Азиза Ахмедова ЭТОТ СТРАННЫЙ ЖЕЛТЫЙ ЦВЕТ Copyright - Состав и оформление. Издательство "Советский писатель" Москва, 1987 Перевод с азербайджанского - И. Новинской Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Старики говорят, что каждому человеку судьбой уготовлена своя дорога. Одному долгая - в десятилетия, ровная, спокойная. Другому - короткая, яркая. Третьего жизнь словно на прочность испытывает, ниспослав трудностей через край... Иди и оглядывайся. Не сотвори злой ошибки, не подрезай крылья птице судьбы своей - не взлетишь, не поднимешься; как тяжкое бремя лежит на плечах груз не к добру содеянного - будет шаг за шагом отравлять горечью от пущенные тебе дни... Если бы возвратить тот далекий день - тайно, больно думаешь ты, - я б уберегся, не свернул на темную тропу... Но никому не дано вернуться в прожитое, избежать, исправить тот первый неверный шаг, за которым последовали другие. Никому... * * * - Не виновата Ясемен, товарищ судья! - Юноша вскочил со скамьи подсудимых, большие руки судорожно вцепились в край перегородки, отделяющей его от зала, заполненного близкими и незнакомыми, теми, кто имел отношение к делу, и случайными, просто из любопытства заглянувшими в суд людьми. - Все, что случилось... Я, только я, товарищ судья! Ясемен, она даже не знала... Нельзя невинного человека так!.. - На крепкой шее его судорожно двигался кадык, и он все глотал, глотал застрявший в горле ком, не отрывая от судьи горячечно блестевших глаз. В зале зашумели, заволновались, гул нарастал, и в нем тонула тренькающая дробь карандаша, стучавшего по графину. Одни одобрительными возгласами пытались поддержать юношу, в голосе которого прорывалось от чаяние, другие громко осуждали расшумевшихся. Только сухощавое, гладко выбритое лицо судьи оставалось спокойным. Но вот он раздраженно сдвинул брови, поднял руку, и зал постепенно успокоился, затих. - Не верите? - Этибар с такой мукой посмотрел на судью, что в тишине послышался чей- то протяжный вздох. - Почему вы мне не верите? Нет, вы только посмотрите на нее... Ясемен - воровка? Она ничего не знала. Это я все придумал! Я окно выломал! Я взял! И готов к любому наказанию... Только ее не трогайте! - Не слушайте его, уважаемый товарищ судья! - гневный голос Сюнбюль-ханум вновь взбаламутил напряженную тишину. - Он сам не знает, что говорит! Совсем с ума сошел! Этибар вздрогнул, резко обернулся к матери, лицо его вспыхнуло возмущением, но сдержался, промолчал; не мог он вот так, при всех, сказать ей в лицо все, что накопилось в душе. Он сжал кулаки, упер их в перекладину, словно желая сокрушить все, что разделяло его сейчас с этими свободными людьми, за спиной которых не стояла вооруженная охрана: с матерью - ее нервные реплики разрушали последнюю надежду, с друзьями - их озабоченные, растерянные лица во втором ряду виделись ему как сквозь туман. - Гражданин судья! - Он старался взять себя в руки, но влажно поблескивали растерянные глаза, и за горелый лоб покрылся испариной. - Вы... Я хочу верить в вашу справедливость... Хочу, чтобы знали. Ясемен ни в чем не виновата. Она... - Этибар посмотрел в сторону Ясемен и умолк, будто споткнувшись. Бескровное, осунувшееся лицо девушки трудно было узнать. Еще недавно на щеках ее горел румянец, из миндалевидных глаз, казалось, ушла жизнь. Она смотрела перед собой полу прикрытыми, немигающими глазами - куда- то поверх голов, за окно. Почувствовав встревоженный взгляд Этибара, она подняла к нему бескровное потухшее лицо, глаза их встретились - будто ласково коснулись друг друга в немом диалоге. "Прости меня, любимая... Видишь, я не могу защитить тебя. Помоги мне. Не бери на себя вину. Спросят - скажи, что ничего не знаешь..." "Я не могу врать. Не могу бросить тебя в беде". "Верю. Но сейчас не упрямься. Потом будет поздно. Ты ничего не знаешь, кроме того, что я взял эти вещи на даче Гараша Зульфугарлы... Чтоб заложить в ломбард. Больше ничего ты не знаешь, не слышала, не видела. Ни самого художника, ни его дачи. Представления не имела о ценности фарфора". "Не смотри на меня так, Этибар. Не могу видеть тебя несчастным... Больно мне. Если спросят - скажу правду. Только правду. Унизить нас им не удастся. Пусть все по полам, Этибар. Каким бы ни был приговор - я разделю его с тобой. У нас останется наше "вместе". Как в тот день, когда ты привел меня на дачу Фируза". "Не надо, нельзя говорить об этом! Ты же не трогала этих чашек. Я верил в тот вечер, что скоро положу их обратно. Выкуплю из ломбарда и положу обратно. Ты должна все отрицать". "Не проси. Не смогу, Этибар". "Глупая... Еще есть надежда. Они не могут осудить нас. Они же поймут - если бы я не надеялся вернуть эти чашки..." "Кто нам поверит, дорогой? Посмотри в лицо судьи. Ему все равно, что с нами будет. И еще, он презирает нас". Суховатый голос судьи оборвал, как скальпелем рассек, нерв, связывающий две смятенные души. - Обвиняемая Ясемен Гасанова, встаньте! Ясемен как- то странно дернулась, медленно поднялась со скамьи. - Расскажите, Гасанова, что вы еще украли за это время? Советую не хитрить. Ясемен облизала сухие губы, машинально одернула юбку. - Обвиняемая Гасанова, молчание ничего, кроме вреда, не принесет вам. Только чистосердечное признание облегчит вашу вину. - Я уже говорила, - голос у Ясемен тонкий, совсем девчоночий. Она не убирает с лица свесившиеся волосы, не поднимает чуть припухших век. - Во время следствия говорила. Судья с плохо скрытым раздражением покручивает меж пальцев модную заморскую ручку, на которой прыгающие цифры отсчитывают драгоценное время. - Да, да, говорили. Придется повторить. На суде так полагается. И давайте не тяните, Гасанова. Как в замедленном кадре движется в воздухе ее смуглая рука, раздвигая завесь волос. - Я взяла... У соседей, что справа, два яйца. Чуть подальше - кусочек сыра. Там, у дороги, двор... Где красные "Жигули"... Я сняла с веревки две мокрые простыни и наволочки. Судья усмехнулся, не разжимая губ. - А что там... на этой веревке, ничего больше не было? - Почему не было? Много белья висело. Я взяла только то, что нам необходимо. Судья рассмеялся беззвучно, обнажая два ряда крупных золотых зубов. С этого момента ему уже не удавалось сдержать иронии, плохо скрываемого раздражения, которое вызывала в нем прямота обвиняемой. - Очевидно, вы собирались вернуть хозяевам и простыни с наволочками... Не так ли? Ясемен покраснела, пальцы нервно затеребили кофточку, стягивая концы воротника, как будто ей хотелось застегнуться на все пуговицы, спрятаться с головой от ослепительного оскала крупных золотых зубов. - Ну? Что же было дальше? Ясемен пожала плечами. - Ничего... Мы больше ничего... Судья поправил очки, зашелестел страницами дела и с удовлетворением пришлепнул ладонью по переплету папки. - А вот на первом допросе есть показания об украденной курице... Может быть, у вас плохо с памятью, а? Даже мочки ушей у Ясемен стали пунцовыми, она опустила голову. - Я говорю о той курице, которой вы сначала перебили палкой ногу, а потом уже поймали. Вы и это хотите скрыть? Отвечайте, Гасанова. Судья подался вперед, через стол и, оглядев зал, слов- но призывая присутствующих в свидетели тяжкого преступления, с грубоватой суровостью повторил; - Ну, отвечай же! Ясемен молчала. Нервно вскочил со скамьи Этибар: - Я же вам говорил! Она не знает, ничего этого не знает! Курицу я взял, я, слышите?! Зал зашумел; разноголосицу перекрыл резкий голос Сюнбюль-ханум: - Уважаемый судья! Нет, вы только посмотрите на него! Герой! Защитник! Дон Кихот XX века! Он готов на все из-за этой... этой... - Мама, - Этибар обернулся к матери. - Не надо, мама! Судья стучал по столу, но остановить Сюнбюль было невозможно. - Что "не надо"?! Надо! - она в возбуждении вскинула руки, оторвалась пуговица на лайковом, туго обтягивающем высокую грудь плаще, но Сюнбюль-ханум да же не заметила. - Времена донкихотов давно прошли. Только ненормальный может вот так, как ты... За кого вину на себя берешь? Все видят, что это за птица! Чуть поодаль понуро смотрели в пол родители Ясемен. Казалось, каждое слово Сюнбюль-ханум бьет по прикрытым широкой рабочей ладонью воспаленным глазам Агабабы; Масума низко, по самые брови, надвинула темный платок. Судья многозначительно поднялся: - Гражданка Шамширли, вы мне мешаете! Держите себя в руках, иначе я попрошу вас из зала. - Извините, - она несколько успокоилась, поправила прическу. В ее демонстративном смирении, в презрительно поджатых губах угадывались нескрываемое торжество, неопровержимость превосходства над всем этим необходимым процессуальным действом - с допросом обвиняемых, живой реакцией зала, строгими замечаниями судьи... Конечно, закон есть закон. Пусть все идет своим чередом. Но не так уж непроницаема повязка на глазах богини правосудия Фемиды, уж она- то краешком глаза должна видеть, куда перетягивает чаша весов... Муж скуп на откровения, но что он до суда имел неофициальную встречу с судьей Калантаром Мамедбейли - это Сюнбюль-ханум знала точно. И про обещание "сделать все, что возможно", тоже знала. На то он и судья, чтоб уметь делать, "что возможно" и еще немного больше. А как же иначе! Семья профессора Тохида Шамширли не допустит, чтоб осудили их единственного сына. Ну, взял мальчишка на даче две фарфоровые чашки. Правда, сна чала, пока не открылись подробности, Гараш Зульфугарлы возмущался, требовал самого сурового наказания для вора, грозился "собственными руками задушить"... Но когда узнал, кто вор (господи, какой он вор?), поутих, перестал возмущаться. Неловко все получилось - ведь Зульфугарлы еще в школе учился с Тохидом. Старые друзья они. И по сей день любят за нардами посидеть. И вдруг неизвестный вор, похитивший старинные фарфоровые чаши, можно сказать, украшение профессорской коллекции, - Этибар, сын друга! Она, Сюнбюль-ханум, не могла без слез говорить с художником о своей беде. Подумать только, ради кого пошел на воровство ее сын! Как хищница вцепилась "эта женщина" в ее сына, говорила она художнику, из дому увела жить на чужую дачу... А потом то да се ей подавай; кушать же надо что- то. И он послушался, пошел. Представляете хватку? Как околдовала. Еще бы немного, кто знает, на какое преступление толкнула бы его эта стерва? Ее чистого, честного ребенка! Да, да, он совсем ребенок еще, хоть и студент четвертого курса. Что Сюнбюль-ханум не знает своего сына, что ли? Уверена, ему и в голову бы никогда не пришло тайком поселиться на чужой даче! Все она. Вы ведь знаете такого рода девиц... Как пиявки присосутся к порядочному человеку и пока не выжмут все, что им надо... А история с ломбардом? Ее мальчик не знал, представления не имел, где молоко про дают, не то что какой- то ломбард. Гараш прямо расстроился тогда - "если бы я знал!". Он даже пытался взять обратно свое заявление о краже, но было поздно. Дело начали раскручивать. Начальник милиции и слушать его не захотел. "Что вы! Хищение из вашей знаменитой коллекции! У вас же имеются вещи, указанные в каталогах... Можно сказать, государственная ценность!" Благородный человек этот Шамширли - он так старался замять это дело! Они с Тохидом к кому только не обращались, даже к прокурору ходили, - и все уклончиво советовали подождать. Дело, мол, не пустячное, как по наивности полагает Зульфугарлы, и виновники должны быть привлечены к ответственности. Художника как будто не обрадовали даже возвращенные ему чашки. Он был искренне расстроен. Может быть, и к лучшему, что его нет сегодня на суде. Пожалуй, к лучшему... ... - Обвиняемая Ясемен Гасанова, интересно, почему вы выбрали профессию педагога? Ясемен хотела было что- то сказать, но, догадавшись, куда клонит лукавый вопрос судьи, лишь слабо повела плечом. - Молчите? - Судья Мамедбейли укоризненно пока чал головой. - Наверно, собирались учить детей, подрастающее поколение, будущих строителей коммунизма... Хотели воспитывать их в высоком духе, учить благородству, готовить к будущему. - Да, - тихо сказала Ясемен. - Хотела. Судья картинно развел руками, со значением обвел глазами тесные ряды присутствующих. - Государство на вас тратилось, создавало все условия, собиралось доверить вам святое дело... Надеюсь, вы понимаете, что ваше образование теперь... может остаться незаконченным. Что вы думаете по этому поводу? Из крепко зажмуренных глаз Ясемен выкатилась, побежала к нежному, бледному рту слеза. - Высшее образование никогда не поздно получить! - выкрикнул Этибар. Он тоже догадался, что кроется за этими разглагольствованиями о морали. Уж очень старался судья навязать внимательно слушающему залу определенное мнение о Ясемен, представить ее чуть ли не опасным для подрастающего поколения элементом. - Это ее личное дело - получить высшее образование или нет! - Обвиняемый Шамширли, вы мешаете суду. Выскажетесь, когда вам предоставят слово. И потом, молодой человек, - заметил судья со снисходительной мягкостью, - за этим барьером не остается личных дел. - Он даже вздохнул сочувственно. Этибар гневно сжал кулаки. Ясемен с мольбой посмотрела на него: "Прошу тебя, дорогой, сдержись, не раздражай судью. Только испортишь все. Ты же видишь..." Этибар махнул рукой, шумно вздохнул. Сюнбюль- ханум после реплики сына снова чуть было не взорвалась. Совсем потерял голову, с горечью думала она. Тебе бы, дурак наивный, подумать о своей судьбе. Обо мне с отцом... Что ты знаешь о жизни, сынок? Для себя не можешь, как говорится, тесто замесить, а для чужих лапшу резать берешься. Кто знает еще, сколько таких ягнят, как ты, перевидела эта тварь. - И сколько вы прожили на чужой даче, Гасанова? - Один месяц. Месяц без двух дней. - Всего один месяц? - судья хмыкнул. - И ради этого... Вы же потеряли место в институте... - Он почти с искренним сожалением переглянулся с народными заседателями. - Ну, а кому из вас пришла в голову эта идея с ломбардом? Это вы, Гасанова, так решили, или Этибар Шамширли? - Не знаю... Мы так... Мы вместе решили. - Вместе? - Да. - Завидное единодушие. Тогда почему же квитанция оформлена именно на вашу фамилию? - Судья демонстративно помахал в воздухе квитанцией. - Может быть, Этибар сознательно пошел на это, чтобы спрятаться за вашей спиной? Этибар вспыхнул. Дернулся острый кадык на крепкой загорелой шее. "К чему он ведет? Вопрос явно провокационный. Кажется, хочет настроить нас друг против друга... Так легче будет запутать обоих". - Нет, нет, - Ясемен покачала головой. - Вместе мы. "Успокойся, милый. Я не скажу ему про это... Не скажу, как боялся ты указать фамилию своего отца - слишком уж она известная в городе. Это бы сразу насторожило тех, в ломбарде... Все правильно. Я не осуждаю тебя за это". Этибар вытащил платок и вытер взмокший лоб. - Скажите, Гасанова, вы раскаиваетесь в совершенном? Ясемен с тоской уставилась в окно. "Зачем ты об этом спрашиваешь, судья? Какого ответа ждешь? Хочешь услышать - "раскаиваюсь... сожалею...". Как ты можешь спрашивать об этом меня? Вот я стою здесь перед мамой и отцом... Я убиваю их сейчас. И ты знаешь, знаешь о том, что я чувствую. Не может быть, чтоб не понимал. Не камень же у тебя вместо сердца. Как они гордились, когда я поступила в институт! Говорили всем: "У нас такая радость - Ясемен в институт поступила! Сама, без всяких знакомств, подарков, звон ков. День и ночь занималась, храни аллах нашу девочку". Помолодели оба. Ходили смотреть на нашу фамилию в списке принятых. Мама расплакалась от радости. Смогу ли я теперь переступить порог дома? Посмотреть в глаза тем, кого опозорила. За что ты меня унижаешь? За то, что мне так хотелось быть счастливой. И Этибару. "Раскаиваетесь ли в совершенном?" Наверно, такой же вопрос ты много раз задавал тому, кто убил, кто ограбил... А мы... я... Курица, две простыни, эти проклятые чашки. Понимаю, закон есть закон. Но разве он исключает доверие? Разве ты с самого начала не понял? Если бы мы хотели украсть эти чашки, мы бы продали их. За любую цену, только бы избавиться от голода. Лом бард- это чтоб потом, когда вернемся в город, достанем деньги - вернуть чашки на место. Ты же умный, ты же столько повидал настоящих преступников. Почему же ты притворяешься, что не понимаешь, - не воры мы, не воры! У меня путаются мысли. Темнеет в глазах... Как в те три дня, когда нам не на что было даже хлеба купить..." Ясемен покачнулась, уцепилась за перила, слепо, отрешенно глядя в окно невидящим взглядом. - Дайте ей воды, - крикнул кто- то в зале. Секретарша покосилась на судью и направилась к Ясемен со стаканом воды; та отрицательно покачала головой - "не надо". Ей захотелось увидеть глаза матери, она обернулась к залу, но Масума сидела не шевелясь, спрятав лицо за низко надвинутым платком. Зато Сюнбюль-ханум... Ясемен никогда еще в жизни не встречала такой неприкрытой, яростной злобы, презрения. Интересно, о чем думает отец Этибара - Тохид Шамширли? Почему он так болезненно морщится при каждом выпаде жены? Сдержанное, задумчивое лицо его напряжено, как будто он решает трудную задачу. У Этибара такие же широкие брови, такой же открытый лоб... И привычка подпирать щеку кулаком, когда думает. Нет, Тохид Шамширли не ненавидит ее, Ясемен. И на том спасибо. Ясемен почти не слушает показания хозяйки курицы. Поток трескучих слов с подробнейшим описанием погоды того дня, утренней перепалки с детьми, ожидания в гости баджанаха[1] Якуба... "Ближе к делу", - нетерпеливо прерывает ее судья, но вот она снова, кажется, говорит о том, как хорошо неслась эта злосчастная курица... Передышка в допросе помогла Ясемен справиться с накатившей слабостью. Но поток ее мыслей как замкнутый круг, как бусины четок, - в какую бы сторону ни перебрал их одну за другой - они те же, привычные, будто бы льнущие к твоим пальцам. Мысли ее как отраженье в воде: сколько ни смотри, ничего, кроме собственного, искаженного рябью лица, не увидишь. "Кто виноват? Этибар? Я? Только тем, что захотели быть счастливыми? Посмели захотеть... Преступить запрет. Почему "запрет"?" Ей казалось... Какой же она была наивной! Когда пришла любовь, ей казалось, что их с Этибаром счастье преобразит все вокруг. Ярче будет светить солнце, добрее люди, все и всё будет радоваться вокруг, потому что двое людей нашли друг друга в большом, разобщенном мире... Разве не пережили века легенды, книги о великом таинстве вот такой встречи, когда люди думают одинаково, чувствуют, радуются, печалятся, будто у них одно сердце на двоих. Как были бы счастливы Лейли и Меджнун, случись им перенестись в наше время. А Ромео и Джульетта, Хосров и Ширин? Им с Этибаром так повезло - они живут в такое время! На студенческом вечере в АзИИ она, Ясемен, подружилась с вьетнамкой Бао и кубинкой Инесс. Они танцевали вместе азербайджанский танец и сочинили смешную песню о том, как когда-нибудь студенты будут свои каникулы проводить на Луне... Этибар не танцевал, он издали смотрел на нее и хмурился. А все это вместе было праздником. Как тогда, когда она маленькой девочкой, держа за ниточку зеленый шар, на плечах отца проплыла в колоннах Первомая... И вот они сидят в этих стенах, самые близкие люди - две матери, два отца. Кто из них помог им в трудную минуту? Кто хотя бы попытался понять их, поддержать добрым словом, уберечь от того страшного, на что решились они, изголодавшись? А заседание все тянется и тянется, и судья, непонятно почему, без конца задает одни и те же вопросы обвиняемым и свидетелям, ворошит страницы дела, как будто ищет что- то ускользающее, важное. Последний камень ищет - он поможет ему заколотить гвоздями дверь, за которой останется их счастье, их любовь, надежда... Теплое плечо Этибара под ее щекой, его смеющийся голос - "дай умоюсь твоими волосами"... Бесконечный серо- желтый, как осенний лес, день. Серые холодные глаза судьи... Серый платок матери... Желтая ярость в красивых глазах Сюнбюль-ханум. Грязно- желтые стены зала... И только там, в окне, кусок неба, как флаг их свободы, синий, будто утреннее море. ...Этибар проследил ее взгляд и, посмотрев в окно, понял, прочел ее мысли, услышал ее крик там, на скале: "Здравствуй, мо-о-оре!" Загорелая, тоненькая в своем синем купальнике... Ветер вздымал гриву пушистых, отливающих синью черных волос, швырял брызги во вскинутые ее руки. "Здравствуй, со-о-олнце! Здравствуй, мо-о-оре!" Она кружилась и приплясывала на камне, как маленькая языческая жрица перед своим божеством - синим, рокочущим, могучим. - Встать! Суд идет! Волной прибоя плеснул в стены шум поднявшегося зала. Этибар с тревогой посмотрел на Ясемен. Она вцепилась руками в перила, поднялась, все так же не отрывая взгляда от голубого квадрата. Он будто нечаянно коснулся своим мизинцем ее руки. "Я рядом. Я с тобой. Верь. Помни..." Ничего не дрогнуло в ее бледном, спокойном лице. В первый раз Этибару стало страшно. Закончилось заседание суда, но люди не торопились расходиться. Они неловко топтались в проходах между кресел, вдоль стены. Даже выходящие старались ступать потише, не чиркали спичками, не комментировали выступление адвоката, не спорили по поводу совершившегося на глазах. Покидая зал, Мамедбейли уловил странное состояние толпы; не понравилось, очень не понравилось судье это безмолвие. Под охраной конвоя скрылись за внутренней дверью осужденные. И только тогда разреженным ручейком устремились к выходу люди. Но и в этом движении не было оживления; так порой проходит траурная процессия придавленных скорбью людей, и даже случайное прикосновение к чужому горю гасит улыбки на лицах прохожих. Расходились задумчивые, притихшие, унося с собой гнетущее чувство сопричастности, собственной беспомощности перед тем, что произошло на глазах. "Закон есть закон", - закуривая, с ухмылкой бросил хиповатый, в потертых джинсах длинноволосый парень; вокруг него тотчас образовалась пустота, и он сконфуженно заспешил прочь. Что- то тяжело ворочалось в умах и душах всех этих посторонних людей, и многие, смешиваясь с потоком прохожих, еще долго с тревогой и недоумением оглядывались в сторону распахнутых дверей. В это же время во внутреннем дворе суда тихо пере говаривались две группы людей, разделенные машиной, с грязновато-зеленым, глухо закрытым кузовом с маленькими, изнутри зарешеченными оконцами. Это только казалось, что родных Этибара и Ясемен разделяет машина. То, что разобщало их непреодолимым водоразделом, было куда сложнее: злоба и запоздалое раскаяние, боль за судьбу детей и глухое непонимание, тяжкое сознание непоправимости и слепая надежда, судорожно сжатые на горле, унизанные бриллиантами пальцы Сюнбюль-ханум и старенький плащ Агабабы... Еще можно было шагнуть навстречу друг другу, соединиться в добром молчаливом сговоре, отречься от нелепых условностей, подбодрить детей хотя бы видимым признанием их союза перед этой раскачиваемой на ветру дверкой, которая вот- вот захлопнется за Ясемен и Этибаром... Но никто не сделал шага навстречу, не протянул руки. Присев на грубо сколоченную скамью, горько, надрывно плакала Масума. Рядом жадно курил, по-мальчишечьи пряча сигарету в кулак, Агабаба. - Хватит. Перестань. Слышишь? - он заслонил жену широкими плечами. - Что уж теперь... - Да как же так? - она разлепила мокрые, распухшие веки. - Как же так? Я же была... Ходила к этому Мамедбейли, чтоб у него хлеб в горле камнем стал. Он же мне сам сказал... - Она так громко застонала, что дрогнули те, другие, по ту сторону машины. - Сам вижу, говорит, неплохие ребята. Неиспорченные. Но что, говорит, делать. Преступление совершили. Вы, говорит, можете поручиться, что после этой кражи, они снова не полезли бы... За другими ценными вещами... Или... или... - она закрыла лицо ладонями и задавленно вскрикнула, - или, говорит, убить человека. Агабаба обреченно помотал густоволосой головой: - Как они могли! Ясемен копейки без разрешения не брала. На мороженое, как маленькая, просила. Масума как- то сразу перестала плакать, вытерла лицо концом платка. - И я ему то же самое сказала. Знаешь, что он ответил? "А с разрешения как? Много брала?" Да зачем же ей много, говорю? Ей и не нужно. Зимой, говорю, сапоги импортные принесли ей. Ясемен давно хотелось. Как узнала, что двести рублей просят, сама отказалась. Не надо, говорит, мама... - Масума снова заплакала, уже беззвучно, горько. - Перестань, жена. - Агабаба покосился на родных Этибара. - Не могу я, не могу! Тюрьма же, Агабаба! Сломаются они, озлобятся. Она умолкла, уставилась на покачивающуюся дверку закрытого кузова. Живо, больно вспомнился конец раз говора с судьей... "Да, иногда давали ей рубль, два. На троллейбус, на кино... Стипендию свою она ведь всю целиком мне отдавала". "Рубль, два... - Судья мотнул лысеющей головой, рассмеялся. - Рубль, два! Ну, все, мамаша, все. Не стоит переживать. Ясемен Гасанова получит небольшой срок. Я думаю... Каких-нибудь полтора года еще и..." Масума ахнула. "За что же два года? Два года? Кто выходил из тюрьмы лучше, чем туда попадал? Товарищ судья! Домашняя же девочка". Мамедбейли побагровел, резко оттолкнул стакан с не допитым чаем. Холодно, жестко сверкнули из-под очков глубоко сидящие глаза. "Домашняя девочка? Знаем мы таких "домашних"... И что вы, собственно, от меня хотите? Я, что ли, на воровство их послал?" "Да как вы можете говорить такое? От голода ведь они..." Масума сникла, почувствовав безысходность этой встречи; она с таким трудом добилась приема. Два дня по четыре часа сидела под дверью, и вот только на третий... "Все, гражданка Гасанова. Мотивы преступления - это не столь важно. Важно само преступление. И я не намерен думать..." "А кто же, товарищ судья? Кто о судьбе их должен думать?" Мамедбейли зло прищурился, ткнул себя кулаком в грудь. "Я?! Вот вы, мать, в свое время и подумали бы, что там в голове у вашей хорошей "домашней" девочки. И вообще... Не вам меня учить, гражданка... Гражданка... - От раздражения он даже фамилию ее забыл. - Своих овец и коз сами считайте. Дайте мне спокойно работать. - И, посмотрев на часы, нетерпеливо нажал кнопку звонка, вызывая секретаря. - Кто там еще в приемной?" Как перечеркнул Масуму с ее горем, надеждой, не дослушал, не вник в то важное, на ее взгляд, что должно было помочь ему точнее, глубже разобраться в случившемся. Вся она как-то ослабла, ноги дрожали, и Масума, выйдя в приемную, присела на тот же стул, на котором провела много часов в последние дни. Господи, думала она, какое это великое и страшное право... Право, данное одному человеку, судить другого. Неужели право это дает обыкновенный аттестат об окончании института?! Каким светлым умом, душевной чистотой должен обладать человек... И еще добротой. Нет, нет, не слепой добротой, которая не отличает добро от зла. Надо уметь любить людей. Помнить, что дети рождаются чистыми, как страница в новой тетради. И остается на ней то, чему учим мы, старшие. "Я не намерен думать..." - сказал судья. "Не стоит переживать..." Как будто она пришла с жалобой на плохо починенные туфли. "Не стоит переживать". Так много хотела рассказать ему о Ясемен... Как Ясемен однажды списала с чужой контрольной... Пятерку получила. А потом пошла и призналась, потому что мучила ее ложь. Лятифа другая, а эта... Еще сказать хотела, что я, я, мать, виновата в беде моей девочки. Она ведь и любовь свою не скрыла, призналась мне... Разве это не важно? Как могла я спать, есть, ходить на работу в больницу, не зная, не ведая, где она, что с ней?.. Уже в автобусе, снова перебрав в памяти скомканный, не получившийся разговор с судьей, Масума вдруг поняла, что он, Мамедбейли, неуязвим. Принял? Принял. Выслушал? Выслушал. Даже утешить пытался. Почему же такой скверный осадок оставила в душе эта встреча? Ему все равно... За всеми его словами, вопросами, репликами - холод равнодушия. Ему все равно. Ему важно кончить, закрыть дело. ...- Ну? Успокоилась? - Агабаба придавил ногой окурок. - Ну и хорошо. А то смотрят они на нас. Нехорошо. Вспыхивали и гасли готовые разгореться искры между двумя группами тех, кто ожидал у машины осужденных, - Ясемен и Этибара. Вопреки всему, их сейчас связывала одна беда, одни надежды. Связывала и безнадежно разобщала. И каждый по- своему переживал драму детей; по-своему мучительно, по-своему тайно. Сюнбюль-ханум Кажется, мог бы обойтись и без публичных обвинений. Как ножом в сердце ковырнул словами: "Если бы мать Этибара, уважаемая Сюнбюль-ханум, не столь категорично осудила сына... Оттолкнула..." "Можно было бы предотвратить..." Что ты знаешь, судья?.. У меня не семь сыновей - один! Сколько порядочных девушек показы вала ему! Сколько времени и денег истратила на эти бесконечные приемы, с тортами, любезностями... "Не забудьте захватить с собой и дочь! Зачем бедняжке дома сидеть?" Аслановы так обрадовались, что обеих дочерей привели - и старшую, и младшую. Потом спрашиваю, которая тебе больше понравилась? Этибар разозлился: "Стыдно, говорит, мать за тебя, за твой базар невест... Что ты, говорит, прицепилась? Я и не собираюсь жениться". Наверно, уже встречался с этой голодранкой... По тому и видеть никого не хотел. Я сначала не понимала. Спорила. Отец твой, говорю, профессор. У матери вот-вот докторская... Сам видишь, кто бывает в нашем доме! Это я, я, говорю, сортирую и отбираю людей, которые со временем помогут тебе сделать блестящую карьеру. Ну, попалась эта простушка, в конце концов ничего. Переживу. Люди переживают войны, землетрясения, эпидемии... Переживу как-нибудь твою эту... Нет, что я плохого делаю? Я строю будущее сына! Пусть в меня бросит камень та мать, которая способна осудить меня за это. Дурак, говорю, ты только через два года кончаешь, а я уже место тебе в аспирантуре приготовила. И породниться мы должны только с достойными нас людьми. А твоя эта... пусть ищет себе мужа в своей среде. Осел, говорю, подзывает свою подругу ржанием, соловей пением. Тут Этибар как взбесится. Вскочил, опрокинул мою фарфоровую танцовщицу - настоящий Мейсен! Бледный такой, хохочет как ненормальный. "Ну, Сюнбюль-ханум... Ну, член партбюро НИИ... Хотел бы я послушать соловьиное пение своей матери на официальных собраниях..." Тут уж я не выдержала. "Что, надоело матерью меня называть, сопляк?" А он вдруг спохватился, притих. "Вы слушай меня, мама, говорит... Ты должна быть рада, если Ясемен войдет в наш дом. Это, говорит, замечательная девушка". Мне услышать такое! Дочь Джангирова со мной не здоровается, отец - членкор. Так и не дождались наших сватов. А эта... Эта голодранка войдет в мою четырехкомнатную квартиру! Может быть, и братьев с сестрицей прихватит! Не бывать этому! Нагло так уставился на меня, закурил. "А ты, говорит, мать, кем бы ты была сегодня, если бы не твой отец?! А ведь дед наш когда-то в чарыхах из Мир - Башира пришел молодым, как ты выражаешься, "голодранцем"... У Нобеля на промыслах из колодцев нефть таскал. И ты, говорит, кое- где любишь вспоминать об этом. Там, где тебе выгодно". Слушаю, ушам своим не верю. Никогда мне сын таких слов не говорил, не смел. Не иначе девка эта его настроила. Не смей, кричу, память деда трогать! А он мечется по квартире сам не свой, рюкзак собирает. "Почему, говорит, разве не за спиной деда ты с медалью кончила школу? Не ты позировала фотокорреспондентам на промысле, рядом с дедом - Героем Соцтруда? Уже студенткой была. Не ты заставила уже больного старика звонить академикам перед защитой кандидатской? Как же, внучка знаменитого Уста Дадаша! Нет, ты не уходи, ты дослушай... Ты вспомни, как пользовалась, спекулировала именем деда. А он ведь и вилкой не мог толком пользоваться - руками мясо ел. Дома любил в джорабках ходить. Не знаю, когда мне было тяжелей - сегодня или в тот последний день, когда Этибар ушел. Услышать от сына такое! Тихий всегда был, почтительный, как отец. Как говорится, где посадишь, там и сидит. А тут... Дурак, говорю, да пойми ты - не за тебя она замуж собралась! За квартиру твоего отца Тохида Шамширли! За его авторитет, положение, деньги, наконец... А он уже в дверях куртку накинул на плечи. "Вот и посмотрим, мать, за кого моя "голодранка" собралась. Я, говорит, не вернусь один в этот дом..." Хлопнул дверью и ушел. Я схожу с ума, места себе найти не могу, а тут еще этот тихоня мой... После ареста Этибара его как подменили. Ты во всем виновата, твердит. Язык твой злой. Да откуда ты знаешь, какая семья у этой Ясемен? Подходит, не подходит. Почему не подходит? Отец шофер, мать медсестра, четверо детей. А я что, на ханской дочери женился? Забыла? Зачем с самого начала от меня скрывала? Мы могли помочь, комнату снять, денег подбросить, голодный ведь и на меч может кинуться. У нас вон четыре комнаты - хоть на коне скачи. Куда нам двоим столько? Что ты наделала?! Подумайте - и Тохид свой голос подал. "Комнату снять... Денег подбросить..." Больше ничего не хочешь? - думаю. Сама молчу. Решила - лучше не доводить до скандала, а то заупрямится вдруг, не пойдет к судье Мамедбейли... Да я лучше сожгу все, а твари этой ручки от двери не оставлю. Как же, ждите с сыном, пока Сюнбюль комнату побежит снимать или деньги даст! Я знала, что Этибар долго не выдержит "рая в шалаше". Дома я ему сливки взбивала миксером, следила, чтоб только белое мясо от курицы... И вдруг расхрабрился. Нет, он вернулся бы. Дня через два-три как миленький прибежал бы, если бы не эта негодяйка. Верно говорят, - идущий в ад за собой и спутника потянет. А как учился! В зачетке одни пятерки. Ну, стерва... Нет, я не злой человек, все знают... Но когда и ей вынесли приговор - я была рада! Дурачок, все пытался оградить, защитить ее. "Я-се-мен"... Имя какое. Вот теперь цвети и пахни там, в камере. Не бывать в моем доме невестки - воровки. Не знаю, как я переживу это время, если не удастся освободить сына "по состоянию здоровья". Сейчас их выведут... Нет, негодяйка, ты не увидишь слез Сюнбюль-ханум. Почему так нехорошо частит сердце и в ушах звенит, звенит... Агабаба Видит бог, я хотел, - чтоб старшим сын в семье рос, - Масума дочь родила. Потом вторую - Лятифу. После Лятифы - два мальчика. Бежит время, как асфальтовая река под колесами машины. Помнится, приехал в роддом за ними - у товарища старая "Победа" была... Все как полагается - цветы купили, конфеты для врачей. Выходит Масума, помолодевшая такая, за ней сверток несут. "Папаша, возьмите дочку, дай бог ей счастья, первомайский подарок вам! "Я со страхом взял маленький комок. Раздавить боялся. Что- то кольнуло тогда: "Эх, сына бы!.." Когда ехали в машине, откинул край простыни, увидел два блестящих глаза, тонкие, прозрачные ноздри, смешной рот, как будто она все время хотела сказать: "О- о"... Защекотало в горле, запершило, с той минуты, наверно, и полюбил. Бывало, Масума намотается за день с детьми да с хозяйством, уснет как убитая. Я сквозь самый крепкий сон слышал тонкий писк, кряхтенье ребенка. Вскочу босой к кроватке, смотрю - мокрая по шею. Чмокает, сопит дочка. Особенно любил я ее из садика брать. Иногда в рейсе так потянет домой! Я тогда овощи из районов возил. Случалось, не стерплю, по дороге на базу, уже в городе, сделаю крюк, гудну у изгороди, за которой возится в песке детвора. А она, Ясемен, уже знала, чертенок, сигнал отцовской машины. Руки раскинет и бежит - бантики болтаются над ушами. Запрыгнет, прижмется, раскинув коленки - как лягушонок. В кабине сидела по-взрослому строгая, любила предупреждать: "Ой, красный свет!" "А теперь езжай - зеленый!" Гордился, что Ясемен первая в нашем роду высшее образование получает. Как- то дали нам премию, Масума на все деньги облигации купила. "Ты что, мать? Сама говорила, шифоньер разваливается... Пальто зимнее надо тебе". - "Ничего, Агабаба. Дочь у нас уже невеста, надо постель приготовить, то да се". - "Какая невеста? Ребенок она еще". Масума смеется. "Из- за твоего ребенка какой- то парень так Мухтара разукрасил, с фонарями дома сидит". - "Какой еще парень? Что ты плетешь, мать?" - "Провожает ее кто-то из института до нашей остановки... Ну, Мухтар с соседнего двора заревновал. Дело молодое, Агабаба. Девятнадцать лет". - "Смотри, мать! Как бы беды не вышло..." А тут Ясемен как раз пришла. Розовая, прямо персик. Смеется - ямочка на левой щеке. И я увидел. Как заново увидел... С тех пор старался больше заработать. Подворачивались левые рейсы - не отказывался; кому доски на дачу подбросить, кому виноград на базар... Только бы все как надо у де вочки нашей было. Разве мог подумать, что страшный день этот уже у порога стоит. Как гром с ясного неба эта записка: "Простите меня. Я ухожу с Этибаром. Люблю, не могу без него. У нас нет другого выхода. Простите меня". Как зверь метался по маленькой квартире под Баиловской горой. На жену набросился: "Знала? Говорила тебе дочь?" Плачет, знала, говорит. А-а, будь ты проклята, только и умеешь плакать. Ты, ты виновата! Почему не сказала? Она же тебе, матери, призналась. Почему скрыла от меня? Я бы нашел парня, поговорил бы, узнал, что за человек, что девочку с ним ждет? Жизни не пожалел бы, чтоб только не было этого позора. Как людям в глаза смотреть? Что братьям сказать? Убить ее мало! Дрянь, такая же дрянь, как все эти накрашенные куклы! Нет у меня дочери! Ноги ее не будет в моем доме! Придет - я уйду из дома. В тот день я чуть не сбил женщину с двумя детьми, она их из школы вела. Как успел вывернуть руль - сам не знаю. Дерево сломал, штраф заплатил - все как во сне... И вот увидел ее на скамье подсудимых. Тонкие, исхудавшие пальцы, мятая кофтенка, нечистые волосы. Все перевернулось в душе, жжет и ноет под сердцем, от боли и жалости. Может быть, лучше умерла - бы она три года назад, от перитонита, - Вспомнил, как расплакался, увидев на каталке закинутое, полумертвое лицо, синие губы - когда везли ее в операционную. Бегал как безумный по коридору, совал всем деньги, умолял врачей спасти, потому что... потому что... Пережил. Зачем? Чтоб она, вываляв в грязи мою честь, опозорив мои седины, кинулась к первому попавшемуся сопляку? Нет, нет. Я не должен так думать. Я должен сделать все, чтоб помочь своей бедной птице с обрезанными крыльями. Масума Рухнула жизнь и не на что опереться. Моя девочка, свет моих глаз, моя жизнь... Агабаба говорит - не плачь. Легко сказать, девочке - попасть в заключение... А потом? Я виновата. Больше всех виновата я. Мне одной открылась дочь. После того, как этот ее Этибар побил Мухтара. Один раз Ясемен задержалась на студенческом вечере в АзИИ. Сказала, в десять, а пришла в одиннадцать. Хорошо, что Агабаба в районе был. Прибежала виноватая, какая-то не такая, как всегда. Кушает, улыбается, думает, улыбается, говоришь с ней - переспрашивает, как будто не слышит... Тебя кто- нибудь проводил, спрашиваю. Слава аллаху, врать не умеет. Проводил, говорит. Он уже не первый вечер провожает меня, мама. Кто он, спрашиваю. Этибар, говорит. Сердце у меня прямо упало. Что сказать? Уже два раза в дом Сара-ханум приходила. А кто не знает, зачем Сара-ханум появляется в доме, где красивые девушки есть. Агабаба увидел ее однажды у калитки, разозлился. Чтоб ноги свахи здесь не было, говорит. Нечего ей пока в нашем доме делать. Вот через три года кончит институт Ясемен, тогда подумаем. Нечего девочке глупостями голову забивать... Да буду я твоей жертвой, скажи, он хоть хороший, этот Этибар? Из какой семьи? Чей сын? Каким делом занят? Смеется Ясемен. Не бойся, мама, самый хороший он. И семья хорошая, видно, воспитанный, умный, на инженера учится, через два года кончит. "Ну что он тебе говорит, дочка?" Опять смеется. "Говорит, что волосы мои пахнут сиренью..." А еще? Она тогда обняла меня... "Я люблю его, мама. Мы хотим после летней сессии пожениться". Ну тут я ей такой скандал устроила! Слышать, говорю, не хочу! Не приведи аллах, отец узнает! Как вы смеете об этом говорить, если мы, родители, еще рта не открыли? Что его отец-мать думают? Где жить будете? На что? Мне тогда рассказать бы все Агабабе, подумать вместе... Из веранды можно было бы вторую комнату сделать, вход отдельный открыть им. А Ясемен замкнулась с того скандала. Один раз на работе меня к телефону позвали. Ни имени, ни отчества не спросила эта Сюнбюль, начала ругать меня. Что, говорит, поймали на крючок наивного мальчишку, голодранцы несчастные. В профессорской семье только вашей дочки не хватало... Нашлись умники. Жених с четырехкомнатной квартирой, машиной по душе пришелся, да? Да у моего сына таких девчонок - дюжина на рубль. Как с другими - погуляет и бросит. Знайте, не бывать этому, пока я жива. А я умирать не собираюсь из-за каких-то проходимцев. Я слово вставить хочу - не дает рта открыть. Чтоб никто не понял, а уже начали прислушиваться - телефон-то в ординаторской, - я только: "да"... "да"... "да"... А она напоследок пригрозила: смотри, приду в институт, опозорю ее. При моих связях, говорит, ничего не стоит, и выгнать могут. В этот вечер Ясемен пришла совсем поздно, отец уже спал. Обманула я его, сказала - к последнему зачету у подруги готовится. От обиды глаз я не сомкнула. За что она нас "проходимцами"?.. В жизни ни у кого даже в долг денег не брали, все своими руками. Я с работы приду, покушаю и бегу уколы делать по домам... Кому банки, кому пиявки поставить... И Агабаба, слава аллаху, непьющий, каждую копейку в дом. Четверо ведь их у нас. Даже сказал один раз: покупать шмотки у спекулянтов или нет - ваше дело. А на книги ты, мать, не жалей. Почему я не сказала Агабабе? Скандала в доме не хотела. Подумала, Ясемен парню пожалуется, тот в своем доме что-нибудь натворит. Мать разозлится, вдруг и правда пойдет в институт к Ясемен, опозорит девочку... Несколько дней молчала, но в сердце уже не было покоя. Решила поговорить с дочерью, рассказать о звонке этой чванливой гусыни. Она сама меня опередила. Как-то мы с ней шерсть мыли, хорошая такая шерсть - большие деньги я отдала. Смотрю, дочь как потерянная, еле руками двигает. "Мама... Я хочу тебе сказать... Помогите нам. Не можем мы с Этибаром друг без друга". Тут меня такое зло прорвало! А ты знаешь, говорю, чего я из- за тебя наслушалась? Кончай, говорю, это дело, пока отец не узнал. "Я сама скажу отцу". - "Что ты скажешь? Что сваты придут? Кольцо принесет тебе свекровь? Да она удавится скорей". А Ясемен как не в себе - губы дрожат, вот-вот расплачется. "Помоги нам, мама. Нам много не надо. И учебу мы не бросим. Этибар сказал, на заочный переведется, работать пойдет". Теперь, задним умом, понимаю, как бились дети за свое счастье, нам бы только плечо им подставить, поддержать. А я... Я снова принялась упрекать ее в неблагодарности, легкомыслии. "Значит, нет?" - "Нет, дочка, нет. Выбрось из головы. Лучше помоги шерсть пощипать - такая постель тебе к свадьбе будет". Она так странно посмотрела на меня. А через три дня, после последнего зачета, вернулась я с работы, а на столе эта записка. Агабаба пришел, ой, что с ним было! Иди, говорит, и приведи непутевую. Я в институт, в библиотеку, всех подружек обегала - нет Ясемен. С того дня в нашем доме как будто покойник. Муж твердит: ты виновата! Ты виновата! Чтоб имя ее в моем доме не упоминалось. И ведь ничего не взяла с собой, кроме платьица, кофты с юбкой да ситцевого халатика. Ну, раз так, значит, что-то придумала, не сидят же голодные-холодные, подумалось мне. У той матери, хоть и змея ядовитая, тоже ведь сердце есть. Не позволит сыну как босяку на чем попало валяться. Гордость не позволит. Подумаешь, Шамширли... Наверно, уж уступила единственному сыночку - где-нибудь у родственников поселила или комнату сняла. Что мы можем сделать? Надо ждать. Видно, бог отнял у меня разум. Как я могла не почувствовать, не догадаться, что девочка моя голодная, спит на чужой постели, ночами дрожит от холода... Виновата я. До конца жизни мне камень этот носить. Нет, не здесь мое место, а там, рядом с дочкой, на скамье подсудимых. И этой матери, что сейчас оплевывает меня глазами, - тоже. Тохид Мой сын... Сын Тохида Шамширли бросил дом, институт, привычный круг людей, обокрал друга отца, и вот его судят как самого настоящего преступника. Завтра-послезавтра об этом будет говорить весь город, весь институт. Отец преступника. Операция с ломбардом... Полвека живу в этом городе и не подозреваю о существовании этого лом-бар-да. Что ему надо было? Деньги? Деньги на содержание женщины? Квартира? Пришел бы ко мне, я бы дал. Мой сын ворует курицу... Во всем этом есть что- то невероятное. Непредсказуемое. Мой сын... А что я, собственно, знаю о нем? Я даже не заметил, когда он начал брить усы. Жил-был рядом такой хороший, приветливый мальчик... Потом в доме житья не стало от фортепианных экзерсисов. Догадался, мальчика учат музыке. Слуха у него не было, но Сюнбюль хотела, чтоб "как в лучших домах"... Эх, Сюнбюль, Сюнбюль... Кончилось это бунтом - он укусил за палец учительницу по музыке. Потом появилась англичанка. И через год, уже в третьем классе, он что-то лепетал по-английски. Произношение было ужасное. В редкие минуты, задумываясь над капризными выходками мальчика, я чувствовал, понимал: я ему нужен, я! Отец. Давал себе слово каждый день час-два уделять сыну. Но... Защита кандидатской. Потом докторская. Институт. Симпозиум по физике твердых тел. Зарубежные командировки. Я и там тосковал о сыне. Вспоминал, как он, несмотря на запреты матери, прокрадывался ко мне в кабинет со своими тысячами "почему". Почему не летает курица, а самолет летает?.. Откуда берется нефть? Как стреляет ружье? Хороший мальчишка рос, любознательный. Но этот вечный окрик: "Не мешай папе!.." Я успокаивал себя тем, что мальчик растет здоровым, все у него есть... Иногда подтачивало что-то похожее на вину - он так тянулся ко мне. Я дарил ему дорогие игрушки и фирменное барахло - джинсы, куртки. С седьмого класса в доме ревели могучие динамики японского магнитофона, то тут, то там мне попадались на глаза пустые пачки "Мальборо", "Кента". Он уже не приходил ко мне в кабинет, ни о чем не спрашивал... У меня уже была своя лаборатория в институте, на оборудование ее ушло несколько лет. Дела общественные, комиссии, аспиранты... Сюнбюль всерьез увлекалась своей фольклористикой, и мальчишка был предоставлен себе. Счастье, что учился хорошо. О чем он думал? Чем увлекался? Что читал? Сюнбюль все уверенней командовала домом. Шутила: "Мужчин надо беречь!" Какой же я был идиот. Почему-то мне казалось, что у женщин есть своя мудрая логика жизни. Свои таинственные законы. Наверное, от матери еще... Учился в Москве, Стипендии не хватало. Мои в деревне тоже еле концы с концами сводили - кроме меня, еще шестеро детей. Приеду на каникулы - мать старалась лучший кусок мне. А когда уезжал, бывало, обязательно хоть немножко денег даст с собой. Один раз при отце. Второй раз тайно от него. Меня это всегда удивляло. Вот и с Сюнбюль... Так у нее все ловко получалось. А ведь были на нашем "экране" тревожные импульсы. Узнал случайно, что перед приемными экзаменами в институт заставил деда своего, больного старика, надеть все регалии - ордена, медали и съездить к ректору - он когда-то у старика на промысле практику проходил. Какое счастье, что Этибар заупрямился, наотрез отказался поехать с дедом. Когда узнал я... Эх, не хочется вспоминать. Откуда в ней столько цинизма? Кричала мне в тот вечер: "А что, квартира эта четырехкомнатная тебе с неба упала? Спецкоры добивались, чтоб в этом престижном доме... Не дали. А тебе почему-то дали, а? Не догадываешься?" Значит, и в это дело старика втянула. Акции с капитала. Хорошо, что не дожил он до позора внука. А то Сюнбюль затаскала бы отца по судам. Кстати, странно, Мамедбейли заверил, что скорее всего дело, учитывая несколько месяцев в КПЗ, ограничится условным наказанием. Теперь уж что... Все знают. И весь их десятиэтажный "престижный" дом. Позавчера сосед по площадке едва с ним поздоровался. И девочка эта - Ясемен. Что только не говорила о ней Сюнбюль. И "гулящая"... И "мальчика развратила"... "В квартиру профессорскую лезет"... "Голодранка"... А девочка держалась с достоинством. Какое-то врожденное благородство в ней. Все твердила: "вместе мы... все вместе..." А ведь Этибар крал. Этибар придумал все это с ломбардом - в этом даже судья не сомневается. Он об этом прямо сказал, когда они встретились "на нейтральной полосе", в доме общего знакомого. Что же случилось потом? И я, Тохид Шамширли, так и не посмел, не сумел, духу не хватило достать пачку крупных купюр, что вложила ему во внутренний карман пиджака Сюнбюль. Будь эта Ясемен "пройдохой", как уверяет жена, все на суде выглядело бы иначе. Любит она Этибара. Какой урок чистоты и преданности дали им сегодня эти несчастные, заблудившиеся дети. Кто знает, может, если даже выживет их любовь там, за колючей проволокой, найдут в себе силы, не расстанутся, Любовь... Самое прекрасное, что даровано человеку природой... Он, Тохид, поможет им, чего бы это ему ни стоило. Зачем ему карьера, положение, "престижные" связи, если будет несчастлив единственный сын? Сейчас выведут ребят. Надо подойти к родным Ясемен... Нет, Сюнбюль устроит скандал. Лучше потом. Он, Тохид, пойдет к этому человеку, что курит там, около плачущей жены. Обязательно пойдет. * * * Они вышли с опущенными головами, не глядя друг на друга. Вскрикнула Сюнбюль-ханум, бросилась к сыну, властно отстраняя растерявшегося конвоира: - Сынок! Этибар! Не бойся, я все сделаю! Месяц-другой, и ты вернешься. Какое-то недоразумение! - Замолчи! - Муж с грубоватой поспешностью оттащил ее от сына, но она все- таки успела сунуть в карман Этибару тонко сложенную сторублевку. Никто не знает, что успел сказать сыну Тохид Шамширли, но Этибар вдруг покраснел, поднял голову и благодарно кивнул отцу. - Граждане, освободите проход! Общение с заключенными запрещено! Немолодой конвоир в сержантских погонах решительно остановил кинувшуюся было к дочери Масуму. Ясемен прошла к машине, не поднимая головы, и, ухватившись за железную скобу, вслед за Этибаром скрылась внутри. За ним поднялся конвоир, и дверца захлопнулась. Машина резко сдвинулась с места, проползла ворота и влилась в шумный поток улицы. Толчок сорвал с места Ясемен и Этибара, кинул к разделявшей их железной решетке. - Разговаривать запрещено, - сказал конвоир, но они будто и не слышали. Пожилой сержант посмотрел на медленно ползущие по железным перекладинам их руки; они наконец нашли друг друга, сцепились пальцами и замерли. Сержант покачал головой, нашарил пачку "Авроры" и, хмуро уставившись в пол, закурил. ...