Copyright - Перевод на русский язык. Издательство «Советский писатель», Москва 1986 г.

 

    Перевод с азербайджанского - Галина Дубровская.

 

     Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

 

    Озаренное светом первой любви,

    Сердце

    Само вспыхивает и солнцем

    Становится.

    Гюльназ стояла у открытого окна вагона; людный, шумный перрон был перед нею, но она ничего не видела и ничего не слышала. Безмолвно замерла она у зеркальной двери купе. Правая рука ее застыла на прохладной дверной металлической ручке, левая теребила длинную толстую косу, перекинутую через правое плечо на грудь. Тонкие белые пальцы сжимали ее, словно это была не мягкая пушистая коса, а горло змеи, собирающейся обвиться вокруг ее шеи, и они не знали, как поступить с этой безжалостной тварью. Но по отсутствующему выражению ее побледневшего лица можно было судить, что сама она не воспринимает того, что происходит вокруг. Не видит ни этой собирающейся обвиться вокруг ее шеи змеи, ни передвигающихся по перрону людей, ни пассажиров по купе, ее предстоящих спутников…

    Ею владела только одна мысль: «Я еду… в Ленинград, еду к Искендеру… Неужели это правда?…» Только это она знала, только это чувствовала и ощущала.

    Когда паровоз, окутанный клубами пара, дал наконец протяжный свисток, она невольно вздрогнула и впервые поверила в реальность происходящего. И в этот самый миг поезд легко оттолкнулся от перрона. Лязгнули, коснувшись друг друга, буфера. Вагоны, поспешно передавая друг другу сигнал, пришли в движение. И вдруг какой-то толстый молодой парень, держа в пухлой руке железный жезл, провел им по всем оконным переплетам и, задыхаясь, помчался навстречу, в сторону последнего вагона. Ее взору привиделся толстяк Насиб. Будто примчался он из Чеменли.

    Соскользнула с металлической дверной ручки купе рука, обмякли и пальцы, крепко сжимавшие косу. Только взгляд по-прежнему был устремлен на перрон, и тревожно сжималось сердце: «О господи!… Что я делаю?» И опять ей почудилось, что пришла в движение еще одна сумеречная тень на перроне. На этот раз это был глубокий старец, он тоже, задыхаясь, устремился к ее вагону, но почему-то, как и тот молодой толстяк, что проводил железной палкой по оконным переплетам вагонов, бежал ей навстречу.

    Интересно, кто этот величественный старик?

    Сердце Гюльназ заколотилось с еще большей тревогой: неужели и этот старец прибежал за ней? Что ему надо? Намерение толстяка Насиба известно: он явился, чтобы помешать ей поехать в Ленинград. Его мог послать отец. А этого древнего старца кто послал? Не Искендер ли? Может, этот мудрец аксакал пожелал благословить ее?

    Но почему тогда ни Толстяк Насиб, ни этот величавый старик не поднялись к ней в вагон?

    Поезд набирал скорость.

    Страх сковал сердце. И Гюльназ неотрывно смотрела в окно до тех пор, пока не пропали последние огоньки перрона. Только теперь в равномерно усиливающемся свете она разглядела попутчиков. И тут же рука ее снова легла на дверную ручку. Шаг сделан. Обратного пути нет. Где-то в точке пересечения мыслей погасло последнее воображаемое препятствие: задыхающийся призрак Толстяка Насиба и тот величавый старик, который, как она предполагала, явился, чтобы пожелать ей счастливого пути. Не ведающий этих волнений поезд «Москва - Ленинград» точно по расписанию, не дожидаясь опаздывающих, не реагирующий на просьбы и мольбы спешащих, отправился в путь.

    Гюльназ ехала в Ленинград…

    Стук мерно вращающихся стальных колес под ногами постепенно нарастал, все быстрее мелькали огни за окном. А она, не ощущая боли в повернутой в одну сторону шее, вместо сотен и сотен мелькающих светящихся точек ощущала иной свет, именуемый встречей с Искендером. Предстоящая радость этой встречи затмила все огни, выстроившиеся вдоль дороги.

    Ее место было на нижней полке купе. Справа от нее сидела женщина средних лет, на коленях она держала корзину, полную фруктов, что-то перебирала в этой корзине и, казалось, разговаривала сама с собой. Гюльназ, не взглянув на нее, не поворачивая головы, почему-то вдруг догадалась, что женщина эта обращается к собеседнику, сидящему напротив, рыжеволосому полному мужчине, который глядел в окно и то и дело вытирал полную шею носовым платком. Он время от времени спокойно и односложно что-то отвечал, продолжая всматриваться в темноту. Рядом с рыжеволосым, полным мужчиной, задумчиво откинув седую голову на спинку сиденья, сидел длинный, худой старик. Гюльназ расположилась как раз напротив, но она не поднимала головы и не смотрела на него. Она разглядела старика, когда он давеча, осторожно приоткрыв дверь, спросил: «Можно?» И в его больших зеленых глазах застыла улыбка. В тот момент она почему-то подумала: интересно, Искендер в старости будет таким же? И руки его повиснут словно сломленные ветки чинары?

    Женщина умолкла. Сидевший напротив рыжеволосый мужчина сложил платок и положил его в карман. Белоголовый старик, упершись длинными руками в сиденье, устроился поудобнее.

    - Женя, вот оно, это лекарство… Наконец нашлось! - радостно возвестила женщина.

    Гюльназ уже пришла к выводу: несомненно супруги. Об этом свидетельствовали равнодушный, безразличный взгляд, неохотные ответы мужчины. Но почему-то это его пренебрежение вовсе не раздражало женщину. Видимо, уже вошло в привычку. А возможно, она и сама понимала, сколь неуместны ее бесчисленные вопросы. Как знать, а вдруг эта женщина из тех, кто стремятся всегда и везде быть в центре внимания мужа, и получают от этого удовлетворение? А Искендер? «Интересно, он тоже сделается таким равнодушным и безразличным ко мне? А я сама, болтливой и противной, как эта женщина. Что тогда с нами будет?»

    - Вера, как ты думаешь, ужинать не пора ли? - громко поинтересовался рыжеволосый мужчина, отводя взгляд от окна. - Давай-ка, что там у тебя есть?…

    - Все есть… Сию минуту! - радостно засуетилась Вера. - Вот курочка… колбаса… А где же сыр?…

    Гюльназ невольно пригляделась к загорелому, круглому лицу женщины, к выражению ее глаз. Сдается, эта Вера не так уж болтлива, как показалось вначале, да, кажется, и вовсе не стремится оказаться в центре внимания мужа, похоже, она просто его любит и готова ему услужить, да к тому же еще простая и симпатичная.

    - Женя, хочешь, я и эту бутылку открою?

    Брови Жени как-то странно сошлись:

    - Ты еще спрашиваешь… Разве я засну?

    Вера вдруг, склонив голову набок, так ласково улыбнулась, что Гюльназ подумала: «Что же такого он ей сказал?»

    - А знаешь, как будет хорошо… Если ты и вовсе не будешь спать. И я до утра глаз не сомкну… Разве в такую прекрасную ночь можно спать?

    - А раз так - открывай бутылку… Давайте выпьем за эту прекрасную ночь! - С этими словами Женя как-то смущенно взглянул сначала на старика, потом на Гюльназ. - Извините… в купе не положено, кажется, а я, по правде говоря, даже слов не подберу… Извините, ради бога… Присаживайтесь поближе, поужинаем вместе…

    - Спасибо, мне не хочется есть, - ласково проговорил старик. Гюльназ почувствовала: настала ее очередь поблагодарить этих людей. Но она не могла выдавить из себя хотя бы слово, эту способность она утратила в момент, когда вздрогнула от паровозного свистка.

    - Дочка… - Как бы впервые разглядев Гюльназ, Вера хотела было обдать ее холодной вежливостью, но, заглянув в печальные глаза девушки, спокойно, съежившись, сидевшей рядом, и увидев устремленный на нее смущенный взгляд, растерялась. Эта пара глаз будто заворожила ее, она и не заметила, когда это произошло. - Что за прекрасное существо, Женя? Сидит рядом, а я и не оборачиваюсь. Ты только взгляни на ее косы…

    Гюльназ смутилась: этот Женя и седоволосый старик с восхищением уставились на нее. Еще подумают: откуда взялась эта бестолковая молчунья?

    - Я к тебе обращаюсь, дочка, а ну-ка взгляни на меня. Что такая невеселая? Может, у тебя горе какое? - Она положила руку на ее плечо и с сочувствием повернула к себе. - Неужто ты меня не понимаешь? Да умеешь ли ты говорить по-русски, дочка?

    - Да, - сказала Гюльназ, слегка кивнув.

    Вера, ободренная этим ответом, притянула ее к себе.

    - Не смущайся, дочка… Садись с нами, поужинаем…

    - Нет, я не хочу, тетя…

    И опять что-то случилось с Верой - она неожиданно обняла Гюльназ и поцеловала.

    - Женя, послушай, как мило она говорит… Дочка, да откуда ты? Куда и к кому едешь?

    - Я из Азербайджана…

    Вера, кажется, ее не поняла. Обаяние этой незнакомой девушки, казалось, крылось в странном ее выговоре, в открытой простоте и наивности. Только глаза не сочетались с этой простотой, их блеск зачаровывал.

    Как бы желая разгадать эту загадку, Вера вопросительно посмотрела на мужа, потом на седовласого старика.

    - Азербайджан. Значит, ты из Баку, - заключил старик.

    - Значит, ты с Кавказа? - вступил в беседу Женя, но по его неуверенному тону чувствовалось, что он и сам сомневается в сказанном. - Я в молодости был на Кавказе… В Пятигорске.

    - Нет, - поправил его старик, - Пятигорск - это на Северном Кавказе, а Баку - по другую сторону Кавказского хребта, на берегу Каспия.

    - Наше село Чеменли - как раз у подножия Кавказских гор, - мягко пояснила Гюльназ. - В окна видны горы.

    Старик все с той же улыбкой заключил:

    - Представь, что и мы, глядя на тебя, видим те горы. На твоем лице будто остался след горного солнца. - Теперь он ласково взглянул на Веру, как бы ища поддержки. - Я верно говорю?

    - Конечно, верно, - поддержала его Вера. - Очень даже верно, простите, я не знаю вашего имени…

    - Зуберман… Герман Степанович.

    - Тогда… давайте знакомиться. - С этими словами Женя протянул руку и громко представился: - Евгений Петрович Лисицын… муж Веры Ивановны Лисицыной.

    - Нечего меня подначивать, - Вера обернулась к Гюльназ: - А как тебя зовут, дочка?

    - Гюльназ… Абасова Гюльназ Алмардан гызы.

    - Я не разобрала, повтори-ка еще раз.

    На помощь Гюльназ пришел зеленоглазый старик.

    - Гюльназ… В переводе на русский значит - Гюля, верно, дочка? Гюля Алмардановна?

    Гюльназ незаметно для себя постепенно привыкла к этой компании. Восторженные взгляды, обращенные к ней, заставили на время позабыть о всех своих тревогах.

    - Мама зовет папу просто Марданом. И вы называйте меня Мардановна… - Теперь она совсем уже освоилась.

    - Прекрасно, Гюля Мардановна, отлично звучит! - поднял руку со стопкой Евгений Петрович. - А теперь давайте выпьем за наше знакомство, друзья, за эту ночь, объединившую нас.

    Лисицын, выпив первым, поставил рюмку, Вера Ивановна грустно посмотрела на Гюльназ:

    - Гюля, выпить хочешь? Пей, дочка, не стесняйся. Ради тебя я тоже выпью.

    - Нет, Вера Ивановна, я в жизни не пила… Даже вкуса не знаю.

    - Это к лучшему, я тоже не люблю… Иногда разве ради Евгения Петровича чуть пригублю…

    На какое- то время в купе воцарилось молчание. Герман Степанович по настоянию Лисицына придвинулся к столу, отпил половину рюмки и поставил ее на место. Он слушал, что говорил Евгений Петрович, но изредка с ласковой улыбкой поглядывал на Гюльназ. Она чувствовала тепло этих заботливых взглядов, в душе ее рождалась благодарность к этому незнакомому человеку. «Это он, увидевший на ее лице отблески солнца, появляющегося из-за гор Большого Кавказа, возник тогда на перроне, чтобы проводить ее к Искендеру». Теперь Гюльназ в это поверила. Но сейчас и Евгений Петрович и Вера Ивановна представлялись ей в совершенно ином свете. Вера Ивановна все еще искоса поглядывала на нее то со скрытым, то с явным восхищением, будто хотела раствориться в глубине ее глаз, плененная их сиянием. И Гюльназ ее понимала, «видно, тетя Вера впервые встретила такую черноглазую, чернобровую девушку». И это было действительно так. Особенно восхитил Веру блеск ее черных, как агат, волос.

    - Ты к кому едешь в Ленинград, Гюля? - неожиданно поинтересовалась Вера Ивановна, и Гюльназ почувствовала, что этот вопрос - самый трудный из всех, что до сих пор встречался ей в экзаменационных билетах. К тому же не успела еще Вера Ивановна закончить фразу, как она перехватила лукавый взгляд Германа Степановича. А следом и Евгений Петрович, поставив на стол полную рюмку, что держал в руке, с беспокойством, даже удивлением обернулся к ней.

