Акрам Айлисли
ЙЕМЕН
повесть
Перевод с азербайджанского – Мирза Гусейнзаде.
Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.
И пУстошь здесь, и пустОшь,
Куда ни глянь — повсюду то ж.
Весь мир на Йемен стал похож,
Сплошной Йемен, а Сафалы!
(Эти драгоценнейшие строки отец народа Али Зия, пребывая в превосходном настроении, произнес в аэропорту далекого города Сана).
ГЛАВА ПЕРВАЯ: БОЛЕЗНЬ ОТ ТОСКИ
Впервые мысль описать жизнь Сафалы муаллима пришла мне два-три года тому назад. В то время я много думал о странной жизни этого странного человека. Бусинку за бусинкой (говоря по-восточному цветисто) нанизывал я на нить все, что происходило с ним, пытаясь собрать ожерелье или нечто, напоминающее четки. Но нить то и дело рвалась, рассыпались бусинки в разные стороны: та — в Бузбулаг, эта — в Йемен. Я уж не говорю о Зугульбе1, Бухаре, штате Миссисипи — родине Уильяма Фолкнера — на юге Соединенных Штатов Америки...
В некотором смысле я навсегда распрощался с Сафалы муаллимом. И, честно говоря, не особенно огорчался этим. В нашей работе такое бывает нередко: месяцы, а то и годы думаешь о ком-то, а как сядешь за письменный стол - видишь — нет того человека; сколько ни бьешься— не можешь написать о нем. Если б все зависело от меня, то, очевидно, и Сафалы муаллима ожидала бы такая участь. Только все вышло иначе. Двадцать первого июля этого года (обратите внимание: это тот самый день, когда американец Нейл Армстронг ступил на Луну) я спускался по Губернаторскому саду к бульвару, и тут опять пришел мне на память Сафалы муаллим. И вспомнился он мне не только потому, что прогулка по Луне тридцатидевятилетнего американского профессора явилась большим событием в жизни Сафалы муаллима, и не потому, что в этот год в конце июля в Баку стояла жара, какой давно не было даже в штате Миссисипи на юге США, а эта жара, по моему убеждению, обязательно должна была заставить Сафалы муаллима подумать о великом американском писателе Уильяме Фолкнере и девяностошестилетнем жителе Бузбулага Хызыре-киши.
Я и собирался начать жизнеописание Сафалы муаллима с истории о Фолкнере и Хызыре киши. Вы только представьте себе: Фолкнер и Хызыр киши - можно ли найти более интересную завязку для литературного произведения?.. И реально, и в то же время необычно. Необычность ее и так понятна, сама по себе. А реальность ее в том, что однажды (был такой же жаркий летний день) Сафалы муаллим расположился у себя дома в кресле, обливаясь потом, пил чай, и вдруг взгляд его упал на портрет, смотревший на него с книжной полки. Портрет этот был на суперобложке толстой книги. И смотрел на Сафалы муаллима чернобровый, черноглазый усатый мужчина. Лет ему было около пятидесяти. А над портретом, окаймленным в черную рамку, крупными белыми буквами было написано: Уильям Фолкнер.
Слов нет, Сафалы муаллим знал, что Уильям Фолкнер был великим человеком. Сафалы муаллим читал кое-что из произведений этого знаменитого писателя. Однако книгу эту покупал не сам Сафалы муаллим. Ее привезла из Ленинграда учившаяся там дочка Сафалы муаллима Рена. И книга Фолкнера с портретом на суперобложке как была тогда поставлена на полку, так там и стояла. То есть, не столько как книга, а как портрет. (Как знать, может быть, и самой Рене этот чернобровый, черноглазый, черноусый человек на портрете напоминал не только писателя Фолкнера, но и кого-то еще!).
А в тот жаркий летний день, когда пропотевший до самых пяток Сафалы муаллим утолял свою жажду чаем, человек на портрете напомнил ему не кого иного, а его дядю Хызыра киши. Причем, «напомнил» — это слабо сказано: в тот момент Сафалы муаллиму показалось, что человек на портрете — не Фолкнер, а именно Хызыр киши. Тот самый Хызыр киши — девяностошестилетний житель села Бузбулаг и родной дядя Сафалы муаллима.
Не правда ли, отличная завязка для повести?.. Я только боюсь, что реальность этого может вызвать в ком-то сомнение. Особенно — сходство сорока пяти - пятидесятилетнего интеллигентного человека с девяностошестилетним простым крестьянином!.. Но это реально, клянусь Аллахом, это реально на все сто процентов. Потому что в последний раз Сафалы муаллим видел своего дядю Хызыра киши в тысяча девятьсот тридцать восьмом году. Тогда Хызыру киши было где-то между сорока пятью и пятидесятью. А нынешний его возраст Сафалы муаллим приблизительно вычислил сам. На самом деле Хызыру киши могло быть и девяносто, и девяносто девять лет. Но это к делу не относится. Суть в том, что это странное происшествие действительно случилось с Сафалы муаллимом в один из знойных дней бакинского лета, и оно вполне может служить интересной завязкой для любого произведения.
Этим летом (в тот самый день, когда Армстронг высадился на Луну), вдруг снова вспомнив в Губернаторском саду о Сафалы муаллиме, я, конечно же, вспомнил и тот случай с Фолкнером; теперь, по прошествии двух лет, он показался мне отчего-то не смешным, а скорей печальным. Причем, не потому, что Хызыр киши в сравнении с Фолкнером был очень несчастным человеком. Кто может знать это! Невозможно узнать даже, ставил ли Хызыр киши себя ниже кого-то из людей или нет. Но, несомненно, было что-то печальное в сравнении двух этих людей, живущих под одним небом, под одним Богом: хотя бы то, что опекаемый якобы равно милостивым ко всем Богом Хызыр киши имел от силы двенадцать соток земли, Фолкнер же обвел цветным карандашом на карте своей страны участок в четыре тысячи квадратных километров, приписал внизу: «Уильям Фолкнер: единственный наследник и владелец этой земли» и подписался.
Из этой же книги с портретом на суперобложке Сафалы муаллим знал еще кое-какие факты биографии Фолкнера. А сведения Сафалы муаллима о Хызыре киши основывались на рассказах знакомых, с которыми он раз в месяц или даже в год случайно встречался на базаре, на улице и на ходу обменивался парой фраз, а также на его, то есть, Сафалы муаллима безудержной фантазии. Например, знал Сафалы муаллим, что жена дяди — Тарлан, еще жива. Знал, за кем замужем три дочери Хызыра-киши, на ком женат его единственный сын Сафар... Одна корова, десяток овец, коз, столько же кур. Но все это было, кажется, в хозяйстве Хызыракиши и в те времена. Но в те времена был у Хызыра киши и замечательный черный, норовистый осел; в памяти Сафалы-му-аллима сохранилось много историй, связанных с этим ослом, и сейчас, когда вплотную столкнувшийся с реальной жизнью, Сафалы муаллим с головой погружался в воспоминания детства, ему казалось, что тот осел все еще жив.
В этой книге я буду много рассказывать о детских годах Сафалы муаллима, прошедших в деревне. Обязательно познакомлю вас и с самим Хызыром киши, который до сих пор остался в памяти Сафалы муаллима человеком бесконечной учености, с его двумя сотками земли на приусадебном участке, даже с его коровой и овцами. Вот только, честно говоря, я не уверен, вернусь ли еще раз к связи Фолкнера с Хызыром киши, поэтому мне хотелось бы сказать еще пару слов об этом.
Прежде всего, я хочу сказать, что в тот жаркий летний день, когда, попивая горячий чай, Сафалы муаллим вдруг обнаружил, что с книжной полки прямо на него глядит портрет его дяди Хызыра киши, Сафалы муаллим сначала было обрадовался, но потом его охватило сильное беспокойство; тогда, не обращая внимания на жару, он отправился в поликлинику, где первым делом попросил измерить давление, потому что, хоть эта книга простояла на полке больше двадцати лет, превращение Фолкнера в Хызыра киши произошло в течение одной - двух секунд, а значит, выражаясь языком медицины, налицо была аномалия. «НОСТАЛЬГИЯ!» Этот диагноз радостно и торжественно объявил Сафалы муаллиму недавно появившийся во второй поликлинике четвертого главного управления Минздрава и в скором времени заслуживший репутацию «толкового врача» — по разговору и манерам явно приехавший из провинции — молодой человек. Но это Сафалы муаллим знал и без врача. Он знал даже, что слово это произносится не «ностальгия», а «ностальгия», то есть ударение следует делать не на втором, а на третьем слоге. Однако, несмотря на это, сразу по возвращении домой Сафалы муаллим отыскал в одном из словарей значение этого слова и поразился прочитанному: «Ностальгия, (греч. ностос — возвращение + алгос - боль, муки) — тоска по родине». Одним словом, боль и муки, рожденные тоской по родине, отчему дому! По мнению Сафалы муаллима, в этом был поразительно глубокий смысл и смысл этот был очень точно передан в словаре. Но что же это такое: тоска или болезнь?.. А может быть, болезнь от тоски? О Господи, будь тысячу раз благословенно твое милосердие, заболеть можно и от тоски!
Как бы там ни было, но это пояснение в словаре произвело на Сафалы муаллима впечатление, какого он, быть может, не испытывал даже от самых прекрасных, самых грустных стихов. В то же время где-то, в самом затаенном уголке сердца, это пояснение обрадовало Сафалы муаллима. Во-первых, если причина его болезни только в этом, значит, он ничем опасным не болен. А во-вторых, если эта самая ностальгия, и в самом деле, болезнь, то Сафалы муаллим давно привык к этой болезни — то есть тоска по деревне, где он родился, вырос, родниками которой был он вспоен до семнадцати лет, пока не переехал в город, до сих пор мучительной болью то и дело просыпалась в его сердце. Хызыр киши, в которого вдруг преобразился Уильям Фолкнер, был удивительным воплощением этой тоски. И никто другой, а именно Хызыр киши! Потому что семнадцать лет деревенской жизни были более всего связаны с Хызыром киши. С его двором, садом, огородом... Осиротевший после кончины отца Сафалы, можно сказать, с младенческого возраста рос у дяди, вместе с его единственным сыном Сафаром и двумя дочками, имена которых рифмовались — Назханум и Гызханум. Маленький Сафалы вместе с двоюродными братом и сестрами пас скот Хызыра-киши на берегу речки, протекавшей по их деревне, гнал корову в стадо, садился на того самого черного, норовистого осла и с удовольствием скакал на нем по деревне из конца в конец... И значит, в этот летний день тоска по той незабываемой поре явилась семидесятидвухлетнему Сафалы муаллиму в облике Хызыра киши. Вот вам еще одна картина одиночества человека. Быть может, это было всего лишь штрихом, контуром печального будущего одиноких стариков. Выйдя на пенсию, и похоронив одну за другой восьмидесятивосьмилетнюю мать Серен, жену Зарнигяр, Сафалы муаллим безропотно принял это будущее со всеми его муками, потому что отношения с Реной давно были прерваны. Еще учась в Ленинграде, Рена студенткой вышла замуж за преподававшего ей профессора — еврея с грузинской фамилией, годящегося ей в отцы, — и с тех пор больше в Баку не возвращалась...
После замужества дочери Сафалы муаллим однажды съездил в Ленинград. Серен арвад была еще жива. Серен арвад любила Рену, может быть, даже сильней, чем Зарнигяр. Но ни разу перед смертью она не вспомнила о внучке. Все звала брата: «Хызыр! Хызыр!» Но Хызыра, конечно, не было. Хызыр находился среди гор и садов Бузбулага, где степенно пас свое стадо. Была только та самая книга. Она простояла на полке еще несколько лет при жизни Серен арвад: чернобровый, черноглазый, черноусый мужчина... Но если тот человек на фотографии действительно был так похож на Хызыра-киши, почему же Серен арвад ни разу не замечала этого?.. Одним словом, если Хызыр киши, каким он был пятьдесят лет назад, когда Сафалы муаллим уезжал из Бузбулага, в той или иной степени, и в самом деле, похож на Фолкнера, то несомненно, что здесь сыграла свою роль и «тоска по родине».
Чтобы хоть ненадолго избавиться от этой болезни, Сафалы муаллим после почти пятидесятилетнего перерыва должен был съездить в деревню. Съездить на встречу с дядей, женой дяди, Сафаром, Назханум и Гызханум, нынешним Бузбулагом и (что самое главное!) своими детскими и юношескими годами. И в этот день, то есть двадцать первого июля, когда прилунился космический корабль «Аполлон-II», я, спускаясь по Губернаторскому саду в приморский парк и гуляя там, мысленно бродил с. Сафалы муаллимом по Бузбулагу. И если бы я сел писать эту книгу в тот же день, то начал бы первую главу именно с этого эпизода — поездки Сафалы муаллима в деревню. Но в тот день мне не повезло, потому что было жарко, очень жарко, от зноя и духоты мозг плавился, как смола в котле.
...На днях я снова вышел погулять в приморский парк. Было начало сентября. Жара уже спала. Самое время для прогулок. Однако Сафалы муаллима, который после смерти жены почти целыми днями пропадал в приморском парке, сегодня не было. Интересно, где он мог быть?
После долгих размышлений я пришел к выводу, что Сафалы муаллим, скорее всего, в Зугульбе, в санатории четвертого главного управления Минздрава, потому что еще и при жизни Зарнигяр он ежегодно месяц-другой отдыхал в этом санатории.
В день отъезда в Зугульбу Сафалы муаллим проснулся чуть свет.
Он был взволнован. В некотором роде — даже рад. С трудом заставил себя съесть бутерброд, запив его тремя - четырьмя стаканами чая, потом вышел на балкон, жадно выкурил сигарету, но все равно было рано, очень рано. Если он сейчас выйдет из дома, то, возможно, в метро не будет давки, однако на последней станции, там, где стоянка автобусов, он непременно попадет в сутолоку: люди будут спешить на работу.
Вещи свои он уложил еще с вечера. Собственно, всех вещей-то была смена белья, запасная пара обуви, мыло, бритва. Все это уместилось в маленьком чемоданчике. Электроплитку которую еще при жизни Зарнигяр они всегда брали в санаторий, Сафалы муаллим упаковал в отдельную корзину. Точнее, в «Васькину сумку» (Васька был котом). Это удивительное животное сибирской породы подарил Зарнигяр тот самый профессор с грузинской фамилией, когда Сафалы муаллим в первый и последний раз в жизни приехал в Ленинград, проведать Рену. Три-четыре года они возили — в той самой сумке — Ваську с собой в санаторий, а в последний раз, уже готовясь возвращаться домой, Зарнигяр почему-то решила кота оставить. «Пусть остается здесь, — сказала она. — Клянусь Аллахом, Сафалы, просто страх берет, когда я смотрю на его морду. Ты только погляди, с каким презрением он смотрит на нас! Как будто мой отец остался что-то должен его отцу... Сидит, проклятый, как Господь Бог!..»
Зарнигяр была права. Васька, действительно, смотрел на людей так, словно род человеческий ничего, кроме его презрения, не заслужил. Во взгляде кота было столько высокомерия, столько пренебрежения, словно он был единственным разумным, и к тому же единственным высококультурным существом на свете! А люди созданы лишь для того, чтобы находиться у него в услужении: часами стоять в очередях, чтобы купить ему молока, вовремя приготовить, причем, обязательно вкусный, обед из нескольких блюд. Короче, это был какой-то барчук, потомственный аристократ. Сколько раз это божественное высокомерие Васьки приводило в ярость и самого Сафалы муаллима, выводило его из себя. Но это было давно, еще при жизни Зарнигяр. А последнее время Сафалы муаллим чувствовал, что очень скучает по Васькиным выходкам, и теперь, в первый раз после смерти Зарнигяр собираясь поехать в Зугулъбу, он надеялся увидеть таинственно-высокомерного Ваську.
Томясь от безделья, Сафалы муаллим на всякий случай еще раз перебрал в памяти вое, что взял с собой в дорогу. Впрочем, забудь он что-нибудь, в этом не было бы ничего страшного. Вернуться из Зугульбы в город — пара пустяков: какой-нибудь час езды автобусом. Но на этот раз Сафалы муаллим твердо решил про себя, что не появится в городе хотя бы до середины октября, очень он боялся, что кто-нибудь из бузбулагского потомства Хызыра киши, а особенно Тариэль — старший сын младшей дочери Хызыра киши Басханум — она родилась в год, когда началась война, — вдруг неожиданно объявится в Баку. Тариэль, которого Сафалы муаллим видел летом в Бузбулаге, вот уже несколько лет жил в Москве. Там он женился, причем, по слухам, на генеральской дочке. Этим летом, когда Сафалы муаллим был в Бузбулаге, Тариэль вдруг объявился в деревне дней на пять, но так же неожиданно и исчез. Причем за то время он не успел никак навредить Сафалы муаллиму, напротив, сделал ему неожиданный подарок: импортный чай в позолоченной металлической коробке (китайский чай английской расфасовки!). И еще разные московские конфеты, какие-то дивные печенья, каких Сафалы муаллим даже не видел, хотя от самого сотворения мира, по меньшей мере, раз в год ездил в Москву... А бутылка шотландского виски, которую Тариэль подарил ему еще при первой встрече, лежала сейчас в чемодане, и Сафалы муаллим вез ее с собой в Зугульбу, чтобы подарить кому-нибудь из врачей, или простому советскому человеку, с которым его сведет судьба.
Конечно, слов нет, Сафалы муаллим мог бы с подозрением отнестись к этому молодому тридцатилетнему парню уже за одно только то, что тот делает первому встречному такой дорогой подарок. Однако безудержная деловитость Тариэля, кажется, еще больше испугала Сафалы муаллима. За несколько дней, проведенных в деревне, Тариэль успел покрыть крышу своего дома разноцветными листами нержавеющей стали. Установил у реки мотор, провел на высоте двадцати метров трубы, по которым хоть и тоненькой, в палец толщиной, струйкой, но все же постоянно шла вода во двор к его деду Хызыру киши. Даже в отчем доме Сафалы муаллима, где уже долгие годы никто не жил, Тариэль умудрился оставить след: поставил металлический бак, который обогревался дровами, кран, душ — короче, соорудил нечто вроде бани. Согласись Сафалы муаллим, Тариэль покрыл бы шифером и земляную крышу, оставшуюся еще с дедовских времен. Но Сафалы муаллим никак не мог согласиться на это, потому что денег с него Тариэль брать не собирался, следовательно, Сафалы муаллим оказывался перед ним в долгу, причем столь великом долгу, который он никогда не смог бы отплатить. К тому же у Тариэля, судя по всему, имелись какие-то тайные планы относительно бакинской квартиры Сафалы муаллима; он то и дело выспрашивал, где она находится, сколько комнат. И если он не говорил прямо, то из его речей следовало следующее: довольно тебе прятаться от родни, позволь нам теперь быть поближе, приехать к тебе в гости, ты ведь уже стар, одной ногой в могиле стоишь, не делай так, чтоб после смерти твоя квартира досталась кому попало... И адрес, и телефон Тариэль уже успел выяснить у Сафалы муаллима. Теперь он собирался в сентябре нанести Сафалы муаллиму визит вместе с «генеральской дочкой» — женой. Сафалы муаллим понимал, что за этим визитом кроются дальние планы Тариэля относительно его квартиры, и, может быть, сейчас он уезжал в Зугульбу более всего для того, чтобы не пустить этого типа в свой дом.
Главный рассказ о Бузбулаге и его нынешних жителях еще впереди. Но сейчас я считаю необходимым сказать, что после почти двух с половиной месяцев деревенской жизни, с шестнадцатого июня по двадцать шестое августа, Сафалы муаллим, может быть, как никогда в жизни, наслаждался покоем в своей просторной квартире. Во-первых, бытовые удобства: ванна, душ — когда хочешь, горячая и холодная вода. Во-вторых, базар, магазины (с точки зрения изобилия продуктов Баку в сравнении с Бузбулагом был райским местом, центром земли!). А в-третьих, поездка в Бузбулаг если и не до конца излечила очень глубоко укоренившуюся в душе Сафалы муаллима ностальгию, то уж во всяком случае значительно облегчила муки, которые долгие годы терзали Сафалы муаллима. Словно только теперь смог он по достоинству постичь и оценить все преимущества городской жизни.
Особых неудобств с точки зрения обеспечения продовольствием и быта Сафалы муаллим в Зугульбе испытывать не должен был. Изолированная двухкомнатная квартира — ну, предположим, палата. Горячая, холодная вода есть — это главное, а к питанию в санатории у Сафалы муаллима особых претензий не было. Что же касается столь желанного его сердцу чая, то и его можно организовать — именно для этого вез Сафалы муаллим в Зугульбу в «Васькиной сумке» электроплитку.
Через пару часов Сафалы муаллим вынес свои вещи на лестничную площадку, к лифту, запер дверь четырехкомнатной квартиры и позвонил в дверь соседки — армянки Лоры, чтобы передать ей ключи от почтового ящика, висящего внизу у входа. В июне, уезжая в Бузбулаг, он тоже отдал ключи от почтового ящика Лоре, потому что выписывал много газет и журналов, и кто-то хоть раз в два-три дня обязательно должен был забирать почту.
