СИЯВУШ МАМЕДЗАДЕ

ИСКАТЕЛЬ ИСТИНЫ

СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ МИРЗЫ

КАЗЕМ-БЕКА

 

 

ПОЭМА

 

Номер лицензии АБ  № 022003

Издательско-полиграфичесое Объединение «Йурд»

Союза Писателей Азербайджана

                                                                     

 

Copyright – Сиявуш Мамедзаде, Баку – 2002

 

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия автора

 

 

От автора.

Поэма, предлагаемая вашему вниманию, родилась неожиданно. О Мирзе Казем-Беке, корифее российского востоковедения, ученом с мировым именем, у меня были достаточно общие сведения.  Случилось так, что доктор филологических наук, известный литературовед Вилает Гулиев предложил мне перевести на русский язык свою монографию, посвященную Казем-Беку. Приступив к переводу, я всецело был захвачен драматичной, яркой и поучительной судьбой этой незаурядной личности. В духовном мире Казем-Бека, принявшего пресвитерианство, вопреки воле своего отца, вопреки традиционной вере своих сонародников, скрестились два полюса, две великие цивилизации, Востока и Запада, и это свидетельствует о высоком, драматичном напряжении внутренней жизни, образно говоря, о «вольтовой дуге», проходившей через его сердце и разум. Несмотря на все невзгоды и поношения, выпавшие на его долю за это «вероотступничество», Казем-Бек как крупнейший знаток мусульманского права в российской науке, объективно сослужил добрую и благую службу своим правоверным соотечественникам, дав жизнь книгам по шариату, толкам ислама и уставам, регламентирующим широкий круг вопросов. К сожалению, люди, склонные судить предвзято или радикально, и поныне видят в  Мирзе Казем-Беке, подвижнике науки и просвещения, только лишь «выкреста», отвернувшегося от ислама. О патриотизме Казем-Бека,  его искреннем радении о тюркоязычных народах империи, говорит тот факт, что и в Казанском, и в Петербургском университете он всемерно стремился привлечь к высшему образованию молодежь из мусульманского населения; среди его учеников и единомышленников можно встретить имена татарских, казахских, азербайджанских ученых; их число могло бы быть больше, если бы не препятствия, чинимые царской бюрократией и предубеждением к «иноверцам». Словом, я переводил монографию Вилаета Гулиева как волнующее повествование о жизни и творчестве феноменального ученого, которого судьба сводила с блистательными личностями, деятелями самых разных направлений и поприщ, в числе которых юный Лев Толстой, Пушкин, Чернышевский, Лобачевский, Некрасов, Шейх Шамиль… Я уж не говорю о светилах мирового востоковедения. Мне виделись  в этих встречах и эпизодах почти готовые сюжеты. Оставалось домыслить, дополнить воображением возможные версии и подробности. И я считаю долгом выразить самую искреннюю признательность Вилаету Гулиеву, чья монография подвигла мою скромную музу на труд, который перед вами.

   Когда это краткое вступление было уже написано, как по мановению волшебной палочки, на стол мой легла книга профессора Атабабы Рзаева «Тернистый путь, начавшийся с Дербента», – ее передал в мое отсутствие неожиданный посетитель, не заставший меня дома. Им оказался мой близкий родственник Эльшан Гасанов. О том, что Агабаба

Рзаев внес значимый вклад в исследование творческого и научного наследия Мирзы Казем-Бека, я уже знал из монографии В.Гулиева, и, работая над поэмой, прочел книгу А.Рзаева «Мухаммед Али Мирза Казем-Бек». Теперь же передо мной оказалось первое художественно-документальное произведение о выдающемся ученом, и я с увлечением приступил к чтению, нисколько не  сожалея, что моя торопливая муза лишилась пальмы первенства…

Сиявуш Мамедзаде

 

 

АСТРАХАНЬ. ВСТРЕЧА С ОТЦОМ.

 

…И он вступил в отцовские покои,

Заблудший сын в глазах шейхульислама,

Искавший правды у чужого храма.

«Где видано позорище такое!

И для того ли путь вершил я в Мекку,

В Медине жил, вникая в мудрость сур,

Внушающих любому человеку

Заветы милосердья и добра!

…А все Европ тлетворные ветра!

