|
Ильяс Эфендиев СЛУЧАЙНЫЕ СОСЕДИ Стоял конец июня. На Туршсу съехалось множество дачников. Мне и Эмину Зейналзаде - двум скромным ботаникам - пришлось долго искать, где бы разбить себе палатку. Мы исходили вдоль и поперек чуть не весь эйлаг, пока не нашли место на маленькой площадке у родника. Чуть поодаль, под большим старым дубом, стоял брезентовый шатер. Дородная старуха в черном шерстяном платье и шелковом келагае вышла оттуда, дымя длиннющей папиросой. Она несколько секунд молча смотрела на нас, потом пробурчала басом: - Уж не думают ли эти люди устраиваться здесь?.. - Да, вот хотим стать вашими соседями, - ответил я. - Ну, уж нет! У нас дети и тому подобное... Поищите себе другое место! Мне не понравился ее повелительный тон. Да и чем мы могли помешать ей? На эйлаге каждый устраивается там, где ему захочется. - Ну и что же, если дети? Нас всего двое, люди мы трудовые: уходим с самого утра, возвращаемся вечером. - Нет, нет и нет, - не унималась женщина. - Что, для вас другого места не нашлось? И, понизив голос, многозначительно добавила: - Неужели вы не понимаете? Здесь живет доктор Сафиев! - Чего же тут не понять? Мы, правда, не знакомы с доктором, но столько слышали о нем. - Еще бы! Кто не знает доктора! - подхватила она. - У него в приемной по сто человек в очереди стоят. Нетерпеливый Эмин дернул меня за руку. - Пойдем отсюда, ради Бога. Поищем другое место. Я уже хотел было согласиться, но в это время из шатра вышла полная, розовощекая, пышно завитая женщина лет тридцати. Окинув нас холодным взглядом, она сказала старухе: - Пусть устраиваются. У меня уже голова трещит из-за этого места. Оставь их, мама. И, взмахнув полами золотистого халата, ушла обратно в шатер. Мать молча отошла к котлам, урчавшим на кострах, и принялась орудовать ложкой. Мне не хотелось уходить: отсюда было близко к Туршсу, к лавчонкам, где можно купить необходимые подчас мелочи... - Давай устраиваться, - сказал я Эмину. - С теткой поладим: мы все равно целыми днями будем в поле. Я сделал шоферу знак подъехать. ...Мои предположения оправдались. С теткой мы помирились очень скоро. Как только палатка была поставлена, она сразу подошла к нам, попыхивая неизменной папиросой, и улыбнулась, точно старым знакомым. - Старенький у вас брезент, - заметила она и с гордостью обернулась на свой новый шатер. - А мы, знаете, всегда в Кисловодск ездим. В прошлом году в Риге были. Ну, а на этот раз дочка сказала: не поеду на курорт, надоело. Доктор только плечами повел: ну что ж, поезжайте в Зарыслы каймак кушать. Старуха расхохоталась, блеснув золотыми зубами, и с видимым удовольствием спросила: - Значит, доктора хорошо знаете! - Не то, чтобы хорошо... А он вам, между прочим, кем приходится? - Зятем, молодой человек, зятем! Полжизни моей с ним в городе осталось... Не мог, бедняга, работу оставить, с семьей поехать. Клянусь твоей жизнью, сынок, у него одни только уроки в четырех местах! Пятнадцать тысяч на одних уроках имеет! А в больнице без него, как без рук. Квартира: семь комнат, клянусь твоей жизнью... А кто вам здесь будет готовить? - Найдем кого-нибудь... - Странно после семи комнат очутиться в этаком шалаше. Терпение Эмина лопнуло. Он отвернулся. А старуха не унималась: - Когда кассир приносит нам деньги, доктор дает ему полсотни, ей-Богу... Но вы, кажется, приехали сюда работать? - спросила она после недолгой паузы. - Да, мы будем изучать здешние растения. - Вы доценты? - Нет, простые научные сотрудники. Лицо ее выразило сожаление, даже сострадание. - Ну, старайтесь, старайтесь, может быть, и вы звание получите. А то какая зарплата без звания! Доктор на одних уроках пятнадцать тысяч имеет... Эмин, не выдержав, ушел в