Анар

КОНТАКТ

Фантастическая повесть

 

Copyright – Советский писатель, Москва 1988

Перевод автора

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как без согласия владельца авторских прав.

 

 

 

 

В это лето стояла какая-то особая жара. Обычно даже в самые раскаленные летние месяцы после трех-четырех дней невыносимой духоты, когда воздух казался липким, как клей, и вязким, как мед из улья, с неизбежностью, хотя и всегда внезапно, налетал на город освежающий морской ве­тер, ломал стекла в оставленных открытыми настежь окнах, и — будто с хрустом ломалась сама жара — в какой-то про­межуток, день-два, до наступления следующего цикла зноя город дышал обманчивой прохладой временного оазиса.

Но этот август был особым — четвертую неделю на шкале термометра фиксировалась тридцативосьми-сорокаградусная жара... Воздух превратился в некую прозрачную желе­образную жижу, из которой невидимый стеклодув-гигант создавал несуразные формы — улиц, площадей, всего неза­полненного пространства между домами, деревьями, маши­нами, людьми.

Была в свое время такая игрушка: небольшой стеклянный шар, а внутри какие-то листики, какие-то разноцветные ка­мешки, уподобленные доисторическому листу, замурованному в янтарь.

Город, изнывающий от жары, словно засунули под кол­пак; крыши, башни, шпили казались замурованными в вяз­кую и плотную материю воздуха, и дым над трубами фабрик не улетал, а стелился, подобно войлоку. Кроме этой серо-бурой полоски дыма на небе не было ничего, ни единого об­лачка; над головой недвижимо стояла выгоревшая запылен­ная сфера и на ней раскаленный диск солнца.

Ночью же купол неба казался смоляным. Он напоминал перевернутый котел с киром, в который набросали тлеющие папиросные окурки — огни города. Свет звезд, идущий из бездны, будто проходил не воздушное и безвоздушное прост­ранство, а пробивался сквозь нечто твердое.

Тридцать дней не было спасительного ветра. Листья де­ревьев застыли, приклеенные к тверди воздуха, и такими же приклеенными, скорее даже пригвожденными, казались об­рывки бумаг на городской свалке, на пустыре. Брошенная сигарета падала на мостовую, как железный гвоздь, и непод­вижно оставалась там, пока кто-нибудь не растаптывал, не припечатывал ее к асфальту, и плоские прожилки табака бес­сильно распластывались под взглядами.

У студента — уже неделю он имел право именоваться так (всего неделю назад с таким сердцебиением, что казалось, оно слышно не только в нем, но и вне его, он прочел свое имя в числе принятых в институт),— как и у других прохожих, бы­ло ощущение, что все они, жители этого города, медленно, но неотвратимо расплавляются, исходя потом, еще несколь­ко таких дней, часов, и их тела, подобно тающему морожено­му, растекутся по улицам.

Это было не только физическое ощущение, но и какое-то рассудочное, мозговое. По крайней мере, так чувствовал сту­дент: нечто материальное, что он привык ощущать в своем черепе и с чем связывал свою разумную деятельность, пере­ходило во что-то иное — жидкость, пар? — и его внутреннее «я» под влиянием чудовищной жары превращалось в некую абстракцию, лишь до поры до времени сохраняющую зыбкую связь с его персоной, с его, студента, паспортными данными.

Только ли жара была причиной этого состояния? Надо же придумать, чтобы одно из самых важных жизненных испы­таний — пора вступительных экзаменов — приходилось на самый жаркий месяц года!

Все вместе — малознакомый южный город, в который он приехал месяц назад и в котором отныне ему предстояло жить по меньшей мере пять лет, изнурительное напряжение минувших экзаменов, жара и, наконец, удача, оказавшаяся более сильным раздражителем, чем представлялось: хоть он и верил в свою звезду, был достаточно подготовлен, да еще надеялся на везучесть,— все это вместе погрузило студен­та в какое-то непонятное, неконтролируемое четко, нереаль­ное и аморфное состояние, и теперь, когда треволнения бы­ли позади и у него образовался недолгий досуг — целая не­деля до начала занятий,— он не знал, с чего начать новую жизнь.

Ясно было одно — из общежития он уйдет непременно. Он обрел полное право обосноваться там надолго, но ни при каких обстоятельствах не воспользуется этим правом. Вы­нужденное пребывание в общежитии в период вступитель­ных экзаменов, сосуществование в комнате с тремя абиту­риентами, которым так и не суждено было стать студентами, окончательно убедило его в том, что разделить быт, ужиться с другими, тем более с совершенно чужими людьми,— для него, человека от природы нелюдимого и замкнутого, невы­носимая пытка. Он удивлялся тому, как его соседи по комна­те, прежде незнакомые, сумели в первые же часы настолько сблизиться, что уже к вечеру вели себя как закадычные дру­зья, знали друг о друге почти все и — это озадачило студента едва ли не больше всего — отнюдь не видели друг в друге со­перников, хотя двое из тех троих поступали на один и тот же факультет одного и того же института, кстати того самого института и факультета, куда поступал и студент. Он один и стал студентом, те двое и их третий товарищ, поступавший на другой факультет, так никуда и не попали. И еще удивля­ло студента то, что неудача первого абитуриента, срезавшего­ся на первом же экзамене, искренне огорчила его соседей по комнате, в том числе и соперника, которого, однако, очень скоро постигла такая же участь. И наконец, на последнем эк­замене срезался третий, а через день стало известно, что студент поступил, но никто из двух соседей (первый уехал сразу же после провала) не выказал ни малейшей зависти или недоброжелательства по отношению к студенту, наобо­рот, они предложили ему вместе отметить радостное событие. Студент под каким-то предлогом отказался: ему не хотелось общаться с этими людьми, которые хотя и не высказыва­лись, но, конечно, могли думать о нем как об удачливом со­пернике, занявшем именно их место, по крайней мере место одного из них, и потому, естественно, им не было никакого резона любить его, точно так же как у него не было особых оснований для симпатии к ним. Более того, их бравада после поражения, легкость, с которой они отнеслись к своей, в об­щем-то, весьма существенной для дальнейшей судьбы неуда­че, их шутки, прибаутки, тот согласный язык, который они так легко нашли друг с другом, да и с остальными ребятами и девушками из общежития, поступившими и не поступив­шими, раздражали студента, подчеркивая (чисто подсозна­тельно для него самого) роковую черту его характера — неконтактность с другими.

С ранней поры своей жизни он знал, что самое трудное для него — общение с людьми. Когда-то он страдал от этого, но с годами привык. Это стало как бы его хронической бо­лезнью, хоть не смертельно опасной, но неизлечимой. И он вроде бы даже лелеял и холил ее — свою отчужденность, не­общительность, одиночество. Лучшим и единственным собе­седником он считал самого себя. И теперь, когда он взял барьер, победил и перед ним встала необходимость надолго поселиться в этом чужом городе, где у него не было ни еди­ной знакомой души, он первым делом подумал о жилье. За­ранее готовясь к студенческой жизни, он собрал небольшую, но достаточную сумму для того, чтобы снять отдельную ком­нату. Поисками ее он и занялся сразу же, как узнал о своем поступлении. И поскольку знакомств и связей у него не бы­ло, он начал изучать объявления.

Ежедневно он ходил в центр города, где в определенном месте собирались разные люди — сдающие, снимающие, ме­няющие дома, квартиры, комнаты, углы, койки; маклеры и просто зеваки толпились у большой доски, к которой были приклеены или же прикреплены кнопками объявления, на­писанные от руки и на машинке.

Шестой день безрезультатно ходил он к этой доске. В тот раз народу было поменьше, и студент, простояв перед ней с полчаса, прочел буквально все объявления от точки до точки и, вновь не обнаружив ничего подходящего, повернул­ся, чтобы уйти. Но, сделав шаг, он остановился. Ему показа­лось, что его окликнули. Показалось, потому что никто в этом городе не мог знать его имени, кроме тех троих, с кото­рыми он жил в комнате и которые, как ему было хорошо из­вестно, уже разъехались. Однако он не только услышал зов, но и спиной почувствовал направленный на него присталь­ный взгляд. Студент резко повернулся. Улица была пустын­на, и шесть человек перед доской — студент их быстро пе­ресчитал — сосредоточенно изучали объявления. Двое пере­писывали их в свои блокноты, никто на студента не смотрел и тем более не думал его окликать.

Студент медленно обвел глазами улицу, затем осмотрел дома, в основном одно- и двухэтажные здания по обе сторо­ны мостовой. Вернее, он осмотрел окна: взгляд, который он почувствовал, мог быть и оттуда — из какого-нибудь дома. Но все окна, все до единого, несмотря на нестерпимую жару, а может быть, именно поэтому, были наглухо закрыты. Нико­го. Двое перед доской, переписав все нужное в свои блокноты, пошли прочь по солнечной стороне улицы, трое других ото­шли от доски и завернули за угол. Это была узкая малопро­езжая улочка, но почему-то в нее свернула, заняв ее почти всю, огромная, неестественно длинная машина-рефрижера­тор, чем-то напоминающая гигантского древнего ящера. Гибко изогнувшись, она заслонила собою доску, и студент стоял, ожидая, когда она проедет. Машина проползла за угол и ис­чезла, будто ее и не было. И тут только студент обратил внимание на высокого парня в синей рубашке, стоящего у доски. Это был один из абитуриентов, тот самый, который срезался на первом экзамене,— их кровати стояли рядом. Сосед имел привычку громко спорить с кем-то во сне по поводу спортивных прогнозов. Сразу же после экзамена он попрощался со всеми и ушел из общежития. Студент думал, что он вообще уехал из города. Как бы то ни было, студент не имел ни малейшего желания встречаться и разговаривать с ним, но парень повернулся и пошел навстречу к нему. И, странное дело, когда улыбающийся парень — студенту пока­залось, что тот улыбается ему,— подошел ближе, он с удив­лением обнаружил, что обознался: это был совсем другой человек, хотя чем-то действительно напоминал соседа по комнате. И, естественно, он вовсе не улыбался студенту, а прошел мимо него, как и полагается незнакомому чело­веку.

Этот момент, как оказалось впоследствии, сыграл весьма важную роль в дальнейшей истории. Знакомый, оказавшийся незнакомым, прошел, и какой-то необъяснимый порыв заста­вил студента вновь подойти к доске, от которой он только что отошел и которую изучил вдоль и поперек. И тот же необъ­яснимый порыв заставил его вновь одно за другим перечи­тать объявления. Он читал с совершенно необъяснимой до­тошностью, хотя и знал, что ничего существенного упустить не мог. Вдруг он снова почувствовал чей-то пристальный взгляд и тут же услышал голос, бодрый, уверенный и на этот раз знакомый:

— Привет студенту. Ну, как жизнь?

Студент повернулся и обомлел. -За его спиной стоял па­рень, тот самый абитуриент, сосед по комнате, в зеленой рубашке и улыбался ему.

«Телепатия»,— подумал студент. С ним и раньше случа­лось такое: стоило подумать о ком-либо, как через несколь­ко минут в совершенно неожиданном месте и совершенно не­ожиданным образом он встречал именно того самого челове­ка. Бывали и такие, как это, совпадения. Он ошибался, при­нимая прохожего за знакомого, и через две-три минуты стал­кивался с этим знакомым. Телепатия — раз и навсегда опре­делил для себя это явление студент, и оно потеряло для него всякую загадочность, так же как и другое обстоятельство, вначале мучавшее его своей необъяснимостью: порой, попадая в незнакомое место, где — он знал наверняка — ранее никогда не бывал, или съев какую-либо диковинку, кото­рую — наверняка — ранее ни разу не пробовал, или впервые делая что-нибудь, он чувствовал, что уже когда-то испыты­вал этот вкус, это ощущение, и что улица нового для него города ему чем-то знакома, и этот пейзаж, и этот вкус знако­мы ему чем-то. Чем — определить он не мог и оттого мучил­ся, но не столько невозможностью понять, сколько пугающей тайной самого явления, пока наконец не вычитал где-то, что есть память генов, передающаяся через поколения, и даже не всегда прямо, а, так сказать, по диагонали — от каких-ни­будь пратетушки и прадядюшки. И он успокоился. Тайна почти нереальных и невозможных совпадений как будто пе­рестала быть тайной.

Улица вновь была безлюдной. Бывший сосед по комнате ушел. Он хотел было задержаться, но, очевидно вспомнив не­общительный нрав студента, отправился своим путем.

Студент повернулся к доске и в самой нижней части ее обнаружил объявление, которого почему-то до сих пор не заметил. «Удивительно,— подумал студент,— как это я не заметил его?» Главное — в том объявлении была особен­ность, которая заставила бы обратить на него внимание и запомнить, даже и не читая. Оно было напечатано на машин­ке, но почему-то на нотной бумаге, с написанными от руки скрипичными и басовыми ключами. Пять линеек, а на них буквы.

Объявление было именно о том, чего упорно искал сту­дент: сдается однокомнатная квартира на двадцатом этаже. «Разве в этом городе есть двадцатиэтажное здание?» — уди­вился студент и тут же вспомнил, что плохо знает город, и, очевидно, есть, если сдается квартира. Однокомнатная. Со всеми удобствами. С видом на море. Телефон. Лифт, разу­меется. Балкон. Студент не верил своим глазам. Как он мог проглядеть такое объявление; А главное, цена была мизер­ной, ну просто неправдоподобно низкой. Но как раз это насто­раживало. Впрочем, столь немыслимая удача всегда вызыва­ет некоторое опасение. Возможно ли? Если бы он опоздал и выяснилось, что кто-то за день или за час до него перехватил такой идеальный вариант, тогда все его невообразимые до­стоинства стали бы, увы, потерянной реальностью. Во вся­ком случае, надо действовать, не теряя ни минуты. Он запи­сал адрес. Улица, указанная в объявлении, находилась в старой части города с одноэтажными домами, обреченными на снос, с кривыми улочками, по которым стекали воды неопределен­ного происхождения, и с дворами, переполненными события­ми — драками, свадьбами, поминками, порой одновремен­ными.