(Седых бровей насупленных прихмур

Пытался скрыть душевное смятенье)

Ему вдолбили ересь макферсоны,*

Залетные заморские персоны,

Сказалось здесь шайтана наущенье,

Речей лукавых подслащенный яд!..»

Отец встает. И, пряча влажный взгляд,

Он запирает дверь. Никто не смеет

Вмешаться в предстоящий разговор.

А сын молчит. Он так отца жалеет,

Навлекший на фамилию позор!

Старик поднялся. Перед ним преграда

Незримая восстала, как стена,

Мрачила тень душевного разлада

Его лицо. Шла тайная война:

Любовь и вера в нем схлестнулись люто.

«Мой сын – муртед… отступник… О, Аллах!…»

И страшная, мучительная смута

Читалась в отуманенных глазах.

Слуга Аллаха, подавляя страх,

Вновь устремился, как безумец, к сыну,

Обнял, дрожа, поцеловал в глаза,

И в лоб, и в щеки… Бурная гроза

Вдруг оросила чахлую пустыню,

И к голове приникла голова…

Рыдали безутешно оба – два.

 

…Но вдруг отец зачем-то отлучился.

Донесся плеск струящейся воды.

Вернулся вновь. По блеску бороды

Сын догадался, что старик умылся…

Сын уязвлен. «Я для него поганый…

Я для него отрезанный ломоть…»

Любви к отцу не в силах побороть,

Сын уходил с кровоточащей раной.

Они расстались. Мохаммед Али

Понуро брел  по набережной Волги.

Извозчики, кареты, корабли

Маячившие в дельте невдали,

Попы и муллы, шапки и ермолки,

Разноязычный, разношерстный люд,

Траву жующий с важностью верблюд…

Он вспоминал недавние событья…

Его пытались недруги убить,

Потом решили в Волге утопить

(Наймита было просто подкупить)

«Силен был перс… И не успей уплыть я…»

В Дербенте, потерявшая надежды,

Отступника оплакала родня,

Слезами окропив его одежды,

Как будто бы приживе хороня.

Отцовский гнев. И он – домашний узник.

Друзей и доброхотов дружный хор:

«Кяфирам ли, врагам ли ты союзник?

Грешно идти отцу наперекор!»

Напрасны просьбы Макферсона, Глена:

Не вырвать неофита им из плена.

Тогда они прибегнули к угрозам,

Стращая губернатором и – зря…

Гаджи Кязим утер обоим нос им:

«Тут дело не про вас, не про царя…»

Но все ж вмешался в дело сам наместник,

А следом астраханский полицмейстер,

И – в миссию Мохаммеда Али

Вновь отвели… вернее, упекли…

Как он жалел опального отца,

Лишенного доверия и сана

Как мнимого клеврета Али-хана*,  –

Врага царя, а ныне беглеца,

Сокрытого в ауле Дагестана…

Дербент, Дербент… «Железные Ворота»,

Известные с эпохи Геродота…

Изменчивы истории ветра,

Встарь Ширваншахи, после – Сефевиды,

Сменялись стяги, гербы и эгиды,

Приветивший неласково Петра,

Он был под властью хана Фатали,

И вновь армады с севера пришли,
Империя воззрилась на Кавказ.

Вот город ключ вручает в третий раз

Российскому опять же генералу,

По слухам, честь доверили сию

 Столетнему седому аксакалу,

Вручавшему такой же ключ царю…

Седой Дербент  был яблоком раздора

Держав великих, сопредельных стран…

Решенье исторического спора

Фортуне уступил Азербайджан.

А что наш потрясенный неофит?

Он в миссию шотландскую спешит.

Учитель по восточным языкам,

Он кое-как перебивался сам,

Отцу давал посильное подспорье.

Хотя они отныне в лютой ссоре,

Любовь и кровь окажутся сильней,

На взлете славы сказочной своей

Добьется сын избрания Гаджи

На должность местного корреспондента

С окладом в сотню дорогих рублей,

И письмена из старого Дербента

Ученые пополнят стеллажи.

…Тем временем, отчаявшись вконец,

Все волей Божьей объяснил отец.

