Эльчин
ЗВЕЗДНАЯ
ПОРА НЕБЕС
Copyright
– Эльчин Эфендиев
Перевод на
русский – Натига Расул-заде
Данный
текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия
владельца авторских прав
Алигулу был философом: не в том смысле, что сам себя считал философом,
нет, в сущности, он и сам не подозревал, что он философ, потому что
философствование было частью жизни, частью существования Алигулу, как, скажем,
ежедневная еда, как зарабатывание денег, как общение с людьми, и для Алигулу не
имело никакого значения, что его открытия в этой области уже кто-то до него
открыл, что его мысли до него кому-то уже приходили в голову, не имело никакого
значения еще и потому, что Алигулу и представления не имел о прошлых открытиях
и научных трудах.
Еле волоча ноги от усталости в эту жаркую, июльскую ночь, весь потный,
измочаленный, возвращаясь домой в нагорный квартал Баку, Алигулу размышлял о
том, что не он первый не он последний на этой земле, кто в поте лица, тяжким
трудом зарабатывает на хлеб, жизнь имеет свои законы, и эти законы не признают
ни коммунизма - режим, при котором Алигулу прожил большую часть своей жизни, ни
капитализма - время, в котором ему предстояло прожить оставшиеся годы, и
сколько ни ворчи, ни ругай неустроенность мира - все бесполезно. Скажем, к
примеру, кто видел, какой великий ученый был свидетелем тому, что посадили
абрикосовое дерево, а вместо него выросло грушевое, или же на выросшем
абрикосовом дереве, на одной из веток созрела груша, или яблоко, или какой-то
неизвестный нам фрукт? Конечно, никто этого не видел и наверное, не увидит,
чтобы утвердительно ответить на вопрос Алигулу: «Да, я видел!», а, впрочем, не
было никакой необходимости в таком ответе, потому что Алигулу задавал этот вопрос
не кому-то, а самому себе и ответ ясный, как день в этой ночной тьме, получал
от себя же.
И в эту душную июльскую ночь, когда Алигулу вернулся домой, когда
выложил на стол свежий хлеб и чуть ли не кило сыра, когда вспомнил, что в
кармане у него есть еще четыре тысячи, то поблагодарил Аллаха в сердце своем,
потому, что завтра спозаранку, когда Алигулу выйдет из дома, жена его пойдет на
базар и купит на эти деньги сырые семечки, поджарит их и, усевшись, как обычно
на свою табуретку у ворот, будет продавать эти жареные пахучие семечки из
стограммового граненного стаканчика своим всегдашним клиентам - соседским
мальчикам, проходящим мимо их ворот молодым девушкам, и сердце Алигулу радостно
забилось, а когда жена сообщила, что с этой ночи будет стелить им постель на
крыше, настроение Алигулу поднялось до небес, будто и усталость прошла, и ноги
почти перестали зудеть после долгой ходьбы, а жена к тому же принесла и
поставила перед ним глубокую тарелку-кясу горячего лукового супа, и Алигулу,
оторвав большой ломоть от хлеба, стал его крошить в кясу и подумал, что еще
неизвестно, у кого на этом свете больше проблем: у какого-нибудь властительного
падишаха, или у него Алигулу?
* * *
Одноэтажный, из двух комнатушек домик Алигулу построил его прадед, отец
его деда Алинаджаф (или Наджафали?), и оставил этот дом в наследство своим
детям, и порой Алигулу думал, да упокоит Аллах его душу, подумать только, за
столько лет с николаевских времен до Ленина, Сталина и до сих пор, до наших
дней, за столько лет из их рода не вышло ни одного путного мужчины, кто бы
построил себе нормальный дом, или же получил бы от Советского государства
квартиру и жил бы себе в ней. А этот дом на ладан дышал, и в особенности это
ощущалось осенью и зимой, когда шли проливные дожди, шел мокрый снег, тонкое
кировое покрытие крыши не выдерживало потоков воды, обрушивавшихся с неба,
давало течь, и Алигулу каждый раз, поднявшись на крышу, стелил куски целлофана
на продырявленные места крыши, укреплял целлофан камнями по краям, чтобы ветер
не унес эту зыбкую защиту от непогоды, но пользы от этого было мало, и жена в
обеих комнатках, то посреди комнаты, то по углам, то у стены расставляла ведра
и тазы. Алигулу как-то стал прицениваться, желая покрыть крышу киром, но
кирщики заломили такую цену, что на эти деньги запросто можно было купить билет
до Барнаула.
Это были, скажем так, ежегодные зимние страдания, летом же, особенно в
полдень, в комнатах царила такая жара и духота, будто посреди дома разожгли
адский костер, но начиная с середины июля жена, как только приходило время
спать, стелила им на крыше, и для Алигулу не было большей радости в этой
заполненной заботами, тревогами, тяжким трудом жизни, как разлечься, вольно
раскинув руки и ноги на крыше, посреди простора, где нет ни стен, ни тесноты,
ни давящего на тебя потолка, и засыпать, глядя на небо, седьмое небо, даже
несмотря на солнечные лучи уже спозаранку горячие и на частые атаки
распоясавшихся ночных комаров.
* * *
Все небо из конца в конец было усеяно звездами, большими, маленькими,
совсем крохотными, и все яркие, будто горели на небосводе, и столько их
высыпало, что невозможно было сосчитать, и даже большие ученые не могли бы их
сосчитать, и огромные приборы в Москве, нет, даже в Америке не могли бы
пересчитать их до конца, но если б и сосчитали, что с того? какой смысл? Не это
было главным, то есть, главное - не количество звезд, а то, что эти звезды
точно так же видели и изумлялись им и сто лет назад, видел их и прадед Алигулу
Алинаджаф, нет, не Алинаджаф, Наджафали так же на ночном небе, и тысячу лет
назад видели их люди, в том числе и предки Алигулу, точно так смотрели на них,
как он сейчас смотрит…
Ну и ладно… Видели и видели, упокой Аллах их души, но почему это так
важно? Какая тому причина, что это так важно? Алигулу не находил ответа на эти
вопросы, но совершенно точно было то, что эта мысль, то есть древность его
предков (их кости давно сгнили и смешались с землей) и то, что он путает имя
своего прадеда Наджафали (Наджафали, или Алинаджаф, ну, бог с ним…) все это
смешавшись с духотой ясной ночи, полной звезд, с сияющей луной на небе,
смешавшись с противным звоном комаров в окутавшей все вокруг мертвой тишине,
вносило в сердце Алигулу печаль и беспокойство.
Может, это чувство было больше, чем беспокойство, было сожаление, но не
верится, чтобы Алигулу знал значение этого слова, и потому он сейчас в ясную
летнюю ночь, душную, полную звезд, даже не вспомнил это слово, как бы там ни
было - беспокойство ли, сожаление, или как оно там ни называйся, это чувство
словно бы делало Алигулу невесомым, совершенно пустым и сердце его в телесной
невесомости и пустоте стучало тихо-тихо, запоздало, и запоздалость эта еще
больше увеличивала беспокойство (сожаление?), еще чернее делала печаль его,
будто утаскивая ее все глубже на дно колодца.
