Джалил Мамедгулузаде

Лед

Copyright - Азернешр, 1989

 

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как без согласия владельца авторских прав.

 

Мне было лет четырнадцать или чуть больше, когда захво­рала моя тетка. К ней пригласили врача Гаджи-Мирза-Сатта-ра. Я решил, что тетка больна не очень тяжело. И сделал я та­кой вывод вот почему.

В те времена, то есть лет сорок тому назад, в нашем городе практиковали два мусульманских врача: Гаджи-Мирза-Саттар и Мешади-Нурмамед. Слыли они мусульманскими врачами не потому, что были мусульманами. Их называли так потому, что медицинское образование они получили в мусульманских стра­нах: Гаджи-Мирза-Саттар получил образование в Тебризе, а Мешади-Нурмамед изучил медицину, не выезжая из нашего города. Он прочитал пару-другую старых лечебников и набил руку на практике. Все врачевание их заключалось в том, что они щупали у больного пульс и назначали хину или слабитель­ные пилюли, которые тут же извлекали из кармана.

Кроме них, в городе были еще два русских врача. Называли их русскими врачами потому, что они получили образование в России или в каком-то европейском городе.

Обыватели были убеждены, что в медицинских науках рус­ские врачи сильнее, чем мусульманские, и лучше умеют рас­познавать и лечить болезни. И потому их обычно приглашали к тяжелобольным. Этой возможности, конечно, были лишены бедняки, которые не могли позволить себе роскошь платить со­рок копеек за извозчика, рубль за визит врачу, да еще пол­тинник за лекарства в аптеке. И как бы тяжело не был болен неимущий человек, он обращался к Гаджи-Мирза-Саттару или Мешади-Нурмамеду, визит которых, считая и лекарства, обхо­дился не дороже двадцати пяти, тридцати копеек.

Выходило так: если состоятельные люди приглашали к боль­ному мусульманского врача, значит, болезнь не опасна. Если же вызывался русский, значит, больной в очень тяжелом сос­тоянии.

Спустя полчаса после того, как Гаджи-Мирза-Саттар, осмот­рев больную, ушел, к дому подъехал старый фаэтон, в котором сидели муж тетки Мешади-Зульфугар и какой-то русский в шляпе. Это был доктор. Тогда я сразу понял, что дела тетки плохи.

Стоя в сторонке, я наблюдал, как врач осматривал больную. Кончив свой осмотр, он что-то сказал дяде и пошел к поджи­давшему его фаэтону. Дядя подозвал меня, и, дав копейку, сказал:

— Беги живо на базар, купи льда и принеси домой! Только не задерживайся, милый, лед нужен сейчас же... Беги, как можно быстрее!

Потом, что-то шепнув моей матери и взяв два пустых пу­зырька, сел в фаэтон напротив врача. Уже отъехав, он высу­нулся из фаэтона и крикнул нам:

— Смотрите, не забудьте насчет льда!..

Фаэтон скрылся, мать скинула чадру и напустилась на меня:

— Ну, чего ты стал? Сказано тебе, беги за льдом.

Оказалось, что русский врач велел положить больной на сердце лед и держать его до тех пор, пока она не почувствует облегчения.

Я отправился на базар.

— Эй, Муса! — крикнула вдогонку мать. — Ради аллаха,

поторапливайся и нигде не задерживайся! Скорее принеси лед.

Говоря по совести, я не очень спешил, хотя и помнил, как тетка, взглянув на меня запавшими    глазами, с трудом    про­шептала:

— Милый мой мальчик, сердце разорваться готово, принеси

лед поскорее!

Я зашагал к базару.

Когда я проходил мимо ворот дома Гаджи-Байрама, во дво­ре залаяла собака. Вооружившись двумя увесистыми камнями, я благополучно миновал ворота. Собака не выскочила на улицу и продолжала лениво тявкать во дворе, не показывался и Ширали. Перестав обращать внимание на собачий лай и вспом­нив молящие глаза тетки, я почувствовал к ней жалость и уско­рил шаги.

Придя на базар, я протянул продавцу льда Кербалай-Фараджу свою копейку.

Тот вытащил из накрытой листьями и соломой ямы большой кусок грязного льда, взвесил его на руке и, разломив на два куска, бросил один обратно, в яму, а другой завернул в капуст­ный лист и протянул мне.

Кусок был фунтов пять. Взяв его, я вышел из прохлады крытого бакалейного ряда на солнцепек. Был разгар лета. Сто­яла невыносимая жара. Если бы полуденное солнце чудом сор­валось с неба, оно упало бы как раз мне на голову. Я изнывал от зноя. С лица крупными каплями струился пет, лед в руке таял. Взяв чистый камень, я стал откалывать кусочки льда и глотать.

Когда я снова подошел к воротам дома Гаджи-Байрама, собака уже не лаяла. Ширали по-прежнему не было видно. У ворот я остановился, зачем — и сам не знаю. Улица была пус­та. По-видимому, все спасались от страшной жары в тени.

Привычка — упорная вещь. Всегда случалось так, что у этих ворот мне попадался пес или я встречал Ширали. Я бросал в собаку камни, ругался, а то и дрался с Ширали. А на этот раз я не знал, как быть.

Недолго думая, я поднял два круглых камня и, отойдя на несколько шагов от ворот поближе к своему дому, чтоб успеть в случае чего удрать, кинул камень в ворота Гаджи-Байрама и отбежал. Собака залаяла и нехотя вылезла из ворот, продолжая лаять лениво, точно по обязанности.

