Анар

КАК КЕРЕМ

Copyright – Издательство «Известия», Москва 1989 г.

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

В 1957 году в своем стихотворении «Последний автобус» Назым Хикмет писал:

Смотрю я, подняв голову от работы,

Передо мной возникают из прошлого

Какое-то слово, запах, жест,

Слово - по-дружески, запах - родной,

машущая рукой - моя любимая.

Не печалит меня больше зов воспоминаний,

Я не жалуюсь на воспоминания.

(Переводы везде подстрочные)

Этот мудрый покой, которого поэт достиг в 55 лет, наверное, удел не всех. Лично я хоть и не жалуюсь на воспоминания, все же их зов меня печалит. И, когда я, подняв голову от работы, думаю о прошлом, передо мной возникают дорогие голоса, незабываемые встречи, беседы, слова. Воспоминания, связанные с Назы-мом Хикметом, - одни из самых дорогих, самых значительных дней, часов моей жизни. Как и в жизнь многих других, в мою жизнь Назым Хикмет вошел своими стихами. Он еще был в Турции, сидел в тюрьме, но в нашем доме о нем говорили как об очень родном, близком человеке. Одной из двух книг, которые я слушал впервые в жизни, наряду с дастаном «Кероглу» была «Песня пьющих солнце». Я говорю о прослушанных, а не прочитанных книгах, потому что обе они были напечатаны арабским алфавитом. И тогда я не только не знал арабский алфавит, но вообще не умел ни читать, ни писать. Еще не ходил в школу. Эти книги читала мне мама. С тех пор, подобно тому, как навечно вошли в мою жизнь строки «Я из Ченлибеля с думой о тебе пришел, мой яблокоглазый, девичекудрый Гырат», постоянное место в памяти заняли и строки «...а Баку - перекачивающее свежую кровь сердце нашей страны, чей думающий мозг - Москва». Назым говорил «нашей страны», потому что Советский Союз, как и Турцию, он считал своей родиной. И мы тоже считаем Назыма Хикмета своим поэтом. Напечатанная в 1928 году в Баку «Песня пьющих солнце» была для Назыма Хикмета (у которого вышли сотни произведений на всех языках мира) первой книжкой, первой радостью. Эта книга стала фактом и азербайджанской литературы, оказала сильное влияние на развитие нашей поэзии. Назым Хикмет был большим турецким поэтом и большим советским поэтом, большим азербайджанским поэтом. Он был связан с нашей страной, с нашей республикой неразрывными нитями. Впервые приехав в Баку в 1927 году, он через 30 лет снова прошел по тем же дорогам, восхищенно глядел на совершенно изменившуюся жизнь. Возвратился в город своей молодости - «вернулся к морю». С 1957 года до конца своей жизни поэт каждый год приезжал в Баку, и в каждый свой приезд бывал гостем нашего дома. То, что я рассказываю воспоминания о Назыме Хикмете, возможно, покажется несколько странным. Когда я увидел его впервые, мне было 18 лет, а когда Назым умер - 25. Естественно, я не мог быть ни другом, ни собеседником великого поэта. Я только начинал печататься. Моих работ он, по всей вероятности, не читал. Но он был дорогим нашей семье человеком, был близким другом моего отца, приезжая в Баку, непременно бывал у нас, и мы, наезжая в Москву, обязательно встречались с ним - ездили к нему в гости домой, на дачу, или сам он вместе с Акпером Бабаевым приходил к нам в гостиницу, в номер. Воспоминания, как кинолента, проходят перед моими глазами. Помню, как Назым впервые пришел к нам домой в Баку. Он перенес тяжелую сердечную болезнь, поэтому с трудом поднимался на третий этаж. Между этажами для него ставились стулья. Назым садился, отдыхал и преодолевал следующий марш лестницы. Бюльбюль, который был старше него на пять лет, преодолевал ступеньки с какой-то юношеской лихостью. Мама выразила восхищение бодростью певца. Тогда Бюльбюль по-детски шаловливо снова сбежал с лестницы и так же резво поднялся еще раз. В тот день кроме Назыма и Бюль-бюля среди гостей у нас были Микаил Рафили, Сабит Рахман, Джафар Джафаров, Акпер Бабаев. Никого из них не осталось. Нет и Расула Рза и Нигяр Рафибейли. Эти воспоминания, наверное, должны были писать они, а не я. В тот вечер Бюльбюль пел теснифы «Сейгях», Назым Хикмет, как и все собравшиеся, был восхищен. Он говорил, что в Азербайджане, Турции, вообще на Востоке многие певцы во время пения так произносят слова, что нельзя разобрать ни одного выражения. Одним из достоинств Бюльбюля Назым считал то, что он каждое слово четко донрсил до слушателя. И Назым повторял только что пропетую Бюльбюлсм баяты: «Польюсь как дождь, заколыхаюсь как камыш; парню девушка подходит, как кинжалу - серебро». «Как это красиво», - говорил он. Двоих из собравшихся - Микаила Рафили и Сулеймана Рустама - Назым знал по своему первому приезду в Баку - с 1927 года. Вместе с ними он вспоминал людей того времени.