* * *
Была та же ночь, то же звездное небо, и потерявший сон Мусеиб,
поднявшись с постели, подошел к окну с видом на море и, несмотря на включенный
кондиционер, распахнул окно; после прохлады, царившей в комнате, духота с улицы
мгновенно обволокла его лицо, и будто бы эта духота еще больше усилила печаль,
засевшую в сердце Мусеиба, но стоило Мусеибу поднять голову и глянуть на
звездное небо, как ему немного полегчало, как-будто блеск этих звезд разрубил,
развеял духоту и принес некоторое облегчение…
Именно в тот миг Мусеиб вдруг вспомнил то, что не вспоминал лет
пятьдесят, а то и больше, перед глазами его прошло видение: они тогда жили в
нагороном квартале города, было ему лет четырнадцать-пятнадцать, вот такой же
звездной летней ночью мать постелила ему на крыше их одноэтажного дома, и он
лежал на своей постели навзничь, глядя в звездное небо той душной летней ночи,
и уже засыпал, когда увидел, как одна яркая звезда, сорвавшись с неба, полетела
вниз…
исчезла...
куда улетела та звезда?..
а другим звездам на небе было абсолютно безразлично, куда она улетела,
они все так же продолжали сверкать на ночном небе…
* * *
В роду Алигулу была интересная особенность: рождался один сын, остальные
- девочки, девочки вырастали, выходили замуж, разлетались в разные стороны,
мальчик же оставался здесь, получив по наследству этот одноэтажный домик из
двух комнат, здесь жил, здесь старился, отсюда, то есть, из этого дома
отправлялся в лучший мир, и дочери Алигулу были замужем и жили все в разных
местах: одна жила в Сумгаите, другая - в Физули, третья - в Мингечауре, мужья
тех, что жили в Сумгаите и Мингечауре были простыми рабочими, жили так себе,
сводили концы с концами и слава богу, а та, что жила в Физули была замужем за
мясником, жили они припеваючи, дом - полная чаша, держали баранов, овец, другую
домашнюю живность, правда, постепенно выяснилось, что мясник был несколько
прижимист, однако, по праздникам Новруз-байрам не забывал присылать семье
Алигулу два-три кило мяса, но на том и кончалась его гуманитарная помощь, в
общем, и его винить нельзя, потому что, уже - ни мало, ни много - семь, или
восемь детей наплодили и, естественно мясник хотел дать им образование,
поставить на ноги, но судьба распорядилась иначе: армяне, сговорившись с
русскими, захватили Физули, а наши ротозеи проворонили свои земли, и армяне
обосновались в Физули, и вот они, семья дочери, то есть, мясника, сделались
беженцами и можно сказать, в одну минуту потеряли то, что копили всю жизнь, и
теперь живут в палаточном городке среди выжженных степей Мугани, а барашки и овцы,
ясное дело, достались армянам.
А единственный сын Алигулу еще в советское время отслужил в Армии в
российском городе Барнауле, там он и остался, женился на русской и вот уже лет
двадцать, как он живет и работает там, и теперь у него один сын и три, или
четыре дочери, и на протяжении двадцати с лишним лет Алигулу ни разу не видел
ни сына, ни невестку, ни своих барнаульских внуков, потому что лететь туда надо
на самолете, а билет стоит очень дорого, а сын с тех пор тоже ни разу не
приезжал домой, видно, и ему билет был не по карману, и Алигулу с женой только
и знали, что внук их носит русское имя - Святослав, и жена Алигулу никак не
могла запомнить это имя, всякий раз спрашивала: «Как ты говоришь, зовут
мальчика?»
* * *
Самые прекрасные звуки на земле - нет, не чирикание воробьев, налетавших
ни свет ни заря беспокойной стаей на две шелковицы возле ворот, ни звуки
кларнета соседа Фатуллы, и никакие другие звуки - они были хороши сами по себе,
эти звуки, но самые прекрасные звуки на земле - перестук колес электрички, и
Алигулу под этот перестук колес электропоезда глядел в окно, и по всему телу
разливалась благодать и истома, и в такие моменты вспоминалось только хорошее
из шестидесяти шестилетней жизни, только светлое, и было совершенно
безразлично, какие виды пробегали мимо окна вагона, какие пейзажи сменяли один
другой, в те минуты иные картины вставали перед мысленным взором Алигулу, к
примеру, он вспоминал, как пошел в первый класс, правда, он с трудом окончил
семилетку, потому что не было у него ни охоты, ни возможности учиться, и
отправился работать на вокзал носильщиком угля, но теперь он вспоминал только
ту незабываемую чистоту первого дня школы, в честь которого мать маленького
Алигулу, будто бы приводя в порядок, как могла откромсала лохмы на его голове,
вспомнил мешочек для чернильницы, что связала мать из хлопка, картинки из
букваря - будто вчера это было - вставали чередой перед глазами, и Алигулу
жадно впитывал все эти воспоминания, как промокашка впитывает чернила, не мог
наглядеться на свои воспоминания под стук колес поезда, и тогда, под этот
прекрасный перестук Алигулу начисто забывал, что едет на пригородную Свалку,
копаться в мусоре, что в эту летнюю жару на той свалке ожидает его невероятная
вонь и жуткий смрад.
В советское время жители, в особенности, жительницы, то есть хозяйки
квартир многоэтажных домов в центре Баку хорошо знали этого худого коротышку с
мешком за плечами - Алигулу, потому что с раннего утра и до полудня он обходил
дворы этих высотных домов и, задрав голову, кричал нараспев свое обычное:
«Бутылки покупаю -у-у! Бутылки покупаю -у-у!», и как только большой мешок за
плечами Алигулу до отказа заполнялся бутылками из-под вина, воды, водки,
кефира, купленными у этих домохозяек за восемь, десять, одиннадцать копеек, он
отправлялся в Пункт приема стеклотары и сбывал там свой товар соответственно за
десять, двенадцать, четырнадцать копеек государству, получая, таким образом,
навар, и неплохо зарабатывал. Потом Советский Союз распался, и за небольшой
промежуток времени часть жителей Баку разбогатела и уже не держала дома пустые
бутылки, а выбрасывала их в мусорные ящики, оставшаяся же часть населения - то
есть подавляющее большинство - так вконец обеднела, что если в их доме
опустошалась какая-нибудь бутылка, они сами относили и сдавали ее в пункт
приема стеклотары, и эти Пункты приема стеклотары уже принадлежали не
государству, а были частные, и потому, каждую бутылку, принимая, там
рассматривали чуть ли не через микроскоп, отвергая бракованные.
