуад-гардаш, клянусь жизнью Гамбара, Шовкю Джамалович никогда не собьется, знает каждого по имени. Всегда, когда встречает меня, спрашивает сначала про жену. «Как себя чувствует Кызханум-баджи?» Затем начинает по одному спрашивать про ребят. «Как Мамедали, как Закир, как Зафар, как Сайда, как Исмихан?» Просто поразительно, клянусь аллахом! В таком возрасте - и такая память! Тьфу, тьфу, не сглазить бы! Да пошлет ему аллах долгой жизни! Помню, когда я работал у него, возил его, он знал всех своих сотрудников по имени. С каждым здоровался за руку, спрашивал: «Как дела, как здоровье?»
Машина выехала из города и мчалась уже по Балаханскому шоссе.
- Фуад-гардаш, говорят, будто Шовкю Джамаловичу предложили в Москве большую должность - быть самым главным над всеми архитекторами. А он будто бы не согласился, сказал: «Пока не закончу строить весь Баку, никуда не поеду». Это правда? И еще говорят, будто Шовкю Джамалович поклялся сделать Баку таким, как Париж. «Превращу, говорит, Баку в Париж - потом умру!» А что, Фуад-гардаш, Париж и в самом деле красивый город? Вы ведь были там...
- Красивый, Касум, красивый.
- Неужели красивее Баку?
- Каждый город красив по-своему, Касум.
- Это верно, вы правильно говорите... Но Шовкю Джамалович все-таки молодец, мужчина! От такой должности в Москве отказался! Он - как наш Гамбар... Гамбара тоже приглашали в Ленинград, в тамошний университет, - не поехал. Что, разве у нас своего нет?!
Фуад усмехнулся в душе: «Устное народное творчество!» Этот образец фольклора, очевидно, был отголоском факта, имевшего место в прошлом и сильно искаженного. Действительно, когда Бильгейс-ханум была еще жива, встал вопрос о переезде Шовкю в Москву. Разумеется, не на должность «самого главного над всеми архитекторами». Ему предложили заведовать кафедрой в Архитектурном институте. Бильгейс-ханум категорически была против, заявила, что никуда не уедет из Баку. «У нас единственная дочь, свет наших очей, а мы бросим ее и на старости лет потащимся в чужой город».
Шовкю после долгих размышлений отказался от этого предложения. Конечно, он мог бы уломать Бильгейс-ханум, склонить к переезду. Дело было не в этом. Просто он понял, что в результате больше потеряет, чем выиграет. В Москве он будет всего лишь обыкновенным заведующим кафедрой: ни здешних привилегий, ни здешних возможностей.
И вот вам, пожалуйста, как люди все переиначили, как все приукрасили! «Превращу Баку в Париж... Пока не закончу строить весь Баку...» Ну и ну! Да, действительно, Шовкю - голова! А прозвище какое ему дали - «Мухлевщик Шовкю»!
«Мухлевщик Шовкю»! Маленький Фуад услышал эти слова однажды от Большого Фуада. Всего лишь однажды. А от Октая он слышал их очень часто, разумеется, в те времена, в те годы, когда Фуад не был еще женат на Румийе. Сейчас-то Октай не посмеет назвать при нем его тестя «мухлевщиком». Однажды, в тот период, когда Фуад начал захаживать в дом Шовкю, но когда у него с Румийей ничего еще не было, он поспорил с Октаем из-за Шовкю. Октай поносил Шовкю, Фуад защищал. Октай говорил, что у Шовкю нет никакого архитектурного принципа, что он всегда на виду, в почете, так как держит нос по ветру, приспосабливается к тому стилю, к той форме, каких требует эпоха. Фуад, возражая ему, спрашивал: «Разве это плохо? Разве это уже сам по себе не принцип, не мировоззрение - отвечать требованиям эпохи?» На это Октай ему сказал (его слова почему-то запомнились Фуаду), что мировоззрения бывают разные: есть верные, есть ошибочные. Если человек, говорил он, ради своего мировоззрения идет на муки, на страдания - это одно; если же благодаря своему мировоззрению человек получает различные привилегии, процветает, благоденствует - совсем другое. По словам Октая, выходило, будто мировоззрение, дающее привилегии, - неверное мировоззрение. Абсурдная мысль! Например, известно, что первые христиане во имя своей веры шли на тяжкие муки. И приверженцы ислама тоже шли на смерть за свою веру. Но разве это означает, что концепции тех и других были верными?
Тот их спор Октай закончил словами:
- Что бы там ни было, а Шовкю - мухлевщик. Да, да, мухлевщик, вот и все! Он ведет игру не по правилам.
Видимо, Октай был не в состоянии дать обстоятельного ответа на доводы Фуада.
Удивительно то, что Фуад впоследствии очень часто вспоминал эти слова и считал их справедливыми, однако несколько в ином плане. Шовкю и в самом деле был мухлевщиком, но не в том смысле, в каком имел в виду Октай, не в переносном, а в буквальном. Шовкю мухлевал, когда играл с ним в шахматы. Он очень любил эту игру. Играл сносно, не хорошо, а именно сносно, средненько. В период, когда их дружба только начиналась, шахматы были своего рода мостиком, средством, способствующим их сближению.
После того первого визита Фуад начал частенько захаживать в дом Шовкю. Вначале Шовкю сам проявлял инициативу - находил его в институте, приглашал в гости, позволял брать домой книги, альбомы из своей библиотеки. Иногда давал кое-какие мелкие поручения, имеющие отношение к архитектуре, интересовался его курсовыми работами, делал исключительно профессиональные замечания, давал ценные советы. Вскоре Фуад стал своим человеком в доме Шовкю. Во время этих визитов они непременно играли в шахматы - партию, другую. Перед началом договаривались: играть по всем правилам.
Шовкю говорил:
- Никаких уступок, ясно?! Перехаживать нельзя! Тронул фигуру - ходи ею! Договорились?
Фуад строго придерживался уговора. Если вдруг ошибался, делал неверный ход и сразу же замечал это, не просил вернуть ход назад, не восстанавливал прежнюю позицию. Что же касается Шовкю, то он в аналогичных случаях вел себя совсем иначе.
- Нет, нет, так не пойдет! - восклицал он. - Я зевнул, а ты воспользовался. Это нечестно, я перехожу - и он делал другой, более выгодный ход.
В результате такой игры Фуад всегда проигрывал, хотя играл намного лучше. У Шовкю просто невозможно было выиграть, так как, оказавшись в затруднительном положении, он неизменно восклицал: «Нет, нет, так не пойдет!», и на доске восстанавливалась позиция, где он был в лучшем положении, если даже для этого приходилось «возвращаться» назад на два-три хода. Само собой, Фуаду было неприятно, но он держал себя в руках, не подавал виду, лишь улыбался в ответ на махинации Шовкю. Самым обидным было то, что, выиграв подобным образом, Шовкю хвастливо восклицал:
- Ну, дружок, видишь, как я играю! Так-то! Куда тебе тягаться со мной! Молод еще, молод! Или ты думаешь, старого волка Шовкю можно проглотить в два счета?! Как бы не так! Меня голыми руками не возьмешь! Меня победить нельзя! Учти!
«Мухлевщик Шовкю»! Странное прозвище. Интересно, кому первому пришло оно в голову? Кто его автор?
И Румийя тоже унаследовала от отца эту черту - мухлевать. Само собой, ни в шахматы, ни в какие другие игры Румийя не играет, тем не менее Фуад неоднократно наблюдал, как она в повседневной жизни пользуется подобного рода приемами. Главным для нее было всегда достичь цели. Любой ценой. Средства значения не имели.
Его сближение с Румийей также началось благодаря шахматам.
- Научите и меня играть в эти ваши шахматы, - сказала она ему однажды. - А то папа все только обещает.
До этого молодые люди почти не разговаривали друг с другом, «Здравствуйте», «до свидания» - вот и все.
В тот день Шовкю и Фуад, как обычно, сели играть в шахматы. Хозяин дома попал в затруднительное положение и долго размышлял над очередным ходом.
Бильгейс-ханум не было дома, поэтому чай им принесла Румийя. Поставила на стол поднос, на котором были два стакана чая, лимон, варенье, сахар, сама села рядом в кресло (невиданный случай!), уставилась на шахматную доску, хотя в игре ничего не понимала. Фуад не мог не заметить, что она украдкой поглядывает на него. И вдруг Румийя обратилась к нему с просьбой научить ее играть в шахматы. Сказала просто так. Ни тогда, ни после он не учил ее играть в шахматы. Не было у Румийи такого желания. Но с того дня они начали иногда разговаривать,
В то время Румийя встречалась с одним парнем. Спустя много лет (у них уже родился Первиз), однажды ночью, в минуту откровенности, Румийя призналась ему, что очень любила того парня. Любила, хотя никогда не собиралась выходить за него замуж.
- Из него бы не получился муж, - объяснила Румийя, - в нем не было семейной жилки.
Она встречалась с тем парнем уже около года. Отец, кажется, ничего не знал. Фуад видел их несколько раз вместе - на улице, в кино. Ему запомнилось: они не ходили под руку, шли всегда чуть поодаль друг от друга. Парень был на целую голову выше Румийи. У него было худощавое лицо, сросшиеся на переносице темные брови, большие серые глаза. Имя его было Чингиз, хотя все почему-то, в том числе и Румийя, звали его Охотником. Фуад не знал истории прозвища, не интересовался этим никогда. Может, парень и в самом деле увлекался охотой, а может, его так прозвали совсем по другой причине. Кроме той ночи, Фуад ни разу не говорил с Румийей о Чингизе-Охотнике, оба делали вид, будто никогда и не было на свете такого человека.
В памяти Фуада запечатлелся эпизод, который, как это ни странно, до сих пор причиняет ему боль. Однажды он допоздна засиделся у Шовкю. Они вместе работали. Когда Фуад уходил, часы показывали половину первого. Румийи дома не было. Тогда они жили еще в старом доме, похожем на торт. Фуад вышел из подъезда и направился в сторону Баилова. На улице было безлюдно. Он завернул за угол и увидел парочку. Это были Охотник и Румийя. В тот полуночный час они показались ему удивительно красивыми, как бы созданными друг для друга! На Румийе было белое платье, юбка - колоколом (крик тогдашней моды!). Талия схвачена широким красным поясом. На плече - красная сумка на длинном ремне. Ах, как он завидовал в ту минуту Охотнику! Как ему хотелось быть на его месте! И чтобы он был такой же красивый, такой же стройный, высокий! И чтобы одет был так же, как Охотник, - модно, элегантно! И чтобы у него были такие же густые волосы, такие же большие серые глаза, длинные ресницы, такие же сросшиеся на переносице брови! И чтобы рядом с ним шла Румийя! И чтобы она была безумно влюблена в него! Но... чтобы это был он, именно он, только он - Фуад! Фуад, а не Охотник!
Румийя, увидев Фуада, сдержанно улыбнулась. Он тоже улыбнулся ей. «Добрый вечер». Она почти безразлично бросила: «Добрый вечер!» И прошла мимо, не остановилась. Он тоже не остановился. Охотник ничего не ответил на его приветствие. И тут он вдруг сказал себе: «Фуад, Румийя должна стать твоей! Она должна стать твоей женой, да, Румийя станет твоей женой, несмотря на то, что она и Охотник будто бы созданы друг для друга, несмотря на то, что они столь счастливы сейчас! Ты отберешь Румийю у Охотника! Отберешь! Отберешь! Отберешь!»
Как? Когда? Каким образом? Фуад не представлял себе этого. Тем не менее в ту минуту он твердо знал, что Румийя станет его женой. Он даже пожалел немного Охотника, посочувствовал ему...
Касум молча вел машину, сосредоточив внимание на дороге. Стрелка спидометра замерла на цифре «100»... Фуад размышлял: «Время показало, что даже самые, казалось бы, неосуществимые, несбыточные желания могут стать реальностью. Время... Время... А что это, собственно, такое - время? Вот иногда говорят: время - это вечно текущая река. Считают: прошлое - то, что безвозвратно прошло, будущее - то, что, возможно, будет. Возможно! Нет, время - это нечто стойкое, недвижимое, застывшее. Время не изменяется, изменяемся мы, люди, шагающие из Прошлого в Настоящее, из Настоящего в Будущее. Прошлое существует всегда, неизменно находится на одном и том же месте. Точно так же, как и Будущее. Будущее тоже существует всегда, со всеми своими событиями, происшествиями, перипетиями. Оно, это Будущее, существует в неизменном виде и ждет нас, ждет, когда мы придем к нему. И в тот момент, когда я встретил Охотника и Румийю на улице, уже существовала и их разлука, и мое обручение с Румийей, и смерть Бильгейс, и рождение Первиза и Джейхуна. Все это уже ждало нас. Уже тогда события были точно, неизменно предопределены. И вот, возможно, в ту ночь Будущее на мгновение открылось мне. Никто не ведал об этом Будущем - ни Бильгейс-ханум, ни Охотник, ни Румийя... Никто... Только я один и еще... быть может, Шовкю...»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Он знал, когда у Румийи день рождения. В кабинете Шовкю на стене висел большой календарь. Три даты на нем были обведены красными кружочками; дни рождения Шовкю, Бильгейс-ханум и Румийи.
И вот настал этот день. Он знал расписание ее занятий в институте. Первая лекция начиналась в одиннадцать тридцать. Значит, в одиннадцать Румийя должна была выйти из дома.
Фуад купил на базаре большой букет красных гладиолусов. Деньги взял у Аси. Сейчас, когда Фуад вспоминает это, ему делается нестерпимо стыдно. Разумеется, деньги он взял у Аси под другим предлогом, наврал ей что-то. В половине десятого подошел к дому Шовкю, позвонил из телефонной будки. Трубку взяла Румийя. Он сказал:
- Румийя-ханум, от всего сердца поздравляю вас с днем вашего рождения!
- Спасибо, кто это?
- Фуад.
- А-а, Фуад...
Вышла пауза, затем он сказал:
- Прошу вас, Румийя-ханум, подойдите через две минуты к лифту.
- К лифту? - удивилась она. - А зачем? При чем здесь лифт?!
- Очень прошу вас, - повторил Фуад. - Ровно через две минуты.
Он повесил трубку, пересек улицу, вошел в их подъезд. Начал внимательно прислушиваться. Когда с третьего этажа донесся звук открываемой двери (двери их квартиры), он поставил корзинку с цветами в лифт (корзинку он купил в цветочном магазине), сам вышел и, протянув снаружи руку, нажал кнопку третьего этажа. Дверцы лифта автоматически закрылись, лифт пошел вверх. Фуад знал: на третьем этаже лифт остановится, дверцы сами собой распахнутся, и Румийя увидит в пустом лифте корзинку с гладиолусами, ей предназначенными.
Конечно, он мог бы и сам подняться в лифте, лично вручить цветы Румийе, но ему хотелось в этот день действовать как-нибудь оригинально, необычно и этой необычностью произвести впечатление на Румийю, поразить ее воображение.
С третьего этажа донесся голос новорожденной:
- Фуад, Фуад!
Он не откликнулся, вышел из подъезда и отправился в институт на занятия. Полдня прошло в томительном ожидании. Но он не обманулся. Случилось так, как он и предполагал. Шовкю прислал в институт своего секретаря, который разыскал Фуада и сказал ему, что вечером он непременно должен быть в доме Шовкю.
Какой это был несчастный для него день! Каким униженным, ничтожным чувствовал он себя в тот вечер! Опять пришлось взять деньги у Аси. Он купил Румийе подарок - набор серебряных ложечек.
Румийя вежливо улыбнулась ему:
- Ну, зачем еще и это?! - Глаза ее оставались равнодушными, холодными. - Вы ведь уже сделали мне подарок утром - прислали в лифте цветы.
Это была первая и последняя оценка необычного поступка Фуада. А он-то воображал, что Румийя весь вечер будет рассказывать гостям о его оригинальном способе, делать приятные сюрпризы. Увы, про цветы в лифте она больше не вспоминала. Все ее внимание было сосредоточено на Охотнике, на других гостях, на всех, кроме Фуада. Пришло много молодых людей. Все смеялись, болтали, танцевали. Все! Кроме Фуада. Фуад чувствовал себя стесненным. Молчал. Ему казалось, все думают, глядя на него: «Откуда взялся этот угрюмый тип?»
