Мамед Саид Ордубади

МЕЧ И ПЕРО

Copyright – Азербайджанское государственное издательство, 1963

Перевод – И. Печенева

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

ХАРАБАТ¹

На улицах Гянджи было многолюдно и оживленно, но большая часть жителей все же отсиживалась дома, предаваясь скорби. Веселье горожан было показным и неискренним, под ним скрывалось большое, неутешное горе.

Владыка Азербайджана Шамсаддин Эльдегез² недавно умер. С того дня, как страной начал править его сын Джахан-Пехлеван Мухаммед³, народ Азербайджана нес на себе тяжкое бремя междоусобных войн. В момент, когда Джахан-Пехлеван Мухаммед пришел к власти, Марага и Тебриз, главные города важнейших областей Азербайджана, находились в руках Ак-Сюнгяр-Ахмеда, и атабек Мухаммед, стремясь во что бы то ни стало освободить Марагу и Тебриз, мобилизовал жителей Азербайджана, главным образом Арана⁴, в свою армию и выступил в длительный поход. После взятия Мараги и Тебриза атабек Мухаммед разослал по городам своих гонцов, извещая подданных о великой победе.

Как раз в этот день гонец атабека Мухаммеда прибыл в Гянджу. Это совпало с возвращением на родину аранского войска, которое долгие годы принимало участие в походах атабека. Правитель Гянджи эмир Инанч издал особый фирман⁵, требуя, чтобы жители города отметили этот день как праздник великой победы.

Народ вышел на улицы Гянджи встречать победоносную армию Но очень многие тщетно пытались разглядеть в ее рядах своих сынов и братьев. Тысячи из тех, кому удалось спастись от копья, стрелы или меча, погибли в схватке с голодом и болезнями.

В городе царило оживление. Но победа не радовала его жителей, в их сердцах поселились скорбь и печаль. Они не имели права плакать или говорить о погибших, — именем правителя Гянджи это было строго-настрого запрещено. Разрешалось только выходить на улицу и кричать: «Да здравствует атабек Мухаммед! Да здравствует победа!»

И все кричали, все повторяли эти слова, хотя сердца их обливались кровью. Те же, кто шумно не выражал своего восторга, подвергались преследованиям, имена их заносились в особый список, который потом должны были передать в канцелярию эмира. Оставшихся дома выгоняли на улицу палками и плетьми.

Кто был одет не по-праздничному, того заставляли вернуться домой, одеть лучшую одежду, затем снова выталкивали на улицу. Священнослужители и хатибы⁶ возглавляли группы горожан; не умолкая ни на минуту, они читали суры⁷ из корана, посвященные победе.

Проходя мимо чиновников эмира, гянджинцы должны были изображать на лице радость, скрывать глубокую скорбь. «Да здравствует победа!» — кричали лишь тогда, когда рядом стояли чиновники эмира или его джасусы⁸.

По настроению гянджинцев было видно, что победу, добытую ценой жизней тысяч азербайджанцев, они воспринимают не как народную победу, а как торжество одного человека.

В толпе бродили двое молодых людей — Ильяс и Фахреддин. Друзья смотрели на это искусственное, поддельное веселье, и сердца их загорались лютой ненавистью к атабеку Мухаммеду и его сатрапу, правителю Гянджи эмиру Инанчу.

Людской поток двигался по улице   к площади Мелик-шаха.

Ильяс, показав рукой на толпу, сказал Фахреддину:

— Взгляни на этих людей, которые что есть мочи кричат: «Даздравствует!..» Но есть ли среди них хоть один действительно счастливый человек, есть ли среди них хоть один, кто желал бы удачи атабеку Мухаммеду?

— Атабеки стремятся укрепить свою власть, — ответил Фахреддин, понизив голос, — но они не могут опереться ни на иракцев, ни на персов, поэтому в каждой войне должны принимать участие азербайджанцы. И умирать должны азербайджанцы.

Ильяс глянул по сторонам.

— Азербайджанцы умирают, азербайджанцы кладут свои головы, — сказал он, тоже понизив голос, — а в стране изо дня в день растет влияние арабов и персов.

Беседуя, Ильяс и Фахреддин миновали улицу Тогрулбека, затем улицу Алп-Арслана и по улице Масудие подошли к площади Мелик-шаха, на которой возвышалась мечеть Султана Санджара.

Толпа на площади ждала хатиба Гянджи.

Ильяс и Фахреддин остановились у бассейна перед входом в мечеть и тоже принялись ждать, когда появится хатиб.

Очнувшись от задумчивости, Фахреддин поднял голову и сказал:

—    Да, сейчас придет хатиб Гянджи, объявит   о   завоевании Тебриза и Мараги и прочтет молитвы, сначала во славу халифа⁹, потом во славу султана Тогрула и атабека Мухаммеда. А потом он возвестит о приближении  новой беды.

Ильяс недоуменно посмотрел на друга.

— Какой беды?

— Атабек готовится напасть на государство Рей. Правитель Рея отказался платить атабекам подать, которую он платил со времен владычества сельджуков. Предстоящая война будет не легкой и опасной, ибо правитель Рея говорит языком хорезмшахов, которые рано или поздно приберут к рукам Рейское государство.

Ильяс не смог, удержаться от вопроса:

— А как ты к этому относишься?

— Очень просто. Рей — не азербайджанская земля, зачем она нам?

Ильяс покачал головой.

— Прошу тебя как брата, не высказывай подобных мыслей при посторонних, — ты очень ошибаешься.

Фахреддин удивленно вскинул брови.

— Чем тебе не понравилась моя мысль?

— Верно, Рей — не наша земля, а скажи, Хамадан  наш?

— Наш. Хамадан — древняя столица Азербайджана.

— А коль так, надо понимать, что если Рей не будет под властью атабеков Азербайджана, невозможно сохранить и Хамадан. Разве мало было случаев, когда рейцы, захватив Казвин, нарушали тем самым связь между Тебризом и Хамаданом? Жаль, что я не мастак в искусстве владеть мечом и копьем. А посему прими мой дружеский совет: коль влечет тебя ратное искусство, совершенствуй его, учись еще лучше владеть мечом, копьем и луком. Мое же призвание — перо. Я тоже буду стремиться к совершенству на этом поприще. И меч, и перо нужны нам.

Разговор друзей был прерван появлением на площади Мелик-шаха хатиба Гянджи со своими мюридами¹⁰, а также правителе Гянджи эмира Инанча, окруженного толпой телохранителей я слуг.

Народ очень сдержанно встретил их появление.

Вместе с толпой Ильяс и Фахреддин вошли в мечеть Султана Санджара.

Хатиб поднялся на минбер¹¹ и громко возвестил о победе атабека Мухаммеда в битвах под Тебризом и Марагой. Известие не произвело на гянджинцев большого впечатления, они встретили его довольно холодно. Когда же хатиб начал читать молитву во славу халифа и атабека Мухаммеда, стало еще очевиднее, что народ недолюбливает этих двоих. Слова «Аминь! Аминь!», обязательные в конце молитвы, произносились присутствующими вяло, без энтузиазма, и сразу же затухали под куполом мечети, который покоился на мраморных колоннах. Громко, исступленно кричали только мюриды хатиба да люди из свиты эмира Инанча.

Настроение народа удручающе подействовало на хатиба Гянджи и эмира Инанча. Правитель Гянджи, почувствовав, что толпа настроена враждебно, вытянул шею и что-то шепнул на ухо хатибу.

В тот же момент Фахреддин тихо сказал Ильясу:

— Великолепно! Великолепно! Ты видишь, как настроены люди! Проклятому правителю тоже не по себе. Я уверен, он шепчег хатибу именно об этом.

Никто не слышал, что прошептал эмир на ухо хатибу, только тот ни словом не обмолвился о предстбящем походе на Рей и новой мобилизации в армию атабека.

Церемония окончилась.

Не успел хатиб спуститься с минбера, люди, не дав дороги ему и эмиру, двинулись вон из мечети. Это нельзя было расценить иначе, как открытое неуважение к правителю города и духовному главе Арана. Толпа на площади сейчас же заговорила об этом.

Перед мечетью поджидали эмира и его свиту оседланные кони, а хатиба и мюридов — белые мулы.

Когда хатиб и эмир вышли на площадь, толпа все еще продолжала шепотом обсуждать случившееся.

Правитель Гянджи, желая продемонстрировать народу свое уважение к хатибу, подошел к его мулу и, придержав стремя, помог ему сесть в седло. После этого он сам вскарабкался на коня, и вся процессия двинулась с площади. Эмир ехал в окружении конных телохранителей и придворных, хатиба сопровождала бесчисленная толпа пеших мюридов.

Улицы наполнились властными возгласами:

— Дорогу! Эй, дорогу!
— Посторонись!

— Головы вниз!

По случаю победы, одержанной атабеком Мухаммедом, эмир Инанч устроил пиршество, на которое были приглашены хатиб и вся знать Гянджи. Именно поэтому эмира сопровождало столько знатных лиц, а за хатибом тянулось такое множество мюридов. Процессия торжественно направлялась к дворцу эмира Инанча.

Желая сократить путь, эмир направил коня в квартал Харабат, чтобы затем свернуть на улицу Эль-Мансура.

И вдруг процессия остановилась. Путь был закрыт. Толпа гянджинцев, следуя по улице Пир-Османа, образовала затор на углу квартала Харабат.

Люди стояли и слушали звуки музыки и песни, которые доносились из окна небольшого двухэтажного дома. Для тех, кто двигался по другим улицам, путь был прегражден.

Эмир Инанч, натянув поводья, остановил  коня, а хатиб — своего мула.

Огромная толпа перед домом замерла, очарованная приятным. голосом.

Женщина пела рубай¹². Были отчетливо слышны каждое слово, каждый звук уда¹³.

Эмир и хатиб стояли, как околдованные. Звуки плачущего уда и голос певицы очаровали и их. Забыв обо всем на свете, они восхищенно слушали.

Женщина пела:

Завоевал Китай, Египет, Рим?

Хоть целый мир под перстень подбери,

А что в конце? Холста полсотни локтей,

Земли же три аршина, только три!

Рубай было встречено толпой с большим восторгом. Оно было направлено против власть имущих, поэтому гянджинцы, страдающие от тирании и произвола правителя, начали требовать, чтобы рубаи  было повторено. На улице сделалось шумно. Все кричали: «Еще!..Еще!..»

Эмир Инанч спросил у Хюсамеддина¹⁴:

— Кто живет в этом доме?

Хюсамеддин почтительно склонил голову.

— В этом доме живет знаменитая поэтесса Мехсети-ханум.

— А кто поет?

— Сама Мехсети-ханум. Она обучает музыке и пению девушек наших горожан. Безнравственная женщина. Это та самая особа, на которую месяц назад вам пожаловался наш уважаемый хатиб.

Слова Хюсамеддина были прерваны пением Мехсети-ханум:

В одной руке — коран, в другой — бокал лучистый.

Мы тянемся к грехам, а после к жизни чистой.

Ни в чем мы не тверды, никто из нас — увы —

Ни конченый гяур, ни мусульманин истый¹⁵.

Едва она умолкла, раздались восторженные возгласы:

— Великолепно!

— Хвала тебе!

Это крикнули Фахреддин и Ильяс.

Толпа вслед за ними зашумела, закричала: «Яша!.. Яша!..»¹⁶ Хатиб, дернув поводья мула, подъехал к эмиру Инанчу.

—  Вероотступница, негодница!  Надо избавить от нее гянджинцев!

В этот момент в окне показалась сама Мехсети-ханум. Она хотела поблагодарить восторженных слушателей.

Это была пожилая, уже седеющая женщина, хотя глаза ее светились по-молодому весело и приветливо.

Даже мюриды хатиба вытянули шеи, желая лучше рассмотреть знаменитую поэтессу, сердце которой по праву считалось сокровищницей многих сотен прекрасных рубай.

Видя это, хатиб приказал мюридам:

— Кидайте камни! Разнесите до основания это гнездо распутства!

Окно захлопнулось — словно солнце зашло за тучу. Звуки уда и пения сменил грохот камней, которые полетели в окна и стены дома. Однако гянджинцы, оказавшиеся свидетелями этого зверства хатиба и эмира, не остались равнодушными наблюдателями. Набросившись на мюридов хатиба, они оттеснили их от дома Мехсети-ханум. Многие мюриды были убиты и ранены. Сам хатиб избежал мести народа лишь благодаря тому, что поспешил укрыться во дворце эмира.

Три дня спустя Ильяс и Фахреддин встретились на улице Пир-Османа. Фахреддин крепко пожал руку Ильяса.

— Все так, как мы и думали! — радостно сказал он. — Народ ненавидит эмира Инанча. Но есть одна проблема.

—    Какая?

— Необходимо  помешать новой мобилизации, объявленной атабеком Муххамедом.

—    Это касается не только нашей Гянджи. Надо сделать так, чтобы  воспротивился  весь Азербайджан.  Мы,  аранцы,  можем не внять приказу атабека, но он все равно мобилизует Южный
Азербайджан.

Фахреддин покачал головой.

—    Я с тобой не согласен. Северный Азербайджан всегда выполнял  роль предводителя. Столица  салтаната    находится    в Хамадане, поэтому вся  тяжесть  гнета власти   атабека   падает на Южный Азербайджан. Если мы начнем, они смогут быстро присоединиться к нам. Для этого нужно, чтобы весть о начавшемся восстании на севере сразу же распространилась по Южному  Азербайджану. Более   благоприятного  момента  для  выступления нам не найти.

Ильяс на мгновение задумался.

—    Ты прав, момент очень удобный, — сказал он. — Но, пока восстание не имеет большой и четкой цели, пока народ не нацелен на выполнение политических задач, говорить о всеобщем выступлении  преждевременно.  Кроме того, восстание должно опираться на вооруженную силу. Пока такой силы нет, поднимать безоружный народ против правительства неразумно. Что касается восстания в Южном Азербайджане, тут следует быть особенно осторожным, потому что атабеки с помощью персидских и иракских войск могут в течение нескольких   дней превратить  Южный  Азербайджан в  руины.  Ответь  мне,  если   это случится, будет у тебя вооруженная сила, которая могла бы прийти на помощь нашим южным братьям?

Фахреддин задумался, затем со вздохом ответил:

— К сожалению, такой силы у нас сейчас нет. Но я создам ее, потому-то я и решил посвятить себя бранному искусству.

    —Так и надо. Но оружие людей, у которых нет большой идеи, которые не обладают мышлением мудрых политиков, никогда не  принесет победы. Для героизма требуется не только оружие, но и мудрость.

    —У тебя есть друзья   в  Тебризе? — поинтересовался   Фахреддин.

   —Есть   Шамсаддин Ибн-Сулейман — наш   молодой   единомышленник. Я познакомлю тебя с ним.

Солнце осветило голубые глазурные плиты на вершине минарета¹⁷ мечети Султана Санджара. Птицы радостным, восторженным пением приветствовали появление земного светила.

Ильяс вышел из дому, чтобы полить гвоздику. Он ступал осторожно, не желая тревожить соловьев, которые сидели на кустах красных роз.

Неожидано в калитку громко постучали. Птицы, которых Ильяс боялся потревожить, вспорхнули и улетели.

Ильяс, сердясь в душе, подошел к калитке и увидел Фахреддина.

—     Твое шумное   появление   принесло   беспокойство тихому семейству. Сегодня же сниму с калитки колотушку. Я  учусь у птиц, как надо любить, а они учатся у меня ценить дружбу и покой.

Фахреддин сделал нетерпеливый жест рукой,

—     Все это так, но... — он умолк, не докончив   своей мысли.
    — Почему не договариваешь?

—    Ах, Ильяс, надо сделать так, чтобы дружба и покой царили не только в твоем дворе — во всей нашей стране. Сейчас каратели атабека Мухаммеда ставят виселицы на площади Меликшаха.

Они вошли в дом, Ильяс начал переодеваться.

— Каратели  атабека ставят виселицы — и в этом нет ничего удивительного,— сказал он.—Так должно было  случиться.

—    Пришла беда, разрушают квартал, в котором живет Мехсети-ханум. Надо куда-нибудь спрятать поэтессу. Ее жизни грозит опасность.

Ильяс и Фахреддин, выйдя из дому, направились к улице Пир-Османа. Дойдя до перекрестка, откуда начинался квартал Харабат, они увидели аскеров¹⁸ эмира. Квартал Харабат был окружен. На соседних улицах и в переулках толпились безоружные гянджинцы. Пробраться дальше было невозможно. Мюриды хатиба сделались хозяевами положения.

Все почитатели поэзии и музыки, проживающие в городе, пришли к кварталу Харабат, чтобы увидеть Мехсети-ханум и проститься с нею.

Квартал Харабат разрушали, дома его жителей превращали в руины, сравнивали с землей. Над кварталом повисло густое облако пыли, из-за которого никто не мог разглядеть, что там происходит. Только слышны были плач, крики и щелканье плетей.

Спустя несколько часов завеса пыли разорвалась, и из серого облака вышла группа мюридов. Бранясь, они вели женщину с распущенными волосами.

Это была Мехсети-ханум. Поэтесса шла гордо, с высоко поднятой головой, не обращая внимания на побои, которыми ее осыпали мюриды.

Проходя сквозь толпу гянджинцев, она глазами искала друзей. А здесь, кстати, кроме мюридов и кучки злобствующих фанатиков, почти все были ее друзьями.Стоило поэтессе обратиться к народу со словами: «Бейте мракобесов!», — и в Гяндже начался бы бунт. Но Мехсети-ханум не хотела кровопролития. Увидев эмира Инанча, она еще выше подняла голову и пристально посмотрела ему в лицо. Эмир Инанч, верхом на жеребце, наблюдал, как разрушают квартал Харабат.

Пороввявшись с правителем города, Мехсети-ханум остановилась и прочла:

Мир — золотой кувшин, хорош на вид,

Но не всегда хорошим нас поит,

А  жизнь подобна краткому привалу —

Конь смерти ждет, оседланный стоит.

Эмир Инанч ничего не ответил. Он боялся гнева гянджинцев.

Аскеры, которым поручили выдворить из города Мехсети-ханум, проводив ее до селения Абубекр, вернулись назад.

С Мехсети-ханум был ее преданный, верный слуга Ягуб. Оба были утомлены и присели передохнуть у источника, полу-чишего в народе название Чадыр-булагы¹⁹

Смеркалось. Мехсети-ханум, обернувшись, посмотрела на дорогу, ведущую в Гянджу.

—     Я вижу силуэты людей, — сказал она Ягубу. — Наверное, это слуги эмира.

Силуэты приближались, и скоро Мехсети-ханум разглядела лица идущих: это были Ильяс и Фахреддин.

Старая поэтесса с жаром пожала их руки.

— Увидела вас — и почувствовала себя снова в родном городе. Что поделаешь, разве я виновата?! Наш самый страшный враг — фанатизм горожан, которые оценивают искусство и музыку меркой хатибов. Ни эмир, ни его аскеры ничего не могли бы нам сделать! Нас губит темнота, невежество людей. Мюриды разрушили мой дом, сожгли мои стихи, но они не могут рассечь сердце народа и вырвать из него мои рубай. Они изгнали из города старую женщину, но им не изгнать из Азербайджана мой голос, родиной которого стал слух народа.

Фахреддин и Ильяс, передав Ягубу одежду для Мехсети-ханум и еду, начали прощаться.

—     Пиши нам, уважаемая Мехсети-ханум, — сказал Ильяс. — Мы убеждены, события этого дня дадут тебе силу   и   вдохновение для создания новых стихов.

Мехсети-ханум и Ягуб зашагали по темной дороге. Ильяс печально смотрел им вслед. Скоро вечерние сумерки поглотили путников.

— Вот и смолк прекрасный соловей Гянджи. Нас обокрали, лишили большого мастера рубай, — прошептал Ильяс. Друзья повернули к Гяндже.

Был вечер. Эмир Инанч нежился на мягких подушках в своем дворце, который стоял на возвышении, откуда хороша была видна река Гянджачай. Не спуская глаз с подрагивающих грудей танцовщиц, эмир перебирал пальцами жемчужные костяшки четок.

Вот муэдзин²⁰ мечети Султана Санджара прокричал с минарета: «Аллаху акбар!»²¹

Эмир Инанч выпрямился и пробормотал:

— Аллаху акбар, кабирен кабира!²²

Музыка смолкла. Плясуньи, поклонившись эмиру, убежали. Можно подумать, возглас муэдзина «Аллаху акбар!», долетевший с минарета мечети, был сигналом к долгожданному отдыху.

Эмир Инанч поднялся, совершил омовение, у бассейна с фонтаном. Те, кто не думал о своем долге народу, приготовились платить долг аллаху. Они прошли в комнату для намаза²³. Молитвенные коврики были расстелены поверх ковров, на которых только-что извивались танцовщицы. Творящие намаз с именем аллаха припадали губами к молитвенным коврикам, под которыми лежал прах с ног прекрасных плясуний.

Вечерний намаз окончился. Прямо на молитвенных ковриках разостлали скатерти для вина. Вместо гурий²⁴, о которых молящиеся мечтали во время намаза, в залу впорхнули юные рабыни, красивые девушки-виночерпии, музыкантши. Заиграла музыка, снова появились танцовщицы.

Заплатившие долг аллаху принялись утолять свои земные страсти.

Было довольно поздно. Пирушка окончилась. Эмир Инанч отдыхал в обществе любимой жены Сафийи-хатун²⁵, дочери халифа багдадского Мустаршидбиллаха. Тут же находилась и их дочь, красавица Гатиба.

Вошел слуга.

— Хазрет²⁶ Хюсамеддин хочет вас видеть.

    — Пусть войдет, —  распорядился эмир  и снова  погрузил пальцы в волосы своей дочери, прекрасной Гатибы. Вошел Хюсамеддин и склонился в поклоне.

—    Перехвачен гонец, который направлялся в Гянджу. Пытался перейти Аракс.

Эмир нахмурился.

— Где гонец?

— Он здесь, о змир!

— Привести ко мне.

Хюсамеддин вышел и через минуту ввел в зал Ягуба, старого слугу Мехсети-ханум.

Эмир, смерив Ягуба с ног до головы надменным взглядом, спросил:

—    Кем ты послан? Только знай, твое спасение — искренний ответ. Говори правду!

Ягуб торопливо заговорил:

—    У меня нет причин лгать нашему хазрету эмиру. Я послан из Зенджана в Гянджу поэтессой Мехсети-ханум. Если быменя не схватили, я все равно пришел бы сюда сам.

— Зачем тебя послали?

— Я нес два письма, одно — матери Мехсети-ханум, второе — молодому поэту Ильясу.

— Где эти письма?

— Их у меня отобрали ваши люди, когда я переходил череэ Араке.

Хюсамеддин вынул из-за пазухи два письма.

— Вот письма, о эмир!

Он протянул правителю Гянджи письма.

Эмир открыл первое, прочел и удивленно воскликнул:

— Аллах всемогущий! Смотрите, какими делами занимается женщина, к тому же безнравственная! — он обернулся к Хюсамеддину. — Послушай, что пишет эта певица, эта распутница», сочиняющая стихи!..

Эмир начал читать:

«Мой дорогой друг Ильяс!

С большими трудностями я добралась до города Зенджана. На второй день отправилась повидать Ахи Фарруха²⁷. Ахи Фаррух оказался крайне приветливым, умным приятным человеком. Беседуя с ним, я почти забыла все горести и оскорбления, которым в Гяндже подвергло меня духовенство. Учение Ахи Фарруха состоит в проповеди дружбы и братства народов. Я собрала всесторонние сведния об этом учении. Надо стараться распространять его в Северном и Южном Азербайджане. Приверженцы Ахи Фарруха относятся друг к другу как братья, потому-то и называют себя «ахи». Я рассказала Ахи Фарруху о тебе. Прочла ему некоторые твои стихи. Он верит, что ты станешь большим, знаменитым поэтом. Я тоже в это верю.

Друг мой, Ильяс! Пусть беда, которая стряслась со мной, не поколеблет твоей стойкости. Подобное положение в стране не может продолжаться до бесконечности. Вскоре я покидаю Зенджан и еду в город Балх. Хочу повидаться с поэтами этого города. Если будет возможность, сходи в наш квартал, разыщи мою мать, утешь ее. Моя страсть к поэзии и музыке принесли ей мало радости. Из-за меня ее без конца оскорбляли. Жду от тебя ответа. Передай его вместе с твоими новыми стихами Ягубу. Посылаю тебе мои последние рубай. Передавай привет Фахреддину!

                                               Зенджан. Мехсети Гянджеви».

Второе письмо предназначалось матери поэтессы. Прочитав его, эмир Инанч сердито взглянул на Хюсамеддина.

— Таким, как ты, не годится управлять страной! Подумать только, все занимаются политикой, начиная от девушек и женщин, кончая молодыми людьми. А что делаете вы? Что все это значит? Ты слышал, что она пишет?! «Подобное положение в стране не может продолжаться до бесконечности...» Кто это говорит?! Какая-то рифмоплетка! Ступай и тотчас приведи ко мне Ильяса, которому адресовано письмо, и Фахреддина, чье имя тут упоминается.

Хюсамеддин, поклонившись, вышел.

Эмир Инанч опять усадил рядом дочь Гатибу и принялся гладить ее волосы.

Гатибе страстно хотелось взглянуть на молодого поэта по имени Ильяс, которому писала Мехсети-ханум. Она думала, что такая знаменитая поэтесса, как Мехсети-ханум, женщина, прославившаяся своей красотой по всему Востоку, не станет переписываться с заурядным человеком. Прекрасная Гатиба пыталась представить себе, каков он — этот молодой Ильяс. Он казался ей то отважным героем, то скромным бедным талебэ²⁸. Любопытство все больше и больше распаляло воображение девушки. Она говорила себе: «Я уверена, он очень красив. Если бы он не был красив и благороден, Мехсети-ханум не обратилась бы к нему с письмом». И Гатиба снова и снова рисовала себе образ молодого поэта.

«Геройская удаль — не самая ценная вещь на свете, — размышляла она.— На земле много пехлеванов²⁹, в храбрости которых больше безрассудства, нежели доблести. По-моему, героизм — нечто совсем другое. Некоторые люди считают себя героями оттого что у них сильные руки, и они умеют владеть мечом и копьем. Нет, это не настоящие герои. Подлинный героизм измеряется мужеством души, умом человека, его сметливостью. Что толку, если мужчина красив, как женщина? Это только мешает разобраться в его истинных достоинствах. Мне кажется, умные девушки должны любить мужчин не за внешнюю привлекательность, а за их мужество. Сейчас придет этот поэт Ильяс и, возможно, упадет к ногам отца, умоляя о помиловании. Если он будет плакать, унижаться, просить — это не герой, и, значит, напрасно знаменитая поэтесса Мехсети-ханум написала ему письмо».

От этой мысли Гатибе сделалось неприятно.

— Ата³⁰, когда молодого человека приведут; ты велишь убить его? — спросила она.

Продолжая гладить ее волосы, эмир Инанч ответил вопросом на вопрос:

—     Скажи мне, доченька, как ты поступишь с тем, кто замышляет измену против твоего деда халифа?

Подумав  немного, Гатиба тихо ответила:

—     Я не могу ничего сказать, не увидев его, не узнав, каков он — этот молодой человек.

Отец и мать Сафийя-хатун громко рассмеялись. Гатиба же застыдилась, потупила глаза, примолкла.

Немного погодя вошел Хюсамеддин.

—- Ильяс найден и доставлен во дворец, — доложил он с поклоном.

— Введите его! — приказал эмир и, обернувшись к жене, добавил: — А вы ступайте.

Сафийя-хатун поднялась и вышла. Гатиба осталась с отцом.

Ильяса ввели в зал. Он стоял на пороге, не склонив головы, даже не поприветствовав эмира.

Такая дерзость задела правителя Гянджи. Он нахмурился и спросил:

—     Это ты — тот самый молодой поэт Ильяс, который занимается распространением в Гяндже идей   изгнанной с родины поэтессы Мехсети?!

Ильяс поднял глаза на эмира.

—В настоящий момент я сам нуждаюсь в помощниках, которые бы распространяли мои собственные идеи, — сказал он. У меня нет времени для распространения идей других

— Чем ты занимаешься?

• Я сказал: распространяю в народе свои стихи и свои идеи.

Эмир Инанч иронически усмехнулся.

    — Больно рано. Ты слишком молод. Еще не настало твое время заниматься распространением собственных идей.

     —Стихи, в  которых нет идей, не способны показать лицо поэта.

    —Скажи мне, почему ты не считаешь себя идейным сторонником Мехсети-ханум?

• Мы с ней единомышленники в области поэзии и музыки.

— А может, ты придерживаешься и ее идей, направленных против нашей  власти?

    —Впервые  слышу,  что Мехсети-ханум является противницей властей.  Впрочем, эмир должен понимать,   что у Мехсети есть на это право.

    —На каком основании ты считаешь, что у нее есть право быть противницей нашей власти?

— Если Мехсети-ханум и является противницей вашей власти, в этом повинны те, кто считает поэзию и искусство безнравственными вещами. Правительство изгнало ее из города, — за что? Отлучить от родины одинокую, беспомощную женщину за то, что она несет в народ искусство!.. Неужели этого мало, чтобы возненавидеть правительство?! Вот так и рождаются идеи, достопочтенный хазрет эмир. Желая удовлетворить несправедливые требования одного хатиба, правительство теряет любовь большого народа. Целый квартал сравняли с землей! Это не может не породить в сердце народа ненависти к правительству и свободолюбивых мыслей, направленных против бесправия. Я тоже поэт и тоже стараюсь выполнять волю народа.

Эмир внимательно слушал Ильяса.

— Если ты еще раз произнесешь эти слова — «воля народа», — сказал он, — я и тебя отправлю вслед за поэтессой Мехсети!

—    Нет надобности отправлять меня в столь отдаленные места.  Если так и дальше будет продолжаться, вам  не придется никого  никуда высылать — народ сам покинет родину. Подумайте только, кто сейчас хочет жить в Аране?! Люди бегут отсюда. Одни переселились    в    Абхазию, другие — в    Ширван, третьи — в Армению, а оставшихся вы ссылаете?!

Гатиба, прижимаясь головой к плечу отца, жадно ловила каждое слово молодого поэта. Она чувствовала, что перед ней истинный герой, у которого нет страха ни перед смертью, ни перед пытками.

«Этот молодой человек вправе называться героем. Трудно не увлечься таким юношей. Я чувствую, что вот-вот влюблюсь в этого бесстрашного человека, — думала Гатиба. — Уверена, он прославится на весь мир. Надо непременно познакомиться с ним. Я не допущу, чтобы его наказали. Если отец захочет это сделать, я буду плакать и слезами охлажу его гнев».

Эмир долго  размышлял, затем    изумленно    посмотрел    на Ильяса и спросил:

— Чей ты сын?

— Деда моего звали Мухаммед, отца — Юсиф.

— Кто твой отец?

— Он умер, когда я был ребенком.

— Значит, тебя воспитала твоя мать?

—  Моя мать умерла еще раньше отца.

— Кто же сейчас   твои покровители?

— У меня есть дяди. Однако покровители мои — я сам.

— А кто тебя растил?

—    Дяди.

— Кто они, как их имена?

— Они принадлежат к курдской знати, звать их — Кафар-ага, Абдул-ага и Сейфеддин-ага.

— Чем они занимаются?

— Их здесь нет. Они живут в Багдаде.

— Что делают?

— Все трое командуют особыми отрядами телохранителей халифа.

— Выходит, твои родственники — верные слуги халифа и живут под его покровительством? Почему ты    тогда    выступаешь против владыки правоверных?

— Они — не слуги халифа. Среди нас, ни с материнской ни с отцовской стороны не было слуг. Дяди мои не нуждаются в покровительстве халифа, наоборот, сам халиф пользуется покровительством их мечей.

—    Для меня это приятная новость, — сказал эмир. — Хорошо, а теперь поведай нам о своей дружбе с Мехсети-ханум.

— Я только стараюсь ее наладить. Жаль, пока мне не удалось ее удостоиться.

— Ты считал бы это честью для себя?

— Почему бы и нет? Если бы не наша Мехсети-ханум, знаменитый Хайям, мастер рубай, был бы на Востоке одинок.

—    Сколько писем ты получил от Мехсети-ханум?

—  Пока это счастье не постучалось в двери моего дома.

Эмир рассмеялся.

— В таком случае, тебя надо поздравить. Счастье уже приблизилось к твоему порогу. Мехсети-ханум прислала письмо. Вот оно — у меня в руках.

— Если жители страны не имеют возможности свободно переписываться друг с другом, вменять им в вину враждебность к властям — большая несправедливость.

Наступило продолжительное молчание.

Гатиба, волнуясь, ждала, чем все кончится. Ильяс стоял не шевелясь, словно застыл на месте. Он походил на бронзовое изваяние, какие приткнулись в нишах большого зала эмирского Дворца.

—    Ты не будешь казнен, — сказал правитель Гянджи, — ибо казнить тебя — значит оскорбить близких халифу людей.

Слава аллаху, что среди нашей знати немного таких непокорных, как ты. Сегодня же велю написать письмо твоим дядьям. Твоя деятельность в Аране может стать причиной позора почитаемого рода. Теперь ступай. Но я не разрешаю тебе уезжать из Арана.  — Эмир обернулся к Хюсамеддину: — Будете следить за ним, а сейчас отпустить домой!

Гатиба в восторге  обняла отца.

Низами вывели в одну дверь; а в другую — ввели Фахреддина.

Когда Ильяс вышел из дворца, город уже был погружен в ночь. Вдруг он заметил в тени чинары чей-то силуэт. Он двинулся по улице и тут услышал слабый возглас:

— Ильяс, тебя отпустили?!

Поэт остановился. Голос был знакомый. Взволнованно заколотилось сердце. Ильяс узнал голос своей юной возлюбленной Рены.

Молодые люди бросились друг к другу.

—    Ильяс, тебя отпустили?! — повторила Рена.

— Как видишь, отпустили, моя любимая, моя нежная. Отпустили. Не печалься, моя красавица.

Рена прижалась к груди Ильяса и заплакала. Он поцеловал ее волосы.

• Пошли, Рена, не бойся. Они ничего не сделают мне. Они бессильны!

ВЕСНА

Весеннее солнце окунало свои золотистые пряди-лучи в крутые волны Гянджаччая. Белоснежные, будто из ваты, облака, плывущие по бездонному небу, чуть подбеливали, словно припудривали зардевшие щеки майских роз. Милая природа северной Мидии³¹ заканчивала свой туалет, облачалась в изумрудный, с пестрой отделкой, наряд. Сады и леса преобразились.

Свежий ветерок, дующий из-за горы Кяпаз, гнал и гнал игривые облачка к лесному массиву вокруг деревни Ханегах, и вековые сосны тяжело склоняли свои головы.

Полчаса назад прекратился ливень, и теперь пашни, леса, сады и виноградники, омытые дождем, дышали свежестью.

Гроздья сирени обсыхали, рассыпав свои растрепанные косы по зеленым ветвям; велеречивые соловьи ласкались к розам, стирая с их алых щек росинки слез; маки тянулись к солнцу раскрывшимися бутонами-бокалами, будто провозглашали тост за царство весны; нарциссы ликовали, утирая с глаз слезы радости, лишь одни фиалки стояли задумчивые, склонив набок головки.

Певуньи-куропатки восторженным гимном приветствовали молодого поэта, вышедшего на прогулку в прибрежную рощу.

Сегодня, как обычно, выйдя из дому, Ильяс направился к берегу Гянджачая. Он ежедневно бродил тут по садам и виноградникам, встречался с поэтами.

Ильяс шагал к реке, а толпы гянджинцев направлялись в мечеть, чтобы услышать новый фирман халифа об утверждении Джахана-Пехлевана Мухаммеда на посту атабека.

У Ильяса не было желания слушать этот фирман. Двигаясь наперекор людскому потоку, он миновал квартал Мас'удийе и вдоль кладбища «Чобанлар-кебристаны»³² спустился к реке. Так как гянджинцы находились в мечети, на берегу Гянджачая было немноголюдно.

Ильяс огляделся по.сторонам и вслух сказал:

— Как хорошо! Здесь можно свободно размышлять. Здесь все вдохновляет, все помогает молодому поэту творить.

Он подошел к своему обычному месту, сел на поваленный ствол ивы. Несмотря на пустынность рощи, он не чувствовал себя спокойно. Его томило предчувствие какой-то беды. Сегодня Ильясу все казалось странным и необычным. В пении соловья чудилась тревога. Он улавливал в его трелях жалостливые нотки, как если бы птица пела не от радости, а рассказывала о чем-то печальном.

«Поэтам дано лучше других понимать соловья», — подумал Ильяс, поднялся и начал внимательно осматривать все кругом.

Подойдя к кусту розы, на котором сидел соловей, он осторожно нагнулся и раздвинул ногой траву, — может, сейчас он узнает причину тревоги птицы? Молодому поэту не раз приходилось видеть змей, которые, свернувшись кольцом, лежали под кустами роз и вызывали беспокойство у птиц. Но на этот раз под кустом ничего не оказалось. А соловей продолжал свою тревожную песню.

Ветер подул сильнее. Ветки куста заколыхались, сплелись. Их острые колючки терзали нежные лепестки алой розы.

Увидев это, Ильяс протянул руку, отвел колючие ветки от цветка. Соловей, жалобно насвистывая, прыгал с ветки на ветку вокруг раненого цветка, а молодой человек стоял в стороне, наблюдал и думал: «Ну как можно не быть поэтом, живя в краю с такой удивительной природой!»

Вернувшись к поваленному стволу ивы, он сел и залюбовался стремительным течением Гянджачая.

Дождь продолжался два дня, поэтому река была бурной и многоводной. Ильяс смотрел, как крестьяне деревень Абубекр, Базарджук и Исфаган, раздевшись до пояса, пытались перейти реку вброд. Но мысли поэта были заняты другим.

Его волновала пробудившаяся весенняя природа. Он думал о поэзии скрытой в ней. Всякий раз, приходя в ивовую рощу, это волшебное царство прекрасного, Ильяс забывал обо всем на свете, его охватывал порыв творческого вдохновения. Вот и сейчас, сунув руку за пазуху, он достал тетрадь, вынул из сумки, висящей на поясе, калемдан³³ и положил его рядом на камень. Из переполненного чувствами сердца на бумагу полились стихи, восхваляющие весеннюю природу.

На берегу Гянджачая сделалось многолюднее. Гуляющие обращали внимание на поэта; проходя мимо, заглядывали в его тетрадь. Это мешало Ильясу. Наконец он захлопнул ее и снова спрятал за пазуху, а калемдан положил в сумку на поясе.

Ильяс не позволял заглядывать в свою тетрадь, когда работал, и не любил читать неоконченные стихи.

Подошли поэты Камаледдин и Захир Балхи, поздоровались, пожали Ильясу руку.

    — Ты, кажется, что-то писал? — спросил Захир.

    — Так, одно стихотворение. Но не докончил. Не люблю обсуждать незавершенные вещи.

Захир не согласился с Ильясом.

—    Мы тоже поэты, — сказал он. — Однако мы всегда читаем свои незавершенные стихи,  спрашиваем совета. Порой слушатели  высказывают очень ценные мысли, идеи. От этого наши стихи становятся более художественными, более богатыми. Ты же никогда так не делаешь. Ты дрожишь    над    своей вещью, будто это клад. Такое поведение свидетельствует об одном из двух: или о жадности, или о боязни. Ни то, ни другое не можег украшать поэта. Ты должен, обязан слушаться советов людей, которые старше тебя по возрасту и у которых больше творческого опыта.

Камаледдин принял сторону Захира. Когда они кончили говорить, Ильяс нахмурил густые брови и с жаром сказал:

— Тебе, Захир, следует взять свои слова назад. Назвать меня жадным — это несправедливо. Напротив, я мечтаю стать таким поэтом, чье творчество явилось бы помощью и подспорьем в работе многих моих братьев по перу. Я мечтаю написать вещи, которые бы сделались источником вдохновения для поэтов грядущего. Ты неправ, говоря и о боязни. Я рад бы читать свои стихи всюду, но я могу читать их в присутствии не каждого, ибо мои стихи нужны не всем. Я не из тех поэтов, кто, написав пяток четверостиший, декламирует их на улице, ожидая от слушателей восторгов и одобрений. Сочиняя стихи, я советуюсь лишь со своим вдохновением. Я против того, чтобы поэты писали стихи, используя мысли других.

Собеседники и на этот раз не согласились с Ильясом и продолжали настойчиво требовать, чтобы он прочел свое неоконченное стихотворение.

Подошли другие поэты, в их числе Абульулла и Фелеки. Узнав, о чем спор, они встали на сторону Захира и Камаледдина.

— Мы не имеем ничего против, если ты не хочешь использовать в своих стихах мысли других, — сказал с усмешкой Абульулла, — но, может, другие проявляют интерес к твоим стихам и идеям и желали бы воспользоваться ими? Я считаю, если твоя поэзия действительно имеет ценность, пусть по твоей стезе идут другие. Ты говоришь, что не закончил стихотворение. Ничего нет страшного, допишешь потом.

Ильяс, не смея обидеть всеми уважаемого поэта Абульуллу, который к тому же был намного старше его, достал из-за пазухи тетрадь и прочитал незавершенное стихотворение, названное им «Весна».

Розы вешние прекрасны, излучая красоту,

Озаряют мир сияньем розы юные в саду,

Улыбается природа, улыбаются цветы,

Аромат цветочный льется на лужайки с высоты.

А фиалки, как невесты, заполняют вешний луг,

У цветов — помолвки, свадьбы, пир и празднество вокруг.

Соловьи на каждой ветке оглашают небосвод,

И грибы, и травы пляшут, собираясь в хоровод.

Птицы  грянут песнь  Давида,  ветер вскинет звонкий рог,

В танец пустятся изгибы и обочины дорог.

Ильяс умолк и опять спрятал тетрадь за пазуху. Мюджирюддин, молодой поэт из Байлакана, поцеловал Ильяса в лоб и обернулся к собратьям по перу.

— Кто посмеет утверждать, что наш родной язык — не поэтический язык! — воскликнул он. — Как благозвучно, выразительно, поэтично и живо это стихотворение! А ведь оно написано на нашем родном языке!

— Тонкость и прелесть стиха в такой же степени зависят от тонкости и богатства языка, на котором он написан, как и от искусства и мастерства поэта, — сказал Ильяс. — Истинно талантливый поэт может писать на любом языке, а бездарный — и на родном не напишет. Неужто все стихи, написанные на фарсидском языке, прекрасны и высокохудожественны?! И разве все арабские поэты так же велики, как Имраульгейс, Абу-Навас и Абулятахийя?!

Абульулла поддержал Ильяса:

—    Выразить душу народа можно лишь тогда, когда пишешь на родном языке. Не случайно наши отцы и деды говорили; «Поэт — есть язык народа». Каждое стихотворение поэта, рожденного и живущего в народе,  обязано выражать волю этого народа. Поэзия того или иного   лица должна быть   зеркалом, правдиво отображающим облик народа, среди которого живет сей поэт. Цену народа можно измерить только ценой его поэзии, его литературы. 

Ильяс поцеловал руку Абульуллы.

—    Вот и я это говорю, наш почтенный мастер! — радостно воскликнул  он. — В одном зеркале не уместиться лицам двух людей, но в одном четверостишии может уместиться душа большого народа. Что имеет народ, у которого нет поэзии на родном языке?! Языковую культуру народа создает и развивает литература. Поэт — это   не   только  представитель   культуры,   но и защитник языка, на котором говорит его народ, это воин, охраняющий жизнь языка.

Захир, придворный поэт эмира Инанча, с пеной у рта принялся возражать Ильясу и Абульулле.

—    Невозможно    согласиться    с тем,    что вы утверждаете. Прежде всего необходимо сказать,   что язык  поэзии  и литературы — это одно, а вульгарный язык, то есть язык, на котором
говорит народ, — совсем другое. Поэзия — продукт тонких, высоких чувств и потому должна быть достоянием лишь избранных. Домашний язык избранных семей — это великий язык, то есть фарсидский. Он обладает ценнейшими литературными достоинствами.  Более того, этот богатый язык является одновременно и официальным,    государственным    языком.    Если бы я ошибался, наш правитель не пригласил бы сюда из Ирана достопочтенного Камаледдина писать историю Гянджи.  

Ильяс в ответ громко рассмеялся.

— Невероятно, чтобы эти слова были сказаны другом народа. Разве не каждому ясно, что стихи, написанные на вашем так называемом великом языке, азербайджанский народ сможет прочесть лишь благодаря переводу. Те же стихи, которые пишу я, читают все — ученые, знать, крестьяне, чабаны. О чем большем может желать поэт?!

В разговор вмешался Камаледдин.

— По-моему, стихи можно писать и на местном языке, но только тогда они не смогут, перелетев через высокие стены, проникнуть в шахские дворцы, стать достоянием их обитателей. А если даже они и залетят во дворец, их не пожелают читать. Таким образом, затраченный поэтом труд пропадет.

Лицо Ильяса сделалось суровым — мог ли он согласиться с подобным утверждением?!

-— Человек, называемый поэтом, — сказал он, — сочиняя стихи, не должен думать о том, сможет или нет, его поэзия перелететь через высокие стены падишахских дворцов. Поймите, стиха пишется не для десятка людей, живущих за высокими стенами, а для тысяч. Что касается проблемы фарсидского языка, могу сказать лишь одно: если хекмдары³⁴ и их придворные захотят читать нашу поэзию, мы можем наши стихи, написанные на родном языке, перевести на фарсидский язык. Но каждому следует хорошо запомнить: азербайджанцы могут пойти на уступки в любом вопросе, но не тогда, когда дело касается их родного языка.

Спор затянулся.

Абульулла и Мюджирюддин незаметно ушли. Ни Захиру, ни Камаледдину не удалось навязать Ильясу свои мысли. Как только они почувствовали свое бессилие, их разговор принял явно назидательный характер.

— Ты — молодой поэт, — говорили они, — пишешь прекрасные стихи, кровь твоя горяча и бурлива, вдохновение — чисто и священно, но вот наш совет: тебе лучше не читать своих стихов в присутствии посторонних. Не затевай ни с кем подобных споров,— этим самым ты только лишишь себя высочайших милостей эмира и нашего атабека. Возьмись за ум. Ты обладаешь большим талантом, тебя ждут богатые подарки падишахов. Между прочим, ширваншах государь, Абульмузаффер — большой ценитель поэзии. Но он любит стихи, написанные только по-фар-сидски.

Ильяс старался сдержать себя, но это не удавалось ему. Какая наглость — два иностранца открыто оскорбляют язык и литературу азербайджанцев, народа, культура которого ничуть не беднее культур их народов! Можно ли стерпеть такое, можно ли слушать их равнодушно?!

— Вы правы, я буду лишен милостей и подарков падишахов, — сказал Ильяс. — Это ясно, и не стоит об этом говорить. Подарки ждут тех, кто гнется в поклоне, кто льстит и заискивает. Мою же голову не согнуть ни ветру, ни буре. Ведь голова поэта — не крона ивы, которая вся во власти ветра. К тому же подарки — не цена поэзии. Подарки — это цена чести и самолюбия. Мои же самолюбие и честь за подарки не продаются.

Камаледдин затрясся в гневе.

— Неприятно слышать подобные слова из уст поэта. Это бунтарские мысли!

Ильяс улыбнулся.

— Согласен с вами. Поэт должен быть бунтарем. Поэт — не овца, которая пасется, пригнув голову к земле, в то время как мясник оттачивает нож. Более всего поэта должны тревожить звуки бичей, которые сгоняют народ на стройку базаров и имений в Хамадаке и Тебризе для новых атабеков. Нас, азербайджанцев, как стадо овец, перегоняют из Северного Азербайджана в Ирак и Хамадан. Я слышу стоны этих людей, и мое сердце обливается кровью. Разве господа Захир и Камаледдин не знают, что отправляемые на тяжелую работу аранцы мрут на чужбине, как мухи? Если вы не слышали об этом — могу рассказать. На строительство имения—дворца для Эльдегеза из Арана было угнано шесть тысяч человек, из которых назад вернулась только одна тысяча. Плетьми и палками их заставили покинуть родину и отправили на принудительные работы. Вас это сильно огорчает? Уверен, нисколько, потому что азербайджанцы — чужды вам. Один из вас иранец, другой—из Хорезма.

Спор продолжался долго.

Наконец Захир и Камаледдин попрощались и ушли.

Ильяс вернулся к своему любимому месту, сел на ствол поваленной ивы, достал из-за пазухи тетрадь и принялся заканчивать стихи о весне. Вдруг, подняв голову, чтобы взглянуть на бурные, стремительные воды Гянджачая, он увидел перед собой согбенного старца.

От неожиданности Ильяс вздрогнул.

— Что тебе надо? — спросил он.        

Старик улыбнулся.

— Мне надо, чтобы ты пребывал во здравии. Я — садовник эмира Инанча, принес тебе письмо.

Ильяс изумленно посмотрел старику в лицо.

— Мне?.. Письмо?.. От эмира Инанча?!

— Не стоит волноваться, письмо прислал не эмир, а его дочь.

— Дочь эмира?! — изумлению Ильяса не было границ.
Садовник кивнул головой.

—    Да, дочь эмира Гатиба-ханум. Она прислала тебе письмо. Вот оно.

Старик трясущимися руками протянул Ильясу свернутый запечатанный лист бумаги.

Ильяс взял его колеблясь, все еще пребывая в большой растерянности.

Садовник поклонился и ушел.

Ильяс, распечатав письмо, начал читать:

«Герой и поэт!

Тебе пишет дочь эмира Инанча и внучка светлейшего, величайшего халифа. Девушка, открывающая тебе сердце, стыдится открывать свое лицо даже перед солнцем, — так она невинна и целомудренна. Впервые в жизни я обращаюсь с письмом к постороннему мужчине. Ты должен простить мне литературные погрешности, которые я здесь допущу. Я затрудняюсь открывать свое сердце мужчине главным образом потому, что считаю всех мужчин непостоянными и недостойными доверия.

Ты сам хорошо знаешь наши обычаи. Они не позволяют девушке находиться наедине с мужчиной, поэтому я еще не удостоилась счастья побеседовать с тобой. Несомненно, на то имеются и другие причины. Я не сочла нужным перечислять их все в этом письме.

Как-то я задалась целью изучить мужчин по книгам, но очень скоро отказалась от этой мысли, ибо поняла, что люди, сочиняющие истории о человеческих душах, сами могут заблуждаться и впадать в ошибки. Я подумала: если мир и природу дозволено изучать непосредственно, то и людей можно изучать также, непосредственно, в жизни, и выявлять через знакомство, что они собой представляют. Основываясь на этом, я решила и мужчин изучать непосредственно в жизни.

Впервые я услышала о тебе, когда, закончив учение в Багдаде, приехала в Гянджу. Мне рассказали о молодом талантливом поэте, который подписывает свои стихи именем Низами. Рабыня поэта Абульуллы Себа-ханум прочла мне как-то твою крошечную газель³⁵ всего из двух строчек. Вот она:

О  милая,  ты всех затмишь красой,

Ты — лилия, рожденная росой.

Я много раз в день повторяю про себя эту газель. Она не только изящна и высокохудожественна, в ней заключен большой смысл. Она говорит, как капля ничтожной влаги создает прекрасного человека. Ты, молодой поэт, раньше всех и лучше всех понял преимущество и силу художественного образа, выраженного в прекрасной, безупречной форме. Я хотела бы встретиться с тобой, чтобы поговорить об этой газели. Однажды я видела тебя издали, когда ты проходил по площади Мелик-шаха. Второй раз я встретила тебя, когда ты входил в квартал Озанлар. Дважды я хотела заговорить с тобой в доме поэта Абульуллы. Но ни одна из этих встреч не дала мне возможности понять, каков он — этот поэт Низами. В тот вечер, когда отец вызвал тебя к себе, я узнала, что поэт Ильяс и поэт Низами — одно и то же лицо. В этот вечер я хорошо рассмотрела тебя и хорошо узнала. Скажу правду, я устала создавать в своем воображении твой образ. После того вечера, после знакомства сдобой, я почувствовала облегчение, словно избавилась от тяжелой ноши. В тот вечер мне посчастливилось увидеть настоящего мужчину. Верь, Ильяс! Клянусь тебе жизнью матери и святым именем моего деда халифа, я осталась тогда с отцом только для того, чтобы защитить тебя. Я заставила бы отца изменить любой приговор, угрожающий твоей жизни.

Прошу тебя, напиши мне ответ и передай его через нашего садовника Салима. Твое письмо, как и мое сердце, останется для всех тайной. И ты не рассказывай о моем письме своим друзьям.

Всегда питающая к тебе дружеские чувства и уважение  

                                                                                                                                                                                                        Гатиба».

Прочитав письмо, Ильяс погрузился в размышление. Затем он улыбнулся и спрятал послание Гатибы в карман. Пора было уходить, так как солнце уже клонилось к закату. Гуляющих стало совсем мало.

Из-за деревьев вышла Рена и медленно направилась к поваленной иве, на которой сидел Ильяс. Не дойдя, остановилась. Она боролась с робостью. Но вот она подняла голову, глянула по сторонам.

Ильяс хотел подняться и уйти, но в этот момент увидел ее. Лицо девушки было печально. Глаза не светились, как всегда, тихой приятной радостью, которая давала Ильясу столько вдохновенных минут. Рена то краснела, то бледнела, — так небо после дождя окрашивается всеми цветами радуги. Девушка походила на весеннюю тучку, которая вот-вот разразится слезами дождя.

Почувствовав это, Ильяс быстро подошел, погладил ее черные волосы, падавшие через плечо на грудь, и сказал:

Что означает взор печальный, нарушен чем покой, Рена?

О, как значительно молчанье, которым ты покорена.

Рена стыдливо подняла глаза на Ильяса, но так и не набралась смелости открыть причину своей грусти. Ей с трудом удалось лишь выдавить из себя:

— Я уже давно сижу под деревом и все слышала, даже твои новые стихи...

Ильяс тотчас понял, что хотела сказать ему Рена и почему она печальна.

— Не грусти, душа моя, — сказал он.  — Средце, в котором вселилась любовь к тебе, уже не способно полюбить никого другого. Будь в этом уверена.

Тут-то весенняя тучка и разразилась дождем. Рена заплакала, припав головой к груди Ильяса.

— Она очень богата, — прошептала девушка сквозь слезы.

Ильяс взял руками ее голову, откинул в стороны волосы, посмотрел ей в глаза и сказал:

— Ты не должна плакать, Рена. Для этого нет причин. Та девушка вовсе не богата. Рядом с богатством, которым тебя одарила природа, она всего лишь бедная нищенка. А мне твоя любовь поможет создать редчайшие жемчужины, которых не сыскать даже в сокровищницах падишахов.

— Я не хочу, чтобы ты стал богатым, — ответила Рена тихо, с дрожью в голосе.

Ильяс улыбнулся.

— Но почему же, душа моя?

— Став богатым, ты бросишь бедную девушку, скажешь, что я не ровня тебе. Будешь искать богатую невесту...

— Ошибаешься, Рена. Бесценные жемчужины, которые я добуду со дна бескрайнего моря чувств, порожденных любовью к тебе, — это стихи. Вдохновение, которое дает мне твоя любовь, поможет мне создать прекрасные произведения. Поверь, Рена, история веков будет литься с твоих черных волос на листы моих поэм. Сердце мое, получившее крылья здесь, среди милой природы Гянджи, лишь с помощью твоей любви завоюет царство поэзии. Ты должна верить мне, Рена. Стоящий перед тобой молодой поэт вместе с тобой начнет свою любовную песню и сделает все, чтобы и допеть ее вместе с тобой.

   — Скажи, что было написано в письме дочери эмира? — не удержавшись, спросила Рена.

   — Это всего-навсего простая  бумажка. А вдохновение, которое дарит мне твоя любовь, справедливо сравнить с тысячами томов прекрасных редких книг.

Рена немного успокоилась. Голова ее все еще лежала на груди Ильяса.

—    Мне так понравилось стихотворение, которое ты сегодня прочел!

Ильяс продолжал нежно гладить волосы Рены.

—    Я знал, что оно придется тебе по душе. Кроме того, стихотворение тебе знакомо.

Рена вскинула на Ильяса удивленные глаза.

— Как — знакомо? Разве ты уже читал его мне?

—Нет, не читал. Стихотворение посвящено весне, так ведь? Потому-то оно и должно быть знакомо тебе. Ты же первый цветок весны моей жизни.

Рена, высвободив свои руки из рук Ильяса, отбежала на несколько шагов. Ильяс, желая остановить ее, воскликнул:

Красавица, внемли, я сердце отворю,

Твоей любовью мир я заново творю.

Молодые люди попрощались, и Рена пошла домой.

Ильясу тоже пора было покинуть тенистую ивовую рощу на берегу реки. Он заторопился, тем более что вдали послышались звонкие девичьи голоса. Они приближались, и вскоре в роще появились слуги эмира Инанча.

Раздалось пение рабынь и служанок:

Цветоносная Гянджа,

Плодоносная Гянджа,

Ты украсилась цветами,

Светоносная Гянджа.

Ильяс ускорил шаги, так как пение девушек свидетельствовало о том, что в рощу на прогулку вышла жена эмира Инанча или его дочь. Ильяс не знал, что в этот день гянджинцам запретили появляться в ивовой роще перед закатом. В дни «запрета» было опасно гулять по роще. Телохранители и слуги эмира, окружив берег, обшаривали каждый куст, так как были смельчаки, которые заранее прятались в роще и на берегу Гянджачая с тем, чтобы взглянуть на юную дочь эмира, его жену и прекрасных рабынь. Тех, кого находили, жестоко избивали и уводили в тюрьму, а иногда просто штрафовали и отпускали на все четыре стороны.

Ильяс спешил отойти подальше от места прогулки высоких особ. Но слуги эмира уже окружили и прочесывали рощу. Положение было безвыходное. Ильяс понимал, что, если его схватят, это грозит большой неприятностью. Эмир Инанч может подумать, что он спрятался в роще специально, чтобы увидеть его дочь, и, конечно, накажет за дерзость. Но, с другой стороны, Ильяса тянуло поговорить с Гатибой.

Впрочем, выбирать было уже поздно. Сейчас куда бы он ни пошел, его всюду встретят телохранители Гатибы.

Понимая, что выбраться из рощи невозможно, Ильяс вернулся к своему месту, сел на ствол ивы и принялся ждать, что будет дальше.

Через несколько минут в ивовую рощу вошла толпа рабынь. Они играли на удах и ченгах³⁶ и пели. За ними шли несколько рабов, неся на плечах тахтреван³⁷, украшенный зелеными ветками и цветами. В тахтреване восседала дочь эмира Гатиба. На голове ее красовался золотой венец, выложенный драгоценными камнями. Пестрое шелковое платье делало Гатибу схожей с павлином.

Тахтреван опустили на траву. Прекрасные рабыни взяли  Гатибу под руки и помогли сойти на землю. Телохранители отошли в сторону, и Гатиба осталась в окружении рабынь и служанок. Девушки играли на музыкальных инструментах, пели, шутили, смеялись.

Ильяс, охваченный беспокойством и предчувствием недоброго, сидел на стволе ивы, точно пленник. Девичий хохот перемешался с пением встревоженных птиц, что делало рощу непривычной и чужой.

Расшалившиеся рабыни щекотали двух юношей-хадже³⁸, которые сопровождали Гатибу, заставляли их громко смеяться.

Одна из красивых девушек, хохоча, приставала к евнуху:

— Мне до смерти хочется выйти за тебя замуж! Ах, я с ума схожу от любви к тебе.                                      

Юные рабыни лезли вон из колеи, желая развеселить и позабавить дочь эмира. Евнухи выполняли роль шутов. Девушки не отставали от бедных калек до тех пор, пока те в слезах не пожаловались Гатибе. Дочь эмира велела рабыням оставить несчастных в покое. Тогда девушки принялись насмехаться над чернокожими рабынями.

Вдруг издали послышался тревожный крик телохранителя Гатибы — Кафура. Рабыни и служанки вмиг умолкли. Рабыня поэта Абульуллы Себа-ханум накинула на голову Гатибы покрывало из тонкого шелка. Из тахтревана принесли кресло, рассерженная Гатиба уселась в него. Слуги приготовили палки, которыми должны были наказать любопытного, укрывшегося в роше, чтобы посмотреть на дочь эмира.

В подобных случаях приговор выносила сама Гатиба. Она приказала привести дерзкого смельчака.

Через несколько минут телохранители подвели к ней Ильяса. Себа-ханум, увидев молодого человека, зашептала Гатибе на ухо:

— Это же Ильяс, Ильяс!.. Поэт!.. Тот самый, который написал газель:

О милая, ты всех затмишь красой,

Ты — лилия, рожденная росой.

Гатиба даже вздрогнула — так неожиданна была эта встреча. Она сразу узнала Низами.

«Как хорошо! — подумала дочь эмира. — Какая удачная встреча! Теперь-то я вволю наговорюсь с молодым поэтом».

Гатиба откинула с лица покрывало и пристально посмотрела в глаза Ильяса. Она верила в то, что сможет с первого же взгляда покорить сердце поэта.

Действительно, трудно было не воспылать страстью к этой удивительной красавице, в сердце которой смешалась арабская, тюркская и греческая кровь. Мало того, что она была дивно прекрасна, — на ней к тому же были надеты самые дорогие украшения Востока.

   — Разве ты не знал, что сегодня в роще запрещено гулять горожанам? — спросила Гатиба Ильяса. — Может, ты не слышал, что мужчины,  спрятавшиеся    на    берегу, чтобы полюбоваться на дочь эмира, подвергаются суровым наказаниям?

   — О последнем я знал, но мне было неизвестно, что сегодня в роще запрещено гулять. Естественно, человек    не    может знать всего. О том, что сегодня нельзя появляться  в роще, не
было заранее сообщено. Кроме того, я пришел сюда совсем не для того, чтобы  подсматривать за  дочерью хазрета эмира.    Я всегда прогуливаюсь в ивовой роще. Таков мой    обычай.    Всю эту зелень мы должны считать великим чудом природы. Любоваться  алыми яхонтами, распускающимися на зеленых ветках, смотреть, на кипарисы, почтительно склоняющие свои головы перед жеманными, как невесты, розами, слушать птиц, поющих песни дружбы полевым цветам , — стало моей потребностью, моей духовной пищей!

— Значит, ты приходишь сюда постигать чудеса, сокрытые в этой роще? — спросила Гатиба, продолжая сохранять суровость на лице.

Ильяс почувствовал, что она хочет заставить его разговориться.

—     Не совсем так, — ответил он. — Я люблю гулять на лоне природы не только для того, чтобы постигать чудеса, но и для того, чтобы самому создавать их.

Слова эти вызвали у Гатибы улыбку.

— Выходит, ты пророк? — сказала она.

    —Нет, пророки были сотворены, я же сам творю.

    —Тогда, выходит, ты — Аллах?

— Да, я — Аллах. Только я сотворяю не людей, самых разумных и самых высших существ на земле, — я создаю поэзию, литературу — то, что также ценится очень высоко.

Гатиба и окружающие ее девушки громко засмеялись. Но Гатиба тотчас придала лицу серьезное, даже суровое выражение.

— Разве тебе неизвестно, что людей, приравнивающих себя к Аллаху, считают гяурами?³⁹ Ты знаешь, как карают гяуров?

Ильяс усмехнулся.

—  Если бы лица, приравнивающие себя к Аллаху, действительно подлежали каре, то на земле следовало бы наказать очень многих. Наказания не избежали бы даже самые ничтожные слуги достопочтенной Гатибы-ханум, ибо каждый из них мнит себя в Гяндже Аллахом.

Смелые слова Ильяса поразили всех. Служанки, чернокожие рабыни, телохранители и рабы дивились бесстрашию молодого человека.

Умный ответ Ильяса едва не поверг Гатибу в трепет. Она поняла, что разговаривает с необыкновенным человеком.

— Ступайте, — приказала она свите, — прогуляйтесь в роще. Мы побеседуем с поэтом наедине.

Когда все удалились, Гатиба обернулась к Ильясу и повелительно сказала:

— Садись.

— У меня есть свое   место, где я сижу, — ответил   Ильяс, продолжая стоять.  

— Далеко ли отсюда?

— Не очень.

— В таком случае, пойдем и присядем там.

Гатиба пошла следом за Ильясом. Они приблизились к поваленной иве. Места было достаточно для обоих. Они сели рядом, очень близко друг к другу, — к тому их вынуждала длина ствола.

    — Неужели в этой большой роще ты не нашел более живописного места? — спросила Гатиба.

    — Когда я сижу здесь, моим глазам открываются   многие удивительные прелести природы.  Взгляните на  реку!  Сколько в ней жизни, целеустремленности. Вы не находите, что эти мятежные волночки можно сравнить с человеческими душами, окрыленными  страстной  мечтой?  Волночки мчатся,  желая  обогнать друг друга. Не это ли поучительный пример для каждого молодого человека, желающего достичь своей цели?

Гатиба откинула с лица покрывало.

— Сегодня большое счастье показало мне свой лик, поэтому и я впервые в жизни открываю лицо передружим мужчиной. Не буду стесняться.

— Есть ли смысл стесняться столь простых вещей? Однако нельзя забывать и того, что из-за этой простой вещи безвинно пострадала старая поэтесса. Ваш отец не переносит, когда женщины ходят с открытым лицом. Или вам неизвестно, какое несчастье постигло Мехсети-ханум?

— Как можешь ты сравнивать меня с Мехсети-ханум? Я показываю свое лицо только тебе, а она — всему городу. Больше того, она добивалась, чтобы все девушки и женщины Арана ходили без чадры, с открытыми лицами, хотела узаконить это. Твоя Мехсети сделала несчастным Амир-Ахмеда, сына хатиба Гянджи. А ведь Амир-Ахмед слыл человеком праведным и все свое время посвящал молитвам. Ей удалось заманить влюбленного беднягу в свое логово в квартале Харабат. Она советовала девушкам Гянджи ходить без чадры, и это послужило причиной кровопролития.

Ильяс, желая пресечь несправедливые нападки на Мехсети-ханум, протянул руку к кусту розы, пригнул одну из веток и спросил:

— Скажите, что вы видите на этой ветке?
Лицо Гатибы изобразило удивление.

— Бутон.

Ильяс взял рукой другую ветку.

— А на этой?

Гатиба продолжала недоумевать.

— Здесь — цветок.

— Скажите мне теперь, что из них красивее? Что лучше — когда роза остается бутоном, или когда она, сбросив чадру зеленых листочков, превращается в цветок?

— Распустившаяся роза гораздо красивее.

— Вы правы, распустившаяся роза красивее бутона. А раз так, почему вы требуете, чтобы наши девушки и женщины скрывали себя под чадрой, оставаясь навеки бутонами?

— Выходит, ты тоже на стороне тех, кто хочет, чтобы женщины ходили с открытым лицом?

— Вы с первой же встречи не стали скрывать от меня свое лицо, и это помогло мне побороть робость.

— Я осуществляю сбои идеи только в применении к самой себе. Попытайся я  распространять их на общество, пожелай превратить их в закон — меня также осудят, как и Мехсети-ханум. Это бесспорно.

— Вы от Мехсети-ханум переняли манеру открывать лицо?

— Нет, не от нее.

— Но вы все-таки отбросили чадру.

— Есть ли смысл прятать лицо от человека, которому ты хочешь открыть свое сердце? Да, я отбросила чадру, но ты должен знать, что я все равно считаю это недозволенным. А Мехсети считала дозволенным.

Ильяс оставил без ответа слова Гатибы, так как избегал говорить с ней слишком откровенно. Гатиба была способна передать отцу мысли, которые он мог высказать в разговоре совершенно случайно.

Молчание затянулось. Гатиба почувствовала, что Ильяс уклоняется от откровенной беседы.

— Не стесняйся, не бойся говорить искренне! — сказала она с жаром. —Ты поэт, у тебя чуткое сердце. Ты обязан многое понимать   без    слов.   Видишь,   я   откинула  чадру.   Это значит, что и в нашем разговоре со многих вещей должна быть сброшена чадра. Я разрешаю. Скажи, почему ты побоялся написать ответ на мое письмо? Как нехорошо!

— Ваше письмо — опасная вещь.

— Оно говорит об уважении, которое я питаю к тебе, —- больше ни о чем. Да и как можно называть опасным письмо, написанное внучкой халифа?!

—    Потому-то я и назвал его опасным, что оно написано дочерью эмира и внучкой халифа. — Я бедный поэт.   Вам   самой хорошо известно, что в краю, управляемом вашим  отцом, нет людей  более бесправных и  презираемых,  чем  поэты.  Имеется немало вещей, на которые мне хотелось бы открыть вам глаза, но ведь их нельзя взвешивать весами вашего разума. Это может привести к нежелательным последствиям. Многое из того, о чем я хотел бы вам сказать, вы хорошо    знаете и без меня. Нет такой вещи на свете, которая не подчинялась бы законам природы. Если бы надо было, чтобы женщины ходили с закрытыми лицами, природа не забыла бы этого и не прошла бы мимо. Теперь подумайте сами, что лучше — ходить в чадре или любоваться этой прекрасной рощей и рекой, не закрывая лица, не пряча глаз? Ответьте на мой вопрос правдиво, со всей искренностью.

— Бесспорно, приятнее ходить с открытым лицом, чем в чадре — не задумываясь сказала Гатиба. — Но если женщина не будет прятаться под чадрой, если каждый без исключения получит возможность видеть ее лицо, это уменьшит ей цену. Скрываемая вещь более притягивает и пробуждает любопытство, чем открыта!  Разве я ошибаюсь?

—    Если говорить о неодушевленных предметах, то уважаемая ханум права. Но ведь мы говорим не о вещах, а о людях. И тут надо отметить следующее: когда живой человек ходит с
закрытым лицом, это может пробудить к нему не столько любопытство, сколько настороженность. Прятаться под чадрой станет скорей всего женщина с недугом, лицо которой покрыто страшными язвами и которая не хочет оттолкнуть от себя  мужчин. Вы скажете, в чадре ходят и очень красивые женщины. Да,верно. Но не лишаются  ли этим   мужчины  возможности лицезреть самые прекрасные творения природы? Если человек часто видит красивые, приветливые лица, это возвышает его, заставляет забывать жизненные невзгоды. Человек начинает верить в  свое  величие!  Вы говорите, если каждый без исключения получит возможность видеть лицо женщины, это уменьшит ей цену? Ошибаетесь. Можно ли ценить  то,  чего  не видишь? Раньше я смеялся над теми, кто, скрываясь в роще, пытался вас увидеть. Я слышал,  что  их за  это   бьют,   оскорбляют,   штрафуют, — и мне  бывало   жаль   их.   Но   теперь    я не   смеюсь   над  ними. Сейчас, увидев ваше лицо, я заявляю: вы жестоки и несправедливы!

Гатиба нахмурилась,

—    Я —  жестока и несправедлива?

— Да, извините, но в данном случае виновны прежде всего вы. Если бы вы ходили с открытым лицом, никто бы не прятался в роще, а это значит, никого бы не били, никого бы не оскорбляли. Не трудно понять, что в некоторых людях, несмотря на возраст, сохраняется ребячество, им хочется все видеть, все знать. Скрываемая вещь, как вы сами изволили заметить, пробуждает любопытство. Но красота не должна сопутствовать уродству души. Природа — искусный, волшебный мастер, поэтому я люблю ее. Природа преподнесла нам букет цветов, от которого веет ароматами арабских, тюркских и греческих садов. Мы вправе любоваться этим чудом!

— А где можно увидеть этот букет цветов, столь превозносимый поэтом? — кокетливо спросила Гатиба. — Вы видите его ежедневно,

—    Где?

— В зеркале.

— Значит, во мне течет не только, арабская и тюркская, но и греческая кровь?

— Да, и   греческая. Вы не знали этого?  

— Не знала. Прошу тебя, объясни, действительно ли это так?

— Разумеется.  

— Прошу, объясни!

— Вы происходите из рода Шеанин-ханум, жены халифа Мутеваккиля. Говорят, она была знаменита тем, что хорошо пела и сочиняла стихи.

— Верю, верю, — прервала Гатиба Ильяса. — Конечно, во мне течет кровь гречанки Шеанин. Свидетельство тому — моя страсть к музыке и поэзии. Продолжай дальше!

— Отец Шеанин-ханум был известным священнослужителем, настоятелем одного из монастырей близ Дамаска..Однажды халиф Мутеваккиль, совершая путешествие в Дамаск, остановился в гостях у настоятеля этого монастыря, увидел там юную Шеанин, влюбился в нее и взял себе в жены. Ваш дед халиф Мустаршидбиллах женился на одной из внучек Шеанин-ханум, от которой родилась ваша мать Сафийя-ханум. Надо отметить, что все халифы, исключая Мансура и Харуна, родились не от арабок. Как прежде, так и теперь, в гаремах халифов много армянок, девушек тюркских народностей, грузинок и гречанок.

Наступила пауза. Гатиба задумалась, а Ильяс с интересом разглядывал лицо собеседницы и украшения, которые были на ней.

Гатиба была красива. От тюркской нации она взяла черные волосы, от арабской — ей достались веселые искристые глаза, от греческой — матово-розовый цвет лица.

Сидящая на стволе ивы Гатиба  походила    на    прекрасную картину,  написанную  яркими,  живыми красками.  Пояс, украшенный алмазами и яхонтами, плотно схватывал ее тонкую талию; на ней был парчовый чепкен⁴⁰ с пуговицами из изумрудов и топазов; на голове красовался алмазный венец миндалевидной формы; на белых тонких щиколотках ног были надеты браслеты, усыпанные жемчужинами; к груди, с двух сторон, были приколоты два полумесяца, выложенные алмазами. Эти-то украшения и делали Гатибу схожей с павой. Да, она была непередаваемо хороша.

— Скажите, Гатиба, что это за материя? — спросил Ильяс. —  Где ее соткали?

— В Гяндже. Неужели ты этого не знаешь? — В ответе Гатибы прозвучало искреннее удивление.

Ильяс улыбнулся.

— Знаю, разумеется, но я неспроста задал этот вопрос.

— С какой же целью?

— Мне казалось, вы скажете, что это привезено вам в подарок из другой страны, и тем самым захотите принизить нашу родину, Гянджу, которая может считаться богатейшей сокровищницей во всех отношениях.

Гатиба молчала.

— Значит, вы любите поэзию и музыку? — спросил Ильяс.
    — Поэзия и музыка — единственная пища, моей души.

— А   кого вы больше всех цените среди музыкантов, певиц и поэтесс?

— Когда я училась в Багдаде,    я    увлекалась  искусством Тюрфы-ханум и Зааф-ханум. Они там считаются знаменитыми мастерами музыки и поэзии. Известную певицу    и    красавицу Дюррэтюльбагдад мне удалось видеть и  слышать всего один раз.

— А вам известно, что Мехсети-ханум тоже поет и играет?

— Мне говорили об этом, но сама я не слышала ее

— Вы могли бы помочь ей вернуться в Гянджу?

• А ты дашь мне слово не любить ее?

Ильяс улыбнулся.

—     Я люблю и всегда буду любить Мехсети-ханум как талантливую  поэтессу.  Я  очень  молод,  прекрасная   барышня,  а Мехсети-ханум уже в летах. Я люблю ее не как женщину — как мастера поэзии.

    —  Ты можешь поклясться в этом моей жизнью?

— Могу, только не знаю, неужели клятвы достаточно, чтобы вы поверили почти незнакомому мужчине? — пошутил Ильяс.

— Более чем достаточно. Человек, обладающий сердцем поэта, никогда не обманет девушки, которая верит ему.

—     Что-ж, пожалуй,  вы правы. Так вы поможете Мехсети-ханум вернуться на родину?

— Даю слово, я это сделаю. А теперь скажи, почему ты не ответил на мое письмо?

    — Мы оба молоды,  Гатиба-ханум. Между    нами    разница лишь в том, что я живу на воле, на свободе, а вы — как затворница, за толстыми стенами. Поэтому у меня больше жизненного опыта.

   — Может, ты счел мое письмо оскорбительным для себя? — перебила Гатиба Ильяса.

   — Вижу, я недостаточно ясно выразил свою мысль. Нет, я не счел  ваше письмо оскорбительным, но расцениваю его как неосторожный шаг с вашей стороны. Извините меня, я буду говорить откровенно. Люди, которые служат во дворце вашего отца, — двуличны, каждый стремится во что бы то ни стало выведать что-либо о другом, а затем разносит сплетни. Старому садовнику, передавшему мне ваше письмо, ничего не стоит поделиться чужой тайной с другими. Кто знает, возможно, секрет Гатибы-ханум уже известен очень многим во дворце. Именно поэтому ваша неосторожность сильно встревожила меня. Теперь вы понимаете, почему я не спешил с ответом на ваше письмо? Поверьте, я говорю правду.

Гатиба задумчиво смотрела на Ильяса.

   — Я очень признательна тебе за советы. Я помогу Мехсети-ханум вернуться в Гянджу. Если у тебя есть еще какое-нибудь желание — говори.

— Не цените меня так высоко — вот мое самое большое желание! Будьте со мной холодны.

— Ты  —- поэт. Подумай, что ты говоришь. Можно ли требовать подобное от девичьего сердца?

— Ваш отец и без того плохо ко мне относится. Наша встреча может послужить причиной, моего несчастья. Очень вас прошу, пусть ваше отношение ко мне не переходит границ дружбы.

ХЮСАМЕДДИН

Гатиба, подперев голову руками, внимательно слушала Хюсамеддина. Сипахсалар⁴¹ разглагольствовал около часа,.но все это было уже знакомо дочери эмира, ибо Хюсамеддин при встречах с ней говорил одно и то же. Более всего он любил похваляться своей храбростью и ратными заслугами.

— Я не только герой Арана, я прославился по всему Азербайджану! — превозносил он себя. — Вы сами знаете, власть вашего отца хазрета эмира крепка исключительно благодаря моему мечу. Свидетельство тому — разгромленные армии, подавленные восстания, пролитая кровь, сотни жертв. Не случайно ваш отец в награду за мою службу обещал подарить мне вашу красоту. Хазрет эмир и сейчас не отказывается от своих слов. Однако я не замечаю в вас благосклонности к вашему обожателю. Вы смотрите на меня как на простого смертного, не цените моего героизма. Приходится сожалеть, что мою любовь, мое счастье вы готовы променять на благосклонность какого-то нищего поэта!..

Гатиба   оборвала  Хюсамеддина:

— Напрасно мой отец дает подобные обещания. Он ошибся. Вся эта история попахивает далекой, стариной. В прошлом, говорят, похожие вещи случались. Падишах, оказавшись в трудном, безвыходном положении, объявлял: «Тому, кто захватит такую-то крепость и принесет голову такого-то пехлевана, отдаю в жены свою дочь!..». Не так ли все обстоит и у нас, Хюсамеддин? А что касается твоего героизма, тебе пока еще неудалось проявить его ни в Аране, ни в Азербайджане. Ты сравнительно молод. Настоящей войны не видел, крепостей не завоевывал. Пока ты прославился лишь подавлением бунта, вспыхнувшего из-за Мехсети-ханум. Ты врывался в дома безоружных людей, ломал их дэфы⁴², уды, кеманчи⁴³ и из окон выбрасывал обломки. Возможно, подобная удаль чего-то и стоит, но это ничтожная цена для красавицы Гатибы. Пусть мой отец попробует продать меня так дешево — я сегодня же соберусь и уеду в Багдад! Ты хвастаешься, будто Аранское государство сильно благодаря твоему мечу? По-моему, это совсем не так. Тебе должно быть известно, что меч, который не может опереться на большой авторитет, на мудрую власть, является всего лишь куском железа, в чьих бы руках он ни был. Внемли моим наставлениям. Я повторяю: ты должен любить Дильшад и жениться на ней. Я против ее встреч с Фахреддином. Дильшад и красива и умна. Она хорошо играет на уде и поет. Если ты послушаешься моего совета, наша дружба будет продолжаться и впредь. Иначе я положу конец нашим встречам и этим сердечным разговорам..Я запрещу тебе приближаться ко мне.

Хюсамеддин, побледнев от злости, опять заговорил о своих достоинствах и принялся перечислять великие заслуги своего рода перед арабскими халифами.

—     Да вы знаете, кто я?! Я правнук великого Буги!⁴⁴
Гатиба даже глазом не моргнула.

   — Да, это мне известно, — сказала она. — Ты — внук человека, которому дали прозвище Шараби⁴⁵

   — Прошу не оскорблять моего прадеда упоминанием этого прозвища! Его дали ему   азербайджанцы, потому что Азербайджан покорился халифу Мутеваккилю благодаря  мечу моего прадеда. Если у вас есть какие-нибудь основания питать отвращение к роду, который был удостоен почестей и уважения халифов-аббасидов, вы должны сказать мне об этом открыто.

Гатиба продолжала оставаться невозмутимой и хладнокровной.

—    Где твой разум, Хюсамеддин? Подвиги предков могут быть безгранично велики, но какова в этом заслуга их потомков? Я не говорю, что у тебя нет никаких достоинств. Но они не столь блистательны, чтобы покорить мое сердце и заставить его пылать страстью к тебе. Умные девушки, выходя замуж, должны думать не о прошлом, а о будущем своего избранника. Я. Как раз из таких девушек. Я не выйду замуж за человека,  если не буду уверена в его незаурядности. Советую тебе, перестань упиваться славой своих дедов, ибо отпрыски прославленных родов становятся ленивыми и бездарными, если живут только былой славой предков.

Хюсамеддин видел, что Гатиба перестала к нему благоволить. Это неприятно поразило его, и он решил, что виноват во всем поэт Низами, с которым  Гатиба встретилась в ивовой роще на берегу реки.

— Я не так уж наивен, мне все ясно, — сказал он многозначительно и потупил голову.

Гатиба нахмурилась.

   — Наивность присуща детям, я же знаю, что ты не ребенок, потому и советую действовать в сердечных делах не по-ребячьи.

   — Не будем говорить обиняками, Гатиба, — выдавил из себя Хюсамеддин задыхаясь. — С того дня, как вы встретились с поэтом Ильясом, вы сильно переменились. И ваши мысли, и манера говорить, и поступки — все стало другим. Или вы не помните, как сказали мне: «Хюсамеддин, из всех, кого я знаю, ты — один настоящий мужчина». Не.так давно вы сами  заставляли меня слать сватов к вашему отцу. Вы торопились с нашей женитьбой. Что же изменилось с тех пор? Или я принизился, или вы возвеличились за такое короткое время?!

Гатиба поднялась с края бассейна и, вдыхая аромат гвоздики, сказала:

— Ни то, ни другое. Дело в том, что мысли и мечты людей способны изменяться и становиться    более   возвышенными.   Если   человек   каждый   день   будет  думать одно и то же,   в    жизни   не наступит   прогресса.   Сегодня  человек не тот, что был вчера; минувший вчерашний день уже очень далек от нас, а будущее — близко, если даже до него сотня лет. Жизнь не может строиться на прошлом, — это значило бы пятиться назад. Умные люди стараются строить жизнь,  глядя в будущее. Наше прошлое — это могила, в которой похоронено детство человечества. Посидеть с часок у надгробного камня, проливая слезы по загубленной молодости, не грешно, но жить постоянно на кладбище — бессмысленно. Мы должны жить будущим и упорно строить его. Ответь мне, Хюсамеддин, какими возможностями обладаешь ты, чтобы строить будущее, о котором я говорю?

Хюсамеддин смутился, не зная что ответить. Он не обладал богатством, достойным внучки халифа.

— А какими возможностями обладает нищий поэт, которого  вы преследуете по пятам? Каким образом этот бедняк сможет; обеспечить вам ваше воображаемое будущее? Интересно, как он это сделает? Уж не с помощью ли сломанного пера да дюжины измаранных листочков, которые торчат из его сумки?!

Гатиба расхохоталась.

— Ты меня не понял. Я тебе и раньше говорила, что люблю людей, в которых есть нечто своеобразное. Пусть Ильяс беден, но он велик, так как обладает редчайшим талантом. В будущем я прославлюсь благодаря ему. Люди будут с завистью смотреть на меня и говорить: «Это жена великого поэта!» Приняв участие в его жизни и творчестве, я смогу попасть в историю. Все дело именно в этом. Я ответила на твой вопрос. Но решение мое еще не окончательно. Если тебе вдруг удастся стать всемирно известный героем, я никогда не посмею ослушаться своего отца.

Хюсамеддин не успел ответить, — в сад вошли рабыни, призывая Гатибу:

— Ваш отец ждет вас к обеду!

ФАХРЕДДИН

При встрече Ильяс показал Фахреддину письмо, полученное им от хагана⁴⁶ Ширвана-Абульмузаффера, в котором тот приглашал молодого поэта на жительство к себе во дворец:

«Я прочел Ваши последние стихи, — писал ширваншах. ---Они произвели на меня непередаваемое впечатление. Более всего меня очаровало стихотворение о весне, которое, как в жизни, позволило мне ощутить прелесть пробудившейся природы.

Но одна тревожная мысль не дает мне покоя. Я имею в виду тяжелое положение, в котором находится государство Арана. Аран, а также Южный Азербайджан превратились в арену нежелательных событий. Если бы аранцы, и вообще азербайджанцы, были сейчас теми, какими они были в 515 году, положение не пугало бы меня. В настоящий момент я не могу быть уверенным в том, что на жизнь молодого поэта не будет свершено покушение, ибо, повторяю, свободолюбивые чувства азербайджанского народа не таковы, какими они были в 515 году. Похоже, что его былой традиционный свободолюбивый дух погас⁴⁷.

Именно поэтому я советую замечательному поэту переселиться в Ширванское государство. Здесь, в обществе поэтов, литераторов и благородных людей Вы сможете спокойно работать, писать стихи, развивать и совершенствовать свой талант. Я не могу хладнокровно думать о том, что такой редкий и талантливый человек, как Вы, является подданным эмира Гянджи— прислужника рабов⁴⁸.

В настоящий момент свободолюбивые аранцы в ожидании своего освобождения, как и освобождения всего Азербайджана, снова обращают взоры к своей исконной родине, Ширванскому государству, которое является их родным государством. Мне кажется, эта истина известна большому поэту. Такие художники, как Вы, равно как и вся влиятельная интеллигенция Арана, должны, не жалея сил, бороться за то, чтобы Азербайджан не попал под пяту иноземных владык. Вам известно, что! джасусы хорезмшахов ведут деятельность за присоединение Вашей страны к Хорезмскому государству. Вы должны разъяснять народу, что хорезмшахи несут аранцам не свободу, а неволю и рабство.

Владыка Ширвана хаган Абульмузаффер».

Ильяс не спешил высказаться по поводу полученного письма, он хотел сначала узнать мнение друга.                         

Фахреддин, прочитав послание ширваншаха, вернул его Ильясу и со вздохом сказал:              

— Нам известно о торгах, которые издавна идут между правителями Гянджи и ширваншахами.    Абульмузаффер не прочь захватить власть во всем Азербайджане, при этом оу обещает уступить правителю Гянджи свое место в Ширване. Правитель Гянджи может принять это предлжение, ибо он на  распутье и не знает,  как  отнесется  к  нему новая династия, — ведь тесть   халиф далеко. Словом, пока среди просвещенных лиц Азербайджана не  воцарится  единство,  в стране будет господствовать произвол власть имущих и нам не видать успехов в борьбе против общего врага. А до единства пока далеко. Люди, способные создать его, стремятся к разобщению и в конце конров все попадают под влияние хагана. Вот и ты получил от него письмо.

Фахреддин вопросительно посмотрел на Ильяса, желая поскорей узнать, собирается ли тот принять приглашение ширваншаха.

Ильяс положил руку на плечо друга.      

— Ты должен понять, Фахреддин, проблему  Арана нельзя решать отдельно, она может решиться лишь в масштабах всего Азербайджана. Я считаю, еще рано говорить  о независимости
Арана.  Стратегическое положение нашего государства не позволит нам существовать самостоятельно. Поднимать сейчас вопрос о независимости Арана — значитглубоко   заблуждаться. Пойми, Фахреддин, это приведет к еще большему раздроблению Азербайджана. Вот если бы ты, вместо независимости   Арана, заговорил сейчас об объединении Северного и Южного Азербайджана, я был бы твоим единомышленником и поддержал бы тебя. Сильное войско врага способно проглотить нас в один  момент. Вчера ты очень некстати затронул один вопрос.

—    Какой? — быстро спросил Фахреддин.

— Вопрос о восстании в Аране. Вчера я не хотел подробно говорить об этом, так как это смешная идея.

—    Восстание в Аране — смешная идея?! Интересно, почему?

— Зачем и против кого надо поднимать восстание? Подобные замыслы только способствуют беспорядку, из-за них государство может попасть под пяту иноземцев. В настоящий момент нам нужно не восстание, а крепкая сплоченная организация. После того, как мы с помощью такой организации объединим север и юг, уместно будет поднимать .вопрос о независимости. Прежние восстания должны послужить для нас поучительным уроком. Мы не можем повторять ошибки наших предшественников. Народ Азербайджана свободолюбив, это бесспорно. Однако всякое восстание, не возглавленное крепкой организацией, обречено на поражение. Азербайджанцы испытали это на своем горьком опыте, когда к власти пришел Тогрул-бек.⁴⁹ Весь Северный Азербайджан не хотел признавать халифа. Тогда халиф отдал свою тринадцатилетнюю дочь за шестидесятипятилетнего Тогрул-бека, и участь повстанцев была решена. Тогрул-бек произвел мобилизацию в Южном Азербайджане и повел армию южан на север, — к сожалению, братские узы севера и юга не были крепки. Подобная трагедия случалась и в период борьбы Алп-Арслана с султаном Мелик-шахом, а затем сынов Мелик-шаха —.Мухаммеда и Баркиярука. Вот почему, Фахреддин, я решительно требую: сначала — единение, сплоченность, потом — восстание!

Доводы Ильяса были подкреплены историческими примерами. Фахреддину было трудно возражать.

— Ты говоришь очень убедительно, Ильяс, — сказал он. Но сейчас такой удобный момент! Упустить его — значит совершить политическую ошибку. Мы должны по крайней мере свергнуть правителя Гянджи.

— Каким образом? — спросил Ильяс.

Этого Фахреддин не знал.

— Надо подумать, — ответил он.

— Для свержения эмира Инанча  нужны оружие и сила,— начал  объяснять   Ильяс. — У   эмира — войско,  за   его   спиной стоят все предатели страны, а кто стоит за нами? Скажи мне, проводится  хоть  какая-нибудь  разъяснительная   работа  среди войск эмира Инанча? Известны ли простым солдатам наши идеи, наша цель? Нет! Было что-нибудь сделано для распространения
наших идей среди жителей Арана? Опять же нет! Так пусть Фахреддин мне скажет, каким образом он собирается прогнать эмира из Гянджи?

Подумав, Фахреддин ответил:

— Надо поссорить эмира с халифом.

— Предположим, ты поссорил эмира с халифом.   Но разве этим ты достигнешь независимости Арана? Уйдет один эмир — на его место явится другой. Кроме того, чтобы поссорить эмира с халифом, надо иметь такую возможность.

— Возможность есть. Я организую в его семье измену.

Ильяс решительно возразил:

— Нет, Фахреддин, козни, интриги—не метод борьбы. Нехорошо, когда счастье одних строится на несчастьи других. Я не одобряю твоей идеи!

Фахреддин усмехнулся.

— Смешно думать о судьбе нескольких людей, когда дело касается интересов целого государства. Политика требует крови и жертв.

Ильяс покачал головой.

— Проливать кровь без пользы — и преступление и глупость. Я выступаю за единение севера с югом!

Но Фахреддин упорно стоял на своем:

— Ты, Ильяс, совсем не принимаешь во внимание невежества народа и того, что он находится в сетях сектанства и фанатизма. В селах Северного и Южного Азербайджана су шествуют, сотни сект. Арабы и персы, стремясь отвлечь внимание народа от политических событий и привить ему политическую тупость, создали множество религиозных учений. Нужны нечеловеческие усилия, чтобы объединить и помирить тысячи людей, которые принадлежат к различным сектам и считают друг друга гяурами.

— Ты верно объяснил, почему иноземцы насаждали у нас секты. Хотели ослепить.народ. Наша задача — вернуть соотечественникам зрение, а поэтому мы должны объявить сектантству войну.

— Ах, Ильяс!.. — Фахреддин глубоко вздохнул. —  Я понимаю твои мысли. Ты думаешь, в Азербайджане каждое столетие будет рождаться Бабек?⁵⁰ Увы, Бабек был один, он пришел и ушел.  

Ильяс упрямо тряхнул головой.

— Ошибаешься, Фахреддин! История не стоит на месте. У нашего народа боевой характер. На этой земле со времен Мидии рождаются герои. Лично ты, Фахреддин, должен многое сделать для будущего нашей страны.

Друзья так и не смогли прийти к единой точке зрения.

Настало время прощаться. Они вышли из дому. 

   — Я  сам начну действовать, — тихо  сказал   Фахреддин на пороге. — У меня есть план, как найти дорогу во дворец эмира.

   — Знаю, что  у тебя на уме. Хочешь  использовать  любовь Дильшад. Скажи мне честно, ты любишь ее?

— Люблю, безумно!

—    Если любишь, не принуждай ее заниматься опасными делами. Предупреждаю тебя, будь осторожен, иначе ты потеряешь эту девушку.

ДИЛЬШАД

В этот вечер эмир Инанч напился больше, чем обычно. От нестерпимой жары его совсем развезло, и в конце концов он лишился чувств.

Танцовщицы и девушки-виночерпии, воспользовавшись моментом, поспешили убежать к себе на покой. Большинство служанок и рабынь старалось не попадаться никому на глаза.

Пьяного эмира положили на ковер и отнесли в его опочивальню. Дворцовые стражники с жадностью набросились на остатки яств и напитков.

Жизнь во дворце замерла. В комнатах потухли свечи. Фитили в заправленных жиром светильниках, обгорев, упали набок.

В пламени фонарей над воротами эмирского дворца гибли, сгорая, тысячи мотыльков. Серыми снежинками падали они на головы дремлющих у тротуара стражников.

В бесконечных коридорах дворца было пустынно. Только главный евнух хадже Мюфид бродил в белом ночном одеянии, похожий на вставшее из могилы привидение, — он стерег двери эмирского гарема. Но вот и он удалился к себе.

Ночную тишину изредка нарушали выкрики стражников, которые расхаживали вокруг эмирского дворца и сада. Время от времени слышалось: «Эй, смотри хорошо!.. Я здесь!.. Кто идет?.. Зарублю!.. Не трожь замок!..»

И как бы в ответ на эти возгласы глухо лаяли сторожевые псы.

Все спали. К одной Дильшад не шел сон. На сердце было тревожно: вот уже несколько дней она не видела Фахреддина. Девушка написала ему несколько писем, но ответа так и не дождалась. Она была почти уверена в том, что Фахреддин не придет и этой ночью, и все-таки не спала. Дильшад решила пойти к бассейну в саду, у которого она всегда встречалась с Фахред-дином.

Дильшад поднялась, некоторое время сидела на постели, улавливая ночные звуки, затем встала, выглянула из окна в сад, прислушиваясь к голосам. Выждав немного, открыла дверь, выглянула в коридор. Хадже Мюфида нигде не было видно.

В эту ночь Фахреддин нужен был Дильшад больше, чем когда-либо. Она спешила встретиться с ним, чтобы поговорить о важном деле.

Она опять смотрела из окна в сад и, заломив руки, думала: «Фахреддин разлюбил меня! Да и с какой стати он будет любить меня всю жизнь?.. Фахреддин — герой, и к тому же красивый. А кто я?.. Рабыня эмира, девушка-крестьянка из Байлакана. Зачем ему любить меня? — За мою красоту?..»

Дильшад подошла к зеркалу, заглянула в него, присмотрелась к своим черным глазам, откинула назад пышные волосы, окинула взглядом свою стройную, изящную фигурку и снова сказала сама себе: «Мало ли таких девушек, как я? Мне кажется, Сюсан-ханум во много раз красивее меня. Благородные родители Фахреддина никогда не согласятся, чтобы их сын-герой женился на ничтожной рабыне. Да он и сам не помышляет об этом. Просто развлекается. Разве плохо — позабавиться некоторое время с молоденькой девушкой?! Ах, если бы счастье было на стороне бедняков! Тогда бы нас, несчастных девушек, не разлучили с домом и родными и мы бы не томились во дворцах, как пленницы».

Дильшад начала одеваться. Однако мысли по-прежнему не давали ей покоя.

«Эта дорогая одежда—страшнее, чем саван—думала она. Уж мы-то знаем, зачем нас заставляют надевать драгоценности и украшения. Эти нарядные платья даны нам для того, чтобы мы, разливая вина на пирах, развлекающихся пьяниц и утоляя скотские желания мерзавцев, радовали их взоры. Ну конечно, Фахреддин не женится на мне. Фахреддин — герой. Неужели он возьмет в жены девушку, которая прислуживает за столом пьянчугам? Разве это не оскорбит его достоинства я чести? Нет, он только развлекается со мной. Я все вижу. Встречаясь со мной, он часто бывает задумчив. Даже целуя меня в лоб, он словно колеблется. Я все понимаю, все чувствую. Сердце подсказывает мне, что счастье мое не вечно. Конечно, он не лжец. Но, много ли веры словам и обещаниям, которые даются в минуты, когда кровь кипит? Каким образом он вызволит меня отсюда? Допустим, Фахреддин — герой, но разве он сможет пойти войной на правителя из-за какой-то рабыни?»

Дильшад думала о любви Фахреддина, вспоминала обещания, которые он давал ей. Мысли были грустные и не приносили утешения. Однако они не смогли погасить в ней желание выйти этой ночью в сад. Дильшад была уверена, что Фахреддин не придет к! бассейну. Но ведь и Фахреддин часто поступал так: даже зная, что Дильшад сегодня не выйдет, он, пренебрегая опасностью, пробирался в сад эмира, шел к бассейну, у которого всегда встречался с любимой и, подождав некоторое время, уходил.

Дильшад открыла дверь. Осторожно ступая, вышла в длинный темный коридор. Спустилась по каменной лестнице и побежала к саду.

Была черная ночь. На небе мерцали звезды, похожие на горящие; где-то далеко-далеко крошечные свечи. Сад был окутан темном непроницаемым покрывалом.

Как Дильшад ни напрягала зрение, она не видела ничего, кроме агатовой восточной ночи. Все-все было окрашено в черный цвет — розы, лепестки которых днем напоминают нежные девичьи губы; настурции, которые под солнцем похожи на невест в белых шелковых одеяниях; пышная сирень, гроздья которой на зорьке так схожи с бело-розовыми облачками; краснощекие яблоки, плавающие в бассейне.

Вода в бассейне была черна, как деготь. Каменные львы по краю бассейна, из пастей которых вырывались длинные дуги воды, тоже были черны. Черна была и мощная струя фонтана, бьющая из центра бассейна; наверху, потеряв силу, она рассыпалась, мревращаясь в горсти черных жемчужных зерен.

В саду не было слышно иных звуков, кроме плеска падающей воды. Лишь дремлющие на вершинах чинар аисты время от времени издавали странные гортанные звуки.

Дильшад под деревьями прошлась вокруг бассейна, но Фахреддииа не встретила, хотя во тьме каждый ствол кипариса мог бы сойти за юношу, пришедшего на ночное свидание.

Дильшад не видела Фахреддина, но Фахреддин видел Дильшад В то время как она бродила меж темных деревьев в надежде наткнуться на возлюбленного, он украдкой наблюдал за.

Вот  из-за деревьев выплыла круглоликая луна. Темный сад преобразился. Ветерок, обычный для гянджинской ночи, подул сильнее, вороша, будто снопы колосьев, ее распущенные вэлосы.

Когда Дильшад с мыслью о Фахреддине пробиралась меж деревьев, их листочки, пользуясь случаем, прижимались, к ее нежному лицу и быстро-быстро целовали его. Ветки, обратившись в соперников ее возлюбленного, хватали, захлестывали стройную фигурку этой ночной пери, летящей на неназначенное свидание.    

Дильшад остановилась у бассейна. Брызги от фонтана росинками засверкали на ее щеках.

Вдруг она услышала:

— Я  здесь, Дильшад.

У девушки замерло сердце. О, как он был ей знаком — этот голос! Она привыкла слышать его здесь, у бассейна, в течение многих недель. Впрочем, этот голос слышался ей не только ночью, он преследовал ее даже днем, когда Фахреддин являлся ей в грезах.                                        

Дильшад сделала несколько шагов к деревьям, Откуда ее позвали.

—    Ах, это же сон! Ведь только ночью во сне можно видеть то, о чем часами грезишь днем! — вырвалось у нее.

В ответ на это девушка услышала:

—    Нет, это не сон, прекрасная Дильшад. Подойди ко мне. Я здесь.

Дильшад бросилась к возлюбленному.

Фахреддин стоял недалеко от бассейна, прислонившись спиной к кипарису. О, какая это была радостная встреча!

Наконец Дильшад оторвала свои губы.от губ Фахреддина,

— Этой ночью я хотела тебя видеть больше, чем всегда, — сказала она. — Ты мне очень нужен.

— Что-нибудь случилось?

— Подумай сам, разве жизнь во дворце проходит без происшествий? Когда ты узнаешь, что я сегодня услышала, ты будешь огорчен не меньше меня.

Фахреддин еще раз поцеловал ее в губы.

—    Говори, моя Дильшад, говори. Может, мне удастся устранить причину твоей печали.

Дильшад залилась слезами.

— Ах, лучше бы уж меня вместе с другими девушками отправили в Багдад! Я думала: вот остаюсь на родине — и милый ветерок, пролетающий над Байлаканом, будет ласкать и мое лицо. Думала, что дыша, я буду упиваться прекрасным воздухом моей родины. Но теперь этот воздух отравлен ядом. Набиваясь в мои легкие, он причиняет мне муки. Я не чувствую себя счастливой оттого что осталась на родине. Меня ждет адская жизнь. Меня хотят бросить в объятия человека, которого я не люблю и не переношу. Меня хотят заживо похоронить.

Фахреддин взволнованно сжал руку возлюбленной.

— О чем ты говоришь, Дильшад?! Неужто Фахреддий умер? Подобное может случиться лишь после моей смерти. За  кого тебя хотят отдать?

— Катиб⁵¹ эмира объяснился мне в любви. Разве это не равно для меня смерти?

—    Какой катиб? Или у него нет имени?

—  Есть,   разумеется.   Его  звать   Мухаким   Ибн-Давуд. Это жадный, безобразный араб, которого я ненавижу всем сердцем.  

— Не могу поверить!

—    Это именно так.  Того хочет жена эмира  Сафийя-хатун. Она не желает, чтобы я оставалась во дворце, — ревнует к своему мужу, оскорбляет меня на каждом шагу. Сегодня Мухаким Ибн-Давуд подошел ко мне и сказал: «Ты будешь моей, Я люблю тебя. Если ты даже равнодушна ко мне — это ничего».

Дильшад заплакала еще сильней.

Фахреддин молча размышлял.

Девушка была взволнована и убита горем. Видя, что Фахреддин безмолвствует, она истолковала это как признак его растерянности и сказала сдавленным голосом:

—    Я не буду принадлежать  ему.    Лучше умереть.    Выйду ночью и брошусь в бассейн.

Фахреддин не решался открыть Дильшад свои планы. Но и молчать было нельзя, так как девушка могла принять его колебания за бессилие, впасть в еще большее отчаяние, что в конце концов привело бы ее к самоубийству.

—    Не знаю, — сказал Фахреддин, — можно ли тебе открыть тайну? Сохранишь ли ты ее в своем сердце?

Дильшад вытерла слезы.

— Разве я когда-нибудь дала тебе повод считать меня болтушкой, не умеющей хранить чужие тайны? Знаю, все твои помыслы — о счастье народа. Тебя не случайно называют героем. Потому народ и любит тебя. Я навеки сохраню в своей душе, в своем сердце тайну, которую ты мне откроешь. Говори, Фахреддин, не бойся. Я не такая уж глупенькая девушка'

Фахреддин погладил волосы Дильшад.

— Я это знаю, дорогая. Тайна, которую я собираюсь открыть тебе, имеет отношение не только к твоему и моему счастью, но и к счастью большого народа. Слушай меня внимательно и запоминай! Некоторое время ты не будешь отвергать любовные излияния Мухакима Ибн-Давуда.

—    Что это значит?! — гневно перебила его Дильшад. — Как может молодой человек, считающий    себя героем,    предлагать любимой девушке заигрывать с другим?,

Фахреддин поспешил объяснить:

— Ты не выслушала меня до конца. Ты будешь терпеть его любовные объяснения до тех пор,   пока тебе   не   представится случай похитить из его калемдана государственную печать.

— К   чему нам государственная печать? Неужели мы будем подделывать документы?

— Подделывать документы нам не придется. Итак, ты должна похитить печать из калемдана Мухакима Ибн-Давуда. Затем ты подбросишь эту печать к ногам хадже Мюфида в тот момент, когда он войдет в комнату жены эмира Сафийи-хатун. Только действовать надо очень осторожно. Ни одна душа не должна догадаться, что печать похищена и подброшена в комнату жены эмира тобой. Хадже Мюфид хитер, как шайтан⁵². Смотри, чтобы он не разгадал нашего замысла. Упаси аллах, если евнух сообразит, что печать похищена тобой. Сможешь ли ты это сделать?

Дильшад задумалась.

Фахреддин, решив, что девушка колеблется, добавил:

— Если ты затрудняешься исполнить мою просьбу, скажи прямо, не таись. Ты должна знать, Дильшад, что я все равно не разлюблю тебя, ты будешь всегда самой желанной для меня.

— Можешь во мне не сомневаться, милый,— ласково сказала Дильшад, прижимаясь к груди Фахреддпна. — Я задумалась не потому, что боюсь. Мне радостно, что ты меня любишь. Я понимаю твой замысел и постараюсь выполнить твою просьбу.

Молодые влюбленные разговаривали у бассейна до тех пор, пока не прокричали первые петухи.

Луна, спрятавшаяся было за высокие холмы у деревни Ханегах, опять показала свое напудренное румяное лицо, Фахреддин и Дильшад поцеловались в последний раз и начали прощаться.

Утки и павлины, спящие вокруг бассейна, вот-вот должны были проснуться и запеть свои утренние песни.

Когда Дильшад, заперев дверь, ложилась в постель, хадже Мюфид уже ходил по коридору, останавливаясь перед комнатами, в которых спали наложницы и рабыни эмира.

ПЕЧАТЬ

Хотя эмир Инанч был недальновиден и туповат, тем не менее он был в состоянии разобраться в сущности политических событий и перемен, происходящих на Востоке. Обстановка складывалась таким образом, что его благополучие и личная жизнь оказались под угрозой.

Закат династии сельджуков, создавших на Востоке огромную империю, осложнил политическую обстановку в этом районе и послужил причиной многих изменений в географической карте Востока. После того, как власть в империи перешла от сельджуков к сыновьям Эльдегеза, хорезмшах Алаэддин Тэкиш, которому никак не удавалось сколотить большое государство, начал расширять свои владения за счет бывшей империи сельджуков. Халиф багдадский, долгое время находившийся под сильным влиянием сельджукских султанов, начал теперь постепенно попадать под влияние хорезмшахов.

Эмир Инанч, по-прежнему страстно желая оставаться на посту правителя Арана, уже не мог рассчитывать на помощь халифа Мустаршадбиллаха.

«У халифа сотни таких зятьев, как я, — размышлял он. — У халифа сотни Дочерей, рожденных от наложниц, и все они замужем за такими, как я. Кто знает, может, халиф даже не помнит, что у него есть Дочь по имени Сафийя. Откуда у халифа сейчас время думать о дочерях, рожденных от рабынь и наложниц? Да, он отдает своих дочерей за правителей, но он делает это не для того, чтобы помочь правителям, — наоборот, в надежде получить помошь от них. А коль Скоро он не может получить такую помощь от Арана, зачем ему заботиться обо мне?»

У эмира Инанча были основания думать таким образом. Он послал своему тестю халифу Мустаршидбиллаху письмо с гонцом Нуреддином, но ответа на него не получил. Эмир Инанч много размышлял и говорил сам себе: «Что может поделать халиф? Его духовная власть начала хиреть, угасать. Правители областей объявляют себя падишахами. В Египте пала династия фатимидов, создавшая огромный салтанат; на их место пришла династия эйюбидой. Эйюбиды, стремясь лишить халифа последних крох духовной власти, подбираются к берегам Тигра и Евфрата. Сыновья Эльдегеза прибирают к рукам Ирак, Персию, Рей и Другие государства. Их-то мне и следует бояться. Ясно, сейчас атабеки начнут назначать на посты правителей своих верных слуг. Династия Инанча им не очень по душе. Всего несколько месяцев назад они прогнали из Рейского государства моих племянников».

Тревожные Мысли одолевали эмира весь вечер. Сегодня, вопреки обыкновению, он не допустил к себе танцовщиц, прогнал рабынь, разливающих вино, закричав: «Ваша кислятина мне не по вкусу!»

В часы хандры эмир не допускал к себе даже любимую жену Сафийю-хатун и дочь Гатибу. Он сидел один. Слуги в страхе готовы были попрятаться в мышиные норы.

Мрачное настроение эмира заражало всех обитателей дворца. Обычно дворец гудел как пчелиный улей, а сейчас Жизнь в нем почти замерла. Мраморные колонны в залах, всегда содрогающиеся от возгласов и хохота сотен рабынь, сегодня смотрели печально, словно надгробные камни на заброшенном кладбище.

Каждый вечер из комнат наложниц и рабынь доносились музыка и пение. Сейчас же весь гарем хранил гробовое молчание. Обитатели дворца знали: те, кто посмеет смеяться и веселиться в такой час, навлекут на себя высочайший гнев эмира, будут брошены в темное подземелье и сурово наказаны.

Эмир поднялся с бархатного тюфячка, прошелся по комнате, подошел к окну и, подняв парчовый занавес, начал смотреть в сад. Но и вид сада, увы, не развеял его мрачного насторения, не развеселил. Мысли о будущем повергали эмира в отчаяние, терзали, разрывали его сердце на части, словно драконы.

Хадже Мюфид, боясь потревожить    владыку,    скользнул   в дверь неслышно, как блудливая кошка, и замер у порога.

Эмир опустил занавес, отошел от окна и увидел евнуха.

— Ты зачем здесь? — он нахмурился. — Или пришел что-нибудь сообщить мне?

Мюфид поклонился и, обнажив белые зубы, пробормотал:

—    Да, у меня есть для эмира новость.

Эмир Инанч раздраженно передернул плечами.

—    Большинство  новостей,  которые  ты   приносишь, — ложь! Как видно, ты непрочь прибегать к вранью, когда    у    тебя не хватает правдивых сведений.

Мюфид выпрямил спину    и обиженно    посмотрел на эмира Инанча.

— Я в жизни не сказал хазрету эмиру ни слова лжи. Вспомните, когда я донес, что ваша рабыня Лалэ сожительствует рабом Марджаном, когда я узнал, что Тубан состоит в преступной связи с Сохрабом, когда я раскрыл, что Гонча прелюбодействует с Абуссалтом, вы также не поверили мне, изволив заявить, что подобного быть не может. Однако,  когда на свет появились две девочки и один мальчик, вам пришлось признан, мою правоту.

Эмир мрачно скривился.

— Ладно, выкладывай! Что ты хотел мне сказать?

    — Сначала вы должны обещать мне .пощаду и. помилование

    — Обещаю  тебе пощаду  и  помилование.   Быстрее  говори! Не тяни!

Хадже Мюфид вынул из-за пазухи государственную печать, и  протянул руку.

Правитель Гянджи недоуменно посмотрел на печать.

— Каким образом она попала в твои руки?! Где ты взял ее.

Мюфид в страхе съежился.

— Там!..

— Где — там? Ты взял эту печать из калемдана Мухаким Ибн-Давуда?

— Слава аллаху, род эмира благороден, его жена — священна и целомудренна, ее помыслы    чище    и светлее   солнечных лучей.  Однако вашему  рабу очень трудно выговорить, где он нашел эту печать. Обещайте еще раз не прогневаться на меня и простить.

Эмир потерял терпение.

-— О, аллах всемогущий! — Голос его задрожал — Неужто ты превратил мой дворец в гнездище козней и тайн?! Что еще за известие принес этот шайтан — сын шайтана? Упаси аллах!.. Может, ты узнал что-нибудь про мою дочь Гатибу? Или тебе попала нить измены, ведущая в мой гарем? — Эмир умолк, несколько раз прошелся по комнате и остановился перед хадже Мюфидом. — Ты почему тянешь? Или хочешь, чтобы мое сердце лопнуло от нетерпения?!

Мюфид опять склонился в низком поклоне.

—    Помилуйте, светлейший эмир!

Эмир Инанч схватил евнуха за шиворот и встряхнул.

— Говори! Отвечай мне! Где ты взял эту печать?  Или ты издеваешься надо мной, мерзавец?!

—    Эту печать я нашел в комнате уважаемой супруги хазрета эмира — Сафийи-хатун.

Эмир Инанч вздрогнул, затем еще раз внимательно посмотрел на печать и, пряча ее в карман, спросил:

— Есть еще какие-нибудь новости?

— Есть. О Фахреддине.

— Что о Фахреддине?

    — Он влюблен в одну из девушек, которых вы собираетесь, послать в подарок светлейшему халифу.

    — Подумаешь, Фахреддин влюблен в девушку! В этом нет ничего особенного.    Важно другое — любит    ли девушка его? Говори, она отвечает ему взаимностью?

—    Да, Дильшад любит его.
Эмир удивленно вскинул брови.
    — Дильшад?!

— Да, Дильшад. Я давно понял, что она любит Фахреддина и начал следить за ней. Несколько дней назад хазрет эмир очень рано удалился на покой. Все обитатели дворца уснули. Не спала лишь одна Дильшад. Почувствовав это, я надел ночную рубашку и вышел в коридор. От меня не укрылось, что она стоит в своей комнате у двери и следит за мной. Тогда я как ни в чем не бывало вошел к себе и повернул ключ в замке. Дильшад, услышав скрежет ключа, решила, что я лег спать. Однако я схитрил и повернул ключ в двери, которая не была плотно прикрыта. В ней оставалась щель. Скоро Дильшад вышла в коридор, спустилась в сад и начала искать Фахреддина. Я видел, как они встретились у бассейна.

— Почему ты думаешь, что это был Фахреддин?

— Я узнал его по голосу, когда он окликнул девушку: «Я здесь Дильшад!»

—    Ты подслушал, о чем они говорили?

Хадже Мюфид не ответил. Его молчание встревожило эмира. Он хотел в гневе ударить евнуха, но тот со слезами в голосе заговорил:

— Я около четырех часов следил во дворце за этой чертовкой и сильно утомился. К тому же я был немного пьян. Спрятавшись у бассейна, я хотел подслушать их разговор, однако, придя в себя, увидел, что уже наступило утро. Я проснулся оттого что на мое лицо упали капли воды с крыльев плещущихся в бассейне уток. Влюбленных у бассейна уже не было.

Эмир позеленел от злости.

—     Пошел вон, олух! Не можешь до конца довести простое дело!

Хадже Мюфид поспешно вышел. Эмир достал из кармана печать и впился в нее взглядом.

—     Кругом измена, повсюду козни и предательство! Измена проникла даже в мою спальню!   Начавшийся   в мире хаос добрался наконец до моего дома! Я постарел, а жена моя молода. Я трачу много   времени   на государственные   дела и забросил свою семью. И вот результат: презренный катиб посмел вступить в прелюбодеяние с моей женой! Мне удалось постичь искусство управления большой страной, а вот узнать, что происходит у меня под носом, в  собственной семье, не смог. Итак, моя жена оказалась вероломной. Променять   мою любовь на  преступные ласки гнусного раба! Позор!.. Как она посмела?! Коварная женщина!  Стремясь сделать  своего любовника Мухакима постоянно вхожим во дворец, она хотела отдать за него Дильшад. Теперь этому не бывать!  Решила  обзавестись новым  мужем — пусть убирается из моего дворца и тогда делает что хочет! Я не потерплю этого бесчестия. Моя жена занимается пре
любодеянием в моем же доме! Невероятно!

Эмир в ярости заметался по комнате. Он опять заговорил сам с собой:

— Жена изменила, оказалась неверной. Предательница! Развестись с ней и выгнать из дворца?! Но ведь это невозможно. Она — дочь халифа. А моя судьба зависит от воли халифа. Жена эмира, дочь самого халифа багдадского распутничает в своем дворце. Нет, лучше бесчестие, чем огласка. Нельзя, чтобы народ узнал об этом. Но выродка катиба, предавшего своего господина, я велю уничтожить. Жена — арабка, вот в чем мое несчастье, она и впредь будет изменять мне с каким-нибудь арабом.

Занавес над дверью заколыхался. На пороге вырос старый садовник Салим. Эмир задумчиво взглянул на него и подумал; «Наверное, и этот принес известие о какой-нибудь измене».

Он кивнул старику головой и приказал:

—    Говори, Салим, говори!
Садовник еще раз низко поклонился.

—    Несколько дней   тому назад, — начал   он, — ваш   старый слуга был вынужден совершить неблаговидный поступок. Чистота, благородство и честность семьи эмира вне всякого сомнения. Однако мне пришлось отнести письмо вашей дочери Гатибы-ханум молодому гянджинскому поэту по имени Ильяс.

Эмир Ннанч залепил старому садовнику оплеуху.

    — Негодник,  ты   сообщаешь  мне  об  этом   после  того, как отнес письмо?! А где ответ молодого человека? Ты получил его, принес мне?

   — Нет, да буду я вашей жертвой, — дрожа от страха, пробормотал Салим. — Он не передал мне ответа!

    — Если Ильяс напишет ответ, немедленно неси его ко мне. Предатели! Ублюдки! Пошел вон с глаз моих!

Салим удалился.

Эмир Инанч, стоя посреди комнаты, обхватил голову руками и простонал:

—    Яблоко   от   яблони   недалеко   падает.   Кругом — измена! Коварные враги пробрались и действуют в моем дворце. Никто ничего не узнает, если в один   прекрасный   день они умертвят
меня в моей постели.

Вскоре по одному начали приходить привратники, повара, портные, стражники и прочие служители дворца. Они доносили. эмиру обо всем, что им удалось узнать за день.

Наконец правитель Гянджи опять остался один. В сердце его по-прежнему бушевала ярость. Он достал из кармана государственную печать, впился в нее глазами, а в голову все продолжали лезть гневные мысли. Ему представилось, как катиб Мухаким Ибн-Давуд обнимает его любимую жену!

—- Ах, Мухаким, Мухаким!— прорычал он в ярости.

В комнату поспешно вошел Марджан.

Эмир, увидев преданного слугу, приказал:

— Ступай, быстро позови ко мне   Мухакима Ибн-Давуда.

Марджан вышел.

Воображение эмира снова принялось рисовать картины измены жены.

—    Бессовестная тварь! — кипел он. — Она никогда не любила меня, даже тогда, когда выходила за меня замуж. Отец халиф принудил ее к этому браку. Значит, лежа в моих объятиях, она думала о другом! Она и во сне произносит имя другого! Я не раз замечал: целуя меня, она закрывает глаза, будто грезит о ком-то. В свое время, когда положение халифа было шатким, меня уговаривали взять ее в жены, а сейчас мы поменялись ролями с ее отцом, и моя судьба зависит от него.

Ярость эмира Инанча начала постепенно угасать. Он спешил как-нибудь оправдать жену, утешить свое оскорбленное самолюбие.

«Во всем виноват катиб, — говорил он сам себе. — Она— женщина. Кому неизвестна женская глупость? Всему виной Мужчины. Они совращают  женщин. Женщина — слабое, глупое существо. Ее можно простить. Но как посмел этот презренный негодяй опозорить своего господина?! Ведь он сидел со мной за одной скатертью, ел мой хлеб!..»

Открылась дверь Вошли верный слуга и телохранитель эмира Марджан и катиб Мухаким Ибн-Давуд.

— Садись, Мухаким,  садись, — обратился    эмир    Инанч   к секретарю как ни в чем   не бывало. — Есть  кое-какие  дела. Ты будешь писать.

Мухаким Ибн-Давуд достал калемдан, положил его на доску, на которой писал, вынул из-за кушака⁵³ сверток бумаги, оторвал лист и уставился глазами в рот эмира.

Эмир Инанч прошелся по комнате.

— Пиши, — сказал он наконец. — Повелеваю министру дворца и нашему визирю⁵⁴, уважаемому Тохтамышу, в течение недели подготовить и снарядить   в путь   рабынь,   предназначенные для отправки во дворец   халифа    багдадского.   Халифу будут отправлены   следующие   рабыни:  Дильшад, Сюсан,  Зюмрюл, Шахин, Солмаз, Шамама и Бахар.

Когда катиб кончил писать, эмир поставил внизу свою подпись и вернул фирман Мухакиму Ибн-Давуду.

— Приложи печать и тоже подпиши.

Бледный от страха катиб принялся шарить по карманам, разыскивая печать, несколько раз заглянул в свой калемдан. Не найдя печати, он с мольбой в голосе обратился к эмиру:

—    Я оставил печать дома. Разрешите, я схожу и принесу ее. Эмир заскрипел зубами.

— Ты уверен, что оставил печать в своем, а не в чужо:л доме?

У катиба недоуменно вытянулось лицо.

— Как это в чужом?

— Да, в доме своего благодетеля, в доме эмира Инанча, который поднял тебя из грязи на такую высоту! Презренный, неблагодарный катиб! Если тебе была недорога честь эмира Гянджи, ты хотя бы с уважением отнесся к чести халифа багдадского. Ведь ты считаешь себя благородным арабом. На—вот она, твоя печать! Ты потерял ее в комнате моей жены, в комнате безрассудной женщины, продавшей мою честь. Неблагодарная тварь! Я старался возвеличить вас, пятерых арабов, в этом большом государстве. И вот результат! Вот награда за все мои труды! Вот она — благодарность!

Мухаким Ибн-Давуд затрепетал, как лист на ветру.

— Позвольте сказать, о эмир! О чем вы говорите? Я...?!

—    Да, ты!

—    Я никогда не посмел бы допустить подобного бесчестного поступка по отношению к своему благодетелю. Это клевета на меня. Вы должны расследовать!..

— Молчи! Поставь печать на фирмане.

Мухаким Ибн-Давуд принял от эмирй печать и трясущимися руками приложил ее к бумаге.

—    А теперь верни печать назад! — свирепо закричал эмир. —Ты недостоин хранить ее! Эй, Марджан!

В комнату вошел телохранитель эмира.

— Я слушаю, хазрет эмир.

— Ступай и приведи сюда моих палачей Гейдара, Полада и Сафи. Да скажи, чтоб не забыли прихватить с собой плети и палки.

Марджан ушел.

Мухаким Ибн-Давуд, желая спасти себя от незаслуженной кары, заплакал и принялся умолять эмира:

—    Пощадите! Мне ничего неизвестно. Я ничего не знаю. Кто-то оклеветал меня. Вы всегда успеете   наказать   меня,   велите сначала произвести расследование.

Но эмир Инанч оставался глух и нем к мольбам катиба. Печать, найденная в комнате его жены, была для него неопровержимой уликой.

Вошли палачи с палками и плетьми, расстелили на полу кожаную подстилку, повалили на нее Мухакима Ибн-Давуда и начали срывать с него одежду. Наконец Мухаким Ибн-Давуд остался в одном нижнем белье. Один из палачей сел ему на Iолову, другой—на ноги.

Эмир приказал:

— Двести пятьдесят палок!

Причитания, мольбы и вопли Мухакима Ибн-Давуда взбудоражили весь дворец. Получив сто двадцать пять палок, Мухаким перестал причитать и лишился чувств. Палки падали на бесчувственное тело.

Жена эмира, услышав крики истязуемого, вошла, как она это делала обычно, чтобы освободить жертву.

Появление ее было неожиданным.

— Кто это? В чем он провинился? — спросила Сафийя-хатун.

Эмир Инанч гневив и зло посмотрел на жену.

—    Этот   бессовестный  человек   осмелился  запятнать  честь своего благодетеля. Он — предатель! Он посмел вступить в прелюбодеяние с женой своего господина!

Сафийя-хатун подошла к распростертому на полу телу.

— Остановитесь! — закричала она палачам. — Разве вы не видите, бедняга умер?!

Палачи прекратили истязание. Мухаким Ибн-Давуд лежал бездыханный.

Сафийя-хатун, внимательно приглядевшись, узнала его.

— Ах, да ведь это бедный Мухаким! — воскликнула она, хлопнув себя по бедрам.

Эмир Инанч злорадно усмехнулся.

— Да, это Мухаким! Твой желанный Мухаким. Он навлек на себя кару благодаря твоей низкой, презренной любви. Гадкая, грязная женщина! Было бы еще понятно, если бы ты сошлась с благородным, знатным человеком. А то какой-то ничтожный араб! Или это в тебе заговорила арабская кровь?!

Сафийя-хатун стояла ошеломленная. Неужели все это относится к ней?

— Я  не понимаю тебя, — сказала  она  мужу. — Что ты хочешь сказать? Кто с кем сошелся? При чем тут арабская кровь? Чем она виновата? Объясни мне, для чего ты говоришь все это?

Эмир показал жене печать.

— Спрашиваешь, для чего я все это говорю? — сказал он с горькой иронией. — Спроси вот у этой печати. Эта печать оказалась вернее вас всех! Только с ее помощью  мне удалось раскрыть предательство, которое продолжалось много лет. Ты, Сафийя,  продала   честь  правителя   аранского  государства  этому презренному арабу, который кормился объедками с моего стола.
Убирайся прочь с моих глаз!

Сафийя-хатун, не сказав ни слова, поднесла руки к лицу, заплакала и вышла из комнаты.

Бездыханное тело Мухакима Ибн-Давуда на кожаной подстилке выволокли из комнаты.

Эмир ходил из угла в угол, ругая себя за то, что был так груб с женой и оскорбил ее в присутствии слуг. Но раскаиваться было уже поздно.

Растерянность охватила Эмира Инанча.

— Как неосторожно я повел себя! Забыл в какое время мы живем. Действовать надо разумно. Неужели я не мог выждать немного? Выждать  — и потом незаметно уничтожить их обоих!

В этот момент в комнату вошел старый Тохтамыш, визирь змира и министр двора.

— Что произошло, достопочтенный хазрет эмир? — спросил он.

Эмир Инанч подробно рассказал Тохтамышу обо всем, что случилось.

Тохтамыш закрыл веки, задумался, затем, подняв голову, заговорил:

— Дело обстоит не так, как вы думаете. Во всей этой истории чувствуется чья-то рука. Все очень ловко подстроено. Прежде, чем приступить к казни, вам следовало сначала посоветоваться со мной. Вы допустили большую оплошность. Ваша супруга Сафийя-хатун дала распоряжение готовиться к отъезду. Она хочет уехать в Багдад. Вам следовало действовать осторожно, учитывая обстановку. Допустим, прелюбодеяние имело место, предположим, Сафийя-хатун изменила вам. Но ответьте мне, разве мы мало знаем правителей и шахов, в чьих дворцах случается такое? Вам не следовало забывать о тихо действующих лекарствах и прибегать к плетям и палкам. Неужели вы не могли покончить с этим, безобразием при помощи бокала вкусного щербета?!

У эмира от страха и волнения перехватило дыхание, но он все-таки сумел выдавить из себя:

— Тохтамыш, надежда на тебя одного. Если эта история дойдет до Багдада — конец моей власти. Уговори жену, пусть простит меня. Пусть не рушит счастья моей семьи!

Тохтамыш задумчиво смотрел на своего господина.

— Я постараюсь сделать все возможное, но и вы сами должны поговорить с женой, извиниться. Всегда надо сначала думать, потом — действовать. Разве я не говорил об этом достопочтенному эмиру сотни раз?

Правитель Гянджи схватил руку своего старого визиря.

— Помоги! Интриги и козни окружили меня со всех сторон. Моя дочь Гатиба спуталась с нищим поэтом. Она, не стесняясь, строчит письма поэту-бедняку.

Глаза визиря загорелись любопытством.

— Какому поэту?

— Ильясу, поэту который   подписывается    именем  Низами. Сейчас я велю привести его и наказать.

Тохтамыш решительно покачал головой.

— Не советую этого делать. Поручите мне, я проведу расследование. Если сказанное вами — правда, я посоветую юной ханум, как следует вести себя. Бить Ильяса опасно. Он пользуется большим уважением у гянджинцев. Кроме того, он — племянник очень влиятельных людей. Вы сами это знаете.

ТОХТАМЫШ

—- Сражения идут возле самого Багдада, — говорил старый визирь. — Война между султаном Махмудом и султаном Масудом — событие, которое повлияет на судьбу халифа багдадского Мустаршидбнллаха, ибо оба эти султана стремятся ограничить духовную власть халифа и расширить сзои владения. Иноземцы же, воспользовавшись этим моментом, превратили Азербайджан в гнездо интриг и козней.

Эмир, отдавая должное мудрости и опытности Точтамыша, был, тем не менее, во многом не согласен с ним. Его волновал вопрос, как он будет управлять Араном в дальнейшем.

—- Чтобы остаться у власти и сохранить наше государство, — сказал он, — надо обмануть ширваншаха Абульмузафф?ра и формально признать присоединение Арана к Ширванскому государству, пусть неофициально, допустим, путем уплаты ширваншаху ежегодно определенной дани. А для того, чтобы не потерять халифа, мы пошлем ему обычную дань за год.

Тохтамыш был не согласен с эмиром.

— Неверная мысль! — возразил он. — Для того, чтобы осуществить этот замысел, придется опустошить весь Северный Азербайджан, включая и Аран. Государство, только-что пережившее войну и землетрясение, не в состоянии удовлетворить одновременно и ширваншаха, и халифа багдадского. Ваши действия послужат причиной нового восстания в Северном Азербайджане. Кроме того, осуществление этого плана может поставить в будущем под угрозу власть эмира. Не считайте сыновей Эльдегеза бездарными. Не будем говорить об энергии и храбрости атабека Мухаммеда, — его брат Кызыл-Арслан —- один из выдающихся политиков на Востоке. Сейчас атабеки воюют в государствах на территории Персии. Они все еще сражаются в Кирмане с Бахрам-шахом. Однако, несомненно, что они победят. Сегодня я получил письмо от своего брата эмира Каракуша. Письмо это свидетельствует о том, что Бахрам-шах признает себя побежденным или, в крайнем случае, согласится на перемирие. Как только сыновья Эльдегеза победят в Персии и Ираке, они тотчас обратят свои взоры на Азербайджан и могут обвинить достопочтенного хазрета эмира в измене, заявив, что он собирался продать страну ширваншахам.

— Ты стар, и мысли твои, кажется, тоже устарели! — сказал эмир Инанч, — мало надежды на то, что атабек Мухаммед вернется с персидских земель победителем. Я уверен, сейчас армия Бахрам-шаха отдыхает в Хорасане и приводит себя в порядок.

— Верно, я постарел, но мысли мои не одряхлели! Разум мой, как и прежде, светел. Я внимательно слежу за событиями на Востоке. Мой брат Каракуш Санджар был в свое время виднейшим и влиятельным эмиром. В настоящий момент он один из военных советников Бахрам-шаха. И я верю ему. Мне захотелось узнать его мнение о положении Арана и вообще Северного Азербайджана. Я написал ему письмо, в котором спрашивал, как нам следует поступить — присоединиться ли к Ширванскому государству или сохранить страну для атабеков? Сегодня я получил от него ответ. Хочу прочесть его вам. Каракуш пишет обо всем.

Старый Тохтамыш развернул письмо и начал читать:

«Мой старший брат Тохтамыш!

Тороплюсь ответить на твое письмо. Бахрам-шаху не удастся выбраться из осажденного Бардсира и одержать победу над атабеком Мухаммедом. Дело в том, что Мелик-Муайяд отказывается прислать из Хорасана подкрепление и продовольствие. Мелик-Муайяд уже не возлагает никаких надежд на то, что ему удастся извлечь пользу от продолжения вражды с агабе-ками. Бахрамшаху было отправлено письмо с советом подготовить почву для заключения мира.

Бахрам-шах ежедневно хватает несколько человек из кирманской знати, обвиняет их в связи с атабеками и казнит. Вот уже полгода продолжается осада Бардсира. Аскеры мрут от голода. Армия разлагается. Изо дня в день растет число дезертиров. Даже военачальники бегут к врагу, перебираясь через крепостные стены. Вчера я говорил обо всем этом с Бахрам-шахом, наставлял его: «Для иракской армии открыты все пути мира. Одно хокка⁵⁵ пшеницы мы достаем с миллионами ухищрений, в то время как их запасы продовольствия н.а осень и зиму хранятся в многочисленных амбарах. Имея такие запасы, они не приостановят осаду, которую ведут вот уже шесть месяцев. Если бы даже атабекам пришлось доставлять продовольствие и баранов из Ирака, они пошли бы и на это. Всем известны терпение и стойкость сыновей Эльдегеза, которые способны поймать на арбе лису. Кирманское государство велико настолько, что может прокормить и двух хекмдаров. Пока в твоих руках была сила и мощь, ты побеждал. Но коль счастье изменило тебе и ты обречен на поражение, какой смысл проливать напрасно кровь?»

Бахрам-шах внял моим советам, и сейчас идет подготовка к заключению перемирия. Поэтому, я считаю, политика Северного Азербайджана должна оставаться неизменной, ибо сыновья Эльдегеза скоро обратят свои взоры на Азербайджан.

Твой брат Каракуш. Карман»,

Окончив читать письмо, Тохтамыш взглянул на эмира Инанча.

—    Если обстановка такова, мы должны обратиться к другому средству.

Эмир уныло вздохнул:

    — Остается лишь одно — бежать.

    — Бегство — это удел бессильных,— возразил Тохтамыш. — Надо прежде всего пустить в народе слух, будто ожидается помощь от халифа.   Народ   слышать   не   желает   имени   халифа. Начнутся волнения, которые мы используем в своих интересах. Что касается помощи от халифа, — это, конечно, смешно, ведь каждому известно,  что  халиф   не обладает силой и влиянием, какие имеет обыкновенный правитель города. Вы по национальности не араб, поэтому в настоящий момент должны опираться не на арабов, а на свободолюбивые стремления местною населения. Следует заручиться поддержкой  просвещенных и влиятельных людей Арана. Отныне надо заниматься не распространением арабского влияния, а поднять вопрос   о независимости Северного Азербайджана.    В этом   деле   мы используем  опыт ширваншаха  Абульмузаффера,  который под лозунгом  единого и независимого Азербайджана старается присоединить к Ширвану Аранское государство. Не случайно Абульулла и другие поэты были приглашены во дворец ширваншаха.  Ширваншах расходует тысячи динаров для того, чтобы    осуществить свою мечту. Неспроста хаган Абульмузаффер пожаловал поэту, пишущему стихи под именем Хагайиг, прозвище Хагани⁵⁶. Эмир должен понимать, что хаган Ширвана, перетягивая на свою сторону какого-либо поэта, перетягивает к себе и читателей этого поэта. А мы...

Тохтамыш умолк. Эмир вопросительно посмотрел на визиря.

— Что значит — а мы?..

— Мы же не принимаем во внимание столь тонких обстоятельств. Более того, мы делаем все наоборот. Мы отдаляет от себя поэтов и влиятельных людей. Мы опозорили Мехсети-ханум и отправили ее в ссылку. Этим самым мы восстановили против себя весь народ Азербайджана.   Кроме  того,  эмир собирается преследовать молодого поэта Низами. За что? За то, что дочь эмира обратилась к нему с письмом? Но ведь Низами не написал ответа на это письмо, он не оскорбил вашей семьи. Возьмите почитайте историю. Мало ли политических деятелей приносило подобные жертвы?!   Подумайте только, в свое время сельджукский султан Торгул-бек, когда это потребовалось, отдал Арслан-хатун, дочь своего брата, за халифа Каимбиэмрил-лаха, а сам, когда это стало нужно, женился на тринадцатилетней дочери халифа Каимбиэмриллаха — Сейиде-ханум, будучи в возрасте шестидесятипяти лет. Хочу сказать достопочтенному хазрету эмиру, что таков, как правило, характер политических деятелей; они отдают своих дочерей замуж, когда это нужно, и, когда нужно, сами   женятся  на дочерях других  политических деятелей, создавая полезные родственые связи. Возьмите и почитайте «Историю   сельджуков»,   загляните   в книгу «Сиясэт-намэ»⁵⁷,   написанную визирем Алп-Арслана — Низам-аль-Мульком. Алп-Арслан, желая  удержать в своих  руках Абхазию ч Азербайджан, женился на дочери правителя Абхазии Багратиона Георгия. А для того, чтобы укрепить западные границы своего государства, он взял себе в жены дочь греческого императора. Стремясь удержать   в своих   руках   Хорезм и Среднюю Азию, он женился на дочери хагана Самарканда. Алп-Арслан, желая держать в своих руках халифа багдадского, отдал свою дочь замуж за халифа, который в настоящий момент просит милостыню возле багдадских мечетей, приговаривая: «Подайте подаяние вашему слепому халифу!»

Доводы, приведенные Тохтамышем, рассердили эмира Инак-ча. Он сурово посмотрел на своего визиря.

— По-твоему, я должен брать пример с Тогрул-бека и Алп-Арслана и бросить свою дочь в объятия кого попало? — недовольно спросил он.

Тохтамыш сделал вид, будто не замечает гнева эмира.

— Разве халиф багдадский Мустаршидбиллах, отдав за вас свою дочь Сафийю-хатун, не взял под свое влияние Аран — важнейшую часть Северного Азербайджана? То, что вы называете честью,— пустые слова. Они не употребляются в политике. В том нет ничего бесчестного, если вы откажете одному и отдадите свою дочь за другого, или заберете ее у богатого жениха и отдадите бедному. Ведь отцы не женятся на своих дочерях. Рано или поздно девушка должна оказаться в чьих-то объятиях. Сам ты ее выдашь или она по своему желанию выйдет за кого-нибудь,— какая разница? Когда речь идет о судьбе целого государства, неразумно говорить о чести одного человека пли даже нескольких человек. Эмир должен понимать: думая о чесги в таком пустячном, ничтожном деле, как девичий брак, можно оказаться обесчещенным, в большом. В миллион раз выгоднее проиграть дочь, чем проиграть власть и жизнь. Вот оно — истинное бесчестие! Мой совет политическим деятелем — забыть о ревности. Время сейчас трудное, сложное и требует от каждого тонкого мышления и проницательности. Если даже слово «честь» действительно скрывает за собой нечто дорогое, все равно этим надо поступиться ради победы. Человек, называемый правителем, должен постигать душу и настроение своего народа⁵⁸.

Эмир Инакч очнулся от размышлений.

—     Верно, старый визирь, верно! — сказал он.

Перемена в эмире Инанче обрадовала Тохтамыша.

—    Коль скоро хазрет эмир согласен с моими мыслями, он должен изменить свое отношение к знакомству, которое завелось у   его   дочери   с    молодым    поэтом.    Если даже это знакомство заденет честь эмира, оно не повредит нашей большой политике. Напротив, дружба Гатибы-ханум и Низами поможет упрочить положение эмира.

Эмир безнадежно махнул рукой.

    — Неужели   благодаря  этому  мы сможем выкрутиться  из создавшегося тяжелого положения?

    — Есть и другие меры. Мы оба с вами не арабы. Нам вдвоем  никогда не восстановить былого величия и влияния халифа багдадского.  Халиф лучше   нас знает,   что ему делать.   Теперь халифы уже не те. Сейчас не халифы приказывают правителям — правители приказывают им. Твоему   тестю   хорошо  известно,  как  провинившихся  халифов  привязывают  к столбу и бьют⁵⁹.

Приверженцы халифа, жившие вчера безмятежно, в довольствии в достатке, сегодня становятся самыми несчастными людьми на земле. Прошло, то время, когда можно было обмануть простой народ словами о святости халифа. Теперь в политике требуется наша личная инициатива. Политика должна обманывать, а простолюдины должны   обманываться.   Надо завтра    же собрать всех просвещенных и знатных людей Гянджи и обсудить с ними вопрос о независимости Азербайджана. Кроме того, необходимо положить конец сплетням вокруг смерти катиба Мухакима-Ибн-Давуда. Нужно заставить народ поверить в то, будто катиб был удален с важного, высокого поста потому, что он  араб. Надо повести решительную борьбу   против   присоединения   Арана к Щирванскому государству.   Вы    должны способствовать тому, чтобы ваша дочь Гатиба-ханум ближе сошлась с молодым позтом Низами. Наконец, вы должны закрыть глаза на связь Фах-реддина с Дильшад. Остальные дела поручите своему старому визирю. Даю вам слово, что Северный Азербайджан будет объединен под вашей властью.

Эмир Инанч принял все советы старого визиря. Они решили созвать мюшавирэ⁶⁰ с участием интеллигенции и знати Гянджи.

ПАВЛИНИЙ ЗАЛ⁶¹

Роскошное убранство Павлиньего зала свидетельствовало о том, что созванному мюшавирэ придается большое значение. Это угадывалось буквально во всем — по одеянию рабынь и головным уборам телохранителей, по тому, как были одеты служанки и девушки, разливающие вино, по тому, наконец, какой подавался шербет.

Когда эмир Инанч вошел в зал, ждущие его появления просвещенные и знатные люди города поднялись со своих мест и поклонились. Оппозиционеры также были вынуждены приветствовать эмира поклоном, ибо на этом мюшавирэ они не составляли большинства.

Эмир сел в кресло и прочел коротенькую молитву. В ней не было упомянуто имя халифа. Так как присутствующие не знали новых планов правителя Гянджи, это обстоятельство сильно обрадовало их. Многие принялись провозглашать молитвы, желая эмиру долгой жизни и процветания.

Эмир, заручившись вниманием собравшихся, заговорил:

— До сего момента народ Азербайджана получал милость аллаха через посредника, то есть через светлейшего халифа. Но отныне азербайджанцы смогут получать эту милость непосредственно. Теперь азербайджанцы будут жить не под покровительством халифа багдадского, а под непосредственным покровительством аллаха, ибо народ уже заслужил право самостоятельно распоряжаться своей судьбой. Именно поэтому мы уже несколько недель серьезно занимаемся данным вопросом. Мы отстранили с ответственных постов некоторых лиц, так как они не были азербайджанцами. Были уволены хранитель, государственной печати катиб Мухаким Ибн-Давуд, Ра&иат Ибн-Гаим, Садык Ибн-Ханбал, Джабир Ибн-Эта и другие. Я отдал распоряжение, чтобы все они покинули Азербайджан.

Снова среди присутствующих началось радостное оживление. Своды зала эхом отразили восторженные возгласы:  

— Да будет жизнь эмира нескончаемой!

— Да умножится его богатство!

— Да хранит Аллах его могущество!

Эмир продолжал свою речь:

— Сейчас, занимаясь устройством нашего будушего, мы будем стараться исправить ошибки, допущенные в прошлом. Мы отправили в город Балх посольство из четырех человек, которое будет сопровождать до Гянджи нашу великую поэтессу Мехсети-ханум, оскорбленную хатибом Гянджи и его мюридами. Врага поэтессы — хатиба Гянджи — я выслал из города. Большинство мюридов брошено в тюрьму, остальные бежали и скрываются. Просвещенные люди и знать Арана, дабы предотвратить вмешательство иноземцев, должны поддержать действия правительства и объяснять народу, кто является его истинным врагом. Я уверен, мы сможем управлять нашей страной лучше, чем наши соседи.

В зале опять раздались возгласы:

— Да здравствует эмир!

— Да здравствует свобода!

Под эти крики эмир поднялся с кресла и вышел из зала. Визирь Тохтамыш   и   некоторые   из   присутствующих  были приглашены в особую комнату правителя Гянджи.

ЧЕСТЬ

Старому Тохтамышу с большим трудом удалось помирить эмира с его женой Сафийей-хатун.

Эмир Инанч, продолжая в душе думать, что Сафийя действительно находилась в преступной связи с Мухакимом Ибн-Давудон, считал, что в столь сложное и тяжелое время он не имеет права заниматься семейными и женскими вопросами. Поэтому он заставил себя помириться с Сафийей-хатун и старался забыть о происшествии.

После ужина эмир, как обычно, проводил время в кругу семьи. Он гладил волосы Гатибы, целовал ее в голову, шутил.

—    Красавица моя, ты любишь поэзию и литературу? — спросил эмир, достав из книги листок, на котором было что-то написано.

— Я не только читаю стихи других, я сама люблю писать стихи, — ответила ГатиСа. — Когда я училась в Багдаде, меня более всего увлекали философия и литература. Моя учительница не одобряла моей страсти к поэзии, тем не менее между листками моих книг всегда было спрятано много стихов Макнунэ-ханум⁶². Я любила также стихи Тюрфы-хатун⁶³. Однако по возвращении в Азербайджан во мне вдруг пропал интерес к арабской поэзии.

Эмир поцеловал Гатибу в лоб.

—    Это, наверное, потому, что арабские стихи написаны не на твоем родном языке, — сказал он.

Сафийя-хатун нахмурилась.

—- Арабский язык — ее родной язык по матери, — возразила она резко. — У Гатибы не может быть никакого интереса к местному языку и местной литературе. Кроме того, всем известно, что религиозные книги написаны по-арабски и священный коран — небесная книга— спустился на землю уже будучи написанным по-арабски. Да и халиф, владыка земли, по национальности араб.

Эмир, желая предотвратить новую ссору, не стал возражать жене и опять перевел разговор на поэзию.

—    В последнее время написано много красивых стихов на местном языке. Более всего меня изумили стихи некоторых наших молодых поэтов, посвященные природе. Послушай, какие тонкие, певучие, выразительные стихи пишут они.

С этими словами эмир Инанч передал листок Дильшад, которая славилась среди рабынь дворца искусством декламировать стихи.

Дильшад с готовностью вскочила и начала читать стихотворение:

Природы древней патриарх в зеленое одет,

Побеги юности объял весны зеленый свет.

Улыбка  розы — дар весны.  Посмотрят люди — вмиг

Румянец розы переймут невольно щеки их.

Слагают птицы песнь любви и оглашают высь,

Густые травы на лугах влюбленно поднялись.

Пронзают юные листы лучи меж тонких жил,

И в сердце зелени рассвет Жемчужины вложил.

Фазаньим перьям подарил цвета свои рассвет,

Несутся трели соловья, их сладкозвучней нет.                                           

Петь соловью велит весна и вешней розы лик.

Перекликаются турач и юная кеклик⁶⁴.

Окончив, девушка оставила листок при себе, чтобы потом выучить стихи наизусть.

Стихотворение понравилось Гатибе.              

— Действительно, какое певучее, какое выразительное! — воскликнула она и, в свою очередь, вынула из книги исписанный листок бумаги. У меня есть стихотворение с более глубоким смыслом.

Она  протянула  листок Дильшад. Та  обернулась к эмиру.

—  Вы позволяете прочесть, хазрет эмир?

— Читай. Мои печали могут утешить лишь поэзия и музыка.

Дильшад встала и прочла:

Я — бедняк, я — счастливец, я судьбой одарён.

В государстве влюбленных поднимаюсь на трон.

Не взираю на злато, злато — язва очей.

Я — бедняк, но на  славу угощу богачей.

Если море бездонно — тщетно море мутить,

Я всегда одинаков, и меня не смутить.

Я — пловец терпеливый,  каждый стих мой — коралл,

Я — певец, что возглавил соловьиный хорал.

Из сокровищниц звуков, что разведать я смог,

Будут долго  поэты свой заимствовать слог.

Я под стать небосводу, что .в полночной тени

Предвещает рассветы  и грядущие дни.

Это сердце вмещает безрассудство морей,

Я владею искусством и вселенной моей.

Эмир, весь обратившись в слух, смотрел в рот Дильшад. Вот она умолкла. Несколько минут длилось молчание. Затем эмир повторил:

— Я владею искусством и вселенной моей... — и, обернувшись к дочери, спросил: — Чьи это стихи?

Гатиба молчала. Она застыдилась, покраснела, опустила голову и принялась рассматривать лежащие на коленях руки.

Стихотворение потрясло эмира. Он решил, что оно написано Низами, так как из поэтов Гянджи только он один, юный мастер, не склонял головы перед подарками государей и богатством.

— Так чьи это стихи, моя красавица? — повторил эмир Инанч, гладя рукой волосы дочери.

Гатиба, повернув голову, с испугом уставилась на отца черными глазами.

— А ты не рассердишься, если я назову автора? — спросила она.

Эмир удивился:

— Неужели ты считаешь меня столь невежественным и невоспитанным?

— Нет, я так не думаю. Но, возможно, тебе не понравится, что я знакома с этим поэтом.

— Я счастлив, что моя дочь знакома с поэтами и литераторами нашей страны. Это отвечает моим самым заветным желаниям.

— Стихотворение написал поэт Низами,— сказала Гатиба.—-Но я не смогла отгадать, кому принадлежат стихи, прочитанные перед этим. Ты можешь сказать мне это, папа?

—    Их также написал поэт Низами. Поздравляю мою дочь, Твое знакомство с этим поэтом имеет значение важной исторической победы. И я прошу тебя поддерживать и впредь знакомство с Низами.

Сафийя-хатун, сидевшая до сих пор молча, не выдержала, вскинула голову и зло посмотрела на мужа.

—    Настоятельно прошу тебя, не советуй моей дочери подобных вещей! Я не допущу, чтобы моя дочь дружила с почитателями любви и чувственной страсти. Я не позволю моей дочери увлекаться стихами. Не бывать этому никогда!

— Того требует политика, — назидательно сказал эмир.

— Разве благородно приносить честь в жертву политике?

— От этого зависит счастье нашей семьи.

— Строить счастье на позоре — уже само по себе больше несчастье. Твои вредные наставления приведут к тому, что в моей семье случится новое несчастье. Что может понимать в чести и благородстве человек, позволяющий внучке халифа общаться с теми, кто читает в рощах стихи?! В какую благородную семью допустят девушку, которая, забыв о чести, не прячет лица под чадрой?

Слова Сафийи-хатун заставили эмира громко расхохотаться,

— Невежественная женщина, ты неверно понимаешь слово «честь». Это слово никогда не применялось по отношению к женщинам. Честь и благородство не рождаются под чадрой, Истинная честь существует лишь на арене политики. Проигравшие в политике теряют все, включая и честь. В азартной игре, в которой мы все сейчас участвуем, дело обстоит так: на одной стороне карты — честь, на другой — победа. Честь зависит от победы. Проиграешь победу — проиграешь и честь. Моя женя должна знать: на свете нет такого слова — бесчестье. Бесчестье— это поражение, которое проявляется в различных формах. Как ты не поймешь, что укутанные в чадру и не показывающие своих лиц прекрасные дочери побежденных владык, пусть они даже будут мировыми красавицами, считаются уже не сокрытыми сокровищами, а безобразными уродами, которые стыдятся показать людям свои лица?! Моей прекрасной жене должно быть известно: зарево победы, которое светит во сто крат ярче солнца, столь ослепительно, что не позволит ни одному глазу разглядеть бесчестных в семье победителя. Теперь ты поняла мою мысль?

Сафийя-хатун гордо тряхнула головой.

—    Да, хорошо поняла. Теперь мне ясно, что значит, по-твоему, честь!

Эмир подозвал Дильшад. Когда девушка подошла, он протянул руку к ее волосам и сказал:

—    А ты должна осчастливить мою семью своей благосклонностью к юному герою. Фахреддин — умный, благородный, непобедимый герой. Старайся лучше узнать его. Счастье не такая простая вещь и не приходит к человеку сразу же. Любовь подобна завязи на ветке дерева. Надо ждать, пока она зацветет и станет плодом. Я говорю это и своей дочери Гатибе, и тебе. Знакомство еще не означает замужества. Быть знакомым — значит изучать друг друга.

БАГИ - ИРЭМ⁶⁵

Торжество по случаю провозглашения независимости Азербайджана было организовано в саду Баги-ирэм. На него были приглашены и те, кто верил в независимость, и те, кто считал действия эмира игрой.

Одни радостно восклицали: «Мы взяли судьбу страны в свои руки!» Другие возражали им: «Все это лишь комедия, задуманная для того, чтобы упрочить положение эмира. Она долго не протянется».

Приглашенные на торжество разглядывали женские фигурки из мрамора у бассейна, из грудей которых били струи воды; глазели на рабынь, свезенных со всех концов Азербайджана, дивились их пестрым, нарядным одеяниям.

Низами и Фахреддин, прохаживаясь по дорожке, обсаженной с обеих сторон цветами гвоздики, вели беседу. Молодой поэт отвел друга в сторону и, желая открыть ему глаза на происходящее, тихо сказал:

— Это приглашение во дворец, все эти торжества по случаю провозглашения независимости — обыкновенная игра, политический трюк, жалкая комедия. Изгнание арабов из Азербайджана— один из актов этой комедии. Что касается высылки хатиба, назначенного в Гянджу самим халифом багдадским, — это ложь и выдумка. Хатиба снабдили деньгами на дорогу и отправили в паломничество в Мекку. Сообщение эмира об изгнании Мухакима Ибн-Давуда, — также вымысел, созданный на основе дворцовых интриг. В то же время придуманная эмиром игра очень благоприятна для нас в том отношении, что мысли народа о присоединении к Ширванскому государству можно было рассеять только таким образом. Простые люди не ведают обмана, эта игра им кажется правдоподобной, и тем не менее происходящее—всего лишь авантюра, задуманная неумно и бестолково, ибо мало разглагольствовать о независимости Азербайджана— надо осуществить ее в рамках Азербайджана простых людей. Придумав эту авантюру, эмир Инанч обманывает и обманывается сам. Единственное, что мы выигрываем в сей недостойной игре, так это нашу поэтессу Мехсети-ханум, которая получила возможность вернуться в Гянджу.

Визирь эмира Тохтамыш внимательно следил за приглашенными. Подобранные им люди, разойдясь по всему саду, прохаживались вблизи гостей и подслушивали их разговоры.

Тохтамыш, увидев, что Низами и Фахреддин уединились и гуляют по дальней аллее сада, подозвал Хюсамеддина.

— Поухаживай за дорогими гостями, развлеки их, — приказал он.

