Анар

ПОДВИГ ПОЭТА

Copyright – Издательство «Известия», Москва 1989 г.

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

Поэзия - всегда подвиг. Естественно, речь идет об истинной поэзии. Неистинная же - не имеет права именоваться ни подвигом, ни поэзией.

В благодарной памяти человечества неумирающими героями живут не только Прометей и Спартак, Бабек и Пугачев, Ян Гус и Жанна д'Арк, но и Данте, и Гейне, и Байрон, и Пушкин, Лермонтов, Шевченко, Саят-Нова...

Великие поэты - те же герои, рыцари духа, несущие свет высоких идеалов добра, счастья, свободы во мрак жестоких веков и за этот свой подвиг они расплачиваются сполна. Травля, «клевета молвы», гонения, ссылки и смерть становятся их уделом. Они познают и горький хлеб, тяжкие ступени чужбины, и надеются скрыться за высокими горами от всевидящих очей и всеслышащих ушей своих безжалостных преследователей. Но в веках они остаются несгибаемыми бунтарями духа, и их подвиги живут не только в трагических фактах биографий, но, в первую очередь, в поэзии. Многие замечательные художники слова, которыми гордятся народы мира, жили и умирали как поэты, но, прежде всего, творили как поэты. И Пушкин был героем не только тогда, когда он смело бросал в лицо самому царю слова о своем сочувствии декабристскому восстанию, не только тогда, когда стоял под дулом пистолета Дантеса, но прежде всего тогда, когда в тиши своей комнаты гусиным пером на белой бумаге выводил незатейливые буквы кириллицы: «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут».

Назым Хикмет был героем не только тогда, когда он, несломленный узник турецкой тюрьмы, объявил голодовку, но прежде всего тогда, когда написал бессмертные стихи «На пятый день голодовки».

Человеческий подвиг поэта придает немеркнущий ореол его личности в глазах современников и потомков, но в веках он живет прежде всего своим поэтическим подвигом.

Имадеддин Насими - гениальный азербайджанский поэт-бунтарь, мыслитель-вольнодумец, родившийся 600 лет тому назад, вот уже шесть веков живет в памяти людей великим подвигом своей жизни. Но еще более велик он своим поэтическим подвигом, своими замечательными стихами, обогатившими сокровищницу мировой философской и любовной лирики.

Судьбы большинства великих поэтов прошлого - трагические судьбы. (Впрочем, и наш век не составляет исключения - Лорка, Нурдал Григ, Никола Вапцаров, Муса Джалиль, М. Мушфиг... Этот горестный мартиролог можно продолжать еще долго.)

Непонимание, забвение, духовная, если не физическая изоляция, одиночество - вот еще не самое худшее из того, что выпадает на долю истинных поэтов. А ведь была еще и физическая расправа, были пытки и тюрьмы, ссылки и изгнания, была инквизиция в Европе и на Востоке, где она называлась по-другому, но занималась тем же, чем и в Испании. Кстати, методы «святой инквизиции», боровшейся с врагами христовой веры, и мусульманских судилищ, осуждавших врагов ислама, были поразительно идентичными по своей жестокости и лицемерию; обрекая на мучительную казнь обвиняемого, инквизиция выносила такую формулу постановления: «Мы должны отпустить и отпускаем такого-то и отдаем его в руки светского правосудия, такому-то, коррехидору сего города, или тому, кто исполняет его обязанности при названном трибунале, коих мы сердечно просим и молим милосердно обращаться с обвиняемыми». Эта фарисейская формула означала аутодафе - смерть через сожжение. Точно таким же методом был осужден мусульманским судилищем Насими. Религиозные деятели, обвинившие и осудившие его, тем не менее воздержались от окончательного приговора: окончательный приговор о мучительной казни был провозглашен султаном, то есть светской властью.

Думая о прошлом, сквозь даль веков мы порой видим минувшие эпохи выкрашенными в один цвет: «мрачная ночь средневековья». Да, но в этой темной ночи были и великие зори духа - и Данте, и Низами, и Руставели. «Светлое утро Ренессанса». Да, но у этого утра была и Варфоломеевская ночь, которая разразилась в год, когда Сервантесу было 25 лет, а Шекспиру - 8. Полные искристого жизнелюбия комедии Лопе де Вега создавались в стране жестокой инквизиции, и автор был современником аутодафе.