«Думают, наверное, - размышлял он, - я молчу потому, что не владею хорошо русским языком».
Нет, русский язык Фуад знал не хуже всех этих самозабвенно хохочущих, без умолку болтающих, веселящихся молодых людей - юношей и девушек. В глубине души он молил судьбу, чтобы никто к нему не обращался, чтобы никто с ним не заговаривал. Он боялся, что, отвечая, скажет от растерянности что-нибудь не так, опозорится. Однако напрасно боялся: никто к нему не обращался, больше того - его вообще не замечали. Один раз, набравшись смелости, он сам хотел было встрять в общий разговор, но так тихо произнес фразу, что его никто не услышал. Никто, кроме Охотника.
- Что, что? Как вы сказали? - переспросил Охотник и, не дожидаясь ответа, выскочил из-за стола, присоединился к тем, кто танцевал.
После этого, естественно, Фуад уже не делал попыток демонстрировать присутствующим свое красноречие. Как назло, и танцевать он не умел. В то время как все лихо, непринужденно плясали под современную музыку, он сидел за столом растерянный, подавленный, никому не нужный. Что бы он делал, если бы не сигареты?! Курил одну за другой. (После того вечера Фуад записался в танцевальный кружок в институте, три месяца регулярно посещал занятия, научился средненько танцевать.) Ему казалось, что и одет он хуже других, хотя его костюм, рубашка, пестрый галстук были, как у всех. В конце концов, дело дошло до того, что ему стало мерещиться, будто присутствующие украдкой насмехаются над ним, кивают на него, делают друг другу знаки: мол, посмотрите на этого недотепу, откуда он взялся среди нас? Разумеется, это было не так. Просто для них он как бы не существовал - пришедшие к Румийе молодые люди хорошо знали друг друга и всецело были заняты собой. В перерыве между танцами они возвращались к столу и поднимали бокалы за присутствующих, соблюдая свою, одним им ведомую, субординацию. Самолюбие Фуада страдало. Ему вдруг захотелось, чтобы и на него обратили внимание, сказали тост и за него.
Много прекрасных, торжественных, искренних, сладчайших тостов было сказано в честь Фуада во многих домах, во многих компаниях за эти двадцать лет. Сотни тостов! Десятки сотен! Но и они не способны даже чуть-чуть подсластить горечь воспоминаний о тех минутах в ту ночь на дне рождения Румийи, когда он ждал, надеялся: ну, может, сейчас, вот сейчае скажут и о нем, обратят на него внимание!.. Как хочется иногда крикнуть собственной памяти: «Да уймись же ты, усни, умри! Подохни!»
Наверное, если бы там, с ними в комнате, сидел Шовкю, он непременно вспомнил бы Фуада, выпил бы за него, сказал бы несколько теплых слов. Шовкю и Бильгейс-ханум не мешали молодым людям, находились на своей половине. Им не было никакого дела до душевных переживаний Фуада.
Румийя танцевала со всеми, но чаще всего с Охотником. Охотник рассказывал забавные истории, шутил, веселил компанию. Он был в центре внимания.
Фуад мог встать и сказать: «Извините, я должен идти, завтра мне рано вставать». И никто бы не задержал его, никто даже не заметил бы его ухода. Но он не уходил. Мучился, страдал, терзался, тем не менее сидел, как прикованный, на своем месте за столом. Выдержал эту пытку до конца, ушел лишь под утро вместе со всеми.
В эту ночь он опять сказал себе: «Румийя будет моей! Будет моей! Только моей!»
Спустя несколько дней Фуад снова сидел у Шовкю. Румийя была дома. Когда Шовкю вышел из комнаты, Фуад сказал ей:
- В тот вечер, у вас на дне рождения, была одна девушка, в таком розовом платье... Играла на рояле...
- Эля?
- Да, да, Эля.
- И что?
- Да так, ничего...
Они помолчали. Немного погодя, Румийя сама вернулась к этому разговору:
- Брат Эли из нашей компании, друг Охотника. Вообще-то я не приглашала ее. Даже не знаю, почему она пришла.
Фуад почувствовал, что Румийя недолюбливает Элю. Значит, маневр его удался. Эля была самой симпатичной, самой привлекательной среди девушек на дне рождения, даже лучше Румийи. Итак, стрела его попала в цель. Он видел: Румийя хочет что-то сказать ему, но колеблется. Все-таки она спросила насмешливо;
- Может, вы хотите познакомиться с Элей?
- Да нет, не в этом дело... Мы с ней уже знакомились. - Фуад врал, он не обмолвился с Элей ни словом, но кто мог знать об этом. - Она даже дала мне свой телефон. - Это тоже была ложь, однако кто мог вывести его на чистую воду? - Я записал его, да потерял бумажку.
Румийя деланно усмехнулась. Явно, ей было неприятно слышать об этом. Но она взяла себя в руки, сказала еще более едко:
- Если хотите, я дам вам ее телефон.
- Да, пожалуйста, если это вас не затруднит.
Румийя не дала ему Элин телефон. А он не стал просить его, напоминать. Он достиг своей цели - заинтриговал Румийю, пробудил в ней интерес к себе. Оказывается, человек, проявляющий интерес к другой девушке в обществе, где находится Румийя, сам достоин внимания.
Фуад воспользовался одним из уроков Аси. «Если хочешь вызвать у женщины интерес к себе, проявляй интерес к ее подруге. Больше внимания подруге, меньше ей самой, - объяснила ему Ася в минуту глупой откровенности. - Женщина видит, что ты равнодушен к ней, и ей непременно захочется во что бы то ни стало отбить тебя у подруги, которой ты якобы симпатизируешь. Такое удовольствие! Запомни».
Очевидно, Ася вычитала этот рецепт в каком-нибудь романе или услышала от подруги. Быть может, ее собственный жизненный опыт подтверждал эту «глубокую мысль», и теперь она выдавала ее как свою.
С Асей он познакомился вскоре после поступления в институт, где Ася работала лаборанткой-машинисткой. Это была рыжеволосая женщина, пышногрудая, крепко сбитая, с довольно приятным лицом. Ася была старше Фуада на целых десять лет. Была замужем, родила ребенка, развелась. Девочку воспитывала ее мать. Ася жила одна на Баилове, на первом этаже старого двухэтажного дома, в маленькой комнатке с выходом во двор, где в тени развесистой ивы стоял небольшой деревянный столик, а вокруг несколько табуреток. Дом был на возвышенности, и со двора, окруженного ажурной железной оградой, была видна большая часть города и море.
Ася носила узкие платья, из которых выпирали ее пышные формы и оттого еще больше бросались в глаза. Студенты заглядывались на нее, добивались ее благосклонности, но никто из них, даже самые хвастливые и циничные, не могли похвастаться победой.
Почему же повезло Фуаду? Чем он покорил Асю? Кто знает? Кто поймет женское сердце, кто разберется в его странностях и капризах? Как и многие студенты,
Фуад отдавал Асе печатать свои курсовые работы. Случалось, когда нужны были деньги, брал у нее в долг - до стипендии. Иногда, в свободное время, они встречались в коридоре института и болтали о том о сем, перемывали косточки общим знакомым. Потом...
Но почему все-таки Ася отдала предпочтение именно Фуаду? Может, причина была не в нем, в ней самой? Цветущая, полная жизненных сил молодая женщина не так давно развелась с мужем. Одиночество угнетало ее. Ей были противны наглые домогательства мужчин. Фуад же был юн, чист, скромен.
Ни одна из женщин, с которыми Фуад был близок за эти двадцать лет, не дала ему столько по части «любовного» и жизненного опыта, сколько Ася. Они скрывали от всех свои отношения. Но мало-мальски проницательный человек мог бы все понять по глазам Аси: при виде Фуада она как бы загоралась.
Ни одна из женщин Фуада не смотрела на него с такой нежностью, с такой страстью. Он, Фуад, зажег этот огонь в глазах Аси, и он же его погасил.
Дважды Фуад встречал Охотника в городе вдрызг пьяным. В последний раз Охотник был в таком состоянии, что едва, держался на ногах. Ничего не соображал. Фуад взял Охотника под руку, посадил в такси, достал у него из кармана паспорт, сказал таксисту адрес, даже рассчитался с ним. Несомненно, если бы не Фуад, Охотник провел бы эту ночь где-нибудь под кустом или же в милиции. Охотник не узнал Фуада - ни тогда, в пьяном виде, ни после, когда они опять встретились на улице.
«Румийя не может, не должна выходить замуж за такого пьяницу!» - думал Фуад. Решил: Бильгейс-ханум и Шовкю должны обязательно узнать, какая опасность подстерегает их дочь.
Вмешательства родителей не потребовалось. В один из дней Фуад услышал страшную новость. Охотник сгорел, умер от ожогов. Вначале он не поверил. Пошел к Шовкю. Румийя рыдала. Увидев Фуада, скрылась в своей комнате. Шовкю дома не было. Бильгейс-ханум сказала Фуаду:
- Бедняжка, как убивается! - Увела Фуада в кухню, начала рассказывать шепотом: - Ты ведь знаешь, Румийя встречалась с одним парнем. Я говорю - встречалась, но между ними ничего такого не было, товарищами были, дружили. Иногда ходили вместе в кино, еще куда-нибудь, ходили вдвоем, втроем. - Фуад отметил про себя, что теперь, когда Охотника нет в живых, надо представлять их отношения именно так, как это делает Бильгейс-ханум, чтобы на Румийю не падала тень. - Да, но я не об этом. Вчера этот несчастный шел по улице, рядом с ним остановился горящий автобус. В автобусе находились дети. И дверь, говорят, заклинило, не открывалась. Ну, он схватил камень, разбил окно, спас нескольких детей, а сам... Говорят, волосы у него на голове вспыхнули, одежда запылала. Все тело обгорело. Когда подоспели пожарники и потушили огонь, было уже поздно. Парень скончался по дороге в больницу. Да ты, Фуад, должен был видеть его у нас. Охотником все его звали, не знаю почему. А настоящее его имя - Чингиз.
Фуад до сих пор не может понять, как Охотник мог совершить этот героический поступок. С виду он никак не походил на человека, способного пожертвовать собой. Любил кутить, гулять, жить на широкую ногу, модно одеваться, танцевать стильные танцы, говорить комплименты симпатичным девушкам. Кто бы мог подумать, что этот избалованный тип принесет в жертву свою жизнь ради чужих, незнакомых ему детей? Скорее всего Охотник был пьян, сам не понимал, что делает, вот и полез в огонь.
Фуад по сей день так думает.
Господи, на какие только безумства он не шел ради Румийи! Каждый день приходил к институту, встречал ее. Случалось, всю ночь до утра бродил под ее окнами. Его не смущало, что Шовкю был в курсе его «безумной» любви.
Фуад нисколько не сомневался: рано или поздно Румийя станет его женой. Он знал, что Шовкю тепло относится к нему. Но если бы даже Шовкю запротестовал и начал мешать ему, он не отказался бы от задуманного. Теперь, после смерти Охотника, на свете не было силы, способной отнять у него Румийю.
Силы не было, однако имелась помеха. Ею была Ася. Правда, Фуад не считал ее столь уж серьезным препятствием. Их связь продолжалась четыре года и вот-вот должна была завершиться. К сожалению, Ася еще не понимала этого. Женщина, дающая ему уроки жизненного опыта, не могла уразуметь самой элементарной истины, того, что он, Фуад, никогда не женится на ней, что слова «подожди, вот закончу институт» - всего лишь отговорка. Часто Фуаду казалось, что Ася сама понимает ситуацию, и так, все прекрасно понимая, живет с ним. «А что, если не понимает? - спрашивал он себя иногда. - Что, если она предается бесплодным мечтаниям? - И отвечал себе. - Но я здесь при чем?» Как она всерьез может верить в то, что он, Фуад, женится на женщине, которая на десять лет старше его, которая была замужем и развелась, у которой есть шестилетняя дочь и которая вот уже четыре года сожительствует с ним? Жить четыре года с женщиной, а затем жениться на ней официально?!
Ася подрабатывала, печатая на машинке. Работала в институте, когда было свободное время, и дома - по вечерам. Заработанные деньги тратила на старенькую мать, на дочь, на Фуада. За модой не гналась, одевалась скромненько, но Фуада баловала: то рубашку ему купит, то модный галстук, то импортные туфли. Однажды подарила ему очень дорогие замшевые перчатки, которые до сих пор хранятся у него. Мечтала купить ему золотые часы.
Всякий раз, принимая подарок, Фуад ругал Асю:
- Ну зачем, зачем ты это делаешь? Пойми, ничего мне не надо! Кроме того, ты ставишь меня в очень неловкое положение. Ведь ты знаешь, я не могу ответить тебе тем же, у меня нет возможности делать тебе подарки. Предупреждаю тебя, Ася, если ты еще купишь мне что-нибудь, я не возьму!
Тем не менее брал. Всегда журил Асю и всегда брал. И всякий раз на глаза Аси навертывались слезы, она шмыгала носом, тихонько плакала, прижимала Фуада к своей пышной груди, целовала его то в одну щеку, то в другую, шептала:
- Миленький мой, родной, Фуадик! Да буду я твоей жертвой! Ты ведь тоже - мой ребенок! Я - дура, сумасшедшая, но, клянусь аллахом, я люблю тебя! Люблю, люблю...
Вначале, на заре их отношений, пылкая любовь Аси вскружила Фуаду голову, необоримая сила влекла его к ней. Но шли месяцы, годы, их встречи в ее комнатушке на Баилове становились все более спокойными, теряли первозданную прелесть, праздничность, превращались для Фуада в скучную необходимость, а после того, как в его жизни появилась Румийя, они, эти встречи, сделались для него своего рода душевной пыткой. Несмотря на это, Фуад почему-то не спешил рвать с Асей. Он считал: ей не следует ничего говорить до тех пор, пока Румийя не станет официально его невестой. Думал он и о том, что Ася может наделать много глупостей, узнав, что причина их разрыва - юная, красивая дочь Шовкю Шафизаде. Боялся, что Ася в гневе может потерять контроль над собой, начнет мстить ему. К счастью, он никогда не писал Асе ни писем, ни записок. Об их связи могли только догадываться. Но ведь догадки, предположения - не доказательства. Ася в припадке ревности могла обратиться в деканат. Фуад предусмотрел и этот вариант. В этом случае он пришел бы в кабинет своего «земляка» Зюльфугарова и поговорил бы с ним «как мужчина с мужчиной». Он сказал бы ему: «Зарубите у себя на носу: я женюсь на дочери Шовкю Шафизаде, если даже сегодня произойдет светопреставление! А когда я женюсь на ней, я руками моего тестя сведу счеты с каждым, кто делал мне неприятности, вставлял мне палки в колеса, портил мне кровь!» «Такие, как Зюльфугаров, - думал Фуад, - иного языка не понимают. Ясно, что Зюльфугаров испугался идти против меня». Он помнил слова Шовкю: «...но один Шовкю Шафизаде превратит в лепешку, раздавит сотню зюльфугаровых!»
И все-таки Фуаду совсем не хотелось скандала. «Не дай бог, не дай бог! - размышлял он. - Зачем мне скандал?! Я должен расстаться с Асей по-хорошему. Ведь она показала себя верным другом, преданной женщиной. Ася была мне опорой в трудные дни моей жизни. И кроме того... у нее все еще впереди. Встретит хорошего человека, снова создаст семью, будет счастлива. Тридцать четыре года - не так уж много!»
Да, очень ему не хотелось огорчать Асю, причинять ей боль. Их связывали четыре года! Шутка ли?! Столько воспоминаний! Но и приносить в жертву приятным воспоминаниям свое будущее он не собирался. Что было - то прошло! Настало время расставаться. Их дороги разошлись.
После упорных отказов, долгих кривляний, порядком потрепав Фуаду нервы, Румийя наконец дала согласие выйти за него замуж. Шовкю, узнав об этом, не стал возражать. Бильгейс-ханум была настроена решительно против.
- Нет, нет и нет! Фуад нам не пара! - твердила она. - Кто он такой?! Кто его родители?!
В конце концов и она смягчилась.