Хюсамеддин, стараясь, чтобы Низами и Фахреддин не заметили его, обошел сад и, выйдя на аллею в самом ее конце, принялся рвать гвоздику. Затем он подошел к Низами и протянул ему букетик цветов со словами:

—    Мы слышали, молодой поэт очень любит гвоздику. Я нарвал этот букет, желая доставить ему удовольствие.

— Благодарю, — ответил Низами. — Я всегда буду любить цветы гвоздики. Состарюсь я, но моя любовь к ним не состарится, ибо гвоздика дарует нам дух молодости.

Хюсамеддин присоединился к молодым людям, однако ему не удалось ничего выведать. Едва он подошел, Низами тотчас переменил тему разговора.

На торжестве присутствовал персидский поэт Камаледдин, Он начал читать одно из своих стихотворений, в котором прославлял справедливость и щедрость эмира Гянджи. Гости собрались вокруг него.

Когда Камаледдин умолк, эмир Инанч обратился к Низами:

—    Мне очень нравятся стихи нашего молодого поэта.

Низами поблагодарил эмира.

— У меня нет достойного стихотворения, которое можно было бы прочесть на столь большом торжестве, — сказал он. — Здесь присутствуют пожилые маститые поэты, и я считаю неприличным читать свои стихи в их обществе.

Гатиба и Дильшад, сидевшие за тюлевым занавесом, натянутым перед окном, страстно хотели послушать молодого поэта.

Однако Гатибе не верилось, что Низами станет читать стихи в этом обществе.

Все окружили поэта. Раздались голоса:

— Мы просим!

— Прочтите что-нибудь!

Фахреддин шепнул другу на ухо:

—    Ты должен что-нибудь прочесть. Не хочу, чтобы твое молчание истолковали как проявление робости, как наше поражение.

Эмир, видя колебание Низами, подошел к нему и приветливо сказал:

—    Я не поэт, но глядя на прелести весны, каждый невольно становится поэтом, хочет читать стихи и слушать стихи. Прошу вас, осчастливьте наше общество.

Низами встал и прочел:

Я живу в такое время, что ученью грош  цена,

Людям разума темницей стала светлая страна.

Благородство не в почете, изгоняется оно.

Кто стихам внимать захочет, если на сердце темно!  

Единенье и согласье истребляются вокруг,

Всюду распри и раздоры, точит меч на друга друг.

Не с кем горем поделиться, хоть оно у всех одно,

Как печально, что у власти горстке подлых быть дано.

Не в чести достойный чести, зло смеется над добром,

Кровожадность власть имущих описать нельзя пером.

Не цветы покрыли землю, луг — в крови, печален день,

Словно мать над павшим сыном, долу клонится сирень.

Нет, не маки на равнине, это — кровь богатырей,

Не поет любовных песен — стонет с горя соловей.

Путь одной мечте священной преграждают сотни бед,

Лик свободы вечно скорбен н следа улыбки нет.

Стихотворение произвело на слушателей магическое действие. Молодой поэт нападал на методы правления эмира. Присутствующие были потрясены талантом и бесстрашием Низами.

—     Слово поэта — воля его народа, — сказал как ни в чем не бывало эмир Инанч. — Поэт рассказывает в своем стихотворении о том, в каком трудном положении находятся страна и его народ.  Разве  я не потому созвал вас  сюда?  Я  всячески пытаюсь найти выход из положения, о котором говорит поэт. Вся беда в том, что до сего времени   народ   не мог сам управлять своей страной. Судьба народа находилась в руках других. Я полагаю, после того, как   свобода   будет завоевана, мы сможем безмятежно наслаждаться прекрасной природой Азербайджана, и соловьи в наших садах будут петь не траурную песню о страданиях народа, а свои веселые любовные песни.

Гатиба, как и все, слышала смелое, резкое стихотворение Низами.

—     Он — герой! — шепнула    она   Дильшад. — Бесстрашный, удивительный юноша! Как жаль, что он недруг моего отца.

— Если бы он не был таким, — зашептала в ответ Дильшад,— герой Гянджи Фахреддин не был бы его близким товарищем. Но, мне кажется, ты заблуждаешься, считая Низами недругом твоего отца. Чтобы утверждать подобное, надо иметь какие-то основания.

Гатиба вздохнула.

—    Основания у меня есть. Люди, подобные Ильясу, не могу быть друзьями моего отца.

Рабыня поэта Абульуллы Себа-ханум, услышав слова Гатибы, подумала про себя: «Знать бы мне раньше, что бедный сиротка-мальчик станет знаменитым поэтом и будет любим такими знатными девушками, как Гатиба, я бы давно постаралась прибрать его к рукам и использовала бы в своих интересах. Однако и теперь еще не поздно. Коль скоро Гатиба влюблена в него, ей не найти более умелой и проворной посредницы, чем я.

— Понравилось ли тебе стихотворение, прочитанное молодым поэтом?

Гатиба удивленно взглянула на Себу-ханум.

— К чему тебе знать, понравилось ли мне стихотворение Низами?

—    Я спросила это без всякого умысла,— не растерявшись, ответила Себа-ханум. — Я давно знакома с молодым поэтом.

— Откуда ты его знаешь?

— Юный сирота часто бывал в доме Абульуллы. Но потом случилось одно происшествие, и он перестал посещать старого поэта.

Глаза Гатибы загорелись любопытством.

— Какое происшествие?

— Абульулла отдал старшую дочь в жены поэту Хагани, а младшую, Махтаб-ханум, собирался выдать за Ильяса. Однако молодой поэт уклонился от брака, и они рассорились.

Гатиба усмехнулась.

— И хорошо сделал, что уклонился. Кто такая Махтаб-ханум, чтобы заполучить в мужья столь редкую личность?

Себа-ханум кивнула головой.

— Я сама так думаю и всегда была против их брака. Один волосок на голове молодого поэта дороже сотни таких девиц, как Махтаб-ханум. Хотя мой господин не питает добрых чувств к юному Низами, я все-таки не перестала относиться к нему по-дружески, не поссорилась с ним. Больше того, я готова помочь ему создать семью. Мне не страшно, пусть мой господин накажет меня за это!

Этот недолгий разговор с Себой-ханум вселил в сердце дочери эмира большие надежды. Она подумала, что с помощью Себы-ханум сможет приручить Низами и достигнет своей цела. Итак, надо приблизить к себе рабыню Абульуллы.

Гатибу осенила одна идея.

—Если ты намерена продолжать знакомство с таким достойным и уважаемым поэтом, —сказала она, — тебе нечего бояться гнева своего господина. Может, ты хочешь служить мне? Тогда я завтра же заберу тебя из семьи Абульуллы.

Себа-ханум тотчас смекнула, что служба при дочери эмира сулит ей большие выгоды.

— Я до самой смерти буду верно служить госпоже! — В голосе Себы-ханум прозвучала мольба. — Забрать меня из семьи Абульуллы — значит избавить от тяжких мук совести. Я никогда не заставлю себя уговорить уважаемого поэта Низами любить Махтаб-ханум. А они вынуждают меня к этому.

Гатиба гневно нахмурилась.

— Они все еще не хотят отстать от благородного юноши?

— Разумеется. Только прошу вас, об этом никто не должен знать. Иначе они меня погубят. Абульулла с женой хотят запихнуть свою дочь, как кость, в горло этого прекрасного юноши.

Гатиба тряхнула головой.

— Я пока еще жива! Кто такая Махтаб-ханум, чтобы мешать мне? Через день ты будешь служить у меня. Тогда мы и решим с тобой, что ты будешь делать.

На этом их разговор оборвался, так как прием в саду Баги-ирэм подошел к концу.

Дильшад была огорчена тем, что между Гатибой и Себой-ханум завязалась дружба. Ей был хорошо известен нрав Себы-ханум, которая сеяла сплетни среди рабынь Гянджи.

Себа-ханум, попрощавшись, собралась уходить. Гатиба сунула ей в руку завернутые в шелковый платок сто золотых динаров.

Сад опустел. Эмир Инанч взял под руку старого визиря, и они пошли по аллее. Тохтамыш все никак не мог успокоиться после выступления Низами.

— Враг! Большой враг!.. — твердил он.— Бесстрашный враг. Умный враг.

МЮШАВИРЭ

Патриоты Арана решили созвать большое мюшавирэ и разоблачить на нем заявление эмира Инанча относительно независимости Азербайджана, объяснить народу, что собой представляет на деле эта независимость.

Одним из первых на мюшавирэ выступил Фахреддин и сделал предложение по поводу независимости Арана. Коснувшись действий и обращения эмира Инанча к авторитетным лицам Гянджи, он сказал:

— Мне нет дела до того, с какой целью было сделано это обращение. Однако настало время провозгласить наконец независимость страны. Если говорить о размерах государства, то Аран нисколько не меньше Щирванского шахства, У Ширвана нет возможности расширить свои границы, а у нас такая возможность имеется. Мы можем передвинуть наши границы по ту сторону Аракса и Куры. Время благоприятствует. Государства, способные помешать этому, сейчас заняты другими делами. Мы завтра же можем взять эмира Инанча за ухо и выдворить отсюда.

Фахреддин говорил долго. Его речь была одобрена недальновидными, недалекими людьми, присутствовавшими на мюшавирэ. Они обменивались рукопожатиями, поздравляли друг друга по случаю будущей независимости Арана.

Были аплодисменты, были поздравления, однако никто не предлагал никаких решений по поводу мыслей, высказанных Фахреддином. Фахреддин оказался в затруднительном положении. Наконец, пройдясь несколько раз по комнате, где проходило мюшавирэ, он остановился перед Низами и спросил:

— Ты не хочешь высказаться, Ильяс?

Низами поправил кушак. Его маленькие глаза светились глубокой мыслью. Нахмурив брови, он несколько секунд пристально смотрел в лицо Фахреддина.

— Я много раз повторял  тебе, Фахреддин, — заговорил он негромко, — что человеку позволено быть небрежным и неосторожным в личных делах, касающихся его одного. При обсуждении же общественно важных вопросов он должен действовать крайне осторожно. Ты кричишь о независимости Арана, ратуешь за нее. Подобную независимость можно провозгласить в течение одной минуты, но осуществить ее на деле невозможно, ибо для этого требуется крепкая, сплоченная организация, тщательная многолетняя подготовка. Кроме того, для защиты независимости нужна организованная и сильная армия, способная отразить любое нападение внешних врагов. Чтобы создать новое правительство, требуются опытные, разбирающиеся в политике, мудрые мужи. Ты хорошо знаешь, Фахреддин, что с 541 года идут кровавые войны за новый передел Востока. Чтобы принять участие в этом дележе, следовало своевременно подготовиться. Когда такие, как ты, Фахреддин, пытаются провозглашать независимость, исходя из того, что влияние халифа ослабло, они глубоко заблуждаются. Моральная сила, утерянная халифом, перешла в руки других. В этой бойне за Восток сражаются и проливают кровь пять сильнейших государств. И не все эти государства восточные. Они набросились на влияние, которым пользуется халиф на Востоке, и рвут его на части, делят между собой. Султан Махмуд сражается с султаном Масудом. Хорезм-шахи и атабеки Азербайджана перегрызают друг другу глотки за Рей и Ирак. В Египте пала династия фатимидов, сменившие ее эйюбиды, создав чудовищно жестокое правительство, добрались до берегов Тигра и Евфрата. Таким образом, в борьбе за раздел Востока принимают участие пять правительств. Не хватает дашь шестого! Будь у нас возможность, мы провозгласили бы не только независимость Арана — вообще независимость Северного и Южного Азербайджана. Фахреддин знает, я — поэт, не политик. Но когда дело касается судьбы моего народа, я могу стать и политическим деятелем. Если мы пойдем по пути, указанному Фахреддином, мы тем самым сыграем на руку политике, которой следовали в прошлом и будут следовать в будущем персидские и арабские завоеватели. Создавать на территории Азербайджана небольшие государства — значит, дробить Азербайджан и отказываться от идеи единства, без которого мы не мыслим нашего будущего. Наш народ и без того разъединен фанатизмом, религиозными сектами и течениями. Раздоры, распри, разногласия — опасная вещь. Если их не преодолеть, враги уничтожат каждую часть Азербайджана в отдельности. К сожалению, нам не удастся создать единого братства людей на земле, которая вот уже тысячи лет расчленена на сотни государств. Века и история разъединили людей настолько, что им трудно сразу договориться. Возможно, величайшие гении будущего одержат победу, воплотив в жизнь идею единства людей и честных человеческих мыслей. Мы же пока бессильны это сделать, у нас нет такой возможности, нет хорошей крепкой организации, поэтому давайте для начала поднимем вопрос о том, что нам ближе всего — о братстве азербайджанцев севера и юга. Дело очень благородное и правое, — ведь мы одна семья, одна нация. Те из нас, которые безмерно восхваляют культуру арабов и персов, забывают о многовековой культуре своего народа. Я убежден, подобные люди — или глубокие невежды или куплены чужеземцами за деньги. Теперь я хочу ответить Гаджибу Ибн-Мелику, который в своем выступлении заявил: «Мы должны действовать в содружестве с арабами!» Гаджибу Ибн-Мелику следует знать, что арабы даже сейчас не способны создать единое государство, какое смогли создать азербайджанцы и вообще народы, живущие на территории древней Мидии. Я сам мусульманин. Больше того, я — истинный мусульманин. Но я должен сказать, что арабы дали нам только религию, культуры они нам не принесли. Что касается культуры персов, то они до сих пор еще живут наследием древней мидийской культуры. Разумеется, я не смог ответить на все вопросы, которые были тут подняты. Хочу еще раз сказать, пока Северный и Южный Азербайджан не объединены, неправильно поднимать вопрос о свободе и независимости в этих двух государствах. Борясь за единство севера и юга, нужно в первую очередь вырвать народ Азербайджана из сетей сектанства и религиозных течений. Я уверен, если мы заинтересуемся причиной распада государства Мидии, ее опять-таки следует искать в разногласиях, порожденных многочисленными сектами и религиозными течениями. Сначала персы, затем арабы, желая поколебать единство азербайджанского народа, создали различные секты. В настоящий момент борьба сект приняла чудовищный размах. Именно поэтому мы должны стараться объединить Северный и Южный Азербайджан на основе идеи братства, выдвинутой Ахи Фаррухом Зенджани. Течение это не религиозное. Оно несет с собой зерна единства. С помощью учения Ахи Фарруха мы объединим в братском союзе север и юг. Сейчас эмир Инанч выступает противником Ширванского государства. В этом вопросе мы должны занять нейтральную позицию, ибо подобным проблемам суждено жить всего лишь несколько дней. Очень многое из того, что я сказал, относится к Фахреддину. Это мой ответ на его выступление, Еще раз повторяю, он должен быть осторожным, если не хочет ни за что, ни про что сломать себе шею. Нам не следует создавать независимого Аранского государства. Надо понять раз к навсегда, что крошечные государства, образованные между большими, — есть результат определенной политики.

Собравшиеся одобрили обстоятельное выступление Низами, Фахреддин остался при своем мнении. Низами предложил расставить вокруг дворца эмира Инанча тайных наблюдателей, чтобы проследить за связью дворца с внешним миром. Предложение было сейчас же принято. Исполнение его возложили на Фахреддина.

РЕНА

Ильяс сидел на ивовом пне и смотрел на бегущие воды Гянджачая.

Все, кто шли в Гянджу из деревни Ханегах, должны были переходить реку вброд. Воды в реке было немного. Однако Ильяс знал, что быстрый Гянджачай своенравен и непокорен,

Волночки мчались одна за другой, напоминая распластанные крылья орла.

Какой бы кроткой и мелководной ни казалась река на первый взгляд, Ильяс никогда не забывал ее изменчивого, коварного нрава. И это, возможно, оттого что в тот день, когда он познакомился с Реной, ставшей потом его возлюбленной, река была особенно бурлива.

Ильяс полюбил Рену такой же страстной любовью. Поэтому всегда, когда он сидел на берегу, мысли его возвращались к прошлому.

Поэт грустно смотрел на реку, думая о том, что вот уже несколько дней Рена не приходит к месту их обычных встреч.

На другом берегу Гянджачая толпились крестьяне, идущие из деревни Ханегах в город, ломали головы: как перебраться через реку? Те, кто были верхом, помогали пешим идти вброд, забрав на седло их поклажу. Некоторые смеялись над неудачниками, которые, не удержавшись на ногах, искупались в реке и промокли до нитки. Какая-то женщина плакала в голос, будучи не в состоянии одна перенести свою ношу на другой берег.

До моста было далеко, базар же находился поблизости от того места реки, где был брод, которым крестьяне пользовались, торопясь доставить товар к вечернему базару.

Ильяс вспоминал недалекое прошлое.

...Все-крестьяне, и конные и пешие, перешли реку. На берегу осталась одна молоденькая крестьянка. Будучи не в силах перенести свою корзину через реку, она горько плакала.

Ильясу стало жаль девушку, и он быстро перебрался на противоположный берег.

—    Успокойся, — сказал он.— Я помогу тебе перейти на ту сторону.

Девушка, утирая слезы, с любопытством смотрела на незнакомца.

— А это не затруднит вас?

— Нисколько. Разве это так трудно? Мне доставляет удовольствие бороться с волнами.

—    Я не очень верю вашим словам. По-моему, великодушие вынуждает вас оказать помощь. Скажите, вы ко всем так великодушны?

— Люди должны стремиться к великодушию. Но, увы, к сожалению, многие лишены этого благородного качества.

Девушка, не поняв до конца мысль Ильяса, вопрощающе смотрела на него.

Поэт решил пояснить молодой крестьянке свои слова.

— В сердце человека должны жить добрые чувства к другим,— сказал он. — Люди обязаны уважать и любить друг друга. Без этого немыслима жизнь. Те, в ком живет любовь к ближнему, кто не может равнодушно смотреть, когда другие попадают в беду, достойны называться самыми благородными людьми. Великодушие порождается совестью и человечностью.

Ильяс помог девушке преодолеть брод. Бурливая река осталась позади. На берегу девушка обулась и взяла из рук Ильяса корзину.

— Вы часто гуляете здесь? — спросила она.     

Ильяс приветливо улыбнулся.

— В этих садах и рощах я брожу каждый вечер, если погода позволяет.

— Неужели не утомительно приходить сюда каждый день?— удивилась девушка.

Ильяс покачал головой.

—    Нет, славная девушка,   это нисколько   не утомительно. Наоборот, я прихожу сюда, чтобы отдохнуть.

— У вас тяжелая работа в городе?

— Ты думаешь, что утомляет физический труд? Нет, девушка, людей утомляет нечто другое.

—    Что же? Может, вы скажете мне?

— Сказать-то скажу, но пока ты сама не поживешь в городе, тебе трудно будет понять это. Давай корзину, я помогу нести, провожу тебя до базара. Нам по пути, мой дом в той стороне.

Ильяс взял из рук девушки корзину, и они зашагали рядом.

—    Вы обещали рассказать о вещах, которые утомляют человека в городе. Или вы передумали? — спросила девушка.

— Нет, не передумал. Сама по себе жизнь горожан беспредельно утомительна. В городе есть множество вещей, которые изматывают человека. Это борьба за хлеб и заработок; власть и счастье обманщиков; слезы обманутых; поражение защитников правды; торжество неправых победителей; беспросветная нищенская жизнь угнетаемых и роскошь тех, кто презирает их. Вот почему я часто прихожу сюда, — надо же дать отдых глазам, слуху и мыслям.

Девушка с интересом слушала Ильяса.

— Прошу тебя, остановись, передохни немного, — сказала она. — Горожанину трудно без привычки нести тяжелую корзину. Мы, крестьяне, привыкли таскать тяжести.

Ильяс задумчиво кивнул головой.

— Это верно. Горожане несут свой груз, крестьяне — свой. Но в их судьбах нет большой разницы. Тяжесть, которую несут на своих плечах многие горожане, неизмерима на вес. Однако, если мы будем вдаваться в подробности, ты опоздаешь на базар.

Девушка смутилась.

—    А завтра ты придешь сюда?

— Непременно. Я бываю здесь каждый день.

— Я тоже приду.

— Приходи. Всегда готов оказать тебе помощь.

— Меня зовут Рена. Наша деревня  совсем близко — Ханегах. А как звать тебя?

— Ильяс.

Прощаясь, девушка протянула ему руку.

Поэт очнулся от воспоминаний, сладостных и милых, и взглянул на тот берег Гянджачая. Никто не шел по дороге из деревни Ханегах.

Ильяс вздохнул: «Значит, и сегодня Рена не пришла. Почему? Неужели так трудно пройти до реки? Рена не жаловалась на здоровье в последние дни. Ясно, дело не в болезни. Причина другая. Я никогда не принуждал Рену любить меня. Ее чувство было естественным и искренним. Всегда, когда я опаздывал на свидание, она переживала и жаловалась мне. Что же случилось теперь? Почему вот уже три дня она не хочет видеть меня? Трудно поверить в черствость ее души. Рена не похожа на бессердечную девушку. Что бы там ни было, я должен непременно все узнать. Родители Рены преклонного возраста. Может, с ними стряслась беда? Или с ней?! Если так, почему я сам не ищу Рену? А может, родители девушки против того, чтобы она часто приходила ко мне на свидание? Но и в это трудно поверить,— они так радовались нашей дружбе! Всегда, встречая меня, они приветливо говорят: «Теперь у нас есть сын!» Так почему же Рена перестала приходить на свидания? Я не имею права назвать ее небрежной, потому что сам был небрежен по отношению к ней. Их семья бедна. У Рены нет братьев. Старики не могут трудиться в полную силу. Все заботы по хозяйству лежат на плечах бедной девушки».

Ильяс подумал: «Хорошо бы встретить кого-нибудь из крестьян, живущих в деревне Ханегах, и расспросить о семье Ахмеда-киши».

Он направился к курдскому кладбищу, так как знал, что крестьяне из деревни Ханегах ходят этой дорогой.

Ильяс посидел несколько минут на могиле матери. Глядя на надгробный камень, вспомнил советы, которые она давала ему перед смертью.

Обняв Ильяса, мать сказала: «Сынок, не женись на девушке, которая тебя горячо не полюбит, пусть она будет даже всемирной красавицей».

На глазах Ильяса заблестели слезы. Он поднялся с могилы и пошел к деревне Ханегах.

Опять нахлынули воспоминания. Ильяс медленно брел, повторяя стихи, посвященные Рене:

Что означает взор печальный, нарушен чем покой,  Рена?

О, как значительно молчанье, которым ты покорена.

Красавица, внемли, я сердце отворю,

Твоей любовью мир я заново творю.

Вдруг Ильяс услышал девичий хохот. Он вздрогнул, остановился и увидел, что дошел до источника у деревни Ханегах.

Мимо шли девушки и женщины; одни несли полные кувшины, другие только направлялись к источнику, третьи гнали с пастбища скот.

Вечерело. Горизонт был сумрачен, как взгляд рассерженной девушки. Уже нельзя было разглядеть лица идущих по дороге.

Ильяс прислонился к стволу ивы. Потом сказал сам себе: «Какой смысл стоять здесь? Если бы Рена хотела меня видеть, она давно нашла бы меня. Зачем я пришел сюда?»

Поглощенный мрачными мыслями, он пошел по направлению к городу.

Вдруг Ильяс увидел на дороге девушку, погоняющую корову. Было темно, но ему показалось, что это Рена. Он остановился, забыв обо всем на свете, внимательно пригляделся. Белый шелковый платок на голове девушки, хорошо различимый в сумерках, сказал ему, что это действительно Рена.

Девушка прошла мимо. У Ильяса не хватило смелости окликнуть ее. Время шло, девушка удалялась, растворяясь в вечерней тьме.

— Это ты?.. — тихо позвал Ильяс, не осмеливаясь произнести имя девушки.

Девушка остановилась и некоторое время всматривалась в ту сторону, откуда ее позвали.

— Да, это я,— ответила она холодно. — Что тебе надо?

У Ильяса сжалось сердце. Он подошел, внимательно пригляделся. Да, это была Рена.

И все-таки это была не та Рена, с которой он расстался несколько дней назад и которая при встречах обнимала его, прижимаясь головой к его груди, брала его руки в свои.

Ильясу казалось, будто перед ним совсем чужой человек,— стоит и ждет, что его сейчас о чем-то спросят.

Несколько минут оба молчали. Наконец Рена, глядя вслед удаляющейся корове, выдавила из себя:

— Скажи мне, что ты делаешь в наших краях? Что ты потерял здесь?

— Подумай сама, Рена... Неужели ты не знаешь, что я потерял здесь свое сердце? Какой смысл спрашивать об этом лишний раз?

— Я ничего не знаю и не желаю знать,

— Рена, ведь мы давно знакомы. Неужели за столь долгий срок ты не узнала меня?! Разве я представляю для тебя загадку?

— Девушки, считающие, будто они знают мужчин, узнают рано или поздно и другое — что они жестоко обманываются.

— Не говори так. У тебя нет оснований думать обо мне плохо. Чувствую, произошло нечто, о чем я еще не знаю. Может, тебе передали какую-нибудь сплетню? Что ты слышала?

На глаза Рены навернулись слезы.

— Выходит, у меня нет права даже слушать то, что всем хорошо известно?!

— Злые языки способны наговорить многое. Необязательно всем верить. То, что имеет отношение к тебе и ко мне, ты должна слушать только от меня. Все, что имеет отношение к нашему будущему, можем решать лишь мы вдвоем. Теперь мне понятно, почему ты не хочешь видеть меня вот уже несколько дней.

— Скажи, Ильяс, могу я верить близкому тебе человеку, открывшему мне глаза?

— Рена, ты не вправе думать обо мне плохо. Ведь у меня нет никого кроме тебя. Неужели тебе и твоему отцу неизвестно, что я за человек? Никогда не думал, что ты можешь слепо верить сплетням. Чувствую, если так и дальше будет продолжаться, мне суждено остаться одному.

— Ты вовсе не один. Теперь ты постоянно бываешь на приемах и кутежах во дворце эмира.

Молодые люди подошли к дому Рены. Ильяс протянул девушке руку.

— Если так, всего хорошего!

Рена пожала его руку.

— Желаю и тебе всего хорошего, — ответила она, однако руки его не отпустила.

Они молча смотрели друг на друга. Ильяс не хотел входить в дом.

Корова, дойдя до ворот, замычала, подавая знак теленку. Вышла мать Рены, чтобы загнать животное в хлев, Увидев Ильяса, она удивилась, — он в первый раз пришел в деревню Ханегах вечером.

Ильяс поздоровался с матерью Рены:       

— Салам!

— Алейкюм-салам, — ответила женщина. — Почему стоишь на улице? Заходи в дом. Ахмед хотел видеть тебя.

Ильяс, весь во власти своих мыслей, вошел во двор. Рена, засучив рукава, побежала,в хлев доить корову.

Ильяс, услышав от матери Рены, что Ахмед-киши желает видеть его, решил: в семье произошло что-то серьезное и важное; несомненно, Ахмед-киши скажет ему то же, что и его дочь Рена.

Когда он вошел в дом, Ахмед-киши совершал вечерний намаз. Ильяс молча замер у порога в ожидании, когда старик кончит молиться.

Вот хозяин дома поднялся с молитвенного коврика. Ильяс поздоровался. Ахмед-киши ответил на его приветствие и указал рукой место рядом с собой.

— Иди, сынок, садись. Добро пожаловать.  Рад тебя видеть.

Казалось, Ахмед-киши раздумывает над чем-то важным. Он часто потирал руки, теребил бородку, приглаживал волосы на макушке. Было видно, старик нервничает, пытается сдержать себя.

Наконец он обернулся к гостю и, тряхнув головой, заговорил:

— Сын мой, Ильяс, думал я, что на старости лет мне привалило сразу два счастья. Ты — одинокий юноша, а у нас как раз нет сыновей. Все наше богатство — наша дочь. Потому-то мы и радовались, думали: не опустеет наш дом; и ты найдешь здесь свое счастье, и мы сможем спокойно умереть — есть теперь кому поддержать огонь в нашем очаге. Но судьба думала иначе, чем мы. Не суждено сбыться нашим мечтам. Большое горе постигло нас прежде, чем мы успели породниться с тобой. Что поделаешь? Видно, такова воля неба. Счастье отвернулось от нас.

Ильяс не мог слушать дальше.

— Я не сделал ничего, что могло бы принести вам несчастье! — воскликнул он взволнованно и   удивленно. — Мне   кажется, вы услышали какую-то глупую,   вздорную   сплетню.    Прошу вас, Разберитесь хорошенько во всем.

Ахмед-киши достал из-за пазухи письмо.

— Прочти это и скажи сам, есть ли у меня право верить слухам.

Ильяс развернул письмо и прочел:

«Ахмед-киши, в течение недели ты должен покинуть деревню Ханегах. Если ты не уедешь, я велю арестовать тебя и всю твою семью и выслать. Твоей дочери не дозволено встречаться с молодыми людьми, ибо это.вредит людской нравственности.

Гатиба».

Ильяс вернул письмо Ахмеду-киши. Он был удручен и не знал, что говорить.

— Уверяю вас, — сказал он наконец с дрожью в голосе, — мы с Реной не безнравственны.

Ахмед-киши вздохнул.

— Знаю, сын мой. В этом я не сомневаюсь. Но раз ты встречаешься с девушкой, изволь думать, имеешь ли ты на это право, Если ты знаком с дочерью такого большого человека, как эмир, связан с ними, ходишь во дворец, переписываешься с Гатибон-ханум, тебе следовало бы оставить в покое другую девушку. А то что получается? Во-первых, ты навеки ранил юное девичье сердце, во-вторых, я вынужден на старости лет сделаться скитальцем из-за тебя. Я своими руками построил это бедное жилье. У меня свой клочок земли, небольшой садик. Теперь же мне придется забрать скотину, жену, дочь и переселиться в деревню Алибейли. Может, там удастся найти кров.

Ильясу показалось, будто над его головой разверзлось небо.

— Через кого Гатиба-ханум передала вам письмо? — спросил он.

— Через близкого тебе человека, рабыню Абульуллы — Себу-ханум.

— Уверяю вас, дочь эмира Инанча Гатиба ничего не знает о письме. Все подстроено Себой-ханум.

Ахмед-киши покачал головой,

— Этого не может быть!

— Может. Ведь я поссорился с семьей    Абульуллы.   После того, как Абульулла   переехал во дворец ширваншаха, мы все прониклись презрением к нему. Гянджинцы питают к нему отвращение. Абульулла и его близкие винят во всем этом одного меня. Они распускают обо мне сплетни, клевещут.  Уверяю вас, Гатиба ничего не знает о письме. Это не ее почерк. Так пишет Себа-ханум. Если бы письмо было написано Гатибой, она переслала бы его через своего слугу. Спокойно  живите в своем доме. Теперь не то время, чтобы эмир мог бесчинствовать. Он вынужден считаться с народом. Ни семья эмира, ни я, не думаем о родстве. Я бываю  во дворце,   но  совсем по другой  причине. Возможно, в   будущем   вы   все  узнаете.   Сейчас  эмир, желая укрепить свое положение, начал заигрывать с народом.

Хозяин и гость долго беседовали. Ахмед-киши, немного успокоившись, позвал в комнату жену и все объяснил ей. Старики воспрянули духом.

Но Рена все не появлялась.

Ахмед-киши позвал дочь.

— Рена, зайди в комнату! Нехорошо быть такой невежливой по отношению к гостю.

Рена вошла со скатертью и принялась готовить ужин.

Хозяева пригласили Ильяса поужинать вместе с ними.

СЕБА-ХАНУМ

Дочери эмира Гатибе не пришлось потратить много времени, выторговывая Себу-ханум у жены поэта Абульуллы — Джаханбану. Семья старого поэта давно мечтала избавиться от этой рабыни — любительницы интриг, сплетен и приключений. Из-за интриг Себы-ханум многие знатные и интеллигентные семьи Гянджи перестали знаться с семьей Абульуллы.

В мошенничестве и авантюризме Себа-ханум зашла так далеко, что без стеснения брала деньги и подарки от молодых гянджинцев, обещая познакомить,их с младшей дочерью Абульуллы — Махтаб-ханум.

Именно поэтому Джаханбану уступила Себу-ханум дочери эмира всего за три тысячи динаров.

Первая услуга, оказанная Себой-ханум дочери эмира, заключалась в том, что она написала и отправила письмо отцу Рены — возлюбленной поэта Низами. Результат заставил Гатибу поверить в свое блестящее будущее. Радуясь успеху, Гатиба каждый день посылала кого-нибудь из своих рабов в ивовую рощу — место обычных встреч Низами и Рены. Узнавая, что Рена опять не пришла, она торжествовала.

Отныне у Гатибы не было рабыни более уважаемой и достойной доверия, чем Себа-ханум. Она постоянно держала Себу-ханум возле себя, изливала ей свое сердце, гуляла с ней, даже спала с ней в одной комнате.

Однажды ночью, когда Гатиба поверяла рабыне свои чувства, та сказала ей:

— Ради моей прекрасной госпожи Гатибы я готова принести в жертву свои самые сокровенные чаяния. Ради моей прекрасной госпожи Гатибы я готова принести в жертву все сокровища, которые хранятся в моем сердце. Я вырву большого, талантливого поэта из плена любви этой недостойной Рены и заставлю его полюбить мою госпожу. Он попадет в капкан ее прекрасных волос. Моя молодая ханум может быть уверена: она увидит поэта своим пленником!

Сладкие слова хитрой Себы-ханум обрадовали Гатибу Вскочив с постели, она обняла рабыню, расцеловала ее, затем сняла со своей шеи дорогую жемчужину и повесила на шею Себы-ханум

Себа-ханум от восторга заплакала навзрыд, осыпая госпожу благодарностями:

— Ах, чем я могу отплатить тебе?! Да хранит тебя Аллах! Если все будет хорошо, ты узнаешь от меня очень многое.

Гатиба считала приобретение Себы-ханум ниспосланной ей небом милостью. Она сама любила интриги и с детства тянулась к рабыням-интриганкам.

Себа-ханум радовалась, попав в услужение богатой и знатной госпоже, и мечтала отомстить Фахреддину. Гатиба же верила, что с помощью предприимчивой рабыни она погубит Рену и завладеет сердцем молодого поэта.

— Мне так не по душе, что Дильшад занимает во дворце привилегированное положение, — сказала Себа-ханум, утирая слезы.

Гатиба усмехнулась.

— Не думай об этом. Уверяю тебя, ей не долго оставаться во дворце. Мой отец готовит ее и Сюсан-ханум в подарок халифу.

— Как?! Неужели твой отец собирается послать Дильшад светлейшему халифу после того, как она выйдет замуж за Фахреддина?

Гатиба опять поцеловала Себу-ханум в щеку.

— Я читала письмо, которое отец написал моему деду халифу, — сказала она. — В нем упоминаются имена Сюсан и Дильшад. Поэтому, я уверена, Дильшад никогда не выйдет замуж за Фахреддина.

Себа-ханум захлопала.в ладоши.

    — Так и должно быть! Надо смертельно ранить сердца тех, кто сам ранит девичьи сердца!

Гатиба не могла скрыть удивление.

—Как?! Неужели Фахреддин ранил твое сердце?      

— Он навеки отравил мою молодость. Он много лет играл мною. Он говорил, что не может жить без меня, твердил мне постоянно, что я для него все на свете. Трогая мои черные волосы, он клялся, будто только они дают ему силу жить. Когда он приходил взглянуть на  меня, он готов был целовать порог дома Абульуллы, словно это священный камень Каабы⁶⁶. Я тоже любила его. Днем беспрестанно думала о нем, а ночью он являлся ко мне в сладостных снах. И у меня было на то право, ибо наша любовь длилась долго. Я не торопила Фахреддида, потому что он уверил меня в своей любви. Ты спросишь, как я могла обмануться, поверив его неискренней страсти? Очень просто: ведь таких, как он, отважных и блестящих удальцов очень мало. Я считала себя самой счастливой, самой знаменитой женщиной на свете. Я жила мечтами о будущем. Никто не сомневался в том, что Фахреддин со временем станет великим героем. Ради него, ради его любви я бросила другого, очень достойного и красивого молодого человека. И вот благодарность: он променял меня на недостойную, невежественную рабыню. Променять мою любовь на любовь Дильшад!.. У меня нет надежды вернуть его. Единственое, что мне осталось, — это мстить. Но мне нужна помощь.

Гатиба была задумчива.

— Я хорошо понимаю тебя, — сказала она, вздохнув печально. — Тебе тяжело. Мне одной дано понять твое горе. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что и меня в будущем ждет такая же судьба. Видно, и мне придется рано или поздно просить у кого-то поддержку.

    — Пока я жива, можешь распоряжаться мной  как угодно. Если твое сердце будет оскорблено и тебе понадобится отомстить кому-либо — я готова умереть за тебя.

    — А я обещаю помочь тебе отомстить Фахреддину. Можешь верить мне. Ах, хитрунья! Значит, ты тоже влюблена?.. Ты, наверно, потому и решила помочь мне в моей любви к поэту?

    — Поэтический  талант — великий дар, геройство — чудо. Фахреддин давно искал путь к моему сердцу, и вот оно открыто для его любви.

    — Обещаю тебе, что Дильшад будет выдворена из дворца и отправлена в Багдад. А там сама разговаривай с Фахреддином и мирись с ним. Тут я ничем не помогу тебе, — мне нельзя встречаться и разговаривать с Фахреддином, ибо я тем самым могу опозорить себя.

Себа-ханум обняла Гатибу, расцеловала.

— Ты лишь постарайся устранить мою соперницу Дильшад. Что касается остального, я сделаю все сама.

— Ты встретишься с Фахреддином?

— О, нет. Он сам будет вынужден искать встреч со мной.

— Как ты принудишь его к этому?

— После того, как ты дашь разрешение, это будет не трудно сделать.

— Я не препятствую.

— Я пошлю Фахреддину письмо от имени Дильшад, в котором накажу ему встретиться с Себой-ханум.

  —Одобряю твою мысль. Однако таким путем ты сможешь встретиться с ним, но не сможешь заставить его полюбить тебя, ибо он влюблен в Дильшад.

—     Верно, что он любит ее. Сердце неподвластно рассудку, но сердечные чувства способны изменяться. Дильшад красива — я тоже. Но я, кроме того, умею играть сердцами.

— Мне нужен такой человек, как ты! Я буду дружить с тобой. Где бы я ни находилась, ты всегда будешь рядом со мной Они беседовали  долго. Потом Себа-ханум, взяв бумагу и перо, начала писать.

Гатиба задремала. Когда она открыла глаза, Себа-хануы еще сочиняла письмо.

— Сколько можно писать?! — удивилась Гатиба. —  Неуже ли так трудно написать письмо?

— Писать легко, но писать думая — очень трудно. Подожди немного, скоро я прочту тебе свое письмо. Увидишь, какая хитрая и ловкая девушка служит тебе.

Себа-ханум опять отдалась мукам творчества. Наконец, она обернулась к Гатибе.

— А теперь послушай, что у меня вышло. «Это письмо пишет несчастная рабыня по имени Дильшад герою, в любви и верности которого следует усомниться. Ты учил меня верности и преданности, а сам поступаешь вероломно. Ты начал сыпать к ногам других драгоценности, которые вынул из моего сердца. Мы часто были вместе, смотрели друг другу в глаза, и я думала, мне удалось постичь твою душу. Я уже собралась пригубить вино любви на ковре из весенних маков, но, едва я успела наполнить кубок, — весна миновала. Как забыть твои    слова   о любви?! Они налетают порывом ветра и раздувают пламя, охватившее мое сердце. Сердце ранено, не тревожь его! Не пристало герою бросать камни в птицу, у которой перебиты крылья. Я ошиблась, открыв свое сердце и признавшись тебе в своей любви. Оказывается, нельзя открывать дверь души перед людьми, которые не знают, что такое горе разлуки. Если такова любовь — лучше бы она не приходила. Если возлюбленный — это человек с каменным, как у тебя, сердцем, — лучше его не знать! Я не посмела написать о самом главном, что мне хотелось сказать. Не посмела излить все   свои жалобы на тебя. Если тебе интересно, что происходит в моей душе, найди Себу-ханум, поговори с ней — и узнаешь от нее обо всем. Несчастная Дильшад».

Прочитав письмо, Себа-ханум свернула его и положила в карман.

— Теперь надо подумать, что мне говорить ему при встрече. Об этом я расскажу госпоже особо.

В дверь постучал хадже Мюфид.

— Девушкам надо спать. Уже поздно!

ПИСЬМО ХАЛИФА

— Наш блистательный зять!

Все события наших дней завершились в пользу нас, светлейшего халифа. Те, кто поднимал восстания и бунты против влияния халифа багдадского, перебив друг друга, выдохлись. В результате этого хекмдары Востока вынуждены опять признать духовную власть халифа и прибегнуть к его покровительству. Разногласия, возникшие в странах, где восходит солнце, также устранены благодаря властному голосу и приказу халифа, которому помогает сам аллах.

Я получил от эмира четыре письма. Однако события, следовавшие одно за другим, не давали возможности ответить на письма нашего блистательного зятя.

Неделю тому назад атабек Мухаммед вступил в Хамадан, одержав победу над Бахрам-шахом. Сегодня он прибыл в Дарюссалам⁶⁷, дабы припасть к ногам светлейшего халифа. Сегодня я утвердил его назначение на пост атабека всего салтаната, его брата-Кызыл-Арслана — на пост правителя Тебриза, а нашего блистательного зятя — на пост правителя Аранского государства. В особом письме я напишу о том, как следует держаться с Ширванским государством. Я взял заверения у султана Тогрула и его брата атабека Мухаммеда относительно неприкосновенности Ширванского государства.

Особо следует отметить, что в результате событий и происшествий последних лет Казна Багдада полностью опустошена. Аран должен прислать в казну Дарюссалама дань за четыре года. Нам нужны рабыни, принадлежащие к расе белокожих, то есть не являющиеся арабками, которых мы будем посылать в качестве подарков вновь назначенным султанам, атабекам, эмирам и правителям. Имеется также большая нужда в здоровых, крепких рабах. Пришли по возможности больше красивых, рабынь и рабов. В одном из писем ты писал: «Я готовлю во дворце для повелителя правоверных двух прекрасных рабынь по имени Сюсан и Дильшад». Ты должен прислать их как можно скорее. Многие рабыни в моем дворце уже состарились и недостойны прислуживать в обществе иноземных послов и посланников. В Багдаде нет красивых рабынь. Даже в заведении Фенхаса, именуемом «Женский и девичий рай», трудно подобрать девушек и слуг, достойных нас, халифа багдадского. Ты должен непременно прислать рабынь, которых обещал. Их здесь подготовят и обучат в заведении Фенхаса, и тогда мы сможем взять их к себе во дворец.

Милость всевышнего аллаха через покровительство светлейшего халифа багдадского распространяется на нашего блистательного зятя.

Дарюссалам. Повелитель правоверных Халиф

Мустаришдбиллах».

Прочитав письмо, эмир Инанч чуть не сошел с ума от радости. Он тотчас вызвал к себе визиря Тохтамыша и прочел ему послание своего тестя.

—    От души поздравляю хазрета эмира, — сказал Тохтамыш —- Это известие — высочайшая   Милость   всевышнего   аллаха.   Но эмир    не   должен   никому    показывать   письмо   и   говорить   о нем с посторонними,  ибо содержание письма бросает тень на нашу политику в отношении независимости Арана.

Эмир признал мудрость слов Тохтамыша и спросил, что следует ответить халифу.

Тохтамыш решительно возразил:

—    Я не советую писать ответ, потому что сейчас все дороги находятся в руках наших врагов. Письмо, которое мы пошлем халифу, может попасть в руки недругов, и тогда все наши действия приведут к нежелательному для нас результату.

Эмир не хотел соглашаться с Тохтамышем. Они заспорили,

—- Оставить без ответа письмо повелителя правоверных — это неслыханное оскорбление и дерзость по отношению к нему, — сказал эмир Инанч.

Тохтамыш продолжал упорно стоять на своем.

   — Отсрочить посылку письма — вовсе не значит оскорбить светлейшего халифа. Ему самому хорошо известна обстановка в Азербайджане. К. тому же совершенно бессмысленно посылать халифу обыкновенное письмо. Надо ответить на вопросы, поднятые им. Разве не безумие — посылать халифу деньги в тот момент, когда страна находится в столь тяжелом положении? Каждая пядь земли от Гянджи до берегов Аракса находится в руках одного известного всем удальца. Мы сможем послать рабынь, деньги и письмо лишь после того, как войска атабека захватят страну и на дорогах воцарятся мир и порядок. Если наше письмо попадет в руки бунтарей-азербайджанцев, тебя обвинят в предательстве и измене идее независимости Азербайджана, обвинят в том, что ты обманываешь народ. Твоя жизнь окажется под угрозой. Сейчас народ слышать не желает имени халифа. Если все узнают, что ты поддерживаешь с ним добрые отношения, это может кончиться для тебя большой бедой. Сейчас не то время. Те, кто хотят обосновать и узаконить духовную власть халифа, опираясь на коран и религию, обманывают самих себя. Отныне влияние Мустаршидбиллаха можно сохранить лишь с помощью войска и мечей.

Эмир не пожелал согласиться со своим визирем. Он считал, что это дерзость — не ответить халифу, повелителю правоверных, и продиктовал Катибу следующее, письмо:

«Сегодня нам выпало счастье приложить к глазам и поцеловать благословенное письмо светлейшего халифа Дарюссалама, высокочтимого повелителя правоверных. Мы безгранично благодарим всевышнего аллаха за то, что повелитель правоверных не забыл своего слугу. Вот уже три года, как наша связь с Дарюссаламом прервалась. Но все это время мы сердцем и душой были накрепко связаны с волей и властью светлейшего повелителя правоверных.

Положение в Азербайджане довольно напряженное. Народ не желает признавать местную власть. Считаю, в первую очередь следует рассказать о тех отношениях, которые сложились между Ширванским государством и Араном.

Ширваншах, воспользовавшись временным безвластием у нас в салтанате, задумал присоединить Аран к своему государству. Стремясь к этому, он начал переманивать на свою сторону влиятельных людей Гянджи, одаривая их дорогими подарками, оказывая им милость и покровительство. Например, наш поэт Абульулла в настоящий момент живет во дворце хагана. Преданнейшие слуги повелителя правоверных, посчитав, что присоединение Арана к Ширванскому государству нанесет в будущем ущерб духовной власти и влиянию халифа багдадского, воспротивились и помешали этому. В наших действиях нам помогали патриоты Азербайджана.

В Северном Азербайджане назревало серьезное восстание против власти правителя. Распространялись мысли о необходимости изгнать из страны местное правительство, а вслед за ним отправить в ссылку всех проживающих здесь арабов, и так далее и тому подобное. Мы с успехом повели борьбу против этих вредных идей, посулив аранцам независимость. Если повелитель правоверных сочтет подобные действия своих слуг грехом против святой воли халифа, пусть он милостиво простит и оправдает нашу неразумность. Сейчас в Северном Азербайджане получила широкий размах идея народного братства. Народная интеллигенция во главе с поэтом Низами распространяет среди народа идею братства Ахи Фарруха из Зенджана. Смутьяны стремятся сплотить вокруг единой идеи народ, разобщенный различными сектами и верованиями. Их действия таят в себе большую опасность для нас.

Азербайджанский народ со времен Бабека привык поднимать руку на религию и власти. В этом отношении азербайджанцы самая опасная нация. В последние годы здесь начали открыто называть религию, секты, улемов⁶⁸ и духовенство приспешниками властей. В Гяндже готовилось большое восстание против хатиба. Выдав бедняге изрядную сумму денег, я отправил его в паломничество в Мекку, а народу объявил, будто выслал его.

Святейший повелитель правоверных, возможно, будет гневаться, но я не могу скрыть от него еще одного обстоятельства.

Стремясь успокоить население Азербайджана, мы объявили, будто освобождаем страну от арабского влияния, и для вида выслали из Азербайджана несколько арабов. Один из них — мой бывший катиб Мухаким Ибн-Давуд. Он поднял свою предательскую руку на честь нашего светлейшего халифа, объяснившись в любви девушке по имени Дилыпад, которая воспитывается в моем дворце специально для повелителя правоверных. Я наказал дерзкого катиба и выслал из Азербайджана.

Все эти наши действия принесли хорошие плоды.

Что касается нашего долга казне, хочу сказать: пока финансовое положение Арапа крайне тяжелое. Народ сделался дерзким и непокорным. Во многих деревнях и городах простые крестьяне бьют и прогоняют наших сборщиков налогов. Наши люди месяцами не могут отправиться на сбор налогов. Почти все сборщики налогов возвращаются с пробитыми головами.

Если в ближайшее время дела, действительно, наладятся, как об этом пишет в своем письме светлейший повелитель правоверных, мы в течение нескольких месяцев соберем все налоги и отправим наш долг казне.

Хочу написать также несколько строк относительно посылки рабынь и служанок. Прежде сбор девушек осуществлялся с помощью налога. Мы включали в список всех красавиц, достойных внимания светлейшего повелителя правоверных, и облагали их отцов непосильными налогами. Так как последние были не в состоянии уплатить свои долги, то и удостаивались чести передать своих дочерей в подарок светлейшему повелителю правоверных. Но сейчас азербайджанцев невозможно обложить не только непосильным — даже пустячным налогом.

Сейчас в наш список внесены сорок девушек, достойные внимания халифа. Как только в стране воцарится спокойствие, мы соберем их всех и вместе с Сюсан и Дильшад отправим во дворец повелителя правоверных. Пока же девушек из Азербайджана отправлять рискованно. Особенно это относится к Дильшад, так как в нее влюблен Фахреддин, один из влиятельнейших людей города. Учитывая настроение народа, я дал ему слово оставить Дильшад в Гяндже. Однако, опираясь на покровительство повелителя правоверных, я в ближайшее время расправлюсь с Фахреддином и его сообщниками и отправлю Дильшад в Багдад.

Преданный слуга повелителя правоверных

Инанч».

Эмир приложил к письму печать и передал его гонцу халифа багдадского Хаджибу, наказав ночью незаметно отправиться в Карабах, перейти Аракс и добраться до Багдада.

ГОНЕЦ ХАЛИФА

Фитили, плавающие в плошках с жиром в фонарях на воротах эмирского дворца, еще чадили, излучая настолько слабый свет, что от расхаживающего у ворот стражника не было даже тени. В нескольких шагах от ворот уже царила тьма. Поредевшие стайки мотыльков в суетливом соперничестве друг с другом пытались обнять тусклое пламя светильников и гибли, принося себя в жертву этой безумной любви.

Стражник с копьем на плече расхаживал взад и вперед, порой останавливался и дремал, прижимаясь головой к древку копья.

Фахреддин и его люди незаметно для часовых эмира окружили дворец и дворцовый сад. Сам Фахреддин с несколькими друзьями взял под наблюдение калитку дворцового сада, — они знали: по ночам связь дворца с внешним миром осуществляется исключительно через калитку сада. Но и в эту ночь, увы, из дворца эмира в город не вышел ни один человек.

До утра оставалось немного. Ущербный месяц, словно жеманная женщина, скрывающая от посторонних взоров часть лица, смотрел с темно-синего неба, напоминая собой плавающую в бассейне арбузную корку. Месяц был тоненький и по яркости едва мог соперничать с блеском звезд.

Не успел он выйти из-за холма, собаки деревень Махмудлу и Абубекр принялись хором выть, задрав кверху морды.

Стражники, охраняющие дворец эмира, хотели уже расходиться, решив, что наступает утро, но, услышав собачий вой, опять присели у забора, одолеваемые дремой.

Фахреддин не сводил глаз с калитки дворцового сада. Вдруг, у забора послышался лай сторожевого пса. Через минуту калитка приоткрылась, из нее вышел какой-то человек. Он окликнул пса, и тот, видно, узнав его по голосу, тотчас умолк и принялся ластиться.

Когда пес совсем успокоился, из калитки выскользнул второй человек и быстро пошел вниз к берегу Гянджачая. Тот, который унял собаку, опять вошел в сад и, заперев калитку, удалился.

Фахреддин с товарищами покинули засаду и двинулись к реке вслед за человеком. Неизвестный не пошел к мосту. Спустившись к берегу, он разделся и перешел реку вброд. Это еще больше насторожило его преследователей. Перейдя за ним реку, они разбились на две группы, одна поспешила наперерез через мельницу Мусы, вторая — продолжала идти следом.

Неизвестный мог направиться только по одной дороге, идущей через западную часть кладбища пониже деревни Ханегах.

Люди Фахреддина, которые пошли напрямик через мельницу Мусы, устроив у дороги засаду, принялись ждать.

Неизвестный приблизился. Он не походил ни на кого из тех, кто жил во дворце эмира. Странным было и то, что стражника не остановили его и не обыскали, когда он вышел из дворца.

Когда неизвестный проходил мимо гробницы Шейха Салехл, люди Фахреддина набросили ему на голову палас⁶⁹ и втащил к в гробницу. В этот момент подоспела вторая группа, которая шла. следом.

Фахреддин и его товарищи, сняв с преследуемого верхнюю одежду, скрылись.

Гонец халифа Хаджиб в одном нижнем белье добрался до дворца эмира. Еще не начало светать. Боясь приблизиться к калитке сада, так как привязанный к ней свирепый пес мог разорвать, он подошел к воротам дворца и разбудил стражника.

—-Скорей пропусти меня во дворец, — сказал он по-арабски. — Никто не должен видеть меня в таком виде.

Стражник недоуменно оглядел его с головы до ног, протер глаза и спросил по-азербайджански:

— Что тебе надо? Что это за наряд?!

Хаджиб, видя, что часовой не понимает по-арабски, воскликнул еще более взволнованно:

— Я — голый! Я — Хаджиб Ибн-Тахир!

Стражник, опять ничего не поняв, продолжал тупо смотреть на незнакомца.

Наступила долгая пауза. Наконец часовой, прикинув что-то в уме, постучал в ворота и вызвал начальника стражи. Начальник стражи был арабом. Поговорив с Хаджибом, он понял, что случилось, и впустил его во дворец.

Эмир пребывал в приятном хмелю после вечерней попойки и нежился под одеялом, когда в спальню вошли прекрасные рабыни и приступили к своим каждодневным обязанностям.

Две юные девушки, — одну звали Зарифа, вторую — Хюмейра, — сев с двух сторон на постель эмира, принялись массировать его ноги и бедра.

Едва Зарифа и Хюмейра покончили с массажем, вошли две другие рабыни — Саниха и Гюльнар — и начали облачать эмира в банную одежду. Это продолжалось недолго.

Когда эмир Инанч вышел из спальни в коридор, его окружили восемнадцать молодых красивых рабынь и повели в баню с бассейном. За час эти восемнадцать рабынь управились с купанием эмира.

В баню опять вошли Саниха и Гюльнар и, облачив эмира в халат для намаза, проводили в специальную комнату, где правитель Гянджи молился.

Вот он уже готов начать намаз, — молодые красивые рабыни удалились. Едва они вышли, появилась старая женщина, по имени Хаят-хатун и разостлала поверх ковра молитвенный коврик— седжаде. Затем вошла другая старуха Набира-хатун и положила на этот молитвенный коврик еще один — поменьше — джанамаз.

Эмир приступил к утреннему намазу.

Утренний намаз продолжался полчаса. 'Затем в комнату вошел Шейх Хади-эль-Гари с кораном в руке и прочел эмиру суру «Ясин». После этого опять появились старухи Хаят-хатун и Набира-хатун и свернули молитвенные коврики.

Вошли девушки-стольницы и разостлали перед тюфячком, на котором сидел эмир, скатерть. Вслед за ними.в комнату вступили сорок пять красивейших рабынь, они начали расставлять на скатерти всевозможные яства. Появились девушки-виночерпии с кубками в руках. Два раба поставили на скатерть большой сосуд для вина. Затем вошли виноноши и принялись опорожнять в этот сосуд вино из бутылок, горлышки которых были затянуты зеленым шелком.

Эмир.не приступал к еде. Он ждал кого-то.

Наконец в комнату вошли визирь Тохтамыш и командующий армией эмира Хюсамеддин. Когда они сели, эмир Инанч воскликнул: «Бисмиллах»⁷⁰, — и утренняя трапеза началась.

Появились музыкантши, за ними танцовщицы.

Девушки-виночерпии с серебряными подносами в руках, на которых стояли изящные кубки, приблизились к сосуду с вином. Чернокожая рабыня с помощью серебряного ковша принялась наполнять кубки вином.

Заиграла музыка. Десять танцовщиц эмира, вскочив на ноги, поклонились своему господину и начали плясать.

Однако в это утро эмиру не суждено было насладиться танцами и вином.

Вбежал слуга:

— Хаджиб!.. Хаджиб! — воскликнул он.

Мгновенно в комнате воцарилась гробовая тишина. Присутствующие замерли. Казалось, все окаменело — и кубки в руках, и танцовщицы, и девушки-виночерпии, и рабыни, разносящие еду.

Наконец старый визирь Тохтамыш обратился к слуге:  

— Пойди приведи Хаджиба!

— Уберите скатерть и ступайте вон! — приказал эмир Инанч рабыням.

Все удалились. В комнате остались только Тохтамыш и эмир. Старый визирь печально посмотрел на своего господина.

— Это следовало ожидать, — с упреком оказал он. — Я же советовал эмиру не отправлять письма. Но эмир, как обычно, не послушал меня. Как можно было не учитывать напряженность момента.

Вошел Хаджиб, он был почти наг, лишь набросил на плечи чью-то абу⁷¹.

Глаза эмира недоуменно расширились.

— Что произошло?

Хаджиб затрясся:

— Благодарю аллаха за то, что они не убили меня. Дело было так. Я выбрался из города  и шел через кладбище возле маленькой деревушки. Когда я приблизился к большой гробнице, какие-то люди набросили мне на голову палас и втащили в гробницу.

— А письмо цело? — поспешно спросил эмир.

— Разве все было подстроено не для того, чтобы отнять у меня письмо?!

Тохтамыш, качая головой, заворчал:

— Вся страна, превратившись в зоркое око, следит за нами, а мы заперлись во дворце и вершим дела втемную.

Убитый горем эмир что было силы хлопнул себя кулаком по колену.

— Что за времена! — воскликнул он. — Совсем недавно каждый мой шаг расценивался в Аранском государстве как великое событие, а сейчас дюжина каких-то выскочек ежеминутно отравляет мне жизнь.

— Не следует падать духом и терять голову, — сказал Тохтамыш, желая успокоить эмира. — В ответ на действия надо отвечать действиями. Письмо похищено, теперь ничего не поделаешь.

Эмир посмотрел на Хаджиба.

— Ты смог бы узнать голоса этих людей?

—- Да, смогу.

— Они допрашивали тебя?

— Нет, не допрашивали.

— Как же ты узнаешь их голоса? О чем они разговаривали при тебе?

— Они говорили по-арабски. Одни предложили убить меня, другие возражали им, считая, что я ни в чем не виноват.

Тохтамыш покачал головой.

— Это хитрость. Ночью в Гяндже арабы боятся высунуть на улицу нос. Кто поверит, что они за городом ограбили гонца халифа? Все подстроено очень хитро. Это дело рук местных бунтарей. Сотни азербайджанцев могут говорить по-арабски. Однако на каком бы языке грабители ни говорили, все равно их можно узнать по голосу. Надо составить список подозреваемых людей, вызвать их под каким-нибудь предлогом во дворец и заставить говорить. Хаджиб в это время будет находиться за занавесом.

Эмир горько усмехнулся.

— Составить список подозреваемых людей    и    выявить их враждебность ко.мне не очень трудно. А что дальше? Что мы можем с ними сделать? Где у нас сила? Допустим, Низами и Фахреддин — подозрительные люди. Разве мы в состоянии расправиться с ними?

   — Если мы не можем расправиться с ними сегодня, такой случай, возможно, подвернется завтра, ибо не вечно все так будет продолжаться. Сегодня у нас нет силенок, завтра — будут. С внешними врагами мы должны быть пока что приветливы и дружелюбны, но внутренним недругам спуску давать не годиться. Кто-то выносит сведения за стены дворца. И здесь виноваты мы, так как сами дали возможность Фахреддину и ему подобным поддерживать отношения с проживающими во дворце рабынями.

Эмир закивал головой.

— Верно! — и, вызвав хадже Мюфида, приказал: — Если мы еще хоть раз услышим, что Дильшад встречается с Фахреддином, я велю привязать тебя ногами к хвосту мула и протащить по улицам Гянджи! Не выпускать ее из гарема до того самого дня, пока она не покинет Гянджу! Ты слышишь? Будешь держать ее под стражей. Пусть живет в твоей комнате. Только смотри, чтобы ее хорошо кормили и одевали. Если она хоть чуть-чуть потеряет в весе, если она хоть немножко подурнеет — виноват будешь ты. Не забывай, мы готовим ее для халифа.

ФАХРЕДДИН  И  СЕБА

Известие о том, что Дильшад находится под стражей, больше всех обрадовало Себу-ханум.

Прошло несколько дней с тех пор, как Фахреддин получил письмо Себы-ханум, написанное ею от имени Дильшад. Он был крайне удивлен тем, что Дильшад писала: «Найди Себу-ханум, поговори с ней и узнаешь от нее обо всем».

Решив, что с Дильшад приключилось какое-то несчастье, он начал искать случай поскорее увидеться с Себой-ханум. Себа-ханум же, чувствуя это, нарочно не показывалась Фахреддину на глаза, чем стремилась усилить его волнение и распалить желание увидеть ее.

Едва стало известно, что Дильшад в заточении, Себа-ханум решила: удобный момент для встречи с Фахреддином наступил.

Под вечер, облачившись в дорогие одежды, она вышла из дворца. От ее глаз не укрылось, что Фахреддин прохаживается в тени чинар, глядя на ворота эмирского дворца. Себа-ханум как ни в чем не бывало проследовала мимо.

Фахреддин тотчас узнал ее. Вот уже несколько дней он тщетно разыскивал Себу-ханум. В последние месяцы они встречались очень редко, но до молодого человека дошли слухи о ее обиде на него.              

Фахреддин начал выслеживать Себу-ханум. Они шли долго по улицам и переулкам города. Фахреддин, упустив из виду, что этот день был четвергом⁷², никак не мог понять, почему Себа-ханум отправилась в столь далекий путь. Наконец они приблизились к Курдскому кладбищу.

Себа-ханум вошла в гробницу Шейха Салеха и принялась читать зияретнамэ⁷³.

Фахреддин стоял за ее спиной. Когда она кончила читать молитву, он спросил:

— Себа-ханум, ты часто посещаешь гробницу Шейха-Салеха?

Себа-ханум, обернувшись, изобразила на лице изумление, словно ей было невдомек, что молодой человек шел за ней следом.

— Это ты, Фахреддин? Ты давно здесь?

— С той минуты, как ты вошла в гробницу. Выходит, ты прочла зияретнамэ и за меня.

— Мне неприятно, что мы встретились с тобой здесь. Встреча друзей на кладбище дает мало надежды на счастье.

— Я всегда желал тебе счастья. И я слышал, ты счастлива.

— О каком счастье ты говоришь?

— Неужто девушка, удостоенная чести быть рабыней дочери эмира, считает себя несчастной?! Однако не могу представить,как Джаханбану согласилась расстаться с такой красивой рабыней?!!

— Тебе не понять этого, ибо ты ничего не знаешь о событиях, которые произошли в семье Абульуллы.

— А что случилось?

— Разве ты не слышал о скандальной истории, в которой замешаны Махтаб-ханум и Низами?

— Слышал. Низами отказался жениться на Махтаб.

— Да, отказался. Именно поэтому семья Абульуллы начала притеснять и изводить меня. Они сочли меня виновной в том, что Низами не любит Махтаб-ханум. Впрочем, они не ошиблись. Я не могла допустить, чтобы такой талантливый молодой поэт, как Низами, женился на глупой, ничем не примечательной девице. Эмир Инанч купил меня за большие деньги у семьи Абульуллы, так как вскоре собирается послать в подарок халифу несколько красивых рабынь. Таким образом, удача улыбнулась мне дважды. Во-первых, я избавилась от коварной, жестокой семьи Абульуллы, во-вторых, удостоилась чести жить в будущем во дворце самого халифа. Пусть те, кто ищет девушек покрасивее меня, сделают из этого определенные выводы.

Фахреддин понял, на что намекает Себа-ханум. В его планы не входило раздражать ее.

— Не думай так, Себа, — сказал он. — Никто не может отрицать твоих достоинств, ты красивая, милая девушка. Не случайно такой большой поэт, как Абульулла, держал тебя в своем доме.

Фахреддин не стал говорить об их прежних отношениях и былой любви, — как-никак он искал встреч с Себой совсем не для этого.

Себа-ханум вела себя хитро и сдержанно и ни словом не обмолвилась о Дильшад. Она ждала, когда первым заговорит Фахреддин.

— Извини меня, — сказала она, делая шаг к выходу, будто собралась уходить. — Мне очень приятно находиться в твоем обществе, но дочь эмира Гатиба-ханум не может пробыть без меня и часу.

Себа-ханум двинулась к выходу, однако Фахреддин преградил ей дорогу.

—    Я получил от Дильшад письмо. Странное письмо! Она советует обратиться к тебе и узнать от тебя все подробности.

Себа-ханум с упреком посмотрела на Фахреддина и грустно покачала головой.

— Чувствую, с этой несчастной ты поступил так же, как и со мной.

Фахреддин недоуменно пожал плечами.

— Неужели я сделал ей что-нибудь плохое? — Ты обошелся с Дильшад не лучше, чем со мной, — печально улыбнувшись, сказала Себа-ханум.

—- Ты можешь объяснить, что ты имеешь в виду?

— Почему же нет? Долгое время развлекаться с девушкой, затем отвергнуть ее и бросить — разве это благородный поступок?

—    Неправда! Как я могу бросить Дилыцад? Ведь я обожаю ее.

— Ты — герой. Но к женщинам ты относишься как самый бессердечный, черствый мужчина, —нет никакой разницы. Разве подобает герою писать бедной влюбленной девушке жестокие письма?!

— Какие письма? — взволнованно спросил Фахреддин.

— Не ты ли всего несколько дней назад прислал Дильшад письмо, в котором отверг ее: «Дильшад, не жди от меня любви!»

— Что случилось? Разве красавица Дильшад постарела? Или она изменила тебе? Нет! Никогда не поверю, как бы ты ни старался доказать. Невинность и кротость Дильшад известны  каждому во дворце.

— Я не посылал никакого письма. Это явная интрига, клевета! Она не должна верить.

— Когда Фахреддин влюбился в бедную Себу и начал встречаться с ней, он говорил то же самое: «Ты не должна верить сплетням. Все — ложь!» А что случилось потом? Почему не отвечаешь? Что я сделала тебе плохого? Разве я была безнравственна? Или я подурнела?

Фахреддин не мог откровенно ответить Себе-ханум. Ему не хотелось ворошить  прошлое и объяснять,  почему он перестал встречаться с ней. Мог ли он сейчас сказать: «Да, я бросил тебя потому, что ты безнравственна, ты — сплетница и интриганка!»?.

И Фахреддин повторил то, что уже сказал:

— Я не посылал Дильшад письма,  пусть она покажет его.

— Какое мне дело  до всего  этого?— сказала   Себа-ханум. Правда, жаль девушку. Она плакала и просила передать тебе... Вот ее слова: «Фахреддин, я не изменила тебе. Ты жестоко неправ! Послать мне подобное письмо — это предательство! Вот название твоего поступка по отношению    к    девушке, которая отдала тебе свое сердце! Но ничего, было время — я полюбила тебя, а теперь постараюсь забыть».

— Аллах всевидящий, это чьи-то козни! Кто мог написать ей такое письмо? Нет, не верю!.. Не получала она подобных писем. Все это ложь, повод для того, чтобы порвать со мной. Если она стремится к этому, пусть скажет прямо.

Фахреддин говорил долго и горячо.

Себа-ханум не успокаивала его, не утешала.    Наконец   он взмолился;

— Себа-ханум, что было  то прошло. У меня к тебе большая просьба.

Себа-ханум равнодушно пожала плечами.

— Интересно, какая?

— Передай Дильшад мое письмо.

— Я недавно живу во дворце. Кто защитит меня, если эмир узнает, что я ношу письма во дворец?

— Я напишу очень коротко. Всего несколько строчек на  маленьком клочке бумаги.

— Трудно верить тебе. Ты способен пойти и рассказать  этом посторонним. В конце концов слух дойдет до эмира.

Фахреддин поклялся честью, что будет нем, как могила и Себа-ханум уступила, согласившись исполнить его просьбу.

Фахреддин не мог найти слов для благодарности. Он быстро написал записку такого содержания:

«Жизнь моя, Дильшад!

Получил твое письмо. Мне передали все, что ты хотела сказать. Не верь письму, которое тебе прислали. Напиши подробно, что ты слышала во дворце. Я никогда не брошу тебя.

Фахреддиня.

Пряча в карман письмо Фахреддина, Себа-ханум думала: «Это называется местью. Я передам твое письмо эмиру и тем самым докажу, что Дильшад передает тебе дворцовые тайны».

ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ ВМЕСТО ФИЛОСОФИИ ЛЮБВИ

Низами и Фахреддин вышли на улицу из дома, где проходила очередная встреча патриотов Арана.

Ильяс, опасаясь, что Фахреддин будет по-прежнему действовать неосторожно, решительно наказывал:

— Не следует поднимать шумиху из-за того, что эмир написал письмо халифу багдадскому. Мы и прежде знали о неискренней игре правителя Гянджи. Надо ждать, пока не выявится лицо нового правительства атабеков, — тогда и будем решать участь эмира Инанча.

Фахреддин проводил Низами до дома. У ворот они увидели хадже Мюфида.

Гаремный страж протянул Низами письмо и замер, склонив голову на плечо в ожидании ответа.

Письмо было краткое:

«Уважаемый поэт!

Прошу тебя прийти ко мне в часы после полуденного азана⁷⁴, чтобы дать мне совет и указания по поводу написанного мною стихотворения.

Гатиба».

Было уже за полдень, поэтому Низами решил не заходить домой.

— Идите, я сейчас приду, — сказал он хадже Мюфиду.

Мюфид ушел. Низами спрятал письмо Гатибы в карман.

— Не знаю, как мне избавиться от этой авантюрной особы.

— Мы головы ломаем, как найти пути во дворец, а ты не хочешь идти туда, — заворчал Фахреддин. — Несколько дней назад я два часа упрашивал Себу-ханум передать Дильшад письмо. Тебе же они сами пишут и приглашают в гости. Как можно не пойти?

Упрек друга рассердил Низами. Он метнул на него недовольный взгляд.

— Ты послал письмо через Себу-ханум?

    — Я не писал Дильшад ничего особенного, только сообщил, что получил ее письмо и мне передали все, что она хотела сказать.

    — Я же говорил, чтобы ты не придавал значения полученному письму. Увеоен,   это   письмо — хитрость   Себы-ханум. Зачем  ты встречался с этой распутницей, зачем открыл ей свои тайны? Неужели ты недостаточно хорошо узнал ее за столь долгое время?   Забыл,  какие она  устраивала проделки, когда ты любил ее? Она отнесет твою записку эмиру   и   докажет,    что Дильшад посылает тебе из дворца письма. Твоя небрежность и неосторожность  навлекут беду на голову несчастной девушки. Эмир Инанч жестоко накажет ее. Подобная неосмотрительность равносильна тому, как если бы ты сам явился во дворец и признался в ограблении халифского гонца Хаджиба.

Фахреддин молчал, чувствуя, что допустил промах.

— Если Себа обманула меня — конец ей! — сказал он тихо, подняв голову.

Низами положил руку на плечо друга.

— Убить — еще не значит исправить допущенную ошибку. Ты должен раз и навсегда усвоить, Фахреддин: основные качества героя — это осторожность и разум. Герой, не признающий осторожности, может очень скоро сломать себе шею. Большая безответственность — вручать судьбу народа в руки простака, не обладающего достаточной проницательностью. Подумай хорошо, как можно верить Себе-ханум, чьи лживость и авантюризм проверены и подтверждены сотнями примеров. Отныне не спрашивай у меня советов ни по личным ни по общественным делам, — ты не ценишь их.

Низами и Фахреддин расстались.

Пройдя немного, Ильяс обернулся и увидел, что Фахреддин задумавшись стоит на прежнем месте. Поэт поругал себя в душе: «Не надо было говорить с Фахреддином так резко, ведь это мой самый искренний друг. Он готов пойти на смерть за любимого человека. Не следует оставлять его одного. Я уверен, в будущем Фахреддин сделается непобедимым, бесстрашным героем. Как можно было обидеть этого человека с сердцем льве?! Порой большая любовь даже умных и осторожных делает наивными, доверчивыми детьми».

Всю дорогу до дворца эмира Инанча Низами думал о Фахреддине, раскаиваясь в том, что обидел его.  

Гатиба-ханум приняла поэта в саду.

Подойдя к бассейну Низами увидел дочь эмира сидящей на мягком тюфячке, который   лежал  на  большом  дорогом ковре. Перед ней был лист бумаги, она что-то писала.

     Заметив Низами, Гатиба поднялась придерживая рукой подол платья из зеленого атласа. При этом послышался нежный кочокольчиков, подвешенных к изумрудным браслетам на лодыжках ее белых изящных ног.  Она указала на тюфячок возле себя.

—    Садись, уважаемый поэт.

Низами сел. Гатиба тоже опустилась на свой тюфячок.

— Прошу прощения, я побеспокоила тебя. Но раз я знакома с поэтом, надо пользоваться этим знакомством, хотя бы спрашивать у поэта его мнение по поводу моих стихов. Я сочиняла стихи и прежде, еще до того, как мы познакомились. Теперь же наша дружба совсем окрылила меня, распалила мою страсть к поэзии. Уже несколько дней я тружусь над рубай и сегодня решила показать их тебе Мы вместе пообедаем, и ты познакомишься с тем, что я написала, — не ожидая ответа Низами, Гатиба положила листок со стихами перед собой на ковер и добавила: — Если поэт позволит, я прочту несколько четверостиший.

Низами кивнул головой:

—    Пожалуйста, я слушаю.
Гатиба прочла:

Отрада и покой, вы привечали сердце,

Ни   горем, ни тоской не омрачали  сердце.

На торжище скорбей  однажды  побывав.

Разбогатела вмиг — не счесть печалей сердца.

О стройный кипарис, принадлежишь кому?

Молитвы шлю тебе, а ты творишь кому?

Все смотрят на тебя, любуются тобою,

А ты избрал кого и взор даришь кому?

Низами слушал внимательно. Когда Гатиба    умолкла, сказал:

— Жаль, что Гатиба-ханум не была знакома с мастером рубай — Мехсети-ханум. Она могла бы научиться у нее очень многому.

Гатиба приветливо улыбнулась.

— Уверяю тебя, как только Мехсети-ханум вернется на родину, я буду брать у нее уроки поэзии и музыки. Я мечтала об этом еще в Багдаде, когда училась там.

— Просвещенная женщина непременно должна быть знакома с музыкальным миром. А увлечение поэзией — это бесценный дар. Желаю, чтобы вы стали талантливой поэтессой и знаменитой музыкантшей.

Низами говорил, а Гатиба, глядя невидящими глазами в листок со стихами, сосредоточенно думала о чем-то.

Ильяс почувствовал, что дочь эмира пригласила его вовсе не затем, чтобы показать свои рубай, — была какая-то другая причина.      

Наконец, Гатиба вскинула на гостя свои очаровательные черные глаза.

— Если бы ты мог заглянуть в мое сердце, — сказала она, — ты узнал бы, как глубоко и искренне я люблю поэтов, особенно поэта Низами. Эта любовь так сильна и благородна, что я желаю: пусть каждый мужчина будет поэтом, а каждая девушка — почитательницей поэзии. Это—счастье и честь. Но как трудно удостоиться столь великой чести!

Поэт порадовался возвышенным мыслям девушки.

— Мир — это доброе соперничество и соревнование, — сказал он. — Можно подумать, природа именно потому сотворила людей и швырнула их на арену жизни. Среди людей почти нет таких, которые бы не обладали даром, пусть небольшим, какого-либо искусства, в которых не жило бы стремление к победе. Даже у глупцов и безумных есть рвение к первенству. И у пехлеванов, наделенных физической силой, и у героев, рожденных с бесстрашными сердцами, и у купцов, обладающих большим или малым богатством, и у людей, носящих в себе свободолюбивый дух, есть подобные мысли, то есть мысли о первенстве. Каждый из них может быть назван человеком творчества, ибо он вынашивает в себе такие мысли, стремится претворить их в жизнь. Я хочу сказать, что рвение, страсть — это залог победы. Если Гатиба-ханум вынашивает в себе желание стать музыкантшей или поэтессой, — это желание уже есть начало победы. Помимо тех людей, о которых мы только что говорили, есть и другие, которых природа создает единицами. Они — не пехлеваны, наделенные физической силой, не герои, обладающие мужеством львов. Они стремятся к победе и творческому взлету не в торговле и предпринимательстве, а в силе и глубине разума. Эти люди стараются постичь истину и сущность вещей. Так же, как вы любите поэзию и музыку, они, эти друзья мудрости, любят изучать мир, в котором мы живем, постигать сущность явлений. Подобные люди пришли в жизнь с закрытыми глазами, но хотят прозреть, все увидеть, все узнать. Я считаю их достойными самого глубокого уважения, самыми творческими душами. Я ставлю их выше поэтов, литераторов, купцов, пехлеванов. и героев. Самые знаменитые люди мира — это они, те, которые изучают жизнь и постигают смысл нашего существования, те, кто может спасти мысли и разум людей от невежества и бездеятельности, кто прокладывает человечеству путь к истине и правде.

Гатиба жадно ловила каждое слово Низами. Она чувствовала, что перед ней сидит не только поэт, умеющий сочинять строчки и рифмовать слова, но и молодой ученый.

Она разгладила рукой складки платья, поправила на голове зеленый шелковый платок.

—- Я никогда глубоко не увлекалась философией, — призналась она. — Возможно, мои слова покажутся тебе невежественными, но, по-моему, философия способна повергать многих в пессимизм, зарождать в сознании людей хаос. Откровенно говоря, я пригласила тебя во дворец совсем для другой беседы. Но, как бы там ни было, мы доведем до конца наш разговор — это приятное отступление в область философии. Я надеюсь, ты не станешь возражать.

Низами, чувствуя, что Гатибу интересует научный разговор, подумал, что она неглупа.

— Я нисколько не возражаю, — ответил он. — На свете много людей, которые получают.духовную пищу исключительно в философских разговорах.

— Должна сказать тебе, уважаемый поэт, учась в Багдаде, я была прилежна и внимательна на уроках философии. Но эта наука не давала мне большого удовлетворения, так как философы в своих взглядах никак не могут прийти к единству. Одни считают источником мыслей чувства, другие заявляют, что в мире ничего не существует, кроме материи, третьи, так и не узнав, в чем суть истины, кричат о том, что не стоит напрасно расходовать энергию ума на бесплодные поиски, при этом они впадают в крайний пессимизм и уныние, считая человеческий разум неспособным, бессильным разгадать и постичь сущность явлений. Многие философы верят в то что, отдавшись вдохновенному экстазу, можно установить непосредственную связь с аллахом. Поэтому те, кто не смог уразуметь суть и естество вещей, стремятся познать аллаха, всевышнего и бесконечного, выяснить, что он собой представляет. Ученые барахтаются в болоте запутанных мыслей, ломают головы над неразрешимыми проблемами и не в состоянии прийти к единой точке зрения. Что же говорить обо мне, скромной ученице? Единственная бесспорная истина, которую мне удалось вытянуть из клубка непоправимо запутанных идей и мыслей, я считаю, состоит в том, что проблема смерти и загробной жизни является загадкой и не поддается познанию. Пусть философы не считают мою мысль оскорбительной для себя. Они еще не могут объяснить нам, почему свободная деятельность существ, называемая нами жизнью, вдруг в один миг обрывается, замирает. Мудрецы, которые веками держат мир в темнице непонятных, неразрешимых философских загадок, даже приблизительно не в состоянии растолковать, почему сознание, движение, иными словами, человеческая личность вдруг в один момент перестает существовать; почему живущие в наших сердцах мечты, желания, любовь и даже глубокая ненависть вдруг неожиданно куда-то исчезают. Почему мудрецы и философы не в силах объяснить сущность этого осмысленного бытия, именуемого нами жизнью? По-моему, пути их исследований и поисков неверны.

Идя во дворец, Низами думал только о том, как бы поскорей оттуда вырваться. Дворцовый сад, похожий на райский уголок, казался ему адом. Основная причина его смятения заключалась в том, что народ косо смотрел на тех, кто посещал дворец эмира Инанча. А тем более он знал, что Рена против его знакомства с семьей эмира. Кроме того, Себа-ханум жила теперь во дворце, и это тоже не сулило ничего хорошего, от нее можно было ожидать всего — и сплетен, и клеветы. Поэтому-то Низами стремился как можно скорее покинуть дворец. Однако разговор о философии, поддержанный Гатибой, увлек поэта. Он видел, что эта красавица, в которой смешалась арабская, тюркская и греческая кровь, довольно умна. В нем проснулось любопытство. Постепенно беседа захватила и заинтересовала его.

Когда Гатиба умолкла, Низами сказал:

— С некоторыми мыслями Гатибы-ханум я могу согласиться. Но многое, из того, что вы сказали, принять невозможно. Обязан опровергнуть кое-какие ваши суждения. Начнем с тех явлений, которые повергают вас в уныние, попросту говоря, с того, что представляется вам загадкой. Вы говорите: коль рано или поздно человеческой жизни настает конец, к чему тогда желания, мечты, стремления, стоит ли переживать из-за них? Разве не это мучает вас?

    — Да, это, — вздохнула Гатиба. — Но есть и другие вещи, которые я не могу постичь.

    — Чтобы разгадать все загадки, которые вас тревожат, надо заглянуть в ваше сердце.

Гатиба еще раз вздохнула.

— Ты один смог найти путь к моему сердцу... Но неужели только для того, чтобы решать философские загадки?

Услышав этот вопрос, Низами понял, к чему клонит разговор Гатиба.

—    Давайте продолжим нашу научную беседу, — поспешно сказал он.

— Что ж, пожалуй. Попытаемся решить кое-какие философские загадки. Может, таким образом, и мои мечты превратите? из загадочных несуразиц в явь. Но я уверена, поэт, тебе не удастся осветить тьму вокруг предмета, называемого человеческой душой. Здесь мы оба бессильны. Скажи, неужели гуманность, справедливость, истина, жизнь, разум — все это ложь? Ответь мне, уважаемый поэт, что в этом мире реально? Существует ли загробная жизнь, которой нас пугают? Существует ли рай, в котором, как говорят, нас ожидают покой и блаженство? Существует ли ад, заставляющий человека содрогаться еще при жизни? Скажи, молодой поэт, кто видел все это, кто был там? Кто первый принес нам известие о том, что они существуют? Если жизнь — это царство пустых, бесплодных мыслей, откуда в нас рождаются представления обо всех этих вещах? А разве то, что мы называем душой, не является загадкой?

Гатиба выглядела удрученной. Низами чувствовал, что эта девушка, у которой так мало надежды на ответную любовь, тонет в океане пессимизма,

— Все эти донимающие вас вопросы, все эти загадки, которые вы бессильны разгадать, — и есть как раз порождение таинственной вещи, именуемой нами душой, — сказал он. — Вопрос о душе — самая сложная загадка из всех, повергающих в болото бесплодных исканий многих философов, особенно, восточных. Прекрасной барышне лучше не забираться в такие дебри философии. Вопрос о душе — он-то и порождает в человеке безнадежность и отчаяние.

—     А вас этот вопрос не мучает?

— Нет, меня не занимают бесполезные вопросы, они не способны тревожить мой ум. Выслушайте меня, если у вас есть время. Я откровенно выскажу свое мнение по поводу подобных мудрствований.

—     Прошу, прошу! — с готовностью воскликнула Гатиба. — Сегодняшняя встреча дала мне больше радости и наслаждения, чем может дать любовное свидание. Не знаю, смогут ли продолжаться и впредь наши встречи?

— Все зависит от обстоятельств. Я тоже получил большое наслаждение от мыслей прекрасной девушки. Именно поэтому я прошу у вас разрешения высказаться. Мне кажется, среди всех вопросов есть один, который больше, чем другие, путает мысли милой барышни. Это вопрос о смерти. Разве я не прав?

— Действительно, это так.

— Вы спросили: что это за явление — смерть, которая уничтожает все возвышенное? Загадочность этого явления как раз и поставила перед вами такой вопрос. Часто, думая о смерти, люди невольно затрагивают многие жизненные проблемы, в которых порой не так-то просто разобраться. В самом деле, явления, вещи, которые мы наблюдаем в жизни, — разнообразны и многоцветны. В вещах, наполняющих вселенную, царит хаос. Вещи по своей природе многообразны и различны. Они несметны и необозримы, и никто не может их счесть и охватить умом. До сего времени еще ни одному смертному не удалось этого сделать. Нас окружают не похожие друг на друга явления и предметы. Мы, не давая им по отдельности названий, величаем все это одним словом: природа! Когда на природу смотрят неискушенные, подобные нам с вами люди, они не способны увидеть там гармонию и сродство. Но по мере того, как будут расти наши знания и опыт, мы начнем замечать в этом, скопище не похожих друг на друга вещей тесную связь. Итак, природа объединяет в себе кажущиеся нам на первый взгляд Различными, не похожими друг на друга вещи и явления. Пессимисты кричат: «Жизнь — ничто!» Это вредная и неверная мысль, потому что явление, называемое нами жизнью, нельзя объяснить как жизнь только одной личности. Жизнь — это царево природы, которая нас породила и растит. Те, кто считает Жизнь бесконечной, ошибаются. Нет ничего нескончаемого. Просто мы привыкли называть бесконечными дороги на которыхутомились и которые мы не в силах преодолеть до конца. Не знаю, согласна ли с моими мыслями прекрасная барышня?

Лицо Гатибы выражало недовольство.

— Частично согласна, частично—нет. Не верю, будто между различными вещами существует связь. Коль скоро жизнь— это единая природа, коль скоро между явлениями и вещами существует связь, почему тогда среди людей — творений этой природы — нет единства мыслей, вкусов, интересов, нет единства ощущений и представлений? Почему люди, живущие в мире связанных, как ты говоришь, между собой вещей, столь враждебны друг к другу?           

Низами, качая головой, усмехнулся.

— Это не очень трудная загадка, ее способны разгадать даже такие невежды, как мы. В этом вопросе не требуется большого напряжения ума. Природа дает каждой вещи внешний облик, а осмысливаем вещи мы. Что касается различия представлений и мыслей, то это зависит от общественной среды, а порой от властей и религиозного воздействия. Если же говорить о различии вкусов и ощущений, это объясняется естественными и экономическими потребностями данной среды. В странах, которые особенно нуждаются в лекарях и врачах, люди проявляют наибольший интерес к медицине. То же самое следует сказать о кузнечном, токарном, портняжном ремеслах и о ремесле сапожников. Увлечения и занятия поэзией, литературой, наукой и философией не являются свойствами, вытекающими из многообразия природы. Эти свойства также зависят от потребностей среды. Однако следует отметить, что дело, которое доступно одному, может стать доступно и другому, благодаря его усердию. Что касается любви, она — результат случайности. Здесь нет предопределения свыше, нет воздействия таинственных внешних сил. Человек, случайно встретивший и полюбивший вас сегодня, завтра в результате еще одной случайности полюбит другую. А теперь пусть прекрасная барышня скажет мне, согласна ли она с моими мыслями?

-— Поэт называет меня прекрасной барышней. Но почему он прислал мне такое неприятное, неутешительное письмо?

Низами задумался. Он не посылал дочери эмира письма. Ясно, Себа-ханум замышляет какую-то новую хитрость. Однако он не подал виду.

— Иногда человек заблуждается в оценке других людей. И вообще различные обстоятельства могут влиять на его поступки, поведение, тем более на написанное под настроение письмо. С подобным явлением я сталкивался, сочиняя стихи. Случается, тема, которая вчера не привлекала меня, сегодня вдруг вытесняет из сердца другие темы. Отныне я решил поступать так: написав письмо или новое стихотворение, выдержать написанное несколько дней дома, затем перечитать и лишь тогда выпускать на волю.

Гатиба молча взяла в руки книгу и, достав из нее письмо, протянула Низами.

— Вот прочти. Как видно, ты послал его мне, не перечитав предварительно.

Низами взял письмо. В нем было написано:

«Прекрасная барышня!

Не уподобляйте меня молодым гянджинским кутилам. Я не могу любить девушек, которые ежедневно меняют молодых людей.

Ильяс».

Низами не сомневался, что письмо — дело рук Себы-ханум. Он знал: Себа-ханум не может жить без козней и интриг. Он решил разоблачить ее в глазах Гатибы.

— Никак не могу взять в толк, почему вам передали это письмо, коль скоро я не писал его, — сказал он. — Может, оно попало к вам по ошибке?

Гатиба будто очнулась ото сна.

— Ах, какая я неудачница! Рабыня, которую я осыпала милостями и подарками, начала отравлять мою душу, — помолчав немного, она с мольбой обратилась к Ильясу: — Скажи, кому ты написал это письмо? Скажи, избавь меня от сомнений!

—    Вам и самой уже все ясно. Зачем вы спрашиваете? Эта интрига задумана для того, чтобы получить от вас  еще больше золота.

Гатиба глубоко вздохнула.

— Да, теперь мне все ясно. Это письмо лишило меня покоя, ибо я не из тех девушек, которые каждый день меняют молодых людей. Я позвала тебя, чтобы узнать обо всем. Все, что мы говорили до этого, было лишь предисловием. Я заранее обдумала все, что собиралась сказать тебе. Но слова вылетели у меня из головы, едва я видела тебя, так как смысл этих слов — ты сам.

Гатибе не удалось продолжить свою любовную речь, потому что настало время обеда и в сад вошли эмир Инанч с женой.

Низами поднялся, собираясь уйти, однако эмир Инанч и Сафийя-хатун не пожелали отпускать его.

— Дорогой, уважаемый гость Гатибы дорог как для нас, так и для всего народа Арана, — сказал эмир Инанч, беря Ильяса под руку. — Вы — гордость страны. Ваши стихи дарят нам непередаваемую радость, большое счастье.

К Низами подошла Сафийя-хатун.

— Гатиба часто читает мне одно из ваших стихотворений, и каждая строчка этой дивной газели утверждает ваше величие,

О милая, ты всех затмишь красой,

Ты — лилия,  рожденная росой.

Как это тонко! Как многозначительно!

РЕВНОСТЬ

Эмир Инанч призвал к себе предводителя арабского войска Хюсамеддина.

— Когда я поручил тебе охрану и безопасность своего государства, я думал, оно попадет в руки умелых и верных мне людей, — сказал он. — Но мои надежды не оправдались. Прошло более двух недель с того дня, как негодяи ограбили гонца халифа, — ты не предпринял никаких мер. Нам так и не удалось узнать, в чьих руках находится письмо, отобранное у Хаджиба. В настоящий момент у меня есть полное право обвинить тебя в попустительстве. Я отгорожен от мира стенами этого дворца и стеснен в своих действиях, а мои люди в это время развлекаются на воле. Никому нет дела до того, что страна очутилась в руках бунтарей. В результате вашей бездеятельности возле Гянджи задерживают и грабят гонца самого халифа багдадского! С того дня, как письмо халифа попало во вражеские руки, сплетни и разговоры, направленные против меня и халифа, приобрели небывалый размах. Так руководить страной нельзя. Ступай и хорошо обо всем подумай! В городах Арана царят неразбериха и самоуправство. В данный момент города Кештасиби, Махмудабад, Баджереван и Берзенд считают себя, чуть ли не вольными городами. Неужели тебе не стыдно смотреть, как из городов и деревень выгоняют наших чиновников? Неужели ты не краснеешь при виде их разбитых голов, изуродованных лиц, переломанных ребер?!

Эмир долго отчитывал и оскорблял Хюсамеддина. Наконец тот попросил разрешения ответить.

— Все, что изволил сказать хазрет эмир, верно. В стране царит самовластие. В городах и деревнях избивают наших чиновников, а затем изгоняют. Все это мы видим. Но винить во всем нас одних — значит быть несправедливым и недостаточно осведомленным. Если бы козни и интриги, которые совершаются за стенами дворца, не зарождались в самом дворце, мы давно бы схватили и наказали интриганов.

Эмир вскочил негодуя.

— Как?! Неужели козни зарождаются в нашем дворце?

— Да, во дворце. Фахреддин до последних дней проводил все свое время с рабынями, живущими во дворце. Эмир сам обещал отдать Дильшад за Фахреддина. А раз так, как мы можем поймать интриганов и грабителей? Что мы можем поделать там, за стенами дворца, в то время как почтеннейшая дочь эмира Гатиба-ханум поддерживает отношения с нищим поэтом и стремится выйти за него замуж, а сам хазрет эмир и его уважаемая супруга обедают вместе с этим поэтом? Если вы потребуете бросить в темницы интриганов и бунтарей, нам придется начать с дворца эмира. Если бы Фахреддину не сообщили из дворца об отправке письма халифу багдадскому, с гонцом Хаджибом не случилось бы это позорное несчастье.

Лицо эмира вытянулось от изумления.

— Если бы Фахреддину не сообщили из дворца?!

—  Да! Фахреддину из дворца было послано письмо.

—  Ты обязан доказать это. Не лей на других грязь, желая обелить себя.

— Уважаемый хазрет эмир должен верить своим слугам.

С этими словами Хюсамеддин достал из-за пазухи письмо и протянул эмиру.

— Пожалуйста прочтите.

Эмир развернул письмо и прочел вслух:

«Жизнь моя, Дильшад!

Получил твое письмо. Мне передали все, что ты хотела сказать. Не верь письму, которое тебе прислали. Напиши подробно, что ты слышала во дворце. Я никогда не брошу тебя.

Фахреддину,

Правитель Гянджи вскинул глаза на Хюсамеддина.

— Как оно попало в твои руки?             

— Его передала мне Себа, рабыня Гатибы-ханум.

— Почему она это сделала?

— Себа-ханум хотела доказать эмиру свою преданность. Передавая мне письмо, она просила, чтобы я отнес его вам. Пусть теперь сам хазрет эмир даст оценку нашему положению. Что могут поделать его слуги за стенами дворца? Зачинщиками всех этих козней и интриг являются Фахреддин и его друг Низами. Если бы они, обратившись к азербайджанскому народу, сказали: «Успокойтесь!» — в стране тотчас воцарились бы тишина и спокойствие.

Эмир уловил в словах Хюсамеддина нечто иное, чем тревогу за положение в стране. Несомненно, в нем говорила ревность.

— Соображай получше,—-сказал правитель Гянджи. — Для брака Гатибы недостаточно простого обещания. Когда наша дочь будет выходить замуж, об этом узнают халиф и весь Багдад. Слухи, которые ходят на этот счет, — есть результат нашей определенной политики. Ты должен знать, что судьбы Дильшад и Гатибы уже предрешены. Дильшад в скором времени будет послана в подарок халифу, а Гатиба построит свое счастье с тобой. В этом можешь не сомневаться. Фахреддин больше не увидит Дильшад. Я велел заключить Дильшад под стражу еще до этого письма. Ты сам знаешь, нам неоткуда ждать помощи. Поэтому мы не можем прибегнуть к силе войск и наказаниям. Пока что остается одно: прикинуться добренькими и ждать, чтобы выиграть время. Ступай, будь бдительным и осторожным на своем посту. А рабыню Себу-ханум пришли ко мне.

Хюсамеддин поклонился и вышел. Эмир, глядя ему вслед, криво усмехнулся.

— Глупец, мечтатель! Если бы я собирался отдать мою дочь за подобного тебе простого вояку, я скорее отдал бы ее такому бесстрашному храбрецу, как Фахреддин, и с его помощью укрепил бы свою власть. Нет, я не отдам мою дочь, достойную быть женой большого хекмдара, за первого встречного!

Вошла Себа-ханум, разодетая как пава. Идя к эмиру, она нацепила на себя все свои драгоценности — редкие жемчуга, дорогие кораллы, — приобретенные с помощью обмана и всевозможных хитростей.

Эмир впервые видел Себу-ханум. Он смотрел на ее круглое матовое лицо, смелые черные глаза, губы, похожие на лепестки роз, красивые узкие руки, украшенные алмазными кольцами, изящные лодыжки ног, схваченные изумрудными браслетами, и в нем загоралась кровь.

«Редкой красоты цветок!» — подумал он, поерзывая на тюфячке.

— Подойди ко мне ближе, красавица! — сказал эмир Инанч, беря Себу-ханум за руку и притягивая к себе...

Когда Себа-ханум получила приглашение пожаловать к эмиру, она мечтала в душе понравиться ему, поэтому и нацепила на себя все свои драгоценности. Увидев, что эмир мгновенно воспылал к ней страстью, она подумала: «Отныне нет во дворце рабыни более счастливой, чем я, — ведь всем известно, эмир добивается близости лишь тех девушек, которые обладают редкой красотой».

Хадже Мюфид внес в комнату эмира таз и кувшин с водой, и рабыни дворца сразу поняли, что Себа-ханум «удостоилась великой чести» правителя Гянджи. Расхаживая по длинному коридору, они с нетерпением ждали, когда Себа-ханум выйдет от эмира.

Когда хадже Мюфид, покончив со своими обязанностями, вышел из комнаты с тазом и кувшином, эмир Инанч снова припал к губам Себы-ханум.

— Ты самая приятная и красивая девушка среди моих рабынь, — сказал он.— Отныне ты будешь очень часто удостаиваться подобной чести. Ты оказала мне большую службу, заполучив письмо Фахреддина. Теперь ты будешь каждый день приходить ко мне и передавать обо всем, что увидела и услышала. Я прикажу построить для тебя за стенами дворца прекрасный дом, подарю служанок, рабов и слуг. У тебя будет свой дворец!

Услышав это, Себа-ханум с большим искусством поднесла руку к глазам и горько заплакала.

— Поселив свою презренную рабыню за стенами дворца, хазрет эмир тем самым отдалит ее от себя. Я же хочу ежечасно удостаиваться чести видеть эмира.              

Эмир еще раз поцеловал Себу-ханум в губы.

— Уверяю тебя, пока ты обладаешь столь редкой красотой, ты будешь постоянно удостаиваться чести эмира. Но ведь ты знаешь, что наш дворец — гнездо интриг, козней и сплетен. Я хочу спасти тебя от всего этого. Поэтому, мне кажется, за стенами дворца тебе будет гораздо спокойнее. Я буду часто приходить к тебе любоваться на прекраснейшее творение природы.

Однако доводы эмира мало утешили Себу-ханум, которая не мыслила своей жизни без приключений, сплетен и козней. Природа одарила ее не только редкой красотой, но и непоборимой страстью к интригам и авантюризму. Она дня не могла прожить без того, чтобы не придумать новой авантюры или не оклеветать кого-нибудь.

Эмир же считал, что держать Себу-ханум во дворце после того, как он «удостоил ее чести», — просто невозможно. Несомненно, в эту историю вмешается его жена Сафийя-хатун, которой поведение мужа вряд ли придется по душе. Кроме того, в дворцовом гареме жило немало рабынь, «удостоенных высочайшей милости эмира» задолго до появления здесь Себы-ханум. Наложницы правителя Гянджи никогда не простят Себе-ханум ее успеха, как-никак она только вчера появилась во дворце, а сегодня ее уже «удостоили высочайшей чести».

Однако эти обстоятельства нисколько не пугали саму Себу-ханум. Она во что бы то ни стало желала остаться во дворце и официально считаться наложницей правителя Гянджи. Ей было отлично известно, что судьба наложниц эмира, живших в отдельных особняках за стенами дворца, ничем не отличается от участи затворниц, осужденных на пожизненное одиночество. Как можно променять шумную, богатую событиями жизнь дворца на унылое существование в отдельном особняке с рабами, рабынями и служанками?!

Себа-ханум, еще живя в доме поэта Абульуллы, привыкла к жизни, полной интриг и козней. Абульулле и его жене Джахан-бану в голову не приходило, что Себа-ханум занимается сводничеством, обещая многим молодым людям руку их младшей дочери Махтаб-ханум и взимая с каждого «плату за услуги». Более того, даже сама Махтаб-ханум ничего не знала о проделках предприимчивой рабыни.

С самого первого дня, очутившись во дворце правителя Гянджи, Себа-ханум начала мечтать о славе и богатстве. Она намеревалась проделывать с Гатибой то же самое, что она проделывала с Махтаб-ханум, — обещать ее руку знатным молодым людям, получая с них за это награду. Даже с этой точки зрения ей было гораздо выгоднее жить во дворце, чем в отдельном особняке. Теперь же, когда эмир, воспылав к ней страстью, «удостоил ее своей чести», в душе Себы-ханум торжествовали мечты о славе и богатстве.

Желание эмира Инанча поселить новую наложницу в отдельном особняке за стенами дворца поставило Себу-ханум в затруднительное положение. Она чувствовала, ее может выручить только Гатиба. Но и в этом молодая женщина не была хорошо уверена, — с того дня, как она послала Гатибе письмо от имени Низами, та переменила к ней свое отношение.

Подобные грустные мысли терзали сердце Себы-ханум. И все-таки она не теряла надежды, говоря себе: «Обмануть Гатибу не так-то трудно. Девушка, отдающая свое сердце любви, отдает вместе с ним и свой ум. А провести глупцов очень просто».

Когда Себа-ханум, потупив голову, выходила из комнаты эмира, тот, любуясь ее стройной, грациозной фигуркой, думал: «Мужчины — пленники чувственной страсти, а женщина — пустого тщеславия. Вот я добавил в ряды сотен несчастных еще одну. Рабыни, с которыми я был в близких отношениях, преследуются моей женой как преступницы».

Из комнаты эмира Себа-ханум вышла в длинный широкий коридор. Она шла по дорогим коврам, гордо подняв голову. Однако ей сразу же пришлось столкнуться с удивительными вещами. Она сделалась свидетелем некоторых странных картин гаремной жизни. Рабыни, жившие в гареме, смотрели на нее, высунув из-за дверей головы. Себа-ханум следовала по коридору, сопровождаемая множеством устремленных на нее взглядов.

Несколько рабынь разгуливало по коридору, перешептываясь и чему-то смеясь. Среди них были две красавицы, которых эмир «удостоил своей чести» еще задолго до Себы-ханум. Одну из них, арабку по национальности, звали Забян, вторую, девушку, купленную в Исфагане — Гюльпейкер-ханум.

Себа-ханум не прошла и полпути до своей комнаты, как вдруг коридор огласился громким смехом. Это хохотали выглядывающие из-за дверей рабыни. Однако их хохот не смутил Себу-ханум, — она сочла его за выражение зависти. Ее сердце переполнялось чувством превосходства перед этими завистницами, и она еще выше подняла голову.

Но тут к ней подошли Гюльпейкер-ханум и Забян-ханум, одна — справа, вторая — слева.

— Посчастливилось ли милой ханум удостоиться высочайшей чести? — спросила арабка Забян.

Себа-ханум ничего не ответила, только бросила на нее надменный взгляд и хотела пройти мимо. Но тут заговорила Гюльпейкер.

— Удостоилась ли прекрасная ханум чести эмира? — протянула она сладким голоском.

На этот раз Себа-ханум решила не оставить вопрос без ответа:

— Чести эмира могут удостоиться лишь те, кто обладает честью.

Не успела она это сказать, как Гюльпейкер-ханум и Забян-ханум, схватив ее с двух сторон за руки, принялись царапать и щипать ее нежное белое лицо. Соперницы срывали с ее шеи и головы драгоценности и швыряли на пол. Они разорвали дорогую одежду Себы-ханум.

А в это время рабыни, выглядывающие из-за дверей, хлопали в ладоши, восклицая: «Еще!.. Еще!.. Вот так! Вот так!..».

На крик Себы-ханум сбежались все обитатели дворца. Прибежали также жена эмира Сафийя-хатун и Гатиба.

Лоб, веки, щеки и губы Себы-ханум были изодраны в кровь.

Когда несколько слуг, в их числе хадже Мюфид, отняв Себу-ханум у разъяренных женщин, уводили ее к лекарю, те, все не желая оставлять свою жертву в покое, бежали за ней следом и продолжали наносить побои.

Себа-ханум лишилась чувств. Ее отнесли в комнату лекаря, чтобы привести в сознание и перевязать раны. А Забян-ханум, и Гюльпейкер-ханум были уведены в тюрьму при гареме.

Несмотря на этот скандал, эмиру удалось оправдаться перед женой и дочерью.

Сафийя-хатун разъяренной тигрицей ворвалась в комнату мужа.

— Когда ты положишь конец этим безобразиям?!— гневно спросила она.

Эмир изобразил на лице недоумение.

— Сначала узнай обо всем хорошенько!..

— О чем?

—    Честной рабыне стало известно о страшном предательстве. Дильшад передавала    Фахреддину    дворцовые    тайны.    Вот, возьми и прочти, что пишет Фахреддин ей в письме.

Эмир протянул письмо жене.

— Честная девушка пришла ко мне,    чтобы    передать это письмо. Я задержал ее, давая кое-какие наставления. Услышав это, Гатиба заплакала.

—    Моя бедная, несчастная Себа! — воскликнула она и бросилась в комнату лекаря, чтобы проведать свою рабыню.

ТРЕВОГА

Письмо эмира к халифу, отобранное Фахреддн-ном у гонца Хаджиба, было размножено и расклеено на заборах в городах и деревнях Арана, Начали поступать известия о новых народных волнениях.

Правитель Гянджи пребывал в унынии. Вызвав к себе Тохтамыша, он спросил:

— Какие приняты меры, дабы ослабить впечатление от письма, которое все читают на заборах?

— Хазрет эмир может быть спокоен, меры приняты, опасности никакой нет,— ответил старый визирь, желая прогнать тревогу правителя.

Эмир удивился, не поверив словам визиря.

—     Как удалось тебе так  быстро устранить  столь  большую опасность? Видно, ты опять вводишь меня в заблуждение относительно того, что происходит за стенами дворца, и пытаешься
выдать проклятья, которыми  народ осыпает  меня за восторженные возгласы и благодарственные молитвы⁷⁵.

Тохтамыш поклялся святым именем халифа, заверяя эмира в том, что никогда больше не будет лгать и вводить его в заблуждение.

Правитель Гянджи еще раз спросил визиря, каким образом ему удалось предотвратить опасность. Тохтамыш, стремясь поскорее унять беспокойство и тревогу эмира, сунул руку за пазуху, достал оттуда лист бумаги и протянул эмиру.

—     Я составил обращение к народу Арана, познакомьтесь.

Эмир взял обращение и начал читать:

«Народ Арана!

На этих днях существующая в стране тайная организация осмелилась поднять свою предательскую руку на независимость Азербайджана, желая уничтожить ее. Согласно полученным точным сведениям, эта организация создана персами и арабами, уволенными со своих постов. Во главе организации стоит бывший катиб эмира Мухаким Ибн-Давуд. Этот предатель скрылся, похитив государственную печать.

Тайная организация, задавшись целью восстановить народ против власти эмира, сочиняет фальшивые письма и заверяет их украденной у правительства печатью.

Поэтому правительство считает своим долгом обратиться к народу Азербайджана, главным образом Арана, с этим воззванием и открыть ему глаза на истину. Повелеваю: начиная с 25 числа месяца Шабана⁷⁶ все письма и документы, на которых стоит подпись правителя Гянджи и которые заверены государственной печатью, считать недействительными и утратившими силу.

Кроме того, мир обращается ко всем своим честным подданным с просьбой: «Тот, кто принесет голову бывшего катиба Мухакима Ибн-Давуда, получит тысячу золотых динаров».

Прочитав обращение, эмир Инанч с благодарностью посмотрел на своего визиря.

—    Мое сердце немного успокоилось. Однако я вызвал тебя совсем по другому делу. Надо с большой пышностью и почестями доставить в город поэтессу Мехсети-ханум. Это может погасить вспыхнувшую в народе злобу против нас и помочь нам завоевать любовь народа. Сегодня сопровождающая ее группа прибудет в деревню Исфаган. Поручаю тебе организовать торжественную встречу. Прикажи нарядно украсить тахтреваны, в которых будут находиться придворные и правительственные лица, и дай им в сопровождение пятьдесят всадников. Пусть рабы и рабыни отправятся на встречу в праздничных одеждах. Прикажи подготовить для Мехсети-ханум дом в самом живописном и удобном месте города. Не забудь ничего. А теперь скажи, будем ли мы извещать халифа о наших действиях? Если он узнает обо всем от других, что мы ответим ему, как оправдаемся?

Тохтамыш засмеялся, тряся головой.

— Если найдутся два простофили, которые поверят фактам, изложенным в нашем обращении, так первым из них будет наш светлейший повелитель правоверных. О халифах следует сказать: насколько они сами святы и высоки, настолько пусты и коротки их мысли и разум.                                  

Эмир признал справедливость слов Тохтамыша.

    — Я считаю, надо принять еще одну меру, — предложил он.— Следует издать особый фирман    и    разослать    его    по   всему Арану. В фирмане сообщить населению, что отныне дается помилование всем, кто прежде был выслан из страны. Все могут вернуться на родину. После возвращения Мехсети-ханум никто не должен оставаться в ссылке.

    — Досточтимый хазрет эмир должен понимать, что подобная политика приведет  к увеличению в стране неблагонадежных.

    — Неблагонадежные разгуливают по городу у нас под носом. Большинство тех,    кто сейчас в изгнании,   было    сослано для того,  чтобы напугать действительно неблагонадежных. Ты слушай меня. Эти меры рассеют сомнения народа относительно независимости, которую мы обещали. При первом же удобном случае мы можем  опять  арестовать    вернувшихся    из ссылки, только на этот раз мы отправим их не в изгнание, а в другое место. Что касается Дильшад, мне кажется, ее надо освободить из заключения, дабы не раздражать и не гневить Фахреддина.

Визирь задумался.

— Я не верю в переписку Дильшад и Фахреддина, — сказал он тихо, подняв глаза на эмира. — Мне кажется, тут замешана чья-то другая рука. Надо хорошо продумать все. Эта рука, несомненно, находится во дворце. Подозреваю, что это рабыня Себа-ханум, которую эмир недавно удостоил своей чести. Сведения, собранные мною о ней, подтверждают мою догадку.

Глаза эмира удивленно округлились.

—     Не могу поверить!

Старый визирь поспешил изложить свою точку зрения.

— Нет сомнений в том, что письмо, переданное вам, написано рукой Фахреддина. Но маловероятно, чтобы Дильшад писала Фахреддину. Хочу спросить вас, почему Фахреддин передал Дильшад письмо через Себу-ханум? В письме говорится: «Жизнь моя Дильшад! Получил твое пиьмо. Мне передали все, что ты хотела сказать. Не верь письму, которое тебе прислали. Напиши подробно, что ты слышала во дворце. Я никогда не брошу тебя. Фахреддин». Из этого следует, что сама Себа-ханум передала Фахреддину устное послание Дильшад. Это во-первых. Во-вторых, Фахреддин пишет Дильшад: «Получил твое письмо. Напиши подробно, что ты слышала во дворце?» Эти слова свидетельствуют о том, что Фахреддину от имени Дильшад было послано письмо. Несомненно, его состряпала Себа-ханум. В-третьих, мне сообщили, что Себа-ханум очень долго беседовала с Фахреддином в гробнице Шейха Салеха. А в-четвертых, следует принять во внимание, что в прошлом Себа-ханум и Фахреддин были связаны любовными узами. Вся эта интрига задумана Себой-ханум для того, чтобы отомстить Фахреддину. Уважаемый хазрет эмир должен внять советам своего старого визиря: надо прекратить отношения с Себой-ханум. Девушку, обладающую столь редкой красотой, никогда не продали бы за три тысячи динаров, будь она благородна и нравственна.

Эмир на миг задумался.         

— Эта девушка — неотшлифованный алмаз, — сказал он.

Тохтамыш низко поклонился и вышел.

Эмир Инанч, вызвав хадже Мюфида, приказал привести Дильшад..

Через несколько минут хадже Мюфид ввел Дильшад в комнату правителя Гянджи, однако сам из комнаты не вышел, так как знал, что невоздержанный эмир Инанч часто насиловал предназначенных халифу рабынь, после чего приходилось писать в Багдад, будто девушка умерла от болезни.

Дильшад выглядела крайне изможденной. Куда девался ее приятный цвет лица! Сейчас девушка походила на поблекший цветок. Ей трудно было даже стоять на ногах.

Эмир Инанч не собирался долго задерживать Дильшад у себя.

— Ты писала Фахреддину письмо? — спросил он.

— Я никому ничего не писала, — ответила девушка.

— А он присылал тебе письма?

— Нет.

— Ты передавала ему какие-нибудь сведения?

— Клянусь головой эмира, я не передавала ему ни писем, ни сведений. Если вы считаете, что все это было, значит кто-то оклеветал меня.

— Я приказал освободить тебя из заключения. Завтра ты сядешь в тахтреван и вместе с моей дочерью Гатибой отправишься встречать поэтессу Мехсети-ханум. — И, обернувшись к хадже Мюфиду, приказал: — Вернуть Дильшад все ее украшения и драгоценности!

ВСТРЕЧА

Голова шествия, вышедшего навстречу поэтессе Мехсети-ханум, находилась у деревни Исфаган, а хвост — возле Гянджи, у деревни Ханегах. Жители Гянджи наблюдали подобную торжественную встречу лишь в пятьсот одиннадцатом году хиджры, когда султан Санджар впервые вступил в Гянджу.

Встречающие разбились на несколько групп. Среди них особое внимание привлекала группа поэтов, писателей, певцов, музыкантов, словом, людей искусства.

Мужчины, принявшие участие во встрече, ехали верхом. Впереди всех находились поэт Низами и его друг детства Фахреддин. Не было ни флагов, ни бунчуков, однако вооруженные группы всадников напоминали выступившее в поход войско.

Много любопытных взоров притягивала к себе группа учеников Мехсети-ханум. Они выехали из города, прихватив с собой музыкальные инструменты. У одних в руках были уды, у других — кеманчи, у третьих — дэфы. Слышались голоса певцов. Они исполняли рубай Мехсети-ханум.

Кроме конных всадников и тех, кто следовал в тахтреванах, во встрече принимали участие и пешие. По обеим сторонам дороги шли толпы девушек и молодых женщин. Все были нарядно одеты, — дорога походила на весенний луг, усыпанный маками.

Встречать любимую поэтессу вышли не только жители Гянджи,— тут были крестьяне, проделавшие большой путь от Шам-кира, Юрта, Аксиванчая, Яма и даже селений, что под самым Тифлисом.

Живописна и пышна была группа, в которой ехали городская знать и приближенные ко дворцу эмира; однако она следовала почти в самом конце шествия. Возглавлял ее Хюсамеддин, окруженный небольшим отрядом вооруженных всадников. Наблюдая за тем, как народ выражает свою любовь к Мехсети-ханум, он думал, что все это делается демонстративно и направлено против властей. Хюсамеддин считал большой политической ошибкой разрешение Мехсети-ханум вернуться в Гянджу, ибо эта грандиозная встреча сплачивала народ вокруг врагов эмира. Гянджа опустела. В городе остались одни хатибы и их мюриды. Это были главным образом те, кто принимал участие в изгнании Мехсети-ханум из Гянджи, кто бросал в нее камни и плевал. Рано утром они отправились к мечети Санджара и Сельджука совершать намаз и оставались там до самого полудня. Эти фанатики с плачем молили аллаха, чтобы он помог, миру, окутанному тьмой ересид выбраться на свет,

Мюриды, которые только для вида преследовались эмиром, прятались в своих домах, стараясь не слышать ликования народа.

Шествие продвигалось вперед. Каждый старался пробиться в первые ряды, чтобы увидеть Низами и Фахреддина. Их имена были у многих на устах.

Можно было услышать подобные разговоры:

—    Низами   обладает   острым   пером,   Фахреддин — острым мечом.

— Одним залюбуешься на поле битвы, другим — в обществе литераторов, поэтов и ученых.

—    Базар и лавки Гянджи опустели.   Даже  торговцы, сидящие в будочках на площади Мелик-шаха, и купцы из каравансарая «Мас удие»  пошли встречать Мехсети-ханум. И не удивительно, ведь шествие возглавили любимые народом поэт Низами и герой Арана Фахреддин.

— С ними я готов пойти на смерть, потому что они пекутся не о себе, а о благе народа.

— Они готовы отдать жизнь за народ, но и аранцы не пощадят своих жизней за них.

Тахтреваны, в которых находились жены и дочери знатных персон, следовали позади всех под охраной конных всадников.

Шелковые занавески тахтреванов, скрывающие нарядно разодетых женщин, без конца поднимались и опускались, — всем было интересно взглянуть на ликующий народ. А молодые люди в толпе сгорали от любопытства, стремясь поглазеть на девушек и женщин, сидящих в тахтреванах.

Занавеска тахтревана, в котором следовала Гатиба, была откинута. Дочь эмира с любопытством наблюдала за происходящим.

Хюсамеддин, заметив Гатибу, направил коня к ее тахтрева-ну, чтобы поговорить с ней.

Дочь эмира хотела опустить занавеску.

—    Позвольте задать один вопрос, — сказал Хюсамеддин. — Прошу вас, не опускайте занавеску.

Гатиба задержала руку.

— Я слушаю. О чем ты хочешь спросить меня?

— Вы еще ходите каждый день в ивовую рощу?

— Каждый день — нет. Хожу, когда нужно.

— И продолжаете сидеть на том самом стволе ивы?

Вопрос заставил Гатибу рассмеяться.

Хюсамеддин сердито нахмурил брови.

— Не понимаю, что смешного в моем вопросе?

— Он смешон удивительно. Ты думаешь, меня влечет сам ствол ивы? Я влюблена не в него, а в те прекрасные творения, которые рождаются на нем. Я люблю творца, который создает их. Может ли здоровый духом и обладающий чутким сердцем человек не увлечься волшебным миром искусства? Может ли он не стремиться жить в этом мире?

— Довольно, довольно. Что за вздорные мысли! Разве это знакомство не позорит чести вашей благородной, знаменитой семьи?

— Я очень сожалею, Хюсамеддин, что моя страсть безответна. Если бы этот поэт ответил любовью на мою любовь, то наша малоизвестная семья прославилась бы на весь мир. Только тогда нашу семью можно было бы назвать благородной и знаменитой.

— Ваши чувства  мне понятны. Вы любите его, ибо он не любит вас. Такова  уж  особенность  всех   девушек, — это у них своего рода болезнь. Из-за этой хвйри девушки сносят оскорбления, забывают честь и самолюбие.  

Гатиба печально вздохнула.

— Я считаю, Хюсамеддин, настало время решительно ответить тебе. Ты должен знать, я терплю тебя только потому, что ты близок к моему отцу. В противном случае я никогда не простила бы тебе твоей грубости. Не думай, что моя снисходительность может помочь тебе в твоем желании построить со мной семью.   Влюбленность девушек  не   следует  считать  болезнью. Любить достойных, прославленных людей — значит сделать первый шаг к величию.  Принимать  кокетливый смех девушки за признак расположения, пытаться обладать тем, чего ты не достоин, предаваться  несбыточным  мечтаниям — это по  меньшей мере глупо. Вот они — истинная низость и бесчестье! Не считай поэта Низами столь презренным. Он — молодой человек, но не из тех, что мы с тобой. Он молод, но обладает зрелостью мудреца. Тебе не приходилось сидеть с ним и разговаривать.    Его лицо отмечено печатью величия, которое недоступно пониманию твоего и моего разума. Его мысли о жизни, его взгляды на природу, его философское мышление неизмеримо глубоки. Душевное благородство, стойкость и непреклонность в суждениях этого поэта сделали бы честь любому герою, любому    хекмдару. Он не просто поэт, он — волшебник, постигший тайны жизни ч умеющий  читать сердца людей. Что  касается  тебя,  Хюсамеддин, ты обыкновенный, невежественный человек, забывающий о прошлом, не думающий о будущем. Ты простой солдат, у тебя есть только твой меч. Но меч способен принести человеку славу лишь тогда, когда он служит мудрому  государю, в противном случае это простой кусок железа, — он со временем заржавеет, почернеет, затупится и может потерять даже ценность металла. И стихи молодого поэта, которого ты считаешь презренным, будут заучиваться народами наизусть, читаться в веках. Они будут сверкать вечно, как драгоценные камни. Напрасно ты питаешь  ненависть   к  Низами.   Этот молодой   человек   никогда не говорил мне о своей любви. И ты тщетно стараешься помешать мне любить его. Если он даже отвергнет меня, все равно твоя страсть ко мне никогда не принесет тебе счастья. Пока что Низами не оскорбил меня ни словом, ни поступком и не причинил боли моему сердцу. Ты напрасно стремишься наказать его, — пустая мысль! Ведь за его спиной стоит храбрец и герой Арана Фахреддин. Возможно, наступит день, когда я сама буду вынуждена наказать этого поэта, и тогда, если ты не откажешься помочь мне, я буду тебе очень благодарна. Но сейчас оскорбить его — значит оскорбить меня. Я уж говорила тебе и еще раз повторяю: если ты полюбишь какую-нибудь девушку, не скрывай от меня. Где бы ни жила твоя возлюбленная, чья бы она ни была, обещаю, что она достанется тебе.

Хюсамеддин гордо поднял голову.

— Не оскорбляйте меня своими словами. Я не мечтатель и не простак, который принимает иронический смех за признак любви. Я говорил вам о своей любви, ибо вы своим отношением ко мне давали к тому повод, потому что ваш отец эмир обещал мне вас. Но отныне я не нуждаюсь в вашем расположении и не прошу вас выйти за меня замуж. Не запугивайте меня Фахреддином. Если я захочу погубить этого поэта, я не посмотрю на Фахреддина. Будет время, вы поймете, кто в действительности настоящий герой. Азербайджан еще не знает Фахреддина так, как он знает меня, Хюсамеддина!

— Я не собираюсь отнимать у тебя твое геройство, не хочу отрицать его,— сказала Гатиба, ничуть не смутившись. — Однако не могу не заметить, что если герой может завоевать неприступную крепость, это еще не значит, что он в состоянии завоевать сердце, особенно девичье, я уже не говорю о сердце девушки, которая тебя не любит. Впрочем твой героизм пока еще не занесен на страницы истории, нигде не пишут, что ты захватывал крепости. Возьмись за ум, Хюсамеддин! Как Мне говорила Себа-ханум, ты любишь Рену — возлюбленную Низами. Я попрошу Себу-ханум вмешаться в это дело. Эта девушка все может сделать. Она уговорит родителей Рены...

Хюсамеддин покачал головой.

— Нет, Гатиба, ваши советы мне не пригодятся. Вы предлагаете мне Рену не потому, что желаете мне счастья,— просто хотите оторвать поэта Низами от его возлюбленной и привязать к своему сердцу. Вы можете отвергнуть меня. Но я был и останусь благородным героем. Поэт любит девушку — и пусть любит. Не стану разрушать счастье молодых людей. Я не променяю свою страсть на любовь к другой. Что касается способностей Себы-ханум устраивать сердечные дела, мне это хорошо известно. В свое время она передавала мне письма от дочери Абульуллы Махтаб-ханум. Потом я узнал, что эти письма она писала сама. Когда я разоблачил Себу-ханум, она сама начала  объясняться мне в любви и даже порывалась вернуть мне все подарки, которые получила от меня за сводничество в истории с Махтаб-ханум. Однако я сказал ей, что люблю Гатибу. Тогда Себа-ханум начала подавать мне надежду в отношении вас. Я поверил ей так как меня подбадривало ваше расположение ко мне. Но, как только Себа-ханум начала служить у вас, она принялась расхваливать Рену и даже передала мне от этой девушки письмо. Однако теперь я не верю Себе-ханум и знаю, все это подстроено ею самой. Не кто иной как Себа-ханум явилась причиной несчастья Дильшад. Отправив ложное письмо Фахреддину, она ввела его в заблуждение. Затем Себа-ханум подстроила так, что Фахреддину пришлось написать письмо Дильшад. Пытаясь якобы соединить сердца этих двух молодых людей, она сама соединилась с хазретом эмиром, увеличив тем самым число его наложниц.

Глаза Гатибы засверкали гневом.

—- Молчи! Не смей говорить подобные вещи! Если моя мать услышит, она убьет тебя. Мой отец — зять халифа. Он не станет удостаивать чести таких рабынь, как Себа. Тебе следует отказаться от притязаний на мою руку. Только после этого ты удостоишься моей милости и благосклонности. Напрасно мечтаешь о моей любви. Ты никогда не удостоишься этого. Подобные стремления способны лишь разрушить наше знакомство и нашу дружбу. Не забывай, во мне течет арабская кровь. У арабок слово твердое. Я уже сказала тебе: нет! И еще раз повторяю: нет!

Хюсамеддин не смутился.

— А я говорю вам, что не боюсь ни вашего деда халифа, ни вашего отца эмира. Запомните, вы можете выйти замуж хоть за падишаха, — все равно я не допущу вашего счастья с другим. Не забывайте моих слов, Гатиба. Возможно, вы не будете моей, но вы не достанетесь и другому. Если ваше счастье не будет связано со мной — ваше несчастье будет предрешено моей рукой.

Гатиба зло усмехнулась.

— Пусть я никому не достанусь, но и тебе тоже. Что ж, испытаем наше будущее.

— Испытаем!

Хюсамеддин резко свернул коня в сторону.

Гатиба опустила шелковую занавеску.

Фахреддин, узнав, что Дильшад находится в одном из тахтреванов и едет встречать Мехсети-ханум, несказанно обрадовался. Молодые люди давно не виделись. Фахреддин мечтал увидеть любимую. Кроме того, он хотел поговорить с ней, чтобы выяснить некоторые обстоятельства в их отношениях за последние недели. Придержав коня, он отстал от Низами и направился к веренице нарядных тахтреванов.

Тахтреван Дильшад двигался в самом конце.

Вдруг голубая атласная занавеска одного из крайних тахтреванов поднялась, и маленькая ручка сделала Фахреддину знак приблизиться. Фахреддин тотчас по браслету на руке узнал, что это Дильшад, и подъехал к тахтревану.

Дильшад, глядя через окошко на Фахреддина, заплакала.

— Ах, Фахреддин, — сказала она, — что ты сделал со мной?

    — Возьми себя в руки, жизнь моя, — поспешно  перебил её Фахреддин. — Времени мало. Надо все выяснить. Знай, то письмо послал   действительно  я.

    — Какое письмо?

— Письмо, написанное в ответ на твое.

— Я не получала от тебя письма. И сама ничего не писала.

— Разве ты не передавала мне через Себу-ханум устного послания?

— Я ни слова не говорила Себе-ханум и ничего не передавала тебе через нее. Как ты мог поверить ей и отдать свое письмо? Она отнесла его эмиру. Меня долгое время держали под стражей. Эта бессовестная интриганка погубила меня. Когда-то ты отверг ее любовь, и теперь она мстит мне за это.

Сердце Фахреддина закипело гневом, кровь застучала в висках. Да, его провели, обманули! Он действовал, как наивный ребенок. Какой стыд!

Фахреддин стал неприятен самому себе.

— Прости меня, Дильшад, — сказал он. — Постарайся не думать о прошлом. Теперь все печали и разлука позади.

Дильшад вздохнула.

— Ах, Фахреддин, ты опять ошибаешься. Печали и разлука только теперь и начинаются по-настоящему. При первом удобном случае эмир отправит меня в Багдад к халифу. Ты сам это хорошо знаешь. Зачем напрасно обманывать меня и обманываться самому?

— Не верь, что удача будет сопутствовать эмиру. Я убежден, если сыновья Эльдегеза укрепятся у власти, эмир Инанч не останется правителем Гянджи. Стремясь укрепить свою власть на будущее, они назначают на высокие посты своих людей. Сельджукские царевичи, несмотря на падение их государства, начали создавать сбои правительства в Кермане, Ираке и даже Мосуле. Поэтому сыновья Эльдегеза вынуждены пока действовать осторожно. Но, ясно, они не оставят на высоких постах людей, которые властвуют в Азербайджане со времен сельджуков. В настоящий момент политические события в странах Востока вселяют в нас надежду на удачу и счастье. Халифу не завладеть тобой! Он сидит на прогнившем троне и не доживет до этого дня.

Дильшад не хотела верить обнадеживающим словам Фахреддина.

— Не наивно ли это, Фахреддин,— жить надехщэй на счастье, полагаясь на ход, событий? Подстерегающее меня несчастье близко. Если ты хочешь спасти меня, увези поскорей из дворца и спрячь куда-нибудь, иначе будет поздно.

— Уверяю тебя, тем, кто желает нашего несчастья, не придется торжествовать. Мы же будем счастливы! Я построю наше счастье на их могилах. Я не буду похищать тебя из дворца, как вор. Я освобожу тебя, как герой, и отвезу в твой родной Байлакан. Ты увидишь своих родителей, забудешь все печали.
Дильшад, я разрушу мерзкие стены эмирского дворца и освобожу сотни таких же несчастных, как ты. Я дам свободу не только тебе одной. Не быть мне Фахреддином, если я не превращу в руины стены этой тюрьмы — дворца, полного роскоши, гнета и горя, и не создам на его месте кладбища. Верь мне! Освободив тебя, я разорву также невидимые цепи, под тяжестью которых сгибаются сотни пленниц, облаченные в саван нарядов и драгоценных украшений. Но пока об этом никому ни слова! Хотя жители дворца — пленники, страдающие от гнета господ, тем не менее это опасный народ, ибо для того, чтобы жить более или менее спокойно, они вынуждены отнимать покой у других. Во дворце эмира счастье одних построено на несчастье других. Мерзкая вещь!

Все это было хорошо известно Дильшад.

— Верно, Фахреддин, дворец — гнездо интриг, там царят зависть, ненависть и ревность. Рабыни и наложницы эмира страдают от гнета его главной жены Сафийи-хатун. Живущим во дворце рабыням приходится выслушивать от нее такую грязную брань, какую ты не услышишь из уст самого безнравственного проходимца. Извини меня, Фахреддин, во дворце даже те, кого нельзя назвать в полном смысле слова продажными женщинами, ведут развратный образ жизни. Они вынуждены быть безнравственными, чтобы распалить страсть эмира и удостоиться его чести. Во дворце трудно не быть льстецом. Все помыкают несчастными рабынями, начиная от хадже Мюфида, кончая последним слугой. Они могут наговорить на бедных рабынь эмира все, что им вздумается. Во дворце трудно жить, если ты не сплетничаешь, не лжешь, не продаешь другого. Сафийя-хатун, приревновав меня к мужу, приставила ко мне шпионом своего личного евнуха хадже Зюрраса. Это отвратительный араб. Всякий раз, когда я вижу его, я едва не лишаюсь чувств от омерзения. Подумай сам, от какого гадкого человека зависит моя судьба! Если ты не пожалеешь меня и не изменишь моей жизни, мне останется одно — покончить с собой.

Фахреддин утешил Дильшад и простился с ней, потому что сзади приближался роскошный тахтреван, сопровождаемый четырьмя всадниками. В нем находилась Себа-хакум, а сопровождающие ее всадники были из личной конной охраны эмира, из чего всем становилось ясно, что между Себой-ханум и эмиром существуют весьма близкие отношения. Многие обитатели дворца, принимавшие участие в шествии, чувствовали: Себа-ханум замышляет    новую   интригу, — и сердца    их наполнялись страхом.

Окно нарядного тахтревана не было занавешено, и Фахреддин узнал Себу-ханум. Она сделала вид, будто не замечает его,— увидев, что Фахреддин разговаривает с Дильшад, она поняла, что ее проделки разоблачены.

Себа-ханум двигалась за тахтреваном Дильшад, чтобы следить, с кем она будет разговаривать. Увидев Фахреддина на коне, она в страхе замерла, так как чувствовала, что он не простит ей ее козней. Себа-ханум послала к нему одного из всадников с просьбой, чтобы он подъехал к ней. Но Фахреддин пренебрег приглашением.

Группа гянджинцев во главе с Низами встретила поэтессу Мехсёти-ханум и совопровождающих ее лиц у источника «Али-булагы». Первыми с коней спрыгнули Низами и Фахреддин. Тахтреван Мехсети-ханум был вмиг окружен многоголовой толпой. Здесь были поэты, литераторы, музыканты, любители поэзии и музыки. Друзья и ученики Мехсети-ханум засыпали букетами цветов ее тахтреван. Раздались звуки приветственной музыки.

Фахреддин и Низами, поддерживая старую поэтессу под руки, помогли ей сойти на землю. Мехсети-ханум обняла, расцеловала друзей.          

— В моей жизни не было дня более радостного, чем этот! — Голос ее дрожал от волнения, но она, взяв себя в руки, продолжала: — Я постоянно боролась со смертью и не пускала на порог своей лачуги Азраила⁷⁷. Мне хотелось еще раз подышать воздухом родины, увидеть друзей, поговорить с ними и уже тогда умереть. Моя мечта сбылась. Теперь смерть не страшна мне.

Поэт Мюджирюддин с грустью смотрел на Мехсети-ханум. Когда поэтессу высылали из Гянджи, у нее была небольшая седина, а сейчас голова совсем побелела. Серебро волос, разбросанных на вороте черного шелкового платья, придавало ее лицу особую привлекательность и свежесть.

Именно поэтому Мюджирюддин писал потом в своих стихах:

В этом теле неюном бодрость еще сохранилась. В волосах непокорных гордость еще сохранилась.

Приблизилась группа, посланная встречать Мехсети-ханум от имени правительства Арана.

Хюсамеддин, спрыгнув с коня, подошел к тахтревану Гатибы. Слуги поднесли лесенку. Хюсамеддин открыл дверцу тахтревана и помог дочери эмира спуститься на землю. Окружающим показалось, будто из клетки, разукрашенной шелком, и дорогими коврами, выпорхнула пестрая райская птица.

Едва Гатиба ступила на землю, ее тотчас окружили десятки служанок и рабынь. Дочь эмира направилась к тому месту, где стояла Мехсети-ханум в окружении друзей. Когда до поэтессы осталось несколько тагов, свита Гатибы остановилась, и она подошла к Мехсети-ханум одна.

Дочь  эмира низко поклонилась,  затем  сделала шаг назад.

— Поздравляю вас с возвращением на свободную родную землю, — сказала она. — Я уполномочена передать вам искренний привет от своего отца и матери. Пользуясь случаем, я поздравляю также весь народ Арана с большим событием: его любимая поэтесса вернулась на родину! Этот день — исторический праздник всех любителей поэзии и музыки, и я горда тем, что тоже принимаю в нем участие. Мое сердце переполнено радостью.

Гатиба поцеловала руку Мехсети-хаиум. Поэтесса в свою очередь, поцеловала Гатибу в лоб.

Затем Гатиба, подойдя к Фахреддину и Низами, поздравила также их.

— Вы должны больше всех радоваться сегодняшнему празднику. И я всем сердцем радуюсь вместе с вами. Это праздник всех просвещенных людей Арана. В нашей стране может быть изобилие всего, но у нее никогда не будет столько достойных людей, сколько того требует жизнь. Поэтому мы все должны позаботиться о том, чтобы великая поэтесса жила еще много-много лет.

Низами и Фахреддин поблагодарили Гатибу, однако не придали большого значения тому, с какой искренностью и любовью она говорила о Мехсети-ханум.

Пора было двигаться к городу. Жители Гянджи и Шамкира высыпали на дорогу, стремясь увидеть Мехсети-ханум.

Поэтессе помогли подняться в тахтреван.

Хюсамеддин, возглавлявший правительственную группу встречающих, хотел направить тахтреван Мехсети-ханум по центральной улице Гянджи, но Мехсети-ханум воспротивилась:

— Прошу вас, проводите меня к кварталу, где я родилась, выросла и прожила свою сознательную жизнь. Проводите меня туда, где живут люди искусства. Иными словами, отвезите меня в квартал. Харабат. Только там мне будет радостно жить.

Низами что-то тихо сказал на ухо Мехсети-ханум, и сейчас же ее лицо омрачилось печалью, на глазах заблестели слезы. Она шепотом повторила слова, сказанные Ильясом:

—- Квартала Харабат не существует. Мюриды по приказу хатиба и эмира Инанча сравняли квартал Харабат с землей...

Мехсети-ханум не хотела жить в доме, подготовленном для нее людьми эмира. Низами и Фахреддин также были против этого. Они рассматривали действия правительства как временную игру. Заранее было решено, что Мехсети-ханум поселится в доме Низами. Все было готово к этому. Фахреддин прислал из дома своих родителей, служанок и рабынь, которым поручили прислуживать поэтессе.

Толпа, сопровождающая Мехсети-ханум, остановилась перед домом Низами. Фахреддин и Ильяс, взяв поэтессу под руки, помогли ей выйти из тахтревана. Затем помогли сойти на землю дочери эмира.

—    Я надеюсь, это    не последняя    наша встреча, — сказала Гатиба,  прощаясь. — Надеюсь,   мы будем  часто  удостаиваться  посещений большого мастера рубай!

Мехсети-ханум простилась с народом и вошла во двор дома Низами. Ее встретили служанки и рабыни. Низами облегченно вздохнул.

—    Какая большая радость, — тихо сказал он. — Мы удостоились счастья служить великой поэтессе и любить ее до конца жизни как родную  мать.

Мать Фахреддина и женщины, живущие по соседству с Низами, окружив Мехсети-ханум, повели ее в дом.

ВЫСОЧАЙШИЙ ФИРМАН

Война между Бахрам-шахом и атабеком Мухаммедом окончилась. По соглашению, заключенному возле города Кирмана, большая часть Кирманского государства отошла к атабекам. Салтанат Тогрула еще больше упрочился.

Войска, находившиеся на персидских землях, вернулись в столицу и были оттуда посланы в различные части страны для устранения беспорядков и самоуправства.

В Северный Азербайджан вступило большое войско, сформированное из арабов, персов и иракцев. В город Гянджу, столицу Арана, были посланы крупные силы, состоящие из личных отрядов атабека Мухаммеда.

Прибытие войска, его действия, провозглашение новых законов атабека Мухаммеда, посылка в деревни, отказавшихся платить подати, чиновников казны в сопровождении вооруженных отрядов — все это красноречиво говорило о том, какие события произойдут в будущем.

Цель заявлений эмира Инанча относительно независимости Азербайджана была и без того многим хорошо известна. Ими хотели на время ослепить народ, дабы выиграть момент. Патриоты Арана добыли документы, подтверждающие, что агитация, направленная против ширваншаха Абульмузаффера, была делом обоюдного сговора ширваншаха с эмиром Инанчем.

Помимо войск, прибывших в Аран, в распоряжение ширваншаха были предоставлены большие воинские отряды, состоящие исключительно из персов.

Суть этих действий атабека Мухаммеда была ясна: в случае, если бы Северный Азербайджан не принял новых законов атабека Мухаммеда, расположенные в Ширванском государстве войска совместно с военными силами самого ширваншаха ударили бы с тыла по Северному Азербайджану. Ходили слухи, будто между атабеком Мухаммедом и ширваншахом Абульму-заффером заключено военное соглашение.

И вот слухи, уже давно повергавшие в смятение и тревогу жителей Арана, начали воплощаться в действительность.

Солнце только поднялось над крышами Гянджи и горожане едва начали просыпаться, как улицы города огласились множеством криков:

—     Эй, собирайтесь в мечеть Сельджука!.. — призывали глашатаи эмира.— Эй!..   В мечети   будет   зачитываться   фирман халифа!

Была пятница. Площадь Мелик-шаха заполнилась народом. Крестьяне, идущие на базар из деревень Дехи, Пюсаран, Хюр-санак, Исфаган, Юрт, Руд, Аксиван и Ям, тоже пришли на площадь Мелик-шаха, желая узнать, что сообщит халиф  в своем фирмане.

Неискушенные люди, которые прежде, когда в Аран вступило войско атабека, успокаивали себя: «Оно прибыло защитить нашу независимость!», — на этот раз твердили: «Халиф прислал фирман, утверждающий нашу независимость!»

В большой мечети, купол которой подпирался сорока колоннами, яблоку негде было упасть. Даже в той ее части, где обычно находились женщины, тоже нельзя было повернуться. И тем, кто знал истинное положение вещей, и тем, кто предавался иллюзиям, не терпелось послушать фирман халифа. Знать и интеллигенция Гянджи также были здесь.

Фахреддин и Низами сидели впереди всех в той части мечети, где всегда собиралась интеллигенция. Они, как и все, с нетерпением ждали появление эмира, хатиба и кази⁷⁸ Гянджи.

—     Если от нас потребуют присягнуть на верность отечеству, что мы ответим? — шепотом спросил  Фахреддин.

— Посмотрим,  о  чем   говорится  в   фирмане, — после  этого  станет ясным и наш ответ, — сказал Низами.

В мечеть вошли эмир Инанч, хатиб Гянджи, кази и старый визирь эмира Тохтамыш.

Правитель Гянджи и Тохтамыш заняли свои места в той части мечети, где обычно сидели правительственные лица, а хатиб, протиснувшись в толпе, взобрался на минбер.

Хатиб прочел короткую молитву, которая начиналась с прославления халифа Мусташидбиллаха, султана Тогрула и его атабека Джахана-Нехлевана Мухаммеда и прославлением этих же лиц заканчивалась.

Когда хатиб умолк, к минберу приблизился Хюсамеддин с круглым серебряным подносом, покрытым зеленым атласом. Хатиб, протянув руку, сдернул с подноса покрывало и воскликнул:

— Хвала  Аллаху  милостивому и   милосердному  и святому пророку Мухаммеду!

Мечеть огласилась молитвой, превозносящей пророка Мухаммеда. Стоящие на площади присоединили свои голоса к этой молитве.

Хатиб, поднявшись во весь рост на минбере, приказал правоверным опуститься на землю, затем начал читать по-арабски фирман.

Старый визирь эмира Тохтамыш кратко переводил его слова на азербайджанский язык:

— По воле всевышнего и всемилостивейшего Аллаха и мудрейшего из мудрых пророка Мухаммеда судьба исламских народов и исламских государств вручена халифам. А посему мы возложили на полномочных султанов защиту ислама, распространение по всему миру законов   святейшего корана,  а  также заботу о благосостоянии и процветании исламских государств. Защиту мирового салтаната я решил поручить преемнику Мелик-шаха султану  Тогрулу и его атабеку Джахану-Пехлевану Мухаммеду. Всем народам Азербайджана, Персии и Ирака вменяется   принести непосредственно присягу на верноподданство заслужившим доверие повелителя правоверных султану Тогрулу и   достойному  отпрыску  Эльдегеза — Джахану-Пехлевану  Мухаммеду. Столицей   салтаната   Тогрула,   как   и прежде, будет город Хамадан.  Правительство Азербайджана  возглавит брат атабека Мухаммеда — Кызыл-Арслан, столица его — город Тебриз. Ширваншах Абульмузаффер  утверждается хаганом Ширванского государства.    Правителем    Арана    назначается эмир Инанч, который будет подчиняться атабеку Мухаммеду.

Окончив читать фирман,  хатиб передал   его Тохтамышу,  а тот, подняв фирман вверх, сказал собравшимся в мечети:

— Фирман   подписан  лично повелителем  правоверных,  нашим светлейшим халифом Мустаршидбиллахом и подтвержден печатью халифата.

Тохтамыш положил  фирман на серебряный поднос, покрыл его опять зеленым атласом и передал эмиру.

Правитель Гянджи поднялся. Принимавшие фирман должны были по одному подходить и, целуя фирман, говорить о своем согласии с ним. Первыми приложились к фирману хатиб Гянджи и важные, сановные лица из диванханы⁷⁹ эмира.

Собравшийся  в мечети народ не спускал  глаз с Низами и Фахреддина. Никто не двигался с места, не целовал фирмана, не говорил: «Принимаю!»

Тохгамыш, почувствовав сложность момента, обратился к знати:

— Народ ждет, когда его авторитеты принесут присягу на верноподданство представителям халифа. Пусть хазреты изволят подойти и принести присягу.

В мечети воцарилось молчание.

—    Что ты  предлагаешь? — шепотом спросил  Фахреддин   у Низами.

Низами обратился к Тохтамышу:

— Мы не арабы, — сказал он, — но знаем этот язык не хуже арабов. Мы вынуждены знать арабский язык. Содержание фирмана, присланного светлейшим халифом, не позволяет вам принимать здесь от народа присягу на верноподданство султану Тогрулу и атабеку Мухаммеду.

Слова Низами оказали на присутствующих магическое действие. Сотни людей, обратившись в слух, боялись пропустить одно его слово.

Тохтамыш изумленно пожал плечами.

— Меня поражают высказывания молодого поэта. Я не понял смысла его слов, которые, очевидно, были брошены для того, чтобы посеять сомнение в сердцах людей. Во-первых, в фирмане очень ясно говорится о необходимости принести присягу на верноподданство. Во-вторых, не подобает молодому человеку, недавно вступившему в жизнь, спорить с почтенными людьми в присутствии белобородых стариков и хазретов, старших его по возрасту и более богатых.

Тохтамыш надеялся в душе, что присутствующие встретят его слова возгласами: «Верно! Верно! Визирь правильно говорит!». Однако в мечети по-прежнему царила гробовая тишина.

Фахреддин поднялся с места.

—    Я не хочу оскорбить своими словами ни почтенную знать, ни людей, которые старше нас. Но истина требует признать, что Азербайджан обязан высокой культурой, а также знаменитым на всем Востоке искусством поэзии и музыки не старикам, о которых сейчас упомянул почтеннейший визирь, а молодежи. Если хазрет эмир посмотрит вокруг себя, он увидит молодого Низами, молодого Мюрджирюддина, молодого Нззюддина и других талантливых молодых людей. Нельзя отказать в уважении и почитании тем, кто  старше нас, однако следует отметить, что та общественная жизнь, которая является продуктом их мыслей и дел, устарела и заплесневела. Молодыми руками создается новая общественная жизнь, новые общественные отношения. Естественно, молодые родились после стариков, поэтому и взгляды их на жизнь и явления также молоды. Мне кажется, наши старые деды и отцы, завещавшие свои дела нам, молодому поколению, подтвердят это»

В мечети раздались выкрики:

— Да здравствует Фахреддин! — Да здравствуют идеи молодых! Эмир зашептал что-то на ухо визирю, после чего тот мягко сказал:

— Мы не станем отрицать того, что Азербайджан обязан современной культурой молодому поколению. Но, с другой стороны, разве это не бескультурье, когда молодые люди, искажая фирман халифа, вводят народ в заблуждение?!

Низами встал.

— Я никогда не искажал истины, — сказал он, обращаясь к народу.— Напротив, я всегда непримиримо боролся с теми, кто ее искажает. Прошу достопочтенного визиря не считать мои слова оскорбительными для себя. Если он готов выполнить это условие, я смело скажу: он первый, кто искажает фирман халифа. Что говорит халиф в своем фирмане? Слушайте внимательно, сейчас я вам объясню. Халиф в своем фирмане ясно говорит: «Всем народам Азербайджана, Персии и Ирака вменяется принести непосредственно присягу на верноподданство заслужившим доверие повелителя правоверных султану Тогрулу и достойному отпрыску, Эльдегеза — Джахану-Пехлевану Мухаммеду!.. Что означает слово «непосредственно»? Это значит, присягу следует принести не через посредничество других, а им лично. — С этими словами Низами обернулся к хатибу: — Надеюсь, достопочтенный хатиб не станет отрицать столь очевидной истины?

Хатиб оказался  в  затруднительном   положении,  но не признать справедливость слов Низами было немыслимо,

— Молодой поэт говорит правду, — сказал он, обращаясь к присутствующим.

Народ начал расходиться.

Низами, Фахреддин и их товарищи, простившись с эмиром, вышли из мечети...

В комнате, кроме Низами, никого не было, и Фахреддин решил открыто высказать свои мысли по поводу восстания.

— Откровенно говоря, некоторые твои поступки вызывают во мне сомнение. Да, да, я сомневаюсь... Есть у меня на это право или нет? — спросил он друга.

— Сначала объясни, что именно вызывает в тебе, сомнение, а после этого спрашивай, имеешь ли ты право сомневаться или нет.

— Всякий раз, когда я начинаю говорить о восстании, ты призываешь меня к терпению и спокойствию. Но ведь всякому терпению и спокойствию рано или поздно наступает конец.

Низами гневно посмотрел на Фахреддина. Тот, подумав, что впервые видит подобный взгляд, тотчас сообразил, что ошибается, и желая исправить оплошность, добавил:

— Ильяс, не думай, что я хочу обвинить тебя в бездеятельности, подчеркнуть, будто ты не сторонник восстания и свободы. — Я понимаю тебя. Тебе тоже хорошо известен образ моих мыслей. Я не только всегда призывал тебя к терпению и благоразумию, но и давал другие советы, из которых ты не выполнил ни одного. Я, в свою очередь, не могу присоединиться ни к одной из твоих мыслей о восстании. Фахреддин пожал плечами.

—  О каких советах ты говоришь? Не могу припомнить.
    — Я говорил и тебе и другим, когда разговор заходил о восстании, — надо подготовить к нему народ. Если бы в восстании участвовали только ты, я да еще несколько наших товарищей, можно было бы прямо сегодня взять в руки мечи и начать восстание. Но,  ясно, подобное восстание закончится бесславно, и каждый  справедливо скажет потом:  «Их   необдуманные,  глупые поступки привели к тому, что они погибли сами и других бросили в объятия смерти». Я не желаю этого. Я хочу, чтобы и через тысячу лет люди, читая историю восстания в Гяндже, сказали: «Выступление было организовано умно  и предусмотрительно. В нем приняли участие не только жители городов, но и крестьяне». Вот чего ты не можешь никак уразуметь. Мы должны подготовиться ко всему. В настоящий момент крестьян Арана угоняют на принудительные работы, и они покорно, безропотно идут, потупив головы. Крестьяне считают, что таков закон жизни. Никто не хочет объяснить им, никто не говорит им, что подобный массовый труд нужен лишь на общественных земляных работах и стройках. Народ должен трудиться только для народа, то есть для себя. Например, нет ничего плохого в том, если крестьяне всей деревней выйдут на общественные работы — сооружать    мост,   делать дорогу,   восстанавливать    размытые ливнем  каналы. Но, когда тысячи азербайджанцев плетьми и палками сгоняются строить для атабеков имения, деревни, базары,— это называется беззаконием, гнетом, бесчеловечностью. Об этом надо непременно говорить    народу.    Прежде следует пробудить в сознании крестьян вольнолюбивые мысли, а затем сплотить их в организацию. Ты должен хорошо понимать меня, Фахреддин. Я ценю твою смелость, твой героизм и поэтому не хочу, чтобы ты погиб в результате какой-нибудь глупой оплошности или в пути к никчемной цели. Можно сказать очень кратко: народ   должен   знать,   почему   он восстает,   почему идет на смерть. Об этом же настойчиво свидетельствует опыт восстания, вспыхнувшего два года назад. Когда в то время крестьян спрашивали:  «Почему   вы бунтуете?», — они отвечали:  «Люди бунтуют, вот и мы тоже». Восстание должно иметь определенную цель. Восстание без цели — это сплошные случайности. Необходимо ко всему учитывать особенности мышления простого народа. Когда к власти приходит новое правительство, ненависть к властям в его душе может временно погаснуть, — таков уж нрав людей, в них пробуждается любопытство ко всему новому. Народ ждет  от нового правительства исполнения своих сокровенных желаний, надеется на новую жизнь. Правительство же в этот момент заигрывает с народом и лезет вон из кожи, чтобы смягчить его гнев. Сейчас мы не в состоянии распалить народную    ненависть    к правительству    атабеков.    Ненависть аранцев была направлена только против старой династии.   К, власти пришло    новое    правительство — и    число недовольных сразу уменьшится. Беспорядки    в Азербайджане    создавались сторонниками халифа, который   стремился подорвать влияние сельджукских правителей.    Поднимая    народ против династии сельджуков, сторонники халифа добивались ее падения. Теперь, достигнув своей цели, они стараются покончить с беспорядками. Вторая причина беспорядков — это враждебная деятельность в Азербайджане хорезмшахов и персов. Атабек Мухаммед победил Бахрам-шаха, к границам Хорезмского государства посланы войска. Таким образом, скоро будет положен конец враждебной  деятельности иноземцев в Азербайджане.  Я  не сторонник мелких вылазок и неорганизованных выступлений. Они настораживают правительство, заставляют его готовиться к подавлению возможного большого восстания. Кроме того, бесконечные мелкие бунты наносят ущерб нашей культуре, приводят в упадок деревни и города. Разрушать национальную культуру, замедлять ее развитие — равносильно для нас большому поражению. Правительство, которое служит  этой культуре  и ведет борьбу против ее врагов, — наше правительство. А всякое другое правительство— наш враг!

Фахреддин упрямо покачал головой.

— Я опять ничего не понял. Ты так и не сказал определенно, стоит или нет поднимать восстание. Ты говоришь: «Правительство, которое служит этой культуре и ведет борьбу против ее врагов, — наше правительство». Не знаю, что ты хочешь этим сказать?

— В моих словах нет ничего таинственного   и непонятного. Прежде чем готовить оружие для восстания,  надо подготовить сознание народа. Что касается проблемы правительства, тут все ясно. Стремясь ликвидировать в Азербайджане арабско-персидское влияние, новая династия должна действовать с нами заодно. Персы и арабы прежде всего стараются лишить нас родного языка. Им отлично известно, что народ, лишенный родного языка, не   может   иметь   и своей   национальной  культуры.   Новая династия в своих действиях не должна опираться на шпионов, лицемеров и изменников родины — наследие старой династии. Правительству атабека Мухаммеда следует опираться только на волю народа. Если этого не будет, если новая династия начнет проводить политику старой династии, тогда я выступлю против нее. Если новая лииастия не избавит Аран от эмира Инанча, я приложу все силы для того, чтобы поднять народ на восстание против него.

Фахреддин обнял и крепко поцеловал друга.

— Я с самого утра жду от тебя эти слова.

И он начал излагать свой план восстания против эмира Инанча.

Однако Фахреддину не удалось договорить до конца, — в дверь постучали, и в комнату вошел сипахсалар Хюсамеддин в сопровождении четырех вооруженных нукеров⁸⁰.