палатку. Старуха кивнула ему вслед. - Скажите, какой гордый! Вот доктор, клянусь твоей жизнью, золотой человек. Бога забудь, кушать ему с утра до вечера не давай - даже не поморщится. Другой бы на его месте от гонора да фасона ни земли бы, ни неба не замечал. В это время к нам подошел какой-то мальчик, толстяк лет двенадцати, щегольски одетый, в раззолоченной тюбетейке, в очках, с короткой палочкой в руке. Он шагал, согнувшись, точно от собственной тяжести. Когда толстячок, задыхаясь, приблизился, старуха пресерьезно представила его: - Сын доктора. Познакомься с бакинцами, Губуш. Черные маленькие глазки мальчика как-то странно бегали за стеклами очков. Нельзя было понять, куда именно он смотрит. Губуш подошел ко мне, протянул мясистую руку и тонким голоском, который никак не вязался с его полнотой, произнес: - Гурбан Сафиев. Бабушка улыбнулась. - Доктор дал ему имя своего отца. Сколько дочь ни твердила, что это имя уж очень старинное, не помогло. По правде говоря, я тоже была на стороне доктора: как-никак отец... А ты на гору поднимался, Губуш? Глаза мальчика так и забегали, но он утвердительно кивнул. - Доктор велел ему каждый день взбираться вон на ту вершину, а то еще, не дай Бог, ожирение сердца будет. Из шатра вышла Зарифа-ханум, супруга почтенного доктора, и резко скомандовала: - Губуш, иди сюда! Почему опоздал к завтраку? - подняв голую толстую руку, она посмотрела на усыпанные бриллиантами часики: - Ровно на двадцать минут опоздал! Губуш несмело побрел к матери. Через две-три минуты из шатра донесся ее грозный голос: - А я тебе говорю - съешь! Сейчас же съешь! Все съешь! Бабушка усмехнулась и покачала головой. - Храни его Аллах, кушать не любит. Пойду уговорю. Переваливаясь с боку на бок, как откормленная гусыня, она ушла в шатер, и тотчас зарокотал ее ласковый бас: - Пусть на меня падет твое горе, кушай, Губуш, не капризничай, мне твое горе... Зарифа-ханум жестко вторила ей: - Нет, скушаешь. И все! - Зачем же мы сюда приехали? Кушай, родной, - причитала старуха. - Скушаешь! И все! - выкрикивала Зарифа-ханум, стуча по столу. Бабушка умоляла: - Губуш, ради меня, ради жизни моей! - Э-э-э! - как-то странно простонал мальчик; потом послышался звон ножей и вилок. ... А вокруг все было поистине прекрасно. Речка, пробегая по долине Туршсу, перебирала голубые камешки, серебром отливая на солнце. На дальнем ее берегу высилась гора, зеленели вершины леса, объятого тишиною. Под легчайшим ветерком клонилась долу горная трава, усыпанная полевыми цветами. Воздух был напоен их ароматом. А из шатра по-прежнему доносились выкрики: - Скушаешь! И все! И этот кисель тоже скушаешь!.. Ночью мы работали и заснули поздно, но утром пришлось подняться чуть свет. Нас разбудил доносившийся снаружи страшный гам. Я оделся, вышел и увидел, что несколько женщин- наших соседок - тесно окружили тещу доктора Сафиева и мальчугана лет двенадцати, продавца малины. - Нехорошо, сестра, - говорила одна из соседок. - Мальчика позвали мы, а малину вы забираете, да еще и всю. Что, мы не люди, что ли? Старуха не обратила на эти слова ни малейшего внимания, сунула мальчику в руку деньги и забрала малину. Поравнявшись со мной, она улыбнулась, довольная своей победой, и заметила: - Да будет земля пухом их родителям, чего они кричат? Если я куплю в десять раз больше малины, и то гостям доктора на варенье не хватит. Мальчишка скалил зубы и успокаивал рассерженную соседку. - Ничего тетя, не волнуйся. Завтра принесу еще малины. - Да не в этом дело, - возразила женщина. - Надо к людям уважение иметь! Я попросил мальчугана принести малины и нам. - Пожалуйста, - отозвался он, довольный моей просьбой, - только проснитесь пораньше, чтобы та