    Девушка растерялась, и чуть было не призналась: «Я - беглянка, я совершила дурной поступок, отстаньте от меня!» С этими словами словно дикарка она должна была вскочить и выбежать в коридор. «Что вы все на меня уставились? Я знаю, куда я еду, а вам-то что? О нет, вы не будете со мной так приветливы и деликатны, если узнаете, кто я и зачем я еду, тут же отвернетесь от меня…» И тотчас другая мысль: какая несправедливость, как она смеет так сурово судить о людях, которых почти не знает, но таких приветливых. А потом, что, собственно, произошло? О чем спросила ее Вера Ивановна? Просто поинтересовалась, куда она едет, только и всего.

    В наступившей тишине Гюльназ видела, что все взгляды обращены к ней. Хотела что-то произнести, может быть, даже что-то придумать, - но не смогла…

    - Я еду в Ленинград, к своему жениху… - И будто гора свалилась с плеч.

    - Как это - к жениху? - Вера Ивановна словно услыхала о каком-то чуде. - Кто этот счастливчик, девушка?

    Герман Степанович опередил Гюльназ.

    - Вера Ивановна, это сообщение, кажется, не пришлось вам по душе, не так ли? - Затем обернулся к Евгению Петровичу: - Я не ошибаюсь, Евгений Петрович?… Нет ли у вас в семье парня, которому пора жениться.

    - Вы точно угадали, Герман Степанович, сейчас у Веры одна забота - подыскать сыну невесту.

    - Женя, что за слова, я ищу сыну подругу, а себе - невестку, - рассмеялась Вера Ивановна и, как бы желая склонить Гюльназ на свою сторону, восхищенно прошептала: - Я не могу на тебя наглядеться, красавица моя!

    И вдруг она схватила стоявший перед ней маленький стаканчик, поспешно протянула его Евгению Петровичу.

    - Женя, налей немного… Я хочу выпить за здоровье Гюли.

    - Молодец! - поддержал ее Евгений Петрович. - Почему одна? Мы тоже готовы выпить за здоровье Гюли Мардановны.

    Гюльназ не знала, как поступить, эти люди были так веселы и заботливы. А сердце ее сжималось. В нем противоборствовали две силы, огромные как горы: радость и печаль. Они противостояли друг другу, как Бабадаг и Карадаг, что окружали Чеменли. Поезд вез ее к человеку, по которому она тосковала. Это решение она приняла сама, и никто на свете пока не знал об этом. Школьные товарищи, что приехали с нею вместе на экскурсию в Москву, и учительница Чимназ узнают об этом лишь завтра. А что будет потом, когда они возвратятся в Чеменли и когда придет ее пропитанное слезами письмо? Бедная мама… несчастная мама! Перенесет ли она такое горе? Громкий голос Евгения Петровича был фоном, на котором слышался ей горестный плач матери, будто бежавшей за этим мчащимся во мгле поездом, на каждой станции она пыталась остановить его, но не хватало сил, а поезд, наматывая на колеса ее крик, тащил и тащил за собой в Ленинград.

    - Вы думаете, Витя живет в Ленинграде? Ничего подобного, Герман Степанович… - Возбужденный голос Веры Ивановны оторвал Гюльназ от ее страшных мыслей. - Наш Витя служит в Кронштадте, он моряк. А как же… Пошел по стопам своего деда… Он тоже был моряком…

    Гюльназ поняла: Витя - их сын, а сами они едут в Кронштадт, чтобы с ним повидаться.

    Герман Степанович спросил:

    - Наверное, Витя знает, что вы…

    - Конечно, знает, - обрадованно перебила его Вера Ивановна. - Завтра ведь выходной. Наш сын заблаговременно отпросился у своих командиров. Утром будет нас встречать… Я вас обязательно познакомлю… - Вдруг Вера Ивановна, вспомнив что-то, обернулась к Гюльназ. Как только было произнесено имя Вити, все включились в разговор и, к великой радости Гюльназ, о ней совсем позабыли. - Гюля, я и тебя познакомлю с моим сыном. Вот увидишь, что за парень. Высокий, статный, а глаза - само сияние.

    - Нехорошо так, Верочка. - Захмелевший Евгений Петрович укорял ее с печальной лаской. - Гюля подумает, будто ты…

    Он не закончил фразы, все и так поняли, Гюльназ уставилась в пол. Вера Ивановна привлекла ее к себе.

    - И пусть думает. Я и хочу, чтобы Витя понравился Гюлечке…

    - Нет, Верочка, наш Витя - не такой парень. Он не станет отбивать чужую невесту.

    - Да еще восточную девушку… - Герман Степанович многозначительно растянул слово «восточную». - Вите, наверное, известно, что восточные люди - девушка или парень - дают слово только один раз. - И обернулся к Гюльназ: - Кажется, у вас есть такая поговорка: «Умереть - да, свернуть - нет». Не так ли?

    - Правильно, Герман Степанович, - еле слышно выговорила Гюльназ. - У нас еще и так говорят: «Красив тот, кого любит душа». - Сказала и смущенно посмотрела на Веру Ивановну, мол, пусть она при ней не очень расхваливает своего сына. Ведь для нее Искендер - самый красивый парень на свете. Но Вера Ивановна не собиралась сдаваться:

    - Мой Виталий нравится не только тем, кто его любит!

    - Получается, Вера Ивановна, что есть и такие, кто любит вашего сына…

    - Не просто любят, дочка, а умирают по нему в нашей деревне. - Со стороны Веры Ивановны это был вызов. - Девушки в очереди стоят, дожидаются его. Осенью, как только у Вити закончится срок службы и он вернется домой, выстроятся на пороге в шеренгу - выбирай любую.

    Вера Ивановна собралась было перевести дух, как ее перебил Евгений Петрович. Но Гюльназ его не слышала, теперь почему-то голосом Искендера говорила Вера Ивановна: «Не знаю, чего больше - звезд на небе или людей на земле. Знаю только, что в людском море я выбрал только тебя, Гюльназ. Глядя на это людское множество, я увидел только тебя, лишь тебя полюбил…»

    Так он написал в первом письме, но уже давно эти слова сделались для нее живыми, стали ее задушевными друзьями. И сегодня они звучали призывом. Заставили вступить, кто знает, возможно, на самый недостойный путь в глазах отца, матери, брата Эльдара.

    Вера Ивановна все еще продолжала говорить о своем сыне, Евгений Петрович держал в своих больших грубых руках длинные тонкие пальцы нового знакомого и, наверное, уговаривал его выпить еще стопку. Гюльназ, откинув голову на спинку сиденья, думала об Искендере. Вспоминала чеменлинскую «тюрьму» - небольшую комнатку, сквозь крышу которой виднелось звездное небо, вспоминала, как они расстались с Искендером, который уехал учиться в Ленинград, и она его забыла, а потом влюбилась в другого мальчишку - своего одноклассника. Время от времени Гюльназ поглядывала на Германа Степановича, ей казалось, что только он один догадывается о ее сложных чувствах, о которых она никогда и никому не рассказывала, но Евгений Петрович так заморочил ему голову своим разговором, что у Зубермана не было возможности даже взглянуть на Гюльназ. Поэтому девушка старалась заполнить тревогу этой ночи сладкими и горькими воспоминаниями.

    Она не забыла, как однажды мать, глядя на молодежь, роившуюся словно пчелы у родника Бекбулаг, прошептала: «Ты смотри, будто цветник любви». После этого она часто называла Чеменли «цветником любви». А вскоре и Гюльназ убедилась, что это название и вправду очень подходит к Чеменли.

    В окруженной с четырех сторон голыми скалами долине Агчай, на ее каменистой земле, летом - в жарких солнечных лучах, зимой - в ураганных объятьях, вырастали разнообразные цветы: любящие парни и любящие девушки. Они действительно походили на цветы в цветнике. Как цветы, они были красивы и бессловесны. Мама утверждала, что они переговаривались друг с другом на «цветочном языке», то есть без слов, глядя друг другу в глаза, и понимали все до тонкостей.

    Как это все было верно! Впервые Гюльназ убедилась в справедливости этих слов в те дни, когда ее брат и Искендер были «заключены» в маленькую сельскую «тюрьму». Вместе с соседской девчонкой Шахназ они тайно ходили на свидание к Эльдару и Искендеру. Вот тогда она и решила, что Искендер разговаривает с ней на «цветочном языке», себя она представляла невестой отважного воина-спасителя. Ведь Эльдар и Искендер были в глазах девочки героями, собравшимися освобождать несчастную Испанию.

    Но дело обернулось так, что Гюльназ не успела выучить «цветочный язык», отец выпустил пленников из «тюрьмы», и она не смогла вместе с Искендером бежать в Испанию. Потом Искендер уехал учиться в Ленинград и даже не написал ей. А Гюльназ поняла, что Искендер ее не любит, потому что она недостойна быть женой такого храброго парня, как он. К тому же Искендер был намного старше ее и умней. И конечно же найдет себе в Ленинграде девушку, которая будет красивее и умнее ее. А может, уже и нашел.

    И Гюльназ постепенно забыла его, и ей казалось, что уже вовеки не найдется ей места в «цветнике любви» и она никогда и никого не сможет полюбить.

    Но оказалось, что это вовсе не так. И ей нашлось место в «цветнике любви». Первое зернышко, попавшее в ее сердце, хоть и поздно, но должно было прорасти. Это она почувствовала сразу же после окончания занятий, накануне экзаменов.

    В тот день сельский почтальон протянул ей письмо.

    - Возьми, дочка, тебе письмо из Ленинграда.

    … Из Ленинграда?… Сердце ее заколотилось. Она молча взяла конверт. Прочитала обратный адрес. От Искендера. И совершенно растерялась. Забыв даже поблагодарить почтальона, она отошла в сторону. Дрожащими руками вскрыла конверт, пробежала глазами первые строчки.

    «Не знаю, чего больше - звезд в небесном океане или людей на земле. Знаю только, что в людском море я выбрал тебя, Гюльназ, только тебя. Глядя на это людское море, я увидел только тебя, лишь тебя полюбил».

    От этих слов, прочитанных торопливо, прямо посреди улицы, в ее груди запылал огонь. И тут она всем сердцем почувствовала, что это и есть любовь, по которой она так давно тосковала. Все, что было до этого дня, было сновидением. Оказывается, она пришла в этот мир только для того, чтобы любить. Теперь у нее будет одно-единственное дело - любить! До последнего часа ее единственной заботой, единственным желанием, единственным счастьем будет любовь Искендера. Ее жизнь, начатая колыбельной матери, завершится этой песней любви, которую она только что прочла в письме: «… Глядя на это людское море, я увидел только тебя, лишь тебя полюбил…»

    Ей так хотелось дочитать письмо, но сделать это на улице было как-то неловко. И она поспешила домой.

    Не показываясь матери на глаза, она поднялась в свою комнату, бесшумно улеглась на кровать и достала письмо.

    «Гюльназ! Я вспоминаю первые мгновения, когда родилась моя любовь к тебе. Я вспоминаю «тюрьму» твоего отца Алмардана. Моя любовь возникла в тех пыльных, старых стенах, но в то время я этого не понимал. Но проходили месяцы, годы, моя любовь росла вместе со мной, училась говорить. Теперь я каждый день повторяю твое имя. Мне кажется, ты везде и всегда со мной. Я не одинок. В груди моей бьются два сердца, твое и мое. На жизнь я смотрю двумя парами глаз - твоими и своими. И мир в моем воображении раздвоился: один - твой, другой - мой. А в сущности оба мира - одно целое».

    Гюльназ, еще не дочитав письмо до конца, опьяненная, погрузилась в волшебный мир, именуемый счастьем. На щеках она ощутила горячее дыхание Искендера, почувствовала тепло его дрожащей руки, гладящей ее волосы. «Неужели я действительно красива?» Она обвела взглядом свои обнаженные плечи, под предлогом, что надо застегнуть пуговицу на воротничке, оглядела грудь. И будто впервые увидела себя.

    «Гюльназ, ты прекрасна, как сама мать-природа, потому что ты - дочь Алмардана-киши, поклоняющегося ее бесчисленным красотам! У него научилась секрету быть красивой, быть совершенством. Вот почему ты достойна самой чистой на свете любви! Белые ночи Ленинграда, его безоблачные небеса вопрошают: смогу ли я подарить тебе такую любовь? Достоин ли я такого счастья? Я жду ответа, Гюльназ!»

    Еще и еще раз перечитала она последние строки письма. Обняла подушку, уткнулась в нее лицом. Она слышала, как под тонкой шелковой кофточкой бьется ее сердце. Воздух наполнился странными звуками. Будто где-то из-за облаков Бабадага ударила молния, блеснули и погасли любовные арканы ангелов. Один из них, извиваясь, подобрался к ней, обвился вокруг шеи и проник прямо в сердце. «Что это такое, мама! Мамочка! - в волнении прошептала она. - Ты хоть знаешь, что твоя дочь влюбилась, мама! Я так ясно вижу его, того парня, который накинул мне на шею любовный аркан!»