—    Салам алейкюм, — сказал он, кланяясь. — Если поэт не возражает, я хотел бы   поговорить с ним.   Впрочем,  я сначала должен извиниться за то, что потревожил поэта.

Хюсамеддин бросил взгляд на Фахреддина. Ясно было, он разговаривает с Низами вежливо лишь потому, что рядом находится его друг.

Фахреддин невозмутимо смотрел на нежданного гостя.

—    Прошу садиться, — обратился Низами к Хюсамеддину. — Добро пожаловать в мой бедный дом. Вы принесли нам радость.

Хюсамеддин сел.

— Ждите меня во дворе! — приказал он нукерам, Хюсамеддин с любопытством осматривал дом поэта, его бедное убранство.

Все богатство поэта, покорившего сердце дочери правителя Гянджи, заключалось в нескольких стареньких паласах, постельных принадлежностях, книгах и посуде для еды. Стены были обмазаны саманной глиной. В одной комнате жила поэтесса Мехсети-ханум, во второй — сам поэт.

Оглядев внимательно комнату, Хюсамеддин обернулся к Назами.

— Я получил ваше письмо.

Поэт удивился.                         

— Я не посылал вам писем. Вы — полководец, я — бедный поэт. О какой переписке между нами может идти речь?

Хюсамеддин полез за пазуху и достал письмо.

— Возьмите и прочтите. Разве не вы написали это?

Низами развернул письмо и прочел:

«Уважаемый Хюсамеддин!

Мне известно, что Вы прославились в Аране доблестью и мужеством. Но в сердечных делах ни мужество, ни слава не способны помочь делу. Советую Вам оставить в покое дочь эмира Инанча Гатибу. Героям и знатным людям не подобает вмешиваться в судьбу других. Верно, я бедный поэт, но способен дать Отпор тем, кто встанет на моем пути».

Прочитав письмо, Низами рассмеялся.

— Не понимаю, что нужно от меня этой бессовестной рабыне поэта Абульуллы? — сказал он, обращаясь к Фахреддину, затем обернулся   к гостю — Уважаемый   Хюсамеддии,   прошу  у вас прощение за  то,  что  Себа-ханум, воспользовавшись моим именем, потревожила вас. Согласитесь, если бы это письмо было написано мною, я не просил бы у вас прощения, ибо я не боюсь вас. Эта бессовестная девица отправила   клеветническое письмо от имени Гатибы-ханум моей будущей подруге жизни. Теперь несколько слов о наших отношениях с Гатибой. Вы умный человек и знаете жизнь. Подумайте сами, может ли поэт, чье богатство состоит из этого саманного дома и вещей, которые у вас на виду, мечтать о женитьбе на такой богатой девушке, как Гатиба? Зачем она мне? Неужели    вы    считаете меня столь бесчестным и низким? Жениться на Гатибе-ханум и питаться подаянием со стола змира Инанча?! Вам известно, эта девушка безумно влюблена. Вы знаете, что я бегу от нее. Знаете, что она не дает мне покоя. Стоит   Гатибе-ханум   встретить меня где-нибудь — в роще,   в саду, на улице, на площади,  она тотчас приглашает меня к себе во дворец. Что мне делать?  Я поэт и понимаю, что рушить надежды молодой девушки — это большой грех. Я боюсь козней людей, подобных Себе-ханум, — они ищут такие ситуации, превращают их в коммерческое дело и зарабатывают на этом деньги. Неужели вы, Хюсамеддин, еще плохо знаете Себу-ханум? Разве вы не слышали, как она обещала дочь Абульуллы в жены сразу восьмерым мужчинам и со всех брала подарки и плату за труды?

     — Это я знаю, — ответил Хюсамеддин. — Итак, вы не будете мешать моей любви?

     — Поверьте, Гатиба-ханум красива, умна, образованна,  из очень известной семьи, но все это не для меня. Даю вам слово поэта, я не люблю ее. Я лишь два раза пожал ей руку, того требовала от меня вежливость. Кто знает, возможно, случится так, что я буду вынужден еще раз пожать ей руку, но не принимайте это за проявление сердечных чувств. Фахреддин — мой друг детства. Он знает меня хорошо, как себя. Ему известно, что привязанность   Гатибы-ханум  мне не по сердцу, да и мой разум против этого.

Хюсамеддин с жаром пожал руку Низами.

— Я нахожусь в доме честного человека  и буду говорить честно. Ваше благородство велико и мне хочется служить ему. Поскорей женитесь на своей возлюбленной  Рене, потому что Гатиба, желая разлучить вас, внесла ее в список девушек, которые будут отправлены в Багдад халифу. Думаю, после того, как  вы приведете ее в свой дом, эмир постыдится отнимать у мужа жену и отсылать ее в Багдад. — Он обернулся к Фахреддину: — Я уважаю тебя, молодой герой. Берегись эмира. Дильшад предназначена другому. Прошу вас, пусть этот разговор останется между нами.

Хюсамеддин простился с Низами и Фахреддином и вышел из комнаты.

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ПОЭТА

Смеркалось. Тепло солнечного дня постепенно отступало, теснимое порывами вечернего ветра. Время прогулок прошло. Гуляюших на берегу Гянджачая становилось все меньше и меньше.

Низами поднялся и берегом реки направился к городу. Выйдя из ивовой рощи у мельницы Мусы, он шел к площади Санджара.

Вдруг кто-то сзади окликнул его:

— Уважаемый поэт, остановитесь на минутку!

Обернувшись, Ильяс увидел, что к нему приближается старый садовник Гатибы-ханум—Салим. Голова старца тряслась.

—    Извините, что я потревожил вас.
Низами засмеялся.                                                                  

— Вы, старый человек, должны знать: тревожить рабов Аллаха — грех.                            

Салим низко поклонился.

     — Есть люди, вынуждающие меня к этому греху, который, смею утверждать, очень близок к делу богоугодному. Вы догадываетесь, о ком я говорю? Уважаемая ханум сидит там и желает вас видеть.

     — Где?

— На обычном месте.

— Что значит — на обычном месте?

—    Она ждет вас на поваленном стволе ивы, на котором вы всегда сидите и пишите стихи.

— Откуда ваша ханум узнала, что я в роще?

—    Ханум каждый день следит за вами, садится после вашего ухода на ваше место и думает о вас. Вчера ханум тоже приходила в рощу и слышала, как вы с товарищами читали стихи. Она была также свидетелем ваших встреч с Реной. Поэтому хочу вас предостеречь:  Гатиба-ханум очень сердита, будьте с ней  осторожны и постарайтесь успокоить ее, иначе она может погубить вашу Рену. Погасите ее гнев.

Поэт шел, внимая словам садовника и думая, как ему избавиться от назойливой любви дочери эмира. Более всего Низами беспокоило то, что против Рены замышляется недоброе.

Когда до поваленного ствола ивы осталось шагов пятьдесят, старый садовник остановился.

Низами пошел дальше. Девушка, увидев поэта, затрепетала. Он впервые видел ее в таком состоянии. Она поднялась, сделала несколько шагов навстречу, потом остановилась, будучи не в состоянии двигаться и все еще продолжая дрожать.

Гатиба не решалась сказать Низами даже обычные слеша приветствия, — она была уверена в безнадежности своей любви, знала, что неразделенная любовь подобна хилому ребенку, обреченному на смерть,

Да, она не смела лаже поздороваться, не смела вымолвить слово, так как боялась услышать от Низами страшный ответ: «Нет, не люблю».

И все-таки в сердце Гатибы еще теплилась надежда. Она уповала на свою редкую красоту. Ей не верилось, что такой тонкий поэт останется равнодушным к ее исключительным прелестям. Она думала в душе: «Нет, нет, эта редкая красота—результат смешения арабской, греческой и тюркской крови — способна взять в плен сердце молодого поэта. Эти глаза, от которых весь мир может сойти с ума, в силах заставить биться страстью сердце молодого поэта. В этих девичьих грудях, подрагивающих как гранаты на осеннем ветру, в этих губах, соперничающих по нежности с лепестками роз, в этих волшебных черных глазах столько поэзии!.. Поэт не должен пройти мимо этого источника вдохновения».

Гатиба сбросила с головы покрывало и, неповторимо прекрасная, облаченная в шелка, увешанная бриллиантами и жемчугами, сделала навстречу поэту еще несколько шагов.

Низами, глядя на Гатибу, чувствовал, что к нему приближается страшная опасность. Он с ужасом подумал, удастся ли ему совладать со своим сердцем?

Но колебание это длилось мгновение. Перед глазами его встала Рена. Он смотрел на Гатибу, но видел уже только свою возлюбленную.

Низами чувствовал, что его откровенный разговор с Хюсамеддином стал известен дочери эмира. Об этом красноречиво свидетельствовал взгляд и весь облик девушки. Было ясно, Гатиба пришла сегодня в рощу с тем, чтобы получить от Низами окончательный ответ. Поэт видел, что попал в затруднительное положение.

Наконец Гатиба подняла на него свои большие черные глаза.

— Добрый вечер, — сказала она робко и тихо, протягивая Низами руку.

Он взял девичью руку в свою и почувствовал, как она легонько дрожит, словно тонкая ветка на ветру.

— Добрый вечер, уважаемая девушка, — ответил он смущенно. — Желаю, чтобы эта рука всегда была счастлива.

Гатиба не отнимала своей руки у него, может, думала тем самым воспламенить сердце поэта. Она готовила ответ на его слова: «Желаю, чтобы эта рука всегда была счастлива».

Но как нелегко начинать разговор. Гатиба понимала: стоящий перед ней поэт непоколебим, как крепость. Крылья ее желаний ломались о твердый гранит. Ей хотелось взлететь ввысь к счастью, но она по-прежнему видела себя внизу, на земле, перед непреклонным, верным своей любви юношей. Ах, как ей хотелось овладеть этой неприступной крепостью! Гатиба чувствовала, что она бессильна сделать это. Ей уже приходилось не раз убеждаться в неуязвимости и непреклоцноеги Низами,— он был неподвластен ее женским чарам Тем не менее она решила бросить в бой свои последние силы. Дочь эмира была красива и пользовалась своей красотой как оружием.

Рука Гатибы по-прежнему оставалась в руке Низами, она не вырывала ее. Лицо девушки выражало и нежность, и печаль, и кокетство, и стыд, и ревность. Вот она зарделась, на ее глазах сверкнули слезы.

Это была тонкая игра.

Наконец, совладав с собой, Гатиба заговорила:

— Прошу тебя, поэт, скажи мне что-нибудь. Можешь ли ты решительным словом сделать владелицу этой руки счастливой?

Задав этот вопрос, Гатиба еще больше зарделась, смущенно потупила голову и уставилась на свои расшитые золотом башмачки. Вечерняя прохлада уже давала себя знать, но лоб и щеки девушки были влажны от пота. Обрамляющие лицо черные волосы походили на смоченные дождем ветки сирени.

Поэт не знал, как быть. В голове роились мысли: «Что может быть труднее на свете, чем сказать «нет, не люблю!» девушке, которая умирает от страсти к тебе? Сказать «не люблю!» безумно влюбленной девушке — все равно что напоить ее ядом. Разве грубый отказ не нанесет девичьему сердцу страшной раны? Для девушек, гордых, как Гатиба, и уверенных в своей красоте, эти слова — чудовищное оскорбление. Может ли поэт, знающий лучше всякого лекаря и философа, что такое девичье сердце — этот тайник самых тонких человеческих чувств,— грубо отвергнуть девушку, которая объясняется ему в любви?»

Низами мучительно думал, подбирая ответ, который бы успокоил Гатибу. Он искал иных слов, чем «нет» или «да».

Гатиба тоже размышляла, строила догадки, что ей ответит Низами. На миг она представила себя подругой — источником вдохновения поэта, — которая поможет ему создать великие произведения; отдавшись мечтам, она видела, как они вдвоем живут счастливой жизнью. Но надежда сейчас же сменилась отчаянием, сердце сжалось тоской.

Молодые люди смотрели друг на друга, он — в смятении подыскивая ответ, она — с нетерпением ожидая, что он ответит.

Молчание становилось тягостным.

Низами боялся, что Гатиба повторит свой вопрос.

— Уважаемая девушка не должна забывать, что создание семьи — важное событие в жизни людей, и оно не должно быть результатом случайности. Надо быть осторожным и предусмотрительным. Общность характеров — первое условие для соединения двух судеб. Хочу сказать также прекрасной Гатибе-ханум, что девушки и молодые люди, влюбляясь, не должны отдавать свое сердце во власть зрения. Любовь проникает в сердце через глаза, которые порой способны обмануть сердце. Мы обязаны быть осторожными и различать впечатления сердца, зрения и ума. Лишь преодолев власть поверхностных, впечатлений, человек  может найти истину    Мы   должны следить за тем, чтобы наши сердца, глаза и ум пребывали в гармоническом согласии. Часто глаза и сердце молодого человека, вступая в союз, перестают подчиняться разуму. Порой молодые люди начинают строить свое счастье на несчастьи других. Этих людей   я назвал   бы   тяжелобольными.   Их недуг — сердечная страсть. Заботясь о том, чтобы у них во рту было сладко, они хотят напоить ядом других. У меня просьба к прекрасной Гатибе-ханум: не будем спешить, будем разумными, еще раз увидимся, еще поговорим. Не считайте, что жизнь такова, какой ее видят ваши глаза, — беспрепятственная равнина. Напротив, она вся в подъемах и спусках. Жизнь — это запутанные дороги, непроходимые тропинки, страшные ущелья, пропасти, ямы и овраги. Мы должны внимательно, осторожно и всесторонне изучить человека, с которым собираемся пройти по этим опасным путям. Плохой спутник бросит вас одну у пропасти или на дне ущелья и сбежит. Мы знаем немало подобных примеров. Кроме того, Люди не грибы, которые растут в лесу из земли. Нас создали наши отцы и матери, — не буду сейчас говорить об аллахе, Прежде всего мы обязаны обратиться к родителям и спросить их совета.

Гатиба с мольбой во взоре смотрела на Ильяса.

—- Поверь мне, поэт, — скатала она, — ни отец, ни мать не станут мешать моему счастью. Ты сам знаешь, им все известно.

Низами хорошо понимал: если он даже ответит согласием на любовь Гатибы, все равно их браку не бывать; эмир Инанч любыми обманными средствами старался перетянуть на свою сторону лиц, пользующихся влиянием у народа, и с их помощью обрести былое величие. Правитель Гянджи поощрял увлечение дочери молодым поэтом и в то же время обещал ее Хюсамеддину. Он собирался отправить Дилъшад в Багдад халифу и в то же время водил за нос Фахреддина, не препятствуя его встречам с возлюбленной.

Гатиба плохо разбиралась в лицемерной политике своего отца, потому и уверяла Низами в том, что ее родители не будут чинить им препятствий.

Гатиба волновалась, голос ее срывался.

— Сегодня я решила получить окончательный ответ от поэта, — сказала она.

Низами задумался.

— О чем ты размышляешь? — спросила Гатиба.

— Я думаю, порядочно ли губить одно сердце, желая сделать счастливым другое? Если бы  природа создала человеческое сердце так, чтобы оно могло разорваться на две части, я бы не страдал.

Гатиба смекнула, что хочет сказать поэт.

— Какая девушка  согласится делить сердце молодого  человека с другой?! — возразила она.

— Пойми, нехорошо, когда некоторые красивые девушки требуют у молодых людей сердце, не имея,на него права! Что поделаешь?! Сердце — не яблоко, которое можно отобрать у одного и отдать другому.

—- Скажи правду, ты не хочешь отдать мне свое сердце?  

— Порой, чтобы сказать одному правду, другому приходится говорить ложь. Но моя совесть не позволяет мне поступать так. Такова правда.

     — Я полюбила тебя не только как красивого, приятного молодого человека, но и как талантливого поэта.

    — По-моему, вы переоцениваете заслуги бедного поэта. Я не достоин такого почитания. Скажите сами, могу ли я обмануть девушку, которая питает ко мне подобное уважение и любовь?

Гатиба сжала руку Низами.

— Я хочу быть источником твоего вдохновения, — прошептала она. — Я мечтаю вдохновлять тебя на чудесные стихи. Я хочу, чтобы редчайшие жемчужины, добытые со дна безбрежного моря твоего таланта, украшали не крестьянскую девушку, а меня, дочь правителя Гянджи. Иначе говоря, я мечтаю разделить с тобой славу, которую ты завоюешь на Востоке. Я не хочу, чтобы написанные тобой книги гнили в комнате, стены которой обмазаны саманной глиной, Я мечтаю вырвать тебя из лачуги, из бедняцких стен и сделать хозяином высоких дворцов, особняков, имений, хочу, чтобы ты жил в пышности и богатстве. Я хочу, чтобы ты прославил знаменитую на Востоке красавицу Гатибу. Ты станешь личным поэтом моего деда святейшего халифа Мустаршидбиллаха, покоришь Багдад и удостоишься чести, какой были удостоены знаменитые поэты Абу Навас и Абулятахийя. После этого твои стихи будут слушать не глухие, безмолвные леса, а роскошные дворцы халифов-аббасидов.

Гатиба говорила о богатстве, доворцах, имениях. Низами рассеянно слушал, гневаясь и посмеиваясь в душе. Гатиба считает его бедняком, говорит о бедности его дома, а Рену презрительно называет крестьянкой. Разве это не оскорбление?

Он прочел Гатибе такие стихи.

Неимущий, но счастливый, неспроста слыву поэтом,

Пусть иной владеет миром, я свободен в мире этом.

Только истине привержен, строки мечу высшей пробой,

Не боюсь крушенья мира, ибо сам я — мир особый.

Если люди, погибая, обратятся к жизни тленной,

Если мир, крушась и рушась, припадет с мольбой к вселенной,

Я мольбою не    унижусь, пусть слепая смерть грозится,

Пусть идет беда любая, воин — я, готов сразиться.

Дочь эмира, почувствовав обиду поэта, поспешила успокоить

— Ты напрасно придаешь моим словам иной смысл. Я хотела возвысить тебя, но не оскорбить. Что делать? Если ты ищешь повод отвергнуть меня, можешь искажать мои слова. К тому же это тебе не трудно, — ты поэт, человек искусства.

Гатиба говорила долго. Она читала наизусть любовные стихи, плакала, смеялась, кокетничала, гневалась. Но ей не удалось получить от Низами желаемого ответа. В конце концов, вырвав свою руку из его руки, она, вся в слезах, хотела убежать.

— Девичье чувство недолговечно, — сказал Ильяс. — Девушки быстро влюбляются, но так же быстро охладевают к возлюбленному.

Он попрощался и ушел.

Гатиба долго смотрела ему вслед, потом вернулась к поваленному стволу ивы, села и погрузилась в размышления. Мозг ее начал воспламеняться, мысли лихорадочно заработали, в сердце пробудилось желание мстить. О, как она унижена! Позор!

Хюсамеддин, стоя неподалеку, слышал весь разговор Гатибы и Низами. В душе его ожила надежда. Ему понравились разумные слова поэта о создании семьи. «Низами прав, — думал он. — Трудно отобрать сердце у одной и отдать другой». Но эта истина не могла окончательно образумить Хюсамеддина,— он сам безумно любил Гатибу, и философия была неспособна излечить его сердце.

Поведение   Низами  понравилось Хюсамеддину. Вспоминая разговор с поэтом, происшедший несколько дней назад, он думал, что молодой человек ведет себя искренне. Хюсамедин подошел к Гатибе и поклонился.

— Добрый вечер! Гатиба обернулась.

— Здравствуй, Хюсамеддин. Ступай, скажи слугам, пусть принесут мой тахтреван.

— Здесь густой лес, ветки деревьев   не позволят нести на плечах тахтреван. Я предлагаю вам пройтись и поговорить. Гатиба  поднялась со ствола ивы.

— Мне кажется, — продолжал Хюсамеддин, — сегодня ханум совершила прогулку в лес, чтобы навеки проститься с этой ивой.

Глаза Гатибы сверкнули гневом.

— Ты, кажется, считаешь себя героем? Однако наносить раны уже раненому человеку недостойно мужчины и героя!

— Я не собирался причинять вам боль, хотел лишь, чтобы вы осмыслили, к чему привели ваши заблуждения. Поэт хорошо сказал о том, что природа создала сердце человека так, что оно не может разорваться надвое.

— Я не нуждаюсь в уроках философии. Природа ни при чем.  Все творит человек.

— Вам следовало еще раньше внять моим советам. Тогда бы вы не пришли сегодня на свидание к Низами и он не отвергнул бы вас столь грубо. Ответьте мне, вы по-прежнему будете любить его?

— Нет, отныне моя любовь мертва. Верь, теперь Низами мой враг! Я не дам ему счастливо жить с его Реной. Больше того, если представится возможность, я уничтожу его. А после этого до конца своих дней буду сидеть на его могиле и плакать. Мне не забыть ни своей несчастной любви, ни пережитого оскорбления. Но тебе советую отстать от меня! Клянусь святым халатом моего деда халифа багдадского, я никого не полюблю,  ни за кого не выйду замуж. Мне не удалось построить свое счастье с Низами, но я не смогу жить с другим, потому что человек любит в жизни лишь один раз. На кого бы я теперь ни смотрела, я буду видеть только его. Кого бы я ни обнимала, мне будет казаться, что я обнимаю его. Чья бы я ни была, я буду думать, что принадлежу ему. Сейчас оставь меня в покое, я не его, но и не твоя!

Хюсамеддин иронически усмехнулся.

— Человек, который ищет возвышенное у низменных существ, всегда должен быть готов спуститься с небес на землю.

Гатиба не успела ответить, — появились слуги. Час назад она взбиралась в тахтреван, полная надежд на счастье, а сейчас подходила к нему оскорбленная, с навеки разбитым сердцем. Украшенный  пестрыми шелками и драгоценностями тахтреван казался Гатибе гробом.

Рабыни и служанки шли впереди пересмеиваясь, а сердце Гатибы горько плакало, сжималось болью.

Вскоре ивовая роща осталась позади.

Но это был не последний день, когда дочь эмира пришла сюда. Она приходила в рощу и после этого ежедневно садилась на ивовый пень, предаваясь невеселым мыслям, вспоминая прошлые дни.

КЫЗЫЛ-АРСЛАН

Сыновья Эльдегеза начали править Азербайджаном. Неповиновение на юго-западе страны было ликвидировано после разгрома правителя Мараги — Кара-Сюнгяра.

Когда Кызыл-Арслан, обосновавшись в Тебризе, начал заниматься делами Азербайджана, местные правители слали ему много несуразных писем о положении в управляемых имя областях. Желая удержаться на своих постах, они скрывали истинные причины недовольства подданных.

Поэтому Низами, получив от Кызыл-Арслана письмо, посвященное вопросам поэзии и литературы, в ответном письме рассказал о положении в стране и кратко изложил причины народного недовольства.

Низами писал, что бунты в селах и городах происходят по причине негодного государственного устройства, что страна нуждается в коренных реформах, а правители, потерявшие доверие народа, должны быть низложены.

В письме были затронуты и другие важные вопросы. Так, Низами сообщал, что национальная культура Азербайджана находится под угрозой нападок со стороны сект и религиозных фанатиков, а творцы, создающие культурные ценности, преследуются и изгоняются местными правителями

Ответа на письмо не последовало.

Приятели и знакомые Низами порицали его, если не в лицо, так за глаза, говорили: «Не следовало задевать государственное устройство. Советовать хекмдарам =- большая неосторожность».

Когда Низами писал Кызыл-Арслану, многие выражали свою солидарность с ним. Теперь же все спрятались в кусты.

Верным Низами остался один лишь Фахреддин.

—     Отправив письмо, мы не совершили ошибки, — успокаивал он друга всякий раз, когда разговор заходил о городских сплетнях. — Если Кызыл-Арслан любит нашу страну, он должен понять нас. Мы не требуем в письме ничего, кроме счастья страны, мы желаем новому правительству успехов. Если хекмдар рассердился на это — пусть! Но мы не можем скрывать положение страны и народа. Я полностью одобряю твое письмо. Ты меня знаешь, Ильяс. Фахреддин  никогда не оставит тебя одного!

Друзья часто беседовали на эту тему.

Однажды Фахреддин заглянул к Ильясу, чтобы справиться о здоровье Мехсети-ханум. Он нашел друга в приподнятом настроении. Казалось, и Мехсети-ханум чувствует себя лучше. Рена и Низами вывели старую поэтессу во двор на свежий воздух, и она стала читать Рене свои новые рубай.

Низами обрадовался приходу друга.

—     Если бы ты не пришел, я послал бы за тобой!

— Фахреддин почувствовал: произошло какое-то радостное событие. Подойдя к Мехсети-ханум, он поцеловал ее руку, справился у Рены о самочувствии и обернулся к Ильясу.

— Твои глаза говорят о большой радости.

Низами достал  из-за пазухи толстое, похожее на тетрадь, письмо.

— На, читай!.. — сказал он. — Пусть недалекие умы и трусы успокоятся. Никто не пострадает из-за письма, написанного Низами.

Друзья, взяв Мехсети-ханум под руки, вошли в дом. Фахреддин дрожащими руками развернул письмо и начал читать вслух:

«Уважаемый поэт!

Получив Ваше письмо, я приложил его к глазам и губам. Я обрадовался так, как если бы увидел поэта лично и посидел с ним, приятно беседуя.

Мое письмо пришло к вам с запозданием. Не считайте причиной тому мою небрежность.

Ваше письмо, в котором Вы писали о положении в стране и настроении азербайджанского народа, имеет большое значение с точки зрения проблемы государственного устройства.

Клянусь Вашей головой, письмо Ваше потрясло меня. Можно подумать, что мы вместе с Вами обсуждали эти вопросы, и пришли к единому мнению, — так совпадают наши взгляды. Поэт должен понять, что на столь умное, столь блестяще написанное Письмо нельзя было отвечать поспешно.

Я внимательно прочел строчки письма, в которых изложены Ваши мысли по поводу государственного устройства. От сельджукских, хекмдаров по существу не осталось определенного государственного строя. Отсюда понятно, почему сельджуки не считались с культурным и социально-общественным уровнем народов. Азербайджанцы не могли поставить перед сельджукскими хекмдарами вопрос о своей национальной судьбе. Если бы даже сельджуки пожелали предоставить народу Азербайджана такое право, все равно у них ничего не получилось бы, ибо, когда основатель династии сельджуков в Азербайджане Тогрул-бек назначил своего брата Ибрагима Яналы правителем Азербайджана, он не дал ему никаких указаний относительно государственного устройства. В то время нельзя было поднимать вопрос об устранении в Азербайджане влияния персов и арабов, так как, когда халиф Каимбиэмриллах утвердил правительство Тогрул-бека (430 г. хиджры), он приставил к нему помощником, вернее, своим джасусом, араба по имени Хибетуллах.  Поэтому ни в Азербайджане, ни в Хорезме, ни в Ираке, ни в Персии немыслимо было ставить вопрос о национальном языке, культуре, а также национальной независимости.

Хитрая политика Тогрул-бека по отношению к Каимбиэмриллаху способствовала росту и укреплению влияния халифа во всех странах салтаната. Он отдал дочь своего брата Давуда —Арслан-ханум в жены Каимбиэмриллаху, а сам женился на его дочери Сейиде-ханум. Политическая обстановка в Азербайджане и других странах салтаната сложилась не в пользу национальных интересов народов этих стран.

В своем письме Вы пишете о реформах в Азербайджане, проведенных после Тогрул-бека Алп-Арсланом. Откровенно признаюсь, я с интересом познакомился с историей проведения этих реформ. Но, по-моему, каждая реформа, каждое прогрессивное нововведение должны опираться на государственный строй. Если же строй сам по себе препятствует культурному развитию нации, если он не благоприятствует реформам, то последние никогда не дадут положительных результатов.

После Тогрул-бека правил Алп-Арслан. Это был талантливый полководец, создавший обширную империю. Но и при нем не было определенного крепкого государственного строя (455 г. хиджры). Он владел громадным салтанатом, который был поделен между членами его семьи. Местные правители не подчинялись центральной власти, и это не позволяло претворить в жизнь задуманные Алп-Арсланом реформы.

Однако я мыслю по-иному. Если нам не удастся создать единый строй правления, то есть определенный государственный строй в масштабах всего салтаната, мы, учитывая социальные и политические особенности каждой провинции, должны подумать о создании для них определенных методов правления. В этом отношении я могу дать поэту твердые гарантии. Если даже султан Тогрул не даст своего согласия, я, являясь атабеком Азербайджана, сам подумаю о создании в Азербайджане своего определенного государственного строя. Пока народ Азербайджана не признает нас своим кровным правительством, он не будет нас защищать.

В письме Вы указываете на вражду религиозных сект в Азербайджане. Вопрос этот удручает и меня. Фанатизм и религиозная вражда сулят нам большие трудности. Мои слова подтверждаются последними событиями в Исфагане, где началась резня между суннитами и шиитами⁸¹. Я не мог воспользоваться богословской наукой для предотвращения этой бойни, так как боялся, что резня перекинется в другие страны, и поэтому был вынужден подавить распрю между суннитами и шиитами.

Однако, получив Ваше письмо, я тут же отправил халифу багдадскому Мустаршидбиллаху письмо, в котором просил его выслать документы, имеющие отношение к восстанию Бабека. Согласитесь, я не мог поделиться с Вами своими мыслями о ликвидации сект, не получив этих документов и не ознакомившись с ними.

Документы прислали, и вот уже несколько дней я читаю их, знакомлюсь с сутью восстания Бабека, путями его развития и причинами поражения. Прочитанные документы помогли мне. кое в чем разобраться.

Летописцы халифа Мамуна, а также летописцы следующего халифа Мутасима, описывая ход восстания Бабека и пути его развития, поддались религиозным чувствам и потому исказили действительность.

Однако, читая историю восстаний, имевших место в Азербайджане после восстания Бабека, я нахожу в каждом из них элементы, присущие восстанию Бабека.

Как бы документы из книгохранилищ халифа ни искажали действительность, они тем не менее не могут полностью скрыть характер восстания Бабека. Летопись все же доносит до нас основные идеи Бабека. Стремясь к единству народов, он не мог, избрать иной путь, чем путь борьбы с религией, сектами и фанатизмом.

Среди летописей, присланных из Багдада, есть очень ценные исторические документы. В первую очередь это записки халифа Мамуна. Большая часть их посвящена высказываниям Мамуна о восстании Бабека.

Эти высказывания проливают свет на причины ошибок восстания Бабека, Кроме того, Мамун, говоря о коварстве халифов-аббасидов, пишет, что они хотели привязать к себе народы не наукой и цивилизацией, а ослепить и подчинить их себе с помощью религии, сект и фанатизма.

Мамун утверждает, что одним из самых больших зол халифов было их стремление объединить народы не прочным государственным строем, а с помощью религии.

Мамун говорит: «Халифы пытались распространить на весь исламский мир религиозные догмы, приспособленные к исламской вере арабскими и иудейскими мудрецами. Именно поэтому у исламских народов религиозные чувства одержали верх над политическим и культурным, мышлением».

Затем, объясняя причины, породившие восстание Бабека, Мамун пишет: «Как некогда в Греции, в исламских государствах была использована специальная политика — вместо народной, национальной культуры насадить культуру религиозную. Насаждая в восточных странах сектантство и фанатизм, халифы ввергли эти страны в глубокую пропасть мистицизма— плод Греко-Александрийской школы».

Дальше, критикуя государственный строй халифов-аббасидов, этот умный, прозорливый халиф пишет: «Халифы, позаимствовав у греков концепции для исламской философии, распространили ее на весь арабский мир, а также постарались навязать ее народам Персии и Азербайджана. Они не считались с характером и душой этих народов и не хотели знать, приемлют или нет их желудки столь тошнотворную пищу».

Бабек и окружавшие его просвещенные люди не могли хладнокровно смотреть, как секты и религиозные течения, порожденные исламской верой, препятствуют свободе мысли в Азербайджане. Несомненно, они задолго до нас поняли, что сектантские Распри враждебны общенациональной культуре. Халиф Мамун пишет в своих записках, касаясь положения Северного и Южного Азербайджана: «В частности, государство Азербайджан стало ареной действий следующих сект: «гадарийя», «джабрийя» и «мотазиле». Поэтому, узнав о восстании Бабека, я обрадовался в душе. Однако по мере того как восстание разрасталось, я начал задумываться над большими ошибками, допущенными бабекитами. Бабек и его сторонники повели борьбу не только против сект и фанатизма, но и против самой религии, в то время как они могли уничтожить секты, натравливая их друг на друга. Восстание следовало построить на религиозной и богословской основе. Однако Бабек решил опираться в восстании на силу меча и войска. Сторонники Бабека не приняли во внимание того, что каждое сектантское учение, каждое течение в религии обладают своей философией, пустившей корни в сознании народа. Я очень сбжалел об этих ошибках бабекитов, ибо думал, что после того, как секты и религиозные течения будут ликвидированы, религия останется в качестве государственного строя и халифы смогут постепенно устранять ее вредные для развития культуры стороны. Я считаю, Бабек начал добиваться победы с помощью оружия потому, что в то время вокруг него не было мудры: ученых людей, способных претворить в жизнь основную цел восстания — разгромить научно-философские секты и религиозные течения. Несомненно, в такой борьбе нельзя было рассчитывать на победу исключительно с помощью ратного оружия.

Уважаемый поэт, учитывая весь этот горький исторический опыт, мы должны очень осторожно подходить к проблеме реформ. Вот что пишет Мамун об ошибках Бабека:

«Одна из причин неминуемого поражения восстания Бабека заключается в том, что оно вышло за рамки восстания, направленного против религии, и приобрело характер политического выступления. Если не сейчас, то в будущем его так или иначе ожидает поражение. Бабек думал, что халифы стремятся сохранить религию и секты в том виде, как они есть, а потому считают: коль скоро ты поднял оружие на религию, значит ты поднял его и на власть халифов. Вначале я приветствовал это восстание, но теперь решил бороться против него».

Уважаемый поэт, именно поэтому я хочу очень осторожно подойти к проблеме реформ, о которых Вы говорите в своем письме. Я хотел написать Вам ответ, обстоятельно изучив в историческом плане поднятые Вами вопросы. Я счел необходимым познакомиться с историей восстания Бабека. Я верю в то, что халиф Мамун был мудрым реформатором своего времени. Взяв вторично власть в халифате в свои руки, он еще раз изучил вопрос о религии, сектах и религиозных течениях и хотел "произвести реформы. Вам самому известно, Мамун поднял вопрос о том, что коран не является обязательным законом для всех исламских народов. Однако эта прекрасная идея Мамуна послужила причиной образования в исламских странах двух антагонистических движений. Одно, — в рядах которого стояли религиозные фанатики и сектанты, было направлено против самого Мамуна; второе — было возглавлено просвещенными людьми Азербайджана, которые, впав в глубокую крайность, начали бунтовать против религии и властей. Оба эти движения задушили реформистские идеи Мамуна, и проблема реформ так и не была решена.

Сейчас, решая проблему Азербайджана, надо руководствоваться этим историческим опытом. Я напишу атабеку Мухаммеду о Ваших предложениях относительно реформ. Полагаю, что и элахазрет⁸² султан Тогрул не будет им противиться.

В своем письме Вы, возмущаясь правителем Гянджи эмиром Инанчем, пишете: «Мы втроем, я, моя жена и наша знаменитая поэтесса Мехсети-ханум, неплохо живем, имея в своем хозяйстве всего одну корову, а эмир Инанч превратил весь Аран в дойную корову, и ему все мало, он никак не  может насытиться».

Уважаемый поэт, если бы эмиры инанчи довольствовались молоком одной коровы, тогда и они могли бы стать такими, как Низами, и их не называли бы эмирами инанчами.

С письмом я получил некоторые Ваши стихи. Более всего мое внимание привлекло стихотворение о султане Санджаре и старухе. Оно вполне соответствует содержанию Вашего письма. Действительно, как говорит старуха, сельджуки ввергли Азербайджан в нищету. Сейчас, чтобы превратить Азербайджан в процветающую страну, нужна деятельная помощь таких, как Вы, умных, просвещенных людей.

Уважаемый поэт, Вы должны разъяснять народу, что сейчас нельзя восставать против правительства и полностью отвергать существующий государственный строй, — это может нанести большой вред, ибо в соседних государствах лротив Азербайджана замышляется недоброе.

Жду от Вас письма. Возможно, мне посчастливится удостоиться чести увидеть Вас лично и поцеловать Вашу руку. А пока шлю Вам большой привет издалека.

Тебриз, Кызыл-Арслан».

Кончив читать, Фахреддин радостно воскликнул:

— Письмо написано довольно убедительно!

Низами спрятал письмо в сумку, где хранились его бумаги,

— Оно не очень искренне, — сказал он.

Фахреддин удивился:

— Почему же? В чем его неискренность?

— Оно способно ввести в заблуждение лишь недальновидных, плохо разбирающихся в  политике людей. Кызыл-Арслан, касаясь восстания  Бабека,  пишет:  «Читая  историю восстаний, имевших место в Азербайджане после восстания Бабека, я нахожу в каждом из них элементы, присущие восстанию Бабека». Или Кызыл-Арслан не понимает сути восстания Бабека или же он   незнаком   с характером   восстаний,   имевших   место   после выступления Бабека. Отрывки, взятые из записок Мамуна, которые Кызыл-Арслан советует   нам использовать  для лучшего понимания событий, или сильно искажены, или же представляют собой мысли других людей, которые преследуют свои определенные цели. Восстание   Бабека было поднято против исламской веры.  И, конечно, коль скоро душой   халифата   является ислам, халифы должны были защищать его. Кызыл-Арслан воспользовался еще одной неверной мыслью,  заимствованной  им у Мамуна;  эту мысль он собирается навязать и нам.  Кызыл-Арслан считает, что восстание Бабека должно  было быть направлено не против исламской религии, а против сектантства. Это смешное заблуждение. Если бы Бабек поднял  на  борьбу против сектантства богословов и философов, борьба между сектами разгорелась бы с еще большей силой. Восстание, направленное против основ религии, — самый правильный путь, ибо нет на свете секты, которая не опиралась бы на религию. Крах религия означает и крах всех сект. В своем письме Кызыл-Арслан подчеркивает, будто восстание  Бабека   было обречено на провал, так как переросло в восстание против  правительства. Тем самым он хочет запугать нас. Есть в письме строчки, с которыми я полностью согласен. Кызыл-Арслан верно пишет: «Пока народ Азербайджана не признает нас своим кровным правительством, он не будет нас защищать». Если атабеки — люди умные и искушенные в политике, они постараются сделать все, чтобы наш народ признал  их кровным правительством Азербайджана. Дело восстановления единого азербайджанского государства в его естественных   границах полностью   зависит от воли атабеков. Мне кажется, они могут разрешить и проблему Ширванского царства.   Кызыл-Арслан   поднял   важный вопрос о национальной культуре народов. Нельзя проводить реформы в маленьких государствах, в которых нет определенного и крепкого строя и которые не объединены вокруг    единого    центра. Мысли Кызыл-Арслана относительно    государственного    строя при сельджуках абсолютно верны. Как бы там ни было, в ответном письме я укажу ему на некоторые его ошибки. Мне кажется, он не обидится на это. Фахреддин улыбнулся. — Я полностью с тобой согласен!

ОЖЕРЕЛЬЕ

Полноликая луна хотела спрятаться, завернуться в покрывало черных туч, чтобы не быть свидетелем гнусного злодеяния. Отраженные в темной воде дворцового бассейна звезды светили тускло, словно хотели совсем погаснуть. Ветерок, по ночам стучащийся в окна городских домов, сегодня замедлил свой бег, не желая передавать людям черную весть.

Ночь была тихая, спокойная. Город спал. Могло показаться, что природа получила от эмира Инанча приказ замереть, умолкнуть.

Спал дворец. Ни в саду, ни в коридорах не слышно было звуков. Рабыни и наложницы потушили свечи в своих каморках. Угасал фитиль в плошке с жиром в начале длинного широкого коридора.

Не спал лишь один хадже Мюфид. По обыкновению, воровато, как кошка, бродил он по коридорам, замирая у дверей, за которыми отдыхали обитатели дворца.

Вот он остановился у комнаты Дильшад-и начал перебирать связку ключей, отыскивая тот, который открывал ее дверь.

Звяканье ключей разбудило Дильшад. Она задрожала, потому что хадже Мюфид не приносил по ночам добрых вестей. В такое время рабынь вызывали либо на допрос, либо к палачам, либо развлекать пьяного эмира.

Когда хадже Мюфид вошел, Дильшад, словно загнанная газель, забилась в угол комнаты. Девушка в страхе дрожала и хотела поскорей узнать, зачем она понадобилась хадже Мкь фиду.

Гаремный страж зажег свечу и, увидев забившуюся в угол Дильшад, усмехнулся своей обычной гадкой, ухмылкой. Ему доставляло наслаждение наблюдать такое смятение рабынь. Он радовался, когда девушки плакали и кричали, получая побои. Он часто подстраивал так, что совершенно невинных рабынь наказывали — это приводило его в неописуемый восторг. Наложницы и рабыни знали о коварстве и жестокости евнуха. Он был безжалостен к этим существам, чьими прелестями не имел возможности наслаждаться. Поэтому Дильшад так испугалась его приходу.

Хадже Мюфид, сделав несколько шагов, протянул руку и погладил волосы Дильшад. Она задрожала сильнее. Казалось, сердце хотело выскочить из груди. Странное поведение и недобрый смех хадже Мюфида еще больше встревожили девушку: евнух имел обыкновение посмеиваться, когда рабынь уводили наказывать плетьми. Дильшад решила по вкрадчивому поведению хадже Мюфида, что ее поведут в комнату для наказаний. Не спуская с него испуганных глаз, она ждала приказаний.  А страх все больше прижимал ее к стене.

Хадже-Мюфяд, казалось, не видел волнения и нетерпеливого ожидания девушки. Такова была его излюбленная манера — терзать сердца бедных рабынь ожиданием неизвестности.

Хадже Мюфид обошел со свечой в руке комнату Дильшад, словно искал что-то, осмотрел ее одежду, драгоценности, проверил, все ли на месте. По обыкновению дорогие платья и драгоценности красивых рабынь часто проверяли, следили, чтобы они не могли ничего подарить или продать другим. Все было на месте.

Хадже Мюфид положил вещи Дильшад на кресло, стоящее у постели, бросил на нее лукавый взгляд и опять захихикал, поглаживая ее волосы.

Сердце девушки разрывалось от страха, ей хотелось закричать. Но вот губы хадже Мюфида зашевелились.

— Не бойся, — сказал он тихо, едва слышно, — возьми бумагу и пиши то, что я скажу.

Дильшад впервые слышала из уст хадже Мюфида слова «не бойся». Страх в ее сердце сменился изумлением.

Дильшад немного успокоилась, не столько от слов евнуха, сколько оттого что было уже слишком поздно для «посещения» спальни эмира.

Правитель Гянджи и его приближенные, упившись вином, давно спали. Погасли свечи в зале, где недавно шла пирушка и плясали танцовщицы.

Дильшад обрадовалась, поняв, что ее не собираются наказывать. Обычно, когда кто-нибудь подвергался истязаниям, в роскошной зале плясали танцовщицы, рекой лилось вино и пели девушки. А провинившуюся рабыню избивали перед креслом, на котором восседал эмир. Ему доставляло удовольствие слушать плач и мольбы о пощаде, которые сливались со звуками музыки.

Как видно, Дильшад ждало нечто другое. Хадже Мюфид опять подошел к ней и погрузил руки в ее волосы.

— Садись, садись, глупая дикая газель, — сказал он. — Ты так же безмерно глупа, как и красива. И это вполне естественно. В природе существует мудрое равновесие. Если она дает человеку одного больше, то другого — меньше. Но если бы у людей вместо красоты было больше ума, они не страдали бы так, как страдаешь ты. Ума у тебя мало, даже твой горький опыт не открыл тебе глаз. Это тоже естественно. Красивые девушки, полагаясь на свою внешнюю красоту, не придают значения красоте ума и рассудка. Ты как раз из таких. Твоя вина во много раз страшнее, чем твоя красота, потому что ты изменила своему благодетелю. В этом поступке ты проявила себя как самая неблагодарная девка. Ты хотела запятнать честь дочери халифа Сафийи-хатун, опозорить ее в глазах эмира. Ты по наущению Фахреддина украла печать у катиба эмира Мухакима-Ибн-Давуда и подбросила ее в комнату жены эмира Сафийи-хатун. Это твоих рук дело. Этим предательским поступком ты хотела посеять вражду между светлейшим халифом и нашим господином эмиром. Ты готовила несчастье нашему эмиру и его жене. Не обманывайся, не верь мужчинам, когда они говорят: «Люблю». Ради малейшей выгоды они могут продать жизнь другого. Последний поступок Фахреддина — подтверждение тому. А теперь скажи мне, какого наказания заслуживает твоя измена? Может, тебе неизвестно, что за подобные проделки Тархаы-ханум посадили в мешок и бросили в бассейн? Ты сама была свидетелем того, как красавица Ламиа-ханум была препровождена в комнату мерзкого черного раба Марджана. А ведь твой проступок во много раз чудовищнее. Разве ты забыла, как у красавицы рабыни Гюляндам выжгли клеймо на щеке? Ты упорно шла навстречу своему несчастью, но упрямое счастье не хочет оставлять тебя. Счастье постоянно спасало тебя от наказаний за твои непростительные грехи.

Хадже Мюфид говорил долго, даже устал и, приложив правую руку к пояснице, опустился в кресло.

Дильшад, воспользовавшись паузой, сказала:

— Когда меня в наказание лишили свободы, я говорила вам и сейчас повторяю: я ни в чем не виновата, вы напрасно обвиняете меня и Фахреддина в предательстве.

Хадже Мюфид сидел, опустив голову на грудь.

— Ах, плутовка, плутовка, — сказал он, метнув на Дильшад исподлобья насмешливый взгляд. — Разве тебе неизвестно, что я знаю всех обитателей дворца как свои пять пальцев? Мне известно даже, сколько волос на голове у каждой рабыни. Ладно, что было — то прошло. Тебя не избили палками, не бросили в бассейн с ледяной водой, как Зюбейру и Тахиру, потому что ты родилась под счастливой звездой. Счастье продолжает улыбаться тебе, — эмир дал согласие выдать тебя замуж за Фахреддина. Я как раз пришел, чтобы поговорить об этом.

Дильшад чуть не закричала от восторга. Из глаз ее брызнули слезы радости.

—    Садись и пиши то, что я тебе скажу, — продолжал хадже Мюфид, лукаво посмеиваясь. — Ночь проходит,  мне пора  идти проверять комнаты гарема.

— Что писать?..

— Ты должна сообщить Фахреддину о согласии эмира на ваш брак.

—    А не грозит ли мне беда, если я напишу такое письмо? Не ждет ли меня несчастье?

— Нет,  нет, тебе ничто не угрожает. Это говорю я, хадже Мюфид. Садись и пиши.

— У меня нет пера и бумаги. — Изволь, я принес.

Хадже Мюфид достал из кармана калемдан и лист бумаги. Девушка начала писать под его диктовку. Когда она кончила, хадже Мюфид приказал:

—- Прочти, что ты написала, Дильшад прочла:

«Дорогой и уважаемый Фахреддин!

Несмотря на мои грехи, которые я с умыслом или без умысла допустила, почтеннейший хазрет эмир все же не стал препятствовать моему счастью. Эмир и его уважаемая супруга Сафийя-хатун великодушно простили мне мои грехи. По приказу эмира наша свадьба состоится в начале месяца Шаввал.⁸³ Я пишу тебе письмо, чтобы ты подготовился к этому. Итак, через двадцать дней мы соединим наши судьбы. Поздравляю тебя. Ты также можешь поздравить меня.

Твоя Дильшад».

Хадже Мюфид взял письмо, свернул его и, посмеиваясь, сунул в карман.

Дильшад ликовала. Настал конец ее страданиям! От восторга она целовала руки хадже Мюфида и даже хотела припасть к его ногам.

Однако радость девушки продолжалась недолго.

— Ночь минует, — сказал хадже Мюфид, поднимаясь с кресла. — Пора готовиться.

Глаза Дильшад выразили недоумение.

— Зачем же готовиться сейчас? Разве нам не хватит на подготовку двадцати дней?

— Сейчас надо готовиться совсем к другому. Я передам тебе еще одну радостную новость. Тебя ожидает еще одно большое счастье.

— Какое счастье?!

— Достопочтенный хазрет эмир посылает тебя в подарок своему зятю халифу Мустаршидбиллаху. Именно это и спасло тебя от кары. Вставай, готовься. Скоро отправляться в дорогу!

Услышав это известие, Дильшад задрожала. Из глаз ее хлынули слезы.

    — Умоляю, пощадите! — воскликнула она. — Для меня это самое страшное наказание. Не губите мою жизнь, отложите на несколько дней отъезд.

    — Невозможно. В  Багдад посылают не  одну тебя. Сюсан тоже едет. С вами отправляются еще сорок рабынь. Готовься, змир приказал не откладывать отъезд.

— Зачем же ты заставил меня написать это письмо? Бессовестный!  Шайтан!   Ублюдок!

Брань Дильшад рассмешила хадже Мюфида.

— Земным существам  не суждено жить так, как живут на небесах ангелы и пророки. На земле могут неплохо жить лишь такие, как мы. Невозможно жить в достатке на земле, не будучи шайтаном. Ты назвала меня бессовестным, — и ты права. Но тебе следовало бы знать, что и совесть моя, и душа, и кровь — все они служат моему господину. Человек, пожелавший жить по указке совести, должен быть сильным,  как Аллах. Те, кто повинуются, не могут иметь совесть. Эмир приказывает — и перед ним склоняются — внешне — моя голова, — внутренне — моя совесть. Но если моя совесть приносит всем беду, то только не тебе. Когда из твоего чистого, девственного чрева появятся на свет халифы, которые будут владеть всем миром, ты поймешь, как я был добр к тебе, и ты всегда будешь благодарить меня. Когда  святейший  повелитель  правоверных,  наш халиф,  будет развлекаться   этими похожими на гранат грудями, ты   вспомнишь хадже Мюфида, потому что эти плоды созрели под его надзором. Я не допустил, чтобы твои нежные губы лобзал какой-нибудь черный раб. И когда ты отдашь свой девичий рот рту халифа, ты будешь благодарить меня, смиренного раба аллаха. Тебя замышляли сорвать еще тогда, когда ты была нераспустившимся бутоном. Достопочтенный хазрет эмир хотел осчастливить тебя. Но я воспрепятствовал этому, потому, что подобный цветок не  могут срывать простые  смертные. Эта дивная роза должна украсить корону святейшего халифа. Почему же тебе не радоваться? Судьба, протянув свою спасительную длань, вырвала тебя из лап  печали, пыток, наказаний и несет в объятия святой жизни,  в божественные объятия халифа.    В этих объятиях ты познаешь земное и неземное счастье! Однако сейчас не время вести разговоры. Вставай, готовься. Сейчас я вернусь. Собери свои вещи. Все будет так, как я сказал. Человек — раб событий, а события предопределены судьбой, их невозможно избежать. Ты еще не разбираешься в жизни. Твоя  жизнь начнется только тогда, когда ты войдешь в гарем халифа. Ты сможешь лишь тогда оценить слова и помыслы старого евнуха Мюфнда,  когда  удостоишься чести халифа,  когда вступишь в мир женственности, когда в твое чрево, более чистое и светлое, чем перламутр, упадет человеческое семя и ты подаришь миру редкий алмаз. Любовь — преглупое слово. Это начальная стадия безумства в пору юности.

Хадже Мюфид ушел. Объятая ужасом Дильшад была близка к помешательству. Она ломала голову, как ей известить Фахреддина, и не могла ничего придумать. Плача, она ругала его в душе: «Если бы ты действительно любил меня, ты давно бу выкрал меня из дворца. Видно, хадже Мюфид во многом прав. Если бы ты думал о своей Дильшад, ей не пришлось бы пережить кошмар этой ночи!»

В комнату вошел хадже Мюфид со свертком в руках.

— Вот твоя дорожная одежда, — сказал он, кладя сверток на кресло. — А драгоценности, жемчуга и алмазы ты оденешь в Багдаде, когда тебя поведут к халифу.

Хадже Мюфид вышел в коридор, дав Дильшад возможность облачиться в дорожное платье.

Одеваясь, Дильшад продолжала думать о том, как ей известить своего возлюбленного. Достав ожерелье — подарок Фахреддина, — она завернула его в платок и спрятала у себя на груди.

Вошел хадже Мюфид и собрал ее вещи.

— Теперь ступай за мной, — приказал он. — Здесь ты вела себя плохо, будь же умницей во дворце халифа. Багдад не Гянджа. Там живут иначе. В Багдаде ценят не только красоту, но и ум, талант, рассудительность. Художники могут нарисовать на полотне девушек еще более прекрасных, чем ты. Но если тебе удастся покорить сердце халифа, считай, что ты покорила весь Багдад. Если же ты будешь идти у кого-нибудь на поводу, если ты будешь невнимательна и небрежна к халифу, если ты захочешь подарить другому драгоценность, предназначенную повелителю правоверных, прощайся навеки со счастьем!

Хадже Мюфид и Дильшад вышли в коридор. Весь путь до дворцовых ворот он читал ей нравоучения.

Они вышли на улицу. Дильшад увидела несколько тахтрева-нов, окруженных вооруженными аскерами и всадниками. Эмир Инанч слышал о том, что Фахреддин готовится похитить свою возлюбленную.

Хадже Мюфид положил вещи девушки в стоящий вперези тахтреван, затем взял ее за руку и помог подняться наверх ао маленькой лестнице. Внутри тахтреван был убран дорогими коврами.

Увидев лежащие рядом две постели, Дильшад спросила:

    — Кто здесь будет еще?   

    — Тут поедут ты и твоя машшата⁸⁴, она будет тебе прислуживать.

Вскоре в тахтреван поднялась машшата. Хадже Мюфид наказал ей:

—    Хазрет эмир поручает тебе эту девушку. Ты должна усердно прислуживать ей. Вовремя подавай еду и питье,  исполняй все ее желания.

Хадже Мюфид вылез из тахтревана.

Караван двинулся в путь.

Город спал. Месяц спрятался за гору Кяпаз. Стражники на улицах дремали, забившись в укромные уголки.

Занавески тахтреванов были опущены.

Дильшад незаметно для всадников, сопровождающих тахт-реваны, подняла.край занавески, стараясь отгадать, по каким улицам они движутся. Вот она увидела полуразрушенный караван-сарай⁸⁵ «Мас'удийе». Нищие и попрошайки Гянджи спали у его забора, лежа в ряд.

Дильшад вынула из платка ожерелье, подаренное ей Фахреддином, и бросила на спящих нищих. После этого она немного успокоилась. Девушка была уверена, у нищих при дележке ценной вещи возникнут разногласия и в городе станет известно, каким образом в руки бродяг попало драгоценное ожерелье.

На ожерельи была надпись: «От Фахреддина возлюбленной Дильшад».

АРАН

В Гяндже царило волнение. Пять тысяч аскеров-иракцев и персов — из войска, посланного для подавления недовольства в Азербайджане, разместились в Араке. Этот отряд, присланный атабеком Мухаммедом, передвигался по указанию эмира Инанча по стране, карая крестьян, которые отказывались платить налоги, грабя деревни. Людей бросали в тюрьмы, ссылали. Крестьян, не желавших молиться в мечетях за халифа Мустаршидбиллаха, султана Тогрула и атабека Мухаммеда, безжалостно убивали.

Но ликвидировать неповиновение в самой Гяндже оказалось делом трудным, так как интеллигенция города и народные авторитеты возмутились, поняв обман правителя, и начали проявлять непокорность.

Хатиб Гянджи вернулся из Мекки. В город слетелись мюриды, которые в свое время, боясь народной мести, укрылись в Ширванском государстве. Разгуливая с палками по улицам Гянджи, они избивали и оскорбляли горожан.

Ученые, поэты, служители искусств были лишены возможности появляться в общественных местах и мечетях, выходить на прогулки.

Мюриды обратились к эмиру Инанчу с требованием вторично выслать Мехсети-ханум из города, но правитель Гянджи, прослышав о том, что хекмдар Азербайджана Кызыл-Арслан ценит поэзию и литератру и питает уважение к Мехсети-ханум и Низами, поведал об этом хатибу и приказал, чтобы тот не допустил нападения мюридов на поэтессу.

После возвращения хатиба в Гянджу ненависть народа к правительству разгорелась с небывалой силой. Эмир Инанч, стремясь предотвратить назревающее восстание и вынудить народ принести присягу на верноподданство новой династии, пригласил в мечеть авторитетных и уважаемых лиц Арана. Он надеялся наставить их на путь истинный и склонить к повиновению новой династии.

Фахреддин был в числе приглашенных. Письмо, полученное им от имени Дильшад, уменьшило его неприязнь к эмиру. Он видел: письмо написано рукой Дильшад; несомненно, это ее почерк. Но Фахреддин знал, что ему придется выступить в мечети против правителя Гянджи, а это не могло не осложнить положения Дильшад; возможно даже, эмир заберет свое согласие на их брак.

Фахреддин ломал голову: как быть? Он страстно любил Дильшад, его радовало, что отныне эмир Инанч не препятствует их любви, но разве он мог смириться с действиями эмира Инанча и атабека Мухаммеда в Азербайджане? Фахреддин негодовал, видя, как стремление народа к свободе подавляется арабскими копьями, персидскими и иракскими мечами.

Что он мог поделать? Мужественный человек был растерян и не знал, что предпринять. Положение казалось безвыходным. Когда Фахреддин решил, что непременно выступит прстш эмира, перед глазами ею встала Дильшад. «Фахреддин, — говорила она,— подумай обо мне. Если эмир откажется от своего обещания, я умру».

Он с болью слушал печальную мольбу любимой и хотел сказать: «Дильшад, верь, твоя любовь дороже всего для меня!», — но тут взору его предстали тысячи девушек и женщин в рубищах, по их спинам гуляли плети карателей. Удары этих плетей, сопровождаемые лязгом копий, заглушили умоляющий голос Дильшад.   

По дороге в мечеть Низами зашел за Фахреддииом. От него не укрылось, что друг не, в себе,         — Ты чем-то взволнован? — спросил он.

     — Да, я думаю...

— Интересно, о чем?

— Близко наше, счастье,
    — Чье — наше?

    — Мое и Дильшад.

    — Ты имеешь в виду вашу женитьбу?

    — Да, именно ее. По-твоему, это не великое счастье?

    — Если вы поженитесь, я буду рад.

— Прежде я не верил этому, но сейчас верю.

— Есть новости?

—  Да, приятное известие.

—  Смотри, не обманись. Не из тех ли это известий, которые приносит Себа-ханум?

—  Нет, Себа-ханум здесь ни при чем. Дильшад прислала мне письмо. От тебя секретов нет, ты можешь прочесть его.

Фахреддин достал из кармана письмо и протянул Другу.

Низами внимательно прочел его и, не выпуская листка бумаги из рук, задумался.

    — Письмо написано рукой Дильшад, в этом не может быть сомнений. Но письмо написано не без причины.

   — Причина ясна: эмир решил известить меня, чтобы я готовился.

   — Нет, Фахреддин, не могу поверить этому. Я не думал, что ты такой легковерный и простодушный. Тебе ли не знать эмира Инанча? Разве ты не читал его письма к халифу? Неужели не понятно, что он хитрит, хочет выиграть время, потому и обещает отдать за тебя Дильшад?.. Сейчас его положение упрочилось, за его спиной стоит многочисленное войско. Думаешь, он сдержит слово? Разве он сейчас отдаст Дильшад по доброй воле? Я уверен, это письмо —коварная хитрость. Поверь, оно связано с большим происшествием. Я хочу, чтобы мой друг был не только героем меча и копья, но и героем мысли, разума! Не заблуждайся. Я думаю, Дильшад уже нет в Гяндже. Письмо прислали для того, чтобы ввести тебя в заблуждение.

—    К чему Дильшад вводить меня в заблуждение?! Это невероятно!

— Дильшад не вводит тебя в заблуждение. Ее тоже обманули и заставили написать это письмо.

Фахреддин задумался. Лицо его омрачилось.

— Пошли в мечеть! — сказал он твердо и решительно. — Я знаю, что сказать там.

Низами разгадал, какие сомнения терзают друга.

— Если народ молчит, твои слова должны разбить панцирь молчания и дать толчок мыслям народа, — сказал он с улыбкой.— Если вожди молчат, народ может посчитать врага правым и отречься от своих вождей. Герои — это те, кто в войне умело владеют мечом, а в мире — мудрой и убедительной речью. Судьба и будущее народа, как бы он ни был беден и беспомощен, для нас дороже, чем счастье одного человека. Подумай, решается судьба азербайджанского народа — создателя высокой культуры на Востоке. Надо смело и прямо говорить с теми, кто хочет держать в одном сосуде нашу самобытную культуру и отсталую, угасающую культуру персов и арабов. Мы идем впереди! Те, кто стремится повернуть нас вспять, вогнав в колодку арабской культуры, ошибаются. И мы обязаны сказать им  об их заблуждении. А это возможно только в беседе. Арабы навязали нам религию — мы приняли ее, принесли нам секты и религиозные течения — мы и их приняли. Но их язык и кУльтуру мы не примем, потому что наша культура создавалась и создается на основе нашего родного языка. Уничтожить секты и бесчисленные религиозные течения мы сможем только с помощью нашей культуры. Наши противники не должны отождествлять нас с персами, которые превозносили до небес завоевателя Искендера⁸⁶ и величали его пророком. Мы же, напротив, четыреста лет упорно сражаемся с арабами, и наша борьба продолжается. Я верю, мы победим. Вставай, пора идти в мечеть. Аран ждет, что скажем мы. Поднимайся, говорю, поднимайся!   

Слова Низами воодушевили Фахреддина. Друзья вышли из дому.

Мечеть была набита битком. Сюда собрались представители всех городов Арана.

Когда Низами и Фахреддин вошли в мечеть, все поднялись. Такое почтение к поэту и воину, приняло характер явной демонстрации против правительства.

По знаку эмира Инанча хатиб Гянджи взошел на минбер и прочел длинную молитву, восхваляющую халифа, султана Тогрула и атабека Мухаммеда. Затем, призвав народ к повиновению представителям новой династии, он заговорил о справедливости хекмдара Мухаммеда и процветании его государств. Под конец он напустился на арапских патриотов:

— У нас есть разбойники, бунтари, грабители, строящие правительству козни и тем самым нарушающие подои рабов аллаха. «Дайте нам новые законы!» — кричат они, избегая открыто выражать свои мысли. «Дайте нам новые законы!» — требуют они. Что это значит? Это значит, они добиваются упразднения старых законов. А между тем народу Арана известно, что наши законы даны нам священным кораном, и ими пользовался сам святой пророк Мухаммед. Простые люди не понимают этих бунтарей, вопиющих о новых законах. Если бы аранцы узнали их сокровенные мысли, они пинтами бы выбросили их из родного города. Однако что было — то прошло. Сейчас милость халифа и атабека Мухаммеда простерлась над народом Арана. Халиф простил аранцам все грехи и послал свои войска для восстановления спокойствия и порядка в их городах.

За хатибом выступили эмир Инанч и его визирь Тохтамыш. Выступления всех троих очень походили одно на другое.

Затем эмир обратился к авторитетам народа Арана, призывая их принести присягу на верность султану Тогрулу и атабеку Мухаммеду.

Но призыв его не нашел отклика у присутствующих. Все молчали.

Фахреддин попросил разрешения высказаться. Эмир с готовностью предоставил ему слово, так как надеялся, что письмо Дильшад сделало его более благожелательным к правительству.

Фахреддин подошел к минберу.

— Я считаю, не стоит отвечать каждому в отдельности, — начал он, — ибо фактически все говорили одно и то же. Сдается мне, выступавшие черпали вдохновение из одного источника. Я постараюсь вкратце разъяснить неясные мысли хазретов. Думаю, после этого вопрос о присяге на верность новой династии и вопрос о том, на каких условиях это возможно, решатся сами собой. Прежде всего хочу напомнить, когда пришел фирман халифа, у нас была причина уклониться от присяги, ибо неправильно было приносить присягу заочно. Народ должен был видеть и знать того, кому он присягает. Сейчас многое прояснилось. Мы не видели самого хекмдара Мухаммеда, но вопрос о присяге можно поставить на обсуждение, ибо новая династия в течение этих последних месяцев показала свое лицо. Я обращаюсь к представителям народа, которые съехались в Гянджу со всех концов Арана, спрашиваю их: какой хекмдар нужен нам, какое государственное устройство требуется нам?

Все молчали.

— Раз никто не отвечает, — продолжал Фахреддин, — я сам отвечу на вопрос, какой хекмдар нужен нам, какое государственное устройство мы хотели бы иметь! Народ Азербайджана не настолько туп и невежествен, чтобы не знать своей истории. Несмотря на разорительные походы арабских и персидских завоевателей, сохранились документы, имеющие отношение к истории нашей культуры, к истории нашего народа. Завоевателям не удалось поставить Азербайджан на колени и подчинить себе с помощью мечей, копий и стрел. В прошлом наш край снабжал продукцией своих ремесел многие страны, привлекал к себе купцов со всех концов света. Некогда города Азербайджана играли роль бездонных амбаров для мировой торговли. Копыта коней завоевателей сравняли с землей, уничтожили такие торговые города, как Баджереван, Кештасиби, Махмудабад, Берзенд и другие. Вместо купцов из западных стран, которые через Черное море добирались до Карабаха, Гянджи и Шемахи, к нам с юга начали жаловать арабы и персы с мечами в руках. Мы, азербайджанцы, вместо того, чтобы спокойно жить в своем Доме, вот уже четыре века ведем борьбу не на жизнь, а на смерть с арабами, персами, сельджуками и другими пришельцами. Сейчас нам нужно такое правительство, которое претворило бы в жизнь чаяния азербайджанцев и дало возможность народу спокойно жить у себя на родине. Придя к власти, новая династия ничего не сделала для этого. Мы видим, в наши деревни и города, как прежде, посылаются/ карательные отряды, опять слышим звуки плетей и палок. Джанаб⁸⁷ хатиб только что назвал азербайджанских повстанцев разбойниками, бунтарями и грабителями. Мне кажется, джанаб хати'б исказил действительность. Повстанцы ведут борьбу с разбойниками и грабителями, а он их самих причислил к разбойникам, Я думаю, после того, как новая династия поймет, за что борется азербайджанский народ, и устранит из Азербайджана нелюбимых народом правителей, она может ставить перед народом Азербайджана вопрос о присяге на верность. Мы все обязаны приложить много усилий, чтобы сохранить нашу богатую культуру, дать возможность Азербайджану жить как свободной стране и не допустить загнивания нашего искусства и лнтгратуры. Мне кажется, если центральному правительству верно передадут требования азербайджанского народа, нам более не придется доставать из ножен свои мечи.

За Фахреддином пожелал выступить Низами. Правитель Гянджи хорошо знал, о чем хочет сказать поэт, понимал, что он ни словом не обмолвится в пользу правительства, однако отказать ему не посмел, так как выступление Фахреддина уже без того настроило присутствующих против него. Скрепя сердце ему пришлось дать поэту слово. Низами начал выступление двустишием:

Хозяйкой мира вы сову прозвали — Тогда дарю вам тысячу развалин.

И продолжал:

— Поток захлестнул нашу землю. Когда начинается наводнение, осторожные люди не выходят  из  домов на  улицу. При виде стихийного бедствия  мне хочется запереть свою дверь и никуда не выходить. Но я не могу  сделать  этого, ибо дверь моего дома должна быть открыта для каждого. А на улице бушует ветер!.. Народ страны может при одном условии примириться со сменой правительства и династии: должно измениться государственное устройство! Отобрав плеть у одного и передав ее в руки другого, нельзя изменить и улучшить жизнь народа. Если те, кто называют себя нашими правителями, не могут дать нам высокую культуру, тогда пусть они  не посягают на нашу самобытную национальную культуру. Я очень удивлен. Сегодня опять подняли вопрос о присяге на верноподданство. Но к кому мы должны протянуть свои руки?! Чьи руки мы должны целовать, присягая?! Мы не желаем пачкать свои губы кровью братьев, ибо руки, которые мы будем целовать, присягая, обагрены кровью азербайджанского народа. Кровь на этих руках не высыхает, так как убийства   совершаются   каждый   день. Чтобы кровь наших братьев не лилась, чтобы народ забыл нанесенные ему тяжкие обиды, надо прежде всего покарать тех, кто наносил эти обиды. Нельзя завоевать доверие народа, не создав строя, сообразного духу народа, его величию, его культуре!

Когда Низами сел, эмир хотел ответить ему и Фахреддяну, но такой возможности не представилось, — многие из присутствуюших, не желая приносить присягу, покинули мечеть и вышли на площадь Мелик-шаха.

БЛАГОРОДНАЯ СЕМЬЯ

Мехсети-ханум лежала больнай. Они уже несколько дней не поднималась столоваться.

Было время обеда. Рена, разостлав скатерть, позвала мужа есть.

Низами аккуратно сложил бумаги, спрятал их вместе с пером в сумку и сел у скатерти- Еда была скудная: молоко и ячменный хлеб.

Низами собрался приступить к еде, Но в этот момент к нему подошла Рена.

— Ильяс, я давно хотела спросить тебя кое о чем, но не смела. Не знаю, ответишь ли ты?..

— Почему же не смела? Кто у меня есть ближе, чем ты? Говори, не стесняйся. Спрашивай все, что тебе неясно.

Рейа воодушевилась.

— Все говорят, что Низами самый талантливый среди поэтов Гянджи. Но почему ты живешь беднее и хуже их? Посмотри, как богат и знатен поэт Абульулла. Сколько в его доме рабов, рабынь и слуг!.. Когда его жена Джаханбану или дочь Мгхтаб-ханум выходят на улицу, все думают, это гуляет жена эмира Сафийя-хагун. Я уже не говорю о поэте Фелеки, он тоже необыкновенно богат. В их конюшнях можно увидеть самых красивых и породистых лошадей Азербайджана. Поэта, писавшего под именем Хагайиг, восхваляли так, что хаган Ширвана дал ему свое имя. Сейчас все говорят о славе и богатстве Хагани. Эти поэты имеют стада овец, табуны коней, а у тебя — одна тощая корова. Они владеют имениями, садами, высокими, пышными дворцами, а у нас с тобой — жалкая хижина из саманной глины. Я хочу знать, почему все так? Только не придавай иного смысла моему вопросу. Не думай, будто я сетую на бедняцкую жизнь. Задолго до того, как мы поженились, я хорошо знала и этот дом и его хозяина. Мне не нужно богатство. В доме отца я жила такой же жизнью.

Ильяс, не притрагиваясь к еде, внимательно слушал Рену. Так серьезно она говорила впервые со дня их свадьбы. Протянув руку, он убрал прядь волос  упавшую ей на глаза.

— Душа моя, радость моя, Рена! — сказал он. — На твои вопросы легко ответить. Шахи и правители зря не дают награды и подарки. Если ты не будешь гнуться в поклоне перед правителем, тебя не одарят дорогим халатом. Скажи, Рена, неужели ты хотела бы, чтобы моя голова склонялась перед каждым презренным государем, перед убийцами?

Из глаз Рены на сухой ячменный хлеб, лежащий на скатерти, закапали слезы.               

— Клянусь твоей жизнью, я не хочу, чтобы голова моего мужа склонялась перед убийцами. Я еще больше люблю тебя за твою непреклонность.

Ильяс утер рукой слезы на глазах жены, поцеловал ее в лоб.

— Пестрота дарственных   халатов   обманывает   многих, — продолжал он. — Но эти халаты ничем не отличаются от далвы⁸⁸, которая помогает охотникам истреблять куропаток. С помощью этих дарственных халатов шахи и хаганы охотятся на глупцов, падких на роскошь и богатство. Дарственные халаты — это саван, в котором хоронятся людская честь и совесть. Имения, сады, рабы, рабыни и слуги,   которыми   владеют   многие поэты, куплены не за деньги. Эмиры, шахи и даже сами халифы дарят это в обмен на честь, самолюбие, совесть и благородство. Поэты, воспевающие недостойных, жадных правителей, — это льстецы, кормящиеся    подачками    под    золотыми    куполами   дворцов. Восхваляющими правителей стихами они затуманивают сознание простого народа, завлекают народ в лапы хаганов и халифов. Их хвалебные стихи стоят в одном ряду с оружием, которое истребляет крестьян Азербайджана. В грабеже и насилии, в бесправии и несправедливости принимают участие и их перья. Рена, красавица моя, друг мой, мы живем в такой век, когда рабами и рабынями могут владеть лишь те, кто сами, как рабы, гнут спины перед правителями и хекмдарами. Умные, благородные головы не склоняются перед изменниками и врагами народа. Эти головы могут склониться лишь перед мечтами, интересами и волей народа. Я счастлив, что голова моя непреклонна. Пусть не радуется поэт Эфзалэддин, писавший прежде под псевдонимом Хагайиг. Хаган пожаловал  ему имя Хагани. Но если бы он захотел вернуть те времена, когда его звали Хагайиг, у него ничего не получилось бы, ибо очень трудно прийти из дворца к народу  с незапятнанной совестью.  Кроме того, одна из дверей во дворце ведет в тюрьму. Милая Рена, знала бы ты, как позорят друг друга эти  придворные поэты — Абульулла и Хагани! Борясь за первенство во дворце, они готовы  перегрызть друг другу глотки. Поэт Абульулла бранит площадной бранью своего молодого зятя Хагани, так как последнего взяли во дворец,  а его  выдворили. Славная моя  Рена, лучше довольствоваться ячменным  хлебом  и стаканом молока, чем  жить скандальной жизнью дворца. Ты должна быть против того, чтобы мое перо опозорилось, сделавшись слугой хаганов и султанов.

По щекам Рены текли слезы.

— Верь, Ильяс, я никогда не допущу, чтобы ты унижался.

В комнату вошла Мехсети-ханум. Подойдя к скатерти с едой и увидев плачущую Рену, она спросила удивленно:

— Что это значит, Ильяс?! Никогда не думала, что ты так скоро заставишь плакать бедную девочку.

Ильяс и Рена встали. Старая поэтесса прижала к своей груди голову Рены.

— Ничего,— сказала она, — в семейной жизни возможны всякие недоразумения и неожиданности. Я готова выслушать вас и постараюсь уладить ваши разногласия. Было время, и мне пришлось много поплакать. Случалось, я плакала из-за пустяков. Был даже случай, когда я разрыдалась от радости, написав два очень удачных четверостишия. Помню, в тот момент в комнату вошел мой молодой супруг Амир-Ахмед; увидев меня плачущей, он сам не смог сдержать слез. Откровенно говоря, я даже удивлена: почему такой тонкий поэт, как Ильяс, не плачет при виде слез этой нежной молодой женщины?! — Мехсети-ханум поцеловала Рену и Ильяса. — Садитесь, друзья. Порой бывают нужны и слезы, они смывают с сердца печаль.

Рена грустно взглянула на мужа.

— Даю слово не задавать больше подобных вопросов.

Ильяс пересказал Мехсети-ханум разговор, послуживший причиной слез жены, и в конце добавил:

—    Я сам заинтересован в том, чтобы Рена задавала подобные вопросы. Она должна знать, почему я беден.

Мехсети-ханум недовольно покачала головой.

—    Ты ли  беден,  Ильяс?! Тот, кто богат душой, не может быть бедняком, если он даже действительно неимущ.

Открылась дверь, в комнату вошел Фахреддин. Поздоровавшись и поцеловав руку Мехсети-ханум, он сел.

Рена поспешила принести для него еду. Однако Фахреддин ни к чему не притронулся.

—    Ты почему не  ешь? — недовольно спросила Рена. — Может, из-за бедности нашей скатерти?!

Фахреддин с упреком взглянул на хозяйку дома.

— Клянусь честью, Рена-ханум, дело вовсе не в бедности вашей скатерти. Она богата, коль скоро за ней сидят два великих мастера. Кто таков Фахреддин, чтобы пренебрегать таким обществом?! Клянусь всеми вами, у меня со вчерашнего дня не было во рту ни крошки.

—    Ты был в дороге?

— Нет. Счастье не желает сопутствовать мне. Судьба упорно обманывала меня. И вот наступило пробуждение, я увидел, что стою у пропасти безнадежности.

— Ты получил известие о Дильшад? — спросила Мехсети-ханум.

Фахреддин печально кивнул головой.

— Да, я получил известие о Дильшад. Но, увы, ее уже нот здесь. Лишь в моем сердце остался ее образ. Не знаю, смогу ли я забыть ее! Горе постигло меня! Горе!..

Низами сурово смотрел на Фахреддина,

—    Разве тебе не было известно, Что Дильшад рано или поздно увезут из Гянджи?! Разве тебе не сказал об этом Хюсамеддин? И не я ли твердил тебе много раз, когда ты получил письмо от имени Дильшад, что это коварная хитрость?!

— Я даже не знаю, куда Дильшад увезли.

— Куда   ее могли увезти?! Разумеется, в Багдад.  Ведь ты читал письмо эмира, адресованное халифу.

    — Несомненно одно, ее уже нет в Гяндже. Будь она здесь, ее драгоценное ожерелье не попало бы в руки слепцов и нищих.

    — О каком ожерелье ты говоришь?

Фахреддин вынул из кармана красивое ожерелье и положил перед Низами.

— Это ожерелье я когда-то подарил Дильшад. Вот, можешь прочесть на нем мое имя. Несколько дней назад ночью из одного из тахтреванов, которые двигались мимо караван-сарая «Мас'удийе», выбросили завернутое в платок ожерелье. Слепцы и нищие затеяли дележку и не могли поладить. Наконец они решили продать ожерелье и отнесли его к ювелиру Кавамуддину. Тот узнал свою работу, так как ожерелье я заказывал у него.

Рассказ Фахреддина опечалил Репу и Мехсети-ханум. Ильяс попытался утешить друга.

—     Человек должен стараться не допускать ошибок. Но если уж он ошибся, падать духом не следует. Растерянность может повлечь за собой новую оплошность. Ты никогда не прислушиваешься к голосу своих друзей, не внемлешь братским советам. Если тебя когда-нибудь победят, виной тому будет твоя самонадеянность. Можно ли рассчитывать на успех, действуя в одиночку? Даже падишахи, считающие себя всесильными, прислушиваются к советам визирей и не правят в одиночку. Я много раз говорил тебе, не впутывай девушку в опасные дела. Предпринятые тобой шаги не могли дать иных результатов. Если ты не любил Дильшад, если ты, обманув ееевоей лживой любовью, хотел использовать ее как оружие в своей борьбе против эмира Инанча, тогда зачем ты печалишься? Ты сам вовлек Дильшад в опасную авантюру. Ведь это ты виновен в тбм, что ее заточили в темницу, подвергли оскорблениям и, наконец, тайком увезли Багдад. Какую  пользу принесли твои авантюры? Чего ты  добился? Ничего. Невинный Мухаким Иби-Давуд    был забит до смерти. Этим ты оскорбил сердце ни в чем неповинной женщины. Что с того,  если она жена эмира?! Что она сделала нам? Впрочем, лучше не говорить об этом. Прошлых ошибок не исправить. Надо думать о будущем.

— Да, Ильяс, я допустил много ошибок, — признался Фахреддин.— Что мне делать? Что придумать для спасения Дильшад? Может, отправиться в Багдад? Приеду туда—а  дальше что? Багдад — не Гянджа, я никого не знаю там.

—    Терпение,  терпение! — сказал  Ильяс. — Жизнь полна событий. Увидишь, обстановка изменится.    Не    советую    никуда уезжать. Послушайся меня. Возьми себя в руки! Горе должно
закалить твою волю. Люди, испытанные превратностями жизни, прошедшие сквозь мясорубку   событий, могут всегда рассчитывать на победу. Настали трудности, но они помогут тебе встать на правильный путь. Дильшад увезли, но не думай, что ты потерял ее навеки. Она не была твоей и здесь, в Гяндже. Ничего не изменилось. Ваши редкие встречи были результатом определенной политики эмира. Сейчас политическая обстановка изменилась в пользу правителя Гянджи. Ему уже не надо использовать как приманку свою дочь и красивых рабынь. Но так будет продолжаться  не  вечно.  Мы   поставим  эмира  на  колени. Однако повторяю: измени свою тактику по отношению к эмиру Инанчу. Наши мелкие вылазки влекут за собой  крупные ответные действия врагов,   настораживают их.   Что касается   освобождения Дильшад, тут надо тщательно обдумать все и предпринять разумные действия. А теперь, прошу, не обижай Рену-ханум, поешь с нами.

Фахреддин простер руку над скатертью и сказал:

—    Какая благородная семья!

ЕДИНЫЙ АЗЕРБАЙДЖАН

Кызыл-Арслан, побывав в некоторых районах Северного Азербайджана, отправил своему брату атабеку Мухаммеду подробное письмо, в котором коснулся обстановки в стране.

Он писал:

«Основная причина народных волнений кроется в дряхлом, отжившем методе правления и грубых, произвольных законах. Народ страны разъединен. Беззащитные и угнетенные люди подвергаются гонениям. А те, кто чувствует в руках и сердце силу, становятся в ряды повстанцев. Сельджуки в течение стог летнего господства в Азербайджане пользовались методом правления, установленным арабами еще во времена зарождения ислама. В настоящий момент нет никакой возможности прикрепить ремесленников к городу, а крестьян — к земле. В период правления сельджуков и в первые годы правления нового правительства местные правители полностью утратили доверие народа.

Местные правители предоставили богатым землевладельцам свободу действий. Последние, не довольствуясь законом о взимании ушара⁸⁹, забирают у крестьян столько зерна, сколько им вздумается. Поэтому крестьянину стало невыгодно заниматься земледелием. Часть крестьян бежит в города, часть — присоединяется к повстанцам. Так как в стране не существует определенного земельного закона, у каждого мюлькедара⁹⁰ есть свой земельный закон.

Что касается налогов, взимаемых с ремесленников города, они непомерно велики. Налоги, собираемые с ремесленников, входят в число налогов, не имеющих никакого отношения к правительственной казне. Поэтому величину налогов определяют местные правители. Таким образом, величина налогов, взимаемых с ремесленников, зависит от величины годовых расходов местных правителей.

Расточительные и падкие на раскошь правители взимают с ремесленников налог несколько раз в год. Случается, налога с ремесленников всего города не хватает для покрытия издержек по кухне местного правителя.

В результате такого грабежа городские ремесла хиреют, а ремесленники вынуждены приостанавливать производство.

Объезжая горные районы Северного Азербайджана я получил от населения много жалоб. Выбрав из них самые существенные и содержательные, я отправил их элахазрету атабеку. Я столкнулся с очень горькими и одновременно чреватыми опасностью, с точки зрения государственного устройства, проблемами, — это прежде всего отсутствие контактов и связи населения с центральным правительством, а также невозможность для правительства опереться на народ.

Райят⁹¹ не знает иной власти, кроме местного правителя. Он абсолютный властелин своего края. Его полномочия безграничны— вешать, рубить головы, ссылать, словом, творить все, что ему заблагорассудится. Занимаясь проблемой налогов, я пришел к выводу, что в период правления сельджуков налоговые дела были более упорядочены и находились в лучшем состоянии, чем сейчас, ибо тогда райят не должен был платить налоги одновременно в три казны. Со дня смерти султана Санджара Азербайджан сотни раз переходил из рук в руки. Сейчас райят не в состоянии платить налоги вообще. Выражаю надежду, что элахазрет атабек примет во внимание мое искреннее письмо и соблаговолит издать фирман, освобождающий Азербайджан на несколько лет от уплаты налогов.

Временно упразднив налоги, центральное правительство должно провести подготовку для приведения в порядок налоговой системы и ее централизации.

Пользуясь случаем, посылаю элахазрету атабеку сведения, которые он просил у меня.

Если бы нам удалось заручиться любовью и уважением азербайджанского народа, это была бы сила, способная противостоять любому крупному врагу. Географическое положение Азербайджана и боевой дух его жителей могли бы явиться существенными факторами в укреплении власти элахазрета атабека. Поэтому я считаю себя вправе предложить создать независимое правительство Азербайджана. Надо передать управление страной в руки ее народа. Здесь есть немало умов, способных умело управлять государством. Местные правители не пользуются любовью и уважением народа. Они развенчали сами себя своими делами и поступками. Народ смотрит на них не как на правителей, а как на разбойников.

Культура азербайджанского народа намного выше культуры арабов и персов. Азербайджанцев невозможно заставить повиноваться арабским и персидским правителям, их трудно загнать  в примитивные рамки законов, действующих со времен арабских нашествий.

История азербайджанского народа — это история борьбы против иноземного владычества. Учитывая все это, мы должны создать в Азербайджане такое правительство, к которому народ будет относиться как к своей, родной власти.

Издавая новые законы для государства атабека, надо учесть особенности Азербайджана. Законы, которые будут претворены в жизнь в Персии и Ираке, невозможно претворить в жизнь в Азербайджане, ибо, устанавливая законы для того или иного народа, надо учитывать положение страны, ее историю, характер и дух народа.

Очень плохо, что правители, властвовавшие при сельджуках, остаются на своих постах и сейчас. Между тем, пребывание у власти старых правителей может создать трудности для внедрения в жизнь новшеств.

При изменении налоговой системы следует предусмотреть, чтобы все доходы поступали непосредственно в казну центрального правительства, а вновь назначаемые правители провинций получали бы жалованье из государственной казны. В этом случае местные правители уже не смогут грабить райят под предлогом взимания налогов в государственную казну. Только таким образом можно претворить в жизнь единую систему взимания налогов в стране.

Вот уже несколько месяцев я имею дело с фактами, подтверждающими, что местные правители взимают с крестьян многочисленные налоги под различными названиями. Размеры этих налогов в девять раз превышают сумму, поступающую от правителей в Вашу казну. Таким образом, правители одну часть от налогов, взимаемых с населения, отправляют центральному правительству, а девять частей — в свой карман.

Азербайджан — страна, заплатившая в период правления сельджуков самую большую дань по сравнению с другими странами. Тем не менее эта, поступившая в государственную казну дань представляет собой лишь одну десятую часть от того, что было взято у райята⁹². Штрафы и взятки сюда не входят, так как они были сугубо личным делом правителей, и мы не в состоянии их учесть.

Причины взяточничества и грабежа, кроются в том, что страна не имеет единого свода законов о наказаниях, а также отсутствуют правительственные суды. Местный правитель не получает указаний, как должно определять размер штрафов. И штрафы, и наказания определяются самим правителем. Шариатские суды, являясь орудием в руках местных правителей, выносят приговоры по их указке. Неисчерпаемым источником доходов правителей является оставшийся от арабских завоевателей закон «дийе», предусматривающий плату за пролитую кровь, иначе говоря — откуп за убийство. Убийцы не наказываются, они платят за кровь убитого, искупая якобы тем самым свой грех. Убийства поощряются правителями и местным духовенством, так как из денег, которые убийца должен заплатить родным убитого, определенная часть идет в карманы правителя и шариатского судьи — кази. Чтобы пресечь истребление людей, надо наказывать убийц и упразднить этот дикий закон, предусматривающий плату за пролитую кровь. Очень часто деньги убийцы, предназначенные наследникам убитого, целиком попадают в карманы местного правителя и действующих с ним за одно духовных лиц.

Грубым беззаконием, которое вызывает справедливое возмущение и недовольство населения, является отсутствие гарантий неприкосновенности семей.

Одна из причин запущенности и упадка государственных дел кроется в том, что духовенство повсеместно вмешивается в государственные дела. Со времени нашествия арабов по сей день в исламских странах не разграничены функции правительства и духовенства. Такое положение в исламских странах можно сравнить с чудовищной хронической болезнью, неизлечимой заразой. Пока духовенство полностью не захватило в свои руки функции правительства, следует предотвратить распространение этой скверны. Разумеется, я не предлагаю, чтобы духовенство было полностью отстранено от государственных дел, ибо в стране, где основной закон — коран, духовенство невозможно отстранить от управления государством. Если бы на то была воля и разрешение элахазрета атабека, я постарался бы определить и ограничить функции духовных персон.

Одна из сложнейших проблем, стоящих перед нами, — это проблема борьбы, которую нам предстоит вести против религиозных сект. Чтобы создать новый Азербайджан, чтобы вновь направить помыслы и сознание народа по культурно-просветительному руслу, следует в первую очередь в корне уничтожить религиозные секты. Обязан отметить, что опорой сектантства и приютом мюридизма является Ширванское шахство. Сектантские распри, религиозные споры приходят в Азербайджан через Ширван.

Арабы и персы привили азербайджанскому народу болезнь сектантства и сектантского фанатизма, Секты, религиозные течения, толки, различные исламские концепции, в противовес гражданским законам, способствуют разрушению и расколу семей. Узаконенные кораном браки сийга и мутэ⁹³ представляют собой большую опасность для создания прочной семьи.

Что касается похода на Грузию, в этом вопросе я не разделяю точки зрения элахазрета Тогрула.    В Грузии жизет сплоченный народ. Для нас гораздо выгоднее иметь в лице грузинского народа, искреннего друга, чем подвергнуть эту страну разорению. Народ,    представляющий    собой    образец    единства, чрезвычайно трудно полонить, заковать в цепи и подчинить иноземной власти. Присоединив  Грузию к  империи атабеков, мы тем самым окажемся ответственными за исторический конфликт по соседству с Азербайджаном. Кроме того, нет оснований твердо считать, что поход на Грузию  окончится  успешно.  Народы Грузии невозможно натравить друг на друга, там нет предпосылок для установления и поддержания иноземной власти. Грузия как единое государство может быть нашим другом, но она также способна выступить против нас в качестве врага. Свободолюбие  грузинского   народа,  равно как  и азербайджанского, закалилось в суровых   долголетних   испытаниях.   Нам следует, обратить свои взоры на Среднюю Азию. Есть много признаков, указывающих на то, что там наша победа обеспечена. Оставить в покое нашего давнего соперника хорезмшаха и напасть на государства, которые вовсе не являются нашими соперниками, — шаг, безрассудный и неверный с точки зрения большой политики. Азербайджан много лет находился под властью сельджуков, которые ничего не сделали для этой страны, разве дали свои имена нескольким  мечетям, площадям  и улицам.  Нам не следует уподобляться сельджукам. Грузия владеет Черным морем, зато мы владеем Хазаром⁹⁴. Если мы объявим Хазар открытым морем для грузинских купцов, они откроют Черное море для наших. На этом кончу. Желаю моему старшему и почитаемому брату элахазрету атабеку здоровья и победы.

Кызыл-Арслан».

АТАБЕК МУХАММЕД

Атабек Мухаммед получил письмо Кызыл-Арслана на второй день после своего возвращения из Кермана в Хамадан. Он не очень хорошо представлял себе положение в салтанате. Приходящие из Багдада вести говорили о том, что халиф возлагает большие надежды на новую силу. Победа в Египте новой династии эйюбидов над создавшими огромный салтанат фатимидами пробудила в сердце халифа новые мечты. Он задумал вырвать халифат из-под влияния тюрок и прибегнуть к покровительству эйюбидов.

Шпионы халифа наводнили страны атабеков, ведя яростную агитацию в пользу эйюбидов. В Мосуле и пограничных городах Хорезмского государства подготавливали покушение на атабеков.

В это смутное время атабек Мухаммед получил письмо своего брата Кызыл-Арслана. Затронутые в послании вопросы повергли его в ужас, он тотчас написал короткий ответ и специальным гонцом отправил его в Тебриз.

«Дорогой и уважаемый хекмдар!

Прочитал твое письмо. О поднятых тобой проблемах следует поговорить особо. По получении моего письма немедленно выезжай в Хамадан.

Атабек Мухаммед».

Прочитав эти строки, Кызыл-Арслан срочно отбыл в Хамадан. Он знал, что атабек Мухаммед не согласится с его посланием, однако решил упорно отстаивать свои идеи и в личной беседе еще раз потребовать проведения в жизнь необходимых для Азербайджана реформ.

Атабек Мухаммед принял брата в недавно построенном дворце. После роскошного пира в честь Кызыл-Арслана атабгк уединился с высоким гостем в своей специальной комнате.

— Садись, брат мой! — сказал он с улыбкой. — Ты написал страшное письмо. Когда читаешь его, волосы становятся дыбом.

Где уж тут говорить о претворении твоих планов в жизнь. Однако я внимательно прочитал все от начала до конца. Если бы высказанные тобой идеи были осуществимы, твой брат принял бы их. Мечтать подобным образом в настоящий момент в наших условиях — то же самое, что говорить о превращении этого мира в рай. Дорогой брат, события на границах нашего салтаната не дают возможности помышлять о внутренних реформах. Я знаю, ты не можешь равнодушно смотреть на тяжкое положение, в котором сейчас находится наша страна. Но тебе следует понять, что, пожелай ты претворить в жизнь даже самую маленькую идею из тех, которые ты привел как доводы в пользу реформ, обстановка еще больше осложнится. Тебе известно, что халиф утратил былое политическое и духовное влияние. Иначе говоря, халифат изжил себя. Даже самые захудалые правители, некогда уполномоченные халифом на управление областями, объявили себя коронованными особами. Сейчас халиф существует исключительно благодаря тому, что стравливает этих правителей между собой. А те, мечтающие загрызть друг друга в борьбе за господство,  не смеют спуститься в  багдадскую  клоаку, чтобы погрести этот живой смердящий труп, именуемый халифом;  не смеют или не хотят, ибо каждый мечтает печатью халифа узаконить свою власть в краю, за который между ними идет грызня. Халифам же на руку эти распри и торги. Они — сластолюбцы и пьянчуги — готовы пойти    на любую   выгодную   для них сделку. По полученным сведениям, халиф давно ведет тайные переговоры   с египетским   султаном   Салахаддином.  Халиф — пропойца, однако  смекает, что Салахаддин обладает большим влиянием в Курдистане. Начни он сейчас действовать в Ираке, Мосуле и других местах — и он поднимет против нас весь Курдистан. Бороться в такой момент за ослабление прав халифа, ставить вопрос о ликвидации религиозных сект — значит взерг-уть страну в пучину страшных беспорядков. Ты предлагаешь ввести в стране новую налоговую систему. А это значит, что надо платить жалованье сотням тысяч тунеядцев  и создать для них финансовое управление. При теперешней же системе взимания налогов мы правим страной, получая от каждого правителя определенную дань. Теперь коснусь вопроса о земле. Если изменить земельный закон, землевладельцы взбунтуются и  пойдут против нас. Раз и навсегда выбрось из головы безумную идею ослабить влияние   духовенства   в судах.   Это   опасный   путь, с которого свернул даже мудрый халиф Мамун. Малейшая попытка осуществить на деле любую из поднятых в твоем письме проблем  сразу вызовет вой   в стане наших соперников.  Тебя объявят кяфиром⁹⁵ и с головы до пят обольют зловонными помоями, уготовленными для обвиняемых в ереси. Стоит духовенству и халифу объявить нас вероотступниками — и никакая сила  не поможет нам удержаться у власти. Я не возражаю против твоей идеи освободить Азербайджан от уплаты налогов на несколько лет. В благоприятный момент мы что-нибудь предпримем. Что касается смены  старых правителей, тут требуются  осторожность и терпение. У каждого правителя тысячи влиятельных сторонников. Проблема Грузии не так сложна, как может показаться на первый взгляд. После ее решения решится и проблема Ширванского шахства, ибо, как только Грузия станет принадлежать нам, ширваншахам не на кого будет опереться. Средней Азии нам бояться нечего: распри между хекмдарами Средней Азии — предвестники  наших великих  побед.  Ознакомившись  с  твоим письмом, я принял решение поездить по Азербайджану и хорошо узнать его. Возможно, после моего возвращения мы вторично обсудим некоторые вопросы, поднятые тобой в письме. Однако еще раз настоятельно повторяю: как бы мы    ни    презирали халифа,  надо  добиваться   его  благосклонности.   Нельзя   было задерживать отправку предназначенных ему юных рабынь. Ты разумно поступил, ускорив их отъезд в Багдад. Как быть с Ширванским шахством? Нам следует сохранять видимость добрососедских отношений с ним. Тебе самому известно, что халиф отверг предложение   упразднить   это шахство. Персов и арабов надо смещать    с государственных    должностей    постепенно, — массовые увольнения   их  не  произведут   на   Багдад хорошего впечатления. Так как они, то есть персы и арабы, правили одно время страной, то, естественно, языки их стали правящими языками.   Коль  скоро   теперь  Азербайджаном   правишь   ты,   твой язык и должен быть правящим. Наказываю, милость твоя должна простираться на тех, кто говорит по-азербайджански, В письме ты забыл высказаться о важной проблеме—владениях арабов и персов   в Азербайджане.   Известно,    им   принадлежат   многочисленные поместья и бескрайные земельные угодья. Захватив некогда  эти   области,   они поделили   между  собой самые лучшие   плодородные  земли,  поливные  участки.   Они сделали своей  собственностью многие деревни, поместья, имения и базары. Тебе надо постепенно превращать их владения в земли «халисэ»⁹⁶. Это можно осуществить  при  посредничестве  местных  мюлькедаров, живущих по соседству с имениями арабов и персов. Последние не смогут собрать урожай со своих земель, если того не захотят окрестные крестьяне. Тогда пришельцы ощутят необходимость продать свои владения. Они отдадут их за бесценок и уедут восвояси. Не буду подробно останавливаться на прочих вопросах, поднятых тобой в письме. А посему наказываю: не трогать ни одного закона, если он взят из корана! Я имею ввиду «цену крови» и прочее.

ПРАЗДНИК ФИТР

Сердце правителя Гянджи переполняли два чувства: первое — радость, второе — страх. Халиф сообщил из Багдада о прибытии каравана с девушками и выражал свое удовлетворение.

Он особо отметил восторг, охвативший его при виде красоты Дильшад.

Однако другая полученная новость повергла эмира в страх: атабек Мухаммед отправился в путешествие по Азербайджану. Правитель Гянджи потерял покой, думая о том, как решится его судьба. Было ясно, едва атабек пересечет границу Северного Азербайджана, к нему потечет поток жалоб. Эмир Инанч отлично видел: народ готовится!

Он и сам начал готовиться. Развязал мешки с золотом и принялся черпать из них горстями, покупая себе сторонников. Подготавливались тысячи писем, которые восхваляли его, эмира, в противовес тем жалобам, которые народ собирается вручить атабеку Мухаммеду. Маддахам⁹⁷ щедрой рукой раздавались деньги и награды. Гянджинцы, чьи имена значились в списках литераторов и поэтов, доставлялись к эмиру, им вменялось писать хвалебные произведения, указывалось, где и когда они должны их прочесть.

Хатибам и казням давались особые поручения. Составлялись списки лиц, враждебно относящихся к эмиру.

Старый визирь эмира Тохтамыш не смыкал глаз ни днем ни ночью. Он создал большую организацию, цель которой заключалась в том, чтобы сеять ложь, клевету, наговоры, плести интриги.

Для встречи атабека был организован специальный кортеж из лиц, получивших от эмира особые полномочия. Решили, что по обеим Сторонам дороги от деревни Ханегах до дворца эмира выстроятся шеренги войск, которые не будут подпускать никого из толпы к атабеку.

Нищие Гянджи были выловлены и сосланы в дальние деревни. Атабека должны были провезти во дворец по самым красивым, благоустроенным улицам города, дабы он не видел развалин и трущоб.

Фахреддин возлагал большие надежды на приезд атабека и считал, что атабек, увидев нищету Азербайджана, главным образом, государства Арана, признает необходимость реформ и накажет виновных. Думая об этом, Фахреддин энергично повел разъяснительную работу среди народа, начал подготавливать большую группу аранцев для встречи атабека, в которую входили родители, чьих дочерей забрали для гаремов, и лиц, имущество которых отнял эмир. Фахреддин вызвал в Гянджу всех крестьян, пострадавших от эмирской несправедливости, и всех купцов, чьи товары были конфискованы людьми эмира.

Когда Фахреддин поведал о своих действиях Низами, тот сказал:

— Ничего не  имею против твоих шагов. Но эти листочки бумаг, то есть жалобы, не в состоянии изменить тяжелого положения, в котором оказалась наша родина. История не помнит случаев, когда бы челобитные приносили народам облегчение. И сейчас они не помогут. Единственная сила, способная поставить хекмдаров на колени, — это сплоченность народа. Вот цель, за которую ты должен бороться, — единство нации! Что пользы учить народ выклянчивать отнятое у него личное добро? Учи его требовать свои права. Это единственный путь к счастью и свободе. Я говорил прежде и теперь повторяю: я не сторонник разрозненных, неорганизованных выступлений. Мы должны готовить восстание не для того, чтобы запугать правителя Гянджи, но чтобы свергнуть его власть. Наши случайные действия только настораживают врага. Надо ждать, пусть атабек Мухаммед приедет в  Гянджу. Несомненно, он пробудет здесь не два-три дня, а несколько недель. Ясно также, он будет жить во дворце эмира, — там уже сейчас идут приготовления.    Понятно, эмир осведомлен о путешествии   атабека   и его желании    посетить Гянджу. У атабека Мухаммеда одна жена. Но для гарема такого владыки   одна-две   жены — слишком    мало. Дочь   эмира красива, к тому же она — внучка халифа...

Фахреддин улыбнулся:

— Так, я понял!      

Низами продолжал:

— Понял — и хорошо. Тогда постарайся уразуметь еще одну истину. Сейчас ты открыто выступаешь против эмира. Он может извратить смысл твоих поступков и бросить тебя в застенок, обвинив в «подготовке покушения на элахазрета». Тебе следует действовать крайне осторожно.

Фахреддин, признав справедливость слов Низами, обещал не делать опрометчивых поступков и не попадаться на глаза людям эмира.

Был двадцать девятый день месяца Рамазана. Вечером после разговенья эмир принял своих джасусов, которые действовали в городе и вокруг определенных лиц. Почти все «сообщения» сводились к враждебным эмиру действиям Фахреддина. Правитель Гянджи сильно встревожился и велел Марджану  позвать Тохтамыша.

Джасусы подробно пересказали старому визирю все, что ики было увидено и услышано.

Тохтамыш призадумался.

— Бросить Фахреддина в темницу нельзя! — изрек он. — Ибо Фахреддин не одинок. Но и на свободе его оставлять немыслимо. Он и его сторонники способны втереться в доверие к атабеку. Сегодня двадцать девятое число месяца Рамазан. Я уверен, Фахреддин получил наше письмо. Несомненно, он не знает, что Дильшад уже здесь нет. Если бы его можно, было заманить во дворец, мы оклеветали бы его и тут же бросили в темницу. Никто ничего не узнает.

Идея пришлась по душе эмиру.

—    Если бы Фахреддину было известно   об отъезде Дильшад, — сказал  эмир, — он уже сделал бы попытку что-нибудь предпринять. Мне сдается, парень ждет восхода месяца Щаввал. Ведь мы дали ему знать, что свадьба состоится лишь после восхода месяца Шаввал. А посему надо пригласить Фахреддина во дворец якобы для обсуждения вопросов, связанных с его свадьбой.

Тохтамыш покачал головой:

— Не знаю, поверит ли он нам, придет ли во дворец?

— Может, Себа-ханум даст какой-нибудь полезный совет? — предложил эмир.     

Марджану велели позвать Себу-ханум.

Обычно в это время эмир вызывал Себу-ханум для милостивого «оказания ей чести». Приход Марджана обрадовал ее.

— Ступай, я сейчас!.. — сказала она.

Марджан вышел. Себа-хаиум быстро искупалась, облила белый платок благовонным маслом и обтерлась с головы до ног. Надела лифчик, расшитый алмазами и изумрудами, затем — ночную рубашку из тончайшего шелка, поверх нее — красивое платье; нацепила на себя все свои драгоценности и встала перед зеркалом; поводила во все стороны глазами, поиграла бровями, придала лицу томное выражение; затем кокетливо принялась повторять фразы, которые собиралась сказать эмиру.

В этот момент по коридору проходил хадже Мюфид. Услышав из комнаты Себы-ханум голоса он решил, что у нее мужчина, быстро открыл дверь и вошел. Увидев Себу-ханум, которая игриво разговаривала со своим отражением в зеркале, евнух захихикал:

—    Вы — погибель мужчин, вы — дьявольское отродье! — сказал он. — Вы обманываете их, и они, понимая это, дают водить себя за нос.

Себа-ханум самодовольно улыбнулась.

—    Именно поэтому я   совершенствуюсь в искусстве обманывать, очень ловко обманывать!..

Сказав это, она двинулась впереди хадже Мюфида по длинному коридору, игриво покачивая бедрами, открыла дверь в комнату эмира и вошла. Увидев посторонних, она поздоровалась и застыла у двери в смиренной позе, как того требовали от рабынь. Направляясь сюда, она мечтала увидеть эмира одного и сразу же кинуться в его объятия.

Себа-ханум стояла, не шевелясь. Эмир окинул ее взглядом.

— Старый визирь разрешает, подойди и сядь здесь. Он хочет поговорить с тобой.

Себа-ханум села.

Джасусам позволили удалиться. В комнате остались эмир, старый визирь и Себа-ханум.

Тохтамыш заговорил:

— Себа-ханум, не думай, что для женщины достаточно обладать красотой. Мысль, движение, поступки оживляют красоту! Не будь все дело в этом, художники могли бы создать на полотне женщин еще более прекрасных, чем вы, прелестницы. Умный мужчины любят женщин главным образом не за красоту, а за их умение заставить полюбить себя. Ты это можешь. В противном случае тебе не удалось бы удостоиться чести нашего хазрета эмира. Достоверность моих слов может подтвердить сам эмир. Спроси его, и он скажет: «Себа-ханум не только красива, она может заставить полюбить себя. Ей удалось раскрыть много тайн, ибо она дорожит честью эмира». Сейчас эмир хочет дать своей прекрасной рабыне новое важное поручение. Оно имеет отношение к Фахреддину.

Услышав имя Фахреддина, Себа-ханум вспомнила прошлое, объятия молодого человека, вспомнила, как прижималась своими губами к его губам и шептала: «Ты обнимаешь меня — и оттого я самая счастливая женщина на свете!» О, как она радовалась встречам, как лила слезы в разлуке! Ей почудилось, будто руки Фахреддина гладят ее волосы, — из груди ее вырвался блаженный вздох. Потом вдруг в ее ушах зазвучали слова, сказанные Фахреддином на последнем свидании: «Ступай, Себа, и больше не подходи ко мне. Я не могу любить девушку, которая ежедневно меняет возлюбленных».

Себа-ханум вздрогнула, в сердце ее опять пробудилась ненависть, мозг запылал. Тряхнув головой, она твердо сказала;

— Можете дать мне любое поручение, я готова действовать.

Тохтамыш решил сразу же раскрыть карты.

— Нам нужен Фахреддин. Сможешь заманить его во дворец?

Казалось, Себа-ханум ждала этого вопроса.

— Когда он вам нужен, днем или ночью?

— Никто не должен знать,   что он  идет  во дворец,  Разумеется, тебе надо заманить его ночью.  

Себа-ханум вздохнула.

— Если бы он не знал, что Дильшад увезли, ваше поручение было бы не так сложно выполнить.

Эмир и Тохтамыш поспешили заверить женщину, что ее опасения напрасны.

—  Все было сделано тайком. Никто ничего не знает, — сказал Тохтамыш.

Себа-ханум улыбнулась.

— Так-то  так, но ведь ожерелье  Дильшад попало в руки нищих, а затем   через   ювелира — к Фахреддину.   Ожерелье — веское доказательство того, что Дильшад увезена. Разве Фахреддин ребенок, чтобы не понять этого?

Сообщение Себы-ханум привело эмира в волнение.

— Откуда тебе все известно?

— Эту новость я узнала через Низами.

— Ты ходишь к Низами?

    — Нет, сама я там не бываю. Разве Низами позволит? У меня есть две нищенки. Я их щедро награждаю и посылаю в дом Низами просить милостыню. Известие об ожерелье принесли мне они. С помощью этих нищенок я собираюсь сделать не что большее.

    — Хвала тебе, Себа-ханум! — воскликнули в один голос эмир и Тохтамыш.

— Завтра — праздник Фитр, — продолжала она. — В доме Джахан-бану будет большое торжество. Низами и Рена могут не прийти, но Фахреддин туда явится, в этом нет сомнений. На торжестве по случаю праздника Фитр в доме Абудьуллы я еще рлз испытаю свое счастье. Вдруг повезет. Но дело нелегкое, ибо Фахреддин уже получил от меня несколько ударов. Что поделаешь? Приказ нашего повелителя эмира надо выполнить, хотя бы ценой жизни. Допустим, Фахреддин храбрец и герой, зато я — Себа-ханум. Я заставлю его пасть на колени в этой комнате перед эмиром и молить о пощаде.

Тохтамыш остался доволен решимостью Себы-ханум. Он пожелал ей удачи и удалился,

Хадже Мюфид стоял за дверью в ожидании, когда Себа-хэнум расстанется с эмиром.

Она вышла из комнаты перед рассветом.

—    Прекрасная ханум удостоилась чести, — сказал евнух, — поздравляю!

Хадже Мюфид, шагая впереди, проводил Себу-ханум до двери ее комнаты.

Немного погодя рабыни и служанки со свертками в руках попели эмира мыться в баню. Правитель Гянджи вступал в последний день Рамазана — месяца поста.

Тридцатого числа месяца Рамазан в сумерках трое свидетелей пришли к хатибу Гянджи и подтвердили, что видели своими глазами месяц Шаввал.

На следующий день в два часа после полудня к воротам эмирского дворца подкатил роскошный тахтреван, свидетельствующий о том, что из дворца должна выйти знатная персона. Жители Гянджи (они только разговелись) неособенно торопились расстаться с подвернувшимся случаем поглазеть на «запретный плод» — женщину из семьи эмира Инанча. Многие были уверены, что тахтреван предназначен для дочери эмира Гатпбы-ханум, и спешили занять удобные для наблюдения мео та. Все знали, что Гатиба, в отличие от прочих девушек дворца, не прячет лица под чадрой и не избегает показываться уличной толпе. Разъезжая в тахтреване по городу, она не позволяла задергивать занавески.

Тахтреван стоял, а любопытная толпа запрудила соседние улицы и прогулки. Но те, кто понимал толк в подобных делах, не обращал внимания на тахтреван у ворот дворца, ибо знали, что в те дни, когда жена или дочь эмира выезжают на прогулку, на прилегающих к дворцу улицах строго-настрого запрещено появляться кому бы то ни было.

Из ворот дворца вышел Хадже Мюфид. За ним следовала женщина, которую сопровождали две служанки и два чернокожих раба. На женщине поверх платья была накинута туника из тонкого черного шелка. Это была Себа-ханум. Она тщательно прятала от толпы лицо, так как понимала: стоит пробежать слушку, что она простая рабыня, — и толпа за тахтреваном тотчас растает.

Опасения Себы-ханум были не напрасны. Многие гянджинцы знали, что и простой рабыне разрешено ездить в тахтреване, если она «удостоилась чести» эмира.

С задка тахтревана сняли лестницу и приставили к подножке. Хадже Мюфид, взяв Себу-ханум за руку, помог ей подняться в тахтреван. Вслед за ней поднялись служанки. Чернокожие рабы сложили лестницу и опять привязали к задку тахтревана, затем с двух сторон взяли лошадей под уздцы, и тахтреван двинулся по улице в окружении толпы. Но занавески тахтревана по-прежнему оставались наглухо задернутыми.

Толпа сопровождала тахтреван Себы-ханум до самого дома поэта Абульуллы.

Сегодня Себа вошла в дом своего бывшего господина не как рабыня, а как важная ханум. Семья поэта знала, что она «удостоилась чести» эмира и теперь перед ней открыты двери его гарема.

Младшая дочь Абульуллы Махтаб-ханум льнула к Себе-ханум больше, чем к другим женщинам, думая, что с ее помощью выйдет замуж за богатого, знатного человека.

На торжество к Абульулле пришли Фелеки, Мюджирюддин и другие поэты и литераторы Гянджи. Низами и его жена не смогли прийти, так как не пожелали оставлять дома больную Мехсети-ханум.

Фахреддин появился позже всех. Ему не было известно, что Себа-ханум придет в дом Абульуллы. Знай он об этом заранее, уклонился бы от приглашения.

Увидев Себу-ханум, Фахреддин вспомнил Дильшад и решил выведать у нее что-нибудь о своей возлюбленной. Однако в памяти его тотчас всплыло, как она принесла ему ложные известия якобы от имени Дильшад, а его письмо передала эмиру, в результате чего Дильшад была лишена свободы и наказана.

Фахреддину приходилось очень туго, — видеть Себу-ханум и не заговорить с ней было почти невозможно. Ее любимая фраза: «Я способна заставить заговорить и скалу!» — не была лишена основания.

К нему подошел поэт Мюджирюддин.

Себа-ханум и Махтаб-ханум, окруженные несколькими девушками и рабынями, то и дело проходили мимо них, перекидываясь между собой репликами на интимные темы. Фахреддин и Мюджирюддин были единственными холостыми молодыми людьми среди гостей.

Поровнявшись с Фахреддином, Себа-ханум сказала:

— Я пьяна, я упиваюсь любовью. Дайте мне вина. Возьмите меня и бросьте в огонь, только дайте моему пылающему сердцу воды. Могу разгневаться, рассердиться, но все равно я мечтаю лишь о нем. Пусть он ответит.

Девушки, обернувшись в сторону Фахреддина и Мюджирюд-дина, засмеялись.

Мюджирюддин подтолкнул локтем Фахреддина.    

—- Ты слышишь, Фахреддин, Себа-ханум мечтает о тебе.

Фахреддин пропустил слова Себы-ханум мимо ушей. Тогда она вместе с девушками подошла и остановилась недалеко от тахты, на которой сидели молодые люди.

Обращаясь к Махтаб-ханум, Себа-ханум сказала, будто имела в виду какой-то случай:

—    Я не такая наивная, чтобы поручать свои письма посредникам. Посредник в своих личных интересах может превратить мои письма в улику против меня же!

Удар угодил в цель. Фахреддин потерял нить разговора,— уж он-то знал, что имела в виду Себа-ханум. Ему хотелось, чтобы она продолжала дальше, он уже готов был заговорить с ней, но вовремя вспомнил, что дал себе слово держаться с ней холодно.

Мюджирюддин почувствовал колебания друга.

    — Неплохо бы развлечься,— сказал он. — Это — шайтан, но любопытный шайтан. Что если подозвать ее и поговорить!

   — Если бы было слово, более мерзкое, чем  «шайтан», мы окликнули бы ее этим словом. Я не поэт и, возможно, потому не обладаю способностью чувствовать красоту так, как вы. Но мое мнение об этой особе непоколебимо. Красота этого шайтана безупречна. Если у нее есть единственный изъян, так это как раз ее шайтанство. Я никогда бы не расстался с нею. Три тысячи динаров не такие уж большие деньги. Я отдал бы их, и Джахан-бану уступила бы мне эту особу. Но шайтанство сильно снижает цену этой редкой красавицы. Если бы кто-нибудь причинил мне сотую часть того зла, которое сделала она, я давно бы того уничтожил. Несколько раз я хотел ее умертвить, и случай представлялся, но я не посмел погасить факел редкой природной красоты. Ведь меня бы проклял тот, кто видел эту прекрасную женщину, видел, но не знал, что ока обладает сердцем дьявола. Вот почему Себа жива до сих пор.

Себа-ханум и группа девиц опять приблизились к молодым людям. На этот раз Себа-ханум похвалялись своей красотой:

— Говорят, роза расцветает среди колючек. Вот и сейчас так... Зачем допускают колючки в общество роз?! Лицо человека, о котором я говорю, вечно передо мной. Те, кто меня порицают и не признают моей красоты, по-своему правы, ведь в ушах горемычных мой голос, более благозвучный, чем песня, может прозвучать печальнее совиного воя. Во рту людей, отравленных вином печали, даже сладкий сахар превращается в змеиный яд. Мой взор нежнее утреннего ветерка, но для раненого сердца он опаснее жала скорпиона. Это вполне естественно, — в глазах тоскующего, печального человека самый дорогой алмаз может превратиться в обычный камень. Но в этом нет вины ни утреннего ветерка, ни сладкого сахара, ни моего благозвучного голоса, ни моих похожих на сверкающие алмазы зрачков. Для потерявших голову людей мои нежные слова — что острые колючки под ногами. Тень моя для здорового разумом человека дороже эликсира жизни, а для немощного духом — тяжкий груз. Было время, я ложилась спать, не повидав его,— и мне снились кошмары. Имя этого человека казалось мне самым благозвучным, оно было для меня символом любви. Но, попав в капкан любви, я поняла, что он собой представляет. Я считала его своим возлюбленным и была счастлива до тех пор, пока не раскусила его. Кому нужна подобная любовь?! Если все возлюбленные таковы, то не стоит жить на свете! Но не у меня одной разбиты мечты. Многие хотят умчаться в райские края, где сбываются грезы, и не могут, ибо не чувствуют в своих крыльях силы.

Фахреддин больше не мог сдерживаться, так как в последних фразах Себа-ханум явно намекала на его любовь к Дильшад и крушение его грез. Кто перенесет подобное?

—     Я чувствую силу в своих крыльях, — сказал он. — Я готов хоть сейчас мчаться в заоблачные дали за счастьем, но на моем пути вечно стоит шайтан. Расправив черные крылья, он мешает мне взлететь! 

Себа-ханум подошла к Фахреддину. Наконец-то ей представился повод заговорить с ним.

— Послушай, Фахреддин, — сказала она сурово, — я имею право ругать и проклинать тебя за то, что ты так бесчеловечно обошелся со мной и с Дилыпад. А в чем я провинилась перед тобой? За что ты на меня в обиде?

Фахреддин, не желая затевать спор при посторонних, пригласил Себу-ханум пройтись по саду.

—     Имеешь ли ты право ругать других, когда сама достойна брани?! — спросил он. — Каких  только гадостей ты ни делала мне и Дильшад?! Разве не ты погубила ее и меня?

— Дильшад никто не губил, она в добром здравии. Что касается твоей погибели, вини в этом свой же характер. Если из рая на землю спустить гурию или ангела и отдать тебе — ты я с ними не поладишь. Тебе неведомы слова, способные радовать девичье сердце. Ты требуешь от девушки то, что она вправе требовать от тебя самого. В чем причина твоей последней обиды на меня?

— Не так давно ты явилась ко мне будто бы по поручению Дильшад, — это обман! Ты передала мое письмо эмиру, и он наказал бедную девушку. Зачем ты это сделала?

—    Я сама пострадала   из-за твоего письма! Ты ничего не знаешь, поэтому оставь свои беспочвенные обвинения. Нас обеих обманули — и Дильшад, и меня. Мы ничего не знали. Марджан от твоего   имени   написал   письмо   и   отдал ей. Подбила его на это Сюсан. В чем моя вина? Если ты каждой девушке даешь обещания,    пытаешься   любить   всех сразу, они имеют
право ревновать тебя и строить севозможные козни. Именно поэтому Сюсан заставила Марджана написать от твоего имени письмо и передать его Дильшад. Сюсан хотела пробудить в сердце девушки ненависть к тебе. Ты спросишь, зачем я обратилась к тебе от имени твоей возлюбленной? Это уж мое дело. Она ни о чем не знала. Обращаясь от имени Дильшад, я хотела получить от тебя письмо, отнести его Дильшад  и доказать, что письмо, переданное Марджаном, написано во дворце по наущению Сюсан. Короче говоря, я думала помочь горю Дильшад, утешить ее. По-твоему,  мои  действия   надо назвать  предательством?!  Да, письмо, которое ты через меня передал Дильшад, попало в руки эмира,— это верно. Но тебе следовало бы знать, каким образом оно очутилось у него. Тебе известно это?

—    Откуда же! Ведь я не живу во дворце.

— А если так, — быстро продолжала Себа-ханум, — ты должен был вызвать меня и спросить: «Зачем ты предала меня?» И тогда я подробно бы все рассказала. В тот день, когда я получила от тебя письмо и хотела передать его Дильшад, за мной по указке Сюсан-ханум следил Марджан. Он подслушал многое из того, о чем мы говорили в гробнице Шейха Салеха. Когда я с твоим письмом вернулась во дворец, меня тотчас отвели в комнату хадже Мюфида, обыскали и нашли письмо. Не хочу рассказывать, как меня истязали. Посмотри на мое лицо и шею — на них еще видны следы ран, — с этими словами Себа-ханум откинула край шелковой шали и показала следы царапин на груди. Почувствовав, что Фахреддин заколебался и начинает верить ей, она продолжала вдохновенно лгать: — Я думала сделать доброе дело не ради тебя или Дильшад. Ты же знаешь, у меня неспокойный характер. Я хотела разоблачить Сюсан, а вместо этого навлекла беду на свою голову. И несчастная Дильшад пострадала. Но ничего, все это уже в прошлом. Дильшад здорова, ты — тоже. До свершения доброго дела осталось совсем немного. Одна радость способна затмить сотыю горестей.

Кровь ударила в голову Фахреддина.

— Ты издеваешься надо мной?!

— Я имею на то право. Почему ты не возвращаешь девушке подаренную ей тобой некогда вещь?

—    Какую вещь?

Себа-ханум укоризненно покачала головой.

—    Ах, Фахреддин, зачем скрывать от меня то, что известно всей Гяндже?

— Всей Гяндже?

— Да, я говорю об ожерелье, которое по указке Сюсан украли у Дильшад и бросили нищим перед караван-сараем «Мас'удййе». Странно, почему ты не возвращаешь его владелице? Неужели ожерелье дороже тебе, чем Дильшад?

Фахреддин погрузился в раздумье. Итак, Дильшад не отправлена в Багдад, она живет во дворце.

    — Это известие заставляет меня иначе смотреть на тебя,  — сказал он Себе-ханум.— А что думает обо мне Дильшад?

    — Она с нетерпением ждет того же, что и ты. Месяц Рамазан миновал. Эмир не отступился от своего обещания. Дильшад сообщили об этом. Тебя тоже собираются пригласить во дворец и оповестить лично. Возможно, уже завтра ты получишь письмо и явишься во дворец. Эмир объявит условия брака, и вы начнете готовиться к свадьбе. Теперь говори, ты доволен мною?

    — О,  не могу передать, как! Я думал,    бедную   Дильшад увезли из Гянджи.

    — Избегай крайностей в своих действиях против эмира. Он не возьмет назад данного тебе обещания. Не веришь — можем сегодня же вечером  пойти  во дворец.   Повидаешь Дильшад — успокоишься.

    — Нет, нет, я верю тебе. Но без приглашения эмира я не пойду во дворец.

    — Тоже верная мысль. Сделаем так, завтра я принесу тебе письмо, написанное собственноручно эмиром. Только не знаю, где нам встретиться.

— Где тебе удобнее?

— Хорошо бы в таком месте, где никто не увидит нас. — Тогда встретимся в сумерках. Приходи вечером к берегу реки. Выжди немного и иди к ивовой роще у мельницы Мусы.

—    Договорились.

Фахреддин и Себа-ханум расстались.

ПОЭМА «ЛЕЙЛИ И МЕДЖНУН»

В Гянджу прибыла делегация ширваншаха Абульмузаффера, который, прослышав о скором приезде в Гянджу атабека Мухаммеда, выразил желание принять участие в подготовке встречи атабека.

Атабек еще не выступил из Тебрнза в Северный Азербайджан, а ширваншах уже снарядил в Гянджу большую делегацию во главе с Наджмеддином, желая показать, что питает к атабеку дружеские чувства.

Садр⁹⁸ делегации Наджмеддин на второй день по прибытии в Гянджу отправил Низами письмо следующего содержания:

«Уважаемый искуснейший поэт!

Совершив небольшое путешествие из Ширвана в Гянджу, мы обретаем счастье и честь удостоиться лицезрения двух великих личностей — хазрета атабека Мухаммеда и нашего уважаемого поэта. Если почтеннейший поэт не возражает, мы хотели бы удостоиться радости видеть его и поговорить, дабы выполнить поручение нашего хагака.

Садр делегации ширваншаха

Наджмеддин».

Прочитав письмо, Низами с радостью согласился принять ширванцев и назначил время. Он попросил Рену привести в порядок дом и дал знать друзьям и некоторым влиятельным людям Гянджи, чтобы они пришли и приняли участие в приеме гостей.

Фахреддин, получив приглашение, явился к другу за несколько часов до назначенного времени, желая принять участие в подготовке к приему. Он распорядился доставить из своего дома кое-какие вещи, необходимые в подобных случаях, дал деньги для закупок на базаре.

Рена и Низами были благодарны Фахреддину за помощь. Их удивляло лишь одно: от былой грусти и тоски Фахреддина не осталось и следа. После отъезда Дильшад они ни разу не видели его веселым. Сегодня же он был оживлен и радостен.

Низами смекнул, что у Фахреддина есть хорошие вести.

—     Открой друзьям причину своей радости, и мы разделим ее.
Фахреддин, восторженно    сверкая    глазами,   пожал    руку Ильяса.

—     Моя радость — предвестник будущего счастья! — воскликнул он. — Вчера мне стало известно, что Дильщад не в Багдаде, она во дворце!

—     Кто передал тебе это?! — удивился Ильяс.
Фахреддин подробно рассказал Ильясу, как он был на приеме у Абульуллы, встретил Себу-ханум и о чем они говорили.

— Сегодня вечером Себа принесет от эмира письмо, и мы пойдем с ней во дворец.

— Она поведет тебя не во дворец, а на тот свет или в тюрьму,— предостерег Ильяс. — Опять ты обманут. Но меня больше огорчает другое, — почему ты сразу же не пришел ко мне и не расскачал обо всем? Разве ты не знаешь, какое сейчас сложное время? Едет атабек, и эмир трясется за свой пост. Он любой ценой стремится убрать из среды народа людей, которые сплачивают гянджинцев и подбивают их подавать жалобы атабеку. Из них самым неугодным эмиру человеком является мой храбрый, но простодушный друг Фахреддин. Тебя хотят убить во дворце, Себа способствует этому. А Дильшад давно в Багдаде.

    — Невероятно!

    — Это так. Уверяю тебя, Себа-ханум замышляет новое дикое преступление.   Не веришь — вот   письмо, прочти   его.   Это пишет Кызыл-Арслан, он перечисляет имена девушек, отправленных халифу, и указывает, откуда они.

Фахреддин, быстро пробежав письмо глазами, удостоверился, что Ильяс говорит правду.

    — Я убью эту гадину! Пока Себа жива, она будет делать пакости! — воскликнул он.

    — Действуй осторожно! — посоветовал Ильяс.

На этом разговор оборвался, так как сообщили о приходе Наджмеддина.

Фахреддин и другие аранцы, встретив шемахинцев во дворе, повели их к дому. Низами приветствовал гостей на пороге.

—    Добро пожаловать! Вы принесли в бедный дом поэта счастье и радость, — сказал он. — Прошу садиться.

Наджмеддин и его товарищи сели.

—    Весть о предстоящем приезде в Гянджу элахазрета атабека дала нам возможность удостоиться   чести  встретиться с представителями     уважаемого    хазрета    Хагана! — обратился хозяин дома к гостям.

Наджмеддин встал.

—    Еще до того, как стало   известно  о поездке  элахазрета атабека в Гянджу, хазрет хаган собирался послать к поэту Низами свою делегацию. Когда мы отправлялись в путь, хазрет Хагаин наказал нам увезти из Гянджи драгоценный алмаз.

Низами ответил короткой благодарностью:

    — Я весьма признателен хазрету хагану за столь высокую оценку скромного труда поэта.

    — Хазрет хаган просил нас передать уважаемому поэту свою искреннюю просьбу. Святое желание хагана заключается в том, чтобы уважаемый поэт  изложил любовную историю Лейли и Меджнуна в форме поэмы.

— Я готов исполнить желание хазрета хагана.

    — Но хазрет хаган выражает также пожелание, чтобы уважаемый поэт написал поэму не по-азербайджански, а на языке высших слоев общества, то есть по-фарсидски, ибо хазрет хаган незнаком с азербайджанским языком. Он может разговаривать и читать только по-фарсидски. Несомненно, вы лучше нас знаете, какой язык и какие стихи по душе хазрету хагану.

    Низами почувствовал, что эти слова задели его друзей-азербайджанцев. Желая предотвратить ссору, он сказала.

— Я прекрасно понимаю мысли хагана. Несомненно, хаган прав, называя фарсидский язык языком высших слоев общества. Говоря о языке высших слоев общества, он имеет в виду свой дворец и придворных. Хазрет хаган считает своих придворных и себя представителями высшего слоя общества. Все верно. Придворные — это одно общество, а народ, живущий за стенами дворца, — совсем другое. И вам и нам известно, что придворные ширваншаха, как и сам ширваншах, не говорят по-азербайджански. Возможно, это вполне объяснимо. Вместе с тем у меня есть и другие соображения, чтобы написать поэму «Лейли и Меджнун» по-фарсидски. Люди, читающие литературу по-фарсидски, пока еще не знакомы с этой литературной формой. Великое произведение поэта Фирдоуси «Шахнамэ» следует считать скорее историческим трудом, нежели большой поэмой. Любовь описана им с большим искусством и все-таки недостаточно убедительно. Мне кажется, хазрет хаган поручил написать поэму по-фарсидски мне с тем, чтобы она послужила руководством и образцом для других поэтов, пишущих на этом языке.

Посветлевшие лица азербайджанцев говорили о том, что ответ Низами пришелся им по душе и успокоил их. Это почувствовал и Наджмеддин. Он не мог не знать, что просьба ширваншаха заденет национальные чувства азербайджанцев. Слова Низами разогнали надвигавшуюся грозу. Это обрадовало Наджмеддина, и он перешел ко второму поручению ширваншаха.

— Хазрет хаган, принимая во внимание ваше величие, которое несовместимо с этим убогим жилищем, отдал приказ о переезде поэта в ширванский дворец. Там поэта ждут счастье, богатство и награды. Ваше святое вдохновение обретет во дворце хагана еще более могучие крылья. Только там вы сможете стать всемирно известным поэтом. Лишь благодаря произведениям, которые вы создадите во дворце хагана, вам удастся осветить мир светом своего солнца. Только во дворце, перестав думать о презренных жизненных нуждах, вы сможете посвятить все свои мысли поэтическому творчеству. Жизнь большого поэта проходила в заботах и никчемной суете, а теперь, пребывая в объятиях блаженного спокойствия, вы создадите стихи, полные удивительных чудес и волшебства. Я считаю, стихи должны рождаться в утробе безмятежной, счастливой, жизни. Поэту нельзя общаться с толпой. Политические события времени не должны тревожить его ум.

Многие из присутствующих думали, что Низами примет приглашение ширваншаха и переедет из Гянджи в его дворец. Все ждали его ответа.

Ильяс с улыбкой обратился к Наджмеддииу:

— Не сомневаюсь в том, что хазрет хаган приглашает меня к себе во дворец, чтобы возвысить. Я благодарю хазрета хагана и считаю своим долгом молить всевышнего о ниспослании ему долгих лет жизни и бесчисленных богатств. Джанаб Наджмеддин, обратив внимание на бедность моего дома, сказал: «Хазрет хаган, принимая во внимание ваше величие, которое несовместимо с этим убогим жилищем, отдал приказ о переезде поэта в ширванский дворец». Хочу ответить. Если я, бедный поэт, обладаю какими-либо достоинствами и талантом, то они родились в этом самом, убогом жилище, где вы находитесь. Эти глинобитные стены — колыбель упомянутого вами величия. Я буду растить свой талант в этой колыбели и не расстанусь с родным домом до тех пор, пека не познакомлю мир со своим творчеством. Если я действительно обладаю величием, то оно принадлежит не мне, а моему народу, ибо я — сын Азербайджана. Верно, но дворце хагана меня ждут подарки. Но богатство и дары нужны тем, кто падок до них... А для души истинного поэта это
слишком грубая пища, я не смогу переварить ее. Вы говорите, во дворце ширваншаха мое вдохновение обретет могучие крылья? Неверно! Вдохновение не сможет жить, если его оторвать от народа  и заточить  меж   высоких   стен   дворца.   Если поэт расстанется с источником своего вдохновения, уйдут от народа и будет нежиться и дремать в четырех стенах, талант его не сможет развиваться!   Откуда  он  будет  черпать вдохновение? Чтобы стать всемирно известным поэтом, надо вариться в котле мировых событий, как бы ни был ярок талант поэта, он не сможет из-за дворцовых стен осветить мир подобно солнцу. Случается, и в дворцовых стенах рождается поэтическое солнце, но оно лишено возможности светить народным массам. Люди любят солнце, которое родилось среди них. Чабаны ждут его восхода из-за зеленых лесов и цветущих садов, моряки высматривают дневное светило за обгоняющими друг друга волнами, а крестьяне радуются солнцу, которое поднимается над зелеными нивами и полями. Потому-то никогда не согреть нашего народа солнцу, выглядывающему из-за башни шахского дворца. Джанаб Наджмеддин изволил сказать: «Только во дворце, перестав думать о презренных жизненных нуждах, вы сможете посвятить все свои мысли поэтическому творчеству». Но я не знаю, где я возьму темы и вдохновение для творчества, если не буду видеть нужды своего народа, не буду делить вместе с ним горе, порожденное этими нуждами, если вместе с ним не буду вариться в котле наших  общих нужд? Для хекмдаров гораздо выгоднее, если поэты будут жить не во дворцах, а за их стенами. Ведь если поэт напишет обо всем увиденном во дворце, расскажет об
этом в стихах всему народу, не будет ли это ударом по престижу хагана? А живя среди народа, поэт будет писать о его горестях,— это пойдет на   пользу   и народу,  и государству  хагана. Конечно, живя припеваючи во дворце, тоже можно создавать прекрасные, благозвучные стихи. Но эти прекрасные, благозвучные стихи способны услаждать лишь слух придворных, то есть высшего слоя общества, как их изволил назвать хазрет хаган. Я считаю, свобода за стенами дворца дороже свободы в дворцовых  стенах. К тому же я с детства привык к простой жизни. Дворцовая жизнь доставит мне не больше радости, чем золотая клетка птице, попавшей в силок. Передайте от меня хазрету хагану почтительный привет и скажите: хазрет хаган не желает снизойти до изучения азербайджанского языка, — мы же умеем не только говорить по-фарсидски, но и писать стихи на этом языке. Если все будет благополучно, надеюсь с вами увидеться после завершения поэмы «Лейли и Меджнун».

Беседа гянджинцев с посланцами ширваншаха длилась долго. Мужчины пили прохладный душистый шербет.

Наджмеддин и его спутники остались довольны искренним приемом. Наконец они простились и ушли.

Фахреддин расцеловал Ильяса.    

• Твой язык, твой слог — острее моего меча!

Стемнело. Фахреддин вспомнил о свидании с Себой-ханум, которая должна была принести письмо от эмира и проводить его во дворец. Он поднялся, начал прощаться.

—     Будь осторожен! Это очень коварная особа, — напутствовал Ильяс друга. — Кто знает, она может заманить тебя в ловушку у мельницы Мусы, где тебя убьют.

Глаза Фахреддина грозно сверкнули.

—     Посмотрим!

—Они обменялись рукопожатиями. Фахреддин ушел.

После обеда эмир был пьян. Ему предстояло написать письмо Фахреддину, принять Себу-ханум и дать ей наставления. Поэтому он пораньше отпустил танцовщиц.

Под вечер к Себе-ханум заглянул хадже Мюфид и сказал, что эмир ждет ее.

Себа-ханум облачилась в новое платье, поверх которого накинула кофту, расшитую жемчугами и изумрудами; на голову надела красную тюбетейку, всю в крошечных алмазных венчиках; вложила в волосы гребень со шпильками, усыпанными яхонтами и топазами; надела перстни, ожерелье, защелкнула на белых тонких лодыжках ног браслеты, украшенные изумрудами.

Во всем этом блеске Себа-ханум вошла в комнату эмира. В свете люстры из сорока свечей ее драгоценности сверкали и переливались так, что эмиру почудилось, будто перед ним стоит прекрасная фея, укутанная в снятую с весеннего неба радугу.

Эмир никогда не видел Себу-ханум столь прекрасной. Он встал, прижал ее к груди, поцеловал.

— О, как ты хороша! Разве может сердце, вдохновленное тобой, не стать источником поэзии?!

Себа-ханум прильнула к эмиру, повела плечами.

— Верно, мой господин, верно, владыка моей души! — сказала она. — Не случайно старый поэт Абульулла заплатил за меня двадцать тысяч золотых динаров. Всегда, сочиняя стихи, он звал меня к себе, усаживал напротив, задумчиво смотрел в мое лицо и писал. Помню содержание стихотворения, которое Абульулла сочинил в первый же день после того, как купил меня. Ах, как чудно он написал! Вот: «Себа, знай, я спрячу тебя в моих глазах, будто ты — мой зрачок. Не покажу тебя другим мужчинам. Буду омывать тебя своими слезами. Твой стройный стан похож на кипарис. Ты расцветаешь как весенний цветок. Лишь боюсь, как бы ты однажды не убежала от меня, как слезинка, выскользнувшая из глаза!»

Эмир еще крепче стиснул Себу-ханум в своих объятиях.

— Ты убежала из его зрачков прямо в мои объятия! Отныне тебя буду лелеять я. Старик-поэт не мог ценить тебя по достоинству.

Себе-ханум давно было пора идти на свидание к Фахреддину.

В комнату вошел хадже Мюфид, чтобы унести таз и кувшин. Эмир Инанч приказал:

    — Оставь все здесь, не дай Аллах, кто-нибудь в коридоре увидит. Спрячь это за занавеску и ступай, позови Тохтамыша.

   Хадже Мюфид удалился. Себа-ханум, вскочив с тахты, начала приводить в порядок прическу, одеваться, прикалывать драгоценности. Пьяный эмир мешал ей, не давал облачиться в платье.

Старому Тохтамышу пришлось подождать за дверью около получаса. Наконец хадже Мюфид осмелился войти и сказать, что визирь давно ждет. Эмиру пришлось отпустить губы Себы-ханум.

Вошел Тохтамыш и начал наставлять юную наложницу эмира;

     — Я верю, Себа-ханум, ты умная девушка. Не сомневаюсь, если ты захочешь, то сможешь успешно выполнить любое поручение. Но две вещи меня пугают. Первая — твоя красота, вторая — то, что ты в прошлом любила Фахреддина.

Себа-ханум поспешила разуверить Тохтамыша:

    — Джанаб визирь не должен ничего бояться, приняв во внимание два другие обстоятельства. Первое — то, что я горю желанием  отомстить  Фахреддину,  второе — мое  положение женщины, которая «удостоилась чести» хазрета эмира. Я никогда не променяю эту честь на любовь простого смертного.

Тохтамыш усмехнулся и покачал головой.

   — Мы вас очень хорошо знаем. Женщина все забывает, стоит лишь руке мужчины, особенно руке молодого мужчины, коснуться ее тела.

    — Это поручение я исполню в качестве благодарности эмиру за честь, которой он меня удостоил.    Я буду верна своему слову, клянусь головой хазрета эмира. Вы видели много женщин, но Себа-ханум не похожа ни на одну из них. Этой ночью Фахреддин будет лежать у ног хазрета эмира. Рабы хазрета эмира будут хлестать его плетями, а я буду стоять рядом и радоваться: наконец-то сбылись мои мечты!

Себа-ханум еще раз поклялась головой эмира, затем священной чалмой халифа багдадского, после чего Тохтамыш немного успокоился.

Было написано письмо такого содержания:

«Уважаемый Фахреддин!

Благородство Вашей семьи и Ваши личные достоинства и мужество дают Вам право на великую честь. Истек срок, о котором мы писали в своем письме месяц тому назад. Поэтому Вам следует явиться во дворец для обсуждения вопроса о Вашем браке. Свадьба должна состояться до приезда в Гянджу атабека Мухаммеда. После его приезда голова наша будет занята другими делами. Письмо передаст Себа-ханум, можете довериться ей во всем.

Эмир Инанч».

Эмир скрепил подпись своей печатью. Письмо заклеили. Себа-ханум взяла его и вышла из комнаты.

Тьма еще не сгустилась, когда она сбегала по ступенькам дворца. Стараясь, чтобы никто не увидел ее, она вышла через садопую калитку и двинулась к реке.

По совету Тохтамыша эмир вызвал четырех наиболее верных слуг.

— Спрячьтесь вблизи садовой калитки! — приказал он. — Этой ночью во дворец явится мужчина. Он будет один или в сопровождении Себы-ханум. Часовой отопрет садовую калитку и впустит его. Вас он не должен видеть. Но едва он вступит в коридор, набросьте ему на голову палас и тащите в темницу. Не давайте ему кричать. Обитатели дворца не должны ничего знать. В тюрьме, прежде чем стащить с его головы палас, обезоружьте, Когда я приду взглянуть на него, свяжите ему руки. Это опасный, сильный человек. Поэтому в тюрьме сразу же избейте его до полусмерти, иначе он никого не подпустить к себе. А теперь ступайте в сад! За малейшую оплошность ответите своей головой.

Слуги ушли.

Эмир Инанч, желая отметить «историческую» ночь, распорядился устроить пир. Старый визирь одобрил эту идею.

Девицам-виночерпиям, танцовщицам, прекрасным рабыням, молодым симпатичным рабам пришлось порядком потрудиться. Пир затянулся до двух часов ночи. Однако ни о Себе-ханум, ни о Фахреддине не было ни слуху, ни духу. Эмир Инанч и Тохтамыш начали беспокоиться.

Правитель Гянджи, осушив бокал с вином, поставил его на скатерть и обернулся к визирю.

— Кажется, твои опасения были не напрасны.

Тохтамыш, пригубив бокал, сморщился и с горечью во взоре сказал:

— Все живые твари на земле стремятся к свободе действий. То, что им хочется делать, — делают, то, что не хочется, — не делают. Этим свойством обладают мужчины, животные и даже крохотные муравьи. Не обладают этим свойством лишь женщины. Они не властны распоряжаться собой. Стоит им оказаться рядом с мужчиной, особенно с любимым мужчиной, и они отдают ему всю свою волю, всю власть над собой. Себа разоделась и помчалась на свидание к Фахреддину, словно любовница, рвущаяся в объятия возлюбленного в первую ночь. Фахреддин молод, а Себа-ханум не хуже Дильшад. Почему бы им не простить друг друга?

Тохтамыш  погрузился  в мрачное раздумье.  Эмир  осушал бокал за бокалом.

Настало три часа ночи — они все ждали. Ни о Себе-ханум ни о Фахреддине не было известий. Каждый звук, каждый шорох в саду заставлял их сердца трепетать, глаза — зажигаться лихорадочным блеском.

Эмир думал о Фахреддине. Отсутствие Себы-ханум сильно тревожило его. Упаси Аллах, если она попадет в чужие руки и ее честь будет поругана!

«Своей рукой нарядить и отправить на свидание редкой красоты женщину!.. Ну не глупец ли я?! Ах, простофиля!» — ругал себя в душе эмир.

Тохтамыш задумчиво бормотал:

— Наша оплошность состоит в том, что мы поручили важное дело простой рабыне. В женском сердце так же трудно разобраться, как и счесть волосы у них на голове. Я всегда говорил: легче достать звезду с неба, чем постичь характер женщины. Разве она думает о том, что мы здесь околеваем от беспокойства?! Сидит себе и развлекается с молодым человеком. Это ей дороже эмира и чести, пожалованной эмиром.

Правитель Гянджи попытался разубедить Тохтамыша:

— Ты должен верить Себе-ханум. Она не станет зря клясться моей жизнью. А если твои   опасения   подтвердятся,   я велю повесить ее этой ночью за волосы.

Тохтамыш продолжал сомневаться в Себе-ханум. Эмир стоял на своем. Он верил в ее искреннюю любовь и уважение к нему. Вдруг в коридоре раздались шаги. Эмир и Тохтамыш едва не лишились рассудка от радости.

Вошедший в комнату хадже Мюфид с поклоном  доложил:

— Пришли Себа-ханум и четыре стражника.

— Стражники пусть ждут, а Себу-хапум впусти, — приказал эмир.

Правитель Гянджи и его визирь не сомневались в том, что Себа-ханум вернулась    с победой.    Но, едва  она переступила порог зала, оба застыли в изумлении,— Себа-ханум была в одном нижнем белье. Увидев эмира, она разрыдалась и лишилась чувств.

Хадже Мюфид принес воды. Через полчаса Себа-ханум открыла глаза, но, заметив у своего изголовья повелителя, опять потеряла сознание. Лишь к пяти часам утра ее с трудом удалось привести в чувство.

• Что за вид? Где ты шаталась всю ночь?— спросил эмир.    

Себа-ханум залилась слезами и начала рассказывать:

    — Я немного опаздывала. Предчувствие говорило мне, что Фахреддин не будет долго ждать в ивовой роще у мельницы Мусы. Я почти бегом поднялась от реки наверх. В ивовой роще было темно — хоть глаз выколи. Подождала несколько минут — никто не подошел ко мне. Пойти вперед было страшно. У меня тряслись поджилки, я решила  вернуться назад и,  пробираясь меж камней, двинулась к берегу реки. Ивовая роща была все еще рядом. Однако я заметила, что потеряла тропинку. Тем не менее спуститься к реке.было возможно. Пробираясь в зарослях орешника, я вдруг услышала  чей-то  голос:  «Пришла Тайиба-.ханум!».  Вслед за этим меня окружили несколько незнакомых мужчин, подхватили на руки, потащили е кусты и поставили на землю перед каким-то    человеком.    Тот привлек    меня к себе, поцеловал и спросил:    «Где    ты задержалась,    моя красавица Тайиба? Ты должна была прийти час тому назад. Не сама ли обещала?..». Дрожа от страха, я начала клясться: «Меня звать не Тайиба! Не трогайте меня! Я  — Себа-ханум! Я — возлюбленная Фахреддина! Пришла к нему на свидание!  «Один  из них засмеялся;  «Коль   так,  добро  пожаловать,  рады  тебя  видеть! Спасибо Фахреддину! Этой ночью, благодаря ему, будешь нашей гостьей». Сказав так, он протянул руку и сорвал с моей головы чаршаф⁹⁹. Стоило им увидеть мои драгоценности, как все набросились на меня, точно муравьи. Подлецы срывали мои жемчуга и бриллианты подобно тому,  как дети срывают в поле цветы. Они забрали все. Я продолжала плакать и умолять их, но скоты не вняли слезам  и продержали меня в кустах до двух часов ночи, потом, забрав всю мою одежду, отпустили.

Эмир чуть не задохнулся от гнева.

— Ах, низкая тварь, я велю повесить тебя за волосы!

Себа-ханум забилась на полу в истерике, сорвала с головы платок и простонала:

— Я хотела сослужить службу хазрету эмиру, и за это мне пришлось принести в жертву свои полосы. Негодяи, боясь, что в ночной тьме могут оставить а моей прическе что-либо из драгоценностей, отрезали мои косы и унесли с собой. На прощание они сказали: «Ступай, передай Фахреддину, если он действительно герой, пусть отомстит нам за твою честь!»

Эмир позеленел от злости.

— А мое письмо Фахреддину?!

— Все отобрали — и   письмо,   и  даже яд, который   хазрет эмир дал мне, чтобы я отравила поэта Низами. Эмир вскочил и залепил Себе-ханум пощечину.

— А моя честь?!

Себа-ханум не нашлась, что ответить, — как никак она пять часов провела в обществе незнакомых мужчин.

Тохтамыш счел нужным вмешаться.

— Если бы это гнусное преступление было совершено людьми Фахреддина, нам следовало бы опасаться последствий. Но Себа-ханум уверена, что негодяи совершенно посторонние лица, враждебно настроенные    к Фахреддину.   Коль   скоро это так, бояться нечего.   Сокровищница   эмира   полна   драгоценностей, подобных тем, каких лишилась наша Себа. Волосы за месяц отрастут. Приставная коса может помочь делу. Что касается вопроса о чести, и здесь нет ничего страшного. Негодяи запятнали не ту честь, которая была оказана ей вами, а честь Фахреддина. Возможно, знай они, что Себа-ханум носительница чести эмира Инанча, они не посмели бы совершить насилие.

Гнев эмира погас. Слова визиря показались ему разумными. Он вызвал хадже Мюфида и приказал:

— Принеси одежду Себы-ханум! Любая ее просьба для тебя — закон! Но обо всем этом никому ни слова.

Дздже Мюфид вышел.

Тохтамыш стал утешать Себу-ханум:

— В жизни часто случаются подобные неприятности. Человек не должен падать духом. Завтра же начни действовать. Постарайся увидеть Фахреддина и узнать, почему он не ждал тебя в роще. Если насилие над тобой—не дело его рук, пытайся заманить молодчика во дворец. Что касается Низами, вот мой наказ: не теряй из виду своих нищенок. Говоришь, у тебя отобрали яд? Пусть. У хазрета эмира его много. На этих днях надо покончить с семьей Низами. И он, и его жена Рена, и живущая с ними поэтесса Мехсети-ханум должны умереть!

Из глаз Себы-ханум брызнули слезы радости.

— Все выполню, жизни не пощажу! — воскликнула она.

ХИТРОСТЬ

Встреча атабека Мухаммеда прошла сравнительно успешно, так как была заранее хорошо подготовлена.

Аранцы не смогли ни увидеть атабека, ни пожаловаться ему, ни подняв руки, передать свои челобитные. Десятки тысяч крестьян, которые стекались к дороге, ведущей от Карабаха в Гянджу, чтобы приветствовать нового хекмдара, были вынуждены вернуться в свои деревни, так и не повидав атабека, ибо многих крестьян, пришедших к тракту Карабах — Гянджа, схватили и бросили в тюрьму.

Повсюду распускались слухи: «В Аране действует тайная организация, подготавливающая покушение на атабека!»

Вслед за этим были арестованы сотни азербайджанцев, которых объявили «членами тайной организации». Страх сковал

население Арана.

Жители деревень Пюсаран, Базарджук, Барда, Хюрсанак, Исфаган и Ханегах в ожидании проезда атабека Мухаммеда попрятались по своим домам и, чтобы не попасть под подозрение, боялись показываться на улице.

Люди, которые совсем недавно собирались подать атабеку. жалобы, теперь в страхе не смели рта раскрыть, а жалобы были сожжены.

Однако, несмотря на столь успешный ход дела, эмир продолжал принимать все новые и новые меры предосторожности. С обеих сторон дороги, по которой следовал атабек Мухаммед, плотной стеной выстроились вооруженные отряды.

Атабек, пораженный тем, что на всем протяжении пути от границы Северного Азербайджана не видно населения, спросил визиря Тохтамыша:

— Мы проделали большой путь и видели много деревень. Разве в них никто не живет? От Карабаха до Гянджи тридцать четыре ферсаха¹⁰⁰, но я не встретил ни одного крестьянина. Почему так?

Тохтамыш еще ниже склонил свою седую голову.

— Верно, элахазрет, верно. Вы не встретили ни одного крестьянина, и оттого сердце вашего смиренного слуги сравнительно спокойно. Несколько дней назад была раскрыта тайная организация, поставившая целью убить элахазрета. Но, слава всемогущему Аллаху, благодаря неусыпной бдительности хазрета эмира, нам удалось предотвратить готовившееся покушение на элахазрета.

Слова Тохтамыша заставили атабека Мухаммеда призадуматься. Сколько раз брат его Кызыл-Арслан писал ему  о добросердечном отношении азербайджанского народа к атабекам!

Тохтамыш, видя, что атабек охвачен мрачными мыслями, решил еще больше поколебать его веру в искренность азербайджанцев.

— Во все бунтарские деревни посланы карательные отряды, — сказал он. — Я докладываю об этом мудрейшему элахазрету атабеку с тем, чтобы познакомить с положением в его владениях. В день, когда элахазрет атабек ступил на землю Арана, должно было начаться грандиозное восстание. Джанаб эмир с молниеносной быстротой отсек дракону голову. Все это свидетельствует об искренности и преданности джанаба эмира новой династии.

Задумчивость атабека не означала, что он поверил словам Тохтамыша об азербайджанцах.

Въехав в Гянджу, атабек Мухаммед велел остановить тахтреван и подать коня.

Эмир склонился в подобострастном поклоне.

— Приказ элахазрета — закон для его слуг. Но я опасаюсь за жизнь нашего повелителя, если он въедет в город верхом...

Атабек пропустил слова эмира мимо ушей,

— Коня! — повторил он.

Подвели красивого жеребца. Атабек вышел из тахтревана и вскочил в седло. Он впервые был в Гяндже, и ему не терпелось осмотреть город и познакомиться с, его жителями. Но куда бы атабек ни обращал свой взор, он видел только стену из иракских всадников. Лишь возле дворца его встретила небольшая толпа горожан, специально подобранных эмиром. Тут были мюлькедары, духовенство, высокопоставленные чиновники эмира и тому подобные.

Впереди и позади свиты атабека Мухаммеда ехали два отряда персидских всадников по две тысячи человек в каждом. У атабеков стало правилом: отправляясь в поездку к тюркским народам — брать с собой охрану из персов, а направляясь в края, где говорили по-фарсидски—окружать себя телохранителями — тюрками.

Эмир и его визирь заранее все продумали. Чтобы атабек не заподозрил обмана, на ближайших улицах толпились гянджинцы, желавшие подать атабеку прошения. Завидев хекмдара, они подняли вверх руки со своими челобитными. Люди атабека брали эти челобитные и опускали в запертый ящик. Содержание их было примерно одинаково, — в них писалось о справедливости и любви эмира Инанча к жителям Арана, о том, что бунтари уничтожены и в стране восстановлены покой и порядок, выражались просьбы оставить эмира на посту правителя Арана.

В челобитных было много жалоб на азербайджанцев от арабов и персов, владеющих в Азербайджане большими деревнями и поместьями.

Как Фахреддин и его сторонники ни пытались пробиться вперед, ближе к атабеку, этого им не удалось, и они не смогли передать ни одной жалобы.

Атабек, в душе которого росло недоумение, доехав до ворот дворца, спрыгнул с коня и вошел внутрь.

Три дня атабек Мухаммед никого не принимал. С утра до вечера ему читали челобитные жителей Гянджи. Атабек хотел познакомиться с положением в стране. Однако в челобитных говорилось исключительно о справедливости и мудрости эмира.