тетка не захватила. Прохладная тень покрывала долину Туршсу. Река пряталась в белесом тумане. Но на верхушках деревьев, в густой листве, уже блестели в капельках росы первые лучи солнца. Мы выкупались в холодной реке и, возвращаясь в палатку, увидели многострадального Губуша за столом. - Что случилось? - негромко спросил я. Губуш молча показал пухлым пальцем на лежащие перед ним яйца - целый десяток крупных яиц. Я не понял его. Из шатра вышла бабушка. - Мне твое горе, Губуш! Пей, мальчик! Ради жизни отца твоего. - Не могу я! - зарыдал Губуш. - Мне противно! Каждое утро - десять яиц, каждое утро - десять яиц... Не буду пить! Преодолевая чувство неловкости, я сказал: - Тетушка, да разве может бедный мальчик выпить целый десяток яиц? - А что?! - воскликнула бабушка Губуша. - Для кого же его отец зарабатывает столько денег? На одних уроках пятнадцать тысяч имеет! Пей, Губуш, пей, мое счастье, ради жизни отца твоего! Губуш горько плакал. Он смотрел на стол с таким ужасом и отвращением, словно должен был проглотить не яйца, а десяток ящериц. Зарифа-ханум выплыла из шатра в своем золотистом халате. - А-а, ты еще не выпил? Пей, говорят тебе! Голос ее был так холоден и жесток, что мальчик оробел, растерялся. Он стал по одному разбивать и пить эти страшные яйца. Когда Губуш запрокидывал голову, чтобы проглотить очередное яйцо, глаза его вылезали из орбит. Потом он принимался плакать, лицо мальчика выражало испуг. Когда страдания окончились и Губуш выпил все десять яиц, бабушка мгновенно поставила перед ним полную миску меда с каймаком и чашку какао. Глаза у мальчишки, казалось, побелели... Я отвернулся и ушел к себе... С утра до вечера мать и дочь ели сами и пичкали едой несчастного Губушика, готовили пищу или говорили о ней. Впрочем, характеры их были не схожи. Зарифа-ханум казалась нелюбопытной и малоразговорчивой. В свободное от еды время (а его оставалось очень немного) она смотрела на все окружающее с величайшим безразличием. К беседам прислушивалась, но в разговор никогда не вступала. Садилась обычно где-нибудь под деревом, ковыряла в крупных белых зубах щепочкой от спичечной коробки и перелистывала «Книгу о вкусной и здоровой пище» или, внимательно вглядываясь в зеркало, расчесывала свои угольно-черные волосы. Мне казалось, будто, выйдя из-за стола, она уходила из жизни. Зато, когда приближалось время завтрака, обеда, ужина, лицо ее оживлялось, глаза загорались, она даже хорошела в эти минуты. Мамаша ее была совсем иной. Она не могла жить, не разговаривая, и без устали, непрерывно со всеми подробностями рассказывала нам, что сегодня на обед, почем продукты, сопровождая это все божбой и восклицаниями: «Дай Бог здоровья доктору!» Теща доктора ежедневно расспрашивала работавшую на соседней ферме пожилую крестьянку, которая взялась готовить нам еду, о том, что мы ели, сколько денег истратили, и очень огорчалась, если готовилось что-либо вкусное. Она нахмурилась, выяснив, что и мы тоже каждый день едим сливки с малиной. На лице ее явственно читалось недоумение. «Какая же тогда разница между нами и этими молодыми людьми?» Не обнаружив различия в еде, она начинала хвалить свою бакинскую квартиру. «У доктора семь комнат... Все устланы коврами. Для кабинета ковер специально ткали, тридцать тысяч стоил... Доктор привез из Москвы мебель»... Часто она путала: комнат оказывалось то семь, то восемь... Эмин не умел притворяться; едва она подходила, он удирал или погружался в чтение. Старуха невзлюбила его. Ей страстно хотелось, чтобы, слушая ее рассказы, собеседники обязательно восторгались: «Ах, скажите, пожалуйста! И бывает же такое!» Неприязнь Эмина сначала удивляла ее, потом сердила, но, в конце концов, она