Соседка заранее знала, куда поедет Сафалы муаллим. И Сафалы муаллим заранее предупредил ее, что, если кто-то будет о нем спрашивать, никому не говорить, что он уехал в Зугульбу. Но на всякий случай он счел необходимым еще раз напомнить об этом соседке:
- Один человек, - он несомненно имел в виду Тариэля, - я знаю, будет спрашивать обо мне. Не говорите ему, что я в Зугульбе. Это очень нахальный человек. Если будет очень надоедать, скажите, что я уехал в Ленинград.
И эта многое повидавшая на своем веку, болтливая Лора, которой было далеко за восемьдесят, говорившая по-азербайджански, может быть, ничуть не хуже самого Сафалы муаллима, ответила ему почему то на русском:
- Что вы! Что вы! Не беспокойтесь. Не скажу. Ни в коем случае.
Сафалы муаллим тоже перешел на русский:
- Мне придется иногда беспокоить вас по телефону.
- Конечно! Конечно! Позвоните, сколько хотите! В чем может быть разговор? — Лора говорила это искренне, и Сафалы муаллим про себя подумал, что если бы Лора знала русский язык получше, то сказала бы не «в чем», а «о чем»: о чем может быть разговор. Размышляя об этом, он вызвал лифт.
- Ходят слухи, что Горбачева скоро снимут, — неожиданно сказала Лора.
- Неужели? — с удивлением отозвался Сафалы муаллим, и вдруг, неизвестно почему, перед его глазами отчетливо возник образ тестя Тариэля, московского генерала, которого Сафалы муаллим никогда в жизни не видел.
После того, как Сафалы муаллим приехал в Зугульбу, устроился в своей палате, в его распоряжении — до полдника — оставалось еще больше часа, и это время вполне можно было бы использовать, чтоб пройтись по санаторию.
Трех-четырехэтажные корпуса санатория были построены на одинаковом расстоянии друг от друга, в одну линию — одной стороной обращены к морю — и именно с этой стороны должен был начать прогулку Сафалы муаллим, потому что все балконы в этих, корпусах выходили на море, и если Васька еще жив, то вполне вероятно, что он мог быть на одном из балконов нижних этажей. Ну и, кроме того, Сафалы муаллим хотел поглядеть на море именно здесь, у санатория, потому что это море было далеко не то грязное, залитое мазутом море, которое плещется у приморского парка Баку. Здесь, морская вода была иногда чиста, как слеза.
Море и сейчас было чистым. Там, куда падали лучи солнца, вода сверкала, как хрусталь. И погода была не очень жаркой. Во всяком случае, после сухого, вонзающегося в тело человека, как нож, лета в Бузбулаге, солнце Апшерона казалось Сафалы муаллиму теплым и ласковым.
Лучшим временем в Зугульбе были июль-август. Достать путевку сюда в эти месяцы было по силам не каждому. В июле и августе сюда на отдых с семьями приезжали, в основном, люди, занимающие ответственные посты: министры, секретари райкомов, высокопоставленная интеллигенция... А еще те, кто занимал должности пониже, но имел деньги... И тут Сафалы муаллиму стало приятно оттого, что природа сумела залечить раны, которые в течение двух месяцев наносили ей представители самого прожорливого и гадящего, заносчивого и капризного слоя общества. Зугульба была все той же. Море на месте, кусты, цветы, деревья — все прежнее. Даже птицы: воробьи, удоды, египетские голуби... То там, то здесь на глаза попадались собаки, коты. Но Васьки видно не было. (За время, проведенное в санатории, Сафалы муаллим еще много раз будет искать Ваську).
После полдника Сафалы муаллим намеревался час-полтора поспать. А потом, проснувшись, заварить чай и только после этого взяться за главное. В двухкомнатной палате, которую он занимал, Сафалы муаллим собирался переставить мебель: передвинуть кровать из одной комнаты в другую, диван поставить у самой двери, выходящей на балкон; поменять телевизор и холодильник местами, и только тогда Сафалы муаллим мог чувствовать себя относительно спокойно. До сих пор он всегда так делал, приучил к этому «хозяйку», уборщицу санатория, потому что жизнь Сафалы муаллима здесь в санатории обязательно должна была хоть чем-то отличаться от жизни тех прожорливых и гадящих — иначе Сафалы муаллим потерял бы уважение к себе.
Хоть прошло уже целых пятнадцать Минут ПосЛе положенного Срока, двери столовой еще были закрыты, и собравшиеся на полдник толпились чуть в стороне от входа в столовую — у газетного киоска. Некоторых Сафалы муаллим знал. Но большинство было незнакомых. Причем всех вместе — самое большее — было человек пятьдесят-шестьдесят. После окончания основного сезона — так было и в предыдущие годы — Сафалы муаллим в очень редких случаях видел здесь больше отдыхающих.
В столовой, рассчитанной больше, чем на пятьсот мест, никто не помешал Сафалы муаллиму выбрать себе место по вкусу. В верхней части зала на застекленной веранде стояли столики. Это были места для особо почетных гостей, и обеды, которые подавались туда, готовились не в так называемом «общем котле». На веранде и сейчас сидело пять-шесть человек. Ели они, кажется, шашлык из рыбы. Во всяком случае повар в белой шапочке и белом халате, то и дело появляющийся на веранде, приносил на шампурах, кажется, осетрину... И когда Сафалы муаллим, доев свои борщ и котлеты, поднялся, он не мог поверить своим глазам, ему показалось, что среди сидящих на том конце веранды он увидел Али Зию.
Али Зия в жизни не появился бы здесь, потому что, по слухам, у него была отдельная квартира даже в Москве, а его дача в Мардакянах считалась лучшей на Апшероне. Поэтому Сафалы муаллим решил, что Али Зия приехал сюда просто так, прогуляться, или же принимает каких-нибудь заграничных гостей: повозив по достопримечательностям Апшерона, он привез их сюда отобедать. Однако посмотреть еще раз в их сторону, чтобы разглядеть иностранцев, которых угощает Али Зия, Сафалы муаллим счел неудобным. Он вышел из столовой чрезвычайно озабоченным и, направляясь спать, убеждал себя, что никакого Али Зии он здесь, в Зугульбе, не видел вообще.
Но Али Зия был не таким человеком, чтобы его можно было бы гак просто забыть. И уж во всяком случае Сафалы муаллиму достаточно было лишь издали увидеть Али Зию, чтобы начисто лишиться удовольствия послеобеденного сна. В тот день Сафалы муаллим так и не смог уснуть после обеда, потому что вся его, так сказать, сознательная жизнь была связана с Али Зией. Они вместе вступили в «общественную жизнь». Много лет бок о бок шли по ней. А теперь, вот уже больше пятнадцати лет в том мире, куда они вступали вдвоем, Али Зия жил без Сафалы муаллима. Никому там Сафалы муаллим уже не был нужен, и он подозревал, что здесь не обошлось без Али Зии.
- Сафалы...
- Слушаю.
- Хочешь стать Кербалаи?2
- Как?
- Хочешь, возьму тебя в Мекку?
- Разве те, кто едет в Мекку, становятся Кербалаи?
В трубке послышался отрывистый звук, похожий на кошачий кашель: у Али Зии была странная манера смеяться: когда он смеялся, его голос совершенно менялся.
- Ты прямо катастрофа, Сафалы, ну и зануда, тебя не провести... Ну, ладно, путь будет Гаджи3... Как ты насчет того, чтобы стать Гаджи?
- Неплохо после пятидесяти... А что? Делегация едет?
- Пока мы сами, — добродушно заявил Али Зия. — Может, еще один человек из Киева. Едем в Йемен, нечего особенно привередничать. Говорят, там недалеко до Мекки. Минаша только что смотрела по карте... Минаша — девочка умная. Очень сообразительная у меня дочка.
Речь шла о Минае — младшей дочери Али Зии. Это Сафалы муаллим знал. Но не мог в то время Сафалы муаллим и помыслить, что Али Зия не случайно заговорил о Минаше: была у него цель — устроить девочку в институт, где Сафалы муаллим был ректором. И не будь у Али Зии этой цели — никогда бы не видеть Сафалы муаллиму Йемена...
Но ведь увидел. А вместе с Йеменом увидел Сафалы муаллим новое — невиданное им доселе — совершенно новый лик мира. Об этом обескровленном лике мира можно было бы, наверное, написать целый большой роман. Попадись эта тема Шекспиру, можете поверить, родилась бы трагедия, равная «Гамлету» или «Отелло». Но сейчас мне не хочется ни трагедий сочинять, ни становиться Шекспиром, Расскажу вам все, как было; а уж философские выводы делайте сами. Одним словом»
ГЛАВА ВТОРАЯ: ЙЕМЕН
Самолет улетал из Москвы поздней ночью, было около двенадцати. Кроме Али Зии и Сафалы муаллима, в Йемен летела еще худая женщина в очках, Полина Викторовна — востоковед, доктор, наук. Причем, была она не киевлянкой, а москвичкой, профессором Ломоносовского университета.
После Симферополя они — той же ночью — совершили недолгую посадку в Каирском аэропорту, а раннее утро встречали уже на аэродроме города Сана. Унылой, серой степью запомнился этот аэродром Сафалы муаллиму и низкими, голыми, серыми холмами. Пейзаж, немного напоминающий апшеронский, примерно в стороне Хызы, Дивичи, Гобустана... То там, то здесь на склонах холмов можно было заметить редкие лужайки, полянки. Во всяком случае, верный правде жизни Али Зия ни на шаг не отступил от своего основного принципа в экспромте, который он тем утром произнес в аэропорту.
Всю дорогу от московского аэропорта вплоть до приземления в Сане Али Зия проспал мертвым сном; поэтому, думал Сафалы муаллим, у него в то утро было отличное настроение. Полина Викторовна, которая, на первый взгляд, производила впечатление человека сухого и угрюмого, все время полета читала, вряд ли ей удалось вздремнуть, но и она на аэродроме выглядела очень оживленной, бодрой, во всяком случае, не такой серьезной и высокомерной, как в самолете. А Сафалы муаллим в самолете, можно сказать, ни на минуту не сомкнул глаз. В течение всего полета он глядел то на звезды в небе, то на огни городов и деревень, иногда краем глаз поглядывал на Али Зию, Полину Викторовну, завидуя в душе крепкому сну одного и увлеченному чтению другой. Поэтому в то утро на аэродроме Сафалы муаллим ощущал себя чем-то вроде прокисшей айвы. В сравнении с ним Али Зия выглядел только что сорванным с дерева румяным яблочком. Он шутил, громко говорил, смеялся. Чуть ли не нараспев, как песню, с безграничной радостью и удовольствием повторял короткий, в четыре строки стих, сочиненный тут же, в аэропорту. Этот ученый, мыслитель, великий общественный деятель, романист и драматург, которого, как говорится, знает каждая собака, из-за этого короткого стишка словно рос в собственных глазах, влюблялся в себя, восхищался собой. По сути дела, это небольшое стихотворение, видно, очень понравилось и Сафалы муаллиму — в противном случае он не запомнил бы его. Однако в связи с этим стихотворением в памяти Сафалы муаллима осталась и еще одна деталь — вызывающая при воспоминании странное чувство стыда: специально для Полины Викторовны Али Зия перевел это стихотворение на русский язык! Сафалы муаллим содрогается, вспоминая об этом. Почему содрогается — этого, скорее всего, не знает и он сам...
Лишенный привычного сна Сафалы муаллим всё еще лежал в постели, вспоминая все, что было связано с Али Зией, как вдруг почувствовал какой-то странный, тошнотворный запах — это был запах, хлорки, смешанной с крахмалом, который исходил от наволочки — чисто и мерзко, как и все в этом мире... Тем же запахом были пропитаны простыни и пододеяльник. Сафалы муаллим подумал, что стоило бы снять постельное белье и повесить проветриться на балконе. Но не встал, поленился. А может быть, ему помешали сделать это воспоминания о Йемене.
...На аэродроме их встречал представитель советского посольства. С его помощью заполнили какие-то анкеты и после выполнения необходимых формальностей быстро прошли таможенный контроль и на «Волге» посольства направились в город. Но то ли дорога в город была слишком уж короткой, то ли Сафалы муаллим заснул по дороге из аэропорта, во всяком случае, если и было там на пути в гостиницу что-либо примечательное, достойное взгляда, то сейчас ничего из этого в памяти Сафалы муаллима не сохранилось. Глиняные крыши, такие же глиняные заборы. Окошки в домах маленькие, как дымоходы у нас. Худые, почти хилые мужчины, в сорочках из белого ситца — из такого наши женщины шьют себе ночные — и у каждого на поясе висит кривой, как серп, кинжал. Вот и все. Я мог бы даже сказать, что во всем городе Сана (вообще) Сафалы муаллим запомнил именно пару таких незначительных мелочей. Конечно, не считая того двора. Двора гостиницы; Что же это было, о Господи, кто в тот день перенес Бузбулаг под серое йеменское небо!..
«ПРИМЕМ ДУШ, ПОСПИМ ПАРУ ЧАСОВ. ПОТОМ ВСТРЕТИМСЯ ВНИЗУ — В ФОЙЕ. ЗДЕСЬ ПЕРЕКУСИМ И ПОЕДЕМ В ПОСОЛЬСТВО».
Сафалы муаллиму вдруг — из здания санатория или со двора — снова послышались эти слова, которые громко —- в качестве главы делегации — произнес у дверей своего номера Али Зия в тот день когда они только-только получили места в гостинице. И этот голос прозвучал так томительно, так взволновал Сафалы муаллима, что он уже ни секунды не мог находиться в постели. Он вскочил и стал торопливо одеваться! Словно собирался идти куда-то. Словно был он не здесь, а снова там: на третьем этаже четырехэтажной гостиницы. Словно заспался, он там, на третьем этаже, у себя в номере, а Али Зия и Полина Викторовна давно стоят внизу, в фойе, и ждут его, чтобы идти обедать.
Сафалы муаллим мельком бросил с балкона взгляд на море и вернулся в комнату: он, кажется, даже и не увидел моря. Вылил в чайник воду из стоявшего на столе графина. Включил электроплитку и поставил на нее чайник. Теперь можно заняться перестановкой мебели. Некоторое время Сафалы муаллим простоял в углу, тупо глядя на диван, тумбочку, холодильник, телевизор, и впервые в жизни решил, что ничего переставлять не нужно. Более того, он даже пришел к чрезвычайно глубокомысленному философскому выводу, что все в мире, на своем месте: место Хызыра киши в Бузбулаге, Тариэля — в Москве, а в этой громадной столовой санатория место Али Зии именно там — по ту сторону веранды, где едят шашлыки и прочие яства...
Да, все и вся в этом мире на своем месте. Может быть, даже и Рена. И высокомерный Васька, наверное, нашел где-то себе место и живет... Тут Сафалы муаллиму захотелось, пока не вскипит чайник, выйти и поискать где-нибудь Ваську. Но он отказался от этой мысли. А Али Зия накрепко засел в голове Сафалы муаллима. То, что человек выкинул тогда в Йемене, сейчас, много лет спустя, опять взволновало Сафалы муаллима. Этого Сафалы муаллиму не забыть даже на том свете — никаких сомнений. Хоть бы только то, именуемое «тем светом», существовало на самом деле и встретил бы там Сафалы муаллим Али Зию! Сказал бы он тогда: «Ах, Али, ах ты проклятый, что же это ты сделал со мной на том свете, почему, боялся ли за должность свою, почет и уважение, или заранее затаил вражду против меня...» — И один лишь Аллах знает, как хотелось Сафалы муаллиму услышать ответ на этот вопрос из уст самого Али Зии. Но не на этом свете, а именно на том, потому что давно уже жизнь научила Сафалы муаллима, что на многие вопросы этого света на этом свете не найдешь ответа...
Сафалы муаллим, дорогой, кажется, в воздухе запахло Шекспиром: тем самым Шекспиром, что обращал к Богу вопросы, не имеющие в этом мире ответа, и, в конце концов, отвратил Господа и от мира, и от людей! Сейчас этот Шекспир, наверное, на каком-то из небес — несомненно, в амфитеатре — сидит рядом с Господом Богом, глядит, как на сцене театра, называющегося «Глобус», уродливо бьет себя в грудь Гамлет, повторяя: «Быть или не быть?», и — вместе с Господом Богом — громко хохочет над глупостями сына человеческого...
Очень рассердился на себя Сафалы муаллим за то, что представил подобную картину, недостойную ни Господа Бога, ни Шекспира. Поднялся с дивана и вышел на балкон. Море казалось веселым, оно было спокойным, умиротворенным. Пять или шесть девочек беззвучно раскачивались на стоящих на пляже качелях. Несколько человек — из приезжих — купались. По самой кромке берега куда-то бежал молодой человек. Кажется, это был Гарри Каспаров. Сафалы муаллим еще при жизни Зарнигяр часто наблюдал, как он бегает по берегу. Однажды даже Гарри Каспаров остановился у четвертого корпуса и погладил Ваську по голове, после чего Зарнигяр не только радовалась весь день, но даже целую неделю не жаловалась на давление...
Кроме пляжа, всюду было пусто — тихо, безлюдно. И в этой пустоте, казалось, бродил призрак Али Зии, ощущалось его дыхание. Его игривый, артистичный голос, который ни с чем не спутаешь, был слышен в любом уголке этого мира.
«ПРИМЕМ ДУШ, ПОСПИМ ПАРУ ЧАСОВ...»
...После того, как Али Зия захлопнул дверь и скрылся, Сафалы муаллим тоже ушел в свой номер. Он и не собирался принимать душ. Даже умылся наспех, чтобы подольше поспать. Расстелил постель, разделся. И тут он увидел в окне двор, деревья, грядки. Сафалы муаллим застыл пораженный, потому что когда-то он уже видел этот двор. И не просто видел, а бегал по этому двору, играл. А сколько раз умывался он в арыке, текущем по двору! Ел персики прямо с деревьев, швырял камни в дерево, резвился. О Господи, да что же это такое, и здесь под самым забором растет то же молодое дерево, что росло у забора на том же конце двора Хызыра киши и заливало каждой весной весь мир зеленью, и даже сам забор, сложенный из обычной речной гальки, обмазанной глиной, был похож на забор во дворе Хызыра киши.., Фасоль и здесь вилась на подпорках, как сажали ее в Бузбулаге. Как и в Бузбулаге, под кустами фасоли торчали всаженные в землю колья. Фасоль еще не разрослась, не протянула свои побеги к деревьям. Значит, и здесь было еще начало весны. Плоды персика еще только завязывались. Еще не завяли белоснежные цветы айвы...
Долго стоял перед окном в одних трусах и майке Сафалы муаллим; позабыв о Йемене, он взволнованно и с тоской смотрел на этот кусочек Бузбулага, а потом улегся в постель. Но куда там, сна не было ни в одном глазу — вместо того, чтобы засыпать, каждая жилочка Сафалы муаллима оживала, пробуждалась. И пока Сафалы муаллим лежал без сна с закрытыми глазами, листья того дерева во дворе, казалось, беспрерывно наливались зеленью, вода арыка становилась все прозрачней, а аккуратно выстроившиеся в ряд юные побеги фасоли, как ребята в детском садике, взявшись за руки, весело танцевали во дворе яллы. Самое же ужасное было в том, что листья дерева, цветы айвы, стена и фасоль в один голос звали Сафалы муаллима. С хорошо знакомым гулом, от которого мурашки бежали по коже, эти голоса впивались в Сафалы муаллима — в каждую его клеточку с головы до пят - и не давали спать.
Окончательно уяснив себе, что заснуть не сможет, Сафалы муаллим поднялся и оделся. Он осторожно приоткрыл дверь, вышел в коридор. Тихонько, чуть ли не на цыпочках прошел мимо номеров, где остановились Али Зия и Полина Викторовна, медленно спустился с третьего этажа.
В фойе недалеко от входа сидел в кресле русский парень — шофер, который привез их из аэропорта — и, громко стуча костяшками, играл в домино с гостиничным швейцаром — молодым смуглым арабом с лицом святого; на улице у самого входа, вплотную к тротуару, стояла посольская «Волга».
Выходя из дверей, Сафалы муаллим на мгновение задержался и с бесконечным удовольствием послушал, как этот светловолосый, желтобровый русский парень говорит на арабском; ему даже захотелось сказать этому парню что-нибудь приятное, но он не сказал, не нашел повода, потому что шофер был чрезвычайно увлечен и ему сейчас было не до Сафалы муаллима.
Из гостиницы Сафалы муаллим вышел на улицу, ощущая в душе тревогу и страх — были эти ощущения связаны и с тем, как хорошо говорил на арабском этот русский парень с пшеничными волосами, и с печатью редкого благородства на смуглом лице араба; но была и третья, странная, неясная причина. Он немного походил перед гостиницей рядом с «Волгой». А потом огляделся и понял, что двор, который виден сверху, принадлежит не гостинице — это совершенно обособленный участок, обнесенный со всех сторон забором. Но туда был вход и со двора гостиницы: маленькая фанерная дверца, которая была открыта. Когда же, со страхом, открыв дверь, Сафалы муаллим вошел в этот сад, то позабыл он не только свой страх, но я бы даже сказал, если кто мне поверит, напрочь позабыл даже, что он советский гражданин.