Вечерами атабек развлекался на богатых пирах, где было все — хорошенькие девушки-виночерпии, мютрибы¹⁰¹, танцовщицы, прекрасные рабыни, певицы, музыкантши, шуты, скоморохи.

Атабек не принимал ни гянджинскую знать, ни посланцев соседних государств. Он хотел вначале разобраться в обстановке. Но это было невозможно, так как эмир Инанч оградил его от внешнего мира, заперев в стенах своего дворца.

СЛУЧАЙ

— Никогда не падай духом, — говорил Ильяс Фахреддину.— Случившееся нельзя назвать поражением, ибо борьба не окончена. Еще неизвестно, кто выиграет решающую схватку. Два враждующих стана могут попеременно брать верх, но истинный победитель тот, кто в последнем бою нанесет противнику завершающий удар. Эмир одержал временную победу, но он ничем не закрепил ее до сих пор. Мне кажется, эта победа в конечном счете завершится его разоблачением.

Однако Фахреддин потерял надежду на успех и пребывал в унынии. Он был уверен, что атабек Мухаммед покинет Аран, так и не узнав обстановки в стране, не познакомившись с жизнью народа. Отсюда шло его неверие в свои силы.

— Теперь эмир без труда рассчитается с нами. Атабек уже три дня в Гяндже и еще никого не принял, не вызывал к себе представителей народа. Это не сулит нам ничего доброго.

— Собери жалобы аранцев на эмира    и храни.    Старайся, чтобы те, кто в страхе сожгли челобитные, вновь написали их. Нет сомнения, все поданные атабеку челобитные написаны если не против нас, то уж, конечно, в пользу эмира. Атабек Мухаммед непременно призовет меня к себе. Даю тебе слово, я лично передам атабеку жалобы аранцев, которые ты соберешь. Эмир ничего не сможет сделать мне. Если бы он мог погубить меня, он бы не стал ждать приезда   атабека.   Рано или поздно мне предстоит столкнуться с ним лицом к лицу. Сейчас очень удобный момент. Надо сказать ему открыто о всех его подлостях. Верь мне, я разоблачу эмира перед атабеком.   Атабек Мухаммед переменит о нем свое мнение. Одного лишь боюсь...

Ильяс, не договорив, умолк. Фахреддин забеспокоился, последние слова друга неожиданно встревожили его.

— Ты можешь сказать мне, чего боишься?

Низами встал и в задумчивости прошелся по комнате.

— Трудность нашей борьбы заключается в том, что человек, с которым мы боремся, способен на любую подлость. Наш век богат подобными людьми. Это бездарные мерзавцы, стремящиеся возвыситься самыми недостойными путями. Эмир, с которым мы ведем борьбу, — человек именно такого рода. Благодаря мерам, принятым его хитрым визирем Тохтамыщем, ему удалось не допустить к атабеку жителей Арана с жалобами. Но это временная победа. Эмиру Инанчу не жить в Азербайджане. Есть лишь одна сила, способная помочь ему удержаться у власти в Гяндже, — его дочь, молодая прекрасная Гатиба. Фахреддии недоумевал:

—     Нет, нет, я не верю. Гатиба совсем ребенок, а атабек уже в летах.

—     Вспомни  историю.  Халиф  Каимбиэмриллах  отдал  свою тринадцатилетнюю дочь  Сейиду    за Тогрул-бека, когда тому было шестьдесят пять лет. Он сделал это  неспроста.  Точно  с такой же целью наш эмир способен выдать двадцатидвухлетнюю красавицу  Гатибу за шестидесятилетнего атабека  Мухаммеда. Теперь ты понял меня? Этого-то я и боюсь. Мы живем в эпоху, когда  подлость и  бесстыдство одерживают верх  над правдой. Что поделаешь?! Но мы будем продолжать бороться  с  подлостью и бесстыдством правдой    и   только    правдой.    Возможно,    сегодня мы потерпим поражение, но наше дело победит в веках. Я дам тебе дружеский совет, никогда не верь тем, кто, толкая тебя вперед, говорит: «Идите, не бойтесь, мы следуем за вами!» Такие друзья при первой же серьезной опасности сбегут, повернув  вспять,  или  же,  продавшись  врагу,  нанесут тебе   удар  в спину. Это предательство ты должен ждать только от высшего сословия.  Простой же народ ты увидишь в первых рядах сражающихся против насильников. Они не боятся умереть за свои права, за своих вождей, ибо жизнь их так неприглядна, что они, можно сказать, несколько раз  в день  умирают и воскресают. Смерть не страшна им.

Фахреддин пожал руку Ильяса.

— Верно, мудрый поэт! Но бедняки, на которых мы опираемся, подчас неопытны и простодушны, грабителям и насильникам нетрудно обмануть их. Эмир Инанч ежедневно пытается подстроить мне какую-нибудь пакость. Каждый день я жду новую авантюру. Од подсылает ко мне Себу-ханум, эту испорченную особу!..

Низами нахмурился.

— Неужели и ее действия ты считаешь авантюрами?

— Разве это не коварная    авантюра — пытаться   заманить меня во дворец?!

— Нисколько. Она пригласила  тебя во дворец, ты — уклонился. Что в этом необычайного?

— Есть  необычайное.   Произошло  большое событие.  В тот вечер я не пошел к ней на свидание,    послав   вместо   себя несколько отчаянных голов. Они раздели Себу-ханум, отобрали у нее все драгоценности, хорошо позабавились и даже отрезали у нее волосы.

— Как у тебя хватило ума проделать все это?! Измываться над женщиной, отрезать ей волосы — на что это похоже?! Подобают ли подобные действия человеку, который считает себя героем?! Не обижайся, Фахреддин, но я вижу, память о нашей детской и юношеской дружбе не помешает нам расстаться. Мы вынуждены это сделать. Я протестую против такого безжалостного отношения к женщине!

Упреки Низами задели Фахреддина, но не смутили.

— Задам тебе один вопрос, — сказал он, твердо глядя в глаза Ильяса. — С какой целью эта бессовестная женщина хотела обманным путем завлечь меня во дворец? Может, она вела меня на пир? Думаешь, там не расправились бы со мной? Как я должен был наказать предательницу, которая добивалась Моей гибели? Ее надо было убить, но я ограничился предупреждением, велев отрезать ее волосы.

— Ты не ошибаешься, тебя хотели убить во дворце. Ты поступил благоразумно, что не пошел туда. Тебе следовало спрятать в карман принесенное Себой письмо эмира и хорошенько отчитать ее, сказать: «Я должен был умертвить тебя за твое предательство, но содеянное тобой и без того станет причиной твоего  вечного  несчастья!» Уверен,  проявленное  тобой  благородство пристыдило бы ее, и она не стала бы больше заниматься предательством.

   — Ошибаешься, Ильяс, горбатого могила исправит. Никакие наставления, никакие кары не выведут Себу-ханум на честный путь. Причина ее личной ненависти ко мне понятна. Эмир пользуется этим  и дает ей подобные поручения. А Себа вынуждена их исполнять. Я защищал себя и хотел указать врагу его место. Почему же я неправ?

Низами хранил молчание. История с Себой-ханум, издевательства над ней нарушили его душевное равновесие.

Фахреддин, стоя у окна, растерянно смотрел во двор. На душе у него было нехорошо. Выходит, он снова допустил ошибку, в результате чего может потерять верного друга. Сердце Фахреддина сжалось от страха. Он не хотел думать о том, что они расстанутся. Ведь Ильяс не может долго сердиться и носить в душе обиду. Он не раз гневался на Фахреддина, даже, случалось, не разговаривал с ним по несколько, дней, но потом сам же первый приходил и мирился. Впрочем, последний поступок Фахреддина, кажется, по-настоящему рассердил его. Лишить женщину волос!..

Ильяс ходил по комнате.

— Вообразить невозможно! — негодуя говорил он.— Мало того, что женщину обесчестили, ты еще приказал отрезать у нее волосы!

Фахреддин молчал. Он по-прежнему стоял у окна, задумчиво глядя во двор.

Вдруг с улицы во двор шмыгнула оборванная нищенка. Увидев, что у дома никого нет, она быстро подбежала к мангалу¹⁰², воровато глянула по сторонам, достала что-то из-за пазухи и бросила в казан, в котором варилась еда. После этого нищенка кинулась назад к калитке.

Фахреддин, как безумный, сорвался с места.

— Стой, подлая! — закричал он.

В один миг Фахреддин оказался у ворот и, схватив нищенку за руку, потащил к мангалу. Старуха в страхе тряслась. Фахреддин швырнул ее на землю и выхватил из ножен кинжал,

— Говори, что ты бросила в казан?

Нищенка взмолилась:

— Пощади! Не убивай, я ни в чем не виновата.

— Говори, что ты бросила в казан? — гневно повторил Фахреддин.

Низами недоумевал: что происходит? О чем они говорят?

— Что это значит? — громко спросил он Фахреддина. — Как ты смеешь обижать в моем доме несчастную нищенку?

Фахреддин будто не слышал этих слов и пнул нищенку ногой.

— Если не скажешь правду, я убью тебя, не посмотрю ни на кого!

Нищенка простерла руки к Низами.

— Пусть твой друг не убивает меня! Я все расскажу, без утайки. Да разрушит аллах дом этой девицы! Зачем я связалась с ней?!

— О какой девице ты говоришь? — спросил Низами.

— Имени ее я не знаю, но самое ее знаю хорошо. Живя в доме Абульуллы, она всегда щедро одаривала меня. Сейчас судьба вознесла ее очень высоко. Каждую пятницу вечером, встречая меня на кладбище, она дает мне целую пригоршню денег и при этом справляется о моем самочувствии. На днях мы опять увиделись на кладбище. Девушка дала мне горсть денег и сказала: «У меня есть поручение. Если выполнишь его успешно, я избавлю тебя от попрошайничества!» Я спросила, что за дело она собирается мне поручить. Девушка пояснила: «Ворожка дала мне щепотку привораживающей землицы, ты пойдешь и всыпешь ее в еду одного человека». Я это сделала. Вот и весь мой грех.

Низами обернулся к Фахреддину.

— Ты видел, она что-нибудь всыпала в казан?

— Да, видел, но это была не привораживающая землица, я яд, от которого вы все должны были умереть. Сейчас ты сам убедишься в том, что я говорю правду.

Фахреддин, достав из кармана коробочку, раскрыл ее и поднес к глазам нищенки.

— Ты такую землицу всыпала в казан?

Нищенка залилась слезами.

— Да, такую...

Фахреддин посмотрел на Ильяса.

    — Эта коробочка с ядом найдена в кармане платья Себы-ханум. Она хотела отравить тебя, Рену и Мехсети-ханум. Теперь скажи сам, верно ли я поступил, оставив ее в живых?

   —Я убежден, это ее личная инициатива. По-моему, никто не принуждал Себу к этому преступлению.

ПРИЕМ

На третий день после приезда атабека Мухаммеда в Гянджу глашатаи на городском базаре выкрикивали:

— Ежедневно с девяти часов утра до полудня правительственные чиновники, специально назначенные элахазретом атабеком Мухаммедом, будут принимать от народа письменные жалобы! Те, у кого таковые имеются, могут приносить их и отдавать в течение недели! Поступившие жалобы элахазрет атабек разберет лично!

Прием во дворце начался в девять часов утра. Одновременно невдалеке от ворот были поставлены кресла, в которые уселись чиновники атабека. Они опускали в щели запертых и опечатанных ящиков жалобы аранцев.

Большой зал дворца был празднично украшен.

Атабек Мухаммед принял первыми делегации соседних государств — Ширванского, Грузии, Абхазии и Армении. Весь день он пробыл с гостями, принимал от них подарки — ковры, красивых породистых лошадей и прочее.

На следующий день атабек принял хатиба Гянджи и городское духовенство. Из поэтов ему был представлен лишь один Абульулла, облаченный в дорогой халат — подарок эмира. Он прочел хекмдару хвалебную касиду¹⁰³.

Атабеку Мухаммеду стихи не понравились. Он принял их молча и не наградил поэта. Затем окинул взглядом присутствующих и обернулся к эмиру.

— А где же выдающийся поэт Гянджи — Низами? — спросил он. — Его стихи звучат во дворцах хорезмшахов, ширваншахов, кызыл-арсланов, а вот во дворце эмира Инанча, в двух шагах от жилища поэта, его голоса не слышно. Когда я гостил в Тебризе во дворце Кызыл-Арслана, он прочел мне за трапезой две строчки выдающегося мастера! Как поэтично, как прекрасно!

Я — бедняк, я — счастливец, я судьбой одарен.

В государстве влюбленных поднимаюсь на трон.

Не вижу Мехсети-ханум,   волшебницы,   создавшей столько бесценных жемчужин поэзии для сокровищницы султана Санджара! Где она — этот Хайям земли азербайджанской? Ее тоже здесь нет. Кызыл-Арслан прочел мне несколько четверостиший Мехсети-ханум, и у меня создалось впечатление, что прочитавший Мехсети узнал Хайяма, а прочитавший Хайяма — Мехсети. Отправляясь в поездку по Северному Азербайджану, я мечтал обязательно встретиться с Хагани, Низами и Мехсети-ханум, Но почему-то, вопреки моему желанию, мне не удалось повидать ни одного из этих поэтических светил. В обществе, где нет поэтов, нет и народа. Мне кажется, присутствующие сейчас здесь постоянно проводят свое время во дворце эмира. Я считаю, эмир должен как можно скорее исправить свою оплошность. Поэты создают культуру и раньше других замечают недостатки в стране. Они в художественной форме выражают желания и волю народов.

Эмир с поклоном встал и попросил разрешение высказаться.

—     Элахазрет атабек изволили очень верно заметить. Однако в обществе, где присутствует венценосец поэтического царства — Абульулла, молодые поэты Низами и Хагани не осмелятся читать свои стихи. А Мехсети-ханум очень стара и больна.

Атабек Мухаммед не дал,эмиру возможности договорить.

—     Вы думаете, раз атабек был занят войнами в Персидском и Арабском Ираке, он ничего не знает об Азербайджане?   Ошибаетесь.   Мне известно, что поэт Абульулла не переносит молодых поэтов Низами и Хагани, потеснивших его на троне поэтической славы. Поэтому я в некоторой степени согласен с эмиром, который сказал, что Низами и Хагани избегают общества Абульуллы.   А  виновен  в  этом опять  же  правитель страны.   Если   бы  стариков ценили за прошлое, молодых — за будущее, если бы каждый награждался по заслугам, атабек, проделавший сотни ферсахов, чтобы побывать в Гяндже, не был бы лишен удовольствия лицезреть подле себя    достойных   людей   Салтаната.  Пусть  хазрет эмир не считает, что хекмдары должны заниматься только ратными делами. Когда я беседовал с Ашрафом Сани Самарканди, старый философ сразу же спросил меня о Низами. Сеид Гасан Ашраф Газневи— очень старый поэт, но, несмотря на возраст, а также большое расстояние, стал приверженцем Низами и Хагани. Ученые мужи, месяцами гостящие в моем дворце, такие как хаким¹⁰⁴ Сузени    Самарканди,    Джамаледдин, Абдюраззак Исфагани,  хаким Мюхтари,  Шахабюддин, Мухаммед Ибн-Рашид Газневи, Низами Арузи Самарканди, Шах Санджан, Хадже Джалал Даракани и другие, расточали свои похвалы талантливейшим поэтам Низами и Хагани. Однако в Северном Азербайджане я вижу совсем  другое. Здесь ошибочно господствует мнение, будто цивилизацию можно развивать  с помощью отживших, одряхлевших идей. Старики, не задумываясь о допущенных ошибках, не желают уступать свои места молодым. Я как атабек хочу высказать свою точку зрения. Мне не нравятся поэты-пасквилянты, но я не одобряю и поэтов, пишущих восхваления! — Атабек Мухаммед, обращаясь к Абульулле, продолжал:— Среди государств нашей империи Азербайджан — самая цивилизованная и передовая страна. Вы — образованны, хорошо знакомы с историей. Всему Востоку, особенно такому большому государству, как Персия, науку и цивилизацию до ислама несли наши предки, живущие в этих местах. Несомненно, высокая культура, о которой свидетельствует история, не была завезена в эти края извне. Эта культура есть ценнейший плод мыслей и трудов ученых, философов, живущих в этой стране. Знаменитый философ Ахмед Ибн-Мухаммед, принявший имя Абульаббас, — сын нашей страны. Этот ученый из Барды воспитал таких известных мужей науки, как Абубекр Тахири и Абу Мухаммед Мюртеиш. Ахмед Ибн-Мухаммед в своих философских сочинениях отобразил дух героизма в характере азербайджанского народа. Я повторю несколько его мыслей из дошедших до нас трактатов. Он говорит: «Не советуйся с людьми, которые молчат в страхе быть наказанными». И еще: «Если тебе не понравились глаза человека, тебе не понравятся и его слова». Я огорчился, прочитав во дворце Кызыл-Арслана пасквильные стихи старого поэта Абульуллы в адрес молодого поэта Хагани, который к тому же является его зятем. И я сказал себе, что Абульулла недостоин жить в стране абульаббасов. Если бы, наоборот, Хагани написал про вас то, что вы написали о нем, мы сказали бы: «Он молод, ошибся, можно простить!». Но как назвать поступок, когда престарелый поэт пишет на своего юного зятя, на своего сына безобразный пасквиль?! Я считаю, такой человек недостоин называться поэтом цивилизованного Азербайджана. Пусть старый поэт не обижается на меня, но я содрогался, когда он сейчас читал свои хвалебные стихи. Я спрашивал себя: «Можно ли так искажать облик человека?! Ведь восхвалять человека, наделяя его качествами, которых у него нет, — значит искажать, лгать!» Поэту следует раз и навсегда понять: восхваления могут нравиться только глупым людям. Если бы ты описал мои дела и поступки, если бы ты высказался — пользу они несут государству или вред, — тогда бы твои стихи имели общественную ценность. Ты — мыслящий поэт, сам понимаешь, Азербайджан больше всех привлекает внимание среди государств, находящихся под влиянием халифата. Политика, экономическая я общественная жизнь в этой стране отличны от таковых в прочих странах. Здесь и бунтари, и герои — незаурядные, одаренные личности. Знаменитый Бабек, а еще раньше Астиаг¹⁰⁵ и Фархад¹⁰⁶, — личности, которые потрясли весь Восток. И я считаю поэты, которые хотят затуманить сознание их потомков пасквилями или лестью, достойны не наград, а наказания. — Атабек обернулся к эмиру и хатибу Гянджи. — Я как свои пять пальцев знаю все государства, находящиеся под моей властью. Ни в одном из них нет такой знаменитой поэтессы, как Мехсети-ханум. А какой наградой вы отметили ее? Объявили безнравственной женщиной, забросали ее дом камнями, обрекли на болезни, плевали ей в лицо, не посчитавшись с ее седыми волосами. И такое безобразие произошло в стране, которой правлю я! Это черное пятно на истории нашей культуры, пятно, навеки опозорившее нашу династию!

Атабек Мухаммед умолк.

Эмир Инанч поднялся и смущенно забормотал:

— Элахазрету атабеку известна неразумность простого народа. Темные люди собрались и изгнали Мехсети-ханум из города, а потом они же поехали и .торжественно доставили ее на
родину.

Ответ эмира не понравился атабеку.

— Надо  исправлять ошибки! — сказал он сурово.— Руководящие государством люди должны воздавать каждому по заслугам. Одни танцуют, другие поют, третьи рисуют, четвертые вышивают, пятые сочиняют стихи, — все это плоды одной культуры. Оценивать труд танцовщицы выше труда поэта — значит препятствовать развитию поэтической культуры. В этом случае литераторы и поэты могут оказаться в смешном положении и подумать:
« Быть бы мне не поэтом, а плясуньей — и я был бы гораздо счастливее!» Вчера вечером, глядя на драгоценности и наряды танцовщиц эмира, я вспомнил о том, что Низами и Мехсети-
ханум существуют лишь благодаря молоку одной тощей коровенки. И мне стало не по себе. Разумеется, Низами и Мехсети-ханум большие художники, творящие не ради подачек. Однако
мы должны быть чуткими, справедливыми и щедрыми, — того от хекмдаров требует развитие культуры. Награда поэту дается не на его бедность, а для поощрения таланта, творчества. Джа-
наб эмир должен послать своих людей, пусть пригласят   сюда Низами и Мехсети-ханум вместе с их друзьями и знакомыми. Интересно познакомиться не только с высокоодаренным чело
веком, но и с его собеседниками и единомышленниками. — Атабек обратился  к Наджмеддину,   главе делегации   ширваншаха: — Передайте мой теплый привет хазрету Абульмузафферу и скажите, что искренние дружеские связи между нашими государствами будут еще больше крепнуть. Когда я направлялся в Северный Азербайджан, мой брат   Кызыл-Арслан    настоятельно просил меня передать приветы поэтам Низами, Мехсети-ханум и Хагани. Вернувшись в Ширван, передайте привет от Кызыл-Арслана молодому поэту Хагани.

МУГАНЬ

На третий день атабек Мухаммед должен был принять Низами, Мехсети-ханум и других истинных представителей азербайджанского народа. Так как атабек был занят чтением жалоб, начало приема отложили на два часа. Приглашенных уведомили об этом.

Ровно в одиннадцать часов атабек  Мухаммед появился в большом зале  дворца. Окинув взглядом  присутствующих, он поздоровался, затем обратился к эмиру:

— Если здесь нет тех, кто подал жалобы по вопросу о земле, прикажите, чтобы они явились.           Эмир склонил голову:

— Они все здесь, элахазрет!

Атабек продолжал:                              

— Жалобы, которые мне передали в первую очередь, были от землевладельцев. Но, мне кажется, надо бы выслушать и тех, кто живет и трудится на их земле. Среди прошений крестьян, которые мне передали вчера, есть настолько содержательные, что они могли бы послужить ответом на жалобы, написанные мюлькедарами. Однако я не могу довольствоваться только этим, полезно было бы выслушать самих крестьян.

В зал вошел Хюсамеддин и, поклонившись, доложил:

— Идут Низами и Мехсети-ханум.

В зале сделалось оживленно.

Сидящие рядом поэт Абульулла и хатиб Гянджи, затаив дыхание, наблюдали за присутствующими. На лицах у всех была радость, лишь эмир Инанч, как и они, выглядел хмурым и недовольным. Правитель Гянджи, также почувствовав их состояние, повел бровью, пожал плечами, что должно было означать: «Что поделаешь? Мы вынуждены подчиняться».

Слуги подняли шелковый занавес на дверях, и в зал вошли две знаменитости — молодой поэт Низами и поэтесса Мехсети-ханум. Его волосы и борода были черны, как смоль, голова Мехсети-ханум отливала серебром ранней зари.

Атабек смотрел на них и думал, что вот к трону, на котором он сидит, приближаются два великих человека.

Не только годы, но и болезнь подточила силы поэтессы. С одной стороны ее поддерживал Низами, с другой — Фахреддин.

Атабек не смог усидеть и поднялся с трона. А раз поднялся атабек, кто посмел бы не последовать его примеру?!

Эмир Инанч тоже вскочил на ноги, за ним — делегации соседних государств, духовенство и знать Гянджи. Абульулла и хатиб тоже встали.

Атабек, не дожидаясь, когда Низами к Мехсети-ханум подойдут и поприветствуют его, сам быстро пошел к ним навстречу, поцеловал руку Мехсети-ханум, поздоровался за руку с поэтом, затем, взглянув на Фахреддина, сказал Низами:

— А этого джанаба я не знаю.

—    Его имя — Фахреддин, — ответил Низами. — Он принадлежит к одной из благороднейших семей Арана, отпрыск рода, который  знаменит в Аране своими  ратными  подвигами,  Фахреддин  пришел  приветствовать  элахазрета   как  представитель
народа Арана. Он мой школьный товарищ и друг юности.

Атабек пожал руку Фахреддина.

— Рад и счастлив видеть вас, — сказал он, затем обернулся к Низами и   Мехсети-ханум:  —   Извините  меня!  Я  должен  был сам явиться к вам, чтобы передать приветы моего брата Кызыл-Арслана. Но потом я решил встретиться с вами на этом историческом меджлисе¹⁰⁷. Кызыл-Арслан  настоятельно    просил    меня позаботиться о вашем благополучии. С большим    прискорбием он рассказал мне, что два таких больших художника существуют за счет единственной коровы. К этому он добавил, что вы ни от кого не принимаете милостей и подарков. Но я осмелюсь утверждать, что  нужда  и   нищета не могут принизить, умалить
величие художников. Садитесь, прошу вас!

Сказав это, атабек усадил Низами по правую сторону от себя, а Мехсети-ханум — по левую,

Завязалась беседа.

Атабек Мухаммед обратился к Низами:

— Выехав из Хамадана в путешествие по Северному Азербайджану, я мечтал услышать стихи поэта Низами лично, из его уст. Сбудется ли моя мечта сегодня?

— Я не пишу хвалебных стихов, — ответил Низами. — Мне известно, что и вы не любите хвалебных посланий. Ваш брат, дал мне понять это в своих письмах.

— Я очень хотел бы услышать одно ваше стихотворение.
     — Какое же?

— Оно начинается словами: «Я бедняк, я счастливец...»

— Извольте!

Низами встал.

В зале наступила тишина. Всем не терпелось услышать знаменитого мастера поэзии. Поэт начал читать:

                       Я — бедняк, я — счастливец, я судьбой одарен.

В государстве влюбленных поднимаюсь на трон.

Не взираю на злато, злато — язва очей.

Я — бедняк, Но  на славу угощу богачей.

Если море бездонно — тщетно море мутить,

Я всегда одинаков, и меня не смутить.

Я — пловец терпеливый, каждый стих мой — коралл,

Я — певец, что возглавил соловьиный хорал.

Из сокровищниц звуков, что  разведать я смог,

Будут долго поэты  свой заимствовать слог.

Я под стать небосводу, что в полночной тени
                             Предвещает рассветы  и  грядущие дни.

Это сердце  вмещает  безрассудство   морей,

Я владею искусством и вселенной моей,

Окончив, Низами сел.

Атабек Мухаммед задумчиво покачал головой.

— Я владею искусством и вселенной моей, — повторил он последние строчки, затем с жаром обеими руками схватил руку Низами и пожал ее. — А теперь мне хотелось бы услышать голос прекрасной поэтессы — гордости страны.

Мехсети-ханум встала и, обернувшись к присутствующим, ррочла четверостишие:.

Мы пьем вино. «О, есть ли грех страшней!» —
                            Кази  кричит,  заботясь о мошне.
                            Мы,  правда,  кувшины  опустошаем,

Но грабить сирых разве не грешней?

Четверостишие было направлено против кази Гянджи, присваивающего сиротское добро. Кази находился в зале.

Затем Мехсети-ханум обернулась к хатибу, который некогда изгнал ее из города, и прочла второе четверостишие:

Завеса между нами до земли.

Не будем  поднимать ее.  Внемли.

Не то увидят все, что мы с тобою

В греховности друг друга превзошли.

Когда она умолкла, многие, в том числе атабек Мухаммед, кази и хатиб, засмеялись, восклицая: Хвала!»

Атабек Мухаммед поднялся и опять поцеловал руку Мехсети-ханум. Зная, что она нездорова, он позволил ей удалиться.

Иноземным делегациям также было разрешено уйти. После этого атабек Мухаммед приказал своему катибу:

—    Принеси поданные мне жалобы, касающиеся земельных разногласий, о которых я тебе говорил.

Катиб принес жалобы, атабек показал их присутствующим.

— Судя по содержанию этих жалоб, аранцы отказываются платить налоги владельцам трех деревень в Мугани. Есть ли у аранцев на это право?! Я не собираюсь подробно заниматься сейчас земельными проблемами. На обратном пути в Хамадан я посоветуюсь по этому поводу с Кызыл-Арсланом.

Присутствующие на приеме хранили молчание.

Низами пристально взглянул на Фахреддина и тот понял, что надо обязательно ответить атабеку.

Он поднялся  и спросил:

—    Не соблаговолит ли элахазрет атабек назвать деревни, о которых идет речь?

Атабек заглянул в бумаги.

— Деревни называются Арабли, Араб-шахверди и Араббан-оглан. Как указывается в жалобах, мюлькедары потратили на постройку этих деревень сотни тысяч дирхемов¹⁰⁸, а для того, чтобы дать воду этим деревням, было вдобавок израсходовано еще несколько сотен тысяч дирхемов, которые пошли на строительство большого канала.

— Очень прошу, пусть авторы жалоб изволят сказать, на строительство какого канала они израсходовали сотни тысяч дирхемов? — задал вопрос Фахреддин.

Атабек Мухаммед позволил мюлькедарам, подавшим жалобы, ответить Фахреддину. Те сказали, что провели через Мугань канал «Гавур-архы».

Фахреддин попросил слова для ответа. Оно было дано ему.

— Прежде всего хочу сказать, — начал он, — что история деревень, на которые эти джанабы притязают, берет свое начало задолго до арабского нашествия. Упомянутые выше деревни существуют в Мугани со времен скифов, а, может, даже и мидян. Доказательством этого служат  найденные могилы, кладбища, и надгробные курганы. Упомянутые в жалобах деревни Арабли, Араб-шахверди  и Араббан-оглан   достались аранцам  от их далеких предков. Как известно атабеку Мухаммеду, все лучшие плодородные земли в местах, куда ступала нога завоевателей, были поделены между ними и их военачальниками. Что касается утверждения, будто эти деревни были построены на деньги .мюлькедаров-арабов, хочу заявить, что прежние названия этих деревень указывают на то, что они не были заложены арабами. Старое название деревни, которую они сейчас называют Арабли,— Аранкенд. Об этом свидетельствуют   надгробные   надписи.   В свое время арабы выгнали из этой деревни, проживающих там аранцев и поселили в их домах своих соплеменников, а деревню переименовали в Арабли. Деревня Араб-шахверди прежде называлась Шахверди,   Завоеватели прогнали  местных   жителей и отдали ее своим  землякам, после чего деревня стала называться Араб-шахверди. То же случилось и с деревней Бан-оглан. Она была переименована в Араб-бан-оглан после того, как в ней поселились  арабы. Хочу  сказать хазрету атабеку, что у азербайджанских мюлькедаров имеются на  землю купчие тысячелетней давности, доставшиеся им от отцов и дедов.  Если правда, что мюлькедары-арабы купили   вышеупомянутые   деревни у прежних владельцев, то у них должны быть купчие крепости. Они утверждают, будто эти деревни    построены    ими? Так или иначе, они должны были у кого-то купить землю для застройки. Кроме этих трех деревень, есть много других, из которых завоеватели прогнали местных жителей и заселили их своими соотечественниками — арабами и персами. Сейчас, в присутствии элахазрета атабека, надо бы поднять вопрос о Мугани. Но прежде, чем перейти к этой важной проблеме, я хочу ответить тем, кто утверждает, будто они создали в Мугани канал «Гавур-архы». История этого канала известна всем. Арабы были не первые, кто грабил Мугань. Еще до них другие пришельцы-завоеватели делили между собой нашу благодатную землю. Канал, который мюлькедары арабы считают своей собственностью, был построен в 320 году до рождества Христова при царствовании Искендера Македонского. Но отбросим, эти факты. Если бы канал «Гавур-архы» был построен арабскими завоевателями — предками этих мюлькедаров арабов, — то его не называли бы «Гавур-архы». Само название говорит о том, что канал был создан нашими прапрадедами до возникновения ислама, — ведь арабы называли наших предков «гяурами».

— Браво!  — воскликнул  атабек   Мухаммед, восхищенный эрудицией молодого человека.

Фахреддин, ободренный этим возгласом, попросил у атабека разрешения коснуться проблемы Мугани.

— Я с удовольствием слушаю тебя, молодой оратор. Говори, пожалуйста, — любезно согласился атабек Мухаммед.

— Несомненно, элахазрет знаком с историей Мугани. Пока Мугань не принадлежит азербайджанскому крестьянству, невозможно по-настоящему наладить экономическую жизнь страны. В настоящий момент большая часть Мугани находится в руках Ширванского государства, а второй ее половиной владеют несколько мюлькедаров — внуки арабских завоевателей. Элахазрет атабек должен сделать какое-то распоряжение относительно той части Мугани, которая находится под властью ширваншаха.

Атабек Мухаммед рассмеялся.                  

— У ширванцев есть право пользоваться Муганыо, — сказал он. — Они издавна владеют этой землей и должны владеть его. Принадлежащая Ширвану часть Мугани никогда не при-наджела аранцам.

— Прошу прощения, у элахазрета атабека! — продолжал Фахреддин. — Я не говорю про Ширван с его узаконенных на сегодня границах.

— А о чем же вы говорите? — удивленно спросил атабек.

— Мне кажется, все жалобы азербайджанского народа сводятся к вопросу о земле. Аппетиты мюлькедаров переходят границы дозволенного. Местное правительство на стороне мюлькедаров. Люди, говорящие о тяжелом положении крестьян, объявляются бунтарями и подвергаются преследованиям эмира. Литераторы и поэты постоянно живут под угрозой насильственной смерти.

Атабек слушал, опустив голову. Когда Фахреддин умолк, он обратился к своему катибу:

— Я  полагаю   не  стоит пересказывать содержание прочих полученных нами жалоб, ибо они говорят о том же, о чем только что изволил сказать джанаб  Фахреддин. Сделай заметки относительно спорных владений в Мугани. По этому поводу я дам указания моему боату Кызыл-Арслану. Что касается недостойных действий эмира, преследований поэтов и литераторов, попыток отравить их, тут надо провести тщательное расследование.

ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО

Эмир Инанч решил прибегнуть к последнему средству, о котором он подумывал уже давно.

Его политика потерпела поражение. Сколько он ни размышлял о своих шансах удержаться у власти, в голову не приходило ничего утешительного. Действия, направленные на то, чтобы не дать дороги жалобам аранцев, восхваляющие атабека касиды и послания, написанные по его указке, принесли совсем обратный результат.

Эмир призвал к себе жену Сафийю-хатун.

— Отцы и деды наши говорили: «Хорошую вещь приберегают для плохого дня», — начал он. — Настало время и нам вспомнить эти слова. Передай нашей дочери, нельзя упускать благоприятный момент, пусть знает, такой выгодный случай выпадает не каждому. Твой отец халиф уже стар, жить ему осталось немного, ведь он не испил эликсира жизни. Да, да,   он   будет   жить не вечно. И мы должны уже сейчас думать о более надежной, более несокрушимой опоре, на которую можно было бы опереться. К власти пришла новая династия, салтанатом правят сыны Эльдегеза. Не думаю, чтобы они в скором времени потерпели поражение. Они будут властвовать очень долго. Есть еще одно важное обстоятельство, которое мы не имеем право забывать. Мы обязаны думать о будущем нашей дочери Гатибы. Пока ее дед халиф жив, она будет жить как богатая, знатная ханум. Но после смерти халифа все изменится. Сама по себе красота ничего не значит, если ее владелица не имеет высоких покровителей. Ты знаешь, в Багдаде живут тысячи дочерей и внучек бывших халифов, которые родились от многих сотен наложниц н рабынь. В свое время они пользовались почетом и были знамениты, Но когда халифы умирали, им приходилось начинать иную жизнь — нищенствовать, сожительствовать с рабами, погонщиками мулов и прочим сбродом. Если мы упустим подвернувшийся благоприятный момент, судьба нашей Гатибы окажется не лучше, чем у тех несчастных.

Сафийя-хатун, не  перебивая, выслушала длинную    тираду мужа.

— Не понимаю, что ты хочешь? — сказала она. — Почему не говоришь ясно? Допустим, все сказанное тобой — правда.  Но,    что я могу поделать?

    Эмир раздраженно посмотрел на жену.

     — То есть как это — что ты можешь поделать? Разве ты не мать Гатибы?   Неужели  ты не  в состоянии   принарядить  свою дочь и показать ее атабеку?

    —Каким образом я сделаю это? Не будет ли это выглядеть неприлично?

Эмир что-то пробурчал себе под нос, задумался на мгновение, затем сказал:

— Почему же неприлично? Нисколько! Вспомни, как в Багдаде, во дворце халифа, тебя представили мне. Точно так же поступи и ты, представь Гатибу атабеку здесь, в Гяндже, в моем дворце.

— Это не так просто. Попробуй сказать Гатибе о замужестве — она сейчас же выходит из себя!

— Мне все равно, можешь сказать ей как угодно, это твое дело. Но ты должна показать девушку атабеку! Говоришь, она выходит из себя? Обычная история. Когда тебя показали мне, ты заявила, что сравняешь с землей весь Багдад, однако от твоих капризов не поколебался ни один кирпичик старой конюшни у вас во дворце.

— С тех пор, как бедняжка потеряла надежду на взаимность поэта Низами, она возненавидела мужчин, видеть никого не желает!

— Думать надо, думать! Мужчины есть мужчины. Стоит ей узнать, что великий атабек собирается жениться на ней, и она забудет о своем отвращении к мужчинам. Молодые девушки похожи на хитрых кошек. Они питают отвращение ко всему, что не идет к ним в руки, но то, что им удалось заполучить, они уже никому не отдадут. Все зависит от того, как подойти к твоей дочери. Ты должна внушить Гатибе, что судьба наша зависит от ее встречи с атабеком. Кроме того, я думаю еще и о другом... Да, да!.. Если моя дочь проявит ловкость, она сумеет взять в свои руки власть в салтанате, и я через несколько лет возведу на престол Азербайджана своего внука — полноправного наследника! Кем был в юности атабек Эльдегез? Простым рабом. А сегодня его сыновья — хекмдары бескрайней империи. Мой же внук будет, с одной стороны, правнуком халифа багдадского, с другой, — внуком правителя Гянджи эмира Инанча! Да и я тоже не вечно буду жить... Рано или поздно придется покинуть этот бренный мир. Но после того, как ты достиг своих желаний, умирать не так страшно. Если все случится по-моему, л умру спокойно, зная, что будущее моего ребенка обеспечено.

Едва эмир умолк, в комнату вошла Гатиба. Отец подозвал ее к себе:

— Иди сюда, доченька, присядь!

Гатиба подсела к отцу. Он поцеловал ее в лоб, погладил волосы.

— Прием, устроенный нами в честь атабека, прошел не очень удачно,  — сказал он. — Атабек все  время старался подчеркнуть, что поэт Низами и его брат Кызыл-Арслан связаны тесной дружбой. Несомненно, эта дружба таит в себе заговор против меня.  Выходит, жители Арана через  мою голову обращаются к Кызыл-Арслану, ведут с ним переписку! Это свидетельствует о падении моего влияния в стране. Мы во что бы то ни стало должны принять меры против покушения на мой авторитет. Атабек разгневался на поэта Абульуллу и рьяно защищал его зятя Хагани!.. Это тоже следует понимать как скрытый выпад против меня. Ведь никто иной, как я, осыпаю милостями Абульуллу,  я возвеличил его.  Все эти факты  свидетельствуют о том, что приближается день заката моей власти в Северном Азербайджане. Несомненно, атабек увезет из Гянджи скверные впечатления. Если  он вернется  в Тебриз в таком  настроении, через месяц Кызыл-Арслан пришлет на мое место нового правителя. Все, что атабек говорил на приеме, не может радовать меня. Когда был поднят вопрос о земле и арабских владениях в Аране, мои люди  были вынуждены  молчать, зато выступил Фахреддин. Да, все идет прахом!  Нас ожидает страшный  конец!  Пока атабек здесь, надо постараться прибрать его к рукам, иначе в Гяндже будут править наши враги. Ты, Гатиба, и твоя мать — вы должны хорошо подумать о том, что я сейчас сказал. Надо бороться за наше будущее, ибо уже свершившееся раздавит   и сметет нас.

Гатиба подняла голову с плеча отца.

— Допустим, ата, все что вы говорите, — верно.    Но   что я могу сделать?

— Ты  можешь сделать многое.  Все можно поправить, все можно устроить   так, как того   желаю   я. Но  для   этого   тебе предстоит выполнить важную миссию. Ты первая красавица на
Востоке, ты дочь змира и внучка халифа багдадского, Я только что объяснял твоей матери, твоя красота и слава сверкают благодаря авторитету твоего отца и твоего деда. Но когда мы с
халифом умрем, твоя красота станет обычной вещью. Ты должна строить свое будущее на прочной основе.  Атабек очень подходящая фигура. Остальное  ты должна знать сама, не отцам учить дочерей, как надо действовать. Умные девушки должны уметь делать все сами.

Гатиба догадалась, что хочет от нее отец. Лицо ее стало суровым.

— Впервые слышу, чтобы девушки сами выступали в роли свах, когда дело касается их замужества. Вы напрасно даете мне подобные советы. Как я могу пойти и сказать атабеку: «Женись на мне поскорее!»? Атабек засмеется и подумает: «Бесчестная девица из бесчестной семьи!»

Эмир улыбнулся и погладил волосы дочери.

— Глупышка! Здесь нет никакого бесчестия. Кроме того, ты должна знать, что порой честь и благородство рождаются из бесчестия. Ты говоришь, что не можешь пойти к атабеку и предложить ему жениться на тебе? Считаешь это невозможным? Не поверю. Когда девушка захочет, она всегда найдет способ сделать такое предложение. Разве ты не нашла способ наладить с поэтом Низами переписку? Это свидетельствует о твоих больших способностях...

В этот момент в комнату вошел хадже Мюфид и доложил о приходе атабека Мухаммеда.

Сафийя-хатун и Гатиба растерялись, не зная, как уйти из комнаты. Однако эмир Инанч был невозмутим, — это по его распоряжению хадже Мюфид неожиданно привел атабека к комнате, где находилась вся его семья.

Гатиба и Сафийя-хатун поспешили к выходу, но тут на пороге появился атабек Мухаммед.

Увидев женщин, хекмдар хотел повернуть назад, однако эмир Инанч бросился к нему навстречу.

—    Пожалуйте, элахазрет!  — воскликнул он с поклоном. — Чужих здесь нет. Перед вами дочь халифа и его внучка. Да, да, дочь и внучка повелителя  правоверных пожелали увидеть нашего элахазрета.

Атабек Мухаммед с минуту колебался, затем подошел и поцеловал руку Сафийи-хатун.

— Все мы дети повелителя правоверных, — сказал он. — Святейший халиф является не только нашим отцом, — он духовный отец всех исламских народов. Он наш учитель и наставник.

—    Я безмерно счастлив оттого  что также считаюсь членом семьи халифа, — поспешно вставил эмир Инанч. — Ведь даже самый дальний родственник халифа является счастливейшим из смертных, ибо он имеет честь быть близким к святой семье пророка Мухаммеда. Эта честь — великое благо и на земле и в загробном мире.

Сафийя-хатун и Гатиба попрощались с атабеком и ушли.

Атабек Мухаммед делал вид, будто слушает эмира Инанча, но на самом деле думал о красавице, которую только что видел. Им овладело странное волнение, смутное, неопределенное и сладостное.

Эмир Инанч внимательно наблюдал за лицом атабека. При виде его внезапной задумчивости он подумал про себя: «Так, стрела попала в цель!» Душа его ликовала.

Атабек Мухаммед ел машинально, не ощущая вкуса блюд, Которые сменялись перед ним на скатерти. Вот он поднес к губам бокал и вдруг вздрогнул: из бокала на него глянуло лицо дочери эмира. Он, не смея пригубить вино, замер, боясь, что чудесное видение исчезнет.

Гатиба владела его мыслями, его чувствами, всем его существом.

Правитель Гянджи, наблюдая за атабеком, торжествовал: «Сбываются мои мечты!.. Победа! Победа! Теперь недруги не страшны мне. Они хотели свалить меня? Не получится! Еще немного, и все их замыслы лопнут, как мыльный пузырь. Женские чары н чувственная страсть — непобедимая сила, перед которой не устоять даже самым стойким и мужественным сердцам».

Вечерняя трапеза закончилась. Рабыни и служанки убрали скатерть. Атабек, простившись с эмиром, прошел в свою комнату. Красивые рабыни отвели его в баню и искупали, затем привели в спальню и уложили в постель.

Но атабек чувствовал, что не сможет заснуть в эту ночь.

— Ступайте все, кроме хадже Мюфида! — приказал он.
Спальня опустела.

Хадже Мюфид стоял перед постелью атабека Мухаммеда в ожидании, когда тот заговорит. Старый евнух угадывал: сердце хекмдара чем-то встревожено.

Некоторое время в комнате царило молчание. Наконец, собравшись с мыслями, атабек Мухаммед поднял взор на гаремного стража.

— Садись, хадже Мюфид, садись! Видимо, этой ночью мне придется затруднить тебя. Не спится. Наверное, не сомкну глаз до утра.

Хадже Мюфид прикинулся  непонимающим.

— Может, позвать лекаря? — спросил он. — Лекарь осмотрит элахазрета, проверит, не заболел ли наш высокий гость?

— Ах, если бы это было в твоей власти — пригласить сюда лекаря, способного излечить меня! Если бы ты сделал это, ты сослужил бы мне великую службу. Но я знаю, пока это невозможно. Сегодня этот всесильный лекарь не придет ко мне. Да и, возможно, еще не настал час. Садись, хадже Мюфид, садись.

Хадже Мюфид был догадлив, он понял, почему грустит атабек Мухаммед. Разумеется, говоря о всесильном лекаре, элахезрет имел в виду Гатибу.

Приложив руку к груди и склонив голову, он опустился в стоящее рядом с постелью, кресло.

— Давно ли ты служишь в гареме эмира? — спросил атабек.

    — Я приехал в Гянджу вместе с дочерью халифа Сафийей-хатун.  Иначе   говоря,  повелитель  правоверных,  давая  дочери приданое, включил в его число и меня. Сафийя-хатун и красавица Гатиба выросли на моих руках.

   — Ты араб?

   — Нет, не араб. Я родом из города Ферганы. Нас было два брата. Мы были крепкие, пригожие, благонравные отроки. Эмир Туркестана купил нас и отправил в подарок отцу халифа Мустаршидбиллаха — Ахмеду Ибн-Мухтеди эль-Мустазхирюбиллаху. Мы с братом были очень красивы, поэтому многие наложницы и рабыни халифа стремились заполучить нас к себе в услужение. Наконец случилось так, что наша слава явилась причиной нашего горя. Покойный халиф, приревновав меня и брата к своим женам и наложницам, принял решение оскопить нас. Лекари и джаррахи¹⁰⁹, которых он призвал, заявили в один голос, что оскоплять можно лишь младенцев, что произвести сейчас операцию — это значит погубить несчастных. Близкие халифу люди тоже не советовали калечить нас. «Надо выдворить их из гарема и послать на другую работу!» — предлагали они. Но халиф не пожелал изменить свое решение. Мой младший брат, узнав об этом, покончил самоубийством. У меня же, несчастного, не хватило смелости наложить на себя руки. Провалявшись много месяцев в постели, я кое-как оправился. Вся моя жизнь прошла в гаремах, здесь я и состарился. Сафийя-хатун и Гатиба выросли на моих руках. Но кто ценит это?..

Атабек Мухаммед притворно вздохнул:

—    Я  понимаю тебя, бедняга Мюфид. Тебе пришлось много выстрадать на этой бренной земле. А теперь ответь мне, обручена ли с кем-нибудь дочь эмира?

— Нет, элахазрет, не обручена.

— Тогда у меня есть к тебе поручение. Если исполнишь его, получишь щедрую награду. Возьмешься?

Хадже Мюфид склонил голову на плечо и захихикал.

— Награды не нужны мне. Увы, судьба лишила меня жизненных услад, ради которых я мог бы тратить получаемые награды. Будет гораздо лучше, если элахазрет увидится с визирем нашего эмира Тохтамышем и изложит ему свое дело. Позвать же визиря к элахазрету — моя обязанность.

—    Хорошо, ступай, приведи Тохтамыша.
Хадже Мюфид поднялся, и тряся головой, вышел.

Атабек Мухаммед, развалившись на подушках, прикидывал, что ему сулит будущее родство с эмиром Йнанчем. Во-первых, после того, как он женится на внучке халифа, он будет считаться зятем повелителя правоверных. Это будет способствовать росту его славы и поможет ему одержать победу над теми, кто правит в соседних странах, прикрываясь, как щитом, покровительством халифа. Возможно, таким образом, он расширит свои владения. Во-вторых, пребывание его тестя эмира Инанча на посту правителя Арана обеспечит безопасность северных границ салтаната. В-третьих, Гатиба редкая на Востоке красавица.Своей внешностью и благородным происхождением такая девушка не посрамит чести любого хекмдара. Она достойна любви владык мира, ее руки не стыдно добиваться.

Вошел хадже Мюфид и доложил о приходе визиря Тохтамыша.

—    Пусть войдет, — велел атабек.

Старый визирь появился на пороге и поклоном приветствовал хекмдара.

—    Присаживайся, мудрый старец! — сказал атабек Мухам
мед.

Тохтамыш сел.  Лицо  его  светилось  плохо  скрываемой радостью, он ликовал в душе.

Атабек Мухаммед понял, что хадже Мюфид успел шепнуть визирю, зачем его зовут.

— Кажется, старый евнух сказал тебе кое-что? — спросил он.

Хадже Мюфид оскалил в улыбке зубы.  

Тохтамыш кивнул головой.

— В этом нет ничего удивительного, — сказал он. — Таков закон природы. Луна берет свой свет от солнца, а звезды вращаются вокруг луны. Наш уважаемый хазрет эмир — это луна, освещенная солнцем, под которым я разумею атабека Мухаммеда, мы же, его слуги, подобны звездам, которые вертятся вокруг луны. Пусть всемогущий аллах не отделяет нас, тусклых звездочек, от нашего солнца и нашей луны. Все ли теперь ясно элахазрету?.. Если у элахазрета есть какие-нибудь приказания, я могу передать их джанабу эмиру и его жене Сафийе-хатун. Что касается их дочери, я дал указание хадже Мюфиду, и вы можете передать ей через него все, что захотите. Можете ему довериться.

СВИДАНИЕ

Атабек уже полчаса сидел один и ждал Гатибу.

Первое свидание!  Атабек  страстно желал  его,  не   меньше, чем полководец — желанной победы в бою.

Гатиба пришла, опоздав больше, чем это было положено.

Она вошла и остановилась посреди просторного зала, гордая, красивая, окруженная  многочисленной свитой,

Атабек понял ее маневр: своенравная красавица хотела, чтобы владыка огромного салтаната сам подошел к ней.

Он поднялся с кресла, с  минуту задумчиво смотрел на Гатибу, затем пробормотал:

— Она достойна этого...

Атабек приблизился к ней и поздоровался.

Гатиба стояла, потупив голову. «Как все меняется!..» — думала она. — А ведь не так давно я приходила на свидание к другому. Что сулит мне эта встреча? Нет, только не счастье. Я чувствую это...»

Служанки и рабыни вдруг куда-то исчезли, словно растворились в воздухе.

Атабек и Гатиба остались в зале вдвоем. Впрочем, это было не совсем так. Время от времени из-за занавеса на дверях появлялась согбенная фигура старца, давая атабеку тем самым понять, что Гатибу пока еще невозможно оставить с ним наедине.

Это был хадже Мюфид, повидавший на своем веку много подобных встреч.

Молчание затянулось.

Атабек Мухаммед сделал еще несколько шагов навстречу Гатибе.

—    Не позволит ли прекрасная девушка взять ее счастливую руку?

— Вы уверены, что она счастливая?

     — Если бы владелица этой руки не была счастливой, хекмдар огромного государства не пришел бы к ее ногам.

     — К чему вам моя рука?

— Хочу вручить ей свое сердце.

     — Интересно знать, сколько у элахазрета сердец? Как я слышала,  вы  уже  подарили  свое  сердце двум   женщинам.   Я   — третья. Разве один человек может иметь три сердца?

     — Ошибаетесь,   прекрасная девушка,  у   меня  только одно сердце. И я отдам его лишь одной! Клянусь святой чалмой халифа, если я и дарил прежде кому-либо свое сердце, то теперь забрал его назад. Отныне оно принадлежит прекрасной Гатибе!

    — Мне кажется, об этом говорить еще рано. Великим хекмдарам приличествует терпение, они должны тщательно обдумывать каждый свой шаг.

     — Проявлять терпение на пороге близкого счастья — значит не ценить по настоящему этого счастья. Я верю в свою судьбу. Я добиваюсь руки не какой-нибудь безвестной девушки, а дочери эмира, внучки халифа багдадского, руки прекрасной  Гатибы, весь облик которой дышит благородством.

Гатиба на миг задумалась, потом сказала:

— Я хочу спросить агабека, кто нужен ему — просто жена, женщина, или товарищ, друг, который будет помогать ему в управлении государством?

     — Клянусь вам, Гатиба, вы разделите со мной мой престол. Прекрасная девушка будет драгоценным камнем в моей короче. Я не буду делать ничего без ее согласия. Не пожалейте для меня своей руки, и я ничего не пожалею для вас.

     — У приверженцев моего деда  отобраны их исконные владения. Когда они будут возвращены им? Я еще не услышала   от вас решительного слова по этому поводу. Вот почему я колеблюсь и не протягиваю вам своей руки. Когда мужчина находится с глазу на глаз с девушкой, он клянется пожертвовать всем — и жизнью, и головой, и душой. Но эти клятвы являются результатом преходящего чувственного порыва, — разум и личные убеждения к ним не причастны. Впрочем, я не смею заносить элахазрета в число подобных мужчин. Но в то же время я не постесняюсь назвать вам цену своей руки. Я могу отдать свою руку элахазрету лишь при определенных условиях. Их — семь. Я перечислю их. Первое, пока атабек Мухаммед жив, мой отец будет править Северным Азербайджаном.  

      Атабек Мухаммед приложил руку к груди.

      — Желание прекрасной Гатибы не вызывает возражений с моей стороны. Могу ли я не поручить своему тестю править в моих владениях? Каково ваше второе условие, моя прекраснейшая мелеке?¹¹⁰

     — Мое второе условие таково: вы не заставите меня ревновать вас.     

     — Объясните, что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что вы не должны иметь несколько жен.

— Клянусь вашей красотой, вы будете одна владеть моим сердцем.

— Третье условие такое: Северный Азербайджан должен подчиняться не Тебризу, а непосредственно Хамадану, то есть лично элахазрету.

     — Неужели   Кызыл-Арслан допустил  какую-нибудь нетактичность по отношению к вашему отцу? Есть ли смысл раздувать вражду между Гянджой и Тебризом? Кызыл-Арслан умный, энергичный, мудрый, сострадательный и благородный хекмдар. Если бы вы знали его лично, уверен, вы бы не стали выдвигать это условие. Вы желаете, чтобы Северный Азербайджан
подчинялся непосредственно Хамадану? Но ведь и без того все государства, входящие в салтанат, обязаны подчиняться нашей столице. Пусть прекрасная Гатиба ни о чем не тревожится.

      — Вот мое четвертое условие: вы должны переменить свое отношение к поэту Низами, который является недругом моего деда — повелителя правоверных.

     — Я видел поэта всего один раз и думаю, больше не увижусь с ним.

     —Пятое условие, — вы дадите награду придворному поэту Абульулле, которому  покровительствует мой отец. И это должно быть сделано в присутствии поэта Низами.  

     — У меня нет возражений.

— Шестое условие:  я хочу иметь право приезжать в Гянджу тогда, когда мне вздумается.

— Принимаю и это.

— И, наконец, седьмое условие: в решении всех дел, касающихся   Северного  Азербайджана,  должна   принимать участие и я. Если атабек согласится на все мои условия, я готова отдать в его власть и руку, и сердце.

Атабек Мухаммед не решился отвергнуть ни одного условия, выдвинутого Гатибой. Он чувствовал, перед ним стоит не просто красивая девушка, но редкое чудо природы.

Бриллиантовые звездочки и полумесяцы¹¹¹ в падавших на матовый лоб Гатибы волосах ослепительно сверкали в свете сотен свечей. Гатиба была непередаваемо прекрасна и сама чувствовала власть и силу своей красоты.

Очарованный атабек, забыв обо всем на свете, воскликнул;

— Все принимаю! Я на все согласен, моя мелеке!

Гатиба подала ему руку, но он уже тянулся губами к ее устам.

Хадже Мюфид, покашливая, появился из-за занавеса, и элахазрету Мухаммеду пришлось прервать лобзанье.

Через полчаса в зал входили кази и хатиб Гянджи, которые были приглашены во дворец заранее, чтобы совершить угодный Аллаху обряд.

Церемония обручения была окончена в половине первого ночи.

Рука Гатибы украсилась переткем с редчайшим на Востоке драгоценным камнем. Кази прочел кябин¹¹², после чего состоялась трапеза.

СВАДЬБА

Весть о женитьбе атабека Мухаммеда на дочери эмира Инанча разлетелась по всему салтанату. Со всех его концов в Гянджу начали съезжаться делегации, чтобы поздравить высокую чету с радостным событием и принять участие в свадьбе.

Первой прибыла делегация от султана Тогрула. Атабек с нетерпением ждал посланцев брата Кызыл-Арслана. Но от него не было ни поздравительного письма, ни делегации.

Атабек печалился, размышляя о причинах такой невнимательности брата. Он опасался, что Кызыл-Арслан не одобрит его брака и враждебно отнесется к предстоящей свадьбе. Кызыл-Арслан, в отличие от султана Тогрула, был мудрым и прозорливым государственным деятелем. Везде, где бы он ни правил, царили спокойствие и порядок.

Насколько атабек Мухаммед был расстроен и раздосадован небрежностью брата, настолько этому была рада его молодая мелеке Гатиба.Она не желала видеть этого хекмдара, питающего большие дружеские чувства к поэту Низами. Гатиба надеялась, что в результате ссоры братьев Кызыл-Арслан будет отстранен от управления Азербайджаном и тогда ее отцу ничего не будет  угрожать   на   посту   правителя   Северного Азербайджана.

Всякий раз, встречаясь с атабеком Мухаммедом, она говорила:

— Твой брат не рад нашему счастью. Разве так поступают друзья? Не знаю, может, меня считают пятном на чести рода Эльдегеза?!

В ответ на это атабек Мухаммед старался сказать что-нибудь утешительное, но в душе и сам чувствовал, что Кызыл-Арслан не одобряет его намерений.

В Тебриз было послано письмо, извещающее о предстоящей свадьбе, однако ответа иа него не последовало. В письме атабек Мухаммед говорил о политическом значении своей женитьбы, но Кызыл-Арслан, очевидно, был об этом другого мнения. Брат атабека Мухаммеда считал, что женитьба на Гатибе явится препятствием в деле преобразования Северного Азербайджана и ликвидации там влияния халифа багдадского. По его мнению, в момент, когда халифат переживает предсмертную агонию, родство с халифом не могло иметь никакого политического значения.

Но как-никак атабек Мухаммед был старшим братом, поэтому Кызыл-Арслан не посмел отговаривать его от женитьбы на дочери правителя Гянджи. Да и было поздно. Кызыл-Арслан узнал обо всем уже после того как был заключен брачный договор.

В те же дни, когда атабек Мухаммед написал брату о политическом значении своего шага, Низами тоже отправил в Тебриз письмо, в котором говорил не о политическом значении этого брака, а о его пагубных последствиях для новой, прогрессивной политики. Низами писал, что Азербайджану угрожают новые беды, однако советовал Кызыл-Арслану действовать осторожно и осмотрительно.

Приняв во внимание дружеские советы Низами, Кызыл-Арслан отправил брату поздравительное письмо, а его будущей жене подарок — серьги с крупными, как голубиное яйцо, изумрудами. Особая делегация доставила письмо и подарок в Гянджу. Низами тоже получил письмо, в котором Кызыл-Арслан просил поэта принять на себя миссию главы его делегации и поздравить от его имени атабека Мухаммеда и юную мелеке.

К несчастью, в Азербайджане прошли сильные ливни, мост через Аракс оказался затопленным, и делегация, посланная Кызыл-Арсланом, задержавшись в пути, не смогла прибыть в Гянджу вовремя.

Свадебное торжество началось. Делегации, прибывшие из Грузии, Ширвана, Хорезма, Казанского и Карахатайского ханств, заняли свои кресла, а места, оставленные справа от атабека Мухаммеда, по-прежнему были пусты.

Эмир Инанч, который мечтал поссорить атабека Мухаммеда с его братом, торжествовал. Он-то и велел поставить справа от атабека пустые кресла. Они должны были свидетельствовать о пренебрежении правой руки атабека — Кызыл-Арслана — к своему старшему брату. На ковриках, прибитых к спинкам кресел, было написано: «Представители Азербайджана».

Когда атабек Мухаммед увидел пустыми кресла, предназначенные для азербайджанской делегации, он ощутил к дерзкому брату такую злобу, что даже заскрежетал зубами. Приятная музыка, сладкоголосое пение девушек и танец изящных плясуний только усилили его гнев. «Отныне нашей дружбе наступил конец. Нет у меня больше брата и союзника, — думал он. — Сразу же после свадьбы двину на Азербайджан иракские, рейские и персидские войска. Мое сердце не успокоится, пока в Азербайджане не будет сменено правительство».

Эмир Инанч наблюдал за своим зятем. Он видел, что желаемая цель достигнута, и сердце его ликовало.

Гатиба не меньше отца желала, чтобы делегация из Тебризе не прибыла. Она без конца посылала в дворцовый зал служанку посмотреть, так же пусты ли кресла справа от атабека. Торжество переполняло ее душу. Она то и дело вырывалась из рук машшаты, которая наряжала ее, и целовала мать.

Неожидано ход свадебного торжества был нарушен. В дворцовый зал вошел слуга и возвестил:

— Прибыла делегация от Северного и Южного Азербайджана!

Сердце атабека Мухаммеда забилось радостно и взволнованно. Он поднялся с трона. В одно мгновение из головы его улетучились мрачные мысли, рассеялись терзавшие душу сомнения. Теперь уже ничто не омрачало его счастья.

В зал вошли члены азербайджанской делегации. Первым шел поэт Низами, за ним визирь Кызыл-Арслана — Шамсаддин. Приблизившись к атабеку Мухаммеду, Шамсаддин с поклоном передал ему письмо брата Кызыл-Арслана. К письму был приложен список лиц, включенных в делегацию, уполномоченную поздравить атабека от Северного и Южного Азербайджана.

Прочитав список, атабек Мухаммед с радостной улыбкой обернулся к Низами.

— Пусть уважаемый глава делегации соизволит занять свое место! — сказал он.

Низами, Шамсаддии и другие члены делегации сели в кресла по правую руку от атабека.

Хекмдар обратился к ним:

— Вы прибыли в этот благодатный день пожелать мне счастья. Добро пожаловать! Очень благодарен вам! — Затем он обернулся к присутствующим. — Мой брат Кызыл-Арслан, направляя в Гянджу делегацию, чтобы поздравить меня в этот счастливый, праздничный день, назначил ее главой большого поэта Низами. Для меня это великая радость. От всего сердца благодарю поэта, который любезно согласился взять на себя эту миссию.

В зале, где собрались гости, воцарилось веселье.

А в это время в комнате Гатибы разыгралась бурная сцена.

Узнав о прибытий делегации, возглавляемой Низами, дочь эмира пришла в неистовство. Она вырвалась из рук служанок, которые наряжали ее, взлохматила свои волосы, сорвала с себя украшения и перевернула на ковер серебряный поднос, на котором возвышалась гора драгоценных камней, алмазных корон, ожерелий, браслетов и жемчужных брошек. Гатиба выхватывала из рук ошеломленных рабынь флаконы с благовонными маслами и разбивала их о зеркальные стены комнаты. Сорвав с головы алмазный венец, она швырнула его на пол, оттолкнула от себя машшату и бросилась в спальню, там упала ничком на постель и разрыдалась.

Время шло. Через час девушки-енге¹¹³ должны были отвести Гатибу в комнату атабека.

Хадже Мюфид вошел в зал и что-то шепнул на ухо эмиру Инанчу. Тот незаметно поднялся и скользнул за занавес.

Эмир Инанч и Сафийя-хатун пытались образумить и успокоить дочь.

— Если ты с первого же дня начнешь скандалить и капризничать, атабек может сразу же разлюбить тебя, — сказал отец.— Сначала ты должна изучить его характер. Веди себя так, чтобы понравиться мужу. Некоторые мужчины не переносят капризных жен, а другим, наоборот, капризные жены, нравятся. Пока ты не изучила нрава атабека, капризничать рано, — ты можешь только проиграть и опозориться. Атабек влюблен и называет тебя ласково: «Моя мелеке!» Не забывай, у тебя есть все возможности постепенно осуществить любые свои планы.

Родители успокоили Гатибу, подняли ее с постели и, не переставая давать наставления, опять передали в распоряжение рабынь.

Между тем, свадебное торжество в дворцовом зале шло своим чередом.

Атабек Мухаммед протянул катибу Поладу письмо брата Кызыл-Арслана и попросил огласить его.

Не успел Полад подняться со своего места, как Гатибе уже сообщили об этом. Она опять вырвалась из рук рабынь, подбежала к занавесу, за которым сидели гости, и принялась с жадностью ловить каждое слово.

Полад читал:

«Народ Южного Азербайджана воспринял как национальный праздник известие о предстоящей женитьбе своего элахазрета. В городах и деревнях звучат народные песни и веселая музыка, базары и торговые ряды нарядно украшены. Факелы и фонари превратили ночи в день. Брак этот не только послужит продолжению благородного рода Эльдегеза, но и породнит нас со священной семьей повелителя правоверных. Вот уже семь дней и семь ночей жители Тебриза веселятся. В мечетях раздают подаяние нищим. Народ произносит в своих молитвах имена элахазрета и его прекрасной мелеке, желают им долгих лет жизни и приумножения богатства. Очень печально, что я лишен счастья лично поздравить атабека и его мелеке по случаю этого великого события. Поэтому я возлагаю на знаменитого поэта Низами миссию передать элахазрету и его мелеке мои искренние, сердечные пожелания, а также лично вручить мой скромный подарок нашей юной повелительнице.

Ваш младший брат Кызыл-Арслан».

Письмо обрадовало атабека Мухаммеда. Он вмиг забыл все свои обиды и думал теперь о брате совсем иначе, чем час тому назад. «Энергичный, мудрый, благородный, прозорливый политический деятель и одновременно нежный, любящий брат!» — твердил он в душе.

Стоя за занавесом, Гатиба слышала все содержание письма. Ее гнев на Кызыл-Арслана несколько угас, но ей было неприятно, что он назначил Низами главой своей делегации.

Гатиба не переставала думать об отмщении. По ее настоянию атабек Мухаммед должен был в присутствии Низами наградить поэта Абульуллу дорогим подарком, а старую поэтессу Мехсети-ханум, оскорбившую на недавнем приеме хатиба и кази Гянджи, ждало ответное оскорбление.

Стоя за занавесом, она с нетерпением ожидала этого момента и заранее ликовала.

Однако Гатибу постигло жестокое разочарование. Когда Мехсети-ханум вошла в зал, произошло то, что никак не предусматривалось намеченным планом.

Эмир Инанч и атабек заранее распорядились не оказывать старой поэтессе знаков внимания и даже не предлагать ей кресла.

Но едва Мехсети-ханум появилась на пороге зала, Низами поднялся и поспешил ей навстречу.

Вслед за Низами со своих мест поднялись визирь Кызыл-Арслана Шамсаддин и остальные члены делегации Азербайджана.

Желая оказать уважение делегации Азербайджана, делегации, прибывшие из соседних государств, также поднялись со своих мест и приветствовали знаменитую поэтессу.

Хатибу Гянджи и поэту Абульулле тоже пришлось подняться, дабы не вызвать после кривотолков.

Атабек Мухаммед, не желая, чтобы чествование поэтессы выглядело как своеобразная демонстрация против него, поднялся с трона, приблизился к Мехсети-ханум, поцеловал ей руку, затем усадил слева от себя.

Стоящая за занавесом Гатиба, видя, что Низами и Мехсети-ханум сидят рядом с атабеком, опять потеряла самообладание.

Вбежав в свою комнату, эта взбалмошная, своенравная девушка вновь принялась вымещать злобу на изумрудах, топазах, яхонтах, жемчугах и бриллиантах. Под конец она сорвала с шеи длинное ожерелье и швырнула в потолок, — рассыпавшиеся жемчуга, словно капли апрельского дождя, падали на головы служанок и рабынь.

Совершающие по комнате полет драгоценности в ярком свете множества свечей напоминали падающие в ночи звезды. Разбросанные по ковру красные яхонты соперничали в цвете с гневным, разгоряченным лицом капризной невесты.

Внимание некоторых присутствующих на свадьбе привлекла одна странная деталь: в то время как все гости сидели, хатиб Гянджи, кази и поэт Абульулла стояли на ногах, словно сейчас должно было произойти нечто важное и значительное.

Все традиционные свадебные обряды были уже совершены. Впрочем, кроме одного. Молодая мелеке должна была выйти в зал и вместе с атабеком приветствовать прибывшие в Гянджу делегации.

Время шло, а мелеке не появлялась. Ее никак не могли успокоить и принарядить,

Но вот наконец она вступила в зал, окруженная толпой рабынь. Ее появление было встречено торжественной музыкой.

Атабек Мухаммед поспешил навстречу, поцеловал ее руку, подвел к своему трону и усадил рядом.

Две рабыни — Себа-ханум и Туба-ханум, — стоя позади, обмахивали юную мелеке опахалами.

Главы прибывших делегаций по одному вставали и приветствовали высокую супружескую чету.

Вперед вышел поэт Абульулла, собираясь прочесть, касиду, написанную по случаю бракосочетания великого хекмдара и внучки халифа багдадского. Однако атабек Мухаммед сделал ему знак рукой, приказывая молчать, хотя еще утром дал Гатибе согласие выслушать его и наградить.

Юная мелеке была неприятно поражена.

Эта минута положила начало скрытой вражде в молодой семье, вражде, которая в конечном итоге завершилась страшной трагедией.

Еще не окончилась свадьба, а Гатиба уже поклялась в душе отомстить мужу за то, что он не сдержал своего слова.

Эта ночь явилась началом заката династии атабеков Эльдегезидов, своевобразным предисловием будущих неудач и злоключений хекмдаров из этого рода.

Поздравления продолжались.

Гатиба не спускала глаз с Низами. Взору ее представлялись картины недавнего прошлого. Вот она стоит в ивовой роще, спрятавшись за деревьями, и слушает прекрасные стихи молодого поэта; а вот она уже сидит на поваленном стволе ивы, заучивая любовные поэмы.

Неожиданно ей вспомнились слова Низами на их последнем свидании: «Гуманно ли губить одно сердце, желая сделать счастливым другое?..»

Глаза Гатибы загорелись злобой. Она начала придумывать для Низами всевозможные чудовищные пытки. Вот его вздергивают на виселице, а она стоит внизу и плачет, зная что будет убиваться так до конца своих дней; вот тело Низами четвертуют, разрубают на куски, сейчас он умрет, — она берет его голову к себе на колени, ее черные волосы рассыпаются по его истерзанной груди, вот по ее приказу сердце поэта пронзают острой стрелой, и она говорит: «Сердце, которое не пылает любовью ко мне, не имеет права биться! В сердце, где не живу я, не должны жить и другие».

Вслед за этими бредовыми мыслями Гатиба начинала упрекать себя: «Разве ты имеешь право ради своей любви губить великое сердце, полное тонких чувств и волшебных ощущений, губить талант, озаряющий жизнь людей светом прекрасных стихов?!»

Настал черед хатиба Гянджи поздравить Гатибу и атабека Мухаммеда. Он произнес по-арабски напыщенную речь, сравнивая их брак с соединением солнца и луны.

Выступление хатиба не понравилось атабеку Мухаммеду. Большинство присутствующих в зале были азербайджанцы, поэтому выступить в их присутствии с речью по-арабски значило оскорбить их; это как бы свидетельствовало о продолжающемся засилье арабского влияния в Азербайджане.

Атабек Мухаммед смотрел на хатиба Гянджи холодно и насмешливо.

Настала очередь азербайджанской делегации приветствовать новобрачных.

Низами поднялся со своего места.

Гатиба вся превратилась в слух и внимание. Когда она теперь услышит голос поэта? Придется ли ей еще когда-нибудь находиться в его обществе? Кто знает, увидит ли она после этого человека, из-за которого столько выстрадала?

Всем не терпелось услышать, что скажет Низами, — и атабеку, и юной мелеке, и членам делегаций, и хитрому визирю Тохтамышу, и поэту Абульулле, и духовным лицам Гянджи.

Поэт заговорил:

— Во второй половине шестого века хиджры на Востоке произошло знаменательное событие. С небосклона истории сорвалась звезда, светившая всем странам Ближнего Востока. Вместо нее ослепительно засверкала другая яркая звезда. История захлопнула страницу величия и господства династии сельджуков. Низам-аль-Мульк закончил писать последние листы своего трактата «Сиясэтнамэ», и рука стоящего перед вами поэта Низами начала вкладывать новые страницы в книгу истории Востока. Вышеприведенным сравнением я хотел сказать, что с падением власти сельджуков на политическую арену вышла молодая династия атабеков Эльдегезидов. Мне не понравилось, что этот брак сравнивают с соединением солнца и луны. Какой бы изысканной ни была эта метафора, подобное уподобление не сулит молодоженам счастья. Каждому очевидно, столкновение двух небесных тел может закончиться лишь крахом одного из них.

Атабек Мухаммед не выдержал и восторженно воскликнул:

— Браво, поэт!

Низами продолжал:

— Итак, будем говорить не о соединении, а о сближении солнца и луны. Всем известно, луна берет свой свет от солнца. Я надеюсь, небосвод Азербайджана, пребывающий долгие годы во тьме, озарится наконец светом! Будем надеятся, что в результате соединения этих двух сердец народы Северного и Южного Азербайджана также объединятся в единую семью. Народы Востока, которые сейчас являются свидетелями создания дружного союза солнца и луны, мечтают о крепкой дружбе всех живущих на Востоке наций. Хочу надеяться, что элахазрет и уважаемая мелеке дадут на этом большом историческом празднике слово помочь осуществлению великого чаяния народов Востока. Я призываю к единству мыслей, слов и действий. Во имя счастья народов поздравляю элахазрета и его молодую жену, желаю им большого счастья! Я бесконечно рад тому, что удостоился чести передать элахазрету и мелеке самые наилучшие пожелания хекмдара Азербайджана Кызыл-Арслана.

Низами умолк.

Визирь Кызыл-Арслана Шамсаддин поднялся, держа в вытянутых руках золотую тарелку, на которой лежали изумрудные серьги. Низами взял их и приблизился к Гатибе.

— Досточтимый хазрет Кызыл-Арслан прислал в подарок нашей молодой мелеке эти серьги. Смысл подарка заключается в следующем: пока серьги будут в ее ушах, она будет прислушиваться к голосу желаний и чаяний азербайджанского народа.

Слова Низами были встречены одобрительными возгласами:

— Браво!

— Превосходно!

Гатиба поднялась и, глядя в глаза Низами, сказала:

—Принимая серьги — подарок азербайджанского народа, — я даю слово, что голос желаний и чаяний азербайджанцев всегда будет в моих ушах, как и эти серьги. Я внимательно буду прислушиваться к голосу азербайджанского народа. Прошу уважаемого поэта передать мою искреннюю благодарность и приветы Кызыл-Арслану. Благодарю также тебя. Я никогда не забуду твоего голоса и всегда буду гордиться тобой.

Сказав это, Гатиба расплакалась.

Изумление объяло присутствующих. Никто не знал причины этих слез, кроме самой Гатибы, поэта Низами, Себы-ханум и хадже Мюфида.                     

Некоторые думали, что Гатиба плачет оттого что выходит замуж  за нелюбимого. Были и такие, которые решили, что она плачет от счастья.

Но все ошибались. Гатиба лила слезы оттого что ей пришлось строить свою судьбу на песке отчаяния и безнадежности.

Был час ночи. Девушки-енге и хадже Мюфид, прохаживаясь по коридору перед комнатой новобрачных, ждали момента, когда жену эмира Сафийю-хатун можно будет обрадовать счастливой вестью.

ЛЮБОВНЫЕ ПИСЬМА

Сердце Гатибы было неспокойно. Молодую мелеке тревожил ее давнишний обожатель Хюсамеддин. В течение многих лег эмир Инанч обнадеживал своего сипахсалара, обещал: «Гатиба принадлежит тебе!»

После того, как Гатиба стала женой атабека Мухаммеда, Хюсамеддин, видя, что его провели, воспылал непреоборимой ненавистью к эмиру Инанчу.

Вот уже несколько дней он не появлялся во дворце.

Гатиба чувствовала,  Хюсамеддин  жаждет  мести.  Ей было известно его упорство, и она не забыла сказанных им однажды слов: «Возможно, вы не будете моей, но вы не достанетесь и другому».

Гатиба искала встречи с Хюсамеддином, чтобы завладеть его сердцем и обмануть.

Она призвала к себе Себу-ханум.

— Хочу дать тебе одно поручение. Можешь ли ты выполнить его?

Просьба Гатибы обрадовала Себу-ханум, которая не мыслила жизни без приключений. После той ночи, когда она лишилась волос, к ней никто не обращался за помощью,

— Всегда готова! О каком поручении идет речь? — спросила она.

Гатиба решила говорить откровенно.

— Ты знаешь, какого высокого положения достигла я. Сейчас мне все дозволено. Могу возвеличить тебя, вознести к самым небесам, могу заживо похоронить в могиле. Ты совершила большое предательство по отношению к моей матери. Ты воспользовалась опьянением моего отца и стала его любовницей. После того, как я уеду отсюда в Хамадан, тебе не будет житья во дворце, ты сама хорошо знаешь это. Однако, если в течение этих нескольких дней ты будешь хорошо вести себя, если ты успешно выполнишь мое поручение, я заберу тебя с собой в Хамадан и ты будешь жить в моем дворце.

Себа-ханум зарыдала от восторга.

— Разве я когда-нибудь посмела ослушаться прекрасную мелеке! — воскликнула она, припадая к руке Гатибы. — Могу ли я не выполнить нового поручения своей госпожи!

—- Мне известны твои способности и ловкость, но у тебя есть один большой недостаток: из каждого порученного тебе дела ты стараешься извлечь личную выгоду. Поклянись мне, что будешь выполнять мои поручения, не преследуя никаких личных целей. Если бы в истории с Фахреддином ты не думала о своих сердечных делах, он бы уже давно сгнил в дворцовой тюрьме. Однако не будем ворошить прошлого. Скажи мне честно, вы встречались с Хюсамеддином?

— Встречались, но не как любовники. Я встречалась с ним, когда собиралась познакомить его с дочерью Абульуллы Махтаб-ханум.

— Махтаб знала об этом?

— Глупышка ничего не подозревала. Хюсамеддин был влюблен в нее и писал ей любовные письма. Я не показывала их Махтаб, сама писала за нее ответы и относила Хюсамеддину. Да разве он один был в моих руках подобной игрушкой? Многие...

— Зачем ты это делала?

— Во-первых, мне нравится дурачить мужчин. Не могу передать, как это интересно — читать их любовные письма! Во-вторых, я затевала подобные игры небескорыстно. Подарки влюбленных глупцов, которые я принимала от них будто  бы для Махтаб-ханум, были мне платой за услуги.

Гатиба рассмеялась.

— Ох и шайтан же ты! Меткое прозвище я дала тебе. Нет, я не брошу тебя здесь на произвол судьбы. Но вот мое условие: ты должна помочь мне встретиться с Хюсамеддином. Он злится на меня. Мое замужество задело его самолюбие. Надо увидеться с ним и обезвредить его. Ведь ты знаешь, отец обещал ему меня. Надо полагать, Хюсамеддин захочет отомстить ему. Ты все поняла?

Себа-ханум лукаво взглянула на Гатибу и прищелкнула пальцами.

— Прекрасно поняла, отлично поняла! Спешу обрадовать мою госпожу: я уже десять дней тому назад начала выполнять поручение, которое вы собираетесь мне дать.

Гатиба не  могла скрыть свое изумление:

— Десять дней тому назад?!

— Да, ровно десять дней тому назад.

— Но кто же тебе дал такое поручение?

—    Моя страсть и привычка к любовным приключениям.
     — Ах, шайтан! Да как ты додумалась?

—    Не говоря о материальной выгоде, эта  интрига должна была дать мне большое моральное удовлетворение. Как я могла не воспользоваться таким удобным моментом? Девушка, влюбленная в бедного поэта и любимая богатым полководцем, выходит замуж за великого хекмдара. Разве это не любопытное событие? Можно ли было упустить столь благоприятный момент?! Потому-то я   и  начала   действовать.  Разумеется,  я   не  могла
требовать от Хюсамеддина драгоценностей и золота именем нашей прекрасной мелеке. Но задуманная   мною переписка должна была недешево обойтись ему. За услуги надо платить. Принести письмо и отнести ответ — это стоит десять золотых.

— Сколько ты всего получила от Хюсамеддина?

    — Сто золотых.

    — Значит, ты передала десять писем и получила десять ответов? А кто писал ответы?

    — Разумеется, не наша прекрасная мелеке. Ответы сочиняла ее недостойная  служанка  Себа.  Но я писала неплохо.   Могу показать вам всю вашу, вернее, нашу переписку.

    — Интересно, до чего я договорилась с ним?      

    — Переписка зашла очень далеко. Сейчас обсуждается ваше возможное свидание. Не знаю, даст ли мелеке свое согласие?..

— Я как раз хотела говорить с тобой об этом. Раз уж ты начала действовать, тебе придется показать мне все письма Хюсамеддина и все мои ответы ему. Я должна ознакомиться с ними. Кроме того, ты покажешь мне все письма Хюсамеддина к Махтаб-ханум.Оказывается,объясняясь мне в любви, он в то же время писал любовные письма к другой. Это весьма существенные доводы... С их помощью мне удастся обуздать Хюсамеддина.

Себа-ханум радостно засмеялась:

— Я надеюсь, мелеке не оставит без награды мои труды?

Гатиба поняла намек и, протянув руку к шкатулке, достала сто золотых динаров.

—    За  большие  труды   ты  получишь  и   большую  награду. Возьми пока это и  быстро принеси мне письма, о  которых я сказала.

Себа-ханум, ликуя, вышла из комнаты.

Гатиба погрузилась в размышления: «Кто знает, сколько золота заработала на мне эта чертовка, скольким мужчинам она продавала мою руку?! Впрочем, мне как раз и требуется такая рабыня. В моем дворце в Хамадане она будет нужна мне, как солнце, и вода для всего живого. Теперь я знаю, стать женой хекмдара — это не то, что выйти замуж за простого смертного. Ты одновременно и его жена, и его подданная. А все эти дорогие украшения, все эти драгоценности — тяжкий груз. Теперь мне известно: любовь хекмдаров недолговечна. В первые дни атабек не отрывался от моих губ, а сейчас вот уже две недали он не целует меня даже в лоб. Женщина нужна хекмдару лишь для ночных услад, от нее требуется одно: рожать детей. Несладкая жизнь ждет меня впереди. Поэтому я должна окружить себя деятельными и верными мне людьми. Хюсамеддин и Себа-ханум пригодятся мне в Хамадане».

Раздумья Гатибы были прерваны появлением Себы-ханум. В руках у нее был небольшой сверток. Развернув его, она достала два письма: одно — от Махтаб-ханум к Хюсамеддину, второе — от Хюсамеддина к Махтаб-ханум.

Гатиба начала читать.

В первом письме было написано:        

«Уважаемый Хюсамеддин!

Знакомство с таким знаменитым героем, как ты, — великая честь для каждой девушки. Можно ли желать большего? Я давно мечтала об этом. Но мне не хочется общаться с тобой через посредников, я думаю о встречах. Набравшись смелости, посылаю тебе это письмо со своей рабыней. Если ты одобряешь мое желание, напиши ответ и передай его через Себу-ханум.

Любящая тебя всем сердцем и душой

Махтаб».

Гатиба с усмешкой покачала головой.

—- Мне  нужно письмо Хюсамеддина к Махтаб. Прочти-ка его!

Себа-ханум поспешила исполнить ее желание.

Хюсамеддин писал:

«Дорогая и любимая Махтаб!

Я впервые в жизни испытываю подобное чувство! Я счастлив. Твое письмо явилось для меня радостным праздником. Представь сама, прекрасная Махтаб: получить письмо от девушки, которую ты любишь, за которой ты, как тень, ходишь вот уже много лет, — это ли не великая, незабываемая радость?! Ты не могла не заметить Хюсамеддина, который преследовал тебя всюду — в городе, на праздничных гуляниях, в мечети, на прогулках в рощах и садах. Но я не осмеливался подойти к тебе, не смел даже поздороваться с тобой. Одна из причин такой нерешительности — мои отношения с дочерью эмира Гатибой-ханум. Эмир Инанч привязал ее к моей шее своими назойливыми обещаниями: «Гатиба — твоя!» Однако эта девушка никогда не овладеет крепостью моего сердца, ибо его врата, более прочные, чем сталь, навеки закрыты для нее. Кроме того, ты должна знать, что дочери эмира никогда не затмить красоты Махтаб. Твоя любовь целомудреннее цветка, чище родниковой воды. Если ты позволишь, я пошлю к твоему отцу своих людей, которые уговорят его отдать тебя за меня замуж.

Твой Хюсамеддин».

Гатиба взяла письмо из рук Себы-ханум и спрятала в карман.

— Это письмо — единственное, что может устранить вражду между мной и Хюсамеддином. Коль скоро он объяснялся в любви другим девушкам, у меня было полное право выйти замуж за атабека после того как я потеряла надежду на счастье с поэтом Низами. А теперь прочти его самое первое письмо ко мне.

Себа-ханум достала письмо Хюсамеддина, адресованное к Гатибе, и начала читать:

«Великая мелеке!                  

Ты всегда была чрезмерно горда. Но знай, супружество, которое сегодня кажется тебе великим счастьем, послужит рано или поздно причиной твоего вечного горя. Я говорил тебе раньше и теперь повторяю: ты не будешь моей, но ты не будешь принадлежать и другому. Тебе недолго наслаждаться райской жизнью!

Как ты позволила дать обмануть себя? Как ты могла выйти замуж за атабека, который имеет несколько жен?! Твоя жизнь будет проходить в ревности, горе и слезах. Расставшись с поэтом, ты подала мне маленькую надежду. И опять ты проявила вероломство и не выполнила своих обещаний. Но настанет день, ты будешь искать меня. Я — человек, который был нужен не только тебе, но и твоему отцу эмиру Инанчу.

Всего в письме не напишешь. Может, мы могли бы встретиться? Тогда бы я высказал тебе очень многое.

Хюсамеддин»,

Гатиба спросила Себу-ханум:

— Ты могла бы найти его и привести ко мне?

Рабыня угодливо заулыбалась.

— Что еще мне остается? Мелеке приказывает, поэтому я обязана достать Хюсамеддина хоть из-под земли и привести во дворец.

— В таком случае действуй! Ты должна привести его ко мне, пока атабек не вернулся из Ширвана.

—Когда  хазрет атабек возвращается?

— Завтра или послезавтра.

— Завтра или послезавтра? Нам не нужно столько времени. Через час Хюсамеддин будет во дворце.

— Неужели ты сможешь так быстро разыскать его?

— Хюсамеддина искать не нужно. Сегодня он ждет меня на площади шорников, прогуливаясь под чинарами. Ему не терпится получить новое известие о мелеке.

Себа-ханум ушла.

Гатиба вызвала машшату, которая начала наряжать ее. Это длилось более двух часов.

Наконец опять появилась Себа-ханум и доложила, что Хюсамеддин ждет в коридоре.

Гатиба быстро поднялась с кресла.

— Атабека нет! — И,   обернувшись  к рабыне-машшате,  добавила: — На сегодня достаточно. Ступай! Хюсамеддин, войдя, не поздоровался. Гатиба встретила его как ни в чем не бывало.

— Алейкюм-салам,   уважаемый  Хюсамеддин, проходи,  садись! — сказала она.

Сипахсалар подошел к креслу и сел.

Гатиба показала ему письмо, которое Себа-ханум получила от него обманным путем.

— Ты передавал мне это письмо через Себу-ханум? — спросила она с укором.

— Да, письмо писал я.

— Так можно писать только простым, незнатным девушкам. Подобный тон в обращении к супруге великого хекмдара  — неслыханная дерзость и непочтение!

— Я много лет был почтительным и вежливым, а какова награда?!

— Интересно знать, какую награду ты ждал от девушки, которую постоянно обманывал?  

—Обманывал?.. Кого?

— Гатибу, дочь эмира Инанча! Женщину, которая сидит перед  тобой и которую теперь все величают мелеке!

— Ты  по-прежнему не  хочешь  отказаться  от  лжи   и   клеветы?! — недовольно спросил Хюсамеддин.

— От лжи и клеветы? Я не переношу обмана. Когда у меня в руках доказательства, я смело говорю правду в глаза.

— Какие у тебя могут быть доказательства?

— Ах, лучше не говорить о прошлом, ведь ты виновен передо мной. Но я позвала тебя не для того, чтобы обвинять и осыпать упреками. Я хочу помириться с тобой, хочу, чтобы наша старая дружба продолжалась. Давай поговорим об этом. Ты сам хорошо знаешь, я вышла замуж не по любви, — это был политический шаг. Что мне оставалось? На кого я могла опереться? Как я могла избежать этого замужества? Поэт Низами не оценил моей любви, ты тоже жестоко посмеялся надо мной...

—    Я посмеялся над тобой?!

— Да, на словах ты объяснялся мне в любви, а сердце твое страдало по Махтаб-ханум.

— Мое сердце?! По Махтаб-ханум?!

— Да, по Махтаб-ханум! Ты думаешь, Джахан-бану не передала мне письма, которые ты писал ее дочери?

Гатиба достала из шкатулки письмо Хюсамеддина к Махтаб-ханум и показала собеседнику.

—    Разве это письмо написано не твоей рукой? Разве это не твоя подпись? Ты написал это письмо  задолго до того, как атабек Мухаммед приехал в Гянджу. Когда поэт Низами отверг
меня, я собиралась позвать тебя и открыть тебе свое сердце. Но в этот момент в мои руки попало твое письмо к Махтаб. Скажи сам, неужели я поступила бесчестно по отношению к тебе? Ответь мне, могла ли я надеяться на тебя и отвергнуть предложение атабека? Представь себя на моем месте! Уверена, ты никогда бы  не призвал меня к себе и не стал бы разговаривать со мной после всего случившегося.

Хюсамеддин молчал, не смея возразить, не находя слов для оправдания. Его письмо к Махтаб-ханум было неопровержимым доказательством его вины.

Он проклинал в душе Себу-ханум: «Да накажет ее Аллах! — думал он. — Себа виновница моего несчастья. Ведь это она, проклятая рабыня, сводила меня с Махтаб-ханум!»

От стыда Хюсамеддин не смел поднять на Гатибу глаз.

Она подошла к нему, взяла его за руку и примирительно сказала:

—    Друг мой, я позвала тебя не для того   чтобы упрекать в былых грехах. Я позвала тебя затем, чтобы мы вместе подумали о нашем будущем. Хочешь ли ты выслушать меня? Скажи
правду, осталась ли в твоем сердце хоть частица былой любви ко мне?

Хюсамеддин прижал к своей груди руку Гатибы.

— Клянусь твоими прекрасными глазами, Гатиба, я люблю тебя как прежде! Моя любовь будет жить, пока бьется это сердце.

— Я знала это, потому и осмелилась позвать тебя во дворец. Мы оба молоды, и надежда пока не захлопнула перед нами своих дверей. Подадим же друг другу руки и будем действовать. У нас довольно обширное поле деятельности. Теперь мы можем вершить делами не только в Гяндже, но и во всем салтанате. Ты должен знать, я добьюсь у атабека согласия на твой переезд в Хамадан.

— Ты хочешь увезти меня в Хамадан как пленника? Думаешь этим самым спасти своего отца эмира от моей мести?

— Вовсе нет. Ты поедешь в столицу не как пленник, а как славный полководец. В Хамадане я буду доверять только одному тебе, только на тебя буду полагаться. Что касается моего отца, ты не имеешь права сердиться на него, Не дай я сама согласия, он бы не посмел насильно выдать меня за атабека. Это нечестно — мстить другим за допущенные тобой ошибки. Ты один виноват во всем! Если бы твое письмо к Махтаб не попало в мои руки, я бы никогда в жизни не вышла замуж за атабека Мухаммеда, хотя бы даже меня приехал уговаривать сам халиф багдадский. Отвечай, ты веришь мне?

Колебание Хюсамеддина длилось мгновение.

—    Да, верю! — воскликнул он.
Гатиба ласково улыбнулась.

     — Я хочу наградить тебя. Ты примешь мою награду? — спросила она.

     — Щедрость прекрасной Гатибы безгранична!

Молодая мелеке протянула Хюсамеддину свои губы. Он, как безумный, впился в них.

Гатиба с трудом вырвалась из его объятий.

— Остальное потом... — шепнула она.

ГЮТЛЮГ-ИНАНЧ

У Гатибы родился сын.

Когда младенцу исполнился месяц, в столице салтаната были устроены пышные торжества. Город Хамадан утопал в цветах. Тысячи фонарей и факелов на стенах крепости Кюлейн, как днем, освещали раскинувшийся на холмистой местности город, насчитывающий в окружности восемнадцать верст.

Мысли всякого, кто смотрел на город с гробницы Баба-Тахира, которая возвышалась в самом его центре, возвращались к далекому прошлому. Сверкающий в огнях город напоминал те времена, когда персидский царь Кейхосров II вступил в Экба-тану¹¹⁴, столицу индийского императора Астияга, и поджег ее.

Зарево от факелов, горящих на склонах горы Алванд, освещало гробницу имама Гусейна, находящуюся    на    расстоянии двух ферсахов, и проникая внутрь гробницы сквозь окна с железными решетками, нарушало покой суетливо порхающих меж мраморных колонн летучих мышей.

Через весь город был протянут канат, один конец которого был привязан к гробнице Даджаны, а второй — к минарету при гробнице Исмаила в южной части Хамадана. Разноцветные фонари, подвешенные к канату, создавали красивое зрелище. Казалось, цветной звездный дождь падает с неба на землю.

Гатиба сидела на балконе высокого дворца атабека и смотрела на иллюминацию, устроенную в честь ее месячного сына.

Ее ничто не радовало — ни материнство, ни эти торжества, ибо она не была уверена в своем будущем и будущем своего сына. Как всегда, Гатибу удручали дружеские отношения братьев —  ее мужа атабека Мухаммеда и Кызыл-Арслана.

Она тайком читала письма Кызыл-Арслана к мужу.

«Народ волнуется, аранцев невозможно успокоить, — писал он в своем последнем письме. — Действия Вашего тестя приведут к тому, что в Северном Азербайджане вспыхнет большое восстание. Все в один голос твердят, что салтанатом правит не атабек Мухаммед а его жена Гатиба-хатун. Было бы хорошо, если бы до наступления зимы Вы совершили еще одно путешествие по Азербайджану.

Сейчас сложились благоприятные условия для проведения в стране реформ. Однако мне никак не удается ликвидировать разобщенность между Северным и Южным Азербайджаном. Отец Гатибы-хатун чинит мне в этом деле препятствия».

Гатиба была в страхе и за судьбу отца, и за свою собственную судьбу. Резкие письма Кызыл-Арслана бесили ее. Что касается мужа, его нисколько не раздражало содержание этих посланий, он был невозмутим и на брата не обижался.

От этого в сердце Гатибы зарождались сомнения и тревога.

Случалось, атабек Мухаммед по настоятельным требованиям жены посылал Кызыл-Арслану какой-либо фирман, но дело этим и ограничивалось: фирман в жизнь не проводился.

Гатиба уже начала подумывать, что между братьями существует тайный сговор, направленный против нее, что резкие, смелые письма пишутся Кызыл-Арсланом специально по указанию атабека.

Гатиба страдала. Большие возможности, которые она теперь обрела, по существу ничего не давали ей. Она с нетерпением ждала рождения ребенка. Когда родился мальчик, Гатиба решила твердо и непреклонно изложить мужу свои требования и претензии.

Этой ночью Гатиба собиралась объясниться с атабеком Мухаммедом. Но она понимала, ее требования очень велики, и не верила, что супруг примет их.

Было довольно поздно. Оторвавшись от панорамы вечернего города, залитого морем огней, Гатиба прошла на красиво обставленную застекленную веранду. Ее окружили рабыни и повели в комнату для переодевания.

Атабек расхаживал по залу в ожидании кази и городской знати, приглашенных во дворец на церемонию наречения сына именем.

Вошли кази Хамадана, за ним — городская знать, важные государственные сановники, визири, министры.

В комнату кормилицы за младенцем послали слугу. Через несколько минут в зал вошла толпа рабынь и служанок. Однако ребенка несла не кормилица, а Себа-ханум. Несколько часов назад Гатиба договорилась с мужем, что награду, причитающуюся кормилице, получит ее рабыня-фаворитка.

Все в зале встали.

Себа-ханум приблизилась к кази и передала ему младенца. Тот прочел молитву, коснулся рукой лба новорожденного, поздравил его с появлением на свет и, подойдя к атабеку Мухаммеду, передал ему сына.

— Я нарек ребенка именем Гютлюг, — сказал атабек. — Мелеке добавила к нему имя Инанч, которое передается в ее роду из поколения в поколение. Если джанаб кази позволит, отныне мы будем звать мальчика Гютлюг-Инанч.

Кази опять забормотал:

— Да пошлет всевышний Аллах долгих лет жизни своему юному рабу Гютлюг-Инанчу! Да хранит он благословенного младенца, дабы род Эльдегеза жил тысячи лет! Да будет над мальчиком покровительство Аллаха!..

Кази читал молитву, а атабек с любопытством разглядывал сына. Лицо у младенца было сердитое и хмурое. «Сразу видно, весь в мать, — подумал он. — Какое неприветливое личико!»

Атабек Мухаммед передал сына Себе-ханум, затем протянул ей записку, в которой говорилось:

«Выдать Себе-ханум из казны пятьсот золотых динаров».

По приказу атабека на плечи кази набросили дорогой халат и вручили мешочек, в котором было десять тысяч золотых динаров.

По случаю рождения сына атабек приказал раздать нищим Хамадана подаяние в размере пятнадцати тысяч золотых динаров и отпустить средства на обновление некоторых мечетей и гробниц, в том числе гробниц Абу-Даджаны Нейсари, Мусейи, Кязым-оглы Исмаила, Алиййеннаги-оглы Гусейна, Баба-Тахира, Шейха Сейида Али и Хадже Абульйя-губа.

Зал опустел.

Себа-ханум, сопровождаемая толпой рабынь, отнесла младенца в колыбельную комнату, где ее ждала Гатиба-ханум.

— Поцеловал атабек сына? — спросила она шепотом.

— Нет, не поцеловал, но долго, внимательно и удивленно смотрел в лицо мальчика.

Гатиба еще больше помрачнела. В сердце опять зашевелилась неприязнь к мужу.

Пора было идти в трапезную, где ее ждал атабек. Она вышла из комнаты сына, окруженная большой свитой.

Атабек Мухаммед расхаживал по трапезной из угла в угол.
Когда Гатиба вошла, он поспешил к ней навстречу и поцеловал ее руку.             

— Поздравляю мою мелеке! — сказал он. — Ты родила мне сына, дарю тебе за это построенное при нашем отце знаменитое имение Эльдегеза, которое находится в живописном, целебном месте между Хамаданом и городом Султанийе. Покойный отец Эльдегез выстроил его для нашей несчастной матери. А теперь я дарю это имение неповторимой и благородной матери Гютлюг-Инанча, осчастливившей нас и подарившей нам наследника, который продолжит род нашего отца. Мой брат Кызыл-Арслан, узнав о рождении племянника, прислал письмо. Послушай, как красиво он пишет!.. «Великой мелеке, подарившей династии Эльдегеза новый цветок, передаю в дар деревню Сейидабад, знаменитую во всем Азербайджане своими цветами. Сейидабад обладает мягким климатом. Эта деревня находится в четырех ферсахах от эйлага¹¹⁵ Уджан».

Атабек Мухаммед протянул жене две дарственные записи, одну — на имение Эльдегеза, вторую — на деревню Сейидабад.

Гатиба-хатун, даже не взглянув на дарственные записи, небрежно отбросила их в сторону и молча подсела к скатерти.

Пренебрежение жены к подаркам возмутило атабека. Но он не хотел затевать ссору во время еды. Глядя в злое лицо жены, он вспомнил выражение лица сына, виденное им час тому назад — лицо младенца было такое же злое и надменное.

Вечерняя трапеза окончилась. Гатиба поднялась и пошла к выходу. 

Атабек Мухаммед поспешно спросил:

— Неужели мелеке не сочла достойными своей особы дары двух хекмдаров?

Гатиба остановилась у двери, гневно хмурясь.

—    Я  не считаю ваши подарки оскорбительными для себя.Они довольно дорогие. Но они предназначены мне. Для вашего сына этого мало, он достоин гороздо большего. Раз моему сыну предопределено продолжить  род Эльдегеза, это следовало непременно отметить.

Атабек Мухаммед задумался.

С этой женщиной было явно невозможно жить. Она никогда не бывала довольна. Ей было мало той власти и тех почестей, которые ей дал Хамадан. Она хотела чего-то большего! Теперь атабек считал свою женитьбу на дочери эмира большой политической ошибкой. Предчувствие говорило ему, что эта женщина и ее сын принесут салтанату много горя. И он в тайне ругал себя.

—    Ты думаешь, месячному младенцу  можно  было   оказать большую  почесть? — спросил он  тихо. — По-твоему, щедрое подаяние, которое будет роздано нищим Хамадана, обновление
святых гробниц и прочее — недостаточная почесть крошечному существу?

—    Ты сделал все это не для ребенка, а для своей же славы!
     — А что я должен был сделать для ребенка?

—Тебе следовало поцеловать его в губы и, передавая Себе-ханум, сказать: «Возьми моего наследника!..»

— Об этом рано говорить. Назначение наследника зависит от брата Тогрула, законного главы салтаната. Мой сын не обладает правами наследника престола. Я прошу, пусть мелеке пока не поднимает этого вопроса. Ты недовольна тем, что я не поцеловал мальчика? В присутствии кази и прочих духовных лиц это выглядело бы неприлично. Ты напрасно сердишься из-за такого пустяка.

— Как можно не поцеловать родного сына! Это неуважежение и к нему, и ко мне!

—Так неверно может думать только моя мелеке — владыка моих чувств и мыслей.

— Мой сын не наследник, а я не мелеке! Мне давно известно, что я — никто. Ни одно мое распоряжение, ни одно мое желание не выполняются. А ведь вы давали обещание?.. Вспомните, о чем мы договаривались перед свадьбой?

— Если ты хочешь сделать что-нибудь для счастья народов Северного Азербайджана, для процветания своей родины, я весь к твоим услугам. Вспомни, разве ты предлагала что-нибудь подобное?

—     Я высказала  много пожеланий, о которых вы написали Кызыл-Арслану.  Но он не осуществил ни одного из них. Вам хорошо известно, что поэт Низами и его друг Фахреддин мешают моему отцу править Северным Азербайджаном. Вы не раз писали  об этом  Кызыл-Арслану. Однако    Низами  и  Фахреддин продолжают свою враждебную    деятельность.    Кызыл-Арслан давно мог бы вразумить их, если бы захотел.

— Что ты предлагаешь?

— Я уже делилась с вами своим планом. К нему присоединяется и мой дед халиф багдадский, от которого я привезла вам письмо. Только вы не обратили на него внимания.

— Не понимаю я тебя, Гатиба, не понимаю! На земле царствовало немало женщин. Но, если бы все они шли путем, которым хочешь следовать ты, им не пришлось бы властвовать и месяца. Ты готова превратить в развалины большое государство, лишь бы твоему отцу жилось неплохо. Если бы поэт Низами уехал из Азербайджана к хорезмшаху Алаэддину Текишу, черед ним расстилали бы дорогие ковры, а под ноги бросали золотые монеты. В стране же, управляемой твоим отцом, два всемирно известных мастера поэзии влачат полунищенское существование. А. кто таков Фахреддин? Стоит ему обратиться с призывом к народу Северного Азербайджана: «Вооружайтесь!», — и сотни тысяч храбрецов вскочат на коней. Джигиты Северного Азербайджана хорошо показали себя в битвах Баркиярука с его братом Мухаммедом. Такие храбрецы, как Фахреддин, понадобятся в будущем для нашего салтаната, в очень недалеком будущем. Кызыл-Арслан не погубил Низами и Фахреддина как раз по вышеизложенным мною причинам. Тебе хорошо известно, что вражду между Фахреддином и твоим отцом невозможно устранить.

Гатиба сердито поморщилась.

— Что сделал ему мой отец? Кто таков Фахреддин, чтобы стоять на дороге отца? У нас тысячи таких, как он, слуг!

— Твой отец нанес его сердцу страшную рану. Он долго держал под стражей во дворце его невесту, затем отправил ее в подарок халифу багдадскому. Как мог твой отец так жестоко поступить с влюбленными? Как мог он отправить на чужбину, предназначенную другому девушку? Ты думаешь, Фахреддин забудет свою Дильшад? Если твоему отцу и грозит что-либо, так только месть Фахреддина. Теперь скажу о письме, которое ты привезла от халифа. Он советует сместить Кызыл-Арслана с поста правителя Азербайджана. Прежде всего, вот тебе мой совет: вместо того, чтобы каждый месяц ездить в Багдад и привозить мне от халифа письма, лучше поезжай в Азербайджан и поговори со своим отцом от моего имени. Передай ему мой привет и скажи, что его действия могут вызвать в Северном Азербайджане народное восстание и послужить причиной гибели его семьи. Пусть твой отец не препятствует реформам Кызыл-Арслана в Аране. Такого умного, деятельного, благородного и справедливого хекмдара, как мой брат, не было ни в одном государстве на Востоке. Он не только мудрый государственный деятель, но и смелый полководец, поэт, ученый. Кызыл-Арслан ни за что не допустит гибели таких людей, как герой Фахреддин и поэт Низами. Большим достоинством моего брата является то, что он хорошо знает страну, которой управляет, понимает душу народа, умеет заставить народ полюбить себя. Мой же тесть потерял доверие народа, среди которого он живет. Если он сейчас обратится к жителям Северного Азербайджана с призывом: «К оружию!», — он увидит за своей спиной лишь пяток нукеров да десяток мюлькедаров, не больше. Что касается настояний халифа, который хотел бы отстранить от власти Кызыл-Арслана, его желание для нас не закон. Халифу не следует вмешиваться не в свои дела. Зачем ты привозишь из Багдада письма, которые только способствуют еще большему падению престижа твоего деда халифа багдадского? Халиф давно потерял право приказывать хекмдарам, назначать на государственные посты своих людей и вмешиваться во внутренние дела государств. Теперь хекмдары сами сменяют и назначают халифов. Если хекмдары захотят, они могут завтра же свергнуть халифа, выколоть ему глаза и пустить попрошайничать на улицы Багдада. Кроме того, моя мелеке должна знать, что Кызыл-Арслан назначен хекмдаром Азербайджана не мной и не халифом багдадским. Он заслужил этот пост благодаря своим достоинствам. Главой Азербайджана его назначил мой отец Эпьдегез. Моя мелеке должна усвоить главное: Кызыл-Арслан мужественный, отважный человек, стоит ему обратиться к азербайджанскому народу за поддержкой, и все от мала до велика, откликнутся на его призыв, сядут на коней. И, наконец, он мой младший брат и дорог мне. Младший... Хотя в делах, где требуется мудрость, он большой человек. И мне, и твоему отцу не грех поучиться у него, как управлять страной.

— Что ж, я знала, что рано или поздно услышу от тебя подобное!..— резко бросила Гатиба и вышла.

ИМЕНИЕ ЭЛЬДЕГЕЗА

С наступлением летней жары семья атабека Мухаммеда переехала на эйлаг в имение Эльдегеза.

Хюсамеддину было поручено возглавить отряд телохранителей при мелеке. Атабек Мухаммед считал, что только ему можно доверить охрану жизни своего маленького сына и чести молодой жены. Гатиба внушила мужу, что Хюсамеддин благородный, преданный слуга, взращенный милостями эмира Инанча. Но сама Гатиба не очень доверяла Хюсамеддину, опасаясь его мести. Особенно сейчас, когда они переехали на эйлаг, Хюсамеддин мог очень легко свести с ней счеты.

В один из вечеров она попросила Себу-ханум пригласить Хюсамеддина в ее шатер.

Гатиба часто под тем или иным предлогом посылала рабыню к Хюсамеддину, который делился своими тайнами только с Себой-ханум. По приказу Гатибы Себа-ханум не противилась любовным порывам Хюсамеддина; она была с ним в близких отношениях, но старалась держать это от всех в тайне.

Хюсамеддин же считал, что Гатиба ни о чем не догадывается, так как Себа-ханум после каждой проведенной с ним ночи умоляла его ничего не говорить мелеке.

Себа-ханум, приподняв полог шатра Хюсамеддина, вошла. Он был один. Она со слезами на глазах бросилась в его объятия.

Хюсамеддин горячо поцеловал ее в губы.

— Почему ты плачешь, жизнь моя? — спросил он. — Твои слезы заставляют Хюсамеддина страдать.

Себа-ханум еще сильнее прижалась к нему.

— Причина моих слез ты сам! — воскликнула она.

— Аллах всемилостивый!.. Могу ли я допустить такое? Открой мне причину твоей печали, и я вот этим мечом защищу тебя.

Себа-ханум заплакала еще сильнее.

— Увы, не сможешь... — простонала она. — Потому что ты любишь ее...

Хюсамеддин рассмеялся, качая головой.

— Ты ревнуешь меня к Гатибе? Но ведь ты знаешь, что она обманула меня. Тебе известно, что я стараюсь погубить ее. Как я могу любить женщину, которая не любит меня?! Мало того, что Гатиба обманула меня, выйдя замуж за атабека, она ко всему этому обманом завлекла меня в Хамадан. Мелеке много раз клялась  мне, заверяя, что не любит атабека, а на самом деле родила ему сына. Что ей еще нужно от меня?

—     Не знаю. Гатиба приглашает тебя в свой шатер, приготовила ужин. Видно, хочет оставить тебя на ночь... Я не перенесу этого! Сегодня же ночью брошусь в бассейн и утоплюсь.

Себа-ханум разразилась  новым потоком слез.

Хюсамеддин верил в искренние чувства Себы, ибо не мог предполагать, что женщина, притворяясь, способна пролить столько слез. Ему не был известен талант Себы-ханум в подобных делах.

—     Волосок на твоей голове для меня дороже сотни  самых знатных мелеке! — говорил он ей часто, клянясь в своей верности.—-Много лет я страдал по Гатибе. Она красива, но она не

принесла мне счастья. Больше того, я пришел к выводу, что она никому не принесет радости. Только с тобой я буду счастлив. Поэтому я принял решение вырвать тебя из рук этой лживой особы! Я создам для тебя райскую жизнь!..

Гатиба не сердилась на долгое отсутствие Себы-ханум, так как знала, что ее поручение может задержать рабыню у Хюсамеддина.

Через час Себа-ханум вошла в шатер Гатибы и принялась хохотать.

Затем хитрая рабыня подробно, без утайки поведала мелеке о том, как она провела время с Хюсамеддином.

Гатиба зло усмехнулась:

—     Если бы все мужчины были так глупы, как он, я бы в один миг прибрала их к своим рукам!

После ухода Себы-ханум Гатиба отбросила полог шатра и залюбовалась круглоликой матово-оранжевой луной, которая время от времени скрывалась за бегущими по небу темными облаками.

Ветерок, налетая то со стороны горы Алванд, то от городка Султанийе, ворошил копну черных пышных волос Гатибы и целовал ее лицо, более светлое, чем лик луны.

В этот вечер Гатиба воспользовалась всеми средствами для того чтобы подчеркнуть свою красоту. Увидев приближающегося Хюсамеддина, она отбросила за спину волосы, чтобы они не закрывали ее лица. Так она стояла в изящном вечернем наряде, не по-земному прекрасная, залитая лунным светом.

В сердце Хюсамеддина с новой силой вспыхнула былая страсть, пробудилось влечение к этой редкой красавице. «Господи, какое волшебство! — подумал он. — Одна луна на небе, хочет спрятаться за тучку, а здесь, на земле, вторая — сияет в темном облаке волос, освещая убранство шатра».

Поглядывая украдкой на Хюсамеддина, Гатиба читала его мысли. Она видела, что страсть владеет всем его существом.

Лицо ее выражало грусть и недовольство. Хюсамеддин поздоровался и вошел в шатер. Гатиба сейчас же превратилась в терзаемую любовью и ревностью женщину, обрушив на него поток жалоб.

   —Никогда больше не пошлю к тебе эту презренную рабыню Себу-ханум, которая предает меня на каждом шагу! — воскликнула она. — Клянусь тебе в этом. Пора положить конец жестоким оскорблениям! Я знаю, ты любишь ее. Сколько тебе надо времени, чтобы пройти несколько шагов до моего шатра?

Гатиба зарыдала.

Хюсамеддин стоял перед ней, стараясь понять, игра это, или мелеке плачет искренне? Видя, что слезы текут из глаз  Гатибы гораздо обильнее, чем совсем недавно текли у Себы-ханум, он
подумал в душе: «Счастливый я человек! Дышу целебным воздухом имения Эльдегеза. Я  видный, уважаемый военачальник атабека. Молод, богат. В меня влюблены две самые красивые женщины Востока. Мне кажется, эти слезы действительно текут из  самой глубины сердца,  переполненного любовью. И   Себа-ханум, и мелеке сходят по мне с ума. Себа!.. Когда я вдыхаю аромат ее груди, мне чудится, будто утренний ветерок доносит до меня запах цветов гвоздики. Прикасаясь губами к ее губам, я чувствую, как кровь зажигается во мне волшебным пламенем. Сжимая   ее в своих объятиях,  я испытываю блаженство властелина, владеющего целым миром. А Гатиба!.. Когда я стою перед ней, мне кажется, я вижу  чудо, божество,    сошедшее    со страниц священных книг. Я не верю своим глазам: кто это передо мной — ангел? Неужели это гордая Гатиба рыдает, добиваясь моей любви?!» Некому было сказать Хюсамеддину, что он на крыльях тщеславных грез взлетел на вершину недосягаемой глупости.    Он думал о мелеке и о Себе-ханум как о женщинах, потерявших ум из-за любви к нему, но сам был не властен знать, о чем думают они и что они замышляют.

— Проходи, садись, — сказала Гатиба грустно. — Ты должен дать мне слово, что с этого дня порвешь любовную связь с Себой. Ты должен поклясться, что не ввергнешь меня в пучину

самоубийства.

Обалдевший от восторга Хюсамеддин не сразу нашелся, что ответить.

     — О чем ты говоришь, прекрасная мелеке?! Неужели я так низко пал, чтобы любить Себу-ханум? Какую-то рабыню!.. Или дивная мелеке забыла, как я горд и самолюбив?!

    — Ты же знаешь меня, Хюсамеддин! Тебе известно, что любовь превращает меня в безумную тигрицу. Что я могла поделать? Мы оба ни в чем не виноваты — ни ты, ни я. Девушки из знатных семей не имеют права распоряжаться своим сердцем и своими чувствами. Клянусь жизнью, разочаровавшись в Низами, я мечтала о тебе. Но  интересы   родины  и  заботы о будущем моих родителей вынудили меня залететь в эту золотую клетку, обрекли меня на жизнь затворницы. И ты тоже виновен в этом! Узнав о твоих заигрываниях с Махтаб-ханум, я вычеркнула тебя из своего сердца. Однако сейчас, оставшись в одиночестве, я стараюсь сблизиться со своими старыми друзьями и людьми, любовь к которым еще живет в моем сердце. Не знаю, почувствовал ли ты это? Поверь, Хюсамеддин, всякий раз, получая доказательства твоей гадкой связи с Себой-ханум, я терзаюсь. Можно ли так оскорблять самолюбие женщины?! Отвечай, когда кончатся эти издевательства? Мы оба не видели в жизни радости. Я обездолила тебя, но судьба не подарила счастья и мне. А тебя я не забыла. Замужество не лишило меня прежних нежных чувств к тебе!

Мысли Хюсамеддина унеслись к прошлому, в родную Гянджу. Он вспоминал, как каждый вечер любовался юной красавицей, сидящей на поваленном стволе ивы в роще на берегу Гянд-
жачая.                                   ,

Из груди Хюсамеддина вырвался невольный вздох:

— Ах, родина!..

Гатиба грустно кивнула головой:

— Да, родина!..  Поверишь  ли, дорогой  друг, если бы я не боялась насмешек, я велела бы привезти в Хамадан тот самый ивовый ствол, на котором я когда-то сидела, ибо с ним у меня связаны самые  прекрасные и светлые воспоминания в жизни. Скажи мне, счастливо ли живет поэт Низами со своей Реной?

— Да, они счастливы. У них есть сын по имени Мухаммед. Гатиба опять заплакала.

— Ты ранил мое сердце!

В шатре под большими колпаками, обтянутыми шелком, горели десятки свечей, вставленных в золотые подсвечники. Это освещение делало лицо Гатибы красивым уже какой-то другой, особой,красотой.

Хюсамеддину казалось, будто полные слез глаза Гатибы сохраняют былую девичью чистоту. Ее взгляд заставил его забыть о чувстве мести, в его сердце пробудился прежний пыл.

Мелеке по глазам Хюсамеддина читала все, что происходит в его душе.

— Да, мой дорогой друг, — сказала она,— я никогда не забываю твоих слов: «Ты не будешь моей, но ты не достанешься и другому!» Как ты оказался прав! Я никогда не смогу полюбить атабека, — клянусь тебе в этом. Но до определенного дня наши отношения будут только такими, как сейчас. Ты должен помогать мне устранять преграды на моем пути.

— Ах, мелеке! Клянусь тобой и могилой моей матери, я до конца моих дней буду верно служить тебе! — с жаром воскликнул Хюсамеддин. — Ты хорошо знаешь, что я преданный человек и у меня железная воля!

—    Но ты не должен оскорблять меня в угоду каждой смазливой рабыни!

Хюсамеддин снова принялся клясться жизнью Гатибы, уверяя ее в своей вечной верности и преданности.

— Клянусь тебе, мелеке, я даже не прикасался к Себе-ханум! Я буду жить лишь для тебя одной. Я буду жить только для того, чтобы устранять преграды на твоем пути. И наградой мне будет одно твое слово: «Люблю!» Этого для меня достаточно!..

Гатиба пригласила Хюсамеддина разделить с ней вечернюю трапезу.

Когда подошло время расставаться, она сказала:

—    Хюсамеддин, верь мне, я люблю тебя!.. — И, оторвав свои губы от его губ, добавила: — Остальное потом!..

Хюсамеддин ушел.

Вскоре в шатер вошла  Себа-ханум и увидела, что мелеке весело смеется.

Нетрудно было угадать причину ее веселья.

—     Вот они каковы — мужчины! — сказала Себа-ханум. — Греша, они клянутся в своей невинности. Такова  их натура!.. Их сердца находятся целиком во власти впечатления. Они готовы любить всех, кого увидят.

— Продолжай услаждать его! — приказала Гатиба.— Иначе он может бросить все и вернуться в Гянджу. Хюсамеддин нужен мне здесь!

ШИРВАНШАХ

Волна народного недовольства прокатилась по Ширванскому государству. Хаган Абульмузаффер, заподозрив придворного поэта Хагани в связи с бунтарями, отдал приказ тайно следить за ним.

Бежавшие из Ширвана в Гянджу опальные люди принесли известие о том, что над жизнью великого поэта нависла угроза.

Чтобы известить Хагани об опасности и дать ему повод покинуть Ширван, теща поэта Джахан-бану отправила ему с гонцом письмо следующего содержания:

«Махтаб сильно больна. Немедленно приезжай в Гянджу.

Джахан-бану».

Получив письмо, Хагани не мешкая собрался и в полночь выехал со своим слугой. Но перебраться через границу Ширванского государства беглецам не удалось. По приказу Абульмузаффера Хагани был схвачен и брошен в тюрьму.

Через несколько недель после этого события Низами закончил поэму «Лейли и Меджнун», которую он писал по заказу ширваншаха. Поэт решил лично отвезти поэму в Шемаху и добиться у Абульмузаффера освобождения великого Хагани. Сказано — сделано, — вместе со своим маленьким сыном Мухамддом он отправился в Шемаху — столицу Ширванского государства.

Поэты и просвещенные люди Ширвана, прослышав о приезде в Шемаху Низами, устроили ему торжественную встречу недалеко от города.

Все дивились бесстрашию Низами, который не побоялся приехать в Ширванское государство в столь мрачное время.

Отдохнув один день и побывав в бане, Низами надел праздничную одежду и вместе с сыном отправился во дворец хагана.

Придворные Абульмузаффера встретили его без всяких почестей. Поэт около часа прождал, сидя на веранде дворца, — ему сказали, будто хаган отдыхает после трапезы.

Видя такое невнимание, Низами начал сожалеть о своем приезде в Шемаху. А ведь не так давно хаган Абульмузаффер приглашал его на жительство к себе во дворец и даже прислал в Гянджу специальных послов.

Под мышкой у Низами была его только что завершенная поэма «Лейли и Меджнун».

Наконец его пригласили к хагану.

Владыка Ширвана сидел в окружении визирей и придворных. Низами поздоровался.

Абульмузаффер ответил на приветствие, не вставая с места:

— Добро пожаловать, уважаемый поэт, рады тебя видеть! — Хаган деланно улыбнулся и продолжал: — Удивительно, как ты не испугался ширваншаха и пересек нашу границу в столь беспокойное время?! Но раз ты уже здесь, садись!

Низами, поклонившись, сел.

     — Скажи мне, закончил ли ты поэму «Лейли и Меджнун», которую я тебе заказал? — спросил ширваншах.

      — Да, закончил и привез. Если поэма понравится хагану, я уеду из Шемахи преисполненный гордости.

Низами развернул большой шелковый платок, в который была завернута поэма, и приподнес ее Абульмузафферу.

Ширваншах открыл изящно переплетенную книгу и начал вслух читать предисловие:

Мне просторечье низкое претит,

Твое наречье тюркское претит,

Поскольку я  — монарх,  мой сан  высок,

Да усладит мой слух высокий слог.

Прочитав эти строки, он метнул на поэта грозный взгляд.

— Что это значит?! Ты решил в своей поэме ответить мне на мои мысли, которые я высказал, делая тебе этот заказ?! Зачем это тебе понадобилось? Или ты хотел этими строчками подчеркнуть мою враждебность к азербайджанскому народу и его языку? Очевидно, получив мой заказ, ты воспылал ко мне враждой, которая потом из сердца перекинулась в твой мозг. Я вижу, тебе неприятно писать стихи по-фарсидски. Не так ли?

— Работая над поэмой, я старался быть искренним, — ответил Низами. — Я вижу, хаган сердится, — точно так же был рассержен и я, когда получил от него заказ. Для каждого человека родной язык, родная литература и родной народ — святы!

Абульмузаффер изумленно смотрел на Низами.

— Вот ты каков?! Выходит, и твоя кровь тоже заражена бунтарской проказой?.. Забирай свою книгу, и ступай вон! Подобные творения не достойны моей награды. Напрасно ты затратил столько труда!

Низами взял поэму и поднялся.  

— Я написал это не для того, чтобы получить награду, — сказал он. — Я написал поэму по-фарсидски затем, чтобы хазрет хаган еще раз убедился в высокой культуре, талантливости и способности азербайджанского народа, который им презираем, чтобы хаган понял: такой народ никогда не примет ярма иноземного господства.

Поклонившись, Низами покинул дворец Ширваншаха.

Наследный сын ширваншаха Абульмузаффера возвращался из Багдада в Ширван. На пути его был Тебриз.

Как раз в эти дни Кызыл-Арслан получил от Низами письмо. Поэт писал:

«Великий хекмдар!

В Аранском государстве продолжают царить произвол и бесправие; по-прежнему нет связи с центральным правительством, Хамадан и Багдад далеки от Северного Азербайджана. Все это позволяет ширваншаху заниматься самоуправством. Сейчас в его тюрьме томятся тысячи безвинных азербайджанцев.

Совсем недавно был брошен в тюрьму поэт Хагани. Желая спасти его, я поехал в Шемаху, повез ширваншаху свою поэму «Лейли и Меджнун», написанную по его заказу. Предисловие к поэме не понравилось хагану, он оскорбил меня и вернул мне мой труд.

Таким образом, мне не удалось помочь поэту Хагани. Ширваншах считает его причастным к заговорщикам, которые подготавливали покушение на его особу.

Эмир Инанч не желает защищать права жителей Северного Азербайджана, временно проживающих в Ширванском государстве, называя их всех приверженцами Кызыл-Арслана...»

Через два дня после получения этого письма Кызыл-Арслан встречал наследного сына ширваншаха. Владыка Азербайджана решил продемонстрировать гостю военную мощь своего государства и приказал войскам собраться в районе между Яныгом, Сардари и Тебризом.

Дорога от Яныга до Тебриза, по которой предстояло ехать наследнику ширваншаха, была устлана дорогими коврами. У яныгского источника были разбиты сотни шатров. Здесь высокий гость должен был обедать.

Над шатром из красного шелка, который предназначался наследному сыну ширваншаха, был сооружен золотой купол. С обеих сторон у входа выстроилось несколько десятков рабоз, опоясанных широкими позолоченными поясами, с позолоченными палицами на плечах.

Сто тысяч молодых всадников, прибывшие из Урмии, Хоя, Маранда, Карадага и Хамсы, сопровождали наследного царевича от города Ковкана до Яныга.

В Яныге сына Абульмузаффера встретил визирь Кызыл-Арс-лана Шамсаддин и передал ему привет от владыки Азербайджана.

Отдохнув несколько часов в своем шатре, наследный царевич перешел в другой большой шатер, где все уже было готово к трапезе.

Гостю прислуживали десятки рабынь, разодетых в шелка, с изумрудными браслетами на щиколотках.

После еды наследный сын хагана снова двинулся в путь к Тебризу. Желая лучше ознакомиться с окрестностями столицы Азербайджана, он вышел из тахтревана и попросил подать коня. К нему подвели карабахского иноходца.

Лошади молодого царевича и сопровождающей его свиты ступали по дорогим коврам, разостланным на дороге.

Кызыл-Арслан встретил наследника ширваншаха возле города, поцеловал его в лоб и повез в свой дворец.

Кызыл-Арслан принял решение оставить у себя в гостях наследного царевича на две недели. В Шемаху хагану Абульмузафферу было послано письмо:

«Элахазрет!

Враждебные действия эмира Йнанча привели к тому, что в управлении Северным Азербайджаном были допущены большие ошибки. В результате этого элахазрету хагану пришлось арестовать многих аранцев. Желая положить конец самоуправству эмира Йнанча, я принял решение лично заняться делами Арана и устранить разногласия, существующие между Ширваном и его соседом, аранским народом.

Вам известно, что столицей Азербайджана официально считается Тебриз. Если бы элахазрет хаган при каждом спорном вопросе обращался непосредственно в Тебриз, минуя эмира Йнанча, между нашими государствами не сложилось бы таких натянутых отношений и наши народы не чувствовали бы такой неприязни друг к другу.

Я надеюсь, элахаарет хаган, учитывая интересы обоих государств, соизволит принять меры для решения некоторых проблем, о которых речь пойдет ниже.

Во первых, пока элахазрет наследный принц гостит у нас в Тебризе, просим Вас прислать делегацию, правомочную разрешить все существующие между нами разногласия, дабы Ваш уважаемый сын также мог принять участие в решении спорных вопросов.

Во-вторых, посланная Вами делегация должна обладать всеми полномочиями для обсуждения вопросов по поводу земельных и пограничных конфликтов между Ширваном и Азербайджаном.

В-третьих, Вы. должны издать фирман об освобождении всех заключенных аранцев, а также поручить своим доверенным лицам провести расследование относительно степени их виновности и определения размеров нанесенного им ущерба.

В-четвертых, убедительно просим элахазрета хагана поскорее снарядить в дорогу поэта Хагани и, обеспечив его безопасность, отправить в Тебриз».

Получив это письмо, ширваншах Абульмузаффер понял маневр Кызыл-Арслана. Его наследный сын был в Тебризе не столько гостем, сколько заложником.

Ни с кем не советуясь, он тотчас распорядился освободить всех арестованных азербайджанцев. Поэт Хагани также был выпущен из тюрьмы и щедро одарен ширваншахом; ему дали все необходимое на дорогу и с почестями отправили в Тебриз к Кызыл-Арслану.

Хаган Абульмузаффер направил в Тебриз делегацию из десяти человек для мирных переговоров и решения спорных земельных и пограничных вопросов.

Еще до отъезда делегации из Шемахи гонец наследного царевича доставил хагану Абульмузафферу такое письмо:

«Элахазрет!

Вот уже четыре дня я гощу в Тебризе. Торжественная встреча и почести, которых я был удостоен, являются, по-моему, беспримерными в истории Востока. Можно подумать, политическим центром салтаната является не Хамадан, а Тебриз. Я не видел в Хамадане столько войск, пышности, богатства и роскоши, как здесь.

В моем услужении находятся сто рабов с золотыми поясами и сотни рабынь в алмазных ожерельях, с изумрудными браслетами на щиколотках.

В день моего прибытия в Тебриз Кызыл-Арслан щедрой рукой черпал деньги из своей казны, одаривая бедняков и нищих города с тем, чтобы они молились за элахазрета хагана и меня, его наследного сына. Не было ни одного бедняка, который бы не получил подаяния.

Я въезжал в Тебриз в сумерках. В мою честь город был освещен тысячами факелов и фонарей. Жители высыпали на улицы встречать меня. У всех в руках были зажженные свечи, вставленные в серебряные подсвечники.

Я еще не встречал хекмдара более сердечного, мудрого, приветливого, образованного и знающего, чем Кызыл-Арслан.

На второй день после моего приезда в Тебриз сюда пожаловал знаменитый восточный поэт и ученый Захир Ибн-Тахир-Ибн-Мухаммед Фаряби. Он приехал в гости к Кызыл-Арслану и был встречен во дворце как встречают только великих хекмдаров.

Сегодня наш обед прошел в обществе ученых, философов и поэтов, среди которых были Мюджирюддин Вайлаканлы, Хадже Джалал Даракани, Хаким Сузени Самарканди, Хадже Махмуд Шахсанджан, Рашидуддин Ветват и другие. За трапезой в одной стороне сидели политические деятели, в другой — философы, в третьей — ученые и поэты. Дело в том, что сам Кызыл-Арслан пользуется славой и политика, и философа, и ученого, а также поклонника поэзии и литературы.

С разрешения элахазрета я хотел бы задержаться во дворце Кызыл-Арслана еще на несколько дней, дабы насладиться этой богатой духовной жизнью. Не думаю, что есть на свете человек, который бы, поговорив с Кызыл-Арсланом около часу, не полюбил его.

Ко мне он относится как к родному сыну и лично следит за моим покоем и удобствами. Он неоднократно просил меня передать в этом письме искренние приветы элахазрету Хагану».

Прочитав письмо сына, хаган Абульмузаффер принял решение в корне изменить свое отношение к Кызыл-Арслану. Он также обратился к Низами с письмом, в котором извинялся и просил вторично привезти в Шемаху поэму «Лейли и Меджнун».

Поэт ответил ему, что не может покинуть Гянджу из-за болезни и отправил в Шемаху поэму «Лейли и Меджнун» со своим сыном Мухаммедом.

ГАТИБА И КЫЗЫЛ-АРСЛАН

Азербайджанцы, освобожденные из шемахинской тюрьмы, разнесли по всему Арану весть о том, что они получили свободу в результате настойчивых требований Кызыл-Арслана.

В деревнях и городах Северного Азербайджана превозносили Кызыл-Арслана и проклинали эмира Инанча. На улицах Гянджи и даже у самого эмирского дворца можно было услышать брань по адресу правителя города.

Более всего эмир Инанч был встревожен тем, что ширваншах Абульмузаффер послал делегацию в Тебриз.

Эмиру Инанчу не оставалось ничего другого, как опять обратиться с письмом к дочери в Хамадан. Так он и сделал. Прежде, обращаясь к ней, он писал: «Моя дорогая дочь Гатиба!» —теперь же письмо начиналось иначе: «Великая мелеке!».    

Дальше эмир Инанч писал:

«Как только получишь это письмо, сейчас же поговори с элахэзретом атабеком о новой беде, которая обрушилась на Северный Азербайджан.

Кызыл-Арслан не дает мне возможности бороться за процветание страны. Он созвал в Тебризе мюшавирэ для разрешения спорных вопросов между Ширванским государством и Араном. Сейчас из Шемахи в Тебриз едет делегация ширваншаха.

Если действия Кызыл-Арслана увенчаются успехом, мое пребывание в Азербайджане сделается невозможным. Если элахазрет атабек не примет никаких мер, немедленно выезжай в Багдад и расскажи обо всем своему деду светлейшему повелителю правоверных.

Ты должна заставить элахазрета атабека поверить в то, что все выпушенные по настоянию Кызыл-Арслана из ширванской тюрьмы узники — его враги. Если бы элахазрет позволил, мы бы сейчас вновь схватили и бросили за решетку тех, кто был выпущен из ширванской тюрьмы, — ведь они все бунтари и изменники.

После разговора с элахазретом атабеком сейчас же напиши мне, что он тебе ответил».

После обеда атабек Мухаммед был пьян. В последнее время он сильно пристрастился к вину.

Хекмдар спал, прижавшись головой к обнаженной груди Гатибы.

В комнату на цыпочках вошла Себа-ханум и, передав мелеке доставленное от эмира Инанча письмо, так же тихо удалилась.

Прочитав письмо, в котором отец писал, что Кызыл-Арслан вершит делами в Азербайджане, не считаясь ни с Багдадом, ни с Хамаданом, Гатиба залилась горькими слезами. Ее душил гнев, сердце взволнованно билось. Но это не нарушило сна лежащегося на ее нежной белой груди атабека.

Наконец, он проснулся и уставился на жену затуманенным взором. В нем опять пробудилась животная страсть. Желая распалить молодую женщину, атабек, как маленький ребенок, припал губами к ее груди. Однако, почувствовав, что жене не до нежных услад, сел на тахте, потянулся и протер заспанные глаза.

—     Что с тобой, прекрасная Гатиба? — удивленно спросил он — нашла время плакать!..

Гатиба зарыдала еще сильнее.

—- Ты скрыл от меня одну горькую истину!..

—     Какую истину?

—    Ответь мне, кто правит салтанатом, ты или Кызыл-Арслан? Кто владыка салтаната?

Гатиба допустила большую оплошность, — ей не следовало задавать подобные вопросы, пребывающему во хмелю мужу. Вино делало атабека упрямым и несговорчивым.

Хекмдар был хорошо осведомлен о событиях в Северном Азербайджане. Кызыл-Арслан своевременно сообщал ему обо всем. Знал атабек и о начавшихся в Тебризе переговорах между представителями ширваншаха и Кызыл-Арслапом. Ему было также известно, что наследный сын Абульмузаффера является в Тебризе по существу не гостем, а заложником. Кроме того, Кызыл-Арслан прислал брату список азербайджанцев, которые были освобождены из ширванской тюрьмы.

Кызыл-Арслан разоблачил в своем письме атабеку Мухаммеду лживую, двуличную политику эмира Инанча и доказал, что он, спасая свою голову, предал интересы государства и народа.

—    Мелеке должна знать, что владыки  салтаната — сыны Эльдегеза, — ответил атабек жене. — Они и вершат всеми делами в салтанате. Все же остальные — их слуги, подручные, их
подданные.

— А я кто? — спросила Гатиба, утирая слезы.

— Ты моя жена, близкий мне человек. Я полюбил тебя и женился на тебе. Но отдать за это взамен твоему отцу часть империи я не могу. Тебя никто не отстраняет от дел. Мы — и я, и Кызыл-Арслан — поддержим любое твое разумное предложение, направленное на счастье и благополучие нашего народа, нашего салтаната. Однако ты не должна забывать, что в Азербайджане правит одна династия — династия Эльдегезов. Твой сын тоже дитя этой династии. В Азербайджане не существует династии эмира Инанча. У меня в салтанате есть сотни таких правителей, как твой отец. Достоинство его лишь в том, что он отец Гатибы. Но если он вздумает позариться на трон атабека, я, атабек Мухаммед, раздавлю его, как раздавил правителя Рея, О чем ты хочешь спросить меня еще?

Гатиба печально покачала головой.

— Увы, не одна я такая несчастная! Нас, бедных женщин постоянно обманывают. А все потому, что мы судим о мужчинах по их внешности, не зная, что у них на сердце. Свое истинное лицо мужчина начинает показывать лишь после женитьбы. Если ты утверждаешь, что я тоже имею право участвовать в управлении государством, то вот мое мнение: твой брат проводит в Азербайджане неправильную политику. Игра, которую он затеял с ширваншахом, чревата бедой для Азербайджана. Люди, освобожденные по настоянию Кызыл-Арслана из ширванской тюрьмы, опасные вольнодумцы и бунтари. Они ведут борьбу не только против хекмдаров Ширвана и Азербайджана, но вообще против всех владык.

— Кызыл-Арслан поступил мудро,— возразил атабек жене.— Враги моего брата, противники его действий — недруги моих подданных. Ты, Гатиба, должна благодарить Кызыл-Арслана за то, что он продолжает держать на посту правителя Гянджи твоего отца, несмотря на его явно предательские действия. Смотри на вещи разумно! Подумай хорошо, кто посмеет осудить Кызыл-Арслана, если он в один прекрасный день вздернет на виселицу эмира Инанча за его враждебные дела?! Кто посмеет наказать за это моего брата? Ты считаешь себя законной мелеке нашей империи, — так неужели тебе не стыдно упоминать имя своего отца?! Кто еще принес столько бед своей родине?! Он сдирает семь шкур с азербайджанского народа. И, несмотря на это, Кызыл-Арслан держит его на посту правителя Гянджи из уважения к тебе. Отдать на произвол одного самодура несколько миллионов людей — это с нашей стороны непростительное преступление по отношению к азербайджанскому народу. Стоит нам с Кызыл-Арсланом на неделю лишить твоего отца нашего покровительства, и азербайджанцы вышвырнут его из Гянджи. Я считаю, пора положить конец этому безобразию. Отец твой уже стар, все, что можно было сделать в жизни, он уже сделал. Пора старику на покой. Я подарю ему имение в красивом уголке страны, назначу щедрое жалованье. А захочет жить в Багдаде — велю воздвигнуть для него роскошный дворец!

Гатиба вздрогнула, услышав предложение мужа о смещении ее отца с поста правителя Гянджи. Она вспомнила о полученном сегодня письме и опять заплакала.

— Прошу вас, не обижайте моего старого отца! — воскликнула она, хватая мужа за руку. — Пусть он пока занимает своп пост. Если же он сам пожелает уйти от дел, тогда вы назначите нового правителя в Гянджу.

— Действия твоего отца грозят ему    большой    бедой.    Ты знаешь об этом?

Атабек рассердился на жену, вскочил с тахты и, негодуя, заходил по комнате.

Гатиба же, думая о судьбе отца, продолжала заливаться слезами, затем опять принялась умолять мужа оставить отца на посту правителя Северного Азербайджана.

Но атабек не хотел давать согласия.

Себа-ханум, стоя за дверью, слышала весь их разговор. Чувствуя, что дело принимает скверный оборот и надо что-то предпринимать, она быстро побежала в комнату маленького сына Гатибы Гютлюга.

Обычно, когда атабек Мухаммед и мелеке не могли о чем-либо договориться, хитрая рабыня приводила к ним маленького Гютлюга. Себа-ханум знала о привязанности атабека к сыну.

И вот, подняв занавес, малыш вбежал в комнату. Он увидел отца, бросился к нему, нежно поцеловал.

Атабек Мухаммед обернулся к жене и сказал:

— Хорошо, Гатиба, я согласен.

ВОССТАНИЕ

Весть о смерти халифа Мустаршидбиллаха была скрыта от народа Арана.

Эмир Инанч, опасаясь восстания аранцев, которые были настроены против него, принял все меры, чтобы утаить от жителей Гянджи известие о кончине тестя. Того же требовала в письме к отцу и Гатиба.

Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. Азербайджанцы, освобожденные из ширванской тюрьмы, разнесли по всему Арану известие о том, что дворец ширваншаха пребывает в трауре по умершему повелителю правоверных.

В Гянджу отовсюду начали стекаться противники эмира Инанча. Охваченный страхом правитель стянул со всего Арана в город конные отряды.

По Гяндже начали ходить слухи, будто дворец эмира в скором времени будет подвергнут нападению. Эти слухи распускали люди эмира. Правителю Гянджи нужен был повод для массовых арестов.

И аресты начались. Известие об этом взволновало весь город. На улицах и базарах народ открыто говорил о необходимости восстания и изгнания эмира Инанча из Гянджи.

Слух о том, что Фахреддин и его товарищи собираются поднять народ против эмира, дошел до Низами. Он вызвал к себе этих смельчаков.

— Если все дело заключается в том, чтобы изгнать из Гянджи эмира Инанча, для этого незачем поднимать восстание, — сказал он, — Надо от имени народа направить к Кызыл-Арслану делегацию, которая передаст   ему волю аранцев. Мне известно, что Кызыл-Арслан сам против пребывания   эмира Инанча на посту правителя Гянджи. Если Кызыл-Арслан отвергнет наше требование, тогда у нас будет основание прибегнуть к восстанию.

Фахреддин не согласился с предложением Низами:

— Пока наша делегация поедет в Тебриз и вернется, эмир Инанч успеет бросить в тюрьму пол-Арана, в том числе тебя и меня!

     — В таком случае, надо одновременно послать письмо эмиру Инанчу с требованием прекратить аресты.

     — Послушает ли он нас?

— Мы заверим его в том, что его дворцу не угрожает нападение.

Все одобрили идею Низами. Эмиру Инанчу написали письмо:

«Уважаемый эмир!

Слухи, которые начали ходить в Гяндже после смерти халифа багдадского, абсолютно необоснованы. Гянджинцы не собираются нападать на дворец.

Аранцы, брошенные в тюрьму по обвинению в причастии к повстанческой организации, ни в чем не повинны. Для предотвращения конфликта следует прекратить аресты и освободить из тюрьмы заключенных.

Если уважаемый эмир удовлетворит требования съехавшихся в Гянджу представителей аранского народа, это не нанесет его престижу никакого ущерба.

Отобрав земли, присвоенные несколькими мюлькедарами, и вернув их законным хозяевам, Вы можете привлечь на свою сторону тысячи сердец. Ваша честь нисколько не пострадает оттого что Вы сместите в некоторых городах Арана с высоких постов несколько жестоких, хищных чиновников и замените их честными, преданными народу людьми.

Вы являетесь тестем атабека Мухаммеда и поэтому должны сделать все, чтобы предотвратить в стране восстание и беспорядки. Вы стягиваете в Гянджу войска, что порождает в душе народа тревогу и недоверие к Вам. Все это может в конечном итоге привести к восстанию. Мы обращаемся к уважаемому змиру с просьбой дать приказ войскам покинуть город.

Мы, в свою очередь, обещаем обеспечить неприкосновенность дворца и собственности уважаемого эмира и берем под свою защиту его жизнь, а также жизнь его близких.

Нижеподписавшиеся своими жизнями отвечают за данное обещание!»

Под письмом подписались двадцать человек, была приложена печать и один из друзей Фахреддина понес письмо во дворец.

Никто не сомневался в том, что эмир Инанч поверит гарантиям и положит конец своим коварным действиям.

Но эти надежды не оправдались. Стало известно, что посланный к эмиру человек был схвачен во дворце и обезглавлен. Арестовали и некоторых из тех, кто подписался под письмом.

Вопреки всем ожиданиям, прочитав письмо, эмир Инанч еще больше ожесточился и рассвирепел. По его приказу в городе начались повальные аресты. Арестованным рубили головы, их душили в подвалах дворца, поили отравленным шербетом.

Правительственные войска продолжали прибывать в Гянджу. Жителей ее обуял страх.

Фахреддин с товарищами, покинув город, начали возводить укрепления в районе между селениями Аксиванчай и Ям на тот случай, если из Тифлиса в Гянджу будет послано подкрепление.

Другой отряд, возглавляемый единомышленником Фахреддина Сейидом Алаэддином, взял под контроль границу с Ширванским государством, принимая меры, чтобы эмир Инанч не мог получить помощь от ширваншаха.

Фахреддин разослал во все города Северного Азербайджана своих людей, и через десять дней в район деревень Базарджук и Хорсунак собрались тысячи молодых всадников.

Итак, дороги на Грузию и Ширван были перерезаны. Эмир Инанч почувствовал опасность    и    по совету визиря Тохтамыша захватил в качестве заложников много аранцев из знатных и интеллигентных семей города.

Эмир решил написать Фахреддину письмо:

«Если ты вздумаешь напасть на Гянджу, все заложники будут умерщвлены».

Но он не успел его отправить. Ночью отряды Фахреддина с трех сторон атаковали город.

До самого рассвета в окрестностях Гянджи шло кровавое сражение. Когда солнце поднялось над садами деревни Ханегах, победа начала склоняться на сторону повстанческих отрядов.

Победоносные всадники Фахреддина ворвались на улицы Гянджи. Женщины с крыш домов бросали им на головы цветы. Кони восставших аранцев, перескакивая через трупы приверженцев эмира Инанча, мчались вперед.

Сражение на улицах города затянулось до вечера. В сумерках отряды Фахреддина окружили дворец, но захватить его было не так-то просто. За месяц до этого дворец по приказу эмира был укреплен и превращен в неприступную крепость.

К вечеру третьего дня аскеры эмира еще продолжали оказывать яростное сопротивление. Многие повстанцы были ранены и убиты стрелами, которые летели из осажденого дворца.

Настала ночь.

Потеряв надежду на помощь извне, эмир Инанч совсем пал духом и перестал верить в победу. Однако визирь Тохтамыш продолжал настаивать на сопротивлении.

— Во дворце имеются запасы продовольствия на несколько недель, — говорил он. — К чему сдаваться? Надо дать знать и Багдад, Баджараван и другие города. Я уверен, нам пришлют подмогу.

Аскеры эмира сопротивлялись еще два дня. На шестой день осады повстанцы пробили брешь в стеке дворцового сада и ворвались на территорию дворца. В саду закипело сражение.

Положение обитателей дворца стало безнадежным.

Фахреддин получил от Низами записку:

«Прошу тебя, призови своих людей к порядку, — писал поэт. — Пусть не обижают женщин, не грабят государственную казну, щадят тех, кто сдается. Не применяйте оружия против тех, кто не оказывает сопротивления. Отнеситесь великодушно к рабам и рабыням. Ограничьтесь арестом эмира Инанча и его семьи. Старайтесь, чтобы восстание не превратилось в разбой. Не позволяйте отдельным лицам сводить личные счеты, мстить. Примите меры к тому, чтобы народное добро, попавшее во дворец эмира различными путями, оказалось в руках не маленькой кучки людей, а всего народа. Без суда не должно пролиться ни капли крови. Пусть народ соберется и сам судит обитателей дворца. Защитите жену и малолетнюю дочь эмира, не допустите произвола и насилия».

Прочитав записку Низами, Фахреддин приказал своим людям действовать только таким образом.

Однако после того, как дворец оказался в руках повстанцев, сделалось очень трудно следовать гуманным советам Низами.

Фахреддин с мечом в руке вбежал в коридор эмирского гарема и столкнулся лицом к лицу с хадже Мюфидом, который, как всегда, бродил по коридору, склонив голову на плечо.

Увидев Фахреддина, гаремный страж затрясся, как осиновый лист, и, заикаясь пролепетал приветствие.

— Чего боишься? Говори,    где    арестованные? — спросил Фахреддин.

Хадже Мюфид привел его в подземелье.

— Заключенные здесь, сын мой, — сказал он.

Фахреддин толкнул ногой дверь и вошел. Его едва не стошнило от страшного сладковатого запаха мертвечины.

В подземелье не оказалось ни одной живой души. Все арестованные были умерщвлены.

Фахреддин поднялся наверх и, прихватив с собой десять повстанцев, вошел в коридор дворца. Он оставил своих людей у входа и распорядился никого не впускать в дворцовые покои.

Хадже Мюфид шел впереди. Подойдя к маленькой двери, он сказал:

—    Визирь здесь!

Фахреддин с двумя повстанцами выволокли Тохтамыша  в коридор.

— В тюрьму! — приказал Фахреддин.

Хадже Мюфид приблизился к другой двери.

—    А здесь сам эмир, — сообщил он, склонив голову на плечо.
Через несколько минут эмира и близких ему людей связали и уволокли в тюрьму.

По приказу Фахреддина хадже Мюфид вошел в комнату жены эмира и с поклоном сказал:

• Джанаб Фахреддин ждет госпожу в коридоре.

Немного погодя Сафийя-хатун вышла из комнаты с маленькой дочерью на руках. Испуганная женщина плакала.

Фахредин начал успокаивать ее:

— Не бойтесь. Ничего не поделаешь. Ваш муж сам виновен во всем.

— Прошу вас, поручите нас милосердию Низами! — взмолилась Сафийя-хатун. — У него доброе  сердце, он спасет нас от смерти и насилия.

Фахредин приказал своим самым верным людям:

— Отведите их в дом нашего великого поэта Низами!

Восставших аранцев невозможно было успокоить. У одних эмир отобрал имущество, у других убил сыновей и братьев, у третьих отнял дочерей и отправил в Багдад в подарок халифу.

Народ в один голос требовал наказания эмира.

Около пятисот рабынь, служанок и наложниц эмира перевели из дворца в мечеть Султана Санджара.

Из дворца были вывезены имущество и документы, принадлежащие аранскому правительству, после чего дворец был предоставлен во власть толпы.

Служанкам и стражникам дали «вольные» и отпустили на все четыре стороны. Рабам и рабыням выдали на дорогу деньги и отправили по домам.

На площади Мелик-шаха соорудили виселицу для казни визиря Тохтамыша. Сюда пришли тысячи аранцев.

На площадь привели Тохтамыша.

Фахреддин, поднявшись на небольшой помост, обратился к толпе:

— Народ Арана! Настал час возмездия. Сейчас свершится воля тех, кого годами угнетали, оскорбляли и истязали. Человек, который будет вздернут на этой виселице, в течение сорока лет отправил на виселицу тысячи наших невинных братьев, наших дорогих соотечественников. Прикрываясь щитом религии и шариата, вероотступники, действующие от имени халифа, Аллаха и пророков, творили беззакония. К их услугам было все — деньги, богатство, жизненные блага, человеческий труд. Но и этого им было мало. Они забирали у народа последние крохи, мужчин отправляли на виселицы, а наших жен и дочерей — в свои гаремы. Девушек из Шабрана, Байлакана, Берзенда, Кештасиби и других мест отправляли в подарок халифам багдадским. Самых прекрасных дочерей Азербайджана увозили на чужбину, где они становились товаром, который можно было продать или подарить. Мы дали свободу сотням девушек, рабынь и служанок, томившихся в эмирском дворце. Эмир Инанч находится в наших руках, и мы требуем от него ответ за наших сестер и дочерей, отправленных им в Багдад. Сегодня мы имеем право свести счеты с угнетателями народа. Мы никого не боимся. Возможно, атабеки захотят наказать нас за наши действия, за наше право мстить! Что ж, пусть попробуют двинуть на нас свои войска. Азербайджанцам часто приходилось громить иноземных захватчиков. Наша борьба будет продолжаться. Азербайджанцы, мы должны действовать!..

Тохтамыш закачался на веревке.

Но народ не успокоился.

Раздались крики:                       

— Эмира!.. Эмира!..

Чаша народного гнева переполнилась. Толпа бросилась к тюрьме.

Через полчаса тело эмир Инанча болталось рядом с Тохтамышем.

Дома хатиба и кази были разгромлены, У них нашли много различных музыкальных инструментов, сосуды с вином, дорогие кубки и чащи.

Народ не забыл, как духовенство изгнало из города поэтессу Мехсети-ханум за ее пристрастие к музыке и пению. Аранцы проклинали хатиба и кази Гянджи.

Во дворце было найдено много секретных документов, среди них несколько писем халифа Мустаршидбиллаха к эмиру Инанчу. В одном из них, где говорилось о положении в Азербайджане, халиф писал:

«Прошло то время, когда власть халифов в странах с неарабским населением можно было поддерживать силой оружия. Сейчас бороться за влияние религии в этих странах — значит защищать власть и влияние халифов. Причины ослабления влияния халифа Вы должны искать только в ослаблении религии.

Поэтому Вы должны стараться, чтобы азербайджанцы не отказались от веры, которую арабы принесли им, и не вышли бы из повиновения шариатским законам.

Опыт истории свидетельствует о том, что ислам не смог уничтожить душу азербайджанского народа. Восстания Бабека и других показали, что азербайджанцы не в состоянии слепо подчиняться законам исламской веры. Делайте все, чтобы народ не смотрел на ислам как на чужую, силой навязанную религию.

Вы напрасно чините препятствия отдельным лицам арабской национальности, которые хотели бы проживать в Азербайджане. Это бесполезная и ненужная борьба. Вы должны понимать: сохранять в неприкосновенности веру — значит сохранять в неприкосновенности и арабов.

Вы пишете в своем письме об изгнании из Гянджи поэтессы Мехсети-ханум. Это не метод борьбы. Искоренять и уничтожать надо прежде всего среду и условия, порождающие таких людей.

Из Ваших писем явствует, что народ Арана не проявляет должного рвения к религии и религиозным догмам. Отсюда и его увлечение поэзией, музыкой и вопросами развития национальной культуры.

Именно поэтому я во всех своих письмах советовал: созовите улемов и религиозных проповедников, заразите народ религиозными спорами.

Подумайте о создании святых чудес!

Не понимаю, почему Вы не способствуете развитию мюридизма, процветающего в горных районах Северного Азербайджана? Смысл мюридизма не только в том, что он сплачивает верующих вокруг ислама. В нужный момент отряды мюридов могут быть вооружены и использованы как боевая сила».

Были письма и другого содержания. В некоторых из них халиб требовал денежную помощь, просил прислать шелка, материю, ковры и прочее.

«Отправил тебе десять чернокожих рабов, — писал он. — За них ты должен прислать мне белолицых рабынь, У нас в Багдаде очень мало красивых девушек, которых можно было бы посылать в подарок».

