Copyright – Афаг Масуд
Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с
согласия владельца авторских прав.
…Войдя
во двор Академии Наук, Гулам Гусейнли вдруг узрел невиданную им до сих пор в
этих местах картину…
…Судя
по всему, иностранцы, заполонившие весь город, повсюду – над учреждениями,
магазинами, ресторанами развесившие вывески на иностранных языках, те самые
приезжие, которые с равнодушными розовыми лицами разгуливая по улицам,
объедались местными фруктами, кажется, добрались и сюда.
Сейчас
между могучих кипарисов и желтых цветочных клумб, где раскинулся и разросся
храм науки, по двору которого обычно с толстыми папками подмышками степенно
прохаживались ученые, на узких заасфальтированных проездах выстроились в ряд
длинные черные машины с иностранными флажками на носу. И от этого угрожающего
блеска машин, от вида растерянных сотрудников, осторожно выглядывающих из-за
огромных букетов, что-то холодное электрическим разрядом скользнуло по спине
Гулама Гусейнли…
Стараясь
поскорее ускользнуть от этой напряженности, он быстро обошел стоявших у входа и
просочился в фойе, но и здесь его подстерегали те же жуткие признаки торжества.
Праздничная
приподнятость, царившая во дворе, с аккуратной последовательностью была
перенесена и в фойе.
Над
мраморной лестницей, ведущей на второй этаж, висели огромные белые плакаты на
иностранном языке, голубые флаги.
И
тут Гулам Гусейнли неожиданно попал в окружение взволнованных профессоров –
историков, филологов с усталыми глазами.
Они
в один голос, мучительно громко стали что-то говорить о предстоящем
мероприятии, кого-то взахлеб расхваливали, наперебой задавали вопросы, и, не
дожидаясь ответа, с тайным напряжением стерегли вход.
От
кого-то из них пахло сыростью, как от банной рукавицы – кисы… Будто этот некто
средь бела дня, прямо здесь, стоя среди них и продолжая говорить, гнил и
плесневел…
Под
гул профессорских голосов Гулам Гусейнли вспомнил прежние времена,
незабываемые, бурные годы, когда был он в этой академии еще аспирантом,
вспомнил, как по коридорам казавшегося ему величественным Храма науки, подражая
директорам институтов или согбенным, как вопросительный знак, академикам
прохаживались эти, бывшие тогда молодыми, научные работники. И чтобы скрыть,
что эти воспоминания растрогали его, Гулам Гусейнли отвернулся и стал рассеяно
разглядывать колонны и потолок фойе…
Собственно,
с тех пор прошло не так уж и много времени… А дожившие до сегодняшнего дня
профессора того поколения, - подумал Гулам Гусейнли, - выглядят так, словно
здесь сквозь мощные, звуконепроницаемые стены академии прошла огромная
трактороподобная машина, раздавившая людей.
…
Да и сама академия изменилась. Как будто съежилась, стала тесней. И коридоры ее
уже не были такими светлыми. Сейчас они напоминали Гуламу Гусейнли тоскливые
вокзальные перроны, забитые случайными людьми…
Все
казалось печальным и тоскливым.
…
Профессора умолкли только на втором этаже в давно требующем ремонта и оттого
кажущемся увядшем актовом зале. Усевшись рядом с Гуламом Гусейнли, они
оглядывали пышно украшенную корзинами цветов сцену, постепенно заполнявшийся
зал.
Гулам
Гусейнли тоже смотрел на сцену, но, глядя на эту помпезность, думал почему-то о
своем простом, влачащем полунищенское существование, но родном литературном
центре «Перо», который, как старый, сломанный троллейбус, переваливаясь с боку
на бок, несмотря на все треволнения эпохи, долгие годы полз по своему скромному
маршруту…
Вспомнились
ему собратья по перу, тоже ставшие в Центре родными – Поэт, чей день рождения
на прошлой неделе отмечали, и как Поэт, превращая праздник в муки, бледнея,
выступал, избегая говорить о самом наболевшем – о мощи слова, и как после этого
выступления стало плохо маленькому Фараджу, а под конец Агали, ни за что не
желающий менять мистическую литературу на реалистическую, влепил вдруг пощечину
Садаю. Эти и другие подобные эпизоды вспоминались Гуламу Гусейнли, и он ощущал,
как мелкими мурашками выступает под корнями волос пот сожаления…
В
это сумасшедшее время, когда все меряется на деньги, в страшные годы, когда
никого ничто, кроме денег, не интересует, когда академия, святой очаг науки,
далекая от всяких материальных интересов, вынуждена, чтобы выжить, сотрудничать
с иностранцами, не стоящими ее ногтя, их центр «Перо» создает и исследует
вечные законы никому не нужной, не приносящей ни копейки прибыли литературы.