Имадеддин Насими творил в суровую эпоху, но и его поэзия полна ренессансного богатства красок, свободолюбивых идей, жизнеутверждающих мотивов. Уроки великих художников лишний раз подтверждают мысль о том, что самое зловещее мракобесие не в состоянии убить человеческое стремление к добру, свету и счастью. Ни одна обскурантская религия, ни одна человеконенавистническая идеология не может поработить мысль. Человек становится рабом, лишь покорившись навязанной ему идеологии, насильственно привитой ему религии, примирившись со злом, перестав мыслить и сказав «да», думая в душе «нет!»

Под угрозой духовной и физической расправы многие поэты, мыслители Запада и Востока действовали по-разному - большинство из них никогда не изменило своим убеждениям (речь идет о великих людях, а не о разных мелких приспособленцах). Порой они лжи предпочитали молчание. Порой соглашались говорить «да», чтобы иметь возможность говорить «нет» своим творчеством.

Насими из тех поэтов, которые буквально до последнего вздоха говорили «Нет!» господствующей идеологии, миропорядку, исламской ортодоксии. Насими говорил «Нет!» и своим человеческим поведением, и своей поэзией, ибо последними его словами были стихи, строки непримиримости - завещания несломленного человека.

За свои вольнолюбивые, бунтарские стихи Насими был приговорен к казни в 1417 году в сирийском городе Алеппо, и с поэта содрали кожу. Легенда гласит, что один из религиозных деятелей, спровоцировавших его казнь, сказал, обращаясь к толпе: «Этот Насими такой безбожник и еретик, что, если капля его крови попадет в какое-нибудь место, это место должно быть уничтожено». Но, по легенде, капля крови Насими попала на палец этого самого захида (захид - буквально «аскет», представитель одного из самых ненавистных Насими институтов исламской религии). И захид, боясь потерять палец, отрекся от своих же слов. Тогда прозвучали строки истекающего кровью поэта:

«Из-за одного пальца захид готов отказаться от своей правды.

А с истинного влюбленного сдирают кожу с головы до ног и ему не больно.»

(Подстрочный перевод)

Ему, естественно, было больно, но правда этих строк в другом: поэт, умирая самой немыслимо мучительной смертью, не отрекся от своей истины. Конечно, достоверный факт биографии Насими мог обрасти легендами, но неоспоримой очевидностью остался в веках факт мученической смерти поэта. Неоспоримы его гордые слова в конце жизненного пути. Неоспорим и исторический документ - арабский источник, из которого я процитирую несколько фраз:

«Насими был казнен во время Яшбека... Пришло указание султана, чтобы с него содрали кожу и семь дней выставляли (труп) на обозрение в Алеппо... Так и было сделано. Этот человек был еретиком и безбожником. Да сохранит нас бог от его слов и дел... Говорят, у него есть изящные стихи».

Самое поразительное в этом поразительном документе - последняя фраза. Хронист, как видно, правоверный мусульманин, добросовестно летописующий исторический факт. Более того, как человек благочестивый, он молит бога о спасении от ереси казненного. Чудовищно жестокий приговор он воспринимает как должное, как заслуженную кару и... в этом сухом, официальном, сугубо лояльном документе он не может умолчать о славе «изящных стихов» Насими. Одна эта фраза говорит о непобедимости и неистребимости большой поэзии, о ее несокрушимой силе, о ее моральном превосходстве над теми, кто властен задушить творца, но не властен над его творением.

* * *

Сеид Имадеддин Насими родился приблизительно в 1369/70 гг. на земле Азербайджана в Ширване. К последнему десятилетию XIV века относится его знакомство с учением хуруфитов и основателем этого учения Фазлуллахом Найми. Молодой Насими страстно увлекается как учением хуруфитов, так и яркой личностью Найми, признает в нем своего учителя и духовного наставника. Как предполагают исследователи творчества поэта, он меняет свой ранний псевдоним «Гусейни» на «Насими» (как более созвучное псевдониму Фазлуллаха) - в честь учителя.

