Натик Расул-заде

СЧАСТЛИВАЯ ВСТРЕЧА

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как без согласия владельца авторских прав.

— Тебе покрепче? — спросил он. — А почему ты сказала, что даже не верится?

— А как же?.. Жили, жили в одном городе, никуда, вроде бы, не уезжали ни разу за все это время, не виделись, на тебе вдруг...

— Тебе покрепче?

— Нет, нет, наоборот, посветлее. От крепкого чая у меня сердце покалывает...

— Ничего удивительного нет, — сказал он, — город большой, жили и работали в разных концах его, вот и не виделись.

— Да, Баку растет, огромный какой стал, — сказала она, — хорошеет...

— Ты ведь, кажется, не газетчик, а?..

— Конечно, нет... А причем тут это?

— А притом, что ты выражаешься, как начинающий газетчик...

— Да, — сказала она, — ты все верен себе... В этом отношении ты совсем не изменился —такой же желчный, как и был.

— Желчный я оттого, что не умею, подобно тебе, смотреть на окружающее сквозь розовые очки.

— Ладно, не будем об этом, — сказала она. — Скажи лучше, ты помнишь наших друзей по институту? Помнишь Октая? А Фарида? Диляру?

— Помню, как ни странно. Очень даже помню... Кстати, ты их не видишь?

— Да разве я выхожу куда, чтобы встретить кого-нибудь?

— Фарида я видел лет пять назад... Вроде, у него все благополучно... А вот остальных ребят уж давно не встречаю...

— Посмотреть бы, как они... — сказала она, отрешенно улыбаясь.— Да. Вот такие дела... Ты лучше о себе бы рассказал... Ты ничего о себе не рассказываешь.

Он пожал плечами.

— Не очень интересная у меня получилась жизнь. Тебе будет скучно слушать.

— Нет, — сказала она. — Я уверена, мне будет очень интересно. Расскажи.

— Особенно и рассказывать-то нечего... Жена умерла шесть лет назад. Вдовец я, детей у нас не было. Вот, пожалуй, и все...

Ну, чего ты скисла? Я же предупреждал, что ничего интересного...

— Как годы летят, боже, как летит, — сказала она, тихо вздыхая.

— Весьма оригинальная мысль, — он чуть улыбнулся. — А мы с тобой менее оригинальная иллюстрация к этой мысли.

—Ты все такой же язвительный, тебя и время не исправило.

— Зачем же меня исправлять? На свете много чего, что ждет исправления в первую очередь, неотложного, так сказать, исправления... Время — честный парень, оно знает, что надо, а чего не надо... Я ведь, помнится, и смолоду не очень-то относился к числу тех, кто нуждается в немедленном, исправлении...

— Относился, относился, — возразила она живо, — у тебя был
жуткий характер...

— Все зависит от степени близости, — проговорил он осторожно ' после паузы. — Людям, которые знали меня недостаточно близко, мой характер казался, как ты выражаешься жутким...

— Оставим этот разговор.

— Да, оставим, — согласился он с готовностью, — далеко увести может.

— Нет, — сказала она, — не потому.

— А почему?

— Не хочется ворошить... Что прошло, то прошло... Правда, ведь?

— Угу... — он кивнул.

Они помолчали. Но молчание это не было неловким, оно было столь же естественным, как и разделявшая теперь их пропасть, куда сгинули годы, когда им не приходилось видеть друг Друга. И благодаря именно этим годам они сейчас не знали, о чем говорить, но и он, и она знали одно—что не это главное, не то главное, что они ищут, о чем бы еще поговорить, а главное то, что при таком обрывочном, временами внезапно иссякающем разговоре, они не ощущают неловкости, которую, казалось бы, следовало ожидать, а чувствуют себя вполне естественно и спокойно, будто только вчера расстались и сейчас говорят о каких-то не значительных мелочах прошедшего дня.

— Скажи мне, — произнесла она не совсем решительно,— ты…

Он подождал, не продолжит ли, и, не дождавшись, спросил:

— Что я?

— Ты был когда-нибудь счастлив за эти годы? — казалось, она сделала над собой усилие, правда, еле заметное, но все-таки усилие, чтобы спросить об этом.

— Ты, я смотрю, не перестаешь ошарашивать меня все более оригинальными высказываниями — то годы бегут быстро, то был ли счастлив... Час от часу не легче...

— Ну, а если серьезно?

— Серьезно? Видишь ли,1сак-то не думал об этом... Жил как жилось. Впрочем, порой мне было не так уж плохо... Не знаю, стоит ли это называть счастьем... А ты... Ты разве была?

— А почему ты в этом сомневаешься? — она, кажется, была несколько задета его вопросом, он это заметил и попытался отшутиться.

— Не то, что сомневаюсь, имея в виду конкретно тебя, но просто не верю, что где-то под боком есть счастливые в полном смысле этого слова люди. Если есть такие, то, верно, непроходимые кретины.

— Почему, позволь спросить?

