Анар

ЮБИЛЕЙ ДАНТЕ

Юсифу Самед-оглы

Перевод И. Печенова

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как без согласия владельца авторских прав.

— Вот ночь... Вот старик... Вот огонь...

— Вот ночь, вот старик, вот огонь.

— Вот ночь, вот старик, вот огонь!

— Нет, нет, нет!

В зрительном зале темно и пусто. В центре двое — режиссер и художник; художник сидит позади, вытянув шею, смотрит через плечо режиссера на сцену.

Перед режиссером, в проходе, маленький стол, неярко освещенный лампой с железным колпаком. На столе в беспорядке — листы бумаги, карандаши; тут же пепельница, черный внутренний телефон без диска, бутылка «Бадамлы», стакан.

Идет репетиция.

Режиссер вскочил с места и бросился к сцене, освещенной левым прожектором, на которой стояли два актера без грима, в обычных костюмах; в два прыжка преодолев ступеньки, поднялся на сцену, подошел к стоящему впереди пожилому смуглолицему мужчине.

— Фейзулла, милый, дорогой.— Он старался говорить спокойно, сдержанно.— Себя не жалко — пожалей нас. Я здесь с девяти утра, во рту еще не было ни крошки. Имей совесть, мы ведь тоже люди... у тебя три слова во всей пьесе, и ты их не можешь произнести правильно. Удивительно, что здесь трудного? Вот ночь. Вот старик. Вот огонь. Все!

Фейзулла достал грязный платок, начал суетливо вытирать потное лицо, шею.

— Сейчас, сейчас...— приговаривал он.— Сию минуту... Погоди... Сейчас скажу... Не волнуйся...

Режиссер постучал мундштуком папиросы по коробке «Казбека», дунул в мундштук, вложил папиросу в рот. Однако не закурил.

— Ну говори.

— Сейчас, сейчас...

Режиссер, чиркнув спичкой, прикурил и, не оборачиваясь, сказал стоящему позади актеру:

— Аликрам, реплику!

Тот спросил, обращаясь к Фейзулле:

— Так где же?

Фейзулла сделал неопределенный жест.

— Вот ночь, вот старик, вот огонь.

— Тьфу, черт! — взорвался режиссер.

Спрыгнул со сцены, вернулся на свое место. Ткнул папиросу в пепельницу, загасил ее. Вынул из нагрудного кармана склянку с таблетками, одну положил в рот, налил воды в стакан, запил. Опустился в кресло.

На лице Фейзуллы было отчаяние.

— Пожалуйста, не нервничай,— попросил он.— Подожди, сейчас скажу. Не знаю, что со мной сегодня, никак не могу сосредоточиться...

Режиссер обернулся к художнику, сказал вполголоса:

— Можно подумать, в другие дни он сдвигает горы. Фейзулла спросил:

— Можно?

Режиссер ничего не сказал, лишь кивнул головой.

Фейзулла прокричал:

— Вот ночь! Вот старик! Вот огонь! Умолк, устремив взгляд на режиссера. Лицо того ничего не выразило. Он бессмысленно смотрел в сторону сцены, в одну точку, словно окаменел. Фейзулла протянул, изменив интонацию:

— Вот ночь... вот старик... вот огонь... Режиссер продолжал сидеть в оцепенении. Фейзулла снова повторил:

— Вот ночь, вот старик, вот огонь... Режиссер вскочил как ужаленный:

— Эй, послушай!.. Как тебя?! Товарищ, гражданин, мусульманин, армянин, огнепоклонник!.. Ты человек или нет?!.. Эх!..

Он вдруг зажал рот ладонью и застонал.

Все актеры хорошо знали этот жест: зажимая рот, режиссер сдерживал ругательства.

Художник положил руку на плечо режиссера:

— Сиявуш, Сиявуш... Возьми себя в руки. Тот схватил со столика бутылку «Бадамлы» и начал пить прямо из горлышка. Затем обернулся к художнику:

— Ну, ты видишь, ты видишь, как мне приходится?!

А ты говоришь: Брехт, Мейерохольд!.. Какой может быть Брехт вот с такими? Какой Мейерхольд вот с такими? Бьюсь с утра — не могу заставить его сказать по-человечески три слова! И я еще, глупец, мечтаю создать большое искусство с такими, как этот Фейзулла Кябирлинский! — Заметно дрожащими пальцами достал из коробки папиросу, закурил, жадно затянулся, повернул голову к Фейзулле.— Дорогой мой, запомни, из тебя выйдет хороший сапожник, чайханщик, повар... не знаю, кто еще... скажем, банщик или мюрдашир в мечети, который омывает покойников, но только не актер. Только не актер, дорогой мой! Театр—это искусство! Вы слышите, эй, люди?! Откройте свои уши! Искус-ство! Творчество! Здесь нужен талант. Нужен темперамент! Температура! Жар! С температурой тридцать шесть и шесть искусства не создать. Ты должен кипеть, гореть, созидать, творить. А,надрывая голос, ты ничего не сделаешь, дорогой мой. Криком образа не создашь. Если у тебя зычный голос, браво, ступай в мечеть, будь муэдзинам!

Фейзулла стоял на сцене в безмолвии. Сконфуженный, красный как рак. Лицо его исходило потом. Сорок лет он работал на сцене. За сорок лет немало слышал подобных попреков, бранных выражений от разных режиссеров и актеров, но еще никто никогда, как этот Сиявуш, не говорил ему таких слов — муэдзин, мюрдашир, мечеть...

В театре все, в том числе Сиявуш и Аликрам, знали, что Фейзулла — из семьи священнослужителя. Отец его был муфтием. Этого, возможно, не знал один лишь молодой художник: он совсем недавно пришел в театр.

Художник зашептал:

— Уймись, Сиявуш. Что ты хочешь от этого бедняги? Иначе он не может.

— А что мне, дураку, делать?! — вскипел Сиявуш.— С какой стати я должен гробить свои молодые годы среди этих людей?! В чем я провинился! Человек двух слов не может связать, а тоже — вылез на сцену!

— Постыдись, Сиявуш, он тебе в отцы годится,— перебил художник.

— В отцы...— поморщился режиссер.— Мой отец давно отправился на тот свет с приветом к ангелам. А вот такой — словно каменная глыба. Будь спокоен, похоронит и тебя и меня. Проживет сто лет. Почему ему не жить?.. Какие у него заботы? Какое у него горе?.. Орешь на него, а он, как овца, только клонит голову к земле и молчит. Да еще, наверное, посмеивается надо мной в душе: вот, мол, дурак, надрывается, нервы себе портит. Взгляни на него, даже бровью не поведет. В самом деле, о каком искусстве, о каком театре может быть речь?! Сорок лет он произносит на сцене всего три слова, получает свою зарплату, выходит из театра и идет есть свой бозбаш. И еще сорок лет будет жить точно так же. А мы, дураки, лезем вон из кожи: искусство, новаторство, прогресс!.. Кому все это нужно, а, Зейнал?.. Нет, нет, мир принадлежит таким, как Фейзулла!

Отведя так душу, режиссер немного успокоился. Снова закурил, сделал несколько жадных затяжек, взглянул на сцену.

Фейзулла стоял в застывшей позе — олицетворение смиренности. Он так жалобно, так покорно смотрел на режиссера, что тот не выдержал, рассмеялся, вначале лишь дрогнули губы, затем он широко улыбнулся и, наконец совсем избавившись от внутреннего напряжения, захохотал:

— Прошу тебя, Кябирлинский, скажи нам еще раз свою реплику, так, ради хохмы.

Актерам театра был известен блажной нрав Сиявуша.

Фейзулла в ответ на его смех натужно улыбнулся, даже хохотнул, однако что делать дальше, он не знал. Как расценить предложение режиссера — всерьез или в шутку? Продолжает Сиявуш репетицию или просто балагурит? Кябирлинский не знал, как ему произнести реплику: так ли, как он произнес ее в начале репетиции, но тогда режиссеру не понравилось, он потребовал сказать по-другому, или так, как режиссер просил еще раньше; или так, как он велел после?.. Или же произнести реплику совсем в иной манере?.. Или, может быть, сказать шутливо?..

«Нет уж, пусть сам шутит... Еще пошучу на свою голову... Кто знает, как ему угодить?..»

Мобилизовав все свои духовные силы и опыт, он произнес торжественно:

— Вот ночь!.. Вот старик!.. Вот огонь!..

И вздрогнул от гомерического хохота режиссера:

— Браво, Кябирлинский! Молодец! У мужчины слово едино. В итоге три часа репетиции — коту под хвост!

Сиявуш оборвал свой смех, стал серьезным, и тут все вдруг увидели, какой он усталый.

Можно подумать, недавние страстные тирады, пламенные слова, призывы, едкие замечания, несколько неестественная самоуверенность — все это держало его в напряжении, наполняло его, как тело человека наполняет собой одежду,— но вот одежда снята, отброшена в сторону и лежит скомканная, бесформенная, жалкая. Он вяло сказал:

— Хорошо, идите, репетиция окончена.

Из театра Фейзулла и Аликрам вышли вместе.

— Как сегодня разорался наш красавец, а? — усмехнулся Аликрам.— Будто мы не видели до него режиссеров, а? Будто мы не спровадили из нашего театра столько таких, как этот Сиявуш, сколько у нас волос на голове, а?..

— Можно подумать, Аликрам, ты облысел не в молодости,— пошутил Фейзулла.

Однако ни он сам, ни Аликрам не посмеялись этой шутке. Некоторое время они шагали молча. Затем Аликрам спросил:

— Ты не идешь на базар? Фейзулла мотнул головой:

— Нет.

— Что так?..

— Дело у меня.

— Какое дело?

«Аллах всемогущий! Вот дернул меня черт за язык!..» — подумал Фейзулла.

Ему не хотелось говорить Аликраму, что сегодня у него дубляж на киностудии. Знал: Аликрам, услышав об этом, будет завидовать. Однако солгать, сочинить какую-нибудь легенду он не мог. Ему вообще всегда было трудно лгать, изворачиваться. Подводила фантазия. Старые актеры знали эту особенность Фейзуллы и мгновенно выводили его на чистую воду, разоблачали как ребенка.

— Ну, так что у тебя за дело? — допытывался Аликрам.

— Да так,— отмахнулся Фейзулла. Однако Аликрам пристал как смола:

— Нет, ты скажи мне, ка.кое дело?

— Еду на киностудию, дубляж у меня,— признался Фейзулла.

Аликрам покачал головой:

— Послушай, куда ты деваешь столько денег? Где хранишь? Наверно, ни один сундук не вместит.

— Брось шутить, Аликрам. Хорошо, пока. Вот мой автобус.

Автобус остановился так, что задняя дверца оказалась как раз перед ними. Но не открылась. Ибо из передней двери еще сыпались люди, которым водитель автобуса при выходе продавал билеты.

Автобус работал без кондуктора.

Когда пассажиры вышли, распахнулась задняя дверь, и Фейзулла кое-как протиснулся в переполненный автобус.

— Лучше я буду сидеть голодным, но на дубляж не пойду! — сказал ему вслед Аликрам.— Для настоящего актера дубляж — халтура.

Однако Фейзулла не услышал его слов.

Скорее всего Аликрам говорил это для себя. Его давно уже не приглашали на дубляж.

В автобусе не было свободных мест. Ноги Фейзуллы ныли. С утра, на репетиции, он ни разу не присел. К тому же у него от рождения было плоскостопие.

Здесь царил характерный для городского транспорта запах: искусственной кожи, нагретого мотора, человеческого пота и еще чего-то неуловимого.

Запах в автобусе заставил Фейзуллу вспомнить военные годы. Его не взяли на фронт по причине вышеупомянутого плоскостопия. Многие работники театра, в том числе и он, были сокращены.

Наконец Фейзулла понял, почему этот запах пробудил в нем память о тех далеких днях. Во время войны он ровно три года проработал кондуктором трамвая. После окончания войны снова вернулся в театр.

По мере того как автобус приближался к киностудии, пассажиров становилось все меньше, Фейзулла сел. Одну остановку проехал блаженствуя.

В киностудии, войдя в лифт, Фейзулла нажал кнопку с цифрой «4». Покатил наверх. Когда миновал третий этаж, его заметил с лестницы режиссер сегодняшнего дубляжа Ага Мехти.

— Эй, Кябирлинский, Кябирлинский!—замахал он рукой.

Кябирлинский, выйдя из лифта на четвертом этаже, спустился по лестнице вниз до третьего.

Рядом с Ага Мехти стояла молодая симпатичная русская женщина, которую Фейзулла видел впервые. Он уловил запах тонких духов. Подумал: «Наверное, та самая артистка, которая приехала из Москвы...»

— Напрасно трудился, Кябирлинский,— начал Ага Мехти.— Мы перенесли дубляж на завтра. Джавад не может сегодня прийти, занят.— Обернувшись к своей миловидной спутнице, закончил по-русски: — Вот один из' тех самых экземпляров, о которых мы только что говорили.

Актриса улыбнулась. У нее была прелестная улыбка, «отшлифованная», усовершенствованная за время долгих репетиций.

— Очень приятно,— сказала она низким голосом, протягивая Кябирлинскому руку.— Лена.

Фейзулла растерялся. Пожав кончики ее пальцев, резко отдернул руку, сунул в карман, достал платок, утер лицо.

Ага Мехти усмехнулся.

— Не платок — музейная редкость. Надумаешь продавать его, дай мне знать.

Ага Мехти был в отличном расположении духа. Кажется, актриса поняла, о чем идет речь, скосила глазки на платок Фейзуллы, хмыкнула.