Можно предположить, что глубокий ум и цельная личность Фазлуллаха Найми сыграли не последнюю роль в приобщении Насими к учению хуруфитов, ибо само это учение, в той форме, в какой оно сохранилось в научных трактатах его идеологов, гораздо менее интересно, чем богатая философскими откровениями поэзия Насими.

В чем же суть этого учения? Хуруфизм надо рассматривать в связи с более обширным философски-духовным явлением мусульманского Востока - суфизмом, или, как его часто определяют, восточным пантеизмом. Мудрые слова Ф. Энгельса о том, что «всякая борьба против феодализма должна была тогда принимать религиозное облачение; направляться в первую очередь против церкви», всецело можно отнести и к истории раннего суфизма, возникшего в недрах ислама как оппозиционное к господствующей религиозной ортодоксии и, следовательно, власти течение. Пантеистический суфизм утверждает, что бог и природа тождественны и все в мире есть лишь эманация бога. Человек, отторгнутый от первоначальной субстанции (природы - бога), должен вновь соединиться с ним в любви, во имя чего он отрекается от всего земного. Как видно, суфизм содержит в себе значительные элементы мистики и аскетизма. Логическим философским выводом из общей концепции суфизма был знаменитый тезис «Ан-ал-хак» - «Я есть бог (истина)», провозглашенный поэтом - суфием X века Мансуром Халладжем (казнен в 922 году за столь вольную мысль). Но уже в XI-XII веках суфизм усилиями крупнейшего исламского ученого-богослова ал-Газали был принят в лоно официальной ортодоксии и в последующие века из двенадцати течений суфизма десять были признаны лояльными. Два же считались еретическими и тяжко преследовались. Хуруфизм был одним из этих двух.

Хуруфизм (от слова «хуруф» - буквы) представляет собой несколько странное для сегодняшнего понимания учение о том, что в основе мироздания находятся буквы. Мысль еще более странная, чем библейское изречение «Вначале было Слово». Хуру-фиты объявили 28 букв арабского и 32 буквы персидского алфавита основой всего сущего, видели в этих буквах проявление божественного лика, искали комбинации этих букв даже в чертах человеческого лица. Сегодня все это может показаться нам и наивным и странным, но разве не кажутся нам причудливыми математические предсказания поэта XX века - Велимира Хлебникова? А если вспомнить теорию чисел пифагорейцев и различные каббалистические учения? Конечно, все это явления разного порядка и масштаба. Роль школы Пифагора в истории познания человеком мира неизмеримо значительней каббалистических или хуруфитских учений, а хлебниковские построения были скорее всего причудами талантливого поэта и математика. Но если отнестись к хуруфизму не с нынешней нашей рационалистической вершины, а с учетом особенностей той исторической эпохи, то обнаружится, что за странной игрой буквами стоят гораздо более важные общественные, философские и политические идеи. Исходя из своих теорий, хуруфиты толковали коран - священную книгу ислама - совсем иначе, по-другому, а это был самый настоящий вызов господствующей идеологии. «Хуруфиты, в лице своего основоположника Фазлуллаха Найми и большинства известных истории крупных представителей, стоят на позициях последовательного пантеизма с уклоном в сторону материализма, - пишет исследователь философии хуруфизма 3. Кулизаде. - Бог отождествляется хуруфитами с миром, четырьмя материальными элементами, человеком, являющимся продуктом и высшей ступенью эволюционного развития мира, и его речью (буквой, звуком)... Мир, все его явления и процессы по учению хуруфизма находятся во взаимной связи, постоянном изменении и развитии. Неразрывно связаны содержание и форма, сущность и явление, изменение и изначальная сила, единое и множество, различные этапы развития мира (минералы, растения, животные и человек), человек и вселенная, название и названное, сон и явь и т. д. Признавая первичность названного (предметов и явлений реального мира), хуруфизм, выступив более открыто и решительно, за собой номинализм средневекового Запада, который Маркс называл первым выражением материализма».