«Зачем так зло шутить,— думал студент,— разве объяв­ления не контролируются, какой-нибудь инстанцией? Вот тебе и двадцатый этаж,— грустно усмехался студент, рас­сматривая убогие хибарки.— Если все эти домишки поста­вить один на другой, тогда действительно получится даже не двадцать, а сто этажей». И все же глаза его искали цифру семнадцать — номер дома, указанного в объявлении. Он уви­дел ее, и почему-то, как только он ее увидел — она значи­лась отнюдь не на небоскребе, а на старом двухэтажном до­ме,— ему поверилось, что объявление не розыгрыш. Дом находился на противоположной стороне улицы. Студент со­шел с тротуара, пересек узкую улочку и стал у дверей дома номер семнадцать. На дверях висел большой замок. Второй этаж располагал небольшим балконом, и дверь, выходящая на него, была чуть-чуть приоткрыта, в щель виднелся край тюлевой занавески. На балконе в глиняных горшочках были какие-то вялые растения неопределенного цвета, их, видно, давно не поливали. Чувствуя бессмысленность своих дейст­вий, студент постучал в дверь, повернулся и хотел уйти. Но в этот момент из соседней калитки выглянула женщина средних лет, недобро посмотрела на студента и спросила:

— Вам кого?

— Я пришел по объявлению,— с некоторой растерян­ностью сказал он и назвал улицу и_ номер дома.

Ему показалось, что женщина рассердилась еще больше.

— Здесь давно никто не живет,— буркнула она и при­крыла калитку. Но студенту почему-то показалось, что она не ушла, а стоит за калиткой и наблюдает за ним в щель.

Потом его окликнули. Он ясно слышал, что окликнули именно его, но назвали ли его по имени или как-то иначе, он не мог определить. Во всяком случае обращались к нему, и он, отвечая на зов, обернулся и увидел старую женщину, вернее, ее еле уловимый, скорее угадываемый силуэт из-за полуоткрытых дверей балкона. Того самого дома номер сем­надцать, на дверях которого висел замок. Студенту даже показалось, что старуха поманила его, и, хотя он не мог с уверенностью сказать, действительно ли его поманили, он все же подошел к самым дверям и стал под балконом. Нет, видимо, его действительно позвали — где-то совсем по­близости раздались оживленные голоса, которые о чем-то спорили шепотом, но яростно, студент не мог разобрать ни одного слова. Потом соседняя калитка открылась, и та же са­мая женщина средних лет, на этот раз с ней была косогла­зая девочка, молча подошла к дверям дома номер семнадцать и, вынув из кармана халата связку ключей, так же молча отперла дверь. Она была все так же сердита, нет, скорее крайне недовольна, и очень нелюбезным тоном сказала сту­денту:

— Она там, поднимитесь по лестнице.

Потом грубо схватила Девочку, дала ей подзатыльник, от чего девочка истошно заревела, схватила ее в охапку и ис­чезла за своей калиткой.

Студент поднялся по узкой темной лестнице, пахнущей сыростью и кошками, на второй этаж и постучал в единст­венную дверь, которая вся была в фиолетовых чернильных брызгах.

— Войдите,— раздался глухой голос изнутри, несомнен­но, он принадлежал той самой старухе, которая смотрела с балкона.

Студент вошел. Комната была запущенной, беспорядочно обставленной неимоверным количеством всякой рухляди, и в ней чувствовался особый запах старости и немощи. Рваные диваны с торчащими пружинами, кресла с высокими спинка­ми, причудливо изогнутыми ножками и облезлой обивкой, старые громоздкие шкафы, потемневшие от собственной ста­рости, большой и пыльный абажур с явственно видными паутинками и множество гвоздей в стенах на разных уров­нях — очень высоко и, что удивительно, очень низко, почти у пола, что исключало предположение, что на них могло ко­гда-то что-либо висеть,— они производили странное впечат­ление, как, впрочем, и вся комната. Но кроме странности комната несла на себе и еще какую-то необъяснимую, но ощу­тимую печать трагизма. С первого же взгляда на комна­ту единственным чувством, которое овладело студентом, было желание немедленно, не теряя ни секунды, уйти отсюда. Из этой комнаты. Из этого дома. С этой улицы.

Раздался голос:

— Что вам здесь надо?

И только теперь он заметил старуху, сидящую в глубо­ком кресле в самом углу. Несмотря на жару, окна в комнате были наглухо закрыты и зашторены, свет падал лишь из чуть приоткрытых дверей на балкон, сама старуха была в наглухо застегнутом черном длинном платье, поверх кото­рого была накинута довольно-таки плотная шаль. Старуха почему-то показалась студенту парализованной. В ее облике чувствовалась порода, и, обладая некоторой фантазией, можно было представить ее привлекательной в далекой моло­дости. Теперь следы былой красоты, безжалостно изгнанные из всех уголков ее тела и лица, притаились лишь в бездонно глубокой и какой-то зловещей печали иссиня-черных глаз.

— Я пришел по объявлению о квартире. Но, кажется, ошибся.

— Ошиблись? — переспросила она.— Нет. Это мое объ­явление. Вам нужна квартира?

— Да,— сказал студент.— Но там говорится о двадцатом этаже...— Он замолчал, не докончив фразы: было бы глупо пересказывать объявление, ведь если его писала она...

— Да,— сказала она и начала кашлять. Это был долгий сухой кашель курильщицы, студент уже заметил пепель­ницы в разных местах комнаты со множеством окурков и пустые коробки из-под папирос.— Да,— повторила она,— квартира на двадцатом этаже...— И замолчала, погрузив­шись в свои мысли.

Студент обвел взглядом комнату и только теперь осо­знал, что именно вызывало ощущение трагизма. Стеклянный шкаф, экран телевизора, большое зеркало и даже старые массивные напольные часы были занавешены простынями — так обычно делается в случае траура, если в доме покойник, все сорок дней после похорон. По старому обычаю, занавеши­ваются зеркала, стеклянные шкафы, в последние же годы и экраны телевизоров, но часы? Занавешенные часы он видел впервые. Правда, иногда часы останавливают на той самой минуте, когда наступила чья-то смерть, но эти-то занавешен­ные часы как раз ходили, он догадался об этом и по движению тени маятника под простыней, и по их еле слышному тиканью. И тут же раздался бой, мелодичный перезвон, двенадцать долгих ударов — был полдень.

На стенах висело много фотографий. Большинство из них было, видимо, тридцати-сорокалетней давности, но все строго одинакового размера. Студент почему-то подумал, что никого из людей на фотографиях нет в живых. (Порой фото­графии — и это относится не только к старым, пожелтевшим карточкам — несут на себе невидимую, но точную информацию о смерти модели.) Лишь один из снимков был другого, нестандартного размера. Он был гораздо больше других, и на нем красовался человек средних лет с усами, сросшимися бровями, при галстуке, в черном костюме с широкими борта­ми. По-видимому, это была паспортная карточка, очень сильно увеличенная. Фотография была в темной раме. Возможно, цвет рамы был случайным, но вместе с тем его можно было принять и за траурную кайму.

Студент почему-то особенно долго разглядывал эту фото­графию и чувствовал, что так же пытливо и внимательно его самого рассматривает старуха. Почему-то он уже не ждал, что она когда-нибудь заговорит с ним снова, и ее голос как бы вновь застал его врасплох:

— Та квартира находится в противоположном конце го­рода, у моря. Там есть двадцатиэтажный дом. Квартира там... на последнем этаже. Это квартира моего сына,— она глубо­ко вздохнула.— Теперь она нам ни к чему. Я хочу сдать ее, разумеется за определенную сумму.— Она опять замол­чала, потом так же неожиданно продолжила: — Вернее, за сумму, необходимую для ее содержания: квартплата, элект­ричество, лифт... и все. Лишнего нам не надо. Это и его по­желание,— сказала она и уставилась своим нестерпимо пе­чальным взглядом на фотографию усатого мужчины.

Нетрудно было догадаться, что именно это и был ее сын, и в сопоставлении с ее словами, печальным вздохом, с опус­тевшей, теперь не нужной и потому сдаваемой квартирой на двадцатом этаже траурная кайма фотографии приобрела вполне определенный и единственный смысл. Расспрашивать было бы бестактностью, тем более что рана была, видимо, свежей, утрата недавней, иначе зачем же занавешивать зеркала, и студент сказал лишь, что ему все же хотелось бы посмотреть квартиру.

— Разумеется,— быстро сказала старуха и неожиданно проворно встала с кресла.

Студент подумал, что она встала, чтобы сейчас же ехать с ним. Но он, ошибочно приняв ее за парализованную, ошибся вторично. Старуха, будто забыв о его существова­нии, торопливо подошла к часам, откинула простыню и, посмотрев на циферблат, так же аккуратно завесила их вновь, теперь уже не спеша вернулась на свое место, села и закрыла глаза.

Сколько времени прошло? Минута, полчаса, час? Хотя позже, уже выйдя от старухи, студент не мог определить, сколько времени прошло между вояжем старухи к часам и ее погружением в дремоту в своем кресле. Он отчетливо по­мнил полдневный бой часов незадолго до этого и зафиксиро­вал время, когда вышел от старухи,— четверть второго. Но промежуток между этими двумя временными точками — один час и пятнадцать минут — никак не укладывался в его сознании. Что же было в течение всего этого времени? Две-три реплики, проход старухи к часам и обратно, потом дремота. Неужели она дремала целый час? Собственно, ниче­го странного в этом нет, старуха могла спать и целый день. Странно было другое. Что же делал все это время сам сту­дент — стоял и стерег ее сон, рассматривал комнату, фото­графии, дожидался ее пробуждения? Да, так было, но в его представлении все это длилось крайне недолго, уж во всяком случае не целый час. Старуха действительно задремала, но потом сразу же, как ему показалось, проснулась — теперь же выясняется, что прошел минимум час,— проснулась и ска­зала спокойно:

— Запишите адрес. Двадцатиэтажный дом. Там он един­ственный. На первом этаже булочная. Ровно в шесть прихо­дите туда. Я покажу вам комнату.

Она продиктовала адрес и, пока студент записывал, сно­ва задремала.

Студент ушел не прощаясь. Только на улице он посмот­рел на свои наручные часы. Оказалось, что в доме у ста­рухи он провел почти полтора часа.

Двадцатиэтажный дом оказался на окраине, там, где, собственно говоря, город кончался и начинался пустырь. Дом торчал как-то странно одиноко и выглядел несуразно, как слово с опечаткой: пустырь — с одной стороны и морской берег — с другой. Рядом было несколько холмиков и трех-четырехэтажных зданий на них, но в соседстве с небоскре­бом они казались совсем маленькими.

Таксист долго  не  соглашался  ехать по  этому  адресу.

— Мне в парк... Смена кончилась... Не по пути... Да­леко...— приводил он разные причины и в числе прочих указал и такую: — И вообще этот район...

—- Что этот район? — попытался уяснить студент.

— Да вообще,— неопределенно промямлил таксист и не­ожиданно согласился: — Хорошо, поехали.

По дороге никто из них — ни студент, ни шофер — не про­изнес ни слова.

— Вот он, твой дом,— сказал таксист, когда они подъе­хали к новому, видимо совсем недавно сданному в эксплуа­тацию, дому, и затормозил у самых дверей булочной.

Студент заплатил и вышел. Таксист, как показалось сту­денту, слишком торопливо развернулся и уехал. Вокруг не было ни души, но вдоль тротуара стояла целая вереница машин, и все они до единой были под чехлами. Булочная оказалась закрытой. Студент был почти уверен, что старуха конечно же не явится; трудно было представить ее — боль­ную, дряхлую — способной на преодоление такого расстоя­ния, и вообще эта затея представлялась студенту порядком нереальной. Но ведь дом-то был, стоял, на самом деле двадцатиэтажный. Студент начал считать этажи, когда вне­запно услышал голос:

— Мы же договорились на шесть часов.

Откуда она появилась, старуха? Он не слышал ни звука мотора, ни шагов, и ее не было, когда он подъехал, но вот стоит же здесь, прямо у входа в булочную, в своем черном платье с накинутой черной шалью.

— Извините,— сказал студент.— Это все такси. Сюда почему-то никто не соглашался ехать. Я опоздал на три ми­нуты.

Старуха ничего не сказала и, повернувшись к дому, бро­сила:

— Войдем.

Она зашагала к подъезду. Студент последовал за ней.

Они вошли в помещение, и старуха нажала на кнопку вызова лифта. Лифт шел откуда-то очень уж издалека, шел долго и, видимо, медленно.

Наконец он прибыл, остановился, и двери его раскры­лись. Они вошли в кабину. Она сразу показалась студенту странной. Но чем? Старуха нажала кнопку двадцатого этажа. Лифт неторопливо пополз вверх, и где-то на середине пути студент вновь ощутил некую странность в этой кабине, но в чем именно она заключалась, не мог определить. Мысль его переключилась на старуху, и он нечаянно подумал: а улыба­лась ли она хоть раз в жизни? Ну что за бред, наверное, улыбалась. Ну, а теперь, понятно, у нее трагедия — как-никак сын, взрослый сын, такая потеря, ей, как говорится, не до смеха. Но дело в том, что сами черты лица старухи как бы исключали всякую возможность улыбки; никак нель­зя было представить ее смеющейся ни при каких обстоятель­ствах. В один миг, в один-единственный миг у него мелькнуло что-то, какая-то мысль и тотчас исчезла бесследно, но ему почему-то показалось, что это была догадка о причине ощу­щения чего-то странного в этой кабине, но тут лифт с не­которым сотрясением остановился, двери его открылись и они вышли.

На лестничной клетке была только одна-единственная дверь, и на ней был указан номер квартиры. И еще осталось стекло над дощечкой, но самой дощечки с фамилией не было. Дверь была массивная, новая, металлическая, цинкового цвета. Старуха подошла к ней и нажала кнопку звонка. Потом она вынула из кармана ключ и вставила его в двер­ной замок. «Она чокнутая,— внезапно осенило студента,— тронулась от горя. Иначе зачем же звонить в пустую квар­тиру? А может, там кто-то есть или мог бы быть?»

— Всегда нажимайте звонок перед входом в квартиру,— сказала старуха, повернувшись к нему и как бы отвечая его невысказанным мыслям.— Это предосторожность, на всякий случай. В квартире может накопиться газ, и тогда от замы­кания она может взорваться.