«Так Бог решил, что сыну быть кяфиром,

К чему роптать? Всевышний правит миром…»

 

В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

 

Я в церкви не числюсь, в мечеть не ходок,

Какого я теста – то ведает  Бог,

Я дервиш безбожный, ни ада, ни рая

Не знающий путник, вершитель дорог.

 

Омар Хайам

Его вела не пошлая корысть,

Не жажда социального удобства

В стране, где крест простерся вширь и ввысь,

Но не было разгула ксенофобства,

Хотя б до тех невыносимых пор,

Когда в чести не разум, а топор.

К тому же, он принял не православье.

Пресвитерьянство, чуждое Руси,

Вряд ли сулило путь доступный к славе,

Хотя Господь един на небеси.

Нет, дело тут не в выборе прихода,
Не в предпочтенье церкви и креста…

Его влекла духовная свобода,

Отвага знать и мыслить до конца,

Воспитанный схоластикой ислама

Заложник аскетических тенет

Дерзнул вступить под сень чужого храма,

Чтоб знать, чем Запад дышит и живет.

Прекрасна нега женщины Востока,

Прекрасна роза в утреннем саду…

Но велено уставами пророка

Скрывать чадрой живую красоту.

Он думал про улыбку Монны Лизы,

Мерцавшую сквозь долгие века,

Пленившую капризные столицы,

И знатока, и даже вахлака.

Что говорить о «Махе обнаженной»,

О «Саскии»… я, право, не берусь.

Возможно, кистью дерзкой пораженный,

Наш неофит испытывал конфуз.

Но это было жизнью и искусством,

«Плодом запретным», может, для него.

Предвзятый ум сдавался перед чувством,

И душу побеждало волшебство.

Миссионеры знали свое дело,

У них был снисходительней «Аллах»,

Он позволял писать нагое тело,

И с ним на «ты» беседовать мог Бах…

И с чувством возрастающей досады

Пытливый Казем-Бек уразумел,

Почто Восток Хайама и Саади

Взрастить своих Рембрандтов не сумел.

Восток не знал симфоний и балета,

Хотя издревле слушал саз и сказ,

Но строгие уставы Мохаммеда

Радеть в молитвах приучили нас…

Нет, он не станет европейцем рьяным,

В нем зрел, по сути, светский человек,

Расставшийся, казалось бы, с Кораном,

Причисленный отныне к христианам

Уже как Александр Казем-Бек,

Позднее, став профессором в Казани,

Потянет в вуз детей из мусульман,

И обратится даже к ним с воззваньем,

Встряхнувшим Крым, Поволжье и Ширван…

Да, он наивно верил в справедливость

Чинуш в мундирах, царственных вельмож,

И все же его усердье и радивость

Властей обезоруживали ложь.

Итак, Восток и Запад. Кем же был он,

Сменивший имя, веру человек,

Всю жизнь служивший с вдохновенным пылом

России и науке, Казем-Бек?

Он, сын Востока, сын Азербайджана

По сути, стал связующим мостом

Над бурями людского океана,

Разъятого мечетью и крестом.

И западные ценности приемля,

Он миру нес восточные дары,

Внимая, как стремительное время

Меняет круто правила игры.

В своей приязни новой не всеяден,

Не мог не видеть европейских язв,

Подчас бывал и нелицеприятен,

За истинные знания борясь.

Сын века и приверженец прогресса,

Лояльный к власти выкрест и «нацмен»,

Кому милее не намаз, а месса,

(То-то и рады Макферсон и Глен!),

Но вот, какая, так сказать, дилемма,

Попробуй объяснить, мсье Вольтер:

Ужель почти легальный адюльтер

Намного прогрессивнее гарема?..

(Скажи, Европа, как же «Монна Лиза»,

Бессмертный ангел неземных высот,

Могла сойти до пошлого стриптиза –

Под ор цивилизованных господ?)

 

 

КАЗАНЬ. ВСТРЕЧА С ПУШКИНЫМ.

 

Казань, Казань, татарская столица,

Предположить ты даже не могла,

Как накрепко Россия настоится

Под крышкою бурлящего котла.

 

И в пахнущий казарменными щами,

Европою приправленный настой

Войдут Державин, Лобачевский, Щапов,

Войдут и Каракозов, и Толстой.