    Она еле сдерживалась, чтобы не закричать во весь голос: «Мама, я люблю, я люблю!» С этими словами чуть было не выбежала на веранду, а оттуда на кухню прямо в объятья матери.

    Но в этот момент в окне мелькнула расплывчатая тень, и она поняла: мать сама идет к ней.

    - Гюльназ, ты дома? Когда же ты вернулась, девочка? Что с тобой? Почему ты так на меня смотришь? Почему молчишь? Я ведь с тобой говорю…

    Гюльназ охватил ужас. Что делать? Что отвечать?

    - Гюльназ!…

    От этого голоса у нее чуть сердце не разорвалось, а что делать сердцу, оказавшемуся между гневом и страхом?

    - В чем дело? - Гюльназ крикнула так, что мать побледнела. В черных глазах Гюльназ появился странный трепещущий огонек, это был свет любви.

    - Доченька… родная… скажи мне, что с тобой случилось?…

    - Тогда оставишь меня в покое?

    - Да, конечно…

    Молчание. Боясь дохнуть, Саялы-арвад, склонив свою красивую шею, с мольбой смотрела на дочь. Теперь в ее глазах не осталось и следа кипящей страсти. Из колышущейся груди вот-вот готов был вырваться ураган и, подхватив обеих, увлечь за собой.

    Вдруг Гюльназ легко соскочила с кровати и подошла к уставленному цветочными горшками окну, которое выходило в сад.

    - Зачем ты мучаешь меня, дочка? - мать с трудом разлепила сухие губы.

    А из груди девушки вырвался священный стон:

    - Мама! Мамочка! Я люблю, ты слышишь, я люблю!… Мамочка! - Глаза ее горели пламенной, откровенной страстью.

    - Что ты сказала? Я ничего не расслышала, девочка.

    Гюльназ обрадовалась, перегородка между ними была снята, мама услышала ее, это она прикидывается, хочет сказать, что не желает слышать таких слов! Нет! Ты услышишь! Еще как услышишь… Повернувшись, она быстрыми шагами подошла к матери и встала прямо перед нею.

    - Раз так, услышь еще раз и знай, что я люблю одного парня, ты слышишь, люблю!… Потому что и он меня любит!…

    - Почему ты молчишь?

    - Не нахожу слов.

    - Почему? Разве любить - грех? А почему ты сама так любишь папу?

    - Кто этот парень, ты скажешь мне?

    - Слуга божий, вскормленный праведным молоком!…

    - У этого божьего слуги имени нет?

    - Есть! Его зовут джигит!…

    - Не смейся надо мной, доченька. Кто он? Мы знаем его родителей?

    - Больше ничего у меня не спрашивай.

    - Гюльназ!

    - Я сказала тебе, ничего не спрашивай! Иначе, иначе… я пойду и брошусь с Кекликгая прямо к бабушке Шахназ…

    У матери перехватило дыхание. Она знала: это самая священная клятва у молодежи Чеменли, для тех, кто встречается с насилием, несправедливостью, последний путь - через Кекликгая. Не это ли подвело Гюльназ к окну? Отсюда очень ясно просматривались отвесные скалы Кекликгая.

    Гюльназ, поглядывая на мать, чувствовала, как та потрясена, в какое попала тяжелое положение. Но почему-то ни просить у нее прощения, ни успокоить добрым словом была не в силах. Хотелось одного: остаться наедине с Искендером, с его письмом, спрятанным на груди.

    - Смотри! Если ты скажешь хоть слово Эльдару или отцу, считай, что дочь твоя мертва. - Она посмотрела на мать горящим полным решимости взглядом, так что у той не было другого выхода - лишь покориться.

    - Не бойся, доченька, никто ничего не узнает, ты же знаешь свою маму!

    После ее ухода Гюльназ снова улеглась в постель, вынула спрятанное на груди письмо. Теперь это было не просто письмо, это была сама жизнь, она должна была хранить его в тайне от всех, даже от бога. Пока никто не должен был догадываться об этой рассветной заре ее жизни.

    Тот день был самым обычным днем - 10 июня 1941 года. И дела в Чеменли шли своим обычным порядком, у каждого были свои каждодневные заботы, желания, мечты.

    И только для Гюльназ он был одним из самых необычайных. Через несколько часов она в фаэтоне дяди Салима поедет на железнодорожную станцию, что находится довольно далеко от Чеменли. А оттуда поездом прямо в Москву. Да, в Москву!… Не повидав еще в своей жизни ни одного города на свете, Гюльназ вдруг, совершенно неожиданно, должна была отправиться на экскурсию в Москву. В прекрасную, счастливую поездку! В первую очередь надо было сообщить об этом Искендеру. Ведь он в Ленинграде, близко от Москвы. Эта мысль была как новая звезда, засветившаяся вдруг на миллионозвездном небосклоне, как солнце, внезапно выглянувшее из-за туч.

    «Еще с дороги я напишу ему письмо, - решила она. - Может быть, он выберет время и приедет ко мне… Как было бы хорошо!…»

    Когда золотистый кушак Бабадага, соскользнув со снежной вершины, опустился к скалистому подножию горы, Гюльназ выглянула в окно, что выходило во двор. Посмотрела на сережки ягод, густо усыпавшие ветки черешни у самого плетня. Отец посадил это дерево, когда Гюльназ исполнилось десять лет. Девушка иногда называла его своей «младшей сестренкой».

    Сегодня принесенные «младшей сестренкой» ей в дар розовые черешенки были так красивы… будто в каждую из них влили по капле крови и понемногу желтого солнечного света. Раскачиваемые ветерком, черешневые сережки отдавали то красно-розовым, то желтым цветом.

    С шумом распахнув двери, она босиком вышла на веранду. На глаза ей попалась висевшая на чердачной балке большая деревянная маслобойка. Обеими руками ухватившись за толстые веревки, она начала раскачивать маслобойку. Это была ее самая любимая работа. Когда маслобойка начинала равномерно качаться, девушка, будто сама стоя на качелях, наблюдала за ее волнообразными движениями.

    Из кухни послышался голос матери:

    - Ай гыз, что ты там делаешь? Разве не видишь, масло давно готово. Большая девочка, а мозги куриные.

    Гюльназ громко расхохоталась, наконец у матери нашелся повод, чтобы сравнить ее с курицей. Ничего не ответив, она бесшумно спустилась с веранды во двор. Медленно подошла к «младшей сестренке». С детства знала она каждую царапину на гладком стволе этого дерева, каждый листок на его ветвях. Она обошла дерево, перебирая его ветви руками. И теперь, оглядев его от основания до макушки, она вдруг с кошачьей ловкостью перелезая с ветки на ветку, добралась до самой высокой развилки и уселась там. Изумленно огляделась вокруг. Внизу ближние склоны Карадага будто завернулись в алый кумач. Тихонько прижавшись друг к другу, колыхались, как море, алые маки. Из груди девушки вырвался радостный стон:

    - Ты только взгляни туда, мама! Посмотри, как красиво!… Она повела взглядом по течению этого алого моря маков в верхнюю часть села. Хотела увидеть дом Искендера. Совсем забыла, что отсюда их дом никогда не был виден. Под фиолетовым сводом спокойного неба, над снежными безднами Алагеза черной точкой парил орел. Похоже было - заблудился. Он зависал в поднебесье, даже крылья его не шевелились. Время от времени, как бы теряя равновесие, он делал крен то на одно, то на другое крыло. Ах, какая таинственная, какая волшебная красота была в этом парении!

    - Прощай, орел, прощай! - невольно вырвалось у Гюльназ, и она махнула рукой. В сердце ее печально отозвалось: «Прощай, Гюльназ, прощай!…»

    Она взглянула на Бабадаг, мысленно извилистыми тропками поднялась до самой снежной вершины. И весь этот открывшийся ее взору светлый мир мысленно прижала к груди. «Прощай! Прощай!» - рвалось из ее сердца. И откуда-то из отдаленной точки этой волшебной дали будто донесся ответ: «Прощай, Гюльназ, прощай!»

    Вскоре на каменистой сельской дороге, что тянулась по кромке моря алых маков, послышался стук колес фаэтона. Она обернулась, посмотрела в ту сторону. Увидела отца, который, сидя рядом с фаэтонщиком Салимом, устремил взгляд куда-то вдаль. Будто и он следил за полетом одинокого орла, кружившего над снежными вершинами Алагеза, будто и ему почудилось безмолвное прощание дочери с этим родным миром. А фаэтонщик Салим как ни в чем не бывало гордо восседал в своем мягком красивом фаэтоне и размахивал длинным кнутом над конскими гривами. Все чувства и мысли Гюльназ пришли в движение:

    - Едут! Ты слышишь, мама, едут!

    Вдруг стих тревожный шум селя, все это время бурлившего в ее груди, а сердце защемило непонятной грустью.

    Что же это такое? Почему сжимается сердце? Ведь она едет в Москву, там, возможно, увидится с Искендером. Так почему же душа в таком смятении?

    Она не воспринимала ни того, что приехала в Москву, ни того, что повидала в этом многолюдном городе. Она думала об Искендере. Ее глаза повсюду искали его одного. Она понимала всю эту бессмыслицу, но взгляд ее тонул в этом селевом людском потоке.

    Как только удалось устроиться, ей в первую очередь надо было узнать, есть ли письмо от Искендера. Ведь она отправила ему два письма, все написала: и сколько дней пробудет в Москве, и где остановится. И еще попросила, если появится возможность, чтобы Искендер хоть на денек приехал в Москву повидаться, а потом уж вернулся обратно. Интересно, получил ли он ее письма? Ответил ли по тому адресу, что дала учительница Чимназ? Нет ли тут ошибки?

    Нет, никакой ошибки не было. Письмо Искендера будто с нетерпением поджидало ее. «Какая ты хорошая девочка, Гюлю! Как хорошо, что ты с дороги написала мне. Ты просишь меня хоть на денек приехать в Москву. Да я бы полетел на крыльях. Но сейчас идут экзамены. Ты сама знаешь, что это такое. Поэтому я тебе предлагаю другой вариант. Когда окончится срок экскурсии, ты сама приезжай ко мне. Тут ничего трудного нет. Вечером сядешь в поезд «Москва - Ленинград», а на рассвете обнаружишь, что ты в Ленинграде, а я стою на перроне перед твоим вагоном и жду тебя. Несколько дней погуляем по городу, а когда я сдам экзамены, вместе вернемся в Чеменли. Разве я не прав, моя Гюлю?»

    Прочитав эти строки, Гюльназ в первое мгновение даже не поверила, что такое может случиться. Кто отпустит ее в Ленинград? Если об этом узнает учительница Чимназ, что она подумает и что может наговорить ей в присутствии ребят? Но среди этих сомнений вновь и вновь всплывали слова: «Если сможешь, приезжай, вместе вернемся». Ах, какая глубокая притягательная сила была в этих обычных словах маленького письмеца Искендера.

    Они ехали уже больше двух часов. Гюльназ закрыла глаза, старалась отогнать тревожные мысли подальше, вдруг удастся хоть немного вздремнуть, но сон не шел. Вера Ивановна, собиравшаяся встретить утро с открытыми глазами, давным-давно спала. Ее муж мирно похрапывал. Только Герман Степанович, кажется, бодрствовал. А может быть, просто сидя дремал. В купе царил полумрак.

    - Гюля, дочка, почему вы не спите? - голос старика заставил Гюльназ встрепенуться.

    - Не спится, - вздохнула девушка.

    Оторвав голову от спинки сиденья, старик наклонился вперед, чтобы оказаться поближе к ней. Он еще что-то хотел тихонько спросить, но Гюльназ опередила его.

    - А вы почему не спите, Герман Степанович?

    - И у меня сон сбежал, - тихо проговорил старик. - Не могу уснуть… ведь старики мало спят, говорят…

    - Конечно, человек в вашем возрасте должен спать в собственной постели…

    Герман Степанович вдруг поднялся:

    - Давайте-ка, дочка, выйдем в коридор. Здесь очень душно. Гюльназ будто ожидала такого предложения. Стоя рядом у открытого окна, они долго молча провожали бежавшие навстречу огни.

    - Значит, вы едете в Ленинград к своему жениху?

    - Да.

    - Где живет парень? Он студент или где-то работает?

    - Студент, учится на четвертом курсе Политехнического.

    - Наверное, он придет вас встретить? Вы меня с ним познакомите?

    - Конечно!… - И почему-то с сомнением добавила: - Должен прийти, я дала телеграмму…

    Герман Степанович какое-то время молчал, а Гюльназ, вдыхая чистый воздух, льющийся из открытого окна, благодарила в душе старика за то, что он избавил ее от духоты в купе.

    - Гюля, я хочу у вас спросить, извините, если вопрос мой покажется бестактным.