И
никто в этом не виноват, кроме него самого, его упрямого литературного
фанатизма. Именно в этом и состоит вся трагедия. Весь Центр и его друзья вынуждены
были подстраиваться под него. Как говорится, «рыба гниет с головы».
Но
самое странное в том, - подумал Гулам Гусейнли, - что, сколько бы он об этом ни
думал, с каким бы чистосердечием не представлял себе весь драматизм ситуации,
стоило ему попытаться что-то изменить, сломать, ничего не выходило. Подобно
человеку, который не хочет пробуждаться от сладкого, но кошмарного сна,
барахтаясь в своем внутреннем мире, задыхаясь в бездонных, черных вопросах,
которая ставила перед ним литература, он, казалось, погружался еще глубже…
…
Кому нужны эти вечные законы? - думал он, нервно ерзая на месте. – Что это за
маниакально-мистические настроения? Он сам, и другие - маленький Фарадж, Поэт,
Дениз, да и остальные напоминали членов какой-то религиозной секты… Любой
посторонний счел бы их больными.
Другие
писатели дни и ночи разрабатывали планы, составляли разумные программы
повышения собственного благосостояния, зарабатывали деньги, издавая книги за
рубежом. Они же в прокуренных комнатах изводили друг друга спорами о
художественных достоинствах того или иного слова, поисками его глубинного
смысла, до хрипоты приводили вариации какого-то слова, а потом, безумными
глазами глядя друг на друга, упивались собственными открытиями.
И
действительно, все это напоминало не столько собрание литераторов, сколько
тайное сборище подпольной секты…
…
Каждый раз при мысли об этом странная тоска охватывала Гулама Гусейнли. Ему
вспоминались чарующие строки друзей, слова классиков, не раз спасавшие его от
духовной, а бывало и физической смерти. И в то же мгновение нахлынувшие
угрызения совести заставляли его отказаться от этой бунтарской мысли, которую
он считал проявлением расчетливого лукавства, долгие годы прячущегося где-то в
потаенных уголках его ясного сознания, и Гулам Гусейнли тут же стирал ее из
памяти, как, смяв, выбрасывают ненужный черновик…
Однако
сегодняшние его тревоги были иными. Сегодня в этой обстановке деловитости,
царившей в Академии, ему доставляли невыносимую муку мысли о дырявой, как
дуршлаг, и давно нуждавшейся в ремонте крыше Центра, о положении своих
сотрудников, одни из которых исхудали от любви к литературе, а другие, наоборот
- распухли.
Он
непременно должен был что-нибудь сделать, что-то изменить, разрушить одну из
стен грозной Крепости Литературы, божественным туманом окутавшей и душащей в
своих объятиях Центр, туманом, который отсюда, из пропитанного духом
ответственности и порядка актового зала Академии напоминал плотное облако
смерти…
…
Зал заполнялся людьми…
За
последние десять лет, что Гулам Гусейнли здесь не был, состав Академии почти
полностью изменился.
Большинство
собравшихся были молодежью, а остальные совершенно незнакомые Гуламу Гусейнли
люди пожилые или среднего возраста. Подражая кому-то, они с гордым видом
прохаживались между рядов, с великосветскими улыбками раскланивались друг с
другом, передавали какие-то документы сидящим в первых рядах.
Среди
собравшихся Гулам Гусейнли разглядел лишь нескольких давних знакомых – старых
сгорбившихся и бледных академиков. Осторожной походкой они по-муравьиному гуськом
входили в зал через нижние двери, так же гуськом шли рядом со сценой, в строгом
порядке усаживались в первом ряду, медленно водя из стороны в сторону
маленькими, невесомыми головками, тихими голосами о чем-то говорили, казалось,
на своем, непонятном другим языке.
Гулам
Гусейнли вспомнил, что и тридцать лет назад эти академики казались такими же
невесомыми и бледными. А за прошедшие годы, они, наверное, еще более
сгорбившись и побледнев, оказались где-то в стороне от течения времени.
…
Но вот мероприятие началось: на сцене появился вице-президент академии –
плотный гигант средних лет с выражением безумной радости на лице. Выйдя на
середину сцены, он, в соответствии со всеми законами театра, выдержал
многозначительную паузу и густым голосом заговорил.