 

Е.Евтушенко «Казанский университет».

 

…Из Астрахани в дальнюю  Казань

Катила запыленная карета.

Печальное и памятное лето.

Его решили как бы наказать:

«Учитель Омской школы азиатской…»

Приказ подписан. Из казны своей

Сам царь тысчонку выделил рублей!

Стране молчалиных не нужен Чацкий…

А он мечтал об университете,

Копаясь в груде мидовских бумаг,

Чиновничьи указки и запреты

Его мечты развеяли во прах.

Попутчик пожилой, интеллигентный,

Как оказалось, вхож в научный круг.

Уже над Волгой опускался вечер,

Под монотонный цокот, перестук,

Он вспоминал восточные легенды

И вслух читал старинных мастеров,

Хотя «хромал» по части русской речи,

Порой теряясь в сутолоке слов,

Но слушатель, попутный, не суров,

И от его растущего вниманья

Отметившего и талант, и знанья,

Не ускользнула тайная печаль

И взор, сверлящий сумрачную даль.

Быть может, провидение само

Ему надежды лучик ниспослало,

Тот лучик – поручительство – письмо,

Одно, другое… Это ведь немало

Для поиска зацепки и причала,

Деля в трактире скромную закуску,

Черкнуть словечко господину Фуксу,

Профессору и ректору к тому ж.

Еще везенье: сей ученый муж

Окажется в ряду людей бесценных,

Радевших о затюканных «нацменах».

Но как приказу царскому перечить?!

Он все же бьет Магницкому челом

О сокровенном чаянье своем.

Сибирский губернатор рвет и мечет:

Нам кадров не хватает, дескать, ждем.

Велит напомнить царскую тысчонку,

Потом смягчает тон как бы вдогонку:

Мол, молодой строптивый человек

Скорее в Омске выйдет на дорогу,

Где ждут его признанье и успех…

И если верить старым документам,

В Казани назначенец занемог,

По случаю по этому отметим:

Ну, чем не уважительный предлог.

Чиновник МИДа – говорит источник ­–

Ученых док «покорнейше просил»

Его проверить в языках восточных…

Он был бы счастлив …в меру своих сил …

Лед тронулся. Благодарим, герр Эрдман,

Благодарим, профессор, «данке шен»!

Экзаменом и честным, и усердным

Был путь великий, славный предрешен!

И с осени двадцать шестого года

Читает он арабский и фарси.

Сбылась мечта. Любимая работа!

Пускай Саади знают на Руси!

Ушел Магницкий, горе-попечитель,

Науку гнувший, как бараний рог,

Голицын, «просвещения губитель»,

Потворствовал подшефному, как мог.

В немилость впал «рассадник вольнодумства»,

Казанский бедный университет.

Закрыть его! Разрушить! И изустно,

И письменно усердствовал клеврет.

«Зачем же рушить, можно же исправить», –

К отчету император начертал,

С чем можно нам историю поздравить.

И, благо, вуз монастырем не стал.

И  «Фамусова» в округе учебном

Тщеславный Мусин-Пушкин заменил.

Не смешивая лекции с молебном,

Полковник просвещенью удружил.

Кто выходил от хвори глубочайшей

Казанский вуз? Хвала ему навек!

И это новый ректор – Лобачевский

Как рад его участью Казем-Бек!

Счастливая гармония по духу!

Востоковед, филолог, полиглот

Мог поверять начальнику как другу

Свои мечты и планы наперед,

Радея за российскую науку,

Читая курс на русском языке,

Хотя с английским был накоротке,

В отличье от педантов иностранных,

Профессоров, желаньем обуянных,

Вводить в неискушенные мозги

Не знанья, а свои же языки.

 

 САЛОН ФУКСОВ

 

Сия немецко-русская чета,–

Страница достославная Казани,

Тянулись к ней и знать и беднота.

Хозяйка дома – милое созданье

Минувшую историю татар

В своем запечатлевшая романе,

Ее стихи, литературный дар

Отметила Белинского «Молва».

