|
ШЕРСТЯНАЯ ШАЛЬ Когда «Зим», преодолев бескрайнюю степь, подъехал, наконец, к ферме, состоящей из четырех маленьких кирпичных домиков, расположившихся на невысоком холме, вокруг уже сгущались сумерки. - Узнай-ка, - обратился я к шоферу Миколе, - в каком из этих домов живет девушка Судаба. - Что ей сказать, если окажется дома? - Скажи, приехал один из ее родственников и хочет ее повидать, - ответил я после минутного раздумья. Когда Микола - рослый и веселый молодой украинец, звучно чмокая подошвами в размокшей глинистой почве, взбежал на возвышенность и скрылся из виду за тускло белеющими в сумерках строениями, - я вытащил папиросу и закурил. Вскоре на холме показались две фигуры. Рядом с шофером шла высокая женщина в темном платье. Она ему что-то объясняла, указывая рукой в сторону почерневшего уже горизонта. Микола, у которого никогда не хватало терпения передвигаться шагом, бегом спустился с холма. В следующее мгновение что-то грузно плюхнулось в грязь, и вслед за этим в тишине прозвучало выразительное русское «Черт!». Не успел я выскочить из машины, как Микола уже был рядом. - Что случилось? - Нет ее дома, говорят, она в кошарах, вон за тем холмом. - Едем туда! Из-за непролазной грязи «Зим» с трудом преодолел менее чем километровое расстояние от домов до кошар. Рослые волкодавы со злобным лаем окружили машину. Из-за кирпичного забора послышались голоса. - Прочь, собаки!.. Прочь... Отогнав псов, к нам подошли два чабана. - Судаба-ханум здесь работает? - спросил Микола, высунув голову из кабины. - Да, - ответил чабан в мохнатой папахе и бурке,- это наш зоотехник. - Скажите ей, что приехал из города ее родственник и хочет ее видеть. - Беги, позови Судабу-баджи, - сказал чабан в бурке своему напарнику, который был помоложе. - А вы, пожалуйста, заходите в помещение. - Благодарим, - ответил я, - нам ехать дальше. Из кошары доносился смешанный терпкий запах дыма и немытой шерсти. Судаба в сопровождении молодого чабана торопливо подошла к машине. - Кто меня спрашивал? - Это я, Судаба, - тихо произнес я, открывая дверцу машины. Наши взгляды встретились. Несколько секунд она молчала, потом изумленно, почти шепотом спросила: - Ты? Какими судьбами? Свет из машины озарял ее нежное, как лепестки розы, лицо. - Садись в машину, - предложил я, - там холодно. Она как-то машинально села рядом со мной. Я захлопнул дверцу. Чабан в бурке понимающе улыбнулся, подал знак своему молодому напарнику, с интересом смотревшему на нас, и они вошли в кошару. Забеспокоился вдруг и Микола. - Пойду-ка, погляжу на стадо, - сказал он, выходя из кабины. Мы остались одни. - Ты что так задержалась на работе? - спросил я. - У овец начался окот. - Тебе здесь не очень трудно? - Вначале были трудности... Теперь уже я работать научилась. - Из дому письма получаешь? - Да, часто. - На мое письмо ты так и не ответила. Она грустно взглянула на меня и ничего не сказала. - Почему молчишь, Судаба? - А какой был смысл отвечать на это письмо? И действительно, был ли смысл?.. Как долго могла бы длиться эта переписка? Ведь я сам ее откровенно предупреждал, что мы никогда не поженимся. И не потому, что Судаба плохая девушка, нет! Если в Баку есть, например, всего пять чудесных девушек, то Судаба была одной из них. Просто у меня были планы, касающиеся научной работы, и я придерживался того мнения, что для их осуществления мне следует пока оставаться холостяком. И все же сказанные сейчас Судабой слова: «Какой был смысл отвечать...» больно кольнули мне сердце. - Ты вправе на меня обижаться, - сказал я ей,- я не помог тебе остаться в городе. - Да я не это имею в виду. - Если помнишь, ты намекнула мне однажды, когда училась на последнем курсе. - Ну, намек