Что это было, о Господи: откровение ли, вдохновение, пробуждение или же не заметил Сафалы муаллим, как он неизвестно когда умер, а теперь воскрес, очутившись на этом клочке «йеменского Бузбулага». Несмотря на бессонную ночь, Сафалы муаллим ощущал в том саду небывалую бодрость, легкость, ему казалось, захоти он, и тут же взлетит над садом, как птица, в мгновение ока очутится в Бузбулаге, а там, во дворе Хызыра киши, сядет на любое дерево, на любую ветку. В этом саду словно пробудились от многолетней мертвой спячки память, сознание Сафалы муаллима, он видел всю свою полувековую жизнь так, будто она лежала у него на ладони — и самые лучшие мгновения этой жизни, подобно странному весеннему ветерку, ласково, жарко впитывались и бродили по телу, крови Сафалы муаллима.
Человек, оказывается, может радоваться всему, если будет на то Божья воля. Например, тому, что араб с русским играют в домино, что русский и араб говорят по-арабски, и что великий писатель, великий ученый, великий общественный деятель Али Зия спит, как самый обычный человек, в самой заурядной гостинице, каких в мире тысячи... Но радостью номер один, заполнявшей сердце Сафалы муаллима в тот день и в том саду, было ощущение, что мир прост и компактен, как дом; этот простой и компактный мир очень нравился Сафалы муаллиму, земля под ногами казалась не просто землей, а знакомым до каждого узелка, каждого узора ковром, и на том ковре, где чувствовался почерк Хызыра киши и Тарлан арвад, было что-то от печати благородства на лице араба, игравшего в фойе в домино. Внимание Сафалы муаллима, в восторге разглядывающего в этом саду деревья, персики, айву, фасоль, иногда привлекали незнакомые травы, кусты, плоды, но странным было то, что эти никогда не виданные им кусты и травы тоже казались Сафалы муаллиму ужасно знакомыми. Может быть, и их видел он когда-то и где-то. Может быть, когда-то, в этой жизни видел их не Сафалы муаллим, а его далекие предки, и то, что теперь эти травы и кусты кажутся ему знакомыми, есть проявление генетической памяти? Во всяком случае в мыслях Сафалы муаллима, бродившего в тот день в том саду, смешались настоящее этого мира, его прошлое и будущее — и из этой простей и волшебной гармонии на Сафалы муаллима спокойно и ласково глядели два чистых глаза Бузбулага.
Одним словом, в тот день из йеменского сада, где он находился, Сафалы муаллим открыл прямую дорогу во двор своего дяди Хызыра киши в Бузбулаге; не испросив разрешения ни у каких правительств, у самой ООН, он без войн, без оружия слил мир воедино. Сейчас он был йеменцем в той же степени, что и бузбулагцем. Иными словами, был Сафалы муаллим гражданином мира. Как это оказалось прекрасно — быть гражданином мира!
И каким же огромным был этот Бузбулаг, если рассыпан он по всей земле, по всему пространству от Запада до Востока! Где бы до сих пор ни оказывался Сафалы муаллим — Господь всегда и везде являл ему частичку Бузбулага: будь то горы или долина — всюду, хоть в тени дерева, хоть под птичьим гнездом, можно было ощутить дыхание родины.
Но в этот раз Сафалы муаллиму, кажется, явилось большее, чем тень дерева или гнездо. Бузбулаг со всеми его садами, лугами ворвался в душу Сафалы муаллима, вошел в его плоть. Яркие, пестрые воспоминания детства вырвались на свободу: мир вокруг сиял прозрачным, чистым светом. Издалека, со двора Хызыра киши доносились красные, белые, желтые голоса цветов граната, персика, айвы, кизила. И черная наседка, которую Тарлан арвад любила, может быть, больше, чем Назханум и Гызханум, с новой страстью заводя старую песню, шла в курятник нестись, и это кудахтанье звучало для Сафалы муаллима гимном покою и достатку; оно доставляло Сафалы муаллиму странное, не поддающееся никакой на свете логике наслаждение, сходное с тем, какое он испытал, слушая, как говорит на арабском русский парень. Голос черной курицы напомнил Сафалы муаллиму историю с черным ослом Хызыра киши: Бузбулаг, сезон черешни, раннее утро... Хызыр киши, черный осел и двенадцатилетний Сафалы отправились в то утро в дальнее путешествие. Незнакомыми дорогами, которые Сафалы видел впервые в жизни, через незнакомые арыки, мимо чужих деревьев шли они к месту, которое называлось «ВОКЗАЛ». На спине осла висел груз — два мешка сушеных абрикосов, шелковица и алыча. Хызыр киши вез их продавать где-то «в долине». А продав, собирался привезти взамен много пшеницы, овса. И еще — подсолнухов! Когда же дайджаны4 Тарлан в один прекрасный день поджарит семечки на сковородке, Сафалы достанется самая большая порция. Даже больше, чем Сафару, потому что Сафар был ленивым, неумелым, несообразительным; поэтому Хызыр киши взял на вокзал не его, а Сафалы. На вокзале Хызыр киши погрузит мешки в вагон; сядет и сам, и уедет в эту самую «долину». А Сафалы усядется на осла и «с комфортом» вернется в деревню... От Сафалы требовалось только покрепче усесться на осла, а остальное осел сделает сам.
Это возвращение на осле в деревню было одним из чудеснейших событий не только детских лет, но, может быть, и всей жизни Сафалы муаллима. Никогда больше мир не казался ему столь прекрасным, столь необъятным, столь живым, и никакие машины-самолеты не доставили Сафалы муаллиму такого наслаждения, как то возвращение — на осле — с. вокзала в Бузбулаг. Проехать этот долгий путь в мягком седле знаменитого на все село черного осла Хызыра киши, не уступающего в силе, красоте, ловкости любому коню, ощутить себя его хозяином, повелителем — любой мальчишка в Бузбулаге, несомненно, был бы от подобного счастья на седьмом небе. И когда Сафалы муаллим вспоминал тот день, ту дорогу, ему казалось, что происходило все это где-то в совершенно ином мире, потому что в этой жизни человек не смог бы глядеть на мир со столь огромной высоты, потому что в тот день в первый (и последний!) раз в жизни Сафалы смотрел на камни, землю, травы с удивительной вышины. Конечно, это была не вышина ослиного седла. Седло было, возможно, мягким, удобным, но не имело никакого отношения ни к скалам, ни к лугам... Отчего камни скал были в тот день такими мягкими, отчего полынь, трава, клевер лугов были так зелены, так нежны?..
Сейчас в йеменском саду Сафалы муаллим словно вновь слышал голоса клевера, трав. Он наслаждался разговором с листьями деревьев, цветками айвы, водой арыка. Теперь, когда чувства переполняли Сафалы муаллима, особенно, когда он с новой силой ощущал себя гражданином мира, Сафалы муаллиму хотелось даже сказать кое-что некоторым людям. И хоть были эти слова адресованы Нухбале Нухиевичу, поспешно назначенному Центральным Комитетом проректором института, которым десять лет руководил Сафалы муаллим, но они (по-моему!) в большей или меньшей степени относились вообще к интеллигенции республики: «Проходимцы, грабители, сукины дети! Что делите вы в этом маленьком мире?.. Выучили грамоту, прочитали три-четыре книги и тут же хватаетесь распределять блага мира: это — моя доля, это — твоя, с этим народом так поступим, а с этим — этак. И не стыдно вам разделять этот несчастный маленький народ на бакинцев, карабахцев, нахичеванцев... Только потому, что жаждете вы славы, званий. Так и не ставшие людьми, вы хотите, чтобы вас считали таковыми, поклонялись вам, молились на вас. Не успев снять чарыхи, мечтаете стать народными героями... Как будто этот мир так уж велик. Да что ж в нем большого, если его можно обойти всего за одну ночь? Как может быть большим мир, если в Йемене фасоль сажают так же, как в Бузбулаге? Да, он мал, этот мир — для тех, в чьих жилах течет человеческая кровь. Но зверь должен проявить свою звериную суть: бить, валить, крушить, рвань на части... Какая зверю разница — велик мир или мал, лишь бы он был сыт. Лишь бы была под ним машина, а на груди орден...»
В этот день в йеменском саду Сафалы муаллим, в полной мере использовав возможности и права гражданина мира, нашел время мимоходом заглянуть даже в Бухару. И туда когда-то — для участия в каком-то культурном мероприятии — они ездили с Али Зией. Было только начало июня, но в Бухаре стоял такой зной, что казалось: земля и небо полыхают огнём. Целый день люди парились в зале заседаний, как в финской бане. Но вечерами было хорошо: гостей на машинах вывозили за город. А там для участников мероприятия устроили замечательное угощение. По сути дела именно там в первый раз увидел, Сафалы муаллим самую впечатляющую копию одной из картин Бузбулага, вобравшего в себя весь мир (от Востока до Запада): берег реки, фруктовый сад, зеленую лужайку. До чего же похожи друг на друга реки, сады, лужайки!.. Дело дошло даже до того, что, пропустив под великолепный узбекский плов пару рюмок «Московской», Сафалы муаллим узрел на берегу у кустов совершающего намаз Хызыра киши!.. Но это был не тот сорока пяти — пятидесятилетний, похожий на Уильяма Фолкнера Хызыр киши. Этот Хызыр киши был стар, очень стар — тамошнему Хызыру киши — самое меньшее — было лет триста тридцать один — триста тридцать два. Сафалы муаллим, видимо, был чрезвычайно потрясен и взволнован тем, что Хызыр киши оказался настолько старым. Он сел там же на берегу реки и громко, навзрыд заплакал, и Али Зия, который спит сейчас сладким сном в своем номере на третьем этаже в гостинице города Сана, тогда вынужден был затратить много своего плодотворного труда и ценного времени для того, чтобы утешить Сафалы муаллима,
НО, ГОСПОДИ ТЫ БОЖЕ МОЙ, В ТОТ ДЕНЬ В ТОЙ ГОСТИНИЦЕ. ОКАЗЫВАЕТСЯ, НЕ СПАЛ И АЛИ ЗИЯ...
...Али Зия все никак не мог сомкнуть глаз, он долго ворочался в постели, пока, прибегнув к простейшей логике, не пришел к выводу, что в гостинице водятся клопы. Он встал, тщательно обследовал постель, но не нашел ни одного насекомого. Однако не было у него ни малейшего желания снова ложиться в эту постель. Некоторое время он кружил по комнате, потом прямо в пижаме вышел в коридор и увидел, что дверь номера Сафалы муаллима слегка приоткрыта.
Али Зия осторожно просунул голову в дверь и обнаружил, что постель Сафалы муаллима пуста. Он вошел в номер, заглянул в открытую ванну, туалет, и после того, как и там Сафалы муаллима не оказалось, в голову Али Зии пришла совершенно безумная мысль, что Сафалы муаллим может быть только в соседнем — с плотно закрытой дверью — номере, где предается сейчас с Полиной Викторовной плотским радостям и разврату. Хоть подобное решение в некоторой степени затронуло честь Али Зии, как руководителя делегации, однако он постарался максимально сохранить достоинство, для чего решил срочно укрыться в своем номере. Но не дошел он еще до двери номера, как другая мысль в одно мгновение перемешала все в его голове, заставила отказаться от благородного намерения. Али Зия решительно направился к номеру Полины Викторовны и чрезвычайно воспитанно, тихо постучал в дверь. Дверь тотчас же распахнулась. На пороге появилась Полина Викторовна в сером халатике, она успела уже принять душ и потому похорошела. Али Зия окончательно убедился, что Сафалы в номере Полины Викторовны нет, и тогда мысль, неприятно кольнувшая его перед тем, мощным электрическим разрядом ударила в голову Али Зии, так что даже кости заныли.
- Он сбежал! — Смертельно побледневший Али Зия проговорил эти слова дрожащими губами, язык его заплетался; бросив растерянно повторяющую «Кто сбежал? Куда сбежал?» Полину Викторовну, он, ничего не соображая, ринулся в свой номер переодеваться.
К тому времени, когда, уже переодевшись, Али Зия мчался вниз; перепрыгивая чуть ли не через три ступеньки, он нисколько не сомневался в том, что Сафалы муаллим сбежал и укрылся в американском посольстве, поэтому он несся вниз с единственной целью — как можно скорее оказаться в советском посольстве, поставить обо всем в известность посла и тем самым снять с себя как руководителя делегации хоть какую-то долю ответственности. Расспросив внизу и убедившись, что даже шофер не заметил, выходил ли Сафалы муаллим из гостиницы, Али Зия еще более убедился в основательности своих подозрений: «Сбежал подлец. Тихонько прокрался и смылся...» — подумал про себя Али Зия и, не спрашивая разрешения шофера, забрался в машину.
— Давай... Поехали... Туда... В посольство... — Али Зия был близок к помешательству.
А чуть позже уже заработали все телефоны советского посольства в Йемене, включая и телефон посла. И по всем телефонам повторяли одно и то же: «У них кто-то пропал...» Кто говорил это серьезно, кто с насмешливой улыбкой — как будто шутил с Али Зией. Да и сам посол (чуть позже) принял Али Зию в своем кабинете совершенно спокойный.
- Куда он сбежит, никуда он не сбежит, — улыбаясь, и очень уверенно сказал посол. — Идите, отдыхайте. Сюда вас привезут после обеда. План для вас мы уже составили. Завтра отправляетесь в Ходейду. Там у нас совместное предприятие имеется. С нашими людьми повидаетесь; заодно и в Красном море искупаетесь.
После встречи с послом настроение Али Зии улучшилось. На сердце стало спокойней, щеки порозовели. Но вместе с тем он по-прежнему был уверен на все сто процентов, что Сафалы муаллим сбежал из гостиницы и находится нигде, как в американском посольстве, где попросил политического. убежища. Вернувшись из посольства и — еще не выйдя из машины — завидев прогуливающегося у входа Сафалы муаллима, Али Зия счел это очередной блестящей победой советской разведки: Сафалы, мол, действительно сбежал из гостиницы, и то, что он сейчас смиренно прогуливается перед гостиницей, есть реальный результат великолепно проведенного органами разведки оперативного мероприятия.
- Сафалы?! Будь ты проклят, да я с ног сбился, разыскивая тебя! — Эти слова он произнес дрожащим голосом, на диалекте, на котором говорят в Сабирабаде, откуда он уехал в пятилетнем возрасте и куда больше не возвращался. Вот вам еще одно из чудес света: в минуту волнения Али Зия всегда говорил на диалекте своей деревни.
- А почему ты ищешь меня? — После путешествия в Бузбулаг Сафалы муаллим не успел еще выйти из своего детства и задал свой вопрос кротко, с детской улыбкой.
- Разве я не говорил тебе, что встретимся внизу?
- Нет, ты сказал, что мы пару часов поспим, — Сафалы муаллим взглянул на часы. — Еще и часу не прошло, — добавил он.
Губы Али Зии дрожали, язык заплетался.
- А ты... — Он хотел сказать: «Разве ты не сбежал в американское посольство?», но вместо этого сказал: «А где ты был все это время?»
- Да вон там, — Сафалы муаллим указал на забор. — Гулял там в саду.
- А где эта женщина — Полина Викторовна? — Задавая этот вопрос Сафалы муаллиму, Али Зия хотел, конечно, только сменить тему, чтобы выиграть время.
- Откуда мне знать, где она?.. Сидит, наверно, у себя в номере и покручивает усики, — со смехом ответил Сафалы муаллим. Впрочем, насчет «усиков» Сафалы муаллим не просто так ввернул, а только чтобы позлить Али Зию. Еще вчера в Москве, садясь в самолет, он заметил у Полины Викторовны усики. Собственно, даже не усики, а несколько волосков. И самое примечательное было в том, что эти волосы были не белого и не черного цвета, а с каким-то странным фиолетовым оттенком. Более того, утром — перед самым выходом из самолета — Сафалы муаллим заметил, как Полина Викторовна кончиком мизинца ласково поглаживает свои усики.
— Ты что, издеваешься надо мной?! — буркнул Али Зия, окончательно выведенный из себя беззаботным смехом Сафалы. — Скорей беги, позови ее, скажи, пусть срочно спускается.
Тут блуждавшая еще на лице Сафалы муаллима детскость, навеянная Бузбулагом, Бухарой, окончательно пропала. Конечно, от Али Зии всего можно было ожидать, но не подобного: Али Зия откровенно обращался с ним, как с мальчишкой.
Хорошо, что в этот момент объявилась сама Полина Викторовна. Оказывается, она сидела в фойе, в кресле, и ждала. Услышав свое имя, она возникла перед ними в белом платье, с большой белой сумкой на плече, кокетливая, как пятнадцатилетняя девочка. Фальшиво-тонким девичьим голоском (конечно, по-русски) она проворковала:
— Я здесь.
А потом в большом, безлюдном ресторане, расположенном на первом этаже гостиницы, Али Зия преподнес всю эту высосанную им из пальца историю в таком свете, с таким выражением на лице, что Сафалы муаллим с самого начала понял, что влип в какую-то неприятность. Аппетит Сафалы муаллима сразу пропал, потому что в этой, на первый взгляд, забавной истории, по сути дела, ничего забавного не было. А были удивительные (достойные пера Шекспира) мерзость, коварство.
Подобное может человеку только присниться, и то в кошмарном сне... На каком же основании Али Зия мог настолько сомневаться в политической неблагонадежности Сафалы муаллима? Ведь ни разу в присутствии Али Зин он не ругал советскую власть, ни разу не хвалил Америку. Более того, в антисоветских разговорах Али Зия всегда превосходил Сафалы муаллима. Разве не Али Зия, например, всю дорогу от гостиницы «Пекин» до аэропорта болтал с таксистом, рассказывал отвратительные анекдоты про Леонида Ильича?.. А может быть, Али Зия давно планировал сделать Сафалы муаллиму гадость, иначе почему глаза горели таким недобрым светом?.. Даже сейчас, вспоминая тот блеск глаз и выражение лица, Сафалы муаллим больше всего на свете хотел плюнуть этому миру в морду, потому что никогда до того дня не видел Сафалы муаллим человека с таким выражением на лице, и впоследствии лицо Али Зии в тот день в ресторане,, наверное, превратилось для Сафалы муаллима в символ лица всего нашего Мира.
С удивлением видел в тот день в ресторане Сафалы муаллим лохматого, хвостатого черта, резвившегося в глубине глаз Али Зии, и странные, мрачные мысли, которые никогда не приходили к нему, роились в его голове, и чуть было не поверил Сафалы муаллим некоторым из этих мыслей. Чуть было не поверил, например, Сафалы муаллим, что Али Зия не в полной мере оценил дозу похвал в критических статьях о его романах «Славная победа», посвященном коллективизации, и «Синтетический каучук» — об индустриализации, или помнит Али Зия, что Сафалы муаллим обещал, но так и не написал статью о его первом романе «Где ты, мама?», посвященном разоблачению серьезных ошибок, допущенных в период коллективизации и индустриализации, затаил с тех пор Али Зия обиду, растил, лелеял этого черта в глазах, довез его до самого Йемена... Конечно, для того, чтобы помнить подобное, мстить человеку за это, надо было обладать верблюжьей злобностью, потому что те статьи Сафалы муаллим написал давно — это дела еще 40-х— 50-х годов, а к тому времени, когда вышел роман Али Зии «Где ты, мама?», Сафалы муаллим уже лет семь-восемь как занимался лишь фундаментальными вопросами литературоведения и не принимал никакого участия в текущем литературном процессе. Идея «мести» была не очень убедительной, но вряд ли нашелся бы человек, который мог придумать иное объяснение этому поступку Али Зии; может быть, и сам Шекспир спасовал бы перед подобно задачей.
Одним словом, трагикомедия — в ее самых классических формах. Ладно бы еще Али Зия с его совершенно дьявольским лицом, но и эта, похожая на таракана Полина Викторовна готова на ровном месте объявить Сафалы муаллима сумасшедшим. Старая шлюха, корчащая из себя девочку! Перед Али Зией она кривляется, кокетничает, а как посмотрит, сучка, в сторону Сафалы муаллима, морщится, превращается в Шумура или Езида: так, будто, погуляв часок в том саду, Сафалы муаллим, по меньшей мере, на сто лет отбросил международные достижения советского востоковедения. И еще — этот глупый вопрос посла: «А где ваш старичок... алкоголик?» Когда посол задал свой вопрос, Али Зия кивнул в сторону Сафалы муаллима, а в глазах снова появился прячущийся в их глубине черт. Хотя никакого алкоголя Сафалы муаллим уже, наверное, лет пять не брал в рот — после пары рюмок «Московской», выпитой в Бухаре, он выпил, кажется, еще пятьдесят граммов коньяка «Гек-гель» в Ленинграде на дне рождении ребенка Рены.