Чуваши, черемисы и мордва

Вошли в труды ученого супруга,

Соседствовали муза и наука

В радушном хлебосольном очаге,

Чья слава отзывалась вдалеке,

В салоне их был лаской обогрет

Серьезный колоритный инородец,

И новичка застенчивая кротость,

И то, как был по-своему одет,

И пламенные сбивчивые речи,

Как проповедь восточного предтечи,

Болевшего всем сердцем за прогресс,

Все вызывало дружный интерес.

Историк, литератор, математик

Иль журналист – всяк был желанный гость.

Без всяких предпочтений и тематик

Здесь мыслить непредвзято повелось.

В трудах тянулись дни, за вехой веха,

Мирза берег кавказские усы…

Здесь выпало на долю Казем-бека

Сойтись с устадом первым на Руси.

От Фуксов, после званого обеда,

(Дул ветер с Волги, холода суля),

Адъюнкт-профессор поведет поэта

К седым стенам казанского Кремля,

Они пройдутся по равнине Орской,

Послушают рассказы стариков

О яростном Емелькином упорстве,

О прях екатерининских полков.

 

…лучшие и прочнейшие изменения суть те,

которые происходят от улучшения нравов,

без всяких насильственных потрясений…

А.Пушкин. «Капитанская дочка».

 

Зачем же автор «Капитанской дочки»

Вернулся к бунту заново? Зачем?

Чтобы прозреть неведомый источник

Державу потрясающих проблем?

Он, переживший ссылку, декабристов,

Предрекший, что не всуе «скорбный труд»,

Все так ли чаял, пламенно-неистов,

Когда «оковы тяжкие падут»?

Кто знает? Нас сбивали с панталыку

Все семьдесят краснознаменных лет,

Что гнил режим, альтернатива игу

Лишь баррикады, а иного нет.

(Потом с таким же пылом несусветным

Талдычить будут про фатальный крах

Советов, насуливших сирым-бедным

Молочных рек в кисельных берегах).

Что со «звездой пленительного счастья»,

Взошедшей «на обломках самовластья»?

Звезда, похоже, канула в архив,

Страну безвинной кровью обагрив…

Каков же выбор был у Николая?

Что предпринять мог православный царь?

Уйти, корону и страну сдавая:

«Полковник Пестель, правь, ты – государь!»?..

Насилье мнилось бабкой повивальной

Достойного, свободного житья…

И этой ложью яростно – брутальной

Кормили поколенья не шутя.

На щит подняли бунтарей на плахе,

На царство ополчившихся дворян.

Или не гробил подданных в ГУЛАГе

Со скипетром партийным «Емельян»?

Гадать теперь чем движим русский гений,

Задумавшийся у казанских стен?

Была ль истоком пушкинских прозрений

Мятежника трагическая тень?..

В беседе с ним ученый-провожатый

О крымских ханах труд упомянул.

Нависло небо тучею лохматой,

Осенний ветер с Волги  потянул.

Столичный гость задумчиво вздохнул:
–Волшебный край, очей отрада!

Все живо там: холмы, леса,

Янтарь и яхонт винограда,

Долин приютная краса… –

Он прочитал с печалью светлой.

Застыла в воздухе рука.

–Мой друг, покорный ваш слуга,

Тавридой солнечной согретый,

Воспел в стихах Бахчисарай…

(Профессор перечтет поэму,

Перенесясь в далекий край,

Где про Марию и Зарему

Являет горестный дастан

Слезой струящийся фонтан.

И караим Эрьяк на тюркский

По настоянию его

Переведет шедевр русский,

Уважив мэтра своего).

–В Арзруме были вы… Читал я…

–Приятно слышать, ваша честь.

–Как живо все и выпукло: баталья…

И все подробности похода…

Когда очистили вы лес…

–Точней сказать, не я, а рота.

–Да. Турок раненный… в крови…

Искавший, может быть, пощады…

Хотели приколоть его солдаты,

Чтобы не мучился… Но вы

Не скрыли возмущенья и…

Его от гибели спасли.

–Вы поступили б точно так же,

Поверженный, в крови, – не враг же…

Улыбка тронула уста

Поэта. Ведал он едва ли

Мотив подмеченной детали,

Но чувствовал, что неспроста

Ему о ней напоминали.

Сей просвещенный инородец

Был тюркских огненных кровей,

Любой народ или народец

В России сыщется, ей-ей,

«А он – татарин… или нет…

Хотя, как будто и казанец,

Фукс говорил: «азербайджанец».