В другом письме халиф кратко говорил о необходимости борьбы Гатибы с Кызыл-Арсланом и советовал ей подготовить на него покушение.

Халиф наказывал также препятствовать преобразовательным реформам атабека Мухаммеда в Северном Азербайджане.

После победы восставшие извлекли из подземелья эмирского дворца трупы узников. Началось распознание их. Среди замученных было всего пять-шесть человек из повстанченской организации, остальные не имели никакого отношения к восстанию.

В последнее время суд эмира Инанча был краткий: «Аранец?!..— Казнить!».

Среди покойников были люди различных сословий и профессий, начиная от купцов, кончая разносчиками, которые доставляли во дворцы продукты.

Кроме того, в подземелье было найдено много полуистлевших костей и предметов личного обихода — остатки неугодных эмиру людей, которые неизвестно куда исчезали в течение минувших сорока лет.

Хадже Мюфид ходил по подземелью, ставшему своеобразной братской могилой, называя имена тех, кто встретил здесь свой смертный час.

Поиски в подвалах дворца продолжались более месяца. Со всех сторон Арана съехались люди в надежде отыскать останки своих некогда исчезнувших родных и близких.

Хадже Мюфид оказывал всем посильную помощь. Только благодаря этому ему удалось избежать возмездия.

ТРАУР

Известие о восстании в Гяндже и казни эмира Инанча и его визиря Тохтамыша повергло в глубокий траур обитателей хамаданских дворцов. Во дворце Гатибы царил черный цвет. Ме-леке щедро раздавала подаяние калекам и нищим Хамадана, чтобы они молились за упокой души ее отца и старого визиря.

Гатиба винила во всем Кызыл-Арслана и требовала, чтобы атабек наказал виновных.

—    Восстание  началось благодаря    попустительству   твоего брата, — доказывала она мужу. — Он несет ответственность за гибель моего отца!

Атабек Мухаммед возражал:

—    Ты глубоко ошибаешься! Эмир  Инанч    сам    виновен во всем. Я давно предупреждал тебя, что рано или поздно это случится. Трагедия была предрешена заранее. Жители Северного Азербайджана всегда славились своим бунтарским духом. Теперь я раз и навсегда покончу с этим. Уверяю тебя, Гатиба, внновные будут сурово    наказаны.   Что    поделаешь?   От своей судьбы никто не уйдет. События, которые происходят  вокруг  великих
людей, так же значительны и велики, как и они сами.

Заверения мужа не утешили Гатибу. Она день и ночь думала о мести Кызыл-Арслану и строила планы, как уничтожить Фахреддина и Низами.

После того, как Сафийя-хатун и ее маленькая дочь Талиа приехали в Хамадан, стали известны подробности восстания.

Сафнйя-хатун считала виновными и мужа, и Кызыл-Арслана.

— Если бы Кызыл-Арслан хотел, он мог бы предотвратить этот бунт, — говорила она. — Восстание начали назревать с того дня, как пришло известие о смерти моего отца халифа. Такое восстание невозможно было подготовить в один день. В течение двух недель бунтари стекались в Гянджу. Фахреддин посылал во все концы Арана своих людей, которые создавали повстанческие отряды. Кызыл-Арслан не мог не знать этого. Будь он ни стороне мужа, он двинул бы свои войска через Аракс на Северный Азербайджан и в течение недели разгромил бы повстанцев.

    — А эмир сообщил Кызыл-Арслану об обстановке в Аране?— спросил атабек Сафийю-хатун.

    — Нет, мы не поддерживали связи с Тебризом. В Хамадан были посланы два гонца, но повстанцы перехватили их в пути и отобрали наши письма.

    — Оттого и произошла трагедия! Я все предвидел. Сколько раз я просил вашего мужа наладить отношения с Тебризом. Хвала Аллаху, что Сафийя-хатун и маленькая девочка спаслись!

    — Этим мы обязаны поэту Низами. Он спас нас, укрыв в своем доме. Он не дал нам умереть с голоду. Я сама попросила Фахредднна поручить нас милости Низами, и Фахреддин не отказал в моей просьбе. Не думала, что этот бунтарь такой благородный человек. Жена Низами относилась к этой бедной сиротке не хуже, чем к своему родному сыну. Что касается вины моего мужа эмира, она очень велика. За несколько дней до восстания он получил письмо, в котором повстанцы просили его освободить арестованных, обещая взамен неприкосновенность дворца и всех его обитателей. Я уверена, это письмо было написано по настоянию поэта Низами. Если бы эмир принял условия повстанцев, мы могли бы спокойно уехать из Гянджи куда нам вздумается и увезти с собой все наше добро.

— Почему же вы не приняли их условий? — спросил недоуменно атабек Мухаммед.

— Это было невозможно, всех арестованных уже казнили. Подземелье было забито трупами.

Атабек сокрушенно покачал головой.

Можно ли было так управлять страной? Я накажу виновных, но не как повстанцев, — как лиц, оказавших неповиновение приказам правительства.

Атабек разослал в иракские и персидские провинции салтаната фирманы, в которых приказывал привести в боевую, готовность войска.

Одновременно он написал письмо Кызыл-Арслану:

    «Дорогой брат!                   

Я считаю, разногласия между аранцами и эмиром Йнанчем можно было устранить без кровопролитного восстания. Однако сейчас уже поздно говорить об этом. Нельзя бросать Северный Азербайджан на произвол судьбы. Надо осадить зарвавшихся выскочек!

В Хамадан со всех сторон прибывают иракские, персидские и рейские войска. Приведи в боевую готовность войско Южного Азербайджана. В ближайшее время я выступлю из Хамадана в поход, чтобы дать взбучку непокорным аранцам».

Кызыл-Арслан, получив столь неразумное письмо брата, опечалился. Он не хотел напрасного кровопролития. Он тотчас сел и написал атабеку ответ:

«Элахазрет!

Полученное письмо не убедило меня, смиренного раба Аллаха, питающего к элахазрету искреннюю братскую любовь.

Я уверен, всякий, кому известна суть разногласий между аранцами и покойным эмиром Инанчем, не будет меня судить. В последние месяцы обстановка в Аране была крайне напряженная. Тем не менее, я считаю, кровопролитие можно было предотвратить. Однако эмир Инанч не обратился ко мне за советом и помощью, так как не желал признавать власть Тебриза. Хамадан же от Гянджи далек. Это-то и помешало мне предотвратить трагедию.

Но я спешу сказать элахазерту, что восстание в Аране не было направлено против центрального правительства. Восстание в Гяндже было поднято исключительно против эмира Инанча и его жестоких, не признающих никаких законов, подручных.

Напрасно элахазрет атабек собирает войска, намереваясь дать взбучку Северному Азербайджану. Этот поход может привести к большому кровопролитию с обеих сторон. Лично я, хекмдар Азербайджана, не могу принять участие в походе элахазрета. Кому и за что давать взбучку?! Ради кого? Имеем ли мы право взваливать на народ вину за это восстание?

Вместе с этим письмом посылаю элахазрету атабеку для ознакомления послание, полученное мной от народа Арана».

Прочитав письмо брата, атабек Мухаммед разгневался. Итак, Кызыл-Арслан поддерживает и защищает повстанцев!

Атабек развернул письмо, присланное Кызыл-Арслану народом Северного Азербайджана.

Аранцы писали:

«Элахазрет!

Желая рассеять кривотолки, возникшие вокруг событий в Гяндже, народ Арана сообщает элахазрету: восстание в Гяндже и других городах Арана не было направлено против центрального правительства.

Народ Арана не раз обращался в Хамадан к элахазрету атабеку Мухаммеду с жалобами на бесчинства и произвол эмира Инанча. Однако ни на одну из этих жалоб не было получено ответа.

Доведенный до отчаяния народ решил своими силами расправиться с врагом. В настоящий момент в Аранском государстве царят спокойствие и порядок. Весь народ с нетерпением ждет, когда элахазрет Кызыл-Арслан назначит на пост правителя Арана справедливого государственного мужа.

Все правительственные документы и ценные вещи, которые находились в эмирском дворце, в целости и сохранности. Это лишний раз свидетельствует о том, что восстание было направлено не против центрального правительства, а против определенных враждебных народу лиц.

Ждем распоряжений элахазрета».

Письмо не понравилось атабеку Мухаммеду.

«Подданных, которые бунтуют, а затем просят прошение, надо уничтожать! — подумал он. — Те, кто сегодня восстал против местного правительства, завтра могут поднять бунт против центральной власти».

В Хамадан стекались войска. Атабек Мухаммед поспешно готовился к походу на Азербайджан.

ПОКУШЕНИЕ

Гатиба была хорошо осведомлена о переписке атабека Мухаммеда с Кызыл-Арсланом и о несогласии Кызыл-Арслана с походом брата на Азербайджан.

Она не могла и мечтать о более благоприятном моменте, чтобы поссорить Кызыл-Арслана с атабеком Мухаммедом.

Поход на Азербайджан вот-вот должен был начаться. Атабек Мухаммед выехал в города Керкут, Асадабад и Сахна для смотра войск и проверки их боеспособности.

Гатиба вызвала Себу-ханум и приказала ей сходить за Хюсамеддином.

— Я посылаю тебя к нему только затем, чтобы ты пригласила его сюда, во дворец, — сказала она. — Но я не разрешаю тебе вступать с ним в близкие отношения. Отныне ты не должна утолять его чувственную, животную страсть! Это нужно твоей госпоже. Ты будешь раззадоривать и распалять его, но не смей отдаваться ему! За это я щедро награжу тебя. Но, клянусь жизнью своего сына Гютлюга, если мне станет известно, что ты, вопреки моим указаниям, отдалась ему, я не только вышвырну тебя из дворца, но и лишу жизни.

Себа-ханум не боялась угроз мелеке. Она обманывала ее сотни раз. Но сегодняшнее обещание Гатибы прозвучало в ушах Себы-ханум сладостной музыкой.

— Мелеке хорошо знает, что самая святая для меня вещь — это могила моей матери, — сказала она. — Так вот, клянусь могилой моей матери, если даже Хюсамеддин останется единственным мужчиной на земле, я не взгляну на него без позволения моей госпожи. Что мне Хюсамеддин?! Скажите на милость!.. Неужели я настолько падшая женщина, что не смогу устоять перед каким-то воякой?! Неужели он будет брать меня всегда, когда захочет?! Ради своей госпожи мне не жалко расстаться с жизнью, — так неужели я не смогу принести ей в жертву свои чувственные утехи?! Я не настолько глупа, чтобы ради пятиминутного удовольствия навеки потерять райскую жизнь. Мелеке должна знать, какова я!

Гатиба расцеловала Себу-ханум и подарила ей сто золотых.

— Я задумала такое дело, которое поможет тебе и другим моим друзьям стать сказочно богатыми! Теперь ступай к Хюсамеддину, пусть придет во дворец.

Отправляясь выполнять поручение Гатибы, Себа-ханум чувствовала себя на седьмом небе от радости. Она не шла, а, казалось, летела по воздуху. Ясно, мелеке замышляет какую-то грандиозную авантюру!  А Себа-ханум не могла жить без интриг и приключений.

Подойдя к дому Хюсамеддина, Себа-ханум откинула чаршаб и показала караульному свое лицо. Тот, узнав любовницу своего господина, беспрекословно впустил ее во двор.

Себа-ханум поднялась на веранду и тихонько постучала в дверь рабочей комнаты Хюсамеддикп.

Отворив дверь и увидев Себу-ханум, Хюсамеддин обрадовался и пригласил ее войти в  комнату:

—    Добро пожаловать, жизнь моя!

Он хотел обнять ее, но Себа-ханум изобразив на лице неподдельное возмущение, отпрянула назад.

—    Возьми себя в руки! К тебе пришла не какая-нибудь уличная девица, а доверенный и уважаемый человек нашей мелеке!

Хюсамеддин сделал шаг назад и, всплеснув руками, залился смехом. Затем он подошел к своей любовнице и, положив ей руку на плечо, спросил:

    — Разве ты не та самая Себа, которая всегда бросалась ко мне на грудь со словами любви?!

    — Да, я та самая Себа, но тебе следует знать, что сердце молодой женщины  не обязано соблюдать постоянство. Нельзя обижаться на девушку, которая вчера молилась на тебя и бро
салась к тебе на грудь, а сегодня не желает тебя видеть. Таков уж характер красавиц.

    — Разве мы философствовали с  тобой,  как сейчас,  когда сливались воедино, забывая обо всем на свете?

    — Сливаться воедино молча — это тоже своеобразная философия. Пусть природа решает эти загадки. У меня нет времени заниматься философией  и бесплодными  размышлениями.     От этого моя красота может преждевременно увянуть. Могу лишь сказать одно: мелеке приглашает тебя к себе.

Себа-ханум направилась к выходу.

— Погоди, постой! Выслушай меня! — воскликнул изумленный Хюсамеддин.

Себа-ханум обернулась.

— Умные девушки должны верить не сладострастным мужчинам, а только своему сердцу. Сегодня я не желаю никого слушать. Уши  мои хотят новых слов, глаза — новых лиц!

Хюсамеддин сделал попытку заключить Себу-ханум в свои объятия и поцеловать, но Себа-ханум, достав из-за корсажа пузырек с ядом, воскликнула:

— Насилие для меня — хуже смерти! Остановись, если хочешь, чтобы я была жива! Твои оскорбительные действия вызывают во мне только ненависть к тебе.

Хюсамеддин растерялся.

— Умоляю тебя, спрячь яд, — попросил он. — Если ты отравишься, это погубит меня.  Неужели я обидел тебя чем-нибудь или оскорбил? Мне сдается, кто-то оклеветал меня. Только вчера ты говорила, что будешь жить лишь для меня, уверяла, что я буду твоим единственным мужчиной. Что же случилось с тобой сегодня?! Подойди, сядь рядом, жизнь моя! Или, может, тебя обидели во дворце? Тогда зачем срывать на мне зло? Ведь ты знаешь, я живу в Хамадане только из-за тебя. Лишь любовь к тебе удерживает меня на чужбине. К чему ты подписываешь мой смертный яриговор? Ты же знаешь, я не смогу жить без Себы...

Себа-ханум, пряча флакончик с ядом, коварно усмехнулась.

    — Ступай, пой свои любовные газели глупеньким девушкам, которые не знают мужчин и лишь начинают прозревать! Меня ты не  обманешь.  Довольно!  Девушки  постигают жизнь  через ложь мужчин. Я уже окончила эту школу.

    — Но скажи,   почему   ты   вдруг  переменилась   ко   мне? — спросил Хюсамеддин.

    — Только безнадежно глупая женщина может отдать ключ от  своего  сердца   такому   ветреному   сластолюбцу.   Пойми,  в жизни ничего не происходит без причин,  но люди не обязаны говорить о них друг другу.

    — Я ничего не требую от тебя, Себа-ханум, дай лишь на мгновение твои губы.

—- Губы — двери сердца. Знай, пока они закрыты для тебя. Понятно? Я не могу задерживаться больше, счастливо оставаться.

Себа-ханум ушла.

Хюсамеддин понял, что за столь внезапным превращением Себы-ханум кроется какое-то значительное происшествие.

В сердце его закралась тревога. Что будет дальше? Ведь он действительно увлекся Себой-ханум. Его чувство к ней было одной из причин, державших его в Хамадане.

Себа-ханум впорхнула в комнату Гатибы сияющая и довольная собой.

—    Я выполнила поручение моей мелеке. Сейчас Хюсамеддин явится к вам. Когда я выходила от него, он схватился за голову и упал в кресло. Хюсамеддин ждал меня сегодня. Я должна была прийти к нему вечером. Увидев во мне внезапную перемену, бедняга чуть не лишился рассудка.

Появилась рабыня и доложила о приходе Хюсамеддина. Себа-ханум, поклонившись, удалилась.

Хюсамеддин вошел и поприветствовал Гатибу.

Она пытливо смотрела на него, желая угадать, сдержала ли Себа-ханум свое слово.

Весь вид Хюсамеддина говорил  о том, что он находится во власти животной страсти и едва владеет собой. Гатиба поняла: Себа-ханум не обманула ее.  

— Садись, мой верный друг, — сказала она грустно. Хюсамеддин опустился в кресло.

—    Что с тобой сегодня? — спросила Гатиба — Я вижу, ты чем-то огорчен, взволнован?..

Хюсамеддин изобразил на лице беспредельную печаль.

    — Ах, великая мелеке, чему же мне радоваться?! Могу ли я веселиться в тот момент, когда моя прекрасная мелеке, дарящая мне радость и счастье, с головы до ног облачена в траур? Или мелеке думает, что я не опечален бедой, которая произошла с ее отцом эмиром?.. Неужели мелеке считает, что я не вижу, как скорбит ее сердце?!

    — Верю тебе, душа моя,— сказала  Гатиба серьезно.— Теперь-то уж мы навеки связаны с тобой. Я никогда не переменю своих  чувств к тебе, ибо они   подкреплены  нашей  многолетней
дружбой. Из-за ошибок моего отца мы долгое время страдали в разлуке,   томились  неопределенностью.  Но отца   уже  нет, а мать моя — несчастная женщина, убитая горем и стремящаяся к одиночеству — не станет мешать нам. В этом дворце нас, близких, осталось двое, остальные его обитатели, в том числе и сам хозяин, наши враги. Мы должны заботиться друг о друге. Думаешь, я не вижу как ты, совсем еще молодой мужчина, имеющий все права на  житейские радости мучаешься из-за своего неопределенного положения? Но что я пока могу поделать? Или, думаешь, Гатиба не хочет жить с любимым человеком под одной крышей, одними  чувствами?!  Думаешь,   для  меня   это не адская пытка — видеть   ежедневно   атабека    и   принимать  его мерзкие ласки?! Думаешь, я не мечтаю о блаженстве в объятиях любимого человека, о семейном счастье, о тихой радости? Ах, но что    можно    поделать?..    Принадлежать   одновременно двум — это мерзко, бесчестно! Уверена, ты и сам не пожелал бы делить меня с атабеками. Будь я простая  смертная женщина, я могла бы пойти на любой грех...   Но ведь я мелеке большой империи! Меня страшат людской суд и гнев атабека. Пока Кызыл-Арслан владеет помыслами своего брата, нашему счастью не бывать.   Нечего и думать о блаженстве. Пока Кызыл-Арслан и атабек не поссорятся, пока Кызыл-Арслан не будет смещен с поста правителя Азербайджана, можешь и не мечтать о нашем соединении. Если ты хочешь овладеть Гатибой, подумай хорошо обо всем этом. Пока не случится того, о чем я сказала, нечего и помышлять о сладостных днях. Не видать тебе их!.. Знай, твоя Гатиба не полюбит другого. Потому я и ревную к Себе-ханум. Хочешь  иметь Гатибу — расстанься с этой порочной рабыней. Твое легкомыслие оскорбляет меня. Так ты рискуешь потерять Гатибу навеки.

Хюсамеддин начал клясться всеми святыми, уверяя Гатибу в своей горячей, искренней любви:

—    С тех пор, как мое сердце пылает страстью к мелеке, я не совершил ничего такого, что могло бы оскорбить ее. Любое приказание мелеке — для меня закон. Однако поссорить Кызыл-
Арслана с атабеком Мухаммедом — дело  не простое.  Тут надо все  хорошо продумать. Пустячный конфликт между братьями ничего не даст нам. Не так-то просто свергнуть с трона Азербайджана такого всесильного хекмдара, как Кызыл-Арслан!

—    Я согласна с тобой: надо все продумать! Но и мешкать не следует. Нельзя упускать удобный случай, — ведь через несколько дней атабек выступает в поход на Азербайджан.

Гатиба умолкла, ожидая, что скажет Хюсамеддин. Он размышлял, стараясь придумать такой ответ, чтобы мелеке осталась довольна им.

—    Я понимаю, ты в затруднительном положении, — продолжала  Гатиба, желая помочь Хюсамеддину выбраться из лабиринта сомнений и противоречивых  мыслей. — Поэтому   мне хочется пояснить тебе свой замысел. Итак, атабек Мухаммед ведет свое войско на Северный Азербайджан. Ты сам знаешь, Кызыл-Арслан противник этого похода и не пожелает  принять   в нем участие. Если нам удастся усугубить конфликт между братьями, можно считать, что мы добились своей цели. А для того, чтобы усугубить конфликт и сделать братьев врагами, есть лишь одно средство: подготовить покушение на атабека, а вину свалить на Кызыл-Арслана.

Хюсамеддин от неожиданности даже привстал с кресла.

— Так мы должны убить атабека?! — протянул он.

—    В этом нет ничего страшного, — ответила Гатиба. — Настанет время, нам придется подумать и об убийстве атабека. А пока надо только подготовить покушение на  него, а виновным  сделать Кызыл-Арслана. Если мы подстроим  все очень хитро, атабек поверит, что брат питает к нему вражду. Я уже начала действовать: атабек дал согласие взять тебя с собой в поход на Северный Азербайджан. Ничего не бойся,   в условиях   похода, особенно в военной обстановке, тебе не составит большого труда выполнить мои поручения. Да, да, у меня есть и второе поручение: ты должен покарать убийц моего отца! Привези мне голову Фахреддина — и ты сожмешь в своих объятиях Гатибу еще при жизни атабека Мухаммеда. Я сброшу с себя траур лишь после того, как увижу у своих ног голову убийцы моего отца.

Глаза. Хюсамеддина загорелись восторженным блеском.

    — Мелеке должна поклясться мне в этом! — воскликнул он, пьянея от радости.

    — Клянусь жизнью моего   сына    Гютлюга!   Теперь веришь мне?

    — Верю, жизнь моя! Верю!.. Я выполню все поручения прекрасной мелеке, если даже это будет стоить мне жизни. Неужели фахреддин отважнее меня? Нет, нет!.. Я давно мечтаю встретиться с ним один на один.

Гатиба подошла к Хюсамеддину и прикоснулась рукой к его плечу.

— Итак, договорились?— сказала она ласково.

Хюсамеддин задрожал. Непоборимая страсть затуманила его сознание.          

Гатиба, желая закрепить победу над волей Хюсамеддина и еще больше распалить его необузданную чувственность, потянулась к нему губами.

Когда Хюсамеддин с неохотой оторвался от ее рта, он услышал:

— Мой любимый, остальное потом...

ПОХОД

Известие о наступлении многотысячной армии атабека Мухаммеда на Северный Азербайджан быстрокрылым зловещим коршуном облетело всю империю.

Грузия и Ширванское государство, усмотрев в этом походе тайную угрозу для себя, начали готовиться к войне и подтягивать к границе многочисленные войска.

Эти действия соседей, в свою очередь, вызвали тревогу и смятение в Аране и других провинциях Северного Азербайджана.

Аранцы, узнав о том, что на Азербайджан движутся арабские и персидские войска, направили Кызыл-Арслану письмо, в котором сообщили о своем твердом намерении оказать пришельцам сопротивление.

Содержание письма было таково:

«Великий хекмдар!

Народ встревожен тем, что атабек Мухаммед ведет на Северный Азербайджан огромное войско.

Жители Северного Азербайджана еще раз сообщают атабекам, что они не замышляют никакого восстания против центрального правительства.

После того, как атабеки назначат в Аран справедливого и деятельного правителя, наша связь с центральным правительством еще больше укрепится.

Поход большой армии в период весенней и летней страды приведет к уничтожению посевов, что грозит стране неминуемым голодом.

Уважаемым хекмдарам известен характер азербайджанского народа. Он не боится трудностей, его никому не поставить на колени. Поэтому атабеки не должны допустить кровопролитие в Азербайджане».

Когда Кызыл-Арслан получил это письмо, армия атабека Мухаммеда находилась в районе Уджана и Сандабада, в восьми верстах от Тебриза. Атабек специально расположил свои войска так, что столица Азербайджана оказалась как бы в полукольце.

В ответ на это Кызыл-Арслан, желая якобы избавить своих аскеров от городского зноя, приказал армии Южного Азербайджана расположиться в районе двух дорог, по которым должны были пройти войска атабека Мухаммеда.

Одно войско Кызыл-Арслана, насчитывающее десять тысяч всадников, разбило лагерь в районе городов Маранд и Хой. В случае необходимости, оно могло помешать атабеку Мухаммеду переправиться через Аракс по мосту Зияюльмюльк и не дать захватить города Джульфу и Нахичевань.

Второе десятитысячное войско Кызыл-Арслана расположилось в районе Дехаргана и Мараги, зайдя в тыл армии атабека и отрезав им путь к отступлению.

Третье большое войско Кызыл-Арслана расположилось в районе дороги, по которой атабек Мухаммед мог вторгнуться в Северный Азербайджан со стороны Карабаха. Дорога эта вела к Худаферинскому мосту через Аракс. Это войско Кызыл-Арслана встало лагерем возле городов Келейбер и Эхер. При надобности оно перерезало бы дорогу к мосту и задержало армию атабека.

Кызыл-Арслан был вынужден принять все эти меры потому, что он в последнее время потерял доверие к атабеку Мухаммеду. Во-первых, он подозревал, что брат действует по наущению жены. Во-вторых, он понимал, что брат считает его ответственным за восстание в Гяндже и при первой же возможности постарается сместить его с поста главы Азербайджана и, возможно, даже ослепить.

Приведя армию в боевую готовность, Кызыл-Арслан с отрядом в четыре тысячи всадников встретил атабека Мухаммеда возле Ковкана и сопровождал до Тебриза.

Атабек Мухаммед по-прежнему не хотел разделять точку зрения брата по поводу событий в Северном Азербайджане. Когда Кызыл-Арслан показал ему последнее письмо аранцеп, он только рассмеялся:

— Я пошлю Хюсамеддина с десятью тысячами всадников — и он превратит Северный Азербайджан в пепелище. Не пойму, то ли ты сам боишься азербайджанцев, то ли меня запугиваешь. Говорю тебе еще раз, если бы ты проявил свою волю, аранцы не посмели бы бунтовать. Нам хорошо известно, что представлял собой эмир Инанч. Тем не менее он был мой тесть и к тому же зять халифа. Неужели Гянджа так далека от Тебриза?.. Ты бы мог в течение трех дней послать туда через Карабах десять тысяч всадников. Как видно, мой младший брат хочет уклониться от совместных действий со мной. Именно поэтому я не возьму с собой в Северный Азербайджан ни одного аскера, говорящего по-тюркски, и ты не примешь участия в этом походе. Я не люблю строптивых подданных. Пусть азербайджанцы не очень надеятся на своих героев Фахреддина и Алаэддина. На каждого из них я выставлю тысячи таких фахреддинов и алаэддинов. Через два дня копыта моих коней будут топтать Северный Азербайджан, он исчезнет в огне, дыме и облаках пыли.

— Недоброе дело задумал элахазрет! — возразил Кызыл-Арслан. Вы хотите бросить на Азербайджан войска арабов и персов, которые будут грабить народ, сжигать дома, убивать беззащитных жителей?.. Это будет жестоко и несправедливо. Ведь они наши подданные! Опираясь на них, мы можем успешно править салтанатом. Я особенно не защищаю арийцев. От страны, которая вздумала восстать, надо потребовать, чтобы она возместила ущерб, причиненный этим восстанием, а также предъявить некоторые другие требования. Если аранцы отвергнут их, тогда атабек вправе пустить в дело войско. Но я никогда не допущу грабежа страны, которой мне предстоит править в будущем.

Атабек Мухаммед согласился с предложением брата.

Кызыл-Арслан знал, что условия атабека не будут приняты народом Северного Азербайджана, который ни за что не согласится выдать повстанцев, но зато будет выиграно время и аранцы смогут лучше подготовиться к отпору.

Атабек Мухаммед вызвал мирзу¹¹⁶ и продиктовал ему письмо:

«Азербайджанцы!

Моя армия идет наказать тех, кто восстал против нас, забыв о милостях и доброте нашей династии и нашей любви к подданным. Мои аскеры в двух местах приблизились к реке Аракс. А посему предъявляю вам требования.

Первое — схватить и доставить ко мне зачинщиков восстания, чьи имена значатся в посылаемом списке.

Второе — вы должны вернуть правительству расхищенное добро, до динара.

Третье — вы заплатите за кровь всех, кто погиб от руки восставших, как того требует закон «дийе».

Четвертое — вы возвратите все ценности, похищенные из дворца эмира Инанча.

Пятое — вы полностью возместите расходы на содержание моей армии.

Если эти условия не будут приняты, мои аскеры не оставят в Северном Азербайджане камня на камне.

Даю вам десять дней на обдумывание этого письма.

Атабек Джахан-П ехлеван. Мухаммед».

Как и предполагал   Кызыл-Арслан, аранцы отвергли требования атабека Мухаммеда. Гонец, посланный из Тебриза в Гянджу, привез и ответ, в котором говорилось:

«Во-первых, мы не можем выдать Вам активных деятелей восстания, так как для этого пришлось бы арестовать и доставить к атабеку Мухаммеду весь народ Северного Азербайджана.

Во-вторых, добро, забранное из дворца эмира, принадлежало не эмиру, а народу, у которого оно было отнято силой плетей.

В-третьих, платить за кровь погибших во время восстания должны те, из-за которых восстание поднялось.

В-четвертых, принадлежащие правительству ценности и документы находятся в целости и сохранности. Мы в любой момент готовы передать их элахазрету атабеку.

В-пятых, расходы на содержание приведенной Вами армии Вы можете покрыть, продав земли и имения своего покойного тестя эмира Инанча, — ведь Вы привели аскеров, чтобы отомстить за него. Иного ответа быть не может.

Мы встреим элахазрета атабека с теми же чувствами, с какими он пожалует в Северный Азербайджан».

Прочитав ответ, написанный от имени народа Северного Азербайджана, атабек Мухаммед позеленел от злости. Было ясно, аранцы не собираются сдаваться его мечу.

Глядя в лицо Кызыл-Арслана, он процедил сквозь зубы:

—    Они готовы встретить элахазрета атабека с теми же чувствами, с какими он пожалует в Северный Азербайджан?! Наглецы!..

В этот же вечер атабек Мухаммед вызвал своих полководцев Хюсамеддина и Ибиюддара.

—    Приведите в   боевую   готовность   армию,   завтра   выступать! — приказал он. — Хюсамеддин с четырьмя тысячами всадников переправится через Худаферинский мост и вторгнется в Карабах. Одновременно Ибнюддар с десятитысячной конницей, миновав города Софиян и Маранд, по мосту Зияюльмюльк перейдет Аракс и захватит города  Нахичевань и Джульфу. Тех, кто будет оказывать вооруженное  сопротивление,  истребить, а семьи их выслать в Персию. В их домах будут жить переселенцы из других мест.    Гостеприимство   и приветливость   жителей не должны смягчать ваши сердца. Разговаривайте со всеми языком
мечей и стрел. Все предавайте огню — дома, посевы, хырманы¹¹⁷.
Вы должны ворваться в Гянджу сквозь огонь и дым арапских городов и деревень. Тех же городов и деревень, которые не принимали участие в восстании, не трогайте. В сдавшихся городах назначайте новых правителей и двигайтесь дальше.

Сделав все необходимые распоряжения, хекмдар отпустил своих полководцев.

Наутро армия двумя дорогами двинулась к Араксу.

Войско, наступавшее на Карабах и Гянджу, перейдя Худаферинский мост, продвигалось к первому на их пути городу Арана — Баджаравану. В Северном Азербайджане свирепствовали засуха, не было воды. Нещадно палило солнце. Знойный, обжигающий ветер из Мугани первым встречал аскеров атабека, движимых девизом — победа и отмщение!

Там, где прошла конница Хюсамеддина, все превращалось и ад. От Аракса до Баджаравана протянулась полоса пожарища: горели покинутые жителями деревни, посевы, хырманы.

Всадники Хюсамеддина двигались сквозь огонь, дым и пыль.

Войско утомилось. Под Баджараваном Хюсамеддин приказал: «Отдыхать несколько дней, чтобы со свежими силами ворваться в столицу Арана!»

Аскеры разбили шатры на берегу небольшой речушки. Запылали костры. Резали баранов и овец. Завоеватели насыщались.

Хюсамеддин в своем шатре мечтал, как через несколько дней с победой ворвется в Гянджу. Осушая бокал за бокалом, полководец грезил наяву: вот он сражается в поединке с Фахредди-ном, бросает аркан и стаскивает ненавистного противника с седла на землю, вяжет ему руки и везет к Гатибе; и вот награда за подвиг: мелеке, раскрыв объятия, обнимает его; Хюсамеддин тянется губами к ее коралловому рту...

Хмельной полководец впился зубами в край бокала, захрустело стекло, по его губам потекла струйка крови.

Войско Хюсамеддина отдыхало два дня. Аскеры — персы, арабы, иракцы — с нетерпением ждали приказа о наступлении. Им хотелось поскорее овладеть богатыми городами Арана и прежде всего Гянджой. Их запасные лошади все еще шли налегке, мешки для добычи были пусты. В покинутых жителями деревнях нечем было поживиться.

Начальники отрядов от имени аскеров обратились к Хюсамеддину с просьбой поскорее отдать приказ о наступления.

Сипахсалар уважил их просьбу. На следующий день войско выступало в поход на Гянджу.

ПОБЕДА

Как только в Гяндже стало известно о том, что атабек Мухаммед, желая наказать свободолюбивых аранцев, двинул свои войска из Тебриза в Карабах, во все уголки Северного Азербайджана полетел призыв; «К оружию!»

В течение одной недели Фахреддин и Сейид Алаэддин сплотились вокруг себя около шести тысяч закаленных в боях всадников. Четыре, тысячи из них во главе с Алаэддином должны были, заняв крепость Нахичевань, помешать войску, ведомому полководцем атабека Мухаммеда — Ибнюддаром, проникнуть в Северный Азербайджан по мосту Зияюльмюльк.

Остальные две тысячи всадников под предводительством Фахреддина должны были занять позицию по берегу реки Куры я помешать основным силам атабека Мухаммеда овладеть Гянджой. Это войско состояло из бывалых, опытных бойцов, принимавших в свое время участие в походах атабека Мухаммеда на Хорезм, Рей и Ирак.

Войско атабека, насчитывающее четыре тысячи арабских и персидских всадников во главе с бывшим предводителем аранской армии Хюсамедцином, перейдя Худаферинекий мост, двигалось через Карабах и Баджараван на Гянджу.

Фахреддин, выяснив численность войск врага, решил изменить первоначальный план и дать бой на равнине между деревнями Алибейли и Абубекр.

Как раз в тот день, когда войско Хюсамеддина переправилось через Аракс, Фахреддин выступил со своей конницей из Гянджи навстречу противнику.

На протяжении всего пути до деревни Исфагая народ приветствовал своих защитников восторженными криками и музыкой. Со всех концов Арана в Гянджу пришли желающие проводить своих отцов, сыновей и братьев на битву с врагом. Небывалый народный подъем воодушевлял воинов Фахреддина, зажигал их сердца страстным желанием — поскорее встретиться с противником и добиться Победы.

Аранское войско росло, пополняясь все новыми и новыми конными отрядами добровольцев. При пересчете в деревне Исфаган выяснилось, что оно уже насчитывает три тысячи всадников.

Девушки и молодые женщины с цветами провожали воинов, едущих на битву.

«Счастливого пути! — говорили они. — Желаем вам успехов и победы над врагом! Когда вернетесь победителями, мы встретим вас с цветами и расцелуем!..»

Знатные и уважаемые люди Гянджи сопровождали аранское войско до самой деревни Исфаган. Здесь должен был состояться большой пир в честь защитников Арана.

Вся окрестность, как цветами, украсилась пестрыми женскими нарядами. На берегу реки запылали сотни костров.

Крестьяне резали у копыт коня Фахреддина жертвенных баранов, свежевали их и, насадив целиком на вертела, жарили на углях.

Зазвучали сазы ашугов. Молодые женщины и девушки плясали и пели.

На закате, после еды и веселья начали прощаться. Низами и Фахреддин, прощаясь, расцеловались.  

— Во время битвы не прячься в последних рядах, — напутствовал Низами друга. — Стая журавлей не полетит, если не увидит впереди вожака. Твой конь должен мчаться впереди всех, особенно во время наступления. Пуская стрелы, враги метят не в отдельного всадника, а в гущу отряда. Смотри, чтобы на единоборство со знаменитыми пехлеванами врага не выходили неизвестные, малоопытные бойцы. А если тебя самого вызовут на поединок, не уклоняйся, смело выходи к врагу, ибо аскеры, не воодушевленные отвагой своего полководца, не проявят геройства в трудном бою. Прогнав противника за Аракс, не рвись на юг. Не утомляй бойцов длительным походом, так как рано или поздно тебе придется встретиться с крупными силами атабека Мухаммеда.

Фахреддин внимательно выслушал друга и, махнув на прощание рукой, пришпорил коня.

Было раннее утро. Бледная луна равнодушно смотрела на равнину у деревни Алибейли и Абубекр, на которую, казалось, спустились сотни больших белых бабочек, — то были шатры войска Хюсамеддина, разбившего здесь лагерь.

Аскеры, разговаривающие на разных языках и наречиях, купали в неглубокой реке лошадей, скребли скребницами их хребты и бока.

Звучали арабские и персидские песни.

Глядя отсюда на равнину, ощетинившуюся связками копий, можно было подумать, что у деревни Алибейли высадили молодую рощу.

Караульные, расхаживавшие меж шатров, неожиданно увидели, что к лагерю из-за горной гряды несется огромное облако пыли.

Один из караульных бросился к шатру Хюсамеддина. У входа его задержал часовой, стерегущий сон полководца.

— Сипахсалар спит и не велел будить себя, — буркнул он, оттолкнув рукой караульного.

Караульный, перс по национальности, чувствуя приближение опасности, испуганно закричал по-фарсидски:

— Какой может быть сон?!  Враги!..  Враги!.. Скорей буди нашего отца!..

Этот истошный вопль разбудил Хюсамеддина, который спал безмятежным сном. Накинув на плечи парчовый халат, он выбежал из шатра, приложив руку козырьком к глазам и пригляделся к катящемуся на лагерь гигантскому облаку пыли.

— Неприятель... — прошептал он и, хлопнув в ладоши,  закричал еще пронзительнее,    чем перс-караульный: — Аскеры, к оружию!

Затрубили сотни рогов. Воины на реке, вскочив на мокрые спины коней, припустили во весь дух к лагерю.

Через несколько  минут вооруженные  аскеры  садились на коней.

Хюсамеддин мгновенно оделся, вскочил в седло и с отрядом в двести храбрейших всадников поскакал навстречу приближающемуся облаку пыли.

Сотни коней неслись друг на друга. Их горячее дыхание рассекало пыльную мглу.

Раздались возгласы: «Хей!.. Хей!.. Хей!..»

Выкрики всадников, понукающих своих коней, эхом отражались в близких ущельях Карабахских гор:

«Направо, Светлогривый, направо!..»

«Назад, Лебедь!..»

«Рыжий, вперед!..»

«Скачи, Пегая!..»

Зазвенели мечи. Осколки раздробленных щитов падали под копыта коней.

Солнце поднялось в зенит, но кровавая рубка продолжалась. Семь тысяч мелькающих мечей и густая пелена пыли не давали его лучам пробиться к земле.

Положение войска Хюсамеддина неожиданно осложнилось. Большой отряд аранской конницы, обойдя с востока деревню Абубекр, ударил врагам в тыл.

Иноземцы, видя, что они попали в окружение, дрались еще ожесточеннее.

Равнина покрылась телами порубанных всадников и бьющихся в предсмертной агонии коней со сбившимися на живот седлами.

Аскеров Хюсамеддина начало охватывать отчаяние. Поле битвы огласилось паническими возгласами арабов и персов:

«Вай, мадер!..»

«Вавейла!..»

Невдалеке от всадника, яростно рубившего направо и налево обоюдоострым мечом, появился на коне Фахреддин.

— А ну, где этот герой Хюсамеддин?! — крикнул он.

Хюсамеддин поспешил на зов противника. Его пришпоренный конь, словно разъяренный лев, вырвался из толпы сражающихся всадников. Сипахсалар ничего не видел перед собой. В ушах его звучал голос Гатибы, которая требовала от него голову Фахреддина. В сердце его не было страха перед этим прославленным богатырем Арана. Образ мелеке вселял в него веру в победу. Не думая о предрешенной гибели своих четырех тысяч всадников и пренебрегая тем, что ему самому угрожает смерть, он мчался на Фахреддина.

Увидев его перед собой, он резко осадил коня.

Соперники несколько мгновений молча смотрели друг на друга.

— Ты предводитель вражеского войска,  и я обязан убить тебя! — воскликнул Фахреддин.—Хотя, скажу откровенно, мне неприятно марать свой меч кровью бесчестного, бессовестного человека. Предатель! Ты привел персидских и арабских аскеров на свою родину, чтобы грабить ее и убивать соотечественников. Твое войско пришло разорять Северный Азербайджан. Среди твоих аскеров нет азербайджанцев, ты — единственный! Вот почему я говорю тебе: изменник, негодяй! Вспомни, какой лисой ты прикинулся однажды в доме поэта Низами. Не ты ли тогда обещал не питать вражды к вождям аранского народа! Скажи, что плохого сделали тебе жители деревень от Аракса до Баджарована, которые ты спалил?! А сейчас тебя ждет возмездие. Готовься!..

Хюсамеддин не успел ничего ответить, — Фахреддин, пришпорив коня, бросился на него.

Сипсахсалар, потрясая мечом, рванулся навстречу, но в этот момент аркан соперника захлестнул его туловище.

Фахреддин повернул коня и помчался по полю, волоча на аркане выбитого из седла Хюсамеддина.

Несколько десятков иракских всадников, увидев, что их полководец пленен, бросились в яростную атаку на аранцев. Одному из них удалось перерубить аркан Фахреддина, и Хюсамеддин был вырван из когтей неминуемой смерти.

Сражение продолжалось весь день. Больше половины войска Хюсамеддина погибло от мечей, многие его аскеры были потоптаны конями аранцев.

Воспользовавшись сумерками, Хюсамеддин бежал с остатками разгромленного войска к Араксу. Аранцы захватили вражеский лагерь с многочисленными военными трофеями.

ШАХМАТЫ

Вечерело.

Ласковый свежий ветерок сгонял с весеннего неба остатки легких облаков. Его порывы, налетающие из-за гор Уджан и Савалан, порникали в дворцовый сад Кызыл-Арслана и нежно обвевали гроздья душистой сирени, похожие на кудри только что пробудившейся ото сна красавицы.

Старый садовник опрыскивал водой бутоны красных роз, которые днем спасались от зноя под зеленым шатром листочков. Оживленные ветерком и влагой цветы сбрасывали с себя изумрудное покрывало и приветливо улыбались старику-садовнику.

Нарциссы, похожие на обиженных невест, удивленно взирали на преображенных кокеток-роз.

Скромные фиалки, будто девочки-сиротки, задумчиво стояли в стороне на  зеленом   травяном    ковре.  Дремлющие  на краю бассейна белые  утки пробудились и уныло закрякали, словно сожалея о том, что солнце ушло за вершины окрестных гор.

Атабек Мухаммед и Кызыл-Арслан расхаживали по дворцовой веранде и вели беседу.

Атабек не имел никаких сведений о войске Хюсамеддина, посланном на Гянджу через Карабах. Малоутешительны были известия и о коннице Ибнюддара, которая, минуя Маранд, должна была овладеть Нахичеванью. Аранское войско под предводительством Алаэддина разбило ее и, перейдя мост Зияюльмюльк, прижало к берегу Аракса.

Все надежды атабека Мухаммеда были на Хюсамеддина, который хорошо знал характер и повадки аранцев. Кроме того, атабек верил в него как в опытного полководца.

Атабек Мухаммед подошел к шахматному столику.

— Садись, сыграем, — предложил он брату, а в душе загадал: «Если я выиграю — Хюсамеддин одержал победу».

Кызыл-Арслан принял вызов. Братья молча расставили на доске фигуры. Пешки, кони, короли заняли свои места.

Игра началась. Атабек сразу же двинул вперед коней.

Кызыл-Арслан угадывал ход мыслей брата: ясно, в одном из самых активных своих коней он видел Хюсамеддина с войском, которое двигалось на Гянджу.

Кызыл-Арслан играл осторожно и вдумчиво. На доске завязалось сражение коней. Кызыл-Арслан, веривший в победу Фахреддина над Хюсамеддином, смело двинул вперед своего коня, загадав, что это аранская конница.

Игра продолжалась недолго. Скоро с доски исчез конь-Хюсамеддин, которым атабек Мухаммед  действовал слишком рискованно.

Проиграв партию, атабек со вздохом поднялся из-за шахматного столика. Братья опять принялись расхаживать по веранде.

Кызыл-Арслан посчитал свой выигрыш хорошим предзнаменованием. По его мнению, поражение азербайджанцев нанесло бы непоправимый ущерб интересам династии Эльдегеза. Кызыл-Арслан считал, что культура Азербайджана, его литература и искусство могут дать очень многое для всех стран Ближнего Востока.

К ним подошел слуга и низко поклонился.

— Прискакал джанаб Хюсамеддин и желает видеть элахазрета, — доложил он.

Атабек вздрогнул. Появление всадника, только что сраженного на шахматной доске, сулило мало хорошего.

• Пусть войдет, — приказал он неуверенным голосом.

Поднявшись на веранду, Хюсамеддин поклонился и  замер.

    Оба брата подумали, что Хюсамеддин   отнюдь   непохож на полководца, одержавшего победу.

—    Что  с войском? — спросил атабек    Мухаммед. — Почему ты бросил его и вернулся в Тебриз? До какого места вы продвинулись?

Хюсамеддин молчал, страшась открыть правду.

Атабек Мухаммед впился в его лицо напряженным взглядом,

Вот Хюсамеддин поднял голову и заговорил:

— Приказ элахазрета был выполнен. Перейдя Аракс, мы сожгли на нашем пути все деревни до Баджаравана. Наши кони вытоптали поля крестьян. От Худаферинского моста до деревень Алибейли и Абубекр все предано огню. Но надо сказать, что от самого Аракса до Баджаравана мы не встретили ни одной живой души. Население покинуло свои дома и куда-то ушло. Хюсамеддин умолк.

— Ну, а потом? — нетерпеливо и с тревогой в голосе спросил атабек.

— Наконец на равнине между деревнями Алибейли и Абубекр мы встретились с вражеской конницей. Аранцы неожиданно напали на нас. Их было около трех тысяч.

— Ну, а потом?!

— Мы рубились от восхода солнца до темноты. Обе стороны понесли большой урон.

Атабек Мухаммед потерял терпение.

— Ты удержал лагерь? — спросил он с дрожью в голосе.

— В лагере ничего не оставалось, кроме трупов. К тому же надо учесть другое: невозможно было продвигаться вперед с такими небольшими силами. Поэтому я поспешил к элахазрету за
подкреплением.

Атабек Мухаммед пришел в ярость.

— Отвечай, где твое войско?! — закричал он.

     — Мы отступили, сражаясь... Иначе было невозможно. В настоящий момент все оставшиеся в живых  и  легкораненные находятся на этом берегу Аракса.

— Выходит, аранцы гнали вас до самого Аракса?
     — Да, сражаясь, мы отступали...

— Сражаясь, вы отступали?!. — исступленно воскликнул атабек, надвигаясь на Хюсамеддина,—- убирайся с моих глаз! Вон!.. Жди моего приказа!

Хюсамеддин, склонившись в низком поклоне, попятился назад. Он спустился по ступенькам веранды и пошел прочь от дворца.

Итак, атабек оскорбил его!.. Хюсамеддин вспомнил тайное поручение Гатибы. Да, надо готовить покушение, но не ложное, а настоящее!

ГЕЗЕЛЬ

Пришла осень.

Зеленые листья деревьев пожухли,  пожелтели,  будто щеки смертельно больного человека, готового вот-вот покинуть этот бренный мир.

Кусты роз оголились; не так давно они, усыпанные алыми цветами, казались троном царицы-весны, а сейчас на них не было ничего, кроме колючих шипов.

Соловьи, которые все лето счастливо жили в тени душистых кустов, почувствовали приближение нескончаемых осенних дождей и загрустили, затосковали, как бы расплачиваясь за негу беспечно прожитых дней.

Опавшие листья мчались невесть куда,  доверив свою судьбу беспокойному осеннему ветру.

Хрупкие стебли полевых цветов были сломаны и растоптаны отарами овец, перегоняемыми на зимние пастбища.

Лежащие на земле листья чинар походили на протянутые за подаянием ладони нищих.

В эти хмурые, ненастные дни большое войско атабека Мухаммеда, перейдя Аракс, наступало на Северный Азербайджан.

Аранцы готовились дать атабеку сражение на берегу Куры.

Атабек продвигался вперед медленно, осторожно, обдумывая каждый свой шаг. Осенние дожди затрудняли продвижение его войска.

Вступив в Карабах, войско прошло двенадцать ферсахов и встало лагерем возле деревни Джанполад. Сильные ливни не позволили атабеку Мухаммеду поселиться в шатре. Ему подыскали красивый двухэтажный дом в самой деревне.

Въехав в деревню Джанполад, атабек Мухаммед поразился. Эта деревня, расположенная чуть южнее дороги, ведущей из Карабаха в Аран, не походила ни на одну из всех тех деревень, которые ему приходилось видеть до сих пор.

Первое, что бросалось в глаза, были дома крестьян — все двухэтажные, все построенные по одному образцу. — На улицах мощенных камнем, чистота; по обеим сторонам — арыки; в два ряда стоят ивы — одной формы, одной высоты.

Когда атабек Мухаммед въехал в деревню, его встретил приятный аромат осенних цветов, растущих в палисадниках.

Крестьяне по внешнему виду тоже сильно отличались от всех тех, которых атабек видел в других местах салтаната. Он отметил, что девушки и женщины не избегают мужчин, как это принято всюду на Востоке, и одеты они все одинаково.

Через день основная часть войска двинулась на Базарджук и Барду, сам же атабек принял решение отдохнуть в деревне Джанполад несколько недель и переждать дожди, чтобы затем сразу устремиться на Гянджу.

Прошло три недели.

Атабек Мухаммед не мог не обратить внимания на некоторые странные вещи: каждый раз за столом ему прислуживали новые девушки и женщины; все они были пригожи, аккуратны, обходительны и все были одинаково одеты.

В течение двадцати дней он видел за трапезой разные лица и поэтому не знал, кто хозяева его дома.

В конце концов атабек Мухаммед начал думать, что деревня, в которой он живет, благоустроенна и зажиточна оттого что никогда не подвергалась разгрому завоевателей, так как находится в стороне от караванной дороги. И он приказал своему войску не входить в деревню.

Хозяева дома, которых атабек Мухаммед не знал, были преклонного возраста; крестьянин по имени Джанполад, его жена и дочь. Предоставив в распоряжение высокого гостя свой красивый дом, они переселились в маленький домик из трех комнат, стоящий в глубине сада. Так уж было принято в этой деревне: каждому члену семьи полагалась отдельная комната.

Атабек Мухаммед часто выходил прогуляться в сад. Здесь росли: груша, айва, яблоня. Деревья стояли ровными рядами. Атабек любовался обилием плодов. Каждый день у него на столе был виноград, срезанный с кустов, растущих перед домом.

Атабек видел: хозяева живут небогато, но аккуратно и разумно.

Итак, атабек Мухаммед уже три недели пользовался радушием и гостеприимством хозяев, которых он по существу совсем не знал. Однако он часто думал о них, так как хотел знать, кого ему благодарить.

Была ночь. Дочь хозяина шла по мощенной камнем аллее сада в сарай за дровами.

Все спали. Ночной сад был наполнен монотонным печальным шорохом, — это мелкий осенний дождь барабанил по листве. Несколько мокрых листочков упало на непокрытую голову девушки.

Ни в саду, ни у дома, в котором жил атабек, не было ни души. Караульные спрятались от дождя в своей комнате и уснули.

Увидев, что дом атабека никем не охраняется, девушка удивилась. «Какая неосторожность! — подумала она. — Великий хекмдар с войском идет войной на большой народ, — можно ли его не охранять?!»

Девушка остановилась под тутовым деревом. «Может, атабек неожиданно уехал от нас? — продолжала она размышлять.— Если так, надо пойти сказать отцу».

Вдруг послышались чьи-то шаги. Девушка спряталась за дерево.

Из комнаты караульных вышел аскер с обнаженным мечом в руке. Он несколько раз прошелся взад и вперед по аллее сата, вглядываясь в темноту. Не заметив ничего подозрительного, он решил снова отправиться спать.

Когда аскер поравнялся с дровяным сараем, оттуда выскользнули три человека, набросили ему на голову палас и втащили в сарай. В тот же миг из сарая выскочил четвертый, подбежал к двери комнаты караульных и запер ее на засов. После этого он опять скрылся в дровяном сарае.

От волнения у девушки перехватило дыхание, тревожно забилось сердце. Она почувствовала, что сейчас произойдет нечто страшное. Лихорадочно заработали мысли. Однако девушка взяла себя в руки, приказав себе: «Не бойся!»

Держа наготове острый топор, она подбежала к сараю и заперла его снаружи на крючок, затем со всех ног бросилась к дому и забарабанила кулаком в дверь комнаты атабека.

В доме вспыхнул свет, но атабек не открывал, ибо стук был слишком необычный. О неожиданном нападении врага он не думал, так как знал, что его армия захватила все пространство от Худаферинского моста до Барды.

Дверь продолжала сотрясаться.

Атабек Мухаммед, обнажив меч, подошел к порогу и спросил:

— Кто там?

— Хекмдар, откройте!

— Кто это?

—    Дочь хозяина.
    — Что тебе надо?

   — Хекмдар,  вам  грозит  опасность... Не  бойтесь  меня откройте дверь!

   — Какая опасность?

— Мне трудно объяснить в двух словах. Что вы боитесь? Я одна... Поскорее откройте. Нельзя терять ни минуты. Вам угрожает беда!

Сердце атабека тревожно сжалось. Не выпуская из рук меча, он отпер дверь и вздрогнул: перед ним стояла высокая девушка с топором в руках. Решив, что его хотят убить, он вскинул меч, собираясь нанести удар.

Девушка, защищаясь, выставила вперед топор.

—    Не торопитесь,   хекмдар, — бросила  она   сурово. — Отвечать злом на добро — достойно ли это великих людей?! Я пришла не убивать вас, а спасти от смерти.

Рука атабека замерла в воздухе.

— Спасти от смерти?.. — удивленно переспросил он.

— Да, спасти от смерти. Надо спешить, нельзя терять ни минуты. Какие-то неизвестные набросили на голову караульного палас и втащили беднягу в дровяной сарай. Все злодеи там, я заперла их снаружи, как они заперли комнату караульных.

Атабек все не решался выйти из комнаты.

— Неужели вы боитесь пойти со мной? — сердито спросила девушка. — Или вы думаете, что хозяева дома способны поднять на вас руку, предать гостя?!

Атабек не хотел покидать свою комнату. Ему казалось, девушка стремится заманить его во двор, где враги схватят его и увезут.

«Очевидно, аранцы замышляют покушение на меня, — подумал он. — Караульных подкупили, и они заперлись в своей комнате».

Атабек сделал шаг назад, собираясь запереть дверь.

— Почему вы не торопитесь? — нетерпеливо спросила девушка.— Вам надо спасать свою жизнь! Сейчас злодеи разломают, сарай, и придут сюда и убьют вас.

— Ступай одна, дай знать караульным!

Девушка презрительно усмехнулась:

— А еще зоветесь Джахан-Пехлеваном!¹¹⁸ — Не понимаю, как вы смеете носить это имя?!

Она повернулась и пошла прочь. Пристыженный атабек последовал за ней во двор.

Прежде всего они отодвинули засов на дверях комнаты караульных.

Увидев хекмдара, аскеры растерялись.

— Окружите дровяной сарай! — приказал атабек. — Не мешкайте! Хватайте всех, кто бы там ни был! — И он поспешил в дом.

«Не поверю, чтобы хозяин дома не был замешан в этом деле,— размышлял атабек. — Да и дочь его кажется мне подозрительной, смела, дерзка!.. Видно, они были не прочь избавиться
от непрошенного гостя».

На крыльце он обернулся и сказал караульным:

—    Девушку и ее родных тоже заключите под стражу! Утром приведете их ко мне вместе с теми, кто в сарае.

Аскеры окружили девушку. Уходя, она гневно посмотрела на атабека.

— Знать бы мне раньше, что хекмдар будет судить о моем сердце по-своему, — я бы не стала спасать его жизнь!

Атабек Мухаммед еще раз подивился смелости девушки. Подумать только, какая-то крестьянка говорит ему: «А еще зоветесь Джахан-Пехлеваном?» Он впервые слышит подобное! И затем: «Знать бы мне раньше, что хекмдар будет судить о моем сердце по-своему, — я бы не стала спасать его жизнь!»

Атабек Мухаммед призадумался. «Нет, это не простая девушка, — решил он. — У нее отважное сердце! Жаль, мне не удалось рассмотреть в темноте ее лицо. Но она, кажется, высока, стройна, у нее приятный голос. Если бы она была не только отважна и смела, но и красива, я бы не задумываясь взял ее в жены, не посмотрев на то, что она крестьянка».

Через полчаса к атабеку явился кешикчи-баши¹¹⁹ и доложил:

-— В сарае укрылись восемь злодеев. Нашего аскера они убили сразу же, как втащили в сарай. Мы предложили им сдаться, но они не пожелали. В темноте произошла кровавая схватка. Пятерых из них мы убили... У нас убито семь аскеров и пятеро ранены. Три злодея схвачены!

— Приведите их ко мне.

Через несколько минут в комнату хекмдара ввели трех человек. Один из них был ранен в руку, второй — в шею, третий — в голову.

Увидев, что они истекают кровью, атабек Мухаммед приказал кешикчи-баши:

— Отведите их к лекарю, пусть перевяжет их раны. Затем приоденьте и снова приведите ко мне. Я допрошу их.

Раненых увели.

Атабек строил догадки о случившемся. По его мнению, покушение на его жизнь было делом рук азербайджанцев. «Погодите, дайте мне только захватить Аран!.. — скрежетал он зубами,— все спалю, камня на камне не оставлю!»

Опять привели злоумышленников.

— Кто вы и откуда? — спросил он.

Двое были тяжелоранены и едва стояли на ногах. Атабек приказал им сесть на пол.

Тот, кто был ранен в руку, ответил:

    — Мы все трое — жители деревни Аг-кала, что возле города Бедовюстана округа Нахованд.

     — Из какого вы бёлюка¹²⁰!

— Из отряда нахавандцев.

— Из конницы или из пехоты?

     — Из конницы.

     — Вы знаете тех пятерых, которые убиты?

— Трое из них, как и мы, из отряда нахавандцев, двоих других мы не знаем.              

     — Зачем вы здесь?

     — Раис¹²¹ нашего отряда передал нас в распоряжение одного из этих убитых.

    — Какое поручение дал вам ваш раис?

    — Он приказал нам подчиняться во всем этому человеку.

— Что же вам говорил этот человек? Вы что-нибудь слышали от него?

—    Да, слышали. Он говорил, что мы едем покарать врагов атабека.

— Какого атабека?

— Кызыл-Арслана.

— Сколько вам заплатили?

— Нам пока ничего не дали, сказали, что Кызыл-Арслан пожалует каждому из нас по деревне.

Атабек Мухаммед приказал кешикчи-баши доставить к нему раиса отряда нахавандцев. Однако никто не знал, где находится этот отряд.

Хекмдар вызвал Хюсамеддина и спросил, где стоят нахакандцы. Сипахсалар ответил, что они расположились в деревне Мир в трех ферсахах от Карабаха.

Люди атабека поскакали в деревню Мир.

Допросив злоумышленников, атабек Мухаммед понял, что хозяин дома и его дочь ни в чем не виноваты. Ему стало стыдно за то, что он отдал приказ взять их под стражу.

— Где девушка и ее родные? — спросил он кешикчи-баши.

— Они у себя. Я поставил у двери их дома часового и велел никого не выпускать.

— Вернуть им свободу! За злодеями смотрите получше, раненые не должны умереть, иначе мы потеряем ключ к разгадке этого преступления.

Оставшись один, атабек лег. Но мысли не переставали одолевать его. Он думал о храброй девушке: «Интересно, какое у нее лицо? Красива ли она?..» В ушах его не переставал звучать ее голос: «А еще зоветесь Джахан-Пехлеваном!»

Атабек сказал себе: «Если азербайджанцев рождают такие храбрые матери, мне ни за что не победить их!»

До самого рассвета он ворочался с боку на бок, с нетерпением поглядывая на окна: скоро ли настанет день? Ему хотелось поскорее увидеть свою спасительницу. Но ведь она может и не появиться, — разве он не ответил злом на добро?

Когда-рассвело, он встал, умылся, отпер дверь своей комнаты.

Вскоре пришла хозяйская дочь и принесла завтрак.

Атабек краем глаза поглядывал на нее. Девушка не казалась сердитой.

— Я хотел бы узнать твое имя, — сказал он.

Она исподлобья бросила на атабека лукавый взгляд.

— Если хекмдар начнет расспрашивать всех девушек Азербайджана, как их зовут, у него не останется времени заниматься государственными делами.

— Не сравнивай себя с другими девушками. Во-первых, я уже около месяца живу в вашем доме и пользуюсь вашим любезным гостеприимством. Во-вторых, ты спасла меня от смерти.

— Мое имя очень непохоже на меня, поэтому мне неловко произносить его.

— Как видно, у тебя некрасивое имя, потому что ты сама весьма пригожа.

Девушка стыдливо потупилась.

— Меня зовут Гёзель¹²²,— сказала она.

Атабек пристально посмотрел на нее.

— Ты и впрямь красавица.

Гёзель расстелила   скатерть,   поставила   на нее   завтрак и осталась в комнате прислуживать хекмдару.

— Сядь,  пожалуйста, в кресло напротив  меня, — попросил атабек.— Иначе я не притронусь к еде.

Гёзель исполнила его просьбу.

Атабек ел медленно, растягивая время, ибо знал: едва он позавтракает — Гёзель уйдет. А он этого не хотел. Кто знает, увидит ли он ее во время обеда? Ведь каждый раз ему прислуживают разные девушки.

После завтрака атабеку предстояло принять своих военачальников, тем не менее он не спешил, стараясь подольше побыть наедине с девушкой.

Гёзель чувствовала это, так как атабек не спускал с нее глаз и почти не притрагивался к еде. В рассеянности он сдабривал солью и перцем сладкие блюда.

Девушка, наблюдая за ним, посмеивалась в душе. Он же продолжал пожирать ее глазами.

Гёзель была высока, стройна, изящна; нежные алые губы походили на лепестки гранатового цветка; большие круглые глаза смотрели спокойно и строго; на белом лице выделялись румяные щеки; черные, как ночь, волосы отливали агатовым блеском.

Атабек Мухаммед с каждой минутой все больше пленялся красотой и обаянием девушки.

— Как ты не побоялась выйти во двор так поздно ночью? — спросил он.

    — Я шла за дровами в сарай.  Отцу нездоровилось, и надо было протопить печь в его комнате.

    — А как сейчас чувствует себя твой отец?

    — Спасибо атабеку,   с того   момента,    как нас   взяли под стражу, он сразу же выздоровел.

    — В жизни все бывает. Я очень благодарен тебе. Ты отвела от меня руку убийцы.

    — Вы не должны благодарить меня. Я лишь исполнила свой долг. Дело вовсе не в том, что вы хекмдар. Таков обычай нашего народа:  хозяин дома  обязан охранять жизнь своего  гостя.
Если бы вы находились в другом месте, возможно, я не защитила бы вас.

— Почему?! Неужели, вы не любите своего хекмдара?

— Но ведь и хекмдар не любит наш народ,

—  Кто сказал тебе такое?

—    Об этом мне поведали разоренные деревни, сожженные дома, испепеленные хырманы,    разграбленные   города, растоптанные поля. Вот доказательства   тому, что хекмдар   не любит
азербайджанцев! Вспомните, ведь вы приказали взять под стражу меня и моих родителей за то, что я спасла вам жизнь!

Атабеку сделалось неловко.

— Не следует обижаться на меня, — сказал он. — Хекмдар не должен верить каждому. Согласись, враги могли подослать ко мне девушку, заманить во двор и там умертвить. В подобных случаях нужна осторожность. Прошу тебя, забудь мою неучтивость. Ты поступила самоотверженно и благородно. Я велю позвать твоих родителей и буду просить у них прощение. Мне до конца жизни не забыть того внимания и гостеприимства, которые я познал в вашем доме. Но главное, я никогда не забуду милой девушки — юной хозяйки этого дома. Расстаться с ее красотой, с ее благородным лицом — для меня так же трудно, как расстаться с короной и троном.

Гёзель молчала. Казалось, она даже не слышит слов хекм-дара.

— Неужели тебя не радуют мои слова? — спросил атабек. — Разве тебе неприятно получить от меня высокую награду? Неужели ты не хотела бы прославиться на весь мир?..

Девушка с бесстрастным лицом убирала со скатерти еду.

    — Человек может быть счастлив и без всего этого, — сказала она. — Что может быть милее родного дома?.. Лучшей наградой каждому является его труд.

— Ты заслужила гораздо большую награду.

— Возможно, я достойна какой-то награды, но вы недостойны награждать ею меня. Хекмдар должен понимать: награду можно принять не от каждого. Как может принять от вас награду девушка, которую вы несколько часов назад заподозрили в предательстве, в стремлении убить вас?! Поймите, если бы она пришла к вам ночью с этой целью, ей не надо было бы завлекать вас во двор. Она умертвила бы вас, едва вы открыли дверь, и никто ничего не узнал бы.

— Неужели ты не раскаиваешься в своей дерзости? Вспомни, ты нагрубила мне!..

— Человек не может раскаяться в том, что было сказано сознательно.

— Скажи, кто дал тебе имя Гёзель? Оно очень подходит к тебе. Но как можно было угадать в новорожденной крошке будущую красавицу?!

— Этим именем меня назвали мои родители. Тут нечему удивляться. Они крестьяне и хорошо знают, что сеют и что жнут.

— Ты — красива, и характер твой мне нравится. Но ответь все-таки, как наградить тебя? Почему ты не хочешь порадовать своего хекмдара?

— Я уверена, хекмдар не пожелает наградить меня тем, что я попрошу, ибо мое желание идет вразрез с его стремлениями.

— В моей власти сделать все. Проси что угодно! Я могу принести в жертву тебе даже свои стремления!

— Хорошо, тогда я прошу, чтобы хекмдар со своей армией вернулся назад. Впереди — зима. Надо дать народу мир и покой. Ваша армия уже второй раз в этом году разоряет нашу родину. Пожалейте народ!   Это будет награда и мне и моему народу. Во власти ли хекмдара сделать так?

— Я иду покарать вероломных и тем самым дать народу мир и покой.

— Очень странно, почему тогда хекмдар выступил в поход в окружении вероломных? Вы дали им такую власть, что они осмелились посягнуть на вашу жизнь. Как могут хорошо относиться к народу те, кто способен убить своего хекмдара?

Слова Гёзель заставили атабека призадуматься. Он начал понимать, что живет среди славного народа — смелого, честного, непреклонного.

Очнувшись от размышлений, атабек Мухаммед сказал:

— Да, я обидел и тебя, и твоих родителей. Прошу у вас прощения. Но я не мог знать, что ты так умна и красива!

Гёзель задорно улыбнулась:

— Мне кажется, хекмдар, лучше все знать, чем не знать.

— Когда не знаешь, тебя терзает любопытство, а узнаешь — печаль.

— Хекмдару следует печалиться не о какой-то безвестной девушке, а о своих подданных. Красота одной девушки не может украсить весь ваш салтанат. Заботьтесь о красоте своего государства! По-моему, элахазрет, вы противник красоты. Разорить Азербайджан, который славится своей дивной природой,— разве это не преступление против красоты? Можно ли назвать приверженцем прекрасного хекмдара, который позволил копытам коней растоптать рай, созданный природой между Араксом и Курой?!

— Я хочу поговорить с твоим отцом. Ты не против?

— О чем, интересно?.. О разорении Азербайджана?

— О, нет, разговор пойдет о его красивой дочери.

— Какой смысл решать с моим отцом вопросы, имеющие отношение ко мне? И потом, неужели хекмдар пришел сюда с большим войском только для того, чтобы заниматься всякими пустяками?

— Разве ты имеешь право самостоятельно распоряжаться своей судьбой?

— Все люди имеют на это право! Однако иногда оно отнимается у них законами, идущими вразрез с личной свободой человека.

— Кто воспитывал тебя?

— Моя мать.

— Она образованна?

— Да, и образованна и воспитанна.

— Из какой она семьи?

— Не знаю, как бы вам объяснить, кого назвать... Какие семьи в Азербайджане вы знаете? У вас есть знакомые среди наших поэтов, литераторов, просвещенных людей, знаменитых героев?

— Из поэтов Азербайджана я знаю Низами, Хагани, Абульуллу, из духовенства — хатиба Гянджи, из ученых — Сулеймана Ибн-Баракани, из героев — Фахреддина...

«Фахреддин приходится мне дядей по матери!» —- едва не вырвалось у Гёзель, но она сдержалась, решив пока умолчать об этом.

—    Интересно, чем хекмдар. собирается наградить меня?

— Своей короной, более ценной, чем короны Кейгубада и Фридуна.

Девушка усмехнулась.

— Мне кажется, хекмдар слишком переоценивает свою корону. По-моему, она не столь ценна, сколь тяжела.

— Я возведу тебя на свой трон, более величественный, чем трон Джемшида.

— Разве элахазрет не знает стихотворения Низами, посвященного падишахам?

— Какого стихотворения?

—Стихотворения, которым он пытается пробудить падишахов от сна невежества. «Эй, хекмдар! — пишет он. — Не кичись своими троном и короной, ибо конь смерти всегда стоит оседлан. В тени всякого трона скрывается гроб».

— Неужели ты не была бы горда, если бы тебя полюбил хекмдар, владеющий частью мира?

— Смотря по обстоятельствам.  Я гордилась бы такой любовью, если бы этот хекмдар держал в руках часть мира благодаря силе своего ума, а не силе своих аскеров. Но как гордиться победами, добытыми ценой крови и жизней сынов народа? Хекмдар опирается на силу народа.

— Я сам пехлеван! Еще не было случая, чтобы кто-нибудь победил меня в единоборстве. Человек, полюбивший тебя,  никому пока не сдавал своего меча. Я не просто пехлеван, я — всемирно известный пехлеван.

— Я разрешу любить меня, но у меня есть условия... Одного вашего геройства для меня недостаточно.

— Скажи, каковы твои условия? Я раб твоей красоты, прекрасная девушка!

— Тот, кто любит меня, должен любить и мой народ. Человек, которому я отдам свою руку, не может быть врагом моего народа.  Поймите, ведь я  родилась на этой  земле, среди этих
людей! Хекмдару следует знать наш обычай: человек, давший слово и нарушивший его, становится нашим заклятым врагом. Как быть в том, случае, если вы нарушите обещание?..

— Тогда у тебя будет право наказать меня. А теперь я хочу вызвать твоего отца и поговорить с ним.

Гёзель ничего не ответила, и атабек истолковал ее молчание как согласие. Девушка думала, что, используя чувства атабека к ней, ей удастся спасти родину от разорительной войны и она поможет своему народу зажить счастливой, мирной жизнью.

Собрав посуду и свернув скатерть, она вышла.

Атабек Мухаммед вызвал своего катиба Кичик-Бугу.

— Лучше охраняйте пойманных злодеев! — приказал он. — Я не верю тому, что это покушение организовано моим братом Кызыл-Арсланом. Тут чувствуется чья-то другая рука. Что касается девушки, спасшей мне жизнь, я хочу отблагодарить ее самой наивысшей наградой. Гёзель и красива, и смела, и умна. Она вполне достойна быть женой хекмдара. Такая женщина родит храброго наследника.

Кичик-Буга улыбнулся:

— А мелеке?

— Мелеке так и останется мелеке. Гёзель не тщеславна. Мне кажется, я только с ней познаю радость семейного счастья. Гёзель искренна и откровенна. С такой девушкой очень легко договориться, ее нетрудно понять. А моя мелеке коварная женщина. Никогда не знаешь, чего она хочет. Откровенно говоря, я боюсь ее. Мне следует опасаться ее козней. Ступай, позови отца девушки.

Кичик-Буга ушел.

Атабек Мухаммед размышлял: «Да, Гёзель крестьянская девушка, но характером и воспитанием она во сто крат превосходит Гатибу. Я обладаю короной, а Гёзель способна украсить ее. Если я — знаменитый на весь мир пехлеван, она — редкой красоты и ума девушка. Я могу завоевать весь мир, а она способна завоевать того, кому мир покорится. От моей меткой стрелы никто не спасется, но я сам не мог спастись от стрелы ее чар. Мой непобедимый меч прославился на всем Востоке, а ее язык — острее любого меча, он способен рассечь даже каменное сердце. Ее брови — лук, ресницы — стрелы. Я много пролил крови на свете, но и ее красота может стать причиной кровопролития. В сокровищнице какого падишаха найдутся такие жемчужины, как ее зубы, такие яхонты, как ее губы?! В чьем саду созреет яблоко, способное соперничать с бело-розовым цветом ее щек?!..

Мысли не давали атабеку покоя: «Кто знает, может, эта встреча предвестник большого счастья?» — сказал он себе и, поднявшись с кресла, заходил по комнате.

Кичик-Буга ввел отца Гёзель — Джанполада.

Хозяин дома поклонился.

Атабек Мухаммед ответил на его приветствие и сказал:

— Присаживайся, старик!

Джанполад хотел сесть у порога, но хекмдар, взяв его под руку, подвел к креслу, в котором недавно сидела Гёзель, и усадил в него.

Кичик-Буга удалился.

— Я позвал тебя по двум причинам, — заговорил атабек. — Во-первых, хочу выразить тебе свою признательность, во-вторых, — извиниться. Твоя дочь спасла меня от смерти, и я благодарен ей за это. Я в большом долгу перед твоей семьей. А извиниться я должен за то, что этой ночью велел взять вас под стражу. Ты прожил долгую жизнь и знаешь: что только ни случается на этом свете! Порой, попав в беду, человек теряет способность правильно оценивать события и не может сразу отличить друга от врага. Ночное происшествие заставило меня врасплох и сбило с толку.

— Хекмдар говорит правильно, — согласился Джанполад,— однако извиняться за случившееся не стоит. Вы велели взять нас под стражу, а теперь переживаете из-за этого?.. Я понимаю, хекмдар не испытал на себе, что значит тюрьма, но мы, крестьяне, привычны к неволе. Каждый месяц серхенги¹²³ хекмдара отправляют в тюрьму сотни аранских крестьян. Что касается спасения нашего уважаемого гостя от смерти, это наш долг, наша святая обязанность, завещанная нам предками. У нашего народа, уважаемый элахазрет хекмдар, есть один обычай: человек, в доме которого с гостем произошло несчастье, теряет уважение всех, и на его воротах вешают колючку. Колючка на воротах означает, что гостю в этот дом входить опасно. Такой крестьянин теряет право называться гражданином деревни, теряет право принимать участие в жизни общины, теряет уважение джамийета¹²⁴.

Атабек Мухаммед решил, что настал удобный момент заговорить о своем деле.

— Я уже много дней убеждаюсь в том, какой вы благородный и гостеприимный народ, — начал он. — Подобного гостеприимства я не встречал ни в одном из подвластных мне государств. В благодарность за такое сердечное отношение ко мне я хочу осчастливить твою дочь, приобщив ее к роду Эльдегеза.

Намерение атабека Мухаммеда не обрадовало Джанполада.

— Великий хекмдар, — сказал он, — вы властны распоряжаться нашим добром и нашими жизнями. Смеем ли мы, ваши слуги, ослушаться высочайшего приказа? Однако у меня нет права решать судьбу своей дочери.

— Почему? — удивился атабек. — Разве ты не ее отец?!

— Выслушайте меня, владыка нашего добра и наших жизней! Пока ребенок не достиг совершеннолетия, мы родители, занимаемся его воспитанием. Но как только он становится совершеннолетним, его судьбой распоряжается община.

— Какая-такая община?

— У нас есть четыре аксакала¹²⁵. Они властны решать такие дела.

—    Аксакалы назначаются местными властями?
— Нет, их избирает община.

—    Разве вы не признаете местной власти? Кто у вас собирает налоги?

— Налоги местным властям передают эти самые аксакалы.

—    А кто вершит правосудие, кто наказывает?

— Кого же наказывать, если у нас в деревне нет обмана, воровства, лжи, насилия, убийств и обид?

— Гм, ну а кто призван карать в том случае,  если, допустим, кто-нибудь позарился на чужую землю или  отвел воду с поля соседа на свой участок?

— Здесь нет чужой земли. И вода, и сады, и поля — все это народное добро.

— То есть как это — народное добро?

— Да, народное добро. Поля, сады, виноградники — все общее. Мы работаем на земле сообща.

—- А урожай?..

—- Урожай принадлежит всей деревне. У нас общие амбары, общие продукты. Мы живем в одинаковых домах. Вещи, которые вы видите в этом доме, есть у каждого крестьянина.

— А кому принадлежит дом, в котором живу я?

— Всей общине и мне также. У нас каждый член семьи должен иметь свою комнату. В нашей семье три человека, и у каждого отдельная комната. Кроме того, у каждой семьи есть еще две комнаты — для гостей. Нашим   девушкам  запрещено выходить замуж за чужаков и уезжать на чужбину. Они должны выходить замуж за парней из нашей же деревни. Если, случается, девушка полюбит парня из другой   деревни, парень должен принять  обычаи и законы  нашей  деревни.  Но  и  это  дело непростое.   Аксакалы   обязаны   подробно   узнать   родословную жениха. Если он или кто-нибудь из его родственников совершили в жизни что-либо дурное, то аскакалы не принимают парня в нашу деревню и не разрешают ему жениться на нашей девушке.  То же  самое   касается   и наших  парней.   Если парень полюбил девушку из другой деревни и хочет привести ее в свой дом, аксакалы проверяют, насколько эта девушка честна, благородна и воспитанна, и лишь после этого она имеет право жить в нашей деревне. Именно поэтому я не могу нарушить наш обычай и пообещать элахазрету свою дочь. Я боюсь потерять право называться гражданином этой деревни. Мне кажется, элахазрет сам не пожелает сделать меня несчастным на закате моих дней.

Удивленный атабек призадумался. То, что он видел в этой деревне, и то, что сейчас услышал от отца Гёзель, больше походило на забавный сон, чем на реальность.

«Любопытный народ! — думал он. — Необычные, интересные люди!..»

—    Кто обучает ваших детей? —- спросил он. — Много ли в деревне духовных лиц?

— У нас нет совсем духовных лиц, ибо в них нет надобности. Все, что они могли бы нам сказать, уже сказано нашими предками. У нас никто не грешит, поэтому некого пугать муками ада. Если ад действительно существует, нам он совсем не страшен.

Атабек Мухаммед усомнился: «Похоже, что жители деревни Джанполад вовсе не мусульмане!»

— А как у вас с верой? — спросил он.

— Мы считаем себя учениками Ахи  Фарруха  Зенджани и признаем только его учение о братстве.

— Значит, вы не мусульмане?!

— Нравы и обычаи заменяют нашему народу религию. А нравы наши основываются на идее братства, провозглашенной Ахи Фаррухом. Все наше внимание обращено на мирские дела. Мы очень любим искусство, музыку, поэзию, наши идеалы — искренность, верность, правда.

«Все это есть вера и религия, — думал атабек Мухаммед.— Однако это не может явиться препятствием моему намерению». — И он опять перевел разговор на Гёзель.

— Сказаное тобой не способно помешать моему желанию оказать честь вашей семье. Меня заинтересовала ваша жизнь. Позвольте мне, я вместе с вами приму в ней участие.

Джанполад по-прежнему хотел, чтобы хекмдар отказался от его дочери.

—    Я уверен, когда элахазрет узнает характер и нрав Гёзель,он отступится от своего желания, — сказал он. — Действительно, наша дочь красива, но вы не уживетесь с ней. С Гёзель трудно создать семью. Она не пожелает подчиняться мужу. Гёзель — девушка с мужскими замашками. Она любит верховую езду, владеет мечом и копьем, стреляет из лука, метает дротики. Наша община не в состоянии повлиять на нее и заставить отказаться от
всего этого. Думаю,   что жители деревни воспротивятся тому, чтобы она уехала от нас, ибо, с тех пор, как она достигла совершеннолетия, ни  один вор не смеет показаться  в нашей деревне. Благодаря смелости и отваге Гёзель на наших пастбищах за последнее время не пропало ни одного ягненка. Когда этой ночью нас по приказу хекмдара взяли под стражу, она сказала мне: «Покушение на атабека — дело рук пришлых людей. Это не азербайджанцы!»

Атабек Мухаммед подумал: «Завладеть такой редкой девушкой — это во много раз больше, чем завладеть богатым государством. Что мне дало родство с халифом, этим смердящим трупом?.. Гёзель крестьянская девушка, но она красива, смела, приветлива, умна!»

— Мне по душе обычаи и нравы вашей деревни, — гказал атабек. — Клянусь, я сделаю вашу дочь счастливой.

— Моя дочь счастлива и без того. Мы принимаем в свою общину только тех, кто искренне клянется  быть другом  нашего народа. Не знаю, потребовала ли такую клятву    от хекмдара
сама Гёзель?

— Да, она попросила меня поклясться, и я дал ей эту клятву.

— Неужели хекмдар великого салтаната согласится жить в такой маленькой деревушке, захочет стать ее жителем?

—     Когда я сделаюсь жителем вашей деревни, она неузнаваемо изменится. Куда бы я ни уехал, я все равно вернусь сюда. Даю слово не забирать Гёзель из родной деревни, клянусь в
этом ее жизнью.

— Я не против, пусть решают аксакалы и она сама.

—     В таком случае, позови ко мне аксакалов, я потолкую с ними, затем пусть придет сама Гёзель. Я уверен, что правильно понял ее: она согласна.

—     Не знаю, примете ли вы наши обычаи?..

— Приму.

— Принять — просто, трудно — выполнить. Будь вы простой крестьянин,  выходец  из райята,  вы смогли бы соблюсти  наши обычаи и наши условия. Главное наше условие таково: всякий
человек, приехавший к нам для того, чтобы взять в жены нашу девушку и стать членом нашей общины, должен поклясться над «святым  наследством»  наших предков. Слова  клятвы таковы: «Клянусь в том,  что,  пока я жив, никто не будет обижен ни моей рукой, ни моим словом, ни моей мыслью!» Разве хекмдарсможет выполнить такую клятву?

— Смогу. Я готов пойти на любые трудности, лишь бы породниться с таким удивительным родом.

— Наш род не может понравиться элахазрету атабеку. Мне кажется, узнав о нашем прошлом, вы невзлюбите, нас.

— Как можно невзлюбить род столь благородных и честныхлюдей?! Говори, не бойся меня. Какой бы веры вы ни придерживались, все равно вы — мои подданные.

Джанполад принялся рассказывать о прошлом своей деревни и рода.

—    Не знаю, обратил ли элахазрет внимание на гору, что восточнее деревни?  Гора  издавна называется Чобан-Гая. Она славится своими зелеными лугами, щедрыми  пастбищами, чистыми ручьями и родниками. Все караваны, идущие из Байлакана в Карабах, переваливают через гору Чобан-Гая. Стада окрестных деревень все лето пасутся на этой горе. Некогда в наших местах пас свою отару чабан  по имени Гая. Однажды он гнал овец на водопой к источнику Насиб и вдруг услышал чей-то плач. Бросив стадо, чабан пошел на голос, который, как он скоро понял, принадлежал плачущему ребенку. Гая не был особенно удивлен, так  как дети кочевников нередко выпадали из повозок. Чабан начал поиски и вскоре нашел среди камней крохотного ребенка, завернутого в чистенькое одеяльце. Он поднял младенца и, оставив стадо у источника,  побежал по дороге в надежде догнать прошедший караван. Спустившись с горы, он зашел в свой Дом, который стоял на месте этой деревни, и показал ребенка жене. Та развернула одеяло, и они увидели, что к тельцу малыша привязан красный шелковый платок, в котором было завернуто немного золотых монет    и    драгоценных камней, а также записка. Чабан понял, что нет смысла догонять караван и искать родителей младенца. Красный шелковый платок со всем его содержимым он спрятал в небольшую шкатулку. Желая, чтобы все осталось в тайне, они не показали никому даже записку, которая была в платке. Они усыновили малыша, назвав Джанполадом. Когда ему исполнилось восемнадцать лет, они женили парня на своей дочери, которую звали Гёзель. Прошли годы, Джанполад заменил на пастбище состарившегося чабана-отца. Гёзель стала матерью нескольких детей. Постепенно на месте, где когда-то жил один Гая, выросла деревня. Старый Гая умер. Джанполад и Гёзель жили дружно и счастливо. Однажды под вечер в дверь их дома постучали. Джанполад открыл, и в комнату вошел согбенный седой старик. «Не примете ли гостя?» — спросил он. Джанполад и Гёзель радушно встретили его. Старик остался жить у них. Супруги полюбили его как родного отца.  Однажды вечером старик  начал расспрашивать Джанполада и Гёзель, кто были их родители и деды. Джанполад рассказал: «Я считаю своим отцом чабана, которого звали Гая. Он вырастил меня и воспитал. А  своего настоящего  отца я не знаю. Пастух Гая подобрал меня в горах и усыновил. Жена моя Гёзель — дочь этого самого чабана». Выслушав Джанполада, старик задумался, затем спросил: «А ты хочешь знать, кто твой настоящий отец?» Джанполад впился взглядом в лицо старца, сердце его взволнованно сжалось. «Наверно, это и есть мой отец!» — пронеслось в его мозгу. «Скажи, старик, ты мой отец?» — спросил он. «Нет, я  не твой отец, но знаю, кто был он, -— ответил старец. — Однако я смогу сказать это тебе лишь при условии, если ты покажешь мне оставшееся вам от чабана наследство». «Нам ничего неизвестно об этом наследстве!» — удивился Джанполад. «Надо искать!» — велел старец. Джанполад начал обыскивать дом и в конце концов в сенях под дровами обнаружил небольшую шкатулку. Старец открыл ее, достал записку, прочел Джанполаду, затем передал ему золото я драгоценности, наказав: «Храните это как зеницу ока. Это — святое наследство!» Старик прожил в доме Джанполада еще несколько месяцев, обучил супругов грамоте, рассказал им и их детям все, что он знал об отце Джанполада, о его жизни и законах, которые тот хотел провести в жизнь. В один из дней, когда Джанполада и Гёзель не было дома, старец исчез. Никто так и не узнал, куда он ушел. — Помолчав немного, хозяин дома закончил рассказ: — А наследство, хранившееся в шкатулке, передавалось из поколения в поколение, от отца к сыну, и, наконец, перешло к моему отцу. Приглянувшаяся вам моя дочь носит имя дочери нашего предка чабана Гая. А Джанполад, который сидит перед вами, праправнук того самого Джанполада, которого некогда чабан Гая подобрал в горах.

Атабек Мухаммед подумал, что выслушанная им история похожа на вымысел.

— А где сейчас это святое наследство, как ты называешь его? — спросил он.

— У нас в деревне.

— Можешь ли ты показать его мне?

— Я не распоряжаюсь им.

— А кто же распоряжается?

— Деревенские аксакалы. Ведь святое наследство, доставшееся нам от нашего предка, принадлежит всей нашей общине. Потому-то оно и хранится у аксакалов.

— Пойди позови ко мне ваших аксакалов, пусть покажут мне это святое наследство. Передай им также о моем желании жениться на твоей дочери Гёзель.

Хозяин дома, поклонившись, вышел.

Атабек Мухаммед опять принялся мечтать о Гёзель. Предстоящий трудный поход на Гянджу был забыт. Занимательный рассказ хозяина также не выходил из головы. Атабеку не терпелось узнать, что написано в записке, которую жители этой деревни хранят как зеницу ока.

Немного погодя в комнату вошел Джанполад.

—    Элахазрет, аксакалы явились.

— Пусть пожалуют! — обрадованно сказал атабек.

Он представлял себе, что аксакалы такой необычной деревни одеты как-то по особенному, но на них были самые обыкновенные крестьянские платья.

Аксакалов было четверо. На их поклоны атабек ответил радушным приветствием, затем сказал:

—    Садитесь, уважаемые аксакалы!

Поставив перед хекмдаром шкатулку, завернутую в кусок Шелка, они сели. Старший аксакал развернул материю.

—    Шкатулка сделана руками самого чабана Гая, — сказал он, открыл крышку и извлек содержимое — завернутые в красный шелковый платок золотые монеты и драгоценные камни.

Затем старик протянул атабеку кусок сафьяна, на котором было что-то написано.

Атабек Мухаммед прочел:

«Обращаемся к тебе, о человек, подобравший этого младенца! Халиф погубил его отца и весь его род. Сейчас люди халифа возвращаются в Багдад, где свершится жестокая казнь. Мы оставляем в горах этого мальчика, надеясь, что он продлит свой великий род. Нам хочется спасти его от рук убийц. Жаль, если этот младенец станет добычей волков, но, возможно, его подберут добрые люди и воспитают. Золото и драгоценности, которые мы оставляем на теле ребенка, помогут взрастить его.

Он сын Бабека, последняя память об этом великом человеке».

Атабек Мухаммед с любопытством разглядывал золотые монеты к драгоценности. Судя по чеканке, деньги были времен халифа Мамуна и халифа Мутасима. Он завернул все снова в красный платок и вернул старшему аксакалу.

— Вы владеете большой исторической ценностью! — сказал он. — Берегите это.

Старший аксакал спрятал «святое наследство» в шкатулку.

— Мне хотелось поговорить с вами об одном важном деле,— продожал атабек. — Я хочу породниться с этой знаменитой, благородной семьей. С девушкой и ее отцом я уже говорил. По здешним обычаям, разрешение на замужество девушки даете вы, аксакалы.

Один из стариков поднялся и, низко поклонившись, ответил атабеку:

— Хекмдару принадлежат наши жизни и все наше добро, но он не должен нарушать наших древних обычаев, доставшихся нам от отцов и дедов. Мы можем брать невест из других деревень, можем и свою девушку отдать за чужака, если уверены в том, что он станет жителем нашей деревни. Однако крестьяне ни за что не разрешат Гёзель покинуть родные места. Это невозможно!

Атабек Мухаммед повторил то, что он сказал отцу Гёзель:

— Я  уже поклялся  жизнью  Гёзель,  и  никогда  не нарушу своей клятвы. Я не увезу девушку из родной деревни! Пусть она верит мне. То же самое вы может отметить в брачном договоре.

Аксакал добродушно улыбнулся.

— Пусть элахазрет знает, у нас нет закона — составлять брачный договор. По нашему обычаю, невеста должна поклясться в верности этим «святым наследством», а жених — жизнью невесты. Если кто из них нарушит клятву, брак считается расторгнутым. Если жених и невеста согласны с этими условиями, то аксакалы не возражают. Позовите девушку, а отец пусть подтвердит свое согласие.

Джанполад сказал, что он согласен отдать дочь за атабека. Послали за Гёзель. Вскоре она пришла, облаченная с головы до ног во все белое и, поклонившись, встала у двери. Старший аксакал спросил у нее:

— Ты согласна, чтобы этот человек нз другого  края стал жителем нашей деревни?

— Согласна, если он поклянется не нарушать наших народных обычаев, — ответила Гёзель, взглянув на атабека.

Аксакал обратился к хекмдару:

— Пусть элахазрет потрудится встать рядом с девушкой. Атабек подошел к Гёзель и  вслед за  аксакалом  повторил слова клятвы:

—    Клянусь  в том, что, пока  я жив, никто   не будет обижен ни моей рукой, ни моим словом, ни моей мыслью! Никогда не нарушу  местных обычаев! Свято исполню все обещания, данные Гёзель! Клянусь в этом ее жизнью!

После этого Гёзель подошла к шкатулке, в которой хранилось «святое наследство», опустилась перед ней на ковер и сказала:

—    Клянусь  памятью нашего великого предка быть верной женой и уважать мужа, пока он хранит верность своей клятве!

Гёзель поднялась и опять встала рядом с атабеком, ожидая решения старейшин.

Старший аксакал вынул из шкатулки, в которой лежало «святое наследство», небольшую тетрадь и записал на одном листе ее слова клятвы Гёзель, а на другом — атабека Мухаммеда.-

— Я поставил здесь также дату вашей женитьбы, — сказал он. —  Постарайтесь,  чтобы  ниже не  появилась дата вашего развода.

— Обещаю не нарушать клятвы! — сказала Гёзель.

— И я даю слово! — торжественно промолвил атабек.

—    Желаем счастья! — сказали в один голос аксакалы.
Гёзель протянула атабеку руку.  Он  взял   ее,  не зная, что будет дальше. Она прильнула к нему и поцеловала в губы. Он понял, что так положено по обычаю.

Аксакалы собрались уходить. Атабек, вызвав катиба Кичик-Бугу, велел выдать каждому из них по сто золотых.

Старики поблагодарили хекмдара, однако от награды отказались.

—    Желаем элахазрету долгих лет жизни, — сказали они. — Но деньги мы взять не можем, не велит обычай.

Аксакалы удалились.

Атабек Мухаммед отдал катнбу распоряжение подготовить свадьбу.

Джанполад возразил:

—    Уже все кончено, элахазрет! У нас не принято справлять свадьбу. — И он вышел из комнаты.

КЛЯТВА

Пошел второй месяц пребывания атабека Мухаммеда в деревне Джанполад. Осенние дожди прекратились.

Однажды под вечер хекмдар получил от аранцев письмо. Они опять предлагали ему отказаться от похода на Гянджу, вернуться в Хамадан и назначить к ним нового правителя,

«Хекмдар, неразумно проливать напрасно кровь!» — писали они.

Гёзель была рада посланию. Она верила, что атабек не станет воевать с ее соотечественниками.

Действительно, атабек уже не помышлял в походе на Аран, решив, что с азербайджанским народом лучше жить в дружба. Разместив свое большое войско в станах, он с незначительным отрядом отправился в Гянджу повидать Низами и договориться о мире.

Настала минута прощания с Гёзель. Атабек Мухаммед обнял и поцеловал в губы молодую жену.

— Не забывай своей клятвы, — шепнула Гёзель. — Аранцы хотят мира, и ты не должен воевать с ними.

Атабек погладил волосы жены.

—Я еду не воевать — восстанавливать мир и спокойствие.

— Верю. И все-таки я хочу напомнить на прощание о том, что написали тебе аранцы: «Если атабек пойдет на нас с войском и мечом — войско и меч встретят его!»

— Я не сомневаюсь в их благоразумии.

— Убеждена, Фахреддин и его соратники не будут сидеть сложа руки, не скажут: «Добро пожаловать, хекмдар, можете убивать нас!» Этого не случится! Поступай мудро, атабек. Если ты едешь покарать их, знай: они не сдадутся и встретят тебя мечами и копьями. Они не одиноки, за ними стоит весь Северный Азербайджан.

Атабек, уверив Гёзель в своем миролюбии, двинулся в путь.

Прибыв в Гянджу, он призвал к себе Низами и Фахреддина и сказал им о своем желании жить с аранцами в вечной дружбе и братском союзе.

Переговоры закончились, в Аране воцарился покой. Атабек Мухаммед приказал своему войску покинуть пределы Северного Азербайджана, а сам отправился в длительное путешествие по стране.

Прошло девять месяцев.

Однажды от Кызыл-Арслана прискакал гонец с письмом, в котором брат сообщал, что Гёзель родила двух сыновей.

Атабек Мухамед заторопился в обратный путь, желая поскорее добраться до деревни Джанполад, чтобы увидеть новорожденных малюток и поцеловать руки дорогой Гёзель.

И вот этот день наступил.

После полудня отряд хекмдара подъехал к деревне Джанполад. Атабек и его свита, расставшись с отрядом, направили коней по улицам деревни.

Молодые парни и девушки бросились к дому Джанполада-киши.

— Падишах приехал! Падишах!.. — кричали они.

Джанполад и живущие по соседству с ним крестьяне вышли на улицу. Атабек и его свита въехали во двор. Им   помогли спешиться.

Из дому выбежала Гёзель.

Кроме крестьян, во дворе были какие-то приезжие. Не обратив на них внимания, атабек Мухаммед прошел в комнату для гостей.

Гёзель и деревенские аксакалы были рады тому, что хекмдар сдержал свое слово и не навязал Арану войну.

В кунакской разостлали скатерть. На ней появились кувшины с холодным шербетом, подносы с жареными курами, фрукты, зелень и прочая снедь.

Но вот трапеза окончилась, скатерть свернули. В комнату вошли двое: женщина преклонного возраста и молодой мужчина. У каждого на руках был младенец. Близнецы походили друг на друга, как две капли воды. Пожилая женщина была мать Гёзель, молодой мужчина —Фахреддин.

Появление Фахреддина в этом доме удивило атабека Мухаммеда. Он обратился к аксакалам с вопросом:

— С позволения уважаемых аксакалов я хотел бы узнать, какое отношение к этому дому имеет Фахреддин?

Один из аксакалов с поклоном ответил:

—    По случаю приезда элахазрета его сыновья будут нарекаться именами. Для участия в этом торжестве из Гянджи приехал родной брат матери Гёзель?

Лицо атабека Мухаммеда выразило крайнее изумление.

— Фахреддин — дядя Гёзель?

— Да, элахазрет, он ее дядя.

Хекмдар подошел к Фахреддину и осторожно обнял его.

— Мне приятно узнать, что вы дядя моей жены. Я бесконечно рад этому!

Младенец на руках помешал Фахреддину ответить объятием на объятие атабека.

—    Я тоже очень  рад тому, что такой знаменитый человек стал мужем моей племянницы, — сказал он.

Гёзель, взяв из рук Фахреддина младенца, — это был тот который появился на свет первым, — передала его мужу со словами:

—    Если ты признаешь мальчика своим сыном, поцелуй его и дай ему имя.    

Атабек Мухаммед нежно прижал к груди младенца и поцеловал его в личико.

— Нарекаю дорогого моему сердцу сына Абубекром¹²⁶

Гёзель поднесла  к  мужу второго ребенка, а маленького Абубекра передали аксакалам.

— Если ты признаешь мальчика своим сыном, поцелуй его и дай ему имя, — повторила она.

Атабек так же любовно прижал малыша к груди и поцеловал в губы. Затем, взяв из рук старшего аксакала платок, вынутый из шкатулки, в которой хранилось «святое наследство», обвязал им тельце мальчика.

— Нарекаю дорогого моему сердцу сына Узбеком! — провозгласил он.

Церемония окончилась.

Атабек Мухаммед несколько дней прожил в деревне Джанполад. Настал день его отъезда. Гёзель принесла к нему сыновей. Отец поцеловал их и вернул матери.

Во дворце Фахреддин придержал стремя, пока хекмдар садился в седло.

— Если бы я не был атабеком Мухаммедом, — сказал хекмдар, — я желал бы быть таким, как Фахреддин! Надеюсь, мы навеки друзья. 

— Пусть наша дружба будет залогом независимости нашего народа и способствует развитию национальной культуры Азербайджана!

Атабек Мухаммед обратился к Джанполаду:

— Отныне   ваша   деревня   будет   называться   Пюсаран¹²⁷,— в честь моих сыновей! — И, пришпорив коня, выехал со двора.

Конец первой части.

АТАБЕК МУХАММЕД И СЕБА-ХАНУМ

К тому времени, когда атабек Мухаммед вернулся из путешествия по Северному Азербайджану в Хамадан, внешняя опасность для салтаната несколько уменьшилась. Египетский султан Салахаддин, представлявший для империи Тогрула III большую угрозу, готовился к отражению похода крестоносцев и был вынужден отклонить предложение халифа багдадского о заключении союза, направленного против салтаната азербайджанских атабеков.

Новому халифу Насирульидиниллаху волей-неволей пришлось опять прибегнуть к покровительству Хамадана.

Отношения с Багдадом налаживались, но атабек Мухаммед чувствовал, что в Хамадане действует чья-то вражеская рука, создавшая тайную организацию, которую он никак не мог раскрыть. Нить измены продолжала ускользать от него.

Факты упорно говорили, что в Хамадане против атабека Мухаммеда готовится заговор, — Хюсамеддин часто виделся с Гатибой, султан Тогрул¹²⁸ поддерживал дружбу с Хюсамеддином и осыпал в своем дворце милостями поэтов Захира Балхи и Камаледдина.

Атабеку было известно, что Захир Балхи — иноземный джасус, связанный с хорезмшахом, а Камаледдин мечтает о независимости Персидского и Кирманского государств.

И все-таки атабек Мухаммед не знал доподлинно, каков характер отношений Тогрула с этими людьми.

Гатиба часто ездила в Багдад, и всякий раз ее сопровождал Хюсамеддин. Это наводило атабека Мухаммеда на грустные размышления. Он чувствовал, жена затеяла какую-то опасную

игру, чувствовал, что эта игра связана с покушением на его жизнь в деревне Джанполад. Но с какой стороны взяться за дело, кого разоблачать в первую очередь? Атабек Мухаммед ломал голову, строя планы.

После долгих раздумий он принял решение привлечь на свою сторону близких к Гатибе рабынь и выведать у них все дворцовые тайны.

Прежде всего атабек Мухаммед остановил свой взор на Себе-ханум, рабыне, которая была ближе всех к его жене.

Надо сказать, Себа-ханум сама старалась то и дело попадаться ему на глаза и по малейшему поводу заглядывала в его комнату. Атабек Мухаммед не мог не заметить этого.

В один из вечеров, когда Себа-ханум привела к нему маленького Гютлюга, он обратил внимание, что сегодня молодая рабыня особенно прекрасна. Атабек залюбовался ею: еще никогда Себа-ханум не казалась ему столь обаятельной. От нее невозможно было отвести взгляд.

Как она приятно говорит! Сколько непередаваемого очарования в ее голосе!

Порочное сердце Себы не могло жить без козней и интриг, но внешне она была поистине чудом природы. Хитрая, рабыня умела казаться робкой, скромной, застенчивой. Она была непревзойденным мастером в искусстве обманывать людские сердца и подчинять их своим чарам.

Часто, встречая во дворце Себу-ханум, атабек Мухаммед говорил себе: «Как странно устроен наш мир!.. Те, кто недостойны быть и рабынями, становятся женами хекмдаров, а достойные титула мелеке — рабынями».

Атабек Мухаммед давно собирался «удостоить чести» эту обворожительную женщину, но желание его было не так просто осуществить, — Себа-ханум была собственностью его жены.

В настоящий момент Гатиба находилась в Багдаде, и атабек Мухаммед решил воспользоваться удобным моментом. Он распорядился, чтобы Себа-ханум пришла этим вечером разделить с ним его трапезу.

Рабыня отвела Гютлюга в детскую комнату и явилась к атабеку, прихватив кеманчу.

Атабек Мухаммед был уже навеселе. Он обрадовался, увидев в руках Себы-ханум кеманчу.

— Садись, моя красавица, прошу тебя! Я давно мечтаю услышать твою игру и твое сладкоголосое пение!

Себа-ханум опустилась на тахту и начала настраивать инструмент, украдкой наблюдая за атабеком. Тот сгорал от страсти к ней. Себа-ханум чувствовала это и радовалась в душе. Уж она-то сумеет извлечь из сладострастного хекмдара большую выгоду для себя! Себа-ханум запела:

Тот, кто уста мои увидит, подставить грудь под меч желает,

Немногословный, распаляясь, пышней украсить речь желает.

Глаза и брови, и ресницы, и косы в сговоре коварном.

Остерегись! Четверка эта мятеж и бунт навлечь желает.

Ресницы  —  словно   копьеносцы, а бровь подобна  сабле  шаха,

Который, войско  проверяя, тех, кто труслив, рассечь желает.

Когда лицо мое, как розу, покроют капли, всякий скажет,

Что их как розовое масло он навсегда сберечь желает.

Атабек Мухаммед наслаждался ее пением, опоражнивая один за другим кубки с вином. Он готовился овладеть этой красивой рабыней. Себа-ханум томно смотрела хекмдару в глаза, решив про себя, что не сдастся ему на первом свидании и докажет, что она не какая-нибудь легкомысленная особа.

Атабек схватил ее руки и притянул к себе, пытаясь обнять. Но она воспротивилась:

— Прошу вас, сдерживайтесь, хекмдар! Я пришла к вам не для этого!..  И  я   принадлежу не вам. У атабека  много своих красивых рабынь. Когда мелек купила меня  у поэта Абульуллы, она строго-настрого наказала мне не позволять мужчинам срывать цветы моих прелестей.

— Мелеке бережет тебя для кого-нибудь другого? — спросил атабек.

— Возможно, — тихо и смущено ответила Себа-ханум.

—- Ты достойна только хекмдара и  должна  принадлежать хекмдару!

— Может быть, вы правы. Но ведь для того, чтобы доставить удовольствие вам, хекмдару, я должна поступить вероломно по  отношению к  моей мелеке. Я не могу этого допустить.Моя  госпожа запретила  мне переступать границу дозволенного. Я живу в семье хекмдара и обязана быть честной и верной рабыней. Прошу вас, элахазрет, не делайте так, чтобы я испытывала стыд перед своей госпожой.

— Ты действительно любишь свою госпожу?.. Или боишься ее?

— И люблю,  и боюсь. Мелеке приобрела  меня за деньги. Щедрыми наградами и дорогими подарками она купила мою привязанность.

— Мои награды будут щедрее, мои подарки — дороже!

— Для меня, бедной рабыни, счастье лишь в этом...

— Даю двести золотых за твои глаза!

— Разве у женщины нет ничего, кроме глаз?

— Еще двести золотых за твои алые щечки!

— Неужели рабыня, возбудившая у атабека столь пылкую страсть, обладает только привлекательными глазами да алыми щечками?!

— Я пытаюсь, но никак не могу оценить твои губы, более яркие, чем цветок граната, вкус которых не сравнится ни с какими сладостями.

Себа-ханум кокетливо засмеялась:

— О, как хекмдар превозносит  мои губы!  Интересно, откуда ему известно, что они столь вкусны?  Возможно, элахазрет ошибается, прибегая к такому сравнению?

— Что ж, давай проверим.

Взяв Себу-ханум за руку, он привлек ее к себе и страстно поцеловал в губы. Молодая женщина вырвалась из его объятий.

— Будет с вас и этого... Вы уже сравнили.

Атабек опять припал к ее губам.

— Еще пять тысяч золотых за эти губы!

Однако Себа-ханум не потеряла способности мыслить трезво и расчетливо. Ей хотелось распалить атабека еще больше, чтобы узнать степень его необузданной страсти.

Желая завершить начатый торг, она взяла кеманчу и запела:

Я — воплощенье красоты. И брови и ресницы

И синева моих очей не каждому приснится.

Сорвется с места кипарис, меня вдали заметив,

В саду замечется — нельзя ему со мной сравниться!

И роза сбросит лепестки, мои уста увидев,

Ей, с непокрытой головой, недолго осрамиться.

Заметив Меджнуна и Лейли, я поднимаюсь выше,

А все легенды — лишь одна забытая страница.

Что там Юсиф и Зулейха? Ей стыдно предо мною,

А он, возлюбленный ее, мне в слуги не годится.

Когда Себа-ханум умолкла и положила кеманчу на ковер, атабек Мухаммед снова прильнул к ее устам.

— Еще двести золотых за твою газель! — воскликнул он, пытаясь схватить руками ее груди.

Себа-ханум отпрянула.

— Прилично ли срывать гранаты без позволения садовника и нарушать порядок, заведенный в чужом саду?

— Пятьсот золотых за то, чтобы садовник отворил калитку! — задыхаясь пробормотал атабек и дрожащими руками принялся расстегивать позолоченные пуговицы на ее платьи.

Рабыня, видя возбуждение атабека, решила, что настал момент завершить начатую сделку.

—     А как элахазрет оценит все остальное? — жемайно спросила она. — Ведь у девушки есть не только глаза, губы и грудь...

Атабек сжал Себу-ханум в своих объятиях.

— Дарю тебе деревню Касумабад!..

Себа-ханум до рассвета, оставалась с атабеком Мухаммедом. Удовлетворив   свое   желание,    хекмдар    решил   добиваться второй, главной цели.

— Я мог бы забрать у мелеке прекрасную Себу-ханум и сделать ее своей собственностью, — сказал он, — но я хочу, чтобы ты и впредь оставалась при мелеке. Только общаясь с ней ты можешь оказать мне большую услугу.

Себа-ханум начала приводить в порядок прическу и свое одеяние.

— Что я должна сделать для атабека?

— Сообщать мне все, что касается моей жены.

— Вы имеете в виду прошлое или будущее?

— И то и другое!

Себа-ханум задумалась. Ей хотелось владеть сердцем атабека Мухаммеда, и в то же время она не желала терять Гатмбу. Помимо этого, она боялась ее мести.

Атабек Мухаммед, разгадав причину нерешительности рабыни, вызвал катиба Кичик-Бугу и приказал ему принести обещанное Себе-ханум вознаграждение.

Увидев мешочек с золотыми, женщина забыла все свои страхи. Куда девалась ее нерешительность!

Нежно обняв атабека, она заговорила:

—Ах, элахазрет, чего только ни случается на этом свете. Бывает так, человек любит, молит, упрашивает, но ему не отвечают взаимностью. А бывает иначе: человек не любит, отвергает мольбы, награды, подарки. «Не люблю!» — твердит он с презрением тому, кто домогается его сердца. Подобное можно наблюдать в жизни каждой девушки. Не избежала этого и ваша мелеке. В золотую пору своей юности она сгорала от любви к молодому поэту, но поэт отвергнул ее сказав: «Не люблю!», и разбил девичье сердце. Потом в нее влюбился один герой, который страдал по ней день и ночь. Отец Гатибы не ответил отказом на домогательства молодого сипахсалара. Девушку хотели заставить покориться этой страсти, но судьба и время порешили иначе: приезд атабека Мухаммеда в Гянджу обрек любовь героя на безнадежность.

Хекмдар, внимательно слушавший Себу-ханум, спросил:

— Кто же этот пылкий герой? Не могу догадаться.

—    Я имею в виду Хюсамеддина. Он безумно любит Гатибу. Ее родители были согласны, должно было состояться  обручение, однако любовь девушки  к поэту помешала этому союзу.
Так захотела судьба. Не влюбись Гатиба-хатун в поэта Низами, она сейчас принадлежала бы не элахазрету, а Хюсамеддину. Вэтом я убеждена.

— Скажи правду, мелеке и сейчас любит поэта?

— Нет,  не любит, могу вас заверить. Сейчас мелеке ищет возможность отомстить поэту.

—    А Хюсамеддина она любит?

— Она не любила его тогда и сейчас не любит.

—  Ну, а Хюсамеддин?.. Как он?.. Продолжает ли он любить ее?

Себа-ханум промолчала.

— Почему не отвечаешь? — спросил атабек с тревогой в голосе. — Любит ли Хюсамеддин мелеке? Это очень важно для меня,

—    Не знаю, что вам сказать. Отгадывать чувства других довольно трудно. И мелеке, и Хюсамеддин люди  непростые. Допустим, жена   хекмдара   и полководец хекмдара любят друг
друга, — но неужели они столь глупы и наивны, чтобы говорить об этом простой рабыне?! Однако, с другой стороны, любовь не такая вещь, которую можно легко изгнать из сердца. Все проходит, все забывается на свете, только не любовь. Ее не вытравишь из сердца. — Себа-ханум  показала  на агатовое кольцо с надписью на пальце атабека. — Скажите, можно ли стереть то, что написано на этом камне?

— Нет, Себа, нельзя! Чтобы уничтожить эту надпись, надо уничтожить кольцо.

— То же самое я скажу и про любовь, элахазрет.   Чтобы уничтожить ее, надо убить влюбленного, вырвать сердце из его груди.

— Выходит, Хюсамеддин по-прежнему любит Гатибу? Да?!

— Не могу ничего сказать. Я не пыталась разгадать характер отношений мелеке и Хюсамеддина, просто никогда не думала об этом. Ведь элахазрет не давал своей рабыне никаких указаний...

— Но теперь даю,

— А не грозит ли мне это смертью? Если мелеке догадается о чем-либо, она велит казнить меня. Кто ей может помешать это сделать?  Во-первых, она — мелеке, во-вторых, я ее собственность. Уничтожив меня,   она   лишь уничтожит   принадлежащую ей вещь.

— Я защищу тебя, клянусь жизнью моего сына Гютлюга. Мелеке не посмеет тронуть тебя пальцем. Я отправлю тебя в свое имение в Касумабад, где ты будешь жить как царица. Теперь
расскажи мне, с кем встречается мелеке, кто ходит к ней во дворец?

—Мелеке связана с тремя людьми. Первый из них — Захир Балхи, второй — поэт Камаледдин...

Себа-ханум умолкла, не назвав имени третьего лица.

— Меня интересуют две вещи, — сказал атабек. — Ты можешь рассказать мне о них?

— Постараюсь.

— Во-первых, я хочу знать, чем ты докажешь, что мелеке связана с Захиром Балхи и Камаледдином?

— Все расходы, имеющие отношение к их пребыванию в Хамадане или Багдаде,  оплачивает мелеке. Когда элахазрет находился в походе, они несколько раз приходили к ней во дворец. Трижды мелеке ездила в деревню Машан, чтобы посетить гробницу Абу-Даджаны и всякий раз в этой поездке ее сопровождали Захир Балхи и Камаледдин.

Услышав это, атабек Мухаммед помрачнел и задумался.Тревога и гнев переполняли его сердце. Ему стало ясно, что наконец он напал на след, ведущий к пониманию опасной интриги,
затеваемой здесь, в Хамадане. От возбуждения у него слегка дрожали руки.

— Так, теперь назови мне третьего, — потребовал он.

— Я боюсь, элахазрет. Не смею.

— Ты же слышала мою клятву!

Себа-ханум, собравшись с духом, сказала:

— Третий, с кем связана мелеке, — ваш сводный брат султан Тогрул.

— Тогрул?!

— Да, он!

— Невероятно! Не могу поверить. Твое последнее сообщение вынуждает меня сомневаться в достоверности всего, о чем ты только что говорила.

Себа-ханум, ни капли не смутившись, взяла кеманчу, отодвинула перламутровую пластинку на грифе и достала из под нее маленький свернутый листок бумаги.

— А этой записке элахазрет поверит? — спросила она, протягивая хекмдару листок.

Атабек Мухаммед развернул записку и прочел:

«Уважаемая мелеке! Обещаю Вам провозгласить своим наследником Вашего сына Гютлюга, вместо моего сына Мелик-шаха. Обрадует ли это мое обещание уважаемую мелеке?

Тогрул.

— С какой целью ты припрятала эту записку? — спросил атабек.

— Чтобы передать ее вам, элахазрет. Как-никак, я живу милостями вашей династии.

— Я доволен тобой, моя красавица. Когда ты получишь награду за свою преданность мне, ты поймешь, как велика моя любовь к тебе.

Атабек сунул записку Тогрула в карман.

Воцарилось молчание. Оба размышляли.

Теперь атабеку многое стало ясно, в том числе загадка покушения на него в деревне Джанполад. Он понял: ни азербайджанцы, ни Кызыл-Арслан не причастны к этому покушению.

Оторвавшись от раздумий, он спросил Себу-ханум:

— Ты желаешь служить мне и впредь?

— Придется, раз я уже начала.

— Сейчас все они в Багдаде. Тогрул тоже недавно уехал туда. Завтра и ты отправишься в Багдад. Так надо!

— Да, но мелеке спросит, зачем я приехала?

— Скажешь. Гютлюг скучал по матери,плакал,поэтому злахазрет приказал отвезти ребенка в Багдад.

Себа-ханум не стала отказываться. Уже выходя, она спросила:

— Элахазрет любит своих сыновей, которые живут в Азербайджане?

— Больше своей жизни!

— Если так, подумайте о них. Мелеке замышляет их убийство.

После ухода Себы-ханум атабек Мухаммед долго не мог уснуть. Ему было стыдно за допущенные в прошлом ошибки. Теперь он больше, чем когда-либо понимал, что походы его армии на Азербайджан были большим политическим просчетом. Он готов был презирать себя.

Хекмдар еще раз отметил мудрость действий своего брата Кызыл-Арслана. Теперь он нисколько не сомневался в его искренности и преданности.

Вызвав мирзу, атабек продиктовал письмо Кызыл-Арслану, а второе, очень краткое, написал собственноручно и срочно с особым гонцом отправил в деревню Пюсаран:

«Моя красавица Гёзель, береги сыновей, на них готовится покушение,

Атабек Мухаммед».

БАГДАД

Новый правитель Гянджи, призвав поэта Низами, показал ему письмо, полученное от Кызыл-Арслана.

— Элахазрет желает, — сказал он, — чтобы наш уважаемый поэт возглавил делегацию Северного Азербайджана, которая поедет в Багдад для участия в торжествах по случаю провозглашения Насирульидиниллаха главой халифата.

Низами отклонил просьбу Кызыл-Арслана. На это у него было несколько причин.

Во-первых, прибыв в Багдад, он должен был принять участие в церемонии «джулюс»¹²⁹, что потребовало бы от него, как от поэта, восхваления повелителя правоверных. Он не желал этого.

Во-вторых, в Багдаде Низами неминуемо должен был встретиться с атабеком Мухаммедом. Однако после недавних событий в Аране ему не хотелось видеть хекмдара.

В-третьих, он и поэт Хагани готовились к поездке в Хиджаз и Ирак.

Низами отправил Кызыл-Арслану письмо, в котором сообщал, что не может из-за болезни возглавить делегацию Северного Азербайджана, посылаемую в Багдад.

Садиром делегации был назначен Фахреддин.

Познакомившись со списком лиц, включенных в состав делегации, Низами обнаружил, что почти все они были деятельные участники восстания в Гяндже. Это насторожило его. Вызвав к себе Фахреддина, он поделился с ним своими опасениями.

— Обрати внимание, все члены посылаемой в Багдад делегации,—в прошлом руководители

восстания в Аране. Боюсь, как бы Атабек Мухаммед не велел схватить их всех и казнить считаю, надо написать письмо Кызыл-Арслану и срочно с гонцом отослать в Тебриз. Понятно, ты рвешься в Багдад, чтобы разыскать там Дильшад. Но все надо делать разумно.

После долгих размышлений они так и поступили: отправили фсьмо Кызыл-Арслану.

Через восемь дней пришел ответ.

Кызыл-Арслан писал:

«Высказанные вами опасения напрасны. Атабек Мухаммед сям пожелал, чтобы в Багдад поехали лица, некогда восставшие против эмира Гянджи, которого поддерживал халиф Мустаршидбиллах. Тем самым атабек Мухаммед хочет показать новому халифу, что в салтанате царит покой и даже организаторы недавнего восстания в Азербайджане приехали в Багдад, движимые желанием приветствовать нового повелшеля правоверных.

Советую аранской делегации не ехать в Багдад через Хамадан, так как это удлинит их дорогу и они не поспеют вовремя в столицу халифата. Самый короткий путь — это через Тебриз, Курдистан, Бистун и Керманшах.

Пусть аранцы возьмут с собой хороших лошадей. Новый халиф большой их ценитель»,

Письмо Кызыл-Арслана обрадовало Фахреддина, который надеялся разыскать в Багдаде девушек, привезенных из Арана в подарок покойному халифу Мустаршидбиллаху, а также разузнать о судьбе Дильшад.

Делегация аранцев, не медля, выехала из Гянджи. Фахреддин не жалел коней, стремясь поскорее добраться до столицы халифата. За сутки они проходили двухдневный путь.

Наконец, на девятый день после отъезда из Тебриза, путники добрались до берегов Тигра. Они спешились, намереваясь посетить гробницу Мусы Ибн-Джафара, но в этот момент к ним подъехал отряд, специально посланный халифом приветствовать представителей Азербайджана.

Азербайджанскую делегацию с почестями проводили во дворец, построенный некогда халифом Гаруном ар-Рашидом для своего сына Эмина. Здесь им предстояло жить. Им прислуживали статные рабы, опоясанные позолоченными поясами, рабыни изумрудными браслетами на щиколотках ног, служанки в парчовых платьях. Халиф приказал окружить гостей вниманием и заботой.

В Багдад отовсюду съехались делегации, которым предстояло принять участие в торжестве по случаю провозглашения нового главы халифата. Город был наводнен гостями. Хекмдары мусульманских государств, признающие духовную власть халифа, прибыли в Багдад с многочисленными отрядами телохранителей, отчего город стал похож на военный лагерь.

Среди всех делегаций представители Азербайджана пользовались наибольшей милостью нового халифа. Он заранее позаботился, чтобы им было удобно во всех отношениях. Разумеется, такое внимание с его стороны было вынужденным. Начиная со второй половины XII века азербайджанские атабеки приобрели большую политическую власть над халифами, превратив их в своих послушных марионеток и заставляя выполнять все свои требования.

На второй день по прибытии азербайджанцев в Багдад во дворец Эмина явился личный посланец халифа Асэф справиться о самочувствии гостей и передать им привет от самого повелителя правоверных.

— По приказу нашего владыки, — сказал он Фахреддину, — я буду в вашем распоряжении в течение всего нашего пребывания в Багдаде. Моя обязанность — познакомить вас с городом, показать дворцы халифов и другие достопримечательности столицы мира.

Сообщение Асэфа больше всех обрадовало Фахреддина ему не терпелось побродить по Багдаду. Он надеялся встретить кого-нибудь из девушек, привезенных сюда из Азербайджана, и узнать участь Дильшад.

Багдад — крупнейший город мира того времени — невозможно было обойти пешком, поэтому для ознакомления с его достопримечательностями азербайджанцы выехали верхом.

Прежде всего Асэф повез гостей в район города, носящий имя халифа Мансура. По приказу этого халифа здесь некогда была построена крепость, обнесенная по кругу стеной, а в самом центре ее был воздвигнут большой дворец для повелителя правоверных, названный им Золотым дворцом.

— Обратите внимание,— сказал Асэф, — мы находимся как раз перед знаменитым Золотым дворцом Мансура. Вы можете сойти с коней и осмотреть его.

Азербайджанцы, спешившись, поднялись по ступенькам в покои дворца, строительство которого обошлось халифу Мансуру в миллионы золотых динаров.

Фахреддин был потрясен искусством зодчих и мастеров, создавших своими руками удивительный памятник роскоши и красоты. Разглядывая мазанки из драгоценных камчей, золота и серебра, резные мраморные колонны, прекрасные ковры, — он думал: «Теперь мне ясно, что арабы взяли от нас взамен ислама, который был навязан нам силой!»

Очарованные и изумленные покидали азербайджанцы Золотой дворец. Опять, сев на лошадей, они выехали за пределы крепости Мансура.

Немного погодя Асэф остановил коня перед другим дворцом и обратился к гостям:

— Укрепив свою власть, халиф Мансур не пожелал жить в Золотом дворце, который мы только что осмотрели. Он захотел выбраться из крепостных стен на простор и поэтому велел построить вот этот дворец. Он самый большой и богатый из всех дворцов Багдада. Халиф Мансур назвал его Райским дворцом. В нем жили все халифы-аббасиды. Квартал Расафэ, где мы находимся, — самый знаменитый в Багдаде. Мечеть, которую вы видите, также была построена халифом Мансуром. Она считается одной из самых величественных и богатых мечетей мира. В Райском дворце жил наш покойный Халиф, повелитель правоверных, Мустаршидбиллах. Здесь он умер. Сейчас в Райском дворце живет его семья. Очень жаль, что мы не можем осмотреть дворец изнутри, но и внешний вид уже дает представление о его пышности и богатстве.

Увидев Райский дворец, в котором жила семья покойного халифа Мустаршидбиллаха, Фахреддин обрадовался так, будто встретил самою Дильшад. Да, здесь он может увидеть свою возлюбленную. Вечером он во что бы то ни стало вернется сюда и будет следить за всеми, кто входит во дворец и выходит из него.

Асэф повез азербайджанцев дальше, однако вскоре опять придержал лошадь.

— Сейчас вы увидите три знаменитых дворца. Вот этот, дворец Гарун ар-Гашид построил для своей жены Зюбейды-хатун он так и называется дворцом Зюбейды. Размеры его невелики,
но по красоте и богатству он не уступает другим дворцам.

Пришпорив лошадь, Асэф подъехал ко второму дворцу.

— А этот дворец   принадлежал  Джзфару,  визирю   Гаруна ар-Рашида, одному из самых уважаемых, богатых и красивых людей своего времени. В этом дворце мы совершим трапезу, и
вы познакомитесь с историческими надписями и историческими ценностями, а заодно отдохнете.

Всадники спешились и вошли во дворце Джафара. Устланная коврами лестница, протянувшаяся вдоль зеркальной стены, привела их в огромный зал, с потолка которой свисали причудливые золотые люстры. Пол был выложен желтым янтарем.

Миновав этот зал, азербайджанцы вслед за Асэфом вошли в небольшую комнату с двумя окнами в изящных рамках, выложенных крупными изумрудами.

Асэф приблизился к одному из окон.

— Видите на том берегу Тигра нарядный дворец? — спросил он. — Его построил Гарун ар-Рашид для своей сестры знаменитой красавицы Аббасы. Если хотите, я поведаю вам одну грустную любовную историю.

Гости в один голос изъявили желание послушать.

Асэф начал свой рассказ:

— У халифа Гарун ар-Рашида было два любимых человека: визирь Джафар и его сестра Аббаса, о красоте которой слагали песни по всему Востоку. Халиф Гарун ар-Рашид ревновал сестру к мужчинам и слышать не хотел о ее замужестве. Однажды, призвав к себе визиря Джафара, он сказал ему: «Вот мое желание: я хочу, чтобы любимые мною люди всегда жили рядом со мной. Поэтому ты женишься на моей сестре, но ты должен поклясться моей головой, что никогда не посмеешь прикоснуться к ней». Джафар принял условие халифа и женился на красавице Аббасе. Он построил дворец, в котором мы находимся, и по вечерам, стоя вот у этого окна, знаками переговаривался с сестрой халифа, уславливаясь о встрече. Но вот однажды до Гаруна ар-Рашида дошел слух о том, что его любимая сестра Аббаса родила от Джафара близнецов, двух мальчиков. Разгневавшись, он послал своего слугу Масрура в этот дворец, велел отрубить Джафару голову в момент, когда он будет совершать намаз, а труп его сжечь. Взгляните сюда и прочтите эту надпись.

Гости обернулись к стене и увидели на ней кусок сафьяна, на котором было что-то написано. Так как надпись была сделана куфическими¹³⁰ буквами, Асэфу пришлось самому огласить ее:

«В тетради прибылей и убытков, найденной в дэфтэрхане¹³¹ Гарун ар-Рашида, обнаружена следующая запись: «По приказу халифа Гарун ар-Рашида четвертого числа месяца Раджаба¹³² великому визирю Джафару была выдана награда — четыреста тысяч золотых динаров; для сожжения же тела визиря Джафара были куплены дрова на один динар».

Асэф провел гостей в другую комнату. Все увидели на полу ковер, запятнанный кровью; на нем лежал молитвенный коврик — джанамаз.

Асэф показал азербайджанцам на ковер, затем прочел надпись на стене:

«Когда Джафар совершал вечерний намаз, слуга Гаруна ар-Рашида Масрур, выполняя приказание своего повелителя, отсек на этом самом ковре голову визиря».

После дневной трапезы члены азербайджанской делегации вернулись во дворец Эмина, и каждый удалился в свою комнату на отдых. Один лишь Фахреддин не мог сомкнуть глаз. Ему не терпелось поскорее отправиться к Райскому дворцу, в котором жила семья покойного халифа Мустаршидбиллаха, и узнать что-нибудь о судьбе своей возлюбленной.

ДЮРРЭТЮЛЬБАГДАД

Фахреддин вышел из дворца Эмина, обдумывая, как быстрее добраться до Райского дворца.

На город опустились сумерки. Куда идти? Фахреддин не представлял этого, ведь за два дня Багдад не узнаешь.

Недалеко от дворца Эмина на маленькой площади он увидел много белых мулов; при каждом был чернокожий погонщик. За плату можно было нанять мула и поехать куда угодно.

Подойдя к одному из погонщиков, Фахреддин спросил:

— Парень, довезешь меня до Райского дворца?

Чернокожий погонщик выпалил в ответ что-то по-арабски. Фахреддин ничего не понял. По его выражению лица владелец мула догадался, что он не говорит по-арабски, и заговорил по-фарсидски:

— Если господин желает осмотреть улицы Багдада, он может воспользоваться моим мулом. Чтобы добраться отсюда до Райского дворца, надо проехать кварталы Расафэ, Махрем и Шемсийе. Путь долог, и это дорого обойдется господину. Господину надо попасть к Райскому дворцу?.. Поверните на восток и ступайте мощенной камнем улицей к Тигру. У пристани будут стоять парусные лодки для прогулок. Садитесь в одну из них, и она довезет вас до Райского дворца. Вы увидите его слева на берегу. Вечерняя прогулка по Тигру доставит господину большое удовольствие.

Поблагодарив чернокожего владельца мула, Фахреддин направился к берегу реки. Вот наконец и Тигр. Фахреддин залюбовался: на воде качались сотни парусников.

Ближайший из них подплыл к причалу, лодочник протянул на берег доску, по которой Фахреддин сошел в лодку.

Это была вместительная плоскодонка с бортами из листьев финиковой пальмы, скрепленных смолой. На четырех палках, привязанных к бортам, висели зажженные фонари. Посредине — невысокий круглый столик, за которым сидело несколько молодых людей (это были пассажиры) и три девушки с музыкальными инструментами в руках. На столике стояли кувшины с вином и блюда с различными закусками.

Фахреддин, взглянув на проплывающие мимо парусники, Увидел, что на каждом из них есть все, чтобы сделать прогулку по вечерней реке еще более приятной.

Молодые люди в лодке говорили по-арабски и по-фарсидски. Один из них, подняв бокал, обратился к Фахреддину на арабском языке:

— Будем друзьями, дорогой брат!

— Наполнив еще один бокал, он поставил его перед Фахреддином.

Девушки-музыкантши осушили бокалы, Фахреддин пригубил свой.

Один из молодых людей сказал по-фарсидски, обращаясь к сидевшей у борта девушке:

— Хаят-ханум!.. Где вино — там музыка и песня. Какой-то поэт сказал:

Породистый скакун не станет воду пить, не ублажаем пеньем.

Так что же — человек покладистей коня, вода ценней вина, иль мы вина не ценим?

Хаят-ханум запела. Она пела долго, и по-фарсидски и по-арабски.

Лодка медленно продвигалась вверх по Тигру, — наполняющий парус легкий ветерок—спутник багдадской ночи — с трудом побеждал течение реки.

На берегу по обеим сторонам возвышались высокие дома, роскошные особняки, величественные дворцы. Казалось, парусник движется по своеобразной аллее.

Свет из окон особняков и дворцов не мог разорвать агатовую рубашку восточной ночи.

Тигр под покровом ночного сумрака являл собой волшебную картину. Река с отраженным   в ней звездным небом казалась огромным ковром, на котором искусные мастерицы выткали миллионы золотисто-желтых цветов. Парусник плыл и плыл вверх по Тигру.

— Где мы сейчас? — спросил Фахреддин у своих новых знакомых.— Скоро ли будет Райский дворец?

Один из молодых людей ответил ему:

— Нет, дорогой брат, еще не скоро. До Райского дворца плыть самое меньшее час, а то и все два.

Сидевший рядом с Фахреддином юноша обратился к девушке-певице:

— Жизнь моя, Хаят!¹³³ Я очарован твоим искусством — исполнять арабские песни. Прошу, порадуй меня, спой про Дильшад, сводящую с ума весь Багдад!

«Что он говорит?! Уж не ослышался ли я?.. — подумал Фахреддин. — Может, мне снится сон?.. Или Дильшад сбилась с пути?.. Может быть, порочный Багдад сделал мою возлюбленную безнравственной женщиной, и теперь имя ее упоминается на пирушках?.. Или, может, этим молодым людям стало извсстно, что я приехал из Азербайджана ради Дильшад, и они насмехаются надо мной?! Кто знает, возможно, это джасусы халифа, которые следят за мной от самого дворца Эмина?..»

Девушка запела газель:

В небесах из-за тучи месяц выглянуть может,

Из-под выреза платья солнце выглянуть может.

Я гляжу на Дильшад. Как же мне наглядеться?

В окна глаз ненасытных сердце выглянуть может!

Снова наполнились бокалы. Фахреддин первый поднял свой и, обращаясь к присутствующим, сказал:

— Я пью за ваше здоровье! — и осушил бокал до дна.

Остальные тоже выпили.

Завязалась беседа. Фахреддин спросил у девушки, которую звали Хаят:

— Кто такая Дильшад, о которой вы сейчас пели?

— Она самая красивая из всех сорока девушек-азербайджанок, присланных в подарок покойному халифу Мустаршидбиллаху. Когда они прибыли, халиф был уже тяжело болен, поэтому он подарил всех девушек своему сыну.

— Жива ли Дильшад сейчас?

— Можно ли приписывать смерть божественному ангелу? — сказал один из молодых людей.

Парусник причалил к небольшому помосту.

— Наш господин должен сойти здесь,— сказал лодочник.— Поднимитесь по этим  ступенькам и вы увидите Райский дворец.

— Сколько я вам должен? — спросил Фахреддин.

— Сорок динаров.

— А за вино?

— Вино, музыка и песни — все входит сюда.

— А не могли бы вы подождать меня?

— Пожалуйста. Буду ждать вас два часа, вот только переправлю на тот берег этих молодых людей.

— Я долго не задержусь. Не берите никого другого.

Фахреддин вышел из лодки, поднялся по каменной лестнице на набережную и осмотрелся. Это была площадь перед Райским дворцом. У ворот стояли два вооруженных чернокожих стражника.

«Подойти бы к ним и узнать, здесь ли Дильшад, — подумал Фахреддин. — Нет, это неосторожно... Ведь здесь дворец покойного халифа. Мои распросы о Дильшад покажутся чернокожим стражникам подозрительными».

Он стоял, не спуская глаз с ворот, приглядываясь к тем, кто оттуда выходил.

Времени прошло немало. Фахреддин начал бояться, что парусник уйдет, не дождавшись его.  Как  он тогда   вернется во дворец Эмина? В случае его задержки товарищи могут поднять тревогу и обратиться к властям. Это было бы нежелательно!

Фахреддин не отрывал взгляда от освещенных фонарями ворот дворца. Затем он начал ходить вокруг площади, стараясь держаться в тени, чтобы чернокожие стражники не увидели его и не заподозрили в чем-либо.

«Может, Дильшад случайно выйдет из дворца? — думал он. — Или вернется во дворец из города?.. Или же, глядя из широких дворцовых окон на площадь, увидит меня?..»

Однако ночь была темная, и если бы Дильшад даже выглянула из окна, она, разумеется, не узнала бы своего возлюбленного.

После долгих размышлений Фахреддин принял решение: кто бы сейчас ни вышел из дворца — он пойдет следом и расспросит о Дильшад.

Ждать пришлось долго. Наконец калитка ворот отворилась, из нее вышла женщина, за ней — еще две,которые,простившись с первой женщиной, вернулись во дворец. Калитка захлопнулась.

Сердце Фахреддина взволнованно забилось.

— Вдруг это моя дорогая Дильшад?! — прошептал он, но сейчас же отверг эту мысль: — Увы нет, это не она. Моя возлюбленная выше ростом, стройнее и грациознее.

Женщина пересекла дворцовую площадь, мощенную плитками красного камня, и Фахреддин услышал звон золотых колокольчиков, подвешенных к браслетам на лодыжках ее ног.

Он последовал за ней.

Неожиданно женщина изменила направление и начала спускаться к берегу Тигра. Фахреддин несказанно обрадовался.

Женщина шла быстро, не оглядываясь и не замечая своего преследователя. Спустившись к реке, она увидела у помоста парусник.

— Не свезешь ли меня в квартал Харбийе? — спросила она лодочника.

— Я занят, жду человека, — ответил хозяин парусника.

— Я щедро заплачу.

— Тот, кого я жду, заплатит щедрее. Я не возьму другого пассажира, не могу, я дал слово.

В этот момент у помоста появился Фахреддин. Лодочник, увидев его, воскликнул:

— Вот и сам ага¹³⁴!

Женщина обратилась к Фахреддину:

— Уважаемый джанаб, позвольте мне доехать вместе с вами до квартала Харбийе.

— Я не возражаю,— ответил Фахреддин.

Но тут вмешался лодочник:

—    Как видно, мой любезный ага недавно в Багдаде. Мы ничем не можем помочь уважаемой ханум. От квартала Харбийе, в котором она живет, до дворца Эмина, куда нужно вам, плыть
несколько часов. Дворец Эмина — в восточной части  Багдада, южнее квартала Махрем, а квартал Харбийе, где живет ханум, находится между западной частью города и Невольничьим рынком. Нам не по пути с уважаемой ханум.

Женщина призадумалась. Поблизости не было других парусников.

«Я не должен потерять ее, — подумал Фахреддин. — Она может многое рассказать мне. Надо уговорить лодочника». Он обратился к нему.

— Если вам не трудно, давайте возьмем ханум. Мы доставим ее к кварталу Харбийе, затем вернемся, и вы довезете меня до дворца Эмина. Я щедро заплачу вам.

— Раз ага так хочет, я не смею возражать, — ответил лодочник, протягивая на берег доску.

Фахреддин сказал:

— Прошу вас, ханум.

Он взял женщину под руку и помог ей подняться на парусник.

Девушки-музыкантши потеснились за столом, на котором опять появились вино и всевозможные закуски.

Парусник поплыл к западной части города. На реке было пустынно, так как любители вечерних прогулок по Тигру старались не заплывать на окраину Багдада.

Раздались звуки кеманчи и уда. Зазвучали арабские песни.

Но это не могло развеять грустные мысли Фахреддина. Он думал о Дильшад.

— Когда мы плыли сюда, — сказал он,  обращаясь к Хаят-ханум, — вы спели прекрасную   газель.    Мне трудно   передать свой восторг!.. Всегда, когда я буду вспоминать эту багдадскую
ночь и прогулку по Тигру, я буду вспоминать и вас, девушку, обладающую чудным голосом.

Радуясь похвале, Хаят-ханум бросила на Фахреддина признательный взгляд.

— Ваши любезные слова ласкают  мой слух! Однако я не могу припомнить, какая газель пришлась вам по сердцу,

—Вы пели о девушке...

— О Гаранфиль?

— Нет.

— О Тахире?

— Нет, не о ней. В разговор вмешался лодочник.

— Мне кажется, нашему аге понравилась газель о Дильшад, — сказал он.

— Да, да, я имел в виду именно эту газелб.

Опять зазвучали уд и кеманча. Хаят-ханум запела газель о Дильшад.

Спутница Фахреддина отбросила с лица чаршаф и спросила:

• А знает ли уважаемый ага, кто такая Дильшад?

Фахреддин недоуменно пожал плечами.

— Откуда же мне знать?! Два часа назад я услышал это имя, заинтересовался, поверил, что Дильшад прекрасна и благородна, — ведь поэты лучше других понимают женскую красоту. Если бы Дильшад не была столь необыкновенной, ее имя не было бы на устах жителей Багдада.

Женщина улыбнулась:

— Нельзя судить о вещах только по вкусам поэтов. Голодному и ячменный хлеб покажется медовой халвой.

Фахреддин промолчал.

Женщина пристально вглядывалась в его лицо, словно он не был для нее чужим человеком. Можно было подумать, он кого-то напоминает ей.

Фахреддин не очень удивлялся. «Видно, таковы багдадские женщины, — решил он. — Слишком бесцеремонные. Привыкли к веселой, легкой жизни. Судя по всему, эта женщина богата: у нее красивое благородное лицо, она изысканно одета. Я видел своими глазами, как она вышла из Райского дворца. Разве туда могут иметь доступ люди неблагородного происхождения?»

Наполнив кубки вином, он обратился к незнакомке:

— Не соизволит ли уважаемая и дорогая ханум осчастливить чужеземца и сделать эту вечернюю прогулку вдвойне приятной для него?

Женщина ласково улыбнулась:

— Вот как?! Вы чужеземец?

— Да.

— Откуда же вы?

— Я приехал из Ферганы.

— Надолго?

— Пока трудно сказать. Все зависит от судьбы. Возможно, если мне посчастливится, я останусь здесь навсегда.

— Я питаю теплые чувства ко всем чужеземцам. Встречая их, я бываю искренне рада. Мне хорошо знакомо, что такое тоска по родине. Мне понятны ваши чувства, уважаемый ага. Особенно тягостны на чужбине ночи, не правда ли? Горечь чужбины более всего ощущается по ночам. Я постараюсь сделать все, чтобы наше короткое путешествие прошло как можно приятнее.

С этими словами женщина пригубила бокал с вином, но сейчас же поставила его на место. Чувствовалось, она испытывает некоторое смущение и неловкость.

— Мы забыли об одной непременной формальности, — сказала она. — Невежливо и неприлично, когда мужчина и женщина начинают распивать вино, не познакомившись друг с другом. Это недостойно жительницы Багдада. Будем же знакомы! — Она подала Фахреддину руку: — Меня звать Дюррэтюльбагдад,

— Омархан из Ферганы, — слукавил Фахреддин,   пожимая ее руку.

Они выпили вино. Немного погодя Фахреддин опять наполнил бокалы. Время летело незаметно. По их просьбе девушки-музыкантши исполняли различные песни.

Фахреддин присматривался к своей спутнице. На вид ей было лет тридцать пять-сорок. Волосы ее были черны, как багдадская ночь, лицо — бело-румяно, как облачко на заре. Она была приятна и красива.

Дюррэтюльбагдад отбросила свой чаршаф на плечи. Резвый ветерок развевал ее пышные волосы.

Лодочник, с любопытством наблюдая за необычными пассажирами, правил парусником так, чтобы он продвигался как можно медленнее. Мимо проплывали темные громады багдадских дворцов.

Когда смолкали музыка и пение, становилось удивительно тихо, слышно было как журчит за бортом вода.

То ли под действием выпитого вина, то ли от каких-то своих мыслей Дюррэтюльбагдад стала немного грустно. Глядя на темную реку, она убрала с лица прядь волос и тихо сказала:

—Удивительная ночь, не правда ли? Как хорошо! Звезды купаются в реке, а наша лодка плывет по ним, будто влекомая невидимыми пери¹³⁵.

— Да, я навсегда запомню эту ночь, — ответил Фахреддин.— Звезды увидели в нашей лодке женщину с луноподобным ликом и пали перед ней ниц, пораженные неземной красотой.

Дюррэтюльбагдад улыбкой поблагодарила Фахреддина за поэтическое сравнение. Пряди волос снова упали на ее лицо, она откинула их рукой назад.

—    Темень какая! А ветер нагоняет тучи, хочет спрятать за ними этот молодой месяц.

Опять заиграла музыка. Над Тигром поплыла веселая песня.

Музыкантши сказали Фахреддину, что им нечасто приходится видеть таких приветливых, благородных пассажиров. Лодочник присоединился к их похвале.

—    Если уважаемый ага желает, мой парусник всегда в его распоряжении, пока он в Багдаде. Я с радостью готов служить ему.

В этой части города окна домов и дворцов были ярко освещены, поэтому на реке стало светлее.

Теперь Фахреддин хорошо видел лицо своей спутницы. Она тоже бросала на него украдкой взгляды.

Впереди показался мост. Сделалось еще светлее. Дома, окруженные кипарисами, были ярко освещены наружными фонарями.

Наполненные вином  бокалы причудливо заискрились.

Цветущие сады на берегу реки источали нежный аромат.

Парусник проплыл под мостом, приближаясь к району Багдада, носящему название — Мединэтюль-Мансур.

Дюррэтюльбагдад привела в порядок волосы и набросила на голову чаршаф.

Фахреддин не успел воспользоваться этим знакомством и разузнать что-либо о Дильшад. Это удручало его. Однако, с другой стороны, несколько часов, проведенные в обществе красивой воспитанной женщины, доставили ему большую радость.

«Я должен увидеть ее еще раз, — подумал он. — Но как сказать ей об этом, чтобы она не истолковала мое желание превратно?»

Набравшись смелости, он спросил:

— Не согласится ли уважаемая ханум еще раз совершить со мной вечернюю прогулку по Тигру? Могу ли я удостоиться такого счастья?

Дюррэтюльбагдад приветливо улыбнулась в ответ.

— Мое общество доставило уважаемому аге удовольствие?

— Непередаваемое.

— Тогда я согласна.

— Что может быть приятнее прогулки вечером по реке с красивой любезной ханум!

— Ждите меня завтра в полдень у мечети Расафэ.

Дюррэтюльбагдад попрощалась и сошла на берег.

НИЩИЕ ХАЛИФЫ

Приближалось время полуденного намаза.

Фахреддин ждал перед мечетью Расафэ. Во дворе мечети правоверные совершали омовение, подготавливая себя к молитве.

У входа в мечеть стояла большая толпа нищих. Отталкивая друг друга локтями, они пробивались вперед, ближе к двери. Борьба шла за лучшие места. В ход пускались кулаки и палки,

Фахреддин с интересом наблюдал за этой свалкой.

Вдруг один из нищих ударом кулака свалил на землю худого, изможденного слепца. Возмущенный Фахреддин подоспел на помощь и спас беднягу от побоев. После этого он сунул ему в руку несколько серебряных монет.

Слепец ощупал деньги пальцами и принялся благодарить:

— Спасибо, о щедрый правоверный, ты пожалел своего бывшего халифа Муттаки-биллаха! Да сохранит тебя аллах от слепоты и страданий!..

Фахреддин пришел в недоумение: «Что это значит?! Что я слышу?! Он назвался бывшим халифом Муттакибиллахом?!

Может, этот слепец насмехается над халифами? Или, может, халиф Муттакибиллах был нелюбим народом за жестокость, и теперь в насмешку этого нищего прозвали его именем?»

Мечеть постепенно заполнялась народом. Из всех нищих только три слепца получали щедрое подаяние. Каждый из них, принимая деньги, бормотал:

—    Да не оставит тебя Аллах, правоверный, на земле и в загробном мире за то, что ты вспомнил своего бывшего халифа!..

Фахреддин, забыв обо всем на свете, наблюдал за нищими слепцами. Получив монету, они ощупывали ее пальцами, определяя, серебро это или медь, затем опускали ее в соответствующий мешочек.

Вдруг Фахреддин услышал сзади знакомый певучий голос.

—    Не удивляйтесь, мой дорогой ага, некогда эти несчастные сами раздавали милостыню тысячам таких же нищих. Тогда они были всесильными халифами, свято чтимыми во всех восточных странах, а, сейчас, как видите, они попрошайничают у двери мечети Расафэ.

Фахреддин обернулся. Рядом стояла Дюррэтюльбагдад, та самая женщина, с которой он познакомился вчера вечером на паруснике. Он радостно улыбнулся и приветливо поклонилсяа

— Салам-алейкюм, уважаемая ханум!

— Алейкюм-салам, мой ага. Вы давно ждете?

— Я был здесь уже до полуденного азана.

— Вижу, вас озадачило жалкое положение этих несчастных, некогда правивших халифатом.

— Вы угадали, уважаемая ханум! Трудно поверить, что некогда всемогущие халифы сейчас просят милостыню у входа в мечеть! Багдад — город, куда стекаются богатства изо всех исламских стран. Неужели этот город не может взять на свое содержание трех ослепленных халифов? Нынешний халиф владеет сказочным богатством!.. Неужели он не понимает, что подобное положение позорит его и пятнает его честь?! Почему он не принимает мер?

Дюррэтюльбагдад тяжело вздохнула:

— Такова, к сожалению, жизнь, мой ага! Вон справа от вас на камне сидит слепец, — это халиф Кахирюбиллах. Чуть подальше от него — несчастный халиф Мустакфибиллах. А вон тот тощий старик у двери мечети — халиф Муттакибиллах, некогда любимый всеми на Востоке. Жители Багдада довольно вероломны, мой ага. Сейчас им нет дела до судеб этих: трех несчастных, которые были ослеплены по воле своих сыновей, братьев и других родственников и выброшены из своих-дворцов на улицу. Вы видели Райский дворец, видели Золотой дворец!.. В них раньше жили эти самые слепцы и вершили делами-мира, а сейчас они попрошайничают у багдадских мечетей.

По щекам Дюррэтюльбагдад текли слезы.

«Чуткое сердце. Благородная женщина!» — подумал Фахреддин.

Она подошла к сидящему у двери мечети слепому халифу Муттакибйллаху, опустилась перед ним на колени, поцеловала его руку, затем положила ему на ладонь деньги.

Слепец забормотал  слова благодарности.

— Дюррэ, да минуют тебя горе и болезни! Ты не забываешь своего бывшего благодетеля, так пусть же и Аллах не забудет тебя на этом и на том свете!

Женщина опять приложилась к руке старца, затем подошла к двум другим слепым халифам и также подала им миластыню. Слезы сострадания продолжали литься из ее глаз.

— Пусть уважаемый ига извинит меня, — сказала Дюррэтюльбагдад, подойдя к Фахреддину. — Вчера вечером, расставаясь, я не пригласила вас к себе в гости. Сегодня пятница, в этот день я прихожу к мечети Расафэ проведать слепых халифов поэтому я и назначила вам свидание здесь. У меня была мысль пригласить вас к себе сегодня, Прошу вас, пообедайте со мной хлеб-соль скрепят нашу дружбу.

Фахреддин порадовался в душе этому приглашению, однако для приличия начал отказываться.

— Я не смею утруждать уважаемую и дорогую ханум!..

— Надеюсь, вы не решитесь оскорбить меня отказом, — строго сказала женщина. — Вчера вечером я пользовалась вашей любезностью и не отплатить вам добром было бы бесчестно. Ведь вы не считаете меня какой-нибудь безнравственной особои?! Наше знакомство скреплено приятными часами прогулки по вечерней реке и бокалом вина. Это нельзя забывать, Прошу вас, не извиняйтесь и не отказывайтесь, ступайте вперед!

Они начали спускаться к берегу Тигра.

Неожиданно Фахреддин ощутил тревогу. «Я поступаю совсем не так, как учил меня Низами, — подумал он. — Поэт предупреждал меня, что Багдад — царство хитрости, чудес и приключений. И вот женщина, с. которой я познакомился только вчера, ведет меня неизвестна куда».

Дюррзтюльбагдад словно почувствовала колебаний спутника.

— Верьте мне и не берите под сомнение мою искренность, — сказала она. — Я люблю разговаривать с чужестранцами и буду вам  верным  другом. Подлость и ложь  несвойственны мне.Не сомневайтесь в моих искренних чувствах!

Беседуя. Они подошли к берегу реки и сели и парусную лодку.

— В квартал Харбийе! — приказала Дюррэтюльбагдад.

Она отбросила с лица чаршаф. Фахреддин, как и вчера, отметил, что женщина обладает приятной, изящной внешностью. Тем больше он был удивлен свободой ее манер и непринужденностью в отношении к почти незнакомому мужчине. Всякий раз, поднимая глаза к ее лицу, он встречался с ее пристальным взглядом. Дюррэтюльбагдад не отрывала от него глаз.

Опять сомнения овладели Фахреддином. Он еще в Гяндже слышал о том, что в Багдаде богатые молодые вдовы знакомятся на улице с мужчинами и приводят их к себе в дом; так же поступают и некоторые семейные женщины, желая отомстить своим неверным мужьям. Рассказывали, как красивые и безнравственные женщины хитростью завлекают богатых мужчин в притоны, где их грабят, а затем убивают.

Но что оставалось делать Фахреддину? Не мог же он остановить лодку и сойти на берег. Он испытывал тревогу, Однако самолюбие не позволяло ему поддаваться страху. «Будь что будет, — говорил он сам себе. — В жизни редко встречаются столь обаятельные женщины. Да, Багдад вобрал в себя богатства всех исламских стран; стремясь обогатиться, сюда собрались ловкачи всего мира, и со всего же мира к этому богатству слетелись редкие красавицы. Вот передо мной сидит женщина, на нее приятно смотреть, с ней приятно разговаривать, час в ее обществе дороже целого столетня прозябания. Воспоминания об этой встрече не сотрутся и памяти до конца моей жизни. Женщина скромна и благородна. Этим она еще сильнее притягивает к себе. Правда, ее пристальный взгляд заставляет настораживаться, но лицо искреннее и открытое,..»

Противоречивые мысли донимали Фахреддина. А спутница продолжала пристально разглядывать его. Можно было подумать, что встречала его где-то раньше и сейчас старается вспомнить, где это было и кто он такой.

Фахреддин не мог забыть, как Дюррэтюльбагдад, припав на колени, целовала руку слепого халифа Муттакибйллаха, а затем щедро одарила всех троих, в то время как сотни правоверных проходили мимо, не обращая на них никакого внимания.

«Загадочная женщина!» — подумал он.

Как бы отгадав его мысли, Дюррэтюльбагдад сказала:    

— Да, мой уважаемый ага, наблюдая зрелище у мечети Ресафэ, невозможно не удивляться. Я хорошо понимаю вас.

Всю дорогу до квартала Харбийе она рассказывала ему о жизни халифов и нравах Багдада.

Лодка причалила к берегу. По широкой лестнице из красного кирпича они поднялись в квартал Харбийе и вскоре подошли к красивому дворцу.

Дюррэтюльбагдад дважды постучала медной колотушкой по двери, один раз громко, второй раз потише.                     

Молодая миловидная служанка открыла дверь и приветствовала их поклоном.

Поднявшись по ступенькам, они вошли в помещение скуполообразным' потолком, украшенным несколькими люстрами.. Это был своего рода коридор, соединяющий уличную дверь со двором.

Когда они вошли во двор, Фахреддин изумился, словно попал в какой-то неведомый мир.
   Посреди двора возвышалось здание без углов, с округлыми стенами, с мраморным обручеобразным балконом вокруг него. Дом был окружен широкой аллеей, мощенной красными и черными мраморными плитами. Вдоль аллеи простирался розарий,окруженный, в свою очередь, широким кольцеобразным бассейном. Дом  находился   как  бы на острове.  В бассейне было несколько маленьких лодок  для прогулок.   Вдоль  внешнего края бассейна   стояли   каменные фигурки   различных   животных,  напастей которых били струи воды;  порывы  весеннего ветра насыщали воздух водяной пылью, и во дворе не ощущался зной
багдадского дня.                                  