Сафалы муаллим, растревоженный, не мог уснуть и этой ночью в гостинице и, проворочавшись в постели, решил окончательно объясниться. Он поднялся и направился в номер Али Зии. Но лишь чуточку приоткрыв дверь, обомлел от увиденного: полупустая бутылка коньяка «Гек-гель»!.. Посреди комнаты у круглого стола, на котором стояла бутылка, Полина Викторовна обеими руками обвивала шею Али Зии, а тот с наслаждением целовал взасос ее губы (заодно с усами!). После этой сцены отношение Сафалы муаллима к фиолетовым усикам Полины Викторовны значительно изменилось (в лучшую сторону!). Но было уже поздно, видно, дело было сделано. Всю поездку эта старая шлюха демонстративно не замечала Сафалы муаллима, смотрела сквозь него. Причину этому Сафалы муаллим видел лишь, а фиолетовых усиках; Эта мерзавка, видно, ещё в Москве, в аэропорту почувствовала, что ее усики не понравились Сафалы муаллиму, и до конца, на все сто процентов мстила ему за это. Иного ведь не могло быть — за что же другое эта женщина могла бы подобным образом относиться к Сафалы муаллиму... Может, быть, Сафалы муаллим действительно хотел убежать, просить убежища в американском посольстве, а бдительные агенты КГБ, проявив величайшее Мужество, вновь вернули его в гостиницу?.. Как бы там ни было, но эта женщина сыграла большую роль в том, что поездка Сафалы муаллима в Йемен оказалась столь неудачной. Иначе при воспоминании о Красном море, о том, как резвились в море Али Зия и Полина Викторовна, Сафалы муаллим не испытывал бы до сих пор отвратительной тошноты.
Но это были еще цветочки... Ягодки ожидали Сафалы муаллима впереди... Он был еще в Йемене, а разведка Нухбалы Нухиевича В Баку уже работала вовсю. И когда Сафалы муаллим вернулся в Баку, его неудавшаяся «попытка попросить политического убежища в посольстве Соединенных Штатов Америки» не только была известна всем в институте, но и. стала предметом оживленного обсуждения на свадьбах и поминках. Казалось, швейцары, уборщицы преподаватели, студенты института, где Сафалы муаллим более десяти лет был, ректором, только теперь стали узнавать, что он за человек; они — искоса — так внимательно оглядывали его, будто в первый раз видели человека с таким именем и с таким обликом. Некоторые, проходили мимо Сафалы муаллима с высокомерным видом. С.каждым днем все меньше людей здоровалось с ним. И странно: больше Сафалы муаллим не получал приглашений ни на какие активы, мероприятия.
В конце концов, Сафалы муаллим принял решение написать заявление и самому с неопороченным добрым именем уйти с ректорского поста. А те, вышестоящие, оказывается, только этого и ждали. Через день на его место был назначен тот самый Нухбала Нухиевич, который всего-навсего три месяца назад был инструктором Центрального Комитета, а потом — назначен в институт проректором. Таким образом, для поступления в институт Минаши, дочери Али Зии, Сафалы муаллим уже был не нужен.
Но до пенсии Сафалы муаллиму оставалось еще пять лет. И чтобы как-то эти пять лет продержаться, Сафалы муаллим должен был хотя бы раз в неделю переступать порог института. А Сафалы муаллим готов был просить политического убежища хоть в Мозамбике, лишь бы не переступать больше этого порога, не видеть, как институт, который он за десять лет ценой невероятного труда превратил в относительно приличное учебное заведение, теперь на его глазах разваливал Нухбала. Не было здесь уже ни стоящих преподавателей, ни студентов. Студенты в коридорах курили, грызли семечки. И, уже никого не стесняясь, девушки прямо в институте вешались парням на шею... А ректор был занят своими делами: гулял, наслаждался. О даче Нухбалы в Пиршагах говорил весь институт. По слухам, каждый год накануне приемных экзаменов там собирались маклеры Нухбалы, открывали настоящие торги. Об этом даже ходил по институту стишок:
«Наверху ищи Нухбалу,
И внизу ищи Нухбалу,_
Как экзамены начнутся,
В Пиршагах ищи Нухбалу».
...Теперь, перебирая в усталой памяти строчка за строчкой эти стихи, Сафалы муаллим отчего-то вспомнил и отвратительную картину: как резвились — в Красном море —; Али Зия и Полина Викторовна. Он встал и вышел на балкон, чтобы сплюнуть; Потом вернулся в комнату и только хотел выдернуть из розетки шнур бурно кипящего чайника, как вдруг раздался стук в дверь и из коридора послышался голос Али Зии:
— Сафалы, ты не спишь?.. Это я, Али — твой старый друг...
При звуках этого голоса настроение Сафалы муаллима резко изменилось. А раз уж изменилось настроение, будет неплохо, если мы начнём новую главу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ: АЛИ ЗИЯ
- Здорово, Сафалы, слушай, куда ты исчез?.. Ну, давай, давай руку. Сколько уж лёт мы не жали друг другу руки. — Али Зия отчего-то схватил всего два пальца из пятерни Сафалы муаллима, долго тряс его рукой в воздухе, как веером, а потом, запыхавшись, сел на диван. — Я три раза звал тебя снизу. Ты что, стал хуже слышать или просто не хотел отвечать мне? — Али Зия попробовал изобразить улыбку.
-Я не слышал, — ответил Сафалы муаллим, И подумал, что голос, который слышался ему после того, как он вышел из столовой, был, ив самом деле, голосом Али Зии, а не шумом моря. Сафалы муаллим, не глядя на Али Зию, спросил: — А когда это ты увидел меня на балконе?
— Да недавно — примерно час назад. Вижу, не отзываешься, решил, дай пойду сосну немного, а потом приду... У тебя, кажется, и чай есть? И сахар тоже? А стаканов у тебя один или два?
Кроме чашки и блюдца, привезенных Сафалы муаллимом из дома, на столе стоял еще высокий стакан. Сафалы муаллим кивнул на него и сказал:
- Ничего, я выпью из этого. Посиди, я сейчас заварю.
- Завари, ради бога. Завари хорошего чаю, выпьем. А то у меня все во рту пересохло. У меня же диабет, Сафалы... И чашку эту сполосни как следует кипятком. Сейчас везде инфекция.
Пока чай Сафалы муаллима заваривался, Али Зия, как всегда, «по-наполеоновски» прогуливался на балконе. Выяснилось, что утром — перед отъездом— сахар .был забыт.
— Жаль, сахар забыл! — Сафалы муаллим произнес эти слова чуть не плача.
Али Зия достал из кармана пиджака пять карамелек в. красных фантиках и положил на стол.
— Если б нам всегда только сахара недоставало, Сафалы! — сказал он. — Бери. Конфеты из запасов застойного времени. Три — тебе, две— мне. Ну, как я разделил? Не очень пожадничал, а?
Сафалы муаллим взял одну конфетку.
— Мне достаточно, — ответил он. — Ведь еще дома, перед отъездом, чувствовал. Знал, что забыл что-то. Оказалось — сахар.
Али Зия придвинул к себе чашку с блюдцем.
— Ты недавно приехал?
— Утром. Обедал здесь — в столовой. — Сафалы муаллим хотел сказать: я и тебя там видел, но ничего не сказал.
— Да? Значит, ты был в столовой? Я тоже в обед был там. Сидел в верхней части, ну там, где меньше народу. Приезжал Расим с друзьями — муж нашей Минаи. Съел, пару кусков рыбного шашлыка, и все. Спасибо Расиму, он часто приезжает сюда. Его здесь очень уважают... Он ведь в торговле работает: в министерстве. Вот поэтому весь персонал перед ним на цыпочках ходит.
Сафалы муаллим задумался: интересно, что произошло, почему это Али Зия не отдыхает на своей прекрасной даче в Мардакянах, что делает он в это время года в Зугульбе?.. Али Зия будто прочитал все эти мысли Сафалы муаллима.
— Мы здорово влипли, Сафалы. Клянусь Аллахом, это сплошное несчастье, человеку даже на даче нет ни минуты покоя. Сами взбудоражили народ, а с другой стороны, вцепились интеллигенции в горло — иди, держи ответ перед людьми. А этот народ, сам видишь, только и ищет, кого бы освистать. Я здесь уже десять дней, кое-как пришел в себя. Отдохнул немного. Сегодня я должен был уезжать. Дай, думаю, останусь здесь еще на одну ночь. По нынешним временам одна спокойная ночь — тоже великое благо. И хорошо, что остался. Клянусь Аллахом, Сафалы, я очень хотел увидеть тебя.
Али Зия наливал чай в блюдце, потом дул на него и с удовольствием пил, и это наслаждение, каким бы странным оно ни было, бальзамом разливалось по сердцу Сафалы муаллима. Кажется, его сердце снова начинала жечь тоска по старинной дружбе, или это воспоминания о детстве вновь пробуждались в сердце Сафалы муаллима; потому что с самого рождения он видел, как его дядя Хызыр киши точно так же — наливая в блюдце и дуя — пьет чай.
— А как Рена, все еще там, в Ленинграде?.. Удается хоть иногда съездить навестить ее? Меня не было здесь, когда умерла тетя Серен. И о смерти Зарнигяр баджи я слишком поздно услышал. Не хотел приходить с опозданием, снова бередить твою рану... — Али Зия долго шарил по карманам брюк, пиджака, наконец, вытащил платок. Отер пот со лба. — До чего же хороший чай получился! — сказал он и надолго умолк. Он молчал до тех пор, пока на глазах его не выступили слезы, и он, вытирая их, продолжил: — И Фарах баджи скончалась в прошлом году. Как свечка истаяла на моих глазах. А вместе с ней кончились мои радости, мое счастье, Сафалы... На дочерей я не жалуюсь. И дочери, и зятья заботятся обо мне. А вот с сыном мне не повезло, да покарает его Аллах. Пьет. Сильно пьет. Каждый день пьяный.
И тут почему-то перед глазами Сафалы муаллима вновь встали йеменские несчастья: ночь, гостиница, бутылка коньяка, мутное Красное море, вода которого пахла солью, и всего за одну ночь (несомненно, не без деятельного участия Али Зии!) изменившаяся, помолодевшая Полина Викторовна, бесстыдно резвящаяся в море с Али Зией... И еще свеча. Тающая, угасающая, тонкая, малюсенькая свеча: с застывшей на лице усталой улыбкой — худая, невысокая, болезненная Фарах ханум. Но поражающийся прихотям судьбы Сафалы муаллим не должен был вспоминать всего этого — может быть, тогда Али Зия не заговорил бы о. Йемене и не согнал бы тогда Сафалы муаллим только что присевшую к ним птицу дружбы.
- Неплохо мы тогда отвертелись, а Сафалы... Я имею в виду те йеменские дела, рыл бы тридцать седьмой год, тебя посадили бы за этот поступок, — проговорил Али Зия, руки в карманах расхаживая по комнате.
- За какой поступок?.. — Гулкий отголосок собственного голоса еще долго звучал в ушах Сафалы муаллима, а потом — по мере того, как этот отголосок стихал — мир словно стал сжиматься, уменьшаться. И в этом уменьшающемся мире вдруг возник Васька: показалось, что Васька где-то жалобно мяукает; и тут же, один Аллах знает, как сильно захотелось Сафалы муаллиму вскочить, обшарить весь санаторий, отыскать Ваську.
— Если ты и не сбежал, то, во всяком случае, тебе этого очень хотелось, Сафалы!.. Ну скажи, ради бога, Сафалы, хотел или не хотел? — Смех Али Зии все еще был похож на кошачий кашель.
Сафалы муаллим ничего не ответил. Он был рад, что Али Зия завтра уезжает, и в то же время окончательно решил для себя давно мучавший его вопрос: если им суждено будет встретиться на том свете, Сафалы муаллим ни о чем не будет спрашивать этого человека.
— Ты все еще преподаешь в институте? — спросил Али Зия уже совсем другим голосом: очевидно, он почувствовал возникшую неловкость, понял, что не следовало ворошить старого.
— Не преподаю.— Сафалы муаллим с опаской взглянул на Алн Зию, потому что не хотел еще раз увидеть того черта, которого когда-то видел, в глазах Али Зии. — Какой смысл что-то преподавать там, где заправляет этот Нухбала?
Какой Нухбала? — Али Зия сел на диван и огорченно-растерянными глазами невинно взглянул на Сафалы муаллима. — Да Гейдар еще тогда разделался с Нухбалой, ты что, не знал?
Не-е-т!.. — с великим удивлением проговорил Сафалы муаллим и теперь уже безо всякого страха посмотрел на Али Зию: казалось, за одно это известие он готов был все простить ему. — А кто же теперь вместо Нухбалы? — Глаза Сафалы муаллима вдруг заблестели. Будто опять — через столько лет — ему захотелось в институт, где он был ректором.
Ты, правда, не знал?
Клянусь Аллахом, ничего не слышал.
Эх, Сафалы, да ты все проспал!.. — с притворным дружелюбием громко воскликнул Али Зия. — Там сейчас Шахбала — младший дядя нашего Расима. Причем давно уже: почти десять лет.
Тут Сафалы муаллим погрузился в глубокую задумчивость. Ничего удивительного в том, что вместо Нухбалы стал Шахбала, не было, однако столь твердое следование принципу рифмовки показалось Сафалы муаллиму новым веянием в вопросах подбора кадров; очевидно, вышестоящие товарищи смогли в последнее время наладить с Союзом писателей более тесные связи.
А где он раньше работал, этот Шахбала? — безразлично поинтересовался Сафалы муаллим, дав окончательно угаснуть блеску в глазах.
Как это где?! В КГБ, занимался вопросами связи, быстро же ты забыл... Ты прекрасно знаешь Шахбалу: однажды он устроил нам отличное угощение на Шемахинской дороге, в шашлычной Узеира.
Сафалы муаллим долго копался в памяти, но не смог откопать там ни лица Шахбалы, ни шашлычной Узеира; он смог вспомнить лишь место, именуемое «Шемахинским перевалом», где и проезжал-то всего один или два раза.
- Как хорошо! — сказал он. — Если из КГБ, значит, дела наладились.
- А ты что, обижен на КГБ? Хи! Хи! Хи!..•— Это уж точно был не смех, а кошачий кашель.
- Нет, отчего же... — Сафалы муаллим поднял голову, но взглянуть в глаза Али Зии не решился, потому что тот черт, кажется, снова стал реальностью.
- Может, говорю, и ты жалуешься на КГБ... Сейчас модно издеваться над ним.
Сафалы муаллим промолчал. Али Зия поднялся с дивана и снова стал расхаживать вокруг стола, потом опять сел и неожиданно спросил:
— Соседка твоя еще жива?.. Та сероглазая армяночка?.. Ах, Сафалы, какой она была в молодости!..
Хоть этот противный смешок Али Зии снова вызвал раздражение у Сафалы муаллима, он счел за благо отозваться шуткой на шутку:
— Она и сейчас ничего, — сказал он, и почему-то вспомнились ему фиолетовые усики Полины Викторовны.
- А что ты думаешь об этих армянских делах, Сафалы? — Казалось, вопрос этот задал не сам Али Зия, а тот самый старый черт, возникший в глубине его глаз.
- О каких армянских делах? — как можно резче и холодно ответил Сафалы муаллим, и ему показалось, что голос Васьки доносится теперь откуда-то из очень холодного места; Сафалы муаллим почувствовал вдруг озноб и надел пиджак.
- Я имею в виду карабахскую проблему. Проблему Нагорного Карабаха... Никак не отстанут, сукины дети. Весь мир настроили против нас.
— Не отстают — так отдайте. Что там :— всего-то клочок земли.: — Это Сафалы муаллим сказал специально — чтобы позлить Али Зию — потому что его опять стали очень нервировать фиолетовые усики Полины Викторовны.
Али Зия вытянул шею, похожую на увядший, пожелтевший огурец.
— Не нравятся мне твои слова, Сафалы! — сказал он. — Я знаю, что ты пошутил, но нигде больше не шути так. Маргарет Тэтчер говорит то же самое, но у нее бабушка — армянка. И в Буше течет армянская кровь. А этот проклятый Сахаров, сам знаешь, женился на дочери Алиханяна. Того самого, который в армии Врангеля десять лет мучил комсомольцев... Армянам нельзя отдавать ни пяди Карабаха, потому что отдашь Карабах — они потребуют Нахичевань. А потом скажут, и Баку наш, и называется он не Баку, а — Бакураван. Гянджа — это Канза, скажут они, и она наша. Казах — это Кацах, Ордубад, скажем, Урдувар, а о Сальянах и говорить нечего — оканчиваются на «ян». Что же нам останется тогда? Дно Каспия... Армянам, Сафалы, никогда нельзя уступать. Это очень наглый народ!
И тут Сафалы муаллим вдруг восторженно воскликнул:
— Да, мы — суверенная республика! А не сувенирная! — Он произнес это так вдохновенно, как будто вспомнились ему далекие пионерские годы. И с оригинальной мыслью Али. Зии — что армяне— очень наглый народ — Сафалы муаллим от всего сердца согласился, потому что на себе испытал однажды (в юности) наглость старого гярдживанского армянина, гнавшего водку из сухого тута: этот армянин на гярдживанском колхозном базаре выменял полмешка отличного сушеного тута, который Сафалы с тысячью мук привез из Бузбулага, на семь кило гнилой картошки, и Сафалы, до тех пор не любивший ругаться, весь обратный путь из Гярдживана. в Бузбулаг поминал могилу отца того армянина. Тем не менее, будь на то воля Сафалы муаллима, он бы прекратил сейчас разговор об армянах. Но оказалось, что Али Зие есть что сказать на эту тему.
— Подлецы, гнусные суки! Это их вечная манера — шуметь на весь мир... Кому нужны сейчас эти разговоры о земле? Жили бы себе, кто им мешал!.. Так нет, заскакали, как обезьяны, потому что Советская власть; посадила их на шею. Думают, Карабах им халва — схватят и проглотят. Вот она, их хваленая древняя культура. У самих ума ни на грош, так еще и нас втягивают. Ни дома нет покоя, ни на даче. Какая-то шайка проходимцев каждый день мутит народ у Дома Советов. Орут во всю глотку. Ни стариков не признают, ни правительство ни во что не ставят. И не найдется человека, чтобы вышел и заткнул им глотку. — Али Зия вытащил платок и долго в сердцах вытирал пену с губ. — Много бед может случиться, Сафалы! Не знаю, как тебя, но меня очень беспокоит происходящее. Боюсь, они сбросят памятник, Ленину — будет большое несчастье!
- А что, разве происходят несчастья там, где нет памятников Ленину? — зло спросил Сафалы муаллим, видно, его память все еще была оскорблена гнилой картошкой старого армянина-самогонщика.
Этот неуместный вопрос Сафалы муаллима сильно задел Али Зию.
- Не спорь со мной! — воскликнул он. — Ты знаешь, о чем я говорю.
Хотел Сафалы муаллим сказать: Али, клянусь Аллахом, не знаю я, о чем ты говоришь, но промолчал, видно, испугался Али Зию, или же, вдруг осенившая Сафалы муаллима мысль отрицательно сказалась на его красноречии. А новая мысль, пришедшая Сафалы муаллиму, была, конечно, не столь глубока. Он вдруг понял: то, что именуется «Советской властью», — и есть Али Зия — ну и что с того, что он пьет чай, наливая в блюдечко и дуя, как Хызыр киши!.. И если б тут же он не вспомнил о Нухбале, то, может быть, после этой идеи Сафалы муаллим вообще бы замолчал, как воды в рот набрал. Но Нухбала опять все испортил. Точнее, Сафалы муаллима вдруг вывело из себя то, что он прекрасно знал биографию Нухбалы — начиная с комсомола — и это привело к тому, что он безо всякой связи с предыдущим разговором (и в тот момент, когда Али Зия совершенно не ожидал этого!) вдруг яростно набросился на комсомол:
— Будь у Горбачева хоть капля ума, он бы в первую очередь ликвидировал комсомол, — сказал он и так выразительно посмотрел на пену у рта Али Зии, словно эта пена была единственным на свете вещественным доказательством существования комсомола. — Прежде всего, что это такое — комсомол?! Это прибежище и опора хитрых карьеристов, которые ничем полезным в жизни заниматься не хотят, сотен проходимцев, которые, едва оторвавшись от материнской груди, мечтают о деньгах, славе, должностях, легком заработке. Семьдесят семь процентов тех, кто устраивает у себя на дачах, торги, а в кабинетах — бордель, вышли из комсомола. Именно там эти пройдохи учатся азам; как кланяться, подлизываться, оказывать услуги нужным людям, залезать в чужой карман, продавать и продаваться. Посмотрим теперь, кто оттуда идет получать высшее образование, то есть, карабкаться дальше, по лестнице карьеры?.. Конечно, те кто хорошо выучился этому, кто на «отлично» изучил эти «азы». Тот, кто лучше изучил и освоил науку связей. — (Сафалы муаллим, кажется, переходил постепенно от Нухбалы к Шахбале). — Это и есть твой комсомол! И правильно сделал этот Алиханян, что вступил в армию Врангеля, отлично сделал, ну и что же, что армянин... Именно в результате славных дел тех комсомольцев в богатой суверенной республике народ .от недостатков сувениров готов, выщипать бороду Марксу... Да, уважаемые тов...