    - Пожалуйста, Герман Степанович…

    - Я все это время присматриваюсь к вам… вижу, вы чем-то озабочены. Я хоть и стар, но должен сознаться, что не представляю себе встречи более прекрасной. Ленинград, белые ночи, любимый вами человек…

    - Да, я действительно озабочена, вернее, волнуюсь…

    - Не могу ли я узнать причину? Возможно, я смогу вам быть полезен. Представьте себе, что я - не ваш случайный попутчик, а ваш дедушка…

    Гюльназ улыбнулась и невольно заметила переливающиеся в его голубых глазах искорки и подумала: это и есть тот самый благородный старик, который давеча, когда поезд тронулся, бежал по перрону…

    - И потом, я ленинградец, - так же ласково продолжал Герман Степанович. - Я не соглашусь, чтобы гость, приезжающий в мой город, вез с собой хоть золотник печали. А уж о вас и говорить не приходится. Вы должны привезти с собой в Ленинград солнце ваших Кавказских гор…

    Путь к сердцу Гюльназ был открыт. И она незаметно для себя самой все рассказала Герману Степановичу. Горестно призналась, как она виновата перед отцом, а еще больше перед матерью.

    Интересно, что скажет на это старик, осудит ли ее?

    - Герман Степанович, я поступила плохо? - вдруг вырвалось у нее. - Я поступила легкомысленно?… - И, закрыв лицо руками, она готова была разрыдаться.

    И вдруг почувствовала на своих волосах тепло дрожащей руки.

    - Послушайте, Гюля Мардановна… - Голос его был спокойный, мягкий, ласковый. - С вашего разрешения, я отвечу на все ваши вопросы.

    Гюльназ показалось, что она слышит звуки какой-то древней мелодии.

    - Легкомыслие - понятие относительное… Но это вовсе не означает, что относительность - это такое пространство, которое кому ни вздумается можно засорять.

    Его голос вдруг задрожал, но Гюльназ хотелось, чтобы он продолжал говорить, она впитывала каждое его слово.

    - Говорите, Герман Степанович, говорите, я вас слушаю.

    Как бы воодушевившись словами Гюльназ, он заговорил снова

    - Да, каждая относительность имеет свой критерий, свою меру. Я как музыкант… Да, простите, я, кажется, не представился вам, Гюля Мардановна, я профессор, преподаю музыку, так вот, я хочу сказать, что, на мой взгляд, взгляд музыканта, есть композиторы относительно хорошие, есть средние, но нельзя сказать, что вот музыка Бетховена, например, лучше, чем музыка такого-то композитора. Нет, это будет чистая неправда. Потому что Бетховен - гений не относительно других гениев, а безотносительно. Извините за многословие, вы, наверное, понимаете, что я хочу сказать…

    - Понимаю, Герман Степанович!

    Но пока Гюльназ не видела никакой связи ни между теорией относительности, ни Бетховеном, ни ее побегом из дому.

    - То есть мы должны уметь различать относительную истину, от абсолютной. Ваш отъезд из дому в глазах ваших родителей, вероятно, поступок и дурной. Их следует понять. А на мой взгляд - и вы, наверное, будете на моей стороне, - это весьма смелый шаг. А для среды, в которой вы воспитывались, вообще неожиданный. Иной раз и молния сверкнет неожиданно… Мне нравятся люди, идущие вперед такими неожиданными, смелыми шагами.

    - Значит, вы не считаете меня легкомысленной? - Гюльназ радостно заглянула старику в глаза. - Даже считаете этот мой поступок смелым?

    - Конечно! Смелость - прекрасное качество, девочка, во всяком деле, особенно в любви, умеющие быть смелыми - счастливы.

    Зуберман говорил медленно, провожая взглядом то возникающие, то исчезающие огни в бескрайнем море мрака. Гюльназ, боясь прервать его, молча слушала. В голосе старого музыканта, в строе слов, движениях, выражении лица тоже была гармония.

    Даже его порой высокопарный стиль, кажущийся внешне напыщенным, будучи окрашен внутренней музыкальной гармонией, был Гюльназ по сердцу. Герман Степанович, говоривший ей о безвозвратном наслаждении молодостью, о белых ночах Ленинграда, о вечности искусства, о величии искусства Бетховена, наконец завел разговор о волшебной красоте черных летних ночей. Сказал, что иногда мы почему-то не вписываем их в свою жизнь. А у этих черных ночей есть своя неповторимая красота, неизведанные, неизученные тайны. Вот, к примеру, эта ночь на 22 июня 1941 года. Как можно исключить эту обычную ночь из бесконечной временной цепи миллионов, миллиардов лет?

    Согласно расписанию поезд ранним утром должен был прибыть на ленинградский вокзал. Но был уже двенадцатый час, а они все еще находились в пути. Пассажиры нервничали, те, что ездили не один раз, выражали проводникам свое неудовольствие. На этой дороге пассажирские поезда никогда не опаздывают. Почему же сегодня поезд выбился из графика на целые четыре часа? А возможно, и больше? Кто виноват? Но вопрос оставался без ответа.

    Евгений Петрович и Вера Ивановна были само нетерпение. Бедная женщина!… Она готова была сойти с поезда и пройти оставшийся путь пешком.

    Наконец поезд, натуженно пыхтя, прибыл на ленинградский вокзал. Хоть Гюльназ раньше всех вышла из купе, она не могла в коридоре пробиться к выходу, люди стояли плотно друг к другу и о чем-то перешептывались. Ей оставалось стоять и ждать. Пассажиры будто застыли. О чем-то переспрашивали друг друга, выглядывали из открытых окон, будто искали ответа на свои вопросы. Гюльназ, хоть и не понимала причины непонятного беспокойства, почувствовала в сердце какую-то тревогу. Что случилось с людьми? Почему они переговариваются шепотом? А где, интересно, застрял Искендер? Может быть, он не получил ее телеграммы?

    Спускаясь по металлическим ступенькам вагона, она взглядом искала Искендера, но его не было. Она поставила в сторонку свой маленький дорожный чемоданчик и нетерпеливо оглядывалась по сторонам. Искендера не было. Вдруг она увидела вынырнувшую из толпы Веру Ивановну с корзиной фруктов над головой.

    - Витя… Виталий… - звала она сына.

    Муж как тень следовал за ней, высматривая сына поверх людских голов.

    - Виталий, сынок!…

    Но никто не откликнулся на ее зов. Почему-то именно это показалось Гюльназ слабым утешением: раз нет Виталия, значит, и Искендера может не быть. Виноват поезд, если бы он не опоздал, такое бы не случилось.

    Прошло еще несколько минут, и Гюльназ убедилась, что Искендер на вокзал не пришел, а если и пришел, то произошло какое-то недоразумение. Значит, надо самой ехать в его общежитие.

    Еще будучи в Москве, она убедилась, что двигаться по большому городу не так трудно, как представлялось в Чеменли. Если знаешь точный адрес - никогда не заблудишься. И она подхватила чемоданчик, но не успела сделать и нескольких шагов, как почувствовала рядом знакомое дыхание: Герман Степанович. Что за тайна, еще не слыша голоса, не видя лица, как она могла догадаться, что это именно Герман Степанович?

    - Гюля Мардановна, ваш жених, кажется, не появился. - Сейчас в его всегда спокойном голосе чувствовалось скрытое беспокойство. - Ничего, я вас одну не оставлю.

    - Спасибо, Герман Степанович, я доберусь. У меня есть адрес Искендера. Я найду.

    В этот момент на перроне послышался плач. Плакала женщина. Гюльназ изумленно обернулась. У нее было предчувствие: это должна была быть Вера Ивановна. Конечно, это была она. Она билась в руках Евгения Петровича, рыдала и все повторяла: «Витя, Виталик!…» Муж что-то сердито выговаривал ей, закрывал платком рот, но Вера Ивановна не могла успокоиться. Гюльназ в страхе посмотрела на Германа Степановича.

    Он отвернулся, как бы стараясь скрыть от девушки свое побледневшее лицо, и тихо произнес:

    - Война началась. Видимо, поэтому Витю не отпустили в город…

    - Что? Война?

    Гюльназ в волнении всматривалась в его лицо. Сердце ее колотилось. Старик как-то сразу сник. Даже цвет его глаз изменился, как взбаламученная родниковая вода, они утратили прежнюю прозрачность.

    Гюльназ, как бы стараясь ободрить этого мудрого человека, который только что в коридоре вагона рассказывал ей о тысячах тайн темной летней ночи, проговорила:

    - Вот почему плакала Вера Ивановна. - Она ласково посмотрела на старика. - Герман Степанович, а с кем война? Опять с белофиннами?

    - Нет, с фашистской Германией.

    У Германа Степановича от гнева дрожали жилы, выступавшие под морщинистой кожей его длинной шеи. А Гюльназ, не зная, от чего он так разволновался и как его успокоить, огляделась по сторонам, будто ища поддержки. Перрон опустел, по нему теперь брела Вера Ивановна, а следом Евгений Петрович, волоча полную корзину фруктов, да еще возле большущих чемоданов стоял какой-то здоровенный мужчина, видимо, кого-то ждал. Вера Ивановна, увидев Гюльназ, будто что-то вспомнив, еще издалека закричала:

    - Гюлечка, и твой не пришел? Разве твой тоже военный! Женя говорит, что Витю, наверное, не выпустили из части, потому что война началась… Жаль… не смогла я вас познакомить, Гюля… красавица моя!… Видно, не судьба.

    До большого шумного здания вокзала Гюльназ шла рядом с Верой Ивановной, там они потеряли друг друга. А Герман Степанович, не спускавший с нее глаз, взялся за кожаную ручку ее чемодана и вел девушку в сторону зала ожидания. Он почему-то молча рассматривал разукрашенные стены наполненного шумом и гамом зала. Но Гюльназ показалось, что старый музыкант ничего не видит. В течение этой ночи - этой темной ночи, неотъемлемом звене в цепи времен, - она хоть и успела кое-что узнать о Германе Степановиче, но лицо его, застывшее словно маска, видела впервые.

    - Значит, так, все-таки началось. - Он говорил как бы сам с собой, тихо, но в голосе его был гнев. И, повернувшись к Гюльназ, добавил: - Вы не волнуйтесь, девочка! Я никуда не денусь, пока не сдам вас вашему жениху.

    - Нет, не стоит себя утруждать, Герман Степанович, я сама сяду в такси…

    - Никаких разговоров. Я на это не соглашусь, Гюля Мардановна. - Он вдруг положил ей на плечо дрожащую руку. - А если не найдете своего жениха, что будете делать? Останетесь посреди улицы? Нет!… Ведь я ваш первый и единственный ленинградский знакомый.

    «Что говорит старик? Неужели Искендера забрали на войну?» Они вышли на привокзальную площадь, сели в машину и направились к общежитию Искендера. С колотящимся сердцем поднялась Гюльназ туда, где жил Искендер, в комнату 22, на втором этаже. Она была пуста. Никого. Девушка заволновалась. Что же это такое, о господи? Что ей теперь делать? Неужели Искендер действительно ушел на фронт?

    В комнате стояли четыре кровати. Интересно, какая из них Искендера? И, будто желая распознать ее по запаху, она обошла все четыре. На одной из подушек лежал листок: «Гюльназ! Прости меня. Не смог тебя встретить. Важные дела. Жди меня здесь. Я приду. Обязательно жди! Искендер».

    Гюльназ молча приложила листок к губам и, прижимая его к груди, вышла из комнаты. Бегом спустилась вниз - к Герману Степановичу, который дожидался ее в такси.

    - Все в порядке, Герман Степанович! - радостно закричала Гюльназ. - Искендер получил мои письма, он не мог меня встретить. Важное дело. Вот, он оставил мне записку.

    С этими словами Гюльназ подбежала к Герману Степановичу, доверчиво заглянула в глаза. Герман Степанович, естественно, встречал в жизни таких открытых, наивных и искренних людей. Хоть и мало их в жизни бывало, но он хорошо их запомнил. Знал, что они готовы на самопожертвование ради любимого, стократ могут повторить глазами, руками то, что произнесено на словах. Но в глазах этой девушки таилось еще нечто особенное. То ли тепло южного солнца? То ли изначальное, первобытное величие восточного мира. Эти глаза походили на магниты, они притягивали, завораживали. За внешней открытостью и наивностью крылась совершенная глубинная зрелость и цельность. Слабой улыбкой на побледневшем лице он как бы просил у нее прощения: «Это я виновник недоразумения, вызвавшего такую тревогу».

    - Коли так… Гюля Мардановна, разрешите мне откланяться.

    - Герман Степанович, большое спасибо!… - Гюльназ запнулась. Сейчас, в эту минуту, она может навсегда потерять этого благородного человека. - Вы же не оставили мне своего адреса!

    - Моего адреса? Вот, пожалуйста, возьмите мою визитную карточку. Когда захотите, приходите ко мне.

    Гюльназ снова поднялась на второй этаж в комнату Искендера и в нетерпении и тревоге стала дожидаться его.