стала жалеть его. Когда, мрачнея от ее трескотни, Эмин уходил, старуха добродушно подмигивала мне: «Бедняга! Это он от худобы такой нервный... А ты слушай меня и не обращай внимания...» Однажды в сумерках мы сидели у входа в свою палатку и слушали, как где-то по соседству приезжий юноша поет сейгях под аккомпанемент тара. Солнце медленно заходило за вершину Муровдага, деревья и цветы отсвечивали розоватым светом. Казалось, песню слушают не только люди, но и все вокруг: горы, деревья, родник. Казалось, сейгях говорил об этом прекрасном вечере, о нашем родном крае, о хрупкой красоте этих минут, которые текут, уходят и никогда уже не вернутся. Мы узнали потом, что певец и его товарищ-тарист, красивые двадцатилетние парни, - не артисты, а колхозники. Мужчины и женщины, живущие вокруг, тоже были колхозниками. Музыка и житель Карабаха - близнецы. Не об этом ли говорило само выражение лиц и поющего, и его слушателей! Казалось, для них не существует ничего вокруг - все целиком, всей душой, ушли в песню. Красота юного голоса восхитила нас. Мне казалось, все вокруг стало музыкой... Музыкой и розовыми лучами... В этот момент к нам подошла теща доктора и, как всегда, дымя папиросой, с довольной улыбкой сообщила: - Зарифа сегодня в Шуше была. Купила индюшку. Восемьдесят рублей. Одного сала два кило вытопили, клянусь вашим здоровьем! Эмину, видно, кровь в голову ударила. Он побагровел и закричал, задыхаясь от злобы: - Послушайте, тетушка! Ради жизни доктора, дайте нам спокойно дышать на этом эйлаге! - Ого! - удивилась старуха. - Интересно, кто это у тебя воздух отнимает? - Странно, - рассуждал Эмин после ухода бабки, - неужели и впрямь можно так жить? Готов поклясться, что ни старуха, ни ее дочь ни разу не полюбовались этим лесом, даже головы ни разу не подняли, чтобы посмотреть на него. Их мир состоит только из докторских денег и жирных индюшек. Да возможно ли, чтобы среди нас жили такие! Семья доктора Сафиева, по уверениям старухи, совершенно не нуждалась в деньгах. Но мальчик, который приносил дачникам малину, рассказывал, что Зарифа-ханум неистово торгуется с ним из-за каждой копейки. Кончались их споры тем, что мальчишка вздыхал и, скаля зубы, говорил: «Эх, ну ладно уж, для здоровья вашего доктора мне не жалко!» Мы очень подружились с Гасанали. Распродав свою малину, он заходил в палатку и подолгу следил, как мы работаем над травами. Эмин научил его играть в шахматы и обещал подарить их перед отъездом. Иногда, покончив с малиной, он убегал играть в футбол. Лишь на закате мальчуган забирал свои корзины и отправлялся домой. Он уходил по горной тропинке в скудеющем свете сумерек, с неизменной песней. Жил он в восьми километрах от нас, на эйлаге Сабы-баба. Странные отношения установились между Губушем и Гасанали. Стоило Гасанали появиться с корзинами, наполненными малиной, как Губуш тотчас подбегал к нему. Гасанали усмехался, завидев Губуша, и это, кажется, смущало докторского сынка. Однако он жадно слушал рассказы Гасанали о том, как колхозные ребята ходят в лес по малину, по очереди дежурят ночью у костра и, чтобы спугнуть медведя, бьют палкой в медную кастрюлю. - А что вы там кушаете? - спросил однажды Губуш. - Плов с курицей, - ответил Гасанали, подмигивая мне. - Что кушаем? Хлеб едим. Поджариваем его на угольях... Еще как вкусно! - Один хлеб? - Иногда с сыром. - А если пить захочется? - В роднике воды много. Во время одной из таких бесед к шатру Зарифы-ханум мягко подкатила новенькая «Победа». Теща, жена и сын гусиным развальцем заспешили навстречу доктору. Из кабины вышел краснощекий, седоватый брюнет с добродушным, приятным лицом. Доктору было, видимо, лет за шестьдесят, но он, как говорится, хорошо