Copyright - Издательство «Известия», Москва 1985 г.

 

    Перевод с азербайджанского Т. Калякиной.

 

     Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

 

 

 

    Желтоватые отсветы только что закатившегося солнца медленно сползают с вершин, сереет небо; вечерняя грустная тишина опускается на деревню. Опустела площадь: магазин на замке, парикмахер тоже повесил уже на дверь замок. В чайхане под чинарой - никого, чайханщик занят уборкой.

    На замке и правление, и сельсовет. Только почта еще работает. Небольшая комната с низким потолком. На стене - ходики, к гире привешен солидный булыжник. Две табуретки. Весы, телефон и старый заржавленный сейф. Дядя Ашраф стоит перед сейфом, что-то укладывает туда. Курбан, паренек лет семнадцати, сидит у окна на табуретке и не отрываясь глядит на клуб, откуда доносится громкое постукивание нардов.

    Дядя Ашраф запирает сейф. Кладет в карман ключ, подходит к столу, садится. Он очень выразительно поглядывает на Курбана, но тот не замечает этого укоризненного взгляда - он весь там, на клубной веранде, где в окружении толпы болельщиков сражаются в нарды два парня.

    Не переставая исподлобья поглядывать на Курбана, дядя Ашраф подвигает к себе стакан с водой, одну за другой начинает наклеивать на конверты марки; потом встает, подходит к часам - на часах ровно половина восьмого - и тянет за привешенный к гире камень. Снова останавливается перед сейфом. Достает из кармана ключ.

    - Курбан, - негромко говорит он, - которое сегодня число?

    Курбан молчит - он не слышит. Дядя Ашраф снова отпирает сейф. Достает стопку денег и, подержав в руках, снова кладет на место.

    - Тринадцатое сегодня, - бормочет он себе под нос. - А паспорт ей так и не прислали. Представляешь, Курбан, не прислали! Не прислал ей, негодяй, паспорт!…

    Не переставая сердито бормотать, дядя Ашраф снова запирает сейф. Снова кладет ключ в карман, садится на свое место и снова начинает недовольно поглядывать на Курбана. Потом говорит несколько уже раздраженно:

    - Скажи, Курбан, пятьдесят пять рублей - это сколько же выходит денег?

    Курбан поворачивает голову и несколько секунд оторопело глядит на своего начальника.

    - На старые деньги - пятьсот пятьдесят рублей, - торопливо говорит он, недовольный тем, что его потревожили.

    - Так… - многозначительно произносит дядя Ашраф, водя мокрым пальцем по марке. - Теперь скажи мне вот что: сколько пудов муки можно купить на эти деньги? И сколько сахару?

    Курбан наконец поворачивается, взгляд у него виноватый. Чувствуется, что ему очень трудно оторваться от увлекательного зрелища.

    - Пятьдесят пять рублей, - продолжает дядя Ашраф, - это двенадцать-тринадцать пудов пшеницы; заметь: по рыночной цене считаю. Пятьдесят пять рублей - это пятьдесят пять кило сахару! И мы с тобой не для того здесь посажены, чтоб такие деньги зазря получать!

    Он умолкает, целиком занятый марками. А Курбан все поглядывает в окошко, от клуба доносятся смех, громкие возгласы. Это сейчас самое веселое, самое шумное место в деревне; все остальное уже накрыла вечерняя тишина. Солнце сползло с вершин, поблекли, потемнели скалы. Во дворах вовсю дымят самовары, а чайхана уже спит: большой замок висит на ее двери. Такой же, как на дверях магазина, чайханы, парикмахерской… И на правлении, и на сельсовете - замок… Они словно бы переглядываются молча, забытые, грустные… А на почте еще нет замка, почта открыта, ходики показывают без пяти восемь.

