Фархад
Гаджи-Гасымов
Copyright –
Фархад Гаджи-Гасымов
Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия автора
*****
следы дождя. Сентябрь – в коме.
В моем пустом и сером доме
обои пахнут молоком.
Грядет зима. Пора купить –
пальто, ботинки, шарф и шапку.
Hаброски собираю в папку,
иду на кухню, не с кем пить
из чистых чашек молоко,
сажусь за стол, смотрю на скатерть:
в нее , когда – то, Богоматерь
Младенца кутала. Легко
бывает раз в году на сердце,
в канун Христова Рождества –
и стол накрыт для торжества,
и все глядят на водку с перцем.
А я стою особняком,
и улыбаюсь маме с папой,
и медвежонок косолапый,
что четверть века мне знаком,
висит на той же самой елке,
все в том же елочном углу…
Сегодня сыро. Я могу
поранить руки об осколки
моей несбыточной мечты,
моей тоски по русым косам,
когда я, загнанный вопросом:
«Поэт, к чему стремишься ты?»
все в том же елочном углу
стою лицом к стене и плачу,
но все ж , надеясь на удачу,
шепчу сквозь слезы : « Я смогу »…
как самый злостный ураган,
своими крыльями – стихами,
касаясь наших с вами ран,
напоминает о Природе,
о том, что, вроде, все не так,
что в нашем с вами огороде
растут капуста и
бурак.
И проезжающая мимо
домов разрушенных карета
несет в себе остатки дыма
и тошный запах лазарета.
И округленная до сотни
периодичность изменений
не потревожит нас сегодня
угрозой нашим точкам зрений
Тоска , заполнившая разом,
пустоты мнимого восторга,
глядит открытым правым глазом
на выходящую из морга,
никем не признанную Скуку,
со зла надевшую чадру -
Тоска, уставшая к утру,
к вину протягивает руку.
*****
когда бомбят детей и стариков,
когда стою в антракте между актами
в гримерной, между пыльных париков,
и думаю, к чему моя бессонница,
к чему в газетах сводки о войне,
и чувствую, как шрам над переносицей
стремится увеличиться вдвойне.
Возможно, я изменчив по природе:
сегодня – счастлив, завтра – обойден
в любви, в друзьях, в досуге и в работе,
и в том , что ночью не приходит сон.
Но это все -
такая мелочь . Где – то,
когда я сыт и пишутся стихи,
голодный мальчик, донага раздетый,
замаливает «детские» грехи.
А дуло автомата у затылка
мешает вспомнить , как цветет сирень,
какого цвета молоко в бутылке,
и « в точности» -
какой сегодня день.
Возможно, я утрирую реальность,
но мне сейчас -
совсем не до улыбок:
в войне одну я вижу ненормальность –
обдуманное деланье ошибок…
*****
костюмных мальчиков в штиблетах,
с Вас не сводящих глупых глаз
и позабывших о билетах
в кино, смотрю через окно
и понимаю, что несчастен,
что юность прожита давно,
и сам себе я неподвластен.
Часы настенные стоят -
им суждено стоять и слышать,
как по ночам скрипит кровать,
и как танцует дождь на крыше.
Поэт , прибегнувший к вину,
как к панацее от напастей,
разлегся в полную длину
своей неудержимой страсти.
А в это время мимо Вас,
такой уютной и небесной,
проходит Жизнь , в который раз
мне показавшейся чудесной…
босиком сошедшая со сцены,
мигом добежавшая до края
зала, где дешевле вдвое цены,
алыми забросанная розами
-
Ты освящена прожекторами
и окружена глазами – розгами
дам, обремененных вечерами -
скучными, намыленными, серыми,
в обществе с храпящими мужьями.
Радуешь ты яблоками спелыми
щек своих – людей, живущих в Яме.
Бродский , Блок и Бунин.
Складки тела твоего – Рубенса полотна,
и глядящий в окна
рыжий полумесяц.
Гость, пришедший в десять,
постучавший в дверь ногой,
гость - незваный,
странный , злой,
помешавший мне заснуть -
мне его не обмануть,
и тебя не приласкать:
гость ложится на кровать.