— Платок Дездемоны,— сказал Ага Мехти. Актриса засмеялась.

Кябирлинский еще больше сконфузился, поспешно спрятал платок в карман, пробормотал:

— Значит, дубляж перенесен на завтра?

— Да,— подтвердил Ага Мехти,— на два часа. Сможешь?

— В два?

Фейзулла достал записную книжку, заглянул в нее.

В последние годы он не полагался на память. У него была маленькая потрепанная черная записная книжка, куда он старыми арабскими буквами записывал, что ему предстоит сделать и в какое время.

Ага Мехти, взяв актрису под руку, повел ее вниз по лестнице. Обернулся, сказал Кябирлинскому:

— Если не сможешь прийти — ничего. Я найду кого-нибудь и запишу твой текст. Не утруждай себя.

Кябирлинский, закрыв записную книжку, крикнул вслед режиссеру.

— Нет, нет, смогу! Я свободен!

— Ну и чудесно,— бросил через плечо Ага Мехти.— Сможешь — так приходи.

Он шепнул что-то актрисе и захохотал. Та тоже засмеялась.

Фейзулла отчетливо услышал ее слова:

— А вы ищете типаж. Вот вам, пожалуйста, отличный типаж. Прекрасная тупая морда.

— Да, но кроме морды нужен еще хотя бы минимальный талант,— ответил Ага Мехти.

Кябирлинский медленно спускался по лестнице, проклиная в душе телефоны киностудии. Сюда можно звонить, «сев на телефон», в течение трех дней подряд — все равно не дозвонишься. Будь иначе, он позвонил бы после репетиции из города, и тогда ему не пришлось бы ехать напрасно в такую даль.

«Не везет мне сегодня,— подумал он.— Поеду на радио, посмотрим, что будет там...»

Ему надлежало быть в радиостудии в три.

Фейзулла посмотрел на часы — половина второго. Значит, домой он уже не успеет. Да и лучше, если домой он поедет после радио. Кажется, жена собиралась приготовить на обед бозбаш.

Бозбаш — пища богов! Есть ли что на свете вкуснее бозбаша?

Нет, бозбаш не годится есть в спешке, на ходу. Ты должен фундаментально устроиться за столом. Сначала не спеша крошишь в тарелку чурек, выливаешь туда бульон, затем выкладываешь на тарелку гущу, ложкой хорошенько разминаешь картофель и мясо, посыпаешь сверху толченым барбарисом и начинаешь есть вприкуску с репчатым луком... Пах-пах-пах, пальчики оближешь!..

От таких мечтаний у Фейзуллы засосало под ложечкой. Он завернул в буфет киностудии, купил бутерброд с колбасой и заморил червячка.

Сойдя с «дизеля» на остановке «Парковая», он поднялся вверх по улице и вошел в здание Комитета по радиовещанию и телевидению. Преодолев половину лестницы, остановился перевести дух, утер потное лицо.

Уже много лет, каждую неделю, в этот день, в этот час, Фейзулла приходил в радиостудию на запись. Он был неизменным исполнителем роли лиса в воскресных передачах для детей.

Войдя в редакцию, поздоровался:

— Салам, милые девушки! Салам, джигиты! Это было его традиционное приветствие. Стоящий у окна Меджид, низкорослый толстый рыжий парень, ответил:

— Привет, братец Лис... А где же кот Васька?

— Придет, придет,— сказал Фейзулла.— Не волнуйся. Ведь у Джавада машина, успеет, где бы он ни был сейчас.

Молодой актер Джавад Джаббаров, исполнитель роли кота, был звездой, недавно засверкавшей на театральном небосклоне. На сцене он играл Гамлета, Эльхана, Отелло, но на радио не гнушался незначительной ролью кота, столь любимого маленькими радиослушателями. Каждую неделю аккуратно приходил на запись, нисколько не обижался, когда работники радио называли его котом Васькой, напротив, это ему даже нравилось.

Редактор передачи Сафура при виде Фейзуллы несколько смутилась.

Меджид ухмыльнулся:

— Братец Лис, Сафура ханум хочет сказать тебе что-то, но стесняется.

— Чего стесняться? Разве я чужой? Сафура встала из-за стола.

— Не слушайте его, Фейзулла-даи. Я сама все скажу. Дело в том, что...— Она запнулась.— Не знаю, как объяснить вам...

Сердце Фейзуллы екнуло: «Нет, сегодня мне определенно не везет. Что за напасть?!.. Не везет — и все. Интересно, кому там еще не понравился мой голос?»

— В чем дело, дочь моя? Говори, не стесняйся.

— Понимаете, Фейзулла-даи, текст этой передачи писал случайный автор, который не в курсе наших дел. Он написал роль лиса для женщины, и невозможно ничего изменить, так как на этом строится весь сюжет.

У Фейзуллы похолодело под ложечкой.

— Как же так?.. Значит, лисом теперь будет женщина? — спросил он растерянно.

— Нет-нет-нет,— поспешила успокоить его Сафура.— Никогда этого не будет. Разве мы допустим?.. Только сегодня, единственный раз... Со следующей передачи вы опять будете в своей роли.

Меджид фыркнул:

— На сей раз лисичка оказалась женщиной, через неделю ее опять превратят в мужчину.

Сафура метнула на Меджида порицающий взгляд, покачала головой.

Фейзулла вздохнул:

— Да, ничего не поделаешь...— Опустился на стул.— Дайте присесть, отдышаться. Этот подъем к вам может доконать человека.

Опять губы Меджида растянулись в ухмылке.

— Братец Лис, дорогой, хвост всегда держи трубой! — пропел он.

Сафура вернулась к своему столу. С ее плеч будто упал тяжелый груз.

Фейзулла сидел на стуле и громко дышал. Лоб и верхняя губа его были покрыты капельками пота. Он достал пла ток, утер лицо.

Из коридора донесся раскатистый баритон:

— Салам, мой дорогой, салам! Как дела, красавица? Рад видеть тебя, симпатяга-парень! Как ты там?.. Желаю здоровья на тысячу лет!

Глаза Сафуры заблестели.

— Пришел, пришел! ^:—воскликнула она радостно.

Дверь распахнулась, в комнату вошел высокий, статный молодой человек.

Его волосы, сросшиеся на переносице брови и тонкие усики были цвета воронова крыла, а глаза — светло-серые. Этот контраст придавал его симпатичному лицу странное выражение: он казался одновременно и надменным и благодушным, и многоопытным и наивным. Одет был франтовато: замшевая куртка кирпичного цвета, белоснежная рубашка, модный галстук с серебряной искрой. Блестящие волосы были, как всегда, зачесаны назад. На пальце — золотой перстень с крупным камнем.

— Пламенные приветы всей компании! — бросил Джа-вад.— Особый — Сафуре-ханум. Привет, Кябирлинский! Меджид, салют!

Меджид осклабился:

— Привет, кот Васька. Сафура заулыбалась.

— Наконец-то!.. А мы его ждем, а мы его ждем... Терпение у всех лопнуло.

Джавад обернулся в ее сторону:

— Клянусь твоей жизнью, Сафура, я так гнал машину!.. На спидометре была сотня. Сидел в одной приятной компании, да не быть ей приятнее вашей, все бросил и поднялся. Меня начали умолять: «Не уходи»-— и так далее. Я ответил: «Нет, сейчас с вами сидел Джавад Джаббаров, но каждую неделю, в этот день, в этот час, он превращается в кота Ваську. Пусть сюда придет сам министр культуры, и тот не удержит меня. Можете запереть дверь — я выпрыгну в окно. Все равно убегу. Говорю вам, я должен мчаться на радио».

Все засмеялись.

— Кот Васька,— сказал Меджид,— тебя давно не было, и в нашей комнате завелась мышка.

Джавад изобразил неподдельное удивление:

— Вот как? Почему же ты, рыжий филин, не поймал ее и не слопал?

Все опять засмеялись. Джавад оборвал общее веселье:

— Хорошо, Сафурочка, в моем распоряжении только полчаса. Клянусь своим сыном, у меня сегодня был дубляж на киностудии. Исключительно ради тебя я перенес его на завтра.

Кябирлинский подтвердил:

— Он правду говорит, Сафура-ханум. Клянусь аллахом, я — свидетель.

Джавад приветливо покосился на Кябирлинского.

— Вот видишь, Сафурочка? Как говорится, лгун всегда при свидетелях. Хорошо, друзья, давайте быстренько записываться. Мне еще мчаться в школу, я приглашен на встречу.

— Сейчас будем вас записывать,— сказала Сафура.— Через десять минут студия наша. А пока на вот тебе текст, познакомься.

Джавад взял текст, пробежал глазами первую страницу, П£ревернул, затем вторую, третью.

Сафура тихо сказала ему:

— Послушай, Джавад, тут болтают всякое... Он поднял на нее глаза.

— Болтают?.. Что?

— Тебе лучше знать. Говорят, будто ты с Зарифой...

— О аллах всевидящий! — вздохнул Джавад, откладывая листочки в сторону.— Это черт знает что такое!.. Человек из дома своего не вылазит, а о нем распускают всякие сплетни. Клянусь тебе, все — враки. Что я, дурак — бросить жену с ребенком?.. Клянусь твоей жизнью, Сафура,— он еще больше понизил голос,— вчера вечером сижу дома, смотрю телевизор — раздается звонок. Жена подходит к телефону, и вдруг я вижу, у нее начинают трястись губы. Спрашиваю: «Милая, что с тобой?» Говорит: «Возьми трубку, послушай сам». Беру трубку, слышу женский голос. Короче говоря, какая-то особа звонит и дразнит жену: мол, имей в виду, твой муженек сейчас со мной, мы мило проводим время, кейфуем, развлекаемся, а тебя он, дурочку, оставил дома. Я сказал жене: «Ну, видишь?.. Теперь убедилась сама, как люди могут врать?.. Видишь, какую напраслину возводят на невинного человека?.. Я здесь, дома, а она что врет?.. Имей в виду,— говорю,— точно так же рождаются и другие сплетни»: Но разве женщину переубедишь в чем-либо? Жена заладила одно: «Если ничего нет, люди зря не скажут». Говорит: «Нет дыма без огня. Если бы ты,— говорит,— был у меня косой, рябой, хромой, тогда бы моя душа была спокойна. Зачем,— говорит,— мне такой Жан Марэ, если моя жизнь похожа на ад?..» Так-то, дорогая Сафура...— Джавад опять взял в руки листочки.— Хорошо, пошли записываться, познакомился с текстом, каждый раз одно и то же.

Сафура поднялась.

— Можно двигаться.

Когда они шли по коридору, Джавад спросил:

— А где Кябирлинский?

Сафура объяснила ему, что и как.

Он остановился:

— Нет, нехорошо получается, Сафурочка. Он и без того обижен богом, а вы еще так поступаете... Пожилой человек проделал такую дорогу, явился сюда...

— Но что я могу поделать, Джавад? Он сегодня без роли.

Они прошли еще несколько шагов. Джавад снова остановился, обернулся, позвал:

— Кябирлинский! Кябирлинский! Фейзулла выглянул в коридор.

— Да, в чем дело?

— Пошли с нами,— распорядился Джавад. Кябирлинский заспешил в их сторону. Сафура сказала, обеспокоенная:

— Я же объяснила тебе, Джавад, у него нет роли.

Джавад, приложив листы с текстом к стене и придерживая их левой рукой, правой достал из кармана авторучку.

— Иди сюда, Кябирлинский, смотри! Сейчас я сделаю для тебя один фокус. Будешь не лисом, будешь шакалом, какая разница? Лишь бы шли одиннадцать рублей, а, хитрец? Какая у тебя ставка?

— Семь рублей.

— Семь? Ничего. Семь рублей — тоже деньги. Как ты смотришь на шакала?

— На какого шакала?

— Слушай, ты всегда был лисом, один день побудешь шакалом! — Джавад расхохотался.— Ну, по рукам, плутишка?

Кябирлинский тоже улыбнулся, пробормотал:

— Да, но ведь.,.

— Ничего, ничего, не тушуйся,— говорил Джавад, делая какие-то исправления в тексте.— Смотри, пусть в этом месте лиса говорит: «О шакал, оказывается, и ты здесь?!» Так...

а шакал отвечает ей: «Да, да, лисичка-сестричка, я тоже здесь, да, да...»

Джавад издал странный звук, подражая завыванию шакала.

Сафура смотрела на него с укоризной:

— Джавад, а вдруг автор скажет что-нибудь?

— Бюрократ твой автор,— сказал Джавад.— Я беру на себя всю ответственность, пусть автор попробует пикнуть. Передайте ему, что я, Джавад Джаббаров, считаю нужным добавить в это произведение образ шакала. Все, точка! Ясно вам?.. Так... Где это место? Ага... вот... Лиса: «Пошли». Шакал...— Джавад несколько раз встряхнул ручку, как термометр, и начал писать.— Значит, так... Шакал: «Вы уходите?.. Я тоже с вами...» Так... И вот здесь еще в самом конце... «До свидания, до свидания». Кроме того, время от времени ты присоединяешься к нам: да, нет, угу и так далее. Главное, чтобы слышался твой голос. Ну как получилось? Хорошо? А, шельмец?.. Ой-ой, опаздываю!.. Пошли скорее! Видишь, Кябирлинский, я, можно сказать, из воздуха сделал для тебя семь рублей, а ты не ценишь меня. Тебе бы следовало на эти семь рублей угостить меня как следует в «Дружбе». Ха-ха-ха!.. Ай, чертяка!

Они вошли в студию.

Сафура, улучив момент, шепнула Меджиду:

— Джавад есть Джавад... Любит пошутить, но сердце мягкое, воск, добряк. Меджид ухмыльнулся.