можно было и не понять, - шутливо ответила она, снова мельком взглянув на меня. - Нет, я понял, мне все было ясно; только, знаешь, тогда у меня было одно большое затруднение... устроить на работу в городе я мог тогда лишь одну из вас двоих- или тебя, или свою сестру; ну, и тут, конечно, сыграли роль моя мать, родные... (Судаба и моя сестра окончили институт вместе). - Как поживает Франгиз? - прервав меня, осведомилась Судаба о сестре. - Работает. Скоро ее свадьба. - Знаю, она писала, - Судаба улыбнулась. - А вы что, переписываетесь? Она утвердительно кивнула. - Почему же Франгиз мне ничего об этом не говорила? - Я просила ее. - Почему? Судаба, - возволнованно сказал я, почувствовав, что наступил подходящий момент, - я просил ваше министерство разрешить тебе вернуться в город и начать научную работу. Ведь ты окончила институт на отлично. - Благодарю, но, право, ты беспокоился напрасно. - Ты говоришь так, потому что обижена на меня? Она грустно покачала головой. Мы оба молчали. - Я выполнил свой долг. Она вскинула ресницы и посмотрела на меня долгим ласковым взглядом. Казалось, девушка хотела изучить каждую черту на моем лице... - Есть у тебя какие-нибудь поручения в город? - Нет, - так же ласково ответила она. И тут же нерешительно добавила. - Для матери я шаль связала... думаю, может быть... - Дай отвезу. - Это не затруднит тебя? - Ничуть, пошлю с шофером. - Только шаль не при мне, дома. - Ничего, заедем за ней. Я нажал кнопку сигнала. Вместе с Миколой подошел также молодой чабан и, не обращая на этот раз на меня внимания, с чистым карабахским выговором радостно сообщил: - Судаба-баджи, у овцы Гумрал родилась двойня. - Минуточку, - извинилась передо мной девушка и вышла из машины. Шлепая по грязи вместе с молодым чабаном, они побежали к кошаре. Она вернулась спустя две-три минуты и сообщила: - Ой, Джамиль, они такие хорошенькие, такие хорошенькие, посмотришь - глаз не оторвешь. Как и раньше, она произнесла мое имя ласково, как родное, и я вновь увидел искорки, загоревшиеся в глубине ее глаз, придававшие красоту и живость нежному лицу девушки. Но, заметив мой взгляд, она опустила ресницы и умолкла. Вновь заговорила только тогда, когда машина подъехала к домам фермы: - Пойдем, будь нашим гостем. - Не вызовет ли это о тебе всяких кривотолков? - Меня кривотолки не пугают! Вы немного отдохнете, а я напишу матери маленькое письмо. На этот раз я не возражал. Мы вышли из машины, вокруг не было видно ни зги. Она достала из кармана небольшой фонарик и осветила нам дорогу. - У тебя и фонарь есть?! - пошутил я. - Здесь без него не обойдешься, - ответила она. - В совхозе имеется лишь маленькая ГЭС. Сейчас укрупняем ее. Скоро дела пойдут лучше: проведут свет и к нам. Поскользнувшись, она ухватилась за мою руку. Почувствовав знакомое прикосновение ее руки, я вспомнил летние бакинские вечера, когда мы с ней гуляли на берегу моря, среди молодых акаций. Она знала, что мы не поженимся. И все же я никогда не видел ее грустной. Лишь однажды она расплакалась. Причем от души, горько. И причиною тому был я. От сестры я слышал, что к Судабе сватались, и она ответила отказом. А сватавшийся был хороший парень: умный, красивый, образованный! - Напрасно ты ему отказала, - завел я на эту тему разговор, когда мы вечером встретились среди акаций. - Он очень хороший парень. Девушка остановилась, внимательно посмотрела на меня. Никогда еще я не видел такого выражения в ее глазах. Мне показалось, что она сейчас закричит и бросит мне в лицо самые обидные и злые слова. Однако девушка этого не сделала. Прислонившись к дереву, она заплакала... А потом, ни слова не сказав, спокойно взяла меня под руку. Мы преодолели подъем и вошли в маленькую