Мы всех свели в один паштет».

–Хочу напомнить… в «Арзруме» –

(Прервал Мирза его раздумье) –

Не поручусь за точность фраз,  –

Но это не меняет сути:

«…миссионеров ждет Кавказ…»

Я не осмелюсь метить в судьи.

Но я согласен: просвещенье

Сулит… но нет, не укрощенье,

А причащение людей

К высотам нравственных идей…

А что до миссий… перед вами,

В известном роде, результат

Их положительных затрат…

–Вы – выкрест, кажется.

–Да, да…

–А что мешало вам в исламе?

–Я рвался к истине всегда,

Я знаю сунну и уставы,

Они во многом правы, здравы,

Но я дерзнул искать ответа

Не на макушке минарета,

Решил взглянуть на мир окольный

С иной, быть может, колокольни…

Хотя… для Бога нет различья,

В каком его рабы обличье…

–И что? Сошла ли дерзость вам?

Простил отступника ислам?

–О, это долгий разговор…

Я не забыл кавказских гор,

Люблю отца и чту поныне,

Хотя отверг его святыни,

Предмет его тоски и муки…

Хочу служить, служить науке!..

–И в ней, я вижу, преуспели…

–Я путник лишь, идущий к цели…

–И враг усобиц и войны.

–Науки нет без тишины.

Взгляните – башни цитадели, –

Века над ними пролетели.

Их строил зодчий Ширвани,

Искусный сын моей земли.

Немало в прахе и пыли

Имен забытых достославных,

Хочу, чтоб зерна предков давних

На нивах будущих взошли!

Так ли текла точь-в-точь беседа

Востоковеда и поэта,

Не утверждаю. Мой рассказ

Времен прослеживая связь,

Не плод фантазии пристрастной,

Во всяком случае, не праздной,

К раздумью приглашает вас.

 

 ПРОЩАНИЕ С ПУШКИНЫМ

 

Тридцать седьмой. Так вот он, град Петра.

С залива дуют стылые ветра.

Изящных зданий строгие громады,

Порталы, шпили, башни и фасады,

Застывших статуй чинное обличье… –

Все говорит о власти и величье.

Командировка привела сюда:

«Грамматика» заботит Казем-Бека.

И лучшее подспорье для труда

Публичная, считай, библиотека,

Еще – академическая, да!..

Но грянула великая беда,

И надо ж так случиться – в день приезда, –

Сорвавшая его в Публичке с места…

По Невскому заснеженному он

Спешит на Мойку, вестью потрясен.

И мозг сверлит: «Дуэль…Дантес… И смерть…»

Как можно было допустить… посметь

Поднять на славу всей России руку!

Мирза, избравший поприщем науку,

И не причастный к пушкинскому кругу, –

Шел в скорбный, тихий, незнакомый дом,

Печалясь, как о близком и родном,

Он потерял союзника по духу!

Казань… обед у Фуксов на квартире…

Беседы у старинного Кремля

Об Арзруме, Крыме, жизни, мире…

А сколько лет прошло? Всего четыре…

И путь, жестоко прерванный судьбой.

И гроб, плывущий тяжко над толпой.

Какая ярость, и какая сила

Перо в руке на пистолет сменила?

Уняла прыть неправая молва…

Скорбит Россия. Спит во льдах Нева.

Взорвется вскоре тишина державы,

И мир поймет, кого он потерял

На Черной речке в этот час кровавый;

«Погиб Поэт! Невольник чести пал…»

И с юга отзовется боль Кавказа

«Восточною поэмой» Фатали,

Но светская ползучая зараза

Посмеет бросить тень на Натали…

Пройдет столетье, и в стране Советов

Торжественно отметят юбилей,

Клеймя инакомыслящих поэтов,

Пытаясь сделать Пушкина «красней»,

Французского альфонса проклиная

И заодно честя и Николая,

И нагнетая классовый накал:

«Погиб Поэт! Невольник чести пал…»

Великий, не надворный, не придворный,

При жизни ласк особых не снискал.

Но «памятник воздвиг нерукотворный».