Итак, за кажущейся отвлеченностью и абстрактностью учения о буквах стояли весьма серьезные и внушительные философские идеи, политические концеп - и они соответствующим образом оценивались зодствующей ортодоксией и соответственным же образом преследовались. Фазлуллаха Найми постигла участь Мансура Халладжа - в 1394 году он был в муках казнен сыном Тамерлана Мираншахом. Через 23 года тот же удел выпал на долю Насими.

Конец XIV - начало XV веков - одна из самых мрачных и кровавых страниц в истории народов Ближнего и Среднего Востока, Передней и Средней Азии, Кавказа и северных прикаспийских областей. Страны этого региона, и в их числе Азербайджан, еще не оправившиеся после опустошительных монгольских нашествий, стали ареной жесточайших схваток золотоордынского хана Тохтамыша, Тамерлана, турецкого султана Баязеда, других крупных и мелких феодальных владык Востока. Эта эпоха и личность самого Железного Хромца Тимура отражены в многочисленных исторических летописях, в произведениях литературы и искусства. Причем эти последние созданы не только восточными авторами. Многие художники слова от Кристофера Марло, английского драматурга, старшего современника Шекспира, автора трагедии «Тамерлан Великий», до русского советского писателя Сергея Бородина, написавшего трилогию «Звезды над Самаркандом», пытались осмыслить как эпоху, так и личность самого завоевателя, сыгравшего столь важную и столь зловещую роль в судьбах многих народов. Конечно, трагедия К. Марло, где Тимур, по определению автора, «бывший скифский пастух», сподручные которого поминутно клянутся Юпитером и Юноной, так и сыплют именами античных богов и образов, и строго реалистическая, исторически достоверная проза С. Бородина, как и романтическая драма азербайджанского драматурга Гусейна Джавида «Хромой Тимур», - произведения разных жанров, разных эпох, мировоззрений, мироощущений. Но все эти произведения объединяет нечто общее - попытка определить меру человеческой жизни, критерии человеческих ценностей в эпоху их полного обесценивания. «Апофеоз» Верещагина - вот зримый образ той эпохи, эпохи сотен разрушенных городов, сравненных с землей селений, эпохи, когда человеческая жизнь - как завоеванных, так и завоевателей - ни во что не ставилась.

Как же эта эпоха отразилась в творчестве современника и очевидца событий Имадеддина Насими? Здесь мы видим парадоксальное на первый взгляд, но только лишь на первый взгляд, явление. У Насими нет ни строчки, прямо связанной с тимуровским нашествием, с конкретными реалиями этой всесокрушающей лавины. В отличие от Фазлуллаха, Насими даже ни разу не упоминает имени Тимура. (Вспомним, что другой азербайджанский поэт и государственный деятель, старший современник Насими Кази Бурханеддин, который был одним из самых непримиримых врагов Железного Хромца, - автор яростных строк, направленных против Тимура и Тохтамыша).

В чем причины умолчания Насими об этих событиях - отрешенность от реальностей жизни, осторожность или аполитичность, выражаясь современными понятиями? Думается, что ни то, ни другое, ни третье. Дело в том, что вся поэзия Насими отражает его эпоху и вызвана ею, но она, эта поэзия, отражает свое время не в прямой, хроникерской форме. Ответ Насими на вызов времени - это глубинное и глобальное обобщение нравственного, духовного и философского опыта эпохи. Во времена, когда человеческая жизнь была куда дешевле лошадиной, ответ Насими - это обожествление, возвеличивание человеческой личности, страстный гуманистический гимн в честь человека. Гуманизм, как никогда, действен в те эпохи, когда он яростно оспаривается. И именно поэтому гуманистический пафос поэзии Насими отражает его острую тревогу за человека в мире, где он, человек, ни во что не ставился.

«Сын человека, вот кто есть бог», - провозглашает поэт кощунственную для ортодоксов формулу. «Воплощение бога - в человеке, и человеку надо поклоняться», - неустанно выражает поэт свое гуманистическое кредо.

Ты бога возлюбил, был праведен твой путь.

Но пусть возлюбит бог тебя когда-нибудь.

Будь для огня огнем и стань для света светом,

Прозванья «Человек» всегда достоин будь.

Бог - человечий сын, и человек велик,

Все создал человек и многое постиг.

Все в мире - человек, он свет и мирозданье.

И солнце в небесах есть человечий лик.