Теперь не имело смысла ходить по дворам многоэтажных зданий с криками:
«Бутылки покупаю!», и Алигулу, зная это, со своим мешком за спиной и палкой в
руках копался в мусорных ящиках в тех дворах, и извлекая из мусора бутылки,
вытирал их, клал в мешок, взваливал мешок на плечи и относил в Пункт приема
стеклотары.
И то сказать, сейчас появились сотни разных напитков и продавали их в
сотнях разных бутылок, но навар по сравнению с советским временем, был меньше,
и таким образом, выяснилось, что советская власть и в самом деле была властью
рабочих и крестьян, или точнее - для рабочих и крестьян, да, в сущности, дело
даже не во власти: кто в советское время жил плохо, тот и сейчас продолжал
бедствовать, хуже собаки, а кто тогда жил в довольстве, сейчас жил еще лучше.
Дойдя до этой мысли Алигулу говорил про себя:
« - И дай им бог!».
Жизнь имеет свои законы…
* * *
Нет числа звездам на небе, как нет числа людям, жившим на земле.
И выясняется, что на Земном шаре если и есть что по-настоящему родное,
так это в первую очередь - земля, потому что столько людей жили на земле и ушли
в землю, никто не помнит их имен, кто чей предок? - и то позабылось; и если и
остались какие-то следы, какие-то намеки на их пребывание в этой жизни, то эти
следы находятся в земле, растворились в земле, смешались, а значит и для
Алигулу и для кого бы то ни было, самое родное - земля.
* * *
Больше всего бутылок можно было добыть в мусорных ящиках во дворах
многоэтажных домов, но машины по уборке мусора в первую очередь заезжали именно
в те дворы, аккуратно опоражнивали эти ящики в свое чрево и уезжали, Алигулу же
в большинстве случаев доходил до центра города, когда мусорные ящики были
опустошены и таким образом, мешок за его спиной оставался пустым. И тогда с
пустым мешком за плечами он вынужден бывал отправляться на электричке на
Свалку, а в дальнейшем, выходя из дома, он даже уже не шел в центр города к
высотным зданиям, а прямиком направлялся к вокзалу, чтобы ехать на Свалку, и на
Свалке копался в мусоре своей длинной палкой, предназначенной именно для этой
цели, складывал найденные целые бутылки в мешок и, возвратясь, сдавал их в
Пункт приема стеклотары.
И вот завтра утром ему предстояло ехать на Свалку.
* * *
Несколько лет назад на одной из порванных журнальных страниц Алигулу
попалась цветная картинка, как звали художника, нарисовавшего эту картинку, он
не знал, но однажды увиденная журнальная репродукция крепко запала в память:
большие часы, будто сделанные из куска мяса, или же из толстой мокрой материи,
или же, черт знает из чего, верхней половинкой своей лежали на столе, а нижней
свисали со стола, готовые сползти вовсе, и странно, почему эту картинку Алигулу
никак не мог забыть? - он не знал, но порой ему казалось - серый, истрепанный
мешок, что выходя из дома по утрам, он берет с собой, перекинув через плечо,
напоминает те самые часы…
* * *
Постель на крыше, казалось, была постелена не на крыше дома, а в
электропоезде, и поезд этот мчался не среди песков Апшерона, не мимо бесхозных
оливковых и инжировых деревьев, не по окраинам поселков и жилмассивов,
следовавших один за другим, а мчался этот поезд среди звезд, высыпавших на
небе, и в этот летний зной и духоту поезд вез его не на Свалку, где от вони
кружилась голова, а куда-то в неизвестную даль, и в той дали не было ни вони,
ни свалки, ни пустых бутылок, все там было по другому - но как? - Бог его знает
как, но совершенно иначе…
* * *
Руки у зубного врача Мусеиба были золотые, и это подтверждали все - от
мала до велика - стоматологи Баку, и среди этих стоматологов, конечно же, были
и такие, что не любили Мусеиба, завидовали ему, видеть его не могли, но и они
подтверждали, что да, мол, этот с грубым, неотесанным характером, рыжий мужчина
обладает на самом деле золотыми руками, и если стоматологию можно назвать
божьим даром, то в первую очередь Аллах наградил этим даром Мусеиба, он -
стоматолог от Бога.
Мусеиб был верующим, и в советское время ровно одиннадцать лет, с 1979
г. по 1990 год, то есть, год, когда граждане стали покидать ряды
коммунистической партии, был секретарем первичной парторганизации в самой
крупной стоматологической поликлинике Баку, но не было ни дня за эти
одиннадцать лет, чтобы Мусеиб не таскал в нагрудном - левом - кармане пиджака
маленький "Коран", доставшийся ему от матери, и, конечно, в то время
партийные стоматологи, собиравшиеся на партсобрания, и помыслить не могли, что
у их парткома, то есть, Мусеиба в кармане "Коран", но кто знает,
может, и среди участников партсобрания был такой (или такие), что носил в
кармане (карманах) "Коран", кто это мог знать? Никто, кроме носителя
и его Аллаха, и как-то раз (тогда только что пришел Горбачев, но перестройка
еще не начиналась) партсобрание было посвящено теме пропаганды атеизма, и
докладчиком был Мусеиб, и по мере того, как Мусеиб развивал тему доклада,
критиковал веру с марксистско-ленинских позиций, разоблачал все религии, смешав
их одну с другой, и все вместе - с грязью, опираясь на такие известные цитаты
Ленина, как "Религия - опиум для народа" и другие, он то и дело
притрагивался к левому карману пиджака, словно желая убедиться, что "Коран"
все еще на месте, ему казалось, что маленький "Коран" может убежать
из его кармана.
Временами Мусеибу приходило на ум, что боли в правом боку начались как
раз после того партийного собрания, но на самом деле было не так, боли начались
в последние месяцы, самое большее - в последний год, и сегодня рано утром
включив зажигание своего "Мерседеса", чтобы ехать в бакинский
Диагностический центр по поводу непрекращающейся боли, он вдруг вспомнил то
далекое партсобрание и бессознательно поднес руку к груди, но, естественно, в
июле, в жаре и духоте он был без пиджака, и вообще, тот маленький
"Коран" уже не находился в левом кармане пиджака, потому что больше
не было необходимости прятать "Кораны", Советский Союз давно повержен
в прах, и теперь дома у Мусеиба были "Кораны" один красивее другого -
великолепные, дорогие издания, но сегодня утром, когда Мусеиб усаживался в свой
"Мерседес", чтобы ехать в бакинский Диагностический центр, его
внезапно охватило не хорошее предчувствие, даже не то, чтобы просто -
нехорошее, а такое пронзительно-нехорошее, что он весь изнутри похолодел: ему
почудилось, что маленький "Коран", оставшийся после матери, во время
того злополучного, посвященного атеизму партсобрания, и в самом деле покинул
свое насиженное место - левый внутренний карман пиджака - и убежал…
…навсегда…
* * *
В то жаркое июльское утро Алигулу ехал в электричке под чудесный
перестук колес и не хотел думать об этом жарком июльском утре, хотел забыть о
нем, и временами забывал, что этот поезд (под чудесный перестук колес) везет
его на жутко вонявшую Свалку.