Сафалы муаллим настолько разгорячился, что чуть не сказал «уважаемые товарищи депутаты». К чертям Нухбалу, но когда Сафалы муаллим убедился, что и Шахбала из тех же «комсомольских, кадров», в его сердце вновь проснулась боль по годам, когда он был: ректором института; вновь проснулась в нем надежда вернуть те годы, стать ректором института, и надежда эта унесла его, на крыльях и доставила прямиком на сессию Верховного Совета... Хорошо, что Сафалы муаллим! быстро очнулся. А очнувшись, взглянул на диван, туда, где сидел Али Зия. Но Али Зии там не было. Али Зия стоял в противоположной стороне — у порога: распахнув полы пиджака, сунув руки в карманы, как памятник, и вытянув похожую на увядший огурец, пожелтевшую шею, он, кажется, собирался что-то возразить Сафалы муаллиму.
— Умница! Умница! — сказал он. — Молодец, отличную речь произнес, профессор! Да в тебе гибнет ораторский дар! Как же мы до сих пор не знали этого... Здорово выдал... этому колхозу. — (Один Аллах знает, почему вместо «комсомола» Али Зия сказал «колхоз».)—И Маркса поддел... — Али Зия провел рукой по лицу: мол, когда-то и он был с бородой. — Теперь послушай, что я скажу тебе. Будь внимателен, слушай как следует: из тебя, Сафалы, экстремиста не выйдет, опомнись! - Так, нападая на колхоз... — (снова колхоз!) — ты должен знать,: что и Горбачев вырос в условиях колхоза, не зная этого, критиковать комсомол... (а теперь — комсомол!), по меньшей мере, политически безграмотно, я еще не называю это политической авантюрой. — Али Зия: облизнул пену с губ, задумался. — Подобного рода грязные туманные идеи были у тебя и раньше. Помнишь свою статью о «Славной победе»?. Ты в той статье открыто старался поставить осла — типичный осколок феодализма — выше великого достижения социализма — трактора. Старался, да, да, старался!.. Но тогда я считал, что тебя терять не следует, тебя надо научить, возвратить на верный путь. Потому-то я и вернул тебя тогда из американского посольства. Пожалел. Не хотел, чтобы ты уехал и гнил среди мерзостей капитализма. И я снова хочу надеяться, что ты рано или поздно избавишься от этих проармянских... — (ага, теперь уже и «проармянские», спаси меня, Господи!) — настроений. Найдешь себе достойное место в рядах сторонников перестройки. Вот и все, пока! — Али Зия вынул руки из карманов, застегнул пиджак. — Вечером в столовой, за ужином, продолжим нашу воспитательную беседу.
И Али Зия вдруг словно растворился в воздухе. Сафалы муаллим долго, удивленно смотрел на порог. Потом встал, вышел на балкон, взглянул на море. Солнце только что зашло. Воздух был прозрачен. Море похоже на небо, небо — на море. Одним словом, все в мире оставалось на своих местах.
...В тот вечер Сафалы муаллим не пошел ужинать в столовую. Он немного пришел в себя, лишь когда дух Али Зии полностью выветрился из комнаты. Он выместил свой гнев, несколько раз вымыв с мылом под горячей водой чашку, из которой пил его «старый друг». Но не потому Сафалы муаллим отказался от ужина, что не хотел больше видеть благословенного лика Али Зии. Самым ужасным было то, что Сафалы муаллим, кажется, и сам постепенно начинал верить, что он когда-то, где-то просил политического убежища в американском посольстве!.. Может быть, это действительно было, только не в Йемене, а где-то в другой стране. А может быть, это было именно там — в четырехэтажной гостинице города Сана, — но не внутри гостиницы, не снаружи — а где-то, предположим, на пятом этаже этой четырехэтажной гостиницы! В конце концов, Сафалы муаллим начал верить, что и у четырехэтажного здания может быть пятый этаж, и на том этаже может произойти все, что угодно: от просьбы о политическом убежище в американском посольстве до проармянских настроений... Поэтому вместо ужина в столовой Сафалы муаллим решил принять душ, чтобы полностью отмыться от Али Зии. Однако именно в это время прекратилась подача горячей воды.
Отказавшись от мысли о душе, Сафалы муаллим устроился поудобней на балконе и — полной грудью дыша морским воздухом — решил заменить исчезнувшую горячую воду горячими воспоминаниями о Бузбулаге. И пока наш главный герой смотрел с этого балкона прямо на Бузбулаг, мы тоже воспользовались случаем найти название и обдумать содержание новой главы нашей потешной повести.
Итак.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ: БУЗБУЛАГ, ХЫЗЫР КИШИ, ДЕ ГОЛЛЬ, НИЛ АРМСТРОНГ И ПРОЧЕЕ
Когда Сафалы муаллим вышел из вагона на том самом вокзале, откуда в свое время он провожал Хызыра киши в ДОЛИНУ, жаркие лучи солнца вонзались в тело как ножи, хотя до полудня было еще часа два.
Случайно подвернувшийся парень довез его — за пять рублей — на своем красном «Москвиче» до Бузбулага. В Бузбулаге было прохладней, чем на станции. Но на улицах никого, кроме ребятишек, видно не было. И под шумное сопровождение — спереди и сзади — этих ребятишек Сафалы муаллим, не ступив даже на порог отчего дома, дошел до двора Хызыра киши
Калитка была приоткрыта, но Сафалы муаллим счел — из вежливости — необходимым постучать, чем заслужил единодушное «урра» и аплодисменты бузбулагских детишек. Не смолкли еще ребячьи голоса, как со двора послышался голос Хызыра киши:
— Кто там? Входи, открыто. — И ребятишки, услышав, этот голос, словно сочли свою миссию выполненной и тут же разбежались.
Во дворе Тарлан арвад сидела у жаровни и жарила в большом тазу семечки; неподалеку от жены на поленнице дров сидел Хызыр киши.
— Эй, Тарлан, да это никак Сафалы?.. Он самый... А почему же так племянник? Разве так человек приходит к дяде? — Хызыр киши проговорил эти слова таким тоном, словно Они виделись всего неделю назад, распрощались на каком-то из бузбулагских перекрестков, а Сафалы муаллим за эту неделю не удосужился зайти навестить дядю.
Огромная, сухая, похожая на молотильную доску ладонь Хызыра киши сжала маленькую, мягкую, как вата, руку Сафалы муаллима. Поерзав и усевшись поудобней, Тарлан арвад тоже выразила радость и признательность за приезд Сафалы муаллиму.
- Принеси-ка дабретку, пусть племянник сядет, — сказала Тарлан арвад Хызыру киши. — Жалко его, такой путь из Баку проделал... Сейчас встану, растоплю симавар. Уже заканчиваю, немного осталось. Не хочется тушить жаровню, жалко. — Пока Хызыр киши ходил за табуреткой, Тарлан арвад поворошила угли в жаровне, а потом, энергично перемешивая семечки, заговорила таким давно знакомым, таким свойским тоном, что у Сафалы муаллима дрогнуло сердце: — Ах, Сафалы, этот Гоган, сирота, очень мучает нас!.. Мы уж не знаем, что с ним делать!
- Ты сама виновата! — проворчал издали Хызыр киши, неся табуретку. — Хочет ребенок денег — дай ему, подумаешь, большие деньги — три рубля... Так нет же, твоя дайджаны проповедует, что каждый должен зарабатывать своим трудом. Сидит, чуть ли не каждый день потом обливается у этой жаровни, а для чего — чтобы этот щенок Гоган продавал семечки и зарабатывал свою трешку. Да и будь хоть ребенок, как ребенок — еще полбеды. Это мука, сплошное наказание. Еще и пятнадцать лет нет, а ему на сигареты уже денег не напасешься. По две пачки в день курит, сукин сын. Причем, дорогие.
- Можешь, заставь его бросить, — проговорила Тарлан арвад, с трудом поднимаясь на ноги. — Да, сынок, и дядя твой уже не тот, что прежде. Постарел дядя. Поглупел. Никто его уже не слушает. А мне что делать: вижу, втянулся мальчик, курит эту гадость, так пусть хоть потрудится для этого. Пусть знает, что деньги не на деревьях растут... С утра целый час долбила ему, пока объяснила. Наша желтая корова с прошлого года не телится, так пусть отведет ее в Готурдере к буйволу. Вот явится скоро, вцепится мне в горло: «Бабушка, денег! Бабушка', денег!» Вот тебе — деньги. Пусть продаст — купит себе, что хочет. Это же семечки, сами вырастили, не на базаре купили...
Еле волоча ноги, совсем сгорбившаяся Тарлан арвад пошла разводить самовар. И казалось устало сидевшему во дворе на старой табуретке Сафалы муаллиму, что он и не в Бузбулаге вовсе, не в снившемся ему чуть ли не тысячу раз дворе Хызыра киши, казалось, что едет Сафалы муаллим все еще в поезде, и этот «поезд» даже слегка покачивается. И вместе с «поездом» слегка покачивался и каменный забор в дальнем конце двора, и растущие невдалеке от забора деревья, кусты, и тень, отбрасываемая деревьями, и куры, копошащиеся в той тени. Но это были уже не те пестрые куры разных пород, которых некогда разводила Тарлан арвад, — все они были белыми, одной породы, инкубаторские куры.
— Ну, ты слышал: ребенка, говорит, к труду приучаю, — Хызыр киши хрипло, по-стариковски засмеялся. — Можно подумать, отец этого пройдохи что-нибудь заработал честным трудом... Больше двадцати лет был в районе милиционером, пистолет на жопе носил, а в конце концов его самого из того же пистолета и пристрелили. Прямо перед райкомом у дороги ночью выстрелили в сердце, А убийцу так и не нашли. Под старость поднатужился, в пятьдесят восемь лет стал отцом, а ребенок — с трех-четырех лет остался сиротой... А жена его, племянник, была гораздо младше него. Так, года не прошло со смерти мужа, бросила она ребенка на нас, спуталась с кем-то и сбежала неизвестно куда. И вот уже больше десяти лет мы с дайджаны мучаемся с этим ребенком... И имя у него какое-то импортное, то ли Догул, то ли Дигул... Мы с Детства стали звать его Гоган, так и пошло... Она тоже перестаралась тогда от радости. Как будто мало есть имен, чтобы дать ребёнку. Я говорю ей, если не можешь придумать имя, так вот именем твоего деда — Гамзы — никто еще сына не назвал. А она мне: ты ничего не понимаешь. Это отличное имя. Так звали фиранкистанского5 царя. И стала рассказывать мне, какой это был великий царь. Сколько замечательных дел он совершил. Дадим мальчику его имя, чтобы и оно не пропало на земле... Знал бы ты, как теперь дайджаны мучается из-за этого «умного» франкистанского царя. Он у нее, бедняжки, ничего в сундуке не оставил, все украл, продал. Если б отец его, чтоб его могилу разорвало, знал, что этот парень будет вытворять с нами, может быть, не стал бы тогда так стараться, брюхатить жену...
— Я тебе еще не рассказывала, Хызыр! — отозвалась Тарлан арвад от начавшего дымить самовара. — Ночью я посчитала, в курятнике было одиннадцать яиц. Утром смотрю: ни одного не осталось. Либо он от злости выпил их все сырыми, либо отнес, продал кому-то и купил папирос.
...Де Голль... Догул. Дигул... Гоган, Гоган, Гоган... Тень от деревьев опять слегка колыхалась на земле, и куры, которые копошились в тени, тоже двигались вместе с ней, колебались. О господи, почему эти куры не кудахчут? Почему совсем не слышно писка цыплят? Ведь когда-то одна только черная курица кудахтала на весь двор, оживляя, казалось, заставляя отзываться даже безжизненные камни. Из-за ярко-зеленых ветвей двух, растущих поодаль друг от друга абрикосов, там, где копошились куры, иногда, словно испуганно, выглядывала красная вершина какой-то горы. А может быть, это сам Сафалы муаллим боялся горы. Боялся, что заговорит гора, скажет Сафалы муаллиму те ужасные слова — слова, которых он ни за что не хотел бы услышать... Скажет, например, зря ты приехал сюда, Сафалы муаллим, нет здесь Бузбулага, который ты ищешь. Того Бузбулага, скажет, вообще нет на этом свете. Хватит тебе выдумывать свой мир.
И скажет гора, что и черная курица — ложь, и кудахтанье ее, которое ты когда-то называл «гимном плодородию», тоже пустая выдумка, легенда — не было и никогда быть не могло на земле такого гимна. Что же касается черного осла — это тоже, несомненно, глупая выдумка, блажь... Скажет, клянусь Аллахом, скажет, потому что когда говорит гора — это к несчастью!..
Кажется, Сафалы муаллим совсем опьянел от свежего воздуха, иначе человек не мог бы настолько обалдеть после ночи в поезде. Будь он в норме, не составило бы ему большого труда найти сходство между этим двором и тем йеменским садом. Может быть, нашел бы он сходство между тем трехсот тридцатитрехлетним (никогда в жизни не молившимся!) Хызыром киши, совершающим намаз в Бухаре на берегу реки, и Хызыром киши нынешним, и тогда эта красноватая гора, наверное, пожалела бы Сафалы муаллима, не стала бы говорить ему этих докрасна раскаленных слов.
Только после второго стакана чая Сафалы муаллим с трудом понял, что милиционер, когда-то убитый ночью у дороги перед райкомом, из собственного пистолета, его ровесник, друг детства Сафар, а эта сложная личность, именуемая Гоганом, который сегодня утром стащил из курятника яйца, а теперь занят в Готурдере спариванием желтой коровы с быком, осиротевший сын этого Сафара. Чуть позже (после третьего стакана) разум Сафалы муаллима настолько прояснился, что он нашел древнее — по меньшей мере трехсот тридцатитрехлетнее — объяснение тому, что дядя, рассказывая о Сафаре, ни разу не назвал его по имени. Значит, Хызыр киши уверен в том, что его сын Сафар сейчас в лучшем из миров, ведет там жизнь более спокойную и благополучную, чем на этой земле, к не называет он сына по имени потому, что недостойна мужчины было бы тревожить его дух...
А еще не приступив к четвертому стакану, Сафалы муаллим пришел к твердому выводу, что этот Гоган — изрядный мошенник. Одними лишь историями с сундуком и яйцами этот человек не мог бы произвести на Сафалы муаллима впечатления очень уж оригинальной личности. Точнее сказать, этот Гоган не смог бы выступать в глазах Сафалы муаллима, как наиболее знаменательное явление за последние пятьдесят лет существования Бузбулага. Давать детям импортные имена было в здешних краях модно и пятьдесят лет назад: Сафалы муаллим до сих пор помнит, как на деревенских улочках играли детишки с именами Маркс, Энгельс, Тельман, Ворошил, Колхоз, Октябрь, Ноябрь, Агрегат, Делегат, Депутат, был даже тип по имени Молкоган, то есть Молотов— Каганович. Но Сафалы муаллиму показалось все же странным, что Сафар назвал своего сына Де Голлем. И к тому же этот пистолет, служба в милиции. Как ни старался Сафалы муаллим, он никак не мог представить себе Сафара в милицейской форме. И вдруг случайно пришедший на память сон «заставил Сафалы муаллима еще раз поразиться делам этого мира. Причем сон этот Сафалы муаллим видел еще в Йемене, но не в Сане, а в Ходейде. Ночью того дня, когда Али Зия и Полина Викторовна резвились в Красном море, в душном, как баня, номере ходейдской гостиницы Сафалы муаллиму приснился странный деревенский двор. Лето, сильная жара, они с Сафаром весело резвятся на пожелтевшей от жары траве. Потом почему-то разругались, Сафар протянул руку, и в тот же миг в ней оказался странный черный пистолет. Громко смеясь, Сафар нажал на курок пистолета. Пуля попала Сафалы прямо в сердце. Сафалы почувствовал, как из его сердца льется теплая кровь, но ничуть тому не огорчился, напротив — обрадовался, обрадовался от всего сердца, потому что мертвая желтая трава, куда он упал, вдруг стала превращаться в желтые цветы, а рядом с Сафалы муаллимом в желтых цветах лежала та самая черная курица, которая всю жизнь пела гимн плодородию... Как же было теперь Сафалы муаллиму не поражаться странностям мира, если он в то время не знал и не слышал ни от кого, что Сафар стал милиционером, носит пистолет!.. Может быть, Сафара убили — перед райкомом — именно в ту ночь, в ту минуту, тот самый миг... Может быть, в ту самую ночь в душном номере гостиницы Сафалы муаллима разбудил выстрел, прозвучавший у райкома: разница была лишь в том, что стрелял не Сафар, а в Сафара, и еще в том была разница, что та пуля попала в сердце не Сафалы муаллима, а его двоюродного брата, друга детства — Сафара... Ожидая, когда Тарлан арвад подаст четвертый стакан чая, пораженный Сафалы муаллим размышлял и (наверное, по старой привычке критика) где-то в глубине души радовался тому, что этот сюжет еще не пришел в голову ни одному азербайджанскому советскому писателю, потому что, по убеждению Сафалы муаллима, если бы подобный сюжет попался бы какому-нибудь третьеразрядному Али Зие, он сделал бы из него толстый роман и назвал бы его совсем коротко (чтобы бакинским критикам удобней было хвалить его) «Смерть» или (чтобы пустить в глаза московским издателям необходимую дозу пыли народности и национального колорита) «Смерть черной курицы»...
Но Тарлан арвад не подала четвертый стакан чая. (Видно, тем, кто уехал из Бузбулага в восемнадцать лет и вернулся в семьдесят два, больше трех стаканов не полагалось). Вместо этого она сочла необходимым сообщить ряд важных сведений (не менее интересных, чем учиненная господином Де Голлем кража одиннадцати яиц из курятника):
— И двоюродные сестры твои побрезговали выйти замуж за парней из нашей деревни. Гызханум в Чыхнагюле — по ту сторону Делидага. У нее пять дочерей и три сына. Младшенькую — Дурдане — выдала замуж прошлой осенью. И Назханум тогда же вышла замуж за какого-то пьяницу — ветеринара и уехала с ним в Чухакенд. Так с тех пор сюда и не приезжает. Здесь осталась только Басханум, но и ей не повезло с сыном Тариэлем: уехал в Москву, женился на русской. Сейчас у него, говорят, от этой русской хорошенький сын. Отругать бы этого сукина сына Тариэля, чтоб на душе легче стало, да язык не поворачивается. Очень ласковый он, Сафалы. Очень любит родню. Если бы услышал, что ты здесь, то из Москвы примчался бы.
Хызыр-киши сидел, опустив голову. Иногда он искоса поглядывал на прислоненный к опорам веранды чемодан Сафалы муаллима, словно что-то обдумывал про себя.
Надолго приехал? — спросил Хызыр-киши, не сводя взгляда с чемодана.
Да, думаю пожить здесь немного.
У нас остановишься или у себя?
По-моему, будет лучше, если я буду жить у себя.
Как хочешь. Здесь тоже твой дом, не чужие ведь. Но этот мальчишка не даст тебе здесь пожить спокойно. Все, что есть у тебя, стащит и продаст, опозорит нас ни за что, ни про что.
— Точно, сделает, сделает. От этого плута можно ожидать чего угодно! — добавила Тарлан арвад.
Хызыр-киши погрузился в задумчивость.
— Посмотри, кто там есть из девочек — пусть сходят, немного наведут порядок. Басханум сама пойти не сможет, у нее грыжа, ей такой работы поручать нельзя. А дайджаны, ты сам видишь — до дверей еле добирается. А посуда там всякая, чай — должны быть, если этот шельма, сын шельмы Гоган не украл и не пропил. Сейчас тебе дайджаны приготовит белье для постели. Гоган занесет тебе. Не бойся, там спокойней, чем здесь. Я тоже, когда работаю во дворе, иногда ночую там. И вода раз в неделю, Гоган ходит поливает. Я в этом году посадил там много огурцов. И пару грядок фасоли. Капуста там, картошка — все есть. И за домом я, по возможности, всегда следил. Крыша пока еще крепкая, а вот балки уже старые, гниют постепенно... НУ, А ТЕПЕРЬ ДАВАЙ, ОТКРЫВАЙ СВОЙ ЧЕМОДАН, ДОСТАВАЙ ТАМ КОСТЮМ ИЛИ ЧТО ТЫ ПРИВЕЗ ДЯДЕ?..
Будь на месте Сафалы муаллима другой человек, может быть, он не впал бы в «мандраж» от этих слов дяди. Но Сафалы муаллим был ошарашен настолько, что в ответ на слова Хызыра киши он не только не смог найти хоть пары вежливых слов, но, более того, из его пересохших даже после трех стаканов чая губ вырвались столь неподобающие случаю, столь глупые слова, что услышавший их счел бы Сафалы муаллима сумасшедшим:
— Фолкнер!.. Фолкнер!.. Уильям Фолкнер!..
Впрочем, этих слов, кроме самого Сафалы муаллима, никто не услышал, чему Сафалы муаллим был очень рад, и эта радость помогла ему немного прийти в себя.
- Нет, — сказал он, — ничего я не привез. Куплю здесь, что будет. Наверное, и здесь продаются костюмы.
- Продаются, почему бы и нет. Только зачем мне твой купленный здесь костюм. Вот если б ты оттуда привез, это был бы костюм. Ясно было бы, что уважаешь своего дядю. — Хызыр киши передвинул свою табуретку и сел теперь спиной к чемодану.