Ты истине служи за совесть, не за страх.

Смотри не утопи ее ни в чьих кудрях.

Но истине служа, не забывай, что люди

Прекраснее всего, что сотворил аллах.

Путь к правде Правда направляла строго,

И вот лицо открыла недотрога,

И я благую истину постиг:

«Лишь ты - мой бог. Нет бога кроме бога».

(Перевод И. Гребнева)

Одна из самых действенных форм утверждения попранной человеческой личности в этом мире - любовь. Любовная лирика поэта полна тончайших наблюдений и откровений, в которых отразились все оттенки этого высокого человеческого чувства. Но и любовная лирика поэта философски-полемична, она направлена против религиозно-аскетического отрицания радостей жизни. Обращаясь все к тому же ненавистному захиду, поэт говорит;

О грешник, объявивший любовь грешной,

знай, что я не отрекусь от этого греха.

(Подстрочный перевод)

Лик и черты возлюбленной поэт сравнивает с Кыблой, с сурами корана, со священными реликвиями ислама. Конечно, Насими не был атеистом в современном понимании этого слова (хотя хулители и называли его безбожником). И его богоборческие образы в какой-то мере соотносятся с общей суфийской традицией иносказаний и зашифрованных понятий. Но величие Насими в том, что он не вмещается не только в прокрустово ложе исламской ортодоксальной идеологии. Он не вмещался и в значительно более широкий духовный горизонт суфизма, не вмещался он и в учение хуруфизма. Как всякий большой поэт, он был гораздо богаче школы или течения, чьи манифесты провозглашал.

По богатству и разнообразию духовного мира Насими был поистине ренессанской личностью. Любовь к истине и к ней одной не превратила его в сухого догматика антидогматизма, узколобого фанатика антифанатизма. Он любил истину во всех ее проявлениях - строки, посвященные любимой женщине, радостям земной любви, весеннему пробуждению природы, даже если учитывать их символическую многозначность, дышат неподдельным, живым человеческим чувством, воспринимаются прежде всего как отражение ощущений реального человека, а не как суфийско-хуруфитская система иносказаний и метафор.

Но было бы неправильным считать Насими поэтом радостного мироощущения, воспевающим лишь величие человека, красоту его земных дел и помыслов, его любовные страсти и философские искания. Нет, как было сказано выше, эпоха дышит в каждой строке Насими, а эпоха была безжалостной и мрачной. И отсюда пессимистические, скорбные мотивы в лирике Насими, его проклятия «миру, который не есть место для человека и который надо покинуть». Отсюда осуждение «мира, у которого лишь одно достояние - печаль и от которого ничего другого нельзя ожидать». Конечно же, эти настроения противоречат другим строкам поэта, в которых он, отвергая посулы аскета - посулы потусторонних радостей, весело провозглашает, что ему и в этом мире достаточно хорошо со своей возлюбленной. Противоречия? Но никто их и не отрицает. Противоречивой была эпоха, противоречив мир и противоречива человеческая судьба. Но противоречия Насими - это грандиозное внутреннее борение ренессансной личности, мучительно ищущей ответа на проклятые вопросы о мироздании и о месте всего сущего в нем. Что мы? Кто мы? Откуда мы? Зачем мы? Сама постановка этих вопросов была вызовом исламской религии, религии молчаливой покорности, выраженной уже в самом ее названии. Долготерпение, безропотное приятие судьбы, какой бы горькой и несправедливой она ни оказалась, - вот «мудрость» исламской религии, как, впрочем, и всех остальных религий. Обещание счастья в необозримом будущем, во всяком случае не в нашем мире, не в нашем или по пространственной, или по временной, - неважно какой, - причине, - вот посулы всех религий. Но Насими не хочет покорно соглашаться, не хочет принимать любой догмат на веру, не усомнившись в нем, не хочет готовых ответов на дозволенные вопросы. Он ставит такие вопросы, на которые узкая ортодоксальная мысль не может ответить:

День и ночь жаждал узнать я, что это за дело?

Что это за циркуль, рисующий небесный круг,

что такое свод небесный и круговорот,

из чего составлены эти девять висячих кругов,

что есть луна и блуждающие звезды под небосводом,

что такое мечеть и капище, рубище дервиша и кушак...