Был в жизни Алигулу один невеселый факт, и по мере того, как проходили
годы этот факт превносил в сердце Алигулу все больше печали: за всю свою жизнь
он не пользовался ни одним видом транспорта, кроме электрички, не ездил на
поездах дальнего следования, не садился в самолет, или пароход, потому что ни
разу он не выезжал за пределы своего города, так же как никогда в жизни он не
ночевал вне дома, этого одноэтажного из двух комнат домика, оставшегося в
наследство от покойного Наджафали (или Алинаджафа?).
Таким образом, эта электричка, проходившая апшеронскими степями со своим
перестуком колес, была единственным для Алигулу, что напоминало о каких-то
несбыточных дальних путешествиях…
единственным - чем?
единственным… знаком, что ли? - и он увозил Алигулу на свалку, и в это
жаркое июльское утро Алигулу вдруг почудилось, что электропоезд с его
перестуком колес, в сущности, везет его к последнему пристанищу, в могилу, и
хоть это чувство и было печальным, но ничего удивительного для Алигулу в том не
было, потому что вся жизнь его была подобием вонючей Свалки.
Алигулу, глядя на столбы электропередач, мелькавшие за окном, подумал:
"- Ну и пусть!"
* * *
Садишься в Баку на "Сабунчинском вокзале" на электричку,
проезжаешь четыре станции, выходишь, пересекаешь шоссе перед станцией и по
пескам, мимо бесхозных, дикорастущих маслиновых деревьев идешь в сторону
заката, и тут вдруг свежий морской воздух начинает меняться, уступает место
вони, вонь царит повсюду, и даже слепой, ориентируясь на эту вонь, может легко
добраться до Свалки.
Машины для уборки мусора, собрав мусор из ближних к Свалке районов и
поселков Баку, привозят и сваливают его сюда, а в советское время здесь
работали специальные бригады мусорщиков, отделявших бумагу, металл, пластмассу
и прочее, и потом все это отвозилось на переработку, а оставшееся, ненужное
прямо здесь, на месте сжигалось, но как только Советский Союз рухнул, будто
умер хозяин Свалки, и разрастающаяся на глазах Свалка осталась на попечении
одичавших собак и кошек, мух и насекомых, и Свалка стала терять свою
величественность, которой обладала будучи в составе Союза, машины не убирали
вовремя мусор, нарушилась периодичность, мусор не опоражнивался вовремя на
Свалку, а железный лом, или еще что, более менее стоющее даже не доходило до
мусорных ящиков, их заранее собирали и сдавали в утильсырье, и бумаги в мусоре
стало гораздо меньше, вместо бумаги появились целлофановые пакеты, и когда
начинали дуть знаменитые апшеронские ветры, они поднимали со Свалки тысячи
целлофановых пакетов, и эти пакеты цеплялись за ветки деревьев, застревали в
окнах ближних домов, украшали дымоходы на крышах.
Алигулу, проходя мимо старого инжирового дерева, с веток которого
свисало множество целлофановых пакетов, подумал, что верно, и в самом деле мир
изменился, раз вместо птиц на деревья налетают целлофановые пакеты.
* * *
Руки Мусеиба были золотыми не только в переносном смысле, эти руки и в
самом деле творили, производили, умножали золото, то есть, благодаря
способностям и таланту своих рук, Мусеиб еще во времена Советского Союза был в
Баку одним из самых влиятельных подпольных золотых…
как бы это сказать?..
подпольных золотых…
одним из самых влиятельных подпольных золотых дел специалистов (!), а в
общем-то, первым из этих специалистов, и большая часть золотых николаевских
десяток, империалов и просто золотых ювелирных изделий, вращавшихся на черном
рынке Баку, проходила через его золотые руки, и ясное дело, речь тут шла не
только о зубных коронках, но и о подпольной торговле золотом; но позже, когда
развалился Советский Союз, сеть, которую с такой любовью и истинно творческим
вдохновением, с паучьей терпеливостью и аккуратностью плел Мусеиб на протяжении
многих лет, чтобы огродить любимое дело от посягательств со стороны закона,
стала ненужной, и любимое дело из подпольного превратилось в легальный бизнес.
Все шло прекрасно, росло уважение, росло богатство, и оба сына были
здоровые и сильные ребята, увеличивалось число внуков, но все будто потеряло
истинный вкус, стало пресным, невозможно было вернуть радостное волнение
подпольного прошлого Советского периода (времени атеизма!), но почему? Все дело
в том, что и ответить на этот вопрос было невозможно… Видимо, запретный плод
(советский запретный плод!) и в самом деле сладок, а когда все открыто, когда
нет запрета, делай, что хочешь, тогда все упрощается, и теперь даже орехового
дерева кресло Екатерины II с серебряной инкрустацией, вперив глаза в которое
сидел Мусеиб, тоже превращалось в нечто вполне обычное.
Мусеиб обожал антиквариат, и его пятикомнатная квартира с видом на море
на восьмом этаже престижного дома напоминала антикварную лавку, и покойная жена
- человек не без странностей - иногда говорила: клянусь Аллахом, стыдно перед
гостями бывает… Видимо, жена его стыдилась подобно девочке, надевшей обновку и
вышедшей к гостям, робеющей и гордящейся одновременно, видимо, жена его такой
стыд имела в виду…
Эта кресло Екатерины II было приобретено Мусеибом после развала Союза в
Ленинграде (теперь этот город опять Санкт-Петербург) вследствии заключения
тайной и бурной сделки у одного известного демократа, а из какого музея достал
это чудо демократ - не наше дело, и это кресло Екатерины сделалось воистину
предметом радости и гордости для Мусеиба, но теперь, в этот душный июльский вечер
и этот предмет, как и все вокруг, стал вполне обычным, обыденным.
Сейчас придут сыновья и, конечно же, будет раскупорена бутылка коньяка,
мальчики расставят на столе деликатесы из холодильника, и они, трое мужчин
сядут за стол и будут вести приятные разговоры, начнут вспоминать радостные
события, а потом сыновья уйдут. После смерти жены Мусеиб остался один в этих
пяти комнатах, старая прислуга-еврейка после шести вечера тоже уходила, и тогда
все эти дорогие финтифлюшки вокруг него теряли свою привлекательность,
становясь обычными, обыденными предметами обихода, и эта обыденность приносила
с собой грусть, тоску…
Сыновья давно жили своими семьями, имели квартиры, но сердца их
постоянно находились здесь, с отцом, и когда мальчики узнали о болях Мусеиба,
оба - чуть не до драки доходило - настоятельно советовали и требовали, чтобы он
обратился к врачу, однако, несмотря на то, что Мусеиб сам был врачом, он очень
не любил обращаться к докторам и, можно сказать, ни разу не обращался.