Тарлан арвад возилась поодаль, но все, оказывается, слышала.
- Послушай, зачем тебе костюм? Разве моли больше нечего жрать? Костюм, который Тариэль привез в прошлом году из Москвы, так и лежит упакованный в сундуке.
- Да разве речь о костюме идет? Я совсем о другом говорю.
Сафалы муаллим чуть было не повторил тел неуместных слов, которые вырвались у него перед тем, но сдержался. В этот момент перед его глазами снова отчетливо встал тот чернобровый, черноглазый, черноусый мужчина с фотографии на обложке книги — в Баку, и Сафалы муаллим Впервые в жизни вынужден был утвердиться в (весьма спорной!) мысли — наверное, и Фолкнер был одним из величайших нахалов на земле.
Хызыр киши сидел хмуро, не желая менять своего антагонистического отношения к чемодану Сафалы муаллима. Тарлан арвад все еще возилась с курами под абрикосовыми деревьями. Но Сафалы муаллим не хотел смотреть в ту сторону, потому что там была и красная гора, видневшаяся между двух абрикосов, и ему казалось, что, взгляни он туда, и гора скажет ему что-то неприятное.
- Значит, бедную мою сестру ты там и похоронил — среди бакинских кафиров6. — После долгого недовольного молчания Хызыр-киши, наконец, поднял голову.
- Нет. Почему кафиров? Я похоронил ее на мусульманском кладбище,— радуясь, как дитя, ответил Сафалы муаллим.
- А разве кафирй бывают только среди русских или армян? Кафир, племянник, различается не по национальности, это идет от сути человека. А бакинцы очень плохой народ. У них даже язык понять невозможно. Стоит у нас тырвызор. Иногда смотрю по вечерам. Концерты там всякие — это еще понимаю, а вот что они говорят — никак не пойму. Когда по радио слушаешь Иран, Турцию, так еще можно что-то понять... Я даже Горбачева хорошо понимаю, ну и что ж, что по-русски говорит.
Проговорив последние слова, Хызыр киши резко поднялся и снова повернулся к чемодану Сафалы муаллима. Но смотрел он теперь на чемодан иначе. В этом взгляде явственно читалось — разговор окончен, можешь забирать свой чемодан и проваливать, и приехал бы ты сюда не через пятьдесят, а хоть через сто лет, мне с тобой больше говорить не о чем. И последующие его слова убедили Сафалы муаллима в том, что он верно истолковал взгляд, брошенный на чемодан:
— Гоган как придёт, сразу принесет тебе постель. На веранде стоит ластрушка (раскладушка). Я застелил ее козьей шкурой, устанешь — ложись, отдыхай. Гоган принесет тебе еще миску катыка — пообедаешь. Если вечером приготовим что-нибудь на ужин, пришлем и тебе...
Сафалы муаллим плохо помнил, как он со своим чемоданом добрался от дяди до отчего дома. Но проживи он хоть еще семьдесят два года, ему не забыть, как открыл он ворота с кольцом, в которое была продета жердь, толщиной в руку, как увидел, войдя во двор, пожухлую желтую траву. Ведь это была та самая трава, господа! Именно на этой траве он боролся во сне с Сафаром... И к тому же — этот Гоган — Де Голль... Гогана этого он представлял гораздо явственней, живей, чем Тариэля... Он прибежал минут через пять-десять после Сафалы муаллима. Бросил обернутую в шаль постель, а сам подался тут же к грядкам огурцов. Набив пазуху огурцами, он подошел к Сафалы муаллиму, подбрасывая в руках самый большой огурец.
— Дядя, не дашь десятку, а?... А я дедушке куплю в магазине печенья. — Он сказал это с такой простотой, словно, проклятый, всю жизнь прожил с Сафалы муаллимом. А получив десятку, тут же хитро добавил: — Не бойся, дядя, я в долгу не останусь — вот пойду на гору и принесу тебе перепелиных яиц.
В первую же ночь приезда в Бузбулаг приснилась Сафалы муаллиму его мама Серен арвад. Причем, не в Бузбулаге, а в Бузовнах. Дело обстояло следующим образом: поступив в институт, Сафалы муаллим стал еще в сентябре искать себе в Баку подходящую работу, и с помощью одного из сокурсников нашел эту работу в Бузовнах, на станции, в кассе где продавались билеты на пригородные поезда. С пяти вечера до двенадцати ночи он просиживал в этой кассе: и билеты продавал, и спокойно готовился к занятиям. А если хотелось, то временами он на полчаса запирал кассу и шел любезничать с Симой, работавшей буфетчицей в ресторане по дороге на пляж. Настоящее ее имя было Самая, но она называла себя Симой, и это имя ей очень подходило. Самая очень нравилась Сафалы, и, судя по всему, девушка тоже была к нему неравнодушна. Как-то они договорились встретиться у Сабунчинского вокзала: во-первых, там было спокойней, в городе их мало кто мог увидеть из знакомых. А во-вторых, Сима жила в городе, каждый день приезжала в Бузовны на электричке... Но Сима на это свидание не пришла. Прождав ее у вокзала битых три часа, Сафалы сел на электричку и несолоно хлебавши вернулся в Бузовны. На этом все и закончилось. Правда, даже после женитьбы у Сафалы муаллима при встрече с Симой ёкало сердце, но, наверное, хорошо, что все так получилось: какая же жена для Сафалы муаллима из буфетчицы в ресторане.
Устроившись на работу в кассе, Сафалы снял квартиру у бузовнинца Азизаги, работавшего в той же кассе в первую смену. Зарплата была неплохой — старыми деньгами он получал на руки тысячу сто рублей. Кроме того, ему после работы каждый день оставалось тридцать пять рублей. Все тогда обдумав, Сафалы решил, что Серен арвад незачем больше жить в Бузбулаге — при живом сыне неприлично жить под крылышком брата. К тому же, и Азизага киши полностью одобрил его решение, он был готов даже после приезда матери Сафалы уступить им большую комнату, а самому перебраться в маленькую, которую занимал Сафалы. Одним словом, поступив в институт, Сафалы еще до наступления зимы привез мать из Бузбулага. Очень скоро Серен арвад нашла общий язык и сдружилась с самим Азизагой киши и с его женой Мелек ханум, и с дочерьми Хейрансой и Зарнигяр. А прошло еще немного времени, и половина Бузовнов молилась на Серен арвад.
Но была в этом деле и неприятная сторона: Азизага киши прежде Зарнигяр хотел выдать замуж старшую дочь — Хейрансу. И характером, и внешностью Хейранса была лучше, красивей, но был у нее один недостаток: одна рука короче другой. Точнее, казалось, что одна рука Хейрансы заканчивается у локтя.
Хоть Сафалы давно решил про себя, что женится на Зарнигяр, но он не хотел обижать ни Азизагу киши, ни Мелекханум, ни Хейрансу, а поэтому он, может быть, согласился бы и на Хейрансу. Но Серен арвад была резко против: «Хейранса найдет себе такого же калеку, как и сама, и выйдет за него. Если уж берем девушку, так возьмем полноценную, зачем нам девушка с половиной руки... Ну это ладно, но у нее под грудью большая родинка с перепелиное яйцо, черная, волосатая, жуткая вещь — я своими глазами видела в бане.
Сон, который той ночью в Бузбулаге приснился Сафалы муаллиму, имел, — правда, очень отдаленную, — связь с историей с «перепелиным яйцом». Точнее, с Хейрансой, потому что приснилось Сафалы муаллиму, будто Азизага киши, сговорившись с Мелек ханум, в брачную ночь подложили ему в постель вместо Зарнигяр Хейрансу. Тщательно пряча одну руку под платком, Хейранса стоит посреди комнаты и кротко смотрит на Сафалы, а Сафалы не знает, что ему делать: встать и выйти из комнаты, остаться здесь и ждать утра или же, смирившись с судьбой, принять Хейрансу вместо Зарнигяр... И из этого безвыходного положения Сафалы спасает Серен арвад: сначала она вталкивает в комнату Зарнигяр, потом хватает Хейрансу за руку и выводит из комнаты; хрипло, как Хызыр киши, она говорит: «Я этого Горбачева прекрасно понимаю. Но никак не могу понять, что вытворяют эти кафиры-мусульмане»... И уходит, хлопнув дверью.
Сафалы муаллим вздрогнул и проснулся. Все вокруг было залито молочно-белым лунным светом. Принесенная Гоганом килограммовая банка гатыка валялась на полу, а на окне — там, где стояла банка, — сидел черный кот и по виду был весьма огорчен происшедшим,
Разбуженный Сафалы муаллим так и не смог уснуть. С одной стороны — заливающее весь мир белое лунное сияние, а с другой — непохожий ни на кого сияющий лик Серен арвад. Много сказала и сделала Серен арвад такого, что никогда не забудется. Но одно из ее дел достойно было войти в историю: она произнесла пламенную речь в Шувелянах «а могиле Этаги7. Это давняя история, Сафалы муаллим к тому времени уже пять-шесть лет, как получил квартиру и переехал со всей семьей в Баку. Рена была еще маленькой и училась в школе. Как-то в воскресный день они все вместе поехали в Бузовны навестить Азизагу киши. На обратном пути Зарнигяр предложила прежде, чем возвращаться в город, погулять здесь немного. Так вдоль берега они дошли до Шувелян к могиле Этаги. У могилы толпились женщины. Они заставляли каждого целовать надгробие и жертвовать деньги. Получилось так, что Рена тоже должна была поцеловать надгробие. Но когда девочка наклонилась и хотела коснуться камня губами, Серен арвад подставила руку, и Рена вместо надгробия поцеловала руку бабушке. Женщинам только этого и надо было. Они набросились на Серен арвад, стали обвинять ее в безверии, в бабизме8. И тут дорогая моя Серен арвад взорвалась: «Ах вы матышки9, жрущие свинину! Что вам святые, пророки! Что вы понимаете в них! Собрались здесь, корчите из себя мулл — да разве женщины бывают муллами?.. Пророк запретил есть рыбу без костей, а вы едите, жрете ее, а потом еще с бесстыдством пальчики облизываете.. Почему моя девочка должна целовать этот камень — его в день сто человек целуют. Хотите, чтоб она после этого слегла с желтухой?.. А кто будет учиться вместо нее? Вот на днях ей по геометрии поставили «тройку», так она до утра плакала. Вы хоть знаете, что такое геометрия?.. Газет, книг вы не читаете, так хотя бы слушайте радио. Хоть раз кто-нибудь говорил по радио — идите на кладбище, целуйте надгробья, пусть потом вас схватит понос, и вы загадите весь город? Где говорят такое, где пишут?.. У самих ума ни на грош, а беретесь учить умных. Вы сначала научитесь разговаривать по-человечески, несчастные, — говорила она, — а уж потом людей учить будете. На каком языке вы говорите? Чей это язык?.. Тьфу, муллское отребье!.. Ты только на их вид посмотри: вы же и на людей не похожи, вылитые шакалы, коршуны!..» — Одним словом, Серен арвад преподала этим женщинам такой урок «геометрии», что те еще минут десять после этого хлопали глазами.
Серен арвад больше всего на свете не любила двух вещей: мулл и Советскую власть. И перед смертью она потребовала: «Чтоб никаких мулл у меня на поминках не было. Отвезешь меня в Бузовны и похоронишь рядом с Азизагой и Мелекханум. Бузовнинцы — хорошие люди, настоящие, ПОТОМУ КАК... (Серен арвад, которая всю жизнь не признавала никакого диалекта, кроме бузбулагского, несомненно, из уважения и признательности к бузовнинцам перед смертью произнесла это «потому как», которое постоянно употребляли в речи бузовнинцы.) — Потому как они (то есть бузовнинцы) не подчиняются этой власти...
За те полтора месяца, что Сафалы муаллим провел в Бузбулаге, ему снилось много снов, многое он обдумал: за это время он словно бы в полной мере испил и горе, и сладость своей семидесятидвухлетней,- не успев начаться, заканчивающейся жизни. И пришел он в конце концов к выводу, что, если не считать детства и ранней юности, ничего от этой жизни не остается в памяти человека. А если и запоминается что-то, то такое, что тянется ниточками к детству. К примеру, полет американского профессора Нила Армстронга на Луну. Это событие было одним из знаменательных за семьдесят два года его жизни, потому что некогда Серен арвад рассказывала Сафалы муаллиму прекраснейшие на свете сказки о Луне. В этих сказках, которое — еще с младенческого возраста — слышал Сафалы от Серен арвад, Месяц был красивым юношей, а Солнце — прекрасной, как ангел, девушкой, и все, что есть на земле — от трав и кустов до высоких чинар, —^ рождено от любви этих возлюбленных. Ярко-желтый подсолнух был их первенцем, поэтому он всегда смотрел в небо. И алый горный мак — дитя этой небесной любви, поэтому алый горный мак закрывает на ночь свою коробочку, а утром раскрывает ее — ведь лишь по утрам мать-Солнце вскармливало его своим молоком... Потом Сафалы подрос, пошел в школу и, конечно же, узнал, что Месяц — не юноша. Но куда могли бы исчезнуть дух, свет, сияние тех сказок, что впитал он с молоком матери?.. И сказочные мечтания, вошедшие вместе с ярко-желтым подсолнухом и алым горным маком в его плоть, превратили позже Месяц-Юношу в Луну-Мир. И на всю жизнь для Сафалы муаллима самые чистые в мире реки текли на Луне, там росла самая зеленая трава, самые высокие деревья, и под высокими деревьями на зеленых полянах гуляли лучшие в мире люди.
Вспоминая день, когда космический корабль «Аполлон-II» полетел на Луну, Сафалы муаллим более всего сердился на себя, потому что если бы в тот самый день, а именно 21 июля 1969 года, Сафалы муаллим, живущий тогда у Баксовета, не вышел бы из дома и не отправился бы вниз по Губернаторскому саду погулять на приморском бульваре, быть может, он никогда не увидел бы собственными глазами того ужаса, а если б он не увидел его собственными глазами, то, возможно, те сомнения затронули бы, как говорится, жизнь Сафалы муаллима лишь краем и прошли бы безболезненно. Конечно, лучше что-то однажды увидеть, чем тысячу раз читать или слышать о нем. В тот день в Губернаторском саду, сидя в чайхане, расположенной у самой крепостной стены, Сафалы муаллим на экране цветного телевизора собственными глазами увидел, что на Луне ничего, кроме черной пыли, нет. Нил Армстронг, облаченный в скафандр, копошился в этой пыли, а вверху над ним, наподобие вертолета, крутился «Аполлон-II». Сафалы муаллим глядел на эту черную пыль, и вспоминалась ему зола, которую каждым летом в Бузбулаге высыпала его мать Серен арвад из трубы дымохода: казалось, кто-то собирал всю золу, сожженную бузбулагцами еще со времен Ноя, и каждое лето высыпал ее на Луну...
Вот с того самого дня мир для Сафалы муаллима стал терять всю свою таинственность. Очень бедным стал мир, жалким, к тому же, словно поблекла, угасла надежда на иной, загробный мир. И гробить жизнь по ночам на азербайджанскую филологию, проводить дни, руководя институтом, показалось — с тех пор — Сафалы муаллиму занятием совершенно бессмысленным. В душе Сафалы муаллима поколебалась прежняя вера не только в бесконечность простора неба и волшебную красоту Галактики, но даже, чтоб не соврать, и в мудрость Серен арвад и в материнское достоинство Зарнигяр... А потом: та история в Йемене, Нухбала, замужество Рены в Ленинграде за старым евреем с грузинской фамилией... В представлении Сафалы муаллима это были звенья одной цепи, и один конец той цепи тянулся прямо ко дню 21 июля. Каждый раз, глядя на Луну, привык Сафалы муаллим вспоминать — кроме черной пыли, черной золы — того черта в глубине глаз Али Зии, похожего на этого черта Нухбалу, и единственную дочь свою ненаглядную Рену. А в Бузбулаге, когда всходила луна, не надо было даже поднимать голову, чтобы увидеть ее. Там луна всюду — в доме, во дворе — сама находила человека. Деревья и скалы, землю и небо она сливала воедино, звала к разговору. По ночам, когда всюду буйствовал лунный свет, даже птицы не могли спокойно уснуть в своих гнездах. Сколько раз в такие ночи Сафалы муаллим вздрагивал и просыпался от карканья старой вороны, свившей себе, гнездо на верхушке дерева у них во дворе. Но с другой стороны, Сафалы муаллиму жилось в Бузбулаге спокойно. Только Тариэль дней на пять-десять потревожил этот покой. Как-то раз Хызыр-киши слушал ночью по «тырвызору» выступление народного депутата СССР шейх-уль-ислама Аллахшукюра Пашазаде, посвященное разоблачению клеветнических домыслов империалистических кругов об исламском фундаментализме, а назавтра — еще до первых петухов — он явился к Сафалы муаллиму и произнес пламенную речь о жалком состоянии республиканского правительства, чем тоже внес в его, то есть Сафалы муаллима, душу некоторое беспокойство. А бывало, и мошенник Гоган, который выдвигал все новые и новые экономические требования, решив окончательно разорить Сафалы муаллима, и периодически объявлял забастовки, не являясь поливать огород, тогда Сафалы муаллим брал лопату на плечи и отправлялся сам обрабатывать землю, преследуемый насмешками проходящих мимо женщин: «Что ты так держишь ручку лопаты, Сафалы муаллим, или боишься — укусит?», «Почему ты не снимаешь своей панамы, не хочешь, чтоб лицо загорело?», «Застегивай крепче брюки, Сафалы муаллим, не то твой соловушка вылетит из гнезда...» И это была расплата не только за то, что Сафалы муаллим пятьдесят лет прожил в Баку, десять лет проработал ректором, двадцать лет был профессором, но даже за то( что он когда-то был другом знаменитого писателя и видного общественного деятеля АлиЗии, летал с ним в одном самолете, жил в одной гостинице. Но такое бывало раз в неделю-две: когда по законам дедов наступала, его очередь пользоваться водой. В остальное время Сафалы муаллима никто не трогал; дни он проводил, растянувшись во дворе, читая газеты, книги. По ночам на веранде любовался звездами, луной. А когда особенно одолевала скука, вел приятные беседы с профессором Нилом Армстронгом.
— Добрый вечер, господин профессор!
Добрый вечер! Пожалуйста, профессор, слушаю вас. — (Нил Армстронг знал, что Сафалы муаллим тоже профессор).
Как ваше здоровье, Нил? Как живет Америка после вашего возвращения с Луны?
Нормально! Нормально! — Нил Армстронг восседал в мягком кресле, вытянув ноги на стол, перед ним стоял стакан виски.
Нил! Господин Нил! Уважаемый Нил! Но ведь я до сих пор не верю, что Луна именно такая!
Поверьте, поверьте, товарищ Сафалы! На Луне нет жизни. На Луне ничего нет, кроме песка и пыли!
Неужели и травы никакой не растет: ни кустика, ни цветочка?
Нет, профессор, даже сорняков нет.
А говорят, там есть горы?
Да. Гор много. Поверхность Луны, в основном, состоит из гор.
— Столько гор, возможно ли, чтоб не рос ни один цветочек мака, Нил?
Нил Армстронг поднес к губам стакан виски и снова отставил его.
- Возможно, — сказал он. — И так бывает. Вы когда-то сомневались, что у четырехэтажной гостиницы может быть пятый этаж. А потом убедились, что есть?
- Убедился... — чуть не плача произнес Сафалы муаллим. — Еще как убедился, Нил. И врагу своему не пожелаю так убедиться.
Нилу Армстронгу не понравился жалобный тон Сафалы муаллима.
— Не вижу здесь оснований для большого несчастья, товарищ Сафалы, — ответил он. — В жизни надо пройти через все. Да будет вам известно, что и мне доводилось бывать на сто одиннадцатом этаже сто десятиэтажного международного торгового центра в Нью-Йорке и даже несколько раз играть там с господином Рокфеллером в бильярд.
Бывает, бывает, — дрожащим голосом отозвался Сафалы муаллим. — Для человека, побывавшего на Луне, ничего не стоит играть в бильярд на сто одиннадцатом этаже... А какой кажется оттуда Земля, Нил?
Откуда? Со сто одиннадцатого этажа?
Нет. С Луны. С планеты.
Простите, — с истинно профессорской вежливостью проговорил господин Нил Армстронг, хотя ноги его по-прежнему лежали на столе. — У меня не было возможности поглядывать с Луны на Землю. Время было ограничено. Но за три года до полета на Луну я прогулялся по околоземной орбите на драндулете «Джемини-8», и тогда я часто смотрел на Землю. В то время из космоса особенно хорошо была видна ваша страна.
Когда? В 66-м?! — с бесконечным интересом спросил Сафалы муаллим, потому что это был год его поездки в Йемен. — Интересно, а сейчас как выглядит наша страна из космоса?
- Плохо! Очень плохо! — Настроение Нила вдруг испортилось, он опустил одну ногу на пол и на персидском, английском и русском громко повторил: — Бед! Бед! Плахой! Отшень плахой!