В складках тела твоего,
Рубенсом воспетого,
гость находит Откровенье Иоанна.
Поздняя
за окном скучает ночь.
Мне ли после этого
не стегать себя по бедрам
винограда гроздьями…
в разгаре – отвратительное лето,
и поезд прибывает с опозданием
на станцию, и я с лицом валета
ищу глазами даму в одеянии,
не в том, в котором зиму провела -
нас некогда душило расстояние,
и мучили проблемы и дела.
A ныне - отвратительное лето,
тузы шестерок гонят по перрону,
а те, слюнявя, курят сигареты,
и предлагают королям короны.
Ищу глазами даму в одеянии,
прозрачном, дамой купленном в Париже,
и слышу я , как кто – то, с придыханием,
мне шепчет: « Я Вас,сударь, ненавижу.
Вы предали меня и нашу зиму,
те долгие катания на лыжах,
когда меня Вы называли Зиной,
и в волосах моих купались рыжих.
А дома Вас ждала супруга Ольга,
и отпуск Ваш кончался через сутки,
Вы колкостей наговорили столько,
что покраснели б даже проститутки.
А мне пришлось покинуть этот город
и шляться по плебейскому Парижу…
Не помешало б выстирать Ваш ворот
супруге. Я Вас, сударь, ненавижу.»
Я знаю, что такое ожидание:
в разгаре - отвратительное лето,
и дама пик в прозрачном одеянии
уходит от червонного валета.
и вспоминается опять,
как я стоял и пил невкусный
коктейль.И было ровно пять
утра -
коварнейшее время,
под домом - ни
одной души,
лишь от столбов фонарных тени
на тротуаре. Я спешил
понять, к чему твои капризы,
а кот сиамский из угла
следил за тем , как по карнизу
металась мышь и не могла
спуститься вниз по занавескам –
ведь так случается не раз:
в делах,
проваливаясь с треском,
дурной мы видим чей – то глаз.
Я пил коктейль и выл собакой,
при этом думал об одном -
каким же знаком Зодиака
назвать себя – свирепым львом,
тельцом с ярмом иль скользкой рыбой,
а может - девою
святой?
Двенадцать слов даны на выбор,
но выбор - вовсе не простой.
Вот так стоял я до рассвета,
поддавшись женскому капризу,
а ты приехала с банкета
и на меня смотрела снизу.
В твоей таинственной улыбке
читалась книга многих судеб –
и вспомнил я о Козероге,
и понял я, что с нами будет…
*****
от тела юного исходит.
Слепая ночь по полкам бродит.
A я, наслушавшись сонат
глухого гения из Вены,
сижу у ног заснувшей Музы,
карандашом веду по венам
и ем неспелые арбузы.
Часы показывают полночь -
сосед ругается с соседкой,
гремит на кухне табуреткой,
соседку называет: «Сволочь!»
А я сижу и ем арбузы:
внутри - спокоен , внешне – тоже,
сосед без ругани не может -
его с ней связывают узы.
Духов сладчайший аромат
меня окутывает – вены -
углем расписанные стены -
стоят, как злостный компромат.
Но мне сейчас - легко и просто:
хочу одаривать собою
всех - независимо
от роста,
от отношения к запою,
от цвета кожи , цвета мыслей,
от состояния здоровья
-
сосед жену из дома выслал,
назвав ее: «Башка коровья!»
«Больно » (
Посвящаетя А.Р. )
то, наверное, и не было б Христа.
Я сижу, леплю стихи свои из глины,
отказавшись от чернил, пера, листа,
отказавшись от друзей и телефона,
от ненужной , мне знакомой суеты,
от родителей и от родного дома,
где , не раз, по вечерам бывала ты.
Я сижу, леплю стихи свои из глины -
видно , так же, Бог лепил свое дитя,
видно , тоже , Бога предал друг старинный.