Четвертого января Курбан-киши и еще несколько человек, близких их семье, отправились сватами в дом Шовкго. В эту «делегацию», можно сказать, нахально пролез, затесался Зюльфугаров. Ему представился случай в первый (а может, и в последний) раз в жизни побывать в доме Шовкю Шафизаде, - мог ли он упустить такую возможность?
Шовкю встретил сватов крайне сдержанно, был очень важен. Выслушал. Ответил:
- Хорошо, раз вы пришли, надо подумать. Мы здесь посоветуемся, потом дадим вам ответ. Приходите через неделю.
Короче говоря, Шовкю выпроводил сватов ни с чем. Трудна была эта неделя для Фуада: нервничал, дергался. Через неделю сваты опять явились в дом Шовкю, Он сказал:
- Ну что ж, я - ничего...
Пусть будут счастливы. Бильгейс-ханум подала всем по стакану сладкого чая. Зюльфугаров, обалдев от радости, начал греметь ложкой в стакане, мол, таков обычай, так положено. Шовкю нахмурился, попросил:
- Ради бога, нельзя ли потише?.. Голова раскалывается...
Было десятое января. Фуад опять ничего не сказал Асе. В ту ночь он остался ночевать у нее. Думал: «До четырнадцатого - всего четыре дня. Четырнадцатого я все расскажу ей...» Фуад надеялся, что до четырнадцатого Ася ничего не узнает. Дело в том, что тринадцатого, в день Нового года по старому календарю, у Аси был день рождения, который они всегда отмечали особо. И Фуаду не хотелось, чтобы их последний праздник был омрачен неприятным известием.
Однако Ася узнала обо всем на следующий день, после того, как Шовкю дал положительный ответ. Что тут началось! Слезы, угрозы, истерика, мольба... Она припомнила Фуаду все, даже то, что без денег печатала ему курсовые работы. Были случаи, когда Ася просила некоторых институтских преподавателей поставить Фуаду хорошие оценки на экзаменах, - вспоминала и это.
- Значит, пока ты учился в институте, тебе нужна была я! - кричала она. - А теперь, когда ты занят дипломной работой и будешь распределяться, тебе понадобился Шовкю Шафизаде, да?!
Удивительно, почему и тогда, и потом, всегда и везде, когда речь заходила о его женитьбе, непременно произносилось имя Шовкю Шафизаде, будто он, Фуад, женился не на его дочери, а на нем самом?!
- Пойми, я люблю Румийю, - пытался он втолковать Асе. - Я безумно люблю ее. Будь она дочерью не Шовкю Шафизаде, кого-нибудь другого, будь она дочерью слесаря, дворника, будь она круглой сиротой, я бы и тогда любил ее... Повторяю, я люблю ее безумно.
Ася продолжала бушевать:
- Что ты мне голову морочишь?! «Люблю безумно!» Какая там безумная любовь?! Ты же приходил ночевать ко мне! Обнимал меня! В ту ночь, когда твои сваты ходили к Шовкю, ты остался у меня! Забыл?!
Как он мог объяснить Асе, не обидев, не задев самолюбия, что дело вовсе не в Румийе? Как ему хотелось сказать, что их отношения не могут длиться бесконечно, что он не собирался на ней жениться. Ему - двадцать четыре, ей - тридцать четыре. Через десять лет ему будет тридцать четыре, ей - сорок четыре. Когда ему стукнет сорок, ей пойдет шестой десяток. Мужчина в сорок лет - в самом расцвете, а женщина в пятьдесят - это уже... все поздно! Мог ли он сказать подобное Асе? Ясно, нет.
Потому он предложил:
- Если хочешь, давай иногда встречаться, как прежде. У нас с тобой была общая тайна, никто не знал ее, кроме нас, и дальше никто ничего не будет знать.
Он сказал Асе это, желая утешить ее. Хорошенькое утешение! Под рукой у Аси оказался ночник на бронзовой подставке, она схватила его и запустила ему в голову. Его счастье, что он успел пригнуться. Внезапно Ася перестала плакать. Поднялась с тахты, ушла в кухню. Фуад слышал, как она наливает воду в кувшин из ведра, ополаскивает лицо. Затем Ася вернулась в комнату. Он обратил внимание: лицо ее мгновенно сделалось старым, некрасивым. Она спокойно сказала ему:
- Уходи.
- Ася, пойми... - начал было он, но она перебила его, повторила так лее спокойно:
- Прошу тебя, уйди.
Фуад встал. Все не верилось, что они расстаются подобным образом, расстаются навеки - после только что происшедшей сцены, после стольких лет близости. И, выйдя во двор, Фуад еще до конца не осознавал, что они расстаются навсегда. Со двора вышел на улицу, все еще не представляя, что разлука свершилась, ждал - Ася закричит ему вслед, позовет. Даже был обеспокоен немного: сейчас, когда Ася выскочит из дома, посторонние люди станут свидетелями скандальной сцены. Однако никто не окликнул его, никто не бросился вслед за ним. Он вернулся к калитке, посмотрел на окно. В окне никого не было. Он испытывал двойственное чувство. С одной стороны, был рад, что серьезная проблема, стоявшая перед ним последнее время, наконец решена. Была боль, были слезы, скандал, шум, крик, упреки, тем не менее узел был развязан, самое трудное осталось позади. Он ждал худшего, ждал более безобразной сцены, бурных слез. Все произошло относительно спокойно, прилично. И он радовался этому. С другой же стороны - ему было немного обидно оттого, что Ася смогла так быстро вырвать его из сердца, вырвать, не совершив при этом никакого безумного поступка: пошумела, покричала, поплакала, потом спокойно сказала ему: «Уходи».
А вдруг она?.. От этой мысли он вздрогнул. Вспомнил рассказ Аси про некую женщину: узнав, что она обманута, облила платье керосином и подожгла себя, сгорела. Ведь и Ася может... Не дай бог! Не дай бог! Ему сделалось жутко, когда он подумал об этом. Захотелось вернуться назад. Но он не вернулся. Через час позвонил Асе по телефону-автомату. Услышав ее голос, успокоился, не стал ничего говорить, повесил трубку. Еще раз позвонил ночью. Услышал ее голос - окончательно успокоился, лег, уснул.
Тринадцатого числа тоже позвонил, хотел поздравить с днем рождения, была даже мысль купить Асе какой-нибудь подарок и прийти к ней домой. В этот день он звонил ей много раз. Никто не подходил к телефону. И четырнадцатого января телефон молчал. Пятнадцатого Ася вышла на работу. Они столкнулись на лестнице в институте. Ася сделала вид, будто не замечает его. Фуад не остановил ее.
Через несколько дней он получил от Аси письмо. Прочитал его, порвал. «Еще попадет кому-нибудь в руки». В письме Ася писала примерно то же, что высказала ему в тот день, когда они «навсегда расстались». Правда, на бумаге мысли ее были выражены более литературно. Письмо было отпечатано на пишущей машинке «Континенталь», на которой Ася работала дома. Фуад хорошо знал «почерк» этой машинки: буква «к» не ложилась в строчку: оказывалась чуть ниже.
«... Я не сожалею о днях, проведенных с тобой! - писала Ася. - Обидно другое. Обидно, что я до сих пор еще не встречала хороших людей. Несчастный, ты не способен любить! Ты не любишь никого, кроме самого себя. Ради корысти, ради своих личных дел ты можешь попрать самое святое, ты готов переступить даже через труп своего родного отца и матери. Сегодня ты бросил меня, но когда-нибудь ты точно так же бросишь и свою новую невесту. («Новая невеста! Будто бывает еще и старая?») Да, ты бросишь эту несчастную, как только дела ее отца пойдут вкривь и вкось...»
Не письмо - обвинительный акт. Оно заканчивалось следующим смешным четверостишием:
Ты - неверный, черствый! Слезы - мой удел.
В сердце моем раны от жестоких стрел.
Всех моих достоинств ты не разглядел,
Что ж, с другой будь счастлив, слезы - мой удел!
Чуть ниже Ася написала: «P. S. Будь счастлив, Фуад! Но вряд ли ты будешь счастлив со своим характером! А.»
Ясно, письмо было криком раненой женской души. Ни одно из обвинений Аси не имело под собой серьезной основы. Тем не менее Фуад часто вспоминал это письмо. Вспоминал и думал: «Неужели слова Аси оказались пророческими? Или она сглазила меня? Ведь, похоже, я и в самом деле несчастлив. Во всяком случае, до сих пор был несчастлив. И неужели я никогда не буду счастлив? А если так, что же тогда - счастье? Что значит - быть счастливым? Все думают, в том числе и я сам, что у меня есть все для того, чтобы быть счастливым: семья, жена, которую я люблю, два сына, прекрасная квартира, профессия, которую я сам же избрал, должность, деньги, почет, будущее...»
... Касум сделал левый поворот. Вдали показалось здание аэропорта.
Фуад подумал: «А может, счастье - это совсем не то, когда ты чувствуешь сам себя счастливым, а когда другие считают тебя счастливым, то есть это всего лишь точка зрения тех, кто говорит о тебе «Он - счастлив!»? Словом, если другие завидуют тебе, значит, ты счастлив? Но если это так, значит, пророчество Аси не сбылось: завистников у меня - хоть отбавляй...»
В середине мая он и Румийя поженились. Свадьба была грандиозная. Весь город говорил об их свадьбе. В ту же ночь улетели в Москву. Месяц жили в гостинице «Россия». Затем вернулись в Баку, две недели провели на даче Шовкю. В сентябре Фуад перешел на работу в систему Баксовета и быстро пошел вверх по служебной лестнице.
С той поры он ни разу не видел Асю. А вот недавно случайно столкнулся с ней лицом к лицу - в театре. Ася была не одна. Рядом с ней шла молодая миловидная женщина, очевидно, ее дочь. Некогда огненно-рыжие волосы Аси теперь были совсем седые.
Фуад навсегда запомнил четверостишие - смешное, малограмотное, с корявыми рифмами. «Что ж, с другой будь счастлив, слезы - мой удел!»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Самолет, на котором летела делегация из ГДР, опаздывал на пятнадцать минут.
Фуад подумал: «Похоже, не успею к выносу тела. Ничего - главное успеть на похороны».
Гражданская панихида, где и ему предстояло сказать слово прощания, должна была состояться на кладбище. В последнее время Фуаду довольно часто приходилось принимать участие в подобных траурных мероприятиях. Шовкю шутливо называл его «Молла-Фуад».
- Чаю выпьете, Фуад-гардаш?
Фуад достал из кармана рубль, протянул Касуму:
- Принеси, пожалуйста.
- Как вам не стыдно, Фуад-гардаш! - Касум деньги не взял, ушел и скоро вернулся с двумя стаканами чая. Поставил их на низенький столик, у которого в кресле сидел Фуад, сказал: - Пойду куплю себе сигареты.
Фуад вынул из кармана пачку «Аполлон-Союз», протянул Касуму.
- Кури.
- Нет, спасибо. - Касум замотал головой. - Эти я не курю. Не могу. От них у меня кашель. Я курю «Аврору». Гамбар привез мне этих из Москвы целый блок - я не смог курить, все раздал ребятам в гараже. Глупец я! Надо было вам отдать. Вы ведь их любите...
Фуад улыбнулся:
- Спасибо, у меня есть.
Касум продолжал:
- Когда Гамбар возвращается из Москвы, он привозит таких сигарет тридцать - сорок блоков. Странный он человек... Я ему говорю: «Разве можно тратить столько денег на дым?» А он мне: «Так ведь и ты «Аврору» покупаешь, «Аврора» - ведь тоже дым». Дурная это привычка - курить... Верно, Фуад-гардаш? Да поможет аллах каждому из нас избавиться от этой напасти! Но сам Гамбар курит только эти - «Аполлон-Союз», и еще другие есть... Как их? Американские, в красной упаковке... Их тоже курит. Всякий раз привозит из Москвы двадцать - двадцать пять блоков...
«Будь ты неладен со своим братом Гамбаром!» - выругался Фуад в душе. Сказал спокойно:
- Не теряй времени, Касум. Иди купи себе сигареты, самолет вот-вот должен приземлиться.
Касум направился в сторону буфета. Фуад снял темные очки, глянул по сторонам. Люди сидели в мягких креслах. Некоторые, вытянув ногя, развалились - как в кроватях. Кое-кто даже сладко спал. Радио громко извещало о прибывающих и отлетающих самолетах.
- Я звиняюс...
Фуад поднял голову, посмотрел на человека, который остановился перед ним. Отвислая нижняя губа, мутноватые глазки, лицо в густой щетине. Видно, с неделю не брился. Одет очень неряшливо. Черкез-арвад называла такого типа людей «ошараш-ками». На груди у него висел железный жетон с цифрой «12», из чего Фуад заключил, что перед ним носильщик аэропорта.
- Я звиняюс, - повторил «двенадцатый номер», - вы не сын Курбана-муаллима?
Лицо Фуада выразило удивление:
- Да, - кивнул он. - Курбан-муаллим - мой отец.
Уже давно никто не знал его как сына Курбана-муаллима. Напротив, Курбана-муаллима знали как отца Фуада, как свата Шовкю.
«Двенадцатый номер» как-то странно захихикал, получилось это у него очень несолидно.
- Ты смотри, а!.. Я ведь сразу узнал... Смотри, сколько лет не видел тебя - и сразу узнал! Нет, звиняюс... однажды я видел тебя по телевизору... Ты выступал... Я сразу узнал, что это ты...
Фуад пожал плечами, пробормотал не очень-то впопад:
- Бывает, бывает... Все в нашей жизни бывает.
- А ты меня не узнаешь?
- Нет.
- Учились с тобой в одной школе.
Фуад напряг память, пытаясь вспомнить, однако ничего не вспомнил. Черты лица этого типа были ему решительно незнакомы.
- А потом Курбан-муаллим выгнал меня из школы, исключил... Теперь вспомнил?
И этот факт ничего не прояснил Фуаду. Вернулся Касум, сердито посмотрел на носильщика, начал гнать его:
- Эй, жми отсюда! Чего здесь стал? Давай, давай, катись!
Фуад вмешался:
- Погоди, Касум, мы, оказывается, знакомы.
«Двенадцатый номер» осмелел от этих слов, опустился рядом в кресло.
- До Курбаиа-муаллима директором у нас был Заки-муаллим, - сказал он. - Заки-муаллим всегда посылал меня в лавку за керосином. Ты помнишь, на углу, рядом со школой, была керосиновая лавка?..
Это Фуад помнил. Вспомнил, как сам часами стоял в очереди за керосином. Ведь в те годы готовили исключительно на керосинках, керосинками же обогревались.
- И не только керосин... Я и дрова таскал домой Заки-муаллиму, - продолжал «двенадцатый номер». - Мировой был мужик! Отличный!
- А почему мой отец исключил тебя из школы?
Носильщик опять захихикал:
- У меня голова была немного того... Дырявая была башка. Что бы я ни учил, что бы ни зубрил - ничего в ней не могло удержаться. Пока Заки-муаллим был у нас директором, все шло хорошо. Он мне сказал: «Ты ходи в лавку за керосином, таскай дрова, помогай моей жене по дому, по хозяйству, остальное тебя не касается, я сделаю так, что тебе будут ставить отметки». И мне ставили отметки, я ни о чем не думал. Так я добрался до четвертого класса. В четвертом классе к нам учителем пришел Курбан-муаллим, а потом он стал и директором школы. Он меня невзлюбил. Сказал мне однажды: «Ты - тупой парень, к тому же - лентяй! Короче говоря, сказал он, ты - двойной дурак: и лентяй и тупица». - Носильщик снова залился дурашливым смехом. - Конечно, Курбан-муаллим говорил правду, учеба не шла мне в голову. Когда я смотрел на книги и тетради, мне делалось жутко. Словом, твой отец выгнал меня из школы. После этого я, можно сказать, почти нигде не учился: походил в одну школу, в другую, в третью, а затем махнул на все рукой...
Что мог сказать на это Фуад? Отец его, наверное, поступил правильно. Хотя, с другой стороны, и Заки-муаллим, возможно, был по-своему прав. Как бы там ни было, смена директора в школе сыграла роковую роль в жизни этого носильщика. Останься Заки-муаллим директором, он, глядишь, вот так - бегая для него в лавку за керосином, таская ему в дом дрова, закончил бы с горем пополам десятилетку и получил бы аттестат зрелости. А там, может, и в институт пролез бы, на худой конец - в техникум (благо, Заки-муаллимы и всевозможные их разновидности есть везде), в конце концов получил бы диплом и стал бы человеком.