— Но...

— Лучше взорваться квартире, чем самому,— опять как бы отвечая на его мысли, сказала старуха и вошла в квар­тиру.— Входите.

Это была обычная стандартная квартира в новом доме, не в пример комнате старухи, опрятная и чистенькая. Причем со всеми удобствами: уютная кухня, сверкающая белизной кафеля ванная. И комната была аккуратной, светлой и про­сторной. Она казалась просторной и потому, что в ней было очень мало мебели — тахта, стол, книжный шкаф и два стула, и потому, что имела большое окно с великолепным видом на море. И студента уже не удивило то, что стеклянный книжный шкаф и зеркало в передней были завешены про­стынями, так же как и нечто, висящее на стене и еще плотнее, чем у старухи, укутанное белым покрывалом. Это были часы, он уже догадался по легкому тиканью. И еще на стенах висели фотографии. Были ли это фотографии тех самых людей, что в доме у старухи, он не мог бы определить с точностью; к тем, видимо, недостаточно внимательно при­смотрелся, хотя и разглядывал их довольно долго. Во всяком случае, эти были гораздо новее — похоже, они были сняты ну от силы два-три года назад. Это можно было определить и по их сохранности и по одежде запечатленных на них людей. Но все они опять-таки были единого размера, за исключением одной большой в центре: улыбающийся молодой человек в Рубашке с открытым воротом. Был ли это тот самый молодой человек — умерший (умерший ли?) сын (сын ли?) старухи, что и на той фотографии с черной каймой? Тот был старше, с усами, и, главное, выражение лица было совсем другим —. напряженным, настороженным, даже испуганным. Здесь же не только выражение, характер был другим — открытый, доб­рый нрав. Хотя, конечно, чем-то они очень схожи. Сросшие­ся брови?.. Но, может быть, это фотография одного и того же человека в разные годы, при разных обстоятельствах, в разных настроениях?

Голос старухи отвлек его:

— Ну что, устраивает вас?

— Да, конечно,— машинально сказал он, мысленно срав­нивая написанное в объявлении с действительностью. Дейст­вительность превосходит скупые сведения в объявлении, ну просто чудесная квартира, лифт, телефон. Кстати, а где он?

— А телефон? — спросил студент.

Старуха выдвинула один из стульев из-под стола, на нем стоял серый телефонный аппарат, но со срезанным шнуром.

— Он сдал телефон,— сказала старуха,— теперь ведь ему телефон не нужен. Но аппарат был наш, и мы его остави­ли. Если вам телефон необходим, вы можете похлопотать, чтобы номер вернули вам, я могу назвать вам его.

Это, кажется, была самая длинная фраза, которую сту­дент услышал от старухи. «А зачем мне, собственно, теле­фон,— подумал он,— зачем мне хлопотать за него?»

— Да нет,— сказал он,— у меня острой необходимости нет. Но в объявлении было указано, я поэтому.— Он еще раз мысленно перечитывал объявление.— Да, кстати, еще и бал­кон...

— Балкона нет,— сказала старуха сухо и резко поверну­лась к правой стенке. Студент проследил за ее взглядом и только сейчас заметил дверь в стенке, грубо заколоченную досками крест-накрест. Он сделал невольный шаг в сторону двери, даже не шаг, а какое-то движение в том направлении, но старуха неожиданно быстро преградила ему дорогу.— Нет,— решительно сказала она,— если вы снимаете эту квар­тиру, у меня помимо указанных в объявлении еще два усло­вия. Обязательных условия,— добавила она.— Первое: ни­когда не подходите к этой двери и не трогайте ее. И второе: не тушите по ночам свет в ванной комнате. Он виден с моря.

Студент кивнул, хотя ничего не понял.

— А деньги? — робко вставил он.— Когда лучше мне?..

— Можете прямо сейчас,— сказала старуха.— Значит, я так понимаю, вы снимаете эту квартиру.

— Да,— студент прошел в переднюю, там стоял его чемо­дан, открыл его, взял деньги и вернулся. Все это заняло ми­нуты две.

— Через месяц принесете деньги за следующий срок,— сказала старуха, приняв и быстро пересчитав деньги.— До свидания,— она протянула ему ключи от квартиры.— Може­те пользоваться посудой — она на кухне, и постельным бель­ем — оно на тахте.

Студент проводил ее до лифта, и, когда вернулся в ком­нату, ему показалось, что в ней что-то изменилось. Но что? Он внимательно оглядел комнату и, кажется, догадался — фотографий стало меньше. На их месте торчали гвозди. «Когда же старуха успела снять их?. — удивился студент.— Неужели когда я выходил в переднюю за деньгами? Ну и про­ворная, однако».

Его изумило, что фотографий стало не только меньше, но они как будто переменились, то есть стали другими. «Ну и дела,— подумал он,— и когда это она успела заменить фото­графии другими? И зачем? Вообще-то она явно чокнутая. И что за странные условия она поставила? Оставляйте на ночь свет в ванной. Видно с моря. При чем здесь море? А, ерунда какая-то». Студент рассмеялся беспечно и радостно впервые не только за этот день, но, может быть, за весь этот немыслимо напряженный жаркий месяц. Наконец-то все у него получилось именно так, как он замышлял. Попал в ин­ститут. Это ли не чудо? И еще одно чудо — квартира, да за такую смехотворно ничтожную сумму. Столько удобств! Комфорт! Главное — полное уединение. Теперь, пожалуй, можно наконец-то и отдохнуть по-настоящему. Сесть и отдох­нуть. Закурить не спеша и любоваться видом на море. А, черт, ведь у него кончились сигареты. Эта проклятая старуха так его запутала, что он в спешке забыл купить сигаре­ты. Ну, ничего страшного, можно спуститься и купить. И во­обще теперь, когда у него свой дом, куда он может приходить когда вздумается, в любой час дня и ночи, и никто не остано­вит его расспросами, неплохо было бы выйти и прогуляться по городу, просто пройтись по улицам, скверам.

«Сейчас я это и сделаю,— решил студент,— заодно и си­гареты куплю. Но сперва побреюсь, приму душ, раз в моем распоряжении целая ванная комната, надену свежую рубаш­ку и пойду гулять».

Он зажег фитиль газовой колонки, разделся и почувство­вал, как упруго бьют по телу теплые струи воды, снимая с него напряжение последних дней, усталость, тревоги и опасения минувших суток. Слава богу, все так прекрасно устрои­лось...

Студент чисто выбрился, прошел в переднюю, раскрыл чемодан, взял свежую кремовую рубашку, надел ее, сдернул простыню с зеркала, причесался и вошел в комнату. При­близился к окну. Вечерело, море и небо меняли свои цвета. Очевидно, из-за этого море показалось ему ниже, чем оно было, когда он впервые вошел в комнату. «Какой изумитель­ный вид!» — подумал студент и машинально потянулся к пе­пельнице на столе, откуда поднимался легкий дымок и на краю которой тлела сигарета. Студент глубоко затянулся, вглядываясь в необъятный простор за окном, и внезапно вздрогнул. Ведь у него же не было сигарет! Откуда она взя­лась и, главное, когда он успел ее закурить? Не сейчас же... Да и осталась от нее только половина, значит, тлеет здесь давно. А с каких пор? Не могла же ее оставить старуха. Так долго она, сигарета, не дотянула бы... Значит, ее закурил и оставил в пепельнице, перед тем как принять душ, он сам. Но, убей бог, студент не помнил, как, когда, каким образом он ее нашел и закурил. «Рановато начинается у меня скле­роз,— усмехнулся студент,— в конце концов, кто же, как не я, мог ее закурить?» Он поймал себя на том, что как бы успо­каивает себя, и это ему вовсе не понравилось. Вообще, не­смотря на прелесть столь удачного варианта, что-то ему не нравилось, что-то его тревожило, но что именно, понять он не мог. Он снова обвел взглядом фотографии. Удивительные лица, они не запоминаются, сколько в них не вглядывайся. Даже этот, предполагаемый сын старухи. Студенту почему-то показалось, что он здесь, на этой фотографии, улыбается, а сейчас, внимательно всматриваясь, он никакой улыбки не заметил, скорее даже хмурое, недовольное лицо, какие-то пе­чальные, затравленные, как и у его матери, глаза, конечно, если она в самом деле ему мать. Студент отвернул край про­стыни на стенных часах: было двадцать пять минут шестого. «Ну вот,— сказал студент,— и часы у них безбожно отстают. Сейчас, наверное, уже половина восьмого». Он принес свои наручные часы из ванной — снимал их перед душем. «Да, конечно, двадцать пять минут восьмого».

Весело насвистывая, студент покинул квартиру, запер дверь, вызвал лифт, вошел в него и нажал на кнопку первого этажа.

Студент вышел из подъезда на пустырь и, пройдя не­сколько шагов, оглянулся на свой дом. Удивительно, но дом производил впечатление нежилого — будто его отстроили, сдали, но еще не заселили. Все окна, двери на балконы были наглухо закрыты. Нигде ни веревки, ни антенны, ни зелени, ни занавески, ни света. Был тот час предвечернего безвре­менья, когда зажигать уличные фонари рановато, но вместе с тем без их света уже довольно сумеречно. Студент прошелся немного по пустырю и еще раз оглянулся на дом, пытаясь определить окно своей комнаты. Это было несложно — по­следний этаж и крайняя, угловая квартира слева. Вон то са­мое окно, его окно с видом на море. А это что такое — два выступа слева? Студент пригляделся и догадался, что это опорные балки балкона, которого не было, и заколоченная дверь в его комнате вела именно сюда, на несуществующий балкон. Несуществующий? Но почему? Его забыли до­строить? Или он обвалился? Может, торчащие балки, наглу­хо заколоченная дверь в его комнате таят в себе какую-то мрачную тайну?

Он дал волю своей фантазии: может, с этого балкона свалился сын старухи, недаром она так себя повела, когда студент хотел подойти к двери. Впрочем, какое ему до всего этого дело? Главное, у него есть крыша над головой. И своя комната. Свое окно. Вот оно. Господи, что такое? В ок­не—в его окне, именно в его окне и только в его окне — вспыхнул свет. Кто-то включил свет. Кто-то в его отсутствие находится сейчас там, в его комнате. Студент почувствовал, как по спине поползли мурашки. Неподвластное разуму, первобытное чувство страха толкало его к действию — кри­чать, бежать, прятаться, что-то сделать. Сгущающиеся су­мерки подхлестывали это желание и в то же время как-то парализовывали, тормозили его волю, как бывает в кошмар­ном сне: хочется кричать — и не можешь, хочется бежать — и ноги не идут. Но в этот самый миг тротуар перед домом оза­рился ярким светом, вспыхнули уличные фонари, и студента вдруг осенило. Почему ему раньше в голову не пришло та­кое простое и элементарное объяснение... Возможно, когда он находился там, в квартире, электричества не было во всем доме. Он, сам того не ведая, оставил свет включенным, и вот, когда подали энергию, комната его осветилась. До чего же все просто объяснялось. Студент улыбнулся и зашагал по направлению к тому месту, где предположительно долж­на была быть остановка рейсового автобуса. Но, пройдя не­много, он по какому-то внутреннему побуждению еще раз оглянулся на дом, вернее, на свою квартиру, а еще точнее, на те две балки, которые предположительно были опорами несуществующего балкона. И в какую-то долю секунды, в самую малую долю секунды, студенту почудилось, что от­крылась заколоченная дверь в его комнате и что-то выбро­силось в проем. Вроде какая-то тень. Но эта доля секунды была столь немыслимо короткой, что, сколько ни всматри­вался похолодевший студент, дверь казалась недвижной и балки торчали по-прежнему.

Он побежал прочь. А возвращаясь, заблудился. Улица, на которую он попал, не освещалась, и ему трудно было среди одинаковых  стандартных домов найти какой-либо ориентир, «Но ведь дома трехэтажные, и я сейчас обязательно обна­ружу свой небоскреб». И в  самом деле, примерно через час, около девяти, студент после долгих блужданий увидел воз­вышающийся на фоне потемневшего неба неосвещенный си­луэт какой-то громады. Несомненно, это был его дом, хотя теперь он казался не таким уж высоким, явно не двадцати­этажным, если сопоставить его с другими, трехэтажными, Студент пошел к этой громаде, но почему-то приближение его не радовало, он как бы предчувствовал некое неожидан­ное несоответствие, которое подстерегало его там. И действи­тельно: вышел на знакомый пустырь и остановился как вкопанный. Перед ним высилась многоэтажная громада по­луразрушенного, похоже, сгоревшего дотла, дома с дырами-глазницами окон. По его пустым этажам, в проемах несуще­ствующих дверей, между полуобвалившимися стенами раз­рушенных комнат с глухим воем бродил ветер, а на первом этаже грызлись собаки.

Студент не мог поверить, что это тот самый дом, из которого час с лишним назад он ушел. Но то, что это был тот самый пустырь, сомнений не было. Странно, что перед обго­ревшим домом почти в полной сохранности тянулся тротуар, а у тротуара на мостовой в длинный ряд выстроились маши­ны. Тридцать — тридцать пять наглухо зачехленных легко­вых машин стояли тут, судя по всему, очень давно. Могло ли быть такое — одна из машин в чехле, из тех, что стояла ближе к тому концу, где стоял студент, бесшумно тронулась с места и поехала по направлению к нему. Было полное ощу­щение, что машина едет сама, без водителя,— какой водитель стал бы ездить в зачехленной машине? Машина подъехала ближе, студент увидел, что чехол держится только на кры­ше, а за рулем сидит молодой человек. Подъехав к студенту, он резко затормозил и окликнул его:

— Вы не знаете, где тут двадцатиэтажный дом?

— Двадцатиэтажный? — глухо     переспросил     студент.

— Мне сказали, что он находится на пустыре за сгорев­шим пятиэтажным домом.

— За этим? — студент показал на мрачную громаду обго­ревшего дома.

— Точно,— радостно ответил водитель, как бы впервые увидев этот дом.— Так мне и объяснили. Значит, надо объ­ехать его справа и выйти к морю. Если и вам туда, садитесь, подвезу.