    - Я говорю, слава богу, что у нас отделение открыли, - продолжает дядя Ашраф. - Где еще такую работу найдешь: спокойно, чисто? И жалованье день в день… А раз так, сынок… - Дядя Ашраф поднимает голову и видит, что парень снова прилип к окну. Дядя Ашраф говорит громко, очень громко, но Курбан все равно не слышит. - Знаешь, сколько Реджеб получает?!

    Курбан слегка поворачивает голову.

    - Какой Реджеб?

    - А тот, что уборные порошком посыпает. Я про того толкую.

    - Рябой Реджеб? Они за мельницей живут?

    - Да, - говорит дядя Ашраф, - за мельницей. Так вот этот рябой Реджеб каждое утро чуть свет топает в район. От самой мельницы. Ясно? А вечером обратно. И весь день уборные нюхает. А сколько получает - знаешь?

    То ли оттого, что дело дошло уже до уборных, то ли голос у дяди Ашрафа совсем стал сердитый, но Курбан вроде бы очнулся. Он поворачивается и садится перед дядей Ашрафом лицом к лицу. Старик сразу успокаивается.

    - Вот ты, - мягко говорит он, - каждый месяц пять сотен в карман кладешь, а мысли твои совсем не на работе…

    Наступает тишина. В этой тишине отчетливо раздается громкое тиканье ходиков. С клубной веранды слышны веселые голоса, стук костяшек; сквозь бреньканье тара доносится мычание пришедших из стада коров, блеяние овец, собачий лай…

    Дядя Ашраф молча прилепляет еще несколько марок. Пересчитывает конверты с марками, кладет сумму на счеты и складывает конверты стопкой. Оставшиеся марки тоже складывает, тоже пересчитал, тоже кладет на счеты. И, видимо желая немножко смягчить свою суровость, заводит разговор о другом:

    - Стало быть, если бог даст, этот год учиться уедешь? Что ж, дело доброе… Вот только деньжонки тебе понадобятся. Подкопил небось - ты ведь у меня больше года работаешь?

    Курбан оживляется.

    - Подкопил! - радостно говорит он. - Каждый месяц пятнадцать рублей откладывал, отцу отдавал. Сказал, пальто мне купит. А чемодан у меня есть. И свитер есть - бабушка связала. Она и носки свяжет. А отец сказал, первым делом пальто нужно…

    Видно, что дядя Ашраф попал в точку - Курбан все говорит, говорит. Он говорит, а дядя Ашраф быстро-быстро щелкает на счетах. Наконец Курбан замолкает, и старик, перекинув последнюю костяшку, провозглашает торжественно:

    - По моим подсчетам, у тебя имеется сто восемьдесят рублей новыми деньгами!

    - Двести тридцать рублей! - с не меньшей торжественностью уточняет Курбан. - Да пятнадцать рублей за Сусанной. Я ей дал, когда ситец в магазин завезли. Телка прирежут, сразу отдаст!

    И снова недолгая тишина. Снова тикают ходики. Снова где-то поблизости мычит корова, побрехивает чей-то пес. Голоса на веранде постепенно стихают…

    Дядя Ашраф собирает конверты без марок, убирает в стол. Берет марки и конверт с марками и встает. До восьми еще три минуты. Он подходит к сейфу, достает из кармана ключ, отпирает. Вынимает из сейфа деньги, смотрит на них…

    - Что же делать-то будем, а? - озабоченно говорит он. - Паспорт-то ей опять не прислали!

    - А тетя Зейнаб деньги требует?

    - Требует!… Разве она будет требовать?… - Дядя Ашраф бросает пачку денег в угол сейфа. - Ничего она не говорит. Стыдится. А ведь быть того не может, что деньги ей не нужны. И в кассе нельзя ее деньги держать - не дай бог ревизия!

    - Так отдай ей!

    - Как это отдай? На подлог идти?

    - Какой тут подлог? Пенсия-то ее, все равно получит.

    Дядя Ашраф бросает на парня сердитый взгляд и молча захлопывает сейф. Оба молчат. Слышно лишь тиканье ходиков. Потом дядя Ашраф подходит к Курба-ну и кладет руку ему на плечо.