«Да, подпортил ему жизнь отец, - подумал Фуад не без иронии. - Но я здесь ни при чем».
Впрочем, носильщик не походил на человека, желающего сводить с ним счеты. В глазах у него не было ни обиды, ни гнева, ни неприязни. Напротив, он был очень рад: встретил старого школьного товарища, узнал. Разумеется, он не мог быть в курсе его, Фуада, биографии, карьеры, не мог знать, каких вершин в жизни достиг Фуад. Фуад продолжал оставаться для него все тем же маленьким мальчиком, учеником средней школы, ребенком, которому лишь стало больше на тридцать лет, сыном Курбана-муаллима...
Фуад в общем-то с удовольствием вспоминал свою институтскую пору. Был, правда, трудный период - это когда он сделал тот свой доклад на заседании НСО. Но поскольку все кончилось благополучно, и об этом вспоминать было приятно. А вот школьные годы остались в его памяти как долгий кошмарный сон. И все из-за отца. Фуад был для ребят в школе «сынком директора», сыном сурового, желчного, мрачного человека, требующего от всех неукоснительного соблюдения дисциплины. Строжайшей дисциплины! И учителя относились к Фуаду не так, как к остальным ученикам. Ибо учителя тоже, как и ученики, боялись Курбана-муаллима. Много лет спустя, когда Фуад работал в системе Баксовета, Курбан-муаллим начал хлопотать о строительстве нового здания школы. Фуад помогал ему в этом и добился претворения планов отца в жизнь. Все думали, он старается, желая угодить родному человеку. Наивные люди! Им владела страстная мечта увидеть, как бульдозеры крушат, ровняют с землей маленькое, невзрачное двухэтажное кирпичное здание, с которым у него было связано столько неприятных воспоминаний! Сейчас, тридцать лет спустя, Фуад уже не страдает так, как в детстве, сталкиваясь с проявлениями жесткого, сурового отцовского характера. Сейчас-то он понимает всё гораздо глубже. Понимает: суровость отца была в некотором роде «детищем» трудного времени, была порождена его честным, безупречным отношением к «порученному делу», «доверенному посту», гипертрофированным чувством гражданского долга, стремлением быть по-настоящему справедливым к людям. Это была суровость солдата-окопника, смотревшего смерти в глаза, исполнившего свой долг, искалеченного войной и навсегда, навеки - до кончины своей - оставшегося... солдатом.
Да, будь она... неладна - эта пора его жизни! Почти ежедневно читал он надписи на стенах в школьном туалете, коридоре, других местах; «Курбан - кабан». Уборщицы стирали мокрыми тряпками эти надписи, ворчали. А на другой день на тех же самых местах надписи снова появлялись. Фуад видел их не только в школе, но и на тротуаре перед школой, на заборе сквера, в двух кварталах от школы.
Самое обидное, самое неприятное было то, что прозвище «Курбан-кабан» попадало, как говорится, не в бровь, а в глаз: в облике отца, равно как и в его, Фуада, внешности, и в самом деле есть что-то (разумеется, чуть-чуть) от дикого кабана (есть такой тип лица). Его же, Фуада, школьной кличкой было - Кабаненок.
Прозвище, данное директору школы учениками, было, надо полагать, известно и учителям. Некоторые, само собой, злорадствовали. Короче говоря, Фуад в течение почти десяти лет жил в этой школьной атмосфере, отравленной недоброжелательством, злобой, неприязнью.
С годами характер Курбана-киши нисколько не изменился.
Фуад всегда - и ребенком, и затем подростком, юношей, молодым человеком - весьма критически воспринимал характер, поступки отца, манеру его общаться, разговаривать с людьми. Можно сказать, что самым серьезным жизненным уроком, полученным им от отца, было то, что он упорно - всю жизнь! - старался не походить на него, не повторять его ни в чем.
В последние годы, случалось, он говорил отцу о его ошибках, промахах. Однажды (Курбан-киши был еще директором) между ними произошел такой разговор:
- Послушай, отец, - говорил Фуад, - вот ты возглавляешь коллектив, работаешь с людьми, а как звать каждого - не знаешь, не помнишь. Это нехорошо!
- Что же делать, если у меня такая память на имена? Не могу всех упомнить, - отвечал Курбан-киши.
- Запиши где-нибудь в блокноте имя человека - так и запомнишь. Как ты не понимаешь таких элементарных вещей! Ты можешь сделать сто раз добро человеку, но если ты этого человека, которого, к примеру, зовут Гасан, будешь то и дело при посторонних называть Гусейном, это ему будет очень неприятно, он будет конфузиться, смущаться, посчитает себя незаслуженно оскорбленным. И все то добро, которое ты делал этому человеку, пойдет насмарку. Больше того, он возненавидит тебя. Самое большое добро, которое ты можешь сделать ближнему, - это не попирать его чести, достоинства, не задевать его самолюбия, его гордости. Ведь каждый из нас в душе считает себя чем-то особенным. Так уж мы, люди, устроены. Бери пример с Шовкю. Он знает имя, отчество, фамилию каждого своего сотрудника. Больше того, помнит, как звать их отцов и дедов. И добра-то он, в сущности, никому не делает. Однако к каждому у него есть особый подход. И все его любят, все уважают! Да, да, бери пример с Шовкю!
На это Курбан-киши мрачно сказал:
- Сам бери пример с Шовкю, мне уже поздно. Не в том я возрасте, чтобы менять характер.
Ершистый характер и подвел Курбана-киши: пришлось расстаться с директорским постом. Поругался с Гафуром Ахмедли. Подумаешь, Гафур Ахмедли сказал ему при посторонних «ты»! Ну, сказал, и что здесь такого? Пропустил бы мимо ушей, не придал бы значения. Зачем делать из мухи слона? Как-никак Гафур Ахмедли - «вышестоящая инстанция», он - твой начальник, ты зависишь от него. Гафур сказал тебе «ты» - и ты оскорбился?! Подумаешь! Промолчи, проглоти! А настанет день - ты, улучив момент, так ударишь по этому Гафуру Ахмедли, что от него только мокрое место останется! Надо уметь мстить! Месть - тоже искусство. Для этого нельзя терять голову.
А что сделал отец? Когда Гафур Ахмедли сказал ему на собрании в присутствии многих людей «ты», старик вскочил и начал отчитывать Гафура Ахмедли.
- Мальчишка! Я гожусь тебе в отцы! Я воспитал сотни учеников! Вывел в люди сотни таких, как ты! Какое ты имеешь право говорить мне «ты», мне, педагогу с сорокалетним стажем?! Не очень-то зазнавайся, не очень гордись своим креслом, своим постом! Мы видели многих на твоем месте!
Как же повел себя в ответ Гафур Ахмедли? Он ведь тоже человек, тоже мог вспылить, выйти из себя, возмутиться, мог бы сказать отцу какую-нибудь грубость (все-таки начальник, завроно, кругом люди - и вдруг его так отчитывают). Нет! Ничего подобного! Упаси более! Гафур Ахмедли, посмеиваясь, встал, начал извиняться:
- Прошу прощения, Курбан-муаллим! Ради бога, извините меня! Вы у нас - заслуженный педагог, мы вас все так уважаем!
А после собрания, говорят, взял Курбана-киши под руку, почтительно проводил до двери - все честь честью.
Хорошо, случилось - случилось. Жизнь: все бывает. Но коль скоро ты испортил отношения с руководством, будь же теперь, по крайней мере, осторожен! А отец в ус себе не дул. Спустя неделю после ссоры с Ахмедли встал и сказал на собрании директоров школ района:
- Качество преподавания в школах района оставляет желать много лучшего! Малограмотные, некомпетентные люди получают назначения на преподавательскую работу. Все делается по знакомству, но «блату». Именно поэтому многие интеллигентные родители нашего района, не желая, чтобы их дети были малограмотными, направляют их учиться в другие школы... - и так далее, и в таком же духе.
Гафур Ахмедли, воспользовавшись моментом, пошел в наступление, обвинил Курбана-муаллима в клевете на нашу действительность, в национализме и так далее, и так далее. Комментируя его речь в райкоме партии, он постарался придать ей политический оттенок. В течение трех дней вопрос был решен. Курбана-муаллима отстранили от директорства, «ушли» на пенсию...
- Касум, пойди узнай, как там наш самолет? Пятнадцать минут уже прошло.
Касум ушел. Носильщик спросил:
- Ты встречаешь московский самолет? Я тоже жду его. - Он умолк, тупо уставился на Фуада. Забормотал: - Ты смотри, а?.. Ну и ну... Я-то часто вспоминаю тебя... После того случая... Дураками были... Столько лет прошло. Дурацкий случай... Детьми были, дураками были... Ты уж не обижайся на меня за тот случай... Дурак я был...
Фуад пожал плечами, безразлично спросил:
- Что ты имеешь в виду? О каком случае говоришь? - И почувствовал, как по спине его поползли мурашки. Он вдруг узнал этого человека, точнее, угадал в чертах стоящего перед ним неприятного, опустившегося типа одного из учеников школы, где он учился.
- Зейдулла? - тихо спросил он.
Носильщик кивнул и опять глупо ухмыльнулся:
- Точно, Зейдулла... Узнал.
Более тридцати лет минуло с того дня, но Фуад вспомнил его так отчетливо, будто все произошло только вчера. Воспоминания об этом дне, можно сказать, преследовали его постоянно, причиняя нестерпимую душевную боль.
Действительно, этот Зейдулла был исключен из их школы. За что, почему - Фуад не знал; вообще не знал и не ведал, что его исключили, так как Зейдулла был старше его, учился в четвертом классе, а он, Фуад, во втором.
Был ненастный, неуютный, сумрачный декабрьский день. В городе хозяйничал норд: опрокидывал мусорные урны, гнал по улицам сухие листья, обрывки бумаги, песок. Дни стояли короткие. Фуад учился во вторую смену. Когда он вышел из школы, уже смеркалось. Дошел до угла, и здесь дорогу ему преградили три подростка. Один из них был Зейдулла. Двух других Фуад не знал.
- Эй ты, иди за мной! - негромко приказал Зейдулла.
- Куда - за тобой?
- Вон туда! - Зейдулла показал рукой на полуразвалившийся кирпичный забор, примыкающий к зданию школы. - Шагай, шагай!
Улица была безлюдна.
- Зачем? Что вам надо от меня? Что я вам сделал?
- Меньше болтай! Иди!
Те двое, что были с Зейдуллой, схватили Фуада с двух сторон под руки. Он сделал попытку вырваться. Не получилось, его крепко держали. Потащили к забору. Зейдулла шел сзади, смотрел по сторонам. Подошли к забору. Зейдулла протянул ему кусок мела:
- Пиши.
Фуад ничего не понимал.
- Что писать?
- Возьми мел!
Он взял.
- Что вам надо от меня? Отпустите...
- Пиши здесь: Курбан - кабан.
Фуад снова рванулся, но и на этот раз ему не удалось освободиться.
- Пиши! - повторил с угрозой Зейдулла. - Большими буквами пиши!
- Нет, нет! - воскликнул Фуад.
- Напишешь, - развязно сказал один из парней.
- Нет, нет, - твердил Фуад.
- Ты знаешь, что мы с тобой сделаем? - Зейдулла противно засмеялся. - До конца своей жизни будешь инвалидом. Как твой отец...
Пригрози они убить его, он, возможно, не испугался бы так. Но эта угроза - «будешь инвалидом» - повергла его в ужас. Она подействовала на него своей конкретностью. Он еще ни разу в жизни не видел убитого человека, а инвалида - видел. Инвалидом был его отец. Каждый вечер, ложась спать, Курбан-киши отстегивал свой деревянный протез, ставил его у двери. Ночью отец обычно вставал. Тяжело дыша, надевал протез, спускался со второго этажа во двор - в уборную. Вернувшись, опять снимал протез и, прыгая на одной ноге, добирался до кровати.
- Ну, говорят тебе, пиши!
И Фуад написал. Написал большими буквами:
КУРБАН - КАБАН
Конечно, не надо было ему это писать. Уж лучше бы он согласился стать инвалидом. Но ему было всего девять лет, он учился во втором классе! И он подумал: «Что особенного! Подумаешь - два слова! Подумаешь - надпись! Неужели из-за каких-то двух слов я должен стать инвалидом и всю жизнь надевать протез?!» Мог ли он знать, что эти два слова, которые он написал тогда на заборе мелом, станут причиной его душевных терзаний на многие годы?! Часто (очень часто, слишком даже часто!), вспоминая этот случай, он задавал себе вопрос: «Может ли человек, с которым в детстве произошло подобное, быть счастливым?» И сам же отвечал себе: «Нет, не может. Человек, пусть это даже девятилетний ребенок, униженный насилием, спасовавший перед тупыми, бездушными насильниками, поступившийся гордостью, достоинством, самолюбием, обречен на вечные душевные муки!»
Когда Фуад написал на заборе то, что от него требовали, Зейдулла распорядился:
- Поставь точку. - Затем, подумав, сказал: - Нет, не точку, поставь восклицательный знак.
Фуад поставил восклицательный знак:
КУРБАН - КАБАН!
Зейдулла и его дружки двинулись прочь. Пройдя немного, остановились. Зейдулла сунул в рот два пальца, лихо свистнул, затем сплюнул на землю сквозь зубы и показал Фуаду шиш. После этого троица скрылась за углом школы. Фуад еще долго слышал, как они хохочут, обмениваются шуточками, издеваются над ним.
Как громко они хохотали!
Раздавленный, униженный, Фуад поплелся домой. Вошел во двор, поднялся по лестнице на второй этаж. Долго стоял перед дверью своей квартиры, думал о чем-то. В квартиру так и не вошел. Не смог вернулся назад, к школе. Подобрал где-то тряпку, намочил ее в луже, стер надпись на заборе, чтобы завтра никто не увидел. Ведь и отец мог. Увидел бы - узнал его почерк.
В тот вечер ему хотелось убить себя, но он не знал, как это сделать, В конце концов решил; нет, он не будет убивать себя, он станет сильным, всемогущим человеком и отомстит этим троим, О, это будет страшная месть!
Ни отцу, ни матери он никогда не рассказывал об этом случае. Вообще никому не рассказывал.
Несколько дней после этого прятал свои глаза от отца, не мог смотреть ему в лицо.
Словом, Фуад в тот вечер дал себе клятву - отомстить оскорбителям. Но за тридцать лет они ни разу не встретились ему. Иногда Фуаду даже казалось, что эти трое были не реальными, конкретными людьми, а символами, олицетворяющими Зло, Насилие, Жестокость.
И вот сейчас один из этих символов находился перед ним - «носильщик № 12». Вот оно - олицетворенное Зло, Насилие, Жестокость! Носильщик с отвислой нижней губой и мутными глазками! Сидит перед ним, и, кажется, - О господи! - он, Фуад, готов амнистировать его, готов простить ему ту его жестокую выходку! Больше того, простил уже, кажется. И это прощение - тоже своего рода жестокая пытка, ибо выясняется, что, несмотря на прошедшие тридцать лет, об этом акте насилия помнит не только один Фуад, но и Зейдулла. Ведь так? Значит, и для Зейдуллы, как и для Фуада, тот случай не был каким-то обычным, пустяковым эпизодом в жизни, но серьезным, важным, незабываемым событием. Настолько важным, что и сам Зейдулла носил в себе, как тяжкий груз, память о нем, терзался, хотел получить прощение и вот наконец достиг желаемого, сбылась его мечта: просит простить.
А он-то, Фуад, думал, что, кроме него, никто больше не помнит эпизода у школьного забора, что нет в мире второго человека - свидетеля его унижения и что, возможно, сам эпизод (а вдруг, а вдруг!) существует лишь в его воображении. Как же это он мог забыть свою «концепцию», согласно которой и Прошлое, и Настоящее, и Будущее человека существуют всегда! Они как бы предопределены заранее; они - постоянные, неизменные категории. Человек лишь как бы покидает один пункт - Прошлое, переходит к другому - Настоящему, затем к третьему - Будущему.