темную комнатку Судабы, освещенную керосиновой лампой. У двери топилась небольшая железная печка. Посреди комнаты стояли покрытый белой скатертью стол и три стула. За старой ширмой стояла кровать девушки. На маленьком письменном столе у окна я увидел радиоприемник «Рекорд», целлулоидовый чернильный прибор, несколько номеров журнала «Социалистическое сельское хозяйство Азербайджана» и раскрытую книгу. Приняв у меня пальто и кепку, Судаба повесила их на простую деревянную вешалку. - Сперва чаю напьетесь или, может быть... - Мы очень голодны, - сказал я и, указав на маленькую луженую кастрюлю на печке, шутливо добавил: - Боюсь, этого нам будет маловато. Высокая женщина нагнулась к Судабе и что-то прошептала ей на ухо. - Тетя хочет приготовить для вас плов, - улыбнулась Судаба. - Спасибо! - Этот гость не любит риса, - сказала она тете, раскладывая на столе приборы. Потом она поставила перед нами в тарелках жаркое. - А сама что же? - спросил я. - И сама сейчас сяду. Сегодня не было времени даже позавтракать. Однако она ела далеко не с таким аппетитом, как мы. Медленно разжевывая пищу, она наблюдала, как я уписывал жаркое. Как и раньше, когда нам случайно доводилось вместе завтракать, она смотрела на меня с легкой горделивой улыбкой. Покончив с едой, Судаба подала нам чай, а сама села за письменный стол писать письмо. Я смотрел на ее чистые, коротко остриженные ногти, которых давно не касалась маникюрша. В ее погрубевших от холода руках я чувствовал сейчас какую-то суровую, естественную красоту. Невольно я поднял голову, посмотрел на ее лицо и вздрогнул. Мне показалось, что это было не знакомое мне до мельчайших подробностей лицо, а совершенно другое, чужое и далекое. И в этом лице, освещенном желтыми лучами лампы, была та изумительная красота, которую я впервые увидел и почувствовал. Скрутив свои темно-каштановые волосы, она собрала их сзади. От опущенных ресниц на глаза падала тень. Нежные линии лба, ровный и чувственный носик, легкий пушок над верхней губой, черная родинка на левой стороне длинной, стройной шеи - все это придавало ее лицу особую привлекательность. Я и раньше восхищался Судабой. Но теперь... в маленькой, освещенной желтым светом лампы комнате, когда вокруг черная ночная степь, ее красота была для меня совершенно новой... новой песней. И как раз в этот миг холодное завывание ветра, поднявшегося там, в широкой степи, которую я проезжал, заглушило эту песню без слов. Мое сердце охватила неожиданная печаль, я почувствовал себя забытым всем миром. Закончив письмо, Судаба поднялась, принесла из-за ширмы пушистую шерстяную шаль и, положив в нее конверт, аккуратно сложила, затем завернула в кусок ситца. Мы были уже одеты. Протягивая мне шаль, она вдруг остановилась, на секунду прислушалась к завыванию ветра и предложила: - Может быть, останетесь переночевать, поедете утром? Мы с тетей поместимся в соседней комнате. - Лучше вам остаться, - посоветовала высокая женщина, зашедшая в это время с дровами в комнату. - Идет сильный снег, сейчас заметет все дороги. Не дай Бог, заплутаетесь в степи. - Ничего не случится, - ответил я и, взяв у девушки шаль, положил ее в маленький чемодан. Возможная опасность, о которой говорила женщина, вызвала у меня прилив энергии. Грустно взглянув на меня, Судаба больше не настаивала и, несмотря на мои возражения, проводила нас вниз, до самой машины. В темной степи выл ветер, сыпал редкий снег. Когда Микола уселся в кабину, я спросил тихим печальным голосом: - Судаба, почему ты упрямишься, почему не хочешь переехать в город? Она взяла меня за руки, как это делала раньше, когда мы расставались после счастливых вечерних встреч, и близким, родным голосом ответила: - Джамиль, я на тебя не обижена... Никогда не обижалась! - ей стало трудно дышать, и она, секунду переждав, продолжала: - Я всегда буду помнить тебя только добром. Поезжай, только очень холодно! Береги себя! Если потеряете дорогу, возвращайтесь на мой свет. Лампу я не тушу до утра. Наши огни видны до самой бакинской дороги. Расставшись с ней, я быстро сел в машину. - До свидания, - на этот раз по-русски сказал Микола, всегда говоривший с нами на азербайджанском языке. - До свидания, - ответила Судаба, и я почувствовал слезы в ее голосе. Машина тронулась и пошла вперед, освещая побелевшую степь. Я высунулся из кабины и, оглянувшись назад, различил темневшую на белом фоне снега фигуру Судабы. Она все еще стояла на том же месте и смотрела нам вслед. И только много позже я увидел, как медленно поднимается на возвышенность маленький слабый огонек. Это, очевидно, был свет ее фонарика. Все больше удаляляясь от фермы, я оглядывался назад, на огни, и видел, как гасли они один за другим. Наконец, посреди черной степи остался лишь один едва различимый огонек. Но вот и он исчез. «Неужели она потушила лампу?» - грустно подумал я. Однако одинокий огонек появился снова и окончательно исчез только спустя некоторое время после того, как мы выехали на бакинскую магистраль. Казалось, темнота, окутавшая степь, стала еще гуще, холоднее и печальнее. Я взял свой маленький чемодан и положил его на колени. И когда, раскрыв его, стал поглаживать руками шаль, передо мной в своей удивительной красе появился образ девушки, которая два часа тому назад сидела в освещенной керосиновой лампой комнате и писала письмо. Образ возник и тут же исчез, и я, среди окутавшей степь холодной тьмы, почувствовав себя таким безнадежным, уткнулся в шерстяную шаль... Утром, когда я приехал домой, вся наша семья, собравшись в столовой, пила чай. Здесь был и мой отец, профессор института, выглядевший гораздо моложе своих лет, и сестра Франгиз, и ее жених, и моя мать, всегда любившая хорошо одеваться. Радостно и ласково встретили они меня и принялись наперебой расспрашивать. Только сестра Франгиз молчала и с удивлением смотрела на меня. Почувствовав ее взгляд, я поспешно прошел в свою комнату и закрыл дверь, вернее, запер ее. Потом достал шерстяную шаль и спрятал ее в книжный шкаф, ключ от которого носил с собой. Вечером я извлек ее оттуда, чтобы отправить по назначению. Из-под складок ситцевой обертки показался кусок шали, связанной из новой мериносовой шерсти. Эту шаль вязала она, и теперь я ее навсегда отправлял тому, кому она была предназначена. Я выглянул в окно и сказал ожидавшему внизу в машине шоферу: - Можешь ехать, Микола, сегодня ты мне не нужен. Когда машина отошла, я почувствовал мгновенную легкость и радость в сердце. Я положил шаль на маленький столик, стоявший около моей кровати. Но как бы там ни было, шаль следовало отдать хозяйке. И на следующий день я не стал посылать ее с шофером, а понес сам. При этом вышел из дома тайком. Вы можете спросить: почему? Почему ты хотел, чтобы никто из твоей семьи не видел эту шерстяную шаль? Не знаю, ничего не знаю. Хотя я много раз провожал Судабу до самых ее дверей, но в дом не заходил и с ее семьей знаком не был. Я знал, что она у родителей единственная дочь. Знал и то, что ее отец, старый учитель русского языка, три года назад ушел на пенсию. Поднявшись по лестнице, я вышел в общую галерею и спросил у русской женщины, развешивающей белье, в какой квартире живут Мовсумзаде. Женщина охотно показала мне дверь. Я позвонил. - Войдите! - послышался из комнаты мужской голос. Я вошел. За стоявшим посреди комнаты маленьким столом сидел ее отец и читал газету; мать, сидевшая ближе к дверям, чинила чулок. Они