— Пойду порадую Эльдара, с него причитается. Сколько лет его отец был лисом — стал шакалом.

Эльдар работал в радиостудии помощником режиссера.

В те дни, когда у Фейзуллы была запись, он не показывался на глаза. Все знали причину. Знали, что Эльдар стыдится своего отца, вернее, тех ролей, которые тот исполняет, звуков, которые отцу приходилось издавать по роли.

Эльдару было девятнадцать лет. Днем он работал, вечером занимался в театральном техникуме. Стройный, видный, пригожий юноша. Вот только немного прихрамывал, чуть волочил левую ногу.

Все, что зарабатывал, тратил на то, чтобы хорошо одеться. Случалось, у него не было денег пригласить знакомую девушку в кино, но одет он был всегда, как говорится, с иголочки, не отставал ни от кого. Лицо строгое, серьезное, даже угрюмое. Это никак не вязалось с его возрастом. Те, кто знал его отца, говорили: «Можно подумать, он сын Насреддин-шаха, а не Кябирлин-ского. Эх, губит гонор человека!»

Однако Эльдар не был зазнайкой. Просто болезненно самолюбивый юноша. Ни с кем не сближался, ни с кем не откровенничал. На работе у него был единственный друг — Айдын. В коллективе держал себя так, словно ждал от каждого насмешек, издевок.

Конечно, главной причиной этого был отец — его живая рана.

Те, кто знал больное место Эльдара, остряки, циники, такие, как Меджид, постоянно подкалывали его.

«Послушай, Эльдар, твой отец — Кябирлинский, почему ты — Алескеров?»

«Не твое дело»,— огрызался Эльдар.

«Зачем обижаешься? Спросить нельзя, что ли?» — кривлялся шутник.

Вот и сейчас. Меджид, войдя в комнату, где сидел Эльдар, воскликнул:

— Эльдар, поздравляю! С тебя магарыч! Юноша, почуяв подвох, натянулся как струна. Спросил хмуро:

— В чем дело?

Всегда при виде рыжей физиономии Меджида у Эльдара мгновенно портилось настроение.

— Я пришел сообщить тебе приятную новость, твоего отца повысили. Человек по-настоящему растет, прогрессирует. Был лисом — стал шакалом,

Эльдар, сорвавшись с места, бросился к двери, однако Меджид оказался проворнее, успел удрать.

Девушки в комнате прыснули, но, увидев лицо Эльдара, тотчас примолкли.

Айдын сказал:

— Да плюнь ты на этого ублюдка! Что тебе его болтовня? Разве он человек?.. Видит, ты выходишь из себя, вот и старается. Не обращай внимания.

Эльдар закусил губу:

— Ничего, я с ним сочтусь. Взял себя в руки. Успокоился.

После записи Фейзулла поставил свою подпись в явочном листе и вышел из студии в коридор.

К нему подскочил Меджид:

— Послушай, Кябирлинский, приструни своего сына!

— А что он сделал тебе?

— Терроризирует меня. Сам видишь, я парень хилый, слабый, дунешь — упаду. А твой сын, слава аллаху, тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы, верзила каких мало. Верно говорят: велика фигура — да дура.

— Наверное, ты сам виноват. Распускаешь язык, а теперь жалуешься.

— Да что я сказал ему? Что я сделал? Я спрашиваю: почему у твоего отца фамилия одна, а у тебя другая? Разве за это бьют человека?

Фейзулла на миг смутился, затем начал объяснять обстоятельно, сдержанно:

— Видишь ли, сынок, у нас с Эльдаром одна фамилия — Алескеров. Кябирлинский — это мой псевдоним.

— Вот спасибо, теперь все ясно! Смотри, ты объяснил по-человечески, и я все понял. Зачем драться, зачем ругаться?

В этот момент в коридоре появился Эльдар, приблизился к ним.

Меджид поспешил спрятаться за спину Фейзуллы.

— Ну скажи ему, чтобы не приставал ко мне. Не то, смотри, пойду прямо к председателю комитета.

— Эльдар, сынок,— сказал Фейзулла,— что тебе надо от него?

Эльдар не ответил. Он с ненавистью смотрел на Меджида, однако не решался тронуть его при отце.

— Ничего, я с тобой рассчитаюсь,— процедил он сквозь зубы.

— Ну видишь! — воскликнул Меджид.— Опять угрожает. Смотри, Эльдар, я спросил у твоего отца, он объяснил мне. А ты сразу обижаешься, выходишь из себя... Фейзулла-муаллим.— В присутствии Эльдара он всегда говорил старику «Фейзулла-муаллим»; однако в этом обращении скрывалась ирония.— Фейзулла-муаллим, не обижайтесь, пожалуйста, но меня очень удивляет, что это за мода — артисты берут себе всякие псевдонимы: Араблинский¹, Кябирлинский... Он говорил абсолютно серьезно, даже на губах его не было усмешки, только в глубине глаз светился бесовский огонек.

Эльдар понимал: Меджид издевается. Как ему было ненавистно его лицо, весь его облик — эта рыжая челка, рыжие брови, круглые рыбьи глаза без ресниц, эти редкие золотистые волосики на обвислых щеках (у Меджида даже торчащие из носа волосы были рыжие), эти три золотых зуба спереди, эти просвечивающие оттопыренные уши, эти пухлые руки с короткими толстыми пальцами. Эльдар видел грязь на его белом воротничке.

Фейзулла ответил простодушно:

— Когда-то было принято: каждый брал себе какой-нибудь псевдоним.

Бегающие глазки Меджида иногда встречались с глазами Эльдара. Каждый хорошо понимал, что думает, что чувствует другой. Эльдар кипел от негодования. Что касается Меджида, он давно не получал такого удовольствия: здорово он дурачит Кябирлинского прямо в присутствии его сына! Вернее, Кябирлинский в своем простодушии сам выставлял себя в глазах Эльдара и его недруга.

Бессильный что-либо сделать, Эльдар от стыда готов был провалиться сквозь землю.

А Фейзулла продолжал объяснять, ни о чем не догадываясь:

— Да, каждый взял себе какой-нибудь псевдоним — Араблинский, Агдамский, Сарабский...¹Меджид подсказал тихо:

— Кябирлинский.

— Подлец!.. Негодяй!..— взорвался Эльдар.— Я тебе дам сейчас!

Фейзулла изумленно смотрел rfa сына:

— Что с тобой, Эльдар? Ты что кричишь? Что он сказал особенного?

— Как что? Или ты с Луны свалился?.. С Марса?! Неужели не понимаешь?

— Нет!

— Впрочем, лучше тебе не понимать! Эльдар махнул рукой и пошел прочь. Из студии вышел Джавад.

— Хорошо, будьте здоровы, я побежал.

— Джавад, дорогой, тебе в какую сторону? — спросил Кябирлинский.— Может, меня захватишь? Джавад на миг задержался.

— Клянусь, спешу. А то бы с удовольствием...— Он сделал еще несколько шагов, повернул голову.— Хорошо, пошли, подброшу до Баксовета.

— Вот спасибо!.. Оттуда я сам поеду... Когда они, спустившись вниз, проходили по вестибюлю, кто-то позвал:

— Кябирлинский! Кябирлинский!

Фейзулла обернулся. К ним бежал помощник режиссера из телестудии Мамсд. Поздоровался с Джавадом, схватил Фейзуллу за руку:

— Сам аллах послал тебя мне, Кябирлинский! Ты свободен вечером?

— Нет, а что?

— У тебя спектакль?

— Спектакля нет, но я занят... Мамед перебил его:

— Значит, так... В приказном порядке! Дело свое перенесешь на завтра. У нас вечером спектакль. Садык заболел. Надо заменить его.

— Не могу... У меня...

— Могу, не могу — ничего не знаю. Пойми, мне же голову оторвут.

— Мамед, ты знаешь, как я тебя уважаю. Но у меня вечером кружок.

— Во сколько?

— В семь.

— Значит, так... В восемь я тебя отпускаю. Перенеси свой кружок на один час. Соберетесь позже. Что особенного?

Джавад был уже у выхода. Спросил:

— Кябирлинский, ты едешь? Имей в виду, ждать не буду. Я спешу.

— Еду, еду! — откликнулся Фейзулла, сказал Мамеду: Хорошо, Мамед, не могу отказать тебе. Но ведь мне надо подготовиться. Роль большая?

— Слушай, э, какая там роль?! Одна-единственная фраза. Значит, так... Ты почтальон, входишь в квартиру, говоришь: «Принес вам письмо». Вот и все. К чему здесь готовиться? Слава аллаху, ты сорок лет в артистах. Только прошу тебя, Кябирлинский, смотри не подведи, иначе мне голову оторвут... Значит, так... В шесть ты будешь здесь.

._ Хорошо, не беспокойся, Мамед. Раз дал слово —

приду-

_ Браво, молодец! Живи сто лет! Ты у нас единственный.

Была бы пара — запрягли бы в арбу. Ха-ха-ха! Не обижайся, Кябирлинский, это шутка. Я ведь люблю тебя, ценю. Ты моя

честь!

— Спасибо на добром слове.

Мамед был уже на пути к лестнице, обернулся, крикнул, прижав ладонь к голове по-военному:

— Моя честь — это вот что!

Он снова расхохотался и исчез.

Фейзулла кинулся бегом из здания.

Джавад успел завести мотор и разворачивал машину.

Кябирлинский замахал ему рукой:

— Подожди, я еду!..

Подбежал, сел рядом с Джавадом. Тот сказал:

— Кябирлинский, да ты нарасхват. Преуспеваешь: днем — радио, вечером — телевизор.

— Ай, Джавад... Тебе ли завидовать, как мы побираемся?

Он подмигнул Джаваду, довольно улыбнулся.

Молодой человек повернул голову, посмотрел на Кябир-линского. Большие темные очки скрывали выражение его глаз.

Коротко посигналив, он обогнал троллейбус и погнал машину вниз по улице.

— Джавад,— нарушил молчание Фейзулла,— ты мне как сын... Хочу сказать тебе одну вещь.

— Говори.

— Ты близок с Сиявуш-муаллимом. Скажи ему, чтобы он лучше обращался со мной при людях. Позорит... Ведь я не мальчишка. Поседел на сцене.

— Что же он говорит тебе?

— Да всякое кричит, обзывает. К тому же при всех. Сегодня, например, в зале сидел художник. Молодой парень, у нас с ним хорошие, уважительные отношения. А Сиявуш начал прямо при нем, ты такой, ты сякой... Будь мы одни — черт с ним, пусть бы говорил что угодно. Но зачем при посторонних? Ведь я ему в отцы гожусь.

— А все-таки, что он сказал?

— Да всякую ерунду... Вспомнил мечеть, муэдзина, азан... При чем здесь я, если мой отец был муфтием?

— Кем, кем был твой отец?

— Муфтием. Разве ты не знал?

— Нет, откуда?

— А я думал, знаешь. Все знают об этом. Мой отец был муфтий. Когда я стал артистом, он выгнал меня из дому. До последних своих дней не разговаривал со мной. С той поры мы с ним ни разу не виделись. Даже в завещании распорядился, чтобы я не присутствовал на его похоронах. Очень переживал... Мать после говорила: это ты свел отца в могилу.

— Скажи, чего тебя понесло в артисты, а, Кябирлин-ский?

— Не знаю... Очень хотелось... Ты не смотри, что я сейчас такой... Было время, я играл в нашем районном театре Октая, Айдына, Шейх-Санана...

— Иди ты!

— Клянусь своей жизнью, Джавад. Я был единственный сын у отца, он мечтал сделать и меня муллой, хорошо обучил меня персидскому языку, арабскому.

— Напрасно ты не стал муллой, Кябирлинский. Знаешь сколько они зарабатывают? Читал бы себе сейчас заупокой ные молитвы по умершим и жил бы лучше, чем народны; артист.

Фейзулла улыбнулся, покачал головой, предаваясь каким то воспоминаниям.

Затем сказал:

— Я до сих пор хорошо помню молитвы из корана

— В самом деле? Тогда почему ты не станешь муллой? Фейзулла удивленно посмотрел на собеседника.

— О чем ты говоришь, Джавад? Какой из меня мулла?

— Почему бы нет?

— Как у тебя язык поворачивается говорить такое⁷Я— и вдруг мулла?

— А что?.. Отец твой был муфтием, лицо у тебя благооб разное, к тому же наизусть знаешь коран. Что еще нужно для муллы?

— Странно ты рассуждаешь...— Этот неожиданный раз говор смешал мысли Фейзуллы; он призадумался, наконец сказал: — Как же я стану муллой, если не верю в аллаха?

— Чудак! Да зачем тебе верить? Или думаешь, сами муллы верят? Ты лучше послушай меня. От театра толку не будет. Стань муллой, живи себе как министр, что тебе до аллаха? Веришь — верь, не веришь — не верь. Знай я коран, я бы дня не остался в театре. Нет более дурацкой профессии, чем наша — драматического артиста. Запомни: надо быть или таристом, или певцом-ханэндэ, без которых не обходятся свадьбы, или ашугом, или же муллой. Знаешь, как зарабатывают на свадьбах, на поминках! Ну вот, Кябирлинский, мы приехали — Баксовет.

_ Большое спасибо, Джавад. Отниму у тебя еще одну минуту, не обижайся.

— Хорошо, говори!

— Так ты скажи Сиявушу. Он тебя послушает. Скажи ему, чтобы не обижал меня.

— Скажу.