Однажды мой отец повел Назыма Хикмета на могилу Джафара Джабарлы. После посещения Сона-ханум Джабарлы пригласила всех к себе домой. Помню, в доме Джафара Джабарлы Акпер Бабаев читал Назыму отрывки из «Айдына». Кто-то сказал, что «Айдын» похож на «Чудака». Назым тотчас поправил; не «Айдын» на «Чудака», а «Чудак» может быть похож на «Айдына».

Конечно, «Айдын» написан намного раньше «Чудака». Назым, создавая «Чудака», несомненно, не был знаком с «Айдыном». То, что произведения двух больших художников в чем-то перекликаются одно с другим, неудивительно. Но поправка Назыма была проявлением чуткости, благородства, скромности, присущих характеру этого большого поэта, большого человека. У Назыма Хикмета был живой интерес к азербайджанской литературе. Стихотворение Физули, начинавшееся строкой «Менем ки, гафиле салари каравани гелем» («Я, глава каравана печали»), звучало как-то по-особому в его устах. Ему очень нравились строки ашыга Алескера «Чершенбе гюнюнде чешме башында гезюм бир алагез ханума дюшдю» («В среду у родника встретил я сероглазую красавицу»), а выражения «атды мюжгян охун» - «стрелами ресниц пронзила меня» - категорически не принимал. Стихотворение Сабира «Где вижу мусульманина, пугаюсь» не сходило с его уст. Он внимательно следил за современной азербайджанской литературой, и что и кого он одобрял в этой литературе, хорошо известно из статей, написанных и опубликованных им самим. У поэта была одна задумка, она почему-то не осуществилась. Помню, он рассказывал об этом замысле моему отцу и Энверу Мамедханлы. Назым хотел переработать повесть М. Ф. Ахундова «Обманутые звезды» в пьесу, хотел осовременить сюжет (как осовременил «Тартюфа» Мольера). Один мотив в «Обманутых: звездах» - жалоба людей на Юсифа Седельника: «Ну что это за падишах, никого не вешает, не казнит?» - казался Назыму в высшей степени актуальным и современным. Когда поэт в последний раз был у нас дома, в Баку, он уже более уверенно поднимался по лестнице. Зажили рубцы перенесенного инфаркта, и к тому же в отличие от докторов, в свое время рекомендовавших ему не летать на самолетах, вести неподвижный образ жизни, другой врач, напротив, посоветовал летать на самолетах, побольше двигаться, одним словом, жить вполне активно. Назым как будто помолодел, посвежел. Этот человек, всегда излучавший сияние, будто засветился еще сильней. Возможно, причиной тому была последняя любовь Назыма; «Солома волос - последняя любовь, последняя боль неугомонного, большого человека». Он пришел к нам со своей супругой Верой Туляковой. Бодрость, радостный душевный настрой Назыма сразу бросились в глаза. Когда ему об этом говорили, Назым по-русски, чтобы поняла и Вера, с присущим ему мягким акцентом, отвечал: «Я как луна, это она - солнце, я отражаю ее свет». Любовь заставила Назыма говорить языком ветхих поэтических метафор, над которыми он всегда смеялся. По настроению Назыма Хикмета нельзя было догадаться, что у этой любви есть и второе лицо - мучительная, трагическая сторона. Это точно выразил сам поэт: самая страшная ревность - это ревность к будущим дням, которые твоя возлюбленная проживет после тебя.