«Ты знаешь, что мы с тобой сделаем?» - сказал ему тогда Зейдулла. А может, именно сегодня, именно сейчас настала пора отмщения? Сейчас, тридцать лет спустя, Фуад может сказать те же самые слова сидящему перед ним человеку: «Ты знаешь, что мы с тобой сделаем?» Не «сделаю», а именно - «сделаем», ибо его должность, достигнутое в жизни положение, позволяют ему так говорить: он - не один, он олицетворяет собой многое и многих. В самом деле, только пожелай - он мог бы сильно попортить кровь этому «носильщику № 12», мог бы добиться увольнения его с работы. Мог бы найти людей, которые изобьют его как собаку. Да и посадить мог бы. Хоть сейчас. Подзовет милиционера, представится ему, скажет: «Заберите этого пьяного хулигана, составьте протокол. Он оскорбил меня». От Зейдуллы и в самом деле несло спиртным.
Еще одна странная мысль пришла Фуаду в голову: узнать имя отца Зейдуллы и заставить его, «носильщика № 12», написать мелом это имя большими буквами где-нибудь на стене аэропорта. И чтобы он непременно поставил в конце восклицательный знак. Возможно, Зейдуллу не придется даже запугивать? Может, он готов продать родного отца за бутылку портвейна «Агдам»? А может, нет? Может, он не сделает этого даже за мешок золота, даже под' угрозой смерти?! Не продаст отца! Кто знает?..
В чем же тогда должна заключаться его, Фуада, месть? Ведь он еще тогда, в далеком детстве, твердо решил, поклялся непременно отомстить Зейдулле. Думал: как только месть свершится, горькие воспоминания перестанут причинять ему боль, отравлять его жизнь. Потом, с возрастом, он стал сомневаться. Чувствовал, что никакая месть не сотрет в его душе пятна бесчестья. Говорят же: сердце - что стеклянный сосуд, разобьют - не склеешь. Если это так, можно ли помочь разбитому сердцу, разбив другое?
Фуад понял, что не сделает ничего плохого этому носильщику. Перед ним сидел совсем другой человек. Тот Зейдулла остался, там, в тридцатилетней давности прошлом, - олицетворение Зла, Насилия, Жестокости, а этот Зейдулла...
«Внимание, внимание!»
Репродуктор громким женским голосом объявил, что самолет из Москвы совершил посадку.
Фуад встал, кивнул Зейдулле:
- Извини, мне надо идти к самолету.
Зейдулла тоже поднялся:
- И я - к самолету.
Он встречал тот же самолет: багаж прибывших на нем пассажиров.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Гостей интересовали дела градостроительные - Баку и апшеронской агломерации. Задавались вопросы, касающиеся проблем... первого города-амфибии - Нефтяных Камней, создания городского ландшафта, строительства многоэтажных зданий в городах-спутниках. Немецкие товарищи расспрашивали о принципах решения дорожных развязок, направлениях в проектировании жилых массивов с учетом климатических особенностей и местных условий, перспективном планировании и прогнозах в связи с ростом населения. Некоторые из гостей говорили немного по-русски, но это, естественно, не решило в корне проблему общения и понимания сторонами друг друга. Основная тяжесть все-таки легла на переводчицу, миловидную хрупкую девушку в модных черных вельветовых брючках фирмы «Вранглер», Звали ее Галя.
Фуад обстоятельно отвечал на вопросы, опирался на цифры, постановления, утвержденные проекты, а перед глазами его... полуразвалившийся забор... восклицательный знак - мелом... отвислые губы Зейдуллы..., «До конца своей жизни будешь инвалидом. Как твой отец...»
Среди встречающих были представители горкома партии, министерства, «Интуриста». По программе через час гости должны были лететь в Мингечаур, поэтому здесь, в ресторане аэропорта, в их честь организовали небольшой банкет, Фуада выбрали тамадой.
- Дорогие гости! - сказал Фуад. - Сегодня у нас очень радостный день. Мы счастливы, что вы приехали к нам. Мы поднимаем эти бокалы за ваше здоровье, за ваше благополучие, за ваше успешное пребывание на гостеприимной земле Азербайджана.
Фуад сказал:
- Сегодня у нас очень печальный день. Наша архитектура понесла тяжкую утрату. Мы навеки прощаемся с одним из наших выдающихся мастеров зодчества, с нашим уважаемым учителем, нашим талантливым коллегой - Фуадом Салахлы.
Забарахлил, захрипел микрофон.
Они стояли на деревянном помосте, построенном этим утром. На похороны пришло много народу. Гроб утопал в цветах. На крышку гроба кто-то поставил фотографию, с которой ныне покойный Фуад Салахлы смотрел на присутствующих и весело улыбался. Рядом с гробом стояла седоволосая женщина в черном.
Микрофон налаживали на скорую руку, и он ба-рахлнл.
- ... Фуад Салахлы щедро делился своими глубокими знаниями, богатым профессиональным опытом с бесчисленным множеством своих учеников-студентов, - говорил Фуад.
«Неужели эта седоволосая грузная некрасивая женщина в черном - Солмаз?! - мелькнуло в голове Фуада. - Эта убитая горем старуха - Солмаз?! Некогда изящная, приветливая, улыбчивая, милая дама... Да, конечно, она. Кто же еще? Господи, что делает время с нами, с нашими лицами! Та Солмаз и эта - один ли это человек? Или есть две Солмаз? Одна осталась там, в Прошлом, другая - здесь, в Настоящем, - вот она!»
На помост поднялся лохматый парень в рубашке с короткими рукавами, повертел в руках микрофон, потряс его, постучал по нему пальцем - звук стал чище.
Фуад говорил о научных работах покойного, о его интересных, содержательных лекциях.
- ... Память о Фуаде Салахлы вечно будет жить в наших сердцах!..
Вдруг Фуад увидел в толпе Шовкю. Очевидно, тесть опоздал, так как стоял не здесь, на помосте, где ему следовало стоять, а внизу, к тому же в задних рядах. Фуад подумал, что Шовкю сделал правильно, придя на похороны Фуада Салахлы. Много лет они не общались, враждовали, но смерть велит забывать былые обиды. Еще одна мысль мелькнула в голове Фуада: интересно, как Шовкю относится к тому, что он, его зять, так превозносит заслуги его кровного врага и соперника? Не сочтет ли его похвалы в адрес Большого Фуада чрезмерными? Как бы там ни было, он не собирался «редактировать» свою речь, принижая высокие оценки покойному. В конце концов, сегодня Фуад Салахлы имел право услышать правдивые, искренние слова о себе.
Услышать! Если бы он мог!
Фуад заключил:
- Мы никогда не забудем нашего дорогого учителя Фуада Салахлы! - И отошел от микрофона.
Духовой оркестр сыграл несколько тактов похоронного марша и смолк. К микрофону подошел ректор института, председательствующий на траурном митинге, объявил:
- Слово предоставляется одному из друзей и соратников покойного, нашему выдающемуся мастеру Шовкю Шафизаде!
Воцарилась гробовая тишина. Шовкю медленно продвигался в сторону помоста. Он шел, не замечая устремленных на него глаз, опустив голову, задумчивый, весь погруженный в себя. Так же медленно поднялся на помост, приблизился к микрофону, долго молчал. Наконец заговорил:
- Товарищи, уважаемый председатель нашего траурного митинга назвал меня другом Фуада Салахлы. Да, я горжусь этой более чем сорокалетней дружбой. Посвященные знают, у нас бывали разногласия с покойным, бывали споры... Мы ссорились, мирились... Но я всегда считал Фуада Салахлы образцом для нашей молодежи, образцом для всех нас. Я непрестанно восхищался его мужеством, его стойкостью, его профессиональной честностью, преданностью партии и на-Роду. Здесь уже была дана высокая оценка деятельности Фуада Салахлы. Я хочу лишь добавить, товарищи: как бы мы высоко ни оценивали этого человека - все мало. Фуад Салахлы достоин еще более возвышенных слов, еще большей похвалы, еще большего восхищения...
Послышался женский плач. Рыдала Солмаз-ханум. Шовкю посмотрел в ее сторону.
- Наша дорогая сестра, верная подруга Фуада Салахлы... Солмаз-ханум... Поверьте, мы скорбим, как и вы... - Солмаз зарыдала еще громче, Голос Шовкю задрожал; - Мы никогда... никогда... не забудем нашего друга и брата... Фуада Салахлы. Спи спокойно, брат мой, пусть родная земля будет тебе пухом...
Солмаз отвели в сторону, отпаивали водой с валерьянкой.
Фуад вспомнил... Говорили: когда Фуада Салахлы уволили из института, они жили на деньги Солмаз, было продано все, что ей досталось от родителей.
Шовкю умолк, вынул из кармана платок, утер глаза. Продолжал:
- Наш Фуад Салахлы... - В этот момент микрофон начал неприятно гудеть, Гудение делалось все пронзительнее. Опять на помосте появился лохматый парень, подскочил к микрофону, постучал по нему, потряс его. Гудение прекратилось. Шовкю снова заговорил, но микрофон продолжал барахлить, и теперь каждое слово повторялось по нескольку раз: - Товарищи... арищи... арищи... память... амять... амять... о Фуаде... аде... аде... Салахлы... ахлы... ахлы... будет... у дет... у дет... вечно... ечно... жить... ить... ить... в наших... аших... аших... сердцах... цах... цах...
Шовкю так же важно, степенно отошел от микрофона. Стал на помосте в сторонке. Духовой оркестр опять сыграл несколько тактов траурного марша.
Лохматый парень снова повозился с микрофоном и, кажется, устранил неисправность; когда ректор давал слово очередному оратору, микрофон уже не хрипел, не гудел, не повторял фраз, как эхо.
Фуад слушал говорившего и думал; «Господи, какой кошмар! Какой отвратительный балаган! Гнусный спектакль! Как мы докатились до такого?! Когда?! А может, это лишь снится мне? Может, Фуад Салахлы вовсе не умирал?!»
Снова духовой оркестр проигрл такты печального марша. Ректор подошел к микрофону - объявить об окончании траурного митинга. Выступили уже все, кто был в его списке. В этот момент кто-то снизу сделал ему знак рукой. Фуад увидел: сквозь толпу пробирается Октай. Поднялся на помост, подошел к ректору:
- Я тоже хотел бы... Позвольте и мне...
Ректор, пожав плечами, шагнул в сторону, уступил ему место перед микрофоном.
Фуад подумал: «Октай возбужден, может сказать что-нибудь не так». Непроизвольно бросил взгляд на тестя. Тот стоял, погруженный в глубокую задумчивость. Казалось, ничего не слышит, ничего не замечает вокруг себя. Ветер шевелил пряди его длинных седых волос.
Октай заговорил:
- Жил когда-то знаменитый певец Алескер Абдуллаев.
Сказав эту фразу, Октай умолк, тяжело перевел дыхание. Можно было подумать, ему не хватает воздуха.
Бежали секунды. Многие недоумевали; откуда взялся этот «незапланированный» оратор? При чем здесь певец Алескер Абдуллаев? Что значит эта долгая пауза? Видимо, Октай не мог побороть в себе волнение. Стушевался, оказавшись один на один с огромной толпой. Бедняге никогда не приходилось выступать перед столь многочисленной «аудиторией». Наконец, кажется, ему удалось справиться с собой. Он продолжал срывающимся голосом:
- Извините, я - не оратор... Плохо говорю... Но я не мог... Я должен был... Так вот, певец Алескер прекрасно исполнял «Рахаб»... Никто не мог петь «Рахаб» так, как он... Когда он умер... когда Алескера хоронили... Извините... я очень волнуюсь... На похоронах другой знаменитый певец Джаббар Каръягды сказал: «Сегодня мы хороним не Алескера, сегодня мы хороним... «Рахаб».
Октай снова умолк. Наступила еще более продолжительная пауза. Фуад стоял сзади, в двух шагах от него. Заметил: правую ногу Октая бьет мелкая дрожь, в лице - ни кровинки.
- Успокойся, возьми себя в руки, - шепнул он ему.
- И вот... мы тоже… сегодня... - продолжал, сильно волнуясь, Октай, - мы хороним не Фуада Салахлы... Мы хороним честь нашей архитектуры... Мы хороним нашу профессиональную совесть... Мы хороним множество несбывшихся надежд и желаний... Множество непостроенных зданий... Множество неосуществленных проектов... Да, Фуад Салахлы был педагогом, был профессором... Он - автор многих книг... И он, конечно, любил свою работу... Но ведь мы все знаем... Мы все хорошо знаем, что Фуад Салахлы был рожден совсем не для этого... Его большой талант был предназначен для другого... для иной цели... Он был прирожденным проектировщиком... Он должен был строить дома, здания... Он должен был возводить города... Должен был, но не смог... - Фуад подумал: «Ну вот, понес околесицу». - И вы знаете, почему он не строил... Вы все знаете, товарищи... Знаете, кто не дал ему строить, кто всю жизнь мешал ему в делах, кто на каждом шагу вставлял ему палки в колеса...
Фуад снова бросил взгляд на тестя. Шовкю стоял все такой же отрешенный. Казалось, он не слышал только что сказанного.
Октай говорил:
- Если мы не скажем эту правду сегодня... когда же мы ее скажем?..
Ректор многозначительно посмотрел на часы, шепнул Фуаду:
- Слишком уж мы затянули. В пять у меня собрание.
Фуад ответил тоже шепотом:
- Я сам очень спешу.
Октай продолжал:
- Вы ведь знаете... однажды его даже уволили из института... Он нигде не работал.
Фуад шепнул ректору:
- Всего восемь месяцев.
Октай услышал и словно бы взорвался:
- Да, восемь месяцев! Восемь месяцев талант Фуада Салахлы не служил своей стране, своему народу! Я не хочу ворошить прошлое... Одно только хочу сказать... Восемь месяцев Фуад Салахлы сражался, добивался правды... И добился! Справедливость восторжествовала... на основе принципов... нашей партии... Фуад-муаллим вернулся в институт. Я хорошо помню его первую лекцию после возвращения... Он вошел в аудиторию, поднялся на кафедру... Все ждали, что он заговорит о своей победе, торжестве истины, поражении соперников и тому подобном... Но хотите знать, какая была его первая фраза?.. - Вновь наступила пауза. Октай молчал. Музыканты, решив, что очередной оратор кончил говорить, заиграли было, но кто-то сделал им знак, и они умолкли. Октай продолжал: - Фуад Салахлы вошел в аудиторию, поднялся на кафедру, посмотрел на нас, улыбнулся и сказал: «В прошлый раз мы говорили о модуле. Продолжим нашу лекцию. Итак, модуль...» Вы понимаете? - Октай опять умолк, вглядываясь в лица стоявших внизу, затем обернулся к тем, кто стоял на помосте. - В прошлый раз..., то есть восемь месяцев тому назад... Словно ничего не произошло. Словно его не увольняли... Можно подумать, он десять минут тому назад вышел из аудитории на перерыв и вернулся... В этом - весь Фуад Салахлы, вся его сущность... Время для него не делилось на отдельные периоды, отрезки, куски... Время для Фуада Салахлы было единой, неделимой, непрерывной, вечно движущейся этической категорией... Время для него было, как и мораль, как истина... единым... единым... - Октай запнулся, подыскивая слово.
Фуад тихо подсказал:
- ...понятием.
Октай повторил:
- ...единым понятием. Фуад Салахлы не сделал того, что мог сделать, не построил того, что мог построить...
Фуад подумал: «Октай говорит о покойном, но впечатление такое, что он больше скорбит по поводу своей собственной неудачливости – и в настоящем и в будущем».
Траурный митинг закончился.
Фуад направился к своей машине и вдруг почувствовал, как кто-то взял его под руку. Обернулся. Это был Шовкю.
- Дети у нас, - сказал он и тотчас поправился: - У меня... Пришли после школы ко мне. Я наладил им проектор, Первиз - за киномеханика, Джейхун - зритель. Смотрят кино.
«Значит, они не пошли к моим, - подумал Фуад. - Не захотели, сбежали к своему другому дедушке, укрылись у него».