Впрочем,
явно ощущалось, что здесь, на сцене старого, пропахшего сыростью зала,
вице-президент чувствует себя неуютно. Поэтому он старался говорить громче, чем
нужно. В середине речи, запутавшись в какой-то сложной фразе, он стал смущенно
запинаться, чрезмерно жестикулировать. Наверное, его смущали ничего не
выражающие, застывшие лица академиков из первого ряда, которые уставились на
него пуговками глаз.
За
время своего руководства Гулам Гусейнли не раз встречался с такими взглядами.
Сколько раз в кабинетах министров, на приемах высокопоставленных чиновников
говорил он о невыносимо тяжелом материальном положении Центра, о протекающей
крыше, продуваемых сквозняками коридорах, сваленных в кучу и желтеющих
бесценных рукописях. Его слушали с такими же непроницаемыми лицами, и он в
таком же состоянии, бессознательно по несколько раз повторял одно и то же,
запинался, злился на себя за сказанное, нервничал, громким голосом какими-то
невнятными словами заканчивал и удрученный выходил из кабинета, сознавая, что
снова потерпел поражение.
…
Видно, такие взгляды, подобно смердящей смертью вечности, способны своей
равнодушной непроницаемостью раздавить и уничтожить все живое.
…Но
вице-президент быстро справился с собой и пригласил представителей иностранной
компании.
На
сцене появились несколько растерянные от всей этой шумихи иностранцы. И пока
двое из них, молодые люди, одетые по-европейски в пестрые брюки, что-то
говорили на своем языке, Гулам Гусейнли разглядел в делегации худощавого юношу
с рыжими веснушками на лице, который напомнил ему сотрудника германского
посольства, куда несколько месяцев назад Гулам Гусейнли ходил, чтобы получить
заказ на издание – инспектора Вайсмана, чье такое же рыжее веснушчатое лицо не
выражало ничего, кроме презрения…
Посольство
занимало нижний этаж здания в центре города. В этом доме с застекленными
балконами некогда жил народный поэт, добрый человек, любящий людей. Теперь же
его со странной, пугающей аккуратностью отшлифованные серые стены, постоянно
закрытые звуконепроницаемые прозрачные двери, лица сотрудников посольства,
расхаживающих за этими дверями с осторожностью заключенных в лагеря смерти,
вновь напомнили Гуламу Гусейнли виденный еще в далеком детстве черно-белый
военный фильм о зверствах фашистской Германии…
Готовя
«Антологию германской литературы», из которой еще не было переведено ни
строчки, Центр обратился с официальным письмом в посольство. В приемной
посольства, за одной из его толстых стен Гулама Гусейнли приняла молодая
азербайджанка, восседающая за круглым стеклом. Она была явно уже
германизированная и потому с трудом цедила слова, выбрасывая короткие, нервные
ответы, и казалось при этом, что она бьет его по ноге острыми холодными носками
туфель или больно щиплет. Потом по мягкому, бесшумному коридору, поминутно
оглядываясь и бросая на него подозрительные взгляды, она проводила Гулама
Гусейнли к худощавому рыжему парню. И вся эта обстановка еще до встречи с
инспектором совершенно испортила Гуламу Гусейнли настроение.
…
Уже на второй минуте пребывания в пропахшем сердечными каплями кабинете
Вайсмана, сидя напротив этого германского инспектора, похожего на какой-то
страшный электронный прибор, Гулам Гусейнли горько пожалел о сделанном. И хоть
мысленно он уже сотни раз изорвал на мелкие клочки то злосчастное письмо,
избавиться от стеклянных глаз Вайсмана было уже невозможно.
После
той встречи Вайсман еще несколько раз приглашал Гулама Гусейнли в связи с тем
проклятым письмом и в своем маленьком душном кабинете, напоминающем каюту
повисшего в безвоздушном пространстве космического корабля, с дотошностью
следователя раз за разом спрашивал – как и на что будут израсходованы эти
германские деньги, если посольство выделит их на издание антологии… Деньги на
издание антологии еще не поступили, а Вайсман с прошлой недели еженощно стал являться
во сны Гулама Гусейнли…
Причем
вел он себя в этих снах очень подозрительно – то появлялся в долгополой
восточной одежде, напоминающей женское платье, обвивал длинными рыжими руками
шею Гулама Гусейнли, и, ласкаясь щекой о его щеку, что-то говорил на азербайджанском,
а то – в форме полицейского садился напротив него, направлял в лицо Гуламу
Гусейнли красный свет и на немецком читал какие-то тексты, похожие на стихи…
А
в одном из последних снов Гулам Гусейнли спасался от огромной овчарки, которую
натравил на него Вайсман.