— О! Ценю нержавеющий металл в вашем прекрасном голосе.

. — Не паясничай, — «казала она мягко, — вспоминай иногда, сколько тебе лет, и не паясничай. Так почему же ты думаешь, что все счастливые — кретины?

— Ну как же иначе? Они ведь уже счастливы, чего же им еще желать от жизни? Им уже не к чему стремиться. Они, по моему понятию, должны впасть в полную эйфорию. Словарь дать?

— У-у, клоун! — ей все-таки в глубине души нравилось, что он так несерьезен.

— Ведь что такое счастье? — подчеркнуто назидательно продолжал он. — Счастье — суть поиски счастья, но никоим образом не достижение оного. Доступно?

— Вполне, шут ты гороховый, — кивнула она. — Но вот, тем не менее, я была счастлива. Точно, точно... Можешь считать меня идиоткой...

— Исключено. Ты была, скорее всего, какое-то непродолжительное время. Это время истекло. А что отсюда следует? Отсюда следует, что ты снова в наших рядах, среди нормальных людей, стремящихся к своему счастью, ищущих его, независимо от возраста. Ты—'среди ищущих, поняла?

— Да, — сказала она, заметно погрустнев. — Поняла. Ты прав. Я растеряла, себе счастье, расплескала...

— Не унывай, — посоветовал он бодро. — Найдешь еще, накопишь по каплям, и чтобы больше не, расплескивала, советую тебе заключить его в сосуд с узким горлышком, в кувшин, например...

Она не обратила внимания на его шутку, и он не стал продолжать, заметив, что она погрустнела.

— Ну, а в чем заключалось твое счастье? — неожиданно серьезным тоном спросил он через некоторое время. — Если только тебе не неприятно об этом говорить...

— Отчего же? — она прямо глянула ему в лицо. — Неприятного тут ничего нет. В детях. В детях заключалось, вот в чем. Особенно, когда они были маленькими... — она запнулась вдруг и замолчала, ушла в себя.

— Да, — он осторожно покашлял, покивал, соглашаясь с ней, хотя не совсем сейчас, верил тому, что она имела в виду только лишь детей, когда говорила, что расплескала свое счастье. — К сожалению, мне это не доступно. Я имею в виду — такой вид, вернее, такая разновидность счастья.

—— Тебя твой тон не утомляет?

— А что? Помолчать?

— Шут гороховый.

— Ну и что? Лучше шут, чем все остальное.

— Что именно?

— Например, негодяй, или взяточник, грязная личность, бесчестный человек, трус... Много чего. В этом ряду шут — звание почетное.

— В этом ряду. То-то и оно, что только в этом ряду.

— Ладно, — сказал он несколько раздраженно, что не укрылось от ее внимания. — Давай поменяем тему.

— Я знаю, почему ты все время стараешься отшутиться, — сказала она вдруг с большей серьезностью, чем собиралась, и, только высказавшись, закончив свою мысль, поняла, что допустила ошибку, не следовало так говорить — получалось, будто она выговаривала ему, обвиняла, не имея на это ни малейших прав.— Это маска такая, твоя всегдашняя маска, ты все время прячешься за нее от настоящей жизни. По крайней мере, когда я тебя знала, ты был именно таким, только я не понимала этого, а теперь знаю. Все шутил, паясничал... Будто боялся замолчать и задуматься — а что дальше, что будет потом? Жил сегодняшним днем... А теперь, видимо, за долгие годы эта манера сделалась уже укоренившейся твоей привычкой. Или тебя опять угнетают вопросы, которые ты хочешь скрыть под маской шутливости, как тогда?

— Теперь уже нет, — сказал он просто, ничуть не удивившись этой ее неоправданной вроде бы вспышке. — Теперь меня вопросы не угнетают...

Снов возникло молчание.

— Знаешь, сказала она, и на этот раз голос ее зазвучал удивительно тепло и мягко, — мне почему-то кажется... Может, я не права... но...

— Давай, говори побыстрее, пока не забыла.

— ... кажется, что теперь у меня в жизни... у нас в жизни, — поправилась она поспешно, — и у тебя, и у меня... должно что-то измениться... Разве нет? По крайней мере, у меня такое ощущение, — она поколебалась, сказать, или нет это слово, что вертелось на языке, и решительно закончила, — четкое ощущение.

Он слегка усмехнулся.

— Пожалуй, мне тоже хотелось бы верить в это, — сказал он. — Мне хотелось бы, чтобы настали какие-нибудь изменения. Я не говорю — к лучшему, потому что это не требует уточнений, любые изменения, в моей жизни теперь могут произойти только к лучшему, потому что хуже не бывает.

— Мне кажется, ты слишком уж...

— Ладно, пусть я перегнул, согласен... Но, знаешь, так все осточертело...

— Вот-вот... — подхватила она с печальной готовностью.

И опять возникло молчание, но на этот раз уже что-то вроде теплого ветерка обдало их, они открыто улыбнулись друг другу.