За бассейном росли лимонные, апельсиновые, померанцевые и гранатовые деревья.

Фахреддин с наслаждением вдыхал воздух, настоенный на аромате цветов и цитрусов.

Вдоль невысокого забора тесным рядом стояли исполинские кипарисы, также призванные создавать во дворце прохладу.

Фахреддин, как зачарованный, ходил по двору за хозяйкой дома. «Кто же она такая?.. — думал он. — Возможно, рабыня какого-нибудь знатного богача или халифского сынка?..Обык
новенная женщина не может владеть таким роскошным дворцом. Стране, как она осмелилась пригласить в гости незнакомого мужчину, не спросив на то разрешение у своего господина?..»  Ему вспоминались различные необыкновенные истории, проливающие свет на нравы этого знаменитого города.

«Или, может, меня обманом завлекли сюда, чтобы использовать как игрушку для забавы какой-нибудь похотливой вдовушки? Как я мог довериться незнакомой женщине, хорошо зная о коварных нравах Багдада? Неужели это так? Неужели Дюррэтюльбагдад рабыня, которая занимается сводничеством и завлекла меня сюда, выполняя волю своей госпожи-вдовущки, мечтающей о замужестве? Фу, как мерзко. Нет, я не соглашусь на такую сделку!»

Он остановился у каменного изваяния льва, положил руку на его голову и сказал:

— Что ж, мне пора... С позволения уважаемой ханум я удаляюсь. Мои товарищи не знают, куда я пошел, и будут беспокоиться.

Дюррэтюльбагдад изумленно посмотрела нп гостя.

— Что это значит, мой ага? Ведь мы собирались вместе по-обедать, разделить хлеб-соль. Прийти в гости к женщине и тотчас уйти, не отведав ее шербета?!.. Ведь это равносильно оскорблению. Что может быть обиднее?..

Фахреддин не хотел сдаваться.

—Мы очень мало знакомы, ничего не знаем друг о друге и поэтому не имеем права докучать друг другу, — ответил он.

— Я не согласна с вами, мой уважаемый ага, — возразила Дюррэтюльбагдад. —согласитесь, всякое знакомство имеет начало…

— Вы очень гостеприимны и любезны... Мне неловко перед вами.

На ресницах Дюррэтюльбагдад сверкнули слезы. Фахреддин вмиг почувствовал себя обезоруженным и поспешил успокоить обиженную женщину:

— Я не собирался оскорбить своим уходом уважаемую ханум. Мне не хочется причинять вам лишние хлопоты и беспокойство, — схитрил он.

Обойдя по аллее вокруг дома, они поднялись на мраморный балкон, где служанки уже накрывали на стол.

На балконе царила приятная прохлада.

Привлекательные рабыни поставили на стол холодный шербет и несколько видов дорогого вина,  затем начали подавать всевозможную еду.

Фахреддин и Дюррэтюльбагдад приступил к трапезе.

Гость продолжал изумляться роскоши и богатству дворца, которые свидетельствовали о знатности его хозяйки.

Беспокойные мысли не переставали одолевать Фахреддина: «Допустим, такое внимание ко мне объяснимо искренностью и душевностью этой женщины, но чем я отплачу ей? Она богата, у нее есть все, ее не удивишь золотыми и драгоценными безделушками. Как же мне отблагодарить ее?»

В его голове родилась идея: «Завтра утром надо пойти на багдадский базар и купить для нее какую-нибудь редкую вещь. Раз женщина столь доброжелательна ко мне, можно рассчитывать на ее помощь. Она поможет мне разыскать Дильшад».

Видя задумчивость гостя, Дюррэтюльбагдад  приказала рабыйе:           

— Тайиба, найди Муаллю и принесите сюда уд, кеманчу и дэф!

Через несколько минут Таиба и Муалля принесли музыкальные инструменты и сели подле стола.

Дюррэтюльбагдад взяла уд, настроила его и сказала Фахреддину:                                 

— Вчера вечером девушка в лодке пела нам о Дильшад. У Хаят-ханум прелестный голос, мне не раз приходилось слышать ее. Она одна из лучших певиц Багдада. Я тоже хочу спеть вам про Дильшад. Ты Тайиба, возьми дэф, а Муалля будет играть на кеманче.

Она тронула струны уда и запела:

Я, словно.струны тара, таю.

Безумствуя в ночи.

Ты слышишь, это я стенаю —

Не струны кеманчи!

Доколе я в разлуке буду?

Я загрущу, подобно уду,

Я изольюсь, как ней.

Мне подойти позволь поближе,    

Поднять накидки край.

О, если я тебя увижу,

Не нужен станет рай.

Встречаясь с Дильшад в Азербайджане, Фахреддин не думал, что она обладает столь редкой красотой и со временем заставит говорить о себе весь Багдад, по праву считающийся царством восточных красавиц. И вот, оказывается, ей посвящены десятки газелей и четверостиший. Неужели он навеки потерял эту драгоценную жемчужину?

Фахреддин печально вздохнул, у него защемило сердце. После трапезы он поднялся и начал прощаться. Однако хозяйка не пожелала отпускать его.

— Сейчас на улице нестерпимый зной, мой уважаемый ага. Вы должны непременно отдохнуть и дождаться вечерней прохлады.

Одна из служанок провела его в богато обставленную комнату. Но заснуть Фахреддин не смог. Он разглядывал убранство комнаты, по-прежнему, ломая голову: «Кто же она — эта таинственная женщина? Какой у нее странный, пристальный взгляд. Почему она так задумчиво и грустно смотрит на меня? Не иначе я напоминаю ей кого-то».

МНИМАЯ ДИЛЬШАД

Утром члены азербайджанской делегации, позавтракав, собрались на прогулку в город.

Неожиданно к Фахреддину подошел слуга и с поклоном, доложил;

—Уважаемый ага, какая-то ханум ждет вас на улице.

Слуга удалился.  Фахреддин  начал    поспешно одеваться.

«Очевидно, это моя новая знакомая — Дюррэтюльбагдад!» — решил он.

Однако, выйдя из дворца Эмина, он увидел, что ошибся, его ждала Себа-ханум, Удивлению Фахреддина не было предела.

Себа-ханум подошла к нему, поздоровалась и сейчас же залилась слезами.

— Отчего ты плачешь? — спросил Фахреддин. — С тобой случилось несчастье?

— Я разыскиваю тебя уже два дня, с ног сбилась. А плачу я от радости, так как все-таки, нашла тебя.

— Зачем ты приехала в Багдад?

— Здесь мелеке. Маленький наследник оставался со мной в Хамадане и сильно тосковал без  матери. Атабек приказал, чтобы я отвезла мальчика в Багдад. Через несколько дней мелеке и я возвращаемся домой. 

— Разве мелеке не будет присутствовать на церемонии «джулюс». Неужели ей не интересно?

— Она хотела бы остаться, но атабек приказал вернуться в Хамадан. Атабек собирается сам пожаловать на торжество. Разумеется, я искала тебя не затем, чтобы рассказать об этом.
Просто мне хотелось повидать тебя, ведь мы давно знакомы. Кроме того, я могу сослужить тебе службу. Если ты не разлюбил Дильшад, я помогу вам встретиться.

Кому как не Фахреддину были известны коварство и хитрость Себы-ханум! Но сейчас, услышав имя Дильщад, он забыл обо всем на свете.

—    Милая Себа! — воскликнул он, пожимая ее руку. — Если ты поможешь мне, я буду бесконечно благодарен тебе. Говори, Себа, говори поскорее, где Дильшад?

Себа-ханум опасливо глянула по сторонам и тихо сказала:

— Подумай сам, где ей быть?.. Она во дворце покойного халифа.

— Я восхищен твоей добротой, Себа-ханум! Каждый день я прихожу к Райскому дворцу и жду у ворот, не выйдет ли Дильшад. Но все безрезультатно! Неужели она даже на часок не выходит в город?

— Разумеется, Дильшад не в тюрьме. Совсем недавно она могла ходить куда ей вздумается. Но сейчас мелеке,  прослышав о твоем приезде в Багдад, запретила ей отлучаться из дворца.

— Как же теперь быть?

— На свете нет ничего невозможного. Я во что бы то ни стало помогу вам увидеться. Ты напишешь Дильшад записку, а я передам, иначе она не поверит, что ты приехал в Багдад. После этого мы назначим время. Когда мелеке уйдет из дворца в город, я приведу Дильшад к тебе на свидание. Должна сказать, ты с трудом узнаешь ее: она стала еще красивее и благонравнее! Дильшад считается первой красавицей в Багдаде. Знал бы ты, как бедняжка обрадовалась, увидев меня во дворце! Мы не разлучаемся с ней ни днем, ни ночью, до утра разговариваем, поверяем друг-другу свои горести. Ведь мы обе несчастны! Все ее помыслы только о Фахреддине. Твое имя не сходит с ее уст. Фахреддин задумался: «Дильшад страдает, ей тяжело! Чем я могу помочь ей?»

Он в сердцах хлопнул в ладоши.

— Что хочет эта бессовестная Гатиба от бедной девушки?! Разве недостаточно того, что ее проклятый отец лишил Дильшад счастья?! Бедняжку разлучили с родиной и отправили на чужбину. Неужели она здесь будет страдать до конца жизни? Не знаю, как мне отомстить этой коварной, жестокой женщине?!

Себа-ханум поспешно перебила его:

— Здесь не место говорить об этом. Не вздумай делиться с кем-нибудь своими мыслями. Сам знаешь, у тебя много недругов. Не забывай, что твой самый злейший враг — Хюсамеддйн. Это Багдад, тут ежедневно совершаются сотни таинственных преступлений. Прошу тебя, не ходи никуда без провожатых. Верь, моя тревога не напрасна. В Багдаде много красивых рабынь, которые стоят тысячи динаров. Одна из таких женщин может обманом заманить тебя в какой-нибудь дом, где ты лишишься жизни.

Фахреддин поверил в искренность Себы-ханум. «Да, надо написать Дальшад записку, пусть знает, что я в Багдаде», — решил он и, попросил Себу-ханум ждать его, поднялся во дворец.

Как велела Себа-ханум, он написал очень коротко:

«Жизнь моя, Дильшад!

Я в Багдаде,   скоро увидимся.

Фахреддин».

Прощаясь, Себа-ханум спросила:

— В какое время дня ты бываешь здесь?

— Приходи утром или после обеда.

— Возможно, завтра вечером я отведу тебя к Дильшад.    

Фахреддин горячо поблагодарил Себу-ханум и сунул в ее руку двадцать золотых.

Пряча награду в карман, Себа-ханум сказала:

— Разве я стараюсь ради денег?!

В Райском дворце Гатиба с нетерпением ждала возвращения Себы-ханум. Наконец служанка доложила о ее приходе. Мелеке приказала немедленно привести ее к ней.

Глаза Себы-ханум победоносно сверкали.

— Скорей говори, какие новости? — спросила Гатиба.

— Ваш враг замышляет то же, что и вы.

— А именно?

— Ах, мелеке, он уже несколько дней бродит вокруг Райского дворца, подстерегает вас.

—Что ему надо от меня?

— Он хочет похитить вас и убить.  Вчера вечером он тоже был здесь, у ворот дворца. И завтра собирается прийти...

— Ты узнала это от него?

— Да. Кто-то сказал ему, что вы, приехав в Багдад, велели заключить Дильшад под стражу, потому он и стремится отомстить вам.

Гатиба на миг задумалась, затем тихо сказала:

— Посмотрим, кто кому отомстит.

Себа-ханум ждала награду. Гатиба же, отдавшись своим мыслям, думала совсем о другом.

— Я готова пожертвовать своей жизнью за мелеке! — с жаром  воскликнула  хитрая  рабыня. — Надеюсь,  мелеке  оценит мой труда. Я заманю в западню Фахреддина, ее опасного недруга!

Гатиба, вскинув голову, понимающе улыбнулась.

— Ах,  корыстная шайтанка! Мне ясно, что ты ждешь. На, вот тебе небольшая награда,    большую    получишь после того, как исполнится мое давнишнее желание.

Она передала Себе-ханум сто золотых динаров. Та, сунув деньги в карман, подумала: «Неплохая сделка!» А в слух сказала:     

— Теперь вы должны написать маленькую записку.

— Кому и зачем? — удивилась Гатиба.

— Фахреддину, от имени Дильшад. Мой почерк он хорошо знает. Напишите так: «Мой возлюбленный, пока ты в Багдаде,не забывай о несчастной, которая готова умереть за тебя. Жду с нетерпением встречи».

Гатиба, взяв перо, слово в слово написала так, как ей сказала Себа-ханум.

После этого она прошла в соседнюю комнату, куда должен был явиться Хюсамеддйн.                      

Себа-хаиум оторвала низ записки, где Гатиба расписалась за Дильшад, и прошептала:         

— Кто усомнится, если я скажу, что эта любовная записка написана Гатибой Тогрулу или Хюсамеддину? Разве атабек не знает почерк своей жены? Неплохо получилось! На этом деле я хорошо заработаю. В моих руках верное доказательство любовной связи мелеке и султана Тогрула.
Себа-ханум вышла из комнаты. Немного погодя сюда вошли Гатиба и Хюсамеддин.

Мелеке села на выступ оконной ниши  и многозначительно произнесла:

—    Фахреддин замышляет то же, что и мы!

— То же, что и мы?! — удивился Хюсамеддин. — Не понимаю что это значит.

— Себа только что виделась с ним. Оказывается, он каждый вечер бродит вокруг дворца. Он задумал убить меня.

— Это ему не удастся. Ведь мы в Багдаде! Зато мы убьем его.

— Да, да, Себа в определенное   время приведет его к воротам дворца. Пора рассчитаться с ним за все!

Хюсамеддин задумался. План  Гатибы  не нравился ему.

— Убить Фахреддина перед Райским дворцом! Это невозможно, — сказал он. — Во-первых, его не так-то легко одолеть даже нескольким смельчакам. Во-вторых, он садир азербайджанской делегации, и его убийство перед Райским дворцом не придется по душе новому халифу. Я считаю, надо придумать нечто другое. Как-никак это Багдад, город шарлатанов и обманщиков. Здесь множество притонов, кабаков и прочих увеселительных заведений. Надо заманить Фахреддина в одно из таких мест и отравить или убить. У меня в Багдаде есть верные люди. Мы найдем подходящее место, куда Себа-ханум приведет его.

Глаза Гатибы сверкнули злорадным блеском.

— Чудесно! — одобрила она. — Чтобы увидеть Дильшад, он пойдет куда угодно. Себа-ханум поклялась помочь мне.

— На меня мелеке тоже может положиться. Но мелеке должна знать, что всякому терпению приходит конец. Умоляю вас, сжальтесь надо мной! Мы же в Багдаде. Здесь все возможно... Мелеке может сделать меня счастливым!

— Я хочу, чтобы ты овладел не убитой горем страдалицей в трауре, а жизнерадостной красивой женщиной. Пусть наша близость ознаменуется праздником, а не горем. Ты должен заключить в свои объятия не холодную статую, а пламенную возлюбленную, которая сделает твою жизнь радостной и красивой.

Потянув руки, Гатиба обняла Хюсамеддина и поцеловала в губы.

— Остальное потом! — пообещала она. — Но ты должен принести мне голову Фахреддина.

— Мелеке получит ее в ближайшие дни.

— Ты обещал мне также убить сыновей Тёзель.

— Они умрут раньше, чем мелеке вернется из Багдада в Хамадан. Я уже отправил в Азербайджан надежных людей.

Гатиба еще раз поцеловала Хюсамеддина в губы и. понизив голос, сказала:

— Есть еще одна серьезная проблема: как быть с Себой?

— При чем здесь Себа?

— Мне кажется, она неспроста приехала в Багдад, Недавно у меня были Тогрул, Захир Балхи и Камаледдин... Мне передали, что во время нашего разговора Себа стояла за занавесом и подслушивала.

Хюсамеддин усомнился.

— Не может быть!

— Об этом мне сказала моя тетка Алиейи-Уля-ханум. Что с нами будет, если Себа передаст атабеку содержание моего разговора с Тогрулом? Нам останется лишь одно: самоубийство! Я уже давно подозреваю Себу, с того  дня, как она будто бы потеряла письмо Тогрула, которое предназначалось мне. Чтобы там ни было, ее надо убить. Она слишком много знает.

Решение Гатибы не понравилось Хюсамеддину, Он был привязан к Себе и любил ее. Мог ли он желать смерти своей любовницы? Необходимо было переубедить Гатибу.

— Пусть мелеке поручит это дело мне, — сказал он. — Я хорошо знаю подобных особ. Мелеке может быть уверена: Себа никогда не продаст Хюсамеддина. Она безумно влюблена в
меня и не допустит моей гибели. Надо зажать ей рот. Если мелеке не будет ревновать, я сближусь с ней...

Гатиба изобразила на лице страдание.

— Ты хочешь, чтобы я умерла?!

— Упаси Аллах! Я желаю, чтобы мелеке избавилась от страха, потому и соглашаюсь на эту пытку — сблизиться   с такой мерзкой женщиной.

Гатиба сделала вид, будто собирается заплакать.

— Хорошо, сближайся,  уныло промолвила она. — Но я запрещаю тебе...

Фахреддин помнил предостережения Себы-ханум. Он колебался, не зная, продолжать ли знакомство с женщиной, с которой познакомился в лодке, или он должен забыть ее. Но ведь он пользовался ее гостеприимством, ел ее хлеб-соль, отдыхал в ее доме! Нет, нет, он обязан отблагодарить Дюррэтюльбагдад. Иначе не может быть! «Если бы Дюррэтюльбагдад хотела убить меня, она попыталась бы сделать это в тот момент, когда я отдыхал у нее. А эти искренние глаза?.. А задушевный голос? Нет, она не способна на предательство».

Но мысли его тут же принимали другой оборот: «Зачем мне встречаться с ней? — размышлял он. — Теперь я знаю, где Дильшад. Себа-ханум поможет нам встретиться. Мне никто не нужен, кроме Дильшад, я приехал в Багдад не развлекаться».

Однако он опять и опять мысленно возвращался к Дюррэтюлкбагдад, вспоминал ее грустные глаза, приятный голос, любезный разговор. «Будет ли это учтиво — ни с того, ни с сего прервать знакомство? — спрашивал он себя.— Нет, я не имею нрава быть столь неблагодарным!»

Терзаемый противоречивыми чувствами, Фахреддин вышел из дворца Эмина. У ворот он остановился в задумчивости. Да, он должен обязательно купить подарок Дюррзтюльбагдад.

Он обошел самые богатые магазины города, крытые рынки, базары. В одном из караван-сараев ему посчастливилось встретить еврея-купца, у которого он приобрел редкой красоты ковер, сотканный в Фергане. На ковре был изображен халиф Муттакибиллах, столь любимый Дюррэтюльбагдад, ослепленный под конец жизни злыми родственниками и превратившийся в попрошайку, халиф сидел на паласе с полузакрытыми глазами, молитвенно простирая к небу руки. Он казался живым. Ковер сразу же привлек внимание Фахреддина. «Мне не сыскать более дорогого подарка для Дюррэтюльбагдад», — решил он и, не торгуясь, заплатил за ковер большие деньги.

Купец показал Фахреддину женский халат китайской работы,очень нарядный и сделанный со вкусом. Еврей заверил его, что в Багдаде ни у кого нет подобного халата.

Увидев красивую вещь, Фахреддин решил: «Этот халат тоже надо купить в подарок моей уважаемой ханум, сколько бы оа ни стоил».

Он расплатился с купцом.

Прочитав надпись, которая была шелком вышита на халате, Фахреддин едва сдержал возглас восторга. Красивый, изящный халат, оказывается, представлял собой еще и историческую ценность.

Надпись гласила: «Дар китайской императрицы жене первого халифа величественной Уммируман».

Фахреддин уже хотел уходить, но тут купец предложил ему изящную вазу для цветов, которую он достал из небольшой шкатулки, где ваза лежала, обернутая ватой.

Ваза была в рисунках на сюжеты из багдадской жизни. Особое внимание привлекал миниатюрный рисунок, изображающий любовную сцену: халиф Гарун ар-Рашид со своей женой
Зюбейдой-хатун в весеннем саду; бассейн, окруженный кипарисами, бьют фонтаны; Зюбейда купается в бассейне, а Гарун ар-Рашид; спрятавшись в густых зарослях, подсматривает
за ней.

Фахреддин, не раздумывая, купил и цветочную вазу. Затем он нанял носильщика, и вместе с ним на парусной лодке добрался до квартала Харбийе.

Близилось время обеда.  Перед дворцом  Дюррэтюльбагдад  Фахреддин замешкался. «Еще подумает, что я пришел в расчете на угощение. Может, она совсем не готова к приему гостя. Как говорится, нежданный гость ест из своего кармана».

Но он все-таки решил не уходить. Носильщик ждал, держа в руках свертки.

Фахреддин несмело взялся за бронзовую колотушку в форме львиной головы и постучал в дверь.

Ему открыла служанка Тайиба. Увидев гостя, она сказала;

— Я сейчас, мой ага! — И побежала вверх по лестнице.      

Не прошло и минуты, как перед Фахреддином появилась улыбающаяся хозяйка дома.               

— Я только что думала о вас, мой уважаемый ага. Если бы каждое мое желание так легко исполнялось, я не знала бы в жизни горя.

Взяв Фахреддина за руку, она повела его по лестнице. Служанки несли за ними принесенные гостем вещи.

Когда они вошли в дом, Фахреддин сказал:

— Прошу уважаемую ханум принять от меня эти скромные дары.

Тайиба развернула вазу для цветов.

Дюррэтюльбагдад долго любовалась вазой, разглядывала рисунки, разгадывая их смысл.

Горячо поблагодарив Фахреддина, Дюррэтюльбагдад сказала:              

— Уверена, ни в  одном из багдадских дворцов    не найти столь редкой вазы. Не знаю, имею ли я право принять от   вас этот дорогой подарок?

— Вы достойны гораздо большего. Внимание и уважение, которые вы оказали мне, дороже любых подарков. Я считаю себя вашим должником.

В этот момент служанка Муалля развернула принесенный Фахреддином ковер.                         

Увидев изображенного на нем халифа Муттакибиллаха, Дюррэтюльбагдад застыла в оцепенении, затем бросилась к ковру и прижала его к груди, заливаясь слезами.

— Ах, мой дорогой благодетель! — воскликнула она.

—    Прошу вас, успокойтесь! — смущенно пробормотал Фахреддин, ничего не понимая. — Если бы я знал, что ковер явится причиной ваших слез, я не принес бы его вам.

Дюррэтюльбагдад с чувством пожала его руку.

—     Нет, нет, не раскаивайтесь, мой ага! Этот ковер напомнил мне мою юность. Смотрите, мой благодетель здесь совсем как живой. О вашем ковре будет говорить весь Багдад. Поистине я стану знаменитой женщиной. Мой дом сделается местом паломничества приверженцев этого несчастного халифа.

Тайиба развязала третий сверток, в котором был  китайсккй халат.

— Ах какая прелесть! — вырвалось у Дюррэтюльбагдад.— Я давно мечтала о таком красивом халате.

Взяв его, она удалилась в свою комнату. Через несколько минут она вернулась на балкон уже в халате и, подойдя к Фахреддину, положила руку на его плечо.

— Посмотрите, мой ага, он словно сшит специально на меня. Не думала, что вы столь высоко цените дружбу вашей покорной слуги. День вашего отъезда из Багдада будет для меня печальным днем.

— Я еще долго буду здесь. Но даю вам слово, где бы и ни был, я всегда явлюсь к уважаемой ханум по ее первому зову,

Дюррэтюльбагдад  печально  вздохнула, однако  сейчас же губы ее тронула легкая игривая улыбка.

— Мне очень не нравится в мужчинах одна черта: расставаясь с женщиной, они никогда не оставляют ей своем сердца, а забирают с собой, — это затем, чтобы вновь подарить его на время какой-нибудь другой женщине.

Фахреддин тоже улыбнулся,

—- А как вы посмотрите на то, если мужчина вместе со своим сердцем будет забирать и пленившую его женщину?

— О, тогда мужчине придется завести гарем, и котором будут томиться десятки женщин!.. —Разве мало таких мужчин?..

Дюррэтюльбагдад задумалась на минуту, затем сказала:

— Не это ли и послужило одной из причин заката халифата? Не гаремная ли жизнь развратила халифов? Издавна в Багдад свозились красивейшие девушки со всего мира, сюда широкой рекой текло золото всех народов земли. На женщин, на гаремы, на роскошь и пиры тратились несметные богатства. Багдад потряз в разврате, началось гниение халифата. Сейчас ни один халиф не может долго продержаться у власти. Их жены не успевают даже разродиться... Например, после низвержения халифа Мустакфибиллаха его двадцать восемь жен разрешились бременем в один год. Впрочем, оставим этот невеселый разговор, забудем на время о горестях жизни! — Она обернулась к служанке: — Тайиба, накройте стол, несите вино, развлеките с Муаллей нашего дорогого гостя. Я вижу, мой разговор навеял на него грусть.

Трапеза продолжалась до самого заката. На город легло легкое, невесомое покрывало вечерних сумерек,

Дюррэтюльбагдад откинула со лба темные, как ночное небо, пряди волос и пристально посмотрела в глаза Фахреддина. Перед ней сидел двадцатипятилетний молодой человек, мужественный и красивый, образованный и благородный. Мог ли он не понравиться женщине, выросшей в аристократической багдадской среде, женщине, обладающей чувствительным, поэтическим сердцем и воспитанной на лучших образцах искусства своей эпохи? Ее симпатия и расположение к нему еще больше усиливались оттого, что в присутствий красивейшей женщины Багдада он держал себя сдержанно и строго.

Что касается Фахреддина, он не решался рассказать прекрасной собеседнице о своем горе, о любви к Дильшад. Молодой человек опасался, — как бы его рассказ не породил в сердце Дюррэтюльбагдад ревности, ведь он хорошо знал, на что способна женщина, если она ревнует. Дюррэтюльбагдад сказала служанкам:

—    Мы с уважаемым агой совершим прогулку по вечернему Тигру. Ты, Тайиба, ты, Муалля, и ты, Башарат, будете сопровождать нас. Собирайтесь!

Когда Фахреддин, Дюррэтюльбагдад и три рабыни вышли на улицу, багдадская ночь уже полностью вступила в свои права.

—    Вот и берег Тигра.

Фахреддин окликнул владельца большого парусника. Тот причалил лодку к мосткам.

— Ты не возьмешь никого, кроме нас, — поставила условие Дюррэтюльбагдад.

— Слушаюсь и повинуюсь, — ответил лодочник, протягивая на берег доску, по которой все перебрались на парусник.

Рабыни принялись расставлять на маленьком столике, захваченную из дома закуску и сосуды с вином.

Дюррэтюльбагдад, сняш с головы чаршаф,    передала    его Тайибе.

— Клянусь Аллахом, мой ага, — сказала она Фахреддину, — за пятнадцать лет я впервые села в лодку специально, чтобы совершить прогулку по реке. Да, мой уважаемый ага, вот уже пятнадцать лет как я несчастна! Сегодня я не буду ничего рассказывать вам, так как грустная история моей жизни способна опечалить даже человека с каменным сердцем. Если наша дружба будет продолжаться, вы все узнаете, когда-нибудь я поведаю вам о том, что со мной случилось. Сегодня же я постараюсь сделать нашу прогулку по возможности, приятной и веселой. Ровно пятнадцать лет этот город не слышал голоса Дюррэтюльбагдад. Сегодня вечером он опять услышит его. Я буду петь в честь нашего дорогого гостя!

Из окон особняков и дворцов на берегу лились потоки света, от которого вода искрилась серебряными блестками. Река походила на бок гигантской причудливой рыбы. Плывущие вниз и в верх по реке парусные лодки казались большими белокрылыми мотыльками. С парусников доносились звуки музыки и пения.

Дюррэтюльбагдад наполнила бокалы вином и с улыбкой сказала Фахреддину:

—    Мой уд настроен, осталось настроить сердце, — пока оно не захочет, пальцы не смогут заставить струны говорить человеческим голосом. Меня много лет обучали музыке. Не знаю, как считают другие музыканты, а я думаю так: один конец струны уда привязан к сердцу исполнителя. Стоит этой струне оборваться, как уд становится немым, а если даже и говорит, слушатели не получают наслаждения. Мои учителя не объясняли мне этого, но я верю, что иначе не может быть.

Выпив вино, Дюррэтюльбагдад заиграла на уде и запела:

Ночь на Тигре, ты прекрасна, дня светлее ты,

Блеск бокала оттенила радужность мечты.

Музыка и пение на других парусниках тотчас смолкли. Их лодку со всех сторон окружило множество других лодок.

В паузах, когда Дюррэтюльбагдад умолкала, слышно было, как плещется за бортом вода. Из окон особняков и дворцов на берегу выглядывали головы багдадцев.  Дюррэтюльбагдад опять наполнила бокалы.

— Пейте, мой ага! — сказала она Фахреддину. — Сейчас я хочу спеть для арабов. Кто знает, возможно, мой голос последний раз звучит над Тигром.

Она снова тронула пальцами струны уда и запела по-арабски.

Когда она умолкла, старый лодочник воскликнул:

— Клянусь Аллахом и святым камнем Каабы, очарование вашего голоса сравнимо лишь с очарованием голоса знаменитой Дюррэтюльбагдад! По вине злодеев мы лишились счастья наслаждаться ее пением.

Старик горестно вздохнул и закашлялся.

— Как же это случилось? — спросил Фахреддин у лодочника.

Передав руль сыну, старый араб подошел к столу и заговорил.               

— Однажды халифу Муттакибиллаху    прислали в подарок из  Рейского государства несколько девушек.  Среди них была одна по имени Дюррэ, которой едва исполнилось четырнадцать лет. Юная Дюррэ была красива, благонравна и жива умом, чем обратила на себя внимание халифа Муттакибиллаха. Призвав к себе сыновей знаменитого, но в то время уже покойного Фенхаса, торговца рабами и владельца заведения «Женский и девичий рай», в котором рабыни халифов и арабской знати воспитывались и обучались музыке, пению и танцам, он приказал им проверить способности молодой Дюррэ. Один из сыновей Фенхаса, которого звали Гарун, был большим мастером в подобных делах. Он начал заниматься с девушкой и через несколько дней сообщил халифу, что у Дюррэ редкий музыкальный дар и прекрасный голос. По его мнению, ни одна багдадская певица не обладала подобным редким, голосом. Услышав это, халиф Муттакибйллах отдал девушку в заведение Фенхаса, приказав обучить ее игре на музыкальных инструментах и искусству пения.

Через четыре года Дюррэ стала самой знаменитой певицей Багдада. Она еще больше похорошела и расцвела. Те, кто видел ее, не могли оторвать от нее глаз. В один из дней Гарун нарядил девушку в дорогие одежды, украсил   ее   всевозможными драгоценностями и повел во дворец халифа. Когда Дюррэ покидала заведение Фенхаса, рабыни перешептывались, жалея ее. «Несчастная!— говорили они. — Редкий   по красоте   цветок!..   Этой ночью она достанется старику-халифу. Разве он упустит случай насладиться такой красотой?!» Разумеется, Дюррэ слышала все это. Когда девушку вели по дворцу халифа, сердечко ее разрывалось от страха.  Это  было  как раз  в день   праздника Фитр. Халиф Муттакибиллах  созвал  на праздничное  пиршество всю багдадскую знать. Были приглашены во дворец многие знаменитые певицы и музыкантши. И вот шут халифа Абюддар возвестил о том, что ведут девушку, окончившую заведение Фенхаса. Халиф  Муттакибиллах   милостиво   кивнул   головой,   и Дюррэ вошла в зал. Сразу смолкли музыка и пение рабынь. Все были поражены необыкновенной   красотой   девушки.  Гости зашептались: «Багдад еще не видел такой красавицы!» «Аллах всемогущий, да ведь это истинное    чудо! — воскликнул   изумленный халиф и спросил девушку: — Скажи, как твое имя?» Девушка ответила: «Дюррэ». Повелитель   правоверных подошел к ней. «Ты произнесла свое имя не полностью, тебя звать Дюррэтюльбагдад!»¹³⁶. Он позволил девушке сесть, затем приказал ей сыграть и спеть так, как этому научили   ее в заведении   Фенхаса. Она взяла в руки уд и запела, а повелитель правоверных и все присутствующие замерли очарованные. Когда она умолкла, халиф встал, поцеловал ее в лоб и вымолвил: «Дарую тебе свободу! Ты должна обучать других своему искусству, а не быть рабыней во дворце! Так ты сможешь принести больше пользы». Халиф пожаловал ей красивый дворец и немалое состояние. Он часто призывал ее к себе и просил: «Дочь моя, прошу тебя, спой, услади мой слух». Благодаря щедрости халифа Дюррэ стала в Багдаде одной из богатейших девушек.  Она  обладала   настолько редким даром пения, что находились безумцы, которые тратили тысячи динаров, лишь бы послушать ее голос. Но, увы, ее подстерегала беда. Дюррэ была обручена с одним молодым человеком, храбрым и знатным, что послужило причиной ненависти к нему многих юношей Багдада. Они поженились. Однажды по наущению племянника бывшего халифа  Кахирубиллаха мужа Дюррэ заманили в путешествие к развалинам Медаина, где он был зверски задушен. Труп бедняги бросили в Тигр. Тело так и не нашли. С тех пор никто ни разу  не слышал знаменитую Дюррэ. Когда уважаемая ханум запела, мне вспомнился голос той несчастной. Ах, услышит ли Багдад еще когда-нибудь такой голос!

Старик умолк. Фахреддин спросил у спутницы:

—    Лодочник верно рассказал?

— Да, все верно. Мне нечего добавить. Эта история известна каждому в Багдаде.

— Значит, вы та самая Дюррэтгюльбагдад?!

— Да, перед вами та самая несчастная женщина! Не думайте, что я пела оттого, что на сердце у меня радостно. Эту прогулку по реке я посвящаю памяти моего покойного мужа. Дорогой гость очень похож на него лицом. Сегодня мне захотелось на несколько часов мысленно перенестись в прошлое.

— Ваш жених был араб? — поинтересовался Фахреддин.

— Нет, не араб и не перс. Он был родом из Арана и приехал в Багдад для службы в войсках халифа.

— Не можете ли вы сказать, как звали его?

— Разумеется, могу. Можно ли забыть его имя?!   Беднягу звали Садреддином.

В глазах Фахреддина стояли слезы.

— Так это был мой брат, мой старший брат, бесстрашный Садреддин!— воскликнул он, припадая губами к руке Дюррэтюльбагдад.

Она была поражена.

— Как, разве вы не из Ферганы? Вас звать не Омархан?

— Нет, я азербайджанец, мое имя Фахреддин.

— Фахреддин! — еще более изумилась Дюррэтюльбагдад.

— Да, Фахреддин.

— Садреддин рассказывал мне, что у него есть младший брат по имени Фахреддин и мать, которую звать Санубар.

— Да, да, бедная старушка и сейчас ждет его, думает, что брат жив.

Когда они вернулись во дворец Дюррэ, Фахреддин рассказал ей печальную историю своей любви к Дильшад.

После короткого раздумья Дюррэтюльбагдад сказала:

—    Подруга Дильшад Сюсан-ханум живет во дворце покойного халифа. Я обучаю ее музыке и пению. А Дильшад и другие девушки    из   Азербайджана   находятся   в заведении   Фенхаса.
Увидеть Сюсан очень просто, но для того, чтобы попасть туда, где Дильшад, требуется особое разрешение нового халифа, потому что все рабыни, которые воспитываются у сыновей Фенха
са, принадлежат повелителю правоверных, его родственникам и багдадской знати.

Фахреддин призадумался.

Наконец Дюррз, нарушив молчание, посоветовала:

— Тебе следует быть очень осторожным. Только теперь мне понятен смысл одного разговора, свидетелем которого я стала два дня назад в Райском дворце. Ты ходил к этому дворцу в надежде увидеть Дильшад?

— Да, ходил.

— Какие у тебя отношения с Гатибой-хатун, внучкой покойного халифа?           

— Мы почти незнакомы.

— А приехал ли в Багдад еще кто-нибудь из Азербайджана?

— Сюда прибыла большая делегация, я возглавляю ее.

— Тогда мне все ясно. Когда я была во дворце, младшая дочь халифа Алиейи-Уля шепнула мне, будто садир азербайджанской делегации бродит вокруг Райского дворца, намереваясь убить жену атабека Мухаммеда Гатибу-хатун. Поэтому, очень прошу тебя, не появляйся возле дворца. А теперь скажи мне, кого они подослали к тебе?

— Ко мне явилась рабыня Гатибы-хатун и сказала, что поможет встретиться с Дильшад.

— Я уверена, они хотят погубить тебя. Но, умоляю, никому об этом ни слова, иначе меня могут обвинить в том, что я разглашаю дворцовые тайны! Берегись рабыни, которая ходит к тебе. Если она будет приглашать тебя куда-нибудь, не ходи. Все, что она говорит, ложь! Дильшад нет во дворце.

Фахреддин понял: Себа-ханум хочет опять коварно обмануть его. Он горячо поблагодарил Дюррэ за предостережение.

ПОКУШЕНИЕ НА НИЗАМИ

Спустившись по широкой лестнице дворца Эмина, Фахреддин увидел Себу-ханум, которая расхаживала взад и вперед по противоположной стороне улицы, с нетерпением поглядывая на дворцовые ворота.

Он без труда понял, зачем пришла эта вероломная женщина.

Улыбаясь приветливо и непринужденно, Фахреддин подошел к ней.

— Это ты, мой искренний друг? Уверен, ты принесла мне радостную весть?

— Ты угадал. Я никому в жизни не хотела бы приносить печальных известий, — ответила Себа. — Слава Аллаху, с большими трудностями мне удалось уладить твое дело. Сегодня вечером я уведу Дильшад из дворца под предлогом, будто мы хотим совершить прогулку по Тигру. Ты будешь ждать меня перед Райским дворцом. Я отведу Дильшад в дом Мухталы-ха-тун и вернусь за тобой.

— Кто такая эта Мухтала?

— Мухтала-хатун занимается сводничеством. Она  живет в квартале Шемсийе. Старуха не возьмет с нас очень дорого. Мы должны заплатить   двадцать   золотых ей и двадцать   золотых
дворцовым стражникам, чтобы они помалкивали.   Кроме   того, надо купить что-нибудь на базаре, иначе вы с Дильшад будете сидеть за пустым столом. Поэтому ты должен дать мне еще двадцать золотых. А за услуги я ничего не прошу, как-никак, мы старые друзья.

Фахреддин не забыл предостережений Дюррэ. Итак, Себа-ханум явилась, чтобы препроводить его в руки убийц. Однако он виду не подал.

— Я считаю себя самым счастливым человеком на свете, ибо приобрел в твоем лице, Себа, искреннего друга. Должен сказать тебе, Себа-ханум, у тебя множество достоинств: ты и красива, и ловка, и образована. Сейчас, сравнивая тебя с Дилышад, я вижу, что такие девушки, как она, не стоят даже мизинца. И я решил забрать свое сердце у Дильшад и отдать его тебе. Я уже не горю желанием увидеть ее и продолжать с ней нашу былую сердечную дружбу. Вспомни, ведь я любил тебя.

— О, я не забыла этого, — грустно ответила Себа.

— А как теперь?.. Осталось ли в твоем   сердце что-нибудь от этой любви?

— Ах, если бы я могла поверить в твою искренность!.. Я хочу принадлежать только тебе одному.

— Разве я был когда-нибудь неискренним по отношению к тебе?

— В прошлом ты поступил со мной вероломно.

— Ты была сама виновата во всем. Однако не будем ворошить прошлое. Я предлагаю тебе свое сердце. Что ты мне ответишь?

Себа-ханум не могла и мечтать о том, что Фахреддин воспылает к ней страстью. Его предложение было весьма выгодно для нее. Она не была уверена в завтрашнем дне. Ее последняя интрига, в которой были замешаны мелеке и атабек Мухаммед, сулила ей мало хорошего. Она выдала хекмдару все тайны его жены. Больше того, письмо, написанное рукой Гатибы, которое она должна была передать Фахреддину якобы от Дильшад, она отправила атабеку, написав, что письмо предназначалось султану Тогрулу.

Себа-ханум не надеялась на благоприятный исход начатой ею опасной игры. В последнее время она часто думала о том, что было бы неплохо связать свою судьбу с каким-нибудь влиятельным человеком и бежать из Хамадана.

«Если Фахреддин возьмет меня под свою защиту, я смогу спокойно жить в Азербайджане, — решила она. — Там мне не будет угрожать ни Гатиба, ни даже атабек. Да, Фахреддин не должен умереть. Напротив, он должен жить, жить!..»

— Я согласна,—смущенно прошептала Себа-ханум, потупив взор. — Ах, мой возлюбленный, твои слова наполнили мою душу восторгом. Мне вспомнилось прошлое... Молю тебя, берегись Гатибы, она хочет погубить тебя, так как считает тебя и Низами виновными в гибели своего отца эмира Инанча. Хюсамеддин дал ей слово убить тебя, а также маленьких сыновей атабека и поэта Низами. Два дня назад состоялось мюшавирэ, на котором было принято решение покончить с поэтом.

— О каком мюшавирэ ты говоришь? Где это было?          

— Мюшавирэ созвала Гатиба-хатун во дворце покойного халифа Мустаршидбиллаха.

— Кто в нем участвовал?

— Кроме мелеке, там были Хюсамеддин, Захир Балхи, поэт Камаледдин и султан Тогрул. Было решено убить тебя и Низами.Они задумали так: Низами умрет в Гяндже, а ты — здесь.

— Как они думают осуществить этот план?

— По приказу султана Тогрула в Гянджу поскачут три человека с письмом к Низами, в котором Тогрул будет просить поэта написать для него дастан¹³⁷ «Фархад и Ширин». Но это лишь предлог, чтобы встретиться с Низами. Эти трое подыщут в Гяндже убийц, которые умертвят поэта в его доме.

— Тебе известны имена тех, кто повезет письмо Тогрула в Гянджу?         

— Известны.

— Кто они?

— Первый—катиб Тогрула Абулькадыр, второй — его личный телохранитель Джамад, третьего звать Мюльхим.

— Ты не знаешь, они уже отправились в путь?

— Нет, пока еще здесь. Очевидно, завтра они покинут Багдад. Захиру Балхи  и Камаледдину  поручено написать письмо Тогрула к поэту. Тебе и Низами надо поберечься несколько недель, и тогда вы можете считать, что месть Гатибы не страшна вам. Дело в том,  что   мелеке  окончательно   потеряла доверие атабека, ей вот-вот наступит конец. Я уже взялась за нее. Ты
ведь знаешь мои способности. Но если я вдруг попаду в беду, ты должен защитить меня. Обещай мне это!

— Можешь не сомневаться, Себа. В Азербайджане тебя пальцем никто не тронет. Но тебе придется делом доказать свою верность и преданность. Гатиба хитра и коварна, бойся ее. Все, что она делает, идет во вред нам и нашей родине.

Они разговаривали долго.

На прощание Себа-ханум пожала руку Фахреддину и со вздохом сказала:

— Как жаль, завтра на рассвете мы покидаем Багдад. Гатиба спешит: атабек Мухаммед день тому назад выехал из Хамадана.

— Захир Балхи, Камаледдин и Тогрул едут с вами?

— Да, здесь остается один Хюсамедднн. Берегись его! Гатиба пообещала, что она будет принадлежать ему, если он принесет ей твою голову.

Фахреддин подумал: «Надо немедленно сообщить в Гянджу о готовящемся покушении на Низами».

— До свидания, Себа, — заторопился он. — Будь спокойна, в случае опасности я увезу тебя в Азербайджан.

Он вернулся во дворец, заперся в своей комнате и написал Низами письмо:

«Дорогой и уважаемый друг, наш великий поэт!

Вот уже пятый день, как я в Багдаде. Познакомившись с городом, я представил себе, какая пышная жизнь была здесь в период расцвета халифата. Увидев здешние дворцы, особняки и их убранство, я понял, почему исламский мир живет в бедности и нищете. Во дворцах халифов, которые принесли нам веру, процветает вероотступничество. Халифы строили роскошные дворцы и особняки не только для себя — даже для своих любимых рабынь.

Мне хотелось бы написать тебе о многом, но разве возможно все охватить в письме?

Атабек Мухаммед еще не приехал   в Багдад.   Мелеке пока здесь. Она часто встречается с Захиром Балхи,Камаледдином и Хюсамеддином.Они замышляют покушения на своих недругов. Безвольный султан Тогрул является игрушкой в руках этих заговорщиков. Забыв про твои советы и наставления, я хотел опять довериться Себе-ханум. Сегодня она пришла ко мне якобы, затем, чтобы помочь встретиться с Дильшад. На самом же деле обманщица явилась для того, чтобы передать меня в руки наемных убийц. Однако судьба и на этот  раз  оказалась  на моей стороне. Мне удалось обмануть эту  безнравственную особу, и она рассказала мне страшные вещи. Гатиба поручила ей и Хюсамеддину подыскать убийц,  которые  расправились бы со мной здесь в Багдаде. Покушение на тебя же должны подготовить катиб султана   Тогрула — Абулькадыр,   личный   телохранитель Тогрула — Джамад и некий    Мюльхим.    Эти трое    доставят в Гянджу от султана Тогрула письмо, в котором он будет просить тебя написать дастан «Фархад и Ширин».Они постараются привести в твой дом убийц. Прошу тебя, прими меры предосторожности!

Одновременно отправляю письмо Алаэддину.

Фахреддин. Багдад».

ДОЧЕРИ ХАЛИФА

Дюррэтюльбагдад устроила в честь своего деверя Фахреддина пиршество, на которое пригласила дочерей покойного халифа Мустаршидбиллаха Алиейи-Уля-ханум и Мутарру-ханум, а также известных багдадских певиц и музыкантш.

Спустя час после полуденного азана перед дворцом Дюррэтюльбагдад остановились пестрые, крытые шелком тахтреваны, из которых вышли дочери покойного халифа Мустаршидбиллаха и сопровождающие их двадцать рабынь.

Алиейи-Уля-ханум и Мутарра-ханум — миловидные девушки—были одеты в красивые платья из зеленого атласа, а на головах у них красовались зеленые шелковые тюрбаны. Гуляя по аллеям, напоенным ароматом роз и других цветов, они громко и весело болтали. В их свите была и Сюсан, которую покойный эмир Инанч прислал в подарок покойному халифу Мустар-шидбиллаху в числе сорока азербайджанских девушек. Однако ее заранее предупредили, чтобы она не проговорилась о том, что знакома с Фахреддином. Дочери покойного халифа не должны были знать, что Фахреддин приехал в Багдад, надеясь встретить Дильшад.

Алиейи-Уля спросила у Дюррэтюльбагдад:

• Когда же муаллимэ¹³⁸ познакомит нас со своим деверем?

Взяв сестер под руки, Дюррэтюльбагдад поднялась с ними на балкон дома, где Фахреддин увлеченно беседовал со знатоками музыки и пения, расспрашивал их о нравах и обычаях жителей Багдада.

Увидев двух девушек, одетых во все зеленое, Фахреддин догадался, что перед ним дочери покойного халифа Мустаршидбиллаха. Ему было известно: в праздники и на торжественных приемах мужчины, принадлежащие к династии халифов-аббасидов, облачались во все черное, а женщины — в зеленое.

Подойдя к Фахреддину, Дюррэтюльбагдад взяла его под руку и сказала дочерям халифа:

— Познакомьтесь с моим уважаемым деверем!

Алиейи-Уля ласково улыбнулась:

— Если бы ты не сказала, что это твой деверь, я решила бы, что перед нами твой покойный Садреддин.

— Я сама так подумала, когда впервые увидела уважаемого Фахреддина, Я счастлива   оттого,   что встретила   брата   моего покойного мужа. Свекровь моя, оказывается, тоже жива. А теперь прошу,  пожалуйте   в дом, я покажу  вам   подарки   моего деверя.

Она привела гостей в комнату, где висел ковер, купленный Фахреддином у купца-еврея на базаре.

Переступив порог, Алиейи-Уля хотела вернуться назад.

— Пусть старик закончит намаз,— сказала она. — Не будем тревожить его.

Дюррэтюльбагдад засмеялась.

— Здесь никто не  совершает   намаза. Это лишь  ковер, на котором изображен наш бывший халиф Муттакибиллах.

Услышав это, гости хлынули в комнату и столпились перед ковром. Каждый старался определить его стоимость. Дюррэтюльбагдад перебила их спор:

— Для меня этот ковер ценен прежде всего тем, что его подарил мне мой деверь.

Все признали справедливость ее слов.

Дюррэтюльбагдад провела гостей во вторую комнату, где стояла фарфоровая ваза для цветов. Многие не смогли сдержать возгласа восхищения.

«Ах, какая изящная вещь! — восторгались гости. — Какие дивные рисунки! По ним можно многое узнать о прошлой жизни багдадских дворцов».

Дюррэтюльбагдад пригласила гостей в третью комнату, где на стене висел халат, присланный китайской императрицей в подарок Уммируман, жене первого багдадского халифа. Она накинула халат на плечи.

Алиейи-Уля прочитав надпись, вышитую на груди халата, поцеловала Дюррэтюльбагдад в щеку и сказала:

— Я считаю нашу муаллиму самой богатой женщиной исламского мира. Она владеет прекрасным ковром и изящной вазой, а китайский халат являет собой редчайшую историческую

ценность.

Гости долго разглядывали подарки деверя Дюррэтюльбагдад. Сам Фахреддин стоял позади, прислушиваясь к их суждениям.

Сюсан, улучив момент, подошла к нему и шепотом спросила:

— Скажи, Фахреддин, сможешь ли ты вызволить нас из этой золотой   клетки,  именуемой   Багдадом? Не знаю,  удастся ли тебе увидеть Дильшад. Попасть к ней очень трудно. Бедняга
день и ночь тоскует по тебе, льет слезы.

— Верь мне, Сюсан, я вернусь в Азербайджан только вместе с вами, — тихо ответил Фахреддин. — Однако о моем намерении никто не должен знать. Смотри, не проговорись   кому-нибудь.

Будь осторожна.

Алиейи-Уля приблизилась к Фахреддину и поблагодарила за доброту и внимание к их муаллимэ.

Гость из Азербайджана очень понравился обеим сестрам. Но он плохо говорил по-арабски и вынужден был прибегать к помощи мютарджима¹³⁹. Однако скоро выяснилось, что Мутарра-ханум хорошо говорит по-фарсидски. Между нею и Фахреддином завязалась оживленная беседа.

— Вы приехали, чтобы забрать Дюррэ к себе на родину? — спросила она.

— Это зависит от желания уважаемой ханум.

Дюррэтюльбагдад вмешалась в их разговор:

— Я хотела бы, чтобы мои свекор и свекровь приехали ко мне. Если не удастся склонить их к этому, я сама отправлюсь в Азербайджан повидаться с ними.

С балкона донеслись   звуки   уда и кеманчи.   Послышалось пение.

Все вернулись на балкон. Поверх ковров были разостланы скатерти, на них стояли блюда с жареными цыплятами, испеченной на углях рыбой, подносы с рассыпчатым пловом и другая снедь. Было много сладостей — несколько сортов халвы, варенье и прочее.

Рабыни подносили кувшины с холодным шербетом и искянджаби¹⁴⁰ — любимыми напитками багдадцев.

Алиейи-Уля и Мутарра начали упрашивать Дгоррэтюльбагдад:

— Дорогая муаллимэ,вы должны непременно привести в Райский дворец своего уважаемого деверя.

Мутарра-ханум, подсев к Фахреддину, спросила:

— Мне интересно знать, примет ли участие уважаемый ага в игре «мяч и чоуган»¹⁴¹ на празднестве по случаю восшествия на престол нового халифа?

— Кто знает, возможно, и приму, — ответил Фахреддин.— Но я не владею чоуганом так, как мне хотелось бы.

— Дюррэ полюбила вашего покойного брата за то, что не было равных ему в этой игре. Наша муаллимэ была покорена его ловкостью и бесстрашием, потому и отдала ему руку и сердце, — сказав это, дочь халифа потупила глаза и смущенно добавила: — Посмотрим, удастся ли вам выйти победителем... Я тоже люблю героев.

— Что ж, постараюсь. Если халиф позволит, я приму участие в игре. Погоняюсь с чоуганом за мячом.

В разговор, вмешалась Алиейи-Уля-ханум.

—- Вам придется очень трудно, — предупредила она. — В игре примут участие туркестанцы, которые, как вы знаете, славятся среди других народов умением владеть чоуганом. Их лошади проворны и горячи, что дает им большое преимущество в игре.

К ним подошла Дюррэтюльбагдад.

— Покойный Садреддин привез из Азербайджана чудесного скакуна, на котором он в течение двух лет побеждал лучших джигитов Востока, — сказала она. — После его смерти лошадь затосковала и вскоре ее не стало.

— Я привез с собой лошадь той же породил, пожалуй еще более резвую, — ответил Фахреддин.

Певицы и музыкантши продолжали услаждать своим искусством слух гостей. Все надеялись, что сегодня Дюррэтюльбагдад тоже споет, желая доставить удовольствие своему деверю.

Вот она позвала рабынь, которые должны были ей аккомпонировать, и запела.

Сюсан села рядом с Фахреддином. Он шепнул ей:

— Завтра или послезавтра я буду в заведении Фенхаса, где живет Дильшад. Кто знает, может, я увижу свою любимую. Дюррэ расскажет тебе... Ты тоже можешь передать мне через нее все, что захочешь. Я увезу вас из Багдада. Готовься понемногу, но так, чтобы никто ничего не заподозрил. Верь, я во что бы то ни стало добьюсь вашего освобождения.

Сюсан горестно вздохнула:

— Разве эмир Инанч оставит нас в покое на родине?

— О чем ты говоришь? Эмир и его визирь Тохтамыш давно повешены. Мы не оставили камня на камне от его дворца, который был тюрьмой многих несчастных девушек Арана.

«ЖЕНСКИЙ И ДЕВИЧИЙ РАЙ»

Рано утром посланец халифа Асэф повез азербайджанскую делегацию в знаменитое заведние Фенхаса, известное под названием «Женский и девичий рай», где воспитывались сотни рабынь и служанок. Сыновья Фенхаса занимались также торговлей рабынь.

«Женский и девичий рай» представлял собой своеобразный городок, расположенный восточнее Невольничьего рынка.

Асэф постучал в ворота.

К ним вышел старый слуга Хайян. Асэф сказал ему, что привез с собой чужеземных гостей, которые хотят осмотреть «Женский и девичий рай», и показал фирман халифа.

Хайян вызвал мюдира¹⁴², племянника покойного Фенхаса, которого звали Мархаш. Он подошел к воротам, волоча по земле полы просторной джуббы¹⁴³. Склонившись в поклоне перед фирманом и теми, кто владел им, он произнес слова приветствия и попросил гостей следовать за ним.

Миновав большой двор, в котором росло много цветов и фруктовых дервьев, гости приблизились к каменному зданию и вошли в дверь, с высокими сводами. Длинный коридор привел их к большой круглой площадке с крытым застекленным верхом. Здесь обычно воспитанницы заведения Фенхаса демонстрировали свои таланты и мастерство в различных видах искусств. На площадку выходило бесчисленное множество дверей.

— Здание было построено по замыслу покойного Фенхаса, — начал объяснять мюдир Мархаш. — Прежде здесь воспитывались только девушки и женщины, почему наше заведение и получило название «Женский и девичий рай». Теперь же у нас воспитываются и рабы мужского пола, которые жизут в здании за садом. В былые времена здесь находилось до двадцати тысяч рабынь, служанок и рабов. Но в настоящий момент у нас имеется не более семи-восьми тысяч живого товара. Сейчас я проведу вас по комнатам, и вы познакомитесь с жизнью обитателей нашего рая.

Вокруг площадки выстроилось около трех тысяч человек мужчини женщин, они поклоном приветствовали гостей. Это были всевозможные специалисты, работающие в заведении Фенхаса и обучающие рабынь, служанок и рабов различным ремеслам.

Пройдя площадку, гости вслед за мюдиром вошли в маленькую комнатку и увидели около дюжины девочек. Самой старшей было на вид не более десяти лет. Девочки были голые, если не считать подвязанного к поясу куска материи.

Глядя на их спутанные волосы, можно было безошибочно сказать, что гребень никогда не касался их головок. Но лица девочек были отмечены печатью природной красоты.

Увидев незнакомых людей, они, как дикие козы, сбились в кучу. Их личики выражали предельный страх и волнение. Каждая старалась спрятаться за спину другой. Некоторые закрывали лица руками.

Фахреддин вопросительно посмотрел на мюдира. Тот понял его недоумение.

— Не удивляйтесь, мой ага, глядя на этих дикарок,— сказал он. — Разве вам не приходилось видеть в багдадских дворцах красивых служанок, певиц, прекрасных, изящных рабынь, привлекающих внимание повелителей правоверных, девушек, сводящих с ума своими редкими голосами весь  Багдад? Многие из них прежде были такими же дикарками, как эти девочки, и некогда жили в этой самой комнате. Я привел вас сюда специально, чтобы вы смогли понять, сколько труда приходится вложить нам,  прежде чем  маленькие  невежественные дикарки  превратятся в  багдадских красавиц и искусных певиц. Отсюда начинают свой путь девушки, из которых многим предстоит прославиться на весь Восток неземной красотой и волшебным голосом, за которых на багдадском базаре можно будет получить до десяти тысяч золотых динаров. Некогда покойный Фенхас воспитал здесь прекрасную Фариду, которую потом по праву называли жемчужиной Востока, хотя она вначале ничем не отличалась от этих глупышек. А взять знаменитую Дюррэтюльбагдад по которой в свое время сходил с ума весь город. Когда-то и она была похожа вот на этих девочек и жила в этой самой комнатке.

— Как они попадают к вам, эти крошки? — спросил Фахреддин.

— Наши люди ездят по Византии, Туркестану и другим странам, испытывая большие лишения  и трудности, часто  подвергаясь смертельной опасности, и покупают их.

— Девочек разлучают с семьями?!

— Да, одни становятся пленницами во время войн, а затем их продают; других за небольшую плату сбывают с рук сами родители, — к этому их принуждает нищенская жизнь. Третьих забирают от родителей за неуплату налогов.

— Как?! Неужели вы не считаете грехом — разлучать детей с родителями? Разве это не жестоко — увозить на чужбину малюток?

Мюдир улыбнулся.

— Что же в этом жестокого, мой ага? Не понимаю, какой тут грех?! Ведь речь идет о счастье и благополучии этих девочек. Бедняжек вырывают из лап нищеты и страданий, дикости и невежества и привозят в город. Их готовят к иной жизни, они должны вступить в среду просвещенных людей. Мы воспитываем их, совершенствуем, делаем людьми. Некоторые из них удостаиваются счастья, о котором не смеют мечтать даже дочери багдадских вельмож. Тех же, кто, помимо красоты, обладает еще и хорошим голосом, ждет наивысшая степень счастья. Но таких мало, — может, одна на пятьдесят человек. Из этих девочек, которых вы считаете обездоленными дикарками, выходят поэтессы и сочинители музыки. Мы выявляем способности девочек, их склонности и передаем на обучение искусным мастерам, Сегодня вы получите возможность увидеть, в кого эти девочки превращаются.

«Аллах всевидящий, посмотри в какое время мы живем! — подумал Фахреддин.— Люди на пути к счастью должны пройти через рабство, унижения и страдания. Да и можно ли назвать счастьем то, что их ждет?!»

Мюдир ввел гостей в следующую комнату. У девочек, которые здесь жили, была черная кожа, вьющиеся волосы и толстые губы. Это были дети негров. Выглядели они еще более дикими и испуганными, чем девочки в первой комнате.

Мюдир почувствовал, что гости хотят поскорее уйти отсюда.

— Этих маленьких негритянок наши поставщики покупают за весьма умеренную цену, — сказал он, — а иногда даже сами ловят в африканских лесах и привозят к нам. Мы покупаем их
и готовим для черной работы. Из них выходят огородницы, дворовые служанки, скотницы, а также прислужницы белых рабынь. Их с охотой покупают у нас.

Мюдир привел гостей в третью комнату.

— А здесь вы видите маленьких берберок. Скупщики рабов привозят их из северо-западной Африки. Должен сказать, что берберы охотно отдают своих детей взамен налогов, штрафов и
военной контрибуции. Племена берберов враждуют между собой. Захватив в плен детей, они продают их.

В следующей комнате жили девочки, привезенные из Малой Азии. Были среди них и юные азербайджанки. Фахреддину стало не по себе, и он поспешил выйти из этой комнаты.

Мюдир ввел их в комнату, которая была намного больше предыдущих.

— Здесь вы видите девушек, обученных портняжному ремеслу, искусству вкусно готовить, ухаживать за маленькими детьми, а также наряжать богатых женщин и следить за их туалетами.

Они перешли в соседнюю комнату.

— Перед вами девушки, обученные мастерству веселить и развлекать, — сказал    мюдир. — Они способны рассмешить и мертвого. Багдадские вельможи охотно приобретают  их  для своих гаремов. Ценятся эти девушки очень дорого.

Фахреддин обратил внимание: у девушек были живые, смышленые лица.

Асэф, видя, что гости утомились, приказал:

— Покажи нам молодых, красивых рабынь.

Мюдир повел гостей за собой. Пройдя мимо нескольких комнат, они остановились у одной. Мюдир отпер дверь и попросил гостей войти.

Здесь были девушки в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. Увидев незнакомцев, они не испугались. На них были драгоценности — ожерелья, браслеты, изумрудные серьги. Их милые лица, приветливые и безмятежные, понравились гостям. Легкое смущение, охватившее девушек при виде незнакомых мужчин, придавало им еще большую прелесть.

Дильшад в этой комнате не было.

Внимание Фахреддина привлекла красивая девушка с озорным выражением лица, лукавыми и задорными глазами. Его товарищи тоже залюбовались ею.

Фахреддин обратился к девушке по-фарсидски. Она не ответила ему и, зардевшись, закрыла лицо руками.

Мюдир Мархаш сказал:

— Эти девушки не предназначены для продажи. Они были присланы в подарок   покойному   халифу   Мустаршидбиллаху. Девушка, к которой вы обратились, не говорит ни по-арабски, ни по-фарсидски. Она азербайджанка.

«Очевидно, Дильшад где-то рядом», — подумал Фахреддин.

Мюдир обратился к гостям:

— Сейчас я покажу вам таких красавиц, которые заставят вас забыть все на свете, — он провел гостей в смежную комнату — Обратите внимание на этих рабынь. Они привезены из Басры, Куфы и Дамаска. Они умеют быть приятными собеседницами, остроумны, милы, соблазнительны.

Действительно, девушки были на редкость хороши. Были среди них миниатюрные, изящные, были и излишне полные, но все они были красивы и обаятельны. На них были нарядные дорогие платья.

— Это что! — хвастливо сказал мюдир. — Сейчас я покажувам красотку, которая своей    полнотой затмила  знаменитую восточную красавицу Айшу! — введя   гостей  в   соседнюю  комнату, он продолжал:— Чувствую, наши уважаемые гости немного утомились. Пора сделать передышку. Я потому и привел вас сюда. Здесь вы увидете рабынь, которые хорошо читают стихи и играют на всевозможных музыкальных инструментах.

Просторная комната была убрана дорогими коврами. Вдоль стен на мягких подушках и покрытых бархатными накидками тюфячках полулежали редкой красоты девушки, все как одна черноглазые, чернобровые, черноволосые. У каждой на голове был зеленый тюрбан, расшитый золотыми узорами, с бахромой, закрывающей часть лба, к концам которой были привязаны яхонтовые бусинки.

Комната благоухала.

Среди девушек особенно выделялась одна, с большими агатовыми глазами, с бело-матовым лицом, от которого, казалось, исходит сияние.

— Встань, поприветствуй    гостей    халифа, — приказал   ей мюдир.

Девушка начала подниматься с тюфячка, но прошло немало времени, пока ей удалось это сделать, — она была чересчур полна, к тому же полы платья путались в ее ногах.

—- Прошу вас, поговорите с этой толстушкой, — обратился  мюдир к Фахреддину. — Она очень приятно болтает.

Фахреддин сказал девушке несколько приветственных слов. Она ответила ему тем же.

—- Откуда эта девушка? — спросил Фахреддин у мюдира.

— Она выросла в Басре, хотя родом из Грузии. Когда мы купили ее, она была совсем крошечная и ничем не отличалась от тех маленьких дикарок, которых вы сегодня видели. Обратив внимание на ее живой ум и некоторые другие достоинства, мы отправили ее в Басру, где она изучала коран, литературу и поэзию. Затем ее опять привезли к нам, и мы были поражены ее чудным голосом и приятной,   складной   речью.   В Багдаде она пользуется большой известностью среди любителей  музыки, пения и поэзии.

— Нельзя ли познакомиться с некоторыми из ее стихов? — поинтересовался Фахреддин.

— Можно, — ответил мюдир, — на ее тюрбане золотом вышито ею же сочиненное двустишие.

Гости приблизились к девушке и прочли вышитый на тюрбане бейт¹⁴⁴:

Если хна украшает только руки мои,

То весь мир одаряет красотою мой лик.

Двустишие понравилось Фахреддину.

— Девушка,  которая  изобрела  такой  красивый тюрбан  и сочиняет столь изящные стихи, достойна всяческих похвал! — сказал он.

— Тюрбан не ее изобретение, — возразил мюдир. — Этот головной убор придумала сестра халифа Гаруна ар-Рашида Алийя-хатун¹⁴⁵. На какие только ухищрения ни идут женщины, лишь бы выглядеть покрасивее!

Почти все девушки, которые находились в комнате, не стесняясь гостей, прихорашивались перед широким, во всю стену, зеркалом.

— В свое время повелитель правоверных халиф Гарун ар-Рашид платил за каждую такую красавицу сто тысяч динаров, — хвастливо заявил мюдир Мархаш.

Он повел гостей дальше, останавливаясь у дверей комнат и давая пояснения.

Фахреддин почти не слушал его, он думал о Дильшад.

Вдруг мюдир объявил:

— Скоро в мир искусства Багдада войдет еще одна знаменитая певица и одновременно редкой красоты девушка—Дильшад. Она принадлежала покойному халифу Мустаршидбиллаху.

Фахреддин решил, что лучше ему не встречаться с Дильшад. Он был уверен: девушка не сможет держать себя в руках, расплачется и выдаст их тайну. Поэтому он отклонил предложение мюдира Мархаша войти в комнату, где находилась его возлюбленная.

Мюдир пригласил гостей в уютный садик, где все было готово к обеду. Фахреддин принял приглашение, так как путь до дворца Эмина был очень долог.

Гости остались довольны вкусной едой и душистым холодным шербетом. Во время трапезы красивые рабыни услаждали их слух музыкой и пением.

ДЕНЬ «ДЖУЛЮС»

Придя на торжество по случаю восшествия нового халифа Насирульидиниллаха на престол, Фахреддин обратил внимание: султана Тогрула среди хекмдаров Востока не было. Он покинул Багдад накануне приезда атабека Мухаммеда.

Пиршество было организовано на большом каменном балконе нового халифского дворца. Чтобы представить себе его грандиозность, достаточно сказать, что сидящие на одном конце скатерти не могли разглядеть лиц тех, кто сидел на другом.

В дальнем конце балкона на дорогом койре стоял красивый трон, сделанный из золота и слоновой кости. Справа и слева от него стояли двадцать восемь пустых кресел, на которых лежали мягкие бархатные подушки. Трон был не очень высок, — чтобы сесть на него, надо было подняться на две низенькие ступеньки.

Во всю длину балкона поверх ковров была разостлана скатерть, сшитая из мягкой овечьей кожи, секрет выделки которой знали одни только жители Йемена. Каких только яств не было на ней! Вдоль этой скатерти была разостлана другая скатерть, поуже, из шелка, на которой стояли хрустальные графины, позолоченные кувшины и другие причудливые сосуды, наполненные прохладным ароматным шербетом и искянджаби.

Воздух на балконе был напоен запахами шафрана и других пряностей, которыми были приправлены многие блюда.

На балкон вышел халиф Насирульидиниллах, окруженный двадцатью восемью хекмдарами, которые правили восточными государствами, входящими в халифат. Все присутствующие — их было не менее пяти тысяч — разом склонили головы.

Атабек Мухаммед и султан Салахаддин, поддерживая халифа под руки с двух сторон, помогли ему взойти на трон.

Халиф окинул взглядом балкон. Перед ним, скрестив на груди руки, стояли хекмдары Востока.

Он дважды махнул рукой — и гости сели.

— Присаживайтесь и вы! — обратился халиф к хекмдарам, показав рукой на кресла, стоящие возле трона.

Четырнадцать хекмдаров сели справа от халифа, четырнадцать — слева.

Первыми поздравили халифа посланцы иноземных государств, затем к трону приблизились цари Грузии и Армении. Халиф сказал им несколько приветливых слов и заверил, что будет молить Аллаха о ниспослании их народам счастья и богатства.

Была прочитана короткая молитва, после которой все, кто не принадлежал к мусульманской вере, поднялись и прошли в особый зал, где для них были накрыты столы. Согласно шариату, им не дозволялось присутствовать на церемонии передачи халифу «священного наследства», оставленного великим пророком Мухаммедом своим потомкам.

На балкон вышли кази Багдада с небольшим белым узлом в руках и другие высокопоставленные духовные лица.

Гости, хекмдары и даже сам халиф поднялись со своих мест. Началась торжественная традиционная церемония передачи халифу «священного наследства».

Кази Багдада, приблизившись к зеленому коврику перед троном, развернул на нем узел из белого шелка, извлек из него чалму пророка и надел ее на голову халифа.

Все, кто был на балконе, в один голос прокричали «салават» — молитву, прославляющую пророка Мухаммеда.

Кази поднял с коврика ничем не примечательный меч и подвесил его к поясу халифа, затем, обернувшись к присутствующим, провозгласил:

— Инна Фатахна лака фатхан мюмина!..¹⁴⁶

Все снова прокричали «салават».

Кази набросил на плечи халифа плащ пророка.

Опять раздались слова «салавата».

Кази надел на палец халифа кольцо с агатовым камнем, которое когда-то носил святой пророк, после этого извлек из маленькой шкатулки четки пророка, поднес их к губам и тоже передал халифу.

Халиф простер кверху руки и прочел молитву, восхваляющую всевышнего Аллаха, затем восславил пророка Мухаммеда и объявил о своем согласии возглавить халифат. Вслед за этим он произнес клятву, заверяя, что мусульманские народы будут жить при нем в мире и благоденствии, и обещал править народами по законам священного корана.

Когда халиф умолк, двадцать восемь хекмдаров склонили перед ним головы и тоже поклялись идти путем, указанным им повелителем правоверных, и управлять подданными согласно законам исламской веры.

Халиф спустился с трона и в сопровождении хекмдаров удалился.

Гости сели.

Кто-то громким голосом воскликнул «бисмиллах!» — и пять тысяч голов склонилось над скатертью. На балкон вышли сотни нарядно одетых рабынь с подносами, уставленными всевозможной снедью.

Пиршество началось.

Фахреддин подумал: «Вот почему мой народ живет в голоде и нищете. Двадцать восемь государств безжалостно грабятся, чтобы один человек утопал в роскоши».

Трапеза продолжалась долго.

Наконец раздался громкий возглас: «Эльхамдюлиллах!¹⁴⁷—и гости, тяжело дыша, поднялись со своих мест. Опять раздались слова молитвы.

Снова на балкон вышли сотни рабынь, на этот раз у них в руках были позолоченные кувшины и тазы.

Вымыв руки, гости прошли в зал для увеселительных представлений. Сюда же явились и гости-иноверцы.

Рабы внесли в зал трон халифа, а рядом с ним поставили кресла для хекмдаров. Это означало, что повелитель правоверных тоже придет позабавиться.

Наконец халиф Насирульидиниллах и хекмдары вошли в зал. Хорезмшах и посол Хиндистана¹⁴⁸ помогли повелителю правоверных подняться на трон.

Позади трона поставили две низенькие скамеечки, на которые взобрались две молодые рабыни, как две капли воды похожие одна на другую, — любимые наложницы халифа. У них были дугообразные брови и большие глаза, такие томные и прекрасные, что у всех, кто смотрел в них, захватывало дыхание. Девушки принялись обмахивать халифа большими веерами из страусовых перьев, скрепленных разноцветными шелковыми лентами.

Позади кресел хекыдаров и послов тоже стояли девушки с веерами.

Фахреддин думал: «Халиф сладострастен и падок до женской красоты. Удастся ли мне увезти из Багдада наших девушек? Бедняжки истосковались по родине. Что, если прямо сейчас подойти к нему и попросить дать девушкам свободу?.. Нет, страшно!.. Да и неловко. Рядом с халифом сидит атабек Мухаммед, при нем вовсе нельзя говорить о моем деле».

В зал вбежали тридцать маленьких мальчиков, одетых в кафтаны шафранового цвета, они затеяли смешные игры, забавляя гостей. После них выступали танцовщицы, затем — известные багдадские певицы.

Фахреддин был по-прежнему поглощен своими мыслями.

Когда представление окончилось и гости начали расходиться, к Фахреддину подошел слуга атабека Мухаммеда и сказал, что хекмдар желает видеть посланцев Азербайджана.

Атабек жил тут же, во дворце халифа. Он встретил Фахреддина и его товарищей ласково и приветливо.

— Раз вы потрудились, проделав большой путь из Азербайджана в Багдад, будет неплохо, если вы прославите свои имена. Завтра вам представится такая возможность.Повелитель правоверных будет присутствовать на игре «мяч и чоуган». Азербайджанцы должны принять в ней участие.

Товарищи Фахреддина растерянно переглянулись. Фахреддин же, казалось, только и ждал от атабека этих слов. Участие в игре, задуманной для забавы повелителя правоверных, могло помочь ему в осуществлении его желаний. Кроме того, во дворце Дюррэтюльбагдад он обещал дочерям покойного халифа Мустаршидбиллаха показать свое искусство владения чоуганом.

Поклонившись атабеку, он сказал:

— Если хекмдар позволит, я приму участие в игре.

Глаза атабека Мухаммеда радостно сверкнули.

— Хорошо, тогда я прикажу внести твое имя в список участников. Вот только не знаю, как пойдет у тебя дело, когда ты сядешь на незнакомую лошадь.

— Мы привезли с собой  добрых карабахских скакунов, — ответил Фахреддин. — Но я выеду на поле на своем Аладжа.

Поклонившись, он хотел выйти из комнаты, но атабек движением руки остановил его:

— Уж не тот ли это пегий иноходец, на котором ты сражался с Хюсамеддином у деревни Алибейли?

— Да, элахазрет, тот самый.

— В таком случае, должен тебя предупредить: халиф большой любитель лошадей. Если твой скакун приглянется повелителю правоверных, тебе придется подарить его ему.

МЯЧ И ЧОУГАН

Большая площадь была окружена многотысячной толпой. В первых рядах расположились багдадская знать, эмиры, визири, и их семьи. Для иноземных послов и прибывших в Багдад делегаций были отведены особые места.

На небольшом возвышении стоял трон халифа, окруженный креслами, предназначенными для хекмдаров.

По краю площади был протянут толстый канат, и аскеры из охраны халифа с обнаженными мечами следили, чтобы никто из толпы не проникал за него.

В левой части площади собрались участники игры, держа в руках поводья коней. Был среди них и Фахреддин.

Все ждали появления халифа.

Повелитель правоверных вышел в сопровождении хекмдаров из зеленого атласного шатра, стоящего у края площади, и поднялся на трон. Хекмдары сели в свои кресла.

По знаку халифа площадь огласилась звуками десятков рогов. Это был сигнал к началу игры.

Вмиг двести удалых наездников вскочили на коней. Первым с места сорвался жеребец арабской породы, на котором сидел всадник в узком коротком кафтане зеленого цвета. Эго был глава отряда личных телохранителей халифа Убсйда Иби-Хамра. Зеленый цвет его одеяния должен был означать, что игра как бы начата повелителем правоверных.

Жеребец Убейды вихрем понесся по площади. На середине Убейда подбросил вверх кожаный мяч и несколько раз ударил по нему чоуганом. Подскочивший к нему всадник на вороном коне одним взмахом чоугана отнял мяч и поскакал вдоль каната, поддавая мяч чоуганом. Это был один из членов персидской делегации по имени Дивбенд. За ним устремились десятки всадников, размахивая чоуганами.

Над площадью поднялось густое облако пыли, которое росло с каждой минутой, скрывая от зрителей ход игры.

Вот мячом овладел арабский всадник, одетый во все черное. Казалось, уже никто не сможет взять над ним верх. Его поджарый конь не знал усталости. Десятки наездников пытались окружить его со всех сторон, но черный всадник неизменно прорывал кольцо и уходил от преследователей, поддавая мяч концом чоугана.

Атабек Мухаммед, заметив, что Фахреддин со стороны наблюдает за игрой, не принимая в ней участия, начал нервничать. Он решил, что Фахреддин впервые видит столь ожесточенную схватку, струсил и не желает ввязываться в игру.

Одному из персидских всадников удалось отнять у араба мяч. Поддавая его чоуганом, он, как ветер, понесся по площади.

Лошадь под арабским наездником выдохлась и теперь отдыхала, набиралась сил, стоя в стороне.

Персидский всадник не знал себе равных на площади. Его резвый, хорошо выдрессированный конь приводил в изумление зрителей.

Уже невозможно было разобрать масти коней: они все сделались серыми от пыли. Лошади, которые не в первый раз принимали участие в этой игре, сами рвались туда, где в воздухе мелькал кожаный мяч.

Многие игроки часто меняли лошадей. Конь же персидского всадника был неутомим. Временами ловкий перс легонько ударял чоуганом по храпу животного, и конь, оскалив зубы, как дракон, проносился по площади.

— Это чудо, а не лошадь! — воскликнул в восхищении халиф.—Такой скакун может украсить мою конюшню!

Все думали, персидский всадкик останется непобежденным. Но тут в схватку включился худощавый наездник-индус. Пришпорив своего коня, он в один миг догнал персидского джигита, ловко отнял мяч и пронес его на конце чоугана через всю площадь к тому месту, где стоял трон халифа.

— Браво!.. Браво!.. — восторженно закричала многотысячная толпа.

Мячом надолго завладел индусский всадник. Мяч взлетал высоко над площадью и, падая, неизменно ударялся о его чоуган.

Атабек Мухаммед продолжал негодовать, видя, что Фахреддин не вступает в игру: «Трус!..привыкли бунтовать дома, а где надо, не могут показать себя. Нет, слава не их удел. Позор, позор!.. Подумать только, в такой торжественный день ни один человек из государства, управляемого мной, атабеком Джахан-Пехлеваном Мухаммедом, не смог отличиться!»

А Фахреддин в этот момент говорил себе: «Пока не вступят в игру туркестанцы, я не двинусь с места. Надо доказать Алиейи-Уля-ханум, что Туркестан — не самая богатая джигитами страна. Куда им тягаться с азербайджанцами в ловкости! Пусть и Мутарра-ханум убедится, что туркестанцы должны поучиться игре у нас».

Туркестанцы же думали совсем иначе. Они считали, что игра должна завершиться их победой. У них был план: вступить в игру в самом конце.

Между тем, индусский всадник продолжал царить на площади. Джигиты из Хорезма, Хорасана, Балха и других мест безуспешно пытались перехватить у него мяч.

Но вот зрителям показалось, будто на площадь вырвался неудержимый горный поток. Туркестанцы вступили в игру. Мгновение — и мяч от индусского всадника перешел к ним.

Толпа вокруг площади взревела: «Молодцы, туркестанцы!.. Браво, туркестанцы!.. Да здравствуют туркестанцы!..»

Атабек Мухаммед окончательно потерял надежду на то, что Фахреддин вступит в игру. Им овладели тревожные мысли: «Не дай Аллах, халиф узнает, что азербайджанцы не участвуют в состязании! Кто знает, как он истолкует это?..» У него пропал весь интерес к игре. Он хмурился, ерзая в кресле.

Дюррэтюльбагдад, сидевшая рядом с дочерьми покойного халифа Мустаршидбиллаха, также была охвачена смятением. «Ну почему, почему же мой деверь бездействует!?» — терзалась она, сгорая от стыда, не смея поднять глаза на Алиейи-Уля-ханум и Мутарру-ханум, которым она в течение последних дней расхваливала азербайджанцев, говоря: «Их мужество и отвага известны всему Востоку. Недаром их атабека прозвали Джахан-Пехлеваном».

Глядя на Фахреддина, конь которого будто прирос к земле, она едва сдерживала слезы досады.

А туркестанцы безраздельно властвовали на площади. Кожаный мяч принадлежал им одним. Толпа продолжала приветствовать их восторженными возгласами: «Да здравствуют туркестанцы!»

— Проклятие Фахреддину!.. — скрежетал зубами атабек Мухаммед. — Каким немощным, ничтожным народом я правлю! Какой я после этого хекмдар!..».

Повелитель правоверных увлекся захватывающим зрелищем. Надо сказать, все багдадские халифы увлекались игрой «мяч и чоуган». Всадники, отличившиеся в этой игре, всегда удостаивались щедрых наград.

Любуясь ловкостью туркестанских джигитов, халиф Насирульидиниллах уже думал, чем бы их наградить.

Вдруг внимание зрителей привлек молодой пригожий всадник на пегом коне, который, сорвавшись с места, сделал круг по площади и врезался в группу туркестанских удальцов.

Атабек Мухаммед узнал Фахреддина.

Всадник на пегом карабахском иноходце овладел мячом и, поддавая его чоуганом, помчался в другой конец площади, Наперерез ему бросились туркестанцы на свежих лошадях, но Фахреддин резко свернул в сторону, ловко играя мячом в воздухе.

Зрители слышали, как он голосом управляет конем: «Направо, Аладжа!.. Вперед, вперед!.. Аладжа, наддай!..»

Пегий иноходец, как молния метался по площади.

Борьба Фахреддина с туркестанцами продолжалась более чеса. Уже кони всех всадников выбились из сил, лишь одна Аладжа оставался резв и свеж, как прежде.

Халиф не сводил восторженных глаз с карабахского скакуна.

Атабек Мухаммед то и дело хвастливо восклицал, обращаясь к сидевшим рядом хекмдарам:

— Азербайджанец!.. Мой подданный!.. Герой!.. У этого народа славная история. На их земле со времен Мидии родятся бесстрашные богатыри!

Дюррэтюльбагдад, пораженная лобкостью и отвагой своего деверя, была бесконечно счастлива.

Алийеи-Уля-ханум и Мутарра-ханум также не могли сдержать восторженных возгласов. Оборачиваясь к сидевшим рядом знатным ханум, они приговаривали:

— Это наш близкий знакомый!.. Мы сидели с ним за одним столом!..

Туркестанцы были бессильны отнять у Фахреддина мяч. Их кони выдохлись и по одному покидали площадь.

Близился заключительный этап игры. По правилам, в конце должна была начаться общая схватка. Тот, кому удавалось до сигнала удержать при себе мяч, провозглашался победителем. Фахреддин, видя, что наступил решающий момент, ударил чоуганом по мячу, посылая его вверх и, пришпорив лошадь, метнулся к тому месту, где он должен был упасть.

Множество коней с оскаленными мордами, храпя и тяжело дыша, мчались на карабахского скакуна.

Плотное облако пыли над площадью мешало зрителям следить, как проходит борьба за мяч.

Время от времени слышались возгласы атабека Мухаммеда и Дюррэтюльбагдад: «Направо, Аладжа!.. Налево, налево!.. Аладжа, вперед!.. Аладжа, Аладжа!..»

«Как там мой азербайджанский герой? — думал охваченный азартом и волнением атабек Мухаммед. — Что происходит за облаком пыли?..»

Дюррэтюльбагдад и дочери покойного халифа Мустаршидбиллаха тоже терзались в неведении.

Заключительная схватка продолжалась более получаса.

Вот опять над площадью раздались громкие звуки рогоз, возвещающие об окончании игры. Однако густая пелена пыли не давала что-либо разглядеть. Все вытягивали шеи, желая поскорее узнать, кто победитель.

Всадники покидали площадь.

Фахреддин направил коня к возвышению, на котором стоял трон, спеша положить к ногам халифа кожаный мяч и приветствовать повелителя правоверных.

Когда атабек Мухаммед увидел в руках Фахреддина мяч, с его уст невольно сорвались слова:

— На свете нет Турана¹⁴⁹ — есть Азербайджан!

Под завистливыми взглядами двадцати семи хекмдаров Востока Фахреддин спешился и, положив к подножию трона халифа мяч и чоуган, низко поклонился.

— Слава тебе и твоему коню! — сказал повелитель правоверных.

— Мы привезли  этого  карабахского   иноходца в  подарок светлейшему халифу. Я принял участие   в    сегодняшней игре,чтобы испытать его резвость.

Лицо халифа просияло.

— Благодарю за подарок! Награда ждет победителя. Пусть герой из Азербайджана сам скажет, что он желает. Я все исполню!

Фахреддин опять низко поклонился.

— Ваш покорный слуга просит помочь вернуться на родину девушкам, которые были увезены в Багдад из Азербайджана.

— О каких девушках ты говоришь? — удивленно спросил халиф.

— Я имею в виду девушек, присланных в подарок покойному халифу Мустаршидбиллаху.

Насирульидиниллах, подозвав Асэфа, приказал:

— Сегодня  же передать в   распоряжение азербайджанцев девушек, которые были увезены с их родины!

Фахреддин с поклоном отошел. К нему приблизился атабек Мухаммед и поцеловал в лоб.

— Я горжусь тобой, Фахреддин!

Хекмдар с минуту молча смотрел на него. Лицо Фахреддина напомнило ему лицо далекой Гёзель. Мысли перенеслись в деревню Пюсаран, где росли его сыновья.

Фахреддин, Дюррэтюльбагдад и дочери  покойного  халифа Мустаршидбиллаха направились к реке, где их ждал большой, парусник халифа, чтобы доставить в квартал Харбийе.

Жители Багдада выходили из домов, желая взглянуть на джигита из Азербайджана, бросали к его ногам цветы и выкрикивали приветствия.

Толпа на берегу Тигра не расходилась до тех пор, пока парусник, увозивший героя дня, не скрылся из виду.

Спустя три часа влюбленные, которые много лет томились в разлуке, сидели рядом на балконе дворца Дюррэтюльбагдад.

Вечерний ветерок, принесший желанную прохладу, разбросал волосы Дильшад по груди Фахреддина.

Солнце быстро катилось к горизонту, прячась за развалины Медаина, стараясь поскорее оставить влюбленных наедине.

Дильшад нежно обняла друга и, прильнув губами к его губам, прошептала:

— Я любима, я свободна, я счастлива!..

МЕЧ И ПЕРО

Возвращение героя Фахреддина из Багдада было отмечено народом Северного Азербайджана как большой национальный праздкик.

Едва его отряд переехал Худаферинский мост, у копыт лошади Фахреддина были зарезаны сотни жертвенных баранов. Девушки вплетали цветы в гривы коней. Родные и близкие сорока молодых пленниц, которых он вызволил из неволи, пришли встречать их к самому Араксу.

Весь народ Северного Азербайджана, ликуя, приветствовал славного героя.

Когда Фахреддин покидал Гянджу, его сопровождало всего двадцать человек, а сейчас он подъезжал к столице Арама, сопровожаемый тысячами всадников.

На тахтреванах, в которых ехали освобожденные девушки, шелком было вышито: «Да здравствует герой Азербайджана Фахреддин!»

Тахтреван Дильшад был окружен друзьями и родственниками Фахреддина.

Жители Гянджи, от мала до велика, вышли на берег Гянджачая, где был разбит шатер, в котором находились Низами, Рена, их сын Мухаммед и Мехсети-ханум.

Отряд Фахреддина, перейдя мост, подъехал к шатру, перед которым Фахреддин спешился. Он поцеловал руки Мехсети-ханум и Рены, обнял Мухаммеда, затем расцеловался с Ильясом.

Мехсети-ханум  со слезами счастья на глазах воскликнула:

— Да будет благословен союз меча и пера! Мне кажется, я помолодела на сорок лет. Как это прекрасно — жить! Может ли поэт не воспеть свой народ в радости?!

В толпе звучала музыка, слышались возгласы: «Да здравствует победитель!» И вдруг все смолкло. Глаза гянджинцев устремились на Низами. Люди ждали, что скажет поэт.

Низами поднялся на большой камень и, обращаясь к толпе, заговорил:

— Народ Азербайджана! Есть сила, перед которой отступают гнет и деспотизм владык — героизм сынов народа. Гнет и деспотизм оскорбляют достоинство нации, но в то же время они оттачивают оружие борьбы героев, закаляют их волю к победе и порождают в их сердцах непримиримую ненависть к тиранам. Люди рождаются и умирают, но история народа и его национальное величие — это драгоценность, которая неподвластна тлену. Алмаз и в земле и в мастерской ювелира остается алмазом. Нам ли не знать, что такое иноземное иго?.. Захватчики всегда стремились унизить наш народ, стереть с карты Востока нашу страну. Но есть люди, еще более подлые, чем иноземные каратели, — это те, которые отрицают величие своего народа. Мы не должны забывать, что внутренний враг не менее опасен, чем внешний. Азербайджан не раз восставал против угнетателей, порой побеждал, порой оказывался побежденным, но борьбы не прекращал. Поражения не должны лишать нас веры в победу. Азербайджанцы всегда были свободолюбивы и непримиримы к тем, кто стоял на их пути к счастью. Наш народ свято чтит свою культуру и свое национальное достоинство. Сегодняшний праздник придаст нам силы в нашей борьбе, а для людей искусства он послужит источником вдохновения. На родину возвратился славный герой! Его подвиг будет вдохновлять меня, когда я буду писать о героической истории моего народа. Народ, который родит героев, непобедим. Наш Фахреддин вырвал из клети рабства сорок дочерей Азербайджана, которые были осуждены на жизнь, полную унижений и позора, во дворцах сластолюбивых халифов. Слава мужеству и доблести Фахреддина! Я верю, что юноши, которые здесь присутствуют, будут брать с него пример.

Мехсети-ханум поднялась в тахтреван, где сидела Дильшад. Низами и Фахредин сели на коней, и процессия двинулась в город. Мимо развалин дома хатиба Гянджи, через площадь Ме-лик-шаха они подъехали к тому месту, где прежде стоял дворец эмира Инанча.

Дильшад, выглянув из тахтревана, не поверила своим глазам: на месте дворца громоздились груды камней, из которых кое-где торчали закопченные колонны. Прижавшись головой к груди Мехсети-ханум, она взволнованно прошептала:

— Да, это не сон, я на свободе...

Старая поэтесса погладила ее волосы.

— Я все понимаю, девочка. Но помни, свобода сама не приходит, ее завоевывают. А для этого нужны и сила рук, и сила ума. А потому да здравствуют меч и перо!

ВО ДВОРЦЕ БАГИ-МУАЗЗАМ¹⁵⁰

Благодаря ловкости Себы-ханум атабеку Мухаммеду стало известно, что в Багдаде Гатиба встречалась с султаном Тогрулом, Захиром Балхи и Камаледдином, и они приняли решение убить Фахреддина, сыновей Гёзель и поэта Низами. Узнав, что в Гянджу из Багдада были посланы три человека, которым было поручено организовать убийство Низами, хекмдар пришел в ярость: смерть поэта могла стать причиной нового восстания в Северном Азербайджане.

Атабек Мухаммед, получив накануне своего отъезда из Хамадана в Багдад на торжество «джулюс» письмо от Себы-ханум, тотчас отправил в Багдад гонца с письмом к жене, в котором наказывал: «Ни в коем случае не советую тебе приезжать в Хамадан. Ты должна остановиться во дворце Баги-Муаззам, который находится в двух ферсахах от нашей столицы. Воздух эйлага пойдет на пользу твоему сыну».

Категорический тон письма напугал Гатибу, и она, не посмев ослушаться мужа, остановилась во дворце Баги-Мааззам.

Ей казалось, что атабек, возвращаясь из Багдада, непременно зайдет за ней. Однако этого не случилось: атабек вернулся в Хамадан без нее.

Мелеке не на шутку встревожилась. Как узнать, что у атабека на уме? Что он замышляет? Она потеряла покой и наконец решила отправить в Хамадан Себу-ханум, не подозревая, что та как раз и является виновницей ее заточения. Как всегда, Гатиба верила в удачливость ловкой, хитрой рабыни. Сейчас она больше, чем когда-либо, нуждалась в ее таланте.

Мелеке вызвала к себе рабыню.

— Милая Себа, — начала она ласково, будто обращалась к любимой сестре, — ты должна без промедления ехать в Хамадан.

— В Хамадан?! Зачем?

— Я не знаю, что затевает атабек.

— Понимаю, но разве он не спросит, зачем я приехала?

— Ты поедешь не одна, возьмешь с собой маленького Гютлюга. Скажешь атабеку, мальчик соскучился по нему.

— Не представляю, как мне удастся выполнить ваше поручение.

— Неужели те поручения, которые ты выполняла до сих пор, были легче?

Себа-ханум ничего не ответила, однако Гатиба отлично поняла, о чем она думает. Ясно, рабыня ждала награду.

Мелеке вынула из шкатулки красивое жемчужное ожерелье и повесила его на шею Себы-ханум.

— Я купила это в Багдаде специально для тебя.

Но Себа-ханум не торопилась выражать свой восторг.

— Я молю Аллаха, пусть он пошлет долгой жизни моей щедрой госпоже, — промолвила она сухо.

Гатиба не могла не заметить ее недовольства.

— К этому ты получишь сто золотых, — поспешила сказать она. — А если ты привезешь из Хамадана хорошие вести, я дам еще четыреста.

Мелеке положила перед Себой-ханум мешочек с динарами.

— Смею ли я отказаться?.. Но разве я служу моей мелеке только ради наград? Упаси Аллах!.. Неужто я такая бессовестная?! Или мелеке не имела возможности убедиться в моей преданности?

Гатиба промолчала, негодуя в душе: «Распутная девка! Ты всегда пользовалась затруднениями в моей жизни и грабила меня. Погоди, пусть все образуется — я велю содрать кожу с твоих пяток, не быть мне Гатибой, дочерью эмира Инанча. Возомнила о себе!.. Думаешь, ты хитрее всех, все можешь? Я способна проучить сотню таких хитроумных, как ты. В одном мне не перещеголять тебя — в распутстве. Что поделаешь, на это я не способна».

Себа же, потупив глаза, посмеивалась про себя над мелеке:

«Вот ты и в западне! Теперь тебе не вырваться из моих рук! Твоя участь была решена уже тогда, когда ты за три тысячи серебряных дирхемов купила меня у жены Абульуллы. Разве тебя кто-нибудь принуждал? Сама по своей воле полезла в беду. Есть ли женщины глупее, чем ты?.. Не думаю. У тебя в голове не мозги, а солома. Простофиля, раскрыла мне все свои тайны! Что мне желать большего?! Я не знаю ни одной умной девицы, выросшей в богатой и знатной семье. Недаром сказочники рассказывают, что дочери падишахов влюбляются в пастухов и плешивых дурачков. И ты еще воображаешь будто у тебя есть ум?.. Не быть мне Себой, если все эти драгоценности, которые ты нацепила на себя, не станут моими. Я грабила твоего отца, граблю тебя, начала грабить твоего мужа. Теперь он мой, а не твой!»

Мелеке, вся во власти   злобных  чувств,  вскинула   голову и гневно бросила:                                     

— Что ж, посмотрим!

Себа-ханум, поняв ход ее мыслей, ответила в тон ей:  

— Посмотрим, посмотрим!

Рано, утром перед воротами дворца Баги-Муаззам остановился тахтреван. Отряд конных всадников, которым предстояло сопровождать в столицу Себу-ханум и маленького Гютлюга, ждали последних распоряжений Гатибы.

Наконец, мелеке и ее маленький сын показались в воротах.

Поцеловав Гютлюга, Гатиба посадила его в тахтреван. Следом поднялась Себа-ханум.

Тахтреван двинулся в путь.

На закате Себа-ханум подъезжала к дворцу атабека. Увидев у ворот большую толпу аскеров, она подумала, что случилось какое-то происшествие. Так и оказалось: минуту спустя стражники атабека выволокли из ворот дворца связанных Захира Балхи и Камаледдина.

Себа-ханум торжествовала: итак, письмо, которое она тайно послала из Багдада, попало по назначению, и атабек поверил ему.

«Я чувствую, что приехала вовремя. То, о чем нельзя было написать в письме, я расскажу атабеку лично при встрече. Захир Балхи и Камаледдин в тюрьме. Прекрасно! Однако это значит, что жизнь Хюсамеддина тоже под угрозой. Это меня не устраивает. Я не хочу, чтобы его голова попала под меч атабека. Фахреддин, обманув меня, уехал из Багдада в Азербайджан с Дильшад. Лжец! В Багдаде он говорил, будто забыл Дильшад, любит меня и женится только на мне. Если бы он сдержал слово, жизнь Хюсамеддина была бы не нужна мне. Но Фахреддин перехитрил меня. Ему были нужны только тайны, которыми я владела. Нет, Хюсамеддин и его любовь еще пригодятся мне».

Себа-ханум твердо решила на первом же свидании с атабе-ком сделать все для спасения жизни Хюсамеддина.

Сразу же по приезде она заперлась в своей комнате и начала прихорашиваться. Прежде всего она натерла свое тело дорогими благовониями, затем облачилась в парчовое платье и надела на себя все свои драгоценности, — их было столько и они так сверкали, что, когда она встала перед зеркалом, ей пришлось зажмуриться.

Себа долго разглядывала себя в зеркале, проверяя силу своих чар.

«Есть красивые женщины, внешность которых не притягивает, а, наоборот отталкивает, гасит в мужчинах желание,— размышляла она. — Я не из их числа, я не только красива, но и притягательна. Уж от меня добыча не уйдет. Да, я и хороша, и соблазнительна. Кроме того, я считаю себя искусным лекарем, который безошибочно распознает недуг мужчин. Я хорошо знаю, какие женщины могут понравиться тому или иному мужчине, и что этого мужчину особенно привлекает в женщинах. Мне известно, что женщина никогда не овладеет сердцем мужчины с помощью одной красоты. Обаяние — вот самое сильное оружие женщины. У каждого мужчины свой вкус, как у каждой женщины свой нрав. Мало ли на свете красивых и мужественных юношей, которые женятся на дурнушках? Что же касается меня, я не только красивая и обаятельная женщина, но и ловкий, удачливый купец, умный, хитрый, смекалистый торговец. Больше того, я чародейка, которая умеет по глазам покупателей отгадывать, какой товар нужен им. Мужчин нельзя мерить одной меркой: один любит то, другой — это. Например, поэты обожают в женщинах природную красоту, которая не нуждается в украшениях и нарядах. Я как раз обладаю такой красотой. Есть умники, которые, встречаясь с женщиной, хотят непременно блеснуть своими знаниями и заводят разговор, скажем, о философии. Что ж, с такими я могу быть настоящим философом. Встречаются сердцееды, любящие порисоваться перед девушкой,— их я тоже могу мигом прибрать к рукам, превратившись в жеманную, неприступную красотку. Для мужчин же, питающих слабость к пышно разодетым красавицам, у меня также есть капкан — драгоценности и наряды, какими обладают немногие женщины Востока. Если говорить об атабеке, — ему нравятся и очень красивые, и очень нарядные женщины. Мелеке не смогла подобрать ключ к его сердцу, зато это удалось сделать мне. Что бы делали хекмдары, женатые на скучных, злых мелеке, если бы в их дворцах не жили такие рабыни, как я? Я — истинная женщина, а мелеке — кукла, которая давно надоела».

Вечером, когда во дворце зажглись свечи, к Себе-ханум явился личный слуга атабека и сказал, что хекмдар ждет ее.

Себа-ханум, взяв с собой маленького Гютлюга, отправилась к атабеку.

Встреча отца с сыном не была особенно радостной. Глядя в сердитое, неприветливое лицо мальчика, атабек Мухаммед размышлял. Ему казалось, перед ним Гатиба. «Он нисколько не похож на меня. Можно подумать, что это не мой сын. Весь в мать. Она и его сделала несчастным: я хочу любить Гютлюга, но меня преследует ее взгляд в его глазах».

Атабек Мухаммед протянул к сыну руки, однако мальчик, словно почувствовав его мысли, попятился назад.

«Сколько в нем злости и непримиримости! — подумал атабек.— Неужто ему суждено продолжать мой род?!.. Нет, этого не будет! Я уверен, мое государство попадет с ним в беду».

— Уведи мальчика, — обратился он к Себе-ханум. — Пусть отдыхает. Видно, он очень устал с дороги. А сама возвращайся, жду тебя.

Когда Себа-ханум, отводя Гютлюга, вернулась в комнату атабека, он первым делом спросил у нее:

— Можешь ли ты поклясться моей жизнью в том, что правдиво ответишь на все мои вопросы?

— Зачем мне клясться? Я и так все расскажу, — ответила Себа. — Ложь ненавистна мне, так уж сотворил меня создатель. Я потому и несчастна. А те, кто погряз во лжи, счастливы и преуспевают.

— Мне известно, ты верна и искренна, я потому и выбрал тебя из всех рабынь. Ты и хороша, и правдива, и способна оценить расположение к тебе хекмдара. Знай, я всегда буду любить тебя, — ты достойна моих чувств. А теперь поговорим о делах. Все эти дни я ломал голову над тем, как бы вызвать тебя в Хамадан, чтобы ты помогла мне разобраться в некоторых вопросах. Но я не знал, что придумать.

— Я сама мечтала о встрече с атабеком. Мне с трудом уда лось добиться у мелеке согласия на мою поездку в Хамадан под тем предлогом, будто Гютлюг скучает по отцу. Она почему-то не хотела   меня   отпускать, — глаза   Себы-ханум   наполнились слезами. — Я не знаю, почему элзхазрет и меня сделал пленницей дворца Баги-Муаззам? В чем я провинилась перед ним? Атабек Мухаммед нежно привлек к себе рабыню.

— Все это временно, Себа. Скоро ты будешь блистать в моем Дворце, как дорогой бриллиант. А теперь я хочу знать, действительно ли записка, написанная рукой Гатибы, которую ты переслала мне из Багдада, предназначалась султану Тогрулу?

— Да, Тогрулу.

— Подумай лучше, может быть, Хюсамеддину?

— У мелеке не было надобности поверять свои чувства Хюсамеддину с помощью писем. И мелеке, и Хюсамеддин жили в Райском дворце. Она могла в любую минуту видеть его и разговаривать с ним. Но я хочу сказать элахазрету, пусть он настолько не принижает чести и   достоинства   мелеке.   Действительно, Хюсамеддин любил ее когда-то, но она не отвечала ему взаимностью. Тем более она не любит его сейчас. В этом я уверена. Кто таков Хюсамедин? Что его ждет в будущем? А Тогрул — султан. Мне кажется, мелеке водит его за нос, желая обеспечить будущее своего сына. Я своими глазами видела, как мелеке писала Тогрулу записку. Но мне известно, что мелеке никогда не оставалась с Тогрулом наедине, и, следовательно, она не могла запятнать честь элахазрета. Это верно, как и то, что мое имя Себа, И в Багдаде, и в Хамадане мелеке все время была при мне. Я следила за ней неотступно.

— А как случилось, что записка осталась у тебя? Ведь ты должна была передать ее Тогрулу.

— Да, но я попросила Тогрула вернуть ее мне, сказав, что так приказала мелехе.

— Какое впечатление произвела на Тогрула эта записка?

— Он побледнел и задумался.

— А ответа не написал? — Нет, ответа не было.

— О чем они говорили, когда собирались у мелеке? Что говорил Тогрул?

— Тогрул все время молчал. За него говорили Захир Балхпи Камаледдин.

— Кто первый предложил убить Низами?

— Захир Балхи. Потом он и Камаледдин составили письмоот имени Тогрула   к Низами.   Тогрул подписал   это письмо. Я узнала также подробности о том, как готовилось покушение на
ваших сыновей. Убийц в деревню Пюсаран послали опять-таки Захир-Балхи и Камаледдин. Хюсамеддин не причастен к этому делу. Мне известно лишь одно: он предан султану Тогрулу.

— А мелеке знала   о   том,  что   моих   сыновей собираются убить?

— Разве хекмдар поверит мне, если я скажу, что нет?! Разумеется, знала. Но мелеке — женщина, к тому же она внучка покойного халифа. Подумайте, может ли она быть равнодушной
к тому, что дети, рожденные простой крестьянкой, станут вашими наследниками?! Кроме того, элахазрет не должен забывать, что, когда он женился на Гатибе-хатун, то обещал ей не иметь
больше жен. Если элахазрет атабек хочет знать мое искреннее мнение я скажу: я оправдываю действия мелеке.

— Ты пробудешь здесь еще два дня, затем вернешься во дворец Баги-Муаззам.Будешь   сообщать   мне, с кем   встречается мелеке.

Себа-ханум со вздохом потупила глаза.

— Элахазрет хочет лишить свою рабыню счастья удостаиваться его чести?

— Я уже говорил  тебе не  раз и опять повторяю: ты одна достойна моей любви.

На рассвете, выходя из комнаты атабека Мухаммеда, Себа-ханум, ликуя, разглядывала редкой красоты перстень, который красовался на ее пальце, — подарок хекмдара.

Себа-ханум пробыла в Хамадане не два дня, а целых десять. Атабек Мухаммед не отпускал ее от себя ни днем, ни ночью. Наконец, выведав у него много тайн, она решила, что пора отправляться к Гатибе и как можно выгоднее продать ей эти тайны. Себе-ханум удалось также незаметно выкрасть из шкатулки атабека и сжечь записку, написанную рукой мелеке, которую она переслала ему из Багдада.

Хамадан празднично украсился по случаю приезда в столицу салтаната Гёзель и сыновей атабека Абубекра и Узбека. А на другой день рано утром Себа вместе с Гютлюгом двинулась в обратный путь во дворец Баги-Муаззам.

Все это время Гатиба терзалась в неведении. «Почему Себа задержалась в Хамадане? — ломала она голову. — Разве ей можно верить?! Разве она знает, что такое честь? Я убеждена, она продала атабеку и себя, и тайны, которыми владела».

Едва тахтреван Себы-ханум остановился у ворот дворца Баги-Муаззам, мелеке поспешила к нему и, не обратив внимания на сына, сказала рабыне:

— Себа-ханум,  мне очень  нездоровится.  Передай Гютлюга служанке и скорее приходи ко мне. — И она удалилась в свою комнату.

Почувствовав, что мелеке в необычайном смятении, Себа-ханум подумала: «Клянусь могилой моей матери, на этот раз я не продам тебе дешево все, что мне известно. Ты уже давно моя пленница, и я в любую минуту могу погубить тебя».

Гатиба, измученная бессонными ночами и переживаниями, видя, что Себа-ханум не спешит пожаловать к ней, послала за ней служанку.

Переступив порог комнаты Гатибы, Себа-ханум схватилась за голову и упала в кресло.

От страха у мелеке затрясся подбородок.

— Ты почему молчишь? — спросила она нетерпеливо. — Или хочешь, чтобы мое сердце разорвалось? Отвечай, зачем я посылала тебя в Хамадан?

Себа-ханум, подняв   голову,   тоскливо   посмотрела   в глаза мелеке.

— Прошу вас, пожалейте свою  несчастную рабыню, — жалобно сказала она. — Возьмите с меня втрое больше того, что вы заплатили за меня жене Абульуллы, только отпустите меня
на волю. Лучше уж я буду на улице просить подаяние. Поймите, ведь я человек и тоже хочу жить!

От волнения Гатиба сделалась бледнее полотна.

— Что за беда приключилась с тобой, мой друг? — спросила она дрожащим голосом. — Отвечай же скорей, дорогая Себа!

— Ах, не спрашивайте... Я так страдаю!

— Говори, что случилось с тобой?

— Не знаю, как мне быть. Я оказалась между двух огней. Я безумно люблю мелеке и всегда рада ей услужить, но в то же время меня страшит гнев атабека. Если ему вздумается посадить меня в мешок и бросить в реку, кто придет мне на помощь? Кто спасет меня? Умоляю вас, мелеке, подарите мне свободу!

— Как, ты хочешь бросить меня одну на чужбине?! — растерянно спросила Гатиба.

— Что же я могу поделать? Атабек допытывается, спрашивает, что мелеке и ее друзья делали в Багдаде? Сказать правду — значит погубить мелеке, солгать — значит обмануть вели
кого хекмдара. А последствия   лжи   хорошо известны мелеке.Теперь скажите сами, как же мне быть?    Вот почему я прошу мелеке подарить мне свободу. Я готова бежать куда глаза глядят, лишь бы атабек не мог найти меня. Его допросы — адская пытка.

Гатиба сидела на тахте бледная, как покойник. Куда девались ее надменность и самоуверенность?

— Подумай, что ты говоришь, Себа! — со слезами в голосе воскликнула она. — Что я, несчастная, буду делать без тебя?! Я погибну. Прошу тебя, доведи до конца начатое дело, ведь ты знаешь, я отплачу тебе за твое добро.

— Я хочу, чтобы отныне мелеке обращалась со мной как со своей задушевной подругой, как с равной, и тогда я не пощажу сил ради нее. Конечно, вы мелеке, а я ваша рабыня и должна повиноваться вам, но я не могу добровольно пойти на смерть.

— Ты считаешь, я не хочу освободить тебя из жадности? Думаешь, мне жаль денег, которые я заплатила за тебя жене Абульуллы? Упаси Аллах!.. Я могу не только подарить тебе свободу, но еще и дать в придачу столько же, сколько получила Джахан-бану. Но я не представляю, как буду жить без тебя. Если ты дашь слово не покинуть меня, я сию же минуту сделаю тебя свободной.

— Клянусь вашей жизнью, что буду всегда с вами. Пусть меня изрубят на куски, но я останусь преданной мелеке!

Гатиба поспешно раскрыла калемдан, достала перо, лист бумаги и написала:

«Я, Гатиба, дочь эмира Инанча, дарую своей рабыне Себе-ханум свободу в награду за ее верную службу».

Передав дарственную бумагу Себе-ханум, она поцеловала ее в щеку и сказала:

— А теперь говори, что замышляет атабек?

— Атабек вне себя от гнева. Я уверена, он приставил к Тогрулу своих людей.

— Почему ты так думаешь?

— Вспомните, мелеке, однажды в Багдаде вы написали Тогрулу записку, в которой просили его прийти к вам во дворец. Эту записку относила султану Тогрулу я. Так вот, она у атабека.

Гатиба обомлела.

— Я погибла! — воскликнула она. — Ты видела эту записку?

— Разумеется, своими глазами. Атабек показал ее мне и закричал: «Низкая рабыня, ты поехала в Багдад затем, чтобы носить султану Тогрулу записки моей жены?! Сводница!».

— Что же ты ответила атабеку?

— Я так испугалась, что у меня отнялся язык.

— Сжалься надо мною, Себа! Ты должна непременно помочь мне. Придумай что-нибудь, чтобы рассеять   сомнения   атабека. Проси у меня что хочешь, только отведи беду, которая нависла над моей головой.

— Как же я помогу вам? Ведь у атабека в руках письмо, написанное рукой мелеке.      

— Ты все можешь. Когда ты захочешь, тебе   все удается. Проси у меня что угодно!

— Я давно мечтаю о собственном доме. Мне, бедной сиротке, хочется иметь свой очаг. Но вы сами знаете, чтобы построить дом, нужно много денег.

— Дарю тебе тысячу золотых. Ты довольна?

— Очень вам благодарна. Но это подарок от вас, а что даст мне Тогрул? Атабек страшно сердит на него. Он может приказать ослепить султана.

— Боже! Что же делать? — в отчаянии простонала Гатиба. — Если ты поможешь мне выпутаться из беды, султан Тогрул тоже даст тебе тысячу динаров.

Себа-ханум пожала плечами.

Гатиба, видя, что она недовольна, встала, вынула из резного сундука мешочек с деньгами и отсчитала из него тысячу золотых.

— Это от меня, — Сказала она. — Если   Тогрул   не   захочет ничего давать, я сама заплачу за него. Ты веришь мне?

— Верю.

— А раз веришь, говори, как ты думаешь уладить дело с запиской?

Себа-ханум отнесла золото в свою комнату и, вернувшись, опять села в кресло перед Гатибой.

— Я уверена, мелеке не вечно будет находиться во дворце Баги-Муаззам. У атабека была причина не допускать вас в Хамадан.

— Причина?   Какая    же? — поспешно  спросила    Гатиба.— Разве я не под арестом? Как можно иначе истолковать мое пребывание здесь?

— Вы вовсе не под арестом. Сейчас я вам все объясню. Атабек ждал приезда в Хамадан Гёзель с сыновьями и не  хотел, чтобы вы встретились   с   ней.    Вот вам и все объяснение. Потому-то он и приказал рам пожить некоторое время здесь.

— Ты видела Гёзель.?

—  А как же?.. Конечно, видела.

— Она действительно красива?

— Ничего особенного.   Разве   встречаются   на  свете люди, достойные своих имен?

— А ее сыновей ты видела?

— Разумеется. Они выглядят   намного старше   своего возраста.

— Гёзель приехала в красивом тахтреване?

— Вовсе не в тахтреване. И она, и ее сыновья приехали верхам на лошадях.

— Где она остановилась, во дворце атабека?

— Нет, нет. Гёзель уже не считает себя женой атабека, поэтому она остановилась в другом месте.

— Атабек встречал ее?

— Встречал.

— Поцеловал он своих сыновей?

— Да, поцеловал. Но мальчики дичились его.

— Мне кажется, эта Гёзель умная женщина. А что атабек говорил обо мне?

— Что может говорить муж о жене, имея в руках ее записку к другому?

— Ах, боже! Удастся ли тебе помочь мне?

— Помогу. Я уверена, скоро элахазрет вызовет вас в Хамадан и спросит, писали ли вы письмо султану Тогрулу? Вы должны ответить так: «Да, я писала любовную записку, но она предназначалась не Тогрулу, а Фахреддину, которого я хотела заманить в Райский дворец, где его умертвили бы». Сможете ли вы сказать это атабеку?

— Смогу. Но что я отвечу ему, когда рн спросит, каким образом записка попала не к Фахреддину, а к Тогрулу?

— Вы скажете, что всему виной Себа-ханум. Объясните, что к Багдаде вы написали султану Тогрулу записку, в которой сообщали о своем желании вернуться в Хамадан; я все перепутала
и отнесла эту записку Фадреддину, а ту, которая предназначалась Фахреддину, — Тогрулу. Остальное я сделаю сама, доверьтесь мне. Однако, хочу сказать вам, что Хюсамеддин тоже должен отблагодарить меня наградой, так как я рассеяла подозрения атабека   на  его счет.   Я сделала  это   исключительно ради мелеке. Атабек ревнует вас к Хюсамеддину.

Гатиба, ликуя, вскочила с тахты и расцеловала Себу.

— Теперь скажи, удалось ли тебе повидать Захира Балхн и Камаледдина? Передала ли ты им то, что я поручила тебе?  

— Я видела их, но поговорить с ними не смогла. В тот момент, когда я подъехала к дворцу атабека, стражники выволокли их оттуда и повели в тюрьму.

— В тюрьму?!

— Да, их увели в тюрьму.

Гатиба задумалась, затем тихо прошептала:

— Полное поражение.

Наступила ночь. Себа-ханум, пожелав мелеке доброго сна, ушла к себе.

Гатиба легла в постель, но заснуть не смогла. Она думала о том, что сейчас в Хамадане атабек Мухаммед веселится на пиру, устроенном в честь Гёзель и ее сыновей. Ревность терзала ее сердце. Перина, набитая мягким лебяжьим пухом, превратилась в кремневую скалу. Горящие у ее изголовья свечи в гнутых бронзовых подсвечниках казались ей змеями, готовыми наброситься на нее.

Гатиба поднялась и, накинув халат, вышла в сад. Кусты роз, цветущие под окнами спальни, источали сладковато-удушливый аромат. Она тяжело опустилась на скамейку. На сердце было тревожно. Безмолвие ночного сада, напоенного множеством запахов, действовало на нее гнетуще, как кладбищенская тишина.

«Нет правды на свете, нет справедливости, — думала она. — Кругом ложь и обман! Ты пьешь сладкий шербет, а оказывается — это яд. Одно лишь может дать человеку истинное наслаждение, заставить его сердце восторженно биться, стереть с души, утомленной жизнью и измученной постоянными крущениями грез, пыль ненависти — месть!.. Да, месть, месть!.. Она одна способна облегчить боль моего оскорбленного сердца. Судьба жестоко обошлась со мной. Поэт, которого я любила, отверг меня, и я стала считать его своим заклятым врагом. Не успела я отомстить ему, как судьба послала мне еще одного врага. Но он мне ненавистнее первого, потому что того я любила, а этот был влюблен в меня. Второго врага легче погубить. Ах, сколько в мужчинах лжи! Их чувства непостоянны и неискренни. Влюбившись в меня, атабек поклялся не иметь больше жен. Я поверила ему, ведь он намного старше меня. Шарлатаны, называющие себя мудрецами, придумали глупую философскую сказку о любви, утверждая, будто любовь — это драгоценность, суть которой никому не дано постичь. Обманщики, своей философией они только вводят в заблуждение наивных девушек! Правда на стороне тех, кто говорит: «Ничто на свете не происходит без причин». Будь атабек просто страстный поклонник женской красоты, он мог бы найти себе жену гораздо красивее меня. Мало ли в бедняцких семьях дочерей-красавиц? Но ему захотелось породниться с халифом, он мечтал расширить свою империю, укрепить свою власть. Я была лишь жертвой его политики. Да, этот хищник принес меня в жерву своим выгодам, меня, внучку халифа, которая ждала от жизни только блага и милости. Умер халиф — умерла любовь ко мне в средце атабека. И он требует от меня все новые и новые жертвы. Дешево же он ценит меня. Я ценю себя иначе. Атабек обокрал меня, отнял у меня лучшие годы, — за это он должн поплатиться своей жизнью. Он погубил меня, а я погублю всю династию Эльдегезидов! Я сделаю все, чтобы истребить весь их род. Для меня дорог только мой сын Гютлюг, так как в  нем течет моя кровь. Но если бы на свете было лекарство, способное вытравить из сердца женщины материнскую любовь, я бы воспользовалась им и убила даже своего сына, лишь бы на свете не осталось никого из этого алчного рода обманщиков. Но Гютлюг похож на меня, он — мой. А так как он мой, он лишен отцовской любви. Атабек обманщик! Когда-то, целуя  меня, он говорил:  «Эти губы — источник жизни!» Однако он ни разу не поцеловал в губы своего сына. А потом ему приглянулись губы Гёзель! Нет, я не стану молить атабека  о любви, призывать его к справедливости. Я избираю иной путь— месть!  Человек, который клялся мне в любви, обманул меня. Он был лишь купцом, ловким торговцем. Есть ли у него право ревновать меня? И все-таки я не была близка с другими мужчинами, у меня нет детей от другого. Разве атабек может назвать меня вероломной? Он изменил мне, женившись на  Гёзель. Он взял под свою защиту убийц моего отца. Он в присутствии халифа Насирульидиниллаха  поцеловал Фахреддина,  моего  заклятого врага. Он разбил мое сердце. Он оставил в живых поэта Низами, который участвовал в восстании против моего отца. Низами живет счастливо с женой  и сыном, пишет стихи, прославляет свое имя. А ведь, когда атабек просил   моей руки, он обещал погубить поэта. Жизнь  моя разбита, но я не покончу с собой. Самоубийство — удел малодушных.    Я не из их числа. Предав меня, атабек умертвил меня, но я вновь воскресну, обретя источник силы в сердце другого мужчины. В моем сердце не осталось никаких теплых чувств    к атабеку,    там царствует   лишь одно чувство — месть!»

Поднявшись со  скамейки,  Гатиба сделала несколько   шагов по аллее, — ноги были будто налиты свинцом.

— Что со мной? — прошептала она. — Или я старею?

Она вернулась в свою комнату, подошла к зеркалу и начала внимательно разглядывать свое лицо.

«Глаза мои скорбны и суровы, но они по-прежнему красивы,— размышляла Гатиба. — Волосы пышны, лицо, как и прежде, свежо, но откуда взялась эта синева под глазами? Прежде, в девичестве, ее не было. Отчего она?.. Легко догадаться: оттого что я не сплю по ночам и, глядя из окна на ночное небо, считаю звезды. Это смешно, но я научилась хорошо разбираться в созвездиях. Поистине, я превратилась в звездочета. Стоит ли после этого удивляться, откуда взялась синева под глазами?»

Вздохнув, Гатиба отступила на два шага от зеркала и невольно залюбовалась своей красивой осанкой. «И все-таки я, как и прежде, очаровательна! — решила она. — Нет, годы не имеют власти надо мной!»

Она вызвала рабыню и приказала:

— Приготовь, ужин и пригласи ко мне Хюсамеддина. Скажи, я буду ждать его на веранде. — И она вышла из комнаты.

От реки Машанруд, протекающей в двухстах метрах от дворца, веяло прохладой. Ветер доносил на веранду запахи полевых цветов и трав.

Гатиба сидела на мягком ковре и, обхватив руками колени, думала. Ее волосы были рассыпаны по плечам. Платье из тонкого шелка плотно облегало ее изящную фигуру; глубокий вырез спереди наполовину обнажал ее грудь. Шея Гатибы была украшена алмазным ожерельем. В мочки ушей она продела большие изумрудные серьги — подарок Кызыл-Арслана в день ее свадьбы.

На веранду, неслышно ступая, вошел Хюсамеддин.

Гатиба указала ему место подле себя.

— Садись поближе, мой верный друг! Ты единственный, кому я могу поверять свое горе и от которого у меня нет никаких тайн. Известно ли тебе, что это за ночь?! Сегодня атабек веселится на пиру, устроенном в честь Гёзель и ее сыновей. Мы тоже должны ознаменовать ка-то эту ночь: давай поговорим о важном деле. Знай, атабек овладел нашими тайнами и уже не доверяет нам. Он находится во власти злобы и ревности. Однако мы не должны падать духом. У нас много единомышленников, которые, как и мы, ненавидят атабека. Он приказал бросить в тюрьму наших друзей Захира Балхи и Камаледдина. Это говорит о том, что теперь он возьмется за нас. Поэтому нам надо готовиться к осуществлению нашего плана. Ты, конечно, понимаешь, о чем я говорю?

Хюсамеддин кивнул головой.

Отомстить атабеку Мухаммеду было и его сокровенным желанием.

Хюсамеддин придвинулся ближе к Гатибе. Она, в свою очередь, подалась в его сторону. От волос ее исходил дурманящий аромат благовоний. Он наклонился и, почти касаясь губами ее уха, похожего на лепесток белой лилии, прошептал:

— Я согласен с планом мелеке. Прекрасная Гатиба должна знать: я не пощажу жизни ради нее.

— Поклянись, что мой сын Гютлюг будет провозглашен наследником престола! Поклянись отомстить за меня атабеку.

— Клянусь вот этими губами!

Их губы слились в долгом поцелуе.

С трудом вырвавшись из объятий Хюсамеддина, Гатиба пообещала:

— Я буду твоей после того, как ты навсегда избавишь меня от ласк атабека. — Она   вздохнула; — Ах,    мужчины!..   Ваши клятвы недолговечны, они живут лишь до тех пор, пока вы находитесь в объятиях женщины.

— Атабек Мухаммед умрет! — решительно сказал Хюсамеддин. — Мое слово твердо.

АЗЕРБАЙДЖАН ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XII ВЕКА

Во второй половине XII века азербайджанские атабеки считались самыми могущественными хекмдарами халифата. Их постоянными соперниками издавна были хорезмшахи. Борьба двух государств еще больше обострилась после того, как к власти в Хорезме пришел султан Алаэддин Текиш, который стремился во что бы то ни стало проложить дорогу к Багдаду, чтобы подчинитъ халифа своему влиянию.

Стратегическое положение государства атабеков мешало осуществлению его планов. Атабеки имели над халифами неограниченную власть. Они могли в любой момент захватить Багдад и продиктовать халифу свои условия. Им ничего не стоило свергнуть неугодного им халифа и поставить на его место другого. Халифы не могли опереться на султана Салахаддина, который все еще был занят войной с крестоносцами, и поэтому всепело зависел от азербайджанских атабеков.

С другой стороны, халифы выгодно использовали в своих интересах силу азербайджанских атабеков, которые защищали их от многих недругов.

Несмотря на интриги иракцев, атабеки не желали переносить свою столицу из Хамадана в Тебриз, ибо это означало открыть доступ соседним государствам к Багдаду.

Империя азербайджанских атабеков мешала хекмдараМ государств Средней Азии, а также севера, запада и востока Средней Азии, поддерживать связь с Багдадом и Индией. Атабеки стремясь к расширению своего политического влияния на Востоке, не хотели выпускать из своих рук ключ к его экономике. Они могли в любой момент перерезать торговые пути, ведущие к тому или иному государству, и создать тем самым в нем экономические трудности.

Азербайджанские атабеки проводили политику, мало чем отличную от политики сельджуков, которые, в свою очередь переняли политику мидян. Мидийские императоры, сделав своей столицей город Экбатану, не пропускали в северные и восточные страны ассирийцев и вавилонян. После них сельджуки, желая помешать проникновению на юг правителей северных и восточных государств, также избрали своей столицей Хамадан, считающийся воротами Багдада. Атабеки, идя по их стопам, тоже не желали переносить свою столицу в Тебриз.

Кровопролитные войны,  которые велись с целью отнять у атабеков Хамадан, закончились победой атабеков.

Правители Средней Азии и Хорезма, объединившись в военный союз, решили разгромить азербайджанских атабеков на территории самого Азербайджана; но они были вынуждены отступить, натолкнувшись на сопротивление азербайджанского народа.

Как при сельджукских правителях, так и во времена азербайджанских атабеков, страну раздирали политические противоречия. В эпоху Низами Азербайджан был наводнен иноземными джасусами, которые, используя свое влияние на государственных деятелей, стремились опорочить национальную культуру Азербайджана и подчинить ее иноземному влиянию.

В это то смутное время Гатиба и задумала покушение на мужа. Империя атабека Мухаммеда находилась накануне войны. Ирак настойчиво добивался независимости. В Персии ширилось освободительное движение, направленное против династии атабеков Эльдегезидов.

Ни и персы, и иракцы чувствовали свое бессилие перед энергичными и храбрыми братьями. Недруги Кызыл-Арслана и атабека Мухаммеда мечтали о возвращении к власти слабовольного султана Тогрула. Интеллигенция Ирака и Персии желала того же. Особенно большую деятельность развил в Хамадане джасус хорезмшаха поэт Захир Балхи, стремясь помочь Тогрулу вновь стать полновластным хекмдаром. Получая деньги от султана Текиша, он щедро одаривал своих сторонников.

Как только Захир Балхи и Камаледдин были брошены в тюрьму, атабек Мухаммед вызвал в столицу Тогрула, который в этот момент находился в Гяндже. По его приказу султана должны были ослепить.

Гатиба, узнав об этом через Себу-ханум, срочно послала в Гянджу гонца и предупредила Тогрула о замыслах мужа.

Тогрул в сопровождении трех верных нукеров бежал ночью тайком из Гянджи в Хорезмское государство. Его действия свидетельствовали о том, что и он является сторонником раздела салтаната атабека Мухаммеда между Ираком, Хорезмом и Персией.

Живя в Хорезме, Тогрул продолжал переписываться с иракскими патриотами, натравливая их на атабека Мухаммеда, и строил другие всевозможные козни.

В Хамадане собрался махкеме¹⁵¹. Из тюрьмы привели пятерых злодеев, из которых двое были посланы в Пюсаран для убийства сыновей атабека, а трое других должны были организовать покушение на Низами,

За день до этого Захиру Балхи и Камаледдину удалось бежать из тюрьмы, подкупив стражу.

Махкеме проходил под председательством кази Хамадана. Была доказана виновность Захира Балхи н Камаледдина,

Пятеро подсудимых в один голос заявили: «Нас послали Захир Балхи и Камаледдин, а награду нам обещала мелеке!»

Махкеме вынес приговор: казнить злодеев. Однако после оглашения письма Низами к атабеку Мухаммеду было решено троих выслать за пределы салтаната.

Низами писал:  

«Великий хекмдар!

Прошу вас помиловать лиц, которые обвиняются в подготовке покушения на мою жизнь. Я не считаю их своими врагами, ибо не знаю их, как они не знают меня. Если атабек хочет быть справедливым, пусть он накажет тех, кто вынуждал их совершить преступление.

Низами. Гянджа».

Атабек Мухаммед решил удалить Гатибу из столицы, а Тогрула вызвать из Хорезма на родину, дабы положить конец козням иноземных хекмдаров.

Он назначил своего сына Гютлюг-Инанча правителем Рея, полагая, что вместе с ним в Рей уедет и мать. Вначале Гатиба дала на это согласие, однако после отъезда сына изменила решение, заявив: «Я не покину Хамадан!».

Атабек Мухаммед поручил Кызыл-Арслану вызвать Тогрула из Хорезма, зная, что Тогрул поверит слову Кызыл-Арслана.

Кызыл-Арслан отправил Тогрулу письмо:

«Мой дорогой брат!

Тебе хорошо известно, что наш салтанат был создан благодаря мечу нашего отца Эльдегеза и мудрости нашей покойной матери Тюркан-хатун. Позволить иноземцам растоптать с таким трудом созданное государство — это недостойно нас, сынов Эльдегеза.

Сам того не ведая, ты допустил непоправимую ошибку, сдрушившись с Захиром Балхи и другими врагами нашей родины. Тебе не следовало искать защиты у иноземцев. У тебя возникли разногласия с атабеком Мухаммедом, — они понятны каждому из нас троих. Нам известен и главный виновник этих разногласий.

Получив мое письмо, ты должен немедленно приехать в Тебриз. Ты знаешь, что наша покойная мать Тюркан-хатун больше всех любила меня. Так вот, клянусь ее могилой, здесь ничто не угрожает твоей жизни.

Итак, жду тебя в Тебризе, отсюда мы вместе поедем в столицу, где ты поклянешься атабеку в верности, и он обеспечит твою неприкосновенность».

Через три недели Тогрул прибыл в Тебриз. Отдохнув здесь несколько дней, он вместе с Кызыл-Арсланом выехал в Хамадан.

Атабек Мухаммед устроил братьям торжественную встречу. Тогрул остановился не в своем дворце, а во дворце атабека.

Гатиба радовалась примирению братьев: если бы Тогрул был казнен, она лишилась бы своего главного союзника и Кызыл-Арслан легко добился бы ее изгнания из Хамадана. Она продолжала упорно думать о том, как бы погубить мужа, — ведь Тогрул обещал сделать ее сына Гютлюга своим наследником. Гатиба знала: Кызыл-Арслан стремится разрушить ее планы. Недавно ей донесли, что он перевез в свой тебризский дворец сына атабека, Абубекра, знакомит его с государственными делами, готовит к политической деятельности.

Все это крайне тревожило Гатибу, и она надеялась только на Тогрула.

Вечером во дворце атабека состоялась трапеза.

Когда Гатиба вошла в зал, Тогрул и Кызыл-Арслан поднялись со своих мест и поклонами приветствовали мелеке. Атабек Мухаммед последовал примеру братьев.

Кызыл-Арслан сказал:

— Несколько сот тысяч жителей большого государства вручили свои судьбы сидящим за этим столом. Все разногласия, возникающие между народами, должны решать только те, кто находится в этом зале. Но кто должен решать разногласия, возникающие между нами самими? Неужели — враги, окружающие нашу страну? Я считаю, между нами нет разногласий, которые должны решаться посторонними. Начнем прежде всего с обид нашего брата Тогрула. Чем он недоволен? Разве его лишили падишахской власти? Если он так думает, пусть докажет нам это. Ведь наш брат сам назначил атабека Мухаммеда своим опекуном. Или я ошибаюсь? Вы знаете, что нет. Если бы атабек Мухаммед не справлялся с властью, разорил бы государство, тогда бы мы, сыновья Эльдегеза, собравшись, как сегодня, сказали ему: «Дорогой брат Мухаммед, раз не можешь управлять государством, передай власть другому!». Если бы он не принял нашего предложения, мы были бы вправе обратиться к принудительным мерам. Однако, как мы знаем, атабек Мухаммед раздвинул границы своего государства до самого Кермана. Все земли от берегов Куры до Тигра и Евфрата подчиняются нам. Багдадские халифы зависят от нас. Народ Азербайджана признал сыновей Эльдегеза своими хекмдарами. Так чем же недоволен султан Тогрул? Разве я не твой единоутробный брат? Если желаешь, перезжай в Тебриз и правь там, а я уеду в Гянджу. Или, если хочешь, поезжай ты в Гянджу и живи там. Что же касается нашего уважаемого брата атабека Мухаммеда, он не должен придавать большого значения дворцовым интригам и сплетням. Наши внешние враги бессильны что-либо сделать нам, они боятбя пойти на нас войной и поэтому стараются разрушить нашу империю изнутри. Мы должны забыть личные обиды и думать о целостности государства. Теперь я хочу высказать свои мысли по поводу женитьбы нашего брата атабека Мухаммеда на азербайджанской девушке. Я смотрю на этот шаг по-своему. Среди нас нет азербайджанцев. Наша уважаемая мелеке тоже не азербайджанка. Теперь же, когда наш брат женился на Гёзель-ханум, мьг кровно сблизились с азербайджанской нацией. Этот брак породнил род Эльдегеза с народом Азербайджана. Азербайджанцы будут считать сыновей нашего брата своими соотечественниками. Однако это не означает, что уважение и почёт, которые по праву принадлежат нашей мелеке, перешли к Гёзель-ханум. Мелеке есть мелеке, а сыновья Гёзель-ханум являются также ее сыновьями. Чем больше у нас будет сыновей, тем больше верных людей будет управлять нашим государством. Мы все кровно заинтересованы в том, чтобы на государственных постах находились близкие нам люди. Я думаю, все наши разногласия — это недоразумение, происшедшее из-за непониманий некоторыми из нас общих задач. Положение салтаната требует единства действий и мыслей. Мы, присутствующие здесь, должны поклясться друг другу и верности.

Атабек Мухаммед, положив правую руку на скатерть, торжественно произнес:

— Клянусь памятью Эльдегеза и мудрой Тюркан-хатун, Что никогда не предам своих братьев. Управляя салтанатом, я всегда буду пользоваться их советами и помощью.

Тогрул также коснулся пальцами правой руки скатерти и сказал:

— Клянусь памятью Зльдегеза и моей матери Тюркан-хатун, что никогда не совершу предательства по отношению к родине и моим братьям. Я не допущу иноземного вмешательства в наши дела. Братская честь не должна быть запятнана!

За ним Гатиба положила правую руку на скатерть и поклялась:

— Обещаю сделать все,что в моих силах, для продления славного рода Эльдегеза. Клянусь, что буду любить всех, кто принадлежит к этому роду, как своих родных  детей. Честь и
достоинство нашей династии не будут посрамлены!

Затем Кызыл-Арслан положил руку на скатерть  и сказал:

— Клянусь, что буду крепить мощь салтаната и расширять его границы, что буду безжалостен к врагам династии Эльдегезов.

Рабыни внесли в зал подносы с едой, трапеза началась.

СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР

Атабек Мухаммед уехал в Багдад для решения с повелителем религиозных вопросов, имеющих жизненно важное значение для халифата.

Гатиба, воспользовавшись отсутствием мужа, пригласила  к себе Тогрула и начал жаловаться ему:

— Вам хорошо известно, что я ценю и люблю близких атабеку людей. Но ваш брат жесток и   несправедлив   по   отношению к моему сыну Гютлюгу, он  любит только сыновей Гёзел. Он женился на простой крестьянской девушке и этим оскорбил мое достоинство и честь. Наконец, он разлучил  меня с сыном, назначив его правителем Рея. Я знаю для чего атабек сделал это. Он хотел удалить меня из столицы, думал, я последую за сыном. Я могу уехать хоть сегодня, но что станет с вами? Я опасаюсь за вашу жизнь, ибо не верю в порядочность и честность атабека. Не верьте его клятвам!  Ради собственной выгоды он может погубить всю династию Эльдегеза. В последнее время он стал особенно жесток и ищет повода, чтобы   пролить    кровь и выколоть глаза. Я в очень затруднительном положении. Я люблю  мужа, но ведь надо любить также родину и дорожить честью династии. Если бы атабек по доброй воле отошел от  власти, я отказалась бы от титула мелеке и была бы счастлива, живя как самая простая женщина. Несомнено, если он останется у  власти, наше государство  погибнет. Хекмдары соседних стран ненавидят атабека. Сейчас у нашего салтаната нет ни одного союзника и друга. Мы окружены врагами и живем как в огненном кольце. Атабек же упрямо продолжает свою неразумную политику. Мы не можем равнодушно смотреть на это. Я потому и пригласила вас к себе. Вам надо подумать о своей безопасности. В руки атабека попала записка, которую я написала вам в Багдаде. Он был осведомлен обо всех наших планах. Разве он когда-нибудь простит нам то, что мы хотели погубить поэта Низами и сыновей Гёзель?

Тогрул, живший в последнее время в постоянном страхе за свою жизнь и за свои глаза, помрачнел. Тем не менее он решил быть осторожным. После долгого раздумья он поцеловал руку Гатибы и неопределенно сказал:

— Вы, как всегда, правы, мудрая и благородная мелеке.

Гатиба вздохнула.

— Ах, если бы эта рука принадлежала такому благородному, справедливому и мудрому хекмдару, как вы!

Тогрул ещё раз прильнул губами к ее руке.

— Все зависит от самой мелеке.

— Ошибаетесь, это не зависит от меня. Пока атабек жив я могу лишь мечтать об этом.

— Мечты можно претворить в жизнь, но это опять-таки зависит от самой мелеке. Не знаю, можно ли ей верить?

Гатиба сделала шаг к Тогрулу.

— Мои губы — залог того, что я останусь верна своему слову.

Тогрул поцелобал Гатибу в губы и хотел обнять ее, но она не далась.

— Пока только это. Остальное — после того, как я удостоверюсь в вашей преданности.

Тогрул, поверив в искренность Гатибы, решил быть с ней откровенным.

— Прекрасная мелеке, — сказал он, — все уже давно готово для осуществления вашего мудрого замысла. Иракцы полностью поддерживают ваш план. Хорезмшах Текиш в любой момент придет к нам на помощь со своей армией и будет защищать идеи мелеке. Что касается вашего сына Гютлюга, все будет так, как вы хотите. Считайте, ваш сын — наследник султана Тогрула. Вы довольны?

— Этого мне мало. Низами и Фахреддин должны умереть. Кроме них будут казнены и другие виновники смерти моего отца. Сыновья Гёзель Абубекр и Узбек также   должны   умереть.
Хюсамеддину надо пожаловать пост эмир-аль-умара¹⁵².

— А можно ли доверять Хюсамеддину?

— Хюсамеддин — наш. Он будет до конца своих дней предано служить султану Тогрулу.

— Хорошо, я верю вам, мелеке. Однако помните, мы должны действовать очень осторожно.

— Самое трудное в этом деле я беру на себя. Я докажу султану Тогрулу свою верность. Но, когда султан станет единственным хекмдаром, он должен сохранить за мной титул мелеке. Может ли ваша честь быть тому порукой?

Служанка доложила, что пришел Хюсамеддин и желает видеть мелеке. Тогрулу и Гатибе пришлось прервать беседу.

Тогрул, попрощавшись, удалился.

В комнату, гневно сверкая глазами, вошел Хюсамеддин. Он уже давно ревновал Гатибу к султану.

Гатиба, поняв, что происходит в его душе, насмешливо сказала:                   

—- Так уж повелось: стоит мужчине узнать, что женщина любит его, как он сам становится во многом похож на женщину: капризничает, без конца обижается. Не знаю, когда мой друг наконец образумится и начнет вести себя как подобает мужчине. Я здесь обсуждаю дела государственной важности, решаю вопрос жизни и смерти рода Эльдегеза, забочусь о твоем будущем, а тебя это нисколько не волнует. Ревность, пустые сомнения — иных чувств ты не ведаешь!

Хюсамеддин невесело усмехнулся:

— Я поверил бы мелеке, если бы не знал ничего об ее отношениях с султаном Тогрулом.

— Что ты имеешь в виду?

— Мелеке хорошо понимает меня.

Хюсамеддин сделался мрачнее тучи. Ему действительно было известно многое об отношениях Гатибы с султаном Тогрулом. В Багдаде Себа-ханум показала ему за приличное вознаграждение записку, написанную рукой Гатибы, заявив, что записка предназначается Тогрулу.

К слову сказать, потом она отнесла эту же записку султану Тогрулу, который также наградил ее, затем она переслала ее в Хамадан и по возвращении добилась того, что атабек Мухаммед передал ей дарственную на деревню Касумабад.

Однако Гатибу нисколько не тревожили сомнения Хюсаммеддина. Она хорошо знала слабости мужчин: как бы они ни были сердиты, ревнивы и подозрительны, слезы и женские губы мигом могли переубедить их и утешить.

Две крошечные слезинки, которые, выкатившись из глаз Гатибы, скользнули по щекам, тотчас погасили полыхающее в груди Хюсамеддина пламя гнева, более жаркое, чем огонь печей ада.

Подойдя к Гатибе, он простер к ней руки и с мольбой в голосе  сказал:

— Прошу вас, мелеке, успокойтесь. Я пришел к вам в столь поздний час не для того, чтобы заставить вас плакать. Сжальтесь надо мной, для меня пытка — видеть вас страдающей!

— Ах, Хюсамеддин, рано или поздно ты сведешь меня в могилу, — сдавленным голосом  промолвила Гатиба.— Я так несчастна!  Вместо того, чтобы помогать осуществлению моих планов, ты терзаешь мое сердце. Неужели ты считаешь меня столь безнравственной и низкой женщиной?! Да разве я могу принадлежать  этому  безмозглому   барану Тогрулу?!   Разве ты   сам не знаешь, с какой целью я поддерживаю дружбу с ним? Сядь рядом. Отбрось все свои сомнения, поговорим о другом.

Хюсамеддин опустился на ковер у ее ног. Гатиба,   положив руку на его плечо, продолжала:

— Клянусь твоей жизнью, султан Тогрул только игрушка в наших руках. Я делаю все для торжества нашей любви. — Приблизив свое лицо к лицу Хюсамеддина, она спросила: — Хочешь ли ты обладать мною?

— О, мелеке, безумно! Это мечта моей  жизни, — с жаром ответил Хюсамеддин, порываясь обнять ее.

Но Гатиба выскользнула из его рук, шепнув:

— После того, как будет убит атабек...

КОНЧИНА АТАБЕКА

Отношения с Хорезмским государством все больше обострялись. Атабек Мухаммед пребывал в постояной тревоге: султан Текиш, сколачивая силы вокруг его империи, заключил союз с соседними племенами.

В течение четырех месяцев атабек объезжал пограничные районы своего государства, прилегающие к Карахатайскому ханству, Хорезму и Хорасану.

Зима выдалась холодная.

Вернувшись из похода, атабек занемог и слег в постель. Как говорили лекари, он застудил легкие.

По его приказу болезнь была скрыта от народа — всегда, когда по стране распространялся слух о болезни хекмдара, во многих местах поднимались бунты; а едва, о недуге атабека становилось известно за пределами государства, враги начинали бряцать оружием.

Проболев две недели, атабек Мухаммед призвал к себе катиба Кичик-Бугу и сказал:

— Очевидно, я заболел надолго. Трудно предвидеть, когда я смогу вернуться к своим делам. Боюсь, как бы Тогрул не взялся за старое... Будь осторожен и не забывай: вокруг меня враги. Срочно пошли в Тебриз гонца, пусть мой брат Кызыл-Арслан приедет в Хамадан. Меня тревожат действия иракцев. Передай визирям, чтобы они явились ко мне, — надо еще раз обсудить наши отношения с халифом. Приказываю вам, не пропускайте через нашу страну ни одного хорезмского купца, направляющегося в Багдад. Большинство из них — переодетые джасусы.

Атабек Мухаммед в беседе с Кичик-Бугой сделал много распоряжений, но все они не были претворены в жизнь. По приказу Гатибы Хюсамеддин расставил на дорогах вокруг Хамадана своих людей, которые обыскивали и бросали в тюрьму каждого, кто направлялся в Тебриз или Багдад.

Гонец с письмом от Кичик-Буги к Кызыл-Арслану был схвачен в пути и убит. Визирей, которых атабек вызвал к себе, Гатиба прогнала из дворца, сказав: «Я не позволю беспокоить больного!»

В один из дней лекарь, осмотрев атабека, велел пустить ему кровь. Вызвали цирюльника, и он сделал больному кровопускание. Все это время Гатиба не отходила от постели мужа. Спустя два часа она с плачем вбежала в зал, где собрались сановники и визири, чтобы справиться о здоровье атабека.

— Кызыл-Арслан сделал свое дело! — воскликнула Гатиба. — Наш атабек умер!..

Лекарь был поражен: два часа назад у атабека был нормальный пульс, он неплохо чувствовал себя, и вдруг — смерть! Осматривая тело покойника, он обратил внимание на серовато-зеленый цвет его кожи.

— Велите срочно схватить цирюльника! — сказал он визирям. — Злодей сделал кровопускание ножом, смоченным ядом.

Но лекарь не смог допросить цирюльника: по приказу Гатибы цирюльник был умерщвлен по пути во дворец.

Мелеке поспешила избавиться от сообщника-палача.

Кызыл-Арслан еще не получил известия о смерти брата, а иракские джасусы и приспешники хорезмшаха, наводнившие столицу, уже успели сделать многое. Все было готово к тому, чтобы султан Тогрул вновь возглавил власть в салтанате. В Багдад срочно выехала делегация, которая передала халифу Насирульидиниллаху известие о смерти атабека Мухаммеда и просила его утвердить главой государства султана Тогрула.

В Багдадских дворцах воцарилось ликование. Халиф радовался: наконец-то он избавился от оскорбительной опеки властолюбивого и энергичного атабека. По его распоряжению нищим Багдада было роздано щедрое подаяние.

Повелитель правоверных послал султану Тогрулу в подарок дорогой халат и издал фирман, утверждающий его главой империи.

Тело атабека было поспешно предано земле. Все дороги вокруг Хамадана были по-прежнему перекрыты.

Султан Тогрул стал единовластным хекмддром.

Вскоре после этого Гатиба вызвала султана Тогрула и Хюсамеддина к себе во дворец и выразила желание, чтобы войска халифа и хорезмшаха Текиша вторглись в Азербайджан.

— Кызыл-Арслан должен сгнить в тюрьме! — заявила она.— Мы назначим на его место кого-нибудь другого.

Тогрул возразил:

— Пока это неосуществимо.Чтобы бросить в тюрьму Кызыл-Арслана,  надо сначала  бросить  в тюрьму  всех  азербайджанцев. Ведь даже при жизни атабека народ Северного Азербайджана признавал только Кызыл-Арслана.

Гатиба продолжала настаивать на своем:

— Кызыл-Арслан умрет!  Тюрьма станет его могилой. Пока он жив и свободно правит в Тебризе,  Северный Азербайджан не признает центра.  В  Аране много  наших недругов, которыхмы должны  покарать. Пока Низами и  Фахредин на свободе, нам  ни за что не удастся принудить к повиновению Северный Азербайджан.

Тогрул возразил и на это:

— Низами и Фахреддин всегда боролись против политики атабека Мухаммеда. Я думаю, если мы будем править государством мудро и справедливо, соблюдая законы, народ Северного Азербайджана никогда не пойдет против своего правительства. Что касается Фахреддина, подобные ему герои нужны хекмдарам, как солнце и вода для всего живого.

Хюсамеддин принял сторону Тогрула.

— Ваша враждебность к Фахреддину и Низами потеряла свой смысл, — сказал он. — Политика требует гибкости ума. Интересы   государства   не   могут  приноситься  в жертву  законам кровной мести. Убийцей   вашего  покойного отца   является не  один  Фахреддин,  а  весь  азербайджанский  народ.  Это  во-первых.  Во-вторых, если мы сразу же после кончины атабека начнем   враждебные действия против   народа  Северного Азербайджана и его правителя Кызыл-Арслана, мы тем самым подтвердим    достоверность   слухов,    которые    ходят вокруг смерти вашего мужа.  Все надо делать своевременно, для всего нужен благоприятный момент. Месяц назад вы не могли знатк, что элахазрет Тогрул так быстро возьмет власть в свои руки. Настал благоприятный момент — и вот мы видим султана главой Азербайджана и Ирака. Теперь хочу сказать о поэте Низами. Я знаю его с юношеских лет. Он всегда был на стороне тех, кто защищает интересы страны. Вражда между вами — результат вашей былой любви к нему. Вы сами знаете, Низами ни в чем не виновен. Вы любили его, а он вас — нет. Вы предложили ему свое сердце — он имел право принять его или отвергнуть. Но все это было так давно! Сейчас, я предлагаю послать Кызыл-Арслану письмо и известить о смерти брата. Вызовем его в Хамадан, окажем ему почести и потребуем от него заверения в верности трону и короне элахазрета Тогрула.

Разумное предложение Хюсамеддина было принято. Гатибе, как жене покойного атабека, поручили написать письмо Кызыл-Арслану.

Гатиба, написав письмо, прочла его Тогрулу и Хюсамеддину;

«Хашаметмааб!¹⁵³

Я с прискорбием сообщаю Вам о страшной, непоправимой трагедии, которая произошла в нашей семье. Враги лишила жизни Вашего старшего брата атабека Мухаммеда.

Он был болен, но не особенно тяжело. Дворцовый лекарь посоветовал пустить больному кровь. Вызвав цирюльника, мы велели ему исполнить наказ лекаря. Спустя два часа после кровопускания атабеку вдруг сделалось худо, у него отнялась речь, он лишь успел сказать, что власть в салтанате должна перейти к султану Тогрулу, а Вы должны по-прежнему оставаться правителем Азербайджана.

Как определили хакимы, цирюльник сделал кровопускание бритвой, смоченной в яде. Убийца был немедленно казнен. Несчастье, случившееся с Вашим братом, является непоправимой утратой для всех нас, для всей нашей династии.

Молю Аллаха, чтобы он послал Вам терпение и утешение. Я знаю, Вы человек мудрый и прозорливый. Не мне наставлять вас. Рано или поздно нас всех ждет смерть, но мы должны понимать: покушение на жизнь атабека Мухаммеда равносильно покушению на все наше государство. Вам надлежит быть особенно бдительным и осторожным, так как Вы управляете важнейшей частью нашего салтаната.

Хашаметмааб! Хочу сказать Вам также, что враги распространяют всевозможные клеветнические слухи. Желая запутать следы своего преступления, они упоминают и Ваше имя. Поэтому Вам надлежит пожаловать в Хамадан, встретиться с элахазретом Тогрулом и заверить его в Вашем искреннем отношении к нему. Только благодаря единым мудрым действиям двух братьев можно будет разоблачить врагов Вашего несчастного покойного брата и тех, кто повинен в его смерти. Высочайший фирман повелителя правоверных и единая воля иракского народа утвердили элахазрета Тогрула главой салтаната. Вы должны известить об этом народы Северного и Южного Азербайджана и обеспечить их повиновение элахазрету Тогрулу.

Очень прошу Вас позаботиться о том, чтобы на торжестве по случаю восшествия султана Тогрула на престол присутствовала делегация Азербайджана.

Гатиба-хатун. Хамадан»,

Тогрул и Хюсамеддин одобрили письмо Гатибы.

В Тебриз было послано несколько человек, которые должны были выразить Кызыл-Арслану соболезнование по случаю насильственной смерти его брата.

Но и после этого по стране продолжали распространяться клеветнические слухи, направленные против Кызыл-Арслана.

По требованию Гатибы султан Тогрул обвинил азербайджанцев, занимавших в Хамадане высокие государственные посты, в причастности к убийству атабека и велел заключить их в тюрьму.

Гатиба стремилась во что бы то ни стало сместить Кызыл-Арслана с поста правителя Азербайджана.

Кызыл-Арслан еще до получения письма Гатибы узнал о внезапной насильственной смерти атабека. Он догадывался о том, кто был истинный виновник кончины брата, и не торопился с отъездом в Хамадан.

Гатибе было послано письмо, написанное кратко и сдержанно.

«Уважаемая мелеке!

Я, как и Вы, испытываю чувство горечи из-за беды, постигшей нашу династию. Мне следовало бы лично выразить Вам мое соболезнование, однако вредные слухи, которые начали ходить по стране в связи со смертью брата, не позволяют мне приехать в Хамадан. Я пока не должен покидать Тебриз, так как это может нанести вред власти элахазрета. Прошу Вас передать это хазрету Тогрулу.

Кызыл-Арслан. Тебриз»

Кызыл-Арслан не послал в Хамадан ни одного человека для участия в празднестве «джулюс». В Азербайджане султана Тогрула упорно называли иноземным джасусом. Кызыл-Арслан хорошо понимал: события в Хамадане происходят по указке иноземных хекмдаров. В Северном и Южном Азербайджане начались военные приготовления. Этим Кызыл-Арслан хотел оказать давление на политику Хамадана, запугать Тогрула и вырвать его из-под влияния иноземцев. Распускаемые по воле Гатибы клеветнические слухи, аресты проживающих в Хамадане азербайджанцев, обвиняемых в приверженности Тебризу, удручающе действовали на Кызыл-Арслана.

Прежде всего он полностью прервал связь Северного и Южного Азербайджана с Хамаданом. Отныне азербайджанцы стали считать своей столицей Тебриз, хекмдаром — только Кызыл-Арслана.

Видя такое положение, Тогрул забеспокоился. Он понимал: без Азербайджана его салтанат долго не просуществует. Но самолюбие не позволяло ему обращаться к Кызыл-Арслану, и он решил избрать другой путь: привлечь на свою сторону влиятельных людей Азербайджана.

Он написал письмо Фахреддину:

«Уважаемый Фахреддин!

По воле всевышнего и всемилостивейшего Аллаха, мудрейшего пророка Мухаммеда и священного повелителя правоверных власть в империи перешла к ее законному султану. Сейчас она всех моих честных верноподданных ложится святая обязанность: сплотиться вокруг своего хекмдара и бороться за счастье народов салтаната.