    - Сынок, - говорит он, - чтоб выдать пенсию, нужен документ, паспорт. Так по закону положено. По закону - ясно тебе? Ведь почему у ее парня материн паспорт потребовали? Он как думал? Напишу, мол, мать у меня, живет в деревне, теперь со мной будет жить - и все, получай жилплощадь. Не тут-то было. Паспорт нужен. А почему? А потому, Курбан, что так положено по закону. А уж если там, в городе, где и народу чуть не миллион, так строго закон соблюдают, нам и вовсе нарушать не годится! Зейнаб я от роду знаю - соседка, дом в дом живем, а все равно закон есть закон. И не для того я тридцать лет в партии состою, чтоб советские законы нарушать. Я и ей так сказал. Сколько лет, говорю, мы с тобой соседствуем, и ни разу промеж нас никакого раздора не случалось. Орешник мой у самого забора растет, хоть раз твои ребята польстились на мои орехи? Твой виноград по моему забору вьется, грозди до зимы висят, было хоть раз, чтоб мои парни ягодку какую сорвали? Ты, говорю, мне, Зейнаб, все равно что родная, но тут дело государственное, тут ни на родство, ни на свойство глядеть не приходится. Так что, говорю, как получишь паспорт, приходи и забирай свои деньги!

    Курбан внимательно смотрит на дядю Ашрафа, слушает. Вокруг уже совсем тихо. С клубной веранды все разошлись. Вечерние сумерки проникают в комнату, слышен стрекот цикад.

    Дядя Ашраф подходит к сейфу и достает какую-то бумагу.

    - Вот видишь - справка. Написал на всякий случай. Слушай. - Дядя Ашраф нацепляет очки. - «Выплата пенсии в сумме сорок два рубля, получаемой гражданкой 3. Халиловой за погибшего на фронте старшего сына Имрана, приостановлена по случаю получения квартиры проживающим городе Баку младшим сыном гражданки 3. Халиловой Ахсаном». Эта за прошлый месяц. В этом я тоже составил. Вместе с деньгами держу, в сейфе. Придет пенсия, опять справку и - в сейф… Ты, Курбан, одно пойми: советская власть не зря деньги тратит, грамоте нас уча. Для того учит, чтоб всякая работа по порядку шла, как должно… Правильно я говорю?

    Дядя Ашраф не успевает произнести последнюю фразу, как начинают громко хрипеть ходики. Гиря с привешенным к ней камнем со скрежетом ползет вниз.

    - Восемь! - Курбан обрадованно срывается с места. Дядя Ашраф захлопывает сейф, опечатывает. Вместе с Курбаном они запирают дверь и выходят. Идут мимо притихшего клуба. Мимо замков сельсовета, правления, чайханы… Идут молча, прислушиваясь к стрекоту цикад, поглядывая на погружающиеся в сумерки горы, на огоньки, мерцающие меж деревьями, - во дворах уже зажгли лампочки. Переходят неширокий мост.

    - До свидания! - говорит Курбан.

    - Будь здоров, сынок, - отвечает ему дядя Ашраф. - Спокойной ночи!

    Они расходятся.

    Перед одной из калиток дядя Ашраф замедляет шаг. Некоторое время стоит в нерешительности. Идет дальше. Прошел немножко, обернулся, заглядывает во двор. В доме свет. Дядя Ашраф поворачивается, подходит к калитке, трогает ее, видит, что открыта, входит во двор и кричит:

    - Зейнаб! Эй, Зейнаб! Гостя примешь?

    - Это ты, Ашраф? - приветливо откликается ему с веранды седая женщина. - Заходи, дорогой, заходи! Какие вести принес?

    - Новостей-то никаких нет, Зейнаб, - говорит дядя Ашраф. - Шел мимо, дай, думаю, загляну, как она там.