— Сказал бы нам кто-нибудь тогда, что через тридцать пять лет мы повстречаемся, — проговорила она, качая головой — невероятно...

— Конечно, мы бы тогда не поверили хотя бы потому, что
и не собирались расставаться, чтобы встретиться через тридцать
пять лет...

— Не надо об этом, — попросила она тихо.

— Ладно, — сказал он и продолжал. — Тогда мы не могли мыслить такими категориями, как десятилетия. Мы были молоды... И как всяким молодым людям нам казалось, что тридцать пять лет это неизмеримо много в человеческой жизни, что через такой огромный срок мы будем дряхлыми стариками, если только доживем...

— Старенькими-старенькими, — сказала она. — Впрочем, и старость не за горами... Я всегда боюсь о ней думать... В последнее время часто приходят в голову мысли о старости, я отгоняю их, не хочу думать, боюсь...

— Бойся не бойся, а тут уж ничего не поделаешь, — сказал он и заметив, как она зябко повела плечами, под, пуховым платком, спросил: — тебе холодно?

— Немножко, — она виновато улыбалась, будто признаваясь
в том, что в квартире у него холодно, она тем самым, сама того не
желая, укоряла его. — Я в последнее время что-то часто простужаться стала.

— Ноябрь, а не топят, — проворчал он. — Ничего странного, что простужаешься. Возьми, — он протянул ей, достав из заскрипевшего дверцей шкафа телогрейку-безрукавку, надень, здесь прохладно.

Она зарделась, смущенно и благодарно, как молоденькая
взяла телогрейку, накинула на плечи.

— Привыкла к печке, — сказала она извиняющимся тоном. — Хорошее дело — газовая печь, когда хочешь — зажигаешь. Благодать... — она сладко зажмурилась на миг, чуть вытянув в кресле ноги, словно вытягивала их поближе к воображаемой печи.— В этом отношении жить в старых домах гораздо удобнее. Они более приспособлены для пожилых людей,.. Не зависишь от кочегарки, — она кинула взгляд за окно, на улицу. — Да и шумно тут у тебя. Голова может разболеться. Непривычно... Я живу в тихом районе... Очень тихая улица... Рядом — скверик уютный, маленький, летом можно посидеть, подышать свежим

воздухом...

Он смотрел на нее, и все старался вспомнить, какая она была тогда, тридцать пять

лет назад, внимательно наблюдал за ее жестами, манерой говорить, думая, а вдруг на какой-то миг покажется та, другая, юная, которую он любил и которую так ; надежно позабыл уже давно, но ничто в ней не помогало ему вспомнить ее, молодую, и он бросил это бесполезное занятие.

— Привык я к шуму, — проговорил он. — Поначалу, помню, как переехали сюда, раздражал меня уличный шум, спать не мог. А теперь ничего, привык... Не замечаю,

Она отпила глоток остывшего чая из чашки, что держала на коленях, обвела взглядом потускневшие обои на стенах, бессознательно ища фотографию его жены, но на стенах ничего не было, совершенно голые стены.

— Как странно, — произнесла она задумчиво.

— Что? — спросил он и, не дождавшись ответа, повторил свой вопрос. — Что странно?

—А разве нет? Ни разу не виделись за~ все эти годы, и вот на тебе — повстречались...

— Счастливая встреча, он улыбнулся. Он хотел это сказать в шутку, по своему обыкновению, развить эту шутку дальше, сыронизировать насчет того, например, что вечно ему вот так вот везет на счастливые встречи раз в тридцать пять - сорок лет, постоянно, мол, с такой периодичностью выпадают на его долю счастливые случаи, хотел выделить голосом, дать понять, что это именно шутка, но голос вдруг, независимо от него, прозвучал серьезно, стал как бы неуправляемым на миг, подвел его, сорвав его благие намерения отшутиться, даже как-то слишком серьезно и Многозначительно прозвучала фраза, и он тут же осекся, а серьезно сказанная фраза эта так и осталась висеть в воздухе, и, Кажется, очень ей понравилась.

— Да, — с готовностью продолжила она. — А ведь все время в одном городе жили, разве не странно?

— Почему же странно? — он пожал плечами, уже отдаленно чувствуя, что появилась возможность опять сесть на своего любимого, или, точнее сказать, привычного конька, с которого ненадолго пришлось соскочить не по своей вине, по техническим, скажем так, причинам, и сейчас уж он отшутится и за ту, так неожиданно серьезна прозвучавшую фразу. — Не такой уж маленький город — Баку. Да и жили в разных концах его. А теперь еще город разросся и продолжает расти и, как ты недавно очень тонко отметила, хорошеть, хотя мы так часто за последние лет двадцать-двадцать пять слышим, что он изо дня в день хорошеет, что даже, грешным делом, приходит в голову мысль, нехорошая, прямо скажем, мысль, даже где-то кощунственная — разве можно хорошеть в таких дозах? Будь то женщина, она уже давно бы превратилась в божество...

— Ты опять? Прошу тебя, оставь этот тон, говори нормально.