Я запустил в собаку второй камень.

Он пролетел над ней и с треском ударился в ворота. Пес, видно, обозлившись, кинулся к камню, потом повернулся и по­бежал за мной. Я пустился наутек. Обернувшись, я увидел Шир­али, который бежал за собакой.

Не подумайте, что я хоть чуточку боялся их. Ничуть не бывало!.. Я знал, что собака стара и беззуба, а что касается Ширали, я мог без труда с ним справиться.

Положив на землю уже порядком растаявший лед и набрав камней, я стал швырять их в Ширали^ который отвечал мне тем же. Собака бестолково бегала вокруг, бросаясь за кам­нями, которые кидал я, и не оказывала никакой помощи своему хозяину.

Швыряясь камнями, мы громко переругивались, вспоминая и мать, и сестру, и всю родню.

Наконец я выругал Ширали такими обидными словами, что он даже расплакался и вне себя от злости повторил руга­тельство. В это время в воротах показался его отец, Гаджи-Байрам, вероятно, услышавший ругань. Он подозвал Ширали, взял его за ухо, отвел домой, потом, вернувшись, крикнул мне:

— Ты чего, подлец, не идешь своей дорогой?

Ничего не отвечая, я присел на землю у стены. У меня так пересохло в горле, что я готов был схватить лед и сунуть его целиком в рот. А лед все продолжал таять Наконец я не выдержал: отколов от него большой кусок, начал жадно сосать его.

Остался кусок не больше яблока. Я хотел опять положить его на землю, но тут вспомнил больную тетку, вскочил, чтобы бежать домой и донести хотя бы остаток льда.

В это время из ворот вышел Ширали и стал смотреть на меня. Я отвернулся и зашагал домой. Но Ширали кинул мне вслед такое оскорбление, что я не стерпел и остановился, что­бы ответить ему. Он крикнул:

— Ага, струсил, собака!..

Велик аллах! Какие обидные слова! Я не отозвался бы ни на какое другое обидное слово и донес бы злополучный кусок льда моей бедной тетке: все же я несколько побаивался мужа тетки, немного боялся матери и в известной степени жалел тетку... Но как было мне поступить? Ведь слова Ширали были слишком оскорбительны! Он не должен был произносить их.

Я обернулся и крикнул:

— Ах ты сукин сын, не тебя ли я боюсь?

— Сам ты сукин сын и собачий сын!

Мы двинулись друг на друга. Я собирался снова положить лед на землю, но, разжав пальцы, обнаружил, что вместо льда у меня на ладони лишь несколько капель холодной воды. Стало быть, льда уже не было.

Я и Ширали сближались, обмениваясь самыми замысловаты­ми ругательствами. Сойдясь вплотную, мы схватились вруко­пашную.

Мы стали царапать и тузить друг друга и вошли в такой азарт, что не заметили, как вокруг нас собралась толпа. Я очутился в объятиях какого-то старика. Женщина в чадре и двое парней тащили Ширали к воротам.

Я силился вырваться из рук старика, чтобы снова вцепить­ся в противника, как вдруг сильный удар в спину заставил ме­ня остановиться. Я оглянулся: то был мой дядя Мешади-Зульфугар. Он занес кулак, чтобы вторично опустить его на мою спину, но я увернулся и бросился бежать домой. Мешади-Зульфугар не стал меня догонять. Видимо, он отправился на базар, Позже я узнал, что он пошел за льдом.

Я не смел со стыда показаться на глаза тетке. Мать напус­тилась на меня, крича еще издали:

— Чтоб тебе сожгло нутро, как жжет у бедной больной! Тетка очень любила меня, и, оказывается, даже упрекнула мать за эти резкие слова:

— Шахрабану, заклинаю тебя Хазрат-Аббасом, не прокли­най мальчика, жалко его!

Через несколько дней тетка скончалась. Как и все племян­ники, у которых умирают тетки, в тот день я не очень плакал и не слишком горевал.

Но об одном я не мог забыть и, вероятно, никогда не забу­ду... про лед.

В знойное лето, когда при нашем климате жажда мучает не только больных, но и самых здоровых людей, я всегда вспо­минаю про лед.

Когда в томительную жару вижу, как везут на повозках: прозрачные, холодные глыбы льда, мне вспоминается моя бед­ная тетка, и я говорю про себя:

«Каким счастливцам достанется этот лед? Мороженое, хо­лодный лимонад, замороженное шампанское, — кто-то будет ими наслаждаться? А моя бедная тетка за два дня до смерти, изнемогая от сжигающей ее лихорадки, не могла дождаться даже маленького кусочка льда, чтобы облегчить страдания. А по чьей вине? Увы, по моей! Или, может быть, виноват не я, а кто-то другой? Но кто он, этот другой?»

Я не ищу ответа на эти вопросы и не выдвигаю никаких проблем детского воспитания...

Этих целей я не преследую.

Но в жаркие летние дни, видя нагруженные льдом повозки, я думаю о тех счастливых людях, жажду которых щедро уто­лит этот лед.

И вспоминаю то далекое время, когда я, четырнадцатилет­ний драчун, оставил безо льда умирающую тетку.

Пока я был мал и не понимал всего этого.

А теперь эта история со льдом стала для меня самым горестным воспоминанием.

 

1926