Огонь, вода, земля и воздух - почему они названы человеком?

(Подстрочный перевод)

Вопросы, вопросы, вопросы... Беспокойная, ищущая, пытливая человеческая мысль, задыхающаяся в узком и затхлом мире официальных догматов, регламентированных ответов. Сомнение - уже первый шаг к сопротивлению, и не случайно одна из главных установок ислама: проклятие сомневающемуся! Не случайно и то, что в стихах Насими, поэта-бунтаря, столько рефренов, выраженных вопросительными словами: Что это? Где? Где ты? - настойчиво повторяет поэт. Он ищет смысл и логику мироздания. В этом жестоком и непонятном мире он ищет утешение - свою возлюбленную:

Где ты, желанная моя? Ты душу мне зажгла! Где ты?

Ты свет очей, ты в двух мирах богатство мне дала! Где ты?

Со всеми дивами вражду затеял я из-за тебя.

Ты мне границею была, ты крепостью была. Где ты?

Похмелье вечное мое, с тобой вдвоем на что нам рай?

Ты мой нектар, ты вручена мне с райского стола! Где ты?

(Перевод К. Симонова)

Он ищет, подобно Диогену, Человека. Верного, достойного, прекрасного и совершенного.

Где тот муж истинный, который знает истину,

и слова на его устах истинны?

Где в этом мире Утверждающий,

у которого в душе не было бы отрицания?

Где тот постоянный в своем уговоре,

чтобы я мог назвать его верным другом?

(Подстрочный перевод)

Но ответ для Насими не в религиозных обещаниях рая и ада, потустороннего счастья, не в вере в ангелов и демонов, а в реальной жизни, в реальном величии человека. Да, Насими горько проклинал свой век, мучительно искал достойного, совершенного человека, сетовал на непостоянство жизни и мира, но он же провозгласил бессмертные слова, звучащие высоким гимном человеческому достоинству:

В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь:

Я суть, я не имею места – и в бытие я не вмещусь.

Вселенная - мой предвозвестник, мое начало - жизнь твоя, -

Узнай меня по этим знакам, но я и в знаки не вмещусь.

Хоть я велик и необъятен, но я Адам, я человек,

Я сотворение вселенной, - но в сотворенье не вмещусь.

(Перевод К. Симонова)

В своем гуманистическом пафосе Насими не остановился и перед последним шагом; он повторил формулу «Я есть бог» Мансура Халладжа, зная о роковом конце ее провозгласившего. Формулу Мансура Насими неоднократно поэтически варьировал.

Я нашел истину (бога), провозглашаю «Я есть истина (бог)».

Я - истина (бог), истина (бог) во мне, я обнаружил истину (бога).

(Подстрочный перевод)

Более того, он воспевал и сам подвиг Мансура, восхищался героической смертью поэта-мученика, как бы предвосхищая свою собственную судьбу. Преследования хуруфитов, особенно усилившиеся после казни Фазлуллаха Найми, не сломили духа Насими, но, скрываясь от гонений, он вынужден был покинуть родину и в течение всей оставшейся жизни скитался по большим и малым городам Ближнего Востока. В Турции, арабских странах Насими продолжал проповедовать свои философские идеи и завоевывал сердца многих новых приверженцев. А судьба готовила ему новое, последнее испытание в Алеппо. Думая о жизненном пути Насими, поражаешься остродраматическим ситуациям его биографии, словно придуманным каким-нибудь современным писателем: судьба все время ставила его перед сложным нравственным выбором. В Алеппо был схвачен юноша, читавший стихи Насими. Он и под страхом смерти продолжал утверждать, что эти стихи - его собственные и он готов понести за них любое наказание. Еще один - последний - выбор. Насими снова сделал его с честью и достоинством: явившись в судилище, он раскрыл свое имя, подтвердил свое авторство. Юноша был спасен. Была предрешена и судьба Насими.