И теперь с одной стороны эти удручающие постоянные боли, с другой -
давление на него сыновей заставили его (проклятие шайтану!), предварительно
договорившись, ехать этим жарким утром на обследование в Диагностический центр.
Он отключил мобильный и, возвращаясь домой, еще только выходя из лифта на своей
площадке, услышал, как надрывается в пустой квартире телефон.
Звонил старший сын.
- Слушай, зачем ты отключаешь мобильный?! С утра места себе не нахожу!
Ну как? Что случилось?!
- А что должно было случиться?
- Обследовали? Что сказали?
- Сказали все отлично!
- Хорошо обследовали? УЗИ сделали?
- И УЗИ сделали и все анализы проверили.
- Так и сказали - отлично?
- Да!
- Ничего… нет?
- Ну да, сказали - ничего нет. Легкая простуда, пройдет. Сказали - все
чисто! - Мусеиб рассмеялся. - А что должно было быть? Я так и знал- пустое!..
- Вечером приеду.
И Мусеиб живо представил себе, как его старший прослезился от радости и,
представив это, Мусеиб сам прослезился.
Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил снова.
Звонил младший сын.
И почти слово в слово повторился первый разговор, и Мусеиб опять будто
воочию видел, как глаза младшего наполняются слезами радости, как беспокойство
покидает сердце сына, проясняется озабоченное выражение на лице его.
Оба сына работали в полиции. Старший был майором, но исполнял должность
полковника, и со дня на день его должны были вне очереди представить к этому
чину - Мусеиб уже уладил этот вопрос.
Младший еще был капитаном.
* * *
Порой на Свалке (как и во дворах многоэтажных домов) появлялись
конкуренты Алигулу, но это были не профессиональные "бутылочники",
потому что у профессионалов, как у лесных зверей, у каждого была своя
территория, и они старались не нарушать границ чужого участка, не лезть в чужие
дела, а случайно возникавшие конкуренты, как правило, были алкоголики,
торопливо, воровато рассовывающие бутылки по карманам, стараясь поскорее сбыть
их в какой-нибудь винной лавке в обмен на пиво, а если повезет и найденных
бутылок будет достаточное количество, то и портвейн, и в отдельности эти
алкоголики были самыми беспомощными и несчастными существами на свете, но
стоило им оказаться вдвоем или втроем, как они становились по-настоящему
опасными и даже могли убить из-за пустой бутылки; и Алигулу в то жаркое
июльское утро, сойдя с поезда и под палящим, будто выжигавшим дырку на темени
солнцем, направляясь к Свалке, еще издали заметил две черневшие на ней фигурки,
и настроение у него резко испортилось, а приблизившись, он ясно разглядел, что
эти две фигурки принадлежали двум русским женщинам-алкоголичкам, у каждой в
руках было по длинной палке, которыми они ковырялись в мусорных кучах Свалки.
Одна из этих женщин-алкоголичек, подняв голову, прищурившись под яркими
лучами солнца, поглядела своими бесцветными глазами под опухшими веками на этого
заморыша - Алигулу и произнесла таким тоном, будто давно его поджидала здесь:
- А-а-а! Пришел-да?! Ограш! - и смачно матерно выругалась.
И вторая тоже поглядела на Алигулу, но казалось, у нее не было столько
энергии, как у первой, по краям высохшего с растрескавшимися, подчерневшими
губами, рта застыла пена, и она довольствовалась только одним словом:
- Сволочь!
На большее ее не хватило.
Конечно, для этих двух женщин сейчас дороже всех ценностей дурацкого,
непостижимого мира было найти на свалке пяток пустых бутылок и на вырученные на
них деньги купить холодного хырдаланского пива и выпить по стакану-другому, и
главное - Алигулу было искренне, от души жаль этих женообразных существ, что
под палящим июльским солнцем Апшерона еле стояли на ногах и изнывали, сгорали,
умирали от желания выпить пива, и если б сейчас, покопавшись в мусоре Свалки,
он нашел бы бутылку, ей-богу, может, даже вполне добровольно отдал бы этим
несчастным.
Но две русские женщины-алкоголички, естественно, и не подозревали об
этих прекрасных мыслях Алигулу, и сейчас он был для них только конкурентом,
претендующим на их добычу, и потому от них можно было всего ожидать, и Алигулу
не стал приближаться к ним, а пошел по периферии Свалки, и кто знает, может
Аллах нарочно послал туда двух женщин-алкоголичек, чтобы Алигулу прошел по
окраине Свалки?
Алигулу прошел за Свалку и только хотел ткнуть своей палкой в мусорную
кучу, когда заметил кусок желтого металла, ярко горевший на солнце.
Сейчас выпускали разнообразные напитки в разнообразных бутылках, и на
тех разнообразных бутылках были разнообразные крышки, в том числе и из желтого
мягкого металла, и эти крышки порой вот точно так искрились и сверкали под
солнечными лучами, но в этот раз, заметив блеск, Алигулу с замершим сердцем
вдруг почуял, что это не бутылочная крышка, и в волнении отбросил палку, даже
не притронувшись ею к мусорной куче, шагнул, протянул дрожащую руку и взял этот
кусок желтого металла.
Он и раньше что-то находил в мусорных ящиках на этой Свалке: то мелкие
деньги, то позолоченное колечко, или сережку и другую подобную мелочь, а
как-то, в последние дни уходящей Советской власти он нашел зеленую
пятидесятирублевую купюру; больше всего сбивали с толку лотерейные билеты, их
выбрасывали в мусор целыми, и нельзя было понять, проверили их, или выбросили
по ошибке, и потому, найдя в мусорке лотерейные билеты, Алигулу отправлялся к
сберкассе возле кинотеатра "Араз", и у входа в сберкассу сверял свои
билеты с вывешенным списком выигрышных номеров, но до сих пор он еще ни разу
ничего не выиграл, видимо, хозяева этих лотерейных билетов прежде, чем
выбросить, все же сверяли их и выбрасывали только убедившись, что на билет не
пал выигрыш.
Но в этот раз было совсем другое: в ладони Алигулу…
Сколько их там?..
Один … два… три…
Шестнадцать…
… был протез, состоявший ни много ни мало из шестнадцати золотых
коронок.
Алигулу, словно не веря глазам своим, сжал кулак и одновременно
зажмурился, потом раскрыл ладонь и глаза - протез из шестнадцати коронок был
по-прежнему у него на ладони.
Сначала Алигулу показалось, что он совершает нечто вроде воровства, но
очень скоро это чувство прошло, потому что даже если б он захотел вернуть, где
можно было отыскать хозяина этого протеза на такой огромной территории
Апшерона, включая Баку? - безнадежное дело; потом на смену этому чувству пришло
беспокойство - интересно, кто был хозяин этих зубов? Может, его убили, а зубы
вытащили и выбросили сюда? Может, злой рок таится в этих зубах? Потом
беспокойство сменилось смятением…
… однако, напрасно…
хозяин этих зубов человек не бедный - это первое…
… во-вторых, это человек пожилой, потому что сейчас молодые люди не
вставляют себе столько золотых коронок…
… и в-третьих, это - его судьба, везение, счастье, и отказываться от
этой судьбы, везения, счастья было бы, конечно, неправильно.