    Есть ли, интересно, на этом свете что-либо подобное этим минутам ожидания? Она, будто во сне, представляла себе первые мгновения встречи. Как Искендер откроет дверь, как подойдет к Гюльназ, увидев ее сидящей на его пружинной кровати… Она пыталась во всех деталях представить себе эту картину: вот Искендер входит. Широко разводит сильные руки, берет ее за талию, в одно мгновение ноги ее отрываются от пола, ухватившись за самые высокие в мире качели, она вертится вокруг света, который именуется Искендером. И в этот же миг она придумывает и название этим качелям: «качели любви».

    Искендер пришел вечером, после шести. Не один, с двумя приятелями, тоже студентами. Все удивленно смотрели на Гюльназ. А она вдруг погрустнела, подумала, что пьянящие ее давеча сладкие мечты пошли прахом и ей больше не видать «качелей любви», на руках Искендера. Тревога, боль, подозрения - все смешалось; у нее в голове. Чем так обеспокоен Искендер? Откуда эта пугливая улыбка в его странном взгляде? Где тот спокойный и гордый Искендер, которого она знала? Нетерпеливый и неистовый Искендер? Почему он так растерялся, увидев свою Гюлю? Уж не она ли привезла с собой в Ленинград слово «война»? А любовь? И те слова, что проникли ей в сердце: «Выбрал только тебя, только тебя полюбил»?

    Наконец Искендер какими-то тревожными шагами двинулся к ней, остановился, улыбаясь, заглянул ей в лицо, протянув вперед обе руки, взял в свои ладони ее тонкие пальцы. «Добро пожаловать!» - взволнованно произнес он.

    Хотя Гюльназ ответила «спасибо», про себя она прошептала: «Только и всего? Других слов у тебя для меня нет? А поцеловать меня не хочешь?»

    - Извини за то, что я не смог тебя встретить.

    - Что же случилось?… - Какое-то глубинное сияние излучали ее глаза.

    - Разве ты не знаешь? Война началась

    - Слыхала…

    - И мы с ребятами ходили в военкомат. Военком сказал, что только за два часа полторы тысячи заявлений…

    Гюльназ снова ощутила тревожное беспокойство. Вспомнила окаменевшее лицо Германа Степановича. «Как хорошо, что я теперь здесь, рядом с Искендером. Мы теперь всегда должны быть вместе, теперь и всегда…» Эта мысль поразила ее своей неожиданностью, а в сердце закрался страх. Она сразу как-то приуныла. Но в этот же миг увидала ласково улыбающегося ей Искендера и забыла обо всем на свете. А Искендер, положив руку девушке на плечо, представил ее своим товарищам.

    - Знакомьтесь, ребята!

    Гюльназ обрадовалась, услышав, как легко и плавно он говорит по-русски.

    - Моя… землячка Гюльназ… то есть Гюля… Я говорил вам, что она обязательно приедет… и вот приехала, хоть с опозданием.

    Обида у Гюльназ прошла. «Искендер встретил меня как раз так, как я себе и представляла. Эта тревога в его глазах, эти протянутые ко мне руки и есть «качели любви». Они обнимут меня и закружат в воздухе. Если бы не его друзья, он с самого начала так бы и поступил».

    Юноши по очереди пожали Гюльназ руку, знакомились. Одного звали Вадим, другого - Григорий.

    - Наш поезд опоздал, - смущенно произнесла Гюльназ по-русски. - На пять часов… война началась…

    Вадим и Григорий со скрытой тревогой переглянулись, потом посмотрели на Искендера, и она почувствовала, что слова ее прозвучали как-то несерьезно в сравнении с жесткими словами Искендера, вспомнила напряженное, побледневшее лицо Германа Степановича и снова ощутила в груди странную, безотчетную тяжесть. Но это продолжалось всего лишь мгновение, и она утонула в больших карих глазах Искендера, а может быть, в его сердце.

    - Почему мы все стоим, ребята? - вдруг деловито спросил Искендер. - Давайте присядем, посмотрим, что нас ожидает…

    Вадим проворно кинулся к кровати, что стояла у входа. Открыл дверцу тумбочки.

    - Если сидеть, то надо посидеть как следует, - и достал оттуда студенческие яства: колбасу, сыр, лук, картошку.

    - Ведь наша гостья с дороги, - поддержал его Григорий. - Сейчас мы накроем такой стол - загляденье… настоящий студенческий…

    Вскоре комната наполнилась шумом, из соседних комнат пришли приятели Искендера. Вместе с веселыми голосами в комнату снова ворвалось грозное слово «война». Одни повторяли его с волнением, другие - с гневом: «От фашистов всего можно ожидать», «Мы покажем им, что такое война с Красной Армией»

    Здесь были и две девушки: Наташа и Галя, как поняла Гюльназ со слов Искендера, его однокурсницы. Узнав, кто такая Гюльназ и зачем приехала в Ленинград, они принялись ее теребить и рассматривать. Точно как Вера Ивановна, со скрытой завистью щупали ее длинные косы. Время от времени кто-нибудь платком дотрагивался до ее черных, тонких, сросшихся бровей и полусерьезно-полушутливо спрашивал:

    - Гюля, может, ты накрасила брови?… И ресницы углем помазала? Разве бывают на свете такие глаза?

    - Ты только взгляни на эти брови, они похожи на птицу, которая расправила крылья, собираясь взлететь…

    - Гюля, дашь мне на денек свои брови? Я на свидание иду.

    - А о косах не говоришь?

    - Может, ты актриса, послушай, и приплела к своим косам чужие?

    - Точно, Наташа, ты угадала, - не удержался Вадим. - Ты еще о глазах не сказала, они тоже из реквизита, после спектакля возвратит.

    Все от души рассмеялись. Только Искендер спокойно оглядел Гюльназ, будто видел ее впервые. А она не только не обиделась на эти реплики, а, наоборот, почувствовала, как к сердцу ее подступила теплая волна. Не шутка, ей отпускали комплименты, и не где-нибудь, а в присутствии Искендера. Что могло быть приятнее?

    Она посмотрела на часы - было девять. Но за окнами еще не стемнело. Обернувшись, она хотела что-то сказать Искендеру и в этот же момент вспомнила: белая ночь. Знаменитая ленинградская белая ночь.

    Ребята собрались уходить. Когда встали Галя с Наташей, Искендер сказал, что Гюльназ заночует сегодня у них в комнате. Девушки обрадовались, схватили ее за руки, хотели увести, но Искендер преградил им дорогу:

    - Не торопитесь забирать ее у меня. Когда придет время сна, я сам приведу ее и сдам вам.

    Девушки, хитро подмигнув Гюльназ, хихикая, удалились. Вадим и Григорий вышли их проводить.

    Они остались один.

    «Что теперь будет, о господи!…» Сердце Гюльназ затрепетало. Только ради вот этих мгновений, ради этого таинственного молчания стоило вынести все тяготы путешествия Чеменли - Ленинград. Подняв глаза, она посмотрела на Искендера. Посмотрела, как бы говоря: «Раскрой свои объятья! Я хочу отойти в вечность на «качелях любви». Но Искендер ее не понял. Он подошел, взял ее за руку и подвел к окну. Он хотел показать Гюльназ таинственный мир белых ночей. Они сели, прижавшись друг к другу, на подоконник.

    Хоть Гюльназ и не представляла себе, где начинается город, а где кончается, для себя она установила его изначальную точку. Это был вокзал, где она днем сошла с поезда. Для нее Ленинград начинался там и тянулся до общежития, где жил Искендер. А его небо? Эти серовато-белые небеса с голубизной? Где они начинались и где кончались? Каким чистым, прекрасным был этот белый простор!

    - Искендер!

    Он обернулся. Ее глаза были широко распахнуты, будто хотели проникнуть в его сердце. Он растерялся:

    - Что, Гюлю?

    - Я хочу у тебя спросить…

    - О чем, Гюлю?

    «Слово- то какое: «Гюлю». Да буду я жертвой того, кто его произнес, Искендер».

    - Я плохо поступила, как ты считаешь?

    Гюльназ поняла, как неуместны эти слова, и раскаялась, что произнесла их. Она давно решила, что ничего не скажет Искендеру, во всяком случае сейчас, о том, что приезд ее в Ленинград без ведома родителей поступок дурной. Может, скажет позже, потом, на обратном пути из Ленинграда. А если Искендер рассердится? Не рассердится, она же видит, как он рад ее приезду.

    - Почему ты называешь себя плохой, Гюлю?

    - Просто так. Хочу знать твое мнение?

    - Не могу сказать.

    - Почему?

    - Потому что я тебя люблю.

    - Тогда почему ты так задумчив?

    - Потому что… потому что я тебя люблю.

    Гюльназ сделалось смешно. С каких это пор Искендер заделался шутником?

    - Я тебе не верю.

    - Почему?

    - Если бы ты любил меня, ты обрадовался бы моему приезду, бесконечно обрадовался.

    - Не умею…

    - Почему?

    - Потому что люблю тебя!…

    - Ты издеваешься надо мной, Искендер? Я сейчас заплачу.

    - Я не могу над тобой издеваться, Гюлю… Потому что я тебя люблю!…

    Гюльназ замерла. В ее глазах застыли слезы радости. Она невольно обернулась и посмотрела на Искендера. Ей показалось, что рядом с ней вовсе не Искендер, а какое-то божественное существо и слова «я люблю тебя» струятся откуда-то, из залитого светом волшебного мира. В этих словах было заключено такие священное очарование, что они, вместо того чтобы приблизить ее к Искендеру, отдаляли от него. Ведь к святым нельзя приближаться, на них надо взирать со стороны.

    В то же время эти слова, произнесенные Искендером, будто не были услышаны ею впервые, а давно вошли в ее сознание из его письма. Не они ли привели ее из Чеменли в Ленинград?

    - Но тогда почему ты молчишь?

    - Потому, что думаю о том, как я тебя люблю. И, думая, открываю в своем сердце все новые и новые сокровища.

    - О чем ты?

    - Словами не выразить, Гюлю, слова бедны в сравнении с мыслью, чувством. Я не могу объяснить словами, как я тебя люблю.

    Счастье, словно волна, захлестнуло Гюльназ; подхватило и швырнуло в сторону Искендера, этого божества, находившегося на расстоянии сотен световых лет. Одной рукой она провела по его пышным черным волосам и положила голову ему на грудь. И замерла, прислушиваясь к ударам его сердца. Еще никогда в жизни она ни к кому не приближалась так близко, не слышала так ясно стук чьего-либо сердца. Ее место там, в этом ритмично бьющемся сердце Искендера. Это ее гнездо. Вот сейчас надо войти в это гнездо, броситься в омут того чувства, которое Искендер не может выразить словами.

    Искендер по-прежнему молчал, неподвижно ожидая чего-то. Волнение передалось и ему. Жар трепетных рук девушки прокатился по всему его телу. Упрямый блеск огромных глаз, их безбрежная искренность вызвали у него растерянность. Пламя перекинулось и на него. И он застыл, не зная, как себя вести.

    Время шло, но они его не замечали. Вдруг Гюльназ ощутила на своих волосах жар горячей руки Искендера. Но вскоре поняла - это Искендер пытается отвести ее голову от своей груди. Может быть, он хочет ее поцеловать? Подняв голову, она заглянула ему в глаза. Вдруг, положив обе руки ему на плечи, ей захотелось покачаться на «качелях любви», покружиться на них вокруг мира, который именовался Искендером. Но Искендер не спешил расставаться со своим недосягаемым гнездом. Он не только не поднял девушку на руки, но даже осторожно убрал ее руку, ласкающую его спутанные волосы. Гюльназ поняла, что «играть» таким образом запрещено. Почему, Искендер?

    - Потому что я люблю тебя, Гюлю!

    На какое- то мгновение опустившийся к ней с недосягаемых высот Искендер со словами «я люблю тебя, Гюлю» будто снова скрылся в своем священном жилище. А Гюльназ… Она не была в состоянии осмыслить происходящее и никогда бы не смогла это сделать. Она только знала, что путь от взлохмаченных волос Искендера до священных «качелей любви» -самый долгий путь на свете. Приехать из Чеменли в Ленинград гораздо проще, чем одолеть этот путь. Да будет здоров Искендер, показавший ей божественность и величие этого пути! Теперь она всю жизнь будет благодарна ему за то, что он привел ее к этим чудесным вратам жизни с завязанными глазами, а тут повязку снял. И дело было не в нравственной чистоте, моральной высоте Искендера. В этом сомневаться не приходилось. Это было бы оскорблением и себя самой, и Искендера. Потрясло, изумило Гюльназ другое - беспредельность любви Искендера к ней! И граница этой беспредельности, именуемая разумом! Грань, называемая достоинством Берега - по имени «честь»! Она осознала это только теперь, когда он в последний раз произнес: «Я тебя люблю!» Это было неведомое ей, иное счастье, открытое только что. Она не знала, как за него благодарить Искендера. И вдруг нашлась. С детской непосредственностью, воздев руки кверху, она обвила ими шею Искендера. Она сама и Искендер почувствовали в этом порыве рук нежность, словно порхание мотылька, бесконечную поэтичность. Дыхание этих божественных мгновений опалило и Искендера, и ее. Гюльназ увидела это в его захмелевших глазах, а Искендер на полуоткрытых губах девушки.