Вот они снова вместе лицом к лицу, Этибар близко-близко видит черные, бездонные глаза Ясемен, такие усталые и печальные, что даже холод железа, ожегший в первую минуту трезвым чувством непоправимости, пробежал по напрягшимся мышцам и растаял где-то под сердцем. Он погладил ее руки, окаменевшие, холодные, как и толстые прутья, отполированные множеством других рук, дотронулся до волос... Совсем недавно они одуряюще пахли сиренью... Он вспомнил касание мокрых прядей, там, в маленькой песчаной бухте среди скал, куда выносил ее из моря, жадно вдыхая запах свежести, водорослей... Теперь ее свалявшиеся пряди пахли плесенью, сыростью. Бедой пахли ее волосы. Так стояли они, покачиваясь от толчков, сцепив руки, и не находили, что сказать друг другу в эти последние минуты близости. Теперь Ясемен не сдерживала слез, плечи ее сотрясались от рыданий, и у Этибара перехватило дыхание от ее глухих, протяжных стонов. Он вытер пальцем ее мокрый, заострившийся подбородок, дотронулся до вздрагивающих крыльев носа. Он хотел сказать ей самые ласковые, самые нежные слова, которые столько раз говорил мысленно, стесняясь произнести вслух, но все они сейчас показались ему пустыми, легковесными рядом с ее несчастным, залитым слезами лицом. - Прости меня, Ясемен. Может быть, я не должен был уводить тебя из дома. И ничего бы этого не было. Прости меня. Не имел права, не должен был... Думал, ты, я и море и больше ничего не надо, чтоб быть счастливыми. А там все устроится. Дурак я, Ясемен. Я в последние дни все думал, вспоминал... Я только мог любить тебя. Героем себе казался, - вот весь мир против, одни враги кругом, а я люблю... Я даже накормить не мог тебя досыта. Прости меня. Она замотала головой, перестала плакать. - Не говори так. Ты не должен. Если ты снова сейчас позовешь - я снова пойду с тобой. Это все, что у нас есть. Они не знают, как это много. Ты не должен даже в мыслях... - Она прижалась влажным носом к костяшкам его пальцев, пахнущим пылью, дешевым табаком. Он внутренне ахнул, сжался, потрясенный неожиданной, непостижимой силой ее чувства. Со стыдом и страхом подумал - вот он мучился, искал слова для утешения, хотел вдохнуть силу в эту тонкую, ослабленную и, как ему казалось, раздавленную пережитым позором душу, потому что это входило в само собой разумеющийся кодекс мужской чести, а она... Она и такая, какой он со страхом увидел ее на суде, - сильнее его. Это ему, мужчине, пить и пить из ее обманчивой слабости, черпать отважную готовность к предстоящим испытаниям. "Снова пойду..." - Я верю. Слышишь? Верю. Я выдержу, Ясемен. Когда мне будет очень плохо - я буду вспоминать то, что ты сейчас сказала. Спасибо, Сирень моя, мое море, Большая Голубая Колючка... Помнишь, у скал, она так важно покачивалась навстречу и ты сказала, что это дневные звезды притворяются колючками. Помнишь нашу звезду? То голубая, то оранжевая. Пусть она будет тайным местом встречи. Ты каждый вечер с девяти до десяти... Она будет нашей "связной", как на войне. Мы скоро выйдем. Может быть, даже раньше срока. Она жадно слушала, приоткрыв бледные припухшие губы. И он снова подивился этой женской способности радоваться словам и хорошеть на глазах от слов. Темные глаза ее под мокрыми, слипшимися ресницами мерцали тихой, умиротворенной доверчивостью. - Уедем, Этибар! Выйдем и уедем. - Да, да. Уедем. Такая большая страна. Я почти инженер - могу работать на нефтеперегонных заводах. Ты - учительницей в школе. И все, что случилось, будет вспоминаться как сон. Мы снова будем вместе. Ты сама видела в газетах: "Тресту нужны..." "Управление принимает..." Мы будем жить так, как мы хотим! Благодарно и ласково сияют ее чистые, омытые слезами глаза. Машина еле плелась, пофыркивая на небольшом подъеме, будто водитель нарочно растягивал и без того недолгий путь. Кто знает, кто слышит невидимые движения человеческой души. Этибар оторвался от решетки, повернулся к маленькому оконцу, куда потянулась и Ясемен, привстав на носки. Море! Лазоревая гладь Каспия искрилась под нежарким осенним солнцем. Казалось, море всей своей синей прохладой вбирает теплое золото солнца и бережно колышет на поверхности, боясь потревожить всплеском волны. Этибар оторвался от оконца, снова приник к решетке. - Все, приехали. Скажи что-нибудь, Ясемен. Плечами, грудью, лицом приникла она к железным прутьям, прошептала что-то, стараясь сдержать слезы. Машина затормозила, и Этибар, едва устояв на ногах, не расслышал последних, сказанных ею слов. - Выходите! * * * Уже темнело, когда Калантар Мамедбейли, заперев сейф, покинул свой кабинет. Сегодня он почему- то устал больше обычного. Полграфина воды выпил, но сухость во рту не проходила, расслабляющая вялость сковывала движения. "Опять сахар поднялся, - подумалось с тревогой. - Придется снова сесть на лекарства. Надоело. Все надоело". - Садитесь, Калантар-муаллим. Молодой судья, еще только готовящийся к своему первому процессу, распахнул дверцу новеньких "Жигулей". Вот уже который день он подвозит его до дому, всячески выражая почтительное отношение к опытному, удачливому коллеге. - Спасибо, Агалар. Голова тяжелая... Пройдусь пешком, подышу. Езжай, езжай, дорогой. Смеркалось. Но на улицах было немноголюдно, редкие прохожие торопливо пересекали квадраты света, отбрасываемые витринами. "Что стало с городом? Прежде в такое время на улицах было еще оживленно, одни шли на бульвар, другие возвращались... Что сделал с людьми телевизор... Приходят с работы, влезают в шлепанцы и, едва поужинав, накрепко прилипают к диванам и креслам у телевизора. И в гости стали реже ходить, и в театр; на любую премьеру билеты приносят прямо на работу, терпеливо и долго уговаривают пойти посмотреть. А за чем идти, если "ящик" подарил эффект присутствия на самых лучших спектаклях, увлекательные путешествия, футбол, эстраду. А-а-а, сегодня еще и пятница, многие отправились на дачи, студенты разъехались, отпускники на курортах. А те, кто остались, уже сидят перед теликом, потягивая крепко заваренный чай". Вспыхнули фонари, высветив пыльную листву деревьев, мусор, прибитый к кромке тротуара, шмыгающих в подворотнях кошек... Пожалуй, надо было воспользоваться любезностью Агалара. Обычно, всякий раз заканчивая очередное дело, он испытывал приятную легкость, удовлетворение, в этом, собственно, утверждался смысл его работы, его жизни. Сегодня, наоборот, удручает странное ощущение незавершенности, будто судебное заседание продолжается в клетках его мозга, и напряженные нервы не дают расслабиться, освободиться. Чепуха. Просто устал. Мысленным взором Мамедбейли снова увидел текст отпечатанного приговора. Нет, все верно. Он ни в чем не погрешил против буквы закона. Правда, эта немолодая ткачиха - народный заседатель, прежде чем подписать, долго вздыхала над приговором и ушла, не сказав даже "до свидания"... Но эмоции - это не его дело. Надо было выйти с работы раньше - жена просила прихватить по дороге свежий серый хлеб; при диабете рекомендуется серый хлеб. Где его сейчас взять - все закрыто. Он покосился на витрину продовольственного магазина с очень правдоподобными муляжами истекающих жиром кур, колбас и прочей снеди и почувствовал, как жаркой сухостью свело гортань. Куры... "Курица... Две простыни... Два яйца... Две фарфоровые чашки". Факт кражи налицо. Если каждый, кто хочет кушать, полезет за ужином в чужую квартиру, что ему, судье, пожелать ему приятного аппетита, что ли? Еще этот художник... Поднял шум, подал официальное заявление... Конечно, известная в городе коллекция... Фарфор - Япония, XVIII век, с какими-то там цветами... Потом суетился, нажимал на все педали, пытаясь забрать заявление обратно. Ему, Мамедбейли, звонил уважаемый человек по этому поводу. И он, слегка растерявшись перед весьма высоким ходатаем, имел глупость пообещать. Не складно все получилось. Знал же, что поздно. Заявление было уже подшито и пронумеровано в деле. Как бы это выглядело со стороны - судья Мамедбейли просит начальника райотдела "изъять из дела заявление потерпевшего". Ничего себе ситуация. И так в последнее время трудно работать. Бесконечные комиссии, проверки. Нет, он все правильно сделал. "Курица... Две простыни... Два яйца... Две фарфоровые чашки". Это все, что они взяли, - он, Калантар Мамедбейли, знает, что Ясемен говорит правду. И чашки эти конечно же не с целью присвоения взяли. Это и сам Этибар вполне логично обосновал. Что там им дали под залог - гроши, сто шестьдесят рублей! Гораздо выгоднее было бы продать. Правда, украв чашки, впоследствии они, скорее всего, догадались, что не так-то просто продать коллекционные вещи. Ему, Мамедбейли, важно было посеять сомнения в окружающих, опереться на ловко навязанное мнение. "Я не могу владеть этими чашками, - теряя выдержку, вспылил Этибар. - Во-первых, Зульфугарлы друг моего отца, нашей семьи. И отец и мать, да и многие другие, хорошо знали эти чашки, спорили о возрасте фарфора... Так что скрыть это у себя мне не удалось бы". Это было верно. Захоти он украсть, с таким же успехом мог взять дома облигации трехпроцентного займа, что-нибудь из драгоценностей матери. Но разве от судьи все зависит? Даже если я поверил - что я могу? Извиниться и отпустить? Что бы тогда сказал прокурор, подписавший ордер на арест? Отпусти я этих двух недоумков - нехорошие разговоры возникли бы, может быть, даже анонимки. Его имя начали бы склонять. "Судья Мамедбейли, который замял дело..." Нет, это ему ни к чему. Да что, черт возьми, застряло в его голове?! Не думать! Кончилось. Завтра другой день, другой процесс, и то, что было сегодня, завтра станет вчерашней водой. Дверь ему отворила дочь. Откинув с холеного лица распущенные, длинные волосы, улыбнулась ему, обдав дорогим ароматом французских духов. - Ты задержался, папа? Мы ждали, ждали и пообедали. Она помогла ему раздеться. Слушая вполуха, он прошел в гостиную и тяжело опустился в кресло. На экране, подперев голову руками, обдумывал свой шахматный ход Гарри Каспаров. - Представляешь? - Шахла чуть приглушила звук. - Опять ничья! Я достала такой диск - обалдеешь. Альбино и Рабина. Сулеймановы купили видео. Нам тоже пора сменить этот "ящик". Представляешь? Ты приходишь с работы, садишься в кресло и смотришь "Крестного отца"... Блеск! Она двигалась перед ним в своих фирменных вельветовых джинсах, подведенные темным тоном веки подчеркивали ясную беззаботность глаз с чистыми голубоватыми белками. Шахла поставила перед ним стаканчик с крепко заваренным чаем, дочь всегда заботилась о его привычках, ставших почти ритуалом, и это искренно тронуло его. - Устал? Тяжелый день? - Она подвинула вазочку с кизиловым вареньем.... Издали глаза Ясемен - она не отводила их от окна - казались ему почти такими же черными, как глаза дочери. Эта неприятная похожесть даже мешала ему. Долгие годы работы научили его во время процесса отметать, загонять вглубь все личное, Ясемен таким же, как и дочь, жестом отбрасывала с лица волосы, и это ему мешало. Почему же сейчас, преодолев порог его личной, Мамедбейли, квартиры, снова и снова видятся ему безжизненные, остановившиеся глаза Ясемен. "А если бы с моей дочерью, моей Шахлой..." - вот о чем подумал он, когда Ясемен таким знакомым жестом смахнула с лица свалявшиеся пряди. "А если бы с моей дочерью?" Что за дичь лезет в го лову! Его Шахла, его баловница, ласковая, как котенок. Ее волосы всегда пахнут яблоками, и смеется она так, что не хочешь, да улыбнешься. И все в его доме ей под стать, этот пушистый ковер, дорогой хрусталь, перламутровая голубизна кафеля в ванной, магнитофон на полу, ожидающий прикосновения алого ноготка. "Нет, нет, - он беспокойно заерзал в кресле. - Поднял бы на ноги весь город! У меня достаточно друзей, в конце концов, просто обязанных мне людей. Не допустили бы. Любой ценой! И потом, разве можно ставить Шахлу, которую растили как экзотический цветок, в один ряд с какой-то Ясемен?" Он знал, что в случае беды (не дай бог!), не сговариваясь, объединятся в едином усилии все знакомые юристы. И те, кто ему, Мамедбейли, симпатизируют, и те, кто равнодушны к его судьбе. Клан есть клан, и он не допустит, он встанет стеной. - Па-па! Обедать! - крикнула из кухни Шахла и, вбежав в гостиную, затормошила, заторопила его. - Мама сердится. Второй раз твой любимый плов подогревает. - Она ребячливо боднула его в спину, подтолкнула к двери. Ночью его мучили кошмары. Ему снилась Шахла за деревянным барьером, глядящая перед собой пустыми, будто выжженными глазами, и он сам, судья Мамедбейли, рвался к ней через строй вооруженной охраны, - все с одинаковыми лицами, одинаково одетые, с одинаковыми усами... Жена дважды давала ему капли Зеленина. К утру отпустило. Проснулся он с приятным ощущением давности вчерашних событий; они прошли мимо, и этот оставленный уже позади день прожит им не легко, не просто и, слава богу, отторгнут. Шахла вышла из дома вместе с отцом. Фирменный костюм из шоколадного бархата, золотые туфельки на шпильках, и вся она - белокожая, черноглазая, с красиво изогнутыми, капризными губами - притягивала внимание прохожих. Ей это явно нравилось; взяв отца, под руку, она дразняще вскинула лицо. Калантар Мамедбейли усмехнулся в усы: - Если я тебя спрошу - не в магазине ли под нашим домом купила ты этот английский костюм, и австрийские босоножки - такую легкую обувь шьет только Австрия, - что ты скажешь? Шахла звонко рассмеялась: - Ах, отец... Вместо того чтобы поздравить, ты всегда задаешь один и тот же вопрос. Лучше бы позвонил на базу. Там такую белую лайку получили... * * * Та весна заметно опаздывала. Уже набухли почки на деревьях, робко и нежно зазеленели неухоженные клумбы бульвара, и на базаре запахло молодым тархуном. Но зима не сдавалась, обрушивала на город неистовые, холодные ураганы, громыхала крышами, сеяла мокрым снежком. А то устанет, утихомирится, и, неизвестно откуда, дохнет теплом, запахами пробуждающейся земли... Или подстережет первое цветенье алычи в пригородных садах, оборвет, закружит легкомысленно распустившиеся лепестки и снова притаится. Эти перепады странным томлением отзывались на настроении Ясемен. Вернувшись с занятий, она подчас неприкаянно бродила по тесным, маленьким комнатам. Выскальзывали из рук книги, и короткий, крепкий сон одолевал ее ни с того ни с сего; она просыпалась легкая, пустая, подолгу разглядывала себя в зеркало; то высоко надо лбом приподнимет волосы, то соберет их в волнистый пучок на затылке. Нет, конечно, уже никто из близких не называл ее гадким утенком. Но и радоваться особенно нечему было. Во всяком случае, многие подружки с ее курса были просватаны, четверо уже ждали ребенка. На ней все чаще останавливали свой взгляд встречные ребята, но это так... несерьезно. Подбираясь издалека к тому, что волновало ее в тайных, как ей казалось, мыслях, Ясемен в отсутствие отца старалась приобщить к этим темам мать. Как-то разглядывая семейный альбом с фотографиями, она остановилась на снимке, с которого смущенно смотрели новобрачные. Наверно, фотограф сказал им: "Не шевелитесь, снимаю!" - и на фоне экзотических пальм, зобатых лебедей, каких-то древних колонн замерла, не моргая, молоденькая Масума, гордо выпятил грудь молодцеватый, в пиджаке и галстуке, Агабаба. - А как ты узнала, что он тебя любит? Отец прямо взял и сказал тебе об этом? Как он выбрал тебя? Вы встречались? Масума усмехнулась, пытливо поглядела на дочь. - Глупая... Это только кажется мужчинам, что они нас выбирают. Выбираем мы, женщины. Слава аллаху, я потом никогда не жалела. Разговор не клеился. Дальше было слушать неинтересно, потому что два десятилетия спустя многое Масумой забылось... Трепетность первых, молчаливых встреч, и случайное, жаркое касание пальцев, и смешные ссоры, и беспричинные слезы... Остался неписаный кодекс устоявшейся, праведной жизни, который представлялся Масуме залогом семейного счастья. "На красивой наружности счастья не построишь... Будущий муж должен быть прежде всего порядочным. Муж - глава семьи и несет ответственность... Умным, дальновидным... Опорой в трудные дни..." Еще много слов говорила Масума, убийственно правильных, весомых, но Ясемен подавляла зевоту, напрасно пытаясь прервать красноречие матери; похоже, и бабушка, и тетки затвердили свод правил, вроде тех, что написаны на табличках в парках: "По газонам не ходить!"... "Цветы не рвать!"... "Берегите зеленые насаждения!"... Ясемен и Этибар встретились на студенческом вечере в АзПИ, куда в числе приглашенных из педагогического попала и Ясемен с подружками. В зеркале у вешалки она увидела внимательные глаза под сросшимися бровями, прямые, зачесанные назад волосы, крупный, чуть сдвинутый на сторону нос... Но это было почти незаметно. Парень, поймав ее взгляд, белозубо улыбнулся. Ясемен сдала пальто и заспешила в зал. На верхней ступени лестницы она оглянулась - он шел за ней. В это время погас свет, вокруг зашикали, требуя тишины. Попробуй найди в темноте подружек - они где- то в первых рядах заняли место. "Опоздала, недотепа". Ясемен устроилась в последнем ряду и, еще не видя, боясь обернуться, почувствовала, что он сидит рядом. Досадуя, что не успела причесаться перед зеркалом, она тихонько разыскала в сумке расческу и провела по густым, тяжелым волосам. - Ясемен... - шепотом произнес он. Она вздрогнула, выронила расческу. Сердце зачастило неуемно, томительно. Интересно, откуда этот впервые встреченный парень знает ее имя? - Я говорю, ваши волосы пахнут сиренью. Ясемен улыбнулась в темноте, чуть повернувшись, покосилась на его мужественный, горбоносый профиль. "Ваши волосы пахнут сиренью...". Трудно сказать, почему из всех ароматов Масума любила именно этот запах. Мать с отцом смущенно переглядывались, когда Ясемен спрашивала об этом. Кажется, это был первый подарок Агабабы... Столько лет прошло с тех пор, а чем-то дорог их памяти и тот день, и этот нежный, весенний запах. Может быть, потому и назвала свою первую дочку: "Ясемен" - "сирень". Сколько помнит себя Ясемен, мать с детства добавляла несколько ароматных капель в воду, которой промывала на редкость красивые волосы дочери. Запах был стойкий, в самые ненастные дни он напоминал весну, душистые гроздья сирени в утренней росе; было в нем нечто неуловимо притягательное, не уступавшее изысканным, дорогим заморским духам. Французские стоили дорого, впрочем, Ясемен не огорчалась. Она заметила, как порой теплеют лица людей, едва коснется их благоухание, исходившее от ее волос. Вот и сейчас... С трибуны на сцене произносились речи - студенты из Кубы и Алжира, Индии и Вьетнама рассказывали о своих странах, говорили о том, как много подарила им дружба с бакинцами... Как ни старалась сосредоточиться Ясемен, смысл слов почти не доходил до нее. Все ее внимание поглощал упорно молчавший сосед слева. Вокруг аплодировали, перешептывались, сдержанно смеялись, на трибуне менялись ораторы, но все это создавало какой-то единый звуковой фон, в котором она слышала только удары собственного сердца, молчание статного, широкоплечего парня, неподвижно глядящего на сцену. "Хотя бы заговорил о чем-нибудь... Не ей же первой "наводить мосты"..." Она нервно отбросила назад упавшие на лицо пряди. - Жарко здесь... Сосед наклонился к ней, переспросил: - Что? Вы что- то сказали? - Я сказала - жарко... И здесь, на последнем ряду, почти ничего не слышно. - Разве? Мне все слышно. И место у меня прекрасное - лучшее в мире! Я бы ни за что не променял его даже на место в почетном президиуме. - Правда? - в звенящем шепоте ее несдержанная радость. - Правда. Вы, серьезно, плохо слышите или шутите? Динамики орут, как на собрании глухонемых, - он чуть заметно втянул носом воздух. - Старость - не радость, - со вздохом заметила Ясемен. - В моем возрасте... Юноша теперь совсем не смотрел на сцену. - А вы, оказывается, кокетка. На комплименты напрашиваетесь, девушка Сирень... - Что тут необычного? Разве человек не идет к старости с самого дня рождения? Брови собеседника сошлись в одну широкую линию. - Ну, если вы всерьез думаете об этом, то правда скоро постареете. Не торопитесь. Вам не подходит роль стареющей моралистки. Замечание прозвучало полусерьезно, и Ясемен обиделась: - Знаете что, молодой человек... - Не молодой человек, а Этибар. Простите, а ваше имя? - Ясемен. Парень усмехнулся: - Я ваше имя спросил, а не название духов. - Я же сказала - Ясемен. Он слегка отстранился: - Что... Вас действительно зовут Ясемен? Она кивнула. - Что ж... Я почти как пророк... Сижу и мысленно твержу - Ясемен, Ясемен, Ясемен... - А мне показалось, что вы знаете мое имя. - Откуда? Мне и в голову не могло прийти. Они и не заметили, как кончилась официальная часть, как начался концерт... Подружки, с трудом разыскав Ясемен в последнем ряду и не придав значения сидящему рядом парню, бесцеремонно потащили ее в круг танцующих. Черная рука негритянки крепко ухватила ее за запястье, какой- то веснушчатый немец оказался с другой стороны, и нескончаемый хоровод закрутился по вестибюлю, вбирая все новых и новых участников. Иногда она оглядывалась назад, боясь потерять нового знакомого, - он оказался высоким, стройным парнем со спортивно развернутыми плечами, элегантно, со вкусом одетым. И надо сказать, не одна Ясемен засматривалась на Этибара в тот вечер. С напускным пренебрежением старш го он не позволил втянуть себя в круг танцующих; стоял у стены, смотрел на пляшущий зал, как снисходительно смотрят воспитатели на веселую возню дошколят, и видел одну только Ясемен, ее пушистую, отливающую антрацитовым блеском темную гриву среди русых, рыжих, темных и белокурых голов. В один из моментов, когда цепочка поравнялась с Этибаром, он изловчился, схватил ее за руку и вытянул из круга. - Хватит, Сирень. В вашем преклонном возрасте нельзя столько прыгать. Бежим! Скорее! Уходим от преследователей. Осторожно, они вооружены. Так, хохоча и дурачась, они протолкались к двери, сбежали по лестнице... - Ой! Не могу! - Она все еще не могла отдышаться. - От кого мы бежим? Подождите, здесь мои подруги! - Вот от них нам предстоит незаметно скрыться. Замести следы! Исчезнуть! У входа нас ждет мой персональный лимузин - он отвезет нас к границе... - К границе? Чего? - Она удивленно похлопала густыми ресницами. - К границе... К границе благоразумия. - Он перестал смеяться, внимательно сверху вниз посмотрел на нее. - Если вы не перестанете хлопать ресницами, я сейчас вам их отклею. Превращу в шмелей и выпущу в этот майский вечер. Она слушала его, приоткрыв рот, - так никто, никогда с ней не говорил... - Вы поэт? Волшебник? - Сегодня - да. Ясемен огляделась. Поглощенная стремительным бегством, непривычной манерой нового знакомого шутить с самым серьезным видом, она не заметила, как они оказались на улице, как, не сговариваясь, вошли в сумеречную тишину теплого майского вечера и не спеша двинулись к ее дому, как плыли над головами легкие прозрачные еще, похожие на нежно-зеленые облачка, распушившиеся кроны деревьев... Прохладное дыхание ветра, долгие-долгие паузы в увядшем вдруг разговоре, кипение слов, которые оседали раскаленными угольками в их смятенных, жадно потянувшихся друг к другу душах, и слабый запах сирени - он неотступно плыл рядом с ними, - все было радостью в этот вечер. - Люблю эту пору, - тихо сказал Этибар. - Май - лучшее время, - отозвалась Ясемен. - Особенно когда рядом девушка Сирень... Ясемен очень хотелось спросить, нет ли у него другой какой- нибудь девушки - девушки Мака, Розы, Фиалки... Она с изумлением почувствовала, что даже мимолетная мысль об том - как болезненный укол. Поспешила обратить все в шутку. - В такие вечера для девушек ворота закрыты... - Куда ворота? "В весну... В ласковый майский вечер... В любовь", - подумала Ясемен. Но он и сам все понял. - В Весну? Просто надо знать волшебные слова. Крикнуть: "Сим-сим, откройся!" - И вы думаете, откроются двери всех домов?.. И строгие матери скажут дочерям: "Идите! Встречайте весну! Поклонитесь ветру, звездам, морю..." Нет, так, увы... не бывает. - А не надо ждать, пока... - А как надо, Этибар? - Я не знаю, я не пророк, Откуда нам знать, что будет завтра, послезавтра? У нас есть только наше "сейчас". И я хочу быть счастливым сегодня, не заглядывая в будущее. Что-то зацепило внимание Ясемен в рассуждении Этибара - бездумность? Легковесность? Ее с детства учили не полагаться на сегодняшний день, думать о будущем, планировать дела. Но какое это имело значение сейчас, когда рядом шел удивительный, умеющий угадывать ее мысли, настроение, чем-то очень близкий ей человек? И напрасно, строгая к себе, Ясемен пыталась трезво разобраться в своих ощущениях: откуда это - "близкий"? Беспричинная радость? - Человек не должен безвольно плыть по течению, - тихо произнесла она и сама удивилась, какими чужими, надуманными, даже неискренними показались ей собственные слова. Разве она не готова вот так идти и идти рядом с этим, по сути, чужим, незнакомым человеком? Так добрели они до памятника Сабиру. Подсвеченное красным светом все вокруг задумавшегося на пьедестале человека казалось освещенным пламенем - выложенная гранитом площадка, столбы фонарей, деревья. - Мудрый старик. - Этибар остановился, закурил. - На школьных уроках он казался мне просто мастером острого пера. Его басни забавляли, смешили... А потом... Сейчас я слышу боль в его смехе. Ин-те-рес-но, - она сощурила мохнатые глаза. - За спиной его крепостная стена, как старый мир... А смотрит он на нас, сегодняшних. Мимо идут троллейбусы... Днем здесь всегда полно студентов... И город совсем новый. То, что он ненавидел, ушло. А он сам остался... - А ведь не мечтал о славе, о памятнике, не думал, что переживет свое время. Ясемен нагнулась и положила к пьедесталу шелковистую ветку ивы, которую давно держала в руках. И снова от свесившихся волос долетел до Этибара аромат сирени. - Послушайте, кто вы, Ясемен? Из какого института? - Педагогический. Второй курс. - Слегка приподняв края платья, она церемонно присела: - Ясемен Гасанова. Этибар отступил перед ней и, низко склонившись, помахал над асфальтом воображаемой шляпой. - Будущий технолог. Пятый курс. Ваш покорный слуга Этибар Шамширли. Они рассмеялись, вспугнув с ближайшей скамьи влюбленную пару, и пошли дальше, оживленно болтая. Долго молчавшего Этибара будто прорвало - он так жадно, торопливо рассказывал ей... о чем? И смешные случаи из детства, и о друзьях по факультету. О своей матери Сюнбюль-ханум, которая все еще считает его ребенком и перед сном спрашивает, чистил ли он зубы. "Ты ей понравишься... Она у меня фольклорист. Народными легендами, сказками занимается". Ясемен слушала, лишь изредка дополняя его рассказ остроумной репликой, вопросом. Ее почему-то не удивила распахнутость Этибара; он будто переливался в нее своим откровением. И проказливое детство его с ненавистной музыкой, и не сколько, на ее взгляд, вольные отношения с матерью, и веселые розыгрыши в студенческой компании, и любимые книги, и тугая на ухо бабушка - все это отныне становилось немного и ее, Ясемен, жизнью. - Ну, вот... Я дома. Ой, который час? - Ясемен, закинув голову, посмотрела на светящиеся окна второго этажа, отбрасывающие свет в узкий тупичок. Этибар взглянул на циферблат электронных часов. - Детское время. Начало одиннадцатого. Да вы в святом месте живете, я смотрю, - он кивнул на высокую стену, ограждавшую мечеть Таза-пир. - Отсюда, наверно, слова к богу быстрей доходят, чем от моего дома. - У вас есть просьба к всевышнему? Скажите, я передам. - Огромная просьба. Пусть не даст потеряться девушке, от которой пахнет сиренью... Несмотря на шутливый тон, и Ясемен, и Этибар приуныли. - Шли, шли... Я почти поверил, что нет конца этой дороге и вдруг - "я дома"... - Идите, Этибар... Пока. Он протянул ей руку, и она нерешительно вложила свои пальцы в его широкую ладонь. - Когда у вас завтра кончаются занятия, Ясемен? - Завтра выходной! Лицо его под тусклым светом фонаря стало таким растерянным, что она улыбнулась. - Встретимся завтра? - Нет, нет, Этибар. Завтра... Не могу. - Послезавтра я с раннего утра стою под часами у педагогического. - Третья двухчасовка кончается в два. Я побежала, Этибар. Каблучки ее простучали в глухой темени тупика. Мать с отцом сидели у телевизора. Агабаба, не сразу оторвавшись от экрана, перевел взгляд на старые стенные часы. - Ты обещала в десять, - ворчливо заметила Масума. - Интересный был вечер? Ясемен не слышала. Она смотрела в окно; на фоне высокой каменной стены одиноко маячила неподвижная тень. * * * Это была первая бессонная ночь в ее жизни. Прислушиваясь к посвистывающему храпу отца, ровному дыханию матери, сонному бормотанию братьев, Ясемен напряженно думала. Почему она сказала: "Завтра не могу"? Могла бы. Странно. Она же хотела сказать "да"... Но кто- то другой в ней, помимо ее воли, не дал вырваться этому "да", отсрочил желанную встречу. Та ее половина, которая с возрастом, обретая мир собственных мыслей, оценок, радостей и огорчений, жила своей тайной, независимой от взрослых жизнью. Что там было, в ее "тайной" жизни? Открытие поэзии Мирзы Вазеха? Она пробовала читать его стихи Масуме, но та, замешивая тесто, рассеянно и равнодушно обронила: "Красиво пишет..." Первые слезы после спектакля в драматическом театре?.. Ужас и изумление после признания замужней подружки: "... У меня такой чувак был в туристской поездке"? Ясемен была у нее на свадьбе, знает ее серьезного, вежливого мужа... (Значит, и так бывает?!) Упрямое нежелание знаться с богатым отцовским родственником, про которого в семье говорят, что он "вор", и продолжают ходить к нему в гости по праздникам?.. Короткая влюбленность в знаменитого эстрадного певца, чьи фотографии она одно время прятала в ящике своего письменного стола?.. Нелегкое постижение мира взрослых, где люди зачастую притворяются такими, какими хотят казаться? Пробудившаяся вдруг зависть к девчонкам, небрежно носившим фирменные шмотки, покупаемые втридорога у спекулянтов? Отказ от медицинской справки, когда их, студентов-первокурсников, отправляли на хлопок? "Дура, - говорила Фирангиз, помахивая добытым свидетельством о несуществующем ревматизме: - Ты же недавно из больницы после аппендицита... Запросто освободят!" Но она поехала. Ночами корчилась от боли под свежезарубцевавшимся швом, а утром снова выходила в поле. Поехала, потому что верила: так надо. Надо помочь хлопкоробам. И потом втайне гордилась коротким "спасибо", жестким рукопожатием немолодой, знаменитой на всю страну колхозницы. Были, были в ней тайные гордыня и страсть... Неистовое желание переделать противоречивый, сложный мир, в котором сосуществовали Севиль Казиева и живущая по соседству толстая Туту, всю жизнь промышлявшая гаданьем и сводничеством... Прекрасные песни и пьяная брань... И вот эта затаенная часть ее цельной натуры потребовала маленькой дистанции между первой, взволновав шей ее встречей с Этибаром и последующими. Что- то случилось. Ей надо было осмыслить это "что-то", - прислушаться к тому, что нарушило спокойное течение каждодневья. Почти до самого рассвета, до первого чириканья проснувшихся птиц, думала Ясемен об Этибаре, с беспокойством и изумлением ощущая его присутствие в лунной сумеречности спящего дома, в легкой мороси весеннего дождя за окном, в полыханье отсвета автомобильных фар на стене. Ясемен была очень хороша собой. Об этом говорили ей красноречивые взгляды мужчин на улице, в автобусе, в институте - всюду, где бы она ни появлялась. Черные, как смоль, прямые и блестящие волосы, гладкий, чуть выпуклый лоб, разбегающиеся к вискам тонкие, нервные брови, темные, будто кистью прорисованные глаза над высокими скулами. Высокая, стройная, она казалась хрупкой из-за узких плеч, полудетской, почти незаметной груди. Заглядывались на нее многие парни - и в институте, и по соседству. Но таким невозмутимым покоем веяло от ее тягучей манеры говорить, от привычки смотреть прямо в глаза собеседнику... Лишь иногда что- то вспыхнет, загорится в глубоких зрачках Ясемен, выдавая внутренний огонь, и угаснет, спрячется за приспущенными ресницами. ...Проснулась она с ощущением тревоги, как ей показалось сначала, безымянной радости, с ней и раньше бывало такое - радовали запахи маминых кутабов с травой, солнечных зайчиков, полки с любимыми книгами, глуховатый басок отца из кухни... Но сейчас, заглушая все, звучала в ней неопровержимость счастья, и она уже предчувствовала, знала, что пойдет навстречу этому новому, обжигающему, как горячий ветер. Этибару казалось, что он застрял, утонул в темных, бездонных, как колодцы, зрачках Ясемен. Он принял сразу эту так непохожую на других девушку. Она совершенно не владела лукавым опытом обольщения, неуловимой сменой притворной, дразнящей холодности на кокетливую слабость, - словом, неписаными правилами игры, на которых доныне строились его незамысловатые отношения со случайными, часто меняющимися подружками. Ясемен жила как бы в другом измерении, в той первозданности чувств и эмоций, перед которыми подчас теряются зрелые, опытные люди. Одно он знал твердо: Ясемен такая, какая она есть, нужна ему. И поскольку в своей недолгой жизни он почти не сталкивался с противодействием помыслам своим и поступкам, то и сейчас не утруждал себя раздумьями о будущем, с удовольствием отдаваясь не испытанному еще чувству. Долгая человеческая жизнь, даже самая ровная, отмечена вехами постепенного духовного созревания. Есть в ней время пленительной свободы, время пламенных страстей. В дальнейшем, на границе юности и зрелости, приходит чувство долга, ответственности за тех, "кого приручил". Ошибки, свойственные двадцатилетним, в сорокалетнем возрасте подчас оборачиваются непростительной безнравственностью и обходятся дорого, очень дорого... А дальше приходит осмотрительное благоразумие, осознанная необходимость семь раз отмерить, прежде чем оборвать хоть одну из нитей, связывающих тебя с миром близких. И как сурово судим мы издали прожитых годов слабости и ошибки молодости. Любовь, во имя которой не раз умирали и воскресали мы в юности, в старости порой кажется просто блажью... Каким святотатством покажется молодым случай, происшедший с одним шестидесятилетним. Некоторое время спустя после смерти жены он решил снова вступить в брак. Одинокая женщина лет сорока была еще интересным, не утратившим вкус к жизни человеком. Однако не это казалось важным жениху. И даже не весьма авторитетная должность избранницы. Первое, что он сделал, - отправившись в поликлинику, заглянул в лечебную карточку невесты, желая получить точную информацию о состоянии ее здоровья. Будто лошадь покупал в свою упряжку. А в молодости, говорят, был романтичным, пылким парнем. Как незаметно пролетела неделя, счастливая неделя их знакомства. В аллеях бульвара озорной ветерок кружил тополиную метель, добродушным урчанием встречало влюбленных море, тихо колыша лунную дорожку, отраженье огней... Закончилась сессия, и теперь они проводили целые дни вместе. Друзья подтрунивали над Этибаром, однокурсницы Ясемен с нетерпением ждали приглашения на свадьбу. Однажды, прощаясь с Ясемен у полутемного тупика, Этибар долго не выпускал ее руки: - Ясемен... Не могу больше так, не могу... Я начинаю ненавидеть ночь, потому что она разлучает нас. Не могу спать. Не могу читать. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Ясемен... Давай сегодня скажем... Ты своим, я своим. Согласна? Ясемен задумчиво кивнула. - Мама знает. Она же спрашивает меня, куда и с кем я иду. Зачем мне врать? Я... - не договорив, она покраснела. Увиделось встревоженное лицо матери, вспомнилась первая размолвка... "Это какой Шамширли? Сын профессора?" "Да, да, мама. Единственный сын. Если бы знала, какой он..." "Какой, дочка?" Масума вздохнула, опустив голову. "Самый лучший, мама". "Отец не согласится, дочка. Ты только на втором курсе. Вот кончишь..." "Как? Ты хочешь, чтоб мы ждали еще четыре года? Мы оба... Мы умрем, мама". "Никто не умирает теперь от любви, - сухо оборвала ее мать. - Не знаю, как сказать отцу". ...