сохранился. Отлично сшитый чесучовый костюм и соломенная шляпа очень шли ему. Он, кажется, принадлежал к тому типу людей, у которых почти никогда не портится настроение. Доктор ласково расцеловал родных. Старуха выглядела очень торжественно и, улучив минутку, шепнула: «Недавно купил «Победу». Хотел «Зим» купить, но Зарифа не согласилась. Ты подойди, не бойся, поздоровайся с доктором». Стоя поодаль, я слегка поклонился. Доктор приветливо улыбнулся, подошел и протянул руку... На другой день меня пригласили к обеду, Эмин был в лесу. Мы расположились в тени старого дуба за столом, покрытым белой скатертью. Доктор был в белой рубашке с ярко-красным галстуком. Его гладко выбритое лицо и мягкие карие глаза излучали довольство и благоволение, казалось, ко всему свету. Он задержал взгляд на моих седеющих висках и усмехнулся. - Старость стучится в наши двери, - произнес он. - Что вы, до старости вам еще далеко, - пробормотал я, хотя разница в возрасте была между нами не менее, чем в четверть века. Доктор захохотал, посмотрел на Зарифу-ханум, потом придвинул ко мне вазу с малиновым вареньем. - Отведайте, прошу вас, - попросил он. После чая подали дымящийся плов. Доктор уверял, что он очень голоден, но ел мало. - Всегда так, - со вздохом шепнула мне старуха. Зато Зарифа-ханум и Губуш ели отменно. Вначале Губуша накормили большой пиалой бульона, затем тарелкой плова с курицей, после этого перед ним поставили полнехоньку миску довги с мясными катышками. Когда, наконец, ему была предложена огромная чашка киселя, - он издал какой-то странный звук: «Э-э...» Однако под острым взглядом Зарифы-ханум съел и это. Фрукты Губуш ел без возражений, но пирожные были встречены тем же жалобным: «Э-э...» Наблюдая за сыном, доктор удовлетворенно улыбался. Вообще, он всегда улыбался, этот милейший доктор, и казался вполне счастливым. Наконец, Губуш справился с пирожным и вдруг так громко закричал: «Воды!», что я испугался, не стало ли ему дурно. Вместо воды бабушка подала мальчику стакан фруктового сока. Губуш издал свое странное «Э!» и оттолкнул старуху. Сок пролился... - Губуш! - сказал доктор с ласковой укоризной. Но Губуш, видно, окончательно выйдя из себя, зачерпнул большую кружку воды и жадно, обливаясь, стал пить. Глаза его так и бегали под очками. Женщины истерически закричали: - Губуш, оставь! Губуш, тебе нельзя! Но оторвать Губуша от воды было невозможно. - Почему ему нельзя пить воду? - спросил я у доктора. - У него небольшое ожирение сердца, - озабоченно ответил отец. - Не следует много пить. Губуш ушел в шатер. - Пусть отдохнет, - умиленно заметила бабушка. - Кстати, как он спит? - спросил доктор. - Хорошо, тьфу-тьфу, не сглазить. В сутки часов по двенадцать. Зарифа-ханум продолжала есть. Не обращая внимания ни на мужа, ни на меня, ни на разговор, она ела и ела. Доктор любовно смотрел на ее до отказа набитые щеки. После обеда Сафиевы отправились в шатер и оттуда долго доносились лишь храп да тяжелое дыхание. ...Наутро случилось маленькое, но неприятное происшествие. Мы собирались идти работать, но вдруг раздался такой пронзительный визг Губуша, словно его ужалила гадюка. Мы вышли из палатки и увидели Зарифу-ханум и старуху, бегущими к площадке, на которой обыкновенно играли дети. Мы тоже подошли. Там стоял Губуш, окруженный мальчишками, и, зажмурив глаза, громко кричал. На его красной щеке виднелись белые отпечатки пяти пальцев. Мать схватила его за одну руку, бабушка - за другую. - Что случилось? Что такое? - испуганно повторяли они. Губуш провизжал: - Гасанали... Ударил... - Как?! Рядом стоял слегка побледневший Гасанали. - За что ты его ударил? - свистящим шепотом спросила Зарифа. - Ты знаешь, на кого руку