    - Любимый мой… жизнь моя, счастье мое… Если бы ты знал, как я тебя люблю! Нет, ты этого не знаешь, ты еще и сам не знаешь, как любишь! Очень, даже больше, чем очень. - Ее глаза горели, как звезды, по ним можно было предсказывать. Произнося слова один раз, она стократ повторяла их глазами. - Ты не поцеловал меня потому, что любишь? Ты думаешь, я этого не понимаю? Ошибаешься, свет очей моих… Но я люблю и это твое заблуждение…

    - Погоди, Гюлю…

    - Нет, помолчи ты… ты только слушай, только слушай меня… до утра… умоляю тебя… я хочу, чтобы до утра говорила я, а ты только слушал. Ты напрасно сказал тем девушкам, Наташе и Гале, что, когда наступит время сна, отведешь меня к ним. Я не хочу спать. Я больше никогда не буду спать. Разве можно спать в такие белые ночи? Хочу в этом ночном свете смотреть на тебя и говорить с тобой. Ты думаешь, я не найду слов? Если не найду слов, превращусь в дятла… Почему ты смеешься? Не смейся… Знаешь, я временами и вправду хочу сделаться дятлом.

    - Вероятно, для того, чтобы никому не давать спагь?

    - При чем здесь другие люди? Я стану дятлом и буду говорить только с тобой. Буду самое меньшее тысячу раз в минуту повторять тебе слово «люблю». Правда, правда… И не смейся, Мне всегда кажется, что дятел каждый раз, ударяя по стволу клювом, твердит «люблю». Если бы это было что-то другое, разве мог бы он так долбить дерево клювом? Вовсе нет! Только любовь заставляет его делать это.

    - Если так, мой дорогой дятел, почему же ты до сих пор молчала? Даже не ответила на мое письмо, написала бы хоть несколько слов.

    - А письма, что я написала по дороге в Москву?… Но, извини, ты прав, а на то твое письмо я действительно не ответила. Письма с дороги были просто деловыми. Но ты не думай, что я его не написала. То письмо. Написала в тот же день, когда получила твое письмо.

    - Ну и где же оно? Я не получил от тебя больше никакого письма.

    - Правильно, не получил. Потому, что у меня не поднялась рука послать его по почте. Испугалась, что не дойдет. Решила, лучше отвезу сама, вот… - Гюльназ торопливо открыла чемодан. - Нет, я потом тебе его отдам, а сейчас прочитаю, послушай, все равно я его знаю наизусть… «Искендер, я только что получила твое письмо. Спрятала его под подушкой и спешу ответить тебе. К чему скрывать - я не хочу понапрасну кривляться, обманывать тебя и себя. На все твои вопросы отвечаю: я тоже тебя люблю. Я счастлива, что в этом огромном мире, из числа стольких девушек ты выбрал именно меня. За это я всю жизнь буду тебе благодарна. Я буду твоей служанкой, твоей рабыней. Но нет! Ты на это не согласишься. Ты мой благородный, самый великодушный, самый прекрасный человек на этом свете. Ты - моя святыня, я поменяла название родника у вашего дома «Гюльназ булагы» на «Искендер булагы». Тропинку от вашего квартала к Бекбулагу я назвала «тропинкой Искендера». И снежную вершину над Бабадагом я назвала «вершиной Искендера». Если бы люди позволили, я бы и земной шар назвала твоим именем. Этой славы, этого почета ты заслужил тем, что любишь меня. И я тебя люблю и желаю тебе счастья. Всю жизнь я буду молиться о твоем счастье. Без тебя я не выпью и глотка воды. Без тебя не стану и дышать. Пока. Шлю тебе привет от всего ущелья Агчай. Твоя Гюльназ». Ну, как? Хорошо я написала? Одобряешь?

    Гюльназ умолкла, перевела дух, но у Искендера не хватило смелости разнять ее руки, скрещенные на его мускулистой шее. Как будто, если бы он их отпустил, она бы тотчас исчезла. Но ее бурный, необузданный, как весенний ливень, любовный монолог и без того лишил Искендера разума. Но ни один мускул его не дрогнул. Только сердце его колотилось, и Гюльназ радовалась, что слышит, как оно бьется.

    - Гюлю, ты сведешь меня с ума…

    Искендер словно ушат холодной воды опрокинул на ее горящее, как пламя, сердце. Гюльназ онемела. Она не могла найти слов. И в этот самый момент откуда-то до их ушей донесся пронзительный завывающий звук. Будто отточенная стрела, он летел прямо на них. Оба повернулись в ту сторону, откуда он доносился. Гюльназ заволновалась. Что случилось? Разве Искендер не рядом? Не успела она что-либо сообразить, как звук этот громкий, точно ввинчивающийся в воздух, в уши, в стены, превратился в рев, и этот рев в одно мгновение окутал весь город. Казалось, он исходит отовсюду и заполняет собою все.

    Гюльназ в ужасе смотрела на Искендера.

    - Что это, Искендер?

    - Кажется, воздушная тревога…

    Гюльназ расслышала, что сказал Искендер, но не поняла.

    - Воздушная тревога! Видимо, воздушный налет… Вражеские самолеты…

    - Что ты говоришь, Искендер, какой воздушный налет? - прервал его крик Гюльназ. - Какой может быть налет на Ленинград?

    Гюльназ осознала всю бессмысленность своего вопроса, когда увидала беспокойство в глазах Искендера, устремленных в серо-белесое небо. Он искал в небе вражеский самолет. Над Ленинградом вражеский самолет? Может ли такое быть?

    Теперь она тоже смотрела в ту же сторону.

    - Слышишь гул самолета?

    Но она ничего не слышала, ничего не видела.

    - Гюльназ! Смотри! Видишь между куполами? Видишь две длинные полосы?

    - Да, вижу… - взволнованно проговорила девушка.

    - Это лучи прожектора, они ищут вражеский самолет. А звук самолета слышишь?

    - Нет, не слышу, но прожекторы вижу.

    Она действительно видела прожекторы. Из-за купола здания, указанного Искендером, в небо тянулся едва различимый луч прожектора. С той же стороны, откуда-то из более отдаленного места, тянулась другая полоска света, как бы преследуя первую, пытаясь ее поделить надвое. Когда обе скрестились, девушке показалось, что в небе возникли длинные серебристые клещи. Вскоре в их захвате показалось нечто, дрожащее от страха, словно бабочка шелковичного червя. Она поняла: это самолет, и в тот же миг услыхала его гул. Как бы пытаясь избавиться от ужаса надвигающегося гула, исходящего от крыльев белого мотылька, она закричала голосом, полным страха:

    - Искендер! Самолет! Вон он! Бьется в клещах прожекторов! Видишь?

    - Вижу! Сейчас наши зенитчики его собьют!

    Он еще не успел окончить фразу, как где-то послышались чередующиеся раскаты, будто дожидавшиеся команды Искендера. Белый мотылек продолжал дрожать в захвате клещей. Вскоре совсем рядом громыхнуло, от страшного орудийного грохота чуть не лопнули барабанные перепонки. Гюльназ показалось, что под их ногами вздрогнула земля. Но глаза были прикованы к самолету, выстрел из пушки обязан был поразить цель. Но по небу поплыли редкие белые облачка, потом снова послышался гул самолета, не спешившего вырваться из клещей прожектора.

    - А почему его не сбивают, Искендер?

    Она чуть не плакала. Но Искендер как будто ее не слышал. Если бы он не держал ее за руку, она решила бы, что он давно исчез.

    Зенитки разом умолкли. Город погрузился в мертвую тишину. Внезапно в этой охватившей город зловещей тишине раздался голос Гюльназ:

    - Искендер, что с тобой, почему ты молчишь?

    - Сбежал… здорово он выскользнул… Зенитчики не смогли подбить его…

    Голос Искендера, как бы заменив только что смолкшие пушечные залпы, вернул ее к действительности. Она почувствовала, что не одинока, не бессильна. Хоть зенитки и умолкли, Искендер рядом.

    Они долго стояли молча. Гул стих. Комната снова заполнилась прохладным ветром белой ночи. Но Гюльназ в потаенном уголке сердца почувствовала угрюмую и душную пустоту. Искендер стоял на противоположном берегу этой пустоты, далеко от нее. Но эта пустота вовсе не походила на открытую ею недавно «границу достоинства». Это была страшная пустота, гул недавно пропавшего из виду вражеского самолета доносился теперь оттуда.

    - Нехорошо получилось, Гюлю… - С этими словами Искендер отошел от окна и присел на ближайший стул и ей указал на место рядом с собой, в изголовье кровати. - Через неделю мы должны были уехать на летние каникулы. Не знаю, что теперь будет.

    Гюлъназ поняла, только сейчас настала пора самого серьезного разговора.

    - А что будет? - осторожно спросила она. - Ты думаешь, вас не отпустят на каникулы?

    - Не знаю… Ничего не знаю… Сегодня мы сразу же пошли в институт. Никто ничего не знал. Велели подождать, сообщат. Потом были в военкомате. Там тоже сказали: ждите, сообщим.

    Он умолк. Гюльназ показалось, что Искендер хочет что-то услышать от нее. Но что она могла сказать?

    - Нехорошо получилось… - еще раз повторил он после долгого молчания. Она знала, что он имел в виду, догадаться было нетрудно: война началась. Но в этих словах был и скрытый намек: «Нехорошо получилось, что именно в такое время ты приехала в Ленинград». Понять это было не так трудно, и мысль эта привела сердце Гюльназ в содрогание.

    - Не сможем мы с тобой погулять по Ленинграду, Гюлю… Надо тебе поскорее возвращаться домой. Кто знает…

    Он не закончил фразы, увидав протестующие глаза Гюльназ, и растерялся.

    - Мне возвращаться? Куда?

    - В Чеменли.

    - Одной?

    - Конечно… Меня, возможно, не отпустят…

    - Я вернусь с тобой… Вдвоем… Вместе…

    - Я же сказал, меня могут не отпустить.

    - Тогда не уеду и я, останусь с тобой. - И она прямо посмотрела ему в лицо. Почувствовала, что Искендер в душе смеется над ней, считает эти слова наивными, идущими от простого детского упрямства.

    - Что ж, мы впишем твой поступок в летопись Ленинграда как событие историческое.

    Она чуть не расплакалась. «Возьми себя в руки, - твердила она. - Не то Искендер на самом деле посчитает тебя ребенком».

    - Я говорю серьезно, Искендер. - Она непроизвольно поднялась с кровати, схватив маленькую скамеечку, что стояла неподалеку, уселась лицом к Искендеру. Глядя на него снизу вверх, сказала: - Без тебя я не смогу уехать, родной мой… Я без тебя и шагу не смогу ступить. У меня нет на это права.

    - Твои речи похожи на речи героинь романов. Гюлю… - Искендер собрался снова пошутить, но Гюльназ прервала его:

    - Я не умею говорить как другие. Я говорю сама от себя и за себя. Запомни это раз и навсегда. Без тебя я никогда не вернусь в Чеменли! Никогда!

    «Без тебя я никогда не вернусь в Чеменли!» Искендер содрогнулся, поняв скрытый смысл сказанного, может быть, Гюльназ даже не догадывалась об этом: «Ты вызвал меня сюда, ты должен и увезти!» Сегодня, когда над городом появились вражеские самолеты, в его душу прокралась страшная мысль: «Это я вызвал Гюльназ в Ленинград. Моя в том вина… моя!…» Теперь, после их объяснения в любви, он еще четче осознал свою вину. Гюльназ была права, она не может вернуться в Чеменли одна. Требовать от нее этого было нельзя.

    Искендер молчал.

    - Искендер, любимый, не считай, что этими словами я возлагаю на тебя какую-то ответственность… - голос ее дрожал и только печально отозвался в его сердце. - Нет! Я говорю это не из страха перед родителями, и людская молва мне нипочем. Я не могу уехать, оставив тебя одного. Как ты будешь здесь без меня, когда фашистские самолеты летают над головой. Умоляю тебя!… Не прогоняй меня! Не прогоняй! Я тебя люблю, я тебя…

    Гюльназ обняла колени Искендера и горько заплакала.

    - А мне как быть, Гюлю?… Ведь и я тебя люблю… и я… и я… - Эти слова, падающие в тяжелую тишину, окутавшую большой город, сверкнули молнией и погасли, и все вокруг на миг задрожало. Так бывало и в Чеменли, когда над Бабадагом вдруг полыхнет молния и озарит все вокруг, приведет в содрогание. От этих слов сердце ее сжалось. Если бы он произнес что-либо другое, упрекнул бы ее в том, что приехала к нему без ведома родителей, кто знает, чем бы все это кончилось, о господи!

    Взяв девушку за руку, Искендер встал:

    - Вставай, пойдем провожу тебя к девочкам. Они не спят, наверное, ждут тебя.

    Вытирая слезы, Гюльназ посмотрела на него и улыбнулась. Она чуть не бросилась снова ему на шею со словами: «Я никуда не пойду! Хочу остаться с тобой». Но побоялась снова услышать это его «Гюлю» и молча последовала за ним,

    В ту ночь Искендер так и не смог уснуть. Гюльназ привезла с собой не только свою любовь, очарование, но и много раздумий, неожиданных забот. Какая это была непостижимая, какая страшная случайность: фашисты будто ждали ее приезда в Ленинград.