— А чем тебе не нравится, как я говорю? Я же стараюсь шутить, чтобы развлечь тебя, по мере сил снабжаю положительными эмоциями.

— Когда ты говоришь со мной в таком тоне, мне кажется, что ты принимаешь меня за дурочку, с которой нельзя говорить о серьезных вещах...

— Упаси бог.

— Вот и ладно. Говори серьезно, не дурачься.

— Ну, если уж так необходимо говорить серьезно, то должен отметить, что, разрастаясь, город обрастает новыми .районами, и каждый из этих районов, в свою очередь, обрастает всем тем, или почти всем тем, что необходимо жителям данного района — магазинами, кинотеатрами, детскими садами, .ушками и другими учреждениями... Так что людям нашего возраста даже не приходится! выходить за пределы своего района, а то и квартала, незачем, все тут рядом, все под рукой.

— Верно, верно, — грустно сказала она, — теперь живут гораздо обособленнее, чем в дни нашей юности... Помнишь, тогда многие знали друг друга по городу, раскланивались, даже не будучи как следует знакомыми, все жили как-то рядом, что ли, уютнее как-то...

— Город был небольшой, — сказал он, — центр, маленький центр, где все любили гулять — приморский бульвар, Торговая улица, вот, пожалуй, и все. Все гуляли в центре и знали друг друга... Да еще жизнь не была такой торопливой, размереннее жили люди, не суетились, и потому были, как теперь любят выражаться, коммуникабельнее...

— Многое изменилось, — вздохнула она, стараясь не смотреть ему в лицо.

— А как же! — наигранно бодро .произнес он. — Многое и должно было измениться. И мы тоже изменились...

— Да, — согласилась она. — Ты очень изменился. Я поначалу еле узнала тебя.

— Я тоже, — сказал он, забыв, что это не очень-то вежливое признание, — если б не сидели в метро друг против друга и если б я целых три перегона не приглядывался к тебе...

— И если б мы целых четыре года не были вместе, — шутливо закончила она за него.

— Да, — улыбнулся он натянуто, не очень охотно, однако, давая понять, что шутку оценил, вернее, оценил ее шутливый тон. — Но когда это было! — он махнул рукой, мол, и вспоминать — не вспомнишь.

—.Тридцать пять лет назад, — напомнила она серьезно, будто даже сейчас серьезно относилась к тому, что было тридцать пять лет назад.

— Тридцать пять лет, — повторил он. — Это срок.

— Да, — сказала она. — Многое произошло за эти годы.

— Многое, — согласился он, — я женился, овдовел, остался один... И много вроде бы, и в то же время в одну фразу все уместилось.

— А я давно развелась с мужем, — сказала она, как бы продолжая начатую им тему, — и трое моих мальчиков выросли и разъехались по разным далеким городам, женились, и я давно уже бабушка...

— Выходит, по семейному опыту я моложе тебя, я даже не отец; — он улыбнулся чуть печально, и пришедшая на ум мысль, что она может обидеться на такое упоминание о возрасте, была тут же отвергнута: не такой уже, далеко не такой у нее возраст, чтобы упоминание о годах могло неприятно кольнуть в сердце. — Ну, и как твои мальчики, где они, расскажи...

— Младший в Красноярске, у него двое — две девочки, пишет иногда. Занят бывает очень, в командировки часто посылают, всю Сибирь объезди и облетал... Он у меня нефтяник, как их там называют... разведчик недр... Вот, — она вздохнула, вспоминая своего младшего, задумалась.

— А остальные? — немного подождав, спросил он.

— Средний и старший живут в Новосибирске... Оба ученые... Старший уже доктор наук, физик. Оба живут и работают в научном городке. Тоже семьи, дети... Ну и тоже пишут время от времени, — сочла она нужным прибавить.

— Значит, Сибирь им, южанам, приглянулась? — рассеянно произнес он, — бывает, все на свете бывает... До того все бывает, что даже скучно...

— Ты не думай, — твердо сказала она, — все они — очень хорошие дети, и я ими очень довольна. Просто у каждого теперь своя семья, свои заботы.

— Я и не думаю о них ничего, — он хотел сказать: «ничего плохого», но почему-то сказал, как сказалось, и, мельком взглянув в ее лицо и заметив, как она обиженно поджала, губы, заставил себя повторить еще раз фразу теперь уже так:

— Я, правда, не думаю о них ничего плохого, поверь... Я
даже могу их понять.
Она улыбнулась.

— Как это хорошо, что мы с тобой встретились, — сказала она. — Я как узнала тебя, поначалу даже глазам не поверила.

— Слишком долго не виделись, — сказал он:

— Сказать откровенно, я и думать о тебе давно 'перестала...

— Само собой, — кивнул он.

— А тут вдруг на тебе — повстречались. Как это чудесно, правда?

— Счастливый случай, — сказал он, на этот раз и не думая обратить все в шутку, зная, что это может неприятно задеть ее, так откровенно радующуюся их встрече, да и некстати получится — к чему тут шутки? Это ведь на самом деле счастливая встреча. Разве не так?