    - Вот и хорошо, что заглянул. А паспорт что ж, никуда он не денется. Лишь бы у них все устроилось… С квартирой чтоб все в порядке…

    Ашраф входит в дом. Маленькая, аккуратно прибранная комната. Деревянная кровать, несколько старомодных стульев. В переднем углу - стол. На столе и на стене позади него - бесчисленные фотографии. На самом видном месте в застекленной рамке выцветшая фотография молодого солдата; кажется, что он смотрит на десятку, лежащую посреди стола. Остальные снимки - «мирные», сделанные главным образом в Баку: худенький черноглазый паренек на фоне музея Низами, другую - постарше - на фоне Девичьей башни, на набережной, в нагорном парке… Бросаются в глаза коллективные фотографии с виньетками: на одной - группа школьников, на другой - студенты.

    Дядя Ашраф сразу замечает лежащую на столе десятку. Садится. Глядит на солдата. Окидывает взглядом остальные фотографии.

    - Зейнаб, - говорит он. - А чего это ты в доме? Почему во дворе не спишь? Ведь задохнуться можно!

    Зейнаб ставит перед ним варенье, сахар, приносит чайник.

    - От тебя, Ашраф, мне таиться нечего, - со вздохом говорит она. - Не могу без них уснуть, - женщина кивает на фотографии, - привыкла, чтоб рядом.

    Дядя Ашраф отпивает глоток, бросает взгляд на десятку. Снова принимается за чай. Некоторое время сидит понурившись. Потом поднимает голову.

    - И чего этот проклятый паспорт не приходит, - с сердцем говорит он. - И деньги в кассе зазря валяются, и в глаза тебе глядеть совестно!…

    - Тоже выдумал - совестно! Ты же все по закону делаешь. Да и посуди, на что мне деньги-то? Много ль надо одной? Этот год, слава богу, все уродило. Собрала ведро абрикосов, сдала на консервный завод, вот и сыта неделю! Три раза уж собирала. Черешню хотела было сберечь, думала, Ахмед приедет. Потом вижу, пропадет ягода, собрала, что осталось… Писал, с женой приедет. Видно, не получилось. С Ахсановой квартирой и ему, надо думать, мороки хватило. Ничего, была бы квартира, намаялся парень по общежитиям…

    Тетя Зейнаб загрустила. Взяла с подоконника жестянку из-под чая, достала из нее табак, бумагу, начала сворачивать цигарку.

    - Ты, Ашраф, за деньги мои не переживай - я об них нисколечко не печалюсь. Чай есть, сахар есть - чего еще нужно? Килограмм масла возьму, на месяц хватает. И на столе у меня - сам видишь - деньги не переводятся. Ведь я как? Пенсию получаю, сразу сюда, на стол. Неделю даже и не притрагиваюсь. Пускай, думаю, поглядит парень. Пусть знает, что мать не бедствует, по чужим людям не побирается, что ей каждый месяц на дом деньги приносят… Ведь Имран-то у нас кормилец был… семью тянул!… Он и Ахмеда выучил, человеком сделал. И Ахсану заместо отца стал… Не сын у меня был, Ашраф, а чистое золото, ему по справедливости-то тыщу лет бы жить…

    Старики долго молчат. Ашраф потягивает чай, тетя Зейнаб сидит перед окном на паласе, грустно покачивается и курит. Ашраф все думает, как бы ему развеселить Зейнаб, отвлечь от тяжелых мыслей. Придумал. Обрадовался.

    - Зейнаб! А помнишь, как паспорта получали?

    - Помню, Ашраф, - говорит она, - как не помнить. Имран тогда вроде уж в школу бегал. Ахмед грудной был. А Ахсана и вовсе еще не было.

    - Фотограф еще из района приехал. Усатый такой. А с ним уполномоченный, молоденький парнишка. По домам ходили, женщин заставляли на паспорт сниматься. Мужья - ни в какую. Такое в деревне творилось!… Помнишь?