Студент открыл переднюю дверцу и опешил: в машине было два руля, два тормоза, два сцепления, два акселерато­ра — все попарно.

— Не удивляйтесь,— сказал водитель с улыбкой,— это учебная машина. А сам я инструктор по вождению. Обычно сюда садится обучающийся, а я со своего водительского ме­ста контролирую его. Потому все и сдублировано — руль, сцепление, тормоз, газ... Да вы садитесь, садитесь, сейчас все, что на вашей стороне, отключено, не действует, так что сиди­те спокойно.

Студент сел. Водитель включил портативный магнитофон, полилась музыка, чуть меланхоличная. Поролоновые чехлы сиденья, мягкие рессоры, тихая музыка создавали удиви­тельное ощущение уюта и удобства. Так, может быть, люди чувствовали себя только в материнском лоне — первой все­ленной человека.

Они завернули направо, обогнули сгоревший дом, и сту­дент сразу увидел свой небоскреб, теперь он светился всеми цветами вечерней радуги. Разноцветные занавески, абажу­ры, неоновые и обычные лампочки, светильники раскрасили окна, и многие жильцы — оказалось, что они давно и прочно обосновались здесь,— были на балконах: ели, пили, болтали, смеялись, переговаривались через этажи, слушали музыку, радио, смотрели телевизор. Дом жил "нормальной вечерней жизнью. Студент понял, что они подъезжают с тыльной сто­роны дома. Он же до сих пор видел только его фасад — вот, оказывается, в чем дело. Машина объехала дом и останови­лась у булочной. Фасад был также ярко освещен, не было ни одного темного окна. Студент поднял голову — светилось и его окно.

— Большое спасибо,— с признательностью сказал он во­дителю, вылезая из машины. Перед самим собой ему стало неловко за недавние страхи. Взрослый мужчина, материа­лист и рационалист, студент — и такие первобытные, атави­стические страхи. Стыдно!

Выходя из машины, он впервые внимательно взглянул на водителя, и его лицо показалось студенту знакомым. Во­дитель также вышел из машины и закрыл дверцу на ключ. Они вошли в разные подъезды. Где же он видел это лицо? Причем как будто совсем недавно. На лицо водителя, отпе­чатавшееся в сознании студента, накладывались размытые, расплывчатые черты какого-то другого лица, которое невоз­можно было зафиксировать.

В подъезде студента ждала кромешная тьма. Он зажег спичку, нашел кнопку лифта, нажал. Лифт опять ехал с ка­кого-то очень высокого этажа. Двери его раскрылись, студент вошел  в  кабину, двери  сомкнулись,  и свет внутри  потух. Студент  опять  чиркнул  спичкой,  нашел   и   нажал  кнопку двадцатого этажа и с недоумением почувствовал, что лифт идет не вверх, а вниз, хотя он находился на первом этаже — на уровне земли. Страх, что лифт неисправен, что он прова­ливается в глубину шахты, в подвальный этаж, перешел в настоящую панику, когда студент понял, ощутил, что он спу­скается все ниже и ниже, все глубже и глубже. По элемен­тарным временным расчетам, он спустился, по меньшей мере, на восемь этажей, нет, на двенадцать — четырнадцать, нет, чуть ли не на все двадцать этажей под землю. Он слышал, что в городах в некоторых больших домах в стратегических целях строятся подземные этажи, но сейчас в этом нескончае­мом провале лифта в глубины земли он почему-то ощутил запах могилы, хотя    и знал, что таких глубоких могил не бывает. Студент подумал, что наступил его последний час, какой-то совершенно нелепый, непонятный и необъяснимый конец. Внезапно в лифте ярко вспыхнул свет, и он тотчас понял, почему кабина с самого первого раза показалась ему странной: в ней было зеркало — прямо против дверей, и оно отражало дверь, но не эту, а другую, хоть и похожую, но все же не эту.  Дверь, не существующую  в кабине. Лифт остановился, и дверь — не та дверь, в которую он вошел, и не та, что отражалась в зеркале, а дверь в боковой правой стене, оказывается, там тоже была дверь,— открылась. Сту­дент, подобно слепцу, ощупывающему ногами опору, осто­рожно ступая, вышел из кабины и увидел дверь своей квар­тиры. Вне всяких сомнений, это была именно она, дверь сня­той им сегодня квартиры на двадцатом этаже с номером и с дощечкой без фамилии. «Очевидно, это какая-то болезнь — потеря чувства ориентации, направления в темноте,— поду­мал студент.— Лифт конечно же шел вверх, а мне показа­лось, что он идет вниз, точно так же и с дверью лифта. Как называется эта болезнь? Нарушение ориентировки, потеря чувства правой и левой стороны, ощущения правой ноги мне кажутся ощущениями левой, и наоборот. Точно, у меня вот эта самая болезнь. Завтра надо зайти к врачу». Он нажал звонок и улыбнулся: слава богу, квартира не взорва­лась.

Мгновенной вспышкой в сознании студента осветилось лицо водителя-инструктора и тотчас же совпало — с точно­стью слепка — с лицом бывшего соседа по комнате, абитури­ента, с которым он, студент, сегодня встретился у доски объявлений. Это было непостижимо! Не могли два человека быть разительно похожи. И в то же время, если это был он, его сосед по комнате, почему студент сразу не узнал его? И почему, наконец, сам сосед никак не реагировал на студен­та, будто они вовсе не знакомы?

Студент повернул в замке ключ и вошел. Комната была ярко освещена. В передней свет не горел. Его чемодан стоял на прежнем месте. Студент вошел в комнату и оглядел ее с некоторым суеверным страхом. Все было на своих местах, так, как он оставил,— да и как могло быть иначе? Тахта, шкаф, стол, стулья, телефон с оторванным шнуром, настен­ные часы с накинутой простыней... А разве он не сорвал ее перед уходом? Очевидно, нет. Или сорвал, а потом снова на­бросил. Пепельница с единственным окурком,— кстати, он так и не купил сигарет. Фотографии...

Да, фотографии... Он стал тщательно разглядывать их, и ему самому показалось удивительным его особое внимание к фотографиям, будто он допускал, что в них что-то изменится. Но в них, естественно, ничего не изменилось, они висели в таком же количестве — перед уходом по какой-то необъяс­нимой прихоти он дважды сосчитал их,— было восемь, и сейчас их восемь. Так что, если старуха даже и приходила в его отсутствие — у нее наверняка свой ключ от квартиры,— она их не трогала. Впрочем, трогала ли она их в первый раз? Скорее, ему показалось. Вот и портрет ее сына.

«Что за бредовые мысли?» — подумал студент с иронией, усмехнулся и, насвистывая, прошел в кухню. Жаль, что он так нелепо заблудился, надо было купить чего-нибудь пере­кусить, он изрядно проголодался. Что делать, придется ложиться спать голодным. Кстати, не забыть оставить свет в ванной, раз уж эта ненормальная старуха считает его мая­ком. Он включил свет в ванной и открыл кран, вода полилась с каким-то озорным и успокоительным журчанием. Студент улыбнулся радостно и беспечно, посмотрел на зеркало и вдруг в зеркале же увидел, как его собственные глаза расширяются от ужаса. Это пришло одновременно — леденящее чувство ужаса внутри и его отражение в глазах. Пуговицы! Точно. Пуговицы. Это он помнил совершенно точно, за это он мог поручиться головой. На фотографии сын — или кто он там — был в расстегнутой рубашке, студент помнил точно, он обратил на это внимание. Сейчас же рубашка была застегну­та на все пуговицы. Хотя во всем остальном ни малейших из­менений на фотографии не было. «Этого не может быть»,— подумал студент, продолжая неподвижно стоять перед зерка­лом. Страх, настоящий, леденящий страх сковал его ноги, и он не мог заставить себя пройти в комнату и взглянуть на фотографию — он почти боялся, что увидит на ней другого человека, может быть уже в костюме или пальто. Или...

«Я схожу с ума!»

«А может быть,— пришла внезапная мысль,— может быть, кто-то пытается свести меня с ума?» Эта мысль, как ни парадоксально, немного успокоила его. Если определить врага, с ним можно бороться. Но кто — враг? Конечно же старуха. Если она даже не зачинщик, то, несомненно, испол­нитель какого-то очень сложного плана. Но кто его начертил, этот план, кто заинтересован в его осуществлении? А мало ли кто? Мало ли у нас врагов, о которых мы даже не подозрева­ем и которым, в сущности, мы ничего плохого не сделали. Ведь вражда возникает порой не из-за личных взаимоотноше­ний. Вот он, студент, например, сам того не желая, сделал кому-то очень плохо — выдержал экзамены и занял чье-то место в институте. Взять хотя бы тех двоих, его соседей по комнате.

Не случайно он встретил одного из тех парней у доски объявлений. Может, все это его затея?

Бог ты мой, конечно же... Ведь это же он, бывший сосед по комнате, подвез его сейчас на машине. Теперь студент ни­сколько не сомневался, что это был он. И он просто-напро­сто выслеживал студента. Зачехленный автомобиль с двумя рулями, объявление, старуха, все эти фокусы с фотография­ми. Целый заговор.

Но неужели они способны на такую изощренную месть? Если они способны додуматься до такого, то за одну только фантазию их следовало бы зачислить в институт без экзаме­нов. Ведь они, несомненно, знали, что он ищет жилье. Най­ти старуху, квартиру, все так искусно подстроить! Студент уже почти не сомневался, что это чья-то дьявольская игра и старуха в его отсутствие заходила и меняла фотографии. Остановившись на этой мысли, он как-то даже успокоился. Вернулся в комнату, зная, что за время его пребывания в кухне и ванной в фотографиях никаких изменений не мог­ло произойти. Правда, уже в комнате он испытал некую ро­бость, но, собрав всю свою волю, в упор посмотрел на фото­графию молодого человека. Ну конечно, что за чепуха, ничего в ней не изменилось, разумеется, за это короткое время — рубашка застегнута на все пуговицы, лицо сосредоточенное, печальное. Студент стал рассматривать другие фотогра­фии — поменяла ли их старуха? Вроде бы нет, хотя вот эта пара, очевидно жених и невеста, разве они не стояли? Теперь сидят, а впрочем, может, и сидели, он не помнит. «Мне надо точно запомнить все фотографии, когда я ухожу из квартиры, и, если подобное повторится, спросить у старухи о причинах ее столь странных поступков».

Итак, вот отец, мать и дочь, видимо. Вот супружеская пара, она явно беременна. Два юнца, очевидно братья, очень похожи... Мужчина в военной форме. Девушка у фонтана. Дети — три девочки, два мальчика. Старик с тростью. Все. Понятно. Значит, отец, мать и дочь. Так. Супружеская пара. Жена беременна, муж... А разве он был в очках? Наверное, да, если он в очках. Что за чушь? Два юноши, да, они действительно похожи, братья. Мужчина в военной форме. Девушка у фонтана. Бог мой, так у нее же была сумка?! Куда она делась? Или не было? Тогда с кем же я ее путаю? Три девочки, один мальчик. Один мальчик? Видимо, так, да. Что-то было у этого старика, что-то... Что? Может быть, мне записать подробности?

Да нет, так с ума можно сойти. А я не сойду с ума назло всем моим завистникам и этой старой ведьме. Который час, кстати?

Двадцать пять минут одиннадцатого показывали его на­ручные часы. Почему-то студент подошел к стенным часам и сорвал простыню. На стенных часах было двадцать пять ми­нут третьего. Они тикали, и маятник равномерно двигался. Студент впился глазами в длинную стрелку и не отрываясь смотрел на нее. Но, хотя он и смотрел на часы, он не мог сказать, сколько времени прошло, пока не увидел еле улови­мое движение минутной стрелки в обратном направлении. Студент быстро подсчитал в уме. Так, точно. В последний раз, когда, собираясь выйти из квартиры, он фиксировал время, было двадцать пять восьмого на его наручных часах и двадцать пять шестого на стенных. Сейчас двадцать пять ми­нут одиннадцатого на наручных и двадцать пять третьего на стенных.   Выходит,  часы  шли   с  одинаковой  скоростью — прошло ровно три часа,— но в обратном направлении на тех часах и в правильном на этих. Эти часы шли назад. Часы могут стоять, отставать, спешить. Но чтобы они с такой точностью шли назад — с этим студент сталкивался впервые. «Ничего себе выдумка у моих врагов,— подумал студент,— с такой изобретательностью им бы в Ньютоны, Эйнштейны по­даться, а они тратят пыл на какого-то студента, вся вина которого в том, что он лучше отвечал на экзаменах, потому что серьезно готовился к ним, а не занимался изобрете­нием ловушек. Интересно, какой еще сюрприз они приготови­ли Мне в этой заколдованной комнате?»

Слово «заколдованной» он мысленно произнес с оттенком иронической снисходительности. Студент был уверен, что все эти «невинные фокусы» построены по четко продуманному плану. Скорее, он пытался уверить себя в этом, что его несколько успокаивало, хотя и не совсем. Конечно, если бы ему было куда пойти, он ни минуты не остался бы в прокля­той квартире. Можно поехать в общежитие, кстати, он еще не выписался оттуда, но у студента пропала всякая охота к передвижению, стоило представить себе, что ему придется спускаться на этом зловещем лифте, может быть, впотьмах, что надо будет выйти на мрачный пустырь, пройти мимо сго­ревшего дома с огромными тенями от лунного света и что вряд ли в такую пору он сможет найти автобус или такси, и тогда придется ему возвращаться в эту комнату, в которой старуха за время его отсутствия наверняка побывает еще раз и расставит новые ловушки.

Студент не сомневался, что она притаилась где-то здесь, совсем поблизости, скорее всего в том же доме. Теперь он был почти уверен, что именно она в его отсутствие зажгла здесь свет, открыла загадочную дверь на несуществующий балкон и что-то выбросила оттуда, что она или кто-то другой все время неустанно наблюдает за ним. .«Нет,— сказал себе студент,— я останусь здесь, и ничто меня не сможет на­пугать, даже если все эти ее проклятые фотографии оживут и выйдут из своих рамок». Он представил себе, как люди на фотографиях оживают, и ему от этого стало не боязно, а даже как-то весело. «Собственно говоря, я, кажется, порядочный трус. Чего я боюсь? Часы идут в обратном направлении? Ну и пусть идут себе на здоровье, если это кому-то нравится. Мне показалось, что у девушки на фотографии сумка, и, вы­ходит, я ошибся. Элементарный обман зрения. Да, еще эта заколоченная несуразная дверь, ну и что? Что в ней страш­ного? Что во всем этом жуткого? Что зловещего? Ерунда какая-то... О боже,— он оцепенел,— что же это такое?»