Алигулу, поднявшись на цыпочки, с опаской посмотрел поверх мусорных куч
в ту сторону Свалки, где возились две русские женщины, словно они могли сейчас
с воплями, кулаками отнять выпавший на его долю подарок судьбы, но куча была
так высока, что тех женщин было не видать, да и вообще, зачем они нужны?..
Надо было поскорее уходить отсюда.
Алигулу спрятал золотой протез в боковой карман пиджака, но для
надежности руку из кармана не вынимал, а протез держал в крепко сжатом кулаке,
как будто стоило ему выпустить из рук свое сокровище, как оно тотчас выпадет из
кармана и затеряется.
Во рту у Алигулу оставалось всего семь зубов, а у жены его - пять, или
шесть, и Алигулу и думать не смел вставлять себе или жене зубы, потому что,
как-то раз, когда сосед их кларнетист Фатулла играл в нарды под тутовыми
деревьями у ворот, Алигулу был рядом и видел, как Фатулла ощерившись и
показывая на новую золотую коронку во рту, похвастал: "Ала, знаете почем
это мне обошлось? Двести тридцать тысяч манат! Ала, ровно пятьдесят долларов,
не шутка! А что делать? Я - музыкант, артист, нельзя мне с дырявым ртом! Вот и
оторвал, отнял кусок от детей своих, говорю, где наша не пропадала -
давай-э!" Цифра в пятьдесят долларов так потрясла Алигулу, что он после этого
разговора даже не вспоминал ни о своих, ни о жениных зубах, и жена его, сидя у
ворот на своей табуретке, продавая жаренные семечки, время от времени
отправляла семечку-другую в беззубый рот, но не умея разгрызть их,
предварительно очищала кожуру ногтями, а потом уже старательно перемалывала
деснами и, таким образом, насыщалась.
Десять помножить на пятьдесят получим пятьсот. Пятьсот!.. И еще шесть
помножить на пятьдесят, это сколько же будет? Триста! Триста и там пятьсот,
всего выходит восемьсот. Восемьсот! Восемьсот долларов!
Алигулу сжал в кулаке в кармане протез из шестнадцати золотых коронок и,
может, впервые в ладони своей ощутил такое тепло, какое еще никогда не
испытывал, и это чувство походило на свежее прохладное дуновение среди зноя и
духоты, невозможное делало возможным, далекое - близким, и внезапно перед
глазами Алигулу встало лицо Святослава, которого он никогда не видел, и хоть
черты лица были неявственны и размыты, однако, волосы точно были русые и глаза
- ярко-синие.
Алигулу еще раз сжал кулак в кармане, да так сильно, что золотые коронки
впились в его огрубевшую, растрескавшуюся, мозолистую от постоянного таскания
мешка с бутылками ладонь, причинив боль, создалось впечатление, что зубы
укусили ладонь Алигулу, и между этим впечатлением, то есть, тем, что зубы
впились в ладонь его (укусили!) и чудом восьмиста долларов была такая
несовместимость, и эта несовместимость до того не имела ничего общего с
красивыми русыми волосами и ярко-синими глазами Святослава, что Алигулу всем
существом своим осознал: надо как можно скорее кончать с этим делом.
Но как?
И в эту минуту он вспомнил "Золотого Мусеиба".
В то время "Золотой Мусеиб", конечно, не был ни
"золотым", ни даже Мусеибом, ребята запросто называли его Мусу, он
вырос в одном квартале с Алигулу, ему было лет четырнадцать-пятнадцать, когда
они переехали, и Алигулу случайно встретил его только лет через сорок: он ходил
по квартирам красивого многоэтажного дома в центре Баку, спрашивая бутылки у
жильцов, когда из двери одной из квартир вышел Мусу, и Алигулу сразу признал
его, однако, когда он заговорил, стал объяснять, напоминать об их детстве,
улице, квартале, о двух шелковицах у ворот, Мусу так и не смог вспомнить
Алигулу, но несмотря на это, отдал ему все пустые бутылки, которые нашлись в
его квартире, причем, совершенно бесплатно. Позднее, когда Алигулу периодически
захаживал во двор этого престижного дома, он порой становился свидетелем того,
с каким уважением относились соседи к Мусеибу (например, когда Мусеиб выходил
во двор, все, кто сидел здесь на скамейке, поднимались и почтительно с ним
здоровались, или же, когда Мусеиб заводил по утрам свою машину, ребята
околачивавшиеся во дворе, со всех ног кидались открывать железные ворота и
т.п.) потом он узнал, что Мусеиб - зубной врач и прозвище ему "Золотой
Мусеиб", и время от времени, завидев Алигулу во дворе, Мусеиб сам
предлагал ему: "Давай-ка, поднимемся, я тебе собрал отличные
бутылки", и каждый раз эти пустые бутылки он давал Алигулу бесплатно.
* * *
Алигулу никогда не пользовался лифтами, что-то не было у него никакого
доверия к лифтам, а всегда поднимался пешком даже на самые верхние этажи в
высотных зданиях; и в тот июльский вечер выйдя из электрички на Сабунчинском
вокзале и направившись в сторону знакомого дома, и сейчас поднимаясь по ступеням
подъезда, где жил Мусеиб, он чувствовал тревогу в сердце: Алигулу хорошо знал,
что не может врать, да в общем-то, в его жизни, вроде бы, и не было повода для
лжи, но что он сейчас должен сказать Мусеибу, показав ему этот протез из
шестнадцати коронок? Откуда он взял? Кто дал? Может, сказать - свое? Или жены?
Чье же? И под каким видом, под каким соусом он должен преподнести, продать
Мусеибу этот подарок судьбы, этот прекрасный, неожиданный дар, что впервые за
всю жизнь выпал на его долю?
По мере того, как он поднимался все выше по лестнице, беспокойство
нарастало, и когда Алигулу очутился перед кофейного цвета орехового дерева
дверью, стараясь отдышаться, беспокойство переросло в панику, мелькнула
трусливая мысль - не убежать ли? Но учитывая, что речь шла о божьем подарке,
этого нельзя было делать, и Алигулу, пребывая в растерянности и тревоге,
пересилив себя, поднял руку с пустым мешком и нажал на кнопку звонка ореховой,
кофейного цвета двери.
Он услышал звонок внутри квартиры, и тогда беспокойство с новой силой
охватило его, он запаниковал, и на этот раз не в силах совладать с собой,
Алигулу и в самом деле собирался улизнуть, но внутри, в квартире младший сын
Мусеиба уже поставил пустой бокал, из которого только что выпил коньяк за
здоровье отца, на стол, уже поднялся из-за этого роскошно сервированного стола,
уже вышел в прихожую, уже открыл дверь кофейного цвета и посмотрел на Алигулу,
стоявшего ни жив, ни мертв, засунув руку в карман старого серого пиджака, а в
другой державшего такой же серый затасканный пустой мешок.