    - Да… Музыка играла… А вечером на школьном дворе концерт устроили… Еще тогда Махизер, дочка Ханали, выступала. Плясала. Так плясала!… Я все помню, Ашраф, как сейчас помню…

    - Да, хорошее это было время. - Дядя Ашраф встает из-за стола. - Ну, я пойду: не стали бы тревожиться…

    Тетя Зейнаб тоже поднимается с пола.

    - Иди, Ашраф. - говорит она. - Спасибо, что зашел, дай бог тебе здоровья. Сегодня с самого утра сердце не на месте… Хоть бы, думаю, заглянул кто…

    Тетя Зейнаб проводила Ашрафа до самых ворот. Вернулась. Комната. Ночь. Старая женщина, розовая десятка на столе и бесчисленные фотографии…

    Солнечный летний день. Окна на почте открыты. Издали доносится надсадное гудение мотора - по горной дороге взбирается какой-то грузовик.

    Вот он уже на площади. Это большая крытая машина, на борту написано «Почта». Машина останавливается перед почтой. Водитель бросает на порог большой бумажный сверток, перетянутый бечевкой, и, высунувшись из кабины, кричит:

    - Эй, хозяева, забирайте товар!

    Выбегает Курбан, берет лежащий на крыльце пакет. Дядя Ашраф разрезает бечевку. Они достают газеты, просматривают письма. Один конверт дядя Ашраф рассматривает особенно долго. Надевает очки, смотрит, щупает, вертит конверт в руках и радостно говорит Курбану:

    - А ну-ка, сынок, гони к тете Зейнаб! Паспорт пришел. Паспорт - больше тут нечему быть!

    Только он успевает выговорить это - Курбан уже на улице. Вот уже и Зейнаб на углу, возле чайханы. Она идет быстро, но поступь у нее гордая, торжественная. Голова вместо платка повязана черной сатиновой чадрой. На ногах - черные чувяки. А в глазах - радость, старушка вся так и светится.

    - Поздравляю тебя, Зейнаб! - Дядя Ашраф с письмом в руке торжественно встречает ее. - Видишь - паспорт прислали! Думаю, паспорт - больше тут нечему быть!

    Тетя Зейнаб осторожно вскрывает конверт. В конверте действительно паспорт. Но почему она вдруг помрачнела, понурилась, почему у нее померкли глаза?

    Женщина заглядывает в конверт, потом берет паспорт, перелистывает его. Несколько раз перелистывает она странички паспорта. Дядя Ашраф и Курбан молча смотрят на нее, вроде бы боятся заговорить. Потом дядя Ашраф встает и подходит к сейфу. Достает деньги, кладет на стол.

    - Вот, Зейнаб, твоя пенсия за три месяца. Сто тридцать шесть рублей. Дай-ка мне паспорт, номер спишу.

    Но Зейнаб крепко держит паспорт. Она смотрит на черные печати, черные милицейские штампы, заполняющие листочки паспорта. Их там четыре - большие прямоугольные штампы, по два на странице. На верхних написано: «Прописан постоянно», на нижних - «Выписан».

    Тетя Зейнаб протягивает паспорт Курбану.

    - Прочитай-ка, сынок, что тут написано.

    - Город Баку. От-де-ле-н… милиция… Дальше непонятно… Про-пи-сан постоянно. Пос. Муса-бе-кова. Нач. пасп. стола - подпись. Еще дата…

    Курбан горд, что так лихо читает по-русски. С довольным видом глядит он на тетю Зейнаб.

    Старушка тычет пальцем в другую печать:

    - Вот это прочти!

    Курбан снова делает серьезное лицо.

    - Тут тоже: Город Баку. От-де-лен… Выписан. Все то же самое… Внизу подпись: нач. паспорт, стола. И дата.

    Тетя Зейнаб показывает на штамп на другой странице:

    - Это читай!

    Курбан снова с превеликим старанием принимается за дело. Читает он про себя, от усердия шевеля губами. Потом поднимает голову.