Студент вдруг увидел, что освещение комнаты меняется: обычная голая лампочка, свисающая с потолка, постепенно становилась синей, как в медицинском приборе «синий свет».

Студент сидел без движения, и комната, подобно стакану воды, в который бросили зерна марганца, постепенно стано­вилась темно-лиловой. Он не знал, сколько все это длилось. Сидел не шевелясь, весь во власти расслабляющего волю страха.

Потом свет лампочки снова стал меняться — медленно и долго, пока наконец не стал обычным.

«Что же,— подумал студент,— если это испытание моей воли и мужества, я выйду из него спокойным и, несмотря ни на что, спокойно лягу спать».

Уверенными шагами прошел он в кухню, потушил там свет, оставил его в ванной, умылся, почистил зубы, вернулся в комнату, не взглянул на фотографии, расстелил постель, щелкнул и здесь выключателем и лег. Сама темнота не пугала его, он вообще-то не боялся темноты как таковой, а обо всех сегодняшних фокусах он заставил себя не думать. Он подумал лишь о том, что не может быть ничего такого, что в конце концов нельзя было бы разумно объяснить. С этой мысли он переключился на мысль о загадках космоса, о контактах с инопланетянами, о формах разумной жизни во вселенной. Это всегда его интересовало. Затем он стал думать о своей будущей студенческой жизни и через некоторое время спокойно заснул...

Человек шел по пустырю под неверным светом лиловой луны. Его лицо было сплошь забинтовано, оставались лишь узкие щели для глаз. Он был в черном трико, в черной водо­лазке, в тапочках и весь перепоясан множеством разных ремней. Шаги его были бесшумны, как у кошки. Человек шел к большому сгоревшему дому. В лунном свете полуразрушен­ные стены и оконные рамы отбрасывали длинные причуд­ливые тени. Тени падали и от колоннады, которая подпи­рала теперь пустоту. При страшном пожаре, постигшем дом несколько лет назад, большинство жильцов не смогло спас­тись, многие сгорели в квартирах или задохнулись, замуро­ванные обвалившимися стенами. Остались их голоса, каким-то образом записанные на стены, и при луне, когда дул ветер и метались тени, их голоса начинали звучать — слышались крики, стоны, плач. Человек с забинтованным лицом шел к своей квартире, в которой погибли его близкие, зашел в дом, по лестнице без перил поднялся на второй этаж, подошел к обвалившемуся подоконнику и поднял валявшуюся там трубку телефона с оторванным шнуром. Стал набирать свой собственный номер...

Звонок раздался в комнате. Студент услышал его сквозь сон и попытался проснуться. Но его душило наваждение непроницаемой тьмы, которую он хотел прогнать, зажигая свет, однако выяснилось, что выключатели не работают. Студент явственно ощущал приближение чего-то ужасного, присутствие в темной комнате какого-то существа, которое стояло над ним и с точностью метронома отсчитывало цифры: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь...

Он вскрикнул и проснулся, весь в холодном поту, но страх не покинул его, а, наоборот, усилился, потому что дей­ствительно звонил телефон. В темноте, не соображая, что делает, он бросился к столу, ощупью нашел телефонную трубку и поднял ее, но трубка была полна неживого молча­ния, как и полагается не включенному в сеть телефону. Сту­дент нашел выключатель. Свет загорелся. Студент стоял бо­сой посредине комнаты с трубкой неработающего телефона в руке. Медленно и трудно он приходил в себя после только что пережитого кошмара.

Потом он положил трубку на место и сел на стул. Ну конечно же звонок он слышал во сне, но ведь, когда он проснулся и потянулся к телефону — то есть уже наяву,— звонок продолжал звучать. Конечно, ему показалось. Есте­ственно, никакого звонка не было, ведь не может же звонить телефон, с отрезанным шнуром. Это все переутомление, на­пряжение и волнения последнего месяца. Спать, спать, спать. Уже успокоившись, он протянул руку к выключателю, но, прежде чем щелкнуть им, повинуясь какой-то неодолимой властной силе, повернулся и еще раз посмотрел на фото­графии. Сомнений быть не могло — на них были совершенно другие люди... И молодой человек, тот, который был... в ру­башке. Теперь это был не он... вернее, он... но другой... тот, ко­торый висел у старухи... с галстуком... в костюме с широ­кими бортами... усатый... Плохо соображая от ужаса, студент подошел вплотную к фотографии и впился глазами в лицо этого человека. Нельзя же сойти с ума, если я все так ясно себе представляю? Или они уже добились своего, мой рассудок помутился, но можно ли так ясно и четко фиксировать помутнение собственного рассудка, если он действительно мутится?!»

Студент смотрел в лицо человека на фотографии с рас­стояния в два шага и явственно увидел, как на щеках у того начала проступать и расти щетина...

Студент потерял сознание. Комната погрузилась во мрак. Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем он при­шел в себя и попытался определить свое состояние — сон или явь, продолжающийся обморок или окончательное безумие? Он попробовал сосредоточиться. Вспомнил, что в глазах по­темнело, следовательно, он упал в обморок, когда ему пока­залось, что на фотографии что-то меняется,— разумеется, ему это только показалось. Итак, он упал на пол и сейчас лежит на том самом месте, где упал, то есть перед фотогра­фиями. В комнате почему-то темно. Что же, очевидно, где-то произошло замыкание и свет погас. А перед этим он видел кошмарный сон. Может, сон все еще продолжается? Да нет, он сейчас не спит. Он может точно определить свое состоя­ние. Итак, под влиянием кошмарного сна, ему что-то пока­залось, и он смалодушничал, потерял сознание, но теперь он в своем уме, лежит на полу в своей комнате, в квартире, которую он накануне снял. Надо взять себя в руки, встать и зажечь свет.

Но почему у него ощущение чьего-то присутствия в этой темной комнате? И какие-то голоса. Причем они где-то совсем близко. Даже не за стеной, а совсем рядом, как бы за неплотно прикрытой дверью. Кто-то тихо стонет. Наложе­ние, сгущение голосов — кто-то шепчет, спорит шепотом. Откуда эти голоса? Ведь слева нет никаких соседей, там толь­ко дверь на несуществующий балкон. Неужели он опять поте­рял ориентировку, не разбирает, где левая, где правая сто­рона? Студент медленно повернул голову по направлению к доносящимся голосам и в непроницаемом мраке своей комна­ты увидел узкую полоску света из-под заколоченной двери. Свет был каким-то уютным, комнатным, будто не пустое пространство неба было за дверью. Студент подполз к ней и услышал голоса, приглушенные, мужской и женский, при­чем, два раза ему почудилось, что назвали его имя, потом ти­хий смех и какой-то сдавленный стон, и чья-то явное сдержи­ваемая ярость. Кто-то монотонно продолжал считать: раз, два, три, четыре, пять, шесть... Потом кто-то постучал в дверь, именно в эту дверь, с той стороны, то есть с той, где, кроме двух торчащих балок балкона, кроме зияющей бездны двадцатиэтажной высоты, ничего не было. Стук раздался всего два раза, и очень тихо, и больше не повторился. А голоса продолжали звучать...

Студент решился; он встал, включил свет в комнате (ко­гда он успел его выключить?), подошел к заколоченной две­ри и сильным движением оторвал одну, затем другую доску. Потом он дернул дверь, но она открылась легко и мягко. За ней был коридор — точно такая же передняя, как и в его, студента, квартире. Это даже не удивило его. Он шагнул в этот коридор, полуосвещенный падающим из открытой двери комнаты светом, видимо, торшера или настольной лампы. Из комнаты доносилась тихая музыка. Радио, наверно. Сту­дент подошел к дверям, заглянул. Комната была почти такой, как и его, но обставлена несколько иначе. Свет падал от настольной лампы под зеленым абажуром. Она освещала стол, за которым спиной к двери сидел человек точно в таком же синем джинсовом костюме, какой был и на студенте. Фигура, рост, каштановые волосы — все было точно как у студента. «Вот теперь я окончательно сошел с ума,— по­думал он,— мне видится мой двойник».

Но человек за столом поднял голову и посмотрел на сту­дента с некоторым удивлением. Это был сын старухи, тот, который был на фотографии в ее развалюхе и на фотографии в этом доме, его живой облик как бы объединил черты обеих фотографий. Правда, человек был без усов. «Вы разве не умерли, не упали с балкона, не покончили самоубийст­вом?» — хотел спросить студент, но ничего не мог сказать, у него будто отнялся язык. Как бы догадываясь о его состоянии, человек широко и по-доброму улыбнулся ему, точно так, как на той фотографии, которую студент увидел в первый раз, когда вошел в квартиру.

— Вы, очевидно, мой сосед и пришли через заколоченную дверь,— как-то очень мягко сказал хозяин этой комнаты,— заглянули, так сказать, на огонек. Я рад, что вы решились, вы ведь по натуре нелюдимый и подозрительный человек.

«Откуда вы знаете?» — хотел сказать студент, но опять не мог выговорить ни слова.

— Не удивляйтесь,— улыбнулся человек в джинсовом костюме.— Я психиатр по своей специальности, а по роду своей работы — физиономист, так что мне достаточно было взглянуть на вас, чтобы определить основные черты вашего характера. Разве я не угадал? Я могу даже проанализиро­вать все поподробнее. Самое трудное для вас — контакт, общение с другими людьми. Вы постоянно опасаетесь, что ход ваших мыслей, строй ваших ощущений никогда не смогут быть доступны другим, и потому видите во всех если и не врагов, то, во всяком случае, чужих и чуждых... И от этого вы крайне подозрительны. Везде вам чудятся козни, ловушки, злые умыслы... Верно?

Студент опять не сказал ни слова, но как-то не очень определенно кивнул.

— А разве моя мама не сказала вам, чтобы вы не под­ходили к этой двери? — не с укором, а с каким-то скорее любопытством спросил психиатр.

— Это ваша мать? — наконец-то выговорил студент. Он хотел спросить: «Это ваша квартира?»

— Разумеется,— сказал психиатр.— И квартира, кото­рую она сдала вам сегодня, моя. Она мне сказала об этом.

—Но.,,

— Понимаю,— сказал психиатр.— У вас тысяча вопро­сов ко мне. Ну, например, почему я сдаю квартиру и, если уж сдаю, почему этим занимается старая больная женщина, а не я, здоровый хлыщ? Так ведь? Это вас интересует? Да вы садитесь, пожалуйста. Радио вам не мешает?

— Нет, но...

— Все просто и все удивительно сложно. Дело в том, что мне с моим положением — вы, разумеется, понимаете, о чем я говорю?..— Студент, конечно, ничего не понимал, но пси­хиатр продолжал так, будто все было предельно ясно и не требовало никаких объяснений: — ...мне неудобно занимать­ся такими вопросами. Мать оказала мне любезность, дала объявление, ну и все прочее. Не хотите ли выпить коньячку?

Он достал из шкафа дорогой марочный коньяк и рюмку, только одну рюмку.

— Я сам не пью, но всегда держу для гостей. Ведь вы знаете, всегда можно найти выпивку в доме у непьющих людей. Пьющие дома выпивку не держат,— он опять улыб­нулся широко и ласково,— вы пейте. Вот вам, пожалуйста, шоколад.

Студент выпил залпом и откусил край шоколадной плитки.

— У меня вообще получилась странная история,— про­должал психиатр.— Квартиру, которую вы теперь снимаете, получил я, а вот эта квартира, в которой мы с вами сейчас си­дим, слушаем радио — кстати, оно вам не мешает? — пьем коньяк и так мило беседуем, это квартира моей жены. Бывшей жены,— добавил он с легким вздохом.— Две соседние квар­тиры оказались у мужа и жены. Разумеется, когда мы полу­чали их, мы еще не были мужем и женой. — Он встал, подошел к окну, задумчиво и долго вглядывался в далекое море, а потом неожиданно продолжил так, как будто студент его о чем-то спросил: — Но это длинная и даже по-своему романтическая история. Ну что же, я могу поделиться с вами. Итак, я получил как ведущий специалист квартиру, ту самую, в которой вы живете. До этого я жил у мамы, вы у нее были, сами видели, какие там условия. И можете себе представить, как я обрадовался, когда вселился в этот дом. Кстати, вы, наверное, уже заметили, что квартира, в которой мы с вами сейчас беседуем, хотя и соседствует с той, но на­ходится не в том доме, а в другом, старом. То есть я хочу сказать, что в этой комнате давно жила моя жена, то есть моя будущая жена, то есть бывшая, то есть,— он улыбнулся,— я совсем запутался, я лишь хотел сказать, что моя жена жила здесь, когда мы еще и не были знакомы. Эти дома имеют разные входы, и, возможно, мы никогда так и не встретились бы, если бы не случай. А случай действительно уникальный. Надо сказать, я тогда сильно увлекался азбу­кой Морзе. И вот как-то лежу я себе в своей комнате, трени­руюсь, выстукивают на стенке. Какие-то стихи. Просто так. И вдруг ясно слышу, что из-за стенки мне отвечают,— можете представить себе такое? Причем следующие строки этого же стихотворения. Я чуть с ума не сошел. И что оказалось? Что за стенкой, в этой вот комнате, живет девуш­ка, работающая радисткой на корабле. Неделю она в море, неделю дома. И я, оказывается, стучал, когда она только что вернулась с моря и отдыхала на своей кровати, распо­ложенной у этой стены. Но все это, разумеется, мы узнали позже, когда таким вот образом познакомились, а потом и поженились. Ну мы, конечно, объединили квартиры, и, когда она уходила в море, я всегда оставлял свет в ванной комнате. Его видно далеко с моря. И она так радовалась этому свету.— Он помолчал, а потом сказал с легким вздохом: — Как все нелепо в этой жизни. Никогда ничего не поймешь. Зачем, как, отчего?