- Что надо?
- Добрый день.
- Что надо?
- Мусу можно?
- Что?
- Говорю - Мусу…
- Мусу кто такой?
- Му… Мусеиб… Доктора Мусеиба надо…
Мусеиб, услышав свое имя тоже поднялся из-за роскошного стола и вышел в
прихожую.
- Кто эта там?
И увидел Алигулу, стоявшего на пороге, усмехнулся, головой покачал.
- Ты же всего три дня назад приходил. Я все бутылки отдал тебе. Ты что
же думаешь, здесь бутылочный завод?
Вслед за Мусеибом вышел в прихожую и старшый сын и молча уставился на Алигулу.
- Нет, - промямлил Алигулу и дальше продолжал что-то мямлить и бубнить,
но никто из его бормотания ничего не понял.
- Что? - Спросил младший сын.
На этот раз Алигулу, обливаясь потом, догадался вытащить руку из кармана
и, судорожно сглатывая, с пересохшим горлом, проговорил:
- Я по другому делу…
Мусеиб подошел поближе к двери.
- Что за дело?
Алигулу хотел раскрыть ладонь, но пальцы никак не желали выпрямляться,
будто срослись с этими золотыми коронками и не хотели расставаться, наконец,
Алигулу с трудом разжал кулак и голубые глаза Мусеиба тотчас воззрились на
коронки, и совершенно неожиданно и непредвиденно для Алигулу, Мусеиб,
усмехнувшись, спросил:
- На мусорке нашел?
Он взял у Алигулу коронки, пошел под светильник в прихожей и, внимательно
оглядев протез под светом, сказал младшему сыну:
- Дай ему немного денег и выпроводи.
А сам прошел обратно в комнату.
Младший сын достал из кармана горсть бумажных купюр, извлек из нее одну
зеленую пятидесятитысячную, протянул Алигулу, и захлопнул кофейного цвета дверь
прямо перед его носом.
Алигулу, замерев, некоторое время смотрел на деньги в руках у себя, и в
этот момент на лестничной площадке восьмого этажа, рядом с Алигулу остановился
лифт - то ли он испортился, то ли кто по ошибке послал его снизу - и шумно
распахнул двери, показывая Алигулу свое пустое чрево, и Алигулу, приняв это за
приглашение, перепугавшись, что придется залезать в эту ненадежную коробку,
невольно, бессознательно еще раз нажал на кнопку звонка ореховой двери.
На этот раз открыл старший сын, и как раз в эту минуту дверцы лифта с
грохотом захлопнулись. Старший сын с высоты чуть ли не двухметрового роста
посмотрел на маленького Алигулу, потом перевел взгляд на захлопнувшиеся дверцы
лифта, и опять глянув на этого сморчка Алигулу, спросил:
- Теперь чего надо?
Алигулу снова пробормотал что-то нечленораздельное, и на этот раз
старший сын тоже ничего не понял, но точно так же, как и его младший брат,
вынул из кармана пригоршню денег, отделил из этой пригоршни три бумажки по
десять тысяч манат и протянул их Алигулу. Тут в прихожую вышел Мусеиб и,
завидев Алигулу, на этот раз с явным недовольством покачал головой и сказал:
- Опять он? Пусть подождет.
Мусеиб прошел в комнату, взял со стола пустую бутылку коньяка, которую
только что опорожнил с сыновьями, и, вернувшись в прихожую, протянул бутылку
старшему сыну.
- На, это тоже дай ему, - сказал он и покинул прихожую.
Старший сын Мусеиба приблизился к Алигулу с пустой бутылкой в руке, и
тому вдруг показалось, что этот верзила сейчас ударит его по голове бутылкой, и
он даже зажмурился в ожидании удара, но ничего подобного не случилось, верзила
сунул пустую бутылку под мышку Алигулу, потом протянул палец и чуть не тыча им
в глаз Алигулу, сказал:
- Клянусь твоей жизнью, если еще раз побеспокоишь моего отца, я тебе
глаза вырву!
И старший сын Мусеиба сердито захлопнул дверь, и на этот раз кофейного
цвета ореховая дверь все-таки стукнула Алигулу по носу.
* * *
У Аллаха для людей две разные доли.
У богатых - своя доля, у бедных - своя.
И негоже вмешиваться в дела Аллаха, не следует быть неблагодарным.
Пять ширванов и еще три ширвана, итого - восемь ширванов. Сколько дней
ты должен был копаться в мусоре, чтобы заработать восемь ширванов?
Да еще в придачу эта дорогая бутылка…
* * *
Куда улетела та звезда?
Эта ночь была повторением вчерашней: небо полно звезд.
Была повторением вчерашней ночи, и той, что была пятьдесят лет назад.
Ночь перевалила за полночь, и духота теперь не очень досаждала жителям
Баку, они спали.
Мусеиб же опять стоял у широко распахнутого окна и смотрел на звезды.
Та падучая звезда пятьдесят лет назад скатилась с неба, исчезла.
Сколько разного произошло за эти пятьдесят лет…
Мусеибу вдруг захотелось курить, но сигарет не было, потому что три года
назад Мусеиб, уступив уговорам и требованиям сыновей бросил курить (не надо
было бросать!) и они повыкидывали все сигареты, что нашлись в доме, или, может,
кому-то отдали, и Мусеиб уже привык обходиться без курева, и все эти три года
даже не вспоминал о нем.
Но сейчас ему внезапно захотелось курить. Дело в том, что Мусеиб обманул
сыновей.
После того, как в Диагностическом центре, перекинувшись шутками со
знакомыми врачами, Мусеиб дал себя обследовать, он заметил, что через короткое
время на лицах этих врачей и следа не осталось от давешнего веселья и
обостренным чутьем своим догадался, что дело неладно. Как только закончилось
обследование, врачей будто подменили - они стали отводить глаза, заикались, не
отвечали на вопросы. "Как мои дела?" "Ну… надо посоветоваться…"
"С кем посоветоваться?" "Посмотрим…" "С кем?"
"Надо все взвесить, обсудить…" "С кем?" "С
Фараджевым…"
Фараджев был самым известным онкологом в Баку. Мусеиб, выйдя из
Диагностического центра, не теряя времени, погнал "мерседес" прямиком
в институт онкологии, и, войдя в кабинет Фараджева, старого своего знакомого,
попросил обследовать себя. "Ну, старый друг, признавайся, что мы носим в
себе?" "Ты пойди отдохни пока, а я обстоятельно все проверю, обдумаю,
завтра поговорим". "Послушай меня внимательно, мой друг! Я так
понимаю, что дело - дрянь. И если ты думаешь, что я сейчас уйду, а ты вызовешь
моих мальчиков и все им выложишь - то откажись от этой мысли. Говори мне, что
должен сказать!" "Иди отдохни, завтра поговорим."