поднял?! - заорала старуха. - Он назвал меня сыном нищего, - сердито отозвался Гасанали. - А кто ты такой? Сын хана? Правильно сделал, что назвал. - А я правильно сделал, что ему в морду дал. - Как?! - опять завопили они разом и бросились на мальчонку с кулаками. Насилу мы их оттащили. Дети подняли крик: - За что бьешь, тетя? Жирный сам виноват! Молодец Гасанали!.. Старуха насмешливо подбоченилась: - Товарищ он вам, что ли! Кто - вы и кто - он? Его отец на одних уроках пятнадцать тысяч имеет! Ребята переглянулись. - Ну и что же? - изумился Гасанали. - Мой отец недавно тридцать тысяч получил... Когда доходы распределяли. - Потому ты и бегаешь за восемь верст малину продавать? - язвительно протянула старуха. - Эх, сестра, ну зачем с ребенком спорить? - улыбаясь, заметила стоящая неподалеку соседка. - Пойдем отсюда, - потянула старуху Зарифа-ханум. Они ушли... Доктор стоял у входа в шатер. Я впервые видел его таким серьезным и озабоченным. - Губуш не ранен? - тревожно спросил он у женщин. - Все благополучно, - ответила старуха и обернулась к мальчику: - Ты не испугался? - Э-э, - смущенно проронил Губуш... - Быстренько дайте ему сахарный сироп, - распорядился доктор. ...Прошло несколько лет. Я не встречал за эти годы ни милейшего доктора, ни его подруги, ни словоохотливой старухи, ни Губуша. Однако удивительное совпадение снова столкнуло нас... Однажды Эмин позвонил мне по телефону, сказал, что получил новую квартиру, и пригласил посмотреть. Поднимаясь на третий этаж, я увидел в раскрытые двери сидящую на балконе пожилую женщину. Услышав шаги, она обернулась... Это была та самая старуха. Я остановился. Приветливо поздоровался. Она поднялась, несколько секунд внимательно разглядывала меня и вдруг сказала, ничуть не удивившись: - Здравствуй, здравствуй, молодой человек. Твой друг тоже здесь. Три комнаты получил. Вчера новую мебель привезли. А ты где живешь? Не ответив, я поинтересовался, как ее домочадцы, как доктор. - Доктор болеет, - вздохнула старуха. - Я тоже болею. Одышка замучила. Она очень постарела, обрюзгла, ссутулилась. - Зайди к нам, повидайся с доктором, - пригласила она. Доктор сидел в глубоком кресле, опустив голову на грудь. Узнав меня, он грустно улыбнулся. Показал левой рукой на правую: - Все болею... Скоро год, как отнялась рука. На окнах этой огромной мрачноватой комнаты висели вычурные гардины, мебель была старинной, тяжелой. В полумраке лицо доктора казалось серым. Из боковой двери вышла Зарифа-ханум. Она стала тучной до безобразия и заметно поседела. Прежний румянец поблек. Она узнала меня, но, как и мать, ничуть не удивилась и, почти не глядя, бросила «здравствуйте». Словно я был не человеком, а мебелью... Едва мы с доктором разговорились, в комнату вошел толстый юнец с черненькими усиками, в очках. Старуха и доктор поглядели на него с непонятным мне испугом, лицо Зарифы оставалось безразличным. Смутившись немного, бабушка проговорила: - Подойди, Губуш, поздоровайся. Помнишь? Туршсу... Губуш повращал глазами, подошел, поздоровался. - Где ты пропадаешь? - заговорила Зарифа. - Обед давно готов. - Э-э, - вырвалось у Губуша его неповторимое восклицание, и он вышел из комнаты, но только не в столовую, куда звала его Зарифа-ханум. Наступило какое-то очень тягостное молчание. Солнце село. Стало совсем темно. Я попрощался и ушел. Очутившись в комнате с настежь распахнутыми окнами, яркой веселой люстрой, увидя наряженного в новую пижаму радостного Эмина, я невольно вздохнул с облегчением. С улыбкой пожимая мне руку, Эмин спросил: - А знаешь, мы с Сафиевыми стали соседями? Я кивнул, и мне показалось, что прошла не минута, а вечность с тех пор, как я вышел из соседней квартиры. 1955 | ||