— А что?

— Да вот я думаю: зачем судьба подкидывает нам та­кие сюрпризы — общая стена, увлечение азбукой Морзе, одинокий мужчина и одинокая женщина? Словом, все как нарочно придумано, чтобы нас соединить, а потом она же, я имею в виду судьбу, придумывает нечто гораздо менее изо­щренное, гораздо более примитивное и... разъединяет нас.

— Вы развелись?..

— Это нельзя назвать разводом, так как официально мы не были женаты, я хочу сказать, что мы не успели зареги­стрироваться. Так что мы не развелись, а просто... разо­шлись. Вас интересуют причины? А я их не знаю. Просто она исчезла, и все...

— Как исчезла?

— Очень просто. Я же говорю, исчезла.

— То есть как?..

— Видимо, влюбилась в кого-то... Или что-то в этом ро­де. За ней иногда приезжали на шикарных машинах. И она не говорила, куда ездит на этих самых машинах. Я пытался искать ее... Но вскоре получил письмо, причем оно было от­правлено не по почте и не имело никаких адресов — ни об­ратного, ни адресата, просто кто-то, видимо, принес и бросил его в мой почтовый ящик. Но письмо, несомненно, писала она сама, я же знаю ее почерк. Она писала, что не надо ее искать, она вполне счастлива и свою квартиру оставляет мне, я могу распорядиться ею, как мне хочется. И тогда я решил одну из квартир сдать — зачем мне две квартиры? Но решил поселиться в этой и сдать ту, свою. Из-за этажа. Вы знаете, хоть я и психиатр, но у меня фобия — боязнь высоты. Я все­гда плохо чувствовал себя на двадцатом этаже. А здесь, на третьем, мне удобно и покойно.

— Как на третьем? — удивился студент.— Разве мы не на двадцатом этаже?

— Ошибаетесь,— вновь ласково улыбнулся психиатр.— Мы сейчас находимся на третьем этаже старого дома. Это вы находились на двадцатом этаже нового, перед тем, как войти сюда...

— Но ведь...

— Вас смущают уровни... Как может третий этаж сосед­ствовать с двадцатым? Не смотрите на потолок,— сказал психиатр, перехватив взгляд студента,— дело отнюдь не в высоте потолка. Это стандартные дома, и высота их одина­кова. Вообще они во всем одинаковы. Разница лишь в том, что там двадцать этажей, а здесь три. Да, и еще там есть мусоропровод и воду не отключают, как у нас, в полночь. Ах да, вас, конечно, не это интересует. Я чувствую по вашему взгляду, что вы думаете совершенно о другом... Об уровне, так сказать, нашего соседства. Я прав? Ну вот видите! Дело в том, что эти дома построены на разных уровнях по ланд­шафту. Этот вот старый дом построен на возвышенности, и потому его третий этаж соответствует двадцатому нового дома. Вы, наверное, обратили внимание, что лифт иногда не поднимается, а опускается. Это зависит от того, с какой двери в него войти. У него две двери, и он очень хитро устроен — постоянно поворачивается по оси. Он обслуживает два до­ма — и старый и новый. Если вы вошли в первую дверь, он будет спускаться, и вы окажетесь на... двадцатом этаже. Многих это удивляет и даже, более того,— пугает. Скажу вам по секрету, были даже случаи психического расстройства. Я сам лечил. Правда, вылечил, все прошло бесследно, бо­лезнь была в самой начальной стадии, ничего страшного. Не хотите ли выпить еще?

Студент выпил и почувствовал, что ему становится удиви­тельно легко и спокойно с этим человеком. От общения ли с ним, от коньячных ли паров, которые уже начали дей­ствовать, или оттого, что так просто объяснялась одна из загадок дома, ему стало хорошо и покойно. Он чувствовал, как снимается напряжение, которое, как ему сейчас каза­лось, бесконечно долго сковывало его мозг! Теперь он был уверен, что совсем несложно найти отгадки всем сегодняшним загадкам.

— А вы не путешествовали по своей квартире? — неожи­данно спросил психиатр.

— В каком смысле?

— Разве мама вас не предупредила? Дом-то ведь экспе­риментальный, со всякими такими фокусами. Некоторые квартиры, в том числе и моя, вернее, теперь уже ваша, двигаются по вертикали, подобно кабине лифта. Представ­ляете, додумались, целая квартира — лифт. Опускается и поднимается, причем когда это заблагорассудится косому и вечно пьяному лифтеру.— Психиатр опять замолчал, потом продолжил: — Так что если вы вдруг проснетесь и увидите, что уровень моря за окном стал ниже или выше, чем обычно, не пугайтесь — это просто лифтер решил вас прокатить. Потому и предупреждала вас мама: когда квартира поднима­ется — мы уже не соседи. И та заколоченная дверь тогда от­крывается в пустое пространство,— вечером, кажется, так и было. Вы не заметили торчащих блоков соединения? Это буфера между домами. Иногда дверь сама открывается, и от тяги что-нибудь вылетает из комнаты. Потому мы ее и за­колотили. И вообще, с кем не бывает, выпьешь и решишь, что, открыв дверь, входишь к соседям, а тут — бац и выва­лишься с двадцатого этажа. Опасно. Потому мама и наказы­вала вам... Кстати, говорила она вам, чтобы вы оставляли свет в ванной? Бедная-бедная моя мама, она так сентимен­тальна! Все еще думает, что моя жена смотрит на этот свет с моря и когда-нибудь вернется... Я не верю в это, а она верит и ждет... Я уже почти забыл ее, а мама вот никак забыть не может... А, будь что будет, давайте-ка и я выпью с вами. Взгрустнулось что-то... Вообще-то я не пью. Хорошо, что вы зашли... Вы просто молодец. Знаете, работа работой — я очень много работаю,— но порой такое чувство одиночества... Иногда я пугаюсь его. В отличие от вас, я не жажду одино­чества, я с трудом примиряюсь с ним. Вот только радио... и еще магнитофон... Да... голоса людей, смех, стон, плач, раз­говоры, шепоты, споры, счет. Это в основном голоса моих пациентов. Я записываю их для моей научной работы. Но порой, верите, просто так, для себя, без всякой цели, просто для себя. Чтобы не быть одному... квартира будто сразу засе­ляется. Вот и сейчас, незадолго до вашего прихода, я включал...

— Я слышал,— сказал студент,— слышал голоса...

— Ради бога, извините,— торопливо сказал психиатр,— я не думал, что так громко, что это вам могло мешать. Ведь у нас правило: как только цвет лампочек становится синим, значит, наступил тихий час, радио, телевизор надо сделать потише, чтобы не мешать соседям. Ну, как в поездах ночной свет. Правда, у нас свет потом снова становится обычным, но шуметь уже... нельзя...

— А часы?

— Что часы? — сказал психиатр.

Студент чувствовал, что его разум постепенно проясня­ется и освобождается от кошмара нелепых загадок. И он испытывал неодолимое желание объяснить до мелочей все несуразности, не оставить ни одной тайны. Сейчас он, несо­мненно, близок к этому, в то время как всего несколько часов назад был в какой-то чудовищной паутине алогич­ности.

— Что часы? — переспросил психиатр.

— Почему ваши  часы идут в  обратном  направлении? Ясные лучистые глаза психиатра подернулись дымкой пе­чали, и он стал похож на свою мать.

— Это мой брат, старший брат,— сказал он грустно,— он был часовщиком. Завтра будет ровно месяц, как мы его потеряли. Вы знаете, он тоже был экспериментатором,— психиатр мечтательно улыбнулся, — как-то раз решил сде­лать часы и сделал для мамы и для меня — с обратным ходом. Знаете, это была для него не только техническая зада­ча, не только хобби, так сказать. Он вкладывал в свою затею и некий философский смысл, хотел заставить время течь в обратном направлении. Впрочем, тоже своего рода хобби. И мы с мамой решили уважать эту его причуду. Аккуратно заводим часы, и они идут, идут в обратном направлении.

Студент уже ничего не боялся. Он понимал: все, что с ним приключилось — ас ним действительно что-то приключи­лось,— имеет точное рациональное объяснение, и даже фото­графии, которые меняются, тоже имеют, очевидно, какое-то разумное объяснение, что-то, видимо, заложено в их химиче­ском составе, который придает им свойства замедленной проявки или накладки одного изображения на другое, а мо­жет, это еще неизвестный ему способ стереоскопии,— словом, и это вполне научно объяснимо. Просто он чего-то не знает и обескуражен так же, как будет обескуражен непосвящен­ный, неожиданно увидевший себя на экране телевизора раз­говаривающим, улыбающимся, движущимся. Все дело, значит, в каком-то, тоже, очевидно, экспериментальном, каче­стве фотографий. Конечно же ничего сложного и тем более страшного.

— Скажите и про фотографии,— попросил студент.

— Про фотографии? А что именно?

— Про фотографии, которые висят в моей, то есть в вашей бывшей комнате. В чем их тайна? — Слово «тайна» он уже произносил с легкой иронией.

— Тайна? Какая тайна? Вы знаете, большинства из изображенных на этих фотографиях людей я даже не знаю. Это родственники и друзья моей жены, моей бывшей жены.

— Но там есть и ваша фотография?

— Да, есть. Ну и что? — сказал он почему-то с вызовом, но потом необычайно мягко спросил: — Не хотите ли выпить?

Студент кивнул. Психиатр неторопливо и как-то очень бережно наполнил рюмки, причем себе налил половину, а сту­денту до краев. Они выпили. Студент понял, что, кажет­ся, задал загадку, которая не столь просто объясняется или, во всяком случае, ее отгадка неизвестна, может быть, даже психиатру. Последняя порция коньяка как-то особенно под­хлестнула его, и он решил идти до конца.

— Вы знаете,— сказал он и в упор посмотрел на психи­атра,— они меняются.

— Как меняются? — не понял психиатр.

— А так. Вот я, скажем, выхожу из комнаты в кухню, через минуту возвращаюсь, и там на фотографиях уже дру­гие люди. А если те же, то в другом виде или костюме. Ска­жем, был в очках, а теперь снял их, улыбался, а теперь хму­рится, застегнул ворот рубашки, обзавелся сумкой... А если побыть на кухне подольше, то безусый отращивает усы и тому подобное.

Психиатр смотрел на студента с явным любопытством. Он долго рассматривал его глаза, руки, а потом заботливо сказал:

— Может, нам больше не стоит пить?

— Да нет, я не пьян,— слегка запинаясь, ответил сту­дент.— Вот даже на вашей фотографии. Когда я вошел, вы там были в рубашке с открытым воротом и без усов. А по­том рубашка была наглухо застегнута и у вас появились усы.

— Господь с вами,— улыбнулся психиатр,— да я никогда не носил усов, это у моего брата были усы. Вы видели его фо­тографию у мамы?

— В пиджаке с широкими бортами, при галстуке?

— Да.

— Теперь она висит в вашей... в нашей комнате. На ме­сте вашей фотографии.

— И что это маме вздумалось перенести ее сюда. Но, мо­жет быть, ей тяжело каждый день видеть его фотографию и потому она...

— Вы меня неправильно поняли. Я хотел сказать не то, что портрет вашего брата — кстати, вы очень похожи — висит на месте вашего портрета. Я хотел сказать, что ваш портрет стал портретом вашего брата. То есть он стал таким, каким вы станете через несколько лет и когда, наверное, отрастите усы. Он не меняется, он постарел, ваш портрет.

Студент почувствовал, как психиатр взял его руку за запястье, неназойливо стал щупать пульс, заглядывая при этом в самые зрачки его глаз. Студент понял, что психиатр пытается определить его состояние. Да и кто бы, собствен­но, не засомневался в нем, его нереальности после таких рассуждений? Надежда на разгадку была так сильна, что он решился и на последнее, что бы о нем ни подумал пси­хиатр.

— Дело в том,— сказал студент,— что я сел у вашей фотографии, ну прямо перед ней, и стал смотреть на нее в упор. И на моих глазах...— Студент сделал паузу, затем вы­палил одним дыханием: — ...у вас на щеках — на фотогра­фии, разумеется,— стала пробиваться щетина и расти боро­да. Так что, пока я здесь, вы там, очевидно,— если, конеч­но, не успели за это время побриться — с длинной боро­дой.

Психиатр отпустил его руку, продолжая пристально смотреть на студента, и ничего не сказал. Он встал и мед­ленно прошелся по комнате, остановился у книжной полки, взял какую-то книгу, раскрыл ее на странице с закладкой, что-то прочел и поставил ее обратно. Затем он подошел к студенту, встал позади него, повернул его голову к себе и улыбнулся.

— Мама говорила мне, что вы выдержали трудные всту­пительные экзамены. Это действительно непросто в такую адскую жару. Ни в коем случае не пугайтесь и не расстраи­вайтесь. Это утомление, стресс. Но... вы не обидитесь на ме­ня, если я вам задам несколько вопросов? Скажите, пожалуй­ста, вы не злоупотребляете алкоголем? Я-то вижу, вы человек явно непьющий, но, может быть, когда-то... вы никогда не лечились от...— Он чуть замялся и добавил: — ...от алкого­лизма?

— Нет,— сказал студент твердо.

— Вы знаете, на почве хронического алкоголизма ино­гда могут появляться видения: порой кажется какое-то дви­жение на портретах, фотографиях, или обои на стенах ожи­вают. На нашем языке это называется delirium tremens. Вы никогда не лечились? В смысле...

— Да бросьте,— сказал студент,— никакой я не алкого­лик и никакой не псих, вполне нормальный человек, только вот...

— Разумеется, разумеется,— быстро сказал психиатр.— Я и не сомневаюсь в этом. Ни о каком психозе речи не может быть. Речь может идти только об определенных явле­ниях, связанных, несомненно, с утомлением» да и с жарой, будь она проклята, какие-то формы легкого расстройства вос­приятия. И ничего больше. Ведь вот, скажем, электричест­во — короткое замыкание, и связь прерывается, перегорает лампочка. Так и в нашем мозгу. Ничего страшного. Мне хотелось бы только уточнить. Бывают ли у вас, например, слуховые галлюцинации?

— Что?

— Ну, простые слуховые обманы. Скажем, вам кажется, что кто-то вас окликает по имени. Студент вздрогнул.