На
протяжении всего сна он, до крови царапая босые ноги об острые камни,
задыхаясь, убегал какими-то извилистыми тропинками, но под утро, полусонный,
упал без сил на землю, став добычей собаки Вайсмана…
Гулам
Гусейнли проснулся в холодном поту, и, стараясь потеплей укутаться в одеяло,
дал себе слово, что больше ноги его в посольстве не будет а Вайсмана он
навсегда вычеркнет из памяти, как врага народа. Но уже два часа спустя, войдя в
Центр, увидев изнуренных увядших сотрудников, жмущихся у лестницы, как
оставшиеся без присмотра растения, он с болью в сердце снова вспомнил тяжелые
железные, двери посольства, похожие на вход в крепость, толстые
звуконепроницаемые прозрачные стекла и рыжее лицо Вайсмана…
…
Один из профессоров наклонился и что-то разочарованно зашептал на ухо соседу…
Краем
глаз Гулам Гусейнли отметил на лицах обоих тошнотворную смесь любви и
восторженности.
Отчего,
отчего они дошли до такого состояния?.. Гулам Гусейнли почувствовал, как у него
нервно забилось сердце.
Почему
он – автор множества книг, сценариев, крупных переводов, ради нескольких грошей
вынужден унижаться перед каким-то иностранным недоумком, родившимся в Богом
забытой дыре Германии, в семье, похожей на коллекцию электронных приборов, и
кое-как осилившим какую-нибудь из точных наук? Почему он вынужден терпеть его
унизительные допросы, готовый провалиться сквозь землю отвечает на
оскорбительные вопросы и при этом не только никак не может выбросить из памяти
это пропитанное дыханием смерти учреждение, но, сгорая от стыда после каждого
оскорбительного визита в посольство, обдумывает очередную встречу?..
Отчего
и эти солидные, седовласые профессора, которые написали горы научных трудов и
всю жизнь, ощущая себя учеными, свысока руководили окружающими, сейчас с такой
преданностью смотрят на этих вертлявых безродных иностранцев?..
Погруженный
в эти мысли Гулам Гусейнли и не заметил, как и когда он вырвался из удушающей
атмосферы Академии, и теперь шагал по обдуваемым ветром улицам...
ХХХ
…
В этот раз Вайсман был не один. Рядом с ним сидел высокий красивый немец,
чем-то напоминающий Штрауса. Они, поглядывая в сторону Гулама Гусейнли, о
чем-то тихо переговаривались на немецком…
То
ли от незнания языка, то ли оттого, что в последнее время он много думал о
Вайсмане, Гулам Гусейнли решил, что, разглядывая его, немцы на своем языке
обсуждают его смешной вид. В самой глубине глаз второго немца и в уголках его
по-девичьи красивых губ явно чувствовалось зарождение иронического смеха.
На
лице же Вайсмана не было ничего, напоминающего доброе расположение духа. Его
похожие на собачьи круглые серые глазки медленно разглядывали черные усы Гулама
Гусейнли, наспех и оттого небрежно повязанный утром зеленый галстук, чуть
засаленный воротник давно утратившей свежесть сорочки, а белые, почти прозрачные
от частого мытья руки немца, поглаживали аккуратно сложенную на столе стопку
документов.
…
Под взглядами этих прилизанных людей Гулам Гусейнли чувствовал, как кипяток
румянца, заливая его лицо, поднимается вверх к начавшим зудеть корням волос, и
тут он вспомнил, что сегодня в честь этой встречи сделал то, до чего давно не
доходили руки – до блеска начистил туфли.
Но
туфли хоть и были начищены, однако их носки так и остались сбитыми. Эту обувь
Гулам Гусейнли купил всего месяц назад в немецком обувном магазине в самом
центре города. Жена постоянно настаивала на том, чтобы он покупал дешевую
обувь, и через месяц, когда у башмаков портился носок или каблук их без
сожаления, как старую ненужную вещь, отдавали каким-нибудь бедным
родственникам.
…
А переговоры Вайсмана с красивым немцем все не заканчивались. Они уже и не
смотрели в его сторону. Теперь они проглядывали документы, лежавшие в той самой
папке, которую Вайсман до того поглаживал, как шкатулку, где хранятся страшные
секреты. Иногда, отрывая взгляд от бумаг, они бросали на Гулама Гусейнли
подозрительные взгляды, словно пытались понять, насколько его лицо
соответствует этим испещренным словами и цифрами документам.