Интуиция подсказала Ясемен не посвящать в этот разговор Этибара. - Завтра в десять на нашей скамейке? - Он нагнулся, заглянул ей в глаза. - Хорошо? Придешь? - Не знаю, Этибар... Тебе ведь просто. Ты волен в поступках, ходишь куда хочется, когда хочется... А мне все трудней уходить из дома. Просить разрешения у матери, прятаться от глаз отца. Я уже научилась лгать: то "библиотека", то "райком комсомола вызывает"... Или подруга уезжает, проводить надо... Отец уже подозрительно косится. - Почему подозрительно? - Не знаю... А может, мне кажется. Этибар решительно тряхнул головой: - Ну, вот что... Ты права. Хватит прятаться. Мне тоже это не по душе. Мать давно мечтает женить меня - пусть порадуется. В этот вечер, улучив момент, когда мать домывала на кухне посуду, а отец подремывал у телевизора, Ясемен снова завела разговор об Этибаре. Поджав губы, Масума долго молчала. - Что ты молчишь, мама? - Не знаю. Не знаю, дочка, как подготовить отца. - Мать подавленно комкала полотенце. - Ты знаешь, что для него твое образование... Вдруг все пойдет прахом... - Ну почему? - Ясемен заметалась по кухне. - Я буду учиться, закончу институт. Ничего не изменится, мама. - Все изменится, Ясемен. Это будет совсем другая жизнь. - Ну почему? Почему? Такая жизнь или другая жизнь... Это моя жизнь, моя! Понимаешь?! Из- за вашего упрямства я потеряю Этибара. Он не сможет, он не будет ждать четыре года! Уйдет Этибар. И тогда, тогда... - глаза Ясемен полыхнули такой одержимостью, что Масума не на шутку испугалась. В эту ночь Ясемен не сомкнула глаз, напрасно прислушиваясь к невнятному разговору на кухне. В полночь вдруг грохнул стул, как-то тоненько ойкнула мать, и не узнаваемо жесткий голос отца прокричал короткое: "Не-ет!" И еще: "Никуда из дома!" Чтоб не заплакать, не закричать, не обидеть отца закипавшими в ней злыми, упрямыми словами, Ясемен зубами вцепилась в податливую мякоть подушки. * * * Не легче в эту ночь пришлось и Этибару. Ждали из командировки отца. Дежурная по аэропорту вот уже третий раз лаконично отвечала: "Рейс 860 Москва - Баку задерживается". Сюнбюль-ханум насмешливо поглядывала на слонявшегося по квартире сына. - Слава богу, хоть к приезду отца не сбежал из дома. - Удобно устроившись у камина, она мазала лаком ногти. - Хоть бы одним глазом увидеть царицу твоего сердца... Лучше бы женился, чем как кот бегать по ночам. Этибар приглушил звук магнитофона. - Ну что ж... Радуйся. В этот раз я действительно женюсь. Сюнбюль-ханум удивленно вскинула брови, не зная, шутит сын или говорит серьезно. - На ком, если матери дозволено спросить? Кто она? Тебя видели с какой- то черноокой красавицей... Где этот порог, куда мы отправим сватов? Этибар сдержанно рассказал о Ясемен, не замечая, как покрывается красными пятнами породистое, холеное лицо матери. - Я-се-мен... Вот оно что... Я-се-мен. Хороша птичка! Высмотрела... Подцепила дурачка. Чтоб из грязи - в князи. Ну, молодец девочка. Еще бы - дом полная чаша! Свекор - профессор! Этибар удивленно разглядывал все более распалявшуюся Сюнбюль. - Не надо, мама! Ясемен даже не знает, где работает отец! Сколько комнат у нас - представления не имеет. Но Сюнбюль-ханум уже не могла остановиться. Ее воображение уже давно лепило облик развязной самозванки, прибирающей в доме бразды правления. Жестикулируя, она смазала свеженакрашенный ноготь; и эта мелочь, как неосторожно выскользнувший из-под опоры - камушек, повлекла за собой лавину. - Нет! Вы послушайте этого простофилю! Я хорошо знаю психологию голодранцев. Раскинуть сети, поймать золотую рыбку... Загс, прописка! Через год - раздел квартиры! Это ты, ты не имеешь представления о современных девчонках. Посмотри на моих студенток; Все в бриллиантах! Откуда?! Повертятся перед таким, как; ты, - и готово! - Размахивая руками, она остановилась перед Этибаром. - Сколько я тебе говорю - будь оcторожен! Ну что ты молчишь? - Как ты можешь, мама! Про незнакомую девушку: Да ей плевать на нашу квартиру! - Он пнулногой, под вернувшийся пуфик. - Лучше замолчи. - Не-е-ет! Я не умерла еще, чтоб замолчать! И с такими людьми мы должны породниться?! Шофер и медсестра! Ха-ха! Здесь, в этой квартире! Ну, сыночек, обрадовал! Как ушей своих не увидит твоя Ясемен этих стен! - Жилы на ее шее вздулись, в уголках накрашенного рта пузырилась влага. - Остановись, мать. Иначе... Иначе... - Что "иначе"? Он поднялся с кресла, подступил к матери... Она увидела, как ходят желваки на его напряженном лице, дергается кадык. - Что "иначе"? - Иначе эти стены не увидят меня. Вышел на балкон, закурил. По невидимой глади моря скользили огни бухтовых буксиров. С судна, стоящего на рейде, доносился голос Аллы Пугачевой... Тревожными вспышками мигал красный глазок буя. Впервые с острой неприязнью подумалось о матери. В открытую дверь из комнаты донесся запах валериановых капель, но и это не тронуло его. "Надо что-то решать. На отца надежды мало. В последнее время он совершенно поглощен работой. Ну что ж... Пусть сидят в своих увешанных коврами стенах. Долго мать не выдержит. И если их временно приютят родители Ясемен, все постепенно уладится. Завтра... Завтра все решится". Он прошел через гостиную, даже головы не повернув в сторону растиравшей виски Сюнбюль-ханум, и с грохотом захлопнул дверь своей комнаты. Этибар, надо сказать, обладал завидной способностью самоуспокоения. Избалованный матерью, он слишком хорошо знал ее слабости, ее безмерную, всепрощающую любовь к сыну, ее вспыльчивость и отходчивость. Привык, что все его бунтарские выходки в борьбе за "самоопределение", в конце концов, кончались маминой капитуляцией. Пара льстивых комплиментов ее неувядающей красоте, ее туалетам, притворное недомогание - эти сцены он научился разыгрывать мастерски, и - как говорится - "нет проблем". У сына Сюнбюль должны были быть самые дорогие, самые модные джинсы, любительские права на вождение черной "Волги"... Однако даже Этибара раздражало в последнее время махрово расцветающее в матери стремление к престижности. Престижности связей, престижности дома, престижности приобретений... Это создавало атмосферу неестественности в доме, походило на игру, в которой и ему, Этибару, отводилась не последняя роль. И вот теперь новое - ожидание престижной невестки, которая упрочила бы, утвердила и без того авторитетное положение матери в тщательно отобранном ею круге знакомых, друзей. С каждым днем ему все больше претила чванливость ее суждений, упоение собственной исключительностью. Ничего. Пошумит, насладится очередным спектаклем... Завтра, в знак примирения он поднесет ей несколько гвоздик. Заодно надо будет взять рублей пятьдесят на карманные расходы. От той сотни, что она дала ему недавно, осталась двадцатка. Этибар полистал томик престижного Маркеса ("В этой ирреальности что- то есть!") и заснул сном праведника. * * * На другой день они встретились, как обычно, у памятника Сабиру. Еще издали Этибар заметил неладное. Он очень любил смотреть, как идет ему навстречу Ясемен, - было что- то легкое, летящее, стремительное в ее походке, развевающихся волосах, вскинутом лице... Сегодня она шла медленно, будто оттягивая мгновение встречи, и прекрасные волосы ее были стянуты назад резинкой. - Этибар. Мой отец... - Не надо. Не рассказывай. Я и так все понял. В обоих домах кино прокрутилось примерно по одному сценарию. "Рано!"... "Нельзя, учеба".. "Надо ждать".. А я, я не могу ждать! Зачем мы должны ждать? Взрослые люди! У нее наполнились слезами глаза. Он подошел ближе, прикоснулся губами к нежным, не знающим краски векам. - Я теряю голову, милый. Может быть, правда... Четыре года пробегут и... - Что? - Этибар вскочил со скамейки. - Четыре года! Я не могу без тебя, Ясемен. И двух дней не могу. - Он постоял, приткнувшись лбом к дереву, потом взял в ладони бледное, расстроенное лицо девушки. - Ну вот что. Грош нам цена, если не обойдемся без них. Взрослые люди - паспорта в кармане... Уйдем, Ясемен. День тебе на раздумье. Если согласна - завтра же и уйдем. - Куда?! Где нас ждут? - Она прижалась плечом к нему, заглянула в хмурые серые глаза. - У меня есть друг - Фируз. Дача у них в Бильгя. Там почти никто не бывает. Он не откажет мне - даст ключи. Поживем немного там. - А экзамены? - встрепенулась Ясемен. - Гхм... Экзамены. Экзамены сдадим осенью. Обратимся с официальным заявлением и... в общем... разрешат. Ну, согласна? Ясемен с надеждой и страхом смотрела в его красивое решительное лицо, стараясь угадать все то, что ждет ее рядом с ним, сквозь туман неопределенностей увидеть ближайшие дни их совместной жизни. - Что смотришь так? Сомневаешься? Не веришь, что все будет хорошо? Тогда... Лучше сразу скажи. Домой я все равно не вернусь, уйду куда глаза глядят! - Он говорил вдохновенно, он в эту минуту несомненно верил, что так и поступит. - Ну? Так на другой день два человека вышли каждый из своего дома, чтобы больше не вернуться. Ни у кого не вызвал подозрения их уход - студенты. Только к вечеру, сев за письменный стол в своем кабинете, профессор Шамширли заметил не заклеенный почтовый конверт: и "Дорогой отец! - Наперекор требованиям матери я собираюсь жениться на девушке, которую люблю. Если примете меня с ней вместе - позовите. Один не вернусь. Твой сын. Этибар". Так пришла беда в две семьи, одинаково трагически и все-таки по-разному встретившие бунт детей. Всю ночь не спала Масума, то и дело поднося к распухшим от слез глазам короткую записку дочери. Отпросившись с работы, из угла в угол ходил вконец пораженный, растерянный Агабаба. Сначала он готов был броситься на поиски, разыскать, наказать, может быть, даже подать в суд на "соблазнителя". Но разве Ясемен увезли против ее воли? Разве не пыталась дочь договориться по-хорошему? Не надо было ему, Агабабе, с ослиным упорством твердить свое "нет". Мягче, осторожней надо было. Нынешняя молодежь - особый народ. Раньше бога боялись, родителей боялись и почитали, позора боялись. Теперешним "все до лампочки", как они говорят. У Агабабы сжималось сердце от гнева и жалости к дочери. Господи, какой позор, как теперь людям в глаза смотреть? Что отвечать, если спросят? Нет, молчать надо, скрыть это дело. И он строго наказал жене, чтоб молчала. А если спросят, говори, досрочно сдала сессию и уехала к дяде в деревню. А там что-то прояснится. Вдруг парень окажется порядочным, покроет грех, женится... В своем престижном доме неукротимо буйствовала Сюнбюль-ханум. Она разодрала ногтями свой махровый халат, выпила пузырек валокордина и, обессилев, лежала на высоко взбитых подушках. Периодически она поднималась к звенящему телефону и, всхлипывая, спрашивала: "Вы слышали о нашем горе? Как? Не знаете?" И начинался длинный рассказ о "стерве по имени Ясемен", о том, как она, облапошив ее наивного, чистого мальчика, пытается влезть в ее квартиру. - Послушай, прекрати этот базар! Как ты можешь, не зная человека!.. - Ах тебе не нравится? -. Сюнбюль подступила к мужу. - Пусть знают! Пусть все знают, в какой шантаж[ ]попал наш сын. - Лучше бы ты узнала, где он. И есть ли у него деньги? Все-таки вдвоем ребята. - Может быть, мне еще дорожку расстелить под ее ногами? Пусть сдохнет от голода, голодранка несчастная. Трхид повздыхал, поразглядывал жену, и заперся у себя в кабинете. Что- то перестало нравится ему в собственном доме, несмотря на уют, достаток, тысячу удобных мелочей, которыми окружила его жена: Же-на... Ему вдруг вспомнилась золотоволосая Василя из соседнего[ ]села. Сколько же им было тогда? Ей семнадцать, ему двадцать два. За ней бабка присматривала. Мать умерла, отец на заработки в город подался. Они встречались на окраине Шеки, в зарослях дикого кизила. Синие глаза, волосы - две золотые цепи. Любили они друг друга исступленно, ненасытно. "Увези меня, - твердила Василя. - Давай убежим в город, в твою Москву. Я многое умею. Шить умею. Готовить... Маленьких нянчить. Увези..." Он смущенно отмалчивался, вспоминая тесное общежитие, стипендию - ее всегда не хватало, - скромные переводы матери, случайные заработки - он брался скалывать лед с тротуаров, разгружать вагоны... За деньги делал задания по начертательной геометрии. Да разве только он жил так в первые годы после войны? Как он скучал по Василе там, в Москве, как ждал летних каникул. Как любил получать ее наивные, ласковые письма... "Свет глаз моих, сердце мое, Тохид..." И в памяти вставали круглые, как яблоки, колени ее, горячее дыхание зацелованного, припухшего рта. Летом после четвертого курса их послали на целину - он так и не сумел вырваться домой. Там, на целине, и догнало его[ ]пересланное из общежития письмо матери с подробным; перечнем деревенских новостей. "У хромого Гасана волки задрали теленка... Умерла от сглаза бабушка Писта.... Начали строить клуб... Исчезла из села Василя, говорят, уехала в Талыш, потому что порченая, и там родила девочку без мужа... Если сможешь, пришли немного ситца, одеяла совсем порвались..." Все отболело за тридцать минувших лет. А тогда, после того письма, извелся совсем, клял себя за то, что не увез, долго и мучительно высчитывал сроки между последней их встречей в зарослях дикого кизила и побегом Васили. "Свет глаз моих, сердце мое, Тохид..." Ни одна женщина не говорила ему таких слов. Даже Сюнбюль. Тридцать лет прошло... Отболело. Но иногда снилась ему мелкая, полувысохшая речушка, девчонка на том берегу - она заплетала в тугую косу золотые свои волосы и уходила, уходила, не оборачиваясь на его зов. Профессор Шамширли плотнее закрыл дверь кабинета, но и здесь не давал ему покоя пронзительный голос Сюнбюль: "Вы не слышали о нашем горе? Этибар к вам, случайно, не заходил? Нет? Как же, как же! Там орава целая. Еще трое детей. Когда-нибудь они сядут на шею моему сыну! Но пока я жива..." Странно - стоило прислушаться к голосу Сюнбюль и сразу забывалось, что говорит интеллигентная женщина, ученый, воспитанный человек... Профессор лег на диван, заложил уши подушкой. Где же может быть этот сопляк? Сессия на носу. Место в аспирантуре почти готово. Только вчера договорился о путевке в Болгарию для сына. Он пытался распалить себя злостью, но злость была какая-то вялая, сквозь нее пробивались совсем другие мысли: опять не успел с отзывом на диссертацию, о том, что закупка нового импортного оборудования для лаборатории непростительно затягивается... И надо будет еще раз просмотреть статью для английского журнала. О нелепом поступке Этибара думалось с раздражением. И немножко с завистью. * * * Масуму бросало в дрожь от каждого телефонного звонка. Сколько оскорблений и насмешек наслушалась она от матери Этибара, не приведи бог никому. Узнав через отдел кадров пединститута адрес и номер телефона исчезнувшей студентки Гасановой с редким именем Ясемен, Сюнбюль донимала Масуму звонками - днем на работу, вечером домой. - Ну, где твоя бесстыжая дочь? Это ты научила ее охмурить моего сына? Заруби на носу - голодранка не переступит порог моего дома! И так каждый день. Но однажды трубку у матери выхватила вторая дочь, Лятифа. Не могла она видеть, слышать, как тихо и безропотно отвечает Масума, как терпеливо выслушивает брань и все пытается доказать свою непричастность к случившемуся. Не выдержала Лятифа. В два прыжка очутилась у аппарата и, отстранив мать, развязно прокричала: "Алло?!" Лятифа с детства отличалась мальчишечьими повадками, при случае и сдачи могла дать, но и хозяйство в доме после поступления Ясемен в институт лежало в основном на плечах Лятифы; старшую сестру она боготворила, хотя при случае, посмеиваясь, называла "мямлей". - Кто говорит? А- а- а, Сюнбюль-ханум. На том конце провода несколько секунд молчали; но голос Лятифы уж очень напоминал материнский. - Что? Подмазываешься? Думаешь, я передумала и позволю твоей дочери породниться с профессором Шамширли? Лятифа хохотнула в трубку. - Ты, ханум! Заткнись, пока не поздно! Если еще раз обидишь мать, я тебе такую жизнь устрою! Провались ты со своей квартирой и со своим профессором. Твой сын целый месяц торчал под нашими окнами - сто свидетелей есть. Если бы мы пустили его, он бы вертелся, как пес. Так что закрой рот и сиди тихо. Еще ученая называется - овчарка базарная. Только посмей, попробуй... Масума с ужасом прислушивалась к словам дочери. Убедившись, что на том конце провода ошарашенно молчат, Лятифа выругалась напоследок и бросила трубку. С этого дня телефон надолго умолк. * * * Дача была неказистая, в окнах кое-где не хватало стекол, штукатурка облезла, деревянные ступени поистерлись. Но Фируз с Этибаром еще со школы любили проводить здесь свободное время, особенно в жаркие летние дни. У родителей Этибара дачи не было; отец считал, что это морока, мать предпочитала отдыхать на комфортабельных курортах. А Этибар радовался каждой поездке с Фирузом. Чаще всего они были здесь одни. Мать Фируза работала посудомойкой в столовой, отца в доме давно не было. Усталой, преждевременно состарившейся женщине было не до воскресных прогулок. Этибар с Фирузом приезжали на дачу с утра и, перекусив захваченными бутербродами, бежали к морю, оно было совсем рядом. Скинув обувь, в одних плавках с удовольствием шли босиком по прогретому песку и, вдоволь накупавшись, подолгу валялись на солнце, наблюдая за чайками. Несколько раз осенью они видели летящих на юг журавлей... К вечеру разводили костер и поджаривали на прутиках сосиски, помидоры, ломтики хлеба. Ели смачно, покряхтывая и постанывая от удовольствия. Домой возвращался Этибар неохотно. Мать всплескивала руками, неодобрительно разглядывая до черна загоревшего сына. Фируз был не престижным товарищем, и Сюнбюль-ханум желчно упрекала сына в неразборчивости: - Как ты можешь... В какой- то там лачуге, где даже туалета приличного нет? Не понимаю. Тебя же приглашали Султановы! Свой бассейн... Горячая вода... Дом работница. - Боюсь, что женят на одной из своих жеманных дочек! - отшучивался Этибар, скаля ослепительно сверкавшие на загорелом лице зубы. Теперь эта лачуга рисовалась Этибару единственным прибежищем их с Ясемен любви. Когда он утром пришел к другу и, смущаясь, рассказал о своем решении, ни Фируз, ни мать его не задали ни одного вопроса. Рафига-ханум молча сняла с гвоздика ключи и передала их Этибару. - Что сказать тебе, сынок? Живите на счастье. Ты все там знаешь. Живите, не беспокойтесь. Если мы и поедем к морю - только месяца через полтора. Да вы не стесните нас. И я вас ничем не побеспокою. - Она грустно покачала головой. - Эх, разве так надо было... - Мама! - строго сказал Фируз, и Рафига-ханум замолчала. Засуетилась, сбегала на кухню, вынесла увесистый сверток. - Вот... Чурек здесь, мяса немного, сыра. Кишмиш положила, соли... Чай тоже - только неважный чай. Но ничего, - она улыбнулась Этибару, - Пока там наладите хозяйство, проголодаетесь. Бери, бери. Обижусь, смотри. Ну, иди, Этибар, - она подтолкнула его в спину. - Ждет, наверное, жена. Береги ее, сынок. Это впервые произнесенное слово "жена" смутило Этибара. "Же-на"... Конечно, жена. И тепло, сердечно произнесла это слово чужая мать. Женщина, только что отдавшая ему все, что было в ее более чем скромном доме. Он потоптался на пороге, он так много хотел сказать... Но не найдя слов, поспешил к выходу. День первый - Ну вот, - Этибар отпер калитку и втянул за руку оробевшую Ясемен. - Ну вот, музыка играет туш. Жених берет невесту на руки. - Схватив на руки Ясемен, он поднялся на веранду. - И вносит ее во дворец. Невеста должна сказать: "Ах!", "Ох!" - и упасть возлюбленному в объятия, как в хороших романах. "Какая унылая, запущенная дача, - грустно думала Ясемен, заглянув в полутемные, за зиму пропахшие плесенью комнаты. - Дома сейчас... Мама уже прочла ее записку. Плачет, наверное. Отец не знает, куда деть глаза от позора. Малыши растеряны. Только Лятифа... На нее вся надежда. И все-таки... Все-таки дома тепло, чисто, пахнет вкусно..." - Ты что? Тебе плохо, да? Все это ужасно, да? - Этибар испуганно заглянул ей в лицо. - Сирень моя... Ясемен прижалась щекой к его плечу. - Что ты! Здесь чудесно! Ты молодец, что придумал. Никого нет, ты, я и море. И все наше. Видишь, идет кошка? Это наша кошка. И инжир наш. И ласточки над крышей. И тропинка... И море. Только знаешь что? Давай немножко приведем в порядок наш дворец, а? Она начала распахивать скрипучие, отсыревшие двери, окна. Озорные майские сквозняки дохнули теплом, взметнули пыль с дощатого пола, подоконников, подушек. Они вынесли на солнце отсыревшие одеяла и половички. Этибар старательно вытирал заржавевшие решетки, передвигал стол, стулья. Ясемен протирала мутные стекла, мыла полы... Затащив на веранду ведро, он увидел, как, балансируя на шатком табурете, она подтягивала гирю старых ходиков, крутила пальцем стрелки. - Как по-твоему, который час? - спросила она, щурясь от солнца. - Полночь, любимая. Поняла, испуганно спустила ногу, ища опору... Он не дал ей ступить на пол. Схватил в охапку, приник губами к тонкой запрокинутой шее. Выпали шпильки, рассыпались глянцевито тяжелые пряди... Волосы ее пахли сиренью. День седьмой В утренней тишине звонко тикали старые ходики. Этибар что-то пробормотал во сне, откинулся на спину. Рука его отпустила Ясемен; приподнявшись на локте, она подтянула одеяло к его груди, погладила пальцем свежую царапину на сильном загорелом плече. Вчера его так швырнуло о скалы... Спит. Смешной. Когда будишь его, он долго брыкается, стонет, ворчит. Ее мужчина... Муж... Вчера она сказала, что хлеба осталось мало и ему почти нечего кушать. "Как? - закричал он. - А ты на что?" И принялся целовать ее, грозился съесть ухо. Смешной. Родной... Ясемен подняла глаза и испуганно зажмурилась, - Этибар разглядывал ее с не меньшим любопытством. - Подглядываешь? - Она натянула одеяло до подбородка, свернулась калачиком. Он рывком вскочил, босой прошлепал к двери, царственным жестом распахнул обе створки. - Кого ты так торжественно приглашаешь? - спросила она, торопливо натягивая халатик. - Солнце! - Широкая оранжевая дорожка выстелилась от порога, коснулась теплом ее босых ног. - Почему никто в этом доме не приветствует меня? - Огромный, богатырски сложенный, он с удовольствием потягивался, пофыркивал. - Я люблю тебя, - тихо сказала Ясемен. Эти слова стали у них приветствием - вместо "доброго утра", "спокойной ночи"... - Я люблю тебя! - во всю силу легких закричал Этибар и, схватив за руки, потащил Ясемен на балкон. Они наскоро пожевали хлеб с сыром, запили лимонадом - Этибар бегал за ним на край села - и, взявшись за руки, пошли к морю. Солнце успело подсушить влажную кожицу покрытого росой песка, под ногами у них приятно похрустывала серебристая, протоптанная за семь дней дорожка. Ни один чужой след не пересекал эту петляющую дорожку; это была их дорожка, ведущая к их берегу, их скалам, их морю. - Какое сегодня число? - спросила Ясемен, пытаясь пригладить вздыбленные ветром волосы. - Представления не имею. Кажется, второе июня. Я забыл свои часы дома. Да какая разница... Год, число, час. Все время наше! - он говорил бодро, весело, но не дремлющим краешком сознания тотчас догадался, о чем она думает - о доме, о сессии... О том, что будет потом. Он и сам удивлялся, с какой обострившейся прозорливостью угадывал в ней все затаенное. Это проклятое "потом"... Неужели они не имеют права на какой-то срок отодвинуть все, что мешало им там, в городе?! Нет, он не отдаст ни минуты, ни секунды этих счастливых мгновений. Море, шурша, подползло к их босым ногам, ласково плеснуло брызгами. Этибар отпустил Ясемен, стянул джинсы и с разбега кинулся в воду. Ясемен вскарабкалась на обломок скалы, сбросила халат, не спуская глаз с его удалявшейся, облепленной мокрыми волосами головы. Спокойная гладь расступалась перед его без плеска взмахивающими руками, расходилась ребристыми кругами, образуя венок из маленьких волн. Потом они лежали на скале - голова Этибара на руке Ясемен - и бездумно смотрели на бегущие облака. Не было времени - года, числа, часа... Не было в этом их голубом мире "першингов", палестинских лагерей, ракеты, запущенной на Венеру... Ничего не было. Ничего не было. Никого не было. Только теплая кожа Ясемен. Только едва уловимый запах сирени. День двенадцатый Они сидели в темноте на деревянных ступеньках, тесно прижавшись плечами друг к другу, - как две птицы, примостившиеся на ночлег. - Смотри, на шоссе зажгли фонари. Как свечи. А раньше они не горели. - Съезжаются дачники. Вон слева засветились окна. - А утром, ты спал еще... Петухи кричали. Раньше их не было. Слышишь? Где-то во дворе тарахтит машина. - И Зейнаб Ханларова поет. Они умолкли, прислушиваясь к звукам всё ближе подступающего мира. Кончалось их счастливое, спасительное одиночество, и теперь им казалось, что всюду - за невысоким забором, в густой тени приземистых, похожих на многорукие чудища деревьев, за углом дома - подстерегают их чужие глаза. Безраздельно им принадлежала теперь только ночь; в бездонной корзине ее сегодня столько звезд - огромных, сияющих, будто соперничающих с огнем маяка, что неустанно сигналит проходящим судам: "Берегитесь! Берегитесь! Скалистые кряжи! Мелководье!" - Пошли к морю, - Этибар потянул ее за руку. Луны не было, но они и в темноте знали свою тропинку, бегущую впереди к их единственному теперь прибежищу. В кромешной тьме море не видно - только шелест, урчание, всхлипы под скалой... Ясемен, боявшаяся темноты, доверчиво жмется к плечу Этибара. Вдруг она схватила его за руку: - Этибар! Видел? - Что? - Звезда упала! Куда? - Весной и осенью, бывает, им не сидится на месте. А ты успела загадать желание? Надо было загадать. Быстро погасший серебристый прочерк в небе взволновал Ясемен. Почему? Она и сама не знала. Вот что-то было, прекрасное, светящееся, и исчезло в загадочных просторах Вселенной. - Может быть, сгорела, разрушилась чья-то любовь? - Он сказал это полушутя, но Ясемен все, казалось, принимает всерьез. - Да перестань грустить. Выдумки романтиков. На самом деле, наверное, крупный астероид. - Сгореть из-за любви... - прошептала Ясемен. - Это прекрасно! Не каждый способен, наверное. А ты, Этибар, мог бы? - Что тебе в голову взбрело, Ясемен? Разве мы не горим? Разве легко было вот так, как мы... Наперекор родным... Бросив учебу... Вы, филологи, любите всякие романтические сказки. Не обижайся, конечно. Но жизнь есть жизнь. Звезда сверкнула и угасла. А нам жить и жить. И ты - живая, теплая, любимая, - он нежно поцеловал ее, - ты рядом. Будь всегда, Ясемен! Ну, о чем задумалась? Ясемен подняла с песка белеющую ракушку. - Я задумалась о том, что... Вот ты сказал: "Вы, филологи, любите романтические сказки..." А ты какой? Мы ведь мало знаем друг друга. Мы, филологи, не даем угаснуть искрам поэзии. Это ведь такое чудо. Вот Мушфик... Знаешь эти стихи? ...Опять на ту же дачу, чтоб вы там были снова, Под тем же самым кровом. И было нам случайно даровано судьбою - Соседствовать с тобою. - Еще бы не знать! - Он убрал мокрые пряди с ее лица. Любимая! Желание - как твой тончайший волос, Как сердца робкий голос. ...Навеки наши души соединились тайно Судьбой необычайной. - Поэт написал... Наверно, о пережитом написал... Сколько десятилетий прошло! Они, понимаешь, так выражают все, что у меня здесь, - она прижала кулачок к груди. - Вот слушай. ...Взлететь с волною вместе, упасть с волною вместе, И не бояться, если Волна, как конь горячий, несет тебя, играя, Как эта жизнь без края! - Прекрасно! Да здравствует Мушфик! А это? Подумай. Как будто он здесь, рядом с нами, слушает эту апшеронскую ночь. ...Опять на ту же дачу, приют любви удачной В ее тени прозрачной. - Ты прав. А разве не о нашей весне написаны вот эти строки? Теперь весна другая - прекрасна, первородна, Душа моя свободна! И новые желанья, и новые надежды Счастливее, чем прежде, Мечты прозрачней стали, и вольно мысли льются, Сердца дружнее бьются... Заметив, что Этибар стягивает рубашку, Ясемен переполошилась. - Купаться? И я с тобой! Она разделась и бесшумно скользнула в воду. Протянув руки, он увлек ее на глубину. Вода была совершенно неподвижной, ощущение теплоты, невесомости приятно обволокло Ясемен. - Ну вот... Хорошо, правда? А теперь перевернись на спину и дыши ровно, глубоко. Не бойся, я рядом. Море бережно подхватило два белеющих в темноте тела, небо прикрыло их наготу звездным плащом. День двадцатый - Проснись, Ясемен, проснись! - Он тормошил ее, смеясь, дул на подрагивающие ресницы. - Я приготовил тебе такой букет! - Где? - Она с трудом разлепила веки, села, потянулась. - Где букет? - Вставай, лежебока! Она снова ткнулась лицом в подушку, натянула одеяло. - Ах, ты так?! - Он нагнулся, сграбастал ее длинными, сильными руками и потащил на балкон. - Смотри. В углу маленького запущенного сада нежно светилась розоватым первоцветом тоненькая молодая яблоня. Так это было удивительно, а главное - вопреки всему: безводью, незащищенности от ветров, неухоженности захламленного участка. Ясемен подбежала к деревцу, поманила Этибара: - Смотри, и пчелы тут как тут. - Начало июня. Считай, лето уже. Незаметно как- то... - Нет, Этибар, заметно, - она вздохнула. - Мы уже не одни в своей волшебной стране. С соседних дач доносился ребячий гомон, лаяли собаки, перекликались женщины. Песчаная полоска пляжа, их пляжа, с утра пестрела зонтиками, самодельными палатками. На мелководье плескалась ребятня, ветер гнал по песку клочья бумаги, Окурки... Скалы облепили юные рыболовы. С окончанием занятий в младших классах поселок с каждым днем становился многолюднее. После весенних штормов ожили, налетели на освещенные дачи полчища комаров; они до рассвета звенели над ухом, нещадно жалили, мешали уснуть. - Ну, насмотрелась, птица моя? - Он склонился над ее макушкой. Волосы Ясемен уже не благоухали сиренью - они пахли морем, водорослями, солнцем, немножко слежавшимися перьями, это вылезали из подушек, на которых не было наволочек. - Корми мужа, женщина! Сказал и смутился, вспомнив вдруг, что небольшой запас продуктов, что раздобыл он, съездив позавчера в Бузовны, почти иссяк. Как, впрочем, и деньги. Нащупал в кармане три мятых рубля, немного мелочи и сник. И вдруг вспомнил: позавчера неожиданно наведался Фируз. Ясемен возилась в комнатах, а они, обрадовавшись встрече, отправились на пляж. Поплавали, поныряли, повалялись на песке. - Ну как вы тут? Ничего? - Фируз искоса оглядел заметно осунувшееся веселое лицо друга. - Спасибо тебе, старик. И матери твоей. Все хорошо. Ни о чем не жалею. Если бы ты знал, как нам... - Этибар перевернулся на спину, блаженно зажмурился. - В общем, порядок. А как там, в городе? - Мать твоя раза два звонила. Целый допрос устроила. Когда я тебя видел в последний раз... Где... Ну, я, понятно, прикинулся дурачком, ничего не знаю, никого не видел... Иногда говорил: "Не может быть!"... "Неужели?!"... - Ну, ты молодец, если удавалось вставить пару слов в монологи моей матери. Они расхохотались, выкурили по сигарете, и Фируз уехал, не заходя на дачу. - Вот смотри! - Ясемен встретила его на ступеньках, покачивая в руке целлофановый пакет. - Когда вы ушли, я нашла на балконе в углу вот это... - Она высыпала на стол с килограмм картошки, банку консервов, пачку чая и немножко сахара. В конвертике под продуктами они обнаружили пять рублей. Первый раз за все это время Этибар отказался от еды, сославшись на непорядки в желудке. Кусок, как говорится, в горло не шел. Неужели, думал он, запас доброты, умение чувствовать на расстоянии беду - как талант, как редкий дар? И почему им обладает полуграмотная, с утра до ночи не разгибающая спины мать Фируза? А не образованная, умно и тонко разбирающаяся в народной поэзии XVIII века его, Этибара, ученая мать? ...На куске фанеры, как на серебряном подносе, Ясемен торжественно подала ему вкусно разваренную картощку, кусочек вяленой рыбы, ломоть хлеба. - А ты? - он удобно устроился под деревом. - Я сейчас. Там чай закипает на керосинке... Ты кушай, кушай, дорогой. - И она вприпрыжку умчалась в комнату и вскоре вышла с двумя стаканами чая. - Слушай, ты же не ела! - Он смущенно посмотрел в миску, где от картошки и следа не осталось. - Ты же обманываешь меня. - Я?! - Черные глаза Ясемен уставились на него с таким натуральным удивлением. - Я съела больше тебя, пока ты тут возился с калиткой. - А если обманываешь? Пестрая, кем-то вспугнутая курица с кудахтаньем взлетела на глиняный забор. - Пусть я превращусь в эту курицу, если вру! - Ясемен так смешно захлопала руками, как крыльями, что они оба расхохотались. Он попытался поймать ее, она ускользнула и бегала по двору, потряхивая своей густой гривой, пока он не настиг ее в комнате. После полудня, заметив, что Ясемен прилегла, обложившись какими- то старыми журналами, Этибар незаметно ускользнул за калитку. Он шел по горячему асфальту, поглядывая поверх заборов на чужую, счастливую жизнь, и в голове стучало: "Обманула... Обманула. Не ела она. Ему отдала последнюю картошку. Там, на подоконнике, в газете оставался кусочек хлеба и ломтик брынзы. Теперь их нет, он проверил. Вот все, что она съела с утра. Все шутит, смеется, а под глазами синяки. Щеки впали. Что делать? Он бы взялся землю копать, мешки таскать, только бы... Хоть червонец! Им бы хватило на два-три дня. Сейчас он истратит последнюю пятерку, оставленную Фирузом и..." Он заглянул в распахнутую калитку одной из дач. Сад вскопан, лозы обрезаны, стены побелены... Нет, здесь ему ничего не светит. Побрел дальше, замедляя шаг рядом с третьей, четвертой дачей... На самой окраине у недостроенной хибары с пустыми глазницами окон крепкий еще старик рыл яму. Он кряхтел, выгребая лопатой землю, и платок, узелками повязанный на лысой его голове, был влажным от пота. "Уборную строит", - догадался Этибар. Подошел, вежливо поздоровался. Старик что-то буркнул в ответ, пощупал его колючим, недоверчивым взглядом. - Помочь, дедушка? Я за сегодня тебе яму сделаю. Недорого возьму. Старик перестал копать, вытряхнул из остроносой резиновой калоши землю; маленькие колючие глазки его поползли от кроссовок по фирменным джинсам Этибара и выше по майке с вылинявшей на солнце последней моделью фирмы "Ситроен". - Ну так как, дед? Согласен? Я за червонец... Если дорого, я сбавлю... Старик взялся за лопату. - Иди отсюда, иди. А то сына крикну. Ходили здесь такие умные уже... Позавчера новое цинковое ведро утащили и две доски. Иди, говорю! Этибар отпрянул потрясенный и быстро зашагал прочь. В стороне от шоссе двое городских возились в радиаторе старенького "Москвича". Третий, совсем мальчишка, сопел над насосом, надувая покрышку. Но и они в ответ на предложение "помочь", недружелюбно посоветовали Этибару "топать дальше". "Неужели единственный выход - вернуться домой, покаяться перед матерью, выклянчить деньги?.. Униженно терпеть поток грязных оскорблений в адрес Ясемен?! Такой ценой?.." Он представил язвительно усмехающийся тонкий рот, торжествующе злые глаза... Нет, нет. Этого он не выдержит. Никогда этого не будет. Вернувшись на "свою" дачу, он, неслышно ступая, прокрался на веранду, заглянул в окно. Ясемен спала на голом матрасе, по-детски подтянув колени. Вернулся во двор, огляделся... На веревке одиноко болтался ее синий купальник. Зашел за дом, поковырял лопатой землю вокруг старого инжира... Что делать? Что делать? Она проснется голодная. Да и у самого сосало под ложечкой. За оградой приткнулся старый соседский курятник. Этибар легко выломал пару камней из непрочной кладки и в распахнутую, на одной петле висевшую дверь курятника увидел яйцо. Оно так уютно лежало в примятой соломе... Чуть поодаль - второе. Два яйца!.. Их можно сварить всмятку. Можно пожарить с кусочками колбасы вместо масла и еще с помидорами. Нет, лучше сварить. Можно было съездить в город и по второму кругу обойти товарищей. Но большинство, наверное, разъехались. А главное - он не может отдать то, что уже брал в долг. Два яйца... Какая ерунда! Цена им - копейки. Он даже может положить на место каждого яйца по гривеннику. Этибар затаился за забором. Минут через пятнадцать, собрав своих внуков, крикливая, раздражительная Шарабаны наконец отправилась на пляж. Кажется, в доме никого не осталось. Этибар вернулся к себе. - Ясеме-ен! Где ты? Поди сюда! Она выскочила на веранду, перемахнула через ступеньки. - Стой здесь, отсюда хорошо видна дорожка с моря. Если увидишь кого-нибудь, окликни меня негромко. - Что случилось? Куда ты? - Недоброе предчувствие наполнило ее беспокойством. - Я сейчас. "Что ему надо за соседним забором? Как он смеет? Правда, он не в комнаты пошел... Господи, как хочется домой! Не могу я больше, не могу спать на этом чужом голом матрасе, на подушке, которая пахнет чужим телом... Хлеб и сыр, что второй день ест она, тяжелым комом стоит в желудке. И как назло, со всех дач долетают такие вкусные запахи. Вчера днем Зивер-хала делала шашлык... А как готовит дюшбара мама... Говорят, в годы войны ленинградцы голодали много-много дней, месяцев. Господи, какая это пытка. Последнюю картошку она сварила утром Этибару. Он такой большой и сильный... Ему нужнее. А- а- а, вот и он. Почему он такой красный?" - Вот, - Этибар раскрыл перед ней ладони - в каждой лежало по яйцу. - Ты... Ты украл яйца? - она отшатнулась. - Слава аллаху, ты догадлива и не надо убеждать тебя, что я их снес сам. - Он грубовато шутил, ловко, с видом фокусника манипулируя яйцами, и старался не встречаться глазами с Ясемен. - Ну, что ты куксишься? Большое дело - два яйца! Вот съезжу в город, куплю и положу на место. - Зачем же так? - Ясемен старалась говорить спокойно, но даже пальцы, спрятанные в карманы халатика, дрожали. - Зачем ты... Можно было попросить в долг! - Ах, не смеши меня! Два яйца - "в долг"! Уж лучше так, как я... Давай включай плитку. Быстрее. Она молча сварила яйца, и все так же молча, растягивая удовольствие, они съели их. Стыд и страх Ясемен, утолившей голод, несколько приглушились. В этот вечер они впервые не пошли к морю. Долго ворочалась на своем матрасе Ясемен. В открытую дверь ей был виден нахохлившийся сидящий на ступеньках Этибар. День двадцать пятый - Эта нахалка опять здесь, - Этибар швырнул прутиком в рябую курицу, часто перелетавшую их забор. Хохлатка с кудахтаньем бросилась на балкон. Растопырив руки, Ясемен со смехом принялась ловить ее, но рябая курица будто дразнила их; возмущенно потряхивая гребешком, она промчалась между ног Ясемен и побежала к инжиру. - Эта курица будто сама смерти ищет, - задумчиво сказал Этибар. В это время сердито вскрикнула Ясемен, - оказывается, возмутительница спокойствия перевернула газету, на которой сушился белый тут, собранный с ничейных деревьев вдоль шоссе. - Ах ты, дрянь! - Этибар запустил в нее черенком от топора. Курица истошно вскрикнула и, захлопав крыльями, свалилась на бок. Ясемен перепугалась, - заслышав переполох, могла прийти хозяйка курицы. Тетушка Шарабаны не раз уже искала свою несушку по соседским дворам. Что было делать? Ясемен подхватила курицу и бросилась в комнату. Этибар, понаблюдав, как безжизненно мотается куриная шея, как тяжело дышит она распахнутым клювом, схватил нож и отсек ей голову. Не сговариваясь, не обмениваясь ни словом, Ясемен и Этибар действовали с удивительной согласованностью. Ни словом не упрекнув юношу, она на скорую руку опалила холодеющую тушку и, тщательно собрав все перья, связала их в тряпку. Этибар перехватил у нее узелок и забросал его песком. Глаза его светились голодным блеском. - Нет, нет, - запротестовала Ясемен, - давай как следует. Ветер, собака, кошка - они могут случайно выдать нас. Отнеси подальше и зарой. Она была права, так он и сделал. И в категорическом отказе немедля сварить курицу, она тоже была права, а он ведь чуть было не рассердился на нее всерьез. К вечеру тетушка Шарабаны хватилась своей несушки. Ее пронзительный голос слышался то справа, то слева от дороги, и Ясемен готова была провалиться сквозь землю, на худой конец - спрятаться в сарай... - Ясемен, дочка, не видела ли мою курицу? - Какую курицу? - Ясемен чуть подняла глаза от пола веранды, который старательно скребла веником. - Мою рябую курицу. Чтоб она издохла, все шатается по чужим дворам. Ах, дрянь, мученье с ней. - Нет, не видела. "Господи, откуда это во мне? Как профессиональная воровка! Смотрю в глаза человеку и вру спокойно. Что со мной?" Тетушка Шарабаны подозрительно повела носом, будто случайно, прошла в комнату. - Подумать только! С утра здесь околачивалась. Все напряглось в Ясемен... Кажется, крикни сейчас Шарабаны и она, Ясемен, разобьется на осколки. "Может быть, Шарабаны что-то заметила? Они так хорошо перекопали место, где песок впитал кровь. Вдруг заметила? Неспроста она подбирается к плитке. Я не могу, не хочу так жить!" - Что готовишь, невестушка? - Шарабаны с извиняющейся улыбкой приподняла крышку. Ясемен не ответила, в кастрюле варились три картошки. Откуда? Она не знает и не хочет знать, купил или украл их Этибар. Мучительно было только одно - постоянное, непроходящее чувство голода, необходимость скрывать это от Этибара. Поворчав, Шарабаны отправилась по другим дворам. И еще долго, до самой темноты, слышна была брань тетушки Шарабаны. "Будь проклят тот, кто унес мою курицу!" "Пусть погаснет очаг его и разорится дом!" "Пусть кость застрянет в горле того, кто..." Курицу они варили ночью. К утру от нее осталась лишь кучка начисто обглоданных костей. День двадцать девятый Это было тягостное утро. Каждый из них старательно притворялся спящим, но если бы можно было озвучить их мысли, какой горький, безысходный получился бы диалог. Это было первое утро, когда в доме не осталось ни кусочка сахара, ни одной картошки... Даже корки хлеба и той не было. "Что-то случилось... Что? Я же не разлюбил Ясемен. Вот она тихо дышит за спиной, и я даже мысленно не могу представить себе, что ее нет рядом. Но почему я рад, что она спит? Мне страшно от этого. Еще месяц назад я был убежден - ничего мне не надо, кроме ее до-ся-гае-мого присутствия. Чтоб протянуть руку - она, потянуться губами - ее губы... И мать все твердила: тебе надо жениться! Мать..." Где-то внутри, глубоко жила дерзкая мысль: как бы ни бранилась - она придет. Придет за ними, отведет домой, накормит, обзвонит всех знакомых... А он, гордый, оскорбленный Этибар, милостиво разрешит ей любить и баловать их, его и Ясемен. Дурак. Кретин. Неужели таким делает человека любовь? Как он мог забыть, что в доме Шамширли все решает мать. Единовластная хозяйка и госпожа. В критические минуты отец просто уходил в свой кабинет - это было высшим проявлением протеста. Сейчас проснется эта спящая за спиной девочка... Он даже не может дать ей кусок хлеба! В последнюю встречу Фируз намекнул ему, что Сюнбюль-ханум знает, где скрывается сын. "Ничего, - сказала она, - он не придет, он приползет. Начнет сдыхать с голода НА ЭТОЙ ДАЧЕ и приползет". Это она для него, для Этибара, сказала, будучи уверена, что ему передадут ее слова. "А ты знаешь, мать, похоже, по-твоему получится... Но что будет с Ясемен?" . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . "Спит. Бедный Этибар. Ходит и как нищий просит работу. Какая здесь работа? Люди сами с удовольствием копаются в саду, возятся по дому. Только бы он не узнал, как плохо у нее с желудком. Наверно, от тута. Это единственное, что она ела вчера. И еще зеленую алычу сорвала с чужого дерева. Надо встать, пока он спит, пройти пешком до почты, у нее есть несколько двушек - позвонить домой, раз, другой... Пока не подойдет Лятифа. Быстро назвать ей поселок, сказать, чтоб привезла хоть двадцать пять рублей. Ну, хорошо. А потом, когда кончатся эти двадцать пять? Нет, это не выход. Единственное - им надо завербоваться на какую-нибудь стройку. Ничего, она будет работать, он экстерном закончит институт. Она сильная, она все вынесет. Только бы не умерла его любовь. Раньше в это время он будил ее поцелуями, и они забывали обо всем. Надо сегодня поговорить с ним". Она попробует сделать это хитро, чтоб он в конце концов убедился, что мысль о спасительном отъезде пришла ему, именно ему в голову. Этому научила ее бабушка. Самое главное, говорила она, так вести себя, чтоб твоему мужу казалось, что всем в доме заправляет он, что самые лучшие решения приходят ему в голову. А ты лишь тень его желаний. Ах, как хочется кушать! Сегодня же она попробует поговорить. Так дальше продолжаться не может. - Доброе утро, любимая! - Этибар нежно поцеловал ее в глаза. - Я люблю тебя! - в самое ухо прошептала Ясемен. - Вставай, пойдем к морю! А еще он втайне надеялся, что, может, на пляже встретит кого-нибудь из знакомых - перехватит десятку... Но пляж был еще почти безлюден; вдоль кромки воды бегали "от инфаркта" солидные, уже с проседью, дачники да какой-то пацан выписывал замысловатые фигуры палкой на мокром песке. Ясемен лениво потрогала босой ногой воду, поморщилась и купаться отказалась. Этибар поплавал, понырял (где-то он читал, что голод легче переносится в движении) и, едва обсушившись, надел джинсы. Взявшись за руки, они побрели вдоль шоссе. От тендиров за оградами дач соблазнительно потягивало вкусным дымком. Ясемен заплела свои огрубевшие от морской воды волосы в две короткие косички и сразу стала похожа на старшеклассницу. Иногда им попадались низкорослые, побитые ветром деревья с еще не оборванными ягодами, и они с удовольствием лакомились сладким, зернистым тутом. Так незаметно они отдалились от поселка километра на полтора. Солнце припекало вовсю, и Этибар, сняв майку, отдал ее Ясемен - она ловко соорудила на голове нечто похожее на чалму. - Как далеко мы зашли. Давай повернем! - Еще немного... Здесь недалеко дача папиного друга, художника Гараша Зульфугарлы. Слыхала? - Конечно. Недавно была его выставка - "По Индии"... - Вот-вот. Талантливый человек. Немножко чудак, как все художники... Вон уже крыша виднеется. Они ускорили шаги и вскоре подошли к особняку из красного кирпича. Сквозь ажурное литье запертых на замок ворот виден был фасад, обнесенный полукружьем веранды с плетеной мебелью, небольшой розарий. У входа в дом ветер раскачивал цветной фонарь, вдетый в клюв проволочного попугая. - Ой, как интересно! Вот это дача! - Глаза Ясемен впервые за этот день сияли улыбчиво, живо. - А что там за избушка под чинарой? - Сауна. За ней бассейн. - Этибар, смотри! Мне показалось сначала - сухое дерево. А это сказочный див! - Да, он тащил эту колоду, кажется, из Лерика. Ясемен глаз не могла оторвать от манящего комфорта дачи. Где-то там за тюлевыми занавесками сверкает никель благоустроенной ванной... И теплая вода, и мягкие, мохнатые полотенца... Зеркала и ковры. Холодильник, набитый снедью. И вот розы... - Богатый человек этот твой Зульфугарлы... Расскажи, что там... внутри. Ты бывал здесь? Этибар о чем- то сосредоточенно думал, пощипывая кончики выгоревших на солнце усов. - Что? Да... Бывал с отцом, матерью. Жить он здесь не живет. Разве когда работает - прячется от всех. У него на чердаке мастерская с верхним светом, картины... - А еще? - Самое интересное - коллекция. Старинное оружие... Кинжалы дамасской стали... Серебряные уздечки... Он вообще металл любит. Всякие кувшины, блюда... XVIII век... XVII... Есть вещи из раскопок. Например, монета Антиоха, ей 2500 лет, изумительной чеканки. А в последнее время увлекся фарфором. - И все это он хранит здесь? Не боится? Этибар рассеянно кивнул, огляделся. - Боится? Да нет. Коллекция зарегистрирована. Это вроде государственной ценности. Тому, кто украдет, очень трудно будет сбыть. Но самое дорогое, конечно, дома. Ну, тут приглядывает один старик. - Посмотреть бы, потрогать. - Ясемен снова прильнула к воротам. - Как музей, наверно. - Что? Музей? Моя мать всегда посмеивается. Один раз хотела подшутить над ним... Подарила ему какую-то кясу[2] медную. Старая, грязная такая... Вместо пепельницы на кухне у нас стояла. "Может, возьмешь, Гараш? Как экспонат. Ты же всякое барахло собираешь..." Он взял. Очистил. Оказалось, Азербайджан, XVII век. И гравировка открылась. Сюжеты по мотивам Омара Хайяма. Ей, оказывается, цены нет! Даже по телевизору показывали. Что было дома потом! Она отца обвиняла. Сокровище, мол, упустили. А отец смеялся - зачем, тебе, говорит. Тебе бы только хрустальные побрякушки. Весь, говорит, дом заставила. Книги по углам распихала ради вазочек своих идиотских. Смотреть тошно. Ну, в общем, здорово они тогда поругались. - А почему они не живут здесь? - Не знаю. Приезжают осенью только месяца на два. Жена дяди Гараша не любит апшеронских дач. А осенью здесь у них весело. Каждый день гости. Ясемен коротко вздохнула: - Может быть... Ты только не смейся. Может быть, и у нас когда-нибудь будет такая... - Обязательно! - Он хохотнул, дернул ее за косичку. - Блестящая идея! Обязательно будет. Люди в городе, ну, всякие там спецкоры, встречаясь, будут говорить: "Где вы провели воскресенье?" - "На даче академика Этибара Шамширли. Его красавица жена устраивала прием на даче... Удивительная женщина! Та, которая пахнет сиренью". - Перестань! А то я сейчас заплачу. Перестань, Этибар. Я даже одним глазом, наверно, никогда не увижу этого. - Одним глазом, говоришь? - Он взял ее за руку. - Стань на мое колено. Я подсажу тебя. Сначала ты перелезешь... Это нетрудно... Столько железных завитушек - есть куда ноги ставить. - Этибар! Не надо! - Лезь, говорю. Быстрей, пока на дороге никого нет. Мы просто походим по двору... Ничего особенного... - Этибар, нехорошо это. Не надо. - Быстрей, Ясемен! Через несколько минут они были уже за оградой. Этибар тотчас увел ее в сторону высокой каменной стены, чтоб никто не увидел их сквозь решетку ворот. - Ну? Глупая моя. Смотри, гуляй сколько хочешь. Ясемен озиралась, как зачарованная. Потрогала деревянного дива - из страшной пасти его торчали огромные зубы, сделанные из кабаньих клыков; прошла вдоль чистого, выложенного голубым кафелем бассейна. Покачалась в одной из плетеных качалок, что стояли под тентом. Долго, задумчиво разглядывала белые цементные плиты, из щелей которых упрямо выбивалась трава. Кое- где ростки вечнозеленого плюща пробили асфальт и тянули к солнцу молодые, зеленые стрелки побегов. Эта цепкая жизнестойкость потрясла ее. "Трава... В борьбе за жизнь пробивает асфальт... Трава!" Она нагнулась, дотронулась до жестких листьев, попыталась вытянуть один из побегов - он не поддался даже на сантиметр. Будто железными жилами уходили стебли глубоко под землю. - Этиба-а-ар! Посмотри, какое чудо! Где ты? Поднялась, огляделась и, не увидя Этибара, побежала вокруг дома. Смутная тревога, недоброе предчувствие заставили ее мгновенно забыть все, что только что восхищало. - Этиба-ар! Она повернула за угол и почти наткнулась на стоящего под низким окном Этибара. Лицо его было бледным, пряди волос облепили взмокший лоб. Она рванула его за руку. - Ты что? Ты что надумал, сумасшедший? - Не кричи. - Он высвободил руку, заговорил отрывисто: - Я не могу, не могу больше... Знать, что ты голодная. Ты стонала во сне, прижимая руки к животу. Я понимаю... Ясемен... Я только продукты. Там наверняка чай, сахар, может быть, консервы... Это окно кухни. У них всегда запас продуктов... Ясемен... Успокойся, прошу тебя. Он не чужой, он как отец мне. Если даже узнает - поймет. Ясемен, ты только посторожи. С кухни лестница в комнаты. Она обеими руками вцепилась в его майку, задыхаясь, пыталась оттащить его от окна: - Не смей! Умоляю тебя! Не надо. Ты погубишь нас... Я умоляю тебя, умоляю! Он грубовато отстранил ее и с силой нажал на деревянные створки. Внутренний крючок поддался легко. Окно распахнулось, обсыпав его пылью. Он подтянулся, перевалился туловищем через подоконник и исчез. Ясемен привалилась к стене, ее била дрожь, в ушах шумело, и в этом шуме слышались ей голоса, звук милицейской сирены, визг тормозов за оградой. Они пришли сюда украсть. Воры. Они - воры! Было такое ощущение, что она - это вовсе не та Ясемен, которая ходила в школу, волновалась перед приемом в комсомол, зачитывалась Мушфигом, любила первомайские демонстрации, выращивала семена к Новруз Байраму! Та Ясемен осталась где- то за этим днем, а эта новая, голодная, дрожащая от страха, стоит на страже, соучастница преступления, совсем другой человек... Этибар появился так же неожиданно, как и исчез. Вылез, поплотней закрыл окно и шумно отдышался. - Скорей! - Он схватил Ясемен за руку и потащил к воротам. - Скорей, говорю! Перелезли они благополучно, только Ясемен слегка порвала подол халатика, но и этого не заметила в спешке. До самого дома они почти бежали - путь немалый, километра полтора. У себя во дворе буквально свалились в песок, тяжело, по-рыбьи дыша открытыми ртами. Только сейчас Ясемен заметила два круглых предмета под заправленной в джинсы майкой Этибара. - Не смотри на меня так, Ясемен. Ничего особенного я не сделал, не взял. Вот только это, - он вытащил из-под майки две небольшие фарфоровые пиалы с тончайшей ручной росписью по донышкам. Он уронил лицо на скрещенные руки, к потным волосам его налипли песчинки. Под маечной тканью ходуном, как мехи, поднимались и опадали ребра Этибара. - Воды... Хоть глоток воды, Ясемен. Она схватила одну из украденных чашек, побежала в комнату. Когда, вернувшись, протянула Этибару пить, рука ее дрогнула; на дне пиалы под водой заколыхалась будто случайно брошенная веточка цветущей сакуры. Шевелились розоватые лепестки, шевелились крылья мохнатой пчелы, клейкие стрелки еще съеженных листочков. Так вот в чем фокус! Не надо быть знатоком, чтоб догадаться, какие это дорогие вещи. - Зачем ты это сделал, Этибар? Зачем? Он пил ненасытно, частыми маленькими глотками, острый кадык его на похудевшей шее некрасиво двигался. - Не смотри так, не убивай меня, Ясемен. Я не могу больше. Не думай, я верну обратно. Никто, ничего не успеет заметить. - Зачем ты это сделал, зачем? Как ты вернешь? За чем брал, если вернешь?.. Она металась вокруг него, лежащего прямо на песке. Не хотела, никогда не хотела бы видеть его вот таким - жалким, беспомощным, растерянным. Эта мысль испугала ее. Почему "не хотела бы"? Разве - конец? Нет, нет! Он ее человек, родной человек. Она будет ему женой, сестрой, другом до тех пор, пока она нужна ему. Если даже им не дадут пожениться... Она будет с ним все равно. Это голод... Голод довел их до... - Слушай. - Он сел, откинул волосы с мокрого лба, - Слушай, Ясемен. Завтра поедем в город, в ломбард. Заложим эти чашки под залог, понимаешь? Месяца четыре протянем. Потом, когда у нас заведутся деньги - я верну залог и получу обратно чашки. Никто не заметит, как я поставлю их обратно. Ясемен присела рядом. - Где мы возьмем деньги через четыре месяца? - Ну... Мать одумается, я полагаю. Сменит гнев на милость. - Ты полагаешь... "Одумается"... - Она пожала плечом, - Не знаю, Этибар, не знаю... И ты не знаешь. - Ты боишься? - Он взял ее за подбородок. - Боюсь. - Не бойся. Лучше скажи мне что-нибудь хорошее, Ясемен. Я так... У меня до сих пор все дрожит внутри. - Я люблю тебя. И что бы ни случилось... Он поцелуем оборвал ее слова. - Бежим к морю. Я весь мокрый. И давай сегодня больше не будем об этом. Иди надень купальник. В этот вечер они допоздна, пока не вылезла из-за горизонта огромная, раскаленная луна, резвились в море, гоняясь друг за другом под водой, прыгая в набегавшие волны... В эту ночь они любили друг друга еще, горячее и доверительней, чем в первую их ночь. * * * Говорят, голодный и на меч бросится. На следующий день они "зайцами" электричкой добрались до города. Ломбард разыскали быстро. Уже у самого входа Этибар шепнул Ясемен: - Сдадим на твою фамилию, по твоему паспорту. Гасановых много. А фамилия отца слишком известна. Хорошо? Ясемен кивнула и с готовностью достала паспорт. Процедура не заняла много времени. Эксперт взял чашки, пошептался с кем- то за перегородкой и, пытливо глядя на Ясемен, предложил по восемьдесят рублей за каждую. - Согласны? - Да, пожалуй, - важно ответил за нее Этибар. Чего только они не накупили в этот день! Полную сумку продуктов и по смене белья. Забежав в парфюмерный отдел, Ясемен взяла самый дорогой шампунь, крем для бритья Этибару... Прихватила полотенце и маленькое зеркало... Потом они съели по две порции мороженого и, потолкавшись у вокзала, на такси вернулись в поселок. Человеческая жизнь как горный поток; он рождается там, где недоступные вершины, и, набирая силу, бежит, торопится, играя солнечными бликами, легко преодолевая каменистые преграды. Скорей туда, к порогам, у которых, вобрав в себя малые и слабые ручьи, сверкающей лавиной, грохоча и пенясь, низвергнется вниз, где разольется широко, и вольно и величаво понесет свои воды в море океан... Так и человек. Рождается, торопится жить, суетится подчас, спорит с предначертанной судьбой, одну за другой преодолевая преграды, пока не сольется с ушедшими в таинственное небытие. * * * Семья художника Зульфугарлы предпочитала самое знойное время проводить на Минеральных Водах - так повелось издавна. Но в этом году все складывалось иначе: кончала десятилетку единственная дочь Кёнуль. Волнения по поводу выпускных экзаменов, сдача документов на биофак университета задержали семью в городе. И как ни страдала от духоты Назакет-ханум - твердо решила остаться в городе. Не бросишь же девочку, к которой каждый день ходят репетиторы. Гарашу Зульфугарлы пришлось одному наезжать на дачу, что он делал не без удовольствия. "Папа к своим кувшинам на свидание поехал", - посмеивались жена с дочерью. А он действительно любил в одиночестве посидеть с каким-нибудь древним светильником, полюбоваться чернью на серебряных ножнах кинжала, старинной шкатулкой, инкрустированной перламутром... Польет деревья, розы, сходит на море... Иногда выпьет чай со старым Агаси, что присматривал за дачей, и вернется в город. ...В тот день, едва Этибар с Ясемен успели добежать до своего поселка, белая "Волга" Зульфугарлы нетерпеливо просигналила у ворот. Это он Агаси сигналил, который жил в домике по соседству. Гараш отпер ворота своим ключом, вкатил машину во двор и не спеша, скинув рубашку, обошел двор. Все как всегда - ухожено, поли то и даже двор подметен. Сразу заметил и новое - над крыльцом свил гнездо удод и теперь, подергивая длинным клювом, беспокойно поглядывал на белое, дурно пахнущее чудище, что подползло к самому крыльцу, большого, медлительного человека. - Иду! Иду! - Старый Агаси, припадая на левую ногу, уже спешил через дорогу. - Ну, как тут, отец, все в порядке? - А как же? Все в порядке. Чурбаки твои я затащил в сарай, чтоб дождь не намочил... Вот белую розу лечу - тля напала... Махорку на кипятке настою и... Только бассейн не успел почистить. А лозы все обрезал. - Ну, спасибо, отец! Возьми там в машине кулек. Тебе табак хороший, чай, конфеты. Да, и новые зары для нард прихватил. Ты тут сообрази с самоваром. Давно чай из самовара не пил... - А как же! А как же! Не беспокойся. Сделаю, как любишь. Зульфугарлы с удовольствием распахнул окна, прошелся по комнатам, стер пыль со старинного медного подноса, украшенного вязью тончайшего орнамента. Прикосновения к вещам, на века сохранившим талант неведомых мастеров, всегда волновали его. В мире ширпотреба, узаконенных промышленными "гостами" вещей, - одинаковых стенок, хрустальных ваз, пошловатых подносов с котятами, портретов певиц, модных, в стиле "ретро" одинаковых, громоздких телефонов, столиков, пуфиков, - эти старинные вещи наполняли его тихой радостью, дарили ни с чем не сравнимое наслаждение. По скрипучей лесенке он поднялся в мансарду, где прислоненные к стенам стояли холсты - сохла на мольберте недописанная картина, - вышел на узкий деревянный балкончик. Отсюда открывалась синяя безбрежность моря, зубцы скал, бело снежные от огромного количества чаек. - Гараш! Сынок! Беда! - Старый Агаси кричал снизу, со стороны кухонного окна. - Что там? - Гараш перегнулся через перила, увидел желтую лысину с белым пухом над ушами, сморщенное, вскинутое вверх лицо. - Я за самоваром на кухню... А там... Там окно - крючок сорван! И следы на полу - такие большие ноги... Гараш сбежал с лесенки и, пройдя небольшой вестибюль, вошел на кухню. Да, действительно на пыльном полу четко отпечатались следы рифленых подошв. Крючок, изнутри запиравший окно, вырван "с мясом". Следы вели наверх, в комнаты. - Не заходи на кухню, отец, - сказал он Агаси. Тот весь трясся от волнения, охал, причитал, сыпал проклятиями. - Виноват я, виноват. Не углядел! Вчера целый день здесь возился, все окна, замки проверил. Пусть руки отсохнут у собачьего сына! Он вернулся в комнаты, вновь осмотрел стены со старинным оружием, серебряные пояса на старом текинском ковре. "Стоп! Эти два серебряных пояса кто-то трогал! Повешены второпях, не на свои гвоздики. Правда, может быть, это Назакет? Она каждый раз примеряет их на свою располневшую талию... Фарфоровый фазан (настоящий Мейсен!) на месте... Четыре чашки (старый Кузнецов!) чуть сдвинуты... Нет двух японских! Две японские чашки для ритуального чаепития... Он сам покупал их в лавчонке токийского антиквара. Да, да, прозрачные, как скорлупки, с ветками цветущей сакуры". Бросившись к телефону, он набрал номер городской квартиры. - Назакет! На даче кража! Серебро? Цело. Да, да, ты говорила. Хрустальные фужеры? Кому нужны твои стекляшки! Пропали японские чашки! Да те, из Токио. В милицию? Ты думаешь? Да, да. Задержусь. А что сделает милиция! Замок на воротах цел. По шоссе проехали десятки машин. "Собака... Собака..." Это только в кино. Буду к вечеру. Пока. Он опустился на закрытый чехлом диван. Кто посмел? Дачу построили, как только родилась Кёнуль; вот уже около двадцати лет их знают здесь все. И о коллекции знают. Но никогда никто не смел... Наоборот, сельчане иногда приносили ему какую-нибудь старую, с вмятинами, посудину и радовались, если она удостаивалась места в его коллекции. Кто посмел? Чужак какой-нибудь? Завтра - послезавтра вор может вернуться за... за... Чашки с цветущей сакурой! Они стоили не дешевле хорошего стереомагнитофона. Судить негодяя надо, всыпать на полную катушку! Он покрутился вокруг телефона и, решившись, набрал номер райотдела милиции. Через двадцать минут следователь с экспертом и молоденький младший сержант с собакой на поводке были на даче. Умный породистый пес покрутился между воротами и кухонным окном, выбежал на шоссе и, потычась мордой в горячий, заезженный машинами асфальт, жалобно заскулил. Осмотр, протокол, разговор по поводу японских чашек, письменное заявление "потерпевшего" отняло много времени. Домой он вернулся поздно, так и не выкупавшись в море, - усталый, раздраженный... * * * Соседка подтянула свои авоськи с продуктами, и Назакет-ханум протиснулась в лифт. - Что- то вашего мужа не видно... - Ах, бедный, с утра уезжает на дачу, укрепляет замки, кое-что перевозит в город... Вы, наверно, слышали... - Слыхала, слыхала! Совсем обнаглели. Подумать только, влезть на дачу Зульфугарлы! Говорят, все обчистили, - ковры, мебель, хрусталь, поломанной ложки не оставили! - Да нет! Современный вор за хрусталем не полезет. Это был вор с хорошим вкусом. Знаток антиквариата. Унес две старые чашки. Япония, XVIII век. - Чашки? Хрусталь не тронул? - Густо забеленное лицо смуглой Хураман-ханум выразило изумление: - По думать только! Две чашки! Старые, говорите? Хураман-ханум от удивления проехала свой шестой этаж. На площадке восьмого этажа она еще долго охала, причитала. За собранным в морщины лбом шла какая- то нелегкая работа. - Подождите, Назакет- ханум... Я что хочу сказать... Две чашки, говорите? Старые чашки... Я что хочу сказать... Назакет-ханум нетерпеливо нажимала кнопку звонка своей квартиры. "Опять, наверное, Кёнуль за химией заснула". - Я что хочу сказать... В ломбарде у дядиной жены племянница работает. Позавчера говорила... Удивлялась. Говорит, две чашки принесли, так себе... Как пиалки для шербета - маленькие. А оценщик такие деньги дал! Назакет- ханум почти насильно втащила в прихожую соседку с ее авоськами. Через сутки Зульфугарлы опознал свои чашки. Дальше все было просто; копия квитанции навела на точный адрес сдатчицы - Ясемен Гасановой. Перепуганная визитом милиции Масума сказала, что не знает, где дочь. Она была уверена, что милиция пришла по злому наущению неукротимой Сюнбюль-ханум. Наверное, грубая выходка Лятифы вывела ее из терпения. - Не знаю, где она. Клянусь детьми, не знаю. У самой сердце болит. Вот уже месяц нет девочки. Пожилой лейтенант милиции, похоже, поверил ей. Повертел повестку, ткнул пальцем: - Распишитесь здесь. Так и напишите - местонахождение неизвестно. "Не знаю... Не знаю..." Какие времена пошли. Если мать не знает, кто может знать? Масума вспыхнула. - Вот и спросите у Сюнбюль-ханум Шамширли. Да, да, сын профессора. Сюнбюль-ханум встретила лейтенанта милиции весьма сдержанно. Она была уверена, что родители Ясемен исполнили угрозу - пожаловались в милицию на ее "телефонные скандалы". - Я несчастная мать, - жалобно простонала она. - Мать, потерявшая сына из-за какой- то... - Как "потерявшая"? Умер, что ли, - лейтенант поправил очки с толстыми стеклами. - Что вы! Что вы! У Фируза Керимова он с ней прячется. У них такая развалюха в Бильгя, дачей называют. Лиса проклятая. Вот и хорошо! Если научите его уму-разуму, откроете глаза на эту стерву, буду только рада. Она любезно улыбнулась седоусому лейтенанту и, захлопнув дверь, задумалась. "Почему он ни словом не упрекнул ее, Сюнбюль- ханум, за скандалы по телефону? Странно..." День тридцать второй Они лежали на теплом чистом песке, подперев головы руками. Их бездумно улыбчивые взгляды скользили над бирюзовой шелковистостью спокойного моря, тянулись к легкой голубоватой дымке горизонта, касались сверкающих, как короткие молнии, белоснежных чаек... Иногда Этибар склонял голову к тонкому плечу Ясемен, к тяжелым глянцевитым прядям волос. - Этибар! - Что, море мое? - Я хочу, чтоб мы жили вместе долго-долго. И мир был бы таким голубым-голубым, как сегодня, и чтоб, когда постареем, умерли вместе. - Мы никогда не умрем, любимая. И мир будет таким, как сегодня, голубым-голубым. Кому-то он будет видеться серым, коричневым, желтым. Только для нас голубым-голубым... - Помнишь, как сказал поэт... Цикл "Краски". Голубое - море без волн... - Любовь без печали... - Бесконечность неба... - Безмятежная радость глаз... Так, кажется? - Да. И - души глубина. Сзади упрямо сигналила машина - в это время через шоссе обычно тянулась ребятня. Ясемен повернулась на бок, поежилась, что- то раздражающе желтое, увеличиваясь, приближалось к пляжу, это "что-то" рассекло, сломало надвое ее голубой мир. "Желтое... Интересно, почему желтый цвет считается символом разлуки? Желтым бывает цвет лица безнадежно больного. Желтеет песок, скалы на закате солнца... И эта промчавшаяся машина странно желтого цвета. Какой раздражающий цвет... - Она провела рукой по глазам. - Прямо колдовство какое- то. Только что мир был голубым". - Этибар! Тебе не кажется, что все вокруг... пожелтело? Он сел, удивленно огляделся. - А- а- а, понял. Ты говорила о цикле "Краски". Там же дальше - желтый цвет. Помнишь? "Море колосьев - "Лицо несчастной матери, у которой ребенок калека..." - "Деревья в желтых лохмотьях осени..." - "Глаза, измученные ожиданием..." - Ясемен поднялась, стряхнула прилипшие к ногам песчинки. - Пошли отсюда, Этибар. - Да что с тобой? Куда торопишься? Дома полная кастрюля долмы. Здесь море радости. Так хорошо лежим. Налетевший внезапно ветер подхватил ее халатик, погнал по пляжу пестрым комом. Этибар легко вскочил, бросился вдогонку. Сразу, как это бывает только на Каспии, вспенилось море, обрушилось гривастыми волнами на узкие песчаные отмели. Этибар посмотрел вдаль: серой пеленой заволокло горизонт - где-то там, за этой густой серостью, казалось, угасало солнце. Песчаные вихри больно хлестали по ногам. Подхватив детей, корзинки с едой, надувные игрушки, люди побежали с пляжа, с трудом преодолевая порывы ветра. - Шторм! Я вся в песке! Давай окунемся! - прокричала Ясемен. - А то разыграется, и искупаться не успеем. Взявшись за руки, они вбежали в воду. Накативший вал сшиб их с ног, разбросал в разные стороны. Почувствовав жуткую, неодолимую тягу воды - от берега вниз, в пучину, - Ясемен закричала. Этибар с трудом, рывками добрался до нее, всем телом, грудью толкнул к берегу. - Я так испугалась! - тяжело дыша, она вцепилась в него. - Ну, все, все! - Он полотенцем промокнул ее плечи, помог натянуть халатик, обнял, прижал к себе дрожащую, с лицом, как черным платком, облепленным прядями волос. Так они и побежали к даче, не размыкая рук, сгибаясь под ветром. - Открой глаза! Мы почти дома! - прокричал он ей бодро. Она разлепила присыпанные песком веки. Этибар вдруг почувствовал, как обмякло под его рукой, стало оседать ее гибкое, согревшееся от бега тело. Перед распахнутой калиткой стояла милицейская машина. Желтая- желтая... ЧАСТЬ ВТОРАЯ ...Она бежала, хватая ртом горячий воздух, ничего не видя перед собой, кроме спины Этибара с прилипшей от пота рубашкой, и бурая лента шоссе, как эскалатор, плыла под ноги, "Быстрей!.. Быстрей!" - хрипло, не оборачиваясь, кричит Этибар, но жуткий вой желтой машины все ближе, ближе... Она чувствует, слышит, как шумно дышат преследователи. Еще рывок - и вот она, тропинка к скалам, к морю, оно уже близко, рядом, за песчаными холмами... Там свобода, спасение! Они добегут, долетят! Ноги отрываются от шоссе и... Чужая рука настигает ее на взлете. Ясемен кричит, захлебывается слезами, стараясь увернуться, выскользнуть из цепких, сильных пальцев. - Да проснись ты, несчастная! Чего ты? Я это, я - Самина! Жесткая, прохладная рука касается мокрого от слез, пылающего лица. Ясемен открывает глаза, испуганно жмется к стене, подтягивает к подбородку пахнущее дезинфекцией одеяло. - Ну? Проснулась? Так кричала во сне, так плакала!.. - круглое, доброе лицо Самины склоняется над ней, утонувшие в припухлостях глазки сочувственно помаргивают. - Ну что ты так убиваешься? У тебя одной горе, что ли? Эхе-хе... Мы вот здесь тоже видим небо в клеточку. У каждой свое горе. Если б можно было слезами помочь, такой шахсей-вахсей[3] устроили бы. Ничего, притерпелись. - Брось ты с ней возиться. Надоело, э! - Толстая Тукезбан махнула короткопалой пятерней в сторону Ясемен, широко зевнула. Широкобедрая, крепконогая, она тяжело ворочалась на своей провисшей койке. - Третий день ревет. Надоело. Без того на сердце кошки скребут. А тут еще ты... Подумаешь, невинная. - Тукезбан фыркнула, бойко подмигнула круглым нагловатым глазом. - Хватит, девка, сырость разводить. - Она вытащила из-под подушки сигареты, закурила. - Раньше надо было думать. Когда с любовником на чужую дачу полезла. И нечего овечкой прикидываться. Видали таких. Ясемен всхлипнула, закрыла лицо руками. - Замолчи, Тукезбан, - строго сказала худая, вся в черном Гюльназ. Накинув шаль поверх рубашки, она тоже подошла к плачущей Ясемен. - Я тебе уже говорила - не трогай новенькую. Что ты мучаешь девчонку, ты попробуй укусить того, кто с клыками. С первого дня заключения Ясемен заметила эту щуплую, бледную женщину, даже здесь в камере подтянутую, с аккуратно, на пробор расчесанными волосами. Большие карие глаза с паутиной преждевременных морщин смотрели неулыбчиво, лишь изредка загорались живым интересом к окружающему. Она редко вмешивалась в перепалки соседок по камере, но и в молчании Гюльназ угадывалась внутренняя сила. Даже бойкая на язык, развязная Тукезбан отступала перед ней. - Так что лучше заткнись, Тукезбан. Смотри на нее! "Надо было думать"... Да ты ей в бабушки годишься. Вот и думай сама, когда в следующий раз соберешься детдомовским малышам маргарин вместо масла в кашу класть. Тетка Тукезбан вызывающе подбоченилась, зажав в пальцах чадящую сигарету. - Хха! Смотрите, новый святой у нас появился. Прямо пророк. Детдомовских сопляков она пожалела] Подумаешь, испугала! Да у меня знаешь зять кем работает? Когда сыну свадьбу делала, на все Маштаги плова хватило и еще осталось. Я не какая-нибудь мать-одиночка вроде некоторых... - Тукезбан прошлась по камере, колыша крутыми бедрами. - Слава аллаху, таких детей вырастила... Не бегала тайно по чужим домам уколы делать всяким распутницам, чтобы, не приведи бог, пузо у них не выросло!.. - Заткнись, корова. А то я сейчас так нащиплю твои космы, что не на что будет хну положить. Я тебе испорчу портрет - родные дети не узнают. - Гюльназ неуловимым движением сбила с головы Тукезбан полотенце, закрученное чалмой. - Скотина жирная. Самина бросилась их разнимать, но давно назревавшая буря разразилась таким громом отборных ругательств, оплеух, что Ясемен от стыда и страха спряталась под одеяло. Но вот с лязгом отворилась железная дверь, скандал мгновенно захлебнулся. Обе, и взъерошенная, с порванным воротом Тукезбан, и тщедушная, с аккуратно подколотыми волосами Гюльназ - только на покрасневшей шее набрякшие жилки пульсируют, смиренно поглядывали на седую надзирательницу. - Что за шум? Опять ты, Тукезбан, базар устраиваешь? Смотри, как бы не заскучала в одиночке. - Что вы, что вы! Самина поспешно подобрала брошенное полотенце, кружку, мятую пачку из-под сигарет. Тукезбан с натуральным изумлением развела руками. - Какой шум? Где шум? Уж и поговорить с человеком нельзя, что ли? Плечистая, осанистая надзирательница брезглива принюхалась к воздуху и, укоризненно ткнув пальцем в горсть окурков, закрыла за собой дверь. Ясемен затаилась, сейчас опять начнут ругаться... Но пар был уже выпущен. Бормоча ругательства, Тукезбан принялась расчесывать свои полуседые, полурыжие от хны волосы. Самина, нацепив очки и шевеля губами, уткнулась в уже зачитанные письма из дому. Только Гюльназ, вся в черном, мягко ступая по цементному полу, раздраженной пантерой ходила от стены к стене. Мрачно поблескивали на тонком лице ее черные с желтоватыми белками глаза. Водолазка, юбка - все черное на ней. Когда принесли ужин, она молча поставила перед Ясемен миску с кашей, бесцеремонно откинула край одеяла, с головы девушки. - Ешь. Никаких фокусов. Люля здесь не подают. И... перестань хныкать. Не рви сердце ни себе, ни мне... Поняла? Ясемен поспешно кивнула. Давясь остывшим рисом, поглотала кашу, запила невкусным жиденьким чаем и снова отвернулась к стене. Странно, не утешала ее эта сжигаемая внутренним огнем женщина, не говорила ласковых слов, на которые не скупилась сердобольная Самина, но, казалось, и спиной чувствовала Ясемен жаркую колючесть больших, лихорадочно блестевших глаз. И ходит в джорабках, мягко, не по-женски размашисто, резко поворачиваясь у самой стены. На что-то намекала в скандале Тукезбан... А- а- а, про мать-одиночку. Это она, конечно, про Гюльназ. Мать-одиночка. Медсестра. Уколы... Какие-то уколы каким-то распутницам. Мама тоже, сколько помнит себя Ясемен, ходит по домам. И новорожденных купает, и уколы делает, и банки ставит, и перевязки... Иногда на ногах еле держится - так устает. А Гюльназ... Мать-одиночка это когда без мужа ребенок. С кем же сейчас ее сын? А может, дочь? Отца же нет. Наверное, поэтому она так мечется. За что ее, интересно? Вот и Тукезбан угомонилась, похрапывает уже. И Самина легла. Тетя Гюльназ все ходит... Почему-то ей, Ясемен, кажется, что она все понимает про нее и Этибара. Правильно понимает. Господи, еще три дня назад они держали друг друга за руки, и он целовал ее сквозь решетку. И вот... Ясемен повыше натянула одеяло, и слезы снова побежали к губам солоноватым ручейком. Воровка Тукезбан говорила с ней как с воровкой. А ведь с ней с первой поделилась Ясемен своим горем. В первый же день, когда привели ее в эту камеру. Почему с ней, грубой, злобной, жестокой?.. Как она сразу не догадалась - Тукезбан просто хотелось выведать все: кто такая, за что судили? Потому и прикинулась. "Сердце за тебя болит, деточка..." "Такую любовь разбили!.." "Разве можно было так с тобой поступить?.." "Ах, какая несправедливость!" По голове ее гладила, ноги укутывала. Прямо родным человеком показалась она Ясемен - все ей выложила... "Нечего овечкой прикидываться..." Ясемен стряхнула одеяло, села рывком. От цементного пола тянуло холодом. Во всю силу могучих легких храпела Тукезбан. Свернувшись калачиком, спала Самина. Не раздеваясь, как была вся в черном, неподвижно, с закрытыми глазами лежала Гюльназ. Спит? Не поймешь. "Овечкой прикидывается"... Почему так больно обожгли ее именно эти презрительно брошенные слова? Следователь! Вежливый, обходительный, чуткий человек с мягкой, какой-то даже стеснительной улыбкой. На первом допросе она плакала, не хотела отвечать на вопросы, боялась - не то, не так скажет, не сумеет объяснить... Следователь терпеливо ждал, вздыхал над какими-то бумажками. А потом участливо, проникновенно сказал: "дитя мое"... Да, да, он сказал: "Дитя мое... Ты думаешь, мне легко видеть твои слезы? Ты думаешь, я не понимаю, каково терпеть голод? Какие муки надо преодолеть такому честному человеку, как ты, чтоб решиться проникнуть в чужой дом? Или эта курица... Такой пустяк! Подумаешь, вы съели курицу... Поверь мне как отцу..." И она оттаяла, поверила. Не только рассказала, но и собственноручно написала все. И, уходя за дверь, где ждал ее конвоир, переполненная благодарностью к этому отечески ласковому человеку, сказала: "Спасибо вам..." Когда ей дали прочесть заключение следователя, Ясемен глазам своим не поверила. "Обвиняемая Гасанова призналась в краже... в злоумышленном ограблении ценной коллекции... аморальном сожительстве с..." Так вот во что превратилась ее исповедь человеку, вкрадчиво, мягко опоившему ее притворной добротой. Растерянная, подавленная, она, как подмятая бурей травинка, выпрямилась, потянулась к теплу. "Поверь мне как отцу"... И глаза при этом были добрые, и улыбка. А все вместе - просто профессиональный опыт. На языке тетки Тукезбан это называется "расколоть" подследственного. Может быть, и он, как Тукезбан, думал, что она, Ясемен, "овечкой прикидывается"? Когда ее вели в зал суда, она почти столкнулась с ним в узком коридоре, замедлила шаг - он скользнул по ней взглядом, даже, кажется, не узнал! И деловито прошел мимо. Как же жить? Может, ей только кажется, что всех людей что-то связывает, какие-то невидимые нити. Дома, в институте... Тех, кто едет в одном троллейбусе, смотрит кино в зале, провожает поезд... Как хорошо было верить в это там, за этими стенами, в другой, счастливой жизни. Даже здесь, в камере, когда утешала ее Тукезбан, она верила. Еще верила. ...Из тьмы за окном донесся глухой, отдаленный гудок. Паром уходит в Красноводск. На нем много людей, счастливых, свободных. И никому нет дела до тех, кто здесь, за этими стенами. У них другой отсчет времени. Время рейса, время стоянки, время встречи с новым городом, время любви. Ясемен смахнула слезу, стиснула зубы. Нет. Хватит. Надо выжить. Стучи, стучи, глупое, доверчивое сердце. "Бери и помни" - как в детской игре. Бери ошибки. Затрещины. И зло. И равнодушие. И надежду. Все бери. Только помни. Помни про равнодушно скользящий взгляд следователя. Про седую голову опозоренного тобой отца. Про жестокие слова Тукезбан. Ненависть Сюнбюль-ханум. Украденную простыню. Машину, разделенную железной решеткой. Ничего не забудь. - Слушай, спи. Скоро тебя переведут в колонию. Там полегче будет. Ясемен вздрогнула, подобрала под одеяло совсем замерзшие босые ноги. - А вы... вы почему не спите, тетя Гюльназ? У вас что-нибудь болит? - Болит, - помолчав, шепотом отозвалась Гюльназ. - Сын болит. Ему нет и двенадцати. Один дома. Только соседи. Ясемен очень хотелось спросить, почему сын остался один, где его отец, как двенадцатилетний мальчик может жить один... И какие соседи - хорошие или плохие? Ведь бывают соседи лучше родственников, с такими можно быть спокойной за сына. Но что- то ей подсказывало, что лучше ей не лезть к Гюльназ с вопросами, такие, как эта, замкнутся; не терпящая пустословия женщина близко к себе никого не подпускает. А еще Ясемен подумала, что тетя Гюльназ правда могла поколотить Тукезбан, но если бы она, Ясемен, попросила у нее единственный, последний кусок хлеба - Гюльназ отдала бы. Словно почувствовав смятение девушки, Гюльназ сухо сказала: - Давай ложись. И чтоб я не слышала твоего хныканья. Спи! * * * В группу женщин, которых отправили в исправительно-трудовую колонию вместе с Ясемен попала и тетя Самина, самая тихая из соседок по камере. Всегда ровная, приветливая, хлопотливая, она спокойно переносила заключение. Не было в ней вызывающей хамоватости, тупой чванливости Тукезбан, желчной раздражительности и истеричных вспышек Гюльназ... Она была незлопамятной, отходчивой. Легко прощала обиды, умела по-детски радоваться чирикающим за высоким окном воробьям, коротким прогулкам, подаренной Ясемен косынке в горошек. Тукезбан Ясемен ненавидела, Гюльназ побаивалась, а с Саминой ей было легко. Может, еще и потому, что та ни о чем не спрашивала, не лезла с навязчивыми советами, стоило Ясемен задуматься о чем-то своем, деликатно уходила в свой угол. И вот теперь, покачиваясь на деревянной скамье закрытой машины, что везла их в колонию, Ясемен чувствовала рядом мягкое плечо Самины. День выдался уже по-зимнему холодный. Над городом, низко провисая унылой серостью, плыли тучи. Ветер бесновался на улицах, тяжко, по-стариковски кряхтели деревья, теряя ломкие, хрупкие веточки. Чуть привстав, Ясемен потянулась к маленькому зарешеченному окошку. Море! Серое, безрадостное как земля, как свинцовое небо, оно совсем не походило на тот солнечно бирюзовый Каспий, который остался в памяти ее игрой солнечных бликов, теплым золотом песчаных отмелей, шумом разбивающихся о скалы волн... Можно было говорить, кричать друг другу самые нежные слова, их ни кто не слышал, кроме Хазара. Нет синего-синего моря, сильной руки Этибара под щекой, лунной дорожки, - они вплывали в нее, взявшись за руки. Ничего нет, кроме наглухо закрытого кузова, женщин с угрюмыми, озабоченными лицами, унылой дороги мимо заводов, чахлых кустов олеандра, длинных каменных стен... Потом машина свернула с магистрали вправо, сбавила скорость и уже почти в темноте при свете фар подъехала к пропускным воротам. К приему новой партии заключенных, видимо, не успели подготовиться. До утра их всех разместили в длинной, мрачной комнате, от стен и цементного пола которой веяло пронизывающим холодом. Кое-как устроились на положенных впритык матрасах, прямо на полу. Чувствуя, как дрожит свернувшаяся в клубочек Ясемен, Самина порылась в своем узелке, достала пару стареньких джорабок. - Надень на ноги. Давай помогу. Вот так. Теперь прижмись к моей спине. Она накинула на плечи Ясемен свой платок. - Все теплее будет. Ничего, ничего. Завтра все устроится. Одна ночь только. Ну? Немножко согрелась? - Согрела-а-ась... - Ясемен сцепила зубы, напряглась, чтоб сдержать дрожь. Никогда не забыть ей этой первой в колонии ночи, пробирающего до костей холода, неподвижных, привалившихся к стенам фигур, сдержанных стонов и проклятий, запаха давно не мытых тел, воя ветра за стенами. До рассвета не сомкнула глаз Ясемен. Да разве она одна? Были и такие, что прошагали всю ночь от стены к стене, стараясь согреться в движении. Правда, утром все изменилось: горячий душ, чистое белье, теплые стеганки, обувь... Поколебавшись, Ясемен попросила в душевой ножницы и сама обрезала свои отросшие ниже плеч, свалявшиеся волосы. После завтрака их привели в швейный цех. Самина и здесь со свойственной ей неторопливостью включилась в работу. Проверила выделенную ей машинку, ловко перебрала накопившийся ворох лоскутьев. Через час она с довольной улыбкой показала Ясемен почти готовую детскую рубашку. Ясемен работала в том же цехе, только их участок шил из обрезков ситца. К ней поступали уже скроенные заготовки, оставалось сделать несколько швов. Первые швы получились кривыми, старая машинка давала пропуски. Но мастерица, к которой она была прикреплена, терпеливо учила ее заправлять челнок, менять нитки, правильно располагать ткань под лапкой. Вначале шитье увлекло Ясемен, вскоре контролер без замечаний принимала ее изделия. Если что не ладилось, она бежала к Самине. Однажды Ясемен пожаловалась на монотонность работы, надоело ей шить трусики. А не попроситься ли на более сложный участок цеха? - Да вы не слушаете меня, тетя Самина! - Она тряхнула пышной коротковолосой гривой. - Слушаю, слушаю, - Самина улыбнулась ей узкими щелочками глаз. Руки ее не умели жить без дела, и сейчас пальцы машинально нанизывали петли на спицы, вывязывая варежку. - Слушаю, думаю... Похорошела ты, девочка. Смотрю и вспоминаю, какой впервые увидела тебя. Такая ты была потерянная... Наверно, если бы мы там, в камере, могли бы собрать все твои слезы - каждой бы умыться хватило. А потом... Потом, помнишь, передачу ты получила. Еще записочка там была какая-то. Первый раз улыбнулась тогда. Тукезбан умирала от любопытства. Ты же из рук не выпускала эту бумажку. Утром читала, перед сном читала - как будто коран... А тут в колонии совсем оправилась. - Она помолчала, растянула пряжу, прикинула на тонкое запястье Ясемен. - Это я тебе. Мало ли что - пусть память останется. Да и подмораживает уже. А насчет работы скучной вот что скажу. Ты приглядывайся. Около закройщицы покрутись. Посмотри, как опытные мастерицы рукав к пройме подгоняют - это самое трудное... Как воротничок кроится. Пригодится в жизни. Теперь ведь и в ателье платье сшить - надо сверху десятку, а то и двадцать рублей дать. Шутка, сорок - пятьдесят рублей за одно платье! Еще какой муж попадется. Со скупым не разгуляешься. - Она грустно вздохнула, опустила руки, задумалась. На пухлощекое, увядающее лицо ее будто тень набежала. - Тетя Самина... - Ясемен присела рядом на койку, спросила тихо; - А вы... А вас за что? Самина печально махнула рукой. - За дело, девочка, за дело. Чай я продавала ворованный. Хороший, индийский чай. Я второй раз замужем. Первый муж утонул у меня. Золотой человек был, да будет ему земля пухом. Осталась я с двумя детьми. Стали родственники уговаривать - выходи замуж, есть человек один... Как, говорили мне, в доме без мужчины? Познакомили с Гумбатом. Из Шуши он, музыкант. На зурне играет. Как привели его знакомить, посмотрела я... Веришь, сердце чуть не выскочило. Как будто кто околдовал меня. Красивый, говорит сладко так. Я, говорит, давно тебя приметил. Я, говорит, не какой-нибудь, у меня, говорит, серьезные намерения. Дочек, говорит, помогу тебе поднять... Старшенькая моя уже в третий класс пошла. Ну, сходили мы в загс, прописала я его у себя. К девочкам он, правда, хорошо относился, не обижал. То конфеты принесет, то игрушку. А я... Ты не смотри так, я хорошенькая была. Щеки - кровь с молоком, косы до колен, веселая... Меня первый муж так и называл - "персик". - Самина уставилась в пол, будто увидела что-то. - Знаешь, нельзя, я думаю, мужчину крепко любить. Стыдно сказать, я ведь и первого своего мужа так не любила, как Гумбата. - А потом? Потом что, тетя Самина? - Потом ничего уже хорошего не было. Привык он, что я как подушка под его ногами. Гулять стал. Деньги перестал в дом приносить. Он хорошо зарабатывал - и на свадьбах играл, и на похоронах. Когда поседел, стал еще красивей, чем молодой... Смотрю, волосы красит, перед зеркалом крутится, эти самые, ну, модные джинсы надел... Я говорю: Гумбат, побойся бога, девочка невеста, надо немного денег собрать, постель сделать, одеть. А он мне: твоя дочь, ты и собирай. А что соберешь с зарплаты почтальона? Маиса, старшая моя, техникум медицинский кончает. Стыдно мне перед дочерьми. Говорю, Гумбат, да буду я твоей жертвой, так жить нельзя... А он смеется. "Нельзя? Давай разводиться". Как, говорю, разводиться? А так, говорит, пойдем в загс, разменяем эту квартиру... Не на улице же мне жить? В общем, скандалы у нас начались. Девочки мои от стыда... Старшая в общежитие ушла, младшая - к бабушке. Мне им еще помогать надо. И я... Нашлись люди, к делу пристроили. Давали чай продавать, вещи фирменные. Конечно, большой процент им отдавала. Чай хорошо шел - по пятнадцать, четырнадцать рублей за килограмм. Немножко одела девочек. Но я никого не выдала. Были бы деньги, все обошлось. Спрашиваю следователя: что будет со мной? А он тихо так: от тебя, говорит, зависит. В общем, два куска надо было дать. А что у меня было? "Мамед Насир да один хасир[4]". Вот и получила три года. Телевизор был, ковер один - и тот забрали при обыске, чужой товар забрали на тысячу рублей. Кончена моя жизнь, Ясемен. Ни мужа, ни детей, ни дома. Квартиру он все-таки разменял. Обещал две тысячи дать - обманул. С молодыми девчонками гуляет. Волосы красит, кремом лицо мажет, духами заграничными душится. А я вот старухой сразу стала, а мне ведь и сорока еще нет. Хорошо, если обратно на почту возьмут. - Тетя Самина! Да как вы могли... Негодяй же он, тетя Самина! Такой негодяй! Слабая улыбка осветила вспыхнувшее румянцем доброе, милое лицо Самины. - Я люблю этого негодяя, Ясемен. Иногда проклинаю тот день, когда переступил он мой порог - такой тихий, в старом плаще, без копейки денег... Ненавижу себя, стыдно перед девчонками, а позовет - побегу. Не дай бог тебе такое. Будь сильной, Ясемен. Я знаю, молоденькая ты, доверчивая. Любовь - это как солнце, я знаю. Но любовь и убить может. Я слабая, только и могла - уступать. Сегодня другое время. Раньше бога боялись. Стариков чтили. Честь семьи берегли. Детей стеснялись. Раньше умирали от любви. Сейчас никто не умирает от любви. Кому нужна любовь, если нет в придачу квартиры, машины, лайковых пальто... Родственников со связями, чтоб хлебное место обеспечили. - Нет, тетя Самина, нет! - Ясемен отчаянно замотала головой. - Не все такие, не все! Мне ничего не нужно, ни квартиры, ни лайки-ламы. - А ему? Ну этому твоему? - Самина отложила спицы, выпрямила усталую спину. - Ты уверена, Ясемен? Как дочка ты мне стала. Грамотная ты. В институте училась. Кончить ты должна институт. Здесь библиотека есть. Почему не берешь книги, не занимаешься? Два месяца работаешь, а про тебя уже в стенгазете написали. Характеристику тебе хорошую дадут. Вся жизнь впереди еще. Она вдруг тихо рассмеялась: - Слушаешь меня и думаешь, наверное: ну, тетка Самина, как молла, учит жить. Да? Смешно, да? Сама не сумела свою жизнь правильно прожить, тебя учит, да? Но ты иногда вспоминай, что я тебе рассказала. Я ведь никому... Меня уже ничего хорошего не ждет. - Ждет, ждет, тетя Самина! - Что, девочка? - Я потом... Я завтра скажу. Я никогда не забуду. И варежки ваши - я их всегда буду носить. Всегда! Я вам завтра что-то скажу... Спасибо, тетя Самина. Наверно, правда, в библиотеке что-нибудь есть. Я диамат не успела сдать. А вокруг, в огромной, заставленной койками комнате, спорили, переговаривались, писали письма, тихо поругивались, дремали, делились содержимым передач женщины. Такие разные: отупевшие от горя и бойкие профессиональные воровки, неунывающие, приблатненные девочки и те, кто неумышленно, по неопытности попали в беду. Как молодая, например, женщина, наградившая подзатыльниками сына и соседского мальчишку за разбитое окно. Сын поревел и успокоился, а соседский пацан упал, ударившись головой о железный угол тахты, и с тяжелой травмой черепа попал в больницу. Закон есть закон. И за все надо платить. Даже за тощую украденную курицу... Долго в эту ночь не могла уснуть Ясемен, снова и снова перечитывая торопливые каракули Этибара. ...