— Да, действительно, сегодня дважды мне показалось, что меня позвали, но на самом деле...

— Никого не было, никто вас не звал,— сказал психиатр радостно,— превосходно, превосходно. А случается ли вам слышать какие-то голоса, поющие, шепчущие, иной раз даже металлические, особенно когда вы спите, вы чувствуете какое то сгущение голосов — кто-то вас обвиняет, кто-то защищает, кто-то объясняет, а кто-то над вашей головой стоит и счи­тает? — Психиатр с жадностью впился глазами в лицо сту­дента.

— Да,— сказал студент,— как раз сегодня ночью, перед моим приходом к вам, когда я спал, я слышал подобные голо­са. Но ведь вы сказали мне, что это были голоса ваших пациентов, записанные на магнитофон. Их я и слышал, не так разве?

— Ну конечно, конечно.

Через некоторое время психиатр вновь обратился к сту­денту:

— Скажите, пожалуйста, а чувство знакомости, ну, ска­жем, попадаете вы в непривычную обстановку, а вами она воспринимается как пережитая, знакомая, бывает такое?

— Бывает,— сказал  студент с  некоторым  удивлением.

— Deja vu,— удовлетворенно сказал психиатр.

— Что вы сказали? — переспросил студент.

— Да ничего, голубчик, это я сам себе. Еще один во­прос...— Психиатр как-то суетился, казалось, он боится, что неожиданно может упустить добычу, которую так давно искал.— Скажите, а наоборот: что-то такое, что явно вам знакомо, или, скажем, вы что-то куда-то положили сами только что, а через какое-то время это кажется вам чем-то но­вым, чего вы никогда не видели или как будто не вы это положили?

— Да,— сказал студент, вспомнив про сигарету, которую он оставил перед уходом в ванную, а потом никак не мог вспомнить, когда же он ее оставил,— бывает и такое.

— Jamais vu,— решительно сказал психиатр.— Второе нарушение.

— Что?

— Это тема моей кандидатской диссертации. Вторая фор­ма дереализации.

Глаза психиатра лихорадочно блестели, он возбуждался все больше и больше.

— А подозрительность? Не кажется ли вам порой, что кто-то вас преследует, что кто-то строит вам козни?

— Иногда,— сказал студент.

— Я так и предполагал,— сказал психиатр.— Типичный синдром Кандинского — Клерамбо. А нарушение ориентиров­ки — не путаете ли вы порой левую и правую стороны, верх и низ?

— Кажется, да,— сказал студент неуверенно.

— Психосенсорное расстройство,— сказал психиатр. Вы на пороге делирозного состояния.

— Чего? — испуганно спросил студент.

— Ничего страшного,— сказал психиатр.— Два-три сеанса, и все будет в порядке. Хорошо, что вы наткнулись именно на меня. Никому другому ничего не говорите, это моя тема. Но вы должны быть со мной полностью откро­венны. В сексуальном плане у вас никаких отклонений?

— Нет,— сказал студент, сперва не поняв, а поняв, по­краснел — сама эта мысль показалась ему крайне непристой­ной.

— Так,— сказал психиатр.— Не ощущали ли вы, сами того не понимая, непонятное физическое, психическое воздей­ствие, ну, скажем, что-то вроде космических лучей?

— Вроде бы нет...

— А такое вот ощущение, будто ваши мысли — это не ваши мысли, они внушены вам кем-то или чем-то, будто их вложили в вас, или что ваши мысли читаются кем-то на расстоянии...

— Вы думаете,  что  я болен? — сказал  студент глухо.

— Да что вы? Вовсе нет. Утомление, стресс, и больше ни­чего. Ничего опасного. Надо провести два-три сеанса, не больше. Можно начать сразу. Но вы должны меня извинить, я человек строгого режима и точно в это время обычно принимаю душ. Это займет, совсем немного времени, вы не уходите, подождите меня, пожалуйста. Посидите здесь, вот вам газета, журналы, я приду буквально через несколько минут, и мы продолжим нашу беседу. Я быстро,— суетливо говорил психиатр. Взяв что-то из ящика письменного стола, он вышел из комнаты. Студент услышал звуки открываемого крана, льющейся воды, а затем веселый свист пси­хиатра.

Студент испытывал странное двойственное чувство: с од­ной стороны, ему, конечно, было очень неприятно, что он, по-видимому, действительно заболел какой-то психической болезнью, причем это гораздо серьезнее, чем пытается вну­шить ему психиатр в стремлении успокоить пациента. Он не хуже психиатра знает, как реально виделись ему все эти несуразности, и, следовательно, его болезнь значительно серьезнее, чем предполагает или делает вид, что предполага­ет, врач. Но с другой стороны, это как-то успокаивало сту­дента — больше всего на свете он не любил неопределен­ности. Теперь же, когда все, даже легкое помутнение рассуд­ка, так разумно объяснялось, он мог думать об этом трезво, значит, все было в порядке. Он мог думать об этом трезво, несмотря на то что выпил почти полбутылки коньяка. Он мог думать обо всем этом настолько трезво, что опять ка­кой-то внутренний голос подсказывал ему коварную мысль: что, если все это дьявольская игра его недругов, бывших соседей по общежитию, абитуриента-инструктора, игра, в ко­торую вовлечена не только старуха, но и этот ее сын — сын _ли? — _и все они вместе решили методично и планомерно, различными средствами свести его с ума? Но если это так, то...

Прошло очень много времени. Тревожные ли мысли, вы­питый ли коньяк, усталость и напряжение или все вместе подействовало — студент впал в какое-то состояние полу­дремоты, сна с открытыми глазами, сна сидя. Но потом он стряхнул сон, и ему показалось, что прошло не десять минут, а чуть ли не два часа. Из ванной доносилось веселое посвистывание психиатра и звуки льющейся воды. Студент подождал еще немного, затем встал, подошел к двери ванной комнаты и постучал.

— Я сейчас,— бодро ответил оттуда психиатр, продол­жая насвистывать.— Мигом,— еще раз прервал он свой свист.

Прошло еще довольно много времени, и опять после непо­нятного полудремотного состояния, неизвестно сколько про­длившегося, студент встал, подошел к ванной комнате. Теперь дверь была полуоткрыта, звуки льющейся воды прекратились, но психиатр все так же беспечно насвистывал. Студент робко постучал.

— Я уже одет и причесываюсь,— ответил психиатр, про­должая свистеть.

Студент вернулся в комнату.

Прошло еще немного времени. Из" ванной продолжал до­носиться свист психиатра. Студент не выдержал, вновь про­шел к ванной. Дверь'туда была открыта. Студент заглянул внутрь: на табурете стоял портативный магнитофон, из него доносился свист психиатра. Студент отпрянул.

— Где вы? — закричал он и влетел в кухню. Потом в туалет, в комнату, наклонился, посмотрел под кроватью, от­крыл шкаф, вновь побежал в кухню, открыл холодильник. Психиатра нигде не было. Студент помчался в комнату, подбежал к единственному окну, но оно было наглухо за­крыто. Студент бросился в переднюю. Наружная дверь была закрыта также изнутри, помимо замка еще и на цепочку и на крючок. «Он прошел в мою комнату»,— осенило студента, и почти в то же самое мгновение он увидел в конце передней дверь. Дверь, в которую он сюда вошел и которую оставил от­крытой. Теперь она была закрыта наглухо, причем зако­лочена двумя точно такими же, если не теми же самыми досками крест-накрест. Но с этой стороны.

Дикая ярость — его опять одурачили! — овладела сту­дентом, он разбежался, сорвал доску, толкнул дверь и в по­следний миг подумал о том, что квартира-лифт могла опу­ститься, и тогда он полетит в пропасть. Но под ногами он почувствовал пол... и оказался... в своей комнате... Теперь он ожидал всего — его не удивило бы, если бы фотографии пели, беседовали, если бы зеркало показывало фильм, подоб­но экрану телевизора, если бы душ заговорил, как теле­фонная трубка. Но все было обычно. Даже постель его была смята по-прежнему. В кухне и туалете также было тихо. Студент осторожно открыл дверь ванной комнаты и увидел психиатра, который причесывался у зеркала.

— Каким образом вы оказались здесь? — спросил сту­дент.

Психиатр обернулся. Он был в костюме с широкими бор­тами, при галстуке. У него были длинные усы, и он был гораздо старше самого себя.

— Здравствуйте,— сказал психиатр, сдержанно улы­баясь.— Что с вами? — вдруг спросил он тревожно.— На вас лица нет. Вы как будто чего-то испугались?

— У вас... у вас...— залепетал студент,— не было усов.

— У меня — усов? — спросил психиатр.— Но я их ношу добрых двадцать лет. Вы меня, очевидно, с кем-то путаете. Ведь мы, в сущности, незнакомы. Простите, пожалуйста, вы, видимо, тот самый жилец, которому моя мать сдала квартиру. Я приношу тысячу извинений, что вторгся в чужую квар­тиру в неурочный час, хотя, правда, она моя, но теперь-то в ней живете вы. Дело в том, что я думал, вы еще не посели­лись тут, и действительно, когда я, воспользовавшись своим ключом, зашел, вас в квартире не было. Просто мне необ­ходимо было побриться, и я...

— Да,— сказал студент зло,— меня не было, и вы пре­восходно знаете, где я был!

— Я? — удивился психиатр.— Но я вижу вас в первый раз.

— Послушайте,— сказал студент,— кто из нас шизофре­ник, мы еще выясним. Но вы прекрасно знаете, что сколько-то времени назад — я не знаю, сколько, у вас ведь часы тоже сумасшедшие, как и вы сами,— мы сидели с вами и беседовали, и вы прекрасно знаете, о чем мы беседовали. Но вы напрасно думаете, что сведете меня с ума, я сейчас сорву эти ваши приклеенные усы и сотру весь ваш грим,— он протянул руку к усам психиатра. Тот отшат­нулся.

— Что с вами, молодой человек? — строго сказал пси­хиатр, принюхиваясь.— Фу... Вы, разумеется, можете на­питься, но это еще не повод для того, чтобы оскорблять лю­дей, которые старше вас по возрасту. Вы думаете, если вы снимаете у нас комнату, это дает вам право грубо раз­говаривать со мной? Если бы я знал, что вы уже поселились, я бы не пришел. Конечно, с моей стороны тоже несколько бес­тактно врываться в квартиру к чужому человеку в три часа ночи — вы могли быть и не один. Но все дело в том, что я думал, вы еще не поселились,— еще раз повторил пси­хиатр,— я прилетел час тому назад и через два часа опять улетаю за границу. В это время все парикмахерские закрыты, и я решил побриться у себя в доме.— Разговаривая, он прошел в комнату, студент последовал за ним.— Вот и вся моя вина, за которую я еще раз искренне приношу свои извинения. Если бы парикмахерские...

— Послушайте,— студент задыхался от злости,— при чем здесь парикмахерская, что вы мне зубы заговариваете? Если вы психиатр, то значит...

— Я? — удивленно переспросил психиатр.— Я пси­хиатр? Кто это вам сказал? Я астрофизик, дорогой мой. И только что прилетел с международного астрофизи­ческого конгресса. Тема конгресса была очень интерес­ной — контакты с внеземными цивилиза­циями.

— Послушайте,— процедил сквозь зубы студент,— не морочьте мне голову. Что все это значит?

— Что именно — это? — спросил астрофизик.

— Все это,— бессмысленно повторил студент и обвел взглядом комнату. Обыкновенная комната, стенные часы, на часах половина седьмого,— наверное, сейчас уже и было это время, половина седьмого утра, рассветало,— стол, стулья, кровать, фотографии, в том числе фотография с психиатром-астрофизиком в том самом костюме с усами. Все нормально, обычно. О чем он мог спросить?

— Это вы? — тупо сказал студент, показывая на фото­графию.

— Я, а что?

— А не ваш старший брат? Или младший?

— У меня братьев нет, ни старшего, ни младшего.

— Нет или не было?

— Нет и никогда не было.

— А как же часовщик?

— Какой часовщик?

— Тот, который умер месяц назад, тот, который делал часы с обратным ходом, тот, по которому носит траур ваша мать, тот, чью фотографию она переносит из одной кварти­ры в другую. И абитуриент, он же инструктор по вождению автомобиля?

— Вы бредите?

— Нет, это вам хочется, чтобы я бредил, чтобы я сошел с ума. Но фокусник вы ловкий, надо отдать вам должное, великий иллюзионист. Давеча там, в той квартире, вы мне задавали много вопросов, теперь и я хочу задать вам всего один — из любопытства. Нет, не бойтесь, я не буду спраши­вать, зачем вы все это проделываете со мной. Это ваше дело. Я хочу спросить только, как вы это все проделываете? Ну, хотя бы с той дверью. Как вы могли перейти из той квар­тиры в эту, когда дверь была заколоченной с той стороны, изнутри?

— Какая дверь, какая квартира, о чем вы говорите? — сказал психиатр-астрофизик, бледнея.

— А вот эта самая дверь,— сказал студент и показал на нее.— Ой! Еще один фокус. Вы просто гений. Я только что прошел через нее в комнату и оставил ее открытой, и вот тебе, она снова заколочена теми же самыми досками крест-накрест. Нет, вы потрясающий фокусник, ничего тут не скажешь.

— Послушайте,— спокойно сказал хозяин квартиры, все еще бледный, но, видимо, твердо держащий себя в руках.— Я не знаю, что означают ваши слова, и не хочу думать, что моя мать, воспользовавшись моим долгим отсутствием, сдала квартиру умалишенному. Я просто думаю, что вам не следует пить.

— Ну хорошо,— сказал студент, пытаясь сохранить спо­койствие.— Посмотрим, кто кого сведет с ума. Сейчас я еще раз при вас открою эту дверь.

— Нет, нет,— сказал хозяин квартиры, бледнея еще больше.

— Боитесь раскрытия своих шаманских тайн? Я сейчас открою эту дверь и проведу вас в ту самую квартиру, где вы были безусым психиатром. Или ваш двойник, брат! Кто бы он ни был, я выведу на чистую воду всю вашу шарлатанскую семейку. Я не понимаю, зачем вы затеяли со мной такую подлую игру,— он говорил, как в бреду.