- Почему, Нил? Почему такое случилось вдруг с этой страной? Вы должны знать, вы должны хорошо знать подобные вещи, потому что, как бы там ни было, летали на другие планеты.
- Чтобы знать это, профессор, необязательно летать на другие планеты! — На этот раз ответ Нила прозвучал очень резко, к тому же он снова положил на стол обе ноги: он всегда так делал, когда в нем говорил капиталист. — В вашей стране к власти пришли руководители нового типа, и они гораздо дальновидней прежних руководителей, поэтому, естественно, у вас возникла такая ситуация.
Сафалы муаллим по-детски надулся и огорченно опустил голову, потому что он не согласен был с единодушным мнением мировой общественности именно насчет дальновидности нового руководства.
— Вы называете дальновидностью слезы сотен тысяч невиновных людей, стоны седых стариков, старух, детей! Грабежи, пожары, убийства — кровавые костры средневековой инквизиции в конце двадцатого столетия!.. Нет, Нил, тут я с вами никак не могу согласиться. Я никак не могу поверить в дальновидность политиков нового типа, при которой цены в стране за каких-нибудь пять лет выросли, по меньшей мере, в десять раз, и лишь человеческая жизнь обесценилась!.. Мы и раньше сталкивались с подобной комсомольской дальновидностью.
Астронавт был растерян. Кажется, после жарких, пламенных слов Сафалы муаллима Нил готов был пересмотреть свой прежний взгляд на дальновидность и гуманизм. После длительного размышления он сказал:
— Я с вами совершенно согласен. Нет слов, дальновидность вашего нынешнего руководства, с одной стороны, связана с пионерско-комсомольским движением. Поэтому большая часть ваших эмигрантов в Америке пока с большим сомнением относится к этим реформам. Даже этот бородач Солженицын... Девяносто процентов интеллектуалов, которые верили в светлое будущее России, сейчас в глубокой депрессии. Не придавайте большого значения косметическим прогнозам Маргарет Тэтчер.
Сафалы муаллим очень обрадовался, потому что полностью был согласен с тем, что говорил знаменитый астронавт о комсомоле.
— Вы правы. Я этого Нухб... этот комсомол знаю очень хорошо. У них одна только цель, Нил: человек сегодня должен забыть, кем он был вчера. Фамилию, имя, отчество, даже, что вчера ел. К примеру, во времена Брежнева никто даже не покупал мороженого мяса. Говядина — два рубля, баранина — рубль девяносто. Кто теперь помнит, что подобные интересные вещи были в наших советских магазинах? Может, человек десять ветеранов. А теперь, не прошло и пяти лет, как к власти пришел этот руководитель нового типа, и люди постепенно забывают, какого, например, цвета бывают сосиски. Не сегодня — завтра, очень может быть, люди забудут и про сыр, рыбу, клубничное варенье, баклажановую икру... Поверите ли, Нил, когда-то в нашей стране люди не интересовались национальностью человека прежде, чем пожать ему руку! Кто теперь помнит это? Опять, наверное, десяток ветеранов. Я верю, Нил. Верю, что эта страна не всегда будет такой. Придет время, и опять в магазинах будут продавать сосиски, сыр, клубничное вареньеи баклажановую икру. И человек, здороваясь, не будет интересоваться национальностью, как это было в период застоя!.. Но на чей счет запишут эти сосиски и приветствия, какой мудрый и дальновидный политик припишет себе эту блестящую победу? Конечно, Горбачев и Перестройка. Но ни с кого не спросится за сотни тысяч беженцев, лишившихся крова жалких, потерявших могилы отцов, родину, свое гнездо, за тех, кого резали на куски на глазах его детей. Нил!.. Вот такие, Нил, игры памяти! Теперь вы понимаете, что значит комсомольская дальновидность?
— Оруэлл. Джордж Оруэлл! — Американский профессор вскочил с кресла, этот его возглас, кажется, означал, что он согласен и со вторым монологом Сафалы муаллима. — Ленин! НЭП!.. Культурная революция! Колхоз! Сосиски! Нухбала! Сумгаит!.. — Нил Армстронг схватил стакан, но на этот раз не отпил глоток, а выпил залпом и по-русски вытер губы тыльной стороной ладони. Потом снова сел на место и поморщился, словно собирался сейчас прочитать лекцию сразу всем студентам университета в Цинциннати.
Но Сафалы муаллим не дал своему коллеге прочитать эту лекцию.
— Господин Нил! Уважаемый профессор! — сказал он. — Я нижайше прошу вас: никогда и нигде не произносите слова Сумгаит. Говорите о сосисках, о Нухбале, но не об этом.
Тут голубые глаза Нила Армстронга взглянули на Сафалы муаллима с такой злобой, как некогда Васька смотрел на Зарнигяр.
Что вы хотите этим сказать, товарищ Сафалы?
Клянусь Аллахом, господин Нил, ничего я не хочу сказать. По этому поводу своими объективными мыслями могут поделиться с вами только ответственные товарищи. Но один из наших особенно совестливых товарищей очень нервничает, слыша это слово. Раньше у него болел живот при слове «Гянджа», а теперь разговоры о Сумгаите вызывают у него приступ желтухи. Надо беречь здоровье этого товарища, он очень нужный стране человек. Его перу принадлежит целый ряд фундаментальных статей о дружбе народов. Сам родом из комсомольцев. Но имеет большие заслуги и в области кино.
Я отлично знаю его, — ответил Нил Армстронг. — Он из папуасов.
Папуас?! — Сафалы муаллим не мог поверить услышанному. - Вы, профессор, наверное, хотите сказать — популист?
Нет! Именно папуас.
Сафалы муаллим решил не вступать в спор со знаменитым астронавтом. Он умолк, мысленно представив себе все пространство от древней родины папуасов Меланезии до нашего нового социалистического поселка Шувеляны — чуть ли не полмира — и вдруг лицо его (то есть Сафалы муаллима) осветилось так, словно яркий луд солнца упал на него:
— Нил!.. Ах, если бы, говорю, была жива Серен арвад, Нил!.. Папуасы-популисты — собрала бы она их всех на одном кладбище и преподала бы хороший урок геометрии, как тем неграмотным матушкам, жрущим рыбу без костей!..
И знающий обо всем на свете шутник, острослов Нил Армстронг отлично понял, что на этот раз хотел сказать Сафалы муаллим.
— Йес? Иес! — ответил он. — Серен арвад!.. Карош!.. Отшень, отшень карош!..
На этом разговор, конечно же, можно было закончить. Но до утра было еще далеко. Поэтому Сафалы муаллим счел необходимым предложить новую тему для дискуссии.
- И несколько слов об Али Зие, Нил. Что можете вы сказать о биологических и психологических свойствах этой особи?
- Это плохая особь! — Нил Армстронг повертел головой, словно хотел плюнуть. А потом загадочным голосом сказал: — Этот разговор должен остаться между нами! Летая на Луну, я ненадолго заглянул на Марс и Юпитер. Там есть такие особи. На Марсе сравнительно немного, а на Юпитере...
- О боже! Боже! — кажется, Сафалы муаллима снова тянуло жаловаться.
Нил Армстронг вовремя заметил это и предотвратил такую возможность.
- Но у нас в Северной Америке в настоящее время нет ни одной подобной особи. Последним был Гесс Холл, и того недавно мы отправили на пенсию... У вас есть еще вопросы, профессор?
- Есть! Есть! — Вдруг Сафалы муаллима охватил дикий мандраж, ему, наверное, показалось, что собеседник его собирается уходить. Но, собственно говоря, ему нечего было больше спрашивать у собеседника: он и сам готов был на сегодня закончить спор.
— Что же касается той грузинской фамилии, об этом я уже высказывал свое твердое мнение. Вопрос вот в чем, товарищ Сафалы: ни один мусульманин на свете, начиная от пророка Магомета и кончая новой надеждой Востока Саддамом Хусейном, не заботился, не лелеял так свою жену, как этот человек... Он встает по ночам, когда ребенок плачет?
- Встает, Нил, врать не стану.
- Стирает пеленки?
- Да, стирает. И даже гладит! — добавил Сафалы муаллим с особой гордостью.
- Позволил ли он хоть раз, чтобы рука его жены коснулась детских какашек?
- Нет! Ни разу не позволил!
- Что же вы тогда прицепились к его фамилии?! — Нил Армстронг был чрезвычайно взволнован.
Сафалы муаллим не нашелся, что ответить. Он до слез в глазах смотрел на Луну и вспоминал своего ленинградского внука. Но Сафалы муаллим не был бы Сафалы муаллимом, если б позволил Нилу Армстронгу так просто отделаться разговорами о пеленках и какашках; он опять завел речь о Луне.
— Нил! Господин Нил! Может быть, вы случайно оказались не в той части Луны? Может быть, на Луне есть и другие места: с маками, подсолнухами, фиалками?..
В голубых глазах знаменитого астронавта, похожих на сияющие небесные звезды, вновь вспыхнула знакомая, чистая, таинственная улыбка Вселенной.
- Есть! — ответил Нил Армстронг. — Есть!.. На Луне самые чистые в Галактике реки, родники... Но что поделать, товарищ Сафалы, пока мы вынуждены скрывать от мировой общественности эту реальную истину. Таково мнение нашего президента. Оруэлл! Серен арвад!.. Проблема особей, вам понятно, профессор?
- Понятно. Еще как понятно!.. — Наконец, Сафалы муаллим успокоился, облегченно вздохнул, потому что его никак не могло удовлетворить, что Луна всего лишь сборище пыли; гражданин мира Сафалы муаллим очень хотел, чтобы и на Луне текли реки, плавали корабли, чтобы там росли подсолнухи, маки, фиалки. Хотел, чтобы и на Луне была жизнь, люди, и чтобы люди на Луне жили счастливей землян...
Но (черт побери!) в этом месте Сафалы муаллим вдруг вздрогнул и словно очнулся от сладкого сна. И увидел Сафалы муаллим, что луна в небе — это не та луна, что в Бузбулаге, и сидит он не на веранде, в Бузбулаге, а в Зугульбе, на балконе... Он вернулся в комнату, посмотрел на часы: половина девятого, значит, столовая давно закрыта. Может, выйти, подумал Сафалы муаллим, побродить вокруг столовой, поискать Ваську. Но он не вышел, видно, опасался встретить там Али Зию. И (снова — черт побери!), выйдя опять на балкон, Сафалы муаллим увидел важно прогуливающегося внизу Али Зию. Но теперь Али Зия гулял не по удобным асфальтированным дорожкам, проложенным под балконами, а гораздо дальше, — наверное, великий мыслитель решил, что, если он будет прогуливаться по тем аллеям, Сафалы муаллим не сможет сбросить ему на голову чайник, плитку или еще что-нибудь тяжелое.
Больше с тех пор Сафалы муаллим никогда и нигде не видел Али Зию. Позже от одного из завсегдатаев приморского бульвара он услышал, будто где-то, на каком-то весьма почетном застолье Али Зия поднял тост в его честь. «Выпьем, — сказал, — за здоровье Сафалы!» «Я, — сказал он, — очень люблю его, но он (то есть Сафалы муаллим) упрямый человек, эгоист, максималист, никак не хочет понять меня...» И после этих слов он, вроде бы, до дна выпил свою рюмку, сел и навзрыд заплакал...
...Да, такие вот странные дела творятся в мире. И ведь какое совпадение, примерно в то самое время я и встретил на бульваре Сафалы муаллима. Он только что услышал эту историю с «тостом» и был в таком состоянии, когда, как; говорятся, хоть ножом режь, ни капли крови не уронит. Меня очень расстроило состояние Сафалы муаллима. Я промучился всю ночь и наутро не смог даже придумать название для новой главы этой повести. Ну что за дела, своих бед хватает, да еще и чужие мучают?
Ну, ладно, как бы там ни было...
ГЛАВА ПЯТАЯ: БЕЗЫМЯННАЯ
Ровно через неделю после приезда в Зугульбу ближе к вечеру Сафалы муаллим из автомата рядом со столовой позвонил в Баку и первое, что он услышал от Лоры, так потрясло его, что он не проявил интереса к остальным городским событиям, о которых дрожащим голосом рассказывала соседка.
Тариэль приехал. Он в Баку. И хоть Лора, по меньшей мере, десять раз говорила ему, что Сафалы муаллим уехал к дочке в Ленинград, тот все крутился возле двери. По три раза в день — утром, днем и вечером— он звонил в дверь Лоры, интересовался, не приехал ли Сафалы муаллим,
- Ой, ой, какой ужас, Сафалы!.. Приезжайте, не оставайтесь там. Город гибнет. Что здесь творится, Сафалы!.. Ужас! Ужас! О боже, какой ужас! — Вопли Лоры громко разносились из телефонной трубки. Но Сафалы муаллим не мог как следует уяснить себе причину этих воплей» потому что и до его приезда в Зугульбу, в Баку каждый день собирались митинги на площади у Дома Советов. Что же такое могло произойти в городе за какую-то неделю?
- Да что же случилось, Лора? Что творится в городе?.. Может, памятник снесли? — Богатая фантазия Сафалы муаллима на этот раз почему-то не пошла дальше памятника, стоящего перед Домом Советов.
- Нет, Шаумян пока там. На месте. Но говорят, вчера к нему привязали большую собаку. Прямо к ноге. Ах, сволочи, какие эти сволочи наши ереванские националисты! Они, они во всем виноваты...
- Я не о том памятнике, Лора! О другом, у - Дома Советов. — Сафалы муаллим не хотел произносить по телефону имя вождя.
И потому, наверное, Лора не могла дать исчерпывающий ответ на его вопрос.
О каком? Нет... Не знаю. Не слышала... К черту памятник, Сафалы. Живых людей жалко.
Это верно. Но, Лора, не надо нервничать. Все будет хорошо, не бойтесь... — с искренней уверенностью сказал Сафалы муаллим. — А этот, как его... он и жену привез?
Нет. Не видела... Кажется, не привез.
Еще не повесив телефонную трубку, Сафалы муаллим принял твердое решение в ближайшее время никуда из Зугульбы не уезжать и, по меньшей мере, неделю даже не звонить в город, потому что появление в Баку Тариэля — это полбеды, но и в жалостливом голосе Лоры не было ничего притягательного, что бы побудило Сафалы муаллима вернуться в Баку.
Но дня через три в Зугульбе поднялся сильный северный ветер. Ураганные порывы в пять минут смешали воедино облака, пыль, море, деревья. И — в те же пять минут — Сафалы муаллим лишился душевного равновесия, настроение испортилось: под порывами ветра, в шторм Сафалы муаллим с трудом добрался до телефона и дрожащей рукой набрал номер Лоры.
— Алло! Кыто эта?.. Гавари да, чево малчишь?!
- Голос был мужским, и нельзя сказать, что он был для Сафалы муаллима более чужим, чем голос Лоры, однако смело можно утверждать, что был голос не самым родным на свете: Тариэль!..
Сафалы муаллим повесил трубку. Он не подумал ничего плохого. Решил просто, что, наверное, Тариэль за короткое время смог оперативно решить свои проблемы: нашел к Лоре подход, втерся ей в доверие, отведал ее вкусных обедов, в конце концов, обосновался у Лоры и теперь, — дожидаясь возвращения Сафалы муаллима из Ленинграда,— живет у нее припеваючи, временами даже отвечает на телефонные звонки. Сафалы муаллиму пришло в голову, что, набери он номер еще раз,— трубку обязательно возьмет сама Лора. Но звонить снова он не стал. Огляделся вокруг, посмотрел на море, на смешавшиеся с пылью облака в небе и вдруг окончательно понял, что больше оставаться в Зугульбе не имеет смысла. Он отправился в свою комнату, поспешно уложил вещи и под порывами штормового ветра двинулся на автобусную остановку.
Домой Сафалы муаллим добрался очень поздно: было уже около двух... Выйдя из лифта, позвонил сначала в дверь Лоры (знал, что она ложится поздно). Но никто не отозвался. Сафалы муаллим открыл свою дверь, вошел, зажег свет в коридоре и обмер.
В коридоре — рядом с телефоном — стопка газет и журналов! Два конверта — запечатанный и открытый. Кто положил их здесь, ведь, уезжая в Зугульбу, Сафалы муаллим оставил соседке только ключ от почтового ящика...
Пораженный Сафалы муаллим обошел комнаты: нигде никаких изменений не заметил. Вышел на лестничную клетку, еще раз позвонил в дверь Лоры, и снова никто не отозвался... Вернувшись в квартиру, Сафалы муаллим взял конверты, лежавшие поверх стопки газет и журналов: запечатанное письмо было из Ленинграда — от Рены; на открытом конверте фиолетовыми чернилами было написано: «Уважаемому Сафалы муаллиму от Лоры», внутри сложенный двойной листок в клетку. Только собрался Сафалы муаллим вынуть этот листок из конверта, как послышался звук отпираемого замка. Дверь раскрылась, и вошел Тариэль.
— Приехал, дядя? Сы пириездом! — на ломаном русском языке сказал Тариэль, вытянул губы, но смог поцеловать дядю не в щеку, а прямо посередине головы, там, где круглилась лысина цвета яичного желтка, потому что был Тариэль гораздо выше Сафалы муаллима, и к тому же, когда он потянулся с поцелуем, Сафалы муаллим проворно опустил голову.
- Откуда у тебя мои ключи? — Сафалы муаллим стоял у телефона, прижав к груди стопку газет, и произнес это, задыхаясь, словно каждое слово весило не меньше пуда.
- Да заказал, дядя, разве трудно заказать ключи? Замок менять не стал. Думаю, вдруг ты вернешься, а меня не окажется дома, и ты останешься за дверью. — Тариэль тайком взглянул на Сафалы муаллима, и было в лице дяди нечто, заставившее Тариэля слегка призадуматься. — А что, дядя? Я поступил неправильно? Знаешь, дядя, я испугался. Всякое может случиться. Вдруг, думаю, не дай бог, ты вернулся из Ленинграда, заболел, а никто знать не будет... какой будет позор всему народу. Ты ведь прекрасно знаешь, сейчас за такое дело наши враги и миллиона не пожалеют. Обнаружится в квартире провонявший труп, так они на весь мир разнесут, что вся азербайджанская нация разложилась!..
- Ну, теперь ты убедился, что я не умер? — Кажется, Сафалы муаллим собирался ставить вопрос ребром.
- А как же?.. Знал бы ты, как я в тот день обрадовался, когда вошел в дом и вижу, что ты в Ленинграде.
- Спасибо, — сказал Сафалы муаллим. — А теперь, будь добр, отдай мне тот ключ.
- А зачем тебе? У тебя же есть свой ключ! — Глаза Тариэля округлились от изумления.
Они вошли в комнату и уселись на старом допотопном диване.
- Я купил эту квартиру, дядя, можешь меня поздравить! — проговорил Тариэль, указывая на стенку, разделяющую квартиры Лоры и Сафалы муаллима. — Не бойся, твоя соседка осталась довольна. Она уехала в Москву. Там у нее живет сестра-старушка, восемьдесят пять лет. Она говорит, тоже одинока, нам вдвоем будет лучше. Я сам организовал ей билет, в Москву сейчас и за триста рублей не достанешь билета. — Тариэль вытащил из кармана продолговатый лист бумаги. — Вот он, ордер, дядя! Сегодня председатель райисполкома собственноручно подписал и вручил мне. Он тоже из наших. Я вписал сюда бабушку Тарлан и Деголля, чтоб потом враги ни к чему не могли бы придраться.
- Замечательно! Отлично! Слава тем, кто нас любит! — с абсолютной искренностью воскликнул Сафалы муаллим, однако, было неясно, кому конкретно адресованы эти слова: Деголлю, бабушке Тарлан или подписавшему ордер.
Тариэль полюбовался ордером, а потом снова спрятал в карман. Бросил искоса взгляд на Сафалы муаллима, а потом вновь обратил полный любви взгляд на стенку напротив.
- Как ты думаешь, дядя, может, нам в ближайшее время ликвидировать эту стенку, как класс?.. Было бы отлично, просторно. Простор — хорошая вещь, верно, дядя?
- Да! Да! Так оно и есть! Простор — вещь хорошая. Отличная вещь — простор! — Слова эти вроде бы проговорил Сафалы муаллим, но каким-то чужим голосом! Это был голос Тариэля, Гогана, Тарлан арвад или (еще дальше) Али Зии,— потому что после того, как Сафалы муаллим увидел ордер, ему просто-напросто невозможно было оставаться самим собой, говорить своим голосом, и всю его семидесятидвухлетнюю жизнь — после этого — никак нельзя было считать человеческой.
Тариэль встал.
— Пойду, дядя, принесу тебе что-нибудь поесть! В холодильнике все есть. Что принести тебе?.— Судя по всему, Тариэль остался доволен словами Сафалы муаллима о просторе.
- Спасибо, я сыт, — еле слышно проговорил Сафалы муаллим и положил на диван рядом с собой кипу газет, которую до сих пор бережно, как ребенка, прижимал к груди.
- Ты уж извини, дядя, я сегодня выпил немного. Не ждал ведь, что ты приедешь. Если б знал, встретил тебя в аэропорту... Я не особенно люблю выпивку, дядя. Просто сегодня беки, настоящие мужчины, собрались, поэтому пришлось выпить.