Первую передачу она получила из дома: теплые вещи, домашнее полотенце, смену белья, немножко сладостей, немножко масла. - А деньги? - спросила Тукезбан. - Самое главное не прислали. О чем думает твоя мать! Здесь за деньги все что хочешь можно... Хочешь царскую рыбу, хочешь персональную камеру... Прошлый раз когда я в колонии была, там одна красавица... Такая птичка! - Тукезбан чмокнула свои сложенные щепотью пальцы. - Пах! Пах! Ей, веришь, пианино в камеру привезли! - Тебе сбрехать, что высморкаться! - грубо осадила ее Гюльназ. - Клянусь хлебом! Чтоб мне сына не видеть! Но Ясемен не слушала их перебранку. Она разглядывала вещи, с волнением принюхиваясь к запахам дома. Полотенце слабо пахло сиренью... А через дня три ей вручили вторую передачу - увесистую корзину, доверху наполненную снедью. Чего здесь только не было! Две баночки икры, банка с буйволиными сливками, орехи, отварные куры, медовые груши... Даже долма. Все было упаковано в цветные финские салфетки, яркие целлофановые пакеты. Мясистые пальцы Тукезбан молниеносно перебрали содержимое. - Не надо, лучше не трогать, - сказала Ясемен. - По ошибке, наверное, сюда принесли. Не одна же я Гасанова. - О чем ты говоришь, глупая! - взорвалась Тукезбан. - Тут вот письмо какое- то. - Она нацепила очки и прочла по складам: - "Га- са- но- ва Я- се- мен". Ясемен выхватила конверт, слегка испачканный инжировым вареньем. Надорвала похолодевшими вдруг пальцами. "Любимая, цветок, подаренный мне судьбой!.." Этибар! Забилась в угол, заслонила спиной, плечами мелко исписанные страницы. - Эй! Что ты там возишься? - Тукезбан уже успела запустить свой грязный, прокуренный палец в кастрюльку с долмой. - Можно попробовать? - Берите! Все берите! Угощайтесь, пожалуйста! - крикнула Ясемен ломким, звенящим голосом. "Любимая, цветок, подаренный мне судьбой! Никогда не думал, что без тебя мир станет таким серым, бесцветным. Закрываю глаза - вижу тебя, засыпаю - ты приходишь в мой сон. Передаю тебе мою любовь в содержимом корзины - не обижайся, вот пишу и думаю, если б кто-нибудь догадался послать нам хоть половину этого в тот счастливый голодный месяц. Может, ничего не случилось бы. Береги себя, любимая, не горюй, море мое ласковое. Дед у меня был мудрый, всегда говорил: "У каждой темной ночи свое светлое утро". Они придут к нам, Ясемен, эти светлые дни. Как только смогу, напишу еще. Береги себя. Крепко держись за парус надежды. Целую тебя. Твой Этибар". В часы, когда накатывала тоска и от самых серых стен веяло безысходностью, Ясемен доставала зачитанное, рвущееся по сгибам письмо... Как живительный глоток было каждое слово в нем. Почти неделю от Этибара не было известий, а потом передачи участились. Корзины с продуктами приходили каждый месяц. Потому, как изысканно были упакованы фрукты, по конфетам, которые никогда не бывают в продаже, по дорогой, непортящейся колбасе Ясемен догадалась: Сюнбюль-ханум собственноручно готовит каждую посылку сыну. Если корзина с припасами задерживалась на день два, Тукезбан начинала возмущаться, бурчать, поругивать тех, кто "черт бы их побрал, сами обжираются, другим не дают". Что было бы, если б Сюнбюль-ханум узнала, по какому адресу уплывают ее передачи, думала Ясемен. Она бы в гневе каменные стены сокрушила, чтоб добраться до "подлой голодранки". Сама Ясемен почти не притрагивалась к содержимому корзины. Не могла она есть апельсины и шоколад, зная, что Этибар сидит на борще из кислой капусты, перловой каше... Ей казалось это кощунственным. Понимала, как не просто было Этибару пересылать ей корзины с продуктами, а главное - письма. К съестному она сама почти не притрагивалась - так, погрызет яблоко, возьмет гранат... Остальное поступало в распоряжение Тукезбан, которая отнюдь не обижала себя при дележе. Последнюю весточку она получила перед самой отправкой в колонию. "Ясемен! Тороплюсь сказать тебе главное. В связи с большим праздником готовится амнистия. Под указ попадут те, кто получил срок до пяти лет. Значит, нам с тобой совсем мало осталось. Запомни: если тебя отпустят раньше, иди прямо домой к Фирузу - Нижняя Нагорная, 101. Тетя Рафига замечательный человек. Мне за тебя будет спокойно. Если первый выйду я - буду ждать тебя там. Никому пока ничего не говори. Скоро, любимая, скоро! Э." Будто подменили Ясемен в тот день. С удивлением поглядывали соседки по камере, как, пристроив к кружке крошечное зеркальце, разглядывает Ясемен свое смуглое, осунувшееся лицо, как возвращается радость в ее безразличные ко всему глаза и все чаще улыбаются бледные, искусанные губы. - Э, красавица, тебе что сегодня, миллион подарили? - Тукезбан не терпелось узнать, что за записку спрятала Ясемен на груди под кофточкой. - Подумаешь, миллион... Больше подарили. - Ну, если так... Курицу ты тоже не будешь кушать? Можно взять? - Берите, берите! - Дай бог здоровья твоим высоким покровителям. Похоже, большие люди за твоей спиной, дочка. И вот уже в колонии, беспокойно ворочаясь на жестком матрасе, Ясемен мысленно десять, двадцать, сто раз встречала этот благословенный день. Ее вызовут в кабинет начальника - она войдет туда уже в своем собственном платье... "Гасанова Ясемен, соответственно указу от... за номером... вы досрочно освобождаетесь... Мы надеемся, что суровый урок... и думаем, что честным трудом..." Потом она в последний раз зайдет в библиотеку сдать книги по диамату, истории, философии, журналы... Распишется в ведомости... Сколько там ей полагается - рублей шестьдесят, семьдесят? Попрощается с тетей Саминой, они, наверное, поплачут вместе в последний раз... И... Это будет ясный-ясный солнечный день, ничего, что зима. В Баку и зимой нередко выпадают такие теплые дни, что на кортах бульвара спортсмены в одних трусах и майках тренируются. Она будет идти и идти по улицам, обязательно пешком, пока не увидит море... * * * - Ну... - Дежурный по проходной, офицер охраны, так долго и внимательно рассматривал ее паспорт, что у Ясемен от страха мурашки побежали по спине. Вот он в последний раз кольнул ее подозрительным, как ей по казалось, взглядом каких-то плоских под тяжелыми веками глаз и вернул паспорт. Несколько шагов до маленькой, покрашенной в нежно-розовый цвет двери он прошел первый и широко распахнул ее перед Ясемен. - Иди. - Спасибо. До свидания, - прошептала Ясемен и не доверчиво оглянулась на офицера охраны; тот усмехнулся, шевельнул ржаными бровями, ничего не ответил. Только шагая по дороге к далекому магистральному шоссе, она поняла, какую глупость сморозила. "До свидания..." Лучше умереть, чем еще раз пережить такое "свидание". Но этот охранник в огромной форменной фуражке, с плоскими, давно уже ничему не удивляющимися глазами, наверное, привык. Привык к растерянности, унизительному трепету проходящих мимо него с узелками, чемоданчиками, свертками людей. Обжигающий холодом ветер гнал по хмурому небу рваные клочья туч, хлестал по лицу Ясемен влажной моросью, расплескивал небольшие лужицы. На ходу, повернувшись спиной, Ясемен с трудом повязала платок, - тетя Самина настояла, чтоб она взяла этот ненавистней платок. Все, что напоминало ей колонию, вплоть до чулок, до запаха многолюдной, похожей на общежитие, камеры, который, кажется, въелся в ее тело, волосы, она ненавидела теперь. Но холод сильнее, и ей ничего не оставалось, как поплотнее прикрыть уши. Она пошла быстрее, чтоб разогреться, с трудом преодолевая напористую силу встречного ветра. На развилке Ясемен сбавила шаг, оглянулась. Пустынная дорога убегала назад и утыкалась в высокую каменную стену с разверстой пастью открытых ворот. Из колонии выезжала машина с готовой продукцией швейного цеха. Темным облачком вспорхнула из-за стены воробьиная стая и растворилась в густой зелени старой сосны у дороги. "Воробьишки... - подумала Ясемен. - Счастливые... Не существует для вас ни охраны, ни стен, ни пропусков. Укрылись в мохнатых ветвях, как в доме родном". А где ей придется сегодня приклонить голову? На улице было пустынно: ветер загнал людей в дома, только переполненные автобусы мчались мимо да брели одинокие прохожие, стараясь держаться поближе к стенам. Ясемен поозиралась, направилась к автобусной остановке и влезла в первую же машину - даже губы свело холодом. В блаженном тепле тесно прижатых друг к другу людей ее укачало, стало клонить в сон. Тупо, туманно подумалось, не спросила, куда едет автобус. Впрочем, почти весь транспорт от метро "Азизбекова" направлялся к центру города. Но вот автобус встал, нетерпеливо подталкивая друг друга, пассажиры устремились к выходу. "Сабунчинский вокзал!" - сообщил голос водителя, усиленный динамиком. Ясемен спрыгнула на мокрый асфальт. Мимо, толкаясь и спеша, волокли чемоданы, узлы, корзины... На встречу с прибывших поездов двигался встречный поток - с живыми индюшками, гранатами, виноградом. Вот проплыл высоко поднятый над головами хлопковый куст, и Ясемен невольно залюбовалась белоснежными хлопьями - будто сливочное мороженое проросло из лопнувших коробочек. Ветер, разогнав тучи, угомонился, куролесил лениво, изредка срывая шапки с прохожих. "Все куда-то спешат, всех кто-то ждет, - грустно по думала Ясемен, выбираясь на обочину тротуара, - всех, кроме меня. Нет, я не должна так... А вдруг, Этибар... Может быть, он уже у Фируза?!" Она почти пробежала улицу Басина, миновала "беш-мертебэ" - когда-то первый пятиэтажный дом в городе выглядел просто небоскребом. И несмотря на то что с той поры поднялись десяти- и пятнадцатиэтажные гиганты, бакинцы до сих пор уважительно зовут этот угловой дом "бешмертебэ". Вот она, улица Фируза, - низкие старые дома подпирают друг друга узкими плечами перекрытых тупичков, над которыми лепятся крошечные самостройки. Только сейчас, добравшись до маленькой синей калитки, Ясемен почувствовала, как устала. Да, здесь. Дом номер 101. Она протянула было руку к кнопке звонка, но поколебавшись, отдернула. Как она войдет в этот чужой дом? Что скажет, если ее спросят, почему не вернулась к своим? Есть же у нее отец, мать, сестра и братья... Она подула на одеревеневшие от холода пальцы, оглянулась. К калитке приближался высокий, стройный парень. Теплый шарф почти до самых скул укутывал его лицо, но шапки на голове не было, и ветер свободно ворошил копну черных волос. Ясемен с опаской прижалась спиной к калитке. - Вы кого-нибудь ищете, тетя? - Парень разглядывал ее с беспокойным любопытством. "Те-тя"... Боже мой, какая же я, наверное, стала старая и страшная, если даже Фируз..." Она вышла из тени, отбрасываемой забором, подняла лицо. Но Фируз морщил лоб, все смотрел и смотрел, поеживаясь от холода. - Мне Рафига-ханум нужна. - А-а-а... Мама должна быть уже дома. Заходите, - он согнутой проволокой подцепил внутренний крючок и, распахнув калитку, пропустил Ясемен вперед. - Мама! - крикнул он в закрытые окна веранды. - Выйди, слышишь? Тебя спрашивают. Дверь открылась, стягивая на груди концы наспех накинутой шали, навстречу Ясемен шагнула высокая женщина с тяжелым узлом седых волос на затылке, она близоруко щурилась, как- то забавно морщила маленький, чуть вздернутый нос. - Я Рафига. Кому понадобилась? Войдите, войдите в дом, холодно. - Посторонилась, пропуская Ясемен, и плотно закрыла дверь. - Что тебе, девушка?.. Руки ее потянулись к выключателю, вспыхнул матовый колпачок, высветив узкий застекленный балкон, газовую плиту, на которой уютно кипел чайник, стол под клеенкой, старенький посудный шкаф, полку, заставленную цветущими фиалками... - Я Ясемен... Вы извините, пожалуйста... - Ясемен стянула влажный платок с головы, переступила окоченевшими ногами. - Ясемен! Девочка! - Рафига всплеснула руками, крикнула в комнату: - Фируз! Да это же Ясемен! Как же ты... - Она обняла гостью, отстранилась и, подведя к табурету, усадила за стол. - Да ты как ледышка! Как же ты не узнал ее, Фируз! Что я не признала, понятно, никогда не встречались мы. И то сердце екнуло, когда увидела за порогом. Но ты же видел, знаешь! Быстрей скидывай туфли! Боже мой, ноги мокрые! Ее ловкие, сильные руки теребили Ясемен, стаскивая плащ, разбухшие туфли, чулки. - Когда же ты?.. - Сегодня, два часа назад. - Давай, давай, не стесняйся. Вот тебе чулки сухие, вот шлепанцы. Сейчас принесу полотенце чистое. Фируз, что ты глазами хлопаешь? Нарежь хлеб, там в шкафу. Она двигалась легко, стремительно, ее сильные ловкие руки стянули мокрые чулки со стылых ног Ясемен, помогли надеть сухие, укутали плечи теплым шерстяным платком... Так же быстро расстелили скатерть, достали стаканы... И пока Ясемен умывалась под краном, стараясь заслонить грязные ручейки, стекавшие с рук, комнатушка наполнилась непередаваемо вкусными домашними запахами свежего чая, хлеба, жареной картошки... - Ты ешь, ешь, доченька, не стесняйся. Ничего, что не в комнате кормлю. Здесь теплей, от плиты. Мы всегда здесь... Фируз пододвинул к ней тарелку с сыром, вскочил из-за стола, принес из комнаты миску с яблоками, гранатами. - Не обижайся, Ясемен, - он впервые взглянул на гостью, улыбнулся так же, как мать, морща чуть вздернутый, широкий нос. - Темно было. Я не подумал... А как... Этибар как? Стесняясь своей голодной жадности, Ясемен с трудом проглотила подрумяненный ломтик картошки. - Он тоже... На днях... Мы под амнистию... - Потом, потом расскажешь. Кушай. Молодец, что прямо к нам. Слава богу, порозовела немножко. Чаю попьешь, вымоешься, голову помоешь. У нас своя баня. Фируз зажжет колонку... Я сейчас приготовлю тебе чистое белье... Тебе сладкий или с вареньем любишь? Фируз, достань инжировое. - Не надо, не беспокойтесь. Я так вам... Еще там, на даче, вы прислали покушать и... Я ничего не забыла... - Не надо, доченька, не надо. У меня правда душа болела за вас. Я все понимаю. Самое трудное позади. Успокойся. Не говори лишних слов. Я вам не судья. Считай, что домой к себе пришла. - Она коснулась руки Ясемен. - Ну вот. Согрелась наконец. Попробуй варень. Рафига подперла ладонью смуглое, румяное лицо, казавшееся особенно моложавым в сочетании с густой се диной. - Своей дочери нет. А как хотела! Фируз один у меня, Вырос - усы отпустил. А для меня все равно что маленький. Разве он это понимает? Мужчина... Сколько раз думала - эх, была бы еще дочка... И вот ты пришла... Фируз с нарочитой важностью разгладил тонкие, аккуратно подстриженные усики. - Э, мама! Если ты так настаиваешь, то я приведу тебе еще одну дочку. - Нет, послушай этого нахала! - Рафига шлепнула сына по затылку. - Он "при-ве-дет"! Ты мне сначала диплом приведи. А то смотрю я, что-то задерживаться после работы стал... В зеркало поглядывать. - Видишь, - Фируз улыбнулся гостье, - каково мне приходится. Не мама, а милиционер. - Иди, иди, кавалер, зажигай колонку, пусть вымоется девочка. - Рафига потрепала сына по макушке, и он боднул мать крутым лбом. В этом более чем скромном доме, где так весело и, видимо, нередко утоляли голод жареной картошкой, сыром, хлебом, все дышало доверительным теплом отношений, искренностью, добротой. Ясемен с удивлением подумала о том, что впервые за последние дни вспомнила о своем родном доме, где вроде все было хорошо, ладно - росли дочери и сыновья, работали родители, но им некогда было, да и не считалось нужным, вникать во внутренний мир своих детей. Были бы сыты, здоровы, жили бы в послушании, в узаконенных дедами и прадедами правилах. Как она просила мать свою о помощи! Как ждала знака прощения, понимания, готовности протянуть руку в те голодные дни на даче. А Сюнбюль-ханум... Злой оскал накрашенного рта, реплики ее в суде - как плевки в ненавистную "голодранку"... Плохо было бы в мире, если бы не было таких людей, как эти мать и сын, связанные не только кровным родством, но и дружбой. Так думала Ясемен, старательно отмываясь под душем в крошечном, пристроенном к коридору закутке. А Рафига в это время перебирала вещи, сложенные в заветном чемодане. Годами, с трудом выкраивая из зарплаты каждую трешку, копила она подарки для будущей невесты. Не за горами тот день, когда сын выберет ту единственную, которая дочкой войдет в ее дом. Кто знает, - будет она в лайке-ламе или в скромном, дешевом пальтишке, как эта настрадавшаяся девочка... Не глупый Фируз, скорее всего, по себе деревце найдет. Только бы техникум кончил. Профессию вроде хорошую выбрал. Правда, называется мудрено - "ли-но-типист". Машиной командует, которая буквы делает. Нравится ему. Похоже, хорошее дело. Раньше, бывало, читать не заставишь. А теперь как уткнется в книгу - не оторвешь. И все ей, матери, рассказывает. Говорит, на работе обещают, если будет стараться, после техникума в институт учиться отправят. Московский полиграфический. Конечно, лучше будет, если женится после института. Но кто знает, кто знает... На всякий случай все готово для невесты. Не беда, если одной рубашкой, парой чулок здесь меньше будет... Она выбрала нарядное нижнее белье, чулки, вязаную кофточку. Ничего, доложит. И Фируз прилично получать стал... Чего этим вещам бог знает сколько ждать радостного дня, когда можно сегодня, сейчас подарить человеку эту радость... Спать легли они за полночь: Фируз на своем диване в комнате, где стоял старенький буфет, стол и шифоньер, женщины в маленькой, где рядом с кроватью Рафиги едва уместилась раскладушка. Разморенная купаньем, Ясемен с наслаждением ощущала холодок накрахмаленной простыни, мягкость подушки. А сон все не приходил... Она начала было говорить о том, какими тяжелыми и долгими были эти последние, наполненные ожиданием, дни... И про ту первую ночь в колонии... Про шумные схватки в камере, где были свои "лидеры" и "подчиненные"... Но Рафига жестко оборвала ее: - Не надо, Ясемен. Не ковыряй болячку, если она еще кровоточит. Послушай моего совета..... - Рафига протянула руку и коснулась в темноте чистых, распущенных волос девушки. - Не мое, правда, дело... Но поверь. Не сегодня завтра придет Этибар. Не знаешь еще: слабым придет, сильным придет? Не говори с ним об этом. Сейчас не говори. Молодая ты еще, может, не поймешь... Но такое время сейчас. Женщина сильнее должна быть. Ему и без того плохо, что не в белой фате привел тебя в свой дом. Это как камень на душе мужчины. Если ты переложишь ему и свою тяжесть... Не заметишь, как все ломаться начнет. Ты, наоборот, должна... Если даже сердце твое кричать от боли будет, терпи. Вот говорят - "любовь! любовь!". Такая любовь, когда целоваться хорошо, проходит. Но ты не бойся, слышишь? Потому что придет что-то еще сильнее... Веришь? Ты что, спишь? Ясемен притянула к себе крепкую руку Рафиги и благодарно ткнулась в нее лицом. "Бери и помни. Бери и помни, Ясемен". * * * Проснулась она поздно. Тишина... Только будильник тикает, да чайник уютно посапывает на газовой плите. Как прекрасна тишина! Прекрасно ощущение чистого тела... Ясемен в шлепанцах, в длинной, до пят рубашке выглянула в комнату, прошла на веранду. Никого. Протерла запотевшее стекло и ахнула. Большие пушистые снежинки, как мохнатые мотыльки, причудливо кружили за окном. Прекрасно, когда за окном идет снег и на столе лежит записка: "Дочка, возьми в холодильнике яйца, масло, чай я тебе заварила, ешь на здоровье..." И ты можешь еще понежиться в теплой постели. Или поразглядывать себя в зеркале... Интересно, какой увидит ее Этибар? Ясемен уселась за туалетный столик, откинула волосы, - хорошо, что хоть немножко успели отрасти... Надо обязательно сходить в магазин, купить одеколон "Сирень" - пусть хоть запах напомнит Этибару те дни у моря. Кожа огрубела, какая-то бесцветная, сухая. Почернел верхний резец - надо лечить, спрятать под коронку. Нет, это уже не девочка Ясемен - молодая женщина, хлебнувшая лиха. ...Когда они возвращались с моря в темноте, Ясемен удивилась, как уверенно ведет ее Этибар. "Можно подумать, - заметила она, - что кто-то освещает тебе тропинку". - "Конечно освещают, - он потянул ее за руку, - твои фары". "Фары" - так он шутя называл ее всегда сияющие глаза. А еще "черные звезды", "колодцы", в которых он, Этибар, утонул. Потускнели "звезды" от слез, от бессонных ночей, от холода. И у кончиков губ чуть заметные морщинки. "Красавица моя, мой солнечный цветок..." Ясемен уныло поплелась на веранду, выпила чай, потом оделась и вышла во двор. Видимо, Рафига подкармливала воробьев, - стая подмерзших пичуг тотчас слетела с карниза соседней крыши и начала опасливо подбираться к ступенькам. Ясемен вынесла ломоть хлеба, раскрошила его в ладони, швырнула подальше и с веранды стала наблюдать за тем, с каким отчаянным мужеством бились воробьи за право утолить голод. Исклеванные, изгнанные, в стороне жалобно попискивали слабые, не сумевшие постоять за себя. Пока шла драка и летели перья, прижавшись брюхом к земле крался к стае уличный кот. Под гладкой шерстью пластично двигаются лопатки, чутко подрагивают уши. Еще метр... Полметра... Прыжок! С пронзительным верещаньем вспархивает стая на крышу. В когтях кота бьется жалкий окровавленный комочек; не успел, силенки не хватило взлететь на недосягаемую для хищника высоту - кот схватил его на лету. На чуть припорошенной снегом земле кровяной след, и Ясемен почему-то долго не может отвести взгляда от этого алеющего пятнышка. "Что со мной? Я же могла выбежать, вспугнуть стаю, спасти... Мне все равно. Не хочется лишний раз выходить на холод. Глупые птицы. "Поругавшись" и бурно "обсудив" случившееся, вон они снова клюют крошки. Всей стаей могли ведь и одолеть кота. Кто знает, может, и мир пернатых подвластен жестокому, непреложному закону жизни: слабый должен погибнуть. Все как у людей. Разве Сюнбюль-ханум, которую она должна если не любить, то почитать как мать Этибара не готова уничтожить ее, "голодранку Ясемен"? А вдруг Этибар уже на свободе и мать увезла его домой, чтоб не дать им встретиться, сломала его волю уговорами, слезами, мольбами. Нет, нет! Еще полгода назад может быть тебе удалось бы, ханум... Но сегодня я уже не как этот беспомощный воробышек. Ты не увидишь мое растерзанное сердце, Сюнбюль-ханум, не разлучишь нас. И Этибар не даст меня в обиду, даже если ты изойдешь слезами в своей профессорской квартире. И все- таки неизвестность беспокоила Ясемен. Она вывернула карманы, нашла несколько двушек и, низко повязав шаль, выскочила на улицу к телефону-автомату. Квартира Шамширли не отвечала. "Неужели встретили, перехватили, увезли?" Надо было бежать в дом, ведь она не заперла ключом дверь... Но телефон, с процарапанными на металлическом корпусе именами влюбленных, притягивал. "Осталось три монетки..." - Алло? Вам кого надо? Уйди, Октай... Это, наверное, папа. "Дорогие мои мальчишки... Увалень Керим и драчливый задира Октай..." "Осталось две монетки..." - Алло? Э, брось хулиганить, а то такое скажу, свое имя забудешь! "Сестра! Наверное, дергает себя за косичку, слегка косит, как всегда, когда сердится..." "Последняя двушка". - Перестаньте шуметь. Алло... Алло... Кто-то, может быть, из автомата звонит... Я слушаю... Слушаю. "Ты угадала, мама, - из автомата. Ты, может быть, увидела? Помнишь, мы так долго верили, что ты по глазам видишь все-все проказы, которые мы пытались скрыть от тебя. Ты, кажется, угадала, потому так тяжело и прерывисто дышишь..." Ясемен положила трубку и побрела назад. Где же Этибар? На ступеньках сыто облизывался черный кот. Умудренный долгим опытом независимой жизни, он моментально почуял недоброжелательность Ясемен и убрался от порога. Чтобы как-то скоротать время, она вымыла полы, вычистила плиту, натолкнувшись на ворох выстиранного белья, перегладила простыни, наволочки, полотенца. Успела сбегать в ближайшую аптеку и купить флакон одеколона "Сирень", прополоскать волосы. Рафига, вернувшаяся с работы почти вместе с сыном, всплеснула руками. - Как хорошо! Как чисто! И погладить успела?.. Ну и дочка у меня! Раз так - накрывай на стол. Не стала она лицемерно сокрушаться, что гостье пришлось поработать, что "ей неловко...". В этой удивительно прямой, не умеющей лукавить женщине все было естественно: радость, неприятие ханжеских условностей, вспыльчивость, доброта. - Вот тебе кишмиш - выбери. Рис я еще вчера приготовила. Сейчас такой плов сделаем... Фируз! Принеси со двора несколько картофелин. Разделаешься с кишмишом, Ясемен, почисть картошку, мы уложим ее ломтиками под рис. Не умеешь? Давай учись. Мужа надо хорошо кормить. Чтоб нигде не было ему слаще, чем дома. И снова подивилась Ясемен ее молодой неутомимости, тому, как безобидно и весело поддразнивают друг друга Фируз с матерью. - "Слаще"... - фыркнул Фируз. - Берегись, Ясемен, Эта женщина кладет столько перца в свои соления, что глаза на лоб вылезают. - Ай, аман! А кто съел почти все маринованные баклажаны, помидоры, что я припрятала в погребе? Bce трое рассмеялись. И в это время громко - аж тренькнули стекла веранды- хлопнула во дворе калитка. Мать с сыном удивленно переглянулись, о замаскированной щели, через которую можно открыть калитку, никто из посторонних не знал. - Он! Этибар! Звякнула брошенная на стол миска с кишмишом, Ясемен птицей вылетела во двор. Сильные руки Этибара подхватили, приподняли и закружили ее. Когда мать с сыном выглянули в распахнутую дверь, они стояли молча, не шевелясь в петле скрестившихся рук. - Идите в дом, простудитесь, - негромко позвала Рафига и ушла. Фируз рванулся было к порогу, но мать строго сказала: - Не надо, сын, оставь их. Он посмотрел в окно. - Холодно же... Стоят, не разговаривают даже. - Дурачок ты мой. Разговаривают. Только никто не слышит, кроме них самих. Пойди лучше приготовь ему рубашку, носки чистые... Они сейчас придут. - Дай мне посмотреть в твои глаза, Ясемен. Она вскинула лицо, что- то хотела сказать, но он коснулся губами ее теплого рта, глаз, кончика носа... Вокруг плескались голубоватые тени слабо шевелящихся ветвей, на густой сини чистого зимнего неба голубыми искрами мигали звезды, отсвет их отражался в глубине широко открытых глаз Ясемен. * * * Как мало я думала, греясь под крылом матери. Какими глупыми, бездумными глазами смотрела на мир, замечая лишь то, что наверху... Неужели надо было пережить то, что довелось испытать, чтоб открылось другое, глубинное значение событий, вещей, их подлинная цена. И другое зрение. А может быть, зрение, обычные возможности человеческого глаза заменяются какими-то другими чувствами? Говорят, слабое зрение летучей мыши восполняется способностью улавливать звуки, не слышимые другими... Вокзал... Для меня он всегда был просто Сабунчинским вокзалом, куда приходят, откуда уходят поезда. А ведь здесь нет границы между днем и ночью. Беспрерывное движение. Грусть прощаний и радость встреч. Плывучий голос из динамика: - Поезд но-о-омер... Баку-у-у - Яшылтепе-е-е... пра-вляется... второоо... пути... - Чему ты улыбаешься? - Да так... Разным мыслям. Смотри, смотри, дома будто пятятся назад. Как здорово - этот огненный факел... Кажется, Восьмой километр. Нефтеперерабатывающий завод. Родилась и выросла в Баку, а в этой части города никогда не была. Этибар нашел ее пальцы под занавеской и незаметно накрыл своей ладонью. Поезд набирал скорость, пассажиры оторвались от окон, разбрелись по своим купе, снова и снова перебирая кладь, поудобнее устраивая чемоданы, сумки... Одни предпочли побыстрее получить постель и устроиться на отдых, отгородиться от дорожной суеты закрытой дверью купе. Другие, наоборот, весело обживали свое кратковременное пристанище, выкладывая на столик припасенную снедь, быстро знакомились, заводили разговоры с попутчиками, охотно делились заботами, впечатлениями, домашними пирогами и фруктами. В легкости общения, коротких знакомствах, случайных откровениях расслабляется, отдыхает душа, а порой возникают и продолжительные, на года, связи. ...Этибар и Ясемен молча сидели у окна, прислушиваясь к монотонному перестуку колес. Они, пожалуй, были единственными пассажирами в вагоне, кого никто не провожал, не пожелал доброго пути, не помахал вслед рукой... Проводница, грузноватая, немолодая женщина, бесцеремонно открыла дверь, присела на полку. - Ваши билеты... - Голос у нее был низкий, почти мужской, форма в неряшливых пятнах, и, судя по тому, с каким трудом она сдерживала зевоту, ей больше всего хотелось спать. - А-а-а, два места свободных, - она мельком оглядела верхние полки со скатанными матрасами. - Да, свободны, - Этибар отдал ей два билета, - и мы, знаете, совсем не мечтаем о соседях. - Поня-а-атно. - Проводница поднялась. - Кабы все мечты сбывались, молодой человек... Кто знает, может, и повезет вам. Сейчас еще ничего. А вот через месяц, когда молодежь из институтов на каникулы домой двинется, можно сказать, и сидячих мест не хватает. Сейчас праздники ноябрьские позади, потому и места есть. И тихо в вагоне. В отпуск, наверное, едете? - В отпуск, в отпуск, - обрадованно кивнул Этибар, - А вы нам чай дадите? - Вот и мои молодые уехали в отпуск. Куда, говорю вас несет в такую погоду? Сидели бы дома, отсыпались. В Ленинграде холодина какая - минус шестнадцать. И деньги... Лучше бы стиральную машину купили. А сын мне: "Ах, что ты, мать, понимаешь? Алечка Ленинграда не видела". Теперь у него свет в глазах Алечка. - Она обиженно мотнула головой. - Вот так... Кази - Магомед проедем, принесу вам чай. Едва за ней закрылась дверь, Этибар с Ясемен прыснули. - Свет глаз моих, а как ты насчет стиральной машины? - А что?. - Ясемен с нарочитой строгостью посмотрела на Этибара. - Очень даже полезная вещь в хозяйстве. Жаль, что мы не взяли ее с собой. - Зато мы взяли с собой полную авоську вкусных вещей! И если вы меня, дорогая соседка, попросите, я, пожалуй, составлю вам компанию... - Прошу, прошу вас... Простите, не знаю вашего имени... - Ясемен расстелила салфетку, вытащила еще теплые кутабы, яйца, баночку с соленьями... - И все-таки мы с вами, девушка, где-то встречались, - Этибар аккуратно надкусил маринованный огурец. - Ну, мама Рафига... И когда только успела наготовить столько? А чурек, чурек какой? Вы разрешите мне кусочек сыра? Ясемен кокетливо пожала плечом: - Если вы обещаете оставить и мне немножко... Так они дурачились, поддразнивая друг друга, пока проводница не принесла чай. Она с любопытством оглядела разложенную еду, не отказалась от румяного яблока и, уходя, понятливо хмыкнула. - Мать небось целый день хлопотала, чтоб наготовить столько. Всегда так. Да вы разве цените? Э-э-эх... - Ценим! Ценим! - в два голоса заверили они проводницу. - Ну, спокойной ночи вам. До Кировабада никто не побеспокоит. Закрывайтесь. Когда она ушла, Ясемен задумчиво поболтала ложечкой в стакане. - А знаешь, Этибар... Сколько дней мы провели в доме Фируза? Ты три, я пять. А у меня такое ощущение... Как тебе сказать... Она ближе матери стала. Мама у меня хорошая, я люблю ее. Только мне почти не о чем говорить с ней, и потому... Этибар пересел к ней на скамью, притянул к себе коротко подстриженную голову. - Я понимаю. Тебе как будто перед родной матерью неудобно, да? Не думай об этом. Что же мне тогда говорить. Деда помню - замечательный был старик. Отец тоже - свой. Занят, правда, всегда. Но все понимает как надо. А мать... Не знаю, как сложится дальше, но... Трудней, чем этот год, в нашей жизни не было. В общем, одна у меня мать, мама Рафига. - Ну зачем ты так?.. - Знаю зачем. - Он поднялся. - Давай устраивайся на ночь, а я выйду покурю. Сейчас спущу матрасы. В узком коридорчике было безлюдно и холодно. Большинство пассажиров улеглось. Только из-за двери край него купе раздавались возбужденные голоса. "Вот тебе дама пик! Вот король! Крою все! Три ко зыря!" Там резались в подкидного. В кромешной тьме за окном медленно проплывали редкие, далекие огоньки. "Так... не так", "Так... не так", "Так... не так", - слышится Этибару в стуке колес. "Как мгновение жизни отсчитывают. Время. Мое время. "Так?" Или "не так!". Какой-то поэт сказал: "Сквозь время мчась..." Точно сказал. Вот и я. Мы. Теперь уже мы. Девочка, похожая на мальчика в своей короткой стрижке. Прямо пионервожатая из девятого "Б". Шея длинная, худенькая, жилки просвечивают. Любит, верит в него. Верит, что он знает, как надо жить им теперь. А он ведь ни черта толком не знает. Куда мчит их поезд? Его можно остановить. Дернуть за стоп-кран - все дела. А время не остановишь. Не продлишь, не купишь. Еще три дня назад он не знал, что поедет в неизвестное село Яшылтепе. Даже на карте нет этой дыры. А может быть, верно рассудила мама Рафига? Пожалуй, только она догадалась, каким он вернулся из колонии. Хорохорился перед Ясемен, Фирузом... А в душе... Ничего, кроме безразличия. И еще - тревоги. Как жить дальше? Если б один - плевать. На стройку пошел бы. Койку в общежитии дали бы - и порядок. Пусть бы весь город говорил, что в четырехкомнатной профессорской квартире не нашлось места для сына. Пусть! Но с Ясемен... Бедная девочка. Что хорошего он принес в ее жизнь? Говорит - счастье. Ничего себе "счастье". Суд, колония, неизвестность. Жизнь у черта на куличках. Ни крыши над головой, ни одеяла. Сто рублей, которые дала мама Рафига... "Отдашь, когда будет..." Весь свой месячный заработок отдала... "Так - не так..." "Так - не так..." "Так - не так..." В тот вечер, когда пришел, сидели после ужина, мама Рафига что-то смешное рассказывала... И Ясемен улыбалась... Фируз все нахваливал свою типографию, говорил, люди нужны... "Давай к нам, Этибар". И все уставились на него. - Что вам сказать, дети, - мама Рафига второй раз заварила свежий чай. - Подумай, как лучше вам будет, Этибар. У нас тут во дворе еще одна комната есть. Можно печку поставить... Одна раскладушка имеется, вторую у соседей займу. Устраивайтесь оба на работу, живите... Давай я покажу тебе, Этибар, эту комнату. Фируз, ты раскрой диван - вы будете спать сегодня с Этибаром. А ты, Ясемен, стели постель. Он нехотя пошел за ней. И там, в почти пустой комнатушке, она присела на тахту, покрытую дырявым паласом. - Слушай, сынок. Конечно, можно и так... В этой комнате. На работу устроиться... Поверь, душа за вас болит. Вижу, как плохо тебе. Ты вот рассказал про друга там, в колонии. Который с тобой вместе вышел - Шукюр. Если он всерьез звал тебя с Ясемен в свое село... Подумай, Этибар... - Она помолчала, явно что- то не договаривая. - Не поздно начать все сначала, не поздно, забирай жену и поезжай. Этибар тоскливо привалился к стене. - Я не хотела при Ясемен, потому сюда привела, я уж все скажу, сынок. Не даст вам покоя Сюнбюль-ханум. Недавно выследила меня, когда я на работу шла. И как она адрес узнала?! Может, в институте заставила архивы поднять, - три года назад вы еще вместе с Фирузом учились. И понесла, и понесла. Будто я тебя с уличной девкой сводила, прятала вас... Намекнула, что я корысть какую-то имею. Но я ведь не вчера из яйца вылупилась. Замолчи, говорю, ханум, люди оглядываются. Я им, говорю, сейчас покажу на мать, которая родного сына до тюрьмы довела. Где ты была, Сюнбюль-ханум, когда сын твой голодал? Ты бы тогда ко мне пришла, а чего уж сейчас... Смотрю, притихла. Залезла в свою черную "Волгу" и укатила. Не хотела говорить тебе, это, а потом подумала, подумала... Замучает она вас, здесь, Этибар. - Простите, Рафига- ханум, - глухо отозвался Этибар. - За все простите. Уедем мы. Он отвернулся к окну, опустил обритую, с колючим ёжиком отрастающих волос голову, и столько ребячьей беспомощности было в его длинной, голой шее с впадинкой на затылке, что у Рафиги сердце сжалось. - И вот что еще скажу тебе, Этибар. Не падай духом. Не позволяй себе это. Ясемен мне уши прожужжала, какой ты сильный, смелый... Какое счастье, говорит, что встретились вы. А ведь ей тяжелее пришлось, Этибар. Я была на суде... Она сильная, Ясемен. Потеряешь ее - много потеряешь. Так что ты держись. Он смотрел на ее большие, со вспухшими венами руки, лежавшие на коленях, такие спокойные, сильные... Вспомнил другие руки - холеные, унизанные кольцами пальцы, и что-то злое, враждебное к матери впервые шевельнулось в его душе. - Ну... Пошли отдыхать, сынок. Не высыпаюсь я из-за вас. Деньги, сто рублей, я тебе в карман положу, когда все еще спать будут, поесть в дорогу приготовлю. Завтра можешь и за билетами сходить. - Она поднялась, подождала, пока Этибар выйдет, выключила свет, щелкнула ключом. "Так не так..." "Так не так..." "Так не так..." Он приспустил окно, выбросил давно погасший окурок и вошел в темноту купе. Две обнаженные руки тотчас обвили его шею, теплое лицо доверчиво ткнулось в распахнутый воротник рубашки. - Этибар... - Все будет хорошо, любимая... И как будто кто-то выключил все звуки, назойливый перестук колес, басовитый гудок тепловоза, плач ребенка за переборкой... * * * Его разбудили голоса за окном, грохот ползущего мимо товарняка, шаги за дверью. Поезд стоял. Свет перрона слабо освещал купе, Ясемен. Этибар поправил свесившееся одеяло, укутал тонкие, обтянутые майкой плечи, наклонился к темнеющей на подушке, коротко стриженной голове. Хохолок на макушке, короткие прядки над лбом делали ее особенно похожей на мальчика. Ему захотелось, чтоб она тоже проснулась, чувство благодаряной нежности переполняло его. Этибар погладил ее пальцы, они лишь слабо шевельнулись в ответ, - Ясемен не проснулась и тогда, когда, оглушительно лязгнув, состав медленно пополз мимо пустынной станции. Мысли Этибара, обгоняя нарастающую скорость поезда, умчались в приближающийся день. "А вдруг Шукюр не получил телеграмму? Как быть? Добираться до села автобусом и там спрашивать, искать? Может быть, все совсем не так уж хорошо, как расписывал Шукюр? Там, в колонии, он соловьем разливался. "Ах, какая природа... Весной, когда сады цветут, - рай. А люди! И работу можешь по душе выбрать. Хочешь, на стройку иди. Или на ферму... У нас молодых специалистов ценят. Через год-два можно и квартиру получить, если семейный. Наши места даже по телевизору показывали - "Клуб путешественников". Мы с тобой на охоту будем ходить. Рыба... Во-о! - Шукюр раздвигал руки метра на полтора. - Смотри, я буду ждать тебя с женой. Что тут у вас хорошего в городе? Все нефтью пропахло. Летом дышать нечем. А ветер?! Все время ветер, пылища... Нет, я бы ни за что не променял свою деревню на город твой..." Мама Рафига права. Им надо было уехать. Год-два поработают. Скандальное дело забудется в городе. Они вернутся с хорошими характеристиками... Восстановятся в институты. Ничего. Живут же люди и в самых отдаленных от столичной цивилизации уголках..." Поезд спешил навстречу пробуждающемуся утру. Сквозь мглистую дымку уже можно было разглядеть горы, будто островерхие папахи дремлющих великанов. - Ай, горы! - Ясемен приподнялась с подушки, подтянулась к окну. - Я никогда не видела гор! Знаешь, на что они похожи? Наверное, ночь была так прекрасна, что кто-то набросил на холмы чадру. И не одну, а много. А потом пришло утро, и пальцы рассвета приподняли шелк, - смотри, сколько складок. В них спит туман. Сейчас ветерок разбудит его, унесет к вершинам. - Ты моя придумщица! Птица моя. Проснулась, защебетала... Если бы ты знала, как мне хорошо, когда ты улыбаешься. Целую сказку сочинила. Давай, птица, бери полотенце и топай в туалет умываться. Вагон уже просыпается. И вообще, накорми голодного мужа. - О-о-о! - Ясемен натянула теплую кофточку, влезла в резиновые сапожки - ей дала их Рафига. ("Там как заладят снег или дожди, развезет, ноги из грязи не вытащишь".) - Мне достался хороший обжора. Подумать только, он все время хочет кушать! Пропаду с таким. - Конечно! Еще немного, и я начну с тебя. - Он сгреб ее, потянулся оскаленным ртом к мочкам ее ушей. Ясемен взвизгнула, стала вырываться... Этибар подхватил ее и легко подбросил на верхнюю полку. - Вот, сиди там, как курица на насесте. - Нет, нет, я не курица! Я летаю, - Ясемен раскинула руки и ринулась вниз. - Еще немного, и ты отломала бы мне нос! - Этибар потрогал кончик крупного носа. - Давай собираться... Вон уже солнце встало. Поезд всего пять минут стоит на нашей станции. "А вдруг не дошла телеграмма. Вдруг не встретит... Что нам делать тогда?" Шукюра он увидел с тамбура, парень стоял на платформе - плотный, круглолицый, уши у него торчали как у тушканчика, казалось, большая ушанка только на них и держится. Зато яркому румянцу Шукюра могла позавидовать любая городская красавица. - Этиба-а-ар! - Он взмахнул руками и кинулся на встречу другу. Они крепко обнялись. - Ну, молодцы, хорошо, что приехали! Добро пожаловать, сестрица! Ясемен смущенно выглянула из-за плеча Этибара. - Пошли, жена. - Этибар взял у нее из рук куль с туго перевязанной постелью, куда Рафига умудрилась насовать кое-что из посуды, маленький чемоданчик, и они зашагали к автобусной остановке. * * * Погромыхивая цепями, автобус неспешно двигался по обледенелому накату дороги. Ясемен, никогда не бывавшая в районе, то и дело протирая запотевшее стекло, с восторгом смотрела на заснеженные улицы, черно-белое кружево запорошенных снегом платанов, тополей. Вокзал был почти в центре городка, навстречу то и дело попадались ребячьи стайки, играющие в снежки, один комок угодил даже в стекло автобуса, и Ясемен весело рассмеялась. А дальше, за городом, потянулись сливающиеся горизонтом поля - пустынные, безмолвные. Лишь изредка с пронзительным карканьем лениво взлетало с дороги воронье... - Нравится? - Шукюр обернулся с переднего сиденья, улыбнулся большим, пухлогубым ртом. - Это еще что! Вот приедем, увидите село! Рядом оживленно болтали женщины, рассказывали о приобретенных покупках. "Сейчас в моде юбки в складку! Я купила в бело-синюю клетку! И платок - на черном цветы из серебра". - "А я наконец достала сервиз - ГДР! Такая красота!" Парень на сиденье слева подремывал, крепко обхватив руками обернутый платком телевизор "Юность". Всю дорогу что-то ворчливо выговаривала двум внукам по самые брови закутанная в шаль остроносая бабка. А мимо проплывала снежная пустыня с чуть заметным многорядьем кустов. Очарование новизны постепенно таяло, холодное дыхание необозримого пространства выстудило радость. Ясемен зябко поеживалась, ниже надвинула платок, рассеянно прислушиваясь к негромкому разговору Этибара с Шукюром. Хорошо, что они не обращают на нее внимания. Как славно им было там, в купе вагона, в крошечном, на ночь подаренном судьбой доме, теплом, с замком изнутри, пусть с чужими постелями, невкусным чаем... Даже обманчивая прелесть кратковременной обособленности от чужих глаз, вопросов была благом, помогла ей хоть на несколько часов забыть о случившемся, не думать и о том, что ждет их с Этибаром в далеком селе среди чужих людей... Ее подружки занимаются уже на втором курсе... Наверное, в деканат вызвали старосту группы и сказали, чтоб зачеркнул в журнале фамилию Гасановой Ясемен. "Как? Ты не знаешь, что случилось во время летних каникул? Ясемен обокрала чужую дачу!" Этибар надеется на то, что пройдет время и их восстановят в институтах. Для его родных это не составит трудности, ему даже не надо будет бегать по инстанциям. А чем могут помочь в этом ее, Ясемен, мать с отцом? Куда они едут? К кому? При всей доброте Шукюра, сколько можно стеснять людей? Свои родители отвернулись, как зачеркнули... Не простили ее аморального поступка... А что скажут чужие, узнав, что она даже и не жена Этибару. В загсе же они не были. Почему Этибар ни разу не заговорил с ней об этом? Неужели не догадывается, как тяжело ей от этой неопределенности. Ранит каждый любопытный взгляд. Кто она Этибару? Сожительница? "Подружка" - как теперь говорят? Господи, только бы не расплакаться здесь, в автобусе... Нет, надо преодолеть, пересилить отчаяние. Разве ему легче? В темноте купе, когда он думал, что она спит, и укрывал ее одеялом, Ясемен видела его лицо... Надо преодолеть. Еще несколько дней назад она думала иначе: пусть нужда, трудности, неустроенность - только бы вместе. Да, да, только бы вместе. Сотни, тысячи ее ровесников срываются с теплых, родных мест, едут в глушь, в безводные степи, тайгу. Чтобы делать дело. Все преодолевают. Защищают любовь. Растят детей. Разве не восхищало это ее в кино и романах? Ну что ж, судьба, дай срок, дай только срок... Даже золото испытывают на пробу. - Приехали! Шукюр подхватил узел, взял из рук Ясемен чемоданчик. Пассажиры радостно завозились, собирая поклажу. Ясемен нетерпеливо протолкнулась вперед, соскочила со ступенек, жадно вдохнула свежий, морозный воздух. В закатном солнце розовато светились снежные горы, обложенные пушистыми холмами. Деревня, зажатая полукольцом лесистых отрогов, плавно спускалась в долину несколькими широкими улицами, над которыми стояли ровные султанчики дыма. Вечнозеленые ели четко обозначали широкую "главную" улицу села. За торцами домов дремали оголенные сады. Вспорхнет ли птица, дохнет ветерок - и с веток сыплется снег. - Этибар! - Ясемен схватила его за руку. - Как красиво! А воздух! - Она закрыла глаза на секунду. - У меня даже голова кружится. Нагнулась, подхватила голыми руками ком снега, швырнула в Этибара, он смущенно посмотрел на Шукюра: широкая, до ушей улыбка расцвела на пухлощеком, круглом лице друга. - Вот видите! Я же говорил, тут у нас так здорово! Казалось все - и горы, и нетронутость снега с разбежавшимися цепочками следов, и пьянящий, настоянный на вкусных запахах домашних очагов воздух - Шукюр, сын этой земли, готов был подарить друзьям. - Спасибо, Шукюр. - За что, брат? - За все. Почти день ты потерял из-за нас. Устал. Ты покажи где... гостиница... Или Дом колхозника... Шукюр расхохотался: - Какая гостиница? Какой Дом колхозника?! Ты что? Давай, не дури. От чего это я устал? Иногда по десять- двенадцать часов за баранкой - и то ничего. Ты же знаешь, как я попал под статью... Парня на мотоцикле сбил. Хорошо, что не на смерть. Уснул в рейсе. Хлопок надо было вывозить, а тут, как назло, несколько машин из строя вышли. Ну и пришлось нам вчетвером... Из кабины не вылезали по десять - двенадцать часов. Но ничего, скоро мне и права вернут. Пока вот в авторемонтной мастерской. - Он кивнул Ясемен. - Ну, пошли, здесь недалеко. Дома ждут вас. И постелей хватит не то что на двоих - на двадцать человек. Разве у вас в городе так? На каждого по одному одеялу. Ты гость или не гость? - Ну, гость... - Этибар топтался, поглядывая на Ясемен. "Как быть?" "Сам, сам решай, дорогой". - Ты хочешь, чтоб я опозорился перед родными? Своего гостя бросил где-то? Не зря отцы говорили: "Не пригляди за покойником - он и саван разорвет". Во-он, я вижу, отец уже у ворот стоит. Удивляется, наверное, автобус пришел-ушел, а нас все нет. Их действительно ждали в большой семье Шукюра. Ясемен сначала даже сосчитать не могла, сколько же человек живут под этой крышей. Отец и мать, две бабушки, три сестры Шукюра - школьницы еще, жена его Фатима, сынишка... "На гостей" подошли еще родственники. И всем хватило плова, хлеба, фруктов. - Ты не удивляйся, Этибар, - худой, костистый крепкий еще мужчина нагнулся к гостю. - Вся родня прибежала... Все знают, что в колонии, когда Шукюру очень плохо было, - ты рядом. Он писал, как ты делил с ним все, что получал из дому. И мы с матерью тогда решили... Если бы