— Для кого? — спросила она, хитровато прищурясь и выжидательно, чуть вымученно улыбаясь.

Он глянул на нее и вдруг очень ясно увидел, какая это жалкая, одинокая, никому не нужна стареющая женщина, уже больше ничего не ожидающая от жизни, и понял, какого ответа она ждет от него, и несмотря на то, что в последнее время привык разговаривать только желчно или снисходительно-шутливо, все же постарался сейчас пересилить себя.

— Для меня, конечно, — сказал он без улыбки, подчеркнуто, даже в какой-то степени торжественно-серьезно, — в первую очередь — для меня, В глубине души, он считал, конечно, что эта серьезность в тысячу раз хуже и фальшивее всех неуклюжих шуточек его, но сказал так для нее, а не обычна я серьезность его тона тоже заставила ее смахнуть с лица прилипшую мелкую напряженную улыбочку, она смешалась, опустила глаза: будто молодая слышала любовное признание.

— Мне почему-то кажется, что после этого, после сегодняшней счастливой встречи в моей и твоей жизни должно что-то произойти, — сказал он очень убедительным голосом, сам вполне веря тому, что говорит, — что-то должно измениться в наших жизни... Он помолчал, решив, что все главное уже сказано.

— Ну... — неопределенно проговорила она после затянувшейся паузы. — Знаешь... Я слишком долго... по крайней мере мне так кажется, что слишком долго... Слишком долго жила одна... В одиночестве. Мне, честно говоря, очень хотелось бы, чтобы что-то изменилось... Порой меня охватывает ужас при мысли, что надвигается старость... и вместе с ней болезни, немощь, а я совсем одна... Дети покинули меня... Что греха таить, как же иначе можно назвать такое их поведение? Не едут давно, а пишут все реже... Внуков, кроме одного, когда ездила к старшему в Новосибирск на рождение сына, знаю только по фотографиям... Ездить далеко уже не могу, всякие старческие хвори одолели: ревматизм, подагра, всё вместе, ноги опухают, болят временами жутко... Теперь сняться с места для меня огромная, неразрешимая почти проблема... И вот думаю иной раз — буду я так до самой смерти у себя в четырех стенах, а помру — верно, не сразу и хватятся... Страшно, ой, как страшно... Не хочется такой покинутой помирать...

— Вот, вот, — откликнулся он тихо. — И у меня те же мысли... Да-а... В старости люди больше схожи, чем в молодые годы, когда их отличают разные темпераменты... Так ведь, а?.. А признайся сейчас, когда мы случайно повстречались, тебе уже не так страшно, а?

— Теперь не так, — ответила она, лаская его взглядом и теплой, долгой улыбкой.

— Я люблю говорить прямо, — начал он. — Из-за этой привычки у меня в жизни было много неприятностей...

— Ты и в молодые годы был такой... ершистый, — робко заметила она.

— Помнишь, значит... Это хорошо... Так вот, много я врагов себе нажил этой своей прямотой, пока не понял, что поговорка «горькая правда лучше сладкой лжи» оправдана разве что только в медицине, когда врачи ставят диагноз больному. Огромное большинство людей не любит, когда им в лицо говорят горькую правду, когда указывают на их ошибки... Впрочем, я отвлекся...

— Ничего, — сказала она, — говори.

— Так вот, скажу тебе прямо. Жили мы с тобой давно, это верно, так обернулось, что расстались, не будем сейчас вспоминать и искать виновного, ни к чему это, быльем поросло, как говорится...

— Да, — произнесла она, боясь шевельнуться, сесть поудобнее в кресле, хотя уже ясно чувствовала, как затекли и болят ноги в одном положении.