Отсюда
– с места, где сидел Гулам Гусейнли, были видны ботинки Вайсмана. Они выглядели
совершенно новенькими и спокойно стояли рядом с ботинками второго немца, словно
внутри них не было ног, и казалось, обе пары смотрят на него с витрины
магазина.
…
Глядя на узкие запястья немцев, их тонкие, желтые шеи, Гулам Гусейнли
представил себе их возможное продолжение – тонкие, сухие ноги, и тогда ему
стало немного ясно, почему эти туфли сохранились, как новые.
И
сорочки инспекторов были новенькими. По натуральной твердости их воротников, не
знавших крахмала, можно было понять, что они еще не стирались…
И
сорочки, и туфли у них не новые, - думал Гулам Гусейнли, вытирая платком пот с
шеи. Просто несчастные вещи на этих холодных безжизненных телах не знали жизни,
а потому и не старились.
-
Что это?..
Длинной
иссохшей рукой, похожей на руку смертельно больного, Вайсман снова протягивал
ему знакомый документ…
Это
была калькуляция производственных расходов на издание антологии. Почему-то
Вайсман ненавидел этот документ. И всякий раз их разговор начинался с
извлечения на свет именной этой калькуляции, после чего следовали объяснения
Гулама Гусейнли.
…
И Гулам Гусейнли снова начал твердить уже заученный текст о том, что они хотят
издать эту антологию, чтобы познакомить азербайджанского читателя с немецкой
литературой, о том, что это явится весомым вкладом в развитие
германо-азербайджанских культурных связей и т.д., и т.п.…
Он
говорил все это тихим, спокойным голосом с интеллигентной, европейской улыбкой,
старался делать паузы между словами и фразами, чтобы не раздражать этого
нервного поверенного. Но Вайсман на протяжении его речи не опускал руку с
документом и, не мигая, смотрел на него своими круглыми глазками.
И
другой немец держал наготове иронию в уголках губ…
Закончив
говорить, Гулам Гусейнли перешел к объяснению сути документа, который Вайсман
продолжал держать в воздухе, как улику преступления, а сам подумал - эти немцы
ждут, что с ним что-нибудь случится. Но что с ним может случиться?.. Гулам
Гусейнли умолк и задумался.
…
Вайсман продолжал все так же смотреть на него, держа калькуляцию в воздухе.
Под
этими перекрестными взглядами, которые, казалось, проникали до самых костей,
Гулам Гусейнли снова начал потеть. Пот со странной осторожностью впитывался в
тонкую хлопковую рубашку, и он, стесняясь, от этого нервничал и потел еще
сильней. Вспоминая, как несколько месяцев назад они с бухгалтером наспех
составили эту калькуляцию, он теперь торопливо принимал в отношении этого
документа решения и тут же отменял их…
Вдруг
Гуламу Гусейнли почему-то показалось, что немцы наслаждаются, наблюдая, как он
потеет…
… Неожиданно
Вайсман, словно удовлетворившись объяснениями Гулама Гусейнли, опустил
документ, аккуратно вернул в кипу бумаг в папке, достал оттуда другой листок и
протянул его уже не Гуламу Гусейнли, а положил перед сидящим рядом молодым
немцем.
Гулам
Гусейнли издали узнал составленный на немецком языке перечень писателей,
которых планировалось включить в антологию.
-
Здесь слово «Кристиан» написано неверно. По-немецки это надо писать через Xh, а у вас – через К…
Молодой
немец, похожий на Штрауса, говорил на азербайджанском, по-немецки горлом
произнося согласные, сквозь зубы выстреливая их, как пули, и смешивая мягкие
гласные с грубыми. Мягкие, нежные слова, к музыке которых Гулам Гусейнли привык
с детства, сыпались на него неуклюжими острыми железными обломками.
Закончив
говорить, «Штраус» улыбнулся, но эта улыбка сделала его лицо еще жестче.
-
…к тому же здесь говорится, что сто экземпляров книг будут подарены различным
организациям… Это…
…
Нет, это уже слишком… - подумал Гулам Гусейнли, почти задыхаясь от гнева. – Что
они, принимают меня за мошенника?..
Но
тут молодой немец вдруг умолк и по-вайсмановски бросил на него острый взгляд,
отчего Гулам Гусейнли вдруг ощутил слабость в коленях и подступающий к горлу
комок, чего с ним не было с детства.