ты с женой к нам не приехал, мы бы тебя в городе нашли, чтоб "спасибо" сказать. Вот потому, сынок... Он говорил, поглаживая свои седые, желтые от самосада усы. Густые, черные, как приклеенные, брови его нависали над глубоко сидящими глазами, что придавало Мамеду-киши довольно свирепый вид. На самом деле он был приветлив, ворчлив, любопытен, и уж коль придется ему по душе человек - доброта Мамеда-киши просто не знала удержу. Тут же, за столом, перебрали колхозные участки и бригады, где бы можно было получше устроить Этибара и Ясемен. Решили попробовать на ферме. После плова и чая гостей разморило. Ясемен с трудом подавляла зевоту, она даже не разглядела толком комнату, куда привела ее жена Шукюра, Фатима, не проснулась, когда рядом, на широкой мягкой кровати улегся Этибар. Поздно вечером, когда разошлись родственники, женщины вымыли посуду и дом затих, Мамед-киши вы шел во двор, даже не досмотрев футбола по телевизору. - Ты чего увязался? - Он остановился у калитки, и тень его огромной папахи шевелилась у ног Шукюра. - Может, я с тобой, отец? - Что, думаешь, по дороге к дому председателя меня дивы унесут? Или сказать что-то хочешь? Шукюр попрыгал, подул на ладони: - Да, сказать, отец. Дело в том, что... - Да не тяни ты, Шукюр! - Дело в том, что они в загсе еще не были... И потом. Потом... Ясемен тоже была осуждена вместе с Этибаром. Отец, они хорошие люди! Оба. Так все по-дурацки сложилось... - Слушай, иди в дом. Холодно. Зачем столько слов тратишь? Я и сам знаю, что в загсе не были. - Откуда? Я ж никому!.. Мамед-киши бесшумно закрыл калитку и пошел вдоль плетня к дому председателя, где голубовато светились окна. Там тоже смотрели футбол. Никто не знает, о чем говорили допоздна старые друзья, чабан Мамед-киши и председатель колхоза Гюлали Рустамов... На следующее утро Мамед-киши позвал Этибара с собой в сарай дрова пилить. - Помоги, сынок. Шукюр с рассветом уже в мастерской. Они там из трех старых тракторов решили два новых собрать. Одни женщины в доме да внук... Вот поработаем, отдохнешь, а вечером возьми документы и сходи к председателю насчет работы. Он у нас толковый мужик, уважают в районе. Депутат Верховного Совета. До десяти - одиннадцати в правлении сидит. Рука у Мамеда-киши крепкая, не дрожит, не дергается пила, вгрызаясь в сероватую, отсыревшую древесину. Уже в первые же минуты ясно было, что за двоих работает Мамед-киши, и как ни крепко хватается Этибар за раму пилы - она просто "возит" его руку взад- вперед. К концу работы Этибар почти выдохся, взмок от напряжения, но дело у них наладилось. А вечером они с Ясемен пошли в правление. Но чем ближе крыльцо с красным лозунгом над входом, тем медленней, неуверенней были их шаги. - А может быть... - Этибар закурил, остановился, - может быть, сказать, что потеряли паспорта, и все... Хотите - берите нас, хотите - нет. - Да как же "потеряли"? Зачем врать? Забыл, вчера, когда приехали, полдеревни сбежались на друга Шукюра посмотреть. Они же все, наверное, знают, где вы подружились! Про меня только не знают. Но ведь и у меня в паспорте как клеймо... - Она чуть не плакала, ей так нравилось все здесь, и вместе с тем понимала, что и это последнее пристанище придется оставить, если люди не захотят, чтоб они работали в колхозе, не поверят... А уж как можно ранить словом - это Ясемен теперь хорошо знала. Она бы сама пошла к председателю, да неудобно для авторитета мужа, мужчины. - Иди, иди. Я подожду тебя за дверью кабинета. В небольшом коридоре с зашарканным полом было тепло. Весело трещали дрова в железной печке, на стене портреты передовиков, обязательства, объявления... Ясемен уселась на скамью, вытянула руки к трубе. Серый пушистый кот, устроившись на другом конце скамьи, начал старательно умывать заспанную морду. Ясемен нервничала, несколько раз подходила, к двери, обитой дерматином. О чем они там говорят? Конечно, разве это легко, прийти к чужому человеку и все выложить? За что судили... И почему не вернулись домой... Да еще признаться, что не состоят в законном браке. В городе, где на это смотрят теперь проще, честь девушки в таких случаях считается непоправимо испорченной. А уж в селе, где еще сильны моральные традиции, завещанные от дедов и прадедов, им могут не простить, не понять, не принять. Что тогда? Почти целый час уже Этибар в кабинете председателя. Ясемен снова подошла к двери. Тихо. Кот кончил умываться и теперь следил за Ясемен не добро помигивающими глазами. Наконец дверь распахнулась, и Этибар нетерпеливо махнул ей рукой. - Иди сюда. Она поправила платок, робко переступила порог кабинета, чувствуя, как начинают гореть губы, уши, лицо. - Вот, Гюлали-киши, моя Ясемен. - Ну... Здравствуй. А что, красивая она у тебя, парень. Садись, Ясемен. Договоримся так. О том, что рассказал мне Этибар, знаю только я, Мамед, ну и Шукюр. Врать не надо, но и болтать лишнее тоже ни к чему. Завтра в восемь утра я еду на ферму, это близко - три километра. Могу прихватить вас. Если нет, буду там, предупрежу заведующего. А это, - он вырвал из блокнота страницу, написал несколько строк, - это передайте старой Ханум. Она у нас в общежитии вроде вахтерши. Про паспорта спросит, скажите, у меня остались. Две комнатушки свободны, посмотрите - какая лучше. Сами строили. Печку мы вам поставим, койку организуем... В общем, там видно будет. - Он поднялся, чуть заметно прихрамывая, прошелся до заснеженного окна. - В селе какой народ? Слушать разные побасенки любит. Но судят о человеке не по словам, а по делам. Ясемен пойдет дояркой. Сначала, конечно, поучится. А ты, Этибар, пока рабочим. Говоришь, с пятого курса механического? Механизатором потянешь? Дела хватит. Мы там автоматику налаживаем. Расширяемся. Но главное, конечно, доильные аппараты. Советую разобраться. Все, ребята. Устал. С шести утра на ногах. - Он взялся за телефон, набрал номер: - Привет, сестра. Рустамов говорит. Дай погоду. Минус восемь? Ясно. Ну, спасибо тебе. - Председатель снял очки, строго посмотрел на Этибара: - На деюсь, на свадьбу позовете, а? * * * Утро действительно выдалось ясное, безветренное. Легкий морозец чуть пощипывал нос, пальцы... Когда они, запыхавшиеся, прибежали к правлению, председательский газик уже пофыркивал, плевался едучим сизым дымом. Шофер прогревал мотор. - Успели? Садитесь. - Председатель критически оглядел потертые джинсы, легкие ботинки Этибара, понятливо хмыкнул, заметив, что Ясемен сейчас внешне ничем не отличается от деревенских девчат. Поверх пальто Фатима повязала ей свою теплую шаль, из-под голенищ резиновых сапожек выглядывали джорабки. - Позавтракать успели? Этибар и Ясемен согласно кивнули. - Врете, наверное. Я из окна видел, как вы бежали. Ну, ничего. Машину местами заносило на обледенелой дороге, но молчаливый шофер умело выравнивал бег колес. Правда, иногда они ползли почти шагом. О том, как расширяется ферма, можно было судить по двум новым пристройкам, отдельному помещению, на крыше которого двое парней махали лопатами, сбрасывая снег. Ферма - это, оказывается, целый поселок со столовой, комнатой отдыха - здесь крутили кино и проводили собрания, - общежитием в два этажа, где ночевали иногда доярки в плохую погоду или в период отела. Жила здесь в основном молодежь, те, кому не надо было спешить к семьям, детям. Здесь же были медпункт и ветеринарная служба, филиал библиотеки и маленький магазин... Их встретила полная немолодая женщина с почти мужским, грубоватым лицом, над верхней губой даже темные усики заметны. А глаза светлые, выпуклые, так и бегают по сторонам. - Добрый день, Марьям-хала. Вот подмогу тебе привез. Ясемен на экзамене в институт срезалась, приехала стаж зарабатывать. Этибар - заочник... - А-а-а, - Марьям сердито махнула рукой. - Подумаешь, подмога. Знаю я этих... Которые стаж зарабатывают. Много приходило, уходило. А кто остался? Не надо мне такой "подмоги", Гюлали! К ним подтягивались работники фермы в белых халатах. - Слушай, бригадир, что раскричалась? За три километра твой голос слышен! - Председатель, проявляя странную снисходительность, все еще пытался обратить все в шутку. - Знаю я этих городских белоручек! - Марьям продолжала яростно жестикулировать, кивая на стоявших в стороне Ясемен с Этибаром.- Тут иногда в навозе по шею сидишь, а они книжки читают. Да мне что, вот заведующий фермой Меликов придет, с ним... - Хватит! - уже нетерпеливо оборвал ее Рустамов.- Кончай, Марьям. Говори, что случилось? Марьям запнулась на недоговоренной фразе, как-то странно всхлипнула, лицо ее сморщилось. - Туристка заболела, председатель. У нее отел скоро. Первые роды, а она еле... на ногах. Не ест вторые сутки. Марьям засеменила в коровник; за ней председатель, группа работников фермы. Через несколько минут Рустамов от двери коровника зычно окликнул своего шофера: - Езжай быстрей в село. Разыщи там ветеринара Керима, чтоб на ферму быстрей. Сам привези! Скажи, Рустамов просит. Обручение у него сегодня... Кто-то дернул за руку ошеломленную приемом Ясемен. Это была высокая, крепко сбитая женщина, из-под низко повязанного платка с живым любопытством смотрели темные, быстрые глаза. - Что стоишь? Бери ведро, давай к молодняку. Иди за мной вон в тот новый коровник. Тут рук не хватает, а она как репей к мужу прилепилась. Бери,- она сунула в руку новенькой ведро, и Ясемен, едва успевая за ее размашистыми шагами, послушно пошла к новому коровнику.- Запомни, вода не должна быть очень холодной. Малыши... В светлом, утепленном помещении располагался коровий "детский сад". - На тебе тряпку... Держи халат. Омой сначала телят. Вот эти пятеро твои... Бутылки со смесью вон на тележке. Смотри, чтоб все съедали. Меня зовут Хураман. Я бригадир. Как твое имя? - Ясе-е-емен. - Ясемен...- Хураман улыбнулась, покачала головой и умчалась в другой конец коровника. Как только Ясемен натянула белый халат, телята подняли крик, признав в ней кормилицу. Сначала, как велела Хураман, развела теплую воду в ведре и начала обмывать телят. С первым получилось неловко: рыжий, тонконогий бычок никак не хотел стоять смирно, вертелся, тыкался мордой в ее руки, пытался взбрыкивать задними ногами, и Ясемен пролила половину ведра, прежде чем обтерла его губкой. Со вторым она чувствовала себя уже уверенней, он оказался смирным, ласковым, стоял тихо, только все норовил лизнуть Ясемен... Закончив с "туалетом", Ясемен взяла с тележки бутылочку с питательной смесью и подошла к первому, норовистому. И тут поднялся такой рев. Телята вытягивали шеи, жалобно и тонко мычали, требуя кушать. Хватали соску жадно, смешно таращили глаза, обдавая ее теплым, молочным дыханием. Кормить оказалось труднее, чем мыть. Непривычные руки едва удерживали бутылку, голодные малыши тянули ее с такой силой, что Ясемен пришлось упереться свободной рукой в стойку. Бурая в темных пятнах телка с первым глотком вытянула бутылку из рук Ясемен и тут же разбила ее о ребристый деревянный настил. Увидев, как шарят мягкие, влажные губы среди осколков, Ясемен испугалась. Протиснулась в стойло, стала подбирать кусочки стекла. "Господи, вдруг проглотит!" Под рукой ничего не было, она сорвала с шеи шарф и старательно собрала грязное месиво под тонкими копытцами. В таком положении - ползающей под теленком - и застала ее Хураман. Все поняла, подсунула Ясемен веник, спросила только: - Не сглотнул стекло? Успела? - Успела, кажется. - Ясемен испуганно следила за Хураман. Та взяла новую бутылку и подошла к голодному, радостно потянувшемуся к ней детенышу. - Ну, ну, дурочка, - она пошлепала телку по шее. - Чего жадничаешь? Ты моя красавица, яблочко мое. Кушай, кушай. Ну, не дергайся. Смотри ты, звездочкой на лбу мечена... Ну вот и все. Она поглаживала телку, которая долго еще потом облизывалась, тыкалась носом в ласковые, огрубевшие от работы руки Хураман. Поднявшись, женщина поймала удивленный взгляд Ясемен, посуровела сразу, будто и не она только что как с ребенком говорила с телкой. - Что так смотришь? Не раздумала работать у нас? - Нет. - Ясемен подхватила ведро, пошла рядом с Хураман к другим телятам. - Не знаю, получится у меня? Нет, вы не думайте, я не боюсь работы, я люблю животных. - Получится. - Хураман принялась мыть следующих телят, поручив Ясемен кормление. - Они как дети. Ласку чувствуют. Получится у тебя, получится. Я вижу. - Но нас так встретили... Хураман, задрав ногу теленку, внимательно разглядывала царапину повыше копытца. - А ты не сердись на Марьям. На ней, можно сказать, вся ферма держится. Восемь дорогих коров купили, голландской породы. Прямо тряслись над ними. Вот первый приплод к весне получим. А тут лучшая из них, Туристка, заболела. Всю ночь не спала Марьям, боялась, что выкинет Туристка. Эта порода почти по две тысячи литров дает. Мы только расширяться, стали... Так что Марьям сейчас и переживает, и устала. - Хураман выпрямилась, встречая четырех девушек. - Где ходите? Как там Туристка? Давайте торопитесь. Мы вдвоем еще и половину не накормили. Девушки бросились к ведрам, губкам. - Ро-ман-тики, - Хураман недобро усмехнулась вслед девушкам. - И чего придумали - романтика. Надо с детства учить не романтике, а слову "надо". Молоко все любят! От мяса тоже не отказываются. Но, пожалуйста, чтоб все чужими руками. - Зачем вы так, Хураман? - тихо спросила Ясемен. - Я правда буду работать. - Как знать, как знать. В прошлом году уговорили почти всех выпускниц нашей школы, одиннадцать девчонок. Торжественное собрание... Митинг... Выступали они, красивые слова говорили. Не пожалеют, мол, сил, чтоб решения съезда выполнить. Где они? Вон только четыре остались. Учили мы их, учили... А они покрутились, справки сделали себе - "передовые доярки" - и ручкой махнули. Убежали в город. Ты ведь тоже, наверное, такой же романтик? - Я не романтик. Совсем не романтик. - Не обижайся. Скажу заведующему, чтоб с сегодняшнего дня тебя приказом в мою бригаду. В корпус молодняка. Жить где будешь? Ясемен не ответила. - Подожди меня, я сейчас. Ты корми, корми. Завозились мы сегодня. Она проворно поднырнула под стойку ясель и широким, мужским шагом пошла к выходу. Вернулась минут через двадцать. - Ну все. Уладила. Приказ будет. И комнату вам уже выделили. Муж твой уехал с председателем в село. За вещами, что ли... И она впервые улыбнулась Ясемен - белозубо, добро... * * * Когда Этибар с Шукюром постучали в двенадцатую комнату второго этажа и, не дождавшись ответа, толкнули дверь, Ясемен спала на голой кровати, подстелив под себя пальто, другим краем которого накрылась. - Хорошо здесь, - шепотом сказал Шукюр. - Я сейчас за дровами спущусь, печку затопим. Ты не буди ее пока. Дверь громко, противно заскрипела, видимо, петли заржавели, но Ясемен, свернувшаяся калачиком, даже не шевельнулась. Этибар нагнулся к ней и отпрянул. От одежды ее, рук, волос пахло коровником, кисловатой сыростью, навозом. Тут же, на полу, валялись испачканные сапоги. За дверью послышались шаги, Этибар отворил дверь Шукюру, помог осторожно положить у печки наколотые поленья. - Спасибо, друг. - Этибару почему-то захотелось, чтоб Шукюр поскорей ушел, не заметил тяжелого, неприятного запаха в комнате. - Погоди со своим "спасибо". Сейчас разожгу. Дрова сырые, ты же не сможешь. Он долго шуршал бумагой, чиркал спичками, дул, возился с заслонкой, пока из дыма вырвался язычок пламени. Словно сквозь сон почуяв теплое дыхание огня, Ясемен открыла глаза. - Ой, извините. Так устала, еле доплелась. А ничего толком не сделала. Восемь телят вымыла, накормила, немножко почистила там. Садись, Шукюр. Шукюр, взглянув на поскучневшее лицо Этибара, пошел к двери. - Нет, спасибо. Ждут дома. Тут мама чурек с сыром вам послала, каурмы немного. Кажется, чай-сахар тоже положила. Вы смотрите, люди, чтоб каждый выходной - к нам обедать. И не ждите приглашений. Поняли? Отец так сказал. - Спасибо, Шукюр. Там видно будет. - Никаких "видно". Наши ждать будут, нехорошо, если не придете. Ясемен поднялась, вскинула руки над головой, потянулась. Потом прошлепала к столу, развязала узелок, оставленный Шукюром. - Ай! Картошка еще теплая! Мясо... - Пальцы ее торопливо сдирали кожицу с картошки, соли в узелке не оказалось, ее заменил сыр. - Давай, Этибар! Так вкусно! А знаешь, мне нравится здесь. И работа нравится. Телята такие славные, такие... - Она бубнила что-то с полным ртом, лицо ее порозовело, хохолок коротко стриженных волос торчал задорно, как у подростка. - А тебе нравится? Если бы ты знал, еще недавно, там... Я мечтала о такой вот крохотной комнате... И вот - наша первая с тобой квартира. - А дача Фируза, - тихо спросил Этибар. - Ты забыла? Она подошла ближе, заглянула в заоконную синь, где как-то по-театральному кружились большие мохнатые снежинки. - Нет, не забыла. Но это было совсем в другой жизни, Этибар. Тебе грустно? Ты странный какой-то. Устал? "Нет, не от усталости он такой. Даже не обнял. И смотрит странно. Конечно, после бакинской квартиры..." - Знаешь, милый, я вымою пол, протру окна. С первой зарплаты мы купим занавески. Здесь будет ничего, вот увидишь. - Ясемен говорила, говорила, расстилая тюфяк, простыню, одеяло, рылась в узле в поисках полотенца. - Я сейчас выйду на минутку, а ты ложись... Что ты делал? Тоже ведь целый день на ногах. И на руке у тебя ссадина... Я сейчас. Прихватив полотенце, она вышла в коридор. "Где же здесь туалет? Умыться надо бы..." На первом этаже у входа, укутавшись в несколько платков, дремала старая Ханум. Она с трудом разлепила сухонькие веки. - Тетя, где здесь?.. - Иди в конец коридора, дочка. Из новеньких ты, что ли? - Не дождавшись ответа, зевнула и снова закрыла глаза. Закрывшись на крючок, Ясемен до конца открутила кран над раковиной - вода потекла тонкой мутной струйкой. От окна дуло, на цементном полу стыли непросыхающие лужицы. Зато на раковине розовел огрызок земляничного мыла. Ясемен мужественно разделась пояса, подставила ладонь под кран и вскрикнула: вода была ледяной. Грязные капли стекали с ее рук, лица, от нестерпимого холода стучали зубы, и кто-то дважды дергал дверь... Обратно она бежала, зажав в кулаке мокрые, выстиранные чулки, шарф, которым вытирала под теленком. "Хоть бы он спал, не видел ее зареванных глаз... Не сможет, не выдержит она этого адского холода, отвратительного запаха коровника, тянущей боли в пояснице... Будь проклято все! И этот "передовой" колхоз, засыпанный снегом!" Этибар все так же стоял у окна, глядя в темень, даже не обернулся, когда она вбежала в темную прокуренную комнатушку. Ясемен развесила чулки на спинке стула и, протиснувшись в угол между железной трубой и сте кой, закрыла глаза, стараясь унять дрожь. - Тт-ты что не ложишься? - Губы, сведенные холодом, едва выговорили пустые, готовые сорваться в крике слова. Этибар выбросил в форточку сигарету, не ответил. В печке потрескивали дрова, из колена выведенной в окно трубы поддувало дымом. Она все тянула руки к горячему железу, готовая всем продрогшим телом прильнуть к обжигающему металлу. Но постепенно отогрелись ноги, расслабились мышцы. Соблазнительно белела простыня приготовленной постели, теплое одеяло, выстеганное мамой Рафигой, - наверное, для будущей невестки. Волосы у Этибара отрастали неровно, курчавились густой, свалявшейся под шапкой копной. На худом лице резче проступили скулы, линии крупного рта, небритые щеки поросли щетинкой. На обросшей шее стал менее заметен кадык, раздались плечи, в них уже не было мальчишечьей хрупкости. Нелегкий год прожили они. Говорят, женщины дурнеют, юноши мужают в труде. В колонии он работал каменщиком, и ладони стали сильными, жесткими. Но каким бы он ни стал - это был ее человек, ее мужчина. Муж... - Снег все идет? - спросила она от печки. - Что ты там прилип к окну? - Идет, будь он проклят. В гробу я видел этот колхоз с его прекрасными пейзажами! Эта нищенская комната, где нет у меня ни одной собственной вещи, кроме штанов. Будь проклят тот день, когда... Ясемен выпрыгнула из резиновых сапог, метнулась к окну. Рука ее припечатала недобрые, готовые сорваться слова. Но он отстранился, взъерошил волосы. - А-а-а, - будто током ударило Ясемен. - Договаривай! Какой день ты хочешь проклясть? Давай, говори. Тот, когда мы в первый раз встретились? Или то утро... Там, на даче? Ну? Говори, что замолчал? Или тот, когда я стояла перед судом? Только не молчи, Этибар. Молчание твое хуже всяких слов. А хочешь... Хочешь, оденемся сейчас, и пока все спят... До шоссе километра четыре. Дойдем. Мороз небольшой. Будем быстро идти, не замерзнем. А там какая-нибудь машина подберет. Через сутки, двое "голодранка Ясемен" вернется к родным, а ты... Ты в свою комнату, где стереосистема, бар... Этибар обернулся от окна, удивленно посмотрел на Ясемен, - она сидела перед печкой на полу, скрестив голые ноги, тонкая длинная шея, казалось, едва удерживала огромную, в чалме из полотенца, голову. Такая она была смешная с маленькими босыми ступнями, на которых слабо шевелились отогревшиеся пальцы, что Этибар тихо рассмеялся. - Может быть, ты скажешь, что счастлива, довольна и все прекрасно, как в песенке про маркизу, у которой уцелела корова? Ну, не ври только. - Пусть ослепнут мои глаза! Пусть ни одного яйца не снесут мои куры! Пусть подавится моими подарками моя невестка, если я вру! - жестикулируя, прокричала Ясемен. Так клялась толстая Тукезбан, правда, она зачастую расцвечивала свои клятвы куда более смело, но Ясемен не могла повторить... Этибар теперь уже с изумлением смотрел на подругу. - Ты что, с ума сошла? Ты же там, в этом вонючем туалете, ревела! - Я ревела, несчастная, потому, что мой любимый муж не смотрит в мою сторону... Потому, что пребываю в унынии от холодности его... И губы высохли - кто утолит мою жажду? Он все смотрел и смотрел на ее медленно двигавшиеся руки, отблески огня, пляшущие на голых плечах, потом прошел к выключателю, погасил свет. - Ясемен, я идиот! - Вай, аман! - она всплеснула руками. - Какой догадливый! - Я просто эгоист! Устал, замерз, не поел толком, такое в голову полезло. - Мне тоже, дурачок! - Она приподнялась, обняла его. Уже среди ночи, когда, усталые, присмиревшие, они молча прислушивались к шороху снежинок за окном, Ясемен тихо сказала: - Все наше, первый наш день... и последний день у моря. Он запомнился мне желтым-желтым. И тот час в машине, перегороженной решеткой. И эти чужие вещи, которые дала Рафига. И этот хлеб с картошкой, что прислала мать Шукюра... Пусть я лучше сдохну, чем услышу, как ты проклинаешь хоть один из наших дней. - Женщина, ты дашь спать своему кормильцу и покровителю? - Этибар сладко зевнул в темноте. - "Кор-ми-лец"... Ой, не могу! - Она дернула его за ухо. - У меня всего одна смена белья. Чтоб вымыть ее и высушить, мне придется, запершись, целый день просидеть голой у печки. - Не позволю! У нас куча денег - сто рублей! Ясемен встрепенулась: - Правда? - У мужчины одно слово, - важно ответил Этибар. - Завтра же пойдем в магазин! Я куплю себе чулки. Ну еще кое- что... Телогрейку мне дадут. Тебе тоже. - Угу, - сонно проворчал он. - Дешевые занавески... Чайник... Стаканы. Лампочку поярче. - Мужу сигареты! - Такой маленький абажур... Полотенце. Одеколон. Да? Тебе шерстяные носки... Иголки с нитками - юбка рвется. Да? И будильник надо. Завтра в шесть нам вставать. Этибар не ответил. Он спал. Ясемен повыше натянула одеяло на его грудь, подоткнула сбоку и, вздохнув, закрыла глаза. * * * Декабрь выдался снежный - с ветрами, буранами, заносами. Несколько раз машины с кормами застревали в дороге, приходилось подтаскивать на тракторах с прицепами. Работы хватало, словом. Ясемен с Этибаром не легко привыкали к жизни в полупустом общежитии, по коридорам которого гулял ветер. Правда, в дни снегопадов общежитие пополнялось: доярки предпочитали заночевать на ферме, чем вставать до рассвета и топать, проваливаясь в снег, три километра. Их маленькая комната принимала все более обжитой вид. Веселые ситцевые занавески на окнах, большая географическая карта на стене - ею прикрыли трещины в штукатурке, полочка для книг над столом, ее смастерил сам Этибар, маленькая настольная лампа - подарок молодым от Хураман, - все это создавало подобие дома, своего, почти уютного угла, откуда уходили они на рассвете и возвращались затемно. Ясемен привязалась к своим четвероногим "детенышам", появились навык и сноровка в режимном обслуживании молодняка. Правда, в первые дни очень болела потрескавшаяся от воды кожа на руках. Но Хураман научила ее смазывать руки жиром, и все благополучно прошло. Бригадир постепенно закрепляла все больше телят за Ясемен и радовалась, замечая, что девушка очень старается. Два месяца спустя ее и не отличить было от других работников фермы. В телогрейке, теплом платке, а поверх еще в белом халате, она по-хозяйски входила в отделение молодняка, и телята также приветствовали ее мычанием, как и остальных сельских девчат; уже не брыкались при "купании", не шарахались в сторону... И все-таки что-то мешало девушкам в общении с Ясемен, хоть и держалась она приветливо, никогда не отказывала никому в помощи, если надо было, как и все, оставалась допоздна. Случалось кому-нибудь приболеть - выручала чаще всего Ясемен. Ни разу не слышала от нее Хураман: "А почему обязательно я? Что, других нет?" Но знали и другое: с ней, Ясемен, не пошутишь, не поболтаешь о "секретах" молодых работниц фермы, не затащишь даже в выходной к себе в гости. Если кто-нибудь и заведет разговор о городской жизни или спросит, в какой институт сдавала экзамены Ясемен и что ей пришло в голову после провала ехать в село, - лицо у нее делалось напряженное, замкнутое, она тут же хваталась за ведро, за метлу или, будто бы вспомнив что-то, заторопится вдруг в контору... Однажды самая бойкая, любопытная из девушек, Разия, спросила: "А почему вам с мужем из дома не пишут, ты что, сирота?" В селе ничего не скроешь, тем более - тетка Разии на почте работала. Ясемен вспыхнула, впервые ответила грубо: - Какое тебе дело? Ты что, удочерить меня собираешься? - И почти бегом выскочила из помещения. - Слушай, балаболка, что ты пристала? Тебя хлебом не корми, только дай языком почесать! - вмешалась Хураман. - Давай лучше соски промой. - А что? - Разия подмигнула подружкам. - У этой тихони какая-то тайна есть. - У этой тихони симпатичный муж, около которого ты все время крутишься, - Хураман шлепнула Разию ниже пояса. - Смотри, Разия! Два арбуза хочешь в руке подержать? Байрам вот-вот из армии вернется. Как бы не исчезло обручальное колечко с твоей руки. И девчата притихли. Знали, бригадирша еще и не такое могла сказать. А тихоню она в обиду не даст. Не хуже шли дела и у Этибара. Механик долго приглядывался к башковитому городскому парню. Надо прямо сказать, в работе Этибар не горел, наоборот, прежде чем взяться за уборку коровника, ремонт электродоильных аппаратов или автоматической мойки - она особенно часто выходила из строя, - он ворчал, пререкался, и это ему не эдак, и то не так, и вообще "почему я?..". Но уж коль возьмется - сделает. По винтику разберет и соберет какую-нибудь штуковину, а докопается до сути. Доярки в нем души не чаяли - и молочком баловали и каймаком, только "будь добр, почини утюг"... "Сыночек, посмотри мой аппарат", "Этибар, загляни домой ко мне, дорогой, стиральная машина испортилась..." Но любили не только за то, что "рукатый". Общительный, остроумный, он всегда был в центре внимания, легко сходился с людьми, умел самые острые ситуации разрядить шуткой. Вот очень похоже передразнит кого-нибудь, а не обидно, добро как-то. Когда посмеивались над его брезгливостью, над тем, что он без конца моет руки, "чистоплюй" этакий, - он не обижался. Ну и то, что был он рослым, красивым парнем, имело немаловажное значение. "Что он в этой тихоне нашел? Маленькая, худющая..." - не раз заводила разговор сероглазая Разия, убедившись, что ее красноречивые взгляды не трогают Этибара. Нет, сомнений не было, он любил свою тихоню. Так и бежало время. И то, к чему так тяжело привыкали они в первые дни, стало просто буднями, - работа, обживание их первого пристанища "с собственным ключом от двери", раз-два в месяц кино или многолюдный хлебосольный дом Шукюра... Однажды Этибар разбудил ее на рассвете. Был он уже одет и, судя по мокрым ботинкам, успел куда-то сбегать, - теплую, сонную, накинув одеяло, вытащил на крошечный балкон. Затопляя снежные холмы, дорогу, убегающую от фермы к лесу, вершины гор, плескался синий, звездный свет, такой удивительной прозрачности, что можно было разглядеть присыпанные инеем темноватые проталины. - Нет, ты вдохни поглубже, - шепотом попросил Этибар. Ясемен ноздрями втянула чистый воздух, закрыла глаза. - Мне кажется... Кажется, весной пахнет, Этибар! - Вот и я говорю. Весной. Даже словами не определишь, почему весной. Ну иди, иди обратно в постель. Ясемен еще раз глубоко вздохнула, пахло морозцем, влажной землей и чем-то еще, травянисто свежим. - Скоро вставать. Как нео-хо-ота! - Она нырнула под теплое еще одеяло, свернулась калачиком, но тут же села, принюхалась: - Удивительно! Даже в комнате весной пахнет. - Так и быть, полежи немного. Я договорился... Сегодня мы не работаем. Хочешь - поспи, хочешь - вставай и сделай себя красивой... Сегодня мы едем... - Что случилось, Этибар? Куда? - Ясемен рывком села, свесила ноги. - Мои телята... - В райцентр едем, в загс. А поэтому я срочно делаю тебе предложение. Вы согласны, ханум? Он дурачился, болтал, разжигал печь, набрал воды в электрический чайник... Но Ясемен насторожилась - после такого подозрительного лихого веселья чаще всего наступает срыв, он делается меланхоличным, раздражительным. Пока Этибар бегал с чайником, Ясемен успела одеться. - Я согласна, Этибар-бей. В селе у автобусной остановки их уже ждали свидетели - Шукюр с женой. Заметив располневшие бедра Фатимы, Ясемен попробовала ее отговорить от поездки. - Опасно в таком положении. Растрясет же. - Что ты! Как можно, чтоб одни вы! Свекор сам сказал: "Езжайте. Не сироты же они". А после загса чтоб обязательно к нам. Свекровь долму приготовила, кутабы обещала сделать. Ясемен только чуть-чуть подкрасила веки и не стала скалывать отросшие волосы, распустила их по плечам, как прежде. В райцентр они добрались к полудню. - А-а-а... Шамширли, - немолодая, приветливая заведующая загсом с улыбкой встретила Этибара. - Вы пунктуальны, молодой человек. Сегодня ровно месяц, как подали заявление. Не раздумали, значит. А то в нашей практике разное случается. Подойдите поближе. Какую фамилию желаете носить? - Она внимательно оглядела Ясемен. - Мужа? Свою оставите? - Я... Я... Свою фамилию хочу оставить. Гасанова. Ясемен Гасанова. Этибар переглянулся с Шукюром, вспыхнул, но промолчал. Пришлепнув печатью заполненное свидетельство, заведующая одернула вязаный жакетик и тепло поздравила молодых. Вся процедура заняла не больше получаса. Неожиданно из соседней комнаты выскочил шумный, неряшливый человек с фотоаппаратом, он несколько раз щелкнул молодоженов, поблагодарил Этибара за червонец и обещал через неделю приготовить фото. - А теперь к нам! - Фатима взяла Ясемен под руку. - Может, мы с Этибаром просто погуляем? - робко заметила Ясемен. Но Шукюр с женой и слушать не хотели. Потом она и сама убедилась, что нельзя было не пойти. Чего только не наготовила к этому дню мать Шукюра! Долму и кутабы, жареных цыплят и фаршированные баклажаны. А хлеб, домашний хлеб! Как только Ясемен с Этибаром переступили порог, на голову им посыпались конфеты, изюм, подсушенный медовый инжир... А Шукюр, схватив своего двухлетнего сынишку, ловко и быстро передал малыша Этибару. - Ты что! Я... Я... - Этибар растерянно замешкался, малыш тут же вцепился ручонками в его усы. Все рассмеялись. - Так надо, сынок, так надо! - Мать Шукюра забрала внука. - Чтоб сын твой играл усами отца! Чтоб сладкой была ваша жизнь, дай бог вам счастья! Ошеломленная сидела за столом Ясемен, не умея, не зная, как, какими словами, поступками выразить благодарность этим, по сути, чужим ей людям. Да и жили они с весьма скромным достатком. Семья в семь человек, скоро восьмой появится. А работают только Шукюр с отцом. Пунцово горели от радости торчащие уши и щеки Шукюра, когда они с Фатимой преподнесли им недорогой чайный сервиз. Мать Шукюра накинула на Ясемен белый шелковый келагай[5]. - Носи, дочка, от души мы... За обедом Ясемен пригубила домашнего виноградного вина и, опустив низко голову, неожиданно расплакалась. А ведь столько слов хотела сказать... Этибара тоже развезло как следует, он все время обнимался с Шукюром, выбегал с ним курить во двор, а когда их затащили в дом и уложили на тахте, тотчас оба уснули. Возвращались они на ферму тихим, ясным вечером. Хрустел под ногами снег, все ярче лучились звезды. Цепляясь рожками за черно-белое кружево ветвей, над лесом всходил молодой месяц. Этибар сопел, чихал, спотыкался, и тогда в картонной коробке погромыхивали чашки с блюдцами. - Как покорная жена, я должна идти, держась за хвост коня, на котором сидит муж. - Она вцепилась сзади в ремень Этибара и заскользила по обледенелому насту. - Как покорная жена, ты должна носить фамилию мужа, - с плохо скрытой обидой отозвался он. - А то выскочила, даже не предупредила... Я не ожидал. Ясемен забежала вперед, уперлась руками в его грудь. - А ты предупредил? "Собирайся, едем в загс"... Разве так делают? Без меня ездил, договаривался... Он остановился. - Я хотел приятное тебе... Зачем у нас должны быть разные фамилии? Может быть, тебе не нравится моя? - Господи, какой ты глупый! Нам бы пришлось сейчас все документы менять. На ферме... Все село узнало бы, что мы приехали сюда незарегистрированными. Разговоры пошли бы. Тебе ничего - ты мужчина. А обо мне ты подумал? Он озадаченно смотрел под ноги. Действительно, об этом он не подумал... Но никак не ожидал, что она, Ясемен, так решительно, без колебаний что-то решит независимо от его мнения. Как она улыбнулась, эта заведующая загсом... Неловко получилось. Нет, что- то изменилось в Ясемен. - Не подумал, Ясемен. А все равно как-то нехорошо... - Кому нехорошо, милый? Тебе? Мне? Они снова пошли рядом. Дорога миновала негустой лесок, и вот уже вдали темнеют корпуса фермы, видна крыша их общежития. - Я хочу, чтоб хорошо было и тебе, и мне. Чтоб у матери твоей не было повода... Первое, в чем она упрекнет тебя: "Голодранка Ясемен взяла нашу фамилию..." Скажет, в дом я ее не пустила, так она через загс примазалась к профессорской семье. Ты же знаешь свою мать, Этибар. Вот пусть она успокоится. Как была Гасанова, так и осталась... Все равно спасибо тебе, Этибар. И за этот день. За все, за все. Я, знаешь... - Она договорила шепотом, будто кто-то мог подслушать их на пустынной дороге: - Я часто думала, почему ты не... Ни разу даже не заговорил со мной о женитьбе. Нет, не думай, - она заметила, как нахмурился Этибар, - я верю, Очень верю тебе! Я... Он прижал ее голову к себе, спрятал в своих больших жестких ладонях. - Ну все, все. Не надо больше об этом. Пойми, разве я вот так хотел? Сто раз видел тебя всю в белом... И все ждал, думал - уладится. Вдали затарахтела машина, голубые сумерки полоснул свет приближающихся фар, и они отступили с дороги в тень деревьев. - И тебе спасибо. За то, что вытерпела все. Ни разу не упрекнула. И еще за один вечер... Помнишь, я вошел во двор мамы Рафиги... и ты выскочила. Шея длинная, глаза испуганные. Чужая немножко. Я обнял и вдруг... Твои короткие волосы пахли сиренью. Не могу тебе объяснить, но... Никогда я тех минут не забуду, Ясемен. А теперь пошли, жена. - Он поцеловал ее в холодные шершавые губы. ...Они бесшумно прошли по коридору общежития, Ясемен открыла ключом дверь. - Нет, я сойду с ума сегодня! Запах! Ты чувствуешь? Он поставил коробку с сервизом, в темноте пошарил руками на шкафу и щелкнул выключателем. На столе в чайном стакане нежно голубел букетик подснежников, Ясемен удивленно уставилась на Этибара: - А это... Это кто? - Я. Когда ты спала, сбегал за выгон. Там их много. А потом спрятал на шкаф. Думал, почуешь? Ты все принюхивалась и улыбалась. Такая смешная... * * * Ох, какие это были трудные дни! Бригадир Марьям-хала, посоветовавшись с заведующим фермой, перевела Ясемен из корпуса молодняка подменной дояркой. - Давай, учись, детка. Отел скоро, а рук не хватает. - Марьям критически посмотрела на тонкие пальцы Ясемен. - Сила нужна в руках. А у тебя - цыплячьи лапки какие-то. Ну ничего. - Я научусь, - заверила ее Ясемен. - Сложного, правда, ничего нет. - Марьям расстегнула халат; на жакете блеснул орден Трудового Красного Знамени. - Но ты знаешь хоть, когда корова молоко дает? Ясемен вспомнила молочный магазин неподалеку от своего дома, алюминиевый трехлитровый бидончик, с которым они, дети, с ранних лет бегали за молоком. - Как это "когда"? Круглый год. Марьям усмехнулась - в узкую полоску растянулся темный пух над губой. - Это мы вас, городских, круглый год молоком отпаиваем. А корова... - Она удивленно качнула головой. - Ты вот что... У нас тут курсы начались прямо на ферме. Зоотехник с ветеринаром занятия проводят. Ты с сегодняшнего дня прямо и подключайся. А пока... В общем, выделят тебе пару коров - учись ухаживать. - Хорошо, Марьям-ханум. "Хорошо"... Ничего хорошего эта новая работа не предвещала. Телят она не могла бросить сразу. Нет-нет да и бегала в корпус молодняка и теперь уже по-хозяйски ворчала на пухлую смешливую девчонку из "новеньких", которой передали ее любимцев. Корову ей "для практики" выделили самую спокойную, покладистую, "почти пенсионерку", как посмеивались доярки. Надо было каждый день строго по часам кормить ее, мыть ей вымя, вычесывать, убирать стойло. Но Алтын, так звали ее подопечную, в первый же день лягнула копытом ведро с теплой водой и больно хлестнула хвостом по лицу Ясемен. - Придуривается тихой, - сказала Хураман, выслушав жалобы своей ученицы. - Чемпионка бывшая. Самые высокие надои в районе давала. А уж когда отнимала теленка - бешеная делалась. Сейчас присмирела. Ничего, ты потерпи. Пусть к рукам твоим привыкает... Но смотри, как только почует, что ты ее боишься, сладу не будет. И Ясемен приходилось чуть ли не подхалимничать перед хитрой скотиной, задаривая ее те сахаром., то карамелькой, то сладкоречивыми монологами, прежде чем Алтын начала привыкать к новой доярке. Боялась ее Ясемен в первое время до дрожи в коленках. "Отношения" только-только начали налаживаться. Теперь ко всем заботам прибавились еще и курсы. Домой она еле доплеталась. Чаще всего Этибар ждал ее. И ведро чистой воды было приготовлено уже, и большой кипятильник он смастерил ей. В один из таких вечеров, когда, вымывшись, Ясемен прилегла с журналом, а Этибар, насвистывая, сидел над чертежом какой-то тележки с мотором, типа автокара, - собрать ее они с механиком решили из старых запчастей, - в стену постучал сосед. Через минуту они услыхали его голос уже с балкона. - Эй, ребята! У вас что, ураза? Я смотрю, тихо, как в полуночной мечети. Зайдите хоть на полчаса к бедному, одинокому соседу. Это был молодой врач-стоматолог, его временно поселили в общежитии. Приехал он в село по распределению и теперь ждал квартиру, чтобы вызвать из города жену. - Пойдем, Ясемен. Он не отстанет. Заодно намекнем при случае, что обалдели от его магнитофона. На пороге их встретил высокий рыхловатый парень, голова в мелких рыжих завитках, как в папахе, на широком носу - очки. В джинсах и пушистом свитере он выглядел очень элегантно. - Давайте знакомиться, - первый протянул руку хозяин. - Орхан. Педагоги, наверное? - Да, как сказать, - пожал плечами Этибар. - Я заочник, Ясемен вот второй раз поступать будет, готовится сейчас. - Вот как... Здесь, скорее всего, для стажа? Месяца полтора, два? - Почему полтора- два? Уже третий месяц здесь. Даже успели через стену изучить ваши музыкальные вкусы. - Что? Громко? Извините, ребята, учту. Вечерами с тоски не знаю, куда деться. Вот еще вы уедете... Этибар плюхнулся на край кровати. - Почему вы так решили? Мы не уедем. Учиться будем заочно. И пока не закончим учебу в институте, останемся здесь, на ферме. Короткие рыжеватые брови Орхана от удивления переместились на середину лба. - А... понимаю. Похвально, похвально. Слушайте, давайте поужинаем вместе, а? Столовая уже закрывается, а мне жена посылку передала. - Он быстро извлек из тумбочки письменного стола копченую колбасу, пачку масла, домашнее печенье, между делом включил телевизор "Юность". - А чай нам, надеюсь, заварит женщина. У меня индийский, первый сорт. Ясемен принялась хлопотать у плитки, сходила в свою комнату за стаканами... На экране поплыли до боли знакомые пейзажи - бульвар, ворота "Ичери шехер", площадь Ленина с разноцветной мозаикой густо припаркованных машин. - Вот наш дом! Смотрите, рядом с Домом книги. Этибар, перехватив укоризненный взгляд Ясемен, сконфуженно умолк. Но зато Орхан возбужденно подскочил на своем стуле. - Как? Вы живете над аптекой? Прямо напротив Дома правительства? Но это же прекрасно! И после такого... такого... эта ферма?! Этибар пренебрежительно махнул рукой: - Э, что там такого особенного? Принято считать дом престижным. А на самом деле - целый день гудят машины. Зимой в окно дует. Летом от комаров спасенья нет. И вообще не все так, как кажется... Но доводы Этибара не умерили восторга молодого врача. - Что вы! "Машины"... "Комары"... Жить в таком!.. Он теперь смотрел на своих новых знакомых с не скрываемым оттенком почтения. - Я догадываюсь, - подумав, продолжал Орхан. - Для биографии вы здесь. Как мне сразу в голову не пришло! Трудовой стаж, да еще заработанный на колхозной ферме, это для вашей жены почти гарантия поступления. Верно? - Конечно, конечно! - Этибар видел, как раздражает Ясемен этот разговор, и поднялся. - Спасибо за чай. Очень рады были познакомиться. Простите, завтра нам обоим чуть свет... Уже у себя в комнате Ясемен сердито выговорила Этибару: - Ну что ты разболтался? "Наш дом"... "Наш дом"... Он не ответил. Заложив руки в карманы, молча разглядывал сквозь окно убегающие вдаль фонари, темнеющую в весенней распутице дорогу, редкие островки талого снега. - Заведи будильник, Этибар. Он молчал, не отрываясь от окна. "Тоскует. Увидел свой дом, улицы города... Еще этот болтливый индюк со своими вопросами..." Подошла, уперлась лбом в спину Этибара, боднула шутливо. - Ну, не надо. Я понимаю. Хоть мой дом в переулке старого квартала никогда не показывают по телевизору - он часто снится мне. Даже дурацкие надписи на стенах. С тех пор как ты стал провожать меня, там кто-то процарапал: Ясемен плюс вопросительный знак равняется любовь. Это они имени твоего не знали. Снится, как я, маленькая, еду с отцом в кабине его грузовика. Ложись, Этибар. Ничего. Зато сколько прекрасных людей мы встретили! Да! Ты отослал долг маме Рафиге? - Еще неделю назад. Ты бы письмо ей написала, Ясемен. А то за все время одну телеграмму. - Он закурил, приоткрыл форточку. - Почему, ну почему мы встретили этих, как ты говоришь, "прекрасных" людей среди чужих? Почти три месяца мы здесь, и ни один человек... слышишь, ни один из своих не поинтересовался: как мы тут? Не сдохли? Не могу, не могу примириться с этим! - Тише, Этибар. Этот любопытный сосед за стеной... - Плевал я на него! Она оттащила его от окна, подтолкнула к кровати... Этибар очень трудно вставал по утрам. Услышав звон будильника, он со стоном натягивал на голову одеяло, ругался с Ясемен, проклинал все на свете. Но и уложить его рано тоже нелегко было. - Все будет хорошо. Вот увидишь. Просто не поверили нам родители наши. Этибар снова вскочил, тряхнул ее за плечи. - А почему чужие люди?.. Помнишь, ты ждала, меня, когда я первый раз к председателю колхоза ходил работу просить. Я тебе тогда не сказал... А знаешь, как было? Начал я ему лапшу на уши вешать... Про компанию придумал... Вроде передрались, в чужой квартире спьяну перебили все. И все получили срок за хулиганство. Так у меня все вроде сошлось. А он, Гюлали Рустамов... Слушает так внимательно, лысую голову потирает. Всё, говорит? Я говорю - всё. А теперь, парень, давай сначала и без вранья. Подумаешь - хулиганство. То-то вы из городских квартир с утепленными туалетами сюда, в глухомань нашу, бежали. Готовы дерьмо чистить, только бы... Жена, говоришь? Какая она тебе жена? Где печать загса? У нас, знаешь, народ такой, - не простят этого девушке. Заклюют бабы. Так что, не темни. За что вас судили? И я... Я все ему выложил. И про дачу Фируза. И про мать свою. И как от голода мы... эти проклятые чашки... И про суд. В общем, все как было. - А он? - у Ясемен больно кольнуло в сердце. Этибар закурил, присел к печке, пуская дым в продырявленную дверцу. - Он долго рассматривал наши паспорта. У меня руки вспотели. Думаю, сейчас скажет: "Ничем не могу помочь". Я просто в отчаянии был. Думал, как выйду к тебе, как в глаза тебе посмотрю? Он почесал лысину, хорошо, говорит. Пиши заявление. Посмотрим. Только сразу, говорит, скажу. Лодырей у меня своих хватает. Так