«Погиб Поэт!..» Но гимном чести стал…

 

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

 

Казань уже осталась позади,

В Санкт-Петербургском университете

Он трудится, и в славе, и в чести,

О нем молва и в заграничном свете.

Париж и Лондон, Вену и Нью-Йорк

Весомыми трудами он увлек.

Еще одно научное светило –

Его земляк и друг – Мирза Джафар.

Был Топчибашев немощен и стар.

Волна торжеств высоких накатила.

Полвека вузу. За четыре дня

До торжества угас первопроходец,

Хранитель благородного огня

Науке русской послужив на славу,

Снискав и память лучшую по праву.

Фанфары заслонили, видно, горе,

Когда его призвал к себе Аллах.

Спустя три года некролог Григорьев

Тиснет в  археологических листках…

 

ВСТРЕЧА С ШЕЙХОМ ШАМИЛЕМ

 

А был ли прок воспринятой им вере

От неофита? – неизвестно нам,

Но на его разительном примере –

Парадоксально! – выгадал ислам.

Для правоверных подданных России

«Неверный» – в веру их же посвящал,

Улемов взгляды, злые и косые

Встречая, сей ученый аксакал

Трудами мир ислама просвещал.

Да, он, под оком бдительным Синода,

Пытался вывести Восток из тьмы,

Спасти от фанатического гнета

Зашоренные бедные умы.

К нему явился Мохаммед Эмин,

Муршид и приближенный Шамиля.

Хотел прощупать почву господин;

Степенно бородою шевеля,

Расспрашивал о Питере, Казани:

Как мусульмане? Чтут ли шариат?

Блюдут ли дух священного писанья?

Каков их быт и численный расклад?

Мирза кумыкской речью обогрелся,

Хотя вопросы перешли межу…

«Зачем пришел?» – не спрашивай пришельца,

Скажи-ка лучше: «Милости прошу».

Потом Шамиль пожалует и сам,

Поверженный воитель за ислам,

Высокий старец, сломленный бедою,

Без шашки, подобающей герою,

Но взятый в плен учтиво Барятинским.

(Мирза отметит странное созвучье:

Дочь замужем за  младшим Баратынским,

За сыном знаменитого поэта,

Но посчитает, может, будет лучше

Смолчать об этом ради этикета).

От царственного гордого дворца

Карета катит на проспект Литейный,

Везя уже вчерашнего борца

Со свитой преданно – благоговейной.

В столице северной звучит: «Салам…»

Так встретились профессор и имам,

Вступивший в петербургскую обитель.

Улыбка скрылась в кущах бороды:

–        Я, было, начал и письмо: «О ты,

Которого я знаю, но не видел…»

И дальше: «мир тебе…»

–        Благодарю.

Имам, ты знаменит. Не утаю,

Не каждому, наверно, доводилось

Вести с подобным гостем разговор.

На зависть многим выпала мне милость…

Вступительных любезностей узор

Сменился испытующим вниманьем

Довольно любознательных гостей,

Знакомы ли студенты с толкованьем

Корана? И по книге ли своей

Читаешь ты им лекции по праву?

Как им язык арабский? Не по нраву?

Понятны ли, профессор, для «уруса»

Премудрости арабского «аруза»?

Шамиль, надев очки, обводит взглядом

Тома трудов, теснящиеся рядом

На книжных полках. Просит показать

Одну из книг: «Мизан» аш–Шарани.

 Теолог из далекой стороны

Стремился толки веры увязать

Для всех единой истиной предвечной,

Довлеющей над жизнью быстротечной

И, кистью дополняя мысль свою,

Картинками одушевил страницы:

Пророки в разрисованном раю,

Святых потусторонних вереницы,

У каждого инстанция своя…

Шамиль смотрел, волненья не тая,

Толкуя важно каждую страницу

Мюриду и внимательному сыну…

Потом вздохнул в тоске по Джемаледдину,

Которого чахотка извела.

И вздох другой, потрясший Казем-Бека:

«Разграблена моя библиотека…»

Как будто пуще не было и зла…

… «Я подготовил для тебя вопрос», –

Сказал Шамиль ему при новой встрече.

В Таврическом уже горели свечи,

Имам был занят чтением всерьез,

Склонясь над манускриптом на диване,

Мюрид и сын – почтенье и вниманье.