- Какие еще беки? — спросил Сафалы муаллим, глядя не на Тариэля, а в потолок.
- Ну, беки!.. — удивленный непонятливостью дяди, Тариэль тоже уставился в ту точку на голубом потолке, куда смотрел Сафалы муаллим. — Лучшие сыны нашего народа, дядя! Большинство из них академики. Пара поэтов, писателей.
- Аллах! Аллах! — глубоко вздохнул Сафалы муаллим, продолжая смотреть в потолок. И хорошо, что он так глубоко вздохнул, не то долго еще Тариэль мельтешил бы перед ним.
Почувствовав, что еще одного подобного вздоха дяди ему не вынести, Тариэль медленно двинулся к двери и уже собирался выскользнуть, но остановился, услышав позади какой-то шум: за спиной стоял — с бутылкой шотландского виски в руке — Сафалы муаллим.
- Забери. Мне этого не нужно. Отдашь кому-нибудь из этих усатых беков.
- А можно бородатому? — Оказывается, Тариэль не был лишен юмора.
-Отдай усатому! — Голос Сафалы муаллима звучал строго, повелевающе. — Разве бородатый оценит виски? — И, плотно захлопнув за Тариэлем дверь, произнес в высшей степени абстрактное ругательство: мерзкая грязь!..
Вернулся в комнату, сел на диван. Хотел сначала прочитать письмо Лоры, но потом передумал, отложил его и взял запечатанный конверт, посланный из Ленинграда.
Рена писала под диктовку своей младшей дочери по-русски:
«Деда, милый мой дедушка, ласточка моя незабвенная! Ты уже совсем забыл про меня, даже писем не пишешь. Ты же обещал летом приехать к нам, а поехал в какую-то деревню. Я очень соскучилась по тебе. Мама-Рена тоже скучает. А наш папочка недавно ездил в Лондон. Он привез тебе очень хорошую электробритву, а мама-Рена не знает, послать по почте или подождать твоего приезда. Боится, что пропадет. Теперь, говорят, и на почте полное безобразие. Ты, дедушка, все же постарайся...» У Сафалы муаллима не хватило терпения дочитать письмо. Прочитав в конце подпись «Твоя внучка — Сонечка», он спрятал письмо обратно в конверт и принялся за письмо Лоры:
«Дорогой, глубокоуважаемый Сафалы! Извините, что я вас не могла дождаться. Все получилось очень поспешно, но я рада, что уезжаю. Еду к сестре в Москву. Мою сестру вы знаете, она однажды гостила у меня. Помните, еще спорила с вами по поводу Сильвы Капутикян. Дорогой Сафалы, вы себе не можете представить, как в эти дни мне было страшно без вас. Не спала целыми ночами. Сидела и ждала, когда бандиты сломают дверь, войдут в квартиру и зарежут. В эти дни ужас, что творится в городе. Будь проклят этот Нагорный Карабах с его целебным горным воздухом. Этот Карабах натворит еще немало бедствий. Но я, дорогой Сафалы, на вашу нацию не обижена. До сих пор я ничего плохого не видела со стороны азербайджанцев. Как хорошо мы жили, дорогой Сафалы, и так жили бы, наверно, до конца наших дней, если бы не этот, с черной жабой на голове. В последнее время прямо душит меня его буйволиная невозмутимость.. Страна вся разваливается: кругом одни только крикуны бессовестные процветают, даже школьнику понятно, что это уже никакое не государство, это — бойня, ад кромешный. А он ходит, как будто ничего не случилось. Даже улыбку подходящую себе подобрал, как американские президенты. О, ужас, Сафалы, что и говорить, так мог поступить с людьми только ставропольский мужик. А ваш племянник, дорогой Сафалы, оказался не таким уж злодеем, каким я его себе представляла. За мои две комнаты он дал мне целое состояние, целых семь тысяч денег. Эти деньги мне на всю жизнь хватит. Он и билет мне достал на самолет. Даже контейнер заказал, чтобы я могла отправить в Москву кое-что из своих вещей. Вашим племянником я осталась очень довольной, дай бог ему здоровья. А вашу почту он вам передаст. Извините, что я вас не могла дождаться. Прощайте, дорогой, глубокоуважаемый Сафалы. Сейчас поздняя ночь, а завтра ранним утром я улетаю. Спасибо вам за все.
Лора, ваша соседка».
Сафалы муаллим не выбросил письма, а аккуратно сложил и решил сохранить, потому что два этих листка из тетрадки в клетку остались единственной памятью о человеке, с которым прожил в соседстве двадцать лет.
Эта ночь была для Сафалы муаллима очень тяжелой, и самый страшный в жизни соя приснился ему именно той ночью: на поверхности Луны — похожая на дно высохшего моря — красновато-серая впадина. То там, то здесь — образованные из пыли, золы — черные горы, вершины... И постаревший, утомленный, косматый, с длинной бородой, как у священника или дервиша, Нил Армстронг — на похожем на ручную тележку или детскую коляску — советском «Луноходе» вез куда-то трупы; иногда астронавт уставал, присаживался отдохнуть, доставал из карманов поношенных, вымазанных в черной лунной пыли штанов, пиджака по бутылке «Агдама», отпивал из каждой бутылки по глотку и вновь принимался за работу, потому что в этой ложбине, похожей на дно высохшего моря, трупов было много, эти трупы словно мучили Нила Армстронга, и сознание невозможности перевезти все тела придавало его облику усталость и безнадежность.
Любой, кому приснился бы такой кошмарный сон, наверное, с великой печалью глядел бы в будущее время. Но и тут (да упокоит Аллах ее душу!) на помощь Сафалы муаллиму пришла Серен арвад. «Сынок, — сказала она, — увидеть во сне бороду — это к добру... Смерть — покой, счастье. Кто видит во сне мертвого, жизнь продлится на десять лет, сынок!» — сказала она. Голос матери успокоил проснувшегося среди ночи в холодном поту Сафалы муаллима тем не менее, он никак не мог понять смысла этой страшной картины — особенно разгуливающего по Луне советского аппарата — похожего то ли на ручную тележку, то ли на детскую коляску — на борту которого черными буквами было выведено «СССР». Как знать, может быть, когда-нибудь и такое несчастье обрушится на мир: высохшее дно моря и бесчисленные людские трупы!.. Не хотел верить в это Сафалы муаллим. Но вспомнил потом, что многое из того, во что ему не хотелось верить, обрело' реальность, и ужас этого сна стремительно разлился по телу Сафалы муаллима, сковывая, лишая его жизни.
Может быть, предугадать те или иные события в мире само по себе не такое уж большое достижение. Но ведь это, смотря где, когда и в какой стране... Разве не предсказывал Хызыр киши еще в двадцатые годы, к чему приведет эта затея с колхозами? Предсказывал, все в точности предсказывал. Почему Серен арвад с такой недоверчивостью относилась к любым мероприятиям Советской власти — несомненно, потому что и она умела все предвидеть; знала, что рано или поздно эта власть может закончиться полным торжеством мулл... Но кто в этом мире прислушивался к Хызыру киши или Серен арвад и кому есть дело до кошмаров, приснившихся сейчас Сафалы муаллиму...
Чтобы окончательно изгнать из комнаты следы ножных видений, Сафалы муаллим решил зажечь свет. Встал, на света зажигать не стал: подумал, вдруг Тариэль увидит свет и явится.
Он тихонько приоткрыл дверь и вышел на балкон. Удивительно: ветер совсем утих. Только-только начинало светать. Над городом нависало — похожее на туман или мглу — нечто серое, мертвое, сотканное из слияния ночи и утра. Сафалы муаллим не мог разглядеть с балкона даже Дом Советов, хотя жил совсем рядом с ним. Время от времени с огромной площади перед Домом Советов до Сафалы муаллима отчетливо доносилось нечто похожее на вздох или стон тысяч людей. Эти люди были там еще до его отъезда в Зугульбу; по ночам они храбро охраняли площадь, где днем митинговали... Дети родной земли, чьи сердца полны жажды свободы... Сейчас, под утро в этих истомленных бессонными ночами людях не было сил не то чтобы громко скандировать, но даже и на тихий разговор. Слышно было только их дыхание. Казалось, иногда от этого вздоха вздрагивало, колыхалось то мертвое — похожее на туман или мглу — сотканное из слияния ночи и утра, и тогда возникало ощущение ужаса...
Сафалы муаллим ушел с балкона, и в полумраке комнаты взгляд его упал на книгу с портретом на обложке, стоявшую на полке; он долго разглядывал этого чернобрового, черноглазого, черноусого мужчину и пришел к выводу, что один из величайших в мире писателей Уильям Фолкнер очень похож не только на бузбулагца Хызыра киши, но и жившего в Бузовнах Азизагу киши. И тут Сафалы муаллиму почему-то очень захотелось выругаться.
— Мерзкая грязь! Мерзкая грязь! — это абстрактное ругательство помогало Сафалы муаллиму во второй раз за день облегчить душу. Потом он решительно снял книгу с полки. Потому что в эту минуту он твердо решил, что книгу, привезенную некогда Реной из Ленинграда, надо сегодня же непременно отправить обратно.
ГЛАВА ШЕСТАЯ — ПОСЛЕДНЯЯ: ПОЯВЛЕНИЕ ВАСЬКИ
Но Сафалы муаллим не пошел в тот же день на почту отсылать книгу. И не потому, что как бы там ни было, но эта книга была подарком Рены, или Сафалы муаллим настолько привык видеть ее, что не мог с ней расстаться... Просто после кошмарного сна с Луной и Нилом Армстронгом — в то же утро — когда только начало светать, Сафалы муаллиму в голову пришла мысль, не осуществив которой, он ни за что другое в жизни браться не смог бы.
...Город погибал. Повсюду бастовали. Почти все бакинцы, собравшись перед Домом Советов, митинговали там с утра до вечера... Дом Советов был похож на Бутырку, Центральный Комитет — на огромный базар, а Совет Министров — на шекинскую баню. Баксовет был превращен в Смольный. И вот уже несколько часов Сафалы муаллим, потерянный, бродил по длинным, полутемным коридорам превратившегося в Смольный Баксовета.
Некто из ответственных товарищей позвонил, вызвал секретаршу.
— Много народа в приемной? — спросил он.
— Нет. Только тот человек. Тот СУМАСШЕДШИЙ. Который хочет обменять свою четырехкомнатную квартиру на однокомнатную.
Ответственный товарищ глубоко вздохнул.
— Эх, жизнь, жизнь! — проговорил он. — Будь ты проклята, судьба! — Он изо всех сил стукнул кулаком по столу и горько добавил:—Это мы сумасшедшие, малышка, а не он. Ты хоть знаешь, что это за человек! Он преподавал мне в институте. Хорошо хоть не вспомнил меня. Это великий ученый. Самородок. Совесть нации!.. — воскликнул он по-русски и опята перешел на азербайджанский. — Обменять четырехкомнатную квартиру на однокомнатную нетрудно; к тому же в центре города, в престижном районе. Любой другой за час провернул бы этот обмен, да еще положил бы в карман тысяч сто. А этот, видишь, не хочет так делать. Хочет, чтобы все было по закону. — Он опять перешел на русский. — По закону, по совести, по справедливости, ты это понимаешь? Нет, конечно, не понимаешь. Ну и не надо! — ответственный товарищ взволнованно потер себе лоб. — Слушай, ты знаешь, где мы собираемся в это воскресенье?.. В Пиршагах. На даче Нухбалы Нухиевича. Кажется, я тебе уже говорил об этом.
- Нет. Вы мне ничего не говорили, — ответила на русском секретарша.
- Вот видишь, малышка, из-за всех этих митингов, пикетов, забастовок потихоньку начинается склероз... Значит, ты, Сева, Роза, и еще позвони сейчас Айнурке, если будет капризничать, возьми Тому. Будут два бека и один из Москвы. Молодой майор, красавец, такого Айнурка никогда не видела. Он — человек оттуда. С московской набережной. Площадь Дзержинского, ясно, малышка? Но не русский, а чистокровный мусульманин. И зовут его ТАРИЭЛЬ. Шота Руставели. «Витязь в тигровой шкуре». В школе проходила? Тесть его очень влиятельный генерал... Совсем молоденький парень, малышка, но жук. Знаешь, какой жук: доллары называет тугриками! — Ответственный товарищ сунул руку во внутренний карман пиджака, словно хотел что-то достать оттуда. Но ничего не достал; быстро вытащил руку из кармана, ответственно почесал затылок.
- Тугрик! Ой, как интересно! Сейчас же позвоню Айнурке. — Секретарша торопливо направилась к двери.
- Подожди,.— сказал ответственный товарищ. — Я тебя прошу, малышка: когда поедешь туда, — не брызгайся финским дезодорантом. От него пахнет вьетнамской мазью. У меня от этой дряни аллергия. — Он помолчал и тихо добавил: — Посмотри, если тот человек еще там, скажи, что на сегодня прием уже окончен. Завтра, дай Бог, не придет. А если придет, скажешь, что меня нет. Я в Москве, за границей, у черта с дьяволом, одним словом, нет меня...
Но Сафалы муаллима там уже не было. Потеряв надежду попасть сегодня на прием к ответственному товарищу, Сафалы муаллим медленно спускался по Губернаторскому саду в сторону бульвара.
Погода была не особенно пасмурной, но и не ясной. Заводы, фабрики не работали, и поэтому в воздухе стоял кисловатый запах морской воды.
Повсюду в Губернаторском саду ощущался дух перестройки. Несколько женщин, глаза которых — и изнутри, и снаружи — горели священной жаждой свободы и желанием избить Абдурахмана Везирова10— шли по противоположной стороне улицы к зданию Центрального Комитета занять свои места в пикетах... Здоровенный верзила лет двадцати пяти—тридцати с бычьей шеей, которую не взял бы никакой топор, и могучими мышцами с бесконечной радостью и гордостью увлеченно валил наземь стоявшие в Губернаторском саду каменные фигуры. В нижнем конце сада группа мастеров пера, кисти и медиатора с усердием пыталась — на основании недавно принятого совместного решения Президиума Союза писателей Азербайджана и коллегии Министерства культуры — спилить под корень декоративный дуб, верхние ветви которого крайне неприлично складывались в крестообразную фигуру.
Лишь выйдя на бульвар, оказавшись у сети каналов, именуемых бакинцами «Венецией», Сафалы муаллим окончательно успокоился и задышал полной грудью. Удивительное дело: на приморском бульваре, можно сказать, никого не было. На скамейке в тенистой аллее перед «Венецией» одиноко сидела пожилая женщина: она то ли вязала, то ли рисовала — во всяком случае, была чем-то занята. Сафалы муаллим еще раз внимательно посмотрел в ее сторону и сначала не поверил своим глазам, потому что на скамейке рядом с женщиной сидел кот и был этот кот очень похож на ВАСЬКУ.
Тут Сафалы муаллим заволновался, отчетливо слыша биение собственного сердца, он медленно подошел к скамейке и тотчас узнал женщину, сидевшую там. СИМА—САМАЯ!.. О Аллах, Аллах. Самая будто бы совсем не изменилась.
— Здравствуйте! Вы?.. — смог после долгих мучений выдавить из себя Сафалы муаллим.
Подумать только — и Самая узнала его:
- Сафалы?! Ой, сколько лет, сколько зим!.. Видите, как я вас быстро узнала, Сафалы?!
- Сначала я узнал вас, — улыбнулся Сафалы муаллим и бросил взгляд на кота. — Ваш? Какой красивый кот. — Сафалы муаллим протянул руку, чтобы погладить кота по золовке. — Васька, хороший мой Васька! — чуть ли не простонал он. Но кот съежился, выгнул спину, оскалился и так злобно посмотрел на Сафалы муаллима, что тот пожалел о своем намерении. А вдобавок к этому своему совершенно непристойному поведению Васька поморщился и протяжно мяукнул. Убирайся, мол, отсюда, я тебя хорошо знаю. Если б ты умел ценить котов, то не бросил бы меня на произвол судьбы в той зугульбинской пустыне.
- Васька! Как тебе не стыдно! — сердито сказала Сима, которой стало неудобно за кота. Но тут же ласково проговорила: — Это сколько же времени мы не виделись?
- Однажды встречались. Лет десять-пятнадцать назад. У кинотеатра «Низами» — помните? Вы, кажется, тогда еще работали в Бузовнах.
- Да, я всегда там работала. И еще лет пять назад проработала год в Зугульбе, сестрой-хозяйкой в санатории Минздрава. А потом вышла на пенсию.
- Вот как? Интересно. Значит, в санатории Минздрава, — Сафалы муаллим с опаской взглянул на Ваську. — Лет пять назад... Да, я в те времена там не бывал... Но ваш кот, кажется, уже старый...
- Да, старый. Совсем дряхлый. — Самая погладила кота по голове. — Умрет, бедолага, не сегодня—завтра.
Васька с презрением посмотрел на Самаю и зло мяукнул. Сама, мол, помирай, а я еще не собираюсь.
- Я тоже на пенсии, — дрогнувшим голосом сказал Сафалы муаллим.
- Наверное, дети есть, внуки, — жалобно проговорила Сима, и ее совершенно неизменившиеся большие, ласковые глаза вдруг налились слезами.
- Есть, — ответил Сафалы муаллим. — У меня одна дочка и двое внуков. Но они живут не со мной. В Ленинграде.
При слове Ленинград Васька встрепенулся, как ошпаренный. Сначала, оскалившись, он взглянул на Сафалы муаллима и зарычал. А потом и вовсе вышел из себя, стал ожесточенно царапать скамейку.
Самая сложила свое вязание — чулок там или что-то другое — и вместе со спицами и пряжей убрала в сумку.
— Я тогда так долго выбирала жениха, что осталась в конце вот с этим, — Самая кивнула на Ваську и, увидев, что тот в ярости, удивилась. — Ой, что это с ним такое? Ну, Васька, ну, перестань! Это что-то у него сегодня новое.
Но Сафалы муаллим, прекрасно знавший, что за злобное существо этот Васька, конечно, понимал причину ярости кота. Поэтому ему не оставалось ничего другого, как поспешно распрощаться с Симой. И хоть совершенно не хотелось Сафалы муаллиму расставаться ни с Васькой, ни с Симой, он вынужден был уходить как можно дальше. Сафалы муаллим торопливо вышел из аллеи и вдоль берега направился к дому.
Сверху — со стороны Центрального Комитета — доносился гул голосов. Кричали те самые женщины, которые, сверкая глазами, давеча неслись по Губернаторскому саду. Судя по всему, эти жаждущие свободы дамы, еще не добились своего, Абдурахман Везиров еще не был избит, потому что гул постепенно нарастал, а значит, борьба народа за свободу еще продолжалась... И еще гудела площадь перед Домом Советов. Гул то нарастал, то стихал. Словно раненый дракон распростерся на земле и тяжело, предсмертно дышит...
Забытое всеми море казалось сосредоточенным, задумчивым, одиноким и жалким. Какая-то русская старушка у кафе «Жемчужина» кормила чаек свежим, еще горячим хлебом, наверное, только что купленным в магазине. Губы старушки быстро шевелились. Как будто она с кем-то ругалась про себя, жарко спорила, и по торопливому шепоту видно было, что ей хочется закончить этот спор до того, как кончится хлеб... Поодаль от кафе под стеной, у осыпавших листву кустов пятнадцати -шестнадцатилетняя смуглая, изящная девушка-азербайджанка обнимала молодого; стройного русского солдата, обвив руками его тонкую талию выше ремня; любой, видя эту картину, сказал бы: ничто не разлучит Азербайджан и Россию, и попытаться сделать это было бы жестоко...
Сафалы муаллим шел и думал, что будь он снова молодым, то женился бы не на Зарнигяр, а на Самае... Как хорошо, думал он, что не все разом включились в революционные преобразования перестройки, что остались еще люди, держащие котов, вяжущие чулки, кормящие чаек, обнимающиеся у кустов...
По мере приближения Сафалы муаллима к дому, гул на площади перед Домом Советов усиливался, крепнул. Но он совершенно не мешал Сафалы муаллиму. Изредка лишь его мысли перебивал голос Али Зии: стершийся, ослабевший, жирный, липкий голос...
И откуда-то — из дали или близи — этот голос снова тихо, плавно нашептывал Сафалы муаллиму то четверостишие:
И пУстошь здесь, и пустОшь,
Куда ни глянь — повсюду то ж,
Весь мир на Йемен стал похож,
Сплошной Йемен, а Сафалы!..
Было самое начало декабря 1989 года...
Май—июнь, 1991 г.
Перевод М. Гусейнзаде
1 Зугульба - пригород Баку.
2 Кербалаи — человек, совершивший паломничество в Кербалу.
3 Гаджи — человек, совершивший хадж в Мекку.
4 Жена дяди.
5 Французского
6 Неверных.
7 Этага — житель пос. Шувеляны под Баку, почитавшийся святым. Его могила является местом поклонения и паломничества.
8 Баб — основатель одной из мусульманских сект.
9 Презрительное обращение- к иноверцам, происходящее из русского «матушка».
10 Последний первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана. Бежал из Баку в январе 1990 года.