Ваш род знаменит героическими подвигами и преданностью интересам родины. Поэтому я решил предоставить Вам в моей столице ответственный пост, дабы мы вместе могли бороться за счастье наших народов.

Даю слово  хекмдара,  Вашей   жизни  будет гарантирована полная безопасность.

Ответ на это письмо передайте с моим же гонцом.

Хамадан. Тогрул».

Одновременно он отправил письмо и поэту Низами:

«Уважаемый поэт!

Я счастлив иметь возможность передать Вам мой искренний привет. Самые приятные минуты в моей жизни были те, когда я думал о Вас, читая Ваши мудрые и благозвучные стихи. Всевидящий и всемогущий Аллах свидетель тому, как я был опечален, узнав, что ширваншах Абульмузаффер не оценил по достоинству Вашу поэму «Лейли и Меджнун» и не наградил Вас. Поверьте, я стал меньше уважать хагана. Великий поэт не должен огорчаться, ибо у хекмдаров в разные минуты бывает разное настроение. Иначе и немыслимо: душевное состояние владык мира зависит от положения государственных дел и происходящих событий. Я уверен, Вы передали свою бесценную поэму ширваншаху в минуту, когда он был чем-то .удручен.

Я прошу великого поэта написать для меня дастан «Фархад и Ширин». Только такому большому мастеру, как Вы, под силу создать поэму,   прославляющую доблесть  народов  Востока и любовь,

Моя награда за этот труд превзойдет все ожидания уважаемого поэта.

Тогрул. Хамадану.

Через несколько дней Низами получил письмо от Кызыл-Арслана, которому он обрадовался, ибо письма правителя Азербайджана всегда были содержательны и интересны.

Кызыл-Арслан писал ему:

«Я был лишен возможности продолжительное время переписываться с нашим большим поэтом.

Как Вам известно, у меня было свое суждение о женщинах, стремящихся заниматься государственными делами. Если Вы не забыли, в одном из писем, которое я написал Вам минувшей осенью, я возражал мыслям поэта Фирдоуси, который, характеризуя женщин, впадает в излишнюю крайность. Фирдоуси говорит: «Как было бы хорошо, если бы женщина и дракон вечно оставались под землей! Тогда мир был бы освобожден от двух скверн». Я осудил поэта Фирдоуси за грубость и резкость, хотя писал Вам, что не считаю женский ум совершенным и достойным восхваления. На это Вы откровенно написали мне: «Я не разделяю Вашу точку зрения и создаю в своих произведениях образы героических женщин, таких, которые наделены мудростью и способны руководить государством…». Как сейчас помню, Вы говорили в своем письме о необходимости участия женщин в общественной жизни. Я не пожелал тогда спорить с Вами, решив, что навязывать поэту чуждые ему мысли — большое невежество.

Однако обстоятельства смерти моего брата атабека Мухаммеда укрепили мое мнение о несовершенстве и лживости женской души. Я уверен, что когда Вы узнаете подробности этого убийства, то полностью признаете мою правоту.

Кто из нас не знал хорошо Гатибу-хатун?

Мой несчастный покойный брат атабек Мухаммед понял чуть ли не со дня свадьбы, что представляет собой эта женщина.

Но кому не вскружат голову девичьи заверения в любви? Мы, мужчины, всегда попадаем в капкан женских чар, порой заведомо зная, что ничем хорошим это не кончится.

Если поэт не обидится на меня, я выскажу ему одну истину. Мне кажется, поэты не должны сердиться, когда им говорят правду. Я убежден, если бы в то далекое время, когда Гатиба-хатун объяснилась Вам в любви, Вы не попали бы в капкан чар другой девушки, то непременно угодили бы в ловушку, в которой оказался мой брат атабек Мухаммед.

Признайтесь честно, разве в природе нас, мужчин, нет обыкновения попадаться на крючок внешнего очарования женщины?  Уважаемый поэт! В своих произведениях Вы познакомили нас с образом героической, мужественной женщины, способной руководить большим государством. Но в жизни получается иначе сколько горя, сколько беды принесла нам известная Вам царственная особа!

Гатиба-хатун одержимая чувством  масти, дусая только о своих личных интересах, затеяла игру, цель которой — погубить могущественную династию Эльдегизов. Мало того, что Гатиба действовала против атабека Мухаммеда заодно с Багдадом, она также вступила в сговор с хорезмшахом Текиш-ханом. Сторговавшись с султаном Тогрулом, мелеке взялась за выполнение коварного плана: убить своего мужа атабека Мухаммеда и поставить у власти Тогрула.

В качестве платы за это Тогрул обещал жениться на ней и провозгласить своим наследником ее сына Гютлюг-Инанча, который сейчас является правителем Рея.

Помимо того, Гатиба вступила в сговор с иракцами, которые мечтают о разделе нашей империи. Таким образом, создаются условия для изгнания нас столицы Хамадан.

Уважаемый поэт должен понимать: действия этой женщины чреваты для Азербайджана великой бедой.

В свое время Тогрул передал бразды правления атабеку Мухаммеду, который единовластно вершил делами государства, — сейчас же он собирается передать власть в салтанате Гатибе.

Над Азербайджаном сгустились грозовые тучи. Мы переживаем трудный дни. Родина в опасности! Наши недруги в нетри страны щироко распахнули двери салтаната перед иноземными врагами.

На этих днях я отбываю в столицу по приглпшению Тогрула и Гатибы. Но я еду не для того, чтобы приложиться к руке Падишаха. Всеми силами я буду стараться удалить Гатибу из Хамадана. Я не имею права медлить, ибо хорезмийцы и иракцы захватят и поделят между собой наше государство.

Я напишу Вам из Хамадана о положении дел.

Как мне сообщили оттуда мои люди Тогрул отправил Вам письмо, в котором просил написать для него дастан «Фархад и Ширин». Я уверен, истинная цель его письма иная: он пытается заигрывать с влиятельными людьми Азербайджана. Согласитесь, вкус султана Тогрула не позволит ему оценить прелесть Вашего дастана.

Тем не менее, я советую Вам взяться за этот труд. Мне кажется, поэма может стать одним из лучших Ваших произведений, ибо поэт обладает даром воспевать любовь и героизм.

Сейчас мой ум настолько занят мыслями о судьбе нашего государства, что я не в состоянии  отдаться научным и литературным темам. И все-таки мне хотелось бы сказать несколько слов о дастане «Фархад и Ширин», который Тогрул просил Вас написать для него. По моему мнению, этот дастан следует назвать иначе: Хосров и Ширин. Согласитесь тема любви Фархада и Ширин гораздо уже и беднее. Я считаю, если Вы расширите тему, это даст Вам больше возможности для проявления своего таланта.  В большой теме Вы ярче и искуснеепроявите свое мастерство. Вы доказали это на примере своих предыдущих дастанов.

Дастан «Хосров и Ширин»  даст Вам возможность развить тему гражданства и патриотизма. Вы можете писать о тирании владык, к чему приволит их гнет и о многом другом. Вы раскажете об истинной любви, об этом удивительном даре природы, которым не обладало сердце Хосрова, но который жил в душе несчастного  и в то же время великого Фархада.

Несомненно, все выше сказанное лишь мои личные мысли. Я далек от того, чтобы давать поэту кокие-либо указания и наставления.

Поэт очень хорошо знает, я никогда не обременял его своими личными просьбами. Но сейчас, думая и заботясь о чести нашей родины, я позволяю себе затруднить Вас.

Азербайджанское войско должно принять участие в моей поездке в Хамадан, иначе иракцы и зорезмийцы вскоре сделают попытку прогнать нас из нашей древней столицы, которая по праву считается воротами в Багдад.

Вы должны понимать, если мы потеряем Ирак и Хамадан, нам не удастся сохранить независимость Азербайджана. Такая потеря явится для нас политической и экономической смертью.

Прежде всего, Хамадан — это часть Азербайджана. Население этого края говорит на одном с нами языке. Во-вторых, если мы отступим от этих ворот к Багдаду, Азербайджан потеряет значение торгового центра, связывающего север и юг.

Я должен отправиться в Хамадан, опираясь на силу Азербайджанского войска. Если со мной будет такая сила, я могу расчитывать на победу. В противном случае, наши враги могут бросить меня в тюрьму, убить или ослепить.

Прошу Вас обьясните все это Фахреддину!

Кызыл-Арслан. Тебриз».

ОБМАН

Сообщники не смогли поладить после того, как ими была одержана победа.

Гатиба не пожелала выполнять обещания,  данные Хюсамеддину, а Тогрул забыл о своих обещаниях мелеке. Занятый государственными делами,  падишах не покадал своего дворца. Он не хотел видеть Гатибу, которая своим сильным характером парализовала его волю и умела подчинять его интересы своими, не желал слышать ее голос, который превращал его в безвольного раба.

Тогрул был слабохарактерный мужчина, большой сластолюбец и любитель кутежей, тем не менее он не желал, чтобы его предательство по отношению к государству заходило слишком далеко.

Он перевез в Хамадан свою семью и провозгласил сына Мелик-шаха наследником престола. О женитьбе на Гатибе он и не помышлял, забыты были также обещания сделать Гютлгог-Инан-ча наследником султанского престола.

Гатиба мечтала о встрече с Тогрулом, чтобы поговорить с ним и высказать ему все свои обиды.

В один из дней Тогрул получил от нее краткое письмо:

«Элахазрет! Я тяжело больна и хочу Вас видеть. Мне надо сказать Вам о многом.

Гатиба-хатун».

Тогрул, поверив в ее болезнь, явился во дворец покойного атабека Мухаммеда. Едва он увидел Гатибу, ему стало ясно, что она нисколько не больна, а просто хитрит. Когда он переступил порог ее комнаты, Гатиба разразилась потоком слез, однако, видя, что они не производят на Тогрула никакого действия, поняла: слезы уже не могут быть ее оружием. В один миг глаза ее стали сухими, в них засветились злоба и воля.

— Внимательно посмотри мне в глаза! — сказала она Тогрулу. — Видно, ты так и не узнал меня хорошо. Женщина, которая смогла возвести тебя на престол, сможет и свергнуть тебя с него. Советую тебе не забывать этого никогда! Если бы ни я, ты продолжал бы и сейчас зависеть от воли атабека Мухаммеда. Ты назывался   султаном, но власти у тебя было меньше, чем у самого простого визиря. Я сделала тебя  элахазретом!  Не будь меня, ты был бы все тем же ничтожным пьянчугой. Предатель! Неблагодарный! Не ты ли когда-то клялся моими губами сделать меня мелеке?!  Не ты ли обещал провозгласить моего сына наследником престола?! Ты забыл все, что я сделала для тебя! Если бы не Гатиба, халиф Насирульидиниллах не пустил бы тебя на порог своего дворца. Если бы не я, атабек Мухаммед ослепил бы тебя, предателя. Твои глаза должны быть благодарны мне за то, что они видят солнечный свет. И тебе не стыдно смотреть мне в лицо?! Когда я награждаю, моя рука щедра, но трепещи тот, у кого я отнимаю награды! Ты обязан соблюдать условия нашего договора с Бахрам-шахом, Текиш-ханом и иракцами. Ты должен выполнить все, что мы обещали им! Я требую, чтобы ты сдержал свои клятвы, на которые не скупился, когда целовал мои губы!

Тогрул громко расхохотался.

— Как можно серьезно говорить об обещаниях, которые давались в нетрезвом  виде?  Я попеловавл   тебя,   ты поцеловала меня. Ответь мне, красавица, как можно верить обещаниям, которые давались мужчиной, разгоряченным страстью и красным вином? В то время я был никем непризнаваемым султаном, а сейчас я всесильный элахазрет. Тогда ты была великая мелеке, а сейчас ты просто обманутая женщина, убившая своего мужа. К тому же ты обманщица. Вспомни, что ты сказала, когда я поцеловал тебя в последний раз?

— Ничего я не говорила тебе.

— Ты забываешь о своих обещаниях, однако требуешь от других, чтобы они помнили свои.

— Я никогда не забываю своих обещаний.

— Тогда ты вырвалась из моих объятий и сказала: «Остальное потом!..» Или, может быть, этого не было?

—- Было.

— Разве это «потом» уже не наступило?

— Нет, еще не наступило. Пойми, я убила своего мужа и сделала тебя полновластным хекмдарсм! Неужели этого мало для тебя?

— Мало,  Гатиба, мало! Ты помогла  мне овладеть властью, но это еще не все, что мне надо. Трон шатается подо мной. Кызыл-Арслан пока жив. Если я   женюсь   на тебе и   провозглашу твоего сына наследником престола в ущерб моему сыну Мелик-шаху, на другой день народ обвинит меня в убийстве атабека Мухаммеда и изгонит братоубийцу из страны. Я опять останусь без трона и  короны. Ответь мне, если я поспешу жениться  на тебе, поспешу объявить твоего сына Гютлюг-Инанча наследником престола, как посмотрит на это Кызыл-Арслан? Разве он не сочтет наш брак союзом направленным против него? Ты не должна торопиться, — это может привести   к тому,   что ты еще раз опозоришься на весь Восток. И, пожалуйста, не надо упрекать меня. Трон и корона, которыми я сейчас владею, по существу всегда были моими. Нечего гордиться тем, что ты вернула мне мои  законные права. Ты погубила главу знаменитой династии Эльдегезов. Я ни за что не исполню того, что ты обещала
нашим врагам. Допустим, ты отдашь Персию и Кирман Бахрем-шаху, Хорасан и Мерв уступишь Текиш-хану, а Мосул и Хамадан подаришь иракцам, — где и над кем я тогда буду властвовать?!

— В Азербайджане, над азербайджанцами, — не задумываясь ответила Гатиба.

— Азербайджан, увы, не наш. Там властвует Кызыл-Арслан. Стоит ему обратиться к народу с призывом: «На коней!» — и в поход против нас выступят сотни тысяч всадников. Я не отрицаю, ты убила моего  брата, ты   избавила   нас  от его властной руки, ты помогла султану   Тогрулу  взойти на   принадлежащий ему по праву трон, но ты должна знать: Тогрул никогда не сможет стать атабеком Мухаммедом. Когда я уступил ему свою власть, я думал о том, что империя получит большого, деятельнего хекмдара. Однако две веши мешали мне житье ним в дружбе: первая — зависть, вторая — враги нашего государства. А теперь поразмысли и ответь мне: разве ты находишься не в лагере наших врагов? Удар, который ты нанесла по нашему салтанату не могли нанести ни иракны, ни хорезмийцы. Прошу тебя, когда ты будешь попрекать меня, говоря, что помогла мне вновь вернуться к власти, не напоминай мне о том, что ты убила моего брата. Это может испортить нашу дружбу. Не забывай, нас родила одна мать Тюркан-хатун. Если бы не меч атабека Мухаммеда, мы никогда не владели бы таким обширным государством.

Гатиба почувствовала, что Тогрул не шутит с ней. В его словах прозвучала явная угроза. Это означало, что Тогрул может обвинить ее в убийстве своего брата и предать смерти.

«Хитрая лиса! — подумала она. — Ты просишь не напоминать тебе о смерти твоего брата?.. Вспомнил, что вас родила одна мать? Погоди же, у тебя будет возможность раскаяться в своих словах!»

— Элахазрет султан должен был вспомнить о том, что его и атабека Мухаммеда родила одна мать тогда, когда он послал к больному атабеку цирюльника с бритвой, смоченной ядовитым зельем! — бросила она с усмешкой.

Выпад Гатибы заставил Тогрула переменить тон.

— Кто бы ни совершил убийство, ты или я, — это большое преступление. Ведь этим мы достигли очень немногого. Но атабек мертв, и взаимными обвинениями мы лишь можем погубить себя обоих.

— Раз так, надо выполнять свои обещания,— оборвала его Гатиба.

— Это возможно лишь в том случае, если обстановка будет благоприятной.

— Сейчас ты являешься полновластным султаном. Разве это не означает, что обстановка благоприятна?

— Нет, Гатиба, не означает. Ибо нам неизвестно, что затевает Кызыл-Арслан. Все будет иначе, как только обстановка прояснится. Я не отказываюсь от своих обещаний, но для того, чтобы осуществить их, нужен удобный момент. Мы должны ждать. Я уже клялся этими губами и опять клянусь!..

Сказав это, Тогрул поцеловал Гатибу в губы.

Но каждый понимал: один хочет обмануть другого.

После свидания с Тогрулом Гатиба окончательно поняла: она обманута и допустила большую оплошность, лишив жизни мужа. Стремясь к достижению своих целей, она хотела использовать других как оружие, а получилось иначе: она сама оказалась оружием в чужих руках.

Гатиба пролила много слез, но было уже поздно: она не могла воскресить атабека Мухаммеда. Она понимала, у нее уже никогда не будет власти и прав мелеке большого государства. У Гатибы не осталось никого, кто мог бы прийти ей на помощь. Раньше у нее были два ловких сообщника: Хюсамеддин и Себа-ханум, которой она пожаловала свободу. Но сейчас Хюсамеддин был сердит на нее, а Себа-ханум жила в деревне Касумабад, занятая строительством дворца.

Хюсамеддин окончательно переметнулся на сторону Тогрула, возглавив его армию. При жизни мужа Гатиба часто обещала ему: «После убийства атабека я буду принадлежать тебе!» Но все ее посулы оказались лживыми.

Узнав о том, что Гатиба мечтает стать женой Тогрула, Хюсамеддин отдалился от нее, не переставая думать о мести.

В последнее время, размышляя о случившемся, Гатиба осуждала себя за допущенную ею вторую большую оплошность — небрежность по отношению к Хюсамеддину. Она часто вспоминала слова Хюсамеддина, сказанные ей в дни ее девичества: «Возможно, вы не будете моей, но вы не достанетесь и другому!» Выходит  его пророчество сбылось!

Гатиба начала искать встречи с Хюсамеддином. Но Хюсамеддин, не желая вызывать подозрения у Тогрула, избегал ее и отклонял все ее приглашения.

Однажды рабыня, услугами которой Гатиба пользовалась в последнее время, сообщила ей, что Хюсамеддин прогуливается в саду дворца покойного атабека. Гатиба не мешкая оделась и спустилась в сад.

Хюсамеддин, встретив  старого  садовника, поинтересовался;

— Мелеке часто гуляет здесь?

— С тех пор, как умер атабек, я ни разу не видел ее в саду, До прогулок ли ей, несчастной?!

Гатиба остановилась у бассейна, разглядывая плавающих там причудливых рыбок. Она рассчитала: покидая сад, Хюсамеддин должен непременно пройти мимо нее.

Хюсамедин, дав старику-садовнику несколько серебряных монет, хотел удалиться. И вдруг он увидел Гатибу и ее рабынь.

— Салам алейкюм!— сказал сардар¹⁵⁴ с поклоном.

— Алейкюм салам! — ответила Гатиба, печально посмотрев на него.— Я должна сказать тебе, Хюсамеддин: прячась от меня, ты не смоешь черного пятна со своей совести. Есть лишь одно средство, чтобы облегчить душевные муки: соблюдать верность друзьям и выполнять данные клятвы.

Рабыни, сопровождавшие Гатибу, удалились.

Она продолжала:

— Если ты не обладаешь совестью, какая должна быть у настоящего мужчины и героя, так и скажи об этом. Вы оба, и ты, и твой падишах Тогрул, хотите взвалить на слабую женщину ответственность за совершенное вами преступление! Стоит мне захотеть — ты завтра же расстанешься с мечом, который висит у тебя на поясе. Ты лучше меня знаешь, кто ты есть. Скажи, разве я не сделала Тогрула падишахом? Разве не я сделала тебя сардаром? Да, я слабая женщина, но не настолько, чтобы позволить таким ничтожествам, как ты и твой Тогрул, строить свое счастье на  моем несчастье! Обманщики!.. Убийцы моего мужа!

Гатиба повернулась, собираясь уйти.

— Мелеке,  прошу вас, остановитесь, — сказал Хюсамеддин с дрожью в голосе.

Гатиба смерила Хюсамеддина уничтожающим взглядом:  

— Разве вам мало того, что вы лишили меня титула мелеке? Что вам еще нужно от меня? Тогрул — падишах, ты — его правая рука. Или вам недостаточно этого? Ненасытные удовища!..
Мой муж атабек Мухаммед умер, а Кызыл-Арслан все еще жив.

Хюсамеддин продолжал с мольбой:

— Моя прекрасная, необыкновенная мелеке, почему вы так гневаетесь? Прошу вас, будьте со мной откровенны. Хюсамеддин всегда принадлежал только вам, и вы знаете об этом. Разве слово мелеке не было для меня всегда законом?

— Если ты действительно говоришь со мной искренне, ответь тогда, почему ты начал избегать меня? Вспомни, когда-то ты готов был жизнь отдать, лишь бы поцеловать мою руку.

— Да, но ведь мелеке собирается замуж за Тогрула! Смею ли я докучать ей своей любовью? Сардар обязан думать о чести своего падишаха. Могу ли я посягнуть на эту честь?!

— Ты не побоялся убить моего мужа, великого хекмдара Джахан-Пехлевана Мухаммеда. Добиваясь меня, ты посягнул не только на его честь — даже на его жизнь. Так как же ты смеешь после этого говорить мне о чести какого-то ничтожества, который является игрушкой в моих руках?!

Гатиба направилась к дворцу. Хюсамеддин последовал за ней. У двери он остановился, но она приказала ему:

— Входи, входи, уважаемый сардар! У меня есть дело к тебе.

Поднявшись по широким ступенькам, они вошли в большой зал. Гатиба оставила Хюсамеддина одного и скрылась в своей комнате.

Хюсамеддин, расхаживая по залу, предавался мыслям: «Гатибе уже давно за тридцать... В жизни ее ничто не интересовало кроме интриг, козней и приключений. Можно сказать, вся ее жизнь — сплошное преступление. Но как мало эта женщина изменилась! Какое у нее юное и свежее лицо! Как прекрасны ее глаза! Сколько очаровательной надменности в ее взгляде! Когда я смотрю на нее и слышу ее голос, сердце мое замирает, как прежде. Гатиба — моя первая любовь, а первая любовь никогда не забывается. Себа-ханум во много раз красивее и притягательнее Гатибы, но всегда, когда я обнимаю ее, мне кажется, будто со мной Гатиба. Ведь она первая заставила мое сердце сладостно замирать. Это она впервые зажгла мою кровь».

В зал вошла Гатиба, облаченная в платье, которое носила в дни далекой юности, когда Хюсамеддин пылал к ней юношеской страстью. Опустившись на тахту, она приказала ему:

— Сядь рядом, мой наивный друг. Неужели ты думаешь, я действительно собираюсь замуж за Тогрула? Ах, как плохо ты знаешь меня! Да разве я могу стать женой такого ничтожества?!
Неужели ты забыл все, что было между нами? Как ты мог забыть, что ты говорил мне в дни моего девичества?!

— Я говорил мелеке тысячи всяких слов, — возможно ли все удержать в памяти? Если бы кто взялся описать историю нашей любви, получилась бы толстая книга.

— Неужели ты не припоминаешь, что ты сказал мне однажды в Гяндже, рассердившись на меня?

— Где это было?.. Когда? — спросил Хюсамеддин, морща лоб.

— Я ехала в тахтреване встречать Мехсети-ханум, ты подъехал к тахтревану... Теперь вспомнил?

— Да, что-то припоминаю... Но, что я сказал вам тогда, не помню.

— В тот день я отвергла твою любовь. Ты разгневался на меня и сказал: «Возможно, вы не будете моей, но вы не достанетесь и другому!»

Хюсамеддин все вспомнил. Родная Гянджа... По дороге идут толпы празднично разодетых людей, проплывают нарядные тах-треваны. Вот из-за голубой занавески выглянуло красивое лицо Гатибы. Он пришпорил лошадь, подъехал к ней. Она хотела задернуть занавеску,— он не позволил ей, заговорил. Гатиба начала отвечать ему. Ах, этот голос!..

Хюсамеддин обернулся, посмотрел на Гатибу. Нет, она нисколько не изменилась! И в душе его по-прежнему живет любовь к ней! Сколько он потратил сил, чтобы вытравить из своего сердца чувство к этой хитрой, коварной женщине, а в результате — поражение! Сердце не желает подчиняться разуму.

— Что делать?! Что делать?! — воскликнул вне себя Хюсамеддин. — Сердце не хочет слушаться меня, словно оно подвластно кому-то другому! Мне кажется, я не принадлежу самому себе! Теперь я знаю, любовь и свобода не могут жить вместе, — он обернулся к Гатибе и грустно добавил: — Да, прекрасная мелеке, теперь я вспомнил, что я сказал вам тогда.

Гатиба обняла Хюсамеддина и поцеловала в губы.

— Мне хочется переиначить те твои слова. Ты позволяешь?

— Конечно, конечно, моя дорогая мелеке, — бормотал Хюсамеддин, покрывая поцелуями ее лицо. — Вы властны делать все, что угодно!..

На глазах Гатибы засверкали слезы:

— Клянусь тобой и моим сыном Гютлюгом, я никому не буду принадлежать, кроме тебя. Я буду только твоя, я буду жить только ради тебя!

Сказав это, Гатиба еще сильнее прижалась к груди Хюсамеддина, жарко целуя его.

— А теперь слушай меня внимательно, мой дорогой,— сказала она тихо. — Мы напрасно помогли Тогрулу прийти к власти. Пропали все наши труды. Он уже начал предавать нас. Стоит ему только захотеть, и он погубит нас обоих. Мы должны быть с тобой очень осторожны. Надо при каждом удобном случае напоминать ему о том, что это он прежде всего виновен в смерти атабека, что он братоубийца. У этого человека слоновий нрав. Если кто-нибудь не будет сидеть у него на спине и колоть его шею пикой, он может пойти не в ту сторону. Надо сделать так, чтобы его войско взбунтовалось. Постарайся подорвать его влияние среди аскеров. Пойми, влиятельного человека трудно поставить на колени. Мы можем достигнуть с тобой блаженства через несколько минут, но надо думать о том, чтобы блаженство было с нами вечно. Знай, среди того, что я отдала атабеку Мухаммеду, не было моего сердца. Я утаила его от мужа. Мое сердце будет принадлежать только тебе. Ты один достоин его. Дорогой друг, в жизни нельзя прыгать, как по лестнице, сразу через несколько ступенек. Это очень опасно. К вершине надо продвигаться постепенно. Эту истину я начинаю постигать только сейчас. Этому меня научила моя жизнь. Не торопись взлететь, иначе сразу же очутишься на дне пропасти. Хочу сказать тебе еще вот что: пока Тогрул не поймал нас в свой капкан, мы должны первые скрутить его по рукам и ногам!

— Слово мелеке для меня закон! — решительно ответил Хюсамеддин.

В ГЯНДЖЕ

После смерти атабека Мухаммеда салтанат переживал тревожные дни.

По договору Гатибы с хорезмшахом Текишем Рейское государство должно было отойти к Хорезму, после чего судьба Ирака решалась сама собой: он отходил к Багдаду, ибо, лишившись Рея, империя оказывалась расчлененной пополам и теряла обширные земли на юге Азербайджана вместе с Хамаданом.

Кызыл-Арслан, встревоженный угрозой расчленения салтаната, обратился за помощью к Северному Азербайджану.

Однако Фахреддин думал совсем иначе. Считая южной границей Северного Азербайджана Аракс, он решил не пускать на землю Аракского государства ни Кызыл-Арслана, ни кого-либо другого.

У Фахреддина было много сторонников среди молодежи и влиятельных людей Северного Азербайджана, которые разделяли его мысли.

Но те, кто хорошо разбирался в политике, считали, что обособление Северного Азербайджана равносильно для этого государства смерти,

Гянджинцы собрались в мечети Сельджука. Большинство поддерживало Фахреддина.

— Не будем помогать Кызыл-Арслану!.. — кричали люди. — Граница Арана — река Аракс!.. Мы не пощадим жизней, защищая ее.

Группу, которая осуждала Фахреддина, возглавлял его товарищ по оружию Сеид Алаэддин. Спор и перебранка в мечети разгорелись настолько, что появилась опасность кровавого столкновения,

На площади Мелик-шаха собрались вооруженные сторонники Фахреддина и Алаэддина, ожидая решения спора своих вождей. Фахреддин в душе торжествовал, так как Низами, которому в последние дни нездоровилось, не пришел в мечеть. Если бы поэт находился в мечети, народ, питавший к нему глубокое уважение, не посмел бы пойти против него. Да и сам Фахреддин не смог бы ослушаться своего друга.

Группа Фахреддина была близка к победе. Фахреддин торопился вынести поскорее решение, поддержанное большинством, ибо знал: Низами не пойдет против воли народа.

Вдруг толпа в мечети расступилась. Взоры всех обратились к двери: на пороге стоял Низами.

Он направился к минберу, поддерживаемый с одной стороны Сыном Мухаммедом, с другой — Алаэддином.

Увидев Низами, Фахреддин с досадой махнул рукой, — он уже не надеялся на победу. Ему было известно, что Низами, ярый противник отделения Севера от Юга, с самого начала встал на сторону Кызыл-Арслана. Поэт утверждал: «Государство надо защищать от врагов в тех границах, которые существовали до смерти атабека Мухаммеда!»

В мечети стоял невообразимый шум. Низами молча наблюдал за происходящим. Путь от дома до мечети утомил больного поэта. Отдышавшись немного, он поднялся на минбер.

Разом смолкли все голоса. Взоры гянджинцев устремились на поэта.

— Я лежал в постели, — начал Низами. — Но я забыл про свою болезнь, вспомнив о важности этой сходки народа. В минуты, когда решаются государственные, жизненно важные для народа вопросы, требуются особая осторожность и внимание, как и при игре в шахматы. Ведь шахматная игра — это тоже сражение. Стоит по ошибке проиграть противнику одну фигуру — и ты проиграешь ему всю партию. В нашем вопросе проиграть партию — значит потерять всю страну. Поэтому я был вынужден подняться с постели, и прийти сюда. Не смотрите, что я поэт, я кое-что смыслю и в шахматной игре. Фахреддин — мой друг детства и юности. Я люблю его так же, как и он меня. И он, и я доказали эту любовь на деле. Мы выбрали разные пути: он избрал меч, я — перо. Но пусть мой друг не думает, что я плохо разбираюсь в политике и ратных делах. Мы не должны обособляться и действовать самостоятельно. Этот путь грозит нам несчастьем и смертью. Если мы пожелаем отделить Северный Азербайджан от Южного, наши враги поблагодарят нас за этот неразумный шаг. Они только и мечтают об этом. Какие доказательства своей правоты у моего друга Фахредина? Я хочу знать его мысли.

Низами умолк, ожидая, что ответит Фахреддин, на которого теперь были обращены взоры всех присутствующих.

— Захватчики могут называть себя атабеками Азербайджана, но они все равно остаются захватчиками! — сказал он.

— Верно!.. Верно!..— раздались возгласы.

Низами усмехнулся.

— Мы защищаем нашу страну не ради Кызыл-Арслана, не ради султана Тогрула! — громко сказал он. — Прежде всего мы думаем о целостности и неприкосновенности нашей родины —Азербайджана. Борьба, начатая Кызыл-Арсланом против иноземных захватчиков, не идет вразрез нашим кровным интересам. Без помощи мечей Азербайджана Кызыл-Арслану не избавить наше государство от козней дочери эмира Инанча Гатибы. На наших глазах страну дробят и по кускам продают иноземцам, Фахреддин должен понять, на торг выносят все наше государство!

— Сейчас атабеки обессилели, — возразил    Фахреддин. — Все были свидетелями того, как их огромная армия вторгалась в Азербайджан. Мой уважаемый друг сам хорошо знает, сколько крови пролил наш народ в борьбе с атабеками. Пепел от наших спаленных деревень и городов до сих пор разносится ветром по свету. У нас не будет более благоприятного момента, чтобы
размозжить головы змеям. Если мы дадим им передышку, они, окрепнув, опять покажут нам свое истинное лицо. Змеи прикидываются бессильными для того, чтобы   их   жертвы потеряли
бдительность. Я считаю, мы не должны вмешиваться в распри Кызыл-Арслана и Тогрула.    Пусть   они дерутся   между собой. Когда околеет один, мы добьем второго и, таким образом, сбросим с политической арены династию Эльдегезов. А тогда пусть к власти приходит кто угодно, — все   равно   он    не будет   хуже сыновей Эльдегеза.

Страстность, с которой говорил Фахреддин, произвела впечатление на многих. Даже некоторые сторонники Алаэддина закричали: «Правильно!.. Фахреддин верно говорит!..»

Низами понял: создать перелом в настроении толпы будет не так просто. Он опять поднялся на минбер.

—    Между Кызыл-Арсланом и Тогрулом и теми, кто стремится отнять у них нашу страну, нет личной вражды. Даю вам слово, когда иноземцы захватят наше государство и увезут в плен наших хекмдаров, они будут относиться к ним с уважением и оказывать им всевозможные почести, ибо их основная цель — захватить богатства нашей родины. Если бы я был уверен, что наша родина останется неприкосновенной до тех пор пока наши хекмдары не перебьют один другого, я бы первый пошел за Фахреддином. Но ждать нельзя! Враги воспользуются междоусобицей и разделят наше государство между собой.

Фахреддин, перебив Низами, выкрикнул:

— Даю вам слово, враг не ступит на землю Северного Азербайджана!.. Мы умеем владеть мечами!

— Я посоветовал бы Фахреддину забыть сейчас слова «Северный и Южный Азербайджан», — ответил, Низами. — Сейчас мы должны знать только одно слово — Азербайджан! Наша родина должна быть единой. Мы не имеем права помогать тем, кто добивается раскола нашей родины. Мы обязаны постоянно заботиться о ее единстве. Мы должны бороться за единство! И если того потребует наша борьба, я отложу перо и тоже возьму в руки меч. Может быть, мой друг утомился носить на поясе оружие?.. Тогда пусть остается в Гяндже и одыхает. Мы родились на этой земле, в ней лежат кости наших предков. Родина — наша святыня. Мы не должны допустить, чтобы кони врагов топтали ее. Тот, кто одно государство называет двумя именами, не может считаться другом этого государства. Или жить вместе с нашими южными братьями, или умереть вместе с ними. Страну, где царит единство, не победит никакая сила. Наше войско, которое вместе с войском Кызыл-Арслана двинется на Хамадан и Ирак, будет защищать не Кызыл-Арслана, а южные границы нашей родины — единого Азербайджана!

— Поэт верно говорит!.. Поэт верно говорит!.. — зашумела толпа.

Фахреддин,   видя, что   ряды его   единомышленников тают, спросил Низами:

— Какая будет нам польза, если Кызыл-Арслан победит Тогрула?     

Низами почувствовал, что Фахреддин вот-вот сдастся.

— Убийство атабека Мухаммеда, — ответил он, — большое событие на Востоке. Каждое   государство  старается использовать это событие в своих интересах и по-своему истолковывает его. У иракцев свои интересы, у рейцев — свои, у жителей Хорезма — свои. Но в то же время все их стремления идут вразрез с интересами Азербайджана, потому что в настоящее время салтанат азербайджанских атабеков является самым большим государством на Ближнем и Среднем Востоке и у него много завистников. Как вы сами видите, хорезмийцы по-своему истолковывают происшедшие события и стараются отхватить от нашего
государства огромную часть. Они хотят пройти, как по мосту по нашей империи   к Багдаду.  Они  стремятся  отобрать у нас торговые центры на юге и дороги, ведущие в Индию. Поэтому весь народ Азербайджана должен объединиться и защищать свои интересы. Вот что мы выиграем от того, если Кызыл-Арслан победит Тогрула. Мы должны помочь ему, ибо он поможет нам. Национальные интересы азербайджанского народа требуют, чтобы мы выступили на стороне Кызыл-Арслана. Я не считаю патриотами тех, кто хочет сузить границы нашей родины, заключив ее между Курой и Араксом. Атабеки мало тревожатся о судьбе своих подданных, но не глупо ли, наказывая их, отдать страну на разграбление иноземцам?! Так будем мудры, будем рассуждать как трезвые политики. Лучше быть самостоятельным государством под властью атабеков, чем искать покровительство у персов и терпеть их иго. Как-никак и атабеки, и мы говорим на одном языке. Вот почему я первый откликаюсь на призыв Кызыл-Арслана. Пусть мой друг Фахреддин остается со своими сторонниками в Гяндже!

Низами сел, и мечеть тотчас загудела, как улей.

На минбер поднялся Фахреддин.

—Жители Гянджи! — сказал он. — Человеку свойственно ошибаться, но никто не может сказать, что Фахреддин упорствует в своих ошибках! — Выхватив из ножей меч, он воскликнул: — В поход!..

Когда Низами вышел на площадь Мелйк-шаха, толпы ликующих гянджинцев воинственными возгласами одобряли решение народной сходки.

СТРАХ

Ни днем, ни ночью сердце султана Тогрула не ведало покоя: в нем поселилась тревога. Хекмдара пупала непокорность Кызыл-Арслана, который не пожелал приехать в Хамадан; повергали в страх козни Гатибы.

Приближался день Сиздэх¹⁵⁵, в который султанское войско, находящееся в Хамадане, должно было пройти по площади мимо дворца, приветствуя хекмдара. После ресм-гечида¹⁵⁶ во дворце Тогрула должен был состояться большой пир.

Султан со страхом ждал этого дня. И вот он наступил.

В одиннадцать часов утра хекмдар, окруженный знатью и визирями, вышел на высокий балкон своего дворца, мимо которого должно было пройти войско. На площади было пустынно и тихо; султан не увидел на ней никого, кроме нескольких своих личных телохранителей, да подметальщиков с метелками в руках.

Наступил полдень — войско так и не появилось.

Тогрул был вне себя от гнева, но в то же время он испытывал непреоборимый страх. Ему было ясно: ресм-гечид не состоялся не случайно. Он принял в душе решение при первой же возможности предать Гатибу казни, а Хюсамеддина сместить с поста эмир-аль-умара.

Не покидая балкона, Тогрул послал к Хюсамеддину слугу с требованием, чтобы тот немедленно явился к нему.

Однако сардар не внял его приказу. Он лишь прислал хекмдару маленькую записку, в которой объяснял причину своего неповиновения:

«Я не могу явиться к Вам. Если я сейчас покину войско, это может нанести непоправимый ущерб положению элахазрета. С моей стороны это большая дерзость. Однако элахазрет должен простить своего слугу».

Гости Тогрула прошли с балкона в зал, где должен был состояться пир. Но он прошел без султана.

Тогрул заперся в своей комнате и не показывался на глаза придворным ровно неделю.

В конце концов он решил создать войско из иракцев, и с их помощью разоружить армию Хюсамеддина.

Однако джасус хорезмшаха Захир Балхи воспротивился этому:

— Элахазрет должен принять такие меры, которые одновременно положили бы конец и козням Кызыл-Арслана, и козням Хюсамеддина. Иракское войско не поможет вам взять верх над этими двумя хитрецами. Не лучше ли будет, если элахазрет обратится к султану Текишу и попросит у него помощь?..

— Ваш совет весьма разумный, — ответил Тогрул, — однако, если я впущу в страну войско хорезмшаха, это еще больше осложнит мое положение. Не забывайте, меня обвиняют в убийстве моего брата атабека Мухаммеда. Если я сейчас прибегну к помощи иноземцев, меня ко всему назовут изменником родины. Я ничего не преувеличиваю, — стоит лишь небольшому отряду иноземцев ступить на нашу землю, как эти два обвинения навеки заклеймят меня. Пусть лучше джанаб Захир поговорит с Гатибой-хатун. Если она захочет, козни прекратятся сами собой.

Захир Балхи согласился исполнить просьбу Тогрула и помирить его с Гатибой, так как знал, что Гатиба союзница хорезмшаха. Ему хорошо было известно о договоре Гатибы с хорезмшахом Текишем, по которому Рей отходил к Хорезму, а Гютлюг-Инанч, назначенный атабеком Мухаммедом правителем Рея, продолжал бы править там, получив новый пост эмир-аль-умара.

В течение последних недель Гатиба жила вдали от Хамадана в имении-дворце Эльдегеза. Она специально уехала из столицы, чтобы показать, будто непричастна к происходящим там событиям.

Взбунтовавшееся войско обратилось к султану Тогрулу с требованием: «Выдайте нам убийцу атабека!»

Ссора войска с Тогрулом шла вразрез с замыслами Захира Балхи. Сейчас его больше устраивало укрепление власти султана, но никак не падение ее.

Захиру Балхи не были известны причины распрей между Гатибой и элахазретом. Он знал многое, но не подозревал о тайном сговоре Гатибы с Тогрулом. Лишь двоим было известно о том, что Тогрул обещал жениться на Гатибе и провозгласить ее сына наследником престола, —Гатибе и самому Тогрулу.

Разочаровавшись в Тогруле, Гатиба вступила в тайные переговоры с хорезмшахом и пообещала отдать ему Рейское государство, в котором ее сын Гютлюг-Инанч останется правителем, получив пост эмир-аль-умара.

Об этом сговоре не знал даже Хюсамеддин.

Захир Балхи написал Гатибе письмо;

«Уважаемая мелеке!

Ваш отъезд из столицы в столь напряженное время способствует еще большему разгару страстей. Неповиновение войска элахазрету султану Тогрулу делает его положение довольно шатким. А ведь мелеке помнит, мы договорились о том чтобы совместными усилиями укреплять власть элахазрета Тогрула.

В наши планы не входило восстание войска. Это непредвиденное нами происшествие может разрушить все замыслы уважаемой мелеке.

Дабы образумить взбунтовавшихся аскеров и разоружить их, элахазрет отдал приказ создать войско из иракцев. Однако, организация такого войска не принесет нам ничего хорошего. Прежде всего сомнительно, чтобы иракцы могли одолеть повстанцев. Во-вторых, если между этими двумя силами произойдет столкновение, выиграет от этого только один Кызыл-Арслан. В случае, если он вмешается в конфликт, наш дороговор о будущем Вашего сына может потерять свою силу. Не забывайте, Текиш-хан ждет, когда Вы поможете ему завладеть Реем!

Уважаемая мелеке, приняв во внимание все вышесказанное, должна срочно приехать в столицу, так как ее отсутствие порождает в народе слухи, будто элахазрет Тогрул является убийцей ее мужа. Население Хамадана восприняло Ваш отъезд как нежелание Вами видеть убийцу атабека Мухаммеда, а ведь в его убийстве более всего повинны Вы.

Захир Балхи. Хамадан».

Захир Балхи поручил доставить письмо Гатибе своему верному слуге Басиру.

Ночью Басир выехал из Хамаданз, направляясь в имение-дворец Эльдегеза. Однако в пути его схватили люди Хюсамеддина, обыскали, письмо отобрали, а самого отпустили.

Хюсамеддин торжествовал: за день до этого ему удалось таким же образом заполучить письмо Тогрула к Гатибе, в котором султан писал:

«Дорогая и уважаемая мелеке!

Как бы Вы ни находились далеко от столицы, я продолжаю чувствовать на своих губах тепло Ваших поцелуев, и от этого сердце мое радостно замирает. Я очень сожалею о том, что предательский поступок Хюсамеддина мешает осуществлению нашей давнишней мечты — соединить узами брака наши судьбы.

Если бы уважаемая мелеке вернулась в столицу, мы бы вместе с ней приняли решительные меры в отношении Хюсамеддина.

Тогрул. Хамадан».

Прочитав это письмо, Хюсамеддин понял: Гатиба продолжает неискреннюю игру, обещая Тогрулу, как и ему, свои руку и сердце и отдавая в качестве залога свои губы.

Он не удивился обещанию Гатибы передать Рейское государство султану Текишу, — подобные жертвы были необходимы, коль скоро она прибегала к помощи иноземцев, замышляя в стране переворот.

Тогрул напрасно ждал ответа Гатибы на свое письмо. Потеряв терпение, он вызвал к себе Захира Балхи.

— Как видите, — начал он, — Гатиба не ответила ни на мое, ни на ваше письмо. Поэтому, я считаю, есть два выхода из создавшегося положения: или я должен жениться на ней и провозгласить ее сына Гютлюг Инанча наследником престола или же ночью подослать к ней убийцу, который расправится с ней.

Захир Балхи возразил:

— Не советую вам, элахазрет, жениться на Гатибе-хатун! Этот шаг нанесет вам большой вред. Если вы пойдете на это, все ваши подданые скажут: «Элахазрет Тогрул убил своего брата атабека Мухаммеда, чтобы жениться на его жене!». Ваш второй план — умертвить Гатибу-хатун — более приемлем, но и от него тоже следует отказаться. Смерть мелеке еще больше обострит отношения султана с его взбунтовавшимся войском. Самое выгодное для вас в настоящий момент — временно помириться с Гатибой-хатун. Однако эта мера не будет означать, что мелеке навсегда заслужила помилование и смерть уже не угрожает ей. Так уже создана эта женщина: она сама никогда не успокоится и не даст покоя вам. Ее может унять один лишь Азраил. Но, как я сказал, в настоящий момент нам гораздо выгоднее, если она будет жить.

— А что вы думаете о Хюсамеддине? — спросил Тогрул.

— Я думаю, войско взбунтовалось по приказу Хюсамеддина, однако идея этого бунта принадлежит не ему. Если мы будем доискиваться истины, нам станет ясно, что и здесь во всем виновата Гатиба-хатун. Еще раз повторяю, нам надо прежде всего помириться с ней. Хюсамеддин — лишь послушный исполнитель ее воли.

— А захочет ли она мириться со мной? Это такая вздорная женщина! Все ее помыслы только о том, как бы сделать своего сына наследником престола, а за собой навеки сохранить титул мелеке.        

Захир Балхи рассмеялся.    

— Женщины не только обманывают, но и сами часто обманываются. Или вы не знаете, что им меньше всего нужна истина?.. Гораздо больше их устраивают обещания. Женщина —забавное существо, которое не может жить без прекрасных слов и обещаний. Однако обещания не должны быть лишены реальности. Женщины гораздо охотнее верят ловкой лжи, чем неподтвержденным истинам. Надо не забывать и другого: народ не привык слышать истину. Когда ему говорят правду, он смеется, будучи не в состоянии переварить ее своим умом. Так как народ постоянно слышит от нас ложь, он привык к ней и даже часто ловится на этот крючок. В последнем мы убедились, когда после смерти атабека Мухаммеда начали распускать всевозможные слухи, направленные против Кызыл-Арслана. Я должен откровенно сказать вам, что до сего времени вы вели себя по отношению к Гатибе-хатун не как разумный хекмдар. Пока вы не расправились с Кызыл-Арсланом, нельзя было позволять ей покидать столицу. Гатиба-хатун хитра и коварна! Уехав из Хамадана, она как бы продемонстрировала перед народом свое недовольство вами. В то же время она хотела доказать свою непричастность к бунту войска. Действуя таким образом, Гатиба-хатун не просчиталась. Все вышло так, как она хотела. Смотрите, всюду говорят: «Мелеке не смогла жить в столице!.. Мелеке не желает видеть на троне убийцу своего мужа!.. Тогрул намеревался убить также и ее, поэтому она уехала из Хамадана в имение-дворец Эльдегеза!..» Впрочем, вся эта болтовня нисколько не пугает меня, я боюсь лишь одного: как бы письма, которые мы послали Гатибе, не попали в руки других. Будь я уверен, что она получила наши письма и не отвечает только потому, что хочет позлить нас, я был бы спокоен. Но, если наши письма кем-нибудь перехвачены, тогда дело плохо. Тогда, боюсь, нам не удастся провести эту женщину!

Опасения Захира Балхи оправдались: через несколько часов после этого разговора в Хамадан вернулся его слуга Басир и рассказал, что был ограблен в дороге неизвестными людьми.

МУЖЧИНЫ

Гатиба находилась в полном неведении.

Замышляя бунт войска, она мечтала тем самым запугать Тогрула и заставить его принять ее условия. Но из Хамадана не приходило никаких известий, и Гатиба начала нервничать. Ей уже казалось, что Хюсамедин предал ее и перешел на сторону султана.

Она думала, как только аскеры взбунтуются, Тогрул напишет ей письмо, умоляя вернуться в столицу, или же пришлет за ней в имение-дворец Эльдегеза своих послов.

Несколько раз она порывалась уехать в Хамадан, но у нее не хватало смелости решиться на этот шаг. Она понимала: действовать надо крайне осторожно; если в столице воцарился покой и Хюсамеддин переметнулся на сторону Тогрула, ее тотчас арестуют и бросят, в тюрьму.

Гатиба, терзаемая мрачными мыслями, потеряла покой.

В таком состояний застало ее письмо, присланное из Хамадана Хюсамеддином. Оно не походило на те письма, в которых он изливал ей свое сердце, уверяя в своей вечной преданности. В последнем письме не было ни одного обнадеживающего слова. Гатиба читала его и не верила своим глазам. Окончив, она в сердцах швырнула его на пол, затем подняла и перечитала еще раз.

«Неужели это письмо написано Хюсамеддином?! »— ужаснулась она.— Невероятно!»

Вызвав всадника, доставившего письмо, она спросила:

— Это письмо передал тебе сам хазрет Хюсамеддин? —

— Да, величественная  мелеке!   Письмо вручил  мне лично хазрет Хюсамеддин и приказал отвезти вам. — Он не просил, чтобы я написала ответ?      

— Нет, об этом он ничего не сказал.

— Можешь убираться!

Посланец Хюсамедина с поклоном вышел.

Гатиба в третий раз перечитала письмо.

Хюсамеддин писал:

«Уважаемая мелеке!

Я полагаю, Вы напрасно сидите в имении-дворце Эльдегеза, ожидая из Хамадана письма и посольства. Будет Вам смотреть на дорогу! Советую Вам поскорее приехать в Хамадан, иначе я буду вынужден принять меры.

Видеть истину и не верить своим глазам — неразумно, а позволять обманывать себя на каждом шагу — глупо. До сего времени я поступал и неразумно, и глупо.

Случается, человек из политических соображений вынужден прикидываться неразумным и глупым, но пользоваться этим приемом постоянно — безумие.

Ложь можно продать народу целого государства, но одну и ту же вещь невозможно продавать одновременно двум покупателям.

Не знаю, может быть, мелеке способна на такие проделки, но для этого надо, чтобы эти двое были низкими подлецами, а сам торгаш — безнравственным существом!»

Гатиба поняла, на что намекал Хюсамеддин. Ясно, ему стало известно о ее желании выйти замуж за Тогрула.

«Ты взбешен и ревнуешь меня, — думала она. — Ты пишешь, что одну и ту же вещь невозможно продать одновременно двум покупателям, что для этого надо, чтобы эти двое были низкими подлецами, а торгаш — безнравственным существом! — она зло расхохоталась. — Можно подумать, наш философ изрекает истины, которые никому неизвестны! Он не хочет вспомнить, что тот, кто продает ложь народу огромного государства, во много раз безнравственнее и подлее женщины, которая продает одну вещь всего лишь двум мужчинам. Тот, кто продает одну вещь сразу двоим, торгует лишь собой, а тот, кто продает ложь всему народу, торгует целым   государством. Кроме того, Хюсамеддин забывает, что пока я еще никому не продала себя. И он смеет меня попрекать, он, который, поверив пустому женскому обещанию, думая только о своих скотских желаниях, уже не раз продавал родину! Ты, Хюсамеддин, помог мне своими действиями понять не только простых, нечиновных мужчин, но и так называемых государственных мужей, с позволения сказать — вождей народа. Я научилась отгадывать ваши мысли, читать ваши сердца.  Ради удовлетворения своих скотских желаний, ради пятиминутного наслаждения вы способны отдать судьбу  страны в руки распутной женщины! Ах, мужчины, мужчины! Вы можете быть философами, знаменитыми учеными, пророками, вы можете писать божественные книги, поучающие целые народы, но все, что вы пишете в своих книгах, — это не для вас самих. Те искренние,  благородные мужчины, о которых вы повествуете, живут только в ваших книгах, они еще не родились на земле. Пока что вы все всего лишь хюсамеддины! Сегодня вы любите одну, завтра — вторую, сегодня вы поклоняетесь одной, завтра — другой. Вы стремитесь обладать сотнями женщин, но стоит  женщине взглянуть на другого мужчину, как вы загораетесь ревностью. Не смешно ли?! Да,  вы   готовы   отдаться   сотням   женщин, но стоит женщине пообещать себя  кому-нибудь другому, как вы сейчас же кричите ей: «фахиша!..»¹⁵⁷. Вы тотчас развенчиваете ее, стараетесь лишить ее положения  и пишите ей всякие оскорбительные вещи. Однако вы умышленно обходите одну истину... Или глупое мужское бездушие не позволяет вам честно признать ее?! Скажите, а кто делает женщин безнравственными? Разве на вы сами? Если говорить обо мне, я не так уж бессильна, как это может показаться некоторым. Мне не удалось покорить жестокосердого поэта, но это еще не свидетельствует о моем бессилии, ибо поэт Низами принадлежит к тем самым избранным мужчинам, которых, увы, так мало на земле среди бесконечного числа хюсамеддинов! — Гатиба истерически расхохоталась, швырнула письмо Хюсамеддина на пол и воскликнула: — Не поеду!.. Ни за что не вернусь в Хамадан!.. Ты, Хюсамеддин, и ты, Тог-рул, — вы оба явитесь ко мне и будете просить у меня прощения! Забота о собственном благе и скотская страсть поставят вас передо мной на колени».

Она вызвала служанку и приказала:

— Приготовь ужин на двоих, скатерть расстели в саду у фонтана!

Хюсамеддин склонился в почтительном поклоне перед Гатибой.

— Я прибыл, чтобы сопровождать вас в столицу, мелеке. Но я действую не по собственной воле....

Гатиба нахмурилась.

— У тебя нет права действовать по собственной воле! — сказала она резко, испытующе глядя в глаза собеседника. — Я не дала тебе такого права!

—    Мелеке изволит верно говорить. Султан Тогрул приказал мне сопровождать вас до столицы. Дело в том, что вы не ответили на его письмо, в котором он приглашал вас пожаловать в Хамадан.

Гатиба почувствовала по тону Хюсамедина, что письмо, посланное Тогрулом, попало в его руки.

— Я не получала от султана никаких писем. И никогда не давала ему повода писать мне письма!

— Именно потому, что 'мелеке не давала султану Тогрулу такого повода, его письмо попало в мои руки.

Хюсамеддин протянул Гатибе письмо Тогрула. Она, прочитав его, иронически усмехнулась и швырнула письмо на пол.

— Если бы Тогрул написал это письмо для меня, он послал бы его таким образом, чтобы оно никогда не попало в твои руки. Он написал его для тебя, чтобы ты прочел его. Ведь, прочитав
это письмо, ты сейчас же велел своим аскерам перестать бунтовать. Разве не верно?

— Откуда мелеке все знает?!

— Неужели еще не понял? Тогрул сочинил это письмо специально, чтобы поссорить нас и положить конец бунту войска. Это ему удалось. Очень сожалею, что мне приходится иметь дело с такими недалекими и недогадливыми людьми, как ты, Хюсамеддин! Чтобы называться героем, мало иметь острый меч, — к этому надо иметь еше и острый ум! — С этими словами Гатиба протянула Хюсамеддину его собственное письмо. — Ответь мне, пожалуйста, когда ты строчил это письмо, ты советовался со своей совестью? Где был в этот момент твой разум? Или, может, у тебя нет ни разума, ни совести? Сейчас ты сам видишь: Тогрул низкий мерзавец, иначе он не подстроил бы этой истории с письмом. Он использовал в борьбе нечестный прием. Мне стыдно назвать тебя тем же именем, ибо ты — аскер. Но к тому же ты и глупец! Иначе не назовешь человека, который, не разобравшись в истине, написал своему другу столь пакостное письмо! Вся беда женщин в том, что они слишком торопятся. Сделав тебя своим другом, я поторопилась. И вот в награду за все мои благодеяния я получаю от тебя подобные послания. Я не хочу иметь с тобой дело! Тебя я прощаю, но тот негодяй будет наказан за свою хитрость. Будь он не падишах, а простая муха, и то ему не было бы позволено опуститься на мое платье! Внучка халифа никогда не снизойдет до того, чтобы целовать в губы какого-то презренного пьяницу. А ты! Назвать безнравственной женщину, которая любит тебя! Как это неблагородно!

Закрыв глаза рукавом платья, Гатиба зарыдала и поспешно вышла из комнаты.

Хюсамеддин был смущен и растерян.

«Шайтан меня попутал написать это письмо! — ругал он себя.— Ясно, лиса Тогрул перехитрил меня. Он написал письмо специально для меня, зная, что оно попадет в мои руки. Мелеке гневается на меня, и она права. Как мне вымолить у нее прощение?!»

Вошли рабы и служанки мелеке и повели Хюсамеддина в хамам¹⁵⁸. Когда он вымылся и отдохнул с дороги, к нему в комнату вошла служанка и с поклоном сказала:

— Мелеке просит вас пожаловать к ужину.

Хюсамеддин все еще был так растерян, что даже не знал, как ответить служанке. Он боялся показываться Гатибе на глаза.

«Но не идти нельзя, — подумал он. — Это будет неуважение к мелеке!»

Хюсамеддин прошел за служанкой в трапезную. Гатиба еще не явилась. Он ждал ее, волнуясь и страдая. Когда Гатиба вошла, он поспешно вскочил на ноги.

Она подсела к скатерти и коротко бросила:

— Садись, сардар!

Во время трапезы оба хранили молчание, — таково было правило Гатибы: за едой она не разговаривала.

После трапезы они вышли в сад. Гатибу сопровождали рабыни и рабы. Мелеке была осторожная женщина, поэтому, боясь молвы, требовала, чтобы в тех случаях, когда ей приходилось разговаривать с посторонними мужчинами или выходить с ними на прогулку в сад, при ней находились рабыни и рабы. Челядь уже привыкла к этому и не отходила от нее, когда к ней являлся кто-нибудь из посторонних. Однако на этот раз Гатиба изменила своему обычаю.

— Ступайте, приготовьте нам шербет! — приказала она свите.—Скоро мы придем с  сардаром утолить жажду.

Через минуту Гатиба и Хюсамеддин остались наедине.

— Я уверена, — начала Гатиба,— Тогрул послал это гнусное письмо по указке Захира Балхи. Сам бы он ни за что не осмелился написать подобную мерзость жене своего брата. Ты будешь свидетелем,   запомни мои слова: Тогрул погибнет из-за этого Захира Балхи, который дает ему такие советы!

Хюсамеддин порывисто схватил руку Гатибы.

— Уверяю вас, мелеке, я никогда не мерил вас письмом, написанным Тогрулом. Клянусь вам в этом! Я знаю, мелеке, вы честная и благородная. А гнусное письмо, которое я, глупец, осмелился написать вам, есть результат слепой ревности, живущей в каждом мужчине.

Гатиба поняла: чувство ревности в сердце Хюсамеддина уступило место иному чувству — животной страсти.

— Я смело могу утверждать, — продолжала она, — что лишь очень немногие мужчины обладают львиной храбростью и способны на героические подвиги. Однако эти храбрецы часто оказываются в положении весьма неприглядном и недостойном их мужеских   доблестей.    Впрочем,    сами   герои,    как    правило, не замечают того, что делает их жалкими и достойными сожаления, ибо ревность ослепляет их разум. Вот и  получается, что герои превращаются в безмозглых глупцов. Мужчина, который хочет по праву называться героем, не должен поддаваться чувству ревности. Доверчивость и поспешность не будут ему украшением. Если бы ты, Хюсамеддин, не находился во власти глупой ревности, если бы ты не был таким доверчивым, если бы ты умел не торопиться, ты никогда бы не написал такого письма
Гатибе, которая любит тебя. Можно подумать, ты не тот самый Хюсамеддин, которого я так давно и хорошо знаю, свидетелемгеройства которого я была еще в детстве. Ответь мне, ты  выполнил мое поручение? Нет, ты только испортил все дело. Разве ты сможешь помочь мне изменить облик государства, свергнуть ненавистных мне людей? Сомневаюсь. Могу ли я, положившись на тебя, рассчитывать на победу в этой трудной борьбе против династии Эльдегезов? Не могу. Или, может, ты хорошо не представляешь себе, какую цель я преследую, начав этот опасный и жестокий поединок с Эльдегезидами? Тогда позволь мне растолковать тебе. У каждой девушки, будь то  дочь хекмдара или простого крестьянина или  даже  нищего,  есть одна бесценная драгоценность — ее девичья честь, ее целомудрие. До определенного часа девушка бережет свою невинность,   как   зеницу ока. Она не продаст ее ни за какие богатства, не променяет ни на какие блага. Есть лишь четыре вещи, взамен которых девушка может отдать свое девичество: верность, взаимное чувство, искренность и семейный очаг. Когда я, Гатиба, дочь эмира Инанча, выходила замуж за атабека Мухаммеда, я думала, что отдаю ему свою девичью честь в обмен на все это. Но, как ты сам знаешь, атабек обманул меня! Он не заплатил мне верностью. Он не был ласковым, не был преданным, не был искренним! Атабек не любил меня. В конце концов он взял себе в жены еще одну женщину. За мое девичество он заплатил мне только золотом. И у меня было право отомстить моему врагу. Я ценю себя недешево, и я решила: «Или плати за мою честь то, что я требую, или отвечай за обман своей жизнью!» Я лишила его жизни, потому что он отнял у меня и мое девичество, и Хюсамеддина, который любил меня. Теперь ты все понял? Ты обязан был принять участие в моей мести, ибо, не будь атабека, Гатиба создала бы семью с тобой, Хюсамеддином, и была бы счастлива. Атабек искалечил жизнь и тебе, и мне. Мы отомстили ему за это. Но этим дело не кончилось. Если мы сейчас будем сидеть сложа руки, Эльдегезиды скоро опомнятся и пожелают отомстить нам за кровь атабека Мухаммеда. Поэтому мы должны где только можно вредить им. Мы должны погубить их. Это наш святой долг. Все ли теперь ясно джанабу Хюсамеддину?

— Да, моя любимая, моя уважаемая мелеке, теперь мне все ясно! — воскликнул Хюсамеддин, целуя ее руку. — Пока в моих жилах течет хоть капля крови, я буду делать все во имя этой цели!

— Мы заинтересованы в том, чтобы пока у власти оставался безвольный, слабохарактерный пьяница Тогрул. Только нам надо время от времени запугивать его. Поэтому ты будешь исполнять все, что я тебе прикажу.

Сказав это, Гатиба горячо поцеловала Хюсамеддина в губы.

Сардар был счастлив.

— Клянусь вашими губами, мелеке, я скорее умру, чем осмелюсь не выполнить ваших приказаний!

Вернувшись в Хамадан, Хюсамеддин явился к Тогрулу и начал почтительно докладывать о результатах своей поездки в имение-дворец Эльдегеза;

— Хочу сообщить элахазрету султану, что Гатиба-хатун сказала мне, будто она больна и поэтому должна повременить со своим отъездом в столицу.

Тогрул бросил взгляд на Захира Балхи, желая знать его мнение.

— Несомненно, Гатиба-хатун не без причины задерживается в имении-дворце Эльдегеза, не желая возвращаться в Хамадан, — сказал  Захир  Балхи. — Коль  скоро уляхазрет¹⁵⁹  больна, султан Тогрул должен поехать проведать ее.

Хекмдар позволил Хюсамеддину удалиться.

Едва сардар вышел, Захир Балхи тихо сказал Тогрулу:

— Мы допускаем большую оплошность,    имея дело с этим Хюсамеддином. Нам не следовало посвящать его в наши планы, когда мы замышляли убийство атабека Мухаммеда. Я уже говорил вам, восстание аскеров в Хамадане — дело рук Гатибы и его. Подбив войско на бунт, они хотели заставить вас пойти на уступки. Вы не должны забывать этого. Надо при случае хорошенько припугнуть Хюсамеддина и прибрать к рукам. А Гатибу следует обмануть так, чтобы она успокоилась. Если вам удастся сделать все это, считайте: вы избежали многих неприятностей.

— Сейчас я еще раз вызову Хюсамеддина и допрошу, а завтра рано утром отправлюсь в имение-дворец Эльдегеза.

Захир Балхи простился и ушел.

Тогрул приказал позвать Хюсамеддина. В ожидании его султан расхаживал по комнате, собираясь с мыслями и прикидывая, как он будет говорить.

Войдя в комнату, Хюсамеддин недоуменно уставился на хекмдара, который не дал ему возможности даже переодеться с дороги и снять с себя оружие.

— Садись, сардар!— приказал султан. — Я   хочу   побеседовать с тобой. Не находишь ли ты, что наша жизнь похожа на кусок веревки, который весь состоит из туго затянутых узлов?
Каждый  узел — это день нашей жизни.  Человек  может лишь тогда жить преуспевая, когда он будет ловко развязывать эти узлы один за другим. Возьми, к примеру, нашу жизнь. Сейчас и твои дни, и мои — это сложные, запутанные   узлы.   Если мы в ближайшее время не распутаем эту цепь узлов, если мы не наладим нашу жизнь, опасности погубят нас. Когда ты только что
сообщил мне о болезни Гатибы, я не смог говорить с тобой откровенно, так как здесь находился Захир Балхи. Поэтому я вызвал тебя сейчас. Да, Захир Балхи наш сообщник. Мы общими
усилиями убили знаменитого на Востоке государственного деятеля и полководца, прозванного за смелость Джахан-Пехлеваном. Тем не менее Захир Балхи чуждый нам человек. В случае
опасности он сбежит из Хамадана и укроется у себя на родине. Нам же бежать некуда, ибо наша родина — здесь. Нам вместе с тобой придется отвечать   за содеянное   нами   преступление, поэтому мы не должны еще больше усложнять нашу жизнь и добавлять лишние узлы к еще не распутанным. Это был бы неверный путь. Ты, Хюсамеддин,   почему-то   в последнее   время ведешь себя так, будто не имешь никакого отношения к убийству атабека Мухаммеда. Не заблуждайся   на этот счет.  Когда начнут искать убийц, тебе не удастся  доказать   свою невиновность и ты будешь вынужден признаться в том, что выпало на твою долю в этом преступлении. Но зачем доводить дело до этого? Зачем зря сопать голову в петлю, когда есть возможность жить?! Я спрашиваю тебя, какая польза тебе или мелеке от этого бунта войска? Если ваша игра завершится успехом, вы станете свидетелями страданий или смерти султана Тогрула. Но если это случится, несомненно и другое: вслед за мной и вы окажетесь на виселице. А раз так, почему ты не растолковал всего этого Гатибе-хатун?

Хюсамеддин отвесил султану низкий поклон.

— Все, что говорит элахазрет,— истина. Но разве я смею перечить Гатибе-хатун? Кто я такой? Станет ли она слушать меня? Что касается убийства атабека Мухаммеда, у меня один ответ: я был вынужден выполнять ваши приказания и приказания Гатибы-хатун. Я простой аскер и привык повиноваться. Однако я не пытаюсь уйти от ответственности за то, что совершил. Вы говорите, я могу угодить на виселицу? Это не очень страшно. Ведь мы отправили на виселицу очень многих. А бунт аскеров — это результат вредных слухов, которые ходят по стране. Ни я, ни Гатиба-хатун не повинны в этом.

Хюсамеддин умолк, испытующе глядя в лицо Тогрула.

Султан, не услышав от своего сардара ничего утешительного, печально смотрел в одну точку. Лицо его выражало растерянность, нерешительность и безволие.

Хюсамеддину вспомнились слова Гатибы: «Мы заинтересованы в том, чтобы пока у власти оставался безвольный, слабохарактерный пьяница Тогрул».

Опять поклонившись султану, он сказал:

— Однако элахазрет должен знать, его власть мы будем защищать до последней капли крови!

У растроганного Тогрула на глазах засверкали слезы радости.

Хюсамеддин попросил разрешения уйти.

Приезд элахазрета Тогрула в имение-дворец Эльдегеза был воспринят Гатибой как нечто само собой разумеющееся. Султану не было оказано никаких особенных почестей. Перед воротами дворца его встретила толпа крестьян с букетами цветов. Ему и его свите помогли спешиться, затем рабыни отвели его в дворцовые покои.

Личный банщик элахазрета распорядился, чтобы нагрели побольше горячей воды. Султан Тогрул искупался, надел новую одежду, после чего его проводили в трапезную.

Вскоре туда вошла Гатиба, сопровождаемая свитой рабынь.

Тогрул учтиво поклонился ей.

— Добро пожаловать, элахазрет! — приветствовала его Гатиба. — Вы принесли нам радость и счастье, пожаловав в этот бедный дворец. Садитесь, элахазрет.

Тогрул, приложив руку к груди, поклонился еще раз и подсел к скатерти.               ,

Трапеза началась.

— Слава Аллаху, кажется, мелеке чувствует себя лучше, — сказал султан. — Узнав от Хюсамеддина о вашей болезни, я сильно огорчился. Мелеке понимает, сейчас не время покидать столицу, однако я счел необходимым посетить вас.

— Неужели в столице   что-нибудь произошло?! — спросила Гатиба.

— Мое войско вышло из повиновения. В день Сиздэх произошло большое безобразие!

— А куда смотрит Хюсамеддин? Неужели он не в состоянии призвать к порядку аскеров, которыми командует?! Удивительно, почему тогда он до сего времени остается на своем посту?

— Хюсамеддин ведет себя очень странно. Мне кажется, если бы мелеке находилась в Хамадане, всего этого не случилось бы.

— Возможно! Однако я не могла оставаться в столице, так как терпеть не могу сплетен. Сейчас Хамадан превратился в рассадник сплетен, интриг и клеветы. Сам элахазрет виновен в том, что я переехала из Хамадана сюда. До наступления летнего зноя я собираюсь перебраться в Тебриз. Оттуда рукой подать до моей родины. Может быть, я буду жить в Аране. Мы не такие уж непримиримые враги с Кызыл-Арсланом! Я не думаю, чтобы он воспрепятствовал моему желанию поселиться в Азербайджане.

— Я готов сделать все так, как того пожелает мелеке, — многозначительно сказал Тогрул.

Гатиба ничего не ответила. Находящиеся в комнате рабыни, которые прислуживали им во время трапезы, мешали вести беседу.

После еды Гатиба и Тогрул, попрощавшись, разошлись отдыхать по своим комнатам.

Султан был встревожен тем, что Гатиба ничего не ответила на его последние слова. Он не мог дождаться момента, когда Гатиба проснется и они продолжат беседу.

Под вечер пришла рабыня и сказала, что Гатиба-хатун ждет султана, чтобы вместе с ним выпить шербет.

На балконе дворца его встретил злой, непримиримый взгляд Гатибы. 

— Вы называете себя хекмдаром, однако не смогли повести себя даже просто как разумный глава семьи, — резко заговорила она.— Не забывайте, глава семьи — это тоже своего рода хекмдар. Он должен жить сам и дать возможность жить своей семье. А для этого ему следует действовать определенным образом. Я хочу спросить вас, что вы сделали для страны с тех пор, как вас провозгласили падишахом?! Вы не сможете без конца опираться на Гатибу, Хюсамеддина и Захира Балхи. Вы должны действовать самостоятельно. Учитесь сами мудро руководить государством. Вы неверный человек, вы готовы при первой же возможности продаь своих друзей. Эти ваши качества помогут вам в недалеком будущем распрощаться с властью. Скажите мне, почему я должна защищать вас? Разве я могу на васнадеяться, верить вам? Я добыла для вас власть, а как вы отблагодарили меня за это? Ложью, обманом! После того, что случилось, любая женщина на моем месте не пожелала бы разговаривать и иметь дело с элахазретом. Советую вам хорошо запомнить: я посадила вас на трон — я же могу и сбросить вас с него. Знайте, ваша власть висит на волоске. Может случиться  так, что завтра ваше же войско окружит ваш дворец, аскеры схватят вас и повесят в той самой комнате, где был умерщвлен ваш брат атабек Мухаммед. Вы можете быть кем угодно,можете обращаться с другими так, как вам вздумается, но вы должны запомнать навсегда: хотя я принимала участие в убийствеатабека Мухаммеда, тем не менее я его жена и являюсь хозяином его крови. И сейчас вы разговариваете с человеком, который имеет право мстить за эту кровь. А кровь это не простая — кровь атабека!

У Тогрула пересохло во рту, на лбу выступила испарина.

— Как же быть? — пробормотал от. — Что ж, если уважаемая мелеке не желает помочь мне, тогда я вернусь в Хамадан и откажусь от власти. Вы можете пережать управление государством кому-нибудь другому. Так я не могу управлять салтанатом. Как видно, мне не удастся договориться с моими друзьями.

— Он откажется от власти! Позор! Элахезрет должен понять: его возвели на престол не для того, чтобы он отказывался от власти, а для того, чтобы он был настоящим хекмдаром. Но, когда вас делали хекмдаром, перед вами ставили условия: сын атабека Мухаммеда должен стать наследником престола, а мать его — полноправной мелеке!

— Я не отказываюсь выполнять данные вам обещания, но уляхазрет должна считаться с обстановкой в стране. Я могу развестись с моей женой, могу предать казни моего сына Мелик-шаха, но ведь это будет низко и подло. Как посмотрит на это Кызыл-Арслан?

— Вам незачем расходиться с женой и убивать безвинного Мелик-шаха. Ослеплять его тоже ни к чему. Никто этого не требует от элахезрета. Но мой сын Гютлюг-Инанч должен стать наследником престола! Я уверена, если бы атабек Мухаммед  остался жив, он сделал бы все, чтобы мой сын унаследовал престол. Ты убил отца, так сделай его сына своим наследником! Миллионы твоих подданных  похвалят тебя за это. Что касается твоей жены, пусть она живет в добром здравии где-нибудь в ссылке, но титул мелеке должен принадлежать мне, матери законного наследника. На этом мы кончаем наш разговор. Теперь я хочу спросить тебя про письмо, которое ты  написал мне. Неужели ты не мог послать его с более  надежным и ловким человеком, так чтобы оно не попало в руки других?

— Разве письмо не попало к мелеке?

— Попало, только с помощью других людей.

— По этому происшествию мелеке может судить о моем положении. Я считаюсь хекемдаром только в моем дворце. Меня окружают враги. Вот уже несколько месяцев как я управляю  государством, но ееще не получил ни одного поздравительного письма от моих подданных. Это тоже свидетельствует о моем шатком положении. Кызыл-Арслан в любой момент может погубить меня!

Гатиба расхохоталась.

—  Как видно, элахазрет Тогрул еще недостаточно хорошо знает меня. Мне ничего не стоит заставить райят поверить  в то, будто Кызыл-Арслан убийца атабека Мухаммеда. Элахазркт собственными глазами увидит, как Кызыл-Арслан падет перед нами на  колени.  Это случится оченб скоро!

— Если бы я, уважаемая мелеке, не знал вас достаточно хорошо, я не стал бы принимать в таком страшном деле, я бы не сделался братоубийцей. Обещаю мелеке: как только она вернется в столицу, все ее желания будут исполнены!            

ПРОВОДЫ

Близится день отъезда из Гянджы  в Южный Азербайджан аранского войска, возглавляемого Фахреддином.

По этому случаю во дворце правителя города был организован богатый пир, на котором должгы были присутствовать Дюррэтюльбагдад, приехавшая из Багдада повидаться с матерью  Фахреддина, ее бывшая ученица Сюсан, ставшая женой Сеида Алаэддина, а также Дильшад, которая обучалась музыке в заведении Фенхаса по учебнику, написаннаму знаменитым музыкальным педагогом времен Гаруна ар-Рашида — Ибрагимом Мювессилем.

На пир были приглашены гянджинские поэты, литераторы,воины Фахреддина и их семьи.

В Гянджу приехали азербайджанки, которых Фахреддин когда-то привез на родину из Багдада.  Они хотели пожелать счастливого пути своему избавителю и его войску.

Пир не начинался:  ждали прихода самых уважаемых гостей.

Девушки и молодые женщины стояли у дверей зала с букетами цветов, которые они должны были преподнести гостям.

Взоры многих были устремлены на три пустых кресла, стоявших на почетном месте. Когда-то в них  по праздникам сидели эмир Инанч, его жена Сафийя-хатун и их дочь Гатиба.

Распахнулась широкая двустворчатая дверь, в зал вошли поэт Низами, его жена Рена и Мехсети-ханум.

Дюррэтюльбагдад не спускала глаз с Низами и знаменитой на всем Востоке Мехсети-ханум. К ней подошел Фахреддин и представил ее присутствующим:

— Это жена моего покойного брата Садреддина, она приехала повидаться с моей матерью!

Дюррэтюльбагдад вышла вперед и поцеловала руку сначала у Мехсети-ханум, затем у Низами.

— А эта женщина — друг жизни нашего великого поэта,— сказал Фахреддин, представляя ей Рену.

Низами тепло поздоровался с Дюррэтюльбагдад, справился о ее самочувствии.

Низами, Мехсети-ханум и Рена сели в кресла для почетных гостей. Низами сел справа от старой поэтессы, Рена — слева.  

Мехсети-ханум была не только стара, но и тяжело больна, однако она не могла не прийти на пир.

Пир начался. Сюсан, взяв в руки уд, запела:

Купаетесь вы в солнце и цветах,

И каждая нежней цветка, подруги,

Игра бровей и гордый взгляд разят,

Коль глянут вкось исподтишка, подруги.

Джейран сбежал по склону Арандага,

Листок упал, он весь иссох, бедняга.

Блистает на щеках живая влага,

Но беглый взгляд страшней клинка, подруги.

Как строен стан! Нет равного на свете,

А вместо гребешка — весенний ветер,

Влюбилась вся округа в косы эти,

Упрячут солнце в облака подруги.

Завидуют цветы такой красе,

Вы дочерьми  приходитесь росе,

Вы ненаглядны, бесподобны все,

Как лани возле родника, подруги.

Умолкнув на миг, она обернулась к Дильшад, затем продолжала:

Уд зазвенит — ответит соловей,

Пусть розы поспешат, распустится скорей,

Улыбчива судьба — мы улыбнемся ей,

Пусть слышат нас издалека подруги.

Мехсети-ханум улыбкой поблагодарила Сюсан за пение, потом многозначительно взглянула на Дильшад, чей голос и искусство играть на уде были ей очень по душе; Дильшад часто приходила в дом Низами и по просьбе старой поэтессы пела и играла на уде.

Дильшад поняла, что Мехсети-ханум хотела сказать ей взглядом, и, в свою очередь, вопросительно посмотрела на Фахреддина. Тот кивнул ей:

— Пой, Дильшад! Сегодня у нас большой праздник.

Дильшад, взяв в руки уд, начала настраивать его.

Мехсети-ханум попросила ее:

— Доченька, спой, пожалуйста, мою любимую газель!

Дильшад провела рукой по струнам и запела:

Огонь любви мне в грудь вдохнул жестокий рок,

Я пламенем дышу — вокруг пожар широк.

Я — скорбный соловей, я до того несчастен,

Что в сад мой не влетит рассветный ветерок.

Покинул мотылек обитель бед моих,  

И только потому узнали: пламень стих.

При жизни я забыт, но стоит умереть,

Как саван мой пойдет на сотню книг чужих.

Когда она умолкла, Низами поцеловал руку Мехсети-ханум и громко сказал:

—- Если хочешь погубить народ, забери у него три вещи: его язык, его поэзию и его музыку. Наши враги с этого и начали свою борьбу с нами. Но азербайджанский народ доказал в многолетней борьбе свою жизнеспособность. Мехсети-ханум, которую я считаю своей матерью и своим учителем, должна знать, что она будет жить в сердцах людей вечно. Сокровища, создаваемые такими мастерами, как она, никогда не потеряют своей ценности. Настанет время, когда правнуки тех, кто сейчас ненавидит Мехсети-ханум, будут ненавидеть своих предков. Увы, в жизни так бывает: вкусный и душистый плод часто не ценится в разгар сезона. А теперь я хочу попросить нашу уважаемую гостью Дюррэтюльбагдад спеть нам что-нибудь.

— Просим, просим! — закричали присутствующие.

Дюррэтюльбагдад согласилась и запела газель, которая начиналась так:

О путь из Египта в Канан, стократ я изведал его,

Но, кроме очей Зулейхи, не видел я там ничего.

Когда она кончила петь, Мехсети-ханум обратилась к Сюсан: .

— Дочь моя, подай мне уд.

Пирующие, забыв про еду, устремили взоры на старую поэтессу.

— Сегодня вы в последний раз услышите мой голос, — сказала она. — Я прощаюсь с вами, земляки. Жизнь для меня была суровой мачехой, не то бы я не сдалась так быстро старости и
болезни!

Утерев рукой слезы, катившиеся по щекам, она пропела четверостишие:

Вода в истоке мужества горька,

Вот почему не пьют из родника.

Огонь же, разведенный  подлецами,

От честных не оставит уголька.

Низами видел, как дрожат пальцы Мехсети-ханум. Мехсети-ханум пропела еще несколько рубай. Дюррэтюльбагдад подошла к ней и, поцеловав ее руку, восторженно сказала:

— Спасибо вам, великий мастер!.. Спасибо, муаллимэ!

Поэтесса ласково улыбнулась ей, затем прислонилась головой к плечу сидящей рядом Рены и замерла, закрыв глаза. Видно было, она устала.

Низами поднялся с кресла и, обведя присутствующих долгим взглядом, заговорил:

— Я считаю уместным повторить одну истину: сегодня я еще раз имел возможность убедиться в том, что женщины не уступают мужчинам в талантливости. Искусство, которое женщины только что  демонстрировали перед нами, достойно наивысшей оценки. Не следует особенно удивляться этому, так как женщина уже сама по себе является произведением искусства среди многих чудес природы. Я никогда не соглашусь с оценкой, данной женщинам знаменитым поэтом Фирдоуси, которого я весьма уважаю.   Если бы великий Фирдоуси находился сейчас здесь, среди нас, я уверен, он отказался бы от своих стихов, в которых
недостойным образом отзывается о женщине. Из его суждений о женщине видно, что он полностью отрицает роль воспитания и среды и слишком преувеличивает значение наследственности.
Фирдоуси утверждает: «Если дочь порочной, развратной матери отдать на воспитание в  благородную, порядочную семью, все равно, когда она ощутит себя женщиной, она пойдет по дурному пути  своей матери!» Ему принадлежат и другие слова: «Если яйцо черной вороны положить в раю под паву и, когда вылупится птенец, кормить его райским инжиром, все равно он вырастет вороненком. Труд райской павы пойдет впустую». В другом  месте Фирдоуси   пишет:   «Если  взять  дерево,   приносящее горькие плоды, посадить его в райском саду и поливать водой из знаменитого райского  источника   Гёвсэр,  все равно,  когда наступит время   плодоношения,   плоды этого   дерева   не будут сладкими». И вот женщины, которые только что пели нам, опровергли мысли Фирдоуси. Ни одна из них не родилась в богатой, знатной семье. Одна из них дочь ремесленника, другая — крестьянина, третья — чабана. Талант и воспитание помогли им подняться на вершину большого искусства.

Низами умолк и сел. Опять зазвучали музыка и песни.

Вдруг опять распахнулась дверь, и в зал вошла Гёзель с сыновьями Абубекром и Узбеком.

Фахреддин поспешил им навстречу.

Гёзель некоторое время молча смотрела на пирующих, затем приблизилась к Низами и Мехсети-ханум, поклонилась им, поцеловала их руки, после этого подтолкнула вперед Абубекра и Узбека.

— Прошу вас принять в ряды геройского войска Азербайджана, идущего защищать нашу родину от врагов, моих сыновей. Они истинные азербайджанцы и не посрамят вашего войска. У них храбрые, мужественные сердца, они — потомки Бабека, знаменитого героя Азербайджана.

Низами обнял и поцеловал молодых людей.

Мехсети-ханум собралась уходить. В дверях она обернулась к пирующим и торжественно сказала:

— Каждая пядь земли нашей родины, каждый ее камень — святы и дороги нам! Родина — это самое бесценное, что у нас есть. На днях наше войско отправляется на юг, чтобы защитить Азербайджан от врагов, спасти народ от порабощения. Счастливого пути, соотечественники! Желаю вернуться с победой! Желаю всем большой удачи, прощайте!

НА ХАМАДАН И БАГДАД

Спустя десять дней, после этого пира, последние отряды аранского войска выступали в поход.

Два дня назад Гянджу покинули двадцать пять тысяч всадников под предводительством Сеида Алаэддина. Они должны были миновать Нахичевань, перейти по мосту Зияюльмюльк Аракс и двигаться к Тебризу. В Нахичевани к ним должны были присоединиться еще двадцать пять тысяч аранских всадников.

Вторая часть войска, ведомая Фахреддином и насчитывающая двадцать тысяч всадников, должна была выйти к Тебризу по Худаферинскому мосту, приняв в Карабахе в свои ряды несколько тысяч конников.

Аранцы с букетами цветов в руках вышли проводить войско Фахреддина.

У кладбища Пиран Фахреддин остановил коня, спрыгнул на землю и в сопровождении сыновей Гёзель приблизился к свежему могильному холмику. Сюда же подошла группа уважаемых людей Арана, возглавляемая Низами.

Байраки¹⁶⁰ аранской армии склонились к земле. На могильном холмике выросла гора живых цветов.

Фахреддин, обернувшись к своим аскерам, заговорил:

— Неделю назад мы похоронили здесь дорогого нам всем человека, нашу знаменитую поэтессу Мехсети-ханум. Мехсети ушла от нас, и все-таки она будет всегда жить в наших сердцах, равно, как и в сердцах наших потомков. Всю жизнь она мечтала о свободе и воспевала ее. Стихами, музыкой и чудным голосом радовала она тысячи сердец, но сама видела в жизни очень мало радости. Так поклянемся же перед могилой нашей незабвенной Мехсети, что будем, не жалея своих жизней, бороться с теми, кто отравлял ее жизнь и отнимал у нее право на счастье! Мир праху твоему, дорогая Мехсети! Чувство мести к твоим врагам поможет нам победить в нашей борьбе! Клянемся тебе, скоро мы принесем к твоей могиле весть о победе! Верь нашим клятвам, которые мы даем, преклоняя перед тобой колени.

Все, кто был на кладбище, преклонили перед могилой Мех-сети-ханум колени.

Низами и Фахреддин, прощаясь, поцеловались.

Выезжая из ворот кладбища, Фахреддин в последний раз оглянулся на могилу Мехсети-ханум. Ему показалось, он слышит ее голос:

Вода в истоке мужества горька,

Вот почему не пьют из  родника.

Огонь же, разведенный подлецами,

От честных не оставит уголька.

Аранское войско двинулось в поход.

Кызыл-Арслан и тебризская знать приехали к берегу Аджичая встречать аранское войско, которое шло к Тебризу двумя колоннами: первая — пятьдесят тысяч всадников — через Нахичевань и Софиян, вторая — двадцать тысяч всадников — через Карадаг и Эхер.

Правитель Азербайджана, сидя в красном кресле перед шелковым шатром с раззолоченным куполом, приветствовал проезжающих мимо него всадников.

— Кызыл-Арслана никто не победит! — воскликнул он, обернувшись к своему визирю Шамсаддину.— Да, мы непобедимы, потому что непобедим народ страны, которой мы правим.

Заметив, что к его шатру приближается отряд байракдаров¹⁶¹, Кызыл-Арслан понял: сейчас он увидит сардара аранского войска. Ему было известно о храбрости Фахреддина, проявленной в битве с войском атабека Мухаммеда у деревни Алибейли. Он переписывался с ним, но еще никогда не видел его.

Байракдары, приветствуя атабека Азербайджана, склонили знамена перед его шатром. Затрубили рога, призывая воинов приветствовать Кызыл-Арслана. Семьдесят тысяч мечей, извлеченные из ножен, разом сверкнули на солнце.

Фахреддин, спешившись, подошел к шатру правителя Азербайджана в сопровождении сыновей покойного атабека Мухаммеда — Абубекра и Узбека, которые опустились перед красным креслом на колени и поцеловали землю.

Кызыл-Арслан, узнав своих племянников, прижал их к груди и со слезами на глазах сказал, обращаясь к визирю Шамсаддину:

— Мой брат жив, он не умер!

Базары и лавки Тебриза опустели, горожане вышли на улицы встречать своих северных братьев.

Прибывшее из Северного Азербайджана войско было столь многочисленно, что его аскеров пришлось разместить в окрестных деревнях.

Кызыл-Арслан принял решение: как можно скорее выступать на Хамадан. Накануне выступления он созвал в своем дворце мюшавирэ, куда были приглашены Фахреддин и Алаэддин.

Обращаясь к присутствующим на мюшавирэ, Кызыл-Арслан сказал:

— Сейчас перед нами два фронта: первый — это фронт борьбы, которая идет на границах нашей империи; втрой — фронт борьбы, которая идет внутри нашего государства. Наши внешние враги окончательно прибрали султана Тогрула к своим рукам. Можно сказать, они полностью завладели нашей столицей. Джасусы наших внешних врагов руководят нашей страной руками падишаха Тогрула. Гатиба-хатун и Захир Балхи, имея над Тогрулом неограниченную власть, добиваются раздела нашей империи. Прежде чем мы начнем борьбу с внутренними врагами, мы должны укрепить наши границы. Надо заменить военные отряды Тогрула, стоящие на границах, новыми надежными войсками. Души аскеров, охраняющих на границах наше государство, отравлены ядом лживых речей иноземных лазутчиков. Я считаю, к нашим границам с Хорезмом и Ираком надо послать аранское войско. Мы можем верить только самим себе. Одновременно мы пошлем в Хамадан другое многочисленное войско и расправимся с иноземными джасусами и их сторонниками, действующими в самом сердце нашего государства.

Фахреддин, внимательно слушая Кызыл-Арслана, ждал, когда он скажет что-либо о низвержении султана Тогрула. Не услышав даже намеков на это, он спросил:

— А что будет с султаном Тогрулом?

— Я считаю, Тогрула надо оставить у власти, но сделать ему решительное предупреждение и потребовать от него выполнения наших  условий, — ответил  Кызыл-Арслан. — Всем нам хорошо известно, что падишахи играют незначительную роль в управлении  государством. Мы должны  прежде всего выяснить, что представляют собой люди, которым он поручил управление государством, и пригодны ли они для государственных дел. Если бы сам Тогрул обладал умом и волей государственного деятеля, меня нисколько не тревожила бы бездарность тех, кто его окружает. Но, как правило, у нас на Востоке бездарность придворных сопутствует бездарности самого хекмдара. Сплошь и рядом такие бездарные хекмдары, как Тогрул, чувствуя, что им трудно руководить достойными людьми, окружают себя никчемными, бездеятельными личностями, способными разве только к казнокрадству. Часто бездарность хекмдаров делает напрасными старания одаренных визирей. Более всего в жизни я ненавижу льстецов, ибо они вводят в заблуждение бездарных падишахов. Расхваливая невежественных, безвольных владык, они заставляют их верить, в свою необычность. Хекмдар, одурманенный лестью, начинает в конце-концов думать, будто он действительно мудрейший и святейший на свете человек. Самые страшные враги государства — это они, развивающие в падишахе самомнение и веру в свою необычность, — льстецы, порождение дворцов и хекмдаров. Где этот род человечества может совершенствовать свое искусство, как не во дворцах? Льстецы ловят каждое слово падишаха и превозносят его так, будто это, по меньшей мере, сура из корана или заклинание пророка. И хекмдар начинает верить их лести. Иноземным врагам важно привлечь на свою сторону не самого падишаха, а тех, кто окружает его. Вот почему они не скупятся на золото, покупая себе сторонников среди царедворцев. Беда нашего салтаната заключается в том, что все приближенные Тогрула подкуплены нашими врагами — хорезмшахом и халифом багдадским. Поэтому нам будет нетрудно очистить дворец Тогрула от врагов, ибо не придется долго размышлять, друг это или враг.

— Как элахазрет считает, останется ли Гютлюг-Инанч правителем Рея? — спросил Кызыл-Арслана Алаэддин.

— Если мы поторопимся отстранить его от власти в Рейском государстве, это может только раздуть сплетни, которые ходят по стране. Однако мы примем все меры, чтобы Гютлюг-Инанч не попал под влияние своей матери Гатибы-хатун и не вступил в сговор с хорезмшахом.

На этом мюшавирэ окончилось.

На следующий день половина войска через Казвин двинулась на Хамадан, а другая половина — через Курдистан на Бисутун. В дальнейшем оба эти войска должны были соединиться и через Ксурманшах и Сэрпюль двинуться на Багдад.

Стало известно о том, что халиф Насирульидиниллах собирается послать на Хамадан большое войско иракцев.

Кызыл-Арслан с двадцатью тысячами всадников продвигался к Хамадану.

Тогрул, узнав об этом, выслал навстречу ему своих людей с письмом, в котором говорилось:

«Вернись назад! Тебе неизвестна обстановка в столице. Мое войско вот уже продолжительное время бунтует. Если азербайржанцы вступят в Хамадан, не исключена возможность кровопролитного столкновения.

Кроме того, ты не знаешь, что по настоянию халифа я заключил соглашение с иракцами, одним из условий которого является пребывание в Ираке и Хамадане исключительно иракских аскеров. Поэтому я запрещаю азербайджанскому войску приближаться к Хамадану. Ты должен отказаться от своего похода на Багдад и в Арабский Ирак.

Как ты посмел без моего разрешения собрать такое большое войско и прийти в эти края?! Твои самовольные действия могут произвести дурное впечатление на соседние государства, с которыми мы поддерживаем дружеские отношения.

По получении этого письма немедленно отправь свое войско назад, а сам явись ко мне и доложи обстановку в Азербайджане.

Еще раз решительно повторяю: аранское войско, посланное на Бисутун через Курдистан должно вернуться к себе на родину.

Халиф Насирульидиниллах распорядился считать провинции Керманшах, Ханигейн, Махидашт, Шехрибан и Кызыл-Рюбат подопечными Дюрюссаламу, то есть, лично ему. Твое войско ни в коем случае не должно двигаться в те края.

Тогрул».

Прочитав письмо султана, Кызыл-Арслан расхохотался, и, обращаясь к визирю Шамсаддину, сказал:

— Ты слышишь, Шамсаддин, элахазрет нам не разрешает?! — и добавил: — Вперед, вперед на Хамадан!

Подойдя к Хамадану, азербайджанское войско расположилось вокруг него лагерем.

Прошла неделя. Наконец Кызыл-Арслан получил известие о том, что аранское войско достигло Бистуна и, таким образом, связь Ирака с Хамаданом прервана. В тот же день он в окружении своих визирей и военачальников вступил в Хамадан.

На окраине города их встретили облаченные во все черное слуги Гатибы и передали Кызыл-Арслану письмо.

Атабек Азербайджана прочел:

«Уважаемый хекмдар!

После кончины Вашего брата у меня не было возможности соблюсти тазийе¹⁶², достойное великого хекмдара. Услышав о вашем прибытии в Хамадан, я решила возобновить тазийе. Прошу Вас пожаловать во дворец Вашего покойного брата, дабы Вы могли принять соболезнования тех, кто примет участие в обряде.

Гатиба-хатун»,

Улицы Хамадана, по которым Кызыл-Лрслан следовал к дворцу своего покойного брата атабека Мухаммеда, были запружены азербайджанскими всадниками.

Султан Тогрул распорядился, чтобы никто из знати и просвещенных людей города не вышел встречать Кызыл-Арслана. Войско и военачальники Тогрула также не выехали навстречу атабеку Азербайджана.

На улицы вышли лишь те, кто верил, что спасение государства зависит от действий Кызыл-Арслана. Они кричали: «Да здравствует Кызыл-Арслан! Да здравствует Азербайджан!»

Перед дворцом атабека Мухаммеда Кызыл-Арслана встретила толпа азербайджанцев, проживающих в Хамадане. Это были чиновники, уволенные Тогрулом с ответственных постов, купцы, чьи лавки были разграблены иракскими аскерами, и другие. Когда Кызыл-Арслан въехал на дворцовую площадь, они встретили его возгласами: «Да здравствует атабек Азербайджана!»

Кызыл-Арслан и его племянник Абубекр, спешившись, вошли во дворец. Их встретили рабы и рабыни и провели в большой дворцовый зал.

Гатиба-хатун, с ног до головы облаченная в траур, поспешила навстречу деверю.

— Добро пожаловать! — сказала она.— Я рада вас видеть, хекмдар. — И разрыдалась.

Кызыл-Арслан поцеловал ее руку.

— Пусть мелеке простит меня, — получив от вас письмо о трагической кончине моего брата, я не смог приехать в Хамадан выразить вам мое соболезнование, так как безвременная смерть нашего хекмдара породила в стране смуты и волнения. Сейчас я прибыл для того, чтобы посочувствовать мелеке в ее скорби и справиться о ее здоровье.

Абубекр подошел и тоже хотел приложиться к руке мачехи, но Гатиба отпрянула: ей показалось, будто перед ней ее покойный муж, — так юноша походил на своего отца.

— Это ваш сын, мелеке, — сказал Кызыл-Арслан. — Он приехал со мной, чтобы передать своей матери соболезнование.

— Мой сын! — воскликнула Гатиба,    прижимая    юношу к своей груди и осыпая его лицо поцелуями.

Слезы душили ее.

Рабы и рабыни отвели Кызыл-Арслана и Абубекра в хамам, искупали их, затем проводили в комнату для отдыха.

Когда настал вечер, гостей пригласили в трапезную. Гатиба не пришла, так как по обычаю в дни тазийе она не имела права сидеть вместе с мужчинами.

Насытившись едой, Кызыл-Арслан поднялся. В этот момент в трапезную вошел Фахреддин и сообщил:

—    Хюсамеддин взят под стражу. Войско султана разоружено. Визири элахазрета Тогрула находятся под домашним арестом. Стража во дворце элахазрета султана обезоружена и заменена азербайджанскими аскерами. У нас не хватило шатров для всего войска, поэтому часть аскеров размещена в караван-сараях и домах горожан. Выделены особые лавки, в которых аскеры будут получать провизию. Для обеспечения порядка в городе по улицам ходят наши караульные. Захира Балхи и Камаледдипа схватить не удалось. Говорят, они неделю назад сбежали из Хамадана.

Выслушав Фахреддина, Кызыл-Арслан приказал:

— Запиши в свою тетрадь все, что я сейчас буду говорить. Ты не должен ничего забыть. Немедленно прикажи заключить под стражу кази и хатиба Хамадака. Составь список, с который должны быть включены вся знать и все улемы города, не вышедшие встречать азербайджанское войско. Бросьте их в тюрьму! Кала-бейи¹⁶³, не пожелавшего сразу открыть городские ворота, прикажи вздернуть на этих самых воротах, а на грудь его пусть повесят дощечку, на которой будет написано, в чем заключается его вина. Купцов и торговцев, не пожелавших открыть свои лавки и рассчитывающих тем самым поднять цены, также прикажи арестовать, а их лавки и дома отдай на разграбление своим аскерам. Не выпускай из города ни одной живой души. Не позднее, чем завтра, составьте список сановников, работающих в государственных идарэ¹⁶⁴, и выясните, что это за люди. После того, как все это будет выполнено, отправь элахазрету Тогрулу письмо следующего содержания: «Для защиты власти элахазрета и упрочения его положения нами были приняты особые меры. Ждем фирман элахазрета, одобряющий наши действия. Раис Хамадана Фахреддин». Кроме того, пусть на улицы города выйдут глашатаи и известят население о том, что с пятницы возобновляется тазийе по усопшему атабеку Мухаммеду. В течение десяти дней раздавайте милостыню беднякам города. Завтра вечером доложить мне об исполнении всех моих распоряжений!

Фахреддин ушел.

Оставшись один, Кызыл-Арслан сел и написал письмо Низами:           

«Уважаемый поэт!

Сегодня ровно двадцать один день, как я покинул Тебриз. Четырнадцать дней я провел в пути. Если бы не зной, мы проделали бы этот путь за девять дней.

Только седьмого Раджаба я въехал в Хамадан. В течение недели я находился за пределами города, наблюдая, как жители Хамадана относятся к прибытию азербайджанского войска. Я был несколько удивлен и разгневан тем, что хамаданские улемы и духовенство враждебно отнеслись к нам.

Само собой разумеется, я заранее предупредил аскеров, чтобы они не обижали духовных лиц и оказывали им всевозможные почести.

В течение недели я выжидал, наблюдая. И вот что оказалось: духовенство, выступая в мечетях, настраивает народ против нас. Особенно усердствовали в этом отношении два человека — кази и хатиб Хамадана. Они запугивали народ, выкрикивая с минберов: «Правоверные, на нас катятся волны моря беды!»

Видя такое положение, я призадумался и по Вашему совету качал читать книгу «Мысли Мамуна». И я пришел к выводу, что действительно основная причина беспорядков, происходящих на Востоке (я имею в виду исламский Восток), заключается в родственной связи религиозных и правительственных законов. Именно поэтому духовенство всегда принимает участие в претворении в жизнь правительственных законов и даже умудряется оказывать давление на ход государственных дел. Такова основная мысль записок Мамуна.

Но, подобно тому как мы не можем обуздать духовенство, так и Мамун в своих записках не смог говорить откровенно все до конца.

У меня создалось впечатление, что Мамун избрал своей мишенью коран. Он хотел сказать, что государством надо управлять с помощью законов, отвечающих духу времени, то есть, таких законов, которые опираются на опыт, полученный от жизни и от данной среды.

Да, только следуя по этому пути, можно было бы ограничить царство корана и духовенства стенами мечетей.

Враждебность улемов ко мне подтверждает, что духовенство не заинтересовано в сильном, волевом хекмдаре. Им нужны слабовольные падишахи, которые не хотят заниматься государственными делами.

Не знаю, обратили ли Вы внимание на еще одно очень интересное место в записках Мамуна, где он говорит о переводах корана на другие восточные языки.

Сравнивая различные переводы и книги, толкующие коран, Мамун стремится доказать, что все хатибы и ваизы¹⁶⁵ стараются толковать коран, преследуя личную выгоду.

Я считаю, если бы мы могли с успехом донести до народа эти мысли Мамуна, мы сделали бы великое дело. Тогда бы мы доказали народу, что с помощью корана можно руководить только религией, но не государством.

Главная причина того, что духовенству удается перетягивать простой народ на свою сторону и крепко-накрепко привязывать верующих к черному переплету корана, заключается в том, что мусульмане слепо верят в чудеса, приписываемые пророку Мухаммеду.

Накануне нашего выступления из Тебриза я получил Ваше стихотворение, посвященное вознесению Мухаммеда на небо. Я взял его с собой в дорогу и внимательно прочел. Слог и язык стихотворения понравились мне. Вы спрашиваете в своем письме: «Хекмдар, напишите, какую цель, по Вашему мнению, я преследовал, описывая вознесение Мухаммеда?»

Откровенно говоря, на этот вопрос ответить не так-то просто. Но мне кажется, я понял Вас. Не советую Вам писать на подобные темы более ясным языком, — пока это делать рано. Сейчас я скажу Вам, как я в основном понял Ваше мастерское стихотворение.

В нем Вы отвергаете мысль о том, будто Мухаммед вознесся на небо. Вы хотите сказать, что Мухаммед не отправился в царство ангелов, ибо мысль его была столь остра и быстра, что, даже находясь на земле, конь его мысли мог умчаться в заоблачные дали и обозреть небесные края. Ясно, подобное суждение по-своему отвергает легенду о вознесении Мухаммеда на небо.

Духовенство пытается исказить даже самые примитивные и обыденные мысли, высказанные в коране. Они стараются все усложнить и выдать самое простое за необыкновенное.

Искажение мыслей корана это своего рода оружие, и, должен Вам сказать, духовенство Востока не выпустит так легко из рук этого оружия. Я уверен, это обстоятельство чревато для мусульманских стран Востока большой бедой.

Я приказал заключить духовенство Хамадана под стражу. Вы понимаете, Хамадан находится под самым носом халифа багдадского, который является как бы истоком ядовитой реки религиозного фанатизма.

Я уверен, халиф вмешается в это дело. Но я буду непреклонен и не уступлю. В своих действиях я опираюсь на большую воегшую силу.

О дальнейших событиях я напишу Вам.

Кызыл-Арслан. Хамадан.

Седьмой день Раджаба».

Кызыл-Арслан не пожелал поехать во дворец султана Тогрула, чтобы приложиться к руке падишаха. Он знал, что они должны увидеться во дворце покойного брата на церемонии тазийе.

Когда султан Тогрул и его сын Мелик-шах вошли в зал, где собрались приглашенные на тазийе, все встали, в том числе и Кызыл-Арслан. Тогрул протянул ему руку, но Кызыл-Арслан сделал вид будто не замечает ее. Он обнял и поцеловал Мелик-шаха и усадил юношу рядом с собой.

Тогрул оскорбился, однако виду не подал. Он сел на почетное место в кресло, подозвал к себе Абубекра и начал расспрашивать его о самочувствии.

Падишах не захотел долго оставаться во дворце покойного брата, так как, во-первых, его самолюбие было уязвлено, а во-вторых, он считал, что здесь нет достойных и равных ему людей. Почти все присутствующие на тазийе были или военачальники азербайджанского войска, или азербайджанцы, проживающие в Хамадане.

Вскоре он поднялся и вышел из зала. Это происшествие еще больше обострило неприязнь между Кызыл-Арсланом и султаном Тогрулом.

Дни траура по умершему атабеку Мухаммеду еще не кончились, а Кызыл-Арслан уже начал решительно действовать.

Прежде всего он выслал из города кази, хатиба и прочих высокопоставленных духовных лиц и назначил на их места других, наказав им строго-настрого заниматься только делами религии и не вмешиваться в дела государства.

Во-вторых, был устроен суд над визирями Тогрула, которые обвинялись в казнокрадстве. Их дома, поместья и все прочее, чем они владели, было отобрано в казну, а сами визири-казнокрады были сосланы в крепость Алинджа на севере Азербайджана.

В-третьих, была произведена ревизия казны, в результате чего выяснилось, что султан Тогрул сильно опустошил ее. По настоянию Кызыл-Арслана Тогрул обязался вернуть в казну недостающее золото и драгоценности.

В-четвертых, была произведена проверка государственных идарэ, результаты которых показали, что большинство руководящих чиновников в Хамадане — арабы и персы. Они были немедлено смещены со своих постов и сосланы в Багдад и персидские провинции. На их места были назначены азербайджанцы.

В-пятых, в правительство Тогрула были назначены новые визири, которым Кызыл-Арслан дал строгие указания и советы, как следует вести государственные дела.

В-шестых, был разрешен вопрос о наследнике престола.

Кызыл-Арслан, дав сыну покойного атабека Мухаммеда Абубекру часть своего войска, сказал:

— Ты мой помощник и мой наследник. Вот тебе войско, возвращайся в Тебриз и правь Азербайджаном. Мой визирь Шамсаддин будет твоей правой рукой. Слушайся его во всем. Молодость — это энергия и деятельность, старость — мудрость и опыт. Тех, кого захочешь наградить, сначала испытай в деле, а, когда будешь наказывать, не забывай, что ты наказываешь людей и сам ты — человек. Будешь вершить суд над кем-нибудь, клади на одну чашу весов правосудия грехи человека, на другую — его добрые дела. И недовес, и перевес — все плохо, — не забывай этого. Не делай добро одному в ущерб другому. Убийц наказывай строго. Не позволяй, чтобы они откупались, заплатив родным убитого цену крови. Суды должны вершить только государственные чиновники, а духовенство и кази пусть властвуют в мечетях. Когда в шариатских судах будут осуждаться лица, обвиняемые в ереси и вероотступничестве, там же должны присутствовать и авторитетные представители государственой власти. Крестьян не обижай, они кормят государство. Смотри, чтобы мюлькедары не разоряли их непосильными налогами. Будь справедливым, мудрым и сердечным, и пусть даже бедные вдовы не боятся прийти к тебе за помощью. Не прячься от народа, влиянием и уважением пользуется лишь тот хекмдар, которого народ знает и любит. Людей пени и уважай не за богатство, — и бедный и богатый — все твои подданные. Повторяю: во всем — прежде всего справедливость. Почитай за счастье поговорить с поэтом, литератором или ученым. В общественных местах не говори много и не говори лишнего, ибо слова хекмдара воспринимаются как закон. Читай исторические книги, знакомься с трудами поэтов и литераторов прошлого, — не забывай, в их книгах живет воля народа и его чаяния. Не раздавай наград тем, кто превозносит тебя. Награждай тех, кто не боится сказать тебе правду в лицо, будь даже та правда не очень сладка. Старайся заниматься мирскими делами, но не строй препятствий тем, кто занимается делами духовными, если только эти дела не будут во вред государству. Бойся, как бы тебя не обвинили в вероотступничестве. Мы живем в очень сложное время.

Через несколько дней Абубекр с войском выехал в Тебриз.

ИЗГНАНИЕ

В ответ на решительные действия Кызыл-Арслана Гатиба сделала попытку протестовать. Тогрул не поддержал ее, так как, лишившись всех своих сторонников, остался в одиночестве и не имел возможности опереться на военную силу.

Назначение  Фахреддина   раисом  Хамадана  удручающе подействовало на Гатибу. Это означало, что ее кровный враг навсегда останется в столице и будет фактически ее хозяином. Разгневавшись, она  написала  Кызыл-Арслану письмо.

«Уважаемый хекмдар!

Вам хорошо известно, что Фахреддин является убийцей моего отца. Для меня пытка видеть его постоянно в Хамадане. Я надеюсь, хекмдар поймет меня и не замедлит принять меры к тому, чтобы я была избавлена от встреч с ненавистным мне человеком.

Гатиба-хатун».

В ответ Кызыл-Арслан написал Гатибе длинное письмо.

«Уважаемая мелеке!  

Когда речь идет об интересах всего государства и упорядочении важных, государственных дел, нельзя принимать во внимание и учитывать интересы и пожелания отдельных личностей.

Уважаемая мелеке пишет, что ей тяжело видеть убийцу ее отца. Хочу ответить ей: мне также тяжело видеть людей, замешанных в убийстве моего брата.

В настоящий момент положение нашего государства таково, что и мелеке, и я не должны думать о личных обидах и оскорблениях.

Вам известно, что всего лишь две недели назад в Хамадане творилось нечто невообразимое, позорящее род Эльдегеза. Можно сказать, у власти находились приспешники и джасусы хорезмшаха, а также арабы и персы, презирающие народ и культуру Азербайджана.

Я отобрал власть у пришлых, враждебных нам людей и передал ее нашим соотечественникам.

Все, кто недоволен моими действиями, являются врагами нашего государства. Я же прибыл в Хамадан для того, чтобы бороться с врагами.

Что касается личной жизни уважаемой мелеке, я думал и об этом, и пришел к определенному решению.

Недостаточная опытность Вашего сына Гютлюг-Инанча в государственных делах требует помощи такой умной и предприимчивой женщины, как Вы. Да, Вы должны помочь ему. Нам не следует забывать, что у Рейского государства много жадных и хитрых врагов. Вы, любящая мать, должны поспешить на помощь своему сыну.

Я решил двадцать девятого числа месяца Раджаба направить в Рейское государство пятнадцатитысячное войско азербайджанцев.

Принимая во внимание вышесказанное, уважаемая мелеке должна приготовиться, ибо она с этим войском отправится в Рей.

Кызыл-Арслан».

Получив это письмо, Гатиба едва не лишилась чувств от злобы и отчаяния. Подумать только, ее высылают из Хамадана! И ни один человек не может помочь ей. Хюсамеддин в тюрьме, Захир Балхи и Камаледдин вовремя сбежали, Тогрул ищет себе утешение на мягких подушках гарема. Да и с ним невозможно увидеться: его дворец охраняют азербайджанские аскеры. У Тогрула тоже нет возможности прийти к ней, ибо Кызыл-Арслан поселился во дворце своего покойного брата атабека Мухаммеда, там же, где живет она.

И Гатиба вспомнила о своем старом друге — Себе-ханум.

В деревню Касумабад помчался гонец с ее письмом, в котором она требовала, чтобы Себа-ханум немедленно приехала в Хамадан.

Через день Себа-ханум была в столице. Надо сказать, она уже давно искали случая вернуться к своей бывшей госпоже.

Гатиба, обрадованная ее приездом, сразу же рассказала ей обо всех своих горестях.

Себа-ханум призадумалась. На душе у нее сделалось сразу невесело: отъезд Гатибы из Хамадана лишал ее денежного источника, из которого она привыкла вот уже много лет черпать и черпать без меры. Сейчас же ей больше, чем когда-либо, нужны были деньги. Все свои накопления она истратила на строительство дворца в деревне Касумабад, а он не был еще готов и наполовину.

Направляясь в Хамадан, она мечтала, что с помощью наград Хюсамеддина, Тогрула и Гатибы ей удастся завершить начатое строительство. И вдруг такая неприятность: Гатибу высылают из Хамадана, а Фахреддин, ее давний недруг, назначен раисом города. Разве он позволит ей жить в столице?!

Себа-ханум, подняв голову, печально посмотрела на Гатибу.

— Мне очень жаль расставаться с уважаемой мелеке, — сказал она. — Я  сочувствую  вам, но что можно поделать? Я вся дрожу при мысли о встрече с Фахреддином. Он постарается
изжить меня со света. Он будет добиваться моей гибели. Прошу вас, уважаемая мелеке, не просите меня помогать вам! Избавьте меня от беды!

— Себа, ты помогала мне в лучшие дни моей жизни, так помоги и теперь, в этот трудный для меня час!

— Боюсь!  Мелеке  сама  понимает,  какое сейчас  время.  Я, живя у себя в Касумабаде, уже думала о том, куда бы мне бежать.  Ведь вам известно:  мы с  Фахреддином кровные враги.
Вспомните, в Багдаде я  должна была отвести его к наемным убийцам. Он все знает об этом.

— Умоляю тебя, отнеси хоть Тогрулу мое письмо и принеси от него ответ. Это ничем не грозит тебе. Ведь ты женщина, кто станет заглядывать к тебе под чадру? Ты без труда сможешь пробраться во дворец султана.

Себа-ханум все еще колебалась.

— Я должна подумать, — ответила она. — Подождите до завтра, мелеке. Утром я дам вам ответ.

— Завтра будет поздно, я не могу ждать. Аскеры Кызыл-Арслана должны вот-вот отправиться в Рей. Соглашайся, дорогая Себа! Вот тебе мешочек, в котором пятьсот золотых.

— Что ж, если мелеке настаивает...

Гатиба быстро написала письмо султану Тогрулу:

«Элахазрет!

Вот уже несколько дней я не имею никаких сведений о Вас и не знаю, в добром ли Вы здравии. Но как бы там ни было, обстановка в Хамадане мне ясна, Я многое хотела бы сообщить Вам.

По приказу достопочтенного Кызыл-Арслана я вынуждена на этих днях покинуть Хамадан и уехать в Рейское государство.

Мне интересно знать, что думает об этом элахазрет султан. По-моему, если элахазрет захочет, он может несколько отсрочить мой отъезд. Я считаю, мой отъезд из столицы не пойдет на пользу ни мне, ни самому элахазрету султану.

— Я верю, если элахазрет отсрочит мой отъезд, мне удастся многое изменить в нашей жизни.

Гатиба-хатун».

Гатиба с нетерпением ждала ответ на свое письмо. Наконец в сумерках Себа-ханум вернулась из дворца султана.

Не успела Гатиба вскрыть письмо Тогрула, как в ее комнату вошел посланец Кызыл-Арслана и сообщил, что азербайджанское войско на днях готово выступить в Рей.

Чувствуя, что ее замысел не удался, Гатиба, с последней надеждой в сердце, дрожащими руками вскрыла письмо.

Тогрул писал ей:

«Уважаемая мелеке!

Распоряжение элахазрета Кызыл-Арслана относительно участи нашей мелеке пойдет на пользу как самой мелеке так и всему нашему государству, и даже Вашему сыну Гютлюг-Инанчу.

Мелеке должна понять сама, что в создавшихся условиях ей невозможно оставаться в Хамадане.

Желаю мелеке счастливого пути и удач.

Султан Тогрул».

Прочитав письмо, Гатиба с негодованием плюнула на него.

— Будь ты проклят, ничтожество! Думаешь, ты спасешься от меня, если я уеду в Рей?! Как бы не так! Только я одна смогу уничтожить весь ваш поганый род!

ПОБЕГ

— Все очень скоро изменится, Себа. Ты должна понимать, один человек не может постоянно вершить судьбами всех. Так уж повелось: сегодня в доме праздник, завтра — траур. И так живут все люди, ибо такова жизнь. Мир — это мяч. Сегодня им владеет чоуган одного хекмдара, завтра — другого. Колесо судьбы без конца в движении: сегодня оно вознесет человека, завтра — низвергнет. Счастье — это зеркало: каждый вынужден ждать свой черед, чтобы увидеть в нем свое лицо. Сейчас Кызыл-Арслан подбрасывает мяч удачи на конце своего чоугана, пока что торжествует он! Колесо судьбы вознесло его на самую вершину. В зеркале успехов он видит только свое лицо. Но я даю тебе слово, близок день, когда он начнет проигрывать в этой азартной игре. Он ведет очень рискованную игру. В подобной игре проигрывали люди поумнее, чем он. Или Кызыл-Арслан более велик, чем халиф Мамун?! Вы посмотрите, какой смельчак. Бросает в тюрьму кази, хатибов, духовенство, визирей! Отправляет в ссылку всех, кто ему неугоден! Ни во что не ставит самого падишаха, утвержденного повелителем правоверных! Он ошибается, если думает, что все это сойдет ему с рук. Халиф не простит ему ничего!

Так говорила Гатиба, оставшись вечером наедине с Себой-ханум.

Себа молча, не поднимая глаз, внимала ей.

— Или ты не согласна с тем, что я говорю? — настороженно спросила Гатиба.

Себа-ханум повела бровью, пожала плечами.

— Я согласна с вами, мелеке. Вы говорите истину. Но пока наше положение незавидное. И никто не может помочь нам.

— Для меня важно одно: ты должна   верить мне.    Пойми, люди познаются в трудную минуту. Под тяжелым молотом не ломается только крепкая сталь. В тяжелый час выживают только сильные, а слабые, ничтожные людишки погибают, ломаются: Кызыл-Арслан начал с того, что бросил в тюрьму всех своих недругов. Их ждет суровая кара, очень многих — смерть. Не думай, что наш друг Хюсамеддин отделается легким наказанием. Кызыл-Арслан ни за что не пощадит его. Увидишь, Хюсамеддин будет осужден на смертную казнь. Я не огорчена этим особенно, но ведь ты знаешь Хюсамеддина: он не очень крепкий человек. Ему не перенести даже самых легких пыток, он выдаст Кызыл-Арслану все наши тайны. Мы все связаны один с другим, как звенья одной цепочки. Ты понимаешь, к чему я все это говорю? Хюсамеддин может потянуть за собой в могилу нас всех. Захир Балхии Камаледдин скрылись, за них я не беспокоюсь. Но Хюсамеддин тревожит меня.  Пока он в тюрьме, нам всем грозит смертельная опасность. Не считай, будто Кызыл-Арслан успокоится, отправив меня в  Рей. Нам  надо срочно действовать, иначе он выживет меня и  из Рея. Необходимо вызволить Хюсамеддина из тюрьмы, пока его не начали пытать там. А в остальном уж ты положись на меня. Я знаю, что надо делать.

Себа-ханум загадочно улыбнулась.

Гатиба бросила на нее недоверчивый взгляд.

— В чем дело?! Ты почему улыбаешься? Или до тебя не доходит смысл моих слов?

— Не представляю, как мы сможем вызволить Хюсамеддина из тюрьмы?

— Разве тюремные ворота охраняют не мужчины?

—    Да, мужчины.

— Так вот: они — мужчины, а ты красивая женщина. Ты все можешь, стоит тебе только захотеть. Словом, мы должны действовать смело и решительно. Неужели мы, разгуливая на свободе, допустим, чтобы Фахреддин повесил нашего сообщника?! Если это случится — позор нам навеки! Ступай и хорошо подумай обо всем, что я сказала тебе. Пока мы здесь, надо спасать Хюсамеддина. Я заберу тебя с собой в Рейское государство. Мы долго не пробудем там. Скоро я опять вернусь в Хамадан. Ты понимаешь, мы с Хюсамеддином щедро оценим твою службу. Кроме того, если мы поможем Хюсамеддину бежать из тюрьмы, мы этим самым залепим Фахреддину хорошую оплеуху. Кызыл-Арслан, увидев его бездарность и неспособность, назначит на его место другого. Что касается награды тебе, ты знаешь: я женщина щедрая!

В пятницу у ворот городской тюрьмы собралась большая толпа женщин. Таков на Востоке обычай: каждую пятницу под вечер приносить заключенным еду, одежду или деньги.

Позже всех к тюрьме пришла женщина в черном чаршафе и попросила караульного передать несчастным заключенным принесенную ею еду. Караульный вызвал своих товарищей, которые сторожили заключенных внутри тюрьмы. Они забрали у женщины еду и ушли.

Женщина осталась ждать, когда ей возвратят пустую посуду.

Караульный с копьем на плече расхаживал мимо нее взад и вперед.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась   к нему   женщина в черном чаршафе, — а нельзя ли каждый   день    приносить   еду бедным заключенным?

— Почему   же  нет?! — ответил  стражник. — Если   у  ханум такое сострадательное сердце, она может приходить ежедневно.

Разговаривая, женщина приподняла край чаршафа, и караульный заметил, что она удивительно хороша. Хотя женщина сейчас же спрятала от него свое лицо, но караульный уже не отходил от нее. Он стоял, опираясь на копье, сверля взглядом ее чаршаф.

Из тюрьмы принесли пустую посуду, женщина завязала ее в скатерть и собралась уходить.

Стражник, не удержавшись, спросил:

— Добросердечная ханум придет опять?

— Да, возможно.

— Приходите почаще. Здесь есть заключенные, у которых кет никого близких. Они существуют лишь на то, что им приносят такие добрые женщины, как вы.

— А много у вас заключенных?

—  Много. Но число их постепенно уменьшается.

— Их освобождают?

— О нет! Тем, кто здесь сидит, свободы не видать, как своих ушей. Некоторых отправляют в изгнание, других казнят.

Помолчав немного, женщина со вздохом сказала:

— Да, эти несчастные   нуждаются    в подаянии.    Завтра  я опять приду в это же время. Скажите, джанаб, вы один принимаете от женщин то, что они приносят заключенным?

— Вовсе нет. Это делает каждый караульный. Но я хотел бы вместе с уважаемой ханум принимать участие в этом угодном Аллаху деле.

— Ах, какие, оказывается, есть благородные сердца! Если бы все были похожи на вас, джанаб караульный, не было бы никакой надобности в тюрьмах.

— Вы правы, уважаемая ханум, понизив  голос, сказал стражник. — В нашей тюрьме сидят редкой   отваги   люди.    В тюрьму бросили всех, кто   попался   под руки.   Сейчас палачи
только и делают, что намыливают веревку   да отправляют на тот свет безвинных людей!

— И вам не жаль их?!

— Жаль, разумеется. Но что можно поделать?!

— Вы можете сделать очень многое.

Сунув караульному в руку золотой, женщина попрощалась и ушла.

Она начала приходить к тюрьме ежедневно. Случалось, она являлась дважды: утром и вечером. В непогоду стражники пропускали ее внутрь тюрьмы, где она ждала, когда ей вернут пустую посуду.

Если в этот момент заключенных выводили во двор на прогулку, тюремщики показывали им женщину в черном чаршафе, говоря:

— Вот эта добрая ханум заботится о вас, приносит вам каждый день еду.

Женщина же, проходя мимо заключенных, желала им удачи, и, обращаясь к Аллаху, просила его заступиться за несчастных.

Иногда женщина приносила еду не только заключенным, но и караульным. Кроме того, всякий раз, появляясь в тюрьме, она давала каждому караульному по золотому.

Через несколько дней ей удалось завязать знакомство с мюдиром тюрьмы. Теперь она ждала свою посуду, сидя в его комнате.

Мюдир начал проявлять большой интерес к сострадательной, великодушной ханум, которая была и красива, и богата.

Однажды вечером он спросил у нее:

— Почему вы сами приносите подаяние? Разве у вас в доме нет мужчины, который мог бы сделать это за вас?

— Во-первых, в моем доме нет мужчин, во-вторых, я хочу лично принимать участие в этом угодном Аллаху деле.

— Как?! У ханум нет мужа?

— Был. Когда то мой муж занимал в Багдаде большой пост, служа в войсках повелителя правоверных. Халифу донесли на него, будто он мечтает о независимости Азербайджана, и халиф приказал бросить моего несчастного мужа в зиндан¹⁶⁶, где он заболел и вскоре умер. Однако верные люди рассказали мне, что его отравили. Так я осталась одна. Мы живем вдвоем с матерью моего покойного мужа. Старушка вот-вот должна умереть, ей уже за девяносто. Теперь вы понимаете, почему я приношу подаяние вашим заключенным? Мой несчастный муж, умерев совсем молодым, оставил мне большое богатство. Я поклялась потратить его на бедных заключенных.

От горестных воспоминаний женщина разрыдалась и, достав платок, стала вытирать мокрое от слез лицо. Ей опять пришлось откинуть с лица чаршаф.

Мюдир поразился ее красоте.

«Что за женщина! — подумал он. — Вдова, красива, как ангел, и к тому же богата! Какое счастье иметь такую добрую и умную жену!»

Женщина собралась уходить, но мюдир, не желая расставаться с ней, задавал ей все новые и новые вопросы:

Наконец ханум сказала:

— На дворе уже смеркается. Свекровь ждет меня и будет беспокоиться. К тому же я слишком долго  нахожусь в вашей комнате. Мне неловко утруждать вас. Возможно, в тюрьме есть еще кто-нибудь, кто выше вас по должности. Я не хочу, чтобы у вас из-за меня были неприятности.

Мюдир заверил   женщину:

— Не думайте об этом. Здесь нет никого, кто бы мог приказывать мне. Тюрьма находится в полном моем распоряжении. Те же, кто выше меня по должности, сами сюда не приходят. Если им надо что-либо приказать мне, они присылают своих людей.

— Что же они вам приказывают?

— Да всякое! Кого надо отправить в ссылку, кого — казнить.

— А кто дает вам эти приказания?

— Раис Хамадана.

— Как его имя?

— Джанаб Фахреддин.

— И он не знает жалости к своим врагам?

— Никакой. Я считаю, пусть губит арабов и персов, но он не жалеет также и своих   соотечественников. Он  безжалостен даже к храбрецам, которые рождаются раз в столетие.

— А вы сами откуда родом?

— Из Азербайджана.

— Как?! Значит, Хамадан для вас, как и для меня,— чужбина?

— Да. Но разве Хамадан не ваша родина?

— Нет! Я родилась не здесь. Моя родина далеко отсюда. Мы вместе со свекровью приехали в Багдад, чтобы узнать о судьбе моего несчастного мужа. Узнав там о его смерти, мы приехали сюда, в Хамадан. Здесь моя свекровь останется, а я поеду разыскивать своего брата.

— Где живет ваш брат?

— Ходят слухи, будто он в Рее. Другие же говорят, что он на границе с Хорезмским государством. Совсем недавно мне сообщили, что он в армии султана Салахаддина сражается под городом Кюдс. Не знаю, куда ехать? Где мне его искать?

— А как зовут вашего брата?

— Хюсамеддин.

Услышав это имя, мюдир на мгновение лишился дара речи.

«Аллах всемогущий, какое совпадение!» — подумал он.

Женщина горько плакала. Она была так опечалена, что даже забыла спрятать лицо под чаршафом.

Мюдир пожирал ее глазами. Ее необыкновенная красота сделала его безумно смелым. Ему не терпелось оказать ей какую-нибудь услугу, чтобы заслужить ее признательность, а в дальнейшем и любовь.

Женщина продолжала лить слезы.

— Я понимаю вас, о прекрасная и уважаемая ханум! — сказал мюдир. — Любовь  брата   для   женщины   дороже   и   ценнее мужской любви. Я знаю, что такое братская любовь. Я сам брат, у меня тоже есть сестра.

— Я готова пожертвовать своей жизнью, лишь бы хоть раз еще увидеть дорогого Хюсамеддина. Став вдовой, я поклялась не выходить больше ни за кого замуж, но потом, когда мой брат Хюсамеддин куда-то исчез, я изменила свою клятву...

Сказав это, женщина стыдливо потупила глаза.

— Уважаемая ханум говорит, что изменила свою клятву? — спросил мюдир, вытягивая шею. — Каким образом?.. Вы могли бы сказать мне?

— Почему же нет. Я поклялась: тому, кто вернет мне моего брата, я не откажу, если он станет добиваться моей руки.

Мюдир призадумался. Освободить Хюсамеддина он не мог. Кроме того, он не решался сказать женщине, что ее брат находится в его тюрьме, так как понимал: для бедняжки это будет большим ударом.

Он решил сначала подготовить ее к неприятному известию.

— Мы живем в трудное и жестокое время, — начал он.— Злая судьба не считается с любовью братьев и сестер. Кто знает, где вы можете встретить своего дорогого брата? Возможно, сейчас его приютом стала хастахана¹⁶⁷, а, может быть, он томится где-нибудь в ссылке, или страдает за тюремной решеткой. Что поделаешь? От судьбы не уйдешь. Кто властен изменить ее? Никто. Такова людская доля. Если не мы, рабы Аллаха, то кто же тогда будет мучиться и страдать на этом свете? Я считаю, разыскивая брата, дорогая ханум должна поручить себя милости всевышнего. Как он захочет, так и будет. Но вы не должны страдать и мучиться, если вдруг узнаете, что ваш брат сидит в тюрьме.

— Я на все согласна, лишь бы хоть раз увидеть его живым и здоровым! Только бы взглянуть на него!

— Скажите, дорогая ханум, если я покажу вам вашего брата, вы сдержите свою клятву?

— Сдержу непременно! Но неужели вы можете показать мне моего Хюсамеддина?!

— Да, могу. Пусть ханум также знает, что я одинок и у меня нет семьи. Кроме того, я рожден от очень благородных родителей.

— Ваше доброе сердце — свидетель вашего благородного происхождения!

— Можете ли вы поклясться мне, что исполните вашу клятву?

— Клянусь жизнью моего брата!

— Если ханум будет держать все в тайне и никому ничего не расскажет, она сможет каждый вечер видеться в этой комнате со своим братом.

— Вы не шутите?!

— Я говорю вполне серьезно. У меня в тюрьме находится один человек по имени Хюсамеддин. По всему судя, это он и есть.

— Вы не могли бы описать мне его внешность?

— На правой щеке у него большая черная родинка.

Из глаз женщины опять хлынули слезы.

— Это он! Мой любимый брат!

— Умоляю, ханум, возьмите себя в руки, — прошептал мюдир и вышел из комнаты.

Не прошло и пяти минут, как дверь отворилась и в комнату всшел Хюсамеддин.

Женщина бросилась к нему на шею с возгласом:

— Дорогой братец!

Целуя его, она шепнула:

— Задуши мюдира и переоденься в его одежду. Мюдир, войдя через минуту в комнату, спросил:

— Этот джанаб ваш брат?

— Да, это он, мой бедный, несчастный брат, — с плачем ответила женщина.

Хюсамеддин подошел к мюдиру.

— Вы совершили благородный поступок, позволив мне увидеться с моей обожаемой сестрой, — сказал он, пожимая одной рукой руку мюдира. И тотчас другою схватил его за горло.

Мюдир начал отбиваться, но на помощь Хюсамеддину подскочила его «сестра», и через минуту добросердечный поклонник женской красоты лежал на полу своей комнаты бездыханный.

Хюсамеддин быстро переоделся в одежду мюдира, затем они с «сестрой» вышли из комнаты, заперли дверь, а ключ забрала с собой.

В темноте караульный у ворот принял Хюсамеддина за мюдира тюрьмы.

— Я провожу ханум и сейчас же вернусь, — тихо сказал Хюсамеддин. — Час поздний, ханум живет далеко, в квартале Абу-Даджаны, и боится идти одна.

Когда бледно-желтая луна поднялась над минаретом гробницы Исмаила, Хюсамеддин был уже далеко за городом и скакал к границе Хорезмского государства на коне, приготовленном для него заботливой «сестрой».

Гатиба ликовала.

Итак, побег Хюсамеддина из тюрьмы прошел успешно. По престижу Фахреддина был нанесен удар.

Награда мелеке превзошла все ожидания ненасытной Себы-ханум.

Фахреддин же, получив от Кызыл-Арслана суровое порицание, принялся разыскивать женщину, которая помогла Хюсамеддину совершить побег.

Призвав  к себе  караульных,  он  начал  расспрашивать   их:

— Что вы можете сказать об этой женщине? Кто в тот вечер стоял на страже у ворот?

— Я, джанаб раис! — ответил    один   из караульных. — Эта женщина ежедневно приходила в тюрьму и передавала заключенным еду. Случалось, она    приходила    дважды   в день. Она
небольшого роста, очень набожная, с ее уст не сходили имена Аллаха  и святых пророков. Однажды  мне удалось увидеть ее лицо, но она тут же спрятала его под чаршаф. Она очень красивая. Когда она передавала мне узелок с едой для заключенных, я обратил внимание: на правой   руке у нее   три дорогих кольца. На голове у ханум всегда был черный чаршаф, обшитый по краям зеленым шелком. На башмаках ее я заметил серебряные узоры. Голос у нее нежный и печальный. Она очень часто плакала. Я в жизни не встречал таких щедрых женщин. У нее привычка — одарять всех бедняков деньгами.

Фахреддин, обернувшись к сидящему с ним рядом человеку, приказал:

— Запиши все, что сказал этот аскер. Если ты и твои люди встретите женщину, похожую на эту, немедленно задержите ее и приведите ко мне!

Фахреддин не сомневался в том, что Хюсамеддину помогла бежать из тюрьмы Себа-ханум. Но она жила во дворце мелеке, куда он не мог послать своих людей, чтобы арестовать ее. Кызыл-Арслан тоже был против этого, так как арест Себы-ханум во дворце мелеке означал бы, что Гатибу также считают сообщницей Хюсамеддина.

Кызыл-Арслан распорядился тайно схватить Себу-ханум, когда она выйдет из дворца и предать ее смертной казни.

С утра и до вечера сыщики Фахреддина бродили вокруг дворца Гатибы, высматривая женщину с приметами, которые были сообщены им.

Себа-ханум отлично знала, что ее ищут. Ей было известно, что Фахреддин и Кызыл-Арслан приказали схватить ее на улице и бросить в тюрьму. Ей захотелось продемонстрировать перед Фахреддином и Кызыл-Арсланом свою ловкость и смелость. Она решила еще раз показать им свое мастерство.

В то время как люди Фахреддина, расставленные вокруг дворца покойного атабека Мухаммеда, высматривали женщину небольшого роста, в черном чаршафе с зеленой каймой, в расшитых серебром туфлях, Себа, одетая совсем иначе, увеличив с помощью высоких каблуков свой рост, ежедневно выходила в город, стараясь осуществить задуманный план. Часами расхаживая вокруг дома, в котором жил Фахреддин, она искала случай пробраться в его комнату. У нее была мечта: до отъезда Гатибы в Рейское государство нанести Фахреддину еще один удар и получить от мелеке в награду за это много золота.

В полдень, когда муэдзин на минарете при гробнице Исмаила прокричал: «Аллаху акбар!», из дома Фахреддина вышла женщина, закутанная в черный чаршаф, бормоча вполголоса: «Аллаху акбар, кабирен кабира...» В руках у нее был объемистый узел с бельем.

Себа-ханум тотчас догадалась, что это прачка, стирающая для Фахреддина. Приблизившись к ней, она поздоровалась и сказала:

— Если бы у вас было время, я свела бы вас к моей госпоже, которая  уже давно ищет добросовестную,  аккуратную прачку.

— Сегодня и завтра я буду очень занята, — ответила женщина.— Джанаб Фахреддин просил меня как можно скорее вернуть ему белье.

— Когда вы отнесете белье джанабу Фахреддину?

— Мы не договорились точно. Я думаю, послезавтра все будет готово.                            

— А где я вас увижу?

— Где вам удобно? Я могу прийти туда, куда вы скажете.

— Послезавтра пятница. Вы придете в этот день к гробнице Абу-Даджаны?

— Конечно. Разве можно жить в Хамадане и не прийти в пятницу к гробнице нашего святого?!

— Когда вы там будете?

— Полуденный намаз  я хочу   совершить у гробницы   Абу-Даджаны.

— Там и встретимся. Женщины разошлись.

В пятницу под вечер Фахреддин сидел в своем доме у окна, выходящего на площадь перед арсеналом, предаваясь невеселым размышлениям.

«Опять эта беспутница провела меня! — негодовал он.— Подумать только, в моих руках власть, у меня войско, а она так легко и свободно проникла в тюрьму, умертвила мюдира и помогла бежать изменнику родины Хюсамеддину. Какой позор! Какой стыд!»

Мимо окна по площади шли прохожие.

Вдруг сердце Фахреддина взволнованно забилось: он увидел женщину в черном чаршафе с зеленой каймой. Он бросил взгляд на ее ноги: туфли были расшиты серебряными узорами.

«Себа-ханум!.. — прошептал он. — Да, это она!.. Все приметы сходятся. Теперь-то ты не уйдешь от меня!..»

Выбежав из комнаты, Фахреддин скатился вниз по лестнице к двери, у которой стояли двое караульных.

— Следуйте за мной!.. — приказал он и в этот момент увидел перед собой женщину, закутанную в черный чаршаф, с узлом в руках.

— Уважаемый ага, я принесла ваше белье, — сказала прачка.

— Отнеси его в комнату, я сейчас вернусь! — крикнул ей Фахреддин на ходу и, увлекая за собой караульных, со всех ног, бросился в ту сторону, куда пошла Себа-ханум.

Через минуту он увидел ее.

Себа-ханум шла очень быстро. Это было на руку Фахреддину, так как арест женщины в центре города мог послужить поводом для различных кривотолков.

Когда Себа свернула в переулок у площади Кожевников, он окликнул ее:

— Остановись, фахиша!

Женщина обернулась и, ответив Фахреддину непристойным ругательством, продолжала свой путь.

— Я тебе говорю, потаскуха! — воскликнул Фахреддин в гневе.— Теперь-то ты не уйдешь от нас!

Женщина нагнулась и, подняв с земли камень, замахнулась на преследователя. Фахреддин успел схватить ее за руку. Как и говорил караульный, на пальцах у нее были три дорогих
перстня.

— Это она! Хватайте ее! — приказал Фахреддин аскерам.

Те набросились на женщину, которая начала яростно отбиваться. Чаршаф соскользнул с ее головы и Фахреддин остолбонел: перед ним стояла женщина лет пятидесяти, кривая на один глаз, с изрытым оспой лицом.

— Умоляю вас, ханум, извините нас... — растерянно пробормотал Фахреддин. — Мы вовсе не насильники! У нас и в мыслях не было... Мы ищем преступницу... Приметы, которые нам сообщили, сбили нас с толку...

Извинения мало утешили оскорбленную женщину. Она расплакалась, приговаривая:

— Будь ты проклят, падишах Тогрул! Да превратится в гроб твой трон! Среди бела дня в твоей столице пришлые аскеры оскорбляют невинных женщин, обзывают их непристойными словами. Какая я вам фахиша?! Я в матери гожусь вам, бесстыдники! Я заставлю вас пойти со мной к кази. Или вы докажете, что я фахиша, или пусть он засадит вас в тюрьму за оскорбление невинной женщины!

Как Фахреддин ни извинялся, ему не удалось успокоить рассвирепевшую ханум. Наконец она удалилась, осыпая его бранью и проклятьями.

Фахреддин, сконфуженный, поплелся к себе домой. Пот градом катил с его лица.

Войдя в свою комнату, он увидел странную картину: его сундук был взломан и опустошен. Исчезли деньги, драгоценности и важные государственные бумаги. Вор забрал также все, что было в комнате из его одежды.

На подоконнике лежал небольшой узел. Фахреддин, нетерпеливо развязав его, увидел, что он набит женскими платьями и другими предметами женского туалета.

Фахреддин оторопел. Только сейчас он начал догадываться, что женщина с узлом в руках, которую он встретил у двери своего дома, вовсе не была прачкой.

— Скорей, скорей, не теряйте времени! — крикнул он аскерам — Догоните ту рябую ведьму, которая только что поносила нас! Она специально надела чаршаф с зеленой каймой и расшитые серебром туфли, чтобы выманить нас из дома!

Стражники бросились к площади Кожевников, но поиски их не увенчались успехом. Они видели много женщин в черных чаршафах, но увы, ни на одном из них не было зеленой каймы.

Когда аскеры ушли, Фахреддин еще раз осмотрел оставленное ему на память женское белье и обнаружил в нем записку:

«Мы могли бы умертвить тебя, почтеннейший раис, подмешав яд в твою еду, но не пожелали сделать этого. Мы пощадили тебя, так как считаем, что ты ни в чем не виновен. Пусть сегодняшнее происшествие послужит тебе предостережением. Если ты в скором времени не уберешься из Хамадана, мы приговорим тебя к смерти и приведем приговор в исполнение.

Пойми, иракцы не допустят, чтобы какой-то азербайджанец командовал в Хамадане, под самым их носом!»

Прочитав письмо, Фахреддин задумался. Впервые в жизни его подвергли такому оскорблению.

«Нет, иракцы тут ни при чем, — подумал он. — Все это женская хитрость. Случалось, иракцы выходили на меня с мечами, но я не помню случая, чтобы они воровали мою одежду, подменяя ее женскими тряпками. Иракцы хорошо знают меня. Им приходилось видеть меня на поле боя. Они знают, что Фахреддин настоящий мужчина, которому не пристало носить женские юбки. Это проделки Гатибы и Себы-ханум!»

Вызвав караульных, он приказал:

— Не смейте говорить никому ни слова о случившемся! Все должно остаться в тайне.

РЕФОРМЫ И ИХ ПОСЛЕДСТВИЯ

Кызыл-Арслан, считая, что основной корень зла кроется в несовершенном государственном устройстве, начал пересматривать правительственные законы. Он давно мечтал о том, чтобы за их исполнением следили не духовные лица, а государственные чиновники.

Прежде всего он решил организовать государственные суды. Духовенство отнеслось к этой его идее крайне враждебно.

По распоряжению Кызыл-Арслана была создана особая комиссия, которая должна была заняться разработкой проекта земельной реформы.

Налоги, взимаемые с крестьян, оставались неизменными со времен арабского нашествия. Они были непомерно велики и вконец разоряли крестьян, которым часто приходилось бросать свою землю и бежать в город на заработки. Эти налоги подрывали сельское хозяйство.

Кызыл-Арслан считал, что работающие на земле люди должны иметь покровителя не в лице безжалостного мюлькедара, а в лице правительства.

«Новая земельная реформа облегчит участь крестьян, — думал он, — сделает их более заинтересованными в труде, что благоприятно скажется на урожайности».

Он подготовил текст фирмана, в котором говорилось:

«Отныне при определении налога надо учитывать не количество земли, которой владеет крестьянин, а размер урожая, собранного им с этой земли».

Кызыл-Арслан много думал о создании единого свода законов, о наказаниях и штрафах.

Им был издан фирман:

«Отныне размеры штрафов и наказаний должны определяться государственными судами. Так как земельные и политические дела имеют прямое отношение к правительству, духовенство не должно вмешиваться в них. Что касается лиц, обвиняемых в преступлениях против ислама, они также должны наказываться и штрафоваться в государственных судах, на которых будут присутствовать духовные лица».

Этот фирман привел в ярость духовенство, главным образом казн; ибо правительство лишало их неисчерпаемого источника доходов.

Кроме того, Кызыл-Арслан издал фирман, осуждающий сектантскую борьбу и вражду религиозных течений. В нем говорилось:

«Лиц, использующих коран как оружие в сектантской борьбе, следует наказывать как опасных политических преступников. Те, кто будет искать в коране оправдания сектантским распрям и религиозной междоусобице, будут преследоваться как враги ислама. В случае возникновения споров между шиитами и суннитами, к ним будут применяться новые законы о наказаниях.

Те ваизы и хатибы, которые с минберов мечетей будут разжигать вражду между сектами и религиозными течениями, лишаются права выступать в мечетях перед верующими. А те из них, которые станут призывать верующих к насильственному истреблению инакомыслящих, будут предаваться смертной казни, как внутренние враги государства.

Иноземные захватчики, в том числе халифы, всегда опирались на секты и религиозные течения, желая расколоть единства исламского мира и посеять в государствах Востока смуту. В этом они умудрялись делать своим сообщником даже священный Коран».

Однако, претворяя в жизнь свои реформы, Кызыл-Арслан столкнулся с теми же трудностями, что и халиф Мамун, правивший в первой половине IX века.

В своем письме к визирю Шамсаддину Кызыл-Арслан писал:

«Чтобы превратить восточные государства в цивилизованные страны, недостаточно иметь в них сильные правительства,— нужны также сильные, мудрые, энергичные реформаторы.

Проблема реформ не может быть решена только с помощью силы оружия. Нужно через науку и литературу внедрять в сознание народа мысль о том, что коран и государственные законы не могут ужиться вместе.

Сейчас, когда мы приступили к реформаторской деятельности, мы на каждом шагу встречаем сопротивление проповедников Корана.

Задумав создать новую налоговую систему, стремясь осуществить земельную реформу и упразднить старые бесчеловечные законы, такие, как откуп за убийство, мы натолкнулись на упорное противодействие духосенства, ибо наши реформы лишают их больших прибылей и сильно урезают их права. Более всего они воспротивились созданию правительственных судов, так как это отнимает у них возможность получать от народа взятки.

Духовенство Багдада и Хамадана, стремясь опорочить мои последние фирманы, вооружилось пока что только Кораном. Но и это уже немало! Увы, простой народ не понимает, что причиной всех его бед является религия, Коран и секты. Поэтому райят смотрит на все наши реформы как на бунт против ислама.

Пользуясь своим влиянием, духовенство натравливает народ на правительство. Больше того, хатибам даже удалось склонить на свою сторону некоторую часть нашего войска!»

Со всех концов империи султана Тогрула в Багдад полетели жалобы духовных лиц на политику Кызыл-Арслана. Они утверждали, что новые реформы направлены против исламской веры и духовной власти повелителя правоверных.

Кызыл-Арслан не обращал внимания на их козни. Сравнивая различные переводы Корана и религиозные книги, толкующие Коран, он пытался доказать, что именно Коран повинен в расколе и распрях исламского мира.

Однако его старания не принесли ему ничего утешительного, ибо духовенство, считавшее, что новая политика направлена исключительно против них, мешало ему заручиться поддержкой народа. Больше того, реформы Кызыл-Арслана имели много противников и среди народа. Темные, неграмотные люди начали называть Кызыл-Арслана вероотступником.

Основная ошибка Кызыл-Арслана заключалась в поспешности. Вместо того, чтобы постепенно проводить в жизнь свои разумные реформы, он задумал разом ликвидировать законы, имеющие традицию тысячелетней давности. Он не принял во внимание, что обычаи, узаконенные религией, невозможно изменить фирманом, который представляет собой всего-навсего бумажку, пусть даже украшенную печатью хекмдара.

Вторая большая ошибка Кызыл-Арслана состояла в том, что, замышляя реформы, он хотел пойти путем, которым в свое время шел халиф Мамун, и начал с того, что заговорил о несоответствии корана условиям тогдашней жизни. Эта мысль была сама по себе очень верная, ибо фанатизм во всех его уродливых формах всегда опирался на Коран, находя в нем свое обоснование. Но разве могли это понять темные невежественные люди, отравленные ядом религии? Мысли Кызыл-Арслана были непонятны им, а потому чужды.

Если бы Кызыл-Арслан повел борьбу сначала с отдельными вредными обычаями, опирающимися на Коран, он мог бы найти себе сильных сторонников среди шейхов враждующих между собой сект,

Если бы он пошел по этому пути, Коран постепенно терял бы свою силу и значение, ибо Коран не может обойтись без ереси и фанатизма. Жизненность Корана заключается именно в том, что его всякий раз по иному толкуют и, запутывая в нем все, даже самое простое и обыденное, превращают в нечто сверхъестественное и божественное.

Исламское духовенство хорошо понимало, что из Корана невозможно будет извлечь выгоду, признав его как историческое произведение или дастан о жизни народов. Ясно, Коран не заключал в себе законов и идей, с помощью которых могло бы жить цивилизованное общество, ибо Коран был временным оводом законов для людей примитивного общества. Для того, чтобы, этот свод законов не изжил себя, надо было исказить его и доказать его божественную сущность, переосмысливая в нем каждую, строчку.

Так родились ересь, фанатизм, различные исламские толкования, а отсюда уже борьба сект.

Кызыл-Арслан мог бы достигнуть успеха, если бы начал проводить реформы снизу, постепенно, привлекая на свою сторону простой народ. Но он хотел сразу сокрушить исламскую веру и потому не мог выйти победителем.

Представители духовенства, жалуясь в своих посланиях халифу на действия Кызыл-Арслана, писали: «Азербайджан заражает весь Восток безбожием!»

В конце-концов на попытку проведения реформ Кызыл-Арслана начали смотреть как на дьявольское наущение. Этим воспользовались враги Кызыл-Арслана. Многие духовные лица, бежавшие  в соседние   государства, создали там политические организации,   направленные   против Кызыл-Арслана. Иноземные   хекмдары  оказывали  щедрую денежную помощь этим «защитникам веры»,  используя случай вмешаться в дела империи азербайджанских атабеков.

Появились специальные религиозные трактаты, порочащие реформистские попытки Кызыл-Арслана. На помощь улемам опять-таки пришел коран, в котором они вычитали новые откровения и мысли, призванные очернить действия энергичного хекмдара.

Попытки Кызыл-Арслана провести реформы не могли увенчаться успехом еще и потому, что основой государственного строя по-прежнему оставался абсолютизм.

Несмотря на ошибки Бабека, надо признать, что путь, по которому он шел, был наиболее верный. Чтобы достичь успеха в деле проведения реформ в каком бы то ни было восточном государстве, где господствуют ислам и абсолютизм, следовало идти только путем Бабека.

Несомненно, Бабек понял, что религия и государственный строй, где основа — абсолютизм, — это кровные братья, и поэтому повернул свое оружие и против религии, и против правительства. Бабек знал: не свергнув власти правителя, нельзя победить религию.

Кызыл-Арслан не мог, обнажив меч, поразить им самого себя же. Он оказался бы победителем лишь в том случае, если бы был способен изменить в корне весь государственный строй.

На это не мог пойти в IX веке халиф Мамун, не пошел на это и Кызыл-Арслан.

Халиф Насирульидиниллах не мог оставаться равнодушным, глядя на действия Кызыл-Арслана. Он написал ему суровое письмо:

«Уважаемый хекмдар!

Элахазрет султан Тогрул утвержден нами владыкой Азербайджана, Ирака, Персии и Рея. Повелитель правоверных предоставил только ему полномочия вершить делами в этих государствах и заниматься реформами.

Ваши войска заняли Хамадан и подступили к границам Арабского Ирака. После этого Вы начали осуществлять всевозможные реформы. Мы не можем назвать это иначе, как бунтом против ислама и повелителя правоверных.

Результатом Ваших предательских действий явится то, что Вы будете лишены власти в государстве азербайджанских атабеков, власти, унаследованной Вами как представителем рода атабека Эльдегеза.

Вы сделали попытку устранить в Хамадане и других городах салтаната шариатские суды и сместили с постов многих духовных лиц.

Вы не имели права вмешиваться в дела, подвластные только нам, халифу багдадскому.

В ответ на Ваши действия я хочу отлучить Вас от веры и запретить Вам жить в государствах халифата. Вам придется искать себе приют на земле гяуров.

Я слышал, Вы оскорбили духовенство и знатных лиц Хамадана, лишив их принадлежащего им имущества.

Собственность приверженцев исламской веры священна и неприкосновенна. Вы не должны были этого забывать.

Получив мое письмо, Вы должны, не мешкая, вернуть рабам Аллаха все их добро.

Приказываю Вам освободить всех, кто был Вами арестован, а те, кто были сосланы, должны вернуться на родину.

Вы должны заплатить цену крови наследникам тех, кого Вы приказали вздернуть на виселице за их приверженность религии, своей родине и своему падишаху.

Ваше вмешательство в дела казны заслуживают самого строгого порицания. Охрана казны поручается самому справедливому и набожному человеку, то есть падишаху страны.

Падишах пользуется покровительством халифа, а халифу покровительствуют святой пророк Мухаммед и всевышний Аллах.

Священный Коран обеспечивает неприкосновенность прав, которые предоставлены повелителем правоверных падишаху.

В течение недели по получении этого письма передайте свое войско в распоряжение законного падишаха, а сами уезжайте за пределы исламских государств.

Если Вы посмеете ослушаться моего приказа, я двину на Хамадан свои войска. Вы и Ваши сторонники будут схвачены и казнены как враги веры.

Повелитель правоверных Насирульидиниллах.

Багдад. Десятый день месяца Шабана»,

Письмо халифа было доставлено в Хамадан особым посольством из десяти человек.

Прочитав  письмо, Кызыл-Арслан обратился к Фахреддину:

— Я считаю,  султан  Тогрул    непричастен   к этому письму. Несомненно, оно написано   только   по настоянию  духовенства, Гатибы и ее друзей, иноземных   приспешников,   которые добиваются раздела нашего государства. Если бы халиф не прислал мне этого письма, возможно, я отказался бы от мысли захватить Багдад. Но, если я сейчас не придам значения письму повелителя правоверных, он обнаглеет еще больше. Надо проучить халифа и показать ему его место. Очевидно, он еще не знает, что время халифов миновало. Стоит мне захотеть — и он завтра же уступит свое место другому. Не надо торопиться с ответом на его письмо, мы должны все хорошо продумать. А пока организуем  щедрый пир  в честь посланцев повелителя правоверных, которые привезли это письмо. Устрой смотр войска, которое находится в   Хамадане  и  его окрестностях. Пусть багдадские гости посмотрят, какой силой мы располагаем.

По приказу Кызыл-Арслана за городом, в одном из живописных садов, принадлежавшем покойному атабеку Мухаммеду, был организован пышный пир.

Посланцы халифа выехали за город в сопровождении большого воинского отряда, возглавляемого Фахреддином. С двух сторон на дороге выстроились вооруженные азербайджанские всадники. Гости поразились порядку, царившему в войске, и его численности.