Психиатр-астрофизик скорее удивлялся, чем возмущался, и его наивный, ошеломленный, ничего не понимающий вид бесил студента еще больше. В отчаянном порыве студент ото­драл доски от двери, открыл ее и шагнул, но в тот миг, когда он увидел бездну двадцатиэтажной высоты и готов был про­валиться в нее, железные пальцы схватили его за шиворот и остановили — это были пальцы хозяина квартиры... пси­хиатра-астрофизика.

— Вы с ума сошли,— сказал он,— здесь у нас был бал­кон, и он рухнул. С тех пор мы заколотили эту дверь, чтобы ненароком никто не вывалился. Садитесь.

Хозяин квартиры усадил студента и, с беспокойством ко­сясь на него и на открытую дверь несуществующего балкона, вышел из комнаты, принес ему стакан воды.

— Выпейте.

Студент выпил и как-то успокоился. Он чувствовал себя разбитым и опустошенным, полная апатия охватила его.

— Вы плохо себя чувствуете? — спросил хозяин квар­тиры.

— Не знаю,— безразлично ответил студент.

— Отдохните. И все пройдет. Очевидно, на вас плохо действует выпивка. И потом я... своим неурочным вторжением выбил вас из колеи, но вы меня должны понять... я не знал...

— Ничего,— сказал студент равнодушно.

— Я прямо с корабля на бал,— все пытался объясниться и оправдаться хозяин.— Я только что прилетел из-за рубежа и опять улетаю, теперь уже на другой конгресс, посвященный проблеме времени, разумеется, времени как философской и физической категории. Вы разрешите закурить?

Студент вяло кивнул головой в знак согласия, потом еще раз в знак отказа — он не взял предложенной ему сигареты. Хозяин чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся, у его сига­рет был какой-то очень приятный ментоловый аромат.

— Вы знаете,— сказал хозяин после второй затяжки,— от всех этих конгрессов толку мало. Вот, например, только что я присутствовал на грандиозном конгрессе, я уже пытался говорить вам о нем, конгрессе, посвященном контактам с внеземными цивилизациями. Были ученые из многих стран, делались доклады, сообщения, демонстрирова­лись фильмы, фотосъемки, записи, но ведь проблема постав­лена неправильно. На мой взгляд, по крайней мере. Я не утомляю вас? Дело в том, что я заказал такси на семь тридцать. Так что еще полчаса я буду докучать вам... Вот... Дело в том, что, на мой взгляд, к проблеме космических контактов надо подходить с совершенно иными принципами. Ведь о чем говорилось на этом самом конгрессе? С помощью гигантского радиотелескопа в Аресибо в глубины космоса послано сообщение о том, что мы, земляне, пользуемся десятеричной системой исчисления, пять элементов считаем наиболее важными, что у нас две ноги и одна голова, что нас четыре миллиарда и так далее. Извините меня, но так можно сватать невесту — у жениха столько-то родственников, столько-то денег, такой-то характер,— но не космические контакты устанавливать. Вот, скажем, выступал Дрейк из Чикагского университета, Мукарджи из Бомбейского уни­верситета, еще один ученый, забыл его фамилию, из Японии. Все они уже много лет при помощи мощных радиотелеско­пов прощупывают ближайшие галактики, записывают радио­сигналы, и у всех одинаковый результат — звезды молчат. И вот они ломают себе головы: если внеземные цивилиза­ции все же существуют, то почему они, черт возьми, мол­чат? Ведь если они ловят наши радио- и телесигналы, так почему не поднимают, так сказать, трубку,— он усмехнулся и показал на трубку телефона с оторванным шнуром.— Кстати, это удачное сравнение, хоть и случайное. Мы пытаемся говорить с космосом именно по такому телефону — с оторванным шнуром. Вы представляете, до какого абсур­да иногда доходит? Несколько лет назад послали в эфир за­писи рок-н-ролла и теперь гадают, почему нет никакого отклика: может быть, наша программа не понравилась или показалась неинтересной? Ну, что-то вроде концерта по заяв­кам радиослушателей. Один из докладчиков договорился до того, что из космоса якобы посылают нам сигналы, но через каждые сто лет, а сто лет назад у нас ведь не было радио, как и тысячи, десятки тысяч лет до его изобретения. Не волнуйтесь, мол, в ближайшее время — в следующий назначенный сеанс — мы их получим. Были, конечно, и вы­ступления другого характера, кто-то робко пытался обратить внимание на то, что, возможно, галактическая система ком­муникаций строится на каких-то иных, не известных нам принципах связи, но тут же бодро заканчивал, что рано или поздно мы эти новейшие средства коммуникации непремен­но откроем. Ну, что сказать на все это... Наш мозг прин­ципиально не допускает совершенно иного понимания, обра­тите внимание, я подчеркиваю, иного понимания, кон­тактов. И вот сидим мы и еще много просидим у гигантских телескопов, сидим, ждем каких-то сигналов. Как будто контакт с внеземными цивилизациями — ну, это нечто вроде рыбалки, сидишь на берегу, закинул удочку и ждешь, когда клюнет. Ну, хорошо, допустим, я утрирую, если хотите, мы посылаем универсальные шифросигналы, метафоры и иеро­глифы, так сказать. И все-таки что означает сия самодея­тельность? Как будто контакт с внеземными цивилизация­ми— это нечто вроде радиолюбительства, можно случайно наткнуться в эфире на ультракороткие волны другого такого же радиолюбителя. А ведь— и в этом суть моей мысли — контакты могут быть самыми разными, невероятными и не­объяснимыми с нашей, человеческой, точки зрения. Мы вот ждем, чтобы с нами говорили, а может быть, с нами говорят уже давно и не через какие-то сверхсовременные приборы, а просто вот здесь, в этой комнате.— Он сделал длинную затяжку, это была первая пауза с начала его сбивчивого монолога.— Ведь какие-то цивилизации,— продолжил он,— могут пытаться вступить с нами в контакт по совершенно другим каналам, при помощи совсем других форм коммуни­кации. Они могут обладать непонятными нам средствами воздействия на наш мозг, на нашу психику и проверять нас, так сказать, наши потенциальные возможности по-дру­гому, алогично воспринимать мир. Я говорю не очень слож­но, вам понятна моя мысль?

— Приблизительно,— тихо сказал студент.

— Так вот они, эти другие формы цивилизации, не обяза­тельно должны посылать нам радио- теле- или любые другие, доступные нашему пониманию сигналы. Далее, если произой­дет очная встреча, то совсем не обязательно появление инопланетян на земле в больших космических кораблях. Прежде всего, кто сказал, что они должны быть — я имею в виду обитателей других миров — большими по своим габари­там или даже такими, как мы, люди. Они ведь могут быть и микроскопических размеров и вообще без всякой плоти,— скажем, иметь формы луча, газа, звука. Представьте себе планету, заселенную только звуками! Какая поэзия! А соб­ственно, почему звук не может быть мыслящим существом, в принципе, а? И если уж они, инопланетяне, вздумали по­сетить нашу землю или уже давно находятся здесь, среди нас, то плацдармом для их пребывания в нашем мире могут быть ведь и просто клеточки нашего мозга.— Он говорил так, будто читал доклад, а может, это и был его произнесен­ный или непроизнесенный доклад на конгрессе.— Можно ведь допустить,— говорил он,— что у иных цивилизаций в их понимании вселенной действуют совершенно другие законы, принципиально иная причинно-следственная связь. И их кон­такт с нами возможен только в том случае, если они убедятся и в наших возможностях переступить в познании мира при­вычную причинно-следственную связь. Может, они еще зон­дируют, проверяют готовность нашего мозга допускать невоз­можное. Или готовят его, я имею в виду наш мозг, к этому — к иной логической структуре. И, может, не каждый мозг способен воспринять ее и послужить «посадочной площад­кой» для неких «мини-пришельцев». Им нужен мозг особый, мозг как бы изолированный, обособленный, отчужденный, сосредоточенный на самом себе. Некий укромный и потайной уголочек, наглухо отгороженный от соприкосновения с окру­жающим... Ведь даже в популярных банальных предполо­жениях о посещении Земли инопланетянами мы, люди, в своих наивных догадках отводим их космическим кораб­лям самые недоступные места на нашей земле — то в Ги­малаях, то в джунглях Амазонки, то в загадочных глубинах Атлантического океана. А может, изолированный, не контакт­ный с другими людьми мозг и есть тот самый укромный уго­лок, который пришельцы искали, нашли и облюбовали. Все их потуги к контактам — это попытки разрушить в нашем мозгу причинно-следственные связи, на чем, собственно, держатся все принципы нашей земной цивилизации, в том числе и наши попытки космических контактов. Боже мой, как мы категоричны, когда утверждаем, что только наша логи­ка — единственно возможная для вселенной, что «дважды два — четыре» обязательно, всенепременно и для всех обита­телей вселенной! Как мы когда-то твердо и бесповоротно верили, что Земля стоит, а Солнце движется вокруг нее, и вешали, жгли тех, кто думал иначе! Причем я говорю не о религиозных фанатиках инквизиции. Не кто-нибудь верил в это, а Птолемей, заметьте, величайший ум своего времени,— он подчеркнуто повторил:— ...своего времени. А разве мы, хоть и гораздо более скромные умы своего вре­мени, с той же категоричностью не верим в другое: Земля вертится вокруг Солнца. Мы в этом нисколечко не сомнева­емся, как, впрочем, не сомневался и Птолемей в своем убеждении. А что, если завтра каким-то совершенно необъ­яснимым образом вдруг выяснится, что нет, все-таки это Солнце вертится вокруг Земли? Ну, вы понимаете, разумеет­ся, что в данном случая я шучу.

Он засмеялся, перевел дыхание и закашлялся. Он кашлял точно так же, как и его мать, долгим сухим кашлем курильщика. Чуть успокоившись, взял  стакан,  прошел  в кухню.

Студент плохо соображал. Он толком не понимал, что же такое пытается объяснить ему этот человек явно холерическо­го темперамента. Студент подумал: если только что беседо­вавший с ним человек больше никогда не вернется из кухни, исчезнув самым непостижимым образом из квартиры, или же вернется, но совсем другим человеком, то ли седым, то ли лысым, или точно таким же, но не узнающим его, не помнящим только что состоявшегося разговора, то это уже не удивит его. Единственное, что он ощущал в себе,— пол­ную невозможность всяких мыслительных усилий, ему ни о чем не хотелось думать, ничего не хотелось понимать и объ­яснять.

Хозяин квартиры вернулся в комнату. Усы его были мок­рыми — они свидетельствовали о том, что он пил воду.

—г Ну, мне осталось совсем уж недолго мучить вас,— сказал он, взглянув на стенные часы,— такси будет минут через десять. Кстати, о времени. Как определить его? Что нам доказывает, что оно идет вперед, а не назад? Что его определяет — этот примитивный фиксатор? — он ткнул паль­цем в стенные часы.— Вы скажете, солнечный цикл, чередо­вание дня и ночи, зимы и лета, но ведь, в конце концов, и Солнце, и природный круговорот — элементарные ориентиры времени, пригодные лишь для нашей системы — песчинки во вселенной. Кстати, на самом Солнце — какое время сущест­вует там?

— Не знаю,— сказал студент.

— А ведь существует и совсем другое понятие времени,— пропустив слова студента мимо ушей, продолжал хозяин.— Думали ли вы когда-нибудь об относительности времени в плане бытовых, обыденных примеров?

— Нет.

— А я вот думал. Представьте, что вы спите. В это время наяву раздается стук в дверь или телефонный звонок. На самом деле, то есть по временным меркам бодрствующе­го состояния, проходят секунды. Но во сне за то реальное вре­мя — впрочем, какое из них более реально, неизвестно,— так вот, во сне в это время вы успеваете пережить целые истории, которые завершаются этим самым стуком или звонком. Они, эти истории, связаны со звуком, то есть зарождаются в вашем мозгу в тот самый миг, когда раздается стук или зво­нок, но во сне вы переживаете как бы предысторию, которая и завершается этими звуками. Из этого следует, что длинная история, которую мы видим во сне, существует одновременнои параллельно с мгновенным звуковым импульсом, но в раз­ных временных измерениях. Сечете мою мысль?

— Плохо,— сказал студент,— я очень устал.

— Извините, я вас утомил. Но мне так хотелось поде­литься с кем-то своими заветными мыслями. Однако мне пора.

Он поднялся, надел шляпу, взял клетчатый чемодан с наклейками разных отелей, городов, стран и, попрощавшись со студентом, пошел к дверям, открыл дверь, но потом почему-то вновь вернулся в комнату и сказал:

— Вот в чем проблема контактов. Согласимся ли мы на нарушение наших незыблемых логических законов разума, на нарушение причинно-следственной связи явлений, допус­тим ли саму возможность иной мыслительной системы — от этого зависит, быть или не быть контактам. А если всему необычному, непонятному, необъяснимому, не вмещающему­ся в наше сознание мы будем пытаться искать четкое ра­циональное объяснение, привычные нам аналоги, если не освоимся с мыслью, что вселенная живет не только зако­нами, но и их отсутствием, а отсутствие законов — это не бытовые козни наших недругов, если все будем сводить к пра­вилам нашего столь несовершенного разума, то никакой контакт ни с кем тогда не возможен.— Он как-то грустно улыбнулся и этим снова напомнил свою мать.— Поверьте мо­им словам. И будьте здоровы.

Он захлопнул дверь, и вскоре студент услышал звук спус­кающегося лифта.

За окном уже стояло ясное солнечное утро. Звезды давно погасли, вернее, выцвели на фоне освещенного рассветными красками неба.

В усталом мозгу студента мелькнула догадка, что он все-таки не поддался слабости, и ни старуха, ни ее многоученые сыновья — или все же один-единственный сын в двух ли­цах? — как бы то ни было, ни вдвоем, ни втроем, ни вкупе с абитуриентом-инструктором они не смогли свести его с ума.

Студент разделся и лег в постель...

«Надо завтра же обязательно зайти в публичную библи­отеку и взять новейшую литературу по космическим кон­тактам, вдруг я что-то пропустил, пока сдавал экзамены»,— подумал он, засыпая.

1976