–        Хочу узнать профессорское мненье

О лунном и о солнечном затменье,

Какое объяснение им дашь?

–        Пожалуйста. Бумагу, карандаш…

Вот вам Земля. Вот Солнце. Вот Луна.

Земля в своем круговращенье…

–        Нет!

Земля недвижна, говорит завет,

–        Прости, имам. Доказано давно:

Планеты кружатся вокруг Светила…

Что, впрочем, для затменья все равно…

Чело имама дума омрачила,

И, сняв очки, отставив фолиант,

Он перевел на подопечных взгляд

И начал на аварском языке

Пространные и строгие внушенья

Об истинах святых вероученья.

(Профессор ждал с карандашом в руке)

Имам твердил о промысле небес,

Научную не допуская «ересь»

И правоте писания доверясь,

Чтоб души горцев не смутил прогресс.

И позже горец, сосланный в Калугу,

Попросит оказать ему услугу –

Прислать десятка два ученых книг,

Мирза уважит просьбу, но из них

Дождется возвращения немногих,

Наверно, затерялись на дорогах…

Об этом он посетует Тасси.

Есть – горцы – книгочеи на Руси…

…Отважный муж, поверженный в бою,

Он присягнет на подданство царю,

Признается, в преддверии заката

В ненужности святого газавата

Против России, против христиан,

Желая видеть в мире Дагестан

Завет разумный, что ни говори.

Умели править в старину цари…

…С Европой встреча первая. Увы,

Последней в результате оказалась,

Точил недуг, гнездившийся в крови.

Но он забыл про хвори и усталость,

Хотя лишь год ему  жить оставалось…

Париж. Посол Ирана Юсиф-хан

Ему доверил рукопись любезно.

Высокий труд, до времени безвестный,

Нацеленный как будто в персиян.

Устами принца передал писатель

Прозрения отважного ума.

Ученый целый день и ночь потратил

И был доволен автором весьма,

И предложил кой-что для пользы дела,

Письмо посла, наверно, долетело,

И радовался Мирза Фатали

Собрату и соратнику по цели,

Светившему из северной дали.

Потом был Лондон, хмурый и туманный,

Музей Британский, Оксфорд и почет.

Всего дороже и всего желанней

Библиотека и свободный вход.

 

ИСХОД

 

Орден Белого Орла

Красит грудь.

И, еще не сдав дела,

Снова – в путь.

Что вы просите, декан?

В Ватикан?

Не пора ли на покой?

Боже мой!

На два года? Вена? Рим?

Одержим…

Что в архивах потерял,

Патриарх?

Переписка? Шах и дож ?

Ну, так что ж…

Собирается совет.

Положительный ответ.

«Убедил, профессор, нас.

В добрый час…»

Восемнадцать дней до смерти.

Исподволь кралась, как вор,

 

Пряча до поры приметы,

Разрушительная хворь.

 

-Мне холодно…Я мерзну…Ольга!

Вот завещание…Припрячь…

Он смотрит долго, очень долго

На дочь. – Прости…крепись…Не плачь…

Никто не вечен в этом мире…

Я так мечтал…да не судьба…

Какая тишина в квартире…

Постой…Что это за пальба?

Ах, пушка? Полдень бьет? Забыл…

Хотя пора бы и привыкнуть.

Сотри-ка с этажерки пыль…

Смотри: друг к дружке книги никнут…

-Ты лучше выпей чай с вареньем.

Он медленно смежил глаза.

Лицо смиренным выраженьем

Напоминало образа.

Из тьмы густеющей и зыбкой

Всплывали лица, голоса,

Мольбы, укоры и проклятья,

И он в толпе разноязыкой

 

Увидел старого отца,

К нему простершего объятья,

И устремился, как в бреду,

Навстречу тьме: «Иду…иду…»

Обнял худые плечи…Ах!

В руках его дымился прах…

Над ноябрьской столицей

Сонно сеялись снега.

Не дождались за границей,

Дождались его века…

Уходил в сырую землю

К праху сына и жены.

Там березы тихо дремлют

В ожидании весны.

Над заснеженной могилой

Ни муллы и ни попа…

Ах ты, Господи, помилуй         

Возроптавшего раба…

 

КОНЕЦ.