Они молча шли. Молчание нарушил Шовкю:
- Октай хорошо сказал - душевно, проникновенно. Мне понравилось. Правда, выступление его вышло немного аполитичным... Что это значит - «мы хороним честь нашей архитектуры»? Впрочем, ничего, молодой еще, не может держать в узде свои чувства. Говорят, Фуад Салахлы, бедняга, много помогал ему, при защите диплома, на работу устраивал. Кажется, они были в дальнем родстве - по линии жены Фуада... Но очень, очень искренне говорил... Печальная утрата! Ах, какая печальная!
«Многому мне еще надо учиться у Шовкю, - подумал Фуад. - Ох, многому!» Он знал, Октай для Шовкю - слишком ничтожная мишень. Не станет никогда Шовкю связываться с Октаем всерьез. Но если вдруг захотел свести счеты - раздавил бы как букашку. Тактическая схема, в сущности, была уже готова. Фуад Салахлы и Октай - родственники, Салахлы покровительствовал Октаю, поэтому Октай превозносит его заслуги до небес, величает совестью, честью архитектуры и так далее.
Ни больше, ни меньше. Все понятно, все логично, все сразу становится на свое место. Если не с юридической, то с этической точки зрения схема вполне приемлема. Основа всякого чрезмерного эмоционального всплеска - определенные личные отношения. Фуад вспомнил Гафура Ахмедли.
Шовкю вздохнул:
- Эх, жизнь, жизнь... - И добавил пессимистично, что было так несвойственно для него: - Имей в виду, Фуад, когда будете меня хоронить, никаких речей, пожалуйста! Ясно? Это мое завещание тебе.
Фуад, как положено, хотел было запротестовать: «О чем вы говорите?! Вам еще жить и жить, мужчина в самом расцвете!» Не успел. Шовкю продолжал:
- Бедный Садык Дадашев - умер в Москве в больнице. Говорят, перед смертью попросил воды. Принесли. Он сделал глоток, сказал: «Нет, нашей - шолларской...» Повернулся к стене и умер.
Они подошли к стоянке автомашин, Шовкю открыл дверцу черной «Волги», обернулся к Фуаду:
- Значит, вечером ты выступаешь?!
Он имел в виду речь Фуада на открытии выставки.
Фуад кивнул. Шовкю продолжал - деловито, бодро, от недавней горестной, пессимистической интонации в голосе не осталось и следа:
- Соберись! Ты должен хорошо выступить! Сам все понимаешь. Непременно отметь, подчеркни наши успехи за последние годы. Сделай на этом особый акцент.
Сел в машину, хлопнул дверцей.
Фуад сел в свой голубой «Москвич», Шовкю приветственно помахал Касуму рукой. Тот обрадовался, расцвел, заулыбался во весь рот:
- Да пошлет аллах доброго здоровья и всех благ Шовкю Джамаловичу!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
О влиянии на человека положительных эмоций Фуаду рассказал один врач. Познакомились в дороге. Была зима. Несколько дней над Апшероном шел снег. Пришлось купить билет на поезд - в «международный» вагон. Уютное двухместное купе. Его попутчиком оказался довольно известный бакинский врач. Тоже ехал в Москву. После Баладжар они надели темно-синие спортивные костюмы. Врач извлек из чемодана бутылку армянского коньяка. Выпили, сыграли в нарды. Поболтали о том о сем. Нашлись общие знакомые. Незаметно разговор зашел на медицинские темы.
- Если собираетесь долго жить, избегайте отрицательных эмоций, - посоветовал врач, - Это способен сделать каждый. Захочет человек - он может так построить свою жизнь, так организовать свой день, что будет получать минимум отрицательных эмоций. Разумеется, полностью от них не избавишься. Увы, невозможно. Хотим мы того или не хотим, мы ежедневно слышим какие-то огорчительные слова, получаем неприятные известия, становимся свидетелями поступков и дел, которые нас удручают. Но и это все тоже можно до известной степени предотвратить, смягчить, самортизировать, нейтрализовать, упорядочить. Например, вы знаете, что общество таких-то людей, такая-то встреча, такой-то разговор произведут на вас неприятное впечатление - не ходите туда. У вас есть основания думать, что при встрече, скажем, с Мамедовым он начнет передавать вам сплетни о вас же, от которых вам сделается тошно, - не встречайтесь с Мамедовым. Сплетничают о каждом, вы это знаете. Умный человек не захочет слушать сплетни о себе. Пусть болтают у вас за спиной. Такая, скажем, ситуация... Ты встречаешь Ахмедова, и он, желая, якобы сделать тебе добро, пытается проинформировать тебя: мол, Мамедов сказал о тебе следующее...
В этом случае ты должен немедленно заткнуть Ахмедову рот. «Не желаю знать, что сказал обо мне Мамедов!» Поверьте мне, Фуад Курбанович, ничто так не укорачивает человеку жизнь, как отрицательные эмоции. Они - причина буквально всех наших недугов. Рак, гипертония, диабет, сердечно-сосудистые, нервные заболевания - все от них!
Наверное, прав был этот врач. Наверное, есть смысл следовать его советам. Но как? Разве возможно? Взять, к примеру, сегодняшний день. Вечером у него важное, ответственное мероприятие, а сколько отрицательных эмоций получил он в течение дня! Как неблагородно, неблагодарно поступил Октай! Что это он говорил?! В списке выступающих не значился, тем не менее ему дали слово. Зачем? С какой стати? Захотел - взял полез к микрофону, заикаясь, запинаясь, понес ахинею, использовал траурную трибуну, чтобы излить на достойных людей ненависть, накопившуюся в душе. Господи, сколько еще низменного, недостойного гнездится в человеческом сердце!
«Меня не постеснялся! Стыда у него нет! Ведь только утром приходил ко мне с просьбой - и я моментально помог ему. Думал, человек!.. И вот вам плата за мое добро! «Не дали... Мешали... Не позволили...» Ведь все понимают, в чей огород ты бросаешь камень. Понимают, что ты нападаешь на Шовкго, а следовательно, и на меня...»
Фуаду были ведомы причины, истоки, корни недоброго отношения к ним - к Шовкю и к нему Октая, октаев, в том числе и покойного Фуада Салахлы. Он понимал природу этой неприязни, знал, что ее питает. Такие, как Октай, как Фуад Салахлы, никогда не найдут общего языка с Шовкю, с ним, Маленьким Фуадом, - людьми, поставившими перед собой четкие цели в жизни и достигшими этих целей. Никогда, никогда! Он понимал это.
Разумом понимал. Ра-зу-мом! Но ведь кроме разума у человека есть еще и душа, сердце, незащищенное, уязвимое. Холодный рассудок говорит тебе: «Остерегайся людей, особенно тех, которым ты сделал, делаешь добро! Держи их на расстоянии! Не размякай, не расслабляйся! Не теряй бдительности!» Ты понимаешь разумность этих соображений, ты облекаешь свое сердце в кольчугу, укрепляешь ее и думаешь, что ни одно горькое, обидное слово, ни одна колючка, коварная стрела не смогут поразить его, причинить ему боль. Но как оказываются бессильны эти построенные холодным рассудком крепости перед лавиной твоих же чувств! Все построения разума рушатся в мгновение ока. Увы! Едва ты сталкиваешься не с вообще недоброжелательством, а с конкретным, едва ты ощущаешь укол вонзающейся в твое тело иглы, твои «абстрактные» оборонительные сооружения тотчас превращаются в руины.
«Ну вот, кажется, я опять полемизирую с Октаем, - спохватился Фуад. - Впрочем, как всегда... Ежедневно... Уже двадцать лет... Но как странно мы живем! Как странно я живу! Столько лет мечтал подняться на заветную вершину. Упорно шел - все выше, выше. Вверх, вверх! Только вверх! Наконец, вот она - цель! - рукой подать. Вот она, вот! Мне - именно мне, лично мне, только мне! - поручили, доверили выступить на открытии выставки, где будут... все. Именно мне! Событие? Еще какое! Последнее испытание? Да. Испытание, которое я бесспорно выдержу с блеском. В присутствии... всех! Это будет мой триумф! Мне бы сейчас радоваться... А столько всего было за день огорчительного, грустного, печального, горького, включая и воспоминания, воскресившие это событие из событий! Я сейчас - словно пуля на излете, - размышлял Фуад. - Пуля, точно - без ошибки! - наведенная в цель, пуля, которой выстрелили, но... которая теряет силу в полете, обессилевшая пуля!»
Касум ловко вел «Москвич» по крутым, с частыми поворотами, горбатым улицам, мощенным булыжником.
«Да, есть еще что построить в нашем Баку...» - думал Фуад, глядя отсюда, сверху, на спускающиеся амфитеатром к морю кварталы города.
Итак, очень скоро, возможно даже через несколько дней, он станет одним из немногих в республике, кто будет вершить здесь, в ее столице, градостроительные дела. На девяносто девять процентов вопрос решен. И если сегодня вечером он толково выступит... А он уж постарается! Это он может.
Разумеется, благоприятное решение вопроса не явится следствием лишь этого его выступления. Таков логический итог всего трудового пути. Он шел к вершине в течение многих лет - упорно, по ступеням, шаг за шагом, преодолевая один рубеж за другим. Новое назначение - оценка, которую дают его делам, знаниям, энергии, организаторским способностям.
Еще в юности, будучи студентом, Фуад мечтал преобразить родной Баку. Часто, шагая под утро через весь город к себе домой после ночи, проведенной у Аси в Баилове, он строил фантастические планы, мысленно разрушал целые кварталы и на их месте возводил новые дома - современные, светлые, уникальные, с широкими проспектами, радующими глаз площадями, зелеными скверами. Верил: он сделает Баку самым - вы понимаете, самым-самым! - красивым из всех городов мира! Не одним из... а единственным красивейшим на земном шаре. Разве по идее такое невозможно?
И вот наконец, кажется, он получает возможность, право воплотить свои мечты, претворить планы в действительность, разумеется, с определенными коррективами и поправками, вытекающими из обстоятельств, от него не зависящих.
«Моя самая большая победа в жизни, - думал Фуад. - Но как странно... Я не испытываю никакой радости. Удовлетворение - да, но радости не чувствую. Не чувствую себя счастливым! Почему так? Ведь сбылась мечта моей жизни! Почему? Почему?!»
Нелли встретила его любезной и безнадежно холодной улыбкой.
- Ахмед Назарович просил, чтобы вы, как придете, заглянули к нему, Фуад Курбанович.
«Очень ей идет это зеленое платье», - еще раз отметил про себя Фуад, входя в кабинет Ахмеда Назара.
Тот уныло поведал ему о результатах своего визита в Совет Министров. Разумеется, ни одного вопроса он там не решил. Не смог. Фуаду показалось, что Ахмед Назар уже и сам понимает, где зарыта собака, чувствует свою некомпетентность, бессилие, бездарность и мало-помалу начинает догадываться: дело не в том, что его брат Ашраф отстранен от должности, просто время его, Ахмеда Назара, и вообще ахмедов Назаров, прошло. Не то нынче время! Другое! Других!
Когда Фуад выходил из кабинета, Ахмед Назар спросил:
- Был на похоронах? А я не успел. Бедный Фуад Салахлы... Хотя... все там будем.
Фуад прошел к себе. Расчеты, сделанные Сабиром, уже лежали у него на столе. Он просмотрел их, подписал.
Михаил Моисеевич принес отпечатанный на машинке текст его вечернего выступления. Фуад начал читать:
«Дорогие товарищи, сегодня у нас очень радостный день!..»
Вспомнил, что эти слова он говорил уже сегодня - на банкете, обращаясь к членам немецкой делегации. Вспомнил также, что на похоронах сказал совсем противоположное: «Сегодня у нас очень печальный день». Взял ручку, вычеркнул первую фразу.
Текст был написан хорошо, со знанием дела. Михаил Моисеевич, как всегда, оказался на высоте. За сорок лет работы в управлении он прекрасно усвоил – кто, где, что и как должен сказать. Те, кому приходилось слушать выступления Ахмеда Назара, написанные Михаилом Моисеевичем, удивлялись уму оратора.
Фуад взглянул в свой рабочий блокнот, сделал несколько телефонных звонков, решил кое-какие вопросы. Нерешенные дела перенес на завтра, на другие дни. Вычеркнул то, что было сделано сегодня.
В блокноте остались невычеркнутыми три пункта: встреча с самим собой, родители, Рейхан.
Сев в машину, Фуад сказал:
- Едем к моим, Касум. Отец приболел. - Когда машина тронулась, спросил: - Как сын? Как чувствует себя? Температура упала?
Пусть Касум не думает, что он забыл. Касум обрадовался:
- Спасибо большое, Фуад-гардаш. Сегодня мальчику - тьфу, тьфу, не сглазить бы! - получше. Вчера я врача привез, он посмотрел, послушал, выписал лекарства. Спасибо. И вам желаю быть всегда здоровым.
Машина остановилась у ворот дома, где жили его родители, где некогда жил он сам.
- Ты свободен, Касум. Можешь ехать домой. Не жди меня. Может, ребенку что надо... Я отсюда пешком дойду, по-пролетарски, здесь близко...
- Большое спасибо, Фуад-гардаш.
Фуад, выйдя из машины, взглянул на часы: было четверть седьмого. Итак, полчаса он может посидеть у родителей.
Это был весьма характерный для старого, дореволюционного Баку дом. Каждая из его четырех, обращенных внутрь во двор сторон представляла собой два этажа застекленных галерей. Двор - маленький, тесный, темный - походил на колодец. В годы войны жители дома покрывали, как бы красили, стекла галерей меловым - с добавлением синьки - раствором, который, высохнув, выполнял функцию занавесок. Маленький Фуад любил рисовать пальцем на этих намеленных, отливающих светло-голубым стеклах пикирующие самолеты, танки, «фрицев», пронзенных штыками. Каждая галерея в доме, как правило, принадлежала двум-трем семьям. Их соседями были актер Кябирлинский и Ана-ханум-баджи. Семья Кябирлинских - это он сам, Фейзулла Кябирлинский, его жена Хаджар и сын Эльдар. Семья Ана-ханум-баджи была многочисленной: она, ее муж, две дочери, три сына; с ними жил еще племянник мужа, приехавший из деревни, студент университета.
Семья Ана-ханум-баджи имела три комнаты. Кябирлинские - одну, и они - тоже одну, небольшую.
Летними вечерами женщины поливали двор водой, мужчины рассаживались на табуретках, на стульях, пили чай, играли в нарды, вели разговоры. Курбан-киши тоже частенько спускался во двор. А иногда выносил скамеечку за ворота, на улицу, сидел там, попивал чай из стаканчика армуду, перебирал четки, разглядывал прохожих. Если было очень жарко, он снимал свой парусиновый пиджак и оставался в одной сетке. Отстегивая протез, просил Фуада: «Отнеси-ка мою ногу домой». Проходившие мимо люди сразу замечали: правая штанина пустая - человек без ноги, инвалид.
Двор на уровнях первого и второго этажей был замысловато перекрещен веревками, на которых сушилось белье.
Водопроводный кран находился во дворе. Уборная - тоже. Дверь уборной запиралась на висячий замок. У каждой семьи имелся свой ключ. К воротам снаружи был прибит кусок серого картона, на нем надпись большими буквами: «Во дворе уборной нет». Объявление предназначалось для прохожих. Уборную ежедневно чистили, мыли, выплескивая на ее цементный пол воду из ведра. И тем не менее оттуда постоянно шел неприятный запах. (Его-то и имел в виду этим утром негодник Джейхун.) Уборная находилась как раз под комнатой, где жили его родители. Поэтому у них пахло особенно нестерпимо.
Фуад поднялся по железной лестнице на второй этаж. Войдя в галерею, увидел: мать сидит на полу, треплет шерсть, разложенную на паласе; на табуретке лежит полосатый матрасник.
- Добрый вечер, мама.
Черкез-арвад вскочила на ноги. Обрадовалась:
- Добро пожаловать, сынок! Не ждали тебя... Так давно не был у нас...
- Как отец?
- Сейчас, слава богу, ничего. Утром врач приходил, померил давление. Уже поменьше - сто пятьдесят. А вчера прямо испугались - двести десять...
- А как сегодня нижнее?
- Нижнее - неплохое, восемьдесят. Но доктор говорит, если разница между верхним и нижним очень большая - тоже нехорошо. Это правда?.. Сейчас он спит.