— Ты вот о детях говорила... — продолжал он. — Мы с покойницей женой лет двадцать назад... Она уже отчаялась, да и я переживал очень, уже ясно было, что ребенка ждать бесполезно... Вот, значит, мы и взяли мальчонку из приюта, воспитали... Когда жена умерла, ему семнадцать исполнилось... К жене был очень привязан... Знал, конечно, что не родной он нам, разве, живя среди людей, такое скроешь? Да и мы сами не особенно старались скрыть это, ведь ему уже почти три года было, когда мы его взяли к себе... К чему тут в кошки-мышки играть? И разве это главное, разве главное — скрыть от него, что он был неродной? Глупости это... А как жены не стало, уехал он от меня. Ты, говорит, будешь пенсию получать, проживешь, зачем я тебе, да еще неродной?... Вот так вот. Казалось, все старался для нею делать... Да чего там! — он досадливо махнул рукой. — Поначалу места себе не находил. То нас было трое, то враз совсем один остался. Переживал очень, справки наводил... Но человек—не собака, его возле себя не удержишь... — он помолчал, и она не прервала его молчания, и только после продолжительной паузы он заговорил снова. — Мне часто вспоминается случай один. Мне его рассказал мой дядя, младший брат отца, когда я еще мальчишкой был... С ним в детстве произошел этот случай, было тогда ему лет десять-двенадцать... Давно это было, еще до революции. В деревню, где он жил, приехали бродячие циркачи, из Грузии, кажется, приехали, разбили шатер маленький и давали представление... Ну, конечно, какое это было представление, сама понимаешь, акробаты, канатоходцы, клоун, да еще один шпаги глотал, но тогда это было настоящим зрелищем, великолепным праздником, особенно в деревне, особенно для мальчишки его лет... Был среди циркачей и силач, у входа в этот импровизированный цирк он поднимал гири, цепи разрывал, короче, интриговал и заманивал людей в шатёр... Мальчик два дня выпрашивал у своего отца пятак — деньги, надо сказать, немалые, но, видно, зрелище стоило того, пятак — плата за вход в шатер. Наконец, снизойдя до слезных просьб сына, отец дает ему пятак, большой медный царский пятак, наказав, кстати, переделать за это десяток дел. Мальчик, не чуя ног от радости, бежит к цирку, чтобы попасть на ни разу не виданное представление, возле шатра он останавливается и завороженно следит за работой силача... Теперь мальчик стоит гораздо ближе, не издали, как раньше, наблюдает, а стоит рядом с богатырем, чувствуя, что имеет на это право — ведь в руке его зажат огромный пятак, и он может войти в шaтep. А тут здоровяк этот, импровизируя, так сказать, чтобы войти в более тесный контакт с публикой и завоевать ее доверие, протягивает свою огромную лапищу мальчику, и тот, как загипнотизированный, кладет г. его ладонь пятак. Силач показывает пятак публике, и тут же без лишних адов сгибает его в пальцах, сгибает пополам и возвращает мальчику. Публика довольна. Но у входа в шатер мальчика не пускают, не берут у него согнутый пополам пятак, согнутый пятак — недействительный пятак... Он лихорадочно пробует разогнуть монету, ничего, естественно, не получается, а представление уже началось... Убитый горем, плача, он возвращается домой, сжимая в ладошке ненужный уже пятак... Oтeц успокаивает его, камнем выпрямляет монету и обещает, что завтра сам сведет его в цирк. Но неожиданно ночью артисты снимаются с места, и к утру жители деревни не обнаруживают шатра... Вот такая история...— он снова надолго замолчал, и она, не зная что сказать, не нарушала паузы. Через некоторое время он задумчиво проговорил: — моя жизнь мне кажется вот таким вот нерастраченным вовремя пятаком, согнутым пополам и никому теперь не нужным, и уже никак не выправишь монету, да и не к чему выправлять — цирк уехал.... Зряшный, ненужный пятак, не принесший радости ни тебе, ни другим... — он вздохнул и, словно отыскав в памяти причину, заставившую его вспомнить давнишнюю историю, происшедшую не с ним, оживился несколько.

— Я к чему все-это так долго рассказываю — к тому, что и я, и ты, мы оба теперь одни остались... Правда, у каждого своя судьба сложилась, но, верно, не очень удачные, видать, у нас с тобой судьбы, если мы оба так рады нашей встрече, а?..

Она не ответила. Он подождал немного.

— Тридцать пять лет прошло, — произнесла она с горечью, впрочем, он мог и ошибиться, вполне возможно, что горечь только послышалась ему в ее голосе.

— И бог с ним, — он приподнял руку, хотел махнуть, но передумал и только заерзал пальцами по-подлокотнику, — время идет, такое у него свойство — идти вперед. Тут уж ничего не поделаешь... Но отчего же теперь нам, — он помолчал, подыскивая верные и чтоб не очень серьезные, могущие — не приведи бог — прозвучать жалобно и беспомощно, слова, — отчего бы нам не сплотиться, так сказать, перед лицом одиночества и надвигающейся старости, вернее, у тебя — надвигающейся, у меня — уже надвинувшейся? Отчего бы нам не быть опять вместе?.. Kaк и тридцать пять лет назад, с той только разницей, что теперь мы оба понимаем и ценим: как это много — быть вместе и не быть одному... А? Как ты думаешь? Всё-таки двое — это больше, чем один. А так одному, в четырех стенах... И спятить недолго... Тем более, что мы оба на пенсии, так сказать, без моральной поддержки коллектива, в котором хоть и на семь-восемь часов в сутки, а все же, что ни говори, можно было бы отвлечься, забыть, что ты одинок... Сплошное, значит, получается одиночество... А?.. Что ты скажешь?..

— Что? — спросила она еле слышно, уставившись в пол перед собой, хотя прекрасно все поняла.

— Как ты насчет tofo, чтобы, значит, нам сплотиться? – повторил он терпеливо, как ребенку, покашлял и, так как она ничего не' отвечала, добавил: Жить можно будет у меня, здесь я один, как видишь, без соседей, не коммуналка, вроде твоей...