Немногим больше 60-ти лет прожил Назым. Четвертую часть этого отпущенного ему срока, целых пятнадцать лет, он провел в тюрьмах. В годы, когда сам был на свободе, под запретом была его поэзия. И на свободе ему угрожали - «законным» смертным приговором или «случайной гибелью» - в автомобильной катастрофе, от ножа убийцы, нападения пьяницы. В чем его только не обвиняли, какую только клевету на него не возводили продажные буржуазные журналисты, невежественное литературное отребье, завистливые «поэтишки». Самыми «мягкими» из этих обвинений были литературные упреки - отрицает классиков, ломает национальные стихотворные размеры, кому-то подражает. Не могли осознать, что поэт уровня Назыма не может повторять классиков - он сам классик. Не могли понять, что размер, привнесенный в национальную культуру поэтом масштаба Назыма, уже становился родным для этой литературы. Не соображали, что поэт Назымовского таланта не может никому подражать, и сам неподражаем. Возможно, и понимали, но делали вид, что не понимают.

Знакомясь с написанным в турецкой литературе о Назыме Хикмете за 60 лет, встречаешься с полярно противоположными мнениями. Можно встретить любые оценки, от высказывания: «самый великий из поэтов, появившихся когда-либо в Турции, это Назым Хикмет» (Нурулла Атадж) до самых омерзительных, уличных ругательств и оскорблений. Но и среди этой неразберихи мнений, оценок вырисовывается определенный вывод: писатели, занимающие видное место в литературной жизни, вне зависимости от их убеждений, идеологии, эстетических вкусов, по крайней мере знают масштабы Назыма. Те же, кто выступали с самыми бесстыдными, бессовестными, несправедливыми нападками на Назыма, - просто мелкие бумагомаратели. Если их имена и застрянут в каком-нибудь уголке истории литературы, то именно из-за Назыма. Будут упоминаться с презрением за то, что бросали грязью в великого поэта.

Его талант был оценен с самых юных лет, как только Назым вошел в литературный мир. Еще в 1930 году Садри Эртем писал: «Есть новый голос: голос Назыма... Назым - поэт, и поэт новый по технике, вкусу, нутру. Назым выражение новизны. Его строки не знают других правил кроме свободы духа и голоса... Строки Назыма дышат».

Другой видный представитель турецкой прозы Са-бахаддин Али в своем письме, посланном Хикмету в 1941 году, признается:

«Назым, я горжусь не только тем, что являюсь твоим другом, но и тем, что живу в одно время с тобой».

Даже в тюрьме Назым не прекращал активной общественной деятельности, занимался творчеством, просветительской работой.

В том, что сидевшие в разное время, в разных тюрьмах вместе с Назымом Ибрагим Балабан стал художником, а Орхан Кямал - писателем, заслуга Хикмета. Поэт угадал природный талант обоих, нацелил этот талант, верно направил их дарование.

Орхан Кямал уже после того, как прославился, в стихотворении, посвященном Назыму, писал:

Ты, мой голубоглазый друг,

не в силах я забыть тебя...

У тебя я учился любить наш мир и людей,

писать стихи, рассказы

и драться как мужчина у тебя учился...