Садир посольства халифа тихо сказал, обращаясь к своим товарищам:

— Такое войско может без труда захватить столицу повелителя правоверных. Уверен, наш владыка не представляет, какая опасность грозит ему.

На следующий день гостей из Багдада знакомили с историческими местами Хамадана и памятниками культуры древних мидян. На третий день их проводили в обратную дорогу, одарив щедрыми подарками.

А на четвертый день из Тебриза в Багдад выехало посольство, возглавляемое визирем Шамсаддином, которое везло письмо Кызыл-Арслана повелителю правоверных.

Перед Багдадом послы Кызыл-Арслана были встречены многочисленным отрядом вооруженных иракских всадников.

На площади перед халифским дворцом выстроились закованные в сталь и железо войска повелителя правоверных.

Халиф Насирульидиниллах хотел блеснуть перед людьми Кызыл-Арслана своей военной силой.

Послы Азербайджана по широкой мраморной лестнице поднялись в покои халифского дворца и очутились в просторном коридоре, пол которого был выложен красными мраморными плитками. В конце коридора они увидели трех огромных свирепых псов, похожих на львов, с ошейниками из толстой позолоченной цепи, каждого из которых держали три сильных чернокожих раба.

Из этого коридора они прошли в другой, поменьше, вдоль стен которого выстроились празднично одетые статные рабы. Пол и стены большого зала, в который они вошли из этого коридора, были покрыты коврами. Их внимание привлекли хорошо выделанные шкуры тигров, леопардов, львов и других хищных животных, которые висели на стенах. Резной потолок представлял собой произведение искусства редчайшей красоты.

В зал вошел личный слуга халифа и, отдернув расшитый золотом парчовый занавес, с поклоном предложил послам пройти на веранду.

Просторная веранда была перегорожена посередине красивым занавесом из китайского шелка, за которым находился халиф.

В креслах перед занавесом сидело несколько эмиров и военачальников халифа. Они не обратили никакого внимания на послов Кызыл-Арслана и продолжали как ни в чем не бывало свою беседу.

Азербайджанцы сели в предназначенные для них кресла и ожидали, когда халиф соизволит принять их.

Наконец им предложили пройти за китайский занавес.

Халиф восседал на красивом просторном троне, поджав, под себя ноги и откинувшись на большую бархатную подушку. По бокам трона стояли две рабыни с опахалами, а позади — два телохранителя с обнаженными мечами на плечах.

Повелитель правоверных был облачен в халат, в каком он обычно принимал иноземных послов. Голову его украшала зеленая шелковая чалма, отороченная хорьковым мехом, к которому было пришито несколько крупных жемчужин и бриллиантов.

Лицо халифа было сумрачно и непроницаемо.

Посланцы Кызыл-Арслана низко поклонились.

Визирь Шамсаддин, выступив вперед, сказал:

— Салам алейкюм,  о   повелитель   правоверных   и владыка исламского мира!

— Алейкюм салам! — ответил халиф. — Да снизойдут на вас милость и благословение  всевышнего    Аллаха.    Позволяю вам сесть.

Посланцы Кызыл-Арслана, еще раз поклонившись, сели в кресла.

Визирь Шамсаддин поднялся и протянул халифу Письмо Кызыл-Арслана.

Насирульидиниллах начал читать:

«Светлейшему халифу и повелителю правоверных Насирульидиниллаху от атабека Азербайджана Кызыл-Арслана, сына Шамсаддина Эльдегеза.

Я получил и прочел письмо уважаемого халифа и хочу сразу же возразить: ни моего отца Шамсаддина Эльдегеза, ни моих братьев Тогрула и атабека Мухаммеда халифы не возводили на престол.

Династия Эльдегезов пришла к власти с помощью своих мечей, а существует она благодаря мужеству и отваге азербайджанского народа.

Поэтому мы имеем право руководить нашим государством так, как нам хочется. Проявляя заботу о благосостоянии наших подданных, мы не будем ни у кого спрашивать позволения на те или иные меры.

Я привел в Хамадан свое войско, не спросив на то разрешения у халифа, ибо этого требовали национальные интересы Азербайджана. Азербайджанцы не могли оставаться равнодушными, видя, что их древняя столица и живущий в ней султан Тогрул служат интересам кучки приспешников иноземных хекмдаров. Мое войско будет защищать границы нашего государства, потому оно и перешло реки Аракс и Куру.

Вы пишете в своем письме, что лишаете меня права на власть. Однако повелитель правоверных должен знать: не им эта власть дана мне и не ему лишать меня ее.

Хекмдаром меня сделали воля моего народа, мой ум и моя сила. Всего этого я не лишен и сейчас. Стоит мне только приказать — и халиф увидит на конях весь азербайджанский народ. Сейчас за моей спиной стоит стотысячное войско храбрецов.

Если бы я захотел, то мог бы создать на Востоке новый халифат и назначить халифом того, кого пожелаю.

Да, я отправил в ссылку кази Хамадана. Я имел право сделать это, потому что в одном государстве не может быть двух падишахов. Я не допущу, чтобы в государстве, управляемом династией Эльдегезов, духовные лица создали своего рода второе государство и вмешивались в дела правительства Эльдегезидов.

Такова моя политика. Я управляю государством, я несу ответственность за судьбу моего народа, а поле деятельности кази и духовенства — мечети и медресе¹⁶⁸. Делами государства должно заниматься правительство.

Повелитель правоверных пишет в своем письме, что отлучает меня от исламской веры. Он приказывает мне покинуть пределы исламских государств и искать убежище на земле гяуров.

В ответ на это я хочу ответить повелителю правоверных следующим образом: если бы мне пришлось искать землю гяуров, то есть тех, кто не признает ислам, оскорбляет достоинство и честь исламских народов, используя богатства этих народов в своих личных целях, то мне нужно было бы прежде всего приехать в Багдад, ибо я пришел к выводу, что зараза, губящая исламские страны, идет из столицы повелителя правоверных.

Повелитель правоверных приказывает мне вернуть знати и духовным лицам Хамадана отобранное у них имущество. Вы лишите, будто ислам запрещает посягать на собственность приверженцев веры.

Спешу сообщить повелителю правоверных, что отобранное мной у знати и духовных лиц Хамадана имущество было приобретено ими нечестным путем. Это — имущество ограбленного мусульманского народа.

Подумать только, небольшая кучка духовных лиц присваивает добро и ценности сотен тысяч мусульман! Справедливо ли это?

Коль скоро халиф берет под свою защиту грабителей, он не имет права называть меня гяуром.

Вы приказываете мне заплатить за кровь наследникам тех, кого я приказал повесить.

Я считаю своим священным долгом карать тех, кто грабит народ, злоупотребляет властью и продает родину иноземцам.

Преступники могут сбежать в столицу халифа, который защищает их, и спрятаться под троном повелителя правоверных, однако, я готов дойти до самого Багдада, чтобы найти их и покарать.

А посему прошу повелителя правоверных немедленно выслать из Багдада в Хамадан преступного визиря султана Тогрула — Мифтахуддина, его казначея-вора Абдуллу и восемнадцать других изменников родины, бежавших от возмездия. В противном случае я прибуду в Багдад сам и велю повесить негодяев перед воротами Вашего дворца.

Вы пишете, что я не имел права вмешиваться в дела государственной казны.

Очевидно, повелитель правоверных забыл, как некогда хекмдар Бахауддовле наказал плетями расточительного халифа Таибубиллаха за опустошение багдадской казны

То же самое может случиться и с нашим повелителем правоверных Насирульидиниллахом.

Повелитель правоверных пишет, что права,предоставленные падишахам, неприкосновенны.

Лучше бы уважаемый халиф говорил о неприкосновенности прав и чести народа.

Повелитель правоверных пишет мне: «Падишах пользуется покровительством халифа, а халифу покровительствуют святой пророк Мухаммед и всевышний Аллах».

В ответ я хочу спросить повелителя правоверных: а кто же, по его мнению, должен покровительствовать народу страны, и самой стране?

Тем не менее должен сообщить повелителю правоверных, что я пришел в Хамадан не для того, чтобы отобрать власть у моего брата султана Тогрула. Наоборот, я стремлюсь помочь моему брату защитить салтанат от внешних врагов, покарать окружающих его изменников родины и тем самым укрепить его власть.

Повелитель правоверных пишет: «В течение недели по получении этого письма передайте свое войско в распоряжение законного падишаха, а сами уезжайте за пределы исламских государств. Если Вы посмеете ослушаться моего приказа, я двину на Хамадан свои войска. Вы и Ваши сторонники будут схвачены и казнены как враги веры».

На это я хочу ответить повелителю правоверных так: пусть он напрасно не утруждает себя и свое войско. Я сам явлюсь в Багдад с моими аскерами. В Багдаде мы вместе с халифом разрешим некоторые вопросы, имеющие отношение к судьбе нашего государства. А я, кроме того, прикажу разыскать и наказать бежавших изменников родины.

Кызыл-Арслан»,

Прочитав письмо, халиф вызвал начальника дворцовой стражи и приказал, махнув в сторону посланцев Кызыл-Арслана:

— Отправьте в зиндан!

Азербайджанцы, услышав это, поднялись со своих мест.

Визирь Шамсаддин, поклонившись халифу, сказал:

— Сердечно благодарим повелителя правоверных за радушный прием! Хочу лишь  напомнить, что наш хекмдар Кызыл-Арслан проводил с подарками посланцев, которые привезли в Хамадан письмо халифа.

После того, как азербайджанских послов увели в тюрьму, халиф вызвал своих визирей и военачальников.

— Мы должны как можно скорее захватить Хамадан! — сказал он. — Пусть мое войско немедленно выступает!

Повелитель правоверных не сомневался, что победа будет на его стороне. Он рассчитывал на поддержку иракцев, рейцев и хорезмнйцев, которые обещали ему выступить против  Кызыл-Арслана по первому его зову.

НА БЕРЕГАХ ТИГРА И ЕВФРАТА

Кызыл-Арслан не стал ждать возвращения своей делегации, посланной в Багдад к халифу. Он заранее знал, как повелитель правоверных воспримет его письмо.

Прежде всего он решил обеспечить безопасность восточных и северных границ империи, послав к ним многочисленные военные отряды. Правитель Арана получил приказ быть готовым к возможному нападению ширваншаха, который, пользуясь каждым случаем, вмешивался в дела своего соседа.

В первых числах месяца Рамазана войско Кызыл-Арслана выступило из Хамадана на Багдад.

У городов Йагуба, Шехрибан и Кызыл-Рюбат произошли незначительные стычки с отрядами халифской конницы, которые не смогли приостановить наступление Кызыл-Арслана. Не, когда азербайджанское войско вышло от города Мусейиба к берегу Евфрата, оно встретилось лицом к лицу с большим войском халифа багдадского.

Четыре дня арабские и иракские воины, закованные в железные доспехи, не давали азербайджанским всадникам продвинуться вперед. Мечи и копья наступающих не могли пробить железные доспехи халифа.

На пятый день к месту сражения подоспела конница, возглавляемая Фахреддином. Всадники, вооруженные длинными стальными палицами, врезались в самую гущу воинов халифа и принялись их избивать.

Сражение началось перед восходом солнца. Поле брани огласилось звоном металла и воплями халифских воинов, панцири и шлемы которых под ударами азербайджанских всадников раскалывались, как орехи.

Битва продолжалась более пяти часов. Большая часть халифского войска была перебита,  оставшиеся в живых бежали. Стремясь найти спасение на том берегу Евфрата, они бросились к мосту, но мост был заранее разрушен азербайджанскими аскерами. Воины халифа, объятые паникой, кидались с берега в воду, и тяжелые доспехи тотчас тянули их ко дну.

Отдохнув два дня в Мусейибе, азербайджанское войско двинулось на Багдад. Соединившись со вторым войском, которое шло к столице халифата через Мосул, оно встретилось у города Дуджейлы с многотысячной армией халифа, состоящей из отборных конных отрядов.

У халифа был план: навязать азербайджанцам сражение на равнине у города Дуджейлы и нанести им поражение. Он приказал своему сардару разрушить мост через Тигр у города Самирийя, чтобы задержать продвижение Кызыл-Арслана.

Кровавая битва за мост продолжалась два дня. Багдадское войско стремилось во чтобы то ни стало овладеть переправой через Тигр.

А тем временем часть азербайджанской конницы, обойдя противника с юга, захватила деревушку Казимейн.

Халифское войско, зажатое в узком коридоре между Багдадом и деревней Казимейн, оказалось в затруднительном положении. Аскеры халифа сражались как львы, стремясь не пропустить в Багдад наседавших на них азербайджанцев.

На четвертый день кровопролитных боев войско халифа отступило на правый берег Тигра, сдав Кызыл-Арслану западную часть города.

Многочисленный отряд Фахреддина, продвигаясь от города Самирийя по правому берегу Тигра, ворвался в Багдад и помешал отступавшему войску халифа разрушить городские мосты.

Когда муэдзин на минарете мечети Расафэ выкрикивал вечерний азан, кони азербайджанских всадников проносились по городу, высекая копытами искры на мощенных камнем улицах.

Прошло время вечернего намаза. На город опустились сумерки. Пятьдесят тысяч коней азербайджанского войска, стоя на берегу Тигра, фыркая и прядая ушами, жадно пили воду,

Через пять дней после взятия Багдада войско халифа было полностью разоружено. Армия Кызыл-Арслана захватила двадцать тысяч боевых лошадей, сорок тысяч верблюдов и десять тысяч походных шатров. Кроме того, было взято бесчисленное множество оружия и прочих военных доспехов, которыми можно было вооружить сорокатысячную армию.

Все это было отправлено в Азербайджан.

Халиф Насирульидиниллах, узнав о том, что Кызыл-Арслан лично идет к захваченному его войском Багдаду, выслал навстречу ему своих посланцев.

Кызыл-Арслан, приняв их в городе Йагубе, заявил:

— Цель моего путешествия — увидеть знаменитый Тигр и посетить в городе Кербеле гробницу имама Гусейна, а в городе Куфе — гробницу имама Али. На обратном пути я, возможно, заеду в Багдад: мне хочется побывать в развалинах города Медаина. Передайте халифу, что Кызыл-Арслан доволен теплой, сердечной встречей, которую он оказал ему.

Посетив гробницы святых имамов, Кызыл-Арслан на обратном пути заехал в Багдад.

В западной, старой, части города для него был разбит шатер, в котором он поселился.

Жители Багдада, стремясь увидеть хекмдара победителя, все свободное время проводили на берегу Тигра.

Халиф, прислал к Кызыл-Арслану своих визирей, приглашая его переехать в свой дворец.

Кызыл-Арслан ответил визирям так:

— Если я вступлю в столицу халифа как враг, это будет с моей стороны большая непочтительность по отношению к повелителю правоверных. Я въеду в Багдад лишь после того как будут приняты условия мирного договора, и как друг припаду к руке повелителя правоверных.

Халиф направил к Кызыл-Арслану своих представителей и поинтересовался через них, на каких условиях Кызыл-Арслан согласен заключить мир.

Визирь Кызыл-Арслана Шамсаддин, приняв представителей халифа, передал им документ, в котором были изложены условия, выдвинутые Кызыл-Арсланом.

При этом Шамсаддин сказал:

— Условия мирного договора передаются не устно, а в письменном виде для того, чтобы повелитель правоверных понял: здесь ничто не может быть изменено и ничто не может б, ыть добавлено. Если халиф не примет этих условий, столица халифата будет перенесена из Багдада в Хамадан.

Через день Кызыл-Арслан получил документ с условиями мирного договора, подписанный халифом.

Условия договора были таковы:

«Первое. Повелитель правоверных должен возместить все расходы азербайджанского войска не из казны, а из своих личных средств. Размеры расходов будут определены особой комиссией, в которую войдут представители халифа и Кызыл-Арслана.

Второе. Семьям азербайджанских воинов, павших в сражениях с войсками халифа, должно быть выплачено вознаграждение. Общая сумма будет определена военачальниками Кызыл-Арслана.

Третье. Для охраны дворца и поддержания порядка в городе халиф будет иметь отряд, не превышающий пяти тысяч человек. Хекмдар Азербайджана, в свою очередь, обязуется защитить халифа от всякого возможного нападения со стороны какого бы то ни было государства.

Четвертое. Халиф освобождает Азербайджан от уплаты всех податей.

Пятое. Для обеспечения надлежащей защиты духовной власти халифа от посягательств со стороны иноземных государств повелитель правоверных обязуется ежегодно высылать Кызыл-Арслану двести тысяч золотых динаров.

Шестое. Халиф теряет право назначать по своему усмотрению в государствах азербайджанских атабеков кази, хатибов и других своих духовных представителей.

Седьмое. Азербайджанскому народу должны быть возвращены все исторические ценности и исторические книги, вывезенные в Багдад во время нашествий армий халифов на Азербайджан.

Восьмое. Азербайджанцы, высланные из Багдада в течение последних месяцев, получают возможность вернуться назад в свои дома, а ущерб, нанесенный им, должен быть возмещен.

Девятое. Азербайджанцам, проживающим в странах халифата, должны быть гарантированы права, какими пользуется коренное население этих стран.

Десятое. Все арабские владения в Азербайджане должны быть возвращены азербайджанскому народу. Наследники арабских завоевателей лишаются всех прав на принадлежащие им ныне земли, лесные угодья, воду и прочее.

Одиннадцатое. Халиф не должен вмешиваться в государственные дела Азербайджана.

Двенадцатое. Правительство Азербайджана имеет право издавать любые законы, какие оно сочтет нужными для своего народа.

Тринадцатое. Халиф обязуется отозвать из Северного Азербайджана своих джасусов, деятельность которых направлена против азербайджанского правительства.

Четырнадцатое. В случае возникновения разногласий между Азербайджаном и Ширванским государством, халиф обязуется соблюдать нейтралитет.

Пятнадцатое. Халиф должен немедленно взять под стражу двадцать изменников, бежавших от кары Кызыл-Арслана и укрывшихся в его столице, и передать их Кызыл-Арслану.

Шестнадцатое. Все лица азербайджанской национальности, будь то мужчины или женщины, привезенные в Багдад как пленники или присланные в подарок халифом, должны быть возвращены на родину.

Семнадцатое. Кызыл-Арслан в компенсацию за все это обязуется признавать духовную власть халифа, а имя халифа будет неизменно упоминаться в мечетях в молитвах.

Восемнадцатое. Эти условия договора должны быть скреплены подписями повелителя правоверных и султана Тогрула»,

Договор был отправлен в Хамадан султану Тогрулу.

По приказу Кызыл-Арслана перед дворцом халифа Насирульидиниллаха соорудили двадцать виселиц, на которых были вздернуты двадцать изменников азербайджанского народа, бежавшие из Хамадана в Багдад.

Весь ход событий свидетельствовал об окончательном упадке некогда могущественного и всесильного халифата.

Многие багдадские старики, оскорбленные происходящим в городе, падали на колени перед дворцами халифов Мансура и Гаруна ар-Рашида, восклицая со слезами на глазах: «О всемогущий Аллах, верни нам наше былое величие! Не допусти позора! Посмотри, до каких дней дожили мы!»

Но возгласы эти оставались безответными. Каменные стены дворцов некогда могущественных владык Востока хранили угрюмое молчание. Роскошь, расточительство, разгульная, пьяная жизнь стали могильщиками некогда всесильной династии халифов-аббасидов.

В тот момент, когда двадцать казненных преступников закачались на веревках, тысячи азербайджанских всадников, выстроившиеся на площади перед дворцом халифа, разом выхватили из ножен мечи и потрясли ими в воздухе.

Обитатели халифского дворца поспешили задернуть на окнах занавески, чтобы не видеть страшного и оскорбительного зрелища.

Кызыл-Арслан получил от халифа письмо:

«Уважаемый хекмдар!

Убедительно прошу Вас распорядиться поскорей убрать с площади тела казненных преступников. Вид трупов приводит в ужас всю мою семью.

Кроме того, если казнённые, согласно обычаю, будут висеть на площади три дня, это может задеть самолюбие арабской нации и привести к волнению горожан, что способно омрачить наши теплые, дружеские отношения.

Еще раз убедительно прошу Вас исполнить мою просьбу.

Насирульидиниллах»,

Прочитав письмо халифа, Кызыл-Арслан распорядился немедленно убрать с площади виселицы. Как только это было исполнено, окна халифского дворца будто опять прозрели.

Из Хамадана прибыл договор, подписанный султаном Тогрулом.

В течение трех дней представители Кызыл-Арслана и халифа Насирульидиниллаха договаривались, каким образом условия мирного договора будут претворены в жизнь.

Наконец Кызыл-Арслан получил от халифа еще одно письмо:

«Уважаемый хекмдар!

Просим Вас оказать нам честь пожаловать в наш город Багдад. Дворец Эмина готов принять высокого гостя.

Насирульидиниллах».

На другой день Кызыл-Арслан торжественно проследовал во дворец Эмина.

В те же дни атабеку Азербайджана стало известно о том, что поэты Низами и Хагани возвращаются на родину через Багдад из путешествия по Хиджазу и Ираку. Он обрадовался этому известию.

В РАЗВАЛИНАХ МЕДАИНА

Кызыл-Арслан приказал устроить торжественную встречу знаменитым поэтам Азербайджана.

Сто аранских всадников во главе с Фахреддином выехали из Багдада по направлению к деревне Сар-сар.

Низами и Хагани были встречены с большими почестями и доставлены во дворец Эмина, где им предстояло жить вместе с Кызыл-Арсланом. В их честь был устроен большой пир, на котором присутствовали Кызыл-Арслан, его визири, военачальники, а также проживающие в Багдаде азербайджанцы.

На следующий день они вместе с Кызыл-Арсланом осмотрели достопримечательности Багдада, его дворцы, книгохранилища, затем на корабле халифа отправились по Тигру к развалинам Медаина, чтобы взглянуть на разрушенный дворец Касра.

Все трое долго молча созерцали каменные руины.

Кызыл-Арслан, обернувшись к Низами, прочел двустишие:

В награду за дела ее благие, храня вовеки вид её прекрасный,

Судьба доныне руку разрушенья не заносила никогда над Касрой.

— Я не враг арабского народа, — сказал он. — Но  я питаю отвращение к арабским захватчикам, которые были безжалостны к народам Востока и нанесли огромный   вред   их культуре, задержав ход ее развития. А что захватчики дали Востоку? Религию, секты!

— Но ведь у захватчиков и не было ничего, кроме религии, — ответил Низами с горькой усмешкой. — Религиозный фанатизм — вот все их богатство! — Оглянувшись вокруг, он добавил:— А куда же скрылся наш уважаемый Эфзалэддин?

Низами и Кызыл-Арслан вернулись к развалинам дворца Касра и увидели, что Хагани сидит на обломке камня, задумчиво глядя на дворцовые руины; перед ним на большом куске мраморной плиты лежал лист бумаги, рядом — калемдан; в руках он держал перо.

Низами тронул Кызыл-Арслана за руку.

— Остановитесь, хекмдар. Не будем мешать Эфзалэддину.Когда поэт творит, его мысли уносятся далеко-далеко. Потревожить поэта, в такую минуту — значит спугнуть его вдохновение.

Они отошли от Хагани и направились к развалинам.

Когда пришло время полуденной трапезы и слуги Кызыл-Арслана приготовили еду, к Хагани подошел один из слуг и сказал, что хекмдар распорядился не начинать трапезу без него.

Хагани присоединился к Кызыл-Арслану и Низами.

После трапезы они еще некоторое время бродили по развалинам Медаина, затем вернулись на корабль и поплыли к Багдаду

— Прости за любопытство, Эфзалэддив, — обратился Низами к собрату по перу, — мы  с элахазретом видели, ты сочинял какое-то стихотворение. Закончил ли ты его?

—    Да, закончил.

— Можешь ли ты прочесть его нам?

Кызыл-Арслан присоединился к просьбе Низами:

— Очень прошу вас, устад¹⁶⁹, прочтите нам то, что вы написали. Пусть в истории будет записано: «Свое стихотворение «Развалины Медаина» поэт Хагани впервые прочел Кызыл-Арслану». К сожалению, мне не удалось сделать ничего такого, чтобы мое имя навеки вошло в историю. Враги же мои постараются опорочить мое имя в будущем. Наше время — трудное время. Если бы мне удалось сделать в жизни хотя бы сотую часть того, о чем я мечтаю, я назвал бы себя самым счастливым человеком на свете. Так пусть меня помянут в истории хотя бы тем, что я был удостоен чести считаться другом двух великих поэтов!

Хекмдар умолк, повернувшись лицом к исчезавшим вдали развалинам Медаина.

Низами, чувствуя, что Кызыл-Арслан опечален, шепотом попросил Хагани:

— Прочти, пожалуйста. Вырви хекмдара из лап грустных мыслей.

Хагани прочел:

Вот для тебя урок, внимательно взгляни,

Разрушен Медаин, что рос в иные дни.

Подскажет Тигр пути, но глубже, чем река,

Потоки горьких слез — сливаются они.

Метался шумный Тигр, рыдая в сто ручьев,

Что шумный Медаин пустыне стал сродни.

Вздувается река, жестокий пламень в ней,

Ты видел где-нибудь, чтоб воду жгли огни!

Кызыл-Арслан восторженно пожал руку поэта. Низами, обняв друга, сказал:

— Это одно из лучших твоих   стихов,   Эфзалэддин!   Уверен, восточные поэты создадут  много   подражательских  стихов. Но никто из них не скажет лучше, чем ты.

— Я недолюбливаю ширваншаха еще и за то, — сказал Кызыл-Арслан, — что он отнял у таких больших поэтов, как Хагани и Абульулла, их родной язык. Дворец хагана не дал им возможности писать стихина их родном языке.Ограблена культура азербайджанского народа!

Казна Хамадана была пополнена за счет золота, серебра и драгоценностей, переданных халифом Кызыл-Арслану. Из салтаната были высланы все его недруги — иноземные джасусы.

Вернувшись в Хамадан, Кызыл-Арслан написал султану Тогрулу письмо:

«Уважаемый хекмдар!

Границы нашего государства охраняются надежными войсками. Опасность нападения врагов миновала. Все наши внутренние недруги высланы за пределы империи. Халиф и его подручные из числа духовенства не мешают нам править государством.

Сейчас у нас есть большие возможности для проведения реформы. Хекмдар обязан воспользоваться благоприятными обстоятельствами.

Я пополнил его казну деньгами и драгоценностями. Это те самые деньги, которые текли из нашего государства в казну расточительных халифов. Надеюсь, хекмдар не допустит, чтобы они опять перекочевали из нашей казны в багдадскую.

Хекмдар должен заботиться, чтобы духовенство никогда больше не обрело прежней власти и чтобы в окружении его не было изменников родины и джасусов.

Советую хекмдару быть очень осторожным. Пусть он не смешивает личные интересы с интересами государства. Его долг — проявлять заботу о подданных и думать о процветании нашего государства.

Мы обязаны заботиться о просвещении райята. Невозможно создать цивилизованное государство, опираясь на темных, невежественных подданных. Путь к цивилизации лежит через открытие новых мектебов¹⁷⁰ и медресе. Только обязательно надо знать: чему обучают муаллимы своих учеников?

Мечетей у нас довольно много, армия духовенства — бесчисленна. Я считаю, духовные лица, как и все наши райяты, должны заниматься полезным делом. Пусть они помогают крестьянам в их труде. Если мы добьемся такого положения, у них не будет времени вмешиваться в дела государства.

Чем больше у нас в стране станет просвещенных людей, тем легче нам будет бороться с вредными обычаями и суеверием народа.

С жизнью подданных надо знакомиться непосредственно. Хекмдар обязан чаще ездить по стране.

Государственные амбары с запасами продовольствия должны охраняться надежными людьми. Надо повести борьбу с теми, кто стремится искусственно создать голод в стране, дабы вызвать бунты райята. А посему в каждом городе надо соорудить амбары для запасов зерна.

Стража, следящая за порядком в городах и деревнях империи, должна набираться из честных, верных людей. Народ должен быть избавлен от грабежей и насилий. Ночью люди должны спокойно спать в своих домах, а мы, правители, обязаны всегда бодрствовать.

Необходимо издать законы, которые избавили бы наших подданных от рабства, насилия и притеснений.

Мудрость правителей заключается в том, чтобы приобрести в лице народа союзника и друга. Будь с райятом справедлив и милостив — и у тебя никогда не возникнет надобность обращаться к помощи джасусов и сыщиков.

Непримиримо борись с теми, кто стремится принизить и оскорбить национальное достоинство народа, вручившего тебе свою судьбу. Будь безжалостен к тем, кто хотел бы расколоть единство Азербайджана и обосновать этот раскол.

Всемерно помогай развитию национального языка. Язык — это душа народа.

Все нации твоего государства должны иметь равные права. У хекмдара многонационального государства не должно быть сынков и пасынков.

Не будь расточительным, старайся стать бережливым и расчетливым хозяином.

Руководя государством, не полагайся на одних визирей. Не только визири должны подавать тебе советы, но и ты им. Проверяй их работу.

Занимаясь делами божественными, не забывай о мирских делах. Чтобы жить на земле, надо улучшать жизнь, делать ее интереснее и красивее.

Я уезжаю из Хамадана в Тебриз, но оставляю здесь Фахред-дина и Алаэддина сих войском. Эти люди — друзья нашего государства. Верь им как мне.

Кызыл-Арслан».

Вместе с Хагани и Низами Кызыл-Арслан выехал в Тебриз.

Был месяц Магеррам¹⁷¹, поэтому все десять дней пути от Хамадана до Тебриза их сопровождали плач и причитания веруюших. В городе Казвине им пришлось наблюдать шахсей-вахсей¹⁷².

Глядя, как фанатичные верующие истязают себя, Кызыл-Арслан сказал, обращаясь к Низами:

— Признайся, поэт, как мы были бы все счастливы, если бы азербайджанцы каждый год скорбели не о погибшем имаме Гусейне, а о народном герое Бабеке! Мой поход на Багдад доказал, что азербайджанцы не стали менее мужественными, чем во времена Мидийского государства. Опираясь на героизм азербайджанских воинов, я превращу нашу державу в неприступную крепость. Но одна страшная болезнь разъедает тело нашего народа —религиозный фанатизм. Траур по убитому имаму Гусейну — одно из его проявлений.

В дороге Кызыл-Арслан и Низами много говорили о реформах, задуманных атабеком.

— Хекмдар не должен торопиться, — советовал Низами.— Большие преобразования требуют большой подготовки. Поспешность в их осуществлении только повредит делу. Простому, темному райяту нельзя приказать: «Перестань верить!» Чтобы излечить души людей от заразы суеверия и фанатизма, надо занять чем-то значительным их ум. Взамен религии народу надо дать культуру и искусство. Арабы и персы все время мешали нам на этом пути. Я, как и вы, верю в героизм азербайджанцев. Но мы должны увенчать этот героизм короной просвещения.

— Нельзя не признать   мудрость слов   поэта, — согласился Кызыл-Арслан.

Тебриз торжественно встретил Кызыл-Арслана и его гостей — поэтов Низами и Хагани.

Сын покойного атабека Мухаммеда Абубекр заранее распорядился приготовить в квартале Сурхаб красивый дом для Хагани. и Низами.

Поэты Тебриза, равно как и служители других видов искусств, восприняли приезд в их город двух великих светил поэзии как большой, радостный праздник.

Последние отряды войска Северного Азербайджана возвращались в Аран.

Низами и Хагани обратились к Кызыл-Арслану за разрешением вернуться на родину.

Кызыл-Арслан огорчился:

— Мне грустно думать о том, что два больших поэта, которых я так люблю и уважаю, хотят покинуть меня. Оставайтесь в Тебризе, помогайте мне править государством. Я всегда ценил и буду ценить ваши советы. Вам известна моя тяга к поэтам, музыкантам и ученым. Я покровительствую этим людям. Большой квартал моего города Сурхаб населен почти исключительно служителями искусства и учеными, знаменитыми на весь Восток. Скажите, чего вам не хватает? Я все сделаю для вас. Я прикажу перевезти в Тебриз ваши семьи. Здесь вас ждут покой и слава. Поэт Хагани ни в коем случае не должен возвращаться к ширваншаху. Это опасно для его жизни. Настоятельно советую ему остаться в Тебризе!

Хагани, вняв уговорам Кызыл-Арслана, решил не уезжать из Тебриза. Низами же не пожелал менять свое решение.

— Хазрету хекмдару хорошо известно, как я люблю родную Гянджу, — сказал он. — Там прошли мое детство и юность, там я хочу и состариться. Я — колос, выросший на аранской земле, и хочу жить вместе с аранцами. Там не только моя семья, там — тысячи моих друзей и поклонников моих стихов. Для меня потерять их — значит потерять все. Я привык к жизни в Гяндже, привык к своему дому, где я был сотворен и сам творю. На земле Гянджи жили мои родные и мои друзья, та же земля стала их последним приютом. Я не могу покинуть эту землю. Я хочу, чтобы меня погребли рядом с великой Мехсети-ханум. Пусть хекмдар позволит мне уехать, ибо я хочу быть хекмдаром в родной Гяндже.

Кызыл-Арслан поцеловал Низами в лоб.

— Да, ты хекмдар, ты падишах! — сказал он. — И, даже умерев, ты останешься падишахом. Твои владения — не одна эта страна, ты владеешь и будешь владеть сердцами многих народов. Посмотри на это сооружение из черного дерева, слоновой кости и золота. Оно называется троном и стоит немало денег. Но сотня таких тронов не стоит одной строчки, написанной поэтом Низами, Ты хочешь уехать, и я не смею задерживать тебя. Но знай, сердце мое опечалено.

Вызвав визиря Шамсаддина, Кызыл-Арслан приказал:

— Снарядите в дорогу нашего великого поэта Низами, пусть он ни в чем не нуждается. Он уедет в Аран вместе с отрядами войска Северного Азербайджана.

Спустя три дня поэт покидал Тебриз. Его тахтреван был украшен национальными флагами Азербайджана.

На берегу Аджичая Низами простился с Хагани и своими многочисленными тебризскими друзьями.

Хагани со слезами на глазах поцеловал друга и помог ему подняться в тахтреван.

Лошади тронулись. Глядя вслед удаляющемуся тахтревану, Хагани прошептал:

— Неужели мы больше не увидимся с тобой, друг?

УПОРСТВО

Кызыл-Арслан получил из Хамадана письмо от Фахреддина и Алаэддина, которые писали ему о противодействии Тогрула политике, которую атабек Азербайджана наказывал ему проводить.

«Уважаемый хекмдар!

Несколько дней назад в Хамадан из Хорезма прибыл Хюсамеддин и, пробыв здесь несколько часов, уехал в Рей.

За неделю до этого в столицу вернулись Захир Балхи и Камалэддин. Элахазрет султан Тогрул уже дважды принимал их в своем дворце.

В ближайшее время ожидается приезд из Багдада в Хамадан, высланных Вами некогда кази и хатиба.

Почти всем сосланным Вами лицам султан Тогрул разрешил вернуться в столицу. С каждым днем в городе становится все больше неблагонадежных людей.

Хашаметмааб! Считаем необходимым первым делом сообщить Вам, что элахазрет султан отказался выплачивать средства на содержание азербайджанского войска. Ждем указаний хашаметмааба по этому поводу.

По приказу элахазрета султана создаются новые военные отряды. Во главе их становятся люди, некогда высланные элахазретом Кызыл-Арсланом из Хамадана.

Ходят слухи, будто азербайджанское войско, находящееся в Хамадане, будет послано в другую часть империи. По распоряжению султана Тогрула дворец покойного атабека Мухаммеда благоустраивается, что свидетельствует о приезде в скором времени в Хамадан Гатибы-хатун.

Сегодня в Хамадан вернулся большой конный отряд элахазрета Тогрула из тех, которые не так давно были посланы им в Рей. С какой целью этот отряд прибыл из Рея, какую миссию он выполняет — никому неизвестно.

Что думает об этом Хашаметмааб? Ждем его указаний.

Два дня назад из Багдада в Хамадан прибыли десять посланцев халифа. Пробыв здесь несколько дней, они выехали в сторону Азербайджана.

Словом, поступки и действия элахазрета Тогрула весьма подозрительны. Город наводнен сомнительными людьми.

Не так давно султан Тогрул прислал в мое распоряжение азербайджанских аскеров, несших караульную службу в его дворце. Вместо них поставлены аскеры-иракцы.

Визири элахазрета Тогрула, изгнанные из Хамадана хашаметмаабрм, опять приняты султаном на службу.

Мы не получили от Вас ни одного ответа на посланные Вам письма.

Хотя начальник охраны города и крепостной стены официально подчиняется нам, однако на этот пост он был назначен по настоянию элахазрета Тогрула. Это брат того самого калабейи, который по приказу Хашаметмааба Кызыл-Арслана был повешен на городских воротах.

Ждем Ваших советов и распоряжений.

Фахреддин. Алаэддинъ.

Кызыл-Арслан понял: Тогрул и Гатиба взялись за старое. Он отправил в Рей Гатибе-хатун письмо:

«Уважаемая мелеке!

Узнав о том, что Вы  благодаря милости щедрого и всевышнего Аллаха   живы и здоровы, я несказанно обрадовался.

Я подробно писал Вам о нашем похоже на Багдад. Не стану повторяться.

Должен сказать, меня сильно встревожили известия, только что полученные мной из Хамадана.

Элахазрет Тогрул вновь назначил на государственные посты лиц, которые являются врагами нашего государства. Таким образом, мы рискуем лишиться завоеваний, ради которых азербайджанский народ проливал свою кровь.

Наше войско в Хамадане постепенно изолируется. Изменники-визири опять на старых постах. Больше того, султан Тогрул поддерживает отношения с враждебными нам государствами.

Как нам сообщили, мелеке тоже собирается вернуться в Хамадан. Не советую уважаемой мелеке уезжать из Рея.

Боюсь, что действия элахазрета Тогрула вынудят меня вновь двинуть войска на Хамадан.

Известия, поступившие из Рейского государства, явились для меня большой неожиданностью. Я никогда не допущу, чтобы важнейшая область нашего государства перешла в руки наших врагов. Пока Кызыл-Арслан жив, этого не случится.

Я доверяю моему племяннику Гютлюг-Инанчу, но если он окружен предателями, принуждающими его проводить враждебную нашему государству политику, я пришлю к нему на помощь свое войско, которое мечами защитит наши интересы.

Мне неизвестны мысли элахазрета Тогрула относительно событий, происходящих в Рейском государстве, но я хочу высказать мелеке свои мысли: я не стану признавать никакого договора, заключенного с сыном мелеке или элахазретом Тогрулом с иноземными хекмдарами в отношении Рея.

Кызыл-Арслану.

Как только Хюсамеддин вернулся из Хорезма в Хамадан, он тотчас был принят султаном Тогрулом, а через несколько часоп после этого уже скакал по дороге в Рей с письмом султана к Гатибе.

Молодой правитель Рея Гютлюг-Инанч встретил Хюсамеддина с почестями, устроил в его честь пир, после чего Хюсамеддин поскакал на эйлаг Шимран, где отдыхала в это время Гатиба-хатун.

Гатиба изнывала от скуки. Бездеятельность сделала ее злой и раздражительной. Она с юных лет привыкла находиться в самом водовороте козней и интриг, поэтому однообразная, провинциальная жизнь превратила ее в больного человека.

В первые месяцы по прибытии в Рей она забавлялась тем, что с помощью Себы-ханум стравливала рабынь и нукеров, живущих во дворце ее сына.

Однако развлечения эти завершились весьма грустно: две рабыни в отчаянии утопились, бросившись в речку, одна — отравилась, а один из нукеров, обвиненный по доносу Себы-ханум в преступном сожительстве с дворцовой танцовщицей, был наказан плетями.

В конце-концов все эти глупые забавы надоели Гатибе, и она, разозлившись, прогнала от себя Себу-ханум.

С наступлением летнего зноя Гатиба переехала из Рея на эйлаг Шимран.

Здесь она томилась еще больше. Не зная, как убить время, она часами просиживала перед большим зеркалом, разглядывая свое лицо. Ей хотелось думать, что она по-прежнему свежа и красива и годы не имеют над ней власти. Часто губы ее шептали две строчки, заученные ею двадцать лет назад:

О милая, ты всех затмишь красой,

Ты — лилия, рожденная росой,

Была пятница. Гатиба сидела в своей комнате у зеркала и предавалась грустным размышлениям. Ей опять вспомнились стихи Низами.

— Ах, жестокий поэт! — вздохнула она, обращаясь к своему отражению в зеркале. — Хотя ты не мне посвятил эти волшебные строчки, но вспоминая их, я почему-то всегда думаю о себе. Мне была уготована вечная молодость, так как я родилась, чтобы любить. Я обладала неувядаемой, бессмертной красотой, но ты, поэт, лишил ее бессмертия. Больше того, ты оказался заодно с теми, кто желал моего несчастья. Ты сдружился с моими врагами. Ты друг убийц моего отца. Моя красота не хотела сдаваться, и она еще не сдалась. С ее помощью я заставлю многих ненавидеть тебя. Я стала женой другого, чтобы возвыситься. Может быть, я выйду еще за одного, чтобы обеспечить большое будущее моему сыну. Кто знает, возможно, потом я выйду и за третьего. Но все это не мужья мне, нет, нет! Я никогда не была ничьей женой, и не буду. Жизнь — это царство обманщиков и обманутых. Я — лишь одна из подданных этого царства. Кто в конце концов побеждает? Победят те, кто умеет ловче других обманывать, а простофили и глупцы будут побеждены. Но годы идут и идут, и красота моя начала увядать. Я это ясно вижу. Удастся ли мне еще раз завладеть сердцем настоящего мужчины? Ах, если бы им оказалось сердце Кызыл-Арслана! Если бы он склонил передо мной свою гордую голову! Тогда бы мне удалось победить не только его самого, но и поэта, который гордится своей дружбой с ним и восхваляет его!

Открылась дверь, служанка доложила:

— Какой-то мужчина хочет видеть мелеке.

— Пусть войдет, — приказала Гатиба, а про себя подумалаз «Кто бы это мог быть?.. Нет, судьба решительно не на моей стороне. Если бы она хоть раз сделала по-моему! Я всю жизнь молю судьбу стать моей союзницей, но она упорно идет против меня, не считаясь с моими желаниями. Неужели так трудно порадовать удачей бедную женщину?! Ну сделай, судьба, так, чтобы султан Тогрул написал мне письмо! Или пришли ко мне Хюсамеддина. Неужели ты окончательно решила погубить меня?!»

В этот момент в комнату стремительно вошел Хюсамеддин и припал к ногам мелеке, целуя ее колени.

Гатиба, не веря своим глазам, схватила его за руки и начала поднимать с пола.

— Встань, жизнь моя! Встань! Ну поднимись же, мой дорогой друг! Знаю, тебя прислала ко мне сама судьба.

Она нежно обняла Хюсамеддина, горячо поцеловала в губы и сказала:

— Остальное   потом...    после   того    как осуществится мой план   — Усадив гостя в кресло, она спросила: — Ответь мне, жизнь моя, кто тебя вызволил из тюрьмы?

— Себа-ханум.

— А кто приказал ей сделать это?

— Вы, моя обожаемая мелеке!

— Ага, вот видишь! А теперь рассказывай, что делается в Хамадане. Неужели мои друзья забыли свою мелеке?

— О нет, дорогая мелеке! Все ваши друзья опять находятся в Хамадане. Они ждут приезда своей обожаемой мелеке.

— Ты правду говоришь? Они ждут меня?

— Да, мелеке, очень ждут. Дворец атабека Мухаммеда благоустроен по приказу султана Тогрула.

Гатиба еще раз поцеловала Хюсамеддина в губы.

— Невероятно! Даже не верится.

— Клянусь памятью вашего покойного отца, это так! Я привез вам письмо от элахазрета.

Он протянул Гатибе письмо. Она распечатала его, но у нее от волнения тряслись руки, и она не могла прочесть ни строчки. Тогда, протянув письмо Хюсамеддину, она попросила:

— Прочти его мне, жизнь моя! На, читай!

Хюсамеддин поспешил исполнить ее просьбу.

Султан Тогрул писал:

«Уважаемая мелеке!

События чередой следуют одно за другим, словно караваны верблюдов в пустыне. Колесо судьбы, будто мельничный жернов, перемалывает время, отпущенное нам всевышним.

Вредная, неразумная политика моего брата еще больше обозлила его врагов. Впрочем, даже и друзья его уже начали отворачиваться от него. Он мечтал создать на земле новую жизнь, но что из этого вышло? Ничего. Многих наших друзей он отправил в ссылку, бросил в тюрьму, вздернул на виселице.

Отъезд мелеке из Хамадана был для меня большим горем. Я сильно тосковал. Но, с другой стороны, я утешал себя тем, что бурные ветры, потрясавшие продолжительное время Хамадан,  не досаждают нашей уважаемой мелеке.

Сейчас ветры уже не дуют. Вокруг меня опять собираются верные мне люди. Джанабы Захир Балхи и Камаледдин уже в Хамадане. Понемногу мы забираем власть из рук пришлых азербайджанских Военачальников. Нам уже удалось создать большое войско из иракских аскеров.

Все постепенно налаживается. Одно лишь сильно огорчает нас: отсутствие в столице нашей уважаемой мелеке! Поэтому я вызвал из Хорезма Хюсамеддина, который поедет в Рей и привезет Вас в Хамадан. Пусть мелеке поступит так, как ей захочется. Дворец покойного атабека Мухаммеда приведен в порядок и ждет свою госпожу.

Султан Тогрул. Хамадан».

Гатиба, выхватив письмо из рук Хюсамеддина, приложила его к глазам, затем спрятала у себя на груди и, радостная, заходила по комнате.

Каждый из них предался своим мыслям.

Хюсамеддин страстно желал возвращения Гатибы в Хамадан, но, с другой стороны, ему было неприятно думать, что Гатиба помирится с султаном Тогрулом. Он знал: Гатиба мечтает властвовать в Хамадане, а это осуществимо лишь в том случае, если она станет женой Тогрула.

Гатиба же думала так: «Прежде всего мне нужен султан Тогрул, от которого я смогу избавиться в любой момент. Он трус, и его легко провести. У Хюсамеддина бесстрашное сердце, но он глуп и легкомыслен. У него на уме одна любовь. Глядя на меня, он думает о Гатибе, по которой вздыхал двадцать лет назад в Гяндже. Но у меня есть сын, которому уже двадцать лет и который является хекмдаром Рейского государства. А Хюсамеддин как был, так и остался всего лишь военачальником. Хюсамеддин — игрушка в моих руках. Глупец воображает, будто мелеке огромного государства и мать хекмдара станет его женой и разделит с ним его жесткое ложе!»

Не удержавшись, Гатиба рассмеялась своим мыслям.

Наблюдая за ней, Хюсамеддин говорил себе: «Да, передо мной умная, хитрая мелеке, а кто я? У меня нет ни войска, ни большого поста, ни богатства. Разве эта женщина когда-нибудь выйдет за меня замуж? У ее сына Гютлюг-Инанча сотни таких нукеров, как я, которые заискивают перед ним и которых он ни во что не ставит. Я по-прежнему продолжаю быть лошадью, на которой другие хотят доскакать до счастья. Скоро, очень скоро меня отшвырнут с дороги! Я вижу: мелеке смеется, не иначе, как надо мной... Да, кем я был и кем стал! Ах, мое глупое сердце, куда ты меня завело, что ты со мной сделало?! Как я могу любить женщину, убившую своего мужа?! Эта женщина достойна презрения, но я почему-то не презираю ее, а люблю. И потому, я чувствую, она презирает меня. Чего можно ждать от женщины, которая не смогла сохранить верность такому хекмдару, как атабек  Мухаммед?!  Новых преступлений,   новых убийств, нового предательства! А какую награду я получил? Проклятье моего народа   да муки совести. Ради нее мне придется убить султана Тогрула и Кызыл-Арслана. Неужели я это сделаю?! Ради нее, ради неблагодарной,  бессердечной женщины?  Ради ее лживых уст! «Остальное потом!..» Что это значит?! Это значит, я должен совершать новые преступления и опускаться все ниже и ниже. Ах, как я презираю себя за малодушие! Нет, нет, я не хочу опускаться дальше. Я должен взять себя в руки. Я владею тайнами этой женщины и могу погубить ее в любой момент. Но как это сделать? Стоит ей лишь ласково взглянуть на меня, и я забываю все на свете. Я думаю только о ней, о моей милой Гатибе. Любовь превращает меня в квелого котенка. Будь он проклят, этот сердечный недуг! Он заковывает бесстрашных героев в стальную цепь и бросает к ногам бессовестных обманщиков. Ах, любовь,   ты   заставляешь   честных   людей   идти на преступление!  Справедливых ты делаешь  жестокими. Ты ставишь перед собой на колени тех, кто не склоняет головы  ни перед верой, ни перед святым пророком, ни даже перед самим аллахом. Ты — яд, отравляющий людской покой! Ты принуждаешь сильных духом людей к самоубийству. Ты заставляешь их ненавидеть своих друзей, родных, даже родителей! Ты зарождаешься в человеческом сердце,  в людской  крови, и ты требуешь, как дани себе, пролития крови, убийства!    Ты   заставляешь людей питать ненависть к своим ближним. Ты торжествуешь, видя человеческое бесчестие, низость, мольбы, безумие. Ты можешь заставить мудрейшего из мудрецов валяться в ногах ничтожной женщины. Как правы те, о любовь, кто считает тебя порождением дьявола! Из-за тебя  хекмдары могущественных государств отдают свою волю во власть бессовестных обманщиц. Порой из-за тебя  судьбы больших   народов  зависят от капризов взбалмошной женщины. Ты, любовь, не что иное, как бездумная и низкая чувственная страсть! Ты можешь примирить и соединить самые противоречивые характеры, и ты можешь сделать смертельными врагами близких по духу людей. Ради тебя, ради короткого мига сладостного забвения, который даришь ты, люди становятся несчастными на всю жизнь! И ты непобедима. Ни меч, ни мольбы, ни вера, ни людская совесть не могут с тобой совладать. Одна только смерть может излечить человеческое сердце от любовного недуга. Да, смерть, к тому же бесславная смерть...»

Гатиба, словно отгадав мрачные мысли Хюсамеддина, ласково сказали:

— Жизнь моя, Я вижу ты устал, но знай: физическая усталость ничто по сравнению с усталостью души, терзаемой отчаянием и безнадежностью! С тех. пор, как я рассталась с тобой

и приехала в Рей, я не знаю покоя. Ах, как я устала! Можно пройти сотни ферсахов пешком, можно много дней не есть, не пить, можно неделями спать на голых камнях — и человек так не устанет. Да, самая тяжкая усталость — это усталость человеческой души. Я уже начала думать о самоубийстве, одно лишь удержало меня от этого шага: мечты о тебе. В самые тяжелые минуты отчаяния я начинала думать о тебе — и это приносило мне облегчение. Только это спасло меня, иначе я сейчас не стояла бы перед тобой.

Гатиба прильнула к Хюсамеддину и жадно впилась в его губы.

— Как я люблю целовать тебя, — прошептала она, минуту спустя. — Губы — это ворота любви. Когда ты целуешь меня, мне кажется, будто наши  сердца начинают биться как одно.
Жизнь моя, тепло   твоих   губ действует на меня как дурман. Они — и вино, и чудодейственный эликсир. Возьми мою руку в свою, ты почувствуешь, как стучит кровь в моих жилах. Так же
бьется и мое сердце. Ты слышишь? Вот моя рука...

Хюсамеддин, сжимая в своей руке тонкое, нежное запястье Гатибы, думал уже совсем иначе, чем пять минут назад.

«Да разве есть на свете человек более счастливый, чем я?! — говорил он себе. — Мелеке огромного государства целует меня и признается в своей любви. Верно говорят: любовь стремится к любви. Любви все равно, богат ты или беден, ничтожен или знаменит, нищий или падишах. Разве Гатиба в девичестве не любила бедняка-поэта?! Разве из любви к нему она не была готова пожертвовать своим будущим?! Порой меня начинают одолевать мрачные мысли, но потом это проходит... Человеку свойственно колебаться и заблуждаться. Но разве нужно удивляться тому, что мелеке влюблена в меня? Недаром в сказках рассказывают, что падишах может влюбиться в скотницу, а дочь падишаха — в плешивого дурачка. Правда, порой влюбленный может ощущать чувство безнадежности, но потом оно проходит. К тому же я не какой-нибудь плешивый дурачок. Я — Хюсамеддин! И блеск моего разящего меча еще ослепит глаза заносчивых аранцев. Разумеется, Гатиба знает, как я храбр, и это усиливает ее чувство ко мне...»

— А теперь ступай отдохни с дороги, — сказала Гатиба.— Я тоже прилягу. Вечером, за ужином, мы поговорим с тобой о самом главном.

МЕЛЕКЕ

Когда тахтреван Гатибы подъехал к Тебризским воротам Хамадана, она, подняв занавеску, увидела прибитый над воротами кусок шелкового полотна, на котором было написано:

«Столица султана Тогрула приветствует свою обожаемую мелеке!»

Город был празднично украшен. Ряды иракских аскеров стояли по обеим сторонам улиц, по которым следовал тахтреван Гатибы. Следом за ее тахтреваном двигался тахтреван Захира Балхи и Камаледдина. От самого Рея до Хамадана Гатибу сопровождал большой отряд, рейских всадников, возглавляемый Хюсамеддином.

На площади перед дворцом покойного атабека Мухаммеда тысячи приверженцев султана Тогрула кричали: «Да здравствует мелеке!»                

Спустя неделю султан Тогрул пожаловал во дворец покойного брата навестить Гатибу-хатун,

Он знал, чего она начнет сразу же добиваться от него, поэтому начал свой разговор так:

— Изгнание уважаемой Гатибы-хатун из Хамадана более всего опечалило и огорчило меня. Я хочу прочесть мелеке свое стихотворение, написанное мной в минуты тоски по мелеке.

Вчерашнее счастливое свиданье

Сегодня превратилось в ожиданье.

Судьба то преподносит нам дары,

То облагает непосильной данью.

Гатиба, пристально глядя в глаза Тогрула, процедила сквозь зубы:

— Стихотворение, лишенное смысла, — это не стихотворение. Поэты ошибаются, думая, что любовные чувства можно верно выразить с помощью бумаги и пера. В самой любви гораздо больше поэзии, чем в каком бы то ни было стишке. Пытаясь передать любовные чувства в стихах, поэты лишь искажают любовь. Пусть элахазрет султан извинит меня, но я очень внимательно выслушала его творение и считаю своим долгом сказать ему: если стихотворение не имеет глубокого смысла или достойной идеи, оно получается лживым и искусственным. В таких случаях поэту ничего не остается, как скрывать скудность мыслей под поэтическими образами и рифмой. Должна напомнить элахазрету: фальшь — неверный путь в искусстве. Однако пусть элахазрет не думает, что я своими замечаниями пытаюсь отрицать его чувства ко мне. Просто я хочу доказать ему бессодержательность его попытки. Впрочем, если бы даже элахазрету удалось выразить в своем творении какую-то идею или более или менее четкую мысль, все равно это ничего не дало бы нам, так как наши идеи и наши задачи столь велики, что о них не скажешь в коротком стишке. Коль скоро судьба нашей любви неразрывно связана с судьбой всего государства, тут требуется нечто иное, чем рифма и художественные образы. Пусть элахазрет докажет свою любовь не на словах, не нагромождением фраз, именуемом стихотворением, а на деле, в жизни.

Тогрул решил не читать дальше своего стихотворения. Свернув листок, он сунул его в карман и с легкой усмешкой сказал:

— Мне кажется, прекрасная  мелеке  не срвсем права. Маленькое стихотворение может заключать в себе большую идею и большие мысли. В прочитанных мною четырех строчках мне
удалось передать свои чувства и тоску по мелеке в тот период, когда я не имел возможности видеть ее. Разве мне не посчастливилось выразить в этом коротком стихе весь ужас нашей разлуки?! Разве мелеке не почувствовала в нем волнения сердца, полного любви и страданий?

— Никакие слова о разлуке и страданиях, никакая рифма, никакие образы не способны помочь нам в наших делах. Вопросы государства  и любви требуют спокойствия, хладнокровия и глубоких размышлений. Излишняя чувствительность и сентиментальность делу не помогут. Стихи — это всего лишь сладости, которые подаются в конце обеда. Если дела идут успешно, любсвь восторжествует   и   без стихов.    Вот уже   много   лет мы топчемся на одном месте. Не означает ли это, что слова любви, о которой элахазрет пишет в своих   стихах,   неискренни? Ведь любовь — это могучий горный поток, перед которым не устоять никакой    преграде. Стихи же — это часто чаршаф, под которым скрывается неискренность, их цель  временно   успокоить
кого-нибудь,  тянуть время,   морочить голову.  Советую  элахазрету заниматься поэзией   лишь   в   тех   случаях,    когда    ему захочется описать природу или   рассказать   о неодушевленных
предметах,  существующих в  мире.  Любовные  проблемы  же с помощью поэзии решать нельзя, ибо любовь столь взыскательна и своеобразна, что ей нужны не стишки, а практические действия. Любовь требует самопожертвований!

Тогрул перебил Гатибу:

— Чтобы добиться успеха в серьезном деле, надо уметь ждать и действовать осторожно!

— Вздор! Нерешительность и бездеятельность способны помешать успешному достижению цели не только в любви, но и во всех других делах.

Наступила пауза.  

Видя, что Тогрул не отвечает, Гатиба продолжала:

— Любовь — свойство молодой, нестареющей души, а нерешительность и осторожность—удел дряхлеющих сердец. Любовь и нерешительность не могут жить вместе. Пылкая страсть не
свойственна робкой, трусливой натуре. Сердце женщины, которое создано любить, может избрать иной путь и пожелать найти отклик в сердце другого. Разочарованная в друге сердца женщина может связать свою судьбу с тем, кто более достоин ее любви! Поэтому элахазрету следует как можно скорее бежать из плена поэтического вдохновения и распрощаться с нерешительностью. Бездеятельность не пойдет ему на пользу. Буду говорить откровенно; я —женщина, которая много повидала на своем веку и хорошо знает жизнь. Меня ничем не удивишь. Я хочу оказать элахазрету честь, осчастливив его своей любовью, но может случиться так, что я буду вынуждена оказать эту честь другому. Элахазрет не должен забывать, что своим теперешним положением он обязан мне. Пока мое желание не будет удовлетворено, ваш союз с хорезмшахом Текишем обречен на бездеятельность. Я не желаю признавать его. Он не способен помочь будущему Гютлюг-Инанча, — это может сделать только наш союз с вами. Если вы не пожелаете принять'участие в судьбе моего сына, я могу обратиться за помощью к Кызыл-Арслану, который, я уверена, сделает для меня все. Пусть элахазрет Тогрул не слишком полагается на мою любовь к нему. Любовь не есть нечто вечное и неизменное, она, как река, способна менять свое русло. Любовь должна быть уверена в своем будущем. Любви нужна надежная опора. Кроме того, мы сейчас говорим не просто о любви мужчины и женщины, (мы решаем судьбы государства и власти в нем.

Тогрул не знал, что ответить, ибо оказался в затруднительном положении. Стремления Гатибы никак не устраивали его. Он не хотел признавать Гютлюг-Инанча своим наследником в ущерб своему сыну Мелик-шаху. Не хотел он также расставаться со своей женой и официально провозгласить Гатибу полновластной мелеке салтаната.

Гатибе же нужно было только это.

— Прекрасная мелеке! — сказал Тогрул. — Мой верный друг! Я готов провозгласить вашего сына наследником престола, и, думаю, народу это не покажется странным, так как Гютлюг-Инанч являлся наследником моего покойного брата.

Гатиба недобро усмехнулась:

— Да, мой сын являлся наследником твоего покойного брата! Но ты помог своему брату раньше времени явиться на суд всевышнего, потому-то теперь ты и должен сделать моего сына наследником престола, а меня — полновластной мелеке!

— Осуществить последнее очень трудно!

Гатиба нахмурилась:

— Это почему же?

— Если я сегодня женюсь на мелеке, завтра мои враги начнут кричать: «Он убил родного брата, чтобы завладеть его женой!» Я буду опозорен. Что скажет Кызыл-Арслан? Моя женитьба на вас послужит ему доказательством нашей вины.

— Пустяки! Среди хекмдаров это обычная вещь — убить сына, ослепить брата или отца. На Востоке подобное встречается на каждом шагу. Смотри на меня и слушай меня внимательно! Разве вот эти неискренние, бегающие глаза не мне обязаны тем, что они видят солнечный свет?! Разве атабек не выколол бы их, если бы не я? Разве история всей вашей династии Сельд-жукидов не представляет собой путь, запятнанный кровью убиенных?! Пусть люди говорят, что им угодно, — элахазрет Тогрул должен слушать только меня одну! Я сделала элахазрета полновластным хекмдаром, поэтому все должно быть так, как я скажу. Мне ничего не стоит лишить власти того, кому я дала эту власть. Завтра же элахазрет должен отправить свою семью в город Савэ в свое родовое имение. После этого вы официально объявите о своей женитьбе на мне и провозгласиге моего сына наследником престола.

— Я не стану отрицать, уважаемая  мелеке    помогла    мне прийти к власти, — уклончиво ответил Тогрул. — Но я хочу, чтобы она дала мне возможность самостоятельно решать вопросы государственной важности. Разве я  сам не знаю, как мне следует поступить? Или мелеке неизвестно, что Кызыл-Арслан и азербайджанский народ настроены враждебно по отношению ко мне? Мелеке сама должна понимать: осуществить некоторые ее желания значит допустить большую оплошность. Сделать так, как того требует мелеке, — это дать повод нашим врагам вмешаться в наши дела. Если бы не существовало угрозы захвата Хамадана войсками Кызыл-Арслана, мы бы немедленно осуществили все ее желания, нам не понадобилось бы даже отсылать мою семью в город Савэ. Ни моя жена, ни мой сын не в силах воспротивиться моей воле. Пусть мелеке сама, посоветовавшись со своей совестью, решает этот вопрос. Кызыл-Арслан ни за что не даст согласия на наш брак!

— Мы поставим Кызыл-Арслана перед свершившимся фактом.  

— Мое положение и без того не очень прочное... — Чтобы руководить государством,   не   обладая   сильным войском, надо, по крайней мере, иметь мудрую голову. Эта голова — я! Сейчас самое удобное время, чтобы нанести удар по Кызыл-Арслану и азербайджанскому государству.

— Мелеке ошибается. У нашего салтаната еще никогда не было более прочного положения, чем сегодня. Внутри страны и на границах царят покой и порядок. Подданные не бунтуют, нападение извне не угрожает нам. Со всеми соседними государствами заключены договоры о дружбе. Таким образом, все благоприятствует Кызыл-Арслану.

Гатиба расхохоталась:

— Договоры о дружбе! Они нужны хекмдарам для того, чтобы выиграть время перед новой кровавой бойней. Государства, заключившие с Кызыл-Арсланом дружественные договоры, по первому моему знаку нападут на него. Я могу сделать так, чтобы хорезмшах Текиш завтра же двинул свои войска на Азербайджан. Если я пожелаю, через две недели огромное багдадское войско будет в Хамадане. Стоит мне захотеть, ширванцы и грузины вторгнуться в Аран. Пожелай я — и Кызыл-Арслан потеряет Северный Азербайджан, Рей, Ирак и Персию. Бахрам-щах ждет благоприятного момента, чтобы перейти границу и вторгнуться в наши персидские владения. Элахазрет Тогрул сам понимает, что армия моего сына в течение пяти дней может захватить город Казвин и прервать связь между Тебризом и Хамаданом. Действовать надо, действовать! Более благоприятного момента у нас не будет.

— Я согласен с мелеке, необходимо действовать. Мы постараемся осуществить все, о чем она только что говорила.

— Положитесь на меня! Я поручила Хюсамеддину создать в Рее войско. Он сделает это, как только приедет туда. Переговоры с Ширваном и Багдадом уже ведутся. Что элахазрет скажет
на это? Вы довольны?

— План мелеке мне по душе, я поддерживаю его. Давайте его осуществим, и тогда, если мелеке даст согласие, я официально провозглашу ее полновластной мелеке салтаната. Наша свадьба состоится в день, когда закончится траур по Кызыл-Арслану!

НИЗАМИ И АБУБЕКР

Неразумная политика султана Тогрула и несоблюдение им условий договоров, заключенных по настоянию Кызыл-Арслана с соседними государствами, снова привели к обострению обстановки на Ближнем и Среднем Востоке.

Над салтанатом нависла угроза вторжения иноземных войск.

Кызыл-Арслан опять начал думать о предотвращении угрозы на границах империи. Для этого нужна была большая военная сила, поэтому он послал в Северный Азербайджан своего племянника Абубекра, который должен был узнать настроение аранцев и выяснить, как они относятся к неразумным действиям султана Тогрула.

Сын покойного атабека Мухаммеда Абубекр пользовался уважением аранцев, которые единодушно поддержали заявление Кызыл-Арслана о провозглашении Абубекра велиахдом¹⁷³ султанского престола.

В Северном Азербайджане Абубекру оказали теплый прием.

Известие об этом было встречено в Хамадане с негодованием. Гатиба, знавшая, что Азербайджану принадлежит первый голос в решении важнейших государственных вопросов, не сомневалась, что азербайджанское войско будет мечами отстаивать право Абубекра на султанский престол.

Таким образом, ее замысел сделать наследником престола своего сына Гютлюг-Инанча оказывался под угрозой срыва. Гатиба понимала: чтобы добиться своего, она должна сама продаться иноземным врагам и продать им часть империи.

Провозглашение Кызыл-Арсланом своего племянника Абубекра велиахдом серьезно беспокоило и султана Тогрула, который начал опасаться за судьбу своего сына Мелик-шаха.

Между Хамаданом и Багдадом, а также между Хамаданом и правителями Ирака, Хорезма, Рея и Персии начались поспешные переговоры и торги.

Тогрул шел на любые уступки, лишь бы за его сыном было признано право на падишахский престол.

Гатиба, в свою очередь, добиваясь осуществления своих замыслов, также сулила соседним хекмдарам всевозможные выгоды. Она несколько раз ездила в Багдад. Халиф обещал ей не признать Абубекра наследником султанского престола.

Повелитель правоверных, опираясь на помощь султана Тогрула и Гатибы, опять начал подумывать о расширении своего влияния и укреплении пошатнувшегося авторитета в странах Востока. Он вынашивал план разжечь в государстве атабеков междоусобную войну.

Кызыл-Арслан понимал: надо решительно действовать. Ему нужна была военная сила. Этой силой обладал Азербайджан. Поэтому он с нетерпением ждал известий из Арана от Абубекра и поэта Низами, которому он написал письмо.

По приезде в Гянджу на второй день Абубекр отправился навестить поэта Низами.

Войдя в глинобитный дом и увидев небогатое убранство комнат, в которых создавались бесценные жемчужины поэзии, он вспомнил слова поэта: «Сокровища живут в развалинах!».

Низко поклонившись поэту, он поцеловал его руку.

Низами поцеловал Абубекра в лоб и усадил рядом с собой.

Впоследствии Абубекр так описал свою встречу с Низами:

«Когда я пришел, поэт пригласил меня к скатерти, попросив разделить с ним его трапезу. Я был поражен, увидев на ней весьма скромный обед.

Признаюсь, я специально не известил поэта заранее о своем приходе, — мне хотелось застать его врасплох, чтобы получить представление о его настоящей жизни.

Поэт познакомил меня со своим сыном Мухаммедом.

Во время трапезы Низами сказал: «Сегодня у меня счастливый день. У моей бедной скатерти сидят два наследника: один — наследник престола большого государства, второй — наследник бедного поэта!»

Хлеб, который мы ели, был наполовину ячменный, но испечен он был довольно искусно. Мне до сих пор кажется, что я никогда в жизни не ел такого вкусного хлеба.

Нам подали вареную курицу. Поэт своими руками разделил ее на части. Одну ножку он положил передо мною, вторую — передал сыну Мухаммеду. Мы пили холодный шербет, приправленный семенами рейхана»¹⁷⁴.

После еды Лбубекр передал Низами письмо Кызыл-Арслана. Атабек Азербайджана писал:

«Уважаемый поэт!

С границ нашей империи поступают тревожные вести, и я вспоминаю Ваши слова, сказанные мне в Тебризе: «Договоры о мире существуют до сих пор, пока точатся мечи». Еще не просохли чернила подписей, поставленных под нашими договорами с халифом багдадским и хорезмшахом Текишем, как они опять начали заноситься и угрожать нам. Очевидно, как сказал уважаемый поэт, они уже кончили точить свои мечи.

Враги рвутся еще раз испытать свою судьбу и пойти на нас силой.

Наглость врагов не удивляет меня, на то они и враги. У них есть право нарушать договоры, которые они подписали не по своему желанию, а по нашему принуждению. Было ясно всегда: они нарушат их при первом удобном случае. Что в этом удивительного?

Но о действиях султана Тогрула я не могутоворить без гнева. У этого человека странное представление о независимости. На словах он стремится к независимости, а на деле отдает себя и свое государство во власть иноземных покровителей. Есть ли разница между рабством и подобной независимостью?

Главное заблуждение Тогрула заключается в том, что он не верит в силы народа, который охраняет его.

Клянусь головой поэта, козни султана Тогрула не пугают меня. Спрятав в карман договоры о мире, подписанные нами с соседними государствами, я не спрятал в ножны своего меча! Не думайте, будто я стремлюсь к войне. Войны несут большое зло народу и разруху стране. Я боюсь этого.

В Тебризе мы с поэтом много говорила о путях развития культуры Азербайджана. Действия султана Тогрула грозят бедствиями и для культуры и для хозяйственной жизни нашего государства. Поэт сам говорил: «Высокая культура зависит от высокого жизненного уровня народа».

Нашему государству грозит опасность расчленения. Мы обязаны защищать его целостность. Поэтому нам опять придется оторвать крестьян от земли, ремесленников — от их дел. Но ни Тогрул, ни его сообщница Гатиба-хатун ничего не выиграют в этой опасной игре.

Очищая нашу столицу от врагов и изменников родины, я отправил Гатибу в Рей к ее сыну. Хюсамеддину удалось избежать кары и найти приют у хорезмшаха. Тогрул вызвал его в Хамадан и отправил в Рей, приказав доставить Гатибу-хатун в столицу с большими почестями. Сейчас она уже в Хамадане, а Хюсамеддин по приказу Тогрула сколачивает в Рейском государстве большое войско. Они хотят в первую очередь захватить город Казвин и отрезать Азербайджан от Хамадана.

Тогрул дважды посылал Гатибу в Багдад, где она должна была заручиться поддержкой халифа. Не сомневаюсь, халиф одобрил планы Тогрула и Гатибы, ибо он хочет с их помощью избавиться от навязанного ему мной договора. Повелитель правоверных мечтает о возрождении былого величия халифата.

Уважаемый поэт, военный союз, созданный против нас, силен. Сейчас все мои помыслы направлены на то, как ему противостоять.

Посылая велиахда в Азербайджан, я наказал ему непременно встретиться с Вами. Абубекр молод, однако он умен и справедлив. Я возлагаю на него большие надежды. Мне кажется, он достоин чести называться велиахдом и не посрамит этого высокого титула. Юноша знаком с государственным управлением, и в голове у него много разумных мыслей.

Я хочу, чтобы народ Азербайджана поддержал престиж этого молодого человека. Согласитесь, ни сын Тогрула Мелик-шах, ни сын Гатибы Гютлюг-Инанч не достойны высокого титула наследника престола.

Я уверен, уважаемый поэт понял меня. Надо спасать наше государство от приближающейся беды.

Прошу Вас, не лишайте молодого велиахда своей любви и своих мудрых наставлений. Замечу кстати, Абубекр большой поклонник Вашего творчества.

И наконец, хочу передать Вам мою последнюю просьбу: объясните народу Азербайджана цель моей борьбы с султаном Тогрулом. Пусть райят не думает, будто я стремлюсь отнять у Тогрула власть в своих личных интересах. Я делал все, чтобы предотвратить вооруженное столкновение. Когда Гатиба находилась в Рее, я отправил ей письмо, предупреждая о пагубных последствиях их действий. Она не сочла нужным ответить мне. Гатиба, как и султан Тогрул, убеждена, что победа будет на их стороне.

Сегодня я написал Тогрулу предостерегающее письмо, однако, уверен, это тоже не даст никаких результатов.

Кызыл-Арслан. Тебриз».

Прочитав письмо, Низами задумался.

Абубекр наблюдал за ним, стараясь предугадать, что поэт скажет ему.

— Действительно, положение серьезное, — начал Низами.— Беседуя в Тебризе с хекмдаром, я высказал ему свое мнение о событиях, происходящих в нашем государстве, где живут различные народы. В салтанате атабеков, кроме тюрков, много других наций, которые не так давно считали себя здесь хозяевами и до сих пор не могут примириться с тем, что тюрки сейчас обрели равные с ними права. В отношении этих наций надо проводить очень мудрую политику, стараясь не ущемлять их права и свободу и уважать их национальные обычаи и традиции.

Нельзя забывать, что все недовольные в стране являются союзниками наших внешних врагов. Мы обязаны разрушить этот союз. Перед нами стоят три задачи: первая — разгромить внешних врагов; вторая — ликвидировать недовольство внутри страны и помирить народы; третья — наказать и выслать за пределы государства наиболее непокорных. Итак, прежде всего надо разбить внешних недругов! Здесь мы, азербайджанцы, придем на помощь правительству. Азербайджанский народ еще никогда не показывал спины иноземным врагам, идущим на нас с мечами. Если понадобится, на коней сядут все, кто способен держать в руках оружие, — улыбнувшись, Низами прочел двустишие;

Когда приспеет время, в сраженье, иль на страже

Кази вручит оружье своим хагибам даже.

— Да, дремать нельзя, — продолжал он. — Если ты находишься у власти, если на твоих плечах лежит забота о твоих подданных, надо быть деятельным и энергичным. Если враг притаился в засаде, дремать — преступление. Пусть спят лежебоки да пьяницы. Уснуть на посту — непростительная вина. Запомни, мудрость и прозорливость — украшение хекмдара. Никогда не считай себя самым сильным, ибо ты не знаешь сил противника. Честь и достоинство человека не в его положении,— народ уважает хекмдара не за титул, а за мудрость и милосердие. Есть немало хекмдаров, которые ведут борьбу с врагами государства, но дружат с врагом ума. Враг ума — это вино. Оно дает возможность человеку на время забыть о горе, о жизненных невзгодах, но в то же время оно способно отнять у человека самое жизнь. Этого не забывай никогда. Разумный человек должен знать: пятна позора и бесчестия ничем не смываются. Помни, юноша, лучшее украшение мужчины — правдивое слово. Человек обязан быть честен, и не только на словах, у него должно быть честное сердце. Руби головы тех, кто замышляет недоброе против твоего государства и народа. Если не срубишь старое дерево, оно не даст расти молодым деревцам, задавит их своей тенью. Знай, поленишься очистить колодец — не напьешься свежей воды. Искореняй старые, косные мысли, мешающие новому в государстве. Твой меч должен быть острым, но блеск дирхемов, раздаваемых тобой беднякам и неимущим, должен быть ярче блеска твоего меча. Совесть твоя перед народом должна быть чиста, как небо после дождя. Не зазнавайся, не считай своих врагов бессильными, но и не забывай: трусость — это уже не осторожность. Хекмдару подобает быть смелым, а кто смел —тот непобедим. Лень и немощь — плохие спутники хекмдара. Мудрый хекмдар стремится возвеличивать не себя, а свой народ. Падишах призван печься о благе своих подданных, тогда и подданные будут верны ему...

Катиб велиахда слово в слово записывал наставления Низами.

Когда поэт умолк, Абубекр поцеловал его руку и сказал:

— Спасибо, устад, за мудрые слова. Я хочу обратиться к вам с большой просьбой. Пусть поэт напишет для меня дастан, посвященный Искендеру. В нем он сможет рассказать о жизни и героизме народов Востока и на мудрых примерах поучить владык мира. Когда мы в Тебризе услышали о том, что уважаемый поэт, заканчивает дастан «Хосров и Ширин», мы искренне обрадовались. Как нашему народу нужны сейчас такие произведения! Они способны отвлечь его от религиозных диспутов. Ваша поэзия может сделать очень многое для этого. Ваши стихи должны читать простые люди, тогда они не будут тратить все свое свободное время на религию и догматические споры. Читая ваши дастаны, человек получает ни с чем несравнимое наслаждение и в то же время знакомится с героической историей народов Востока.

— Ты разумно рассуждаешь, сын мой,— сказал Низами,— у тебя светлая голова. Религиозные диспуты и сектантская борьба уводят людей от жизни и затуманивают их сознание. Пользуясь случаем, я упрекну историков и ученых, которые немало повинны в том, что народы плохо знают свою историю. Я питаю большое уважение к великому  поэту    Фирдоуси,   который так мастерски написал свою знаменитую поэму «Шах-намэ». Но он допустил в ней много ошибок, исказив подлинные факты и события. Как можно подменять историю пустячными легендами и недостоверными преданиями?! Тот, кто в будущем будет писать исторические поэмы, не должен идти по пути Фирдоуси. Поэт, сочиняющий   дастан,  посвященный  истории  народов, не  имеет права увлекаться    бессмысленными    легендами.    Очень многие поэты пишут стихи, посвященные вознесению пророка Мухаммеда на небо, но чем отличаются эти поэты от хатибов и ваизов, рассказывающих мусульманам о жизни пророка с минберов мечетей? Поэт — это не хатиб, он  идет к истине своим путем,  у него своя цель. Я повторяю, историю народов нельзя подменять преданиями,   мифами    и легендами.   Однако мне жаль, что ни один поэт до сих пор не смог интересно и красиво пересказать легенду о том, как великий    Искендер   добирался до царства тьмы, разыскивая источник жизни. Я напишу для молодого велиахда Абубекра дастан об Искендере. Но я расскажу о его жизни по-своему, так, чтобы это пошло на пользу тем, кто будет читать мой дастан. Что   касается письма вашего   уважаемого ами¹⁷⁵, я сегодня же напишу на него ответ. А вам скажу так: азербайджанский народ готов   идти на любое   самопожертвование, когда речь идет о защите его отечества. Кызыл-Арслан может положиться на нас.

ПИСЬМА

Проказник ветерок, дующий со склона горы Фаривер, пользуясь покровом ночи, жадно целовал лепестки уснувших полевых цветов.                  

Аисты на макушках высоких чинар что-то бормотали, будто баюкали колыбельной песней дремлющих на ветках птиц.

Река Машанруд, с шумом вырываясь из ущелья, замедляла на равнине бег и разливалась плёсами, в которых купались звезды короткой летней ночи.

Фахреддин сидел на веранде своего дома и предавался невеселым размышлениям, поглядывая на тусклый свет фонаря на вершине минарета гробницы Абу-Даджаны.

На днях Кызыл-Арслан прислал письмо, в котором писал: «Ты не должен уезжать из столицы. Если Тогрул не даст средств на содержание твоего войска, ты получишь деньги из Тебриза. Не считай временную бездеятельность позором! Твое пребывание в Хамадане необходимо мне...»

В последнее время Фахреддину приходилось особенно трудно. Султан Тогрул совсем перестал с ним считаться. Он пользовался любым поводом, чтобы оскорбить Фахреддина и его подчиненных. А после приезда Гатибы в Хамадан отношение султана к нему сделалось открыто враждебным. Фахреддину стало известно, что Тогрул, уступив настояниям Гатибы, пообещал при удобном случае выдать ей убийцу ее отца.

Гатиба отложила сведение счетов до того времени, когда иракское войско вступит в Хамадан и разоружит азербайджанские отряды.

Фахреддин пребывал в постоянной тревоге, так как численность войска, созданного в Хамадане султаном Тогрулом из иракцев и персов, уже превысила число находящихся в его распоряжении азербайджанских аскеров.

«Тогрул и Гатиба держат меня в Хамадане как заложника,— размышлял он. — Они смотрят на меня как на жертвенную овцу, которую берегут к определенному дню. Я — воин, и враги не страшат меня, но разве не глупо бездействовать, уподобляясь бычку, который стоит и хлопает глазами в ожидании, когда над ним занесут нож?! Это не по мне! Мерзкая женщина мечтает отомстить мне. Не страшно умереть в борьбе за прекрасную цель, но та смерть, которую мне готовит она: — смерть бесславная и оскорбительная! Завтра же напишу письмо Кызыл-Арслану и попрошу его снять меня с поста раиса Хамадана. Я не желаю умирать от рук безвольного пьяницы Тогрула и его безнравственной сообщницы Гатибы. Не хочу быть обесчещенным!»

Вошла служанка и разостлала перед ним на козре скатерть, собираясь подать еду.

Фахреддин не испытывал никакого желания есть. Но пришел Сеид Алаэддин, и на душе у него стало веселее.

Они вдвоем приступили к вечерней трапезе.  

На веранду опять вошла служанка и сообщила:

— Джанаб, у ворот стоит нищенка...

— Дайте ей все, что она просит, — распорядился Фахреддин.

— Мы предложили ей деньги и еду, но она от всего отказалась. Говорит, ей надо видеть вас.

— Видеть меня? Нищенка?!

— Да, хазрет. Она упорно добивается встречи с вами.

Алаэддин покачал головой.

— Как бы эта нищенка не оказалась проклятой Себой-ханум, — высказал он предположение.

— Это было бы чудесно! Я бы не задумываясь отправил ее на тот свет, — он приказал служанке: — Приведи ее сюда!

Нищенка, войдя на веранду, поклонилась, откинула с лица чаршаф и молча уставилась глазами на Фахреддина.

У нее было  бледное, утомленное лицо, однако приятное  и привлекательное.

«Какое знакомое лицо! — подумал Фахреддин. — Где я ее встречал? Уверен, мы где-то виделись...»

Нищенка, видя, что Фахреддии никак не может припомнить ее, отбросила чаршаф на плечи и обнажила голову.

— Мой уважаемый ага, — сказала она, — перед вами стоит ваша смиренная рабыня Афифа. Неужели вы меня не узнаете?

Услышав приятный гортанный голос, Фахреддин перенесся мыслями в Багдад во дворец Дгоррэ, жены его покойного брата. Ему вспомнилась приветливая рабыня в белом шелковом халате, которая обмахивала его опахалом во время обеда.

— Афифа?! — воскликнул    Фахреддин. — Что за странное одеяние?! Или с Дюррэ случилось что-нибудь?.. Говори скорей!..

— Успокойся, мой уважаемый ага, — тихо ответила Афифа, прикладывая палец к губам. — Моя госпожа жива и здорова. С ней ничего не произошло. Я привезла вам письмо от нее. В это тряпье я облачилась по ее приказанию.

Афифа протянула Фахреддину письмо.

Вызвав служанку, он приказал:

— Отведи гостью в хамам, пусть искупается. Сделайте так, чтобы она ни в чем не нуждалась.

Служанка увела Афифу.

Фахреддин, нетерпеливо распечатав письмо, начал читать,

Дюррэ писала:

«Мой дорогой бесстрашный Фахреддин!

Сегодня дочь покойного халифа Мустаршидбиллаха Алиейи-Уля-ханум передала мне известие, которое лишило меня покоя.

Я решила послать к тебе в Хамадан Афифу с письмом, так как все другие способы сочла ненадежными. Я не могу доверить эту тайну никому другому.

Гатиба-хатун уже несколько дней находится в Багдаде. Она остановилась во дворце, где живет семья ее покойного деда Мустаршидбиллаха. Халиф Насирульидиниллах дважды принимал ее в своем дворце.

Мне было известно, что Гатиба-хатун твой недруг. Но она, кроме того, является злейшим врагом твоей родины, Азербайджана, и замышляет предательство, а это равносильно покушению на твою жизнь.

Я всеми средствами старалась узнать, зачем Гатиба приехала в Багдад. Цель ее приезда тщательно скрывалась.

Наконец Алиейи-Уля-ханум по секрету рассказала мне, почему она здесь, и просила меня непременно найти возможность сообщить обо всем тебе.

У Алиейи-Уля-ханум доброе, честное сердце. Она одна из почитательниц твоей доблести. Она на твоей стороне и не желает твоей гибели.

В Багдаде замышляют убить тебя. Гатиба вызвала в Багдад Себу-ханум. Твое убийство должно быть совершено ее руками.

Прошу тебя, Фахреддин, уезжай из Хамадана в Азербайджан. Пожалей свою бедную мать. Ведь она до сих пор убивается по Садреддину. Не дай Аллах, с тобой что-нибудь случится, тогда бедная женщина сойдет с ума.

Пожалей также меня. Несчастной Дюррэ, кроме тебя, не на кого больше опереться. Если с тобой произойдет несчастье, ни я, ни твоя мать не переживем этого.

Ты должен знать, что в Багдаде, этом городе, где многим так весело, неудачнице Дюррэ очень грустно. Жизнь в этой столице роскоши и распутства гнетет меня. Пойми, я держу в руках
чашу сладкого шербета, который отравлен ядом. Живя в раю, я испытываю муки ада.                 

Судьба сурово обошлась со мной. Повторяю еще раз, если с тобой что-нибудь случится, я умру от горя. Умоляю тебя, Фахреддин, как только получишь это письмо, немедленно уезжай в Азербайджан!

Дюррэ. Багдад».

Вскоре на веранду вошла Афифа, уже переодетая в другое платье. Фахреддин велел служанкам вкусно накормить ее.

Афифа начала рассказывать о жизни Дюррэ.

Поздно ночью из Хамадана в Тебриз поскакал гонец, увозя письмо Дюррэтюльбагдад Кызыл-Арслану.

Афифа уже вторую неделю жила в Хамадане. Фахреддин ждал возвращения из Тебриза своего гонца. Наконец тот прибыл с письмом от Кызыл-Арслана.

Атабек Азербайджана писал:

«Уважаемый Фахреддин!

Теперь-то мы точно знаем, что Гатиба и Тогрул замышляют новое преступление.

Довольно дремать, пора действовать!

Расставь на дорогах, ведущих из Хамадана в Багдад, Рей и Мерв, своих людей, которые будут перехватывать гонцов, скачущих к Тогрулу и от Тогрула. Мы должны знать замыслы наших врагов. Очень важно раздобыть сведения о переговорах между Хамаданом и Хорезмом. Перехватывай всех гонцов Тогрула к хорезмшаху и хорезмшаха к Тогрулу.

Кроме того, мы должны хорошо знать все, что делается в столице. От этого зависит наша победа в будущей войне. Пойми, ты и твои люди не должны терять времени даром.

Кызыл-Арслан. Тебриз»,

Фахреддин решил отправить в Багдад своих самых ловких и надежных людей во главе с Сеидом Алаэддином.

Напутствуя друга, он сказал:

«Разбейтесь на маленькие группы по два-три человека и только таким образом пробирайтесь в Багдад. Гатибы я не так боюсь, но Себа-ханум — особа хитрая и коварная. Если она узнает, что ты и наши люди в Багдаде, она погубит вас всех. Поэтому прежде всего вы должны любой ценой отправить ее на тот свет! Каждый удар, который она наносит, очень дорого обходится нам. Более низкого существа я не встречал на свете. Себа дьявольски красива и обладает даром очаровывать людей. Никто не умеет так лгать, как она. Если ей удастся опутать сетями своих чар кого-нибудь из твоих людей — тогда всем вам конец. С вами поедет мой слуга Асад, который хорошо знает все ее повадки. Пока не уберете Себу-ханум, не начинайте действовать в Багдаде. Себа — не женщина, это шайтан!»

В течение недели люди Алаэддина тайно наблюдали за всеми, кто проходил через ворота Райского дворца, в котором жила семья покойного халифа Мустаршидбиллаха.

На восьмой день из ворот вышла женщина, закутанная в черный чаршаф. Прощаясь с рабынями, которые провожали ее, она приподняла край чаршафа, и слуга Фахреддина Асад узнал Себу-ханум.

— Это она, Себа, — шепнул он стоящей с ним рядом Афифе.

Афифа, пропустив Себу-ханум вперед, двинулась за ней следом.

Спустившись к берегу Тигра, Себа начала высматривать лодку. Когда один из лодочников причалил к берегу, она громко спросила у него:

— Не свезешь ли меня  на базар, где торгуют иноземные купцы?

Подумав немного, лодочник ответил:

— Все базары находятся в западной части города и на каждом торгуют иноземные купцы. К какому же из них мне отвезти уважаемую ханум?

Себа пожала плечами.

В разговор вмешалась Афифа:

— Если бы уважаемая ханум сказала мне, что она собирается покупать, я могла бы посоветовать,    какой базар подойдет ей более, всего.

— Мне нужен базар, где продаются драгоценности и украшения для женщин. Я слышала, иноземные купцы торгуют здесь красивым жемчугом, кораллами и прочим.

— В таком случае уважаемой ханум лучше поехать на базар, где торгуют купцы из Адана и Наджда! Я направляюсь как раз в ту сторону. Нам надо попасть в квартал Керх в западной
части города.

Себа-ханум, ласково поблагодарив любезную незнакомку подала ей руку и помогла подняться на парусник, который двинулся к западной части города.

Себа-ханум была рада этому знакомству, так как ее спутница разговаривала не только по-арабски, но также по-фарсидскй и по-тюркски.

«Она может помочь мне на базаре, — прикинула Себа в уме.— Купцы, торгующие жемчугом и кораллами, дорого запрашивают за свой товар. С ними надо торговаться. А я плохо говорю по-арабски. Но согласится ли эта особа помочь мне? Как сказать ей об этом? Чем выгоднее я сторгуюсь, тем больше заработаю на этом деле. Арабка тоже получит свою долю. А уж я должна заработать порядком! Ведь Гатиба собирается стать женой султана Тогрула. Ей нужны драгоценности, достойные жены падишаха. Она мечтает ослепить своего пьянчугу-султана блеском драгоценных камней. Что ж, посмотрим, что у нее получится..Ах, если бы у меня была хоть сотая часть тех денег, которые мелеке привезла с собой из Хамадана!»

Едва Себа-ханум по приезде в Багдад узнала о желании Гатибы приобрести драгоценные камни, она решила помочь ей в этом деле,

«Я получу награду и от купцов, и от самой Гатибы, — смекнула она, — Только надо заранее подыскать купцов и обо всем договориться с ними».

Но чтобы разговаривать и торговаться с купцами, нужно было знать арабский язык. Себа же могла говорить по-арабски всего несколько фраз.

— Куда держит путь уважаемая ханум? — спросила она свою новую знакомую.

— В квартал Керх.

— А вы не согласитесь сопровождать меня до  базара, где продают жемчуг и кораллы?

— Вы собираетесь покупать драгоценности?

— Да, но сегодня я хочу только узнать цены и сговориться с купцами.

— Что ж, если уважаемая ханум нуждается в моих услугах, я согласна сопровождать ее и помочь заключить сделки.

— Я вам очень благодарна. Награда остается за мной.

— Я готова помочь вам и без награды. Чувствую, речь идет о деле, угодном Аллаху, и каждый сочтет за счастье принять в нем   участие.  Если  я  не ошибаюсь, ханум  выходит замуж?  Я
верно угадала?

— Замуж выхожу не я, а моя уважаемая госпожа. Драгоценные камни нужны ей. Если мы постараемся, мы обе неплохо заработаем на этом деле. Но с купцами надо уметь торговаться.
К ним следует найти подход.

— Я все поняла, уважаемая ханум, — ответила арабка.— Багдадские купцы  щедро награждают посредников. Так уж у них заведено: человек, который приводит к ним покупателей, получает определенный процент от стоимости продаваемого товара. Конечно, лучше заранее договориться с купцами, сколько они дадут вам  за посредничество. Уважаемая ханум понимает, что награда зависит от размеров сделки. У меня есть небольшой опыт в подобных делах. Можете положиться на меня, я помогу вам.

Себе-ханум по душе пришлась покладистость новой знакомой. Иной помощницы она не могла и желать.

— Какая большая удача, что мы встретились с вами! — сказала она. — Женщина, которую    я поведу    к купцам, сказочно богата. Одного лишь я боюсь: мы не найдем товара, достойного
ее. Моей госпоже нужны драгоценности редкой красоты. Стоит ей увидеть редкую  вещь — она готова заплатить за нее любую цену.

Арабка улыбнулась.

— Я вижу, вы плохо знаете Багдад. Ведь это столица халифов! Несколько столетий сюда со всех концов земли свозились самые дорогие, самые редкие вещи. Умирая, халифы оставляли
своим наследникам несметные богатства. В Багдаде можно достать все.   Сейчас  мы  отправимся  на базар   и посмотрим, чем торгуют купцы. Узнаем  цены, поглядим качество товаров. Если цена и товар устроят вас, я мигом сторгуюсь.

Себа-ханум ликовала в душе. Она мечтала с помощью денег, заработанных на этой афере, довести до конца строительство своего дворца в деревне Касумабад.

Сойдя с парусника, Себа-ханум и Афифа прошли через Невольничий рынок на базар, где иноземные купцы продавали жемчуг, кораллы и другие драгоценные камни.

Несколько часов бродили они от лавки к лавке, но так и не увидели ничего, достойного женщины, которая собирается стать женой падишаха.

Себа-ханум опечалилась, так как нажива уплывала из ее рук. У нее испортилось настроение. Вдобавок ко всему она сильно устала и была голодна.

Возвращаясь с базара, она причитала в отчаянии:

— Ах, почему я такая неудачница!

— Прошу вас, не огорчайтесь, уважаемая ханум,— сказала ей Афифа. — Надо узнать, когда приезжают новые купцы. Ведь караваны купцов прибывают в Багдад не каждый день. Кроме
того, я уверена, драгоценные камни, достойные вашей госпожи, можно найти у местных купцов. Сегодня вечером я побываю в домах некоторых из них, а завтра мы отправимся к ним вместе.
Таков обычай торговли: как только заморские купцы приезжают, местные торгаши скупают их товары, чтобы затем перепродать дороже. Случается, сами приезжие купцы прячут до поры
до времени лучшие товары, чтобы легче сбыть то, что похуже, вверена, если нам посчастливится найти товар на дому, вы заработаете гораздо больше. Одно лишь хочу спросить вас: ваша госпожа сама придет за покупками?

— О, вы еще  не знаете мою госпожу! — усмехнулась Себа-ханум.— Она не снизойдет до того, чтобы    переступить   порог лавки купца. Или вам неизвестен нрав знатных особ?! К тому
же, разве нам что перепадет, если она сама примет участие в сделке? Я уверена, она поручит мне совершить покупку. Самое главное, чтобы драгоценности были действительно редки, а цена не очень велика. Только в этом случае нам удастся хорошо заработать.  Вы должны понимать, знатная ханум не станет торговаться, если вещь приглянулась  ей, — она   считает  это   унизительным для себя.

— Уверяю вас, мы найдем то, что вам нужно. Багдад — город, где нельзя достать только птичьего    молока.    Чего-чего, а редких драгоценностей здесь тьма! Они находятся не только у купцов, но и в семьях покойных халифов и прочей багдадской знати. Увидите, мы достанем  за весьма  умеренную  цену очень редкие драгоценности. Я даже убеждена, нам гораздо выгоднее
купить драгоценные камни в семьях обедневших  наследников покойных халифов, чем у купцов. Не сомневайтесь, моя уважаемая ханум, вы заработаете на этом деле столько, сколько вам и
во сне не снилось!

Себа-ханум принялась горячо благодарить свою новую знакомую за участие.

Они договорились, где встретятся завтра.

Прощаясь, Себа-ханум попросила:

— Только умоляю вас, пусть эта тайна останется между нами. О нашем деле никто не должен знать!

Исчезновение Себы-ханум озадачило всех обитателей Райского дворца.

Минул день, второй, третий — а Себа-ханум не появлялась. Потерявшая покой Гатиба недоумевала. Она не знала, кому верить: тем ли, кто считал, что Себа-ханум сбежала умышленно, прихватив сто тысяч золотых динаров, выданных ей на покупку драгоценностей, или тем, кто утверждал, будто она попала в руки воров, которые, ограбив ее, умертвили, а тело бросили а Тигр.

Спустя неделю после этого происшествия, возле Хамадана людьми Фахреддина был задержан гонец Гатибы с письмом к султану Тогрулу.  

Гатиба писала:

«Элахазрет!

На второй день после моего прибытия в Багдад я удостоилась чести быть принятой халифом Насирульидиниллахом. Повелителю правоверных стало известно о нашей предстоящей свадьбе, поэтому он принял меня со всеми почестями, каких достойна жена великого хекмдара. Иными словами, меня приняли так, как принимают только самого падишаха.

Я передала халифу письмо элахазрета султана. Повелитель правоверных остался им доволен и сказал, что будет молить всевышнего и всемилостивейшего Аллаха и святого пророка Мухаммеда о ниспослании Вам помощи и удачи.

Повелитель правоверных милостиво одобрил все Ваши мысли и планы, о которых Вы написали ему. Он не выдвинул никаких условий, лишь настаивает на том, чтобы в государстве атабеков было возрождено былое влияние халифата.

Я надеюсь, элахазрет султан не станет возражать против этого справедливого требования повелителя правоверных. Если я не ошибаюсь, элахазрет сам обещал в своем письме халифу позаботиться о его престиже.

Повелитель правоверных не возражает против посылки хорезмшахом Текишем войск в государство атабеков. Он также не имеет ничего против, если Рейское государство после провозглашения моего сына Гютлюг-Инанча велиахдом отойдет к Хорезму. Повелитель правоверных дал также согласие на присоединение к Ширвану Арана и всего Северного Азербайджана.

Дело остается лишь за убийством Кызыл-Арслана.

Халиф обещает признать власть элахазрета Тогрула над Южным Азербайджаном, Персией и частью Ирака.

Повелитель правоверных выразил согласие признать моего сына Гютлюг-Инанча наследником падишахского престола, так что в этом отношении элахазрет Тогрул может быть спокоен.

Светлейший халиф обещает прислать на помощь Хамадану свое войско в случае, если Кызыл-Арслан попытается вновь захватить Вашу столицу.

Повелитель правоверных одобрил наш план, согласно которому Хюсамеддин должен создать в Рейском государстве большое войско и при первом удобном случае отрезать Тебриз от Хамадана, захватив город Казвин.

За все эти уступки повелитель правоверных требует уничтожения договора, к подписанию которого его принудил Кызыл-Арслан.

Я полагаю, элахазрет Тогрул не станет возражать против этого, ибо мы обязаны думать о выгодах обеих сторон.

Повелитель правоверных подарил Вашей мелеке дорогое ожерелье. Спешу поздравить Вас по этому поводу.

Наконец, я вынуждена сообщить элахазрету печальное известие.

Я решила воспользоваться моим пребыванием в Багдаде, чюбы приобрести здесь некоторые ценные вещи, достойные дворца элахазрета. Я собиралась также купить у сыновей Фенхаса несколько красивых рабынь и служанок для элахазрета султана. Для себя я хотела приобрести немного жемчуга, кораллов и других драгоценных камней.

Я поручила сделать все эти покупки моей бывшей рабыне Себе-ханум, изъявлявшей страстное желание помочь мне в этом деле. Но, очевидно, я не познала до конца нрава этой ловкой особы, которая оправдывала мое доверие в течение многих лет. Она служила мне со времен моего девичества и, естественно, я привязалась к ней. Себа-ханум была алчна и падка на деньги, но она не была воровкой.

Короче говоря, Себа-ханум скрылась, прихватив с собой сто тысяч золотых динаров, которые я дала ей на приобретение драгоценностей и прочего.

Прошу Вас, примите меры для ее поимки. Прошу элахазрета также немедленно прислать мне триста тысяч золотых динаров, так как его мелеке осталась совсем без денег. Ваш посыльный, который доставит мне эти деньги, должен привезти также подлинник договора о мире, подписанный по принуждению Кызыл-Арслана халифом и Вами. Этот документ будет предан сожжению во дворце повелителя правоверных.

Я не уеду из Багдада до тех пор, пока не будут решены все каши вопросы, требующие личного участия халифа.

Гатиба. Багдад».

Перехватив это письмо, Фахреддин начал советоваться со своими людьми, как поступить.

Некоторые высказали пожелания, чтобы письмо было немедленно отправлено в Тебриз Кызыл-Арслану.

Однако Фахреддин решил сделать иначе.

— Мы перепишем и пошлем    Кызыл-Арслану   текст   этого письма, а само письмо должно попасть по назначению к султану Тогрулу, — сказал он — Пслучив это письмо, Тогрул обязательно напишет на него ответ. Но всей вероятности, он отправит в Багдад и подлинник мирного договора, подписанный халифом и им самим. Мы перехватим в дороге его гонца, и тогда нам станет известно, что думает султан Тогрул. Кроме того, к нам в руки попадут его деньги.

Все одобрили план Фахреддина.

Надежный человек, переодетый в одежду гонца Гатибы, отвез письмо во дворец султана Тогрула. Гонца же Гатибы пока продолжали держать под стражей.

Тогрул потерял покой.

Мало того, что Себа-ханум скрылась из Багдада, прихватив с собой сто тысяч золотых динаров, — ко всему этому был ограблен и его личный гонец, везший Гатибе вместе с его письмом триста тысяч золотых динаров и подлинник мирного договора с Багдадом.

Меньше всего Тогрула тревожила потеря денег. Однако исчезновение подлинника мирного договора нарушило многие его планы, ибо халиф, не получив требуемого документа, мог отказаться участвовать на их стороне в борьбе, которую они с Гатибой начали против Кызыл-Арслана.

Но и это было не самое страшное. Тогрул холодел при мысли, что подлинник мирного договора попадет в руки Кызыл-Арслана.

Едва стало известно о том, что его гонец перехвачен в пути, он срочно вызвал Гатибу из Багдада в Хамадан.

Султан Тогрул, Гатиба, Захир Балхи и Камаледдин в течение нескольких дней обсуждали создавшееся положение.

Наконец было решено, что Гатиба опять вернется в Багдад и отвезет халифу копию фирмана, в котором султан Тогрул объявит об упразднении мирного договора с Багдадом.

Идея была предложена Захиром Балхи, и султан Тогрул сейчас же за нее ухватился. Он велел немедленно позвать катиба и начал диктовать ему текст фирмана.

Но не успел катиб обмакнуть свой калям¹⁷⁶ в чернила, как в комнату вошел гонец и вручил султану Тогрулу письмо от Кызыл-Арслана.

Распечатав его и быстро пробежав по строчкам глазами, Тогрул побледнел. В заглавии не было обычного обращения: «Элахазрет!»

Кызыл-Арслан писал:

«Тогрул! Мне все равно, ответишь ли ты на мое письмо, или нет, ибо я не собираюсь вести с тобой переписку. Я пишу тебе эти строчки лишь затем, чтобы напомнить тебе некоторые истины.

Неужели ты забыл, что народ Азербайджана, утверждая тебя хекмдаром, не давал тебе права продавать наше государство всяким проходимцам?!

Твой долг — охранять салтанат от внешних врагов и заботиться о счастье и благополучии твоих подданных.

Но ты ведешь себя, как изменник родины, — об этом свидетельствуют твои действия. Ты хочешь предать все завоевания нашего народа, добытые ценой крови его сыновей. Ты замышляешь отдать судьбу своих подданных во власть иноземных поработителей: Ты опять хочешь навязать нашему народу ярмо духовной власти арабского халифа.

Неужели ты забыл, сколько горя и слез принесли арабы народам Востока?

Ты хочешь управлять азербайджанским народом не как независимый хекмдар, а как холуй иноземных владык. Возможно, это нравится тебе, но азербайджанскому народу это не по душе. Азербайджанцам не нужен продажный, подлый падишах!

От имени народа Северного и Южного Азербайджана заявляю тебе: отныне подданные не признают тебя своим законным падишахом и не считают действительными договоры, заключенные тобой с соседним государством.

Мой совет — не спеши растаскивать государственную казну,— ты будешь нести ответ за каждый недостающий динар!»

От страха с Тогрулом случился обморок. Прибежал лекарь, начал приводить его в чувство.

Открыв глаза и увидев перед собой Захира Балхи, султан Тогрул закричал на него в гневе:

— Да накажет вас Аллах! Да сделает он вас навеки несчастными! Это вы сбили меня с пути!.. Говорите, что теперь будет со мной?! Что мне делать?!

— Я считаю, у элахазрета нет причин отчаиваться, — ответил как ни в чем не бывало Захир Балхи.— Мне кажется, прежде всего надо отправить письмо Кызыл-Арслана халифу багдадскому. Пусть повелитель правоверных поскорей присылает нам в подмогу свое войско. Поверьте, хекмдар, у вас нет оснований волноваться. Что произошло особенного? Мы и без этого письма знали, что Кызыл-Арслан ваш кровный враг. Я сегодня же отправлю гонца к султану Текишу и поставлю его в  известность обо всем. В Рей тоже надо послать гонца,— пусть Хюсамеддин ведет рейское войско на Казвин. Все проблемы будут решены очень скоро в нашу пользу. Мы помешаем Кызыл-Арслану осуществить его замысел.

Тогрул немного успокоился.

В тот же день в Рей и Хорезм поскакали гонцы. Султан приказал своему катибу переписать письмо Кызыл-Арслана и отправить копию в Багдад.

Гагиба, чувствуя, что настал момент подумать о спасения своей жизни, поспешила покинуть дворец султана Тогрула.

«Нет, мой дорогой падишах, теперь нам с вами не по пути! — размышляла она. — Наша игра проиграна, и результаты будут плачевные. Пора седлать коней. Куда я поскачу?! Разумеется, к моему дорогому деверю Кызыл-Арслану. Пока еще не поздно, надо помириться с ним и стать его другом. Для начала я напишу ему письмо».

Всю ночь Гатиба сочиняла письмо Кызыл-Арслану. Утром оно было готово:

«Великий, могущественный хекмдар!

Сейчас вся надежда только на Вас. Вы единственный, кто может спасти династию Эльдегезов от смертельной опасности.

Султан Тогрул доказал, что он не способен к государственным делам. Теперь мы все видим: от этого ничтожного, беззольного хекмдара нельзя ждать ничего хорошего.

Меня не волнует судьба этого человека, ибо я думаю о судьбе великой династии Эльдегезов. Меня тревожит опасность, нависшая над нашей великой империей.

Да, я вернулась из Рея в Хамадан, не спросив на это разрешения у Вас. Две причины вынудили меня приехать в столицу.

Во-первых, таково было распоряжение султана Тогрула, который потребовал, чтобы я немедленно приехала к нему, ибо он сильно запутал государственные дела и хотел воспользоваться моими советами. Вы понимаете, я не могла ослушаться приказа главы государства.

Вторая причина, вынудившая меня покинуть Рей, — это безрассудные, самовольные действия моего сына. Я не хотела быть соучастницей его неразумной политики. Хоть я и женщина, но в делах государства разбираюсь не хуже многих умных мужчин. Наблюдать ошибки родного сына — это было свыше моих сил.

До сего времени я была вынуждена скрывать от элахазрета Кызыл-Арслана очень многое, но больше я не могу молчать. Таиться далее — это преступление по отношению к нашей родине.

Я до конца раскусила султана Тогрула. Он убил своего брата атабека Мухаммеда и теперь принуждает меня к браку с ним. Я долго сопротивлялась его желанию. Но ведь я его пленница. Он не желает оставлять меня в покое.

Как мне избавиться от его гнусных домогании? Что мне делать? Моя жизнь в его руках!..

Умоляю Вас, хекмдар, придите мне на помощь. Вырвите меня из лап этого гнусного человека! Ах, если бы я могла оставить дворец моего покойного мужа атабека Мухаммеда в Хама-дане и поселиться в какой-нибудь глухой деревне у себя на родине в Азербайджане! Только это могло бы спасти меня от грязных посягательств султана Тогрула на мою честь.

Прошу Вас, хекмдар, сжальтесь надо мной! Я не могу видеть убийцу отца моего сына.

Если Вы не защитите меня и султан будет продолжать настаивать на браке с ним, мне останется лишь одно: покончить с собой.

Я надеюсь, великий хекмдар в память о своем покойном старшем брате атабека Мухаммеда защитит честь матери своего племянника и даст мне возможность приехать на родину.

Но буду откровенна с Вами до конца: сейчас у меня совсем нет средств, чтобы выехать из Хамадана. Моя бывшая рабыня Себа-ханум похитила все мои деньги и скрылась.

Хамадан превратился в царство смут и заговоров. Обстановка здесь с каждым днём все больше накаляется. Гарнизон, оставленный в городе хекмдаром, бездействует.

Гатиба-хатун. Хамадан».

РАЗМЫШЛЕНИЯ

Велиахд Абубекр уже несколько месяцев жил в Гяндже. За это время им были заключены два договора о дружбе, один — с Ширванским государством, второй — с Грузией. Оба эти государства обещали не ввязываться в войну, которая начиналась в Передней Азии.

Нейтральная политика ширваншаха Абульмузаффера давала возможность Кызыл-Арслану направить все свои военные силы на отражение угрозы с юга, юго-востока и юго-запада.

С границ приходили тревожные вести. Враги готовы были со дня на день напасть на империю атабеков.

Кызыл-Арслан отправил в Гянджу фирман, в котором приказывал войску Северного Азербайджана немедленно выступить б поход на юг.

Пятидесятитысячная армия, возглавляемая Абубекром, покидала Аран. Жители Гянджи с цветами провожали воинов.

На берегу Гянджачая уважаемые люди Арана во главе с Низами вручили Абубекру байрак Азербайджана, на котором был изображен меч.

Принимая его, Абубекр сказал:

— Клянусь защищать честь этого байрака и быть до конца жизни верным народу, который доверил его мне. Клянусь защищать Азербайджанское государство от врагов, которые посягают на его целостность. Мы ляжем на поле боя, но не покажем врагам наших спин!

Прощаясь, Низами поцеловал Абубекра в лоб.

— Велиахд может не сомневаться в победе. Воины, которые едут за ним, обладают львиными сердцами и верят, что защищают правое дело!

Войско Абубекра поспешно двигалось на юг. День и ночь по дороге к Тебризу шагали мулы, ослы и верблюды, груженные военным снаряжением и продовольствием. Там, где лошади, впряженные в тяжелые камнеметы, останавливались, не в силах подняться по крутым склонам Карадага, на помощь им приходили азербайджанские воины, которые чуть ли не на плечах выносили к перевалам неповоротливые орудия.

Прибыв к Тебризу, войско Абубекра разбило лагерь на берегу реки Аджичай, который занял площадь во много раз большую, чем сам город, ибо войско Южного Азербайджана также разбило шатры на берегу Аджичая.

Известия были невеселые. Пятидесятитысячное войско хорезмшаха Текиша, перейдя границу салтаната, двигалось на север. Войско халифа наступало на Хамадан. Сын Гатибы Гютлюг-Инанч вел на Казвин двадцатитысячное войско рейцев, угрожая перерезать дорогу, связывающую Тебриз с Хамаданом.

Первым делом Кызыл-Арслан отправил тайком военачальникам азербайджанского войска в Хамадане Фахреддину и Алаэддину письмо, в котором приказывал:

«Внезапно окружите казармы, в которых живут аскеры султана Тогрула и разоружьте их. Арестуйте всех сторонников Тогрула, внесенных в составленный нами ранее список. Все это надо проделать в течение одной ночи.

Освободив столицу от врагов, вы разобьете свое войско на три части. Один отряд должен стать на границе Курдистана в районе Асадабада и горы Алванд и остановить продвижение багдадского войска к Хамадану. Второй отряд должен расположиться в районе Абэра, отрезав рейскому войску пути отступления из Казвина. Третий отряд должен оставаться в Хамадане, чтобы предотвратить возможность бунта сторонников Тогрула.

Кызыл-Арслан. Тебриз».

Кызыл-Арслан направил к городам Бэстаму, Джаджурму и Нишабуру пятидесятитысячное войско, которое должно было противостоять армии хорезмшаха, а сам с большим войском двинулся на Хамадан. Абубекру он приказал остаться в Тебризе.

К этому времени Фахреддин во главе пятитысячного конного отряда разгромил двадцатитысячное войско Гютлюг-Инанча и Хюсамеддина и освободил Казвин.

Едва об этом стало известно в Хамадане, султан Тогрул с несколькими приближенными, среди которых был и Захир Балхи, бежал в город Савэ.

В тот же день Гатиба в тахтреване выехала навстречу войску Кызыл-Арслана.                   

Правитель Азербайджана торжественно вступил в Хамадан и остановился во дворце покойного брата атабека Мухаммеда.

Все имущество и владения султана Тогрула были конфискованы. Государственная казна была перевезена в Тебриз.

На третий день по прибытии в Хамадан Кызыл-Арслан получил известие о том, что хорезмское войско разбито под Джарджурмом и отступило. Стало известно также, что отряды халифа, встретившись у Гарунабада с азербайджанской конницей, начали поспешно отступать к Багдаду.

Получив зти приятные вести, Кызыл-Арслан приказал привести к нему изменников, предателей и казнокрадов, занимавших в правительстве Тогрула большие посты и взятых под арест Фахредднном согласно списку, составленному еще во время первого похода Кызыл-Арслана на Хамадан.

Сорок пять заключенных предстали перед разгневанным хекмдаром.

— Из-за вас, джанабы предатели, мне опять пришлось двинуть войска на Хамадан! Но на этот раз вы не отделаетесь так легко. Из-за ваших предательских действий тысячу аскеров пролили свою кровь под Багдадом, Казвином и Джаджурмом. Вы несете ответственность за эту кровь. Вы стремились продать наше государство хорезмшаху. Я вижу среди вас много духовных лиц, которые смеют называть себя честными мусульманами. А я говорю вам: вы вероотступники, вы запятнали честь ислама! Кто дал вам право спорить с падишахом о том, как следует управлять государством? Воры! Убийцы! Казнокрады! Льстецы! Избавившись от вас, мир станет чище. Пощадить вас — значит быть жестоким по отношению к народу, который столько выстрадал из-за вас, — обернувшись к служителям, он приказал: — Постройте для них сорок пять виселиц!

Заключенных увели.

Вечером, ка городской площади состоялась казнь.

Из Багдада прибыло посольство от халифа Насирульидиниллаха, но Кызыл-Арслан не принял его, велев послам немедленно возвратиться в Багдад.

А через несколько дней, наведя в Хамадане порядок, Кызыл-Арслан сам двинулся с войском на столицу халифата.

Багдадское войско не посмело оказать ему сопротивление. Опять отряды халифа были разоружены.

Халиф, уплатив большую контрибуцию в счет издержек и ущерба войска и государства атабеков, поклялся на коране никогда больше не предавать интересов салтаната.

На обратном пути из Багдада в Хамадан Кызыл-Арслан заболел, поэтому, прибыв в столицу, он несколько дней никого не принимал.

Гатиба, чувствуя, что в ближайшие дни ее, возможно, тоже ожидает суровый приговор, решила воспользоваться этим, навестить больного хекмдара и расположить его к себе.

В последние дни она совсем лишилась сна, а когда забывалась на несколько часов, ее начинали преследовать кошмарные видения. К ней во сне являлся ее покойный муж атабек Мухаммед; его перекошенные предсмертной судорогой почерневшие губы беззвучно шевелились; он швырял ей в лицо пачки писем и говорил хриплым голосом: «Это твои письма, ты писала их изменникам родины и врагам нашего государства... Ты обещала им нашу землю... Ты продала им свою душу... Скажи, кому ты сделала добро в своей жизни? Отвечай!»

Гатиба в страхе просыпалась и уже не могла заснуть до самого утра. В голову лезли, мрачные мысли: «Нет, Кызыл-Арслан не простит меня, — казнилась она. — С какой стати он должен простить убийцу своего брата?! Конечно, он велит повесить меня. Или стражники задушат меня в тюрьме по его приказу. И он будет прав. Ведь я убийца его брата. Я добивалась гибели династии Зльдегезов. Я принесла столько бед своей родине. Моим преступлениям нет оправданий. Но я так несчастна! Несчас-ья не покидают меня уже много лет. Имела ли я право преследовать поэта Низами? Нет. Что он сделал мне плохого? А ведь я хотела погубить всю его семью. Кем я была прежде и кем стала! Моим мужем был великий хекмдар, мой сын был наследником престола. Я убила своего мужа, а сын мой по моему же наущению перекинулся на сторону врагов государства. Ах, как низко я пала! Сколько зла я сделала людям в своей жизни! Нет, Кызыл-Арслан не простит меня. Что же делать? Как избежать наказания? У меня не осталось ничего, кроме моей красоты. Но разве меня можно назвать честной, порядочной женщиной?! Честная женщина, имея мужа, не станет целоваться с посторонними мужчинами. А я?! Ночью я обнимала атабека, утром целовалась с Хюсамеддином, а вечером предлагала себя султану Тогрулу! Зачем мне был нужен Хюсамедднн? Я и его сбила с честного пути. Из-за меня он переметнулся на сторону врагов и стал изменником родины. Он тоже виновен в смерти атабека. А что он получил? Десяток поцелуев женщины, имя которой не «мелеке», а «убийца-фахиша!» Кто виновен в позоре жалкого, безвольного пьяницы султана Тогрула? Опять же я. Я обманывала его, я водила его за нос, я принудила его стать убийцей родного брата! И я еще рассчитываю на прощение Кызыл-Арслана?! Как он может оставить меня в живых?!»

Слезы отчаяния заливали лицо Гатибы. Затем, придя в себя, она начинала думать о путях спасения.

«Я не так уж стара! — убеждала она себя. — Женщина в сорок два года все еще женщина. Красота моя не увяла. Надо еще раз попробовать воспользоваться ею. Кызыл-Арслан такой же мужчина, как Хюсамеддин и Тогрул. Может, мне удастся и его поймать в любовные сети? Может, глядя в мои глаза, забудет про гнев в своем сердце? Может, увидев перед собой красивую женщину, он откажется от мысли погубить воплощенное во мне чудо природы? Может, взглянув на мои черные волосы, он с отвращением подумает о намыленной веревке, приготовленной для моей головы? Может, эта пышная грудь заставит смягчиться его грозный взор?.. Может, эти нежные губы принудят его суровый рот сказать: «Прощаю!»? Ах, что делать?.. Что делать?»

Узнав о болезни Кызыл-Арслана, Гатиба сказала себе: «Вот удобный момент увидеться с хекмдаром с глазу на глаз. Я должна пойти к нему и постараться очаровать его!»

Хлопнув в ладоши, Гатиба вызвала служанок.

— Принесите сундучок с моими драгоценностями и украшениями!— приказала она.

Машшата вымыла волосы Гатибы в дорогой благовонной воде, привезенной из Гейдарабада, и красиво причесала ее; втерла в кожу ее лица особую мазь, приготовленную в Хорасане, от которой лицо приобрело матовый оттенок; подрумянила ее щеки румянами, сделанными из лепестков исфаганской розы; облачила Гатибу в красивое платье, сшитое из китайского шелка, отороченное внизу туркестанским атласом; надела на нее редкой работы драгоценности; пристегнула к лодыжкам ног браслеты, усеянные изумрудами и алмазами.

Гатиба долго разглядывала себя перед зеркалом, затем направилась к двери, но тут ею опять овладели сомнения: «Что если хекмдар прогонит меня? Что если моя красота не тронет его сердца? Кызыл-Арслан хитер, — он тотчас разгадает мой замысел и с позором прогонит из своих покоев, — но она сейчас же поспешила успокоить себя: — Чего я боюсь? Мужчины привыкли за короткие минуты наслаждения продавать долгие годы своей будущности. Пусть Кызыл-Арслан обладает железной волей, но ведь он многие месяцы был лишен женской близости... Сейчас он должен испытывать тягу к женщине, особенно к красивой. А это чувство не заглушит никакая воля, никакой разум. Я — красивая женщина, к тому же уже ночь... Умные женщины должны встречаться с мужчинами только ночью. Ночью женские украшения выглядят особенно эффектно! Я уже не говорю о том, что ночью в мужчине пробуждается особое желание остаться с женщиной наедине. Кроме того, солнечный, дневной свет — предатель женской красоты! Свет же свечей омолаживает женщину, стирает с ее лица морщинки. Свет свечей — незаменимый друг женской красоты!»

Гатиба опять приблизилась к зеркалу, в последний раз внимательно оглядела себя с головы до ног и вышла из комнаты.

С замирающим сердцем переступила она порог маленькой прихожей и застыла, как статуя, перед тяжелым занавесом на двери опочивальни Кызыл-Арслана.

«Кто бы мог еще, кроме меня, пойти на такое?..— думала она.— Кто посмел бы ночью прийти к мужчине? Но бесстыдство ли это? И это делаю я, знатная женщина, женщина, владеющая титулом мелеке! В самом деле, как можно назвать сорокадвухлетнюю ханум, которая, нарядившись и накрасившись, идет в комнату мужчины в столь поздний час? Что подумает Кызыл-Арслан? Захочет ли он в пятиминутном наслаждении забыть все мои преступления, которые я совершала в течение многих лет? Сомневаюсь. Кызыл-Арслан не развращен женщинами. Он не привык к дурману женских ласк. Но, как всегда, трудно лишь начало. Ловкая женщина может отравить ядом любви даже самого холодного мужчину. Нужно лишь подобрать ключ к его сердцу. Яд любви — самый стойкий яд. Отравленные им могут снести все: оскорбления, позор, даже бесчестие. Ради ночи с желанной женщиной мужчина способен принести в жертву тысячи светлых дней своего будущего!»

Подняв занавес, Гатиба вошла в опочивальню Кызыл-Арслана и, легко ступая, направилась к тахте, на которой он лежал с книгой в руке.

Почувствовав присутствие постороннего, Кызыл-Арслан положил книгу на одеяло и повернул голову. Перед ним стояла Гатиба.

Он сразу догадался о цели ее прихода.

— Я вижу, хекмдар, занят чтением, — заговорила Гатиба. — Я не помешала? Что за книга у вас в руках?

— Это   повесть   о   Ровшан-духт,   дочери   одного   хекмдара, которая влюбилась в сардара неприятельского войска, осаждавшего столицу ее  отца; открыв ночью ворота врагам, Говшян-духт принесла в жертву   своей любви   голову   отца. Подобное часто встречается и в жизни. Вы согласны?

Гатиба смутилась, поняв, что слова Кызыл-Арслана направлены против нее.

— Я вижу у вас на тахте еще одну   книгу, — сказала она, желая переменить тему разговора.

— О чем она?

— Это сочинение одного персидского автора под названием «Четыре дервиша». Книга написана живо и читается с интересом, но она вся состоит из непристойностей. Я хочу запретить чтение и распространение этой книги по стране. У нас и без этого много безнравственных женщин, да и мужчин тоже!

Сказав это со злостью, Кызыл-Арслан хотел подняться и сесть, но Гатиба, положив руку на его плечо, удержала его.

— Не   беспокойтесь,   хекмдар!   Ведь   вы   больны... Мне не хотелось тревожить вас, но сердце мое было неспокойно. Согласитесь, болезнь нашего хекмдара не могла не огорчить меня.

— Благодарю мелеке за беспокойство, — ответил Кызыл-Арслан, подавляя в себе неприязнь к непрошенной гостье.

— Увы, титул мелеке не принес   мне   счастья, — вздохнула Гатиба. — Да, хекмдар,    я очень   несчастна,   но   вам  я  желаю только успехов и удач.

— Счастье мелеке, то есть счастье женщины, может зависеть всего лишь от одного человека. А для того, чтобы дать счастье огромной стране требуются долгие годы и усилия очень многих людей!

Гатиба опять вздохнула:

— Верно, хекмдар! Мое счастье зависит всего лишь от одного человека. Но счастье не придет, пока требования сердца не будут удовлетворены...

Кызыл-Арслан, закрыв веки, задумался над словами Гатибы. Она же, истолковав его молчание по-своему, набралась смелости и приблизила свои губы к его губам.

— Мне кажется, у элахазрета сильный жар, — прошептала она, тоже закрыв глаза и наклоняясь все ниже и ниже.

Кызыл-Арслан успел прикрыть рукой лицо — и Гатиба вместо губ поцеловала его ладонь.

От стыда она готова была провалиться сквозь землю, «Господи, какой позор!» — шептали ее губы.

— Вы не ошиблись, мелеке, у меня сильный жар, — презрительно сказал Кызыл-Арслан. — Однако заботиться в первую очередь нужно о нашем государстве, оно тоже не совсем здорово.

— Я пришла поговорить с первым больным, дабы мне позволили принять участие в излечении второго больного.

Кызыл-Арслан подумал: «Я не ошибся. Гатиба пришла не затем, чтобы справиться о моем здоровье. Хочет испытать на мне силу своих чар!»

Все эти дни он ломал голову, как ему поступить с этой женщиной.

Мрачно глядя на сконфуженную Гатибу, он опять, уже в который раз, спросил себя: «Так, что же с ней делать? Что?! Что?! Бросить в тюрьму? предать казни? Она достойна и того и другого. Но политика — вещь сложная: ее сын — правитель Рея; кроме того, она жена моего покойного брата. Выслать за пределы государства? Тоже нежелательно: страсть Гатибы к авантюрам известна всем; враги сейчас же попытаются использовать ее в своих интересах против нас. Остается одно: держать Гатибу постоянно, на виду у себя, а это значит, ее надо перевезти в Тебриз. Да, пожалуй, это будет самое верное решение вопроса...».

Гатиба тоже предавалась размышлениям: «Он не прогнал меня и даже не закричал на меня. Мне кажется, он не собирается казнить меня или бросить в тюрьму. В ссылке я уже была, — не думаю, чтобы он сослал меня вторично. Раз все это отпадает, ему остается лишь одно: увезти меня с собой в Тебриз. Если он это сделает, я найду возможность прибрать его к рукам. Сегодня он успел прикрыть ладонью свои губы — завтра это ему не удастся. Мужчин перехитрить очень просто, надо лишь улучить момент, когда они испытывают потребность в женской ласке. В такие минуты они настолько глупеют, что не думают о том, кто рядом с ними, старуха  ли, дурнушка   или безнравственная  женщина».

— Уважаемая мелеке! — холодно    сказал    Кызыл-Арслан, прерывая ее мысли. — Буду говорить с вами откровенно. В течение многих лет я имел   возможность   наблюдать ваш образ
жизни и пришел к выводу, что  и султан  Тогрул, и я — мы оба допустили большую оплошность, предоставляя вам свободу действий и не вмешиваясь в вашу жизнь. Это привело к тому, что
враги сумели использовать мелеке в своих интересах. Султан Тогрул тоже пытался использовать   в своих интересах ошибки, допущенные мелеке невольно или в результате    принуждения. Вы согласны с тем, что я говорю вам, уважаемая, мелеке?..

— Согласна, элахазрет! — со слезами на глазах воскликнула Гатиба, прижимаясь к груди Кызыл-Арслана и смыкая руки на его шее.

Но и эта попытка мелеке распалить Кызыл-Арслана не увенчалась успехом: хекмдар разжал руки Гатибы и оттолкнул ее от себя.

— Я советую мелеке вести себя достойно, — жестко сказал он. — Вот мое решение: я перевезу вас в Тебриз. Там мы поговорим обо всем.

— Поговорим обо всем?! — многозначительно переспросила Гатиба. — Могу ли я верить этому обещанию элахазрета?

— Можете. В Тебризе будет все...

— Но я хочу вместе с хекмдаром заботиться о судьбе нашего государства!

— Об этом мы тоже поговорим в Тебризе.

До самого рассвета Гатиба оставалась в комнате Кызыл-Арслана, но ей так и не удалось добиться своего.

Когда она, заливаясь слезами, вышла из его опочивальни, то столкнулась в прихожей с рабынями и слугами, которым нетер-пелось узнать, когда и в каком виде выйдет Гатиба от хекмдара.

— Элахазрету очень нездоровится, — произнесла она всхлипывая. — Я всю ночь не могла оставить его одного...

Спустя три дня Гатиба выехала из Хамадана в Тебриз. В душе она ликовала, словно ее свадьба с Кызыл-Арсланом была уже решенным делом.

Приезд Гатибы в Тебриз явился событием, повлиявшим на политику хорезмшаха по отношению к государству атабеков.

Правитель Рея Гютлюг-Инанч также прекратил враждебные действия против Кызыл-Арслана.

Но азербайджанцы были недовольны появлением в их столице женщины, которая принесла так много зла их родине.

Люди, близко знавшие Кызыл-Арслана, не верили слухам о его женитьбе на Гатибе.

Что касается Гатибы, она вела себя в Тебризе как жена хекмдара и в душе не сомневалась, что так оно и случится рано или поздно.

В письме сыну Гютлюг-Инанчу она, не скрывая своих планов, писала:

«Для успеха в управлении государством очень важто уметь разбираться в обстановке. Мы ничего не выиграли оттого, что хотели связать свою судьбу с судьбой Тогрула: Я считаю, мы не должны больше иметь с ним никаких дел.

Будущее принадлежит Кызыл-Арслану, ибо народ всецело на его стороне. Поэтому ты не должен выступать с оружием против брата своего отца.

Близок момент, когда наша судьба окажется связанной с судьбой Кызыл-Арслана. Когда это случится, ты не должен ни сердиться, ни удивляться: так нужно, от этого зависят наше счастье и благополучие.

Новое кровопролитие еще больше обострит существующие разногласия. Получив это письмо, сейчас же прекрати все военные приготовления и приезжай в Тебриз.

Хекмдар жалует прощение и тебе, и нашему храброму Хюсамеддину. Высылаю Вам заверительное письмо Кызыл-Арслана и жду Вас.

Гатиба. Тебриз».

Через полмесяца после отправки этого письма прискакал гонец, извещая о том, что Гютлюг-Инанч и Хюсамеддин приближаются к Тебризу.

Кызыл-Арслан  приказал торжественно  встретить   недавних   недругов.

По прибытии Гютлюг-Инанч и Хюсамеддин были сейчас же приняты во дворце Кызыл-Арслана.

Гатиба сидела в кресле с позолоченными ножками рядом с правителем Азербайджана. Гютлюг-Инанч и Хюсамеддин сначала приложились к ее руке, потом поцеловали руку Кызыл-Арслана.

Глядя на Гатибу, Хюсамеддин негодовал: «Когда-то эта бессовестная женщина собиралась выйти замуж за меня! Она клялась мне в любви и говорила, что не может жить без меня. Сколько раз она протягивала мне для поцелуев свои губы, а вот сегодня она протянула к моим губам свою руку, и ей не стыдно, она даже не покраснела. Это не женщина, змея. Скольких людей она ужалила! Она отправила на тот свег своего мужа. Султан Тогрул лишился из-за нее власти и бежал из столицы. А теперь она тянется своим жалом к Кызыл-Арслану, желая поразить династию Эльдегезов в самое сердце. Нет, она не избежит возмездия, я убью ее! Она виновна и передо мной, так как погубила мою молодость. Двадцать лет я страдаю по ней. Все считают меня героем, а кому я служил всю жизягь? Как проницательны поэты! Низами сразу же увидел, что Гатиба — ядовитая змея. Как быстро он понял ее! Но пусть она не торжествует, пусть не радуется прощению Кызыл-Арслана! Я опять поставлю Тогрула у власти. Сегодня Кызыл-Арслан склонил свою гордую голову, которая не склонялась даже перед аллахом, к ногам гнусной женщины, но ему следовало знать, что голова, которая склоняется перед ней, скоро совсем упадет на землю. Ведь это Гатиба! Она не успокоится, пока не уничтожит династию Зльдегезов. А ее самое смогу уничтожить только я!» Гатиба же, глядя на Хюсамеддина, думала по-своему: «Пусть ты считаешься героем на поле боя, но в искусстве читать женские сердца ты —профан.И тебе никогда не вырваться из-под моей власти. Если даже такой одаренный человек, как Кызыл-Арслан, который разбирается и в философии, и в литературе, и в политике, не смог до конца разгадать меня, где уж тебе понять мою душу, тебе, обладающему только мечом да глупой, животной силой! Ради того, чтобы владеть моими губами, ты принял участие в убийстве великого хекмдара атабека Мухаммеда. Я позволю тебе еще раз поцеловать меня — и ты убьешь другого великого хекмдара, вот этого, который сидит рядом со мной. Но я все равно не буду твоей, ибо я люблю не мужскую краг-^-. не бездумный героизм. Для меня в жизни важна цель. Моя цель — это Тогрул и Кызыл-Арслан. А ты лишь средство для достижения этой цели!»

На пиру в честь прибывших гостей известные певицы и танцовщицы показывали свое искусство. Но Хюсамеддин продолжал оставаться мрачным. Ревность и чувство оскорбленного самолюбия терзали его сердце. Его мучило раскаяние.

«Я виновен в смерти атабека Мухаммеда, — думал он. — Это я принес проклятому цирюльнику ядовитое зелье, которым он смочил бритву. Да, ради этих жалящих смертоносным ядом губ я доставал яд для атабека Мухаммеда, желая его смерти. Зачем я это сделал? Нет, я не успокоюсь до тех пор, пока не напою эту фахишу таким же ядом!»

  Гатиба же пребывала совсем в другом настроении, чем Хюсамеддин.

«Пусть я совершила убийство, но я убийца никчемного человека,—размышляла она.—Нельзя считать преступлением против государства и народа убийство человека, который ради губ какой-то деревенской красотки готов принести в жертву интересы родины. Бедное наше государство! Как часто им правят или безвольные глупцы, или мерзкие сластолюбцы. Вот уже двадцать два года я играю судьбой знаменитой династии, словно это игрушка в моих руках. Я мщу и буду мстить! Я буду мстить за то, что атабек Мухаммед обманул меня, отдав свое сердце другой женшине. Сколько я выстрадала из-за этого?! Чувствую, Кызыл-Арслан тоже обманет меня. Ясно, он что-то затевает. Ничего, смерть успокоит и его. Кызыл-Арслан заплатит мне за все. Да,и он тоже!»    

Пир проходил шумно и весело. Здесь было все, кроме искренности и азербайджанцев.

Абубекр сразу же по приезде Гатибы в Тебриз уехал в путешествие по Азербайджану. К нему послали гонца с письмом от Кызыл-Арслана, приглашая принять участие в торжестве по случаю приезда из Рея его брата Гютлюг-Инанча, но Абубекр не приехал, так как не желал видеть Гатибу-хатун, которая, как ему говорили многие, была причастна к убийству его отца. В письме Кызыл-Арслан просил велиахда сдерживать до поры до времени свои чувства и пожаловать в Тебриз, однако юноша не внял его советам.

Спустя несколько дней Гатиба вызвала Хюсамеддина к себе.

«Разумно ли терять в такое время союзников?  — размышляла она. — Хюсамеддин еще пригодится мне. Я убью Кызыл-Арслана его руками, если тот не женится на мне и не признает Гютлюг-Инанча наследником султанского престола».

Хюсамеддин, направляясь во дворец Гатибы, был полон негодования и повторял про себя слова, которые собирался сказать ей: «Женщина, носящая титул мелеке, должна быть честной и справедливой! Зачем ты играешь моей жизнью? Заклинаю тебя именем твоего сына, оставь меня в покое! Не. принуждай меня к преступлениям! Я верно служил твоим отцу и матери, никогда не поступал, с ними бесчестно. За что ты казнишь меня? В чем я провинился?»

Но едва Хюсамеддин вошел в комнату Гатибы и увидел перед собой нарядно одетую прекрасную женщину, он забыл все, хотел сказать ей. Поклонившись Гатибе, он замер у порога, пожирая ее страстным взглядом.

Обращенные на него черные глаза Гатибы были полны печали.

— Садись, жизнь моя, прошу тебя, — ласково сказала она.

Сердце Хюсамеддина затрепетало: «Жизнь моя?! Она и прежде обращалась ко мне так. О, этот голос! И эти глаза! Я читаю на ее лице смущение. Конечно, она страдает оттого что была так несправедлива ко мне. Ей неловко передо мной, она раскаивается. — я это ясно вижу. Гатиба хитра, упряма, лукава, но ведь все женщины таковы. И потом... рано или поздно они обязательно сдаются мужчине. Бедняжка, как она переживает^! Что это? По ее щекам текут слезы?! Несчастная, она страдает! Как безрадостно прошла вся ее жизнь! Печали и оскорбления — вот все, что она знала в девичестве. Она любила поэта, но он отверг и унизил ее. Ее отдали замуж за нелюбимого человека, который позабавился ее невинностью, а затем надругался, женившись на другой. Так можно ли ее осуждать? Кому она могла верить? Кого слушать? Ах, бедные женщины! Они не властны распоряжаться собой. Каждый, у кого есть богатство, сила, кто может сладко говорить, обманывает их, подчиняет своей воле, а затем
опутывает цепями семейного плена. Да, вместо любви и независимости — семейная неволя! Несчастные . страдалицы! У вас нет ни своих желаний, ни своей чести, ни своего счастья. Вы— жертвы желаний и прихотей мужчин. Плачь, несчастная Гатиба лей слезы: такова твоя доля! Бедняжка, избавившись от когтей Тогрула, ты сейчас же попала в пасть Кызыл-Арслана. Однако,что поделаешь, всему виной твоя красота. В жизни так часто случается: красота  лишает женщину счастья и свободы. Но, если ты, Гатиба, хочешь избавиться от домогательств Кызыл-Арслана, я помогу тебе! Благое дело — убить тирана. Разве это не долг каждого честного человека?»    

Гатиба приблизилась к Хюсамеддину и, положив руку на его плечо, тоскливо сказала:

— Жизнь моя, нас разлучили с тобой. Как я, беззащитная девушка, могла воспротивиться этому?! Но если ты пожелаешь, скоро нашей разлуке наступит конец. Жизнь моя! Тебе, конечно, известно, с какой целью Кызыл-Арслан привез меня в Тебриз. Однако я не допущу, чтобы твоя честь и твое достоинство были . запятнаны! Я не буду ему принадлежать, я не из таких женщин! Ему покорно сдаются большие государства, но слабая женщина Гатиба не сдастся ему, не склонит перед ним своей головы. Клянусь тебе, он не увидит меня в своих объятиях! Верь мне. Ты можешь бросить меня, посчитав мой приезд в Тебриз вместе с Кызыл-Арсланом оскорбительным для себя, но Гатиба не бросит тебя! Я до сих пор не забыла твоих слов, которые ты однажды сказал мне: «Возможно, вы не будете моей, но вы не достанетесь и другому!». Такова жизнь, милый. Тебе известно обо мне все. Несчастья и печали начали преследовать меня с того самого дня, как я влюбилась в поэта Низами. С тех пор меня без конца оскорбляют. Тебе ли не знать, что я подарила атабеку Мухаммеду жемчужину своего девичества? Он надругался надо мной, женившись на Гёзель. А сколько слез заставил меня пролить его брат Тогрул, домогаясь меня?! Только я избавилась от него —-ко мне привязался Кызыл-Арслан. Если ты считаешь, что во всем этом есть и моя вина, если ты думаешь, что я поступила с тобой нечестно, что ж, я не буду осуждать тебя, ведь ты мужчина, ты знаменитый герой, ты должен ревновать! Любовь не может жить без ревности. Однако, я чувствую, если ты не поможешь мне, я никогда не избавлюсь от своих врагов.

—     Вы правы, мелеке, мой долг — помочь вам!

Гатиба, упав на тахту, разразилась рыданиями. Хюсамеддин тоже едва сдерживал слезы.

—     Прошу вас, мелеке, не плачьте, — взмолился он. — Хюсамеддин готов умереть ради вас! Приказывайте! Я буду боротьсяз а ваше счастье. Надеюсь, мелеке вспомнит обо мне потом. Я такой же несчастный, как и вы. Вот уже двадцать пять лет я пленник своей мечты. Что поделаешь, видно такова наша доля.

Гатиба, поднявшись с тахты, бросилась на шею Хюсамеддина.

— Поверь мне, милый, стремясь ко мне,Кызыл-Арслан стремится навстречу своей погибели. Все в нашей власти! Надо лишь выждать удобный момент. Жизнь моя, эти губы принадлежат только тебе, целуй их!

Сжимая Гатибу в объятиях, Хюсамеддин услышал:      

— Остальное потом...

КРЕПОСТЬ КАХРАН

Вскоре после того, как Кызыл-Арслан перевез Гатибу в Тебриз, в Хамадане начали ходить слухи, будто азербайджанское войско, находящееся в столице, и его военачальники Фахреддин и Сеид Алаэддин, недовольные действиями атабека Азербайджана, сохранившего жизнь убийцам своего брата, замышляют опять вернуть к власти султана Тогрула, вызвав его из города Савэ.

Наконец слухи эти добрались и до Савэ, где жил гонимый султан, не терявший надежды собрать новое войско и двинуться на столицу.

Султан воспрянул духом: «Видно, Аллах услышал мои мольбы и желает мне победы!»

Тогрул радовался не напрасно: через несколько дней он получил из Хамадана письмо от Фахреддина и Сеида Алаэддина.

Они писали ему:

«Элахазрет!

Вам должно быть известно, что своими действиями мы никогда не добивались личного благополучия, и личных выгод. Цель всей нашей жизни — охранять династию Эльдегезов и заботиться о ее прославлении и величии.

Двадцать лет мы являемся рехберами [Рехбер — вождь, военачальник]  огромной армии, но, несмотря на это, вели скромную жизнь, как самые простые аскеры своего отечества. Мы — аскеры каждой каплей нашей крови.

Нам ли не знать, что наша служба в последнее время в армии Кызыл-Арслана явилась причиной больших огорчений элахазрета султана?! Именно поэтому элахазрет, находясь в Хамадане, с неприязнью относился к своим верным нукерам. Мы оба были лишены Вашего высочайшего расположения, что доставляло нам большие страдания.

Мы не можем обижаться на Вас, так как события последнего времени явились для нас поучительным уроком. Мы видим, что все наши труды и вся наша служба на благо династии Эльдегезов дали нежелательные результаты.

Очевидно, элахазрету султану известно, что слухи о женитьбе Кызыл-Арслана на Гатибе-хатун обретают реальность. Это известие воспринято с негодованием не только нами, двумя аскерами, но и всем азербайджанским народом, который, как и элахазрет султан, хорошо знает, что представляет собой Гатиба.

Мы, искренние слуги элахазрета, клянемся Вам в своей верности. Азербайджанское войско, находящееся в Хамадане, готово служить Вам.

Мы были бы, как всегда, вместе с Кызыл-Арсланом, если бы он шел своим прежним путем. Но его дружба с Гатибой свидетельствует, что он свернул с этого пути. Его новая политика может ввергнуть наше государство в пропасть бедствия.

Кызыл-Арслан принес к ногам порочной, лживой женщины все завоевания, добытые нашими мечами и нашей кровью. Поэтому мы, верные нукеры династии Эльдегезов, решили порвать с Кызыл-Арсланом!

Если элахазрет султан желает вернуться в Хамадан и вновь возглавить власть, мы готовы помочь ему, передав в его распоряжение наши жизни и наши мечи. Элахазрет должен хорошо знать:  победа склоняет голову перед тем, кому служат азербайджанские аскеры.

В настоящее время столица находится в наших руках, и мы не поддерживаем никаких отношений с Тебризом. Все сановники, назначенные Кызыл-Арсланом на высокие государственные посты, в том числе его визирь Шамсаддин, арестованы и брошены в зиндан.

Ждем элахазрета султана в столице. Город Хамадан почти тельно склоняет голову перед великим хекмдаром.

Просим элахазрета заранее сообщить о дне своего пребы-тия. В городе заканчиваются приготовления для торжественной встречи элахазрета.

Шлем Вам из Хамадана поклоны тысяч Ваших самоотверженных слуг.

Фахреддин. Алаэддин».

В Хамадане продолжались аресты. Сотни сторонников Кызыл-Арслана были занесены в особый список. Военачальники азербайджанского войска с отрадами аскеров ходили по городу, врывались в дома приверженцев тебризского хекмдара и уводили их в зиндан. Дом, в котором жил визирь Кызыл-Арслана Шамсаддин, был окружен плотным кольцом аскеров Фахреддина, а самому визирю запретили выходить на улицу.

Недруги Кызыл-Арслана торжествовали. Встречаясь на улице, они заключали друг друга в объятия, целовались, обменивались поздравлениями. В их домах царило веселье. Справлялись поминки по тем. кто был казнен волей «тебризского чудовища». Родственников и близких людей казненных можно было сразу узнать на улице по окрашенным хной рукам. Из окон многих домов вырывались причитания женщин и голоса хатибов, читающих суру корана Ясин [Ясин — первая сура корана, читаемая по покойнику]

На базарах и площадях города можно было услышать такие разговоры:

«Справедливый Аллах все видит!.. Свершилось чудо. Всевышний защитит своих верных слуг!..»

«Настал час расплаты! Кызыл-Арслан повесил сорок пять наших людей, а мы вздернем на виселице четыреста его приспешников. Скорей бы пожаловал наш элахазрет! Он сразу распорядится повесить наших недругов...»

«Я сам сосчитал виселицы. Построено около сотни...»

«Сотни мало. Увидишь, в городе такое начнется!»

«Да уж надо   думать!    Мне    кажется,   злодеев   наберется больше тысячи».

 «Слава    герою Фахреддину!    Он — карающий    меч ислама!  Фахреддин отомстит за поруганную честь хамаданцев».        

«Где Фахреддин — там    победа.    Разве   это   не   он   и   его  храбрые аскеры подняли Кызыл-Арслана на такую высоту?!»

В город возвращались лица, некогда бежавшие от кары Кызыл-Арслана. Среди них были визири и важные сановники, занимавшие большие посты при султане Тогруле.

На городской площади было вывешено беян-намэ [беят-намэ — указ, объявление], подписанное Фахреддиком и Алаэддином. В нем говорилось:

«Народ Хамадана!

Благодаря помощи всевышнего аллаха и милостивейшего повелителя правоверных власть в государстве опять перешла к ее законному султану.

Нарушители городского порядка, а также лица, самочинно , творящие расправу над кем бы то ни было, будут сурово караться на месте преступления. Приверженцы Кызыл-Арслана должны быть судимы особым махкеме, утвержденным фирманом  элахазрета султана».

В мечетях ваизы и хатибы, читая молитвы, то и дело восклицали: «Ас-султан-уль-адиль-вэ-базиль!»^[Ас-султан-уль-адиль-вэбазиль! —  справедливый  и щедрый султан].

Нищие и калеки у мечетей, выпрашивая милостыню, заклинали правоверных именем султана Тогрула.

Дворец элахазрета празднично украсился. Слуги, служанки и рабыни приготовились к встрече своего владыки. Мютрибы нацепили новенькие пояски. Девушки-виночерпии наполняли большие хрустальные сосуды вином, привезенным из города Исфа-гана, в бутылках обернутых зеленым шелком. Танцовщицы облачились в новые наряды. Рабыни прополаскивали свои волосы а благовонной эссенции, сделанной в городе Рее из цветов сирени.

Любимую рабыню султана Тогрула Мюсаффу-ханум купали в маленьком бассейне, наполненном молоком.

Шуты и балагуры падишаха кривлялись друг перед другом, оттачивая свое мастерство.

Слуги сбились с ног, разыскивая любимого далляка [далляк — брадобрей]  султана. Каким-то образом стало известно, что бедняга ночует в топке полуразрушенной бани на окраине города. Его немедленно доставили во дворец.

Дворцовые певицы разучивали газели и рубай, которыми собирались пленять сластолюбивого султана.

Дворец был готов к приезду своего владыки. Недоставало лишь одной вещи — султанского трона, сделанного из золота и слоновой кости и усыпанного драгоценными камнями, который Кызыл-Арслан увез с собой в Тебриз. Мастерам приказали срочно сделать новый трон.

Султан и сопровождающий его отряд были встречены на зеленой равнине у города Фахрабада, откуда они до самого Хама-дана ехали как бы по коридору: по обеим сторонам дороги плотной стеной выстроились азербайджанские всадники.

К вечеру тахтреван, в котором находились султан Тогрул и его сын Мелик-шах, окруженный большой толпой придворных, визирей, сановников и духовенства, въехал в ворота дворца, который много месяцев тосковал по своему жизнелюбивому хозяину.

Первыми султан Тогрул принял Фахреддина и Алаэддина.

Фахреддин, поклонившись падишаху, доложил обстановку в городе:

— Все враги элахазрета, своевременно занесенные в особый список, арестованы. Визирь Кызыл-Арслана Шамсаддин находится под стражей в своем доме. Мы не стали переводить его в тюрьму, так как разгневанные горожане могли по дороге разорвать его на части. Все приверженцы элахазрета возвратились в город и заняли свои прежние посты и должности. Им возвращено все их имущество, конфискованное Кызыл-Арсланом. В городе царят покой и порядок. Азербайджанское войско готово принести элахазрету клятву верности. Вооруженные аскеры ждут приказаний элахазрета!

Тогрулу казалось, он видит волшебный сон: перед ним, почтительно склонив головы, стоят два прославленных по всему Востоку героя, которым его недруг Кызыл-Арслан обязан всеми своими победами, и говорят о своей преданности ему.

Султану удалось с трудом совладать с собой, чтобы не разрыдаться. От волнения он смог сказать очень немногое:

— Хорошенько охраняйте заключенных. Завтра я просмотрю их список и отдам приказ о наказаниях. В полдень состоится ресм-течид. Я приму присягу на верность от войска и знати. После ресм-гечида на этой же площади на глазах у народа будет повешен визирь Кызыл-Арслана Шамсаддин. А теперь можете удалиться. Я доволен вами и благодарю вас за службу.

Фахреддин и Алаэддин, поклонившись, вышли.

Утром к площади перед дворцом покойного атабека Мухаммеда начали прибывать конные отряды азербайджанского войска. Все подходы к площади были перекрыты, так что ни один человек из жителей Хамадана не мог попасть к дворцу атабека.

Для придворных, духовенства, визирей и- знати на площади было отведено особое место. По обеим сторонам улиц, ведущих от дворца султана Тогрула к площади Атабека Мухаммеда, плотной стеной выстроились воины Фахреддина.

Грохот литавров и звуки рогов возвестили хамаданцам о том, что элахазрет султан и наследник престола Мелик-шах выехали из ворот своего дворца и следуют к площади Атабека Мухаммеда.

Двадцать тысяч азербайджанских воинов разом извлекли из ножен мечи и положили их на плечи.

Когда султан Тогрул и наследник престола появились на площади Атабека Мухаммеда, они были встречены приветственными возгласами и криками: «Яшасын!» [Яшасын! — Да здравствует!]

Военачальники азербайджанского войска во главе с Фахреддином и Алаэддином с обнаженными мечами поскакали навстречу султану Тогрулу и Мелик-шаху и окружили их.

Через минуту связанных Тогрула и Мелик-шаха уводили с площади. Во время короткой схватки султан Тогрул был ранен в плечо.

А еще через несколько минут аскеры Фахреддина уволакивали в подземелье дворца покойного атабека всех приверженцев султана Тогрула, которые собрались на площади, чтобы принести клятву в верноподданстве элахазрету.

Когда на Хамадан легли сумерки, из городской тюрьмы были выпущены все сторонники Кызыл-Арслана, арестованные в течение последних недель.

В Тебриз поскакал гонец с письмом визиря Шамсаддина Кызыл-Арслачу.

Шамсаддин писал:

«Элахэзрет!

Ваш план, осуществлен. Фахреддин и Алаэддин выполнили его блестяще.

Султан Тогрул легко ранен в плечо. Мы приставили  к нему лекаря. Он и его сын Мелик-шах находятся под стражей во дворце.

Изменники государства, укрывшиеся ранее от правосудия, арестованы все до одного и брошены в зиндан. Их более пяти тысяч.

В столице спокойно. Ждем приказаний элахазрета.

Шамсаддин».

Получив это письмо, Кызыл-Арслан срочно вызвал в Тебриз велиахда Абубекра, а сам с небольшим войском двинулся к Хамадану.

На следующий день по его прибытии в столицу во дворце покойного атабека Мухаммеда состоялось мюшавирэ, на котором присутствовали представители многих городов салтаната, заранее оповещенные и приглашенные в Хамадан.

На мюшавирэ Кызыл-Арслан предложил низложить султана Тогрула и провозгласить падишахом империи Санджара, сына Сулейман-шаха.

Однако представители городов салтаната воспротивились этому и единогласно избрали падишахом самого Кызыл-Арслана.

Кызыл-Арслан, поблагодарив участников мюшавирэ за оказанную ему высокую честь, сказал:

—    Моей столицей всегда был Тебриз, но теперь я переношу ее сюда, в Хамадан. Мне жаль расставаться с Азербайджаном, ибо он — наша главная опора в политике. Но Хамадан —ворота Багдада, об этом нельзя забывать!

Посланцы, прибывшие от халифа, также одобрили избрание Кызыл-Арслана падишахом. Согласны были с этим и представители Ирака, которые считали, что Кызыл-Арслана легче будет погубить, если он уедет от азербайджанцев, постоянно добывавших ему победы.

Десятки гонцов помчались во все концы империи, увозя фирманы, возвещающие о провозглашении Кызыл-Арслана падишахом.

Два дня спустя Кызыл-Арслан отправился навестить низложенного султана. Когда он вошел в комнату Тогрула, тот сидел у окна и читал сыну Мелик-шаху дастан Низами «Хосров и Ширин». Увидев Кызыл-Арслана, он бросил рукопись на выступ оконной ниши и раздраженно, с горечью сказал гостю:

— Ну, теперь твое сердце успокоилось?! Ты всю жизнь делал мне гадости. Тебе мало было этого? И вот новое оскорбление: твои нукеры заключили меня под стражу!

— Не сердись, брат мой, — ответил Кызыл-Арслан, — ведь твоя неволя дала свободу миллионам. Подумай сам, разве это не благо?

Губы Тогрула зло скривились.

—    Я кончил неволей, а ты кончишь смертью. Ведь ты собираешься жениться на самом шайтане!

—    Не заблуждайся, брат мой, я никогда не женюсь на этой женщине. Я увез Гатибу в Тебриз лишь затем, чтобы разлучить дьявола с несчастным глупцом. А теперь скажи, в чем ты нуждаешься?

— То, в чем я нуждаюсь, нужно тебе самому!

— Не гневайся. Тебе нельзя доверять власть, ибо ты не можешь заботиться о народе и интересах государства. Ты плохой чабан. Ты начал делить своих овец между волками. Ты любезно распахнул калитку своего сада перед ворами. Ты хотел подарить свой дом соседям и хотел, чтобы твою корову доили чужие. Вот почему ты отстранен от власти!