Гулам
Гусейнли знал, в каких случаях у него появляется эта болезненная слабость в
ногах. Он весь задрожал от гнева… Подумать только, до чего довели его эти
недоноски!..
И
вдруг он почувствовал, как нечто, с годами ослабевшее и затихшее вдруг
шевельнулось в его душе…
-
Что вы хотите сказать? – проговорил он, возбуждаясь он звуков собственного
голоса. Как тепло, по-родному и трогательно звучал его голос в холодной комнате
перед этой парочкой чиновников… - Может, мне еще представить вам справки из
этих организаций, что… - он умолк, вдруг позабыв, что собирался сказать. – Вы…
За кого вы меня принимаете?..
Но
волнение Гулама Гусейнли, слова, которые он произносил, подавляя проклятый
комок в горле, не произвели на немцев никакого впечатления. Они как ни в чем ни
бывало продолжали смотреть на него с прежней невозмутимостью.
…
От волнения или под влиянием собственных слов в глазах Гулама Гусейнли
потемнело…
-
Сколько времени вы обращаетесь со мной, будто в чем-то подозреваете меня…
Думаете, я не понимаю?.. Вы…
…И
тут почувствовал, как слезы приливают к глазам. Боясь, что не сможет сдержать
их и расплачется при этих иностранных чиновниках, он встал…
… Стараясь не затеряться в этом душном мертвом здании, не растаять в этих беззвучных коридорах, не исчезнуть, как звуки шагов, поглощаемые коврами, он выбежал на улицу…
…Улицы
были полны народа. Люди в легких одеждах прогуливались под звуки музыки,
льющейся из уличных кафе…
…
Тяжело дыша, он свернул за угол и вышел на площадь Фонтанов. Ему вспомнилось,
что когда он со слезами на глазах вставал, то уловил уголком глаз или просто
ощутил, как дрогнули губы одного из немцев, и на их бесстрастных лицах
появилось некое подобие удовлетворения…
Эти
кривляющиеся чиновники, Бог знает, сколько времени, сколько вот таких встреч
ожидали именно этого, признания им своего поражения…
Совсем,
как на войне, - подумал Гулам Гусейнли. Он закурил и решил больше не думать об
этом мучительном приеме.
Он
бездумно шел по улице, глядя на лица и ботинки встречных…
Потом
Гуламу Гусейнли вдруг показалось, что туфли, в которые они все обуты, он видел
в том самом немецком магазине. Все они сверкали, как ботинки Вайсмана, и
оглушительно скрипели…
Все
были обуты в немецкие туфли… И он был в немецких башмаках. Сердце Гулама
Гусейнли сжалось, ему захотелось скорее оказаться дома и избавиться от этой
иностранной обуви… Выбросив сигарету, он ускорил шаг.
Но
самое странное заключалось в том, что в этой удручающей ситуации что-то есть… -
думал на ходу Гулам Гусейнли. – При всей своей подлости Вайсман в чем-то прав…
ХХХ
Неделю
спустя Гулам Гусейнли написал в посольство, лично на имя посла письмо, в
котором подробно описал все издевательства и мучения, которым подверг его
германский инспектор.
В
конце следующей недели из посольства пришел ответ. Поверенная по делам культуры
посольства фрау Зибек приглашала его для собеседования.
Они
поняли, с кем имеют дело… Эта мысль немного утешила Гулама Гусейнли. Письмо,
полное литературных раздумий, серьезных аргументов не могло не оказать
воздействия.
…
В назначенный день он явился в посольство, заготовив короткую, но
содержательную речь о неуместной немецкой холодности и манерах,
продемонстрированных Вайсманом и «Штраусом».
…
У входа за круглым стеклом та же онемечившаяся женщина тихо говорила по
телефону. Увидев его, она прервала разговор и произнесла:
-
Слушаю вас…
-
Меня пригласили на 13 часов, - с тайной гордостью сказал Гулам Гусейнли
женщине, перед которой до сих пор вынужден был лебезить.
-
Кто приглашал?..
-
Фрау Зибек.
Женщина
сняла трубку другого телефона, нажала кнопку и после короткого разговора на
немецком повесила ее.
-
Вы опоздали на четыре минуты, - сказала она. – Фрау Зибек занята. Вы можете
обратиться с просьбой о повторной встрече…
…
Гулам Гусейнли посмотрел на висящие слева часы…
…
Действительно, было четыре минуты второго…