    Он хорошо знал, что уговорить Гюльназ уехать будет невозможно. А если и удастся, то это будет несправедливо с его стороны. Отправить Гюльназ одну значило опозорить ее на все село. Как поступить? Сколько времени продлится война? Что будет с экзаменами? Сможет ли он поехать домой?

    Сегодня в военкомате он такого нагляделся, будто весь город поднялся на ноги. Но никто ничего толком не знал. Все чего-то ждали, а он в эти самые минуты, помимо чего-то неведомого, ждал еще и Гюльназ.

    И вот теперь она была рядом, привезла в своем сердце огромную, как мир, любовь. И именно поэтому поставила его в еще более тяжелое положение. Что будет завтра? Что ждет их? Он не спал, думы одолевали его. Он не мог думать ни о вчерашнем дне, ни о завтрашнем. Только Гюльназ и снова Гюльназ!…

    На соседней кровати похрапывал Вадим, а Григорий во сне лишь тихонько вздыхал, напоминая этим временами Искендеру о своем существовании.

    На рассвете снова послышался гул. А следом где-то очень далеко заговорили пушки. Хотя удивляться уже не приходилось, Искендер в тревоге поднялся, выглянул на улицу. А в мозгу гулом отзывалось: «Неужели это действительно вражеский самолет? Тогда как же быть с Гюльназ!»

    Проснувшись утром, Гюльназ, глядя на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь шторы, попыталась вспомнить, где она находится. Понемногу все встало на свои места. Кровати Наташи и Гали были аккуратно заправлены. «Ушли, не стали будить». На столе был оставлен завтрак. Стакан молока, накрытый белым листком бумаги. На нем было что-то написано. «Доброе утро, ласточка! Извини, нам пора уходить. Мы потрудились, приготовили для тебя завтрак. Поешь, только после этого можешь идти, но не забирай с собой все кавказское солнце, оставь нам хоть немного». И подпись: «Беленькая Наташа и Черненькая Галя».

    Гюльназ с улыбкой прочитала эти строки, а слова о кавказском солнце напомнили ей о Германе Степановиче. Надо сегодня же, если получится, пойти к нему вместе с Искендером.

    Она с удовольствием съела приготовленный девочками завтрак. Вскоре в дверях показался Искендер. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что настроение его улучшилось. «Может быть, враг раскаялся, что начал войну?»

    - Ну, как ты спала, Гюлю?

    - Очень хорошо, родной… Если бы даже ночевала в твоей комнате, так не отдохнула бы.

    - В моей комнате? - Искендер вдруг посерьезнел. - Я ведь живу не один…

    «Гм… выходит, если бы жил один, мне бы нашлось место рядом. А как же иначе?»

    Но вслух она произнесла другое:

    - А ты знаешь, на кого я похожа, по мнению Наташи и Гали? На ласточку. - И она протянула Искендеру бумажку, которую все еще держала в руках.

    Искендер прочитал записку и весело рассмеялся:

    - Ну что ж? Разве плохая птица - ласточка?

    - Но ведь ласточка обычно приносит добрую весть о весне. А я…

    - А ты принесла другую, не менее добрую весть - о любви…

    - И еще о войне, - с грустью прошептала Гюльназ. - Правда, девочки считают меня похожей на ласточку… совсем по другой причине. Говорят, будто я, как ласточка, состою только из черного и белого цвета. Волосы, глаза и брови, даже ресницы у меня черные-пречерные. А все остальное, даже кровеносные сосуды и сама текущая по ним кровь, белое. Разве так бывает, Искендер? Как ты на это смотришь?

    - Я смотрю на тебя! - улыбнулся Искендер. - Смотрю на тебя, а вижу сквозь тебя стену. Поэтому к сказанному девушками я бы добавил: ты не только ласточка, но и прозрачное стеклышко.

    Гюльназ рассмеялась.

    … Они вышли в город. На улицах было много народа, все куда-то спешили. Гюльназ хотелось попасть в центр, посмотреть на Невский, на Зимний дворец. Она оглядывалась по сторонам, крепко сжимая руку Искендера.

    На стенах домов висели новые плакаты и объявления. Одно из них сообщало, что фашистские самолеты сделали попытку ночью прорваться к Ленинграду, но были отбиты с большими потерями для врага. Рядом был наклеен Указ Президиума Верховного Совета о мобилизации военнообязанных…

    В тот день они долго бродили по городу. К вечеру Гюльназ так устала, что была не в силах даже добраться до общежития. «Как быстро утомляют эти большие города, - думала она. - Интересно, далеко ли отсюда дом Германа Степановича?» И она показала Искендеру визитную карточку.

    - Ты этот адрес можешь найти?

    - А кто такой… Зуберман… Герман Степанович?…

    - Пойдем, потом узнаешь. Он наверняка дома и дожидается нас… Я обещала…

    Искендер изумленно вертел визитку в руках.

    - Гюлю, откуда ты знаешь этого человека? Откуда у тебя это?

    Гюльназ будто застали на месте преступления. Голос Искендера звенел.

    - Ты хоть знаешь, кто он такой?

    - Знаю, он сказал, что он музыкант… А что?…

    - Музыкант?… Самый обычный музыкант… Не так ли?… По правде говоря, откуда тебе знать? Зуберман - знаменитый пианист, виртуоз.

    - Что значит виртуоз?

    - Самый большой мастер… самый искусный пианист… Люди часами стоят в очереди, чтобы попасть на его концерт, а ты…

    - Ты тоже его знаешь?

    - Кто в Ленинграде его не знает? Был на его концерте…

    Дом Германа Степановича находился поблизости, на Невском.

    Искендер очень быстро его нашел и привел Гюльназ к квартире на третьем этаже старинного здания. Перед дверью, обитой черной кожей, они остановились. На старой металлической табличке было выбито «Зуберман Г. С.». Справа белела круглая кнопка электрического звонка.

    Искендер, молча глядя на девушку, улыбался, как будто хотел сказать: «Видишь, Гюлю, куда я привел тебя». Потом нажал на кнопку звонка. Оба, затаив дыхание, ждали. За дверью не раздалось ни единого звука, но она вдруг неожиданно отворилась, и показалась седая голова Германа Степановича. Голубые глаза, полные изумления и радости были устремлены на Гюльназ.

    - Гюля Мардановна, девочка… - Голос его, такой же величественный, как и просветленное выражение лица, задрожал. - Как хорошо, что вы пришли… А этот молодой человек, без всякого сомнения, Александр?…

    - Да, Герман Степанович, - быстро пришел ему на помощь Искендер.

    Зуберман сжал его руку и пригласил обоих в дом. Гюльназ смущенно, но со скрытым любопытством огляделась. Теперь, после слов Искендера, она была рада, что попала в дом такого знаменитого человека, неожиданно изменившегося в ее представлении.

    Они прошли в столовую. Сквозь тяжелые нарядные бархатные портьеры на обоих окнах комнаты пробивался дрожащий, как роса на солнце, слабый свет. Массивная бронзовая люстра. На стенах несколько картин в тяжелых рамах, посредине обеденный стол, на нем разные сладости, чашка и белый чайник в голубую полоску, а рядом такая же красивая сахарница. В открытой двери виднелась часть рабочего кабинета Германа Степановича: кожаные кресла, книжные шкафы, старинный письменный стол, а рядом - рояль. На нем несколько книг, распластанных словно раскрытые птичьи крылья, нотные листки. Они придавали старому роялю деловой вид.

    Гюльназ знала, что Герман Степанович живет один, поэтому изумилась необычайному порядку и чистоте, царившим в доме, а больше всего накрытому по всем правилам чайному столу, но вслух ничего не сказала.

    Герман Степанович усадил обоих за стол, достал из буфета чашки, налил гостям и себе чаю. А сам опустился в кресло. Гюльназ обрадовалась, что нашла наконец возможность похвалить его чай. Похвала шла от души, и Герман Степанович был доволен.

    - А раз так, я предлагаю послушать после достойного чая не менее достойную музыку.

    Он легко поднялся и прошел в свой кабинет. Было видно, как он сел на круглый черный табурет перед роялем.

    - Послушаем «Патетическую»…

    Гюльназ, взглянув на Искендера, улыбнулась. Как бы понимая ее состояние, он удовлетворенно кивнул.

    Герман Степанович не спеша открыл крышку. Некоторое время посидел молча и начал играть. В первых же аккордах «Патетической сонаты» Гюльназ почувствовала нечто странно родное. Впервые в жизни слушала она эту музыку, а казалось, будто когда-то она ее слыхала, и не один раз. Неожиданно она поднялась и бесшумно направилась в кабинет, где играл Герман Степанович. Она была уже у самой двери, когда услыхала шепот Искендера: «Гюльназ!» - и почувствовала, как он легонько взял ее за руку. Это означало, что Искендер недоволен ее поступком. Но Гюльназ его не поняла. Она шагнула в кабинет и замерла позади Германа Степановича. Она глядела из-за его часто поднимающихся и опускающихся плеч на таинственный мир клавишей. Чернобелые, они трепетали словно живые, устремлялись куда-то, будто звали ее на помощь. Переплетенные струны под приподнятой черной крышкой, толстые, кривые крючки, похожие на клюв орла. Она чуть не протянула руку, чтобы дотронуться до них. В этот момент Герман Степанович медленно пошевелил в воздухе длинными пальцами, сделал последний аккорд. И когда он с удовлетворением повернул голову, то увидел застывшую над ним, как статуя, Гюльназ и изумление в ее больших черных глазах. За эти два дня Гюльназ словно повзрослела. Исчезло, померкло детское выражение ее лица. Только глаза по-прежнему были полны какого-то очаровательного блеска.

    - Гюля!… - Зуберман оглядел ее с ног до головы. - Ты здесь? Неужели хочешь меня поздравить? Нет, не стоит, не стоит… не меня - вот его, Бетховена, надо благодарить, - он указал на доску над роялем с барельефом Бетховена, грустного, с рассыпавшимися по плечам волнистыми волосами.

    Гюльназ все еще молчала. Чувствуя, что она еще во власти музыки, старый музыкант поднялся, взял ее за руку и повел в другую комнату, усадив рядом с Искендером.

    - Вот так, садитесь рядом с Александром Ашрафовичем, - сказал он. Потом, обращаясь к Искендеру, добавил: - Вот так будет хорошо, не так ли? Потому что вас ничто не должно разделять, даже музыка великого Бетховена…

    До поздней ночи они просидели у Германа Степановича. Это была незабываемая ночь, лучшая из бессонных ночей, переживаемых когда-либо Гюльназ.

    Она забыла обо всем на свете, даже о том ужасе войны, что навис над ними. Казалось, такое же чувство овладело и Искендером, и Германом Степановичем. Старый музыкант был оживлен, часто усаживался за рояль и, очаровывая музыкой своих гостей, будто помолодел сам. На его просветленном лице играли блики молодости. Казалось, он только теперь пожинал плоды своего прекрасного искусства, будто впервые наблюдал за чарующей пляской своих длинных тонких пальцев на клавишах рояля. Молодость, ворвавшаяся в его квартиру, захлестнула и его, он был беспредельно счастлив. Деликатный, предупредительный, ласковый за чайным столом, Герман Степанович, когда садился за рояль и брал первые аккорды то «Патетической», то «Лунной сонаты», внезапно преображался и напоминал бесстрашного полководца, отправляющегося спасать фею красоты.

    И когда гости поднялись и стали прощаться, в глазах его сиял огонь. Сиял и тогда, когда он произносил: «Ребята, уговор есть уговор, как только вспомните обо мне, приходите, я буду вас ждать». И когда Искендер и Гюльназ обещали: «Обязательно придем!» - они почувствовали, как он доволен и как рад.

    А на улице они окунулись в пленительную белую ночь Ленинграда - ночь, исполосованную перекрещивающимися световыми дорожками бесчисленных прожекторов.

    Это были самые счастливые дни. Гюльназ была рядом с Искендером. Правда, вместе они бывали не более двух-трех часов в день. Ранним утром Искендер куда-то уходил и возвращался только вечером. Когда она его спрашивала, поедут ли они в Чеменли, он обычно отвечал: «Пока ничего не знаю». Вечерами они усаживались рядом и долго разговаривали. Только когда надо было ложиться спать, она поднималась на верхний этаж - к Наташе и Гале.

    Однажды ранним утром Искендер с товарищами ушел. Гюльназ осталась одна.

    Как только смолкли звуки их шагов, она подумала: «Не написать ли письмо домой?»

    При этой мысли она пришла в такое волнение, что не знала, с чего начать. Но написать она была должна. Может быть, это хоть немного смягчит ее вину. Ведь началась война и родные, особенно мама, будут волноваться.

    В книжном шкафу Искендера она отыскала несколько чистых тетрадных листков и села писать родителям письмо. Она просила их простить ей двойную вину. Если в том, что приехала в Ленинград, не уведомив их, виновата она одна, то теперь причина задержки от нее не зависит. Искендеру пока не разрешают выехать из города. Как только война кончится, они вместе вернутся в Чеменли.