1943 г.

Один из продолжателей Назыма, Орхан Вели, скончавшийся, к сожалению, очень молодым, так говорит о большом мастере:

«Сегодня у нас есть всего один поэт, известный в Европе: Назым Хикмет. И тот известен не благодаря нам. Мы говорим: ах, как бы никто не заметил, не узнал его. Но бесполезно, уже заметили, узнали».

Любовь и уважение к большому мастеру прогрессивных турецких писателей - Азиза Несина, Яшара Кямала, Фазиля Хюсню Дагларджи, Мелика Джовдета Андая, Халдуна Танера, Октая Акбала и других - естественны.

Но Хикмета признавали и те видные писатели, которые были далеки от него по идейным убеждениям, эстетическим позициям. Назым Хикмет «украсил турецкий язык» (Зия Гекалп), «написал стихи, которые могут считаться шедеврами оригинальности, вдохновения и мощи» (Халида Эдиб Адывар), «после Назыма ни один поэт нового поколения не может достичь такой славы» (Якуб Гадри Гараосманоглу). Классик турецкой литературы Абдульхак Гамид говорит: «Назым Хикмет бек не сможет без ошибок прочитать даже одну мою страничку, не поймет меня. А не понимая, как можно критиковать? Но я справедливый человек... Назым Хикмет, в его собственном жанре, мне нравится. Талант у него есть...»

Все эти цитаты я привожу из вышедшей в 1967 году в Стамбуле книги «Назым Хикмет в турецкой печати».

Перелистывать эту книгу, вобравшую в себя разнообразные статьи о Назыме Хикмете в турецкой печати, весьма поучительно с точки зрения понимания трудной судьбы поэта, его многострадального творческого пути. Чтобы лучше представить драматическую жизнь Назыма, прошедшую в борьбе, почувствовать и осознать, что ему пришлось вынести и с кем сталкиваться на протяжении долгих лет, в высшей степени важно, интересно ознакомиться с этими высказываниями.

Некто (мне не хочется даже называть имена этих невежд, в статье о Назыме) так выражает свою мысль:

«Сказать мне, что я могу полюбить или одобрить поэта-футуриста или буду приветствовать стих Назыма Хикмета, все равно что убить меня».

«Назым Хикмет - поэт, но небольшой поэт. Родился на этой земле, но не турок. Пишет грустные стихи, но не искренен. Представляется патриотом, но не любит свою родину».

«Назым не прославляет, а чернит эту нацию, этот народ, эту родину, эту историю. Причем это не просто пятно, а жирное пятно».

«Хотя он противопоставляется всей турецкой литературе, он лишь средний поэт».

«Назым может быть чем угодно, но турком быть не может... Предположение, будто он обогатил турецкий язык и культуру, абсолютно вздорно».

Чего хотели авторы этих статей, порожденных бессильной злобой, мелкой гложущей завистью? Больше всего их бесило то, что Назым был коммунистом. Именно поэтому тогдашний премьер-министр Турции Сулейман Демирель, пытаясь оторвать поэта от турецкой литературы, заявил с трибуны меджлиса: «Назым Хикмет, завещавший своего сына коммунистической партии Турции, не может считаться поэтом родины».

Реакционные политические убеждения порождали и консервативные эстетические воззрения. Отвергая мировоззрение, политические идеалы, они пытались принизить и художественное значение его поэзии.

«Интересно, какое значение в искусстве имеет этот поэт - товарищ Назым Хикметов? (Ясно, что слова «товарищ» и «Хикметов» сказаны с иронией. - А.) Неужели действительно поэтичность этого Санчо Панса, объявленного некоторыми бездельниками самым великим поэтом века, стоит все 100 процентов. А по-моему - не сто, а нуль. Стих должен иметь размер и рифму. Иначе это именуется прозой».

Итак, еще одна вина Назыма - несоблюдение размера и рифмы.