— Ты понимаешь, Сиявуш преподает в театральном училище, где мой сын. На днях пришел и говорит студентам: на земном шаре еще не рождался более бездарный артист, чем Кябирлинский. Конечно, мой парень готов был провалиться сквозь землю. В аудитории его ровесники — есть друзья, есть враги.

— Глупости болтает Сиявуш. Скажу ему.

— И еще, Джавад...

— Ну?

— Есть еще одно дело.

— Что такое?.. Говори быстрее, ты меня режешь без ножа, опаздываю!

— Честное cjjobo, другому не сказал бы... А тебе откроюсь... Только не подумай, Джавад... Ты знаешь, я не придаю значения таким вещам... Но у каждого есть не только друзья, но и враги... Да и жена без конца пилит меня...

— Не тяни, Кябирлинский, заклинаю тебя прахом твоего

отца! Выкладывай суть дела! Ну?

— Суть дела в том, что в нынешнем году мне исполнится ровно шестьдесят. Я, конечно, не Араблинский, не Аббас Мирза, тем не менее я внес лепту, так сказать... Думаю, может, и мне там... какое-нибудь звание или еще что... Не подумай только... Я на такие вещи не падок, сам знаешь... Но смотришь: вчерашние мальчишки становятся заслуженными артистами... Нет, ты не подумай, я ничего не говорю... Дай им бог удачи... Но ведь и мы тоже... Сколько лет трудимся не покладая рук... Так пусть хотя бы немного...

— Понимаешь, Кябирлинский,— перебил его Джавад,— звание — это немного сложно. Но я поговорю с Сиявушем, Добьюсь для тебя грамоты от месткома или еще что-нибудь. Ну, извини, я уже опоздал...

— Спасибо, большое спасибо, да будет твоя жизнь долгой,— говорил Фейзулла, выбираясь из машины.

Он зашагал по улице, продолжая бормотать слова благодарности. А машина Джавада была уже далеко.

Фейзулла вошел в телефонную будку, позвонил на карамельную фабрику, где он был руководителем драмкружка.

— Передай ребятам,— наказывал он кому-то,— чтобы собрались не в семь, а в восемь. Или, скажем, в пятнадцать минут девятого...

Фейзулла направился домой.

Он жил в старом доме на втором этаже. Двор — маленький, узкий, темный. Зеленый скользкий камень под краном, из которого вечно сочилась вода, походил на огромную лягушку. Во дворе, кроме крана, были еще уборная с замком на двери, большой мусорный ящик и пирамида картонных коробок — собственность продовольственного мага зина.

На второй и третий этажи вела железная лестница, Если по ее ступенькам ступали неосторожно, она громыхала так, что казалось, будто по ней шагает армия закованных броню солдат.

Застекленные галереи второго и третьего этажей смотрел во двор.

Семья жила в квартире, состоящей из одной комнаты подобия прихожей, которая служила также и кухней, здес стояла маленькая газовая плита с двумя конфорками. Даль няя часть прихожей была отгорожена занавеской. Там стояла раскладушка, на которой спал Эльдар.

Юноша прибил к стене над изголовьем две книжные полки. На них стояли книги, журналы о театре и кино, Противоположная стена была оклеена сверху донизу портре тами кинозвезд, это были главным образом фотографии киноактрис, вырезанные из польских журналов «Фильм» i «Экран». На полу у кровати стоял магнитофон, рядом — гора кассет с лентами. Здесь было царство Эльдара, его мир в четыре квадратных метра, полный головокружительных грез и кухонного запаха.

В комнате, довольно большой, был всегда полумрак: един ственное окно давало слишком мало света. Стояли впритыь одна к другой две кровати, массивный угрюмый комод кофейного цвета, стол и четыре стула.

С комода углом свисал кружевной, ручной вязки, нако-модник. Кровати были застланы плюшевым покрывалом с изображением двух всадников, похищающих красавицу. На столе, наискось поверх клеенки, лежала кружевная дорож-_ка _ родная сестра накомодника. Занавеска на окне и салфетка, прикрывающая крошечный экран допотопного телевизора «Луч» в углу комнаты, обшиты точно такими же кружевами.

Палас на полу был местами протерт, сквозь него то здесь, то там проглядывали красноватые половицы.

На стене висел в позолоченной рамке портрет Фейзуллы в какой-то роли и с десяток фотокарточек: жена Фейзуллы Хаджар-ханум в молодости, Эльдар. Эти фотокарточки были маленькие. Над ними висел большой фотопортрет мужчины. Это был покойный свояк Фейзуллы, муж жениной сестры Гамар, Искендер Мурадалиев...

Много лет назад Искендер и Гамар погибли в автомобильной катастрофе.

Когда Фейзулла появился на пороге прихожей-кухни, Хаджар беседовала с заглянувшей к ней соседкой Ана-ханум.

В квартире — ив прихожей, и в комнате — царил смешанный запах плесени, сырости, грязной посуды, постного масла и хозяйственного мыла.

Ана-ханум при виде Фейзуллы сказала:

— Удачи вам во всем,— затем обернулась к Хаджар: — Хорошо, баджи¹, я пошла.

Фейзулла, пройдя в комнату, снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, вернулся в кухню, вымыл под умывальником руки и лицо.

— Я что-то не улавливаю запаха бозбаша, жена! — заметил он шутливо.

Хаджар промолчала.

Фейзулла уже не ждал, что е'го удостоят ответа, как жена вдруг заговорила:

— Бозбаш!.. Может, плова с цыплятами желаешь?.. Бозбаша, видите ли, ему захотелось... А мяса ты удосужился купить?.. Или я сварю тебе бозбаш из колбасы?!

— Но зачем кричать, скандалить?.. Я думал, ты купила мясо.

— На какие деньги, интересно знать? Забыл, почем на базаре мясо?! Или думаешь, тех грошей, что ты приносишь, может хватить на мясо?! Вон, осталось немного вчерашней долмы, разогрей и ешь!

— Ну что же, долма — тоже неплохо.

Он подошел к плите, поставил на огонь кастрюльку со вчерашней долмой, точнее — с той, что была приготовлена женой третьего дня.

Тишина в квартире царила недолго. Вскоре Хаджар снова заворчала:

— Бозбаш!.. Ему нужен бозбаш!.. Говорят, по одежке протягивай ножки!.. Нет, вы полюбуйтесь на него!.. И он еще считает себя мужчиной!..

Фейзулла перестал жевать.

— Скажи, что тебе надо от меня? Дай спокойно поесть

— Ешь, ешь! Хоть бы ты подавился... Все выходят замуж обретают счастье, а я!.. Эх, да какой ты муж?!

Фейзулла медленно, устало поднял глаза от тарелки,

— Что произошло все-таки?

— Спрашиваешь, что произошло? Только что была Ана ханум, ты видел... Говорила про мужа, про свой дом, про их житье-бытье. Муж, можно сказать, на руках ее носит Вот и выходит, что дочь Хромого Сафтара живет лучше чем дочь Дурсунбека!

Фейзулла сделал попытку обратить разговор в шутку

— Но я-то здесь при чем, жена? Не ты ли первая влю билась в меня и согласилась бежать из дома?..

— Чтоб мне ногу сломать в тот день, когда я решил бежать с тобой. Чтоб мне ослепнуть в тот день, когда я впер вые увидела тебя! Пепел на мою глупую голову! Ведь я былг совсем ребенком... Что я понимала?.. Ты с театром приехал в деревню, и у меня, дурехи, затмило рассудок... Ведь я была в сто раз красивее моей сестры Гамар. Ей посчастливилось, вышла замуж за Искендера Мурадалиева, а вот я — за тебя...

Фейзулла унес на кухню пустую тарелку с вилкой. Оттуда донесся его голос:

— Тебе не стыдно?.. Хоть бы не произносила имени бедной Гамар!

— Чем же она бедная?

— А разве не бедная? Погибла такой ужасной смертью.., И она и ее муж. Оба они несчастные. Лет-то им сколько было? Кто умирает в такие годы?

Хаджар вздохнула, примолкла, затем, будто отвечая сво им мыслям, продолжала:

— Зато она познала счастье. Умерла, зато до конца своих ней жила по-человечески. У нее не было только птичьего молока. Рано ушла из жизни, но хоть пожила в свое удовольствие. А мне придется завтра умирать... Что я скажу? Что я видела в жизни? Только твою постную физиономию да вот эту вонючую лачугу. Больше ничего. Люди живут весело, красиво... Эх... — Она сделала короткую паузу, закончила: — Впрочем, тебе что говори, что нет... Все одно...

Фейзулла налил себе чаю в маленький, грушевидной формы стаканчик, вернулся в комнату, пил частыми глотками.

— Хаджар,— сказал он,— я вижу, ты сегодня не в духе. А тут еще пришла Ана-ханум, подзавела тебя.

— Меня заводить не надо. Или я слепая? Сама не вижу, как люди живут и как мы живем?

Фейзулла, напившись чаю, унес стакан, сполоснул его под рукомойником, снова вошел в комнату.

Хаджар сказала:

— Вчера Эльдар вернулся домой такой расстроенный. У них на занятиях какой-то преподаватель смешал тебя с грязью.

— Знаю,—отозвался Фейзулла.—Айдын мне сказал, приятель Эльдара.

— Знаешь, а что с того?.. Что толку?.. Можно подумать, ты пойдешь и рассчитаешься с обидчиком!.. Ведь тебя никто в грош не ставит!..

Фейзулла спокойно внимал.

Если ты ежедневно слышишь даже очень обидные, очень оскорбительные слова, они теряют свою остроту, свою силу, делаются привычными, не обижают, не причиняют боли. Может, лишь немного утомляют, только и всего.

Но Хаджар была неутомима:

— Эльдар говорит: «Мамочка, почему мой отец такой никудышный?» Говорит: «Из-за него на меня все смотрят свысока. Если бы у меня,— говорит,— не было отца, я бы по крайней мере знал, что я сирота, и тогда никто не посмел бы меня оскорбить. Но ведь он жив, все его видят, знают, все смеются над ним, издеваются, подшучивают, а мне остается только смотреть на это да кусать себе локти!»

— Эльдар никогда не скажет такого.

— Будь я проклята, если лгу! — Хаджар, протянув руку, взяла со стола крошку хлеба, покатала ее пальцем.— Клянусь вот этим хлебом, ребенок говорил, а мое сердце обливалось кровью. «Мама,— говорит,— чем я хуже других? Ах,— говорит,— если бы я был сыном какого-нибудь большого человека! Я,— говорит,— молод, красив, работаю над собой, учусь, ночами не сплю, приумножаю свои знания, свою культуру. Вот,— говорит,— например, представь: я где-нибудь в гостях, в компании, все девушки поглядывают на меня. И мне,— говорит,— нравится одна из девушек. Мы знакомимся, разговариваем,— о книгах, о театре, о кино... О чем бы она ни заговорила, я всегда поддержу разговор, не ударю лицом в грязь. Потом,— говорит,— смотришь, приходит какой-то болван, невежда, который ничего не знает, и на внешность невзрачный, и сложен отвратительно, но он сын большого «шишки» или же у него богатый отец, с машиной, с деньгами. И вот,— говорит,— он предлагает той девушке: «Садись в машину, покатаю тебя». И девушка,— говорит,— уже с ним, а не со мной...» Фейзулла перебил жену:

— Не нужна Эльдару такая! Чего стоит девушка, которая продает свое сердце за деньги, за машину?

Хаджар, умолкнув, некоторое время недоуменно смотрела на Фейзуллу, затем протянула к нему руку с растопыренными пальцами, махнула.

— Э-э-э, пепел на твою голову! Долго ты думал, чтобы сказать такое?! Ты всю жизнь был вот таким никудышным! Неудачником! У тебя потому и нет ничего!

В конце концов Фейзулла вышел из себя:

— Вот что я скажу тебе, жена: хватит! Ты говорила — я молчал, но ты уже перешла всякие границы! Я тоже человек! У меня есть самолюбие.

Хаджар передразнила:

— Самолюбие!.. Самолюбие!.. Держи при себе свое самолюбие. Меня бесит, когда я разговариваю с тобой.

Фейзулла, сняв туфли, лег на кровать.

Хаджар вышла на кухню. Оттуда доносились стук тарелок, звон ножей, вилок.

Фейзулла закрыл глаза, задремал.

Хаджар вернулась в комнату, вытирая кухонным полотенцем мокрые руки.

— Вот Ана-ханум спрашивает: почему всем артистам дают звание, а твоего мужа забывают?

Фейзулла ничего не ответил. Возможно, он спал, а может. притворялся.

Хаджар ворчала:

— Ты спи, спи, тебе что? Насытил живот коркой хлеба — и думаешь, что в раю!

Она вышла, но вскоре опять вернулась.

— Эльдар говорит: «Хоть бы раз о моем отце написали доброе слово в газете! А то — говорит,— или совсем ничего не пишут, или пишут всего одну фразу: «Кябирлинский опять не справился со своей ролью».

Фейзулла' открыл глаза, долго смотрел на жену; наконец спросил:

_ Хаджар, может, скажем Эльдару правду?

С женщиной произошло мгновенное превращение: изменилась в лице, побледнела, съежилась, словно сделалась меньше ростом, разом постарела. Ответила глухо:

_ С ума ты сошел!.. Подумай, что говоришь... Прошу тебя, выбрось это из головы.

На глаза ее навернулись слезы, она достала платок, утерла их, вышла на кухню.

До самого ухода мужа она не сказала ни слова.

Ровно в шесть Фейзулла был в телестудии. Постепенно подошли и другие актеры. Ждали режиссера.

В студии ярко горели прожекторы, было жарко, как в бане. Над головами артистов, словно груши на ветках, висели микрофоны.

Тщедушный, низкорослый, подвижный Мамед носился туда-сюда, выбегал из одной двери, исчезал в другой, давал указания, распоряжения. То и дело слышалось его: «Значит, так... Значит, так...»

— Значит, так,— говорил он,— ты стоишь здесь, а ты выходишь отсюда. Ага... значит, так... Третья камера, слушай меня! Ты делаешь наезд отсюда. Крупный план! Ясно? Затем ты, вторая камера, берешь слева... Эй, Шамиль!.. Значит, так, как только я дам знак, включай музыку... Значит, так, все здесь, все на своих местах. А вот и Сиявуш-муаллим.

У Фейзуллы оборвалось сердце.-

Откуда он мог знать, что сегодня на передачу приглашен их режиссер. Сиявуш нечасто бывает в телестудии. Знай Фейзулла, кто режиссер постановки, он бы непременно отказался от участия.

Сиявуш тотчас увидел его.

— Кябирлинский, дорогой, я бегу от тебя, а ты — за мной, преследуешь по пятам. Безжалостный человек. Передохнуть от себя не даешь!

Все засмеялись. Актеры и сам Сиявуш были в хорошем настроении. Сиявуш спросил у Мамеда тихо:

— Откуда взялся этот дубина?

— Значит, так... Садык звонит сегодня: болен. Думаю, что делать? Попался на глаза этот Кябирлинский. Я пригласил его. У него всего три слова.

— Выбрось.

— Что?

— Слова Кябирлинского. Что он говорит?

— Да почти ничего. Приносит письма, говорит. Постой, сейчас посмотрю, что он говорит...— Мамед полистал текст.-J Значит, так, он говорит «Вот наши письма».

— Вычеркни. Пусть войдет, молча отдаст письма и уйдет. Все! Когда я слышу его голос, меня переворачивает.

Мамед хохотнул и вычеркнул фразу. Подошел к Кябир-линскому:

— Значит, так, Фейзулла, мы сократили твои слова, молча войдешь... Вот смотри, отсюда войдешь, отдашь письма и уйдешь. Все. Понял?

— Даже не здороваться?

— Нет, нет, ради бога!.. Значит, так, положил письма и ушел. Понял?

— Понял, понял. Сделаю. Мамед хлопнул в ладоши:

— Значит, так, все проходят на свои места! Через пя ь минут мы в эфире.

Каждый занял свое место и замер. Камеры, словно ружс" ные стволы, нацелились на актеров.

Сиявуш, Мамед и звукорежиссер прошли за пульт, где на экранах мониторов появилась сцена, охваченная несколькими камерами с различных точек.

Время в телестудии будто стало ощутимым, материальным. Оно как бы обрело форму, границы, русло и приближалось к семи часам с неотвратимостью текущей к морю реки. Когда до семи осталось пятнадцать секунд, Сиявуш сказал в рабочий микрофон:

— Внимание! Мы в эфире! — и нажал кнопку.

Звукорежиссер включил музыку. Первая камера давала титры. Передача началась.

Спустя сорок минут Сиявуш закурил папиросу, поднялся с места. Передача окончилась. Актеры выходили из студии. -

Кябирлинский, взяв Мамеда под руку, отвел в сторонх.

— Мамед, дорогой, скажи, я внесен в денежную веде мость?

— Разумеется, Кябирлинский. Неужели не веришь? . Стыдно. Не даром же ты работаешь? Мы еще не при коммунизме. У нас пока социализм — переходная стадия к коммунизму._ Нет, ты понимаешь, почему я спрашиваю? Говорят, _кто обжегся на молоке — дует на воду. Как-то я тоже выступал у вас без слов, так же, как сегодня, немая роль. Так в бухгалтерии вычеркнули мою фамилию.

Мамед перебил его:

— Не беспокойся, я сам прослежу.

— Спасибо большое, Мамед. А то этот бухгалтер такой тип... Старик, гораздо старше меня и совсем слепой. Говорят, нацепит очки, сядет перед экраном и считает, загибая пальцы, сколько человек занято в передаче, кто сколько слов сказал, а затем начинает скандалить, мол, я не могу пускать на ветер государственные деньги...

— Словом, готов сэкономить на каждой твоей копейке, а?

— Вот видишь, сам говоришь.

— Нет, Кябирлинский, будь спокоен.

— Очень тебе благодарен.

Фейзулла обеими руками пожал руку Мамеду, попрощался с остальными.

Выйдя из проходной телецентра, увидел: к остановке подходит троллейбус. Побежал, едва успел сесть.

У Азнефти он вышел из троллейбуса и пересел в автобус. В десять минут девятого добрался до карамельной фабрики.

Три года Фейзулла руководил фабричным драмкружком. В кружке было всего шесть человек: четверо мужчин и две женщины.

Одним из членов этого маленького коллектива был пожилой фабричный сторож Салман-киши. Жил он бобылем, домой его не тянуло, вот и записался в драмкружок.

Был еще в кружке Мухтар, который втянулся в самодеятельность из-за своей жены Розы.

Роза была армянка, неплохо знала азербайджанский язык, однако говорила с акцентом. Очень хотела научиться говорить правильно. В этом ей усердно помогала ее подруга Бехиджа. Именно по настоянию Бехиджи Роза записалась в драмкружок.

Бехиджа, сорокалетняя женщина, была вдовой. По мнению Кябирлинского, она обладала истинным актерским дарованием.

В течение трех лет Кябирлинский готовил к постановке пьесу Джафара Джабарлы «Октай Эль-оглы». Роль Октая Кябирлинский взял себе. Остальные мужские роли он отдал Мухтару, Салману-киши, табельщику Баширу и шоферу Давуду. Так как кружок был пока малочисленный, все, кроме Кябирлинского, имели по две-три роли. Роза исполняла и роль Нади, и роль актрисы Тамары, Бехиджа играла и Френгиз, и сестру Октая Север.

Занятия кружка проводились раз в неделю в красном уголке фабрики — комнате, стены которой были увешаны различными лозунгами, таблицами, плакатами, портретами, На красном полотнище через всю стену было написано: «Искусство принадлежит народу». Один из плакатов — сплошь разноцветные квадратики, треугольники, кружочки, столбики и цифры — наглядно рассказывал о годовом плане фабрики, объяснял, в какие города отправляется ее продукция. На стенде с позолоченной рамкой золотыми буквами по красному плюшу было написано: «Передовики производства»; ниже — двадцать фотокарточек, в том числе фото шофера Давуда. Над стендом еще давно Кябирлинский приколол кнопочками два портрета — Джафара Джабарлы и Станиславского. Занавесок на окнах не было, их заменяли пожелтевшие газетные листы. Стены комнаты попахивали известью, недавно здесь был ремонт.

Когда Кябирлинский вошел в красный уголок, все члены кружка были в сборе. Роза и Бехиджа шептались. Давуд с Баширом курили. Мухтар объяснял сторожу Салману-киши происхождение и смысл некоторых слов.

— Вот, например, слово «колбаса»,— говорил он.— Откуда оно взялось? По-тюркски «кол» — «рука», «басан» — «набитый»... То есть набитый рукой. Ведь раньше колбасу делали вручную, брали кишку и набивали мясом. Кол-басан! Кол-басан! Стало «колбаса».

Салман-киши покачал головой:

— Ты смотри!.. Ну и дела на свете!..

— Да, вот так. Или, например, ты кто? Ну, отвечай, кто ты?

Салман растерянно пожал плечами:

— Я?.. Не знаю... Охранник.

— Верно. Ты охранник, караульный. И у русских есть такое слово — «караул». Это тоже наше слово — «каракул». То есть черный раб. Или, например, что значит лошадь?

Салман заморгал глазами:

— Не знаю.

— Лошадь, то есть «лешат», дохлая кляча. Понял? Салман снова покачал головой:

— Ты смотри!..

Кябирлинский перебил их лингвистическую беседу:

— Хорошо, друзья, начнем работать. Извините, я немного запоздал. Срочно вызвали на телестудию.

— В тот раз видела вас по телевизору,— сказала Роза. Кябирлинский смутился немного:

— Честное слово, просто не дают покоя, ежедневно вызывают... В телестудию, на радио, в кино. Я почти всем отказываю. Говорю: нехорошо, ведь есть и другие.

Ему вдруг захотелось рассказать, что он сегодня ехал в машине вместе с Джавадом. Он знал: Джавад нравится Бехидже. Кябирлинский немного симпатизировал ей. Но как скажешь? Какой придумать повод? Мухтар обернулся к Салману-киши:

— Женщины носят каракулевые шубы. Каракуль! Что это значит? Кара-гюль?.. То есть черная роза.

Салман-киши многозначительно покачал головой:

— Ну и дела на свете... Фейзулла спросил:

— Ну, вы приготовили мне ту сцену? Когда она будет полностью готова, я приглашу к нам Джавада Джаббарова. Пусть придет и посмотрит, как надо играть «Октая». Сегодня он долго возил меня на своей машине, сказал: «Фейзул-ла-муаллим, я слышал, ты создал замечательный драмкружок. Но почему скрываешь его от нас?», Я ответил: «Не спеши, дорогой, мы еще не готовы, наберись терпения и посмотришь».

Бехиджа замахала рукой:

— Нет, нет, я стесняюсь! Я не g»iory играть при Джаваде Джаббарове.

— Почему это не сможешь? Отлично сыграешь. Вспомни Френгиз из пьесы! Она даже в то время не испугалась выйти на сцену!

Мухтар сказал Салману-киши:

— В Москве есть улица Арбат. Знаешь, что это значит? Арба — телега, ат — лошадь.

— Хорошо, начали, начали! — оборвал его Кябирлинский.

Они репетировали место в пьесе, где Френгиз выбегает на сцену со словами: «Я родная дочь этой сцены!»

Образ юной, нежной Френгиз в трактовке Бехиджи, жен-Щины довольно неповоротливой, толстоногой, с грубоватым лицом, всегда всклокоченной головой и в неизменно перекрученных чулках, получался более чем странным, однако Кябирлинский остался доволен ее исполнением.

— Браво, дочь моя! — похвалил ее.— Отлично! — Затем, обращаясь ко всем, добавил: — Искусство — значит гореть, кипеть, создавать! Тут требуется творчество, талант. И еще температура. Жар!.. При температуре тридцать шесть и шесть искусства не создашь. Ты должен пылать, кипеть, созидать. Художник должен принести себя в жертву сцене, он должен сгореть, превратиться в пепел, чтобы зритель поверил в образ, который он создает. Известно ли вам, что сказал Константин Сергеевич Станиславский?

Сторож Салман-киши посмотрел вопросительно на Мух-тара. Роза опередила всех:

— Моя жизнь в искусстве! Кябирлинский согласно кивнул:

— Правильно! Этим самым он хотел сказать, уважаемый Салман-киши, что если не будет искусства, театра, то ему и жизнь не нужна. Ты понял, дорогой Салман-киши?

Салман-киши часто закивал головой.

Кябирлинский продолжал:

— Искусство, сцена, актер!.. Великие слова. Жизнь проходит, искусство остается! Ты слышишь меня, Бехиджа, доченька?.. Когда ты произносишь фразу: «Я родная дочь этой сцены!» — весь зал должен содрогнуться.

Кябирлинский умолк, задумался, снова заговорил:

— Я хорошо помню то время, вы его не знаете. Покойный Джафар Джабарлы написал все точно как было. Сейчас, слава аллаху, на каждую роль набрасываются десять артисток, а тогда мы не могли найти даже одну. Нам самим приходилось играть женские роли. Лично я сам столько раз играл Френгиз, Гюльтекин, Хумар...

Роза прыснула:

— Вы — Френгиз?! Кябирлинский тоже улыбнулся:

— Да, да, случалось и такое. Помню, мой двоюродный брат был бандитом, скрывался в горах, так он пригрозил: «Передайте этому своднику, если он еще раз наденет юбку и выйдет женщиной кривляться на сцену, я прикончу и его, и всех его артистов...» Нам пришлось бежать из деревни ночью, тайком, в фаэтоне. Да, были денечки!

— А вы не боялись, Фейзулла Худавердиевич? — спросила Роза.

— Ах, милая, до страха ли нам было? Мы тогда не думали ни о деньгах, ни о славе, "ни о всяких там званиях. Ездили из селения в селение, играли различные пьесы: «Шач-дан-бек», «Лекарь поневоле», «Из,-под дождя — да под ливеень», «Наш постоялец покончил с собой». Мы хотели пробудить народ, открыть людям глаза... — Он вздохнул,— Да, верно говорят: что было, то прошло.

Послышался храп. Сторож Салман-киши сидя задремал. Мухтар подтолкнул его локтем, разбудил.

Фейзулла кашлянул, прочищая горло:

— Хорошо, продолжаем репетицию.

Он поднялся со стула, напрягся, побагровел, жилы на его лбу вздулись, глаза налились кровью. Обернулся к Бехидже, воскликнул:

— О, Френгиз, это ты?! Или мне снится сон?.. Ох, змея!.. Скорпион!.. О!.. Однако... Кто привел ее ко мне?!

Бехиджа растерялась, вздрогнула. По телу ее побежали мурашки. Втянула голову в плечи, затем неожиданно расплакалась.

Домой Фейзулла добрался только в полночь. Двор был погружен во тьму. Все уже спали. Он осторожно поднялся по железной лестнице, открыл ключом дверь, прошел в комнату.

Хаджар не спала. Спросила:

— Чего крадешься? Порхаешь, будто птица ночная. Фейзулла удивился:

— А в чем дело?

— В чем дело, в чем дело... Нечего дурачком прикидываться! Думаешь, не знаю, почему так осторожно ходишь? Боишься, лестница греметь будет.

— Ну да. Ведь соседи спят.

— О соседях беспокоишься?! Кто тебе поверит? Ты заботишься, как бы от шума не проснулась твоя краля. Не хочешь тревожить сладкий сон своей Ягут-ханум?

Ягут-ханум была их соседка, молодая красивая женщина, жила на третьем этаже. Она совсем недавно переехала в их дом. Кябирлинский видел ее всего несколько раз. На днях она поднималась по лестнице с ведром воды и повстречалась с Фейзуллой. Он взял у нее ведро и донес до третьего этажа. Хаджар, видевшая все это, до сих пор не могла простить мужу его галантность.

— О жене, о сыне не беспокоится,— ворчала она,— а сон этой вертихвостки бережет!..

— Не болтай глупости. Ты знаешь, я всегда так поднимаюсь, когда прихожу поздно. Зачем тревожить соседей?

— Когда прихожу поздно! — передразнила Хаджар

-- Интересно знать, почему ты являешься поздно? Где шляешься?

— Я работал. Не кутил, не развлекался...

Хаджар еще долго ворчала. Фейзулла лег, натянул на голову одеяло. Он сразу же заснул и почему-то увидел во сне Константина Сергеевича Станиславского.

Рано утром Фейзулла ушел в театр, на этот день был назначен общественный просмотр их нового спектакля. Эль-дар тоже отправился на работу. Хаджар осталась дома одна.

Вскоре к ней заглянула Ана-ханум.

— Доброе утро, баджи, ты, я вижу, стираешь? Я тоже хотела взяться за стирку, да воду прозевала, опять ье идет из крана, проклятая! Что у тебя хорошего? Как дела?

— Да так, понемножку.

Ана-ханум села на стул, начала обмахиваться.

— Ох, жарко... Вчера видела твоего по телевизору, опя , он, бедняжка, не произнес ни слова, даже рта не раскры,*. Объясни мне, Хаджар-баджи, почему он все время молчит?

— Не знаю, дорогая Ана-ханум. Такая уж у них профессия, им не обязательно говорить. В том-то и весь секрет, чтобы создать роль ничего не говоря — глазами, лицом, жестами. Неопытный, какой-нибудь там мальчишка, не сыграет тебе такую роль. Тут нужен опыт, умение. Всегда, когда бывают подобные роли, приглашают моего мужа. Уверены, уж он-то справится. Знают, у него большой опыт...

— Ах, вот как?.. А то я думаю, почему он, бедняжка, всегда стоит и молчит. Ни словечком не обмолвится.

Хаджар вынула из корыта простыню, начала выжимать. .Обернулась к соседке:

— Хочу я тебя затруднить, Ана-ханум. Помоги мне, (.. рись за тот конец.

Женщины принялись крутить в разные стороны свернутую жгутом простыню.

Хаджар сказала:

— Его часто вызывают на телевизор. И в кино вызывают. Только он не всегда соглашается. Ведь человек должен иметь совесть. Если бы Фейзулла был таким же пройдохой, как другие, он бы уже давно получил и звание и квартиру.

— Вот и я так думаю. Сегодня утром забегала дочь, сказала: на днях в театре дяди Фейзуллы пойдет новый спектакль; говорят, потрясающая вещь; люди из-за билетов головы пробивают друг другу. «Попроси,— говорит,— дядю Фейзуллу, пусть и нам достанет билет». Я сказала ей то же, что и _ты сейчас мне. Говорю: «Дядя Фейзулла очень скромный человек, не из тех, кто будет руганью добывать билеты, если бы он мог достать — прежде всего достал бы для Хаджар-ханум, она, бедненькая, днями сидит дома, никуда не выходит».

Хаджар почувствовала, что краснеет. Нагнулась к полу, делая вид, будто ищет что-то.

— Я не очень-то люблю театр. В молодости смотрела столько спектаклей, что теперь мне хватит на всю жизнь. А захотелось бы — пошла. Он мне всегда достанет билет. Каждый вечер могла бы ходить... Дай мне тот таз, если нетрудно. Вот спасибо... Нет, я люблю телевизор. Сидишь себе и смотришь в свое удовольствие!

— Нет, не говори, театр — тоже неплохо. В телевизор ты сама смотришь, а в театре... и ты смотришь,— она подмигнула Хаджар, улыбнулась,— и на тебя смотрят... Разве не так, -Хаджар-баджи? Ты наряжаешься в какое-нибудь красивое платье, надеваешь серьги, кольца и другое, что у тебя есть, и появляешься на людях. Только не подумай ничего такого, Хаджар-баджи, я не прошу билеты. Если мне будет надо, скажу племяннику, он из-под земли достанет. Я просто так сказала, к слову пришлось... Иду на базар. Если что нужно — куплю. Вчера были отличные лущеные орехи. Взяла пять кило. А то потом, перед праздником, не найдешь. Так говори, может, что надо?

— Нет, нет, спасибо. Я ходила утром на базар.

Обсуждение спектакля проходило оживленно. Почти все выступающие хвалили постановку, давали высокую оценку, отмечали мелкие недостатки.

Кябирликский и другие актеры, р-азгримированные, переодетые, сидели группой в партере.

Под конец слово взял молодой человек в очках. Фейзулла впервые видел его. Аликрам шепнул ему, что это театральный критик, учился в Москве, недавно приехал, к тому же сын известного человека.

Кябирлинский отозвался также шепотом:

— Молодчина какой!.. Честное слово, когда вижу таких ребят, мое сердце наполняется гордостью. Смотри, как говорит! Соловей!.. Такие юноши — надежда народа.

Молодой критик говорил:

— ...Я хотел бы коснуться еще одного вопроса — вопроса о пнях. Он сделал в этом месте паузу.

Сидящие в зале задвигались, зашептались: «Что?.. Что он сказал?.. Кого он имеет в виду? Что такое?.. Пни?..

Молодой критик не без некоторого самодовольства жда[л, когда все успокоятся, нарочно затянул паузу, дабы предельно заинтриговать присутствующих. Продолжал:

— Да, да, мне хотелось бы сказать несколько слов о пнях. Я имею в виду те самые пни, которые стоят на пути нашего развития, нашего прогресса, мешая нам продвигаться вперед. Извините, я говорю немного резко, остро, но ведь нам рано или поздно надо покончить с этой проблемой.— Он налил в стакан воды из графина, сделал несколько глотков, продолжал спокойно: — Мы жалеем отдельных людей, но не жалеем нашего искусства. Мы проявляем заботу об отдельных лицах, но не заботимся о нашей сцене. Мы уважаем наших отдельных ветеранов,— слово «ветеранов» он произнес с явной иронией,— да, да, мы уважаем отдельных наших ветеранов, но не относимся с уважением к нашей работе, к нашей профессии.

Он опять сделал паузу, интригуя слушающих.

У некоторых задрожали поджилки: «На кого он намекает?.. Интересно, будет ли называть конкретные имена?.. Или обойдется общими фразами?» Если он говорит вообще — отвлеченно, абстрактно, то все согласятся с его разумными мыслями, все присоединятся к его точке зрения, все будут громко аплодировать.

Молодой критик снова заговорил:

— Вот, к примеру, возьмем сегодняшний спектакль. Современная, со вкусом сделанная постановка. Чувствуется благотворное влияние театра Брехта. Работа режиссера и художника достойна всяческих похвал. Джавад Джаббаров создает запоминающийся образ. Но вот какой-то один актер своей грубой, несуразной игрой портит весь ансамбль, портит все впечатление... Я имею в виду... Э-э-э...— он заглянул в листок, который держал в руке.— Я имею в виду Кябирлин-ского. Мне помнится, Сиявуш-муаллим, он произносит в пьесе всего три фразы... Э-э-э... «Вот старик, вот ночь, вот огонь...» Кажется, так?

Сиявуш устало поднял голову:

- Да.

— Так вот... Он произносит эти слова так, в такой манере, таким голосом, что зритель недоумевает: как, каким образом, откуда этот человек попал на сцену? И второй вопрос, товарищи: как и когда он и подобные ему покинут нашу сцену? Да, да, товарищи, я спрашиваю, когда они покинут сцену и уйдут на законный и давно ими заслуженный отдых?

Последние слова — «заслуженный отдых» — вызвали в зале смех.

Критик, в свою очередь, чуть улыбнувшись, продолжал:

— Это не пустяковый вопрос. Сегодня я разговаривал об этом с товарищем Сиявушем. Он говорит: «Жалко. Как я выброшу человека на улицу?» Товарищ Сиявуш, вам жалко одного человека, а театр, искусство, наконец, зрителя вам не жалко?.. Вы знаете, как это называется?.. Название этому — мелкий гуманизм.

Сиявуш бросил с места:

— А какой крупный?

— Да, да, мелкий гуманизм,— сказал критик.— Я бы еще добавил — буржуазный гуманизм.

— Вот станешь директором — и выгонишь сам,— снова подал реплику Сиявуш.

Кто-то в зале засмеялся.

Молодой критик немного смутился, однако тотчас взял себя в руки, сказал твердо:

— Нет, либерализм нам не нужен! — и сел на свое место. Председательствующий подвел итоги:

— Итак, мы принимаем спектакль. Что же касается указанных недостатков, товарищи поработают и исправят их.

Все в зале начали аплодировать, поднялись с мест.

Каждый считал своим долгом подойти и поздравить Сия-вуша, Джавада, художника.

Аликрам сказал Фейзулле:

— Ну, видал?.. Вот тебе и надежда народа! Кябирлинский попросил:

— Дай папироску.

— Ты ведь не куришь.

— Курю... иногда.

Они вышли из зала и расстались.

В фойе молодой критик, Сиявуш и художник горячо спорили о чем-то. Кябирлинский прислонился к колонне и смотрел. Он не слышал их слов, но чувствовал, разговор у них нешуточный. Он смотрел на них и невольно испытывал удовольствие: все трое были пригожи, молоды, красивы, по моде одеты, они были талантливы, умны, образованны, у каждого впереди была целая жизнь, каждого из них ждала слава.

Вдруг художник сказал что-то, и все трое громко захохотали. У всех разом исправилось настроение. Критик дружески хлопнул Сиявуша по плечу и отошел, поздоровался с кем-то на ходу, кому-то помахал рукой, кому-то улыбнулся и упругими шагами начал быстро спускаться по лестнице.

Неожиданно для себя Кябирлинский последовал за молодым человеком, подошел к нему в нижнем фойе, сказал:

— Здравствуйте. Извините, мы не знакомы, но ваше выступление очень понравилось мне. Поздравляю... Молодой критик кивнул:

— Большое спасибо,— повернулся, чтобы уйти. Фейзулла остановил его:

— Но мне хотелось бы сказать вам кое-что.

— Что именно?

— Вы считаете, Кябирлинского нужно прогнать из театра...

— Да. Или я не прав?

— Но что тогда будет?..

— Как что будет? Вам понравилась игра Кябирлинского?

— Кябирлинский — это я. Молодой критик опешил:

— Вы?.. Кябирлинский?..— Быстро взяв себя в руки, сказал сухо: — Странно, я не узнал вас без грима. Рад нашему знакомству. Однако я остаюсь при своем мнении.

— Я сорок лет работаю актером.

— Это не ответ. Стаж и талант — разные вещи. Я люблю говорить откровенно. По-моему, вы не актер.

Кябирлинский смотрел, как загипнотизированный, на уголок голубого, в полоску платочка, который выглядывал из нагрудного кармана молодого человека.

— Сынок,— сказал он,— ты молод, талантлив, умен, образован. У тебя впереди большая жизнь. И рядом с тобой, слава аллаху, твой отец — как гора.

Щеки критика порозовели, Фейзулла продолжал спокойно:

— А мне уже шестьдесят, у меня семья, и у меня нет никакой другой профессии. Была бы — ушел. Работал бы сапожником, или лудильщиком, или парикмахером. Но что мне делать теперь? Говорят, кто в шестьдесят учится играть на сазе, заиграет лишь в могиле. Плохой ли, хороший ли, но я актер. Если меня уволят, умру с голоду.

Чувствовалось, этот разговор тяготит критика.

— Нет, я так не ставил вопрос... Может быть, вы справитесь с другими ролями... Но эта роль, по-моему, ваша неудача. Я высказал свое личное мнение.

— Большое спасибо, сынок, да пошлет тебе аллах счастья! Мне нравится твоя смелость, твоя откровенность. Но, честное слово, ведь я тоже ни в чем не виноват. Третьего дня...

Молодой критик перебил его:

— Извините, на улице меня ждут товарищи. До свидания.— Он удалился.

Кябирлинский подошел к большому зеркалу в фойе и долго себя разглядывал.

Эльдар, поднимаясь по лестнице в радиокомитете, встретил Айдына.

— Слышал новость? — спросил тот.— Рена выходит замуж.

Эльдар изменился в лице:

— Врешь.

— Не знаю. Мне так сказали. Будто бы сегодня придут сватать ее.

Эльдар промолчал. Расставшись с Айдыном, поднялся на второй этаж, вошел в одну из пустых комнат, запер дверь на ключ. Прежде всего достал сигарету, дрожащими пальцами зажег спичку, закурил, сделал несколько жадных затяжек, затем поднял телефонную трубку, набрал номер. Услышав частые гудки, положил трубку. Тут же снова поднял ее, снова позвонил. Опять положил, опять поднял, опять набрал номер. После четвертого или пятого раза ему ответили:

— Алло!

— Здравствуй, это я,— сказал он.

— Узнаю.

— Рена, я кое-что слышал...

Она ответила спокойно, даже равнодушно:

— То, что ты слышал, верно. Вечером к нам придут сваты.

Эльдар будто впервые увидел перекосившийся шпингалет оконной рамы, эту трещину в стекле, панораму города за окном: дома, дым, корабли...

Во дворе шофер никак не мог завести «Москвич», мотор выл, словно бормашина, затем умолкал.

Телефонная трубка молчала. В руке Эльдара был карандаш, он писал на листе бумаги, которая лежала на столе: «Эльдар, Эльдар, Эльдар Алескеров. Алескеров. Эльдар, Эльдар, Эльдар».

Рена сказала:

— Почему ты обижаешься на меня, Эльдар? Ты должен помнить наш разговор. Ты же сам заявил, что не собираешься жениться в течение пяти-шести лет. У тебя свои планы — поехать в Москву, учиться, снимать кино. Кто знает, что тебе еще захочется после этого? За это время ты, конечно, забудешь меня. Кто может сказать, что произойдет за шесть долгих лет? А меня сватают из хорошего дома.'¹ Парня я знаю. Неплохой человек. И мать говорит: не будь дурой. Вчера я...

Эльдар не стал слушать дальше, положил трубку, вышел из комнаты.

Сиявуша и Джавада пригласили на радио для участия в передаче о новом спектакле.

Записывать их на пленку должен был Эльдар. Он находился в аппаратной, отделенной от студии, в которой уже сидели Джавад и Сиявуш, толстой стеной с большим звуконепроницаемым окном.

Сквозь это окно было хорошо видно все, что происходит в аппаратной, но если бы там выстрелили из пушки, в студию не проникло бы ни звука.

Сиявуш и Джавад тихо разговаривали. Они часто бывали в этой комнате, однако сейчас забыли про один ее секрет. Дело в том, что, если студийный микрофон был включен, каждое слово, произнесенное здесь даже шепотом, передавалось в аппаратную через мощный динамик. Человек в студии думает, что говорит тихо, он не может знать, что в соседней комнате его голос превращается в подобие грома.

Сиявуш и Джавад говорили о театре, постановке, предстоящей премьере. Эльдар, не обращая внимания на их болтовню, занимался своими лентами, бобинами, аппаратом — словом, готовился к записи..-Но вот он невольно стал прислушиваться к разговору, происходящему в студии.

Сиявуш сказал:

— Не может быть! Ты правду говоришь? Неужели он сын Кябирлинского?

— Ах, ты не знал? — ответил Джавад.

— Нет, откуда?.. Ведь это мой студент — Алескеров.

— Теперь будешь знать. Недавно ты в его присутствии обругал Кябирлинского. Старик сильно обиделся на тебя. Они рассмеялись. Сиявуш заметил:

— Кябирлинский — это уникум.

— На днях он поймал меня и начал просить: «Скажи,— говорит,— Сиявушу, пусть не обижает меня». Да, хорошо, что я вспомнил... Я ведь собирался поговорить с тобой. Все забываю. Кябирлинский мечтает о звании. В тот день он поймал меня и говорит: «Скоро мне исполняется шестьдесят лет, скажи Сиявушу, пусть похлопочет о звании для меня».

— А ты бы сказал ему: знал бы лысый средство от плеши — он бы прежде испытал его на себе. Они расхохотались.

— Я так и сказал. Говорю, послушай: «У нас есть такие киты, такие титаны, и те ничего не имеют, а ты о звании мечтаешь!..» Однако шутки в сторону, Сиявуш, жалко его. Пожилой человек, старик... Может, мы так сделаем: соберемся узким кругом и отметим его дату? Вручим грамоту, соберем деньги, купим ему какую-нибудь вазу, вот и все.

— Что ж, это можно,— согласился Сиявуш.— Но ведь ты знаешь, аппетит приходит во время еды. Дашь ему грамоту — придет будет просить: прибавьте зарплату. Прибавишь зарплату — потребует: дайте мне главную роль.

— Нет, он не из таких,— сказал Джавад,— безобидный старикан, не задается, знает свое место. Но ты понял, о чем он грезит?.. Хочет, чтобы мы устроили для него в театре небольшой юбилей. Мечтает созвать родичей и упиться славой.

— Неплохо! Предлагаю образец афиши: «Юбилейный вечер Фейзуллы Кябирлинского! Отрывки из «Гамлета», «Отелло», «Невесты огня». Третий солдат Фортинбраса — Кябирлинский! Четвертый стражник Отелло — Кябирлинский! Второй скелет — Кябирлинский!»

— Вот ты смеешься, Сиявуш, шутишь, а, честное слово, если повесить такую афишу, народ соберется. Кто знает Кябирлинского? Но у негодника громкое имя — Фейзулла Кябирлинский! Люди подумают, приехал какой-нибудь знаменитый артист.

— Да, ты прав, Джавад. Кябирлинский, Араблинский... Звучит.— Он обернулся к окну.— Однако почему этот сын Кябирлинского так тянет? Пусть поскорее записывает нас! Ведь нам надо торопиться в театр.

Эльдар стоял, прислонившись к стене, бледный как полотно. Увидев, что Джавад за окном делает ему знаки рукой, резко повернулся и вышел из комнаты. В коридоре столкнулся с Меджидом. Тот, увидев его, ухмыльнулся: вздернулась верхняя губа, сверкнули золотые зубы. Из большой родинки на подбородке Меджида торчали рыжие волоски.

— Привет, Кябирлинский! — сказал он.

В тот же момент Эльдар залепил ему пощечину. Айдын бросился к ним из другого конца коридора, оттащил друга в сторону.

Вечером Эльдар и Айдын сидели за маленьким столиком в ресторане «Дружба». Ели осетрину, жаренную на вертеле, зелень. Перед ними стояла бутылка из-под водки и графинчик; они дополнительно заказали триста граммов, которые пока еще находились в нем.

Музыканты играли ритмические танцы. Были и танцующие. Особенно выделялась одна пара — парень с девушкой. Они не знали усталости. Танцевали по-современному, не в обнимку, а раздельно, каждый двигался самостоятельно. Они были связаны только взглядом.

Эльдар, выпив, повеселел. Казалось, это совсем другой человек. Куда делся угрюмый, замкнутый юноша?.. Он говорил и говорил:

— Айдын, думаешь, я не мог бы отделать как следует этого подлеца Меджида? Честное слово, я могу переломать ему ноги и ребра, превратить его в котлету. Но... Это невозможно. Почему? Потому что он побежит жаловаться и меня уволят. А я не могу уходить с этой работы. Понимаешь, Айдын? Я должен работать еще два года. А через два года...

Айдын поинтересовался:

— Что же будет через два года?

Эльдар поднял голову, задумался, устремив глаза куда-то вдаль, на лице его появилось мечтательное выражение; он затянулся сигаретой, выпустил вереницу колец.

— О-о, через два года я получу диплом и уеду в Москву — на высшие режиссерские курсы.

— Поступишь ли?

— Почему не поступлю? В кармане у меня будет диплом... Понял? Диплом! А кроме диплома — деньги... Понял? Деньги!

— Там деньги не помогут. Это у нас поступают в институт за деньги.

— Спокойно, не надо спешить с прогнозами. Я спрашивал и все узнал. Деньги отлично помогают и там. Короче говоря, у нас нужны наличные, там — подарки и прочее. Там ты должен угостить нужных людей. Там в приемной комиссии работают молоденькие девушки, женщины, заморочу голову одной, другой, и дело мое пойдет как по маслу.

Айдын расхохотался:

— Ай, хитрец!.. Так и скажи: мол, еду котовать.

— Нет!

Эльдар крикнул это так громко, что сидящие за соседними столиками обернулись в их сторону.

Юноша продолжал твердить с пьяным упорством:

— Нет, клянусь тебе, нет! Клянусь тобой, Айдын, нет! Клянусь матерью, нет! Вот только для того, чтобы поступить на курсы. А поступлю — конец!.. Тогда уже не будет ни девушек, ни ресторанов, ни ухаживаний, ничего постороннего!.. Буду день и ночь заниматься, Айдын! Не буду спать, не буду есть, не буду пить! Буду только учиться! Все постигну! А потом приеду сюда...— Он налил в стакан водки из графина, сделал большой глоток.— Ух, отрава! — Сморщился, закусил кусочком рыбы.— Да, приеду сюда... И тогда мы посмотрим... Вот тогда будет отличный спектакль! — Он пристально посмотрел в глаза другу.— Если бы ты знал, Айдын, что я сделаю с Сиявушем!..

Айдын усмехнулся:

— Что, например?

— Сделаю его своим заместителем.

— То есть ты станешь министром?

— Еще не знаю... Но, во всяком случае, займу какую-нибудь большую должность. А Сиявуша возьму к себе заместителем.

— А вдруг он не захочет стать твоим заместителем? Эльдар на мгновение задумался. Кажется, этот вариант не был предусмотрен в его воображении.

— Почему это не захочет? Я дам ему такой оклад, какой он пожелает. Даже больше моего. Но только он обязательно будет моим заместителем. Непременно! Я нажму кнопку звонка и вызову его к себе. Он войдет в мой кабинет, улыбнется. Но я не улыбнусь. Спрошу: «Что здесь смешного, товарищ Сиявуш? Может, и нам прикажете улыбаться?» Он скажет: «Нет, Эльдар, это я так...» Я обрежу его: «Не Эльдар, а товарищ Алескеров!.. Когда к вам домой придет гость, будете называть его Эльдаром, а здесь учреждение, здесь я для вас товарищ Алескеров. Кроме того, потрудитесь приходить на работу вовремя. Сегодня вы опоздали на пятнадцать минут...»

— Ты фонтан! — воскликнул Айдын.— Сиявуш лопнет от злости.

Эльдар радостно засмеялся:

— А ты как думал! С Джавадом знаешь что сделаю?

— И его — в заместители?

— Не-ет. Джавад пусть останется на сцене, пусть играет. Но во время каждого просмотра я буду вставать и говорить: «Джавад Джаббаров опять создал примитивный образ, опять не справился со своей ролью». А Меджида...

— Да, да, Эльдар, скажи, прошу тебя! — Айдын от удовольствия потер руки.— Что ты сделаешь с Меджидом?

— Уволю с редакторской должности и сделаю актером, но таким, чтобы он исполнял одну-единственную роль — шакала!

Снова заиграла музыка. Опять на площадку вышли те самые парень и девушка. Однако на этот раз танец был медленный, они танцевали обнявшись. Она прильнула к нему, положив голову на его плечо. Он рукой гладил ее волосы.

Айдын с нескрываемой завистью смотрел на них.

Эльдар предложил:

— Давай выпьем за тебя! Выпили.

— Увидишь, что я еще сделаю! — похвастался Эльдар. Айдын спросил:

— А кем ты сам будешь?

— Сам я, Айдын, буду большим художником. Мастером! Все эти должности, ответственные посты — временное явление. В сущности, я отдам всего себя режиссуре и актерству. Буду и режиссером, и актером. У меня будет свой театр... Вот говорят: театр Товстоногова. Или там театр Охлопкова. Понимаешь? Я создам такой же театр. Свой!

— Само собой, машина?

— Конечно, будет и машина. Я сам буду водить ее, но и шофер будет. Всякий раз в день премьеры моя «Волга» будет подкатывать к дому Рены. Всякий раз от меня — десять билетов: ей самой, ее мужу. Пусть берет в театр кого хочет — мать, отца, подруг.

Айдын предложил:

— Выпьем за тебя.

— Выпьем. Знаю, Айдын, ты думаешь, я пьян. Клянусь тебе, я ни капельки не пьян. Смотри, сколько пью — не берет меня. Знаю, ты в душе не веришь мне. Возможно, смеешься... Но, клянусь, все это будет, все будет! Имя, машина, деньги!..

— Знаю, Эльдар, верю: все это будет. Только не скоро... Нам тогда будет уже много лет. Ты понимаешь, если бы все это было сейчас, сегодня, когда мы молоды!

Музыканты не спеша укладывали свои инструменты. Зал почти опустел. Часть светильников погасла.

Ветер с моря развевал шторы на окнах.

— Он пришел пьяный в дым,— сказала Хаджар.

— Где он пил, с кем?

— Откуда я знаю? — Помолчав, добавила: — Бедняга пьет с горя. Молодой, хочет развлечься, погулять. Что он видел в жизни — твою физиономию?

В комнате было темно. Фейзулла повернулся на кровати в сторону жены:

— Знаешь, Хаджар, я все время думаю... Ты верно говоришь... Почему он должен страдать из-за меня? Почему должен стыдиться меня? Почему мы не откроем ему правду? Почему не скажем: «Детка, ты тоже сын большого человека! Твой отец был одним из самых избранных...»

Он не мог видеть в темноте лицо Хаджар. Но в тот же миг ощутил на своих губах ее ладонь. Она зажала ему рот. Шептала:

— Молчи, молчи... Слышишь?

Фейзулла и сам знал, что никогда не осмелится сказать Эльдару правду.

Это было давно. Искендер Мурадалиев ехал на «Победе» с женой и семимесячным сыном в Шушу на отдых. Опасаясь зноя, в дорогу двинулись под вечер. Июль выдался на редкость жарким. Смеркалось, когда в районе Хурдалана они подъехали к железнодорожному переезду. Шофер Искендера не заметил приближающегося поезда. Халатный стрелочник не удосужился опустить шлагбаум. На переезде водитель хотел переключить скорость — с третьей на вторую. Неожиданно заглох мотор, машина остановилась на пути поезда, который надвигался на них с неотвратимостью рока. Гамар, увидев набегающие огни паровоза, закричала, лишилась чувств. В последний миг Искендер, подчиняясь инстинктивному импульсу, выхватил ребенка из,рук жены и выбросил из окна машины за полотно железной дороги.

Младенец остался жив. У него лишь была повреждена левая нога. Все остальные погибли. Когда тело Гамар омывали в мечети, из груди ее сочилось молоко.

У Хаджар и Фейзуллы детей не было. Они забрали ребенка, усыновили, вырастили, воспитали. Скрыли от него судьбу родителей.

Наутро Эльдар сидел за столом и пил кефир. Голова его раскалывалась от боли.

Фейзулла побрился, оделся и хотел уходить.

— Фейзулла,— сказала Хаджар,— завтра у вас премьера, достань и нам билеты. Два — для нас: Эльдару и мне, два — для Ана-ханум, они просили.

— Я не пойду,— бросил Эльдар. Фейзулла развел руками:

— Трудно, Хаджар. Из-за билетов смертоубийство!

— Хорошенькое дело!..— сердито передернула плечами жена.— Даже не может достать билеты в театр, где работает! Каким никчемным сотворил тебя аллах! Удивительно!

— Ну, будет, будет, опять начала. Соседке ничего не обещай. Эльдар не хочет идти, а тебе я достану.

Спускаясь по лестнице, услышал сзади голос Хаджар:

— Смотри, без билета домой не приходи! Понял?!

Кассир замотал головой:

— Нет, нету, нету! Не осталось ни одного.

— Но ведь я работаю в этом театре.

— В театре работает двести семьдесят человек. Он отправился к администратору.

— Клянусь тебе, Фейзулла, на завтра и послезавтра не могу ничего сделать,— заверил тот.— На один из ближайших дней — пожалуйста, сколько угодно билетов.

Он приуныл. Обращаться к Сиявушу ему не хотелось, однако иного выхода не было.

В кабинет Сиявуша то и дело входили люди. Входили,

выходили.

— Как это он не может прийти?! — кричал Сиявуш.— Придет, если даже околеет после этого! Завтра спектакль, а он номера откалывает!

Кто-то сказал:

— Сегодня утром умерла его теща.

— Пусть окочурится вся его родня, но завтра вечером он должен быть здесь. Кем я заменю его в этом бедламе?! Зазвонил телефон, Сиявуш поднял трубку.

— Нет,— ответил он,— завтра вечером, послезавтра днем и вечером. Затем другой спектакль. Да.

Повесил трубку. Обернулся к стоящему у двери парню.

— Аслан, укажи в программе: вместо Салимова — Гад-жиев. Сабир, а ты скажи, пусть завтра в спектакле на стол поставят не черный телефон, а белый. Тот, вчерашний.

Опять раздался звонок. Сиявуш взял трубку.

— Да... Да, это я, пожалуйста... Добрый день... Извините, сейчас нет возможности. Позвоните в понедельник.

Едва он положил трубку, телефон снова зазвонил.

— Да, да... Нет, на завтра ничего не могу сделать. Не осталось ни одного билета. Знаю, очень хорошо. Я весьма уважаю вашу газету, но завтра это невозможно. Я распоряжусь на послезавтра.

Положил трубку.

— Аслан, попроси Шарифу-ханум, пусть зайдет ко мне! — Он заметил стоящего в углу Фейзуллу.— Кябирлин-ский, а тебе что?

Фейзулла сделал шаг вперед.

— Сиявуш-муаллим, у меня к вам просьба... Поверьте, мне очень неудобно...

— Кябирлинский, не тяни. Говори, что надо?

— Может, вы мне... один билетик... на завтра... Сиявуш решительно прервал его:

— Нет.

— Что?

— Я говорю — нет. Я не раздаю билеты. Напрасно ты пришел ко мне за этим.— Опять зазвонил телефон.— Да... Это я... буду... Извините, пожалуйста, сейчас буду.— Положил трубку.— У меня, Кябирлинский, и без тебя голова кругом идет.— И выбежал из комнаты.

Фейзулла медленно спустился вниз, вышел из театра, поехал в радиостудию.

Тяжело поднимался по лестнице. Что он скажет жене? С каким лицом вернется домой?

— Что с тобой, Кябирлинский? Отчего такой мрачный? •1то-нибудь случилось?

Фейзулла узнал голос Меджида. Поднял голову.

— Нет, ничего, Меджид... Просто думаю...

— О чем? К добру ли?

— Думаю, какой смысл жить на земле такому человеку, как я?

— Вот это да!

— Я прожил на свете шестьдесят лет, и выходит — зря. Чего я стою? Кто уважает меня? Завтра умру — никто не заметит, никто не вспомнит. Через месяц все забудут, как меня звали.

— Что это ты ударился в самокритику?

— Понимаешь, Меджид, иногда человек кладет перед собой папаху и начинет думать о прошлом. Вся моя жизнь

проходит у меня перед глазами, как кинолента. Вижу, я в самом начале не пошел поправильному пути. И вся моя жизнь полетела насмарку, а сейчас уже поздно.

— Что случилось, Кябирлинский? Это что за упадническая философия? Может, тебе что сказали? Оскорбили? Скажи, кто? Клянусь, я разделаюсь с мерзавцем. Не дам тебя в обиду!

— Эх, Меджид, Меджид!.. Сорок лет я работаю в театре, а к гардеробщику и то больше уважения. Меня за человека не считают. Никакого внимания. Даже билет на спектакль пожалели!

Они шли по коридору. Им встретился Эльдар. Увидев Фейзуллу и Меджида, отвернулся в сторону.

Это не укрылось от Меджида. В глазах его зажегся бесовский огонек, губы искривились ухмылкой.

— Не унывай, Кябирлинский,— сказал он и свернул в боковой коридор.

Фейзулла записал свою роль, перекусил в буфете булкой с кефиром. Вышел из здания. Кто-то окликнул его. Он обернулся. Меджид, высунувшись из окна второго этажа, махал ему рукой:

— Кябирлинский, вернись, пожалуйста! Фейзулла пошел назад. Меджид встретил его на лестнице.

— Ты огорчил меня своим настроением, Кябирлинский, я был в месткоме, поговорил там. Вот тебе пригласительный билет на два лица. Но не в ваш театр, а в академию. И не на завтра — на сегодня. Завтра, я знаю, у тебя спектакль, ты занят. Хватай под мышку жену и ступай в академию, сегодня там грандиозное торжество. Вот, смотри, здесь написано: юбилей Данте — Данте великий итальянский поэт, жил семьсот лет тому назад. И еще смотри: я распорядился, чтобы тут написали твое имя и фамилию.

Фейзулла взял в руки пригласительный билет. Действительно, сверху было помечено: «На два лица». Дальше следовало:

«Уважаемый товарищ Фейзулла Кябирлинский!

Приглашаем вас на торжественный вечер, посвященный 700-летию со дня рождения великого итальянского поэта Данте Алигьери.

Первое отделение: доклад о жизни и творчестве Данте.

Второе отделение: большой концерт.

Начало в 20 часов».

Внизу дата — 11 мая. Как раз сегодня.

Меджид наставлял:

— Оденься получше, Фейзулла. Только непременно. Учти, там будет правительство. У Фейзуллы задрожали губы:

— Большое спасибо, сынок, большое спасибо. В горле его встал комок.

Фейзулла птицей взлетел по лестнице своего дома. Однако, войдя в комнату, постарался взять себя в руки, сказал степенно:

— Жена, собирайся. Сегодня мы идем на юбилей Данте.

— Куда?

— На юбилей Данте. Неужели ты не знаешь, кто такой Данте? Великий итальянский поэт! Хаджар пожала плечами:

— Что мне там делать?!

— Разве ты не сама просила: поведи меня в театр, на концерт? Что театр и концерт в сравнении с этим? Ты знаешь, что такое юбилей? Торжество, праздник!.. Будет и доклад, и концерт. Пригласительные билеты дают не каждому.

— Тебе-то как дали? Что это сегодня случилось?

— Пришел и на нашу улицу праздник. Как-никак я сорок лет тружусь, поседел на сцене. Вот, даже имя мое указали. Приглашен персонально! Словом, жена, собирайся. Во-первых, погладь мой черный костюм...

Фейзулла разговаривал с женой в необычном для него тоне, с новой интонацией в голосе— повелительно, властно. И что самое удивительное, Хаджар принимала этот тон без возражений, подчинялась словам мужа. Достала из сундука его черный костюм, встряхнула, почистила, сбрызнула водой, аккуратно отутюжила, сделала стрелки на брюках. Влажной тряпкой протерла его туфли, щеткой навела глянец.

К семи они были готовы.

Хаджар, улучив минутку, заглянула к Ана-ханум, оповестила ее о событии:

— Из Италии приехал знаменитый поэт, мы идем на его вечер. Приглашены только избранные люди Баку. Фейзулле дали персональный билет.

В этот сиреневый майский вечер на улицах было много гуляющих. Юноши и девушки шли под ручку. Фейзулла тоже взял жену под руку. На Хаджар было черное панбархатное платье, плечи ее укрывала белая шелковая шаль; на ногах — черные лакированные туфли на высоких каблуках.

Впервые за много лет они шли по улице вот так, под ручку, впервые за много лет не пререкались, не ссорились и Хаджар не ворчала, а улыбалась.

— По всей вероятности,— говорил Фейзулла,— из нашего театра лишь мне одному прислали билет. Никто из ребят ничего не сказал. Если бы кто получил, тотчас бы начал хвастаться.

Было без пяти минут восемь, когда они подошли к зданию академии. Открыли тяжелую, массивную дверь, вошли.

Странно! В вестибюле было сумрачно и безлюдно. Они направились к широкой мраморной лестнице. Вдруг остановились, услышав чей-то голос. Кто-то негромко напевал. Звук резонировал в помещении, как в пустой бане:

Фаэтонщи к- армянин, Прокати разок один!

Фейзулла обернулся и увидел того, кто пел. Это был старик сторож. Он тоже заметил их. Перестал петь, шагнул в их сторону:

— Эй, вам кого?

Фейзулла важно протянул сторожу пригласительный билет, который заранее приготовил и держал в руке. Старик даже не взглянул. Только спросил:

— Что это? Фейзулла объяснил:

— Мы на юбилей! — Видя, что сторож недоуменно хлопает глазами, добавил: — Разве юбилей не здесь? Юбилей Данте.

Сторож взорвался как граната:

— Вот, вот, каждый день чей-нибудь юбилей!.. Сегодня — Давыдова, завтра — Мамедова, потому в магазинах и спичек нет!.. Вчера с рук купил. Пять коробок... по пятнадцать копеек... Это что?!

Фейзулла и Хаджар растерянно смотрели на старика армянина, который изливал им свою душу. Наконец тот сказал:

— Нет, братец, сегодня здесь нет никакого юбилея. Вы ошиблись. Наверное, завтра будет. Завтра приходите.

— Но ведь здесь написано: одиннадцатое мая. Сторож вышел из себя:

— Слушай, что тебе надо от меня?! Какой странный человек! Сказал тебе — нет, и все! Здесь никого нет, все разошлись по домам, работа закончилась. И вы идите домой. На мраморной лестнице послышались шаги. Сверху спускался молодой человек в очках.

— В чем дело, дядя Арестакес?

Сторож, нагнувшись, принялся наливать в банку чай из алюминиевого чайника. Он уже снова напевал что-то. Вскинул голову:

— Откуда я знаю? Говорит, пришли на юбилей... Я ему твержу: сегодня нет никакого юбилея. А он спорит со мной.

Молодой человек, подойдя к ним, поздоровался, взял из рук Фейзуллы пригласительный билет, пробежал глазами, улыбнулся:

— Кто-то подшутил над вами, отец. Юбилей Данте отмечали неделю тому назад.

— То есть как?! Но ведь здесь указано — одиннадцатое мая.

— Это кто-то написал рукой. Говорю, подшутили. Ну, всего доброго! — И он ушел. Сторож опять затянул:

Фаэтонщик-армянин, Прокати разок один!

Они вышли на улицу. Фейзулла не смел взглянуть на Хаджар. Знал: сейчас она разразится бранью, станет поносить его: «Бездарный человек! Глаза бы мои не видели тебя! Я всегда говорила: никто не считает тебя за человека!» Однако жена молчала. Так, молча, они дошли до станции метро.

— Метро,— сказала Хаджар.

— Да,— глухо отозвался Фейзулла.

Он был мрачнее тучи. Неожиданно Хаджар сказала ласково, мягко:

— Может, покатаемся, а, Фейзулла!

Он уже забыл, когда она разговаривала с ним так. Посмотрел на нее.

— Если хочешь... Ты еще не была в метро? После секундной паузы Хаджар ответила:

— Нет, ни разу.

На губах Фейзуллы появилось подобие улыбки.

—.— О, тогда ты получишь удовольствие! Это сказка. Они вошли в метро. Он бросил в автомат пятачок.

— Иди!

Опустив еще монетку, последовал за женой. Пояснил:

— Если бы я не бросил пятак, ты бы не прошла. Тебя бы стукнуло по ноге.

— Да что ты?!

— Да, да, смотри, Хаджар, а это движущаяся лестница. Она засмеялась:

— Ой, Фейзулла, как интересно!

Восторг жены все больше вдохновлял его. Он, как опытный экскурсовод, показывал ей все в метро, объяснял.

А Хаджар всему удивлялась, все ей нравилось, она охалa, ахала.

Завтра, наверное, Хаджар снова будет браниться, ворчать, превращая жизнь Фейзуллы в пытку, но сегодня ей не хотелось обижать его, не хотелось, чтобы он знал, что вот уже два месяца, с тех пор как в Баку открылось метро, она каждое утро ездит на базар этой подземной дорогой.