Они прошли в комнату.
Едва переступив порог, Фуад тотчас ощутил родной, милый сердцу запах выглаженного белья. Все детство Фуада было окутано этим запахом. Когда отец был на фронте, Черкез-арвад зарабатывала на жизнь стиркой. У нее были постоянные заказчики. В их комнате на кроватях всегда лежали груды высушенного белоснежного белья - простыни, пододеяльники, наволочки, полотенца, носовые платки и прочее. Мать гладила на столе большим допотопным чугунным утюгом.
Фуад помогал матери: относил белье заказчикам, получал с них деньги.
Кроме этой комнаты, он за всю свою жизнь нигде никогда не встречал такого запаха.
Подумал: «А почему у нас дома я никогда не ощущаю такого?.. Очевидно, все дело в утюге... Румийя стирает только небольшие вещи и гладит их электрическим утюгом».
Курбан-киши не спал. Лежал на кровати с открытыми глазами, натянув одеяло до подбородка. В изголовье на табуретке - газеты, лекарства, очки, четки, стакан чая. Лысая голова отца отливала желтизной.
Фуад подумал с некоторым сожалением: «Да, гены - вещь упорная. Я - весь в отца: тоже уже лысею».
Взгляд Курбана-киши был устремлен на аквариум с рыбками, стоявший на тумбочке у окна и подсвеченный специальной лампой. Более тридцати лет, с тех пор как закончилась война, отец держал рыбок. Это была его страсть, его хобби, как теперь говорят.
Аквариум был большой, комната - маленькая. Несмотря на это, отец ни за что не соглашается переселить рыбок в галерею. «Там скверный воздух, - отвергал он советы матери. - Во всяком случае, хуже, чем здесь, в комнате...»
- Добрый вечер, папа.
Курбан-киши перевел взгляд на Фуада. Глаза - усталые, печальные.
- Добрый, добрый. Сколько лет, сколько зим! Каким это ветром?..
Действительно, он уже больше месяца не был у родителей. Изредка звонил, справлялся, как живут. Раньше хоть раз в неделю наведывался, а в последнее время... Проклятый цейтнот! Вечный проклятый цейтнот! -
- Да вот заглянул, папа... Как себя чувствуешь? Как это случилось?
- Откуда я знаю? Так, ни с того ни с сего... Вчера сидел, читал газету - вдруг голова закружилась, затылок будто свинцом налился... А Черкез на базар ушла.
Вмешалась мать:
- Прихожу, вижу, он лежит, бледный как мертвец. Я - к Ана-ханум, она прибежала, измерила давление... - Ана-ханум работала в районной поликлинике медсестрой, - было немного повышенное. - «Очевидно, скрыли от отца, сколько у него было в действительности», - догадался Фуад. - Мы позвонили в «Скорую помощь», вызвали врача...
- А почему мне не позвонили?
- Звонили - тебя не было дома.
- Да, вчера я ездил в Сумгаит - на собрание. Вернулся около двенадцати.
Мать вздохнула:
- Приехала врач на «Скорой помощи», молоденькая совсем...
Курбан-киши перебил:
- Ерунду какую-то наговорила и уехала. Видно, ничему их там, в институте, не учат...
Теперь мать перебила отца:
- Нет, зачем так говорить? Она укол тебе сделала, лекарство дала, сбила давление...
- Врачиха мне сказала: сердце у вас хорошее. Наверное, говорит, просто понервничали...
Мать опять перебила:
- С чего это тебе нервничать? Ничего ведь такого не было... - Повернулась к сыну: - Накануне днем он спустился во двор, поболтал с Фейзуллой-киши... Вечером мы телевизор смотрели, спектакль телевизионный - «Тещу». Понравилось - и ему, и мне. Настроение у него было хорошее. Рано лег спать. Чего ему нервничать?
В груди у Фуада защемило. Подумал с сожалением, что за последние десять лет ни разу не провел вечер с родителями, днем, случалось, заскакивал. А что старики делают по вечерам, как коротают время - не представлял. Из слов, только что сказанных матерью, выходило, что телевизор был их единственной радостью, их единственным другом, единственным источником положительных эмоций в эти однообразные долгие вечерние часы.
Действительно, с чего бы это у отца могло подняться давление?
- Короче говоря, - сказал Курбан-киши, - все прошло. Сейчас чувствую себя нормально. Что у тебя? Как дома? Как на работе?
- Все хорошо, - пожал плечами Фуад.
Что еще он мог сказать отцу? В сущности, у них и раньше, когда Фуад был маленьким, учился в школе, затем - в институте, никогда не получалось «разговора по душам». К ним не располагал угрюмый, замкнутый характер отца. Мать была в некотором роде посредником, связующим звеном между ними.
В ее отсутствие отец и сын могли часами молчать, не находя темы для разговора. Когда же появлялась мать, в комнате будто делалось светлее. Она старалась взбодрить, расшевелить их - шуткой, ласковым словом. «Ну что вы сидите как истуканы? - говорила она. - Не надоело молчать? Радио хоть включите! - Телевизора тогда у них еще не было. - В нарды сыграйте!» Доставала нарды, ставила перед ними. Они с удовольствием играли. Оба любили эту игру. Однако не было случая, чтобы отец и сын сели играть по собственному почину.
Со временем их отношения несколько изменились. После того как Фуад закончил институт, женился, стал отцом, словом, отделился от родителей не только, так сказать, физически, материально, но и духовно, они, отец и сын, несмотря на редкие встречи, стали разговаривать чаще. Правда, разговор всегда начинал Фуад. Характер отца не изменился: не заговори с ним - он будет сутками молчать. В последние же годы они опять отдалились друг от друга. Но теперь причина была иной: занятость Фуада. Сколько он мог уделить старикам времени? Полчаса, сорок минут в неделю. «Как дела, как живете?» - «Ничего, спасибо. Как ты?» - «Я - ничего. Что у вас еще хорошего?» - «Да так, все по-старому. Как дети?» - «Спасибо, здоровы. Что у вас еще новенького?» В таком вот духе.
Как только отец и сын касались какой-нибудь серьезной темы, тотчас возникал спор. Оба нервничали. Курбан-киши - явно, не таясь, Фуад - в душе, сдерживая себя.
На следующий день после того, как Курбана-киши уволили с работы, Фуад, выкроив время, пришел к родителям. На этот раз он пробыл у них около двух часов. Пришел, чтобы утешить отца, поддержать его в. трудную минуту. Но их разговор мгновенно обострился. Слово за слово, Фуад, не желая того, разбередил рану отца. Сказал ему:
- Сам виноват, что тебя отстранили. У тебя трудный, крутой характер. Когда ты заупрямишься, никого не хочешь признавать. Не можешь общего языка найти с людьми. Ты резкий, грубый человек. Максималист.
Вначале Курбан-киши спокойно слушал сына. Молчание отца раздражало Фуада, и он разошелся не на шутку. Приводил факты, примеры, вспоминал судьбы разных людей. Когда он наконец сделал паузу, Курбан-киши горько усмехнулся и сказал:
- Смотри, как изменилась жизнь. Раньше отцы наставляли сыновей, говорили: будь сдержанным, покладистым, не горячись. Теперь наоборот - сын учит отца: помалкивай, держи язык за зубами, если даже считаешь нужным что-то сказать.
Фуад объяснил:
- Это потому, что я старше тебя, папа.
Курбан-киши недоуменно пожал плечами:
- Я что-то не понял... Как это сын может быть старше отца?
- Да, старше. Возраст человека следует исчислять не количеством прожитых лет. У времени тоже есть свой возраст. Я старше тебя на одно поколение. Понимаешь? Я старше тебя, ибо в мой жизненный опыт входит и твой. Мне известен итог твоей жизни.
- Какая чушь! - засмеялся Курбан-киши. Долго молчал. Снова заговорил: - Я знаю одно: лицемеры, подхалимы, приспособленцы, двурушники существовали всегда и, видимо, долго еще будут существовать на земле, потому что и они плодятся, размножаются... Но кроме них на свете есть еще и наследники тех, кто не может лицемерить, приспосабливаться, хитрить. Во всяком случае, должны быть! - Курбан-киши пристально посмотрел в глаза Фуаду, добавил: - Я говорю о духовных наследниках.
Фуад не выдержал отцовского взгляда, отвел глаза. Тем не менее, выждав немного, возразил:
- Я говорю не о лицемерии. Речь не о приспособленцах и двурушниках. При чем здесь это? Но ведь, согласись, и упрямство, спесь, заносчивость тоже не помогают делу. Возьми, к примеру, тебя... Новое здание школы было мечтой твоей жизни. Сколько сил приложил! Сколько здоровья потратил ради него! Другие не знают, но я - то знаю, как ты сражался за это новое здание. И вот первого сентября... кто-то другой... а ты...
- Видно, не судьба.
- Каждый из нас - хозяин своей судьбы. Тебе следовало быть немного благоразумнее, вот и все. Подумаешь, Гафур Ахмедли сказал тебе «ты»! Гафур Ахмедли - невежда, дурак, осел! Как можно было принести в жертву его невежеству свою судьбу, дело всей своей жизни?! Пропустил бы мимо ушей! Сделал бы вид, будто не слышишь... - Но ведь слышал.
- Я сказал: будто! Будто ты ничего не слышишь. Будто ничего не произошло. Ты ведь понимаешь, о чем я. Словом, не придал бы значения. Но если уж его грубость задела тебя, ты бы тогда на собрании промолчал, а потом при случае нанес бы такой сокрушительный удар, что он до конца своих дней помнил бы тебя!
Фуад говорил, а Курбан-киши как-то странно и очень внимательно смотрел на сына, словно впервые видел его. Когда Фуад умолк, сказал с неожиданной для него кротостью:
- Не смог я, сынок... Проглотить не смог. - Помолчал, повторил: - Не смог.
- Зато, - сказал Фуад, - Гафур Ахмедли свел с тобой счеты. Как говорится, у медведя в запасе всегда есть хитрый номер...
Курбан-киши резко перебил сына:
- Зато... - Это слово он произнес, повторив интонацию Фуада. - Зато Гафур Ахмедли до конца своих дней никогда не скажет мне «ты».
На этом их разговор закончился, и они никогда больше не возвращались к этой теме.
И вот сегодня Курбан-киши вдруг спросил:
- Когда сдают здание? - Пояснил; - Я говорю про школу.
- До пятнадцатого августа комиссия должна принять.
- Ты пригляди там... чтобы не было тяп-ляп. Школьное оборудование я заказывал в Риге. С ним надо поосторожнее. Глаз нужен... а то..., знаешь, как у нас... испортят, сломают что-нибудь...
Отец все еще жил мыслями о школе. Ничто не послужило ему уроком.
- Не беспокойся, - сказал Фуад.
Помолчали, Фуад взглянул на часы. Десять минут он еще мог посидеть.
- На днях звонил Гафур Ахмедли, - снова заговорил отец. Увидев, что Фуад удивлен, усмехнулся. - Интересовался моим самочувствием. Никак, тебя повышают, а? Спросил меня: «Курбан-муаллим, чем могу служить вам? Что надо?»
- И что ты ответил?
- Что я мог ответить? Сказал ему: с подлецами не разговариваю. И повесил трубку.
- Почему?
- Что значит - почему? Так мне захотелось, вот и все.
- Разве человек всегда делает то, что ему хочется?
- А разве человек всегда делает то, что от него хотят?
Фуад почувствовал, что отец раздражается. Замолчал, не стал спорить.
В комнату вошла мать со сковородкой в руке, поставила ее на стол.
- Извини, сынок... Знаю, ты спешишь... Что можно приготовить за десять минут? Съешь хоть яичницу. Замори червячка, подкрепись. Наверно, с утра ничего не ел. И мне будет спокойнее за тебя...
- Исключено, мама. Есть не буду, я сыт. Поел на банкете в аэропорту.
- Так ведь яичница... Ну хоть попробуй.
- Честное слово, не хочу.
Мать, огорченная, унесла сковородку из комнаты.
Фуад встал. И вдруг увидел на стене над кроватью отца большой фотопортрет Джейхуна и Первиза.
«Когда это они повесили?.. Или я просто раньше не замечал?»
К горлу его подступил ком, на глаза навернулись слезы. Неожиданно он почувствовал себя таким виноватым. Но перед кем? Перед отцом? Перед матерью? Перед детьми? Но в чем?
В чем он виноват перед ними?
«Странный, непонятный, запутанный мир человеческих отношений... - думал Фуад. И тут же мысленно возразил себе: - Разве странный? Разве непонятный? Столь уж запутанный? Извечная проблема - отцы и дети? А может, другая извечная проблема? Жизнь и мы? Мы, ее дети, делающие что-то чуть-чуть не так, наперекор ее - Жизни! - Порядку, ее Законам, ее Истине».
- Я должен идти, в семь у меня важное мероприятие, - сказал Фуад. - Завтра привезу к тебе врача из лечкомиссии.
- Зачем? Я уже хорошо себя чувствую. Мать засуетилась:
- Я провожу Фуада и вернусь.
Курбан-киши желчно усмехнулся:
- Конечно, сам он дорогу не найдет.
Мать и сын вышли в галерею. Черкез-арвад зашептала:
- Он очень скучает по Джейхуну. Обожает его. Первиза тоже любит, но по Джейхуну прямо-таки с ума сходит. Только он строго-настрого наказал ничего не говорить вам... Пусть, говорит, внуки сами приходят, когда захотят, Я вчера позвонила вам от Ана-ханум. Рима обещала, что сегодня пришлет ребят. Да вот не пришли. Наверно, уроков много задают, поэтому... Не смогли...
Фуад кивнул:
- Да, мама, уроков задают много.
Они вышли на лестницу, спустились во двор. Фуад чувствовал: мать хочет еще что-то сказать ему, не решается.
Все-таки Черкез-арвад пересилила себя:
- Фуад, детка, да буду я твоей жертвой, не обижайся, пожалуйста, спросить хочу... Как там наш квартирный вопрос? Не слышно ничего?
Мать уже не раз заводила разговор об этом, просила сына помочь. И Фуад обещал: «Получите новую квартиру». На днях советовался с Шовкю. Тот сказал: «Поступай как знаешь, но если хочешь знать мое мнение, то я считаю: надо немного подождать. В данной ситуации это будет не очень хорошо. Недоброжелатели начнут писать во все инстанции, мол, Фуад Мехтиев злоупотребляет служебным положением, устроил квартиру своим родителям...»
Фуад сказал:
- Ты знаешь, мама, потерпите еще немного. Столько лет терпели... Что-нибудь придумаем.
- Хорошо, детка, хорошо. Как скажешь... Тебе виднее. - Они подошли к воротам. Мать снова заговорила: - Понимаешь, сынок, я - то ничего, могу терпеть... но вот... этот туалет... вечная вонь... прямо ужас какой-то! Отец твой - старый человек, инвалид войны... несколько раз за ночь встает... ковыляет вниз на своем протезе...
Фуад кивнул: дескать, все понимаю. Попрощался с матерью, вышел на улицу. Обратил внимание: на углу их дома, на тротуаре, стоит большой чугунный котел для варки кира4.
Не успел сделать и двух шагов, как услышал сзади голос матери:
- Фуад, детка!
Обернулся:
- Да, мама.
- Ради аллаха, извини! Память у меня дырявая стала. Когда ты пришел, все думала... что-то я должна была сказать тебе... Сейчас вот вспомнила. Помоги мне, пожалуйста... Надо поменять воду в аквариуме. Одна я не смогу... А Курбан, сам видишь, слег... Давай это сделаем вместе. Извини, что утруждаю тебя...
Фуад посмотрел на часы.
- Клянусь, мама, спешу. Очень важное мероприятие. Завтра пришлю Касума, он поможет тебе.
- Да?.. Ну, хорошо... Иди, сынок. Смотри не опоздай. Да буду я твоей жертвой... А то боюсь - подохнут рыбки... Ты ведь знаешь, для отца они - все. Поцелуй за нас Джейхуна и Первиза.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дом культуры железнодорожников, где открывалась выставка «Баку сегодня и завтра», - всего в пяти минутах ходьбы от дома родителей.
Текст выступления, написанный Михаилом Моисеевичем по его, Фуада, тезисам, лежал в кармане. Но он решил: «Буду говорить без бумажки. Так эффектнее».