— Зато уж очень шумная улица, — сказала она и тут же спохватилась — выходило, что уже вроде бы соглашается и им осталось только обговорить частности. — Нет, нет,— поспешно
добавила она, и еще поспешнее, боясь, что он примет за отказ ее решительно вырвавшееся «нет», сказала: — как же так сразу?.. Мне подумать надо...

—-Чего тут долго думать?.— нетерпеливо возразил он, и она вдруг на миг единый, неуловимый, летучий миг, сквозь все признаки старческой немощи, увидела его молодого, .каким знала тридцать пять лет назад — стремительного, решительного, резкого, но в следующее мгновение этот прекрасный образ уступил место реальному старику, ворчливому, не терпящему возражений, капризному, как ребенок, сидящему в кресле напротив нее и. доказывающему свою чудную правоту. — Тебе ведь за шестьдесят, так или нет?

Она кивнула, с любопытством разглядывая его.

— Мне без малого семьдесят. Не время раздумывать в нашем возрасте, того и гляди, околеешь от мыслей всяких... Долго думать хорошо смолоду — все впереди, все предстоит... А теперь — чего уж там... Оба одного боимся, одного бережемся — одинокой дряхлой старости. И тебе, и мне скоро уход и пригляд потребуются. Вот и станем друг об дружке заботиться. Разве плохо?

Она продолжала молчать, но взгляд, устремленный в лицо его, сделался вдруг молящим, жалким.

— Идет, что ли? — намеренно прямо, по-простецки, не обращая внимания на мольбу в ее глазах, спросил он, повысив голос.

Она робко кивнула, но кивок получился какой-то слишком мелкий, он не заметил, или сделал вид, что не заметил, и еще раз спросил сердито:

— А? Она, точно подстегнутая его сердитым окриком, торопливо кивнула два раза подряд.

— Вот и порядок, — сказал он, и теперь можно было заметить по тому, как он расслабился, с каким напряжением ждал он ее ответа; но даже сейчас, надеясь, что она не заметила его напряжения, он уже задним числом решил сгладить запоздалой снисходительностью свою серьезность, чтобы она, упаси бог, не возомнила как-нибудь, что он в ней нуждается больше, чем она в нем, и тогда он вновь, по застарелой привычке, спрятался за свою маску шутливой небрежности. — Вот и поладили, — он фальшиво, вымученно улыбнулся, впрочем, все-таки был предательский вздох, говорящий больше и красноречивее слов, напряжение дало себя знать: облегченно, еле слышно вздохнул. И поспешил снова спрятаться в свой непробиваемый панцирь;— А что печки нету — не беда... У меня электрокамин — чудо отечественной электротехнической мысли, всего пять раз за зиму портится... Вмиг комнату утеплит... Я его пока не достал, он там, в шкафу, возиться надо, весь в пыли, наверно; неохота сейчас вытирать с него пыль, вот и не достал.

— Электрокамин много энергии потребляет, — сказала она неожиданно озабоченным голосом. Он с интересом глянул на нее.

— Ничего, — сказал он. — Пусть потребляет. Пусть жрет свою энергию...

Он тяжело поднялся с кресла, пошел на кухню и вернулся с початой, надежно закупоренной бутылкой шампанского.

— А по этому случаю выпьем по глоточку, — возвестил он с порога комнаты, — шампанское... Как в старину, а? Как гусары...

Он долго возился с пробкой, которая все никак не поддавалась, уже начинал заметно нервничать, наконец вытащил упорствующую пробку, утомился, рука крупно дрожала, и, запыхавшись, разливая дрожащей рукой, из бутылки по дешевеньким стеклянным фужерам, он, перехватив ее встревоженный взгляд, устремленный на его руку, на его побледневшее от напряжения лицо, поспешил успокоить ее:

— Ты не думай, пьяницей я не успел стать. Эта бутылка — стыдно сказать недели две тут у меня стоит... Сосед приносил, уже не помню сейчас по какому случаю, какое-то
событие у него было, отмечали, выпили по бокалу... А бутылку мне оставил, вот и стоит с тех пор...

Взгляд ее оттаял, потеплел, она отпила из фужера не почувствовав вкуса вина, он выпил до дна — было заметно, Что последние глотки он делает через силу, что заставляет себя проглотить содержимое бокала до конца, но он уже не мог прервать браваду, с которой появился на пороге комнаты с бутылкой шампанского в руках. Он поставил бокал на стол, отдышался и подмигнул ей:

— Гулять так гулять!

Они еще с полчаса сидели в сгущающихся в комнате сумерках, рассказывая друг другу свои жизни, и, как это обычно бывает в первые встрече двух давно не видевших друг друга людей, рассказывали далеко не самое главное, вспоминали какие-то случаи, лежавшие, на поверхности памяти, будто все еще боялись притронуться к более важному, наболевшему, что' у обоих имелось, но было глубоко, так глубоко", что требовалось время, чтобы это главное само собой всплыло на поверхность души и потребовало выхода. Они выпили еще немного, и оба почти враз почувствовали легкое головокружение, дружно пошутили над этим, поулыбались тому, что как, оказывается, мало им теперь нужно, чтобы закружилась голова. Внезапно и ему и ей стало легко и весело, будто ток веселья и бодрости прошел меж ними, задев своим дыханием обоих.