    - И здесь то же самое, тетя Зейнаб, больше ничего не написано.

    Женщину словно ударили. Лицо ее сразу темнеет. Она вырывает у Курбана паспорт.

    - Читать не умеешь! - гневно говорит она.

    Курбан оторопел. Вытаращив глаза, с бесконечным удивлением смотрит он на старую женщину. Ашраф тоже поражен - никогда прежде не видел он Зейнаб в таком состоянии. Он осторожно берет у нее паспорт. Нацепляет очки и после долгого изучения печатей говорит виновато:

    - Он верно все прочел, Зейнаб. Ничего здесь больше не сказано… А что, полагаешь, должно быть написано?

    - Ну, про него… Про Ахсана… имя-то его написано?

    - Нет, не написано.

    - И Ахмедово имя не написано?

    - Не написано, Зейнаб.

    - Не может такого быть! Прочесть не умеете. Давай сюда! Пойду к учителю Гусейну - он прочтет, он детей русскому языку учит! Имена не написаны! Как же это? Они ж родные мои сыновья! Не умеете вы читать!

    Тетя Зейнаб разгневана, потрясена, вот-вот заплачет. И заплакала. Вытерла глаза кончиком головного платка. Дядя Ашраф отвернулся, Курбан опустил глаза…

    - Зейнаб! - Дядя Ашраф вздыхает. - Зря ты себя растревожила. Тут имена ни при чем, тут имен писать не положено. Из надписей другое видно: Ахсан твой квартиру получил! Видишь печать? Она свидетельствует, что и тебя в ту квартиру прописали. А эта - что выписали, нельзя было не выписать. Или ты там, при них, должна оставаться, а если тут, значит, там надо с учета сниматься… Поняла в чем дело-то? Квартиру твой сын получил!

    - Получил?! - Зейнаб снова преобразилась. Опять лицо ее засветилось радостью, опять сияют глаза.

    - Квартиру получил?! Чего ж сразу-то не сказал, Ашраф?

    У Ашрафа на лице тоже разглаживаются морщины. Он садится и быстро начинает списывать что-то с паспорта.

    - Получил! - говорит он. - Получил твой Ахсан квартиру, это здесь в точности указано. Мы ведь, Зейнаб, тоже немножко грамоте понимаем… Ну-ка подпиши эту бумажку - деньги тебе сейчас дам. Так что вот: сын твой получил квартиру. Поздравляю тебя, Зейнаб!

    Тетя Зейнаб обмакивает палец в чернила и прикладывает к тому месту, которое указывает Ашраф.

    - Спасибо, Ашраф, на добром слове. Получил, значит… Ну, дай им бог всяческого благополучия… А мы тут уж как-нибудь… Много ли жить-то осталось?…

    Тетя Зейнаб берет паспорт, бережно заворачивает его в чадру. Берет деньги.

    - Прости меня, сынок, - говорит она. - Погорячилась я.

    И, отворив дверь, выходит.

    В задумчивости бродит Зейнаб по дому. То шкаф откроет, то в нише шарить начнет, а что ищет, сама не знает. Подойдет к столу, возьмет фотографию, подержит, другую возьмет… Пенсия ее лежит на столе, как раз против портрета Имрана. С других фотографий, снятых на фоне Девичьей башни, Приморского бульвара, музея Низами и прочих достопримечательностей Баку, смотрят на тетю Зейнаб два младших ее сына…

    Тетя Зейнаб выходит в коридор. Берет чайник, ставит на подоконник. Вспоминает, что нужен стакан, открывает шкаф, достает из него стакан. Наливает себе чаю и со стаканом в руках садится в углу, на паласе, опершись спиной о стену. Отпивает глоток, потом поднимает глаза на солдата.

    - С доброй вестью тебя, Имран, - улыбаясь, говорит она. - Поздравляю, сынок, брат твой квартиру получил!