Вначале маленький экскурс в прошлое, в историю города, затем... Почувствовал, что не может сосредоточиться. Другие мысли лезли в голову. Но он не беспокоился. У него был солидный опыт в подобного рода выступлениях. Фуад знал: как только начнется Церемония открытия, он превратится в натянутую - и настроенную! - струну. Мысль начнет работать четко, ясно. Вот и Дом культуры. На часах - без шести минут семь. Но как странно! Ни толпы, ни гостей, ни машин, ни работников милиции.
Человек с красной повязкой на руке, стоявший у входа, узнал Фуада.
- Салам, товарищ Мехтиев! Добро пожаловать! Вы - первый. Только рановато. Или вам не сказали? Маленькое изменение. В восемь открытие. Перенесли на час.
Фуад немного смутился, улыбнулся дежурному;
- Да, да, сейчас вспомнил. И секретарша вчера говорила, и начальник предупреждал. А я - то... Да, заработались мы. Ну, ничего, погуляю часок, подышу воздухом.
Он направился по улице в сторону центра.
Проходя мимо закусочной, ощутил запах горячих кутабов5. «Напрасно я отказался от маминой яичницы», - с сожалением подумал Фуад.
Что он, в сущности, ел на банкете? Так, перекусил чуть-чуть. Воробей и тот не насытился бы! Поехать домой поужинать? Далеко. Не успеет вернуться к восьми. К родителям опять пойти? Но он отверг этот вариант. Как-то несолидно получится: раз в месяц бывает у стариков и вдруг спустя полчаса после того, как ушел, снова появляется... В чем дело?.. Да вот, пришел есть яичницу. Ах, ах!..
Подумал: а не заглянуть ли в эту закусочную? Кто его здесь знает - в этом районе? Зайдет, заморит червячка. Когда-то тут подавали вкуснейшие кутабы. Лет пятнадцать назад...
Фуад вошел в закусочную. Маленькая, тесная. Полно народу. Накурено. Вряд ли здесь он встретит кого-либо из своих знакомых. Люди его круга, как и он сам, не ходят в подобные забегаловки.
В углу освободился столик. Он уселся. Стол являл собой живописный беспорядок; скомканные бумажные салфетки, тарелки с остатками еды, куски хлеба, пустая водочная бутылка, пепельница, полная окурков.
Подошел официант, убрал стол, перевернул обратной стороной скатерть. Вопросительно посмотрел на Фуада.
- Так, слушаю.
- Что у вас есть?
- Кутабы с мясом, с зеленью...
- По пять тех и других. Закуску какую-нибудь.
- Ясно. Пить что будете? Водка, коньяк, вино?
- Бутылочку боржоми.
- Боржоми нет. «Бадамлы».
- Давай. Только побыстрее, я спешу.
- Хорошо.
Официант принес сыр, кресс-салат, редиску, огурец, бутылку «Бадамлы», а немного погодя - две тарелки с кутабами.
Неплохие были кутабы.
За соседними столиками громко разговаривали, смеялись, произносили тосты:
- ... Сказать, почему я пью за тебя?.. Слушай... Я пью за тебя потому, что ты - мужчина! Ты - человек! Железный парень, во!.. Агабала тоже мужчина... Разве нет?.. Но я пью лично за тебя, потому что ты - мировой парень, ты - мужчина.
- ... Когда брат Тофика вернулся из армии, он все рассказал мне... Он клялся, что видел своими глазами...
- ... Нет, ты слышишь?.. Я пью за тебя потому, что ты - мужчина. Муж-чи-на! А мужчина должен быть человеком... Агабала тоже мужчина, но ты, кроме того, еще и мировой парень... Поэтому я пью лично за твое здоровье... Или ты думаешь, Надир пьян?.. Клянусь вот этим хлебом, нет... Я и Агабале сказал: Талят - мужчина...
- ... Нет, ты скажи мне... Погоди, погоди, ты мне сначала скажи... После каждого гласного звука должен идти согласный звук или нет?.. У каждой розы должен быть свой соловей или нет?.. У каждой чашки должно быть блюдце или нет?.. Ты понял меня?.. Я тебя спрашиваю... После гласного звука идет согласный звук или нет?..
- Говорят, Кеннеди не умер... Жив, только сбежал в Израиль и живет там тайком. Жена с детьми тоже недавно перебралась к нему...
- Как же так?.. Ведь жена Кеннеди вышла замуж за армянина...
- Не за армянина, за грека... Грек окочурился... Ты понял?.. Нет, ты сечешь, какие делишки там у них творятся?.. У них там ничего просто так не делается...
- ... Да не пойдет мне впрок этот кусок хлеба, если я лгу!.. Я ломаного гроша не дам за машину, которую взял Фазиль. Фазиля обдурили...
- ... Он говорит, что видел все своими глазами... Надир тоже там был... Он поклялся в присутствии нескольких человек...
- ... Я почему пью за тебя, Талят, знаешь?.. Потом, может, ты скажешь, что ты был нужен мне, что у меня было дело к тебе... Да? Слушай, клянусь могилой двенадцати имамов, никакого дела у меня к тебе нет! Я пью за тебя потому, что ты мужчина, ты - человек... Клянусь Кораном, я говорю правду!
Это был в полном смысле слова хаос фраз, мыслей, звуков.
Фуад ощутил на себе чей-то взгляд. Обернулся. В самом деле, сидевший за столиком у двери пожилой мужчина в папахе пристально смотрел на него. Их взгляды встретились. Фуад опять склонился над тарелкой. «Вот черт, неужели знакомый?! А может, просто пьяный?.. Еще привяжется, Впрочем, вид у него степенный. На пьяного не похож: Значит, знакомый... Вот некстати...»
Ему захотелось поскорее уйти отсюда. Нехотя доедая кутабы, он снова обернулся: человек в папахе продолжал смотреть на него. Кажется, даже улыбнулся. Да, он улыбался, глядя на Фуада. Больше того, кивнул головой, приветствуя. Фуаду пришлось ответить на приветствие. Мужчина в папахе встал, подошел к его столику.
- Ты, кажется, не узнаешь меня, сосед? - Он уселся напротив Фуада.
Фуад скис: «Что меня сюда занесло?»
- Я говорю, ты, кажется, не узнаешь меня, сынок? Алиаббас я, кирщик6 Алиаббас.
Фуад напряг память. Да, действительно, жил на их улице такой человек - кирщик Алиаббас.
- Не сын ли ты Курбана-муаллима, племянник?
- Да.
- Я живу через два дома от вашего. Ваш-то дом хорошо знаю, столько раз покрывал его.
И тут Фуад окончательно вспомнил этого человека. Часто он с мальчишками, забравшись на крышу дома, наблюдал за работой Алиаббаса-киши. Далее ощутил запах кипящего кира. Вспомнил брата его, Ага-Рзу. Ага-Рза был сверстником Фуада. Играли на улице в кости, чехарду, прятки.
- Как поживаешь, дядя Алиаббас?
- Спасибо, понемножку. Конечно, в руках уже нет прежней силы, и глаза хуже видят, но ведь узнал тебя, а? Смотрю - знакомое лицо. Думаю, нет, с этим человеком я где-то встречался. А ты, оказывается... вон... сосед, сын Курбана-муаллима.
- И я тебя сразу не узнал, как только ты подошел, дядя Алиаббас. Ты по-прежнему... крыши покрываешь? - Фуад вспомнил о чугунном котле возле дома родителей. Спросил: - Тот котел, что там, на улице, твой?
- А чей же еще? Мой, сосед, мой. - Очевидно, он забыл имя Фуада. - Ты что-то редко бываешь в наших краях...
- Да так уж получается.
- Дети у тебя есть, племянник?
- Два сына.
- Да хранит их аллах!
- Да хранит аллах и твоих детей! Как поживает Ага-Рза?
Алиаббас как-то сразу сник, помрачнел. Долго молчал, наконец сказал:
- Сосед, разве ты не знаешь, что - Ага-Рза уже пять лет как умер. И ты тоже был на его похоронах, вместе с Курбаном-муаллимом. И на поминках вы были... в Ясамале7. Там Ага-Рзе за год до этого квартиру дали.
Фуад смутился, покраснел. Вспомнил: действительно, ходил с отцом на похороны и на поминки Ага-Рзы. Вспомнил даже, как говорил слова соболезнования Алиаббасу: «Пусть это будет вашим последним горем...» Ясно, его сбило то, что поминки были в Ясамале. В том Прошлом, что хранила память Фуада, Ага-Рза продолжал жить как друг его детства, сверстник, мальчишка с их улицы. Жена Алиаббаса - Гюльсум-хала варила дома сахар и делала из него «красных петушков» на палочках, которых Ага-Рза продавал на углу. Как правило, он предварительно облизывал эти «красные петушки», отчего они становились блестящими, аппетитными, приобретали «товарный вид». Иногда он предлагал полизать «петушки» и Фуаду. Черкез-арвад, узнав об этом, отругала сына: «Не смей никогда этого делать! Красные петушки - отрава, в них краска. Тот, кто ест эту дрянь, обязательно заболеет». На деньги, вырученные за эти «петушки», они с Ага-Рзой ходили в кино. Посмотрели столько замечательных кинофильмов - «Индийская гробница», «Багдадский вор», «Тарзан»...
Да, сверстник Фуада, друг детства Ага-Рза остался навеки живым в его Прошлом. Потом они много лет не виделись. А тот Ага-Рза, что умер в Ясамале, на чьи похороны и поминки он с отцом ходил, - то был совсем другой человек. Его тоже звали Ага-Рзой, но он, Фуад, не знал его, никогда до этого не видел. Отец настоял, и он пошел. «Нехорошо, неудобно, - объяснил Курбан-киши. - Как-никак Алиаббас наш сосед, живем на одной улице, здороваемся. Да и ты с Ага-Рзой дружил в детстве. Прошу тебя, выкрой время - сходим».
Дома в Ясамале так похожи один на другой. Дворы этих домов тоже похожи один на другой. В одном из таких дворов был сооружен вместительный шатер из брезента, столь похожий на все прочие поминальные шатры, в каких приходилось сидеть и пить чай Фуаду... Одни и те же слова соболезнования...
- Извини, дядя Алиаббас, я хотел спросить, как поживает семья покойного?
- Спасибо, сынок, ничего.
Может, он опять не то сказал? Может, у Ага-Рзы вовсе не было семьи, бедняга умер холостяком? Надо потом узнать у родителей.
Алиаббас встал, начал прощаться. В голосе его было столько тепла. Затем он подошел к буфетчику, рассчитался и вышел из закусочной.
Фуад подозвал официанта, спросил:
- Сколько с меня?
- Ничего, за вас заплатили, - официант кивнул в сторону буфетчика.
Выйдя на улицу, Фуад подумал, что получилось не очень хорошо, кирщик Алиаббас рассчитался за него; выходит, он, Фуад, как бы оказался гостем этого трудяги-старика. Потом... как это он забыл про смерть Ага-Рзы? Да, очень нехорошо получилось!
Однако все это надо немедленно забыть, выбросить из головы. Он должен думать только об одном - о предстоящем выступлении на открытии выставки. Было без пятнадцати восемь.
Итак, с чего же он начнет?.. Ага, небольшой экскурс в историю... Затем...
Фуад повернул направо, за угол. Пройдя немного, остановился. Увидел: не в ту сторону свернул. Ничего, и здесь можно выйти к Дому культуры железнодорожников. Он шел мимо сквера. И вдруг... Фуад узнал этот сквер. В ночь накануне своей свадьбы он шел этой же улицей. Было за полночь, это он хорошо помнил. Шел от Румийи. Проходя мимо сквера, услышал шум борьбы, затем увидел трех или четырех парней, которые затаскивали в машину кого-то. Это был «Москвич». Несчастный сопротивлялся, молил о пощаде.
В памяти Фуада всплыло:
« - Ради бога, Наджаф, заклинаю тебя Меккой, не убивайте меня! Клянусь могилой отца, я сделал глупость! Я - глупец, дурак! Зачем я это сделал?! Ах, зачем я это сделал?!
- Сука! Акпер загремел из-за тебя! Думаешь, ему хорошо там сейчас?!»
Помнится, он хотел броситься на помощь. Кажется, даже сделал уже шаг, другой в сторону «Москвича», но... испугался, попятился назад, в тень, прижался к двери какого-то подъезда с аркой. Господи, как он боялся, что его увидят! Ведь он был свидетелем происходящего. Единственным свидетелем преступления! Единственным, кто видел... Единственным, кто мог бы... Нет! Нет! Нет! Ничего он не мог бы! Не мог! Ни-че-го! Попробуй он тогда вмешаться - в ход пошли бы ножи. Вместо одного трупа было бы два! Их обоих затолкали бы в машину, а там... Каспий хранит много нераскрытых тайн. Потому-то он и не кинулся на помощь! Это было бессмысленно. Потому и испугался. Это же естественно. Каждый бы испугался на его месте. Никто не кинулся бы!
Вот и подъезд - да, да, тот самый! - к двери которого он тогда прижимался спиной, хотел слиться с ней, врасти в нее. Стоя здесь, он так отчетливо, так достоверно - так жутко отчетливо, так кошмарно достоверно! - увидел свое Будущее, свою смерть, похороны, кончину родителей, свадьбу Румийи (не с ним, с другим!), их медовый месяц в «России» (не с ним, не с ним!) и многое другое... Так реально все это увидел, что ему захотелось - ах как захотелось! - обмануть, перехитрить, изменить свою судьбу, это свое печальное Будущее!
И ведь удалось! В самый последний момент он свернул с пути, которым шел, которым должен был идти. Свернул на тропу, которая вывела его к другому Будущему, к тому, в котором он живет сейчас...
Странно... Очень странная мысль... Выходит, наше Будущее имеет несколько различных вариантов?! И от нас зависит, какой из них избрать?! Так?.. Но... как же тогда...
Нет, сейчас у него нет времени, нет возможности досконально разбираться в этом вопросе! Потом, после!
В ту ночь, в ту далекую ночь, как только машина тронулась, вернее, сорвалась с места, обреченный человек все-таки закричал. Громко закричал. Этот истошный крик до сих пор стоит в ушах Фуада.
А что было потом?..
«Москвич» умчался.
Он вышел из укрытия, глянул по сторонам и быстро пошел в сторону дома. Почти побежал. Их двор-колодец был погружен во тьму. Он поднялся по лестнице, вошел в галерею, затем в комнату. Отец и мать спали. Он не стал зажигать свет, чтобы не беспокоить их. В темноте задел ногой высокую деревянную подставку, на которой стоял аквариум. Аквариум грохнулся на пол и разбился. Большинство рыбок погибло. В зарплату отец купил себе новый аквариум. И рыбок подкупил взамен погибших...
«Напрасно я пошел в закусочную, - подумал Фуад. - Целый час был в моем распоряжении. Надо было вернуться к старикам, помочь матери сменить воду в аквариуме...»
Он опять свернул за угол. До Дома культуры железнодорожников оставалось метров сто. Теперь здесь все было честь честью: перед входом толпились люди, на тротуаре - работники милиции, на проезжей части улицы - два офицера ГАИ, здесь, на перекрестке, - еще один. Подъезжали, отъезжали машины - белые, оранжевые, голубые, зеленые, вишневые, черные.
«Да, надо было вернуться... - билась в сознании Фуада мысль. - Что сейчас у отца осталось в жизни, кроме этого аквариума? Надо было...»
Он вдруг остановился. Другая мысль пришла ему в голову. Совсем другая! Неожиданно другая!
«Действительно, а что будет, если я...» - Но он тотчас отверг эту странную мысль.
Опять пошел. И опять остановился.
«А может, все-таки?..»
Времени на раздумье у Фуада почти не было. До открытия выставки остались считанные минуты.
Конец
1 Ну, раз поздно, иди. (Здесь и далее прим. перевод.)
2 Гардаш - буквально «брат» форма уважительного обращения.
3 Здравствуй, как поживаешь? (арм.).
4 Кир - особая смесь из минеральной смолы, которой покрывают плоские крыши бакинских домой.
5 Кутабы - пирожки из тонко раскатанного теста с начинкой.
6 Кирщик – человек, заливающий крыши киром
7 Ясамал - один из районов Баку