что никаких фокусов. А ты, говорит, молодец, что девушку не бросил. Если вы серьезно решили - давайте регистрируйтесь. Наверное, заметил, как корежит меня. Догадался... Не беспокойся, говорит. Я не болтлив. То, что в мои уши попало, в них и останется. Когда он поднялся, я набрался смелости, спрашиваю: верите мне? Мы, говорю, правда, работать приехали, а не рекомендацию по блату получить. Смотрю, молчит, задумался. А я уже не могу остановиться, все дрожит внутри. Представляешь, надо доказывать, что ты действительно не преступник, не вор! А откуда, говорю, у вас такая вера? Может, я опять все наврал? Смотрю, сдвинул брови, говорит: "Кончай истерику. Верю - и точка. В свое время, давно-давно, когда я с войны вернулся, мне один дядя в высоком чине не поверил, что фрицы без памяти, с простреленным легким в плен меня взяли. Что в Югославии потом с партизанами фашистов бил. Мне его подозрительность восьми лет жизни стоила". Вот такой разговор получился у нас, Ясемен. Поверил, на работу взял, помог. И кто? Председатель Рустамов, чужой для нас человек. А мои отец с матерью... - Почему ты тогда, когда вышел от Рустамова, не рассказал мне об этом разговоре? - Не знаю. Ворочалось в душе что-то тяжелое... Стыдно признаться - всякие мысли в голову лезли. Думал, а вдруг ты, Рустамов, тоже хитришь. Встанешь на каком-нибудь собрании и скажешь: "Вот оказали мы доверие бывшим преступникам, взяли на перевоспитание..." Что ты улыбаешься? Смешно тебе? Она действительно улыбалась, примостившись в ногах его поверх одеяла, растрепанная, ясноглазая, чем-то неуловимо напоминавшая ту Ясемен, что месяц прожила с ним на старой даче... Ту, что плясала под солнцем на мшистом валуне. - Мне не смешно, мне легко. Не победили они, - судья Мамедбейли, тот следователь, что как кошка с мышкой играл со мной на допросах, добреньким притворялся, говорил, что понимает... А потом, когда я как отцу родному открылась ему - трах! Такое обвинение сочинил! Читала, глазам не верила. Я так прямо профессиональная воровка. И склонила тебя, бедного мальчика, к аморальному сожительству. Я думала, навсегда это будет болеть во мне. Думала, главная защита в жизни - никому не верить. Только вид делать, что веришь. А сейчас вот слушаю тебя... Не победили они. Победила мама Рафига... Шукюр... И председатель Рустамов. - Она помолчала. - И... И... Слушай, почему мы никогда не сходим в клуб? Говорят, там весело по воскресеньям. Он привстал, схватил ее за ступню, Ясемен взвизгнула, рассмеялась, испуганно прикрыла рот ладонью. - Ой, что подумает сосед! Все спят уже, наверное. - Подумают, что здесь аморально соблазняют бедного мальчика... - Ах, вот как! - Она схватила вторую подушку, готовясь обрушить на его голову. Этибар поймал ее за руку, сказал тихо: - Вот ты сказала: "Не победили..." Проиграли, значит. Знаешь, кто больше всех проиграл? Мать моя, Сюн-бюль. У нее был только один сын. * * * О готовящейся амнистии Сюнбюль-ханум давно слышала, только точно официальной даты не знала, но это уже и не важно, неделей позже, неделей раньше. Главное - можно было уже вызволять сына, немедленно, сегодня же съездить с мужем к знакомому работнику МВД и все уладить. Она нервно металась по квартире, пересмотрела свои платья: в министерство надо соответственно одеться. Наряд должен подчеркивать ее материнское горе и вместе с тем быть в меру элегантным. Без косметики. Пожалуй, вот этот темно-синий французский костюм... Никаких драгоценностей - одно обручальное кольцо. Куда запропастился муж?.. Сюнбюль-ханум позвонила в НИИ - там мужа не оказалось; она разыскала его в университете, он принимал зачеты у студентов-заочников. "Вызовите из аудитории! - властно сказала Сюнбюль-ханум лаборантке кафедры. - По срочному делу!" Ей сухо ответили, что профессор не разрешает. "Не признает никаких срочных дел во время зачетов". "Не признает...", "Не разрешает..." Сухарь! Сто раз напоминала о том, что пора подумать о восстановлении Этибара в институте. Правда, это будет не так просто. Ей никак не удается "выйти на связь" с ответственным работником, который это может; жену его Сюнбюль-ханум хорошо знает, и сервиза "Мадонна" не пожалела бы. Но сумеет ли эта курица повлиять на своего мужа? Нет, пока не стоит рисковать. Да и что она одна разрывается? Пусть пошевелит своими гениальными мозгами Тохид. С его связями, авторитетом... Они поедут за сыном вместе. А то, кто знает, что этот упрямый мальчишка выкинет? Подумать только - отказался от свиданий с матерью! Посторонние люди стыдили, уговаривали. Откуда такая наглость? Передачи брал, а увидеться с матерью еле согласился! Бедный, глупый мальчишка совсем потерял голову с этой дрянью. Они поедут за ним вместе с мужем. И пока "голодранка" переждет всякие бюрократические проволочки, Этибар уже будет далеко. Она выиграет во времени. Через пару дней после освобождения она увезет его в Кисловодск. О путевках можно не беспокоиться. Мальчик отдохнет, придет в себя. Нет сомнения, пиявка так просто не отлепится, будет искать его, ныть... Что она, дура, что ли? Такого парня подцепила. Но время разлуки сработает на нее, на Сюнбюль. Месяца два они проведут с сыном на курорте, съездят в Москву... А там страсть его поутихнет. Уж она постарается, подыщет ему такую подружку!.. Слава богу, ребенка у них нет, а то бы до конца жизни пальцы этой нахалки сжимали горло сына. Как ягненок пошел бы Этибар за матерью своего ребенка. Нет, видно, не дождется она сегодня Тохида. А что, собственно, ждать? Она и сама может съездить, обрадовать мальчика. Не долго думая, Сюнбюль-ханум заказала такси и через два часа была у ворот колонии, еще по дороге успела и фрукты купить. В комнате ожидания сидело несколько человек. Щеголеватый, в отлично подогнанной форме майор вежливо объяснял старику, что свидание с сыном дать не могут, - время не подошло. Молодой беременной женщине - она все время вытирала слезы с увядшего миловидного лица - майор велел подождать немного... Заметив Сюнбюль-ханум, он вежливо поклонился. - Шамширли? Этибар? Мне кажется... - Он прищурился, что- то вспоминая. - Подождите несколько минут, я проверю. Он вернулся минут через двадцать. - Вашего сына здесь нет. Справился в канцелярии. Сюнбюль-ханум как кипятком ошпарило. - Как это нет? Перевели? Куда? Ничего не сообщив родным? Как связаться с начальником колонии? - Она нервно сдернула с руки перчатку, поискала глазами телефон. - Успокойтесь. Я принес вам хорошую весть! - Майор снова улыбнулся ей. - Начальника беспокоить, думаю, не стоит. Ваш сын освобожден по амнистии и три дня назад отпущен. Ошибка? Что вы! Я справился в канцелярии. - Где же он в таком случае? - Вопрос вырвался непроизвольно, и она тотчас пожалела об этом. - А-а-а, наверное, отправился к бабушке, мы с мужем только что из отпуска... Это была такая неуклюжая попытка спасти положение, что она даже покраснела под ироничным, как ей показалось, взглядом майора. Он любезно помог ей донести до машины тяжеленную сумку с фруктами. - Все будет хорошо, вы успокойтесь. Я понимаю, такая неожиданная радость... Все. Если он вышел и не пожелал повидать мать с отцом, значит, они потеряли сына. Спиной к родному очагу повернулся. Все ее планы, звонки по поводу путевок в лучший санаторий, хлопоты об отпуске без сохранения - все пустой звук. "Чем околдовала его эта Сирень или Ячмень, чтоб она провалилась, проклятая? Гадина. Замухрышка несчастная. Да-а, вот как сложилось... Как говорится, "это хна не такая, как всегда". Выходит, мы с Тохидом, два ученых, уважаемые в городе люди, не стоим этой голодранки?! Ну, сынок, уважил..." Вернувшись домой, она снова позвонила на кафедру. Зачеты кончились, но где профессор - этого лаборантка не знала. В чем же она, Сюнбюль, ошиблась? Адвокат позвонил всего неделю назад... Сказал несколько слов всего: "Амнистия... Ждите... Скоро...!" Может быть, его "скоро" относилось уже к Этибару, а не к амнистии. Нет, нет, так можно сойти с ума! Выходит, и эта змея уже на свободе? Тогда понятно, где Этибар. Куда ж ему идти, как не к новым родственникам. Сюнбюль-ханум набрала номер родных Ясемен, но, услышав резкий, грубоватый голос Лятифы, дала отбой. "Нет, с этой хулиганкой лучше не связываться. Как медленно тянется время. И Тохид, как назло... Можно умереть, воскреснуть, снова умереть, а его все не дождешься. С тех пор как случилась беда, Тохиду как будто и дом не мил. Тысяча причин... И работы вроде прибавилось. Зачем он взял этот курс лекций в университете? Из Болгарии второе приглашение на конференцию с просьбой сообщить тему доклада, а он даже не отвечает... Вот он! Конечно, опять забыл ключи и звонит, как гость". - Слушай, где ты был? Ты же знал... Мы ведь вместе собирались к Этибару. Ты же знал! Муж растерянно мял шляпу, топчась на коврике. - Да, да. Я, кажется, даже имя свое забыл с этими делами. Ну что там? Съездила? - Он разделся, вошел в комнату, устало погрузился в кресло. - Да что ты тянешь? Что за новая привычка появилась? Прежде чем что-то дельное услышать, я должен посмотреть целый спектакль. - Эх, Тохид... Конечно, ждала, ждала и поехала. Но... Оказывается, Этибар выпущен еще три дня назад. - А где же он? - Где?.. Где?.. Ты что, совсем уже не соображаешь? Где ему еще быть, как не у этой гадюки. Он поморщился, снял очки и, закрыв глаза, откинулся на бархатную спинку кресла. - А может быть... Может быть, они вместе придут сюда? - Что-о-о?! - Сюнбюль-ханум вскочила с дивана, глаза ее готовы были вылезти из орбит. - Как ты мог сказать такое? Допустить, чтоб мы с тобой сели за один стол с девкой, которая принесла столько горя! С развратной девкой. У меня нет слов, Тохид! Не знаю, может, твоя честь позволит тебе вынести это... Я не вынесу. Ни-ког-да! - Хватит. - Он резко поднялся. - Я страшно голоден, Сюнбюль. Может быть, в этом доме я могу получить что-нибудь кроме скандала? Сюнбюль-ханум открыла было рот, но, взглянув на усталое лицо мужа, промолчала, Он не любил есть на кухне. Она накрыла белоснежной скатертью край полированного стола, сервировала как обычно, не забыв ни крахмальной салфетки, ни минеральной воды, и молча уселась в отдалении. Тохид спокойно принялся за обед, всем своим видом показывая, что в доме ничего не произошло, все идет своим чередом. Это всегда охлаждающе действовало на вулканические вспышки жены. "Изменилась, постарела за последний год". Он разглядывал жену исподволь, не сразу догадался, что видит лицо ее во всей естественной безыскусности, без привычной косметики. Небрежно покрашенные волосы собраны беспорядочным пучком, рот стянут едва заметными морщинками, землистые припухлости под глазами, когда-то прекрасными, как спелые каштаны. Почему он не замечал раньше этих дряблых складок на шее? История с Этибаром подкосила ее. Еще недавно навещавшие их профессора, аспиранты краснели, смущались, когда в кабинет, сверкая перламутром зубов, входила "красавица Сюнбюль"... Куда все уходит? Последние годы отдалили их друг от друга. Его все больше раздражала ее игра в особую светскость их дома, - дом, заставленный модной мебелью, модным хрусталем, модными эстампами, все больше становился чужим. Куда она дела глиняный кувшин из его кабинета - он привез его из деревни... Еще бабка, потом мать носили его на плече от родника до дома. И вино, и вода даже летом сохранялись в нем прохладными. Вместо кувшина она поставила на тумбочку графин с дорогой фарфоровой лепниной. А хурджин... Он был соткан еще прабабкой. Тохид прибил хурджин на стену и складывал в него газеты. Профессор Зульфугарлы млел от восторга перед тонким орнаментом, все твердил, что прабабкины узоры - это мугам в красках, что хурджин вещь редкостная, музейная. Незаметно исчез и хурджин. А зачем ему в кабинете этюды из Швейцарии? Только потому, что эти небрежные мазки принадлежат кисти модного художника? И ты отступал, отступал... У тебя не было ни времени, ни желания воевать с женщиной, которую когда-то любил. Матерью твоего единственного сына. Тебе все уютней и спокойней было в тесном кабинете при лаборатории, где стоят старые дубовые кресла и пол под обычной школьной доской, исписанной формулами, засыпан мелом. Сына ты потерял в этом отступлении, Тохид. Бедная Сюнбюль... - Спасибо, все было очень вкусно. Никто, кроме тебя, не может так фаршировать баклажаны. Прямо тают во рту. Она равнодушно кивнула и стала убирать со стола... Он закурил, прошелся по мягкому ковру. - Зачем нам гадать, Сюнбюль? Я думаю, надо позвонить отцу Ясемен и узнать, где дети. Пожалуйста, не взрывайся. Хотим мы или не хотим, но время от времени нам придется общаться с этой семьей. Хотя бы по телефону. - Совести у тебя нет, Тохид! С кем собираешься породниться? В ворчании ее не было протеста, и он принялся листать телефонную книжку. "Я"... Ясемен. Жирными черными штрихами номер был исполосован до дырки - не разберешь. Он надел очки, поднес книжку ближе к свету. - 91- 16- 18, - выпалила Сюнбюль-ханум. "А ты, жена, наизусть помнишь ненавистный номер. Значит, названиваешь временами... Иначе за год он выветрился бы из твоей памяти". - Спасибо. Трубка ответила детским голосом, и Тохиду сразу стало легче дышать. Что ни говори, а объясняться сейчас с Агабабой или женой его было бы непросто. Ведь за все время два враждующих "клана" даже соломинки не протянули друг другу. Он вполне мог нарваться на упреки, даже оскорбление... Нет, ребенок - это хорошо. - Дочка, Ясемен дома? - мягко спросил он. - Не-е-ет. - А где она, не знаешь? - Не знаю. - Приходила домой на этих днях? - Не-е-ет. Давно не приходила. А ее шапочку вязаную теперь я ношу. - Кто звонит? - глуховато донесся взволнованный женский голос. - Какой-то дядя Ясемен спрашивает. П ослышался торопливый стук каблуков, и Тохид поспешно дал отбой. - Не приходила домой Ясемен. Ничего они не знают. Следовательно, и Этибар там не появлялся. Они удивленно переглянулись с женой. Зазвонил телефон, Тохид снял трубку. - Алло! Алло! Он слышал чье-то дыхание, шорохи, и даже когда запиликали отбойные гудки, все еще ждал чего-то. - Ответный "визит", - ехидно заметила Сюнбюль. - Ты к ним, они к тебе. - Сюнбюль... Не накачивай себя злобой. Где твое завидное самообладание? Не до распрей сейчас. Завтра я относительно свободен... Нет, завтра я все брошу и поеду в колонию, где была Ясемен. - Ну и что? Что ты узнаешь? Их дело оформить документы, освободить. А что там дальше - никого уже не касается. Не ломай голову, Тохид. Скорей всего, они нашли приют у этой дуры... - Какой дуры? - Ну... Той, что дала им ключи от дачи. Старая сводня. На суде так смотрела в мою сторону, будто я последний кусок хлеба у нее отняла. Лучше бы о себе подумала - седая, тощая... - О ком ты, Сюнбюль? О матери Фируза - Рафиге? По-моему, интересная, милая женщина. Вот этого ему не следовало говорить... Минут пять не кончался поток упреков и проклятий. - Чтоб крыша упала на ее глупую седую голову! Куда еще мог податься твой сын? У него же самолюбия больше, чем ума! Интересно, какой халвой кормит его эта "мачеха". Терпение его было на пределе. - Послушай, Сюнбюль... Ты что, забыла время, когда сама была молодой? Это ведь для родственников Этибар родился "семимесячным". Но мы-то с тобой знаем... Помнишь, как ты приехала ко мне в Москву, - я кончал диплом... - Он сел рядом, приобнял жену за плечи. - Как я просадил за два вечера всю стипендию, и ребята по общежитию подкармливали нас... Как знать, может быть, эта "мачеха"... Может быть, она была добрее к детям, чем мы с тобой. И мудрее. - Не смей так говорить, Тохид! - Она вскочила, еще немного - и, кажется, вцепится ногтями в непроницаемо спокойное лицо мужа. - "Добрее"... "Мудрее"... А тебе не пришло в голову, что она, она виновата! Выгнала бы их, не дала бы ключи от дачи, и все. Живо бы "любовь" кончилась. Приполз бы Этибар, на коленях приполз! Сюнбюль-ханум со страхом смотрела, как наливаются кровью глаза мужа. - "На коленях"... Это главное, что тебе надо, Сюнбюль! Я виноват во многом. Но это ты, жена, толкнула сына на скамью подсудимых. Ты! Видит бог, я не хотел... Я щадил тебя, Сюнбюль. Зульфугарлы... Ему сторож сказал, что какой-то парень просил у него работу... Яму выкопать для уборной. В джинсах, майке "Адидас". Согласен был за пять рублей... Это был Этибар. Мальчишка пытался что-то заработать. Голод уже мучил их. А ты... Ты в это время... для гостей торт на заказ. Торт за сорок рублей! - Тохид! Замолчи! - Я долго молчал, Сюнбюль. Думал, горе сделает тебя добрее. И тогда... тогда что-то удастся исправить. Хлопнула дверь кабинета, там за дверью что-то грохнуло, зазвенело. Звякнул повернутый в замке ключ. Сюнбюль выключила телефон, погасила люстру, торшер. Зябко кутая плечи в теплый шарф, подошла к окну. Над морем плыли низкие, черные, как дым с пожарища, тучи. * * * Ясемен вышла из заключения двумя днями раньше, чем Этибар, - это единственное, что удалось узнать Тохиду Шамширли в колонии. Через неделю он дозвонился к одному из друзей Этибара, тот с трудом разыскал адрес Фируза, ребята кончали школу вместе. И несмотря на то что Фируз, вынужденный работать, вроде бы "оторвался" от ровесников, уже студентов, они часто навещали товарища. ...Рафига- ханум только пришла с работы, едва успела поставить чайник на газ, когда в калитку постучали. Накинув пальто, выскочила во двор. - Кто там? - Простите... Фируз здесь живет? Откройте, пожалуйста. Рафига опасливо поглядела в щель калитки: улица у них глуховатая, освещается плохо. - Кто вы? Что вам нужно? - Я отец Этибара. Тохид Шамширли. Господи! Сколько раз мысленно обращалась она к этому однажды увиденному в суде человеку. Спорила, обвиняла, просила о помощи детям, даже ругалась... А сейчас... Что она скажет ему сейчас? Конечно, он спросит о сыне. Об этом они с Этибаром не договаривались. Скрыть? Дескать, ничего не знаю, и точка? А не лучше ли сказать правду? - Входите, - она распахнула калитку, заперла ее на задвижку и пригласила гостя в дом. Вот он какой, отец Этибара. Тогда в суде она видела его мельком, поля низко надвинутой шляпы затеняли лицо, толком и не рассмотреть. Сейчас перед ней стоял высокий, стройный, интересный мужчина. Тронутые сединой редеющие волосы не старили загоревшего суховатого лица с таким же крупным с горбинкой носом, как у Этибара. Он скорее походил на спортивного тренера, чем на профессора. - Вы садитесь, садитесь. - Рафига скинула пальто, мгновенно застелила свежей скатертью стол в галерее, заскочив в комнату, поправила перед зеркалом волосы. - Я сейчас... Стаканчик чая. - Можно закурить? - Да, да, пожалуйста. Он расстегнул кожаный плащ, достал сигареты. - Извините, что беспокою вас... Скажите, Этибар не приходил к вам? - Приходил, но это было недели две назад. Она насторожилась. "Не сказать бы чего лишнего, не навредить бы детям". - Он... Они и сейчас у вас? "Как странно, молодое, миловидное лицо и совершенно седая голова. Она чего-то боится". - Нет. Два-три дня побыли... И ушли. - Куда ушли? - Вы пейте, пейте чай. - Вы не знаете? Или не хотите говорить? Рафига не ответила, вздохнула, пальцы затеребили бахрому скатерти. - Поймите, Рафига-ханум... Я понимаю, вы осуждаете меня... И жену. Может быть, и я на вашем месте так же... Не знаю почему, но мне не стыдно вам признаться... Столько ошибок сделано. Мы нелегко за них расплачиваемся. Но дети наши... Им намного тяжелее. Мне важно, чтоб вы поверили мне. Говорил он с паузами, мучительно подыскивая слова, чуть заметно подергивались пальцы, зажавшие сигарету. - Уехали они. Далеко уехали. Сказали, что вернутся не скоро. Вот и все, что я знаю. - Как уехали? - Лицо его напряглось. - Куда? К кому? Без денег, без теплых вещей... Она промолчала. - Может быть, Фируз знает больше вас? Я подожду. Одна мысль, что им голодно-холодно... Рафига недобро усмехнулась. Он догадался, о чем она подумала. - Вы правы. Почему эта мысль не жгла нас, когда ребята голодали здесь, рядом. Я почти уверен, что Ясемен ничего не брала у родных своих. - Ничего не брала, - жестко выговорила Рафига. - Почему ты, профессор, не пришел ко мне раньше, когда "дети", как ты теперь ласково называешь их, еще верили, ждали... Пытались прокормиться незрелым тутом... - Она с трудом погасила вспыхнувшую было враждебность к гостю, он задумчиво курил, подперев ладонью голову. Не элегантный моложавый ученый, о ком часто пишут в газетах, был перед ней сейчас, а надломленный, растерянный человек. - Я, правда, ничем не могу помочь вам, - Рафига явно колебалась, избегая его прямого взгляда. - Знаю только, с ним в колонии парень был из села, Шукюр звали. Шофер, кажется. Этот Шукюр привязался к вашему сыну, даже уговаривал к ним, в колхоз. Помочь - обещал. Очень свое село хвалил. Ваш сын с женой туда... - Куда? Как называется село? Какой район? Рафига огорченно пожала плечами: - Не помню. Но вы не волнуйтесь, недели две назад телеграмма от них пришла. Доехали, в общем, и все в порядке. - Телеграмма! Покажите, пожалуйста, телеграмму. - Подождите, поищу. Рафига ушла в комнату, и он, не спрашивая разрешения, пошел за ней. Она рылась среди газет, на полке с книгами Фируза... Он следил за ней оживившимся, не терпеливым взглядом, подмечая и молодую стройность этой седой женщины, подчеркнутую аккуратно подштопанной водолазкой, крупные, сильные руки ее... Наверное, эти руки старательно шпаклевали, потом белили низкий потолок, заделывали щели в полу, шили брошенную около старой машинки "Зингер" мужскую сорочку. Каждый предмет, каждая вещь за несколько минут успели многое рассказать гостю. У матери его в селе тоже была машинка фирмы "Зингер" - целое богатство по тем временам. И такая же герань с алыми гроздьями соцветий стояла на подоконнике... Кажется, оператор на нефтеперерабатывающем заводе. Этибар как-то рассказывал, как напугало его гудение огнедышащих установок на заводе, где работает мама Фируза. - Вот! Нашла! - Рафига протянула ему узкий бланк. Он вышел на веранду, достал очки, прочел тихо: "Мама Рафига доехали благополучно. Завтра работу. Получили комнату общежитии. Подробности письмом. Спасибо. Целуем. Этибар Ясемен". - Спасибо вам, Рафига-ханум. Можно я возьму телеграмму? Здесь адрес: Ильдрымлы, Яшылтепе, колхоз - "Шафаг"... Спасибо вам. - Может, еще чаю? Он посмотрел ей в глаза, они сейчас были добрее, чем в первые минуты встречи, и таким уютом, спокойной, надежностью повеяло от этой сохранившей девичью легкость седой женщины... - Знаете, не отказался бы, но... Нет, мне надо спешить. Он взялся за шляпу, потом достал из кармана жесткую глянцевитую карточку. - Вот визитка. Здесь телефоны: домашний, служебный. Мало ли что... Может быть, когда-нибудь я смогу сделать для вашего Фируза хоть малую долю того, что вы... для моего сына. Она молча проводила его до калитки, протянула руку на прощание. - Я что еще хотела вам... Ясемен очень хорошая девушка. Умная, добрая. У них с Этибаром настоящее... Если бы видели вы, как они встретились... Черная "Волга" заурчала и, осторожно переваливаясь по размытым дождями колдобинам немощеной улицы, скрылась за поворотом. Рафига поежилась, заперла калитку, вернулась в тепло веранды, поразглядывала визитку. С одной стороны на непонятном языке, с другой - на русском. "Доктор наук... Профессор... Лауреат... Директор научно-исследовательского института..." Ей вспомнились слова Этибара - он как раз сидел на том же самом месте, с которого только что встал отец. "Старик у меня вполне. С ним всегда можно по-человечески договориться. Но мать... Подмяла его мать. Он не любит скандалов. Чуть что, просто уползает, прячется. В свой институт, симпозиумы, исследования... Только бы меньше стычек. Дома ночует только". "Старик"... Она грустно усмехнулась. "Старику" едва пятьдесят. Красивый, обаятельный. Ей, Рафиге, нет и сорока пяти, а она уже старуха. В автобусе все чаще место уступать стали. Правда, может, это из-за седины... Она спрятала визитную карточку, снова мысленно перебрала разговор с профессором. Нет, нигде не погрешила. Кажется, все правильно сделала. Только бы он сам не навредил ребятам. Еще скажет адрес своей сумасшедшей жене не дай бог, та в колхоз кинется! Этибар никогда ей, Рафиге, этого не простит. Неужели не хватит ума? Профессор... Лауреат... Если б могла догнать, предупредить, попросить: не предавай, помоги им! Догадается, напрасно она нервничает. Знает же свою Сюнбюль... * * * - Узнал что-нибудь? - Сюнбюль-ханум поднялась навстречу мужу, когда он, отперев дверь своим ключом, вошел в гостиную. Она даже забыла упрекнуть его в позднем возвращении, что делала с удручающим однообразием каждый день. По осунувшемуся лицу ее было видно, что вчерашний скандал не прошел бесследно. - Совсем немного, - лаконично ответил Тохид, усаживаясь за стол, где все было приготовлено к ужину. - Был у этой... защитницы? Он холодно посмотрел на нее, и Сюнбюль вовремя прикусила язык. - Хорошо еще, что на свете кроме меня и тебя нашлась такая защитница. - Муж заложил за воротник край салфетки. - Уехали они из города. Вместе уехали. А куда, никто не знает. - Ах, щенок! Все- таки, значит, прихватил с собой эту тварь... - Сюнбюль! - Что Сюнбюль? Ты хочешь дождаться, чтоб эта змея родила ребенка? И тогда... Тохид швырнул вилку с ложкой, стремительно поднялся и, сорвав с вешалки плащ, хлопнул входной дверью. Ветер мчал по площади сухие листья, клочья бумаги, мятые пачки из-под сигарет, а на улице, напрямую соединяющей центральную площадь с вокзалом, как в аэродинамической трубе, порывы ветра просто валили с ног. Он свернул на тихую улочку рядом с обувной фабрикой, где еще сохранились заселенные хижины с кушетками и прочим домашним скарбом, - все это жалось к стенам, вроде бы извиняясь за несоответствие свое с престижным городским центром. Он остановился в тени дерева, ниже надвинул шляпу. Мягкий оранжевый свет пролился из окна на тротуар, вызолотив ствол платана. Отсюда ему виден был круглый стол, за которым собралась семья. Пожилая женщина с жиденькой косицей, выпущенной из-под платка, что-то сердито выговаривала мальчику в школьной форме, уплетавшему пирожки; рядом в телогрейке широкогрудый бородатый старик, в правой руке стаканчик с чаем, левой он придерживал непоседливую девчушку - она все норовила схватить деда за очки, - он смеялся, уклоняясь... Молодая мать тянула руки к ребенку, явно желая избавить бородатого гиганта от егозы, но тот не отдавал. Вот малышка вскарабкалась ему на плечи, и ее ножки в красных ботинках весело молотили деда по груди. Молодой отец сидел спиной к окну, прижав к уху миниатюрный транзистор, иногда он подскакивал, рубая воздух рукой, и тогда малышка на плече деда хлопала в ладоши и тоже кричала: "Го-о-од!" Никогда Тохид не заглядывал в чужие окна, а сейчас все медлил, не уходил, чем-то притягивало его это мгновение чужой жизни, - три поколения людей за ее черним чаепитием, круг света, мелькание рук, и то, как привычно разливала чай молодая хозяйка, как ласково касалась макушки сына... Вот она поднялась, протягивая сахарницу свекру, и стало видно, что она ждет третьего ребенка. Был какой-то высший смысл в этой будничной встрече за столом. Может быть, общность? Веселая возня деда с ребенком? Или в мутноватой фотографии, обрамленной старинным багетом, с которой смотрели уже отсутствующие родоначальники - усатый, грозный, похожий на Гачага Наби мужчина в папахе рядом с тонколицей женщиной в келагае. Тохид с удивлением ощутил что-то похожее на зависть и, смущенно оглянувшись, пошел к дому. Издали посмотрел на окна девятого этажа - в столовой было темно. Значит, легла. Ах, черт, ключи! Он опять забыл ключи. Дверь открылась, едва он успел нажать на звонок, будто Сюнбюль у порога ждала его. Он включил свет, скинул плащ. Жена смотрела на него тихими, тоскливыми глазами. - Слушай, Сюнбюль. Знаешь, что я сделаю, когда у меня родится внучка? - Он потер замерзшие руки. - Я первым делом куплю ей красные ботинки. Такие маленькие, тупоносые, на шнурках. И чулки тоже красные. Здорово, а? Рука ее судорожно скомкала ворот халата, глаза расширились. - Тохид, ты... - Да, да, я замерз. Завари-ка тот цейлонский чай, что я привез из Лондона и... включи телевизор. По-моему, "Нефтчи" выигрывает у Донецка. Что ты надела этот желтый халат? Он не к лицу тебе. Знаешь же... не люблю желтый цвет. Она слабо улыбнулась и пошла за ним, на ходу развязывая пояс старого халата. * * * К весне Ясемен и Этибар уже без всяких скидок считались "своими" в коллективе фермы. Девять дойных коров, которые обслуживала Ясемен, стали постепенно наращивать удои, даже старая Алтын, благополучно отелившись, к удивлению доярок, давала в день девять, а когда и двенадцать литров молока. В "ее возрасте" это было совсем неплохо. Ясемен старалась, очень старалась. Правда, чтоб успеть за теми, у кого за плечами были годы, а то и десятилетия опыта, ей приходилось начинать свой трудовой день раньше всех, и уходила домой она почти последней. Ее нежные, тонкие пальцы огрубели, но стали сильными. Не хватало времени на себя, вставала затемно, наспех скалывала свалявшиеся под платком волосы и бежала в коровник - даже умыться не всегда успевала. Она заметно похудела, но тронутое весенним солнцем смуглое ее лицо похорошело от румянца. Теперь уже никто на ферме не говорил "эта новенькая"... На Ясемен все чаще стали ссылаться женщины и в спорах, возникавших по разному поводу... "Пусть скажет Ясемен, кто из нас прав". Как-то в конце доения неловкость Ясемен - она как раз снимала доильный аппарат - вспугнула животное. Рванувшись в сторону, корова лягнула копытом по ведру, все молоко разлилось. - Да не огорчайся ты, - доярки окружили расстроенную Ясемен. - Каждый из нас дольет в твой бидон по два-три литра. - Нет, нет, спасибо. Это будет обман. Не надо. - Да брось ты, подумаешь, - доярки переглянулись и пошли к своим коровам. И все-таки, когда сдавали молоко, бидон у Ясемен оказался полным доверху. - Молодец, Ясемен, - учетчик послюнявил карандаш, перевернул листок в блокноте, где значилась ее фамилия. - Здесь не все литры мои. Я пролила... Это они добавили, - она обернулась к тем, кто стоял за ней. Когда вернулись в коровник, доярки принялись ее прорабатывать. "Ты что? С неба свалилась?.." "Подумаешь, какая гордячка!.." "Думаешь, всю жизнь на одной правде прожить?.." - Думаю, всю жизнь. - А не боишься, чудачка? - Уже не боюсь, - Ясемен почему-то опустила вспыхнувшее лицо. Женщины посудачили - у каждой было свое мнение. Но с тех пор в их покровительственной теплоте проявлялось и уважение: "Пусть скажет Ясемен..." В каждом рабочем коллективе под официальными, соответственно штатам, должностными делениями живут свои неписаные законы, сложные узелки взаимоотношений. И не зря Хураман и самая старая доярка - вот-вот на пенсию уйдет Месьма - старались "просветить" Ясемен, помочь ей своим опытом. - Сейчас хорошо, - говорила Месьма. - Сколько заработала, столько получила. А бывало, председатель вызовет и скажет: "И за себя работай и за мою невестку". Вот и вкалываешь. Половина твоих трудодней на невестку пишут, а она и знать не знает, с какой стороны к корове подойти. Ну, за это тебе иногда дров подбросит председатель или крышу починит... - Это Рустамов такой? - удивилась Ясемен. - Что ты, что ты! - замахала руками Месьма. - Как Рустамов пришел, все по-другому стало. Теперь все по-честному у нас. Кое-что "дипломатично" советовала ей и Хураман. - Старайся не связываться с комсоргом Фарманом. Он двоюродный брат заведующего нашего. Рабочим оформлен. А ты хоть раз видела, чтоб он в руке лопату держал? Помнишь, когда снега навалило на крыше? Даже я лазила с лопатой - на телят текло. Мужчин же у нас мало. А Фарман сразу к врачу, аппендицит, говорит, обострился... Говорят, в городе на базаре видели, фрукты продавал. Но как-то на собрании в красном уголке, когда заведующий фермой Медиков докладывал о "новых успехах", о "прекрасных бытовых условиях", отмеченных в. хвалебной статье районной газеты, а потом спросил, кто хочет выступить, Ясемен робко подняла руку. Все удивленно обернулись к ней... - Это верно, - сказала Ясемен. - Очень много хорошего делается для доярок. Комната отдыха... Общежитие... Но в заметке и много неправды. На Новый год поставили в комнату отдыха телевизор. Цветной! Все радовались, говорили - самый дорогой, самый лучший нам купили. Вот он на снимке, так красиво получился. А он на самом деле не работает! Мастера вызвали из райцентра, оказывается, телевизор нам поставили старый. А где же новый? Собравшиеся настороженно притихли. Похоже, знали, куда делся новый, но говорить об этом, да еще вслух, не полагалось. "Замолчи! Садись! - одергивала ее за ватник соседка. - Как бы худа не вышло". - И еще... - продолжала Ясемен. - С надоями, правда, неплохо, а жирность молока падает. Комбикорм стал поступать низкого качества. В коровнике все доярки ругаются. А здесь почему-то молчат. Что делать? До живой травы еще месяца полтора. Так что неправильно в газете написали. Кто-то выкрикнул спасительное: "Прекратить прения!" И Солтан Меликов, огласив социалистические обязательства на первый квартал, поспешил закрыть собрание. Ай, что началось потом! - Тебе что, больше всех надо?! Вот теперь заведующий тебе хвост прижмет! - сказала тетушка Месьма. Ферма притихла в ожидании дальнейших событий. Ни словом не упрекнул ее Этибар, но даже в его подчеркнутом молчании угадывалось неодобрение. А между прочим, ничего страшного не случилось; через несколько дней на ферму завезли новую партию первосортного комбикорма. И однажды утром вместо старого появился точно такой же, но новый телевизор. Попозже приехал сам председатель Рустамов, походил по ферме вместе с заведующим, придирчиво осмотрел все помещения, потребовал у ветеринара таблицу привеса молодняка. А потом в контору вызвали Ясемен. - Держись! - Хураман проводила ее до самых дверей. - Все, что ты говорила на собрании, - правда. Просто у нас не все привыкли... Там, смотришь, "четыре" на "девять" исправят, в другом отчете "нолик" припишут... Только бы премию выжать. Если что, мы поддержим тебя. Гюлали Рустамов хмуро кивнул в ответ на ее приветствие. - Как работается? Как жизнь? - Спасибо, хорошо. - Слушай, дочка... Ты в каком институте училась? Не красней, я же знаю все. Ты садись, садись. - В педагогическом. Он поскреб широкий, не тронутый солнцем нежно-розовый лоб. - Хорошо... Очень хорошо. Я вот что хотел... В этом году нам несколько мест выделили в сельскохозяйственный, на заочное отделение. И вот я... Ясемен привстала. - Но вы же знаете... Мы... Я... Нас исключили... - Э-э, - он небрежно махнул рукой. - Это я улажу... Характеристика будет, все, что надо будет. Дом мы закладываем на двадцать семей, квартира будет. Ты подумай, а? Еще три месяца есть. Ну как? С мужем поговори. Он пусть свой механический кончает. Толковый парень. Ну как, а? Подумаешь? - Подумаю. - Ну, беги. Мне тут надо еще с зоотехником... У выхода из конторы она заметила в сумерках несколько женских фигур. - Что? Прочесал? - озабоченно спросила ее Месьма. - Прочесал! - весело ответила Ясемен и, смешно подпрыгивая в своих больших сапогах, помчалась к общежитию. Еще в коридоре услышала стук нард за своей дверью. Значит, Шукюр в гостях. - Привет, Шукюр! - Здравствуй, хозяйка! - Шукюр широко, до ушей улыбнулся ей, круглое краснощекое лицо его просияло навстречу. - Активистка пришла, - буркнул Этибар. - Мужчины, можно сказать, умирают с голода, а она только о коровах своих думает. Нет, ты видишь, Шукюр, какая жена мне досталась? - Этибар грозно пошевелил бровями. - Я сейчас, сейчас, - засуетилась. Ясемен, - дайте пройти. Обед на балконе. Сейчас разогрею. Этибар, включи плитку. Шукюр протянул ей авоську. - Вот... Мама яиц прислала. Инжир сушеный положила. Что-то еще там... Говорит, любишь ты инжир. - Опять! - Ясемен стянула платок, скинула в угол сапоги. - Я же просила, Шукюр! У нас все есть! А у вас такая большая семья! Мне просто стыдно. И ты издалека... каждый раз... Шукюр возмущенно шмякнул сверток на стол. - О чем говоришь, сестра! Как можно так! Мать от сердца, а ты... И потом... потом мы соскучились все. Отец сказал, чтоб завтра к обеду... - Нет, нет! - Ясемен решительно замахала ложкой, которой успела помешать мясо с картофелем. - Неудобно даже... - она посмотрела на Этибара. - Слушай, сестра, обидятся наши. Отец знаешь как сказал? Скажи, говорит, детям, что плов будет. Ждать, сказал, будет. Мне что, делать нечего, каждую неделю к вам сюда таскаться, в гости приглашать? Ха! Очень надо! Они с Этибаром серьезно посмотрели друг на друга и вдруг расхохотались, ни тот, ни другой не умели хитрить. Дом Шукюра незаметно стал для Этибара с Ясемен единственным, почти родным кровом, где их всегда ждали, шумно радовались встрече, старательно подкармливали, словом, делали все, чтобы молодые не чувствовали себя оторванными от близких. "Близкие"... Иногда Ясемен снился отец. Как он возвращался с дальнего рейса, пропахший бензином, пылью, окликал с улицы ее или братьев. Они выскакивали все; мальчишки, подпрыгнув, повисали на шее отца с радостным визгом, потом подхватывали огромные арбузы или дыни и волокли в дом. Ей снилась аудитория с портретами бессмертных поэтов... Репетиция драмкружка... И тогда она начинала бормотать слова несыгранной роли, всхлипывать... Но это снилось все реже и реже. Не чуя ног и рук от усталости, пропахшая коровником, она уже в темноте возвращалась в общежитие, торопилась приготовить обед в крошечной кухне на первом этаже, надо было еще успеть постирать халаты, нижнее белье. В однообразие будней все реже приходили сны. И все чаще вспыхивало раздражение при виде лежавшего с газетой Этибара... Этибар был оформлен рабочим. Только Ясемен знала, чего стоило Этибару смириться с неблагодарным, физически тяжелым и грязным делом. Он чистил коровники, выгребал навоз, таскал воду, сгружал с машины корма, заделывал щели в стенах, латал протекающие крыши... Если рядом нет механизатора, а подкачивающий воду мотор откажет, то обеспечить коровник водой - тоже дело рабочего. Сдерживаясь на ферме, он дома в первые дни едва не плакал от усталости и отчаяния, часами курил, наполняя комнату едким дымом дешевых сигарет. Но страшнее всего было другое - несколько раз Ясемен ловила и на себе его почужевший, раздраженный взгляд. Отходил душой Этибар только в доме Шукюра. Здесь они могли вымыться горячей водой, выспаться в мягкой и чистой постели. Здесь никто не попрекал их городским воспитанием, не задавал лишних вопросов... Вот так и стала самой близкой чужая многолюдная семья. - Давайте одевайтесь, - торопил их всякий раз Шукюр. - Через полчаса машина повезет смену доярок в село. Фатима без тебя, Ясемен, не хочет кроить новое платье. А ты, брат, готовься к лекции по международному положению. У отца к тебе миллион вопросов. У него наметились серьезные разногласия с Хомейни. И антенна телевизионная барахлит. Давайте поторапливайтесь! - Ясемен, выключай плитку, надевай сапоги! - Этибар запрыгал вокруг Шукюра с видом боксера, легкими тумаками осыпал приятеля. - Защищайся, черт лопоухий. Соблазнитель! Видит бог, тебе недолго пришлось нас уговаривать. * * * Ясемен распахнула дверь на балкон, постояла у перил, с удовольствием ощущая солнечное тепло. С балкона не слышно шагов, только по взметнувшейся занавеске догадалась - Этибар пришел. - Ну? Здорово? - Она оглядела стол, жестом официантки подвинула стул. - Прошу вас. На закуску салат из свежих помидоров, огурцов. На первое кюфта... На второе... - Перестань дурака валять! - Этибар скомкал снятую куртку, швырнул под вешалку. - Даже сюда, в дом, проникает эта проклятая вонь. С чего ты взяла, что я люблю салат? Я всегда ем отдельно помидоры, отдельно огурцы. Все сразу увяло. Как не бывало радости ожидания. Они договаривались сегодня пойти погулять за село, где весело шумела меж валунов небольшая речушка, но Этибар даже не вспомнил об этом. Равнодушно жевал, не поднимая от тарелки глаз, а к омлету с первой весенней зеленью кюкю и вовсе не притронулся. - Что-то случилось, да? - Она молча убрала со стола, включила электрический чайник. - Случилось, - он жадно затянулся сигаретой. - Случилось. Мне хочется бросить все к чертовой матери и бежать отсюда, бежать куда глаза глядят. Провались она, эта проклятая ферма. Не могу я больше, не могу, понимаешь? Два года назад она, наверное, расплакалась бы от боли, от сознания беспомощности перед вспышкой его отчаяния. Два года назад... Как непреодолимый водораздел между этой и совсем другой жизнью, где смеялась, плакала, надеялась, строила призрачные планы совсем другая Ясемен. Да и любовь их стала какой-то другой. Какой? Она старалась не задумываться над этим, не копаться в своих сомнениях и предчувствиях. Она боялась... Сейчас важнее всего было помочь ему, найти какие-то важные, верные слова. - Куда глаза глядят, говоришь? - Ясемен тихонько погладила его шершавую, в ссадинах руку. - Мы однажды уже сделали это... Я не знаю, что случилось, но... - Что "но"? - закричал он и швырнул окурок через балкон. - Может быть, ты хочешь уверить меня, что все хорошо? Как в кино про трудные судьбы, где герои пускают слезу, увидев свои портреты на Доске почета? Ты не нужна мне в роли этакой доброй тетушки-утешительницы. Ясемен отвернулась к окну. - А вообще я нужна тебе еще? Он запнулся, обалдело посмотрел на ее понурые плечи, лоснящиеся волосы, собранные в неопрятный пучок, острые локти... "Ну подойди, подойди ко мне, глупый. Вот я рядом... И нет между нами холодных прутьев железной решетки... Снег почти стаял. Я так ждала тебя сегодня". - Ты что, с ума сошла? Нашла время выяснять отношения! - Не хочу выяснять, Этибар. Боюсь. Сейчас лучше ложись, отдохни. Он будто только этого и ждал, лег поверх байкового одеяла, обиженно отвернулся к стене. Через несколько минут вскочил, затянул ее с балкона в комнату... - Прости, Ясемен. Дурак я. Ну, посмотри на меня, Ясемен. - Взял в ладони ее лицо, ткнулся лбом в ее волосы. - Не сердишься? - Поскучнев вдруг, отстранился: - Проклятый коровник, он съел даже... даже запах твоих волос. "Господи, как мало надо, чтоб подарить радость, еще меньше, чтоб убить ее". - Слушай, Ясемен. Помнишь, когда тебя сменной дояркой перевели, ты все время говорила - плохой комбикорм. И что вообще не хватает его. Я молчал. Потом ты на собрании выступила, я думал, не надо бы. Не нам с тобой здесь порядки наводить. Но однажды - мы с дядей Мусой комбикорм в тот день принимали - от силы три тонны тогда завезли. Смотрю, в бумажках отмечено четыре с половиной. Я завелся, спорить начал с тем, кто привез. Тот пошел жаловаться на меня заведующему фермой. Смотрю, сам Солтан Меликов появляется. Тихий такой, ласковый. "Что шумишь? Тебе не нравится, что корм привезли?" - "Нравится. Не нравится, когда мне лапшу на уши вешают. Куда полторы тонны делись?" Меликов надулся как индюк, на глазах моих бумажку эту подписал. "Ай, бала, умные люди говорят, что умеющий молчать, голодным не останется". Достает пачку сигарет... "Мальборо", гад, курит. Протягивает мне, на, говорит, возьми. Американские. Сам золотые зубы скалит. Знаешь, растерялся я. Пошел искать дядю Мусу, с которым корма всегда выгружаем. Говорю, дядя Муса, ты же сам видел! Поддержишь меня? Подтвердишь, если надо? А он - не путай меня, парень. Ничего я не знаю. Как говорится, ни верблюда я не видел, ни его следов. Представляешь? Ты слушаешь меня, Ясемен? - Да, да. А потом? Но что-то мешало ей сейчас слушать его внимательно, притупляло чувство сопричастности его переживаниям, что-то мешало. Что?.. - Потом мы не раз с ним спорили. Я слышал, как возмущались доярки, - коровы стали в весе терять. Помнишь, когда несколько дней снег валил? Слышу, старая Месьма ворчит, хлеб из дома потихоньку таскает, прикармливает своих коров. Я пошутил: ай-яй-яй, говорю, рацион нарушаете, тетя Месьма. А она как налетит на меня! Схватила с тележки горсть комбикорма, кричит, где рацион? Это? Комбикорм пополам с гнилой соломой. Из-за вас, говорит, план не выполним. Что ты нам суешь вместо комбикорма? Тебе, говорит, конечно, все равно, ты здесь человек временный. В общем, довела меня. Я опять пошел к Меликову. Так, мол, и так, говорю. Вторая бригада может план сорвать. Смотрю, оскалился зло. Слушай, отстань, пока по-хорошему прошу, говорит. Что мне, себя твоим коровам скормить? И почему это только вторая план не выполнит? Корм делится поровну. У всех высокие показатели, а вашей второй не хватает. План, видишь ли, под срывом. И как трахнет своим толстым кулаком по столу: "Не потерплю такого!" Я ему - не знаю, говорю, откуда они берут свои высокие проценты. "Ах, не знаешь?! Иди и поучись у них, как надо решения партии выполнять. Развел мне тут демагогию. Сопляк". Я говорю, партия всегда требует прежде всего честности, а вы людей на липу толкаете. Ты слушаешь, Ясемен? - Этибар поднялся, закурил и нервно забегал по комнате. - И тут... тут случилось самое страшное, Ясемен. Она усилием воли заставила себя сосредоточиться; он упал на стул, сжал руками голову. - Я чуть не убил его сегодня, Ясемен. Она прошла к балкону, прислушалась к подозрительной возне за тонкой перегородкой, где начиналась "территория" Орхана, плотно закрыла дверь. Он даже не заметил ее маневра, он, кажется, вообще ничего не видел. - Нет, ты послушай, что дальше... Эта сволочь встал, закрыл дверь своего кабинета, подошел ко мне совсем близко. "О честности заговорил? А у тебя самого, Шамширли, есть такое святое право - о честности говорить? Подумай хорошенько". Мне, веришь, кровь в голову бросилась. В глазах черные мухи запрыгали. Одно желание было схватить толстое волосатое горло и сжимать, душить, рвать, пока навсегда не заткнется. Ты поняла, Ясемен? Она прижала руки к груди, сердце заколотилось больно, оглушающе, от страха пересохло в горле. - Поняла, Этибар. Он знает. Все про нас знает. Кто мог? Шукюр с отцом - никогда... Остается сам председатель, Рустамов... - Да какая теперь разница - кто? Главное, подонок этот запугивает меня. Расчет точный. Под угрозой позора я буду молчать. Буду тряпкой в его руках. Захочет - сапоги об меня вытрет, захочет... Главное - молчать буду, как молчат другие. - Успокойся, ты дрожишь... - Ясемен накинула на него пиджак, принялась растирать ледяные руки. - Я нне-е буду молчать, Ясс-се-мен... Нне-е буду. Солнце коснулось раскаленным краем склона горы, багрово запылали лужи, золотистый туман окутал дальний край леса, даже грязное месиво дороги фантастически высветилось оранжевым светом последних лучей. А здесь, в их комнатушке, все стало желтым-желтым - стены, пол, плавающая в дыму рука Этибара... "... Коровник съел запах твоих волос..." * * * Ясемен пробежала из конца в конец коровника: кажется, все успели они с тетушкой Месьмой, хоть и выдохлись к концу смены. Спасибо, к вечерней дойке Хураман на помощь пришла. Трое больных в смене, две на вечерних курсах повышения квалификации... Где же Этибар? Обещал помочь ей... После последнего разговора с заведующим фермой не было ей покоя. Сомнений не оставалось - знает Меликов. Все знает. То, от чего бежали они из города, настигло их здесь. Солтан Меликов ненавидит Этибара, да и ее не жалует. Кто знает, когда он нанесет удар? В очередной ссоре? На общем собрании? Или тихо, незаметно поначалу поползет слушок, пока не станет комом грязи, замешенным на правде и лжи. "Отбывали наказание за воровство..." И ведь всегда найдутся такие, кто вспомнит о пропавшем платке, исчезнувшем из кармана червонце... Снова стоять под нещадным прицелом чужих глаз, выворачивать наизнанку душу, доказывать, что они не... Сил не хватит. Этибар издерган, нервы его на пределе. С него глаз спускать нельзя. Вот где он сейчас? Сколько неприятностей из-за этого комбикорма. Оказывается, ни для кого не секрет, привыкли здесь к спокойной жизни. Некоторые так прямо и говорят о заведующем: "Хозяин сказал...", "Надо доложить хозяину". - Да успокойтесь вы оба, - сказала ей на днях Хураман. - Все очень просто. Люди лучше жить стали. Сейчас почти в каждом дворе корова. А чем ее зимой кормить? Сена на всю зиму не напасешься. Все пастбища заставили под виноград распахать. Подкупают комбикорм. У кого? У того же Меликова! Все в его руках - и корма, и транспорт. Будь у тебя корова да четверо-пятеро детей, сама бы на поклон к нему пришла. Заплатила да еще "спасибо" ему сказала бы. А главное - молчала бы, как молчат многие. Что думаешь, только твой Этибар приписки в весе и надоях заметил? Нагуляют вес. Снег стает, наберут. А в зимние месяцы... - И ты молчишь? Хураман посерьезнела: - Нет, я не молчу. У меня семьи нет, коровы нет. Потому и побаивается он меня. Не трогает. Но зато... Ты видишь, как я работаю? С утра и до вечера. А где моя премия? Один раз опоздала на работу. На двадцать минут. Другой раз зазевалась - теленок убежал. Поймали, конечно. Нарушение? Нарушение. Вот он, Меликов, сейчас же приказ. А вообще-то он трус. Просто удивляюсь - что он так с вами расхрабрился? Не пойму что- то... Ясемен опустила голову к ведру с тряпкой, чтоб не встретиться с прямым, жестковатым взглядом Хураман. - Но председатель... Рустамов. Он мне показался таким справедливым. - А он действительно справедливый. Чистый человек. Только год, как пришел. Но уже поприжал кое-кого. Раньше, как фрукты-овощи поспеют, - беда. У всех справки о болезни. Прямо как эпидемия. На самом деле на базаре все. А в эту осень все по-другому было. Магазинщика выгнал. Доктор теперь у нас новый. Школу новую строить начал. Дом будут закладывать. Обещал через год горячую воду дать на ферму. Трудно ему, конечно... - А про Меликова... Знает он про дела с кормами? - Знает. Меликов племянник председателя райисполкома... А тот не любит, когда родню трогают. Но ничего. Справится Рустамов. Ты пока придержи Этибара. Он у тебя как бычок глупый, у которого рога чешутся. Чуть что - бодаться лезет. Потерпите немного. Скоро и здесь, на ферме, чисто будет. ...