Я сижу , рукой по глине проводя,
понимаю , что непросто быть поэтом,
и при этом - ежедневно пить мартини,
закупать товар по низким ценам летом
и сбывать его зимой. В одной картине
мальчик брошен был Судьбою на чужбину,
там же умер , весь монетами звеня.
Eсли б не было его, тебя и глины,
то, наверное, и не было б меня…
супруга Лота вновь гуляет на свободе,
статью о ревности писать задумал мавр,
или о верности, накинутой по моде,
на плечи гладкие, покатые, тугие -
как дань общественности , суженные книзу:
к ним прикасаются по праздникам другие,
чьи тени бродят по широкому карнизу
и натыкаются на узкие догадки
больного мавра, поседевшего от Боли -
его замучили кроссворды и загадки,
в которых спрятаны искомые пароли.
Один протест - и никакого созиданья:
заплесневела чернокожая Любовь,
над пациентом знахарь шепчет заклинанья,
супруга Лота избрала неволю вновь,
в родные стены -
в закоулки лабиринта-
дана возможность возвратиться Минотавру,
на плечи дамские , измотанные флиртом,
ложится полночь, изувеченная мавром…
души хромой - хромые эвкалипты,
некстати появившиеся гости,
стихи мои -
подброшенные кости,
упавшие на стол , сукном обитый,
восторженным Христом с лицом небритым
стою пред комбинацией костлявой -
поэт, живущий в долг и на халяву.
Мои стихи - как следствие тревоги,
проекции кривой - кривые ноги,
не к месту папой сказанные речи,
стихи мои - наличие наречий,
отсутствие какого – либо смысла,
фанатик, ткнувший пальцем в дельту Вислы,
рябой грузин , ответивший словами:
«Кто против нас - тот с Богом, но не с нами!»
Мои стихи - итог совместной жизни
веселых именин и грустной тризны,
шампанского и чая спозаранку,
стихи мои -
похожи на испанку,
танцующую под луной фанданго,
чьи бритые подмышки пахнут манго,
чье частое дыханье тушит свечи -
и наступает долгожданный вечер…
Курсистка, очарованная Блоком,
лицо была готова расцарапать
тому , кто назовет Любовь пороком.
Сквозь заросли купеческого зла
ей было суждено одной добраться
до Истины , чью музыку познав,
уже не пожелала возвращаться,
как прежде, в одичалый Петербург,
к его геометрическим проспектам,
к студенту , появившемуся вдруг,
и вскоре завербованному сектой.
В семнадцатом ей было восемнадцать -
в отцовском доме по ночам храпели,
по праздникам привыкли целоваться,
прогуливаться чинно по аллее.
Курсистка , очарованная Блоком,
проведшая октябрь у окна,
с исписанным чернилами блокнотом,
и в красном платье, сшитом из сукна,
успела до кровавого прихода
Историей взращенных палачей
для своего несчастного народа
стать символом пылающих свечей…
Аминь.
весною – ярко – красное,
над островами дивными
висит - всегда
прекрасное
и никогда -
жестокое,
висит и не таится -
Добро миллионноокое -
живущим на Таити,
увешанным гирляндами,
обкраденным французами
с седыми бакенбардами,
с трусами под рейтузами -
оно средь пальм кокосовых
таинственной прохожей
с распущенными косами
и разноцветной кожей -
по вечерам мерещится.
Разбрызгиваясь ливнями,
в корыте Солнце плещется
над островами дивными.
*****
неоном залиты дома,
на бюст святой императрицы
ложится хлопьями зима.
Окутав снегом грудь и плечи,
придав царице важный вид,
зима, уставшая от встречи,
уходит в ночь, как фаворит.
А белый бюст императрицы,
чей профиль источает свет,
глядит на улицы столицы,
которых кутает рассвет.
*****
Hа скатерть белоснежную ты вся -
такая хрупкая -
ложишься, ноги вытянув
и запрокинув руки,
женой желаешь быть ему -
отыскивая звуки
в своей израненной душе,
натягиваешь струны,
помолодев, похорошев
на зависть Шакья – Муни,
ты обретаешь тот покой,
к которому стремится
герой, придуманный тобой,
поэт -
самоубийца…