"Рак?" И Мусеиб вперил свой голубоглазый взгляд прямо в глаза
Фараджева, в самую их глубину. Словно стараясь выведать, что у того на уме.
Фараджев не выдержал этот взгляд, отвел глаза и стал бесцельно копаться в
карманах, будто искал что-то. "Я тебя спрашиваю - рак?"
"Кажется", - через силу ответил Фараджев. "Время упущено?"
"Ты поздно обратился…" В кабинете Фараджева повисла гнетущая тишина.
Мусеиб поднялся с кресла и пошел к двери. "Я пошел".
"Анализы…" Но Мусеиб, не слушая Фараджева, вышел из кабинета.
… куда она полетела, та звезда?
… в какое-то неизвестное, незнакомое пространство…
* * *
Кто-то утром, выйдя из дома, отправляется на рыбалку, и что тут
необычного?
А кто-то, выйдя из дома, идет собирать бутылки, и это…
и это…
и это тоже в порядке вещей…
* * *
И эта ночь была повторением прошлой, была полна звезд, ни малейших туч
на небе, ни малейшего дуновения - стоячий воздух, и будто между этими двумя
ночами - прошлой и этой - ничего не произошло, будто не было такого большого,
тяжелого дня, и еще вот что: если эти звезды так непостижимо далеки и
бесчисленны, если этот мир так таинственно-загадочен, то есть ли разница между
вчерашней ночью и сегодняшней по сравнению с этой далью, бесчисленностью,
таинственностью? - если подумать, все становилось совершенно бессмысленным.
Долгие годы в сердце Алигулу царило желание, о котором он никому не
говорил, и это желание поднимало голову, трепетало и оживало в нем особенно в
такое летнее время, ночью, когда он спал на крыше, когда стояла такая
безветренная пора, когда небосвод сверкал миллионами звезд, желание это,
трепеща, превращалось в жгучую мечту, и это напоминало, как если бы завянувшую,
пожелтевшую от безводья рассаду - скажем, помидора, или перца, или какую другую
рассаду - польешь водой, и почти на глазах она воскресала, наливались силой и свежестью
листья, рассада распрямлялась и к ней возвращался ее естественный зеленый цвет.
И сейчас это желание внезапно напоминало о себе, расцвело в душе
Алигулу. Алигулу слышал, что с дальних звезд на Землю прилетают какие-то
странные, загадочные существа, а летают они в тарелках, как наши на самолетах,
и будто бы эти существа крадут людей с этой планеты и увозят с собой, и там, у
себя обследуют и изучают, что за такие люди на Земле и как они, значит,
устроены; и Алигулу очень хотел, желал, мечтал, чтобы в один прекрасный день
эти загадочные инопланетяне украли бы его, увезли бы в те дальние дали, к
звездам, увезли бы навсегда, так, чтобы он, Алигулу уже никогда больше не
возвращался бы на Земной шар.
Видимо, это звездное порстранство вблизи было не таким уж
привлекательным, как представлялось отсюда, потому что, обычно, что издали
кажется прекрасным, вблизи оказывается чем-то вроде содержимого мусорных
ящиков, но Алигулу был готов даже к этому, и главным для него было то, что там
находился совершенно другой мир, и Алигулу хотел, желал, мечтал быть жителем
этого другого мира, и больше никогда не возвращаться на Землю.
В жизни Алигулу - и до женитьбы, и после - была одна только женщина, и
эта женщина - его жена, и теперь его жена, накрывшись застиранной истончившейся
простыней, спала на боку на тонком матраце, мирно похрапывая, и представления
не имела о приключениях Алигулу с шестнадцатью золотыми коронками, и если бы на
самом деле произошло чудо, то есть Алигулу украли бы те загадочные,
таинственные инопланетяне и увезли бы его в свой далекий мир звезд, то что бы
стало с этой несчастной?
Тогда бы этой несчастной не оставалось бы ничего больше как усесться у
ворот мечети и просить именем Аллаха подаяние. Нет, не надо, как бы ни было
печально, следовало выбросить из сердца эту прекрасную мечту о дальних звездах,
потому что кому суждено жить в мире звезд - те там и жили, а Алигулу суждено
жить на этой планете, на Земном шаре, в нагорном квартале Баку, умереть здесь,
и здесь же потерять всякий след своего пребывания на земле, и костям его
суждено было сгнить в земле этой планеты и смешаться с останками миллионов и
миллионов людей.
* * *
Что было бы, если бы мусорные ящики во всем мире издавали не вонь, а
источали ароматы духов?
Тогда был бы другой мир.
* * *
Все нутро его представляло собой сплошную рану, раковые метастазы уже
въедались в кости, и врачи определили ему срок в несколько - по пальцам
пересчитать - дней.
В сознании этого человека, находившемся между кошмарами, забытьем и явью
неожиданно возникло видение горы, высокой горы со снеговой шапкой, и сознание
его, трепещущее между кошмарами, забытьем и явью, вконец задыхающееся, будто
сжигаемое на жарком огне очага, словно ощутило прохладу, повеявшую с той горы,
эта прохлада окутала все тело его, и ноги, которых он уже не ощущал, будто
немного даже замерзли от той прохлады и горной свежести, и случилось вдруг
странное: прохлада, окутавшая тело, заставившая зябнуть ноги его, как-будто
стала прогонять засевшие в сознание кошмары, вторгаться в забытье и разрушать
его, принося с собой ясность и легкость, и больной впервые за много дней
зашевелил губами и произнес:
- "Отвезите меня в горы…"
И желание его было исполнено свято, как завещание, его отвезли к
подножию высокой горы, и стали поднимать по склону все выше и выше, и сознание
этого человека, словно превратившись в маленькую птицу, полетело от склона, над
скалистыми оврагами, и он увидел восход ярко-красного солнца перед горой,
увидел солнце в небе, спокойно поливающее землю светом, увидел солнце, склоняющееся
к закату, чтобы завтра вновь подняться из-за горы; снежная вершина горы, пробив
облака, сияла в вышине и звала эту маленькую птицу взлететь выше облаков, в те
дали, где кроме чистоты и ясности ничего нет, и больной впервые за несколько
месяцев поднялся, стал на ноги, стал сам шаг за шагом подниматься на ту гору,
родные и близкие поначалу бережно поддерживали его под руки, но вскоре шаги
больного окрепли, а потом родные и близкие уже не поспевали за ним, и больной,
поднявшись один на гору, миновал, оставил внизу облака, и в ясности и чистоте,
что царили выше облаков, он достиг самой высокой вершины, а когда он вернулся
обратно, родные и близкие вместо смертельно больного человека, увидели
здорового, цветущего мужчину.
Это выздоровление все восприняли, как чудо.
Но никакого чуда здесь не было.
Просто чистота в сердце того человека слилась с чистотой и ясностью
горной вершины.
И случилась эта история давным-давно, в далекой стране…