Сколько можно терпеть? Ах, если бы ты знала, Хураман... Где же Этибар? Обещал ведь. Правильно сказала Хураман, "придержать" его надо. Она замешкалась у стойла старушки Алтын, и тотчас мягкие, влажные губы ткнулись ей в ладонь. Ясемен ласково поскребла Алтын меж рогами, корова жалобно замычала. "Понимаю, понимаю, - негромко проговорила Ясемен. - Жалуешься, по сыну скучаешь. Говорят, последний он у тебя. Все мычишь, мычишь - зовешь бычка своего. Не бойся, вырастим. А ты молодец, такого здоровенного родила. - Она пошарила в кармане халата, сунула два кусочка сахара в теплые дряблые губы. - Бери. Для тебя таскаю". Ясемен представила, как осенью повезут Алтын на мясокомбинат, как будут вылезать из орбит полные дикого ужаса и муки коровьи глаза, и у нее защипало в горле. Где Этибар? Она выскочила из коровника, выбирая уже подсушенные солнцем проталины, сбегала в помещение молодняка. Но и там Этибара не было. Никто не видел его после обеда. Поискать бы, да как бросишь животных. Скоро вечерняя дойка. И Алтын опять ревет. Как хорошо пахнет ветерок с гор... Забраться бы на холмы, где меж талого снега уже заметна прозелень. - Салам алейкум, горожанка! Где твой муж? Ясемен напряглась, впилась взглядом в приближающегося зоотехника Керима, - может, он что- нибудь знает об Этибаре? Красивый Керим, приветливый. Шапка у него из дорогого меха, он никогда не снимает ее, пряча почти лысую голову. И халат не застегивает, словно всегда демонстрирует нависший над джинсами живот. Тетушка Месьма говорит, что "выдающийся" живот красит мужчину. Делает его "солидным, авторитетным". - Алейкум салам. - Она заставила себя говорить небрежно, даже улыбнулась беспечно. - Убежал от меня муж. Говорят, к Солтану Меликову пошел... Не знаю, почему так задержался. Керим прищурился, закусил зеленый стебелек. Был он человеком спокойным, прекрасно ладил и с теми, кто заискивал перед заведующим, и с его противниками. "Человек без углов, круглый", - пренебрежительно говорил о нем Этибар. Но дело свое Керим знал и любил. За ним нередко даже из соседних колхозов посылали. Сейчас за лбом, собранным в глубокие морщины, шла, видимо, напряженная работа. Симпатия к старательной, привязавшейся к животным Ясемен все-таки поколебала неизменный нейтралитет Керима. - Ты напрасно пустила его к Меликову. Ему не надо бы... - Керим даже вспотел от затраченной на искренний, несвойственный ему поступок мысленной энергии. - Но это я так... Я ведь толком ничего не знаю. Будем надеяться, что не застал Этибар заведующего, сидит и ждет. Ты не волнуйся, горожанка. - Да как мне не волноваться! Кто будет за него волноваться? Не те же, кто никогда ничего не знают. ("Получай, круглый человек. Ты даже просто сочувствие проявить боишься. Самая удобная позиция. И... выгодная".) Керим с укоризной посмотрел на Ясемен. Кто в этом мире ценит добро? Она же меня "куснула". Он хотел было последнее слово оставить за собой, но в это время из-за сарая молодняка, разбрызгивая лужи, выскочил до крыши заляпанный грязью "уазик". - Вот и сам Солтан-муаллим. Может, и Этибар с ним в машине. Так что зря тревожишься, горожанка. Из машины вылез сам заведующий фермой и, покрутив головой, пошел к Ясемен. Только сейчас заметила она нездоровую багровость толстой шеи, гневный оскал золотозубого рта. - Что стоите, как на параде? - от ярости он почти задыхался. Выглянувшая было из дверей коровника Месьма, быстро юркнула обратно. - Что, дела нет? Людей не хватает, а они тут пустой болтовней занимаются. - Где Этибар? - Он к вам пошел, Солтан-муаллим, - голос Ясемен прозвучал тоненько, почти нежно рядом с грубыми, хрипловатыми выкриками Меликова. - Он был у меня два часа назад. Когда сюда вернулся? Ясемен не подозревала подвоха. - Этибар совсем не приходил сюда. - А-а-а! Очень хорошо! Два часа его нет на работе! Керим! Немедленно составь акт. И пусть подпишут свидетели. Здесь не городской бульвар, чтоб приходить и уходить когда взбредет в голову. Здесь - дело! Смена! Ты понял, Керим! - Понял, - Керим всем своим видом выражал покорность и раскаяние. Взревел мотор, и, буксуя по грязи, машина умчала Меликова в сторону большого шоссе. Ясемен бросилась к задумчиво неподвижному Кериму. - Я прошу вас... Побудьте здесь! Я только до общежития добегу. Вдруг дома Этибар... Не дождавшись ответа, накинула стеганку поверх халата и помчалась скользкой, протоптанной в снегу тропинкой. "Аллах, сохрани нас! Помоги... - Губы вышептывали слова, рожденные где-то в глубинах подсознания. - Меня пожалей. Что-то случилось! Отведи беду! Я просила, умоляла - не ходи. Надо было мне самой пойти, попросить: оставь нас в покое, Меликов. Ты же все знаешь. Дай хотя бы год поработать... Помоги, аллах!" У входа в общежитие она едва отдышалась и, прыгая через ступеньки, взлетела на второй этаж, всей тяжестью толкнулась в дверь. Этибар лежал поверх одеяла, даже не сменив заляпанные грязью брюки. Заложив руки за голову, он смотрел в потолок мутноватым остановившимся взглядом. - Этибар! Он вскочил, заорал набычась: - Что, гонятся за тобой? Что случилось? Кто так дверь открывает? Как будто в грудь толкнули Ясемен. Остановилась, хватая воздух открытым ртом... Но не до обид было сейчас. - Как ты можешь валяться здесь, когда!.. Быстрей на ферму! Меликов... Спрашивал тебя... - Будь он проклят! - Этибар! Он приехал, проверил, акт Кериму поручил. Идем быстрей... С работы выкинут! Она схватила его за руку, он грубо оттолкнул ее. - Оставь меня в покое! Пусть пишет акты! Пусть снимает! Сукин сын! Гад! "С работы выкинет!" Ра-бо-та... Чего ты панику развела? Сядь! - Он навис над ней, всклокоченный, в мятой, дурно пахнувшей рубашке, рванул на себе ворот. - Ты боишься потерять эту работу?! Очнись, Ясемен! Я должен на животе ползать перед этой... - он грубо выругался, - чтоб чистить дерьмо? Какое счастье! "Ты виноват, ты! Позвал, повел за собой, напоил любовью, как хмелем, и я все бросила, поверила... Уговаривал, убеждал: "Я мужчина... Можешь положиться... Все будет хорошо..." - Слова закипали в ней, рвались из горла, не высказанные, жгуче пульсировали в отяжелевшей голове. - Ты виноват. Но я никогда не скажу это тебе, надломленному, потерянному. Как ты мог мне в лицо... про запах коровника? Кто меня сюда притащил?" Она посмотрела на Этибара, и все, что мгновение назад бунтовало в ней, вызревало приговором их судьбе, любви, рассыпалось в прах; уронив голову на руки, Этибар беззвучно плакал. Бросилась на колени, обняла, как маленького, с силой раздвинув пальцы, губами нашла жесткий, вздрагивающий рот. - Я побегу, любимый. Я не из страха, нет. Коровы там... Я да Месьма... Керима попросила. А ты... Ты лучше приходи. Прошу тебя. Видишь, на коленях прошу. Ты же знаешь, я боюсь одна в темноте, через поле... Буду ждать тебя. Тихо закрыла за собой дверь, потрясенная, переполненная нежностью к больному, избалованному ребенку, который корчился от уязвленного самолюбия, от собственной терпимости, от дурного запаха ее волос, от собственной слабости. Это открытие испугало ее. Она шла по тропинке, с трудом вытаскивая ноги из противно чвакающего под сапогами месива, с тревогой оглядываясь на слабо светящееся окно второго этажа. Серебристо-холодно светились еще заснеженные зубцы гор. В знобкой свежести воздуха едва уловимо потягивало запахом молодой травы. И еще речкой пахло... "Я там должна быть, дома, с ним, - думалось тупо. - Ему труднее, чем мне. В профессорской квартире, два кондиционера... По утрам кофе с гренками... "Мама не выносит магазинных сладостей, ей пекут на заказ..." Японский видеомагнитофон... "Это так просто, вставляешь кассету, врубаешь кнопку и, пожалуйста, четыре серии "Крестного отца". А она с мамой и сестрами каждое воскресенье с утра отправлялись в общественную баню. Если пораньше, то очередь маленькая. Плати шестьдесят копеек за четверых и мойся сколько хочешь. На полпути к ферме ее встретил Боздар, старый, прижившийся на ферме, все еще нагонявший страх на деревенский псов волкодав. Он басовито и ласково прорычал свое приветствие и, лизнув Ясемен в руку, пошел рядом. Для устойчивости она вцепилась рукой в его могучий загривок, и он покорно приноровился к ее шагам. "Спасибо тебе, друг". Впереди замелькали тусклые фонари фермы, - она уже издали увидела белый халат Керима, услышала беспокойное мычание Алтын. И вдруг смутной догадкой шевельнулось в душе впервые ощутимое чувство - не чужое ей все это... Запах речки... Тропинка, протоптанная к ферме... Пес, идущий рядом, - он не впервые встречал ее в темноте на этой тропе. И по-весеннему туманные утра, с дымком тендиров, ароматом парного молока... Не чужое... * * * Ему снилась дорога, - прямая, голубоватая лента шоссе, бегущая мимо выжженных холмов, мимо высохших, с обнаженным каменистым дном речушек, разморенная солнцем отара с неподвижной фигурой чабана... Мимо, мимо... Правая нога безрассудно жмет на педаль, кидая машину в новый скоростной рывок. И ветер гудит в ушах, пронизывая кабину горячим дыханием. Лицо рядом сидящего Этибара напряжено, он не сводит глаз со стрелки спидометра, но ничего не говорит отцу. Потому, что они едут домой. Тохид потянулся рукой к тумбочке, нащупал ручные часы. Часы стояли. Но в сумеречности кабинета тихонько пощелкивали другие. В прорези темной панели, с удручающей скоростью сменяя друг друга, загорались и гасли ярко-зеленые цифры. Он не любил эти часы. Это визуальное время, беспощадно отсчитывающее секунды, минуты единственной жизни, нагоняли тоскливое беспокойство. Не забыть... Успеть... Догнать... А время убывает, убывает... Половина шестого утра. Раньше он никогда не просыпался так рано. Старость? Ему только-только пережило за пятьдесят. Академик Проскурин - под восемьдесят старику, - разгорячившись в споре, как-то шутя назвал его мальчишкой. Все относительно. Да. Раз уж не спится, он успеет просмотреть материалы о биоцентре. Кто удружил, включив его в состав комиссии? Поднялся, чуть раздвинул тяжелые портьеры на окнах. Термометр за стеклом показывал плюс пять градусов. Дождь со снегом. Типичная бакинская зима. Еще час-полтора вполне можно поработать. Первые общетеоретические страницы он пробежал, почти не вникая в нагроможденье цитат. Недавно созданный в республике биоцентр проходит сложный организационный период. Фонды... Ассигнования... Штат... Это его не касается. Перспективы, терморегуляционные системы - это уже интересней. В самом деле - лаборатории, цеха искусственного климата! Заданность любых температур! Здесь можно будет испытывать не только сельскохозяйственные культуры. Но и создавать, "воспитывать" новые сорта зерновых, овощей. "Воспитывать"... Уровень технического прогресса позволяет именно воспитывать для выживания в любых климатически условиях. Как знать... Может, через четверть века в Баку дадут первые плоды кокосовые пальмы... Или кофейные деревца. Пока фантастика, но нужна и его помощь... Он отложил папку с материалами, снова подошел к окну, дочитает в институте. Все припорошило снежком - площадь, ели, причалы морского вокзала. Где- то в далекой деревушке намело, наверное, сугробы. В чем он поехал, Этибар? Теплый свитер и ботинки мать, кажется, передала ему еще в колонии. Почему он ни разу не спросил Сюнбюль об этом? Тохид прислушался - тихо. Спит еще Сюнбюль. Накинул поверх пижамы халат, достал из пиджака клочок телеграммы. "Мама Рафига..." Мама... Может быть, не зря самым тяжелым возмездием за грехи считалось у предков отторжение ребенка? Увиделась стройная седая женщина с крупными сильными руками. Откуда черпает она душевные силы для добра, оптимизма? Вдова с сыном... Он видел и более чем скромное жилище. Аккуратно заштопанную на локтях водолазку. Дешевые карамельки к чаю... Она, эта оператор с завода, получающая не больше ста пятидесяти рублей дважды посылала еду беглецам, он узнал это из материалов следствия. "Не беспокойтесь, кое-что я дала им с собой..." Светло и проникновенно всплакнула, провожая их, наверное... "Мама Рафига..." Он даже не посмел оскорбить ее, предложив деньги, а ведь собирался, когда ехал. Вот это - "мама Рафига" - возмездие им с Сюнбюль. И их поражение. Послезавтра он выедет в район. Скажет жене, что летит в Тбилиси; ему не раз приходилось ездить в Тбилиси, в институт физики. Благо, на неопределенное время задерживается поездка в Ирак. Какой будет встреча с сыном? Услышат ли, поймут ли друг друга? Он попытался представить себе Этибара... Где? В ремонтной мастерской? На стройке? В кабине тягача? Сын неплохо водит машину. Ничего не получалось. Воображение модулировало варианты обстановки, темнеющие полосы расчищенных в снегу дорог... Буксующие скаты машин... Каркас строящегося дома... Все это виделось как мозаика, складывалось из размытых временем образов его, Тохида, родного села. Облик же сына - его черты, манера ходить, говорить - ускользал, дробился, никак не связывался с далекой деревушкой. Ничего, все как-нибудь уладится, думал он, прихлебывая удивительно вкусный чай, заваренный Сюнбюль, - это было доброй приметой. Только под хорошее настроение так терпеливо колдовала она над заваркой, добавляя одной ей ведомые травы. Секреты заварки, вывезенные из многочисленных экспедиций, она никому не открывала; как-то шутя обещала посвятить в эту чайную магию будущую невестку... Как раз от этого чаепития оторвал Тохида Шамширли звонок из института. - Да, срочно. Заболел Саламов, предстоит операция. Этот цикл лекций в Багдадском университете - придется вам... Больше некому. Нет, нет, мы не можем нарушать договор... Да, через Москву. Желательно с женой. Президент ждет вас. Машина вышла. ...Уже в аэропорту, оставив Сюнбюль с чемоданами, он наконец вырвался на почту... Рафига получила его телеграмму в тот же день. Удивленно повертела, вчиталась в короткий текст: "Вылетаю срочную командировку. Поездка район задерживается. По возможности сообщите мае буду обязательно. Уважением Тохид Шамширли". "Ничего я сообщать "по возможности" не буду, дорогой профессор. Кто знает, может, еще двадцать раз пролетишь над их головами, и все у тебя будет "срочно", "важно"... Все, кроме сына. Ничего я ему не напишу. Зачем зря будоражить мальчишку?" Заслышав шаги Фируза, она небрежно сунула телеграмму в карман юбки. - Мать! Ты что почту не берешь? - Фируз помахал перед ней какой-то квитанцией. - Сто рублей тебе. От Этибара, Наверное, что-нибудь надо купить в городе, да? - Да, - улыбнулась Рафига. - Ну, слава аллаху, значит, все хорошо у детей. * * * Ночами еще слегка подмораживало, но рассветы, прозрачные, солнечные, уже дышали весенним теплом. С гор побежали говорливые ручьи, смывая последние остатки снега. Даже здесь, на ферме, было слышно, как грозно рокочет речка, - вот-вот выйдет из берегов, захлестнет мост. На деревьях, окружавших общежитие, набухли почки... Однажды ночью Ясемен тихонько тронула за плечо спящего Этибара. - Что? Испортился будильник? - спросил он, не открывая глаз. - Встань, выйди на балкон. Я прошу тебя. Он спустил голые ноги, сердито морщась, поплелся за ней на балкон. - Слышишь? - Она прижалась щекой к его плечу. - Ну, речка шумит. Собаки лают. - А еще? Послушай. Там, в небе... Он задрал голову в уже белесое, чуть порозовевшее небо. - Шумит что- то... - Глупый! Журавли курлычут. Возвращаются журавли. Весна-а-а... Долеживая последние минуты под одеялом в ожидании трели будильника, он впервые с удивлением и легкой завистью подумал о Ясемен. Ему еще в Баку казалось, что он хорошо знает свою подругу - нежную, душевно тонкую, уязвимую. В первые дни там, на даче, она пугалась ночных шорохов, визжала при виде таракана, нередко плакала в их первых нелепых и смешных ссорах. Ее трогательная женственность, даже слабость умиляли его. Там он с тайной гордостью впервые почувствовал себя сильным, мужчиной, защитником. В его отношении к ней появился даже оттенок снисходительной, покровительственности... Впервые она удивила его своей выдержкой на суде и потом в машине, разделенной решеткой. В колонии он с отчаянием и страхом думал о встрече со сломленной, как ему казалось, погубленной им, непоправимо несчастной Ясемен. Даже когда решил ехать сюда в село, к Шукюру, он больше всего боялся за Ясемен; как выдержит она в суровых условиях непривычного, чуждого ей быта, как сложатся ее отношения с людьми, среди которых им предстояло жить и работать? За себя он не боялся. Мужчине все проще, легче, думал Этибар. И вот теперь рядом с ним жена, и удивительно продолжает любить, - совсем какая-то другая Ясемен, не перестававшая изумлять его неожиданными, непредсказуемыми гранями характера. Да, да, у этой "тихони", как называли ее в первое время на ферме, был свой характер, какие-то не замеченные им тайники души, где трудности вызвали к жизни способность терпеть, нелегко, гибко приноравливаться к незнакомому ранее укладу, работать по восемь - десять часов, таскать тяжести, преодолевать отвращение к грязи, вони... Мало ей коров - недавно болячки покрыли старого пса Боздара, которого стали гнать с фермы. Она, Ясемен, выпросив у ветеринара какую - то зловонную мазь, принялась лечить собаку. И теперь Боздар, осторожно приближаясь к коровнику, издали следил за Ясемен, ждал, когда она кончит работу. Завидев банку с мазью в руках Ясемен, пес нетерпеливо скулил, покорно ложился к ногам ее... Только кряхтел и повизгивал, когда она больно сдирала присохшие корочки болячек, чтоб заново смазать ранки. И ведь вылечила! Теперь в любое время суток пес провожает и встречает Ясемен на дороге между фермой и общежитием. По выходным, когда они порой гостят у Шукюра, Боздар обязательно околачивается где-то рядом с домом, вызывая злобный протест деревенских псов. Ничего не потеряла Ясемен... Кроме запаха своих волос. (Эх, напрасно он тогда ляпнул ей об этом). Радуется подснежникам... Говорит, что звезды здесь какие-то особенные... И вот сейчас прямо счастливой стала, услышав в рассветном небе крик журавлиной стаи. Почему, как могло это случиться, что она при-ня-ла эту жизнь? Ко всему он был готов - к слезам, страданиям, просьбам вернуться в город, только не к такому вот... До отчаяния, до ожесточения, до слез довел его этот подонок Меликов. А она... она... Какое у нее лицо было, когда утешала его в тот вечер... А все-таки ушла в свой час, в свою смену на ферму. Видите ли, отел начался! Так думал Этибар, собираясь на работу, задумчиво поглядывая на хлопочущую Ясемен. Как ловко и быстро научилась управляться с завтраком, мыться в туалете под холодной водой, не хныкать, не дрожать, как в первые дни. Похоже, разные они. Никогда, наверное, ни за какие награды не согласился бы он остаться здесь навсегда. Даже если бы подарили дом со всеми комфортными удобствами. А Ясемен? С тревогой думал Этибар и о некотором отчуждении, они с женой никогда не говорили об этом, но что-то было уже не так. Теперь он не изливал свои жалобы в бесконечных разговорах об "этой проклятой ферме". И она как-то стыдливей, сдержанней принимала его ласки. Об этом думал Этибар, шагая рядом с Ясемен к ферме, неприязненно поглядывая на шагающего рядом с ней Боздара. Если Этибар и Ясемен менялись местами на дороге, пес тотчас же перебегал на сторону Ясемен. Впрочем, кое-что изменилось на ферме за последний месяц. Комбикорма стали получать полную норму. Тот акт, который Меликов приказал составить ветеринару, так и не стал приказом о выговоре. Керим до сих пор таскал его в кармане, на всякий случай. Трудно сказать, может, насторожили заведующего фермой нападки Этибара, угрозы городского мальчишки "разоблачить", "довести до сведения", "вывести на чистую воду" темные дела с кормами... "Аллах его знает, чей сын этот правдолюбец? Может, "своя рука" где-нибудь в министерстве? По глупости или по каким-то другим причинам так бесстрашно сует свой длинный нос не в свое дело этот Шамширли? Чепуха. Что-то другое здесь. Во всяком случае конфликт надо потушить. Не приведи бог, раздует пожар, напишет куда-нибудь... Они, эти сопляки, теперь грамотные. Права качать умеют. Поскорей бы убралась эта непонятная парочка. Хотя девчонка ничего. Скромная, не перечит никому. Тихо делает свое дело. И хорошо делает". Так несколько дней назад думал Солтан Меликов, доедая утренний хаш у баджанаха Гаджи. Гаджи - голова, прорабом работает в райцентре. Осторожный человек, жизнь правильно понимает. Зачем на хаш позвал, интересно? Зря не позовет. - Спасибо, брат. Пора мне на ферму. Такого хаша, как у тебя, нигде не покушаешь. - Солтан вытер влажным полотенцем жирный подбородок. - Ты знаешь мои беды... Нет, покоя на работе. Этот мальчишка - я тебе уже говорил... Гаджи кашлянул, и тотчас в открытую дверь вплыл поднос с чайником, колотым сахаром, стаканчиками. - Пей, дорогой... - Гаджи принял поднос, поставил перед Солтаном. - Ты торопишься, я тороплюсь. Времени мало. Я тебя вот зачем позвал... Солтан закурил, напрягся. - Мы очень довольны тобой, Солтан. Спасибо тебе, домашняя скотина перезимовала. По-моему, ты тоже нами не обижен, а? - Что вы, что вы! - Ну вот, - продолжал Гаджи, прихлебывая чай. Сухощавое бронзовое его лицо покрылось испариной. - Ты кончай этот конфликт с мальчишкой. Сам знаешь, районное начальство сменилось. Этот новый секретарь... Правда, все новое только сначала новое, но... К старому чтоб попасть, надо было несколько дней в очереди сидеть, кого-то умолять, чтоб похлопотали. А этот новый раскрыл двери для всех! С делом пришел - пожалуйста! С жалобой - говори прямо. Раньше как было? Куда бы ни сунулся - пиши бумажку. Ну и месяцами эта бумажка как птичка со стола на стол летала. Сейчас, Солтан... Пошел и пошел народ к новому. На каждый прием зовет теперь председателя райисполкома, народный контроль... Никому не говорит - "пишите бумажку". И на первом месте у него - корма. У Мустафары в колхозе "28 апреля" большие неприятности. Комиссия сейчас работает. Тебе это надо, Солтан? Так что, вся норма в чистом виде, слышишь, в чистом виде, без примесей, должна быть на ферме. Шоферам дай по ягненку, ну и припугни немного, чтоб молчали. Чтоб совсем забыли, куда корма всю зиму подбрасывали. - Сделаю, Гаджи-бей, сделаю. Спасибо тебе. - А с мальчишкой этим, из города который, спусти на тормозах. Как у тебя с новым председателем? - Да ничего. Приглядывается. Все считает, считает... На партбюро сказал, что планы у нас неправильные. Завышены сильно. Надо, говорит, спорить, доказывать, реальный чтоб план был. - Он хохотнул. - Зачем долго считал? И без него все знают, что шкуру с себя спусти - ни мяса, ни молока, ни винограда столько не дашь, сколько нам пишут. Рустамов собирается спорить. Чудак. Зачем спорить? Тебе липу пишут, ты тоже липу пиши. И все будет тихо, спокойно. Гаджи поднялся: - Пора мне. На строительство птицефермы в последние дни столько материала подбросили, сколько за три года мы не видели. Так что, брат, похоже, не будет все тихо и спокойно. Ты понял, Солтан? - Понял, понял, Гаджи-бей. Спасибо за умные слова, за угощение. Я твой должник, Гаджи- бей. И со следующего дня ферма стала получать кормов почти вдосталь. Солтан Меликов, важно обходя коровники, заботливо спрашивал доярок, хватит ли? И всюду где мог с напускной скромностью как бы между прочим "признавался", некоторые, мол, думают, легко это. Один аллах знает, что ему стоило добиться первосортного комбикорма. И всю норму сполна! А через несколько дней после "наведения порядка" стосковавшихся в закрытом помещении коров вывели на вольный выпас. Весна... Отсюда с фермы сельские сады будто бело-розовым туманом окутались, зацвела алыча, абрикосы... Скинули тяжелые стеганки, теплые платки доярки. Тетушка Месьма оказалась маленькой, юркой, еще по-молодому густоволосой, полногрудой женщиной. А какая стать пряталась под рабочей одеждой Хураман! От первых же лучей еще больше потемнело ее смуглое лицо, и большие, словно чернью обведенные, глаза казались синими озерами. Посверкивая, длинными золотыми сережками, напевая, носилась, по ферме красавица - Разия. Сквознячок полоскал занавески в настежь распахнутых окнах общежития. Однажды, забежав домой поесть, Этибар застал Ясемен на балконе. Зажмурившись от солнца, она сушила промытые до блеска волосы. Ветер ворошил густую глянцевито - черную гриву прекрасных ее волос. И, честное слово, с балкона потягивало чем - то душистым, не сиренью, нет, скорее спелыми яблоками. На секунду ему показалось, если сделает шаг к балкону - увидит за ее спиной, за деревянными столбиками перил белые бурунчики неохватного моря. - Ясемен! Она вошла в комнату смугло - розовая, теплая от солнца. Как воды зачерпнул - подхватил в ладони пряди ее волос, вздохнул глубоко. - Ясемен, яблоки! - Дурачок ты мой, - она потерлась носом о его нос, обняла так жарко и крепко, как давно не обнимала. Весна... Спокойней стал Этибар. С Меликовым они теперь при встрече обменивались холодноватыми, но вежливыми приветствиями. И все- таки что- то тревожило Ясемен. Она догадывалась, о чем думает Этибар, допоздна просиживая на балконе. И консервная банка, которую она приспособила под пепельницу, каждый вечер полна окурков... О доме - вот о чем думает. Иногда зовешь его, зовешь, а он и не слышит. В одну из таких минут он спросил Ясемен: - Я просто не знаю, чем объяснить... Неужели отец мой даже не попытался найти нас? Написать... Приехать... Удивляюсь. Никогда не думал. - Ученый. Профессор. Занят, наверное, очень, - как можно равнодушней ответила она. - Не успокаивай меня, Ясемен. Ты и сама так не думаешь. И потом, ты не знаешь моего отца. Это такой человек! Мягкий, добрый. Я уверен, он и степень нашей вины "вычислил" правильно. Не может он считать нас... Неужели и в этом мать скрутила его, настроила? Он всегда поддается ей, чтоб избежать скандала. - Он нахмурился. - Нет, здесь что-то не так. - Ну как ему найти нас? Мы что, оставили кому-нибудь свой адрес? Никто же не знает. Правда, есть, кажется, такой отдел в МВД, где хранится информация обо всех, где бы они ни проживали. Мог бы, наверное, сделать запрос. Правда, искать пришлось бы среди нескольких миллионов, а это не так-то просто. - Странно, не похоже на отца, - он, казалось, и не слышал, что говорила Ясемен. - Странно. * * * - Куда ты бежишь? До начала смены еще больше получаса, - Этибар щурил заспанные глаза. - Посмотри, какое утро! Ясемен на мгновение прильнула головой к его плечу. - Как я рада, что ты заметил. Иногда мне кажется, что ты не замечаешь ни облаков, ни травы, ни... меня. Ничего не видишь - так плохо тебе здесь. - Фи-ло-лог, - буркнул Этибар. - Вечно ты что-нибудь придумаешь. Правда, Боздар? Он оглянулся на пса, тот добродушно мотнул хвостом, но на всякий случай, догнав их, пошел рядом с Ясемен. - "Как прекрасно идти навстречу весеннему утру. Как прекрасно, если рядом твоя любимая!" - громко продекламировал Этибар. - Ну, кто из нас филолог? Да еще поэт! - рассмеялась Ясемен. - Догоняй! - Она вырвалась вперед, в тающую синеву утра, легкая, быстроногая... Уже приближаясь к ферме, остановилась, вытянула шею, прислушалась. - Этибар! Там что-то случилось. Бежим! Действительно, из открытого коровника лился яркий свет, белые халаты доярок как-то беспорядочно перемещались в мглистой синеве. Слышались возбужденные голоса. Ясемен не ошиблась. Заболела Красавица - одна из самых породистых, дорогих коров стада. Год от года растущие ее надои были гордостью фермы. - Моя Красавица! Ясемен растолкала окруживших животное доярок, опустилась на колени. Корова лежала на боку, под чисто вымытой темной шерстью в белых пятнах судорожно подергивались мышцы. Она тяжело дышала, мутная слюна клейкой струйкой стекала на пол. Заслышав голос Ясемен, Красавица дернулась всем телом, скосила глаза, вместо мычания из пасти ее вырвался хриплый стон. - Сейчас, сейчас, Красавица! - Ясемен поглаживала тяжело вздымавшиеся бока. - Сейчас доктор придет. Поможет. Поднимешься! По мощеному полу гулко прозвучали бегущие шаги. Все расступились. Керим оттянул веки, заглянул в мутнеющие глаза, подставил руку под густую слюну. - Дайте ближе свет! Этибар подтянул яркую лампу на длинном электрическом шнуре. Керим нагнулся к своей ладони. В хлопьях слюны отчетливо были видны кровянистые пузырьки. - Отравление. Кто вчера дежурил? Помещение дезинфицировали? Ясемен охнула, закрыла лицо руками, словно спасаясь от взглядов, скрестившихся на ней. - Я тебе говорил? - взорвался Этибар. - Я тебе говорил! К чертовой матери твою дезинфекцию. Ты помешана на чистоте. Керим достал простерилизованный шприц, ампулы, какие-то порошки. Ясемен подошла поближе: - Хотела как лучше. Мух, слепней налетает в коровник - ужас! Стадо было на выгоне. Я насыпала все. Неужели попало в корм? Спасите Красавицу, Керим! - Бог, говорят, милостив... - А милость в глубоком колодце! Всегда! - нервно выкрикнул Этибар. Немало горького испытала Ясемен за короткую свою жизнь. Но видеть, как тяжело, мучительно страдает бессловесное животное, умирая по ее, Ясемен, вине было нестерпимо. Все сильнее вздымались бока Красавицы, видно было, как при каждом вздохе натягивается кожа на ребрах, дергаются, бьются в воздухе ноги, вылезают из орбит огромные синие глаза. Сжавшись в комок, Ясемен впервые за минувший год заплакала. Так гордилась, когда доверили ей эту Красавицу... Сам факт как бы подводил черту обидным разговорам о недоверии к горожанке, был признанием ее равенства с этими опытными, знающими свое дело людьми. Значит, все зря... Не уберегла, не сумела. "Что теперь делать? - с беспокойством думал Этибар - С нас спросят. Могут заставить уплатить стоимость. Где взять такие деньги - ни гроша за душой. Все, что зарабатываем, на жизнь уходит. Без белья, без одежды теплой приехали. Сто рублей маме Рафиге отослали. Ох, дурочка, что натворила. Ведь говорил ей, говорил, будь осторожна с этим вонючим порошком! Другие доярки плевали на мух, слепней и - ничего. Что будет теперь?" Два часа всеми подвластными ему средствами пытался спасти корову Керим. Уколы, промывание кишечника, даже зонд пытался ввести в желудок. Ясемен не сводила глаз с его мокрого от напряжения лица, запачканных рук. - Все. - Он выпрямился, вытер руки. - Этибар, позови мужчин, какие есть на ферме. Надо резать, пока дышит. - И добавил тихо: - Уведи Ясемен отсюда. - Что? Зачем? Куда ты меня тащишь? - Она пыталась вырваться, Этибар силой потащил ее из коровника, она плакала теперь в голос, спотыкалась как слепая, нос и губы ее распухли от слез. - Возьми себя в руки, Ясемен! Ты слышала - "бог милостив", как сказал... Она заплакала еще громче, и он сдержался, не добавил про глубокий колодец. Через час все было кончено. К удивлению и радости Этибара, в акте, подписанном лично заведующим фермой, ничего не говорилось о материальном взыскании с ответственной доярки - Ясемен Гасановой. Несколько дней спустя Керим под секретом сказал ей, что стоимость погибшей коровы взялась погасить вся бригада, четырнадцать человек. И, между прочим, "товарищ Меликов не возражал". ...Им не спалось в эту ночь обоим. То ли впечатления от пережитого не улеглись, то ли неожиданное решение бригады опрокинуло привычный стереотип в их отношениях к людям. Словом, что-то сдвинулось в душе, и Ясемен пыталась сама разобраться во всем, что волновало обоих. - Не спишь, Этибар? - Ее горячий шепот щекочет ему ухо. - Видишь? Ты меня долго убеждал, что Меликов - подонок. Видишь, как он повел себя в трудный для нас час? Благородство проявил, жалость. Понимает, значит, как нам трудно. И даже помочь пытается. - Не торопись с выводами. Вечная твоя восторженность. Скорее всего, бригада нажала. Доярки добрые, жалостливые. Ясемен откинула одеяло, села, привалясь к стене. - При чем моя восторженность? Я вот все думаю, думаю... Разве тебе не приходило в голову... С самых первых дней... Помнишь, как встретила нас семья Шукюра? А председатель? Ты ведь все честно рассказал ему. И он поверил. Спасибо ему, ни один человек не знает о нашем позоре. А ведь почти пять месяцев прошло... Я уже не говорю о том, как здесь на ферме... учили меня, ворчали, если что не так делала. А знаешь... Когда нам дали эту голую комнатушку, каждая из них, каждая... Ты не знаешь. Месьма принесла два полотенца, тарелки, джорабки мне. Хураман два кусочка мыла заграничного, свой старый свитер, чтоб не простудилась... Ты просто не замечал. Нет, здесь необыкновенные люди, Этибар! И я думаю, что, если бы с нами здесь случилось то, что случилось... они бы поняли! Они бы не унизили нас так, как... Голос ее задрожал, она стиснула зубы, замолчала. Он протянул руку, погладил ее теплое оголившееся плечо, такое тонкое, девчоночье, белое-белое в лунном свете. - Философ мой, море мое, ишачок мой упрямый... В чем-то права ты. Здесь все друг друга знают, крепче связаны общим делом. Понимаешь, подлинную цену знают человеку. Все на виду. Еще отец говорил мне, люди села щедрее душой, отзывчивей. Попадешь гостем в самый бедный дом - последнего цыпленка для тебя зарежут. А если к нам в город кто из села? И времени нет, и не "монтируется" сельский гость с твоими городскими друзьями... В тягость даже получается... - Этибар помолчал. - Спи, маленькая. - Он уложил ее головой на свое плечо и через несколько минут с удивлением убедился, что она крепко спит. Вот и подрагивающая рука уснула на его груди. А ему не спалось. Старый орех, растущий под балконом, протянул к стенам свою ветвистую тень, причудливая игра лунного света и тени странно беспокоила его, мешая уснуть. Он закрыл глаза. "Ясемен... Совсем недавно была моим эхом, я даже в своих глупостях казался ей почти пророком. "Совсем недавно..." Да нет, с той весны на старой даче у моря третий год пошел. Сколько уместилось в эти годы. Ничего себе акселерация. Ясемен... Его маленькая тихоня... Независимо от него складывает свою философию". Сколько раз - он никогда не признается ей в этом - он готов был бежать, бежать отсюда. Мысленно видел, как на попутной добирается до райцентра, покупает билет на поезд, и "прощай, коровник"... В некоторых вариантах он оставлял ей записку. "Прости, любимая. Больше не могу. Этибар". Она, наверное, знала. Чуяла. Именно в эти дни делалась собранной, какой-то особенно ласковой. Что-то даже материнское возникало в ее терпеливой мягкости. "Как это в женщинах сочетается - сила и слабость? Сильная она, Ясемен. А я? Разве я остался таким, каким был? Маменькин сынок. Не знал, сколько стоит хлеб, - сказать кому-нибудь, не поверят. А зачем мне было знать? Продукты привозили прямо домой. Хлеб и молоко рано утром приносила лифтерша. Булки для меня долго "росли на дереве". Шмотки шли из чекового магазина. "Необыкновенные люди..." Бедная, спит и не знает ничего. Какими станут эти "необыкновенные" завтра, послезавтра, когда все раскроется?" Зря он затеял спор вчера в поликлинике. А как было терпеть? Очередь ждет, старики, женщины с детьми... У него самого зуб болит, терпеть невозможно, хоть плачь. А они там за дверью зубного кабинета "ха-ха! хи-хи!". Он был уверен, что Орхан его примет без очереди - соседи же по общежитию. Сколько партий в нарды сыграли... Сколько чаю вместе выпито. Ясемен умудрялась из их скромных запасов и Орхана подкармливать. Ах, сволочь! Ну ничего, он им выдал. Не выдержал, распахнул дверь - кончайте базар! Двадцать минут хихикаете здесь - люди ждут! И эта крашеная стерва, помощница Орхана, прямо взбесилась. "Закрой дверь с той стороны, грубиян! Сколько надо, столько будешь ждать!" Что ему оставалось? Пригрозил, что главврачу пожалуется. Она глаза вытаращила, оскалилась. "Ты? Будешь жаловаться? Уж тебе лучше заткнуться!" - "А почему я должен был заткнуться?" И вдруг она: "А ну расскажи ему, Орхан, что написала тебе твоя сестренка из Баку, которая в педагогическом учится... Напомни нахалу, что там случилось с красавицей по имени Ясемен!" В глазах потемнело. Все, конец, думал. Наверно, страшный был, - смотрю, подлец этот рыжий к окну пятится. А что мне было терять? Подстерег его в туалете, - он как мышь сидел в своей комнате вчера, даже свет не включал. Ни разу с балкона не позвал: "Этибар-гардаш!"... "Ясемен баджи!"... Но я его все равно подстерег. Схватил за ворот: "Задушу, скотина! В тюрьму сяду, но тебя изуродую на всю жизнь! Посмей только еще кому-нибудь!.." Плакать стал, гад, извиняться. Ну, припугнул. Слух все равно поползет теперь. Нет, жизни уже не будет. А она все твердит - "необыкновенные люди!". А если в тебя комком грязи?! Что делать теперь? Эх, отец... Как ты можешь столько времени?.. Придется завтра рассказать ей. Днем они отработают... Когда стемнеет, соберутся, выйдут на дорогу и - в райцентр. Денег на билеты хватит. Шукюр... Ему он напишет из города. И председателю напишет, хороший мужик. Все что мог сделал для них. С вокзала - к маме Рафиге. Вот кто поймет. Пойдут на завод, там хоть навозом вонять не будет. Будут платить ей за маленькую комнату, она все равно пустая у них. Эх, отец... Если бы ты сейчас возник в этой комнате - не знаю, хватило бы у меня доброты протянуть тебе руку... Завтра. Завтра вечером их здесь не будет. Завтра... Сон сморил его, когда в ветвях ореха уже проснулись, завозились птицы, исчезли тени, и в открытую дверь потянуло дымком, запахом речки. * * * Они шли к ферме тропинкой, по которой могли бы уже пройти с завязанными глазами, - она петляла меж невысоких зеленых холмов, огибала заросли ежевики, узким деревянным мостком пересекала канаву, откуда вечерами доносился неистовый лягушачий концерт, и вырывалась к пристройкам фермы. Рядом, как всегда, трусил Боздар, кося на Ясемен преданными, все понимающими глазами. Она, как всегда, дурачилась, на ходу копируя то напыщенного Меликова, то выворачивала носки наружу и шла переваливаясь, точно Чарли Чаплин. - Смотри, Боздар, а это товарищ Шамширли, когда не выспится! Отбежала вперед и пошла чуть враскачку, уныло, в такт шагам, поматывая опущенной головой, плечи вяло поникли, руки болтаются. - Ну я тебе сейчас дам трепку! - Этибар прибавил шаг, она вприпрыжку побежала вперед, только икры загорелые мелькают да черная грива полощется по плечам. И вдруг она остановилась, закричала дико, исступленно, так кричит человек, объятый ужасом. Этибар в несколько прыжков настиг ее. "Змея?!" Чуть в стороне, прижавшись кузовом к кустам ежевики, стояла желтая милицейская машина. "Все. Конец. Как тогда... Орхан успел пожаловаться в милицию..." Он подхватил обмякшую Ясемен. И в это время человек в кожаном пальто обернулся, бросил сигарету... - Отец! - Оставив едва державшуюся на ногах Ясемен, он рванулся вперед, припал к плечу, а сердце колотилось бешено, больно, распирая грудную клетку. - Отец... Как ты нас?.. Под ухом размеренно тикали часы на отцовской руке, долго, долго, пока сердце не приноровилось к их звонким ровным ударам. Пока не потеплела холодная, влажная скула отца. - Спасибо товарищам из милиции. Посадили в машину и прямо из райцентра сюда. Профессор посмотрел на понурую фигурку в ситцевом платьице, рука ее уперлась в загривок громадного, грозно рычавшего пса. Казалось, сдвинется с места собака и девушка не устоит на ногах. - Дочка! - негромко окликнул он Ясемен. - У меня две руки, - он вытянул к ней правую руку, как крыло, готовое защитить птенца. Ясемен не шелохнулась. Только подняла лицо - такое горькое, растерянное... И тогда, не выпуская плеч сына, он сам пошел к ней, прижал к себе скованную, напрягшуюся. Молодой лейтенант милиции ткнулся лицом в баранку, чтоб не видеть, как стоят эти трое, обнявшись, не плачут, не говорят, просто стоят. - Слушай, дочка, если не напоишь меня сейчас же крепким чаем, я умру от жажды, - спокойно и даже весело сказал Тохид Шамширли. Первые лучи солнца брызнули из-за вершины, изумрудным цветом заиграла росистая трава, вызолотилась под ногами тропа, и, казалось, сам воздух вспыхнул мягким, желтоватым свечением. 1 Баджанах- муж сестры 2 К я с а - глубокая чаша. 3 Шахсей-вахсей - ритуал самоистязания у дервишей. 4 Хасир - рогожа. 5 Келагай - большой платок с кистями.