На улице уже зажглись фонари, и свет ближнего из них падал через окно на пол комнаты, и, конечно, стоило ему подняться, и включить лампу, как пятно исчезло бы, утонув в ярком освещении, но он немножко отяжелел от выпитого шампанского, ему было лень двигаться, и сидел он в кресле, как-то очень по-старчески развалившись, одряхлев враз. Она смотрела на это чужое, не комнатное пятно света на полу, возникшее словно из другого мира, падавшее на паркет оттого, что не было занавесей на окне, смотрела на это чужое пятно и чувствовала, как могла бы здесь навести уют.

— Заболтались мы с тобой — вдруг произнес он, с усилием поднимаясь, чувствуя, что еще немного — и он может задремать при ней в кресле, — Ты посиди пока, я в магазин зайду. Здесь кондитерская рядом...

— Ничего не нужно, — запротестовала она.

— Совсем рядом кондитерская, — повторил он, — через улицу... Возьму торт и попьем с тобой чаю

— Уверяю тебя, не нужно...

— Ты не скучай тут. Я очень скоро вернусь, — сказал он, не обращая внимания на ее протестующие жесты.

Она попробовала еще раз возразить, ей и в самом деле не хотелось, чтобы он уходил, пусть даже ненадолго, но он не слушал ее абсолютно, кажется, он все-таки был чуточку под хмельком.

Он улыбнулся ей в, дверях, подмигнул и вышел. Она за дверью слышала, как он вызвал лифт на этаж, потом подошла к окну и увидела его долговязую фигуру, по-старчески сутулую, на блестящем от дождя тротуаре. Он стоял у перекрестка, ожидая, когда зажжется зеленый на светофоре. Она глядела на него, на его одинокую фигуру посреди оживленной улицы, и вдруг, в миг единый, весь их разговор, все их благие намерения и планы показались ей детскими фантазиями; будто она внезапно прозрела, и теперь могла видеть то, что по незрячести своей не било ей доступно до сей минуты; и только этот миг, в котором их решение, вроде бы избавляющее ее от одиночества, предстало перед ней не умнее детской кратковременной шалости, только миг этот был реален, реальнее всего на свете. «Нет, — думала она, провожая взглядом его, переходящего улицу, — нет, ничего не нужно... И он должен теперь понять это не хуже меня... Слишком поздно что-то начинать,. Теперь уже ничего не надо. Просто был обманчивый миг, когда мне подумалось, что можно еще что-то вернуть, что есть еще соломинка... Можно не быть такой одинокой, подумалось мне... Но все эти привычки, сложившиеся друг без друга характеры, незнание друг друга, старческая раздражительность... Нет, нет, это был не совсем продуманный разговор, все гораздо сложнее... Будто впали в детство... Слишком поздно теперь начинать... Пусть он придет, я ему все скажу... Он должен понять».

Когда он, стоя у прилавка в ярко освещенном магазине, смотрел, как продавщица завязывала шпагатом торт, в голову ему вдруг пришла мысль, пронзившая мгновенно — будто ток прошел по нему с головы до пят — все существо его, но боли

он не почувствовал от мысли, напрочь сметавшей еще только несколько минут назад воздвигнутые надежды. «Нет, — подумал он. — Я повел себя непростительно глупо, по-мальчишески глупо... Но неужели она не поймет?.. Черт меня побери, я был словно в помрачении рассудка. Это же, в конце концов, смешно... Союз двух развалин... Мы будем отравлять друг другу остаток жизни... Нет, нет, слишком поздно уже что-то затевать... Видно, надо было, выйти на свежий воздух, под дождь, на оживленную улицу, войти в этот ярко освещенный магазин, чтобы я снова мог начать думать, как нормальный человек.... Ничего из этой затеи не выйдет... И она должна понять. Она поймет...»

— Ну, что же вы, папаша? — послышался рядом раздраженный возглас.

Он поднял рассеянный взгляд на продавщицу, протягивающую, ему торт.

— Нет, нет, — машинально сказал он — Ничего не нужно.

Но тут же спохватился, взял у нее торт и поспешно вышел из магазина, ощущая сутулой спиной насмешливый взгляд юной продавщицы.

Когда он пересек улицу, его сверху будто позвал кто-то, будто подтолкнули, он поднял взгляд и посмотрел на свое окно на втором этаже. Он увидел ее в окне, на лицо ее через стекло падал свет уличного фонаря и, пристально вглядевшись в выражение ее лица, он облегченно вздохнул и решительным шагом пошел к своему подъезду,, на ходу готовя очередную шутку, насчет того, как они дружно ударились в детство и как теперь должны отметить это событие стремительного омоложения. Он скажет нечто подобное и положит на стол торт, подумал он. А она поймет и поддержит его, подумал он еще.