Назым с очень юных лет привык к таким нападкам и не оставлял их без ответа. Причем, за словом в карман не лез. В ответ на слова одного турецкого генерала: «Назым, если бы у меня в руках была прежняя власть, я велел бы тебя повесить, а потом под виселицей рыдал бы», он сказал: «Паша, а если бы у меня в руках была власть, я бы велел тебя повесить, но плакать бы не стал».

Отвечая на выпады, Назым объяснял свои взгляды на искусство: «Поэзию от прозы, рассказа, романа, театра и прочего отличает не то, что она имеет размер и рифму. Есть такие писания в размере хеджа, с рифмой, которые не имеют ничего общего с поэзией. Стихотворение, роман, рассказ и другие жанры литературы отличаются друг от друга больше содержанием, чем формой».

Через тридцать лет после этих слов, написанных в 1929 году, Назым во время спора с одним греческим поэтом, в ответ на его высказывание: «Стихотворение без рифмы похоже на лысую женщину», сказал: «А стихотворение, зарифмованное там, где надо и не надо, похоже на женщину с заросшим волосами лицом» (этот диалог мне в свое время пересказал Акпер Бабаев).

Хулители Назыма были так невежественны, что не стоило даже вступать с ними в теоретические споры. Чтобы продемонстрировать невежество одного из них, достаточно единственного примера. В одном стихотворении Назым уподобляет туркменского лодочника статуе Будды. Осмеивающий эту «крупную ошибку» поэта критик поучает его: «Читать надо, товарищ! Буддийская религия никогда не получала распространение в Туркменистане».

Другой приводит в качестве примера самые прекрасные строки Назыма:

Жить - как дерево - одиноко и свободно, и по-братски, как лес, - и после этого долго и нудно разводит «научные» рассуждения по поводу свойств деревьев и леса. «Большой поэт - это поэт, умеющий прекрасно пользоваться языком. Что внес в наш язык Назым Хикмет? Ничего. Напротив, внес выражения, не имеющие почвы, корня... Увлекшись свободным стихом и обращаясь к новым темам, он действовал разрушительно. Свободная поэзия не нова для турецкой литературы, темы Назыма переработки с копии».

Наряду с обвинением в отрицании Намика Кемала и других классиков, нарушении турецкой поэтической традиции своим свободным стихом, рифмой, поэта винят и в подражательстве. Кому же, по мнению недоброжелателей, подражал Назым? Конечно, Маяковскому. Отвечая на вопрос о влиянии Маяковского, Назым говорит: «Первый образец моего «безразмерного» стиха, которым я стал писать, оставив размер хеджа, - «Зрачки голодных». Когда писал его, я еще не понимал по-русски и не слыхал даже имени Маяковского... Те, кто сегодня обвиняет меня в подражании Маяковскому, в сущности, не читали Маяковского и не знают его творчества».

Несмотря на этот ответ, из года в год, из работы в работу, из статьи в статью снова и снова повторяются обвинения в подралжательстве, эпигонстве.

«Назым Хикмет подражал известным красным поэтам Маяковскому и Есенину. В чем его литературная ценность?» Автор этих слов, как видно, кроме Маяковского, слыхал и фамилию Есенина. Только фамилию слышал, ибо, если бы был знаком с его поэзией, убедился бы, что Назым Хикмет и Сергей Есенин - совершенно разные поэты.

«Назым Хикмет - не большой турецкий поэт, даже не большой поэт. Подражание Маяковскому и Багрицкому не может сделать кого-либо большим поэтом». Человек, написавший эти слова в 1967 году, слыхал, оказывается, имя еще одного советского поэта - Багрицкого (в свое время Багрицкий перевел стихотворение Назыма на русский язык).