Казнь Насими, его героическое поведение перед лицом палачей сделали еще более популярным его имя на Востоке. Отныне к трем ипостасям Насими - поэта, философа, активного пропагандиста хуруфистского учения - прибавилась и четвертая: мученика-героя. Хуруфизм как течение, возникшее в Азербайджане, очень скоро распространился по всему мусульманскому Востоку, и существенную роль в этом сыграли жизнь и смерть Насими. В течение шести веков имя Насими было символом бесстрашия перед релииозными обскурантами. Оно вошло в народную поэзию Азербайджана, наряду с другими мифологикими и литературными образами, как символ тонкости и несгибаемости. Его человеческий подвиг, но прежде всего его великая поэзия оказали огромное влияние на развитие азербайджанской литературы, на творчество таких ее корифеев, как Хагиги, Хатаи, Хабиби, Кишвери, Физули, Видади, Вагиф и многие другие.

Грандиозная заслуга Насими перед нашей национальной литературой в том, что он был первым большим поэтом, оставившим богатое поэтическое наследие на родном азербайджанском языке. Но Насими был знатоком и двух других традиционно литературных языков Ближнего Востока - арабского и персидского. Он автор «Дивана» - поэтического сборника на персидском языке и стихов на арабском. Как поэт и как личность Насими оказал заметное влияние на развитие различных литератур ближневосточных народов. Современник Насими, турецкий поэт Рифаи, посвятил ему восторженные строки. Слава Насими давно перешагнула не только географические пределы его родины, но и временные границы его века. В XV веке о Насими с любовью говорит гениальный сын узбекского народа Алишер Навои. В XVIII веке его с почтением вспоминает классик туркменской литературы Махтумкули. Любовь к поэтическому слову Насими ломала географические и хронологические барьеры, она рушила и религиозные стены. Широко были распространены стихи Насими в христианской Армении. Ортодоксальное духовенство, в данном случае уже христианское, предало сожжению Будаха Амтеци за «чтение стихов Насими и взбудораживание народа». В XVII веке другой талантливый поэт Армении Хачатур Дигранагерци ходил по улицам города и громко распевал стихи Насими. Его постигла участь азербайджанского поэта.

Во многих своих стихах Насими утверждает, что он стал «ламекан» (понятие, которое можно перевести как «не имеющий места», «находящийся вне пространства»). Поэт употребляет это понятие в суфийско-хуруфитском значении, но, сопоставленное с его собственной судьбой, оно, это понятие, приобретает дополнительный, многозначный смысл. Сын Азербайджана, уроженец Ширвана, Насими вынужден был скитаться по многим странам и нашел свой конец на арабской земле. Его преследовали тимуриды и казнили по указу мамлюкского султана Египта. Слава его перешагнула границы исламского мира.

Все времена и все века - я. Душа и мир - все это я!

Но разве никому не странно, что в них я тоже не вмещусь?

Старик - я в то же время молод, я лук с тугою тетивой,

Я власть, я вечное богатство, - но сам в века я не вмещусь.

Пророческие слова! Он не вместился ни в свою страну, ни в свою религию, ни в свой век. Не вместился он и в рамки хуруфитского учения, за идеи которого отдал жизнь. Он и в смерть свою не вместился, перешагнув ее непоколебимым упорством предсмертных строк. Поистине «не имеющий места», «находящийся вне пространства»! И времени, добавим мы.

Незадолго перед своей смертью учитель Насими, Фазлуллах Найми, советовал своему последователю покинуть Баку, ибо оставаться там было опасно из-за преследования хуруфитов. Насими последовал совету своего учителя, покинул Баку и вернулся через шесть столетий уже в столицу Советского Азербайджана. Вернулся своими прекрасными творениями, величием своего человеческого подвига, вернулся тем гранитным памятником, который установлен в Баку. Поэт, провозгласивший себя «не имеющим места», стал родным и близким миллионам людей, стал гордостью многонациональной семьи советских народов, всего прогрессивного человечества.

И сейчас, в преддверии грандиозных космических маршрутов, мы гордимся тем, что творческое наследие великого азербайджанского поэта в числе других ценностей мировой сокровищницы культуры станет частью духовного багажа человечества, уносимого им в чужедальние миры. И да будет нам позволено повторить от имени Насими его строки в том понимании, которого он не имел, но на которое имеем право мы - люди космической эры:

В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь...

1973 г.