были удивительно похожи друг на друга. Оба казались одного возраста. Оба были седыми. Оба были маленькими, полными и приветливыми. И оба, поздоровавшись, с любопытством посмотрели на меня сквозь очки. - Это прислала Судаба, - сказал я, и едва положил сверток на стол, как они враз поднялись на ноги и сняли очки. - Вы там работаете? - спросил старик. - Нет, - ответил я, - ездил туда в командировку. - Садитесь, садитесь, - вместе предложили они и сами уселись только после того, как я подвинул стул и опустился на него. - Как она там, не похудела? - спросила мать. - Нет, выглядит лучше, чем здесь. - А вы ее и здесь видели? - Да, видел, - ответил я и, чтобы отвлечь их внимание, добавил: - В шали есть и письмо. Мать поспешно раскрыла сверток, надорвала конверт и только собралась читать, как отец, надев очки, попросил: - Дай-ка мне. И, взяв письмо, стал громко его читать: «Дорогие отец и мать! Ваше письмо получила вчера. Напрасно беспокоитесь обо мне. Я чувствую себя очень хорошо. Мама! Выполнила твою просьбу и поставила в комнате железную печку. Ханым-хала по-прежнему живет со мной. Слежу за собой. Кушаю вовремя. В этом отношении можете быть спокойны. В совхозе мною очень довольны. Вчера приезжал директор, мою работу похвалил, говорит, с тех пор, как приехала Мовсумзаде, четвертая ферма заняла первое место. На ферме меня избрали председателем месткома. И я, как председатель месткома, подняла перед руководством совхоза вопрос о строительстве маленькой бани для работников фермы. Позавчера прислали три машины жженого кирпича. Мама, эту шаль я связала из шерсти нашего мериноса. Меня премировали. В конце весны приеду и заберу вас к себе, немного поживете здесь... Говорят, весна в этих местах замечательная. Как боли в ногах отца? Не выпускай его в сырую погоду. Смотрите, не скучайте! Когда приеду весной, куплю вам телевизор. Берегите себя. Целую обоих крепко-крепко. Ваша дочь Судаба». Отец все еще смотрел на письмо. А мать водила руками по шали. «Из шерсти нашего мериноса...» - повторила она и нежно улыбнулась. И мне казалось, что от прикосновения этих маленьких морщинистых рук шерстяная шаль оживает, становится лучше. И вновь почувствовав себя человеком, потерявшим все, заброшенным и забытым, я поднялся. Старики долго благодарили меня. Я уже распрощался и выходил из комнаты, когда мать спросила: - Вы туда больше не поедете? Я застыл на месте и, словно услышав что-то самое неожиданное на свете, переводил взгляд со старика на старуху и обратно. Как этот вопрос пришел ей в голову? Я же там не работаю! Я только что объяснил, что ездил туда в командировку. Почему же я должен еще раз ехать туда? - Да, - ответил я, - поеду, обязательно поеду! - Если мы кое-что приготовим для дочери... - Я отвезу! - Когда вы поедете? - на этот раз спросил отец. - Через три дня, - твердо ответил я, немного подумав. - Приготовьте, что хотите, я зайду и заберу. «Вот так!.. Вот так!..» - мысленно повторял я, идя по улице и все убыстряя шаги. Наутро, подав заявление в министерство, никому не сказав дома, я пошел в город и купил обручальное кольцо. Это наш древний обычай... Опять выдалась темная ночь. Опять выпал снег, покрыв бескрайнюю равнину. А впрочем, кто знает, может, это был тот самый снег, выпавший пять-шесть дней назад, когда мы ехали сюда. Я сам управлял машиной и глядел на видневшиеся вдали огни фермы. Но теперь я сидел не в «Зим»е, а в выделенном в мое распоряжение маленьком «ГАЗ-69». Я ехал, и подобно тому, как в предутреннем небе гаснут все звезды, кроме утреннего светила, на ферме один за другим исчезали огни. В темной степи остался только один огонек, и я, ориентируясь на него, нигде не заблудившись, подъехал к ферме. 1957 | ||