    Она держала в руках листки, где было много слов утешений и надежд, но какая-то страшная тревога как заноза засела в сердце.

    Она вышла на улицу, чтобы опустить письмо в ближайший почтовый ящик.

    Ее удивил людской поток. Куда он движется, уж не на фронт ли? Тогда почему все без воинской формы?

    Сердце ее сжалось. Отчего так пусто в огромном здании общежития? Оно напоминало птичье гнездо, в которое забросили камень. И птенцы покинули его, разлетелись от одного ужасного слова «война».

    Она шла по улице, искала почтовый ящик. Он был просто предлогом. Ей хотелось пройтись по городу.

    Она шла, оглядывая пустые витрины магазинов. У сберегательных касс - очередь. Говорили, в кассах нет денег. Поэтому люди засуетились. Ей почему-то хотелось находиться среди людей, в центре этого непонятного напряжения. Она переходила с тротуара на тротуар, с улицы на улицу. И каким-то образом очутилась на железнодорожном вокзале. Тут все смешалось. Из города эвакуировали детей, много детей. Их разлучали с родителями. Все плакали.

    Гюльназ с вокзала бросилась прямо в общежитие, бежала так, будто ее преследовал дракон, он гнался за ней по пятам. Это гнала ее тоска по Искендеру: увидеть его сейчас - и мир бы ей стал тесен. Она должна ему все рассказать, да и ему, наверное, есть чем поделиться с Гюльназ. «Он наверняка вернулся домой и ждет меня». Теперь она раскаивалась в том, что вышла из дому.

    Еще в воротах общежития ей показалось, что Искендер вернулся и ждет ее. Он действительно ждал, спокойно стоял у окна и смотрел на нее.

    - Где ты была, Гюлю? - голос его дрожал, но был ласковым.

    - Ходила в магазин за молоком.

    - А почему не купила?

    - Очередь, терпения не хватило.

    На пересохших губах Искендера заиграла легкая улыбка. Гюльназ поняла, он ей не верит, но не хочет обидеть.

    - Что с тобой, Гюльназ? - он потрогал рукой ее лоб. - Как-то странно ты выглядишь… Ты не больна?

    Искендер задержал руку на ее лбу, и Гюльназ показалось, что только теперь она почувствовала ее тепло. В сердце она ощутила странную дрожь. Она не раз приникала к его груди, ласково гладила черные кудрявые волосы, но Искендер еще не был ей таким близким, таким дорогим. Да тут еще его теплая рука, прикасающаяся к ее лбу и волосам.

    - Искендер! - Она обвила руками его шею и зашептала: - Я люблю тебя… Ты понимаешь, люблю тебя! - И прислонилась головой к его груди, замерла, чего-то ожидая. Ответа ли Искендера? Нет, она была уверена, что Искендер верит ей. Будто судьба их должна была решиться именно сегодня, именно в эти мгновенья. Она слышала, как билось его сердце. Понимала, что означают эти частые удары. Но Искендер молчал. - Ты меня слышишь, Искендер? Я люблю тебя. Я так счастлива!…

    Искендер по-прежнему молчал, Гюльназ сейчас отдала бы целую жизнь, чтобы услышать от него хоть одно слово, одно-единственное слово. Подняв голову, она посмотрела на него. В его спокойном взгляде карих глаз были озабоченность и какая-то колдовская таинственность. Волнение ли, страдание ли, страх, надежда - этого она сказать не могла. Все, вместе взятое. Когда все это успело поселиться в его душе? Сложный, противоречивый взгляд зрелого человека.

    - Я это знаю, Гюлю, - он дотронулся холодными как лед губами до ее лба, но не поцеловал, просто постоял, будто хотел охладить ее пылающий огнем лоб.

    - Говори, Искендер, говори… Я хочу слышать твой голос.

    - Я сегодня записался в добровольческий батальон. С завтрашнего дня мы начинаем работать…

    - А я?

    Гюльназ и сама испугалась этого неожиданного возгласа. Искендер ответил не сразу:

    - А ты должна вернуться в Чеменли, другого выхода нет.

    - Мы опять возвращаемся к тому разговору?

    - Ты же сама видишь, что…

    - Да, я теперь все вижу, очень хорошо вижу. И поэтому надо раз и навсегда покончить с разговором об отъезде.

    - Гюльназ!…

    - Я же сказала, нет. Лучше ты расскажи мне, что это за батальон?

    - Так ли тебе важно это знать?

    - Важно, да еще как! Мне там работа найдется? Я буду стирать вашу одежду, штопать, готовить вам еду. Если готовить не смогу, буду мыть посуду. Я все готова делать, Искендер, возьми меня с собой, возьми…

    Она была полна решимости, чуть ли не на коленях молить его, чтобы он взял ее с собой. Но, увидев, что Искендер глубоко задумался, на мгновение умолкла. В груди ее затеплилась надежда.

    - Я боюсь за тебя, Гюлю! Ты - словно огонь!

    Когда он заговорил, Гюльназ встрепенулась.

    - Я тоже за тебя боюсь… Если хотя бы день не буду рядом… - она не смогла закончить фразы.

    Молчали.

    Искендер, обхватив голову руками, о чем-то думал. Было видно, что он начинает сдаваться.

    - Может, попросим, чтобы тебя взяли на курсы медсестер… Я сегодня слыхал, всего двухмесячные. Только что организовались.

    Гюльназ и сама не заметила, как, услыхав эти слова, вскочила и очутилась в объятьях Искендера.

    - Дорогой мой, родной, любимый!… Какой ты хороший человек… Потому-то я и люблю тебя… люблю, люблю!… - говорила она, покрывая его лицо поцелуями. - Ах, как это будет хорошо, Искендер! Пойдем прямо сейчас… К кому мы должны пойти?

    - Потерпи, я все узнаю…

    - Когда ты узнаешь?

    - Завтра.

    - Почему завтра? - заволновалась Гюльназ. - Вдруг завтра будет поздно! Пойдем сейчас, Искендер, сегодня же! - Она снова кинулась ему на шею, по-детски топнула ногой. - Отведи, отведи меня туда! Прямо сейчас…

    - Нет, не сейчас. Завтра в четыре придешь вот по этому адресу. - Он вынул из кармана бумажку, что-то написал. - Ровно в четыре я тебя буду ждать.

    Гюльназ, пряча бумажку с адресом в кармашек кофты, спросила:

    - А как же я одна? Может, с тобой?…

    - У меня много работы. Нельзя. Трамвай довезет тебя прямо до места.

    Он ушел. Прислушиваясь к его быстрым шагам по лестнице, она подумала, как хорошо, что она здесь, в Ленинграде, рядом с Искендером. Иначе как бы все это было?

    В тот день задолго до назначенного Искендером времени Гюльназ пришла на остановку трамвая. Город по-прежнему был многолюден. Людскому потоку на тротуарах не было ни начала ни конца. На железнодорожном и автобусном вокзалах народу было еще больше. Из города эвакуировали людей.

    Когда трамвай, миновав центральные улицы города, направился в сторону, указанную Искендером, Гюльназ села на одно из пустых сидений и стала смотреть в широкое окно с поднятым вверх стеклом. Они уже миновали несколько остановок, как вдруг на одной из них, на противоположной стороне, она увидела знакомое лицо. Она выглянула в окно, присмотрелась. «Доктор Салима! Да, это она, точно!» Гюльназ не знала, что делать. Окликнуть? Но постеснялась людей, находившихся в трамвае, да и кондуктор как-то пристально посмотрел на нее. Она смутилась. Сейчас трамвай остановится, вон остановка, она еще может успеть.

    Гюльназ поспешила к выходу, ждала у открытой двери вагона. Она сошла с трамвая и попыталась обойти его спереди, пересечь рельсы, но дребезжащий звонок встречного трамвая преградил ей путь. Она постояла, пропустила трамвай и побежала к остановке. Ей оставалось совсем немного, но в это время вагон тронулся, и хотя она бежала следом, крича: «Доктор Салима, доктор Салима!» - догнать трамвай она не смогла. Она долго смотрела ему вслед. Возвратилась на остановку, где только что стояла доктор Салима… И долго не могла успокоиться. Ах, как она хотела повидать доктора Салиму! Какая это была бы добрая случайность! Кто знает, где, в каком госпитале работает теперь доктор Салима? Она бы взяла ее к себе на работу. Ах, как бы это было хорошо! Как хорошо бы было!

    Она стояла на остановке, на которой только что сошла. Огляделась, чтобы получше запомнить это место. Может, завтра или послезавтра она снова попадет сюда. «Пусть не по дороге, но обязательно приду, - решила она. - Может, доктор Салима живет неподалеку или где-то здесь работает…»

    Встретившись с Искендером, Гюльназ прежде всего заговорила о докторе Салиме. Пусть и он присматривается, может, встретит ее.

    В тот же день с помощью друзей Искендера из райкома комсомола Гюльназ устроилась на двухмесячные курсы медсестер. Ей предложили и место в общежитии при училище. Она удивленно посмотрела на Искендера: «Что это значит? Что я буду тут без тебя делать?» Искендер объяснил ей: иначе нельзя. Его общежитие отсюда очень далеко. Добираться будет очень трудно. Гюльназ пришлось согласиться. Теперь и она стала полноправным жителем Ленинграда.

    Все приметы родного мира, которые привезла с собою Гюльназ, с течением времени блекли в воображении Искендера. Шорох ветров Агчая, наполнивших длинные волнистые волосы девушки, постепенно исчезал здесь, на берегах Невы, стихло и пение родников, охлаждался жар чеменлинского солнца, что горел на прекрасном нежном лице Гюльназ. Искендер знал причину этого и с нарастающей день ото дня сердечной болью сознавал, что происходит нечто непостижимо страшное. Черные тучи над Ленинградом сгущались - быть буре.

    Услышанный в первый день приезда гул самолета как волчий вой преследовал их, не было дня, чтобы прекратился этот страшный рев, от которого волосы вставали дыбом, не было дня, чтобы по нескольку раз не объявлялась воздушная тревога. Ей казалось, что облака, плывущие с запада на восток и с севера на юг, образовывали над городом черный замкнутый круг.

    Родной мир Искендера со всеми шорохами ветра, песней родника, жаром солнца оставался по ту сторону черного круга. А что будет с Гюльназ? Этот вопрос был самым трудным в его раздумьях, но именно поэтому на него нужно было найти ответ.

    Об этом думал Искендер, выйдя после вечерней смены и торопясь к Гюльназ.

    Гюльназ теперь жила в общежитии училища. А Искендер работал на Кировском заводе, куда был направлен на работу с группой студентов Политехнического. Еще не понимая значения этой мобилизации, Искендер сначала хотел скрыть от Гюльназ, сказав, что записался в добровольческий батальон. Он считал унизительным для себя признать, что, в то время как его сверстники написали заявление и ушли на фронт, его послали на завод. Правда, он и его товарищи просили их тоже отправить на фронт, но их и слушать не хотели. Завод становился оборонным, они должны были подчиниться приказу. Вскоре стало известно, что этот завод - тот же фронт, возможно, самый ответственный участок фронта. Здесь начали выпускать танки. И студентам, будущим инженерам, объявили, что они становятся бойцами этого фронта. Теперь Искендер мог обо всем рассказать Гюльназ, как бы смывая свою вину. Но то, что, придя на завод, он записался на открывшиеся там курсы танкистов, он все еще держал в тайне. Причину он и сам не мог объяснить. Кто знает, не хотел ли он в один прекрасный день, явившись в форме танкиста, произнести: «Прощай, Гюлю, я ухожу на фронт!» И тем самым привести девушку в восхищение?

    Но тот день был еще впереди. Сейчас же его беспокоило только одно - судьба Гюльназ. Думая о черном урагане, охватившем Ленинград с четырех сторон, он с болью в сердце осознавал, что виноват перед Гюльназ. Он не имел права допустить, чтобы девушка в такое время оставалась в Ленинграде, значит, он виновен.

    Еще издалека увидев светло-голубую раму окна комнаты Гюльназ, он пришел в еще большее волнение. Поспешно миновал коридор. Никого. Было тихо. В полутемном углу коридора, слева, дверь была заперта. А где же подруги? Может, и Гюльназ с ними ушла? Было около девяти. Скоро начнется комендантский час.

    Но уйти, не повидав Гюльназ, было нельзя. Он решил ждать.

    Прошло довольно много времени, наконец скрипнула одна из дверей в противоположном конце коридора, девушка в цветастом халате медленно, усталым шагом направилась в его сторону. Искендер знал подруг Гюльназ. Но эту девушку видел впервые. Когда она поравнялась с ним, он поздоровался с нею и спросил, не знает ли она Гюльназ Абасову.

    - О! Конечно, знаю. - На ее матовом лице появилась добрая улыбка. - Я и вас знаю. - Ее голос был таким же мягким и ровным, как и цвет лица.

    - А вы не знаете, куда ушла Гюльназ?

    - Наверное, в госпиталь с девушками