Те самые писаки, которые считали Назыма подражателем, обвиняли его в том, что он внес в турецкую литературу «не голос Анатолии, а дыхание русских степей», которые считали себя турецкими патриотами, националистами, пресмыкались перед французским полубульварным писателем, заклейменным Назымом Пьером Лоти:

Со словами «враг турок»

не обращайся к Пьеру Лоти.

Если говорить откровенно,

он во много раз больше тебя любит нас,

Он во много раз нам ближе тебя.

Вот они, национальные герои. Вот их национальная гордость.

Характерно, что и художественный уровень стихов, написанных в форме пасквилей на Назыма, весьма низок. Это предельно примитивная рифмованная болтовня. Но характерен также и другой факт. В свое время один из таких пасквилей на Назыма написал Абдулба-гы Гелпинарлы, прославившийся впоследствии как серьезный ученый. Он обвинял Назыма в отрицании традиций турецкой литературы, в нигилистском отношении к классикам. А через несколько лет А. Гелпинарлы высказывает о Назыме совершенно иное мнение: «Кто может отрицать, что он дал нам услышать новый, абсолютно новый, не слышанный нами до сих пор голос? Кто может отрицать, что в нем мы открыли мир и нашу страну? Он напоминал нам о нашем забытом прошлом, он создал поэзию сегодняшнего дня... Кто из молодых поэтов, связанных с жизнью и действительностью, не читал его, кто им не восхищался и, признаемся, кто из них мог к нему приблизиться? Его голос на протяжении веков будет наполнять души. Его голос переживет эпохи и накроет людей как океан».

Самое удивительное - это отношение к Назыму Хикмету популярного поэта того времени, «путешествующего в глазах красавиц» Орхан Сейфи Орхана. Это отношение в течение разных лет, а порой в течение одного года многократно коренным образом менялось. Приведем примеры из написанного Орханом Сейфи в разное время и в разных газетах, журналах.

1932. «Назым Хикмет... заслуживающий внимания поэт...»

1937. «Ни вкус, ни мышление, ни идеал Назыма не похож: на наши... Не имея прочной культуры, он оборвал, отбросил все связи, считающиеся для нас священными как в искусстве, так и в жизни... Не придавая значения ни одной из принятых нами художественных и общественных ценностей, он далее жизнь свою не сообразовал с устоями нашей жизни. Его возбужденность и странность, считавшиеся сначала фантазиями, постепенно стали принимать серьезную и опасную форму.

Для Назыма коммунизм - некая религия. Однажды приняв эту веру, необходимо без всяких оговорок до самой смерти слепо ей следовать.

С тех пор как Назым Хикмет отказался от размеров и известных поэтических форм, в его произведениях бросается в глаза какая-то беспорядочность. Разве не необходимо искусству находиться в каких-то рамках? Как может существовать искусство, не подчиняясь никаким меркам?»

1963. «В душе Назыма Хикмета навсегда осталась тоска по родине... Одно из его написанных в тюрьме стихотворений показывает, что внутри коммуниста Назыма Хикмета живет и сын отчизны, поэт Назым Хикмет:

Сегодня воскресенье.

Меня впервые вывели на солнце.

Впервые в жизни удивившись

тому, что небо от меня так далеко,

такое голубое,

такое просторное,

я стоял, не шевелясь.

В этот момент - ни в волны броситься,

ни свобода, ни жена...

Я счастлив

вместе с землей и солнцем».

1967. «Что значит поэт отчизны? Самый простой смысл - это поэт, больше всего любящий свою турецкую родину. Назым прежде всего был коммунистом-пропагандистом. Своими стихами хотел распространять коммунизм. Большинство их - не стихи, а расклеенные на стенах коммунистические афиши... В свободных режимах подобных поэтов называют не «поэт Родины», а «изменник Родины».

1967. «Назым - большой поэт, намного выше наших критериев, поэт на мировом уровне. Это неверно, что он разрушил и отбросил старую поэтическую технику. Он сумел по-новому, очень выразительно использовать эту технику. Вы тотчас уловите, что среди произведений Назыма нет ничего искусственного и чуждого. Стихи Назыма соответствуют нашему разговору, нашим понятиям, вкусам, так же как народная поэзия. Сегодняшняя новая поэзия ограничивается отбрасыванием старого. На его месте ничего не возводит. Ни один из нынешних поэтов не может сравниться с Назымом.

Афишные стихи плохи в любом виде. Мы должны принимать Назыма Хикмета как большого турецкого поэта, какими бы ни были его взгляды и мысли. Мы не властны исключить его из наших учебников по литературе».

Трудно поверить, что эти прямо противоположные суждения принадлежат одному и тому же человеку, причем два последних высказаны в одном и том же году. Но это так, и именно поэтому у Орхана Сейфи никак не умещается в голове, как же может Назым всю жизнь сохранить верность своим убеждениям. Этим «смена мнений» Орхана Сейфи не исчерпывается. В том же 1967 году в третьей своей статье, посвященной Назыму, опубликованной в газете «Сон хавадис», он снова совершает сальто-мортале:

«Газета «Ахшам» считает, что нас так легко обмануть, представляя Назыма как самого крупного турецкого поэта-патриота. Назым, оказывается, возвысил Турцию. Не злитесь, и не смейтесь! Назым Хикмет, оказывается, самый большой поэт родины! У бедного Назыма, захороненного в одной из официальных усыпальниц в Москве, и притязаний таких не было. Увы, он боролся против национализма. Пытался разрушить наши национальные ценности».

Долгие годы в такой вот литературной и общественной среде жил Назым. Предъявляемые Назыму обвинения в другие эпохи, в других странах, в других условиях предъявлялись и другим художникам, не похожим на Назыма. Насколько непохожи друг на друга большие художники, настолько же сходны между собой их недоброжелатели, враги. Своей злобой и яростью, невежеством, завистливостью. Уровнем мышления, способами выражения, даже особенностями стиля.

Основное направление нападок на Назыма было связано с попытками оторвать поэта от турецкого народа, его духа, традиций, представить как безродного «сына человечества», нигилистически относящегося к национальным ценностям космополита. «Нашего первого поэта Назыма Хикмета, старающегося передать аромат этой земли, людей» (Октай Акбал), один «деревенский писатель» представляет следующим образом:

«Подражатель Маяковского, Назым Паша заде сын Хикмет бека очень далек от духа этого народа. Он не обошел этот край (пятнадцать лет просидевший в тюрьмах, как он мог обойти этот край? - А.), не увидел, не почувствовал свою землю». Эта «теория», являющаяся типичным образцом «деревенской демагогии», продолжается таким образом: «Если бы он, как мы, жил подобно медведям, спал под одной крышей вместе с быком, питался испеченным в тендыре черным хлебом, на равнине Сакарья сражался плечом к плечу с солдатами, тогда бы он мог нас понять. И тогда понял бы, что горе этой земли не имеет ничего общего с грохотом его прибауток. В стихах Назыма Хикмета нет того, что именуется местным колоритом. А это главный признак, определяющий фальшивость и ничтожность произведения искусства. В этих воплях, не являющихся продуктом конкретного общества и конкретной земли, излишне искать сильную мысль или философию».

Не довольствовались отлучением Назыма от турецкого народа. Завидовали его славе и потому отрицали даже самое эту славу:

«Назым Хикмет не является крупнейшим поэтом мира. Назым Хикмет далек от того, чтобы быть большим поэтом, известным во всем мире. Стать крупным поэтом всего мира не такое уж легкое дело...»

Не выдержавший всех этих нелепостей Азиз Несин спрашивает: «Мир что, безумен? Заявляют, что самая сильная сторона Назыма - его поэзия - незначительна. Высказывать подобное суждение - все равно, что считать весь мир безумным. Придерживающиеся этого взгляда должны подумать о том, что произведения Назыма переведены на 60 языков, многократно издавались в разных странах и с течением времени все больше распространяются, им стоило бы подумать о причинах этого».

* * *

Впечатляет эпизод, связанный с Назымом Хикметом и Азизом Несином. С тех пор как Назым уехал из Турции, Азиз Несин его больше не видел, не слышал его голоса. В 1966 году Азиз Несин приезжает в Советский Союз (в том числе участвует и выступает на юбилее Мирзы Джалила в Баку). В Москве он посетил могилу Назыма, побывал в квартире поэта. Азизу подарили кассету, где незадолго до смерти был записан голос Назыма. Там он не нашел возможности ее прослушать. Когда же вернулся в Турцию, его тотчас схватили, увели в полицию, обыскали чемоданы, нашли кассету, включили. Азиз Несин слушает этот родной, годами не слышанный голос, с глубоким чувством читающий прекрасные стихи, в полицейском участке, среди уставившихся на него вражескими глазами офицеров службы безопасности. Глаза Азиза застилают слезы, он курит сигарету за сигаретой. Офицеры, глядя на него, смеются: если бы они были способны ощутить силу воздействия поэзии Назыма, зачем бы им работать в полиции?.. Они смеются над Азизом Несином. Над Азизом Несином, который своими произведениями смешит всю Турцию. Но на этот раз Азиз Несин не смеялся, не смешил, он плакал. Плакал по великому изгнаннику Назыму, плакал по себе, плакал по горькой судьбе народа, чьи самые достойные сыны от Намика Кемаля до Йылмаза Гюнея томились в тюрьмах, ссылках, эмиграции.

* * *

Те, кто хочет все урвать у сегодняшнего дня, панически страшатся будущего. Но Будущее - неизбежно, его приход не может сдержать ни одна сила. Порой истины, которые мы полагаем велениями далекого будущего, подтверждаются на глазах одного поколения. Обращаясь к своим преследователям - от тогдашнего премьер-министра Турции до холуйствующего редактора бульварной газеты, Назым говорил: «Пока живет мой народ, мой язык, будет жить и мое имя, а кто вспомнит вас?» Эти слова подтвердились в течение жизни всего лишь одного поколения. Кто теперь помнит имена преследователей Назыма, тех, кто запугивал поэта, - будь это премьер-министр или его литературные панегиристы? А Назым живет, и будет жить, пока стоит мир. Он на одной из самых высоких вершин поэзии нашего века. Иногда спорят - первый ли поэт Назым XX столетия, второй или третий? Нумеровать поэтов - бессмысленное занятие. Каждый большой поэт занимает только ему предназначенное место, и в этом у него нет никакого конкурента, соперника.

... В 1973 году я был в Стамбуле. Этот город с многовековой историей был для меня более всего связан с именем, творчеством Назыма Хикмета. Я видел Богазичи (пролив), который Назым «пересек, превратившись в волну», пристань Гадыгей, о которую он «бился, став волной», бродил по площади Баязит, где упал турецкий юноша, «на груди которого распустилась гвоздикой пулевая рана», гулял по улице Истиглал, по мосту Галатарасай, по модерновым кварталам, старым рынкам, широким проспектам, узким тупикам.

Не увидел ни улицы Назыма Хикмета, ни площади Назыма Хикмета. Ни памятник, ему не поставлен в Стамбуле, ни музей его не открыт. Ни одна школа, ни одна библиотека, ни один парк, театр не названы именем поэта. Издалека доносится корабельный свисток. По Богазичи проходит корабль. Корабль «Назым Хикмет». Советский корабль.

Мне вспоминаются строки Назыма:

Поэта поместили в рай,

«Ах, где родина моя», -

сказал он.

И еще вспоминаются другие строки - стихотворение «Как Керем»:

Ведь если ты гореть не будешь,

и если я гореть не буду,

и если мы гореть не будем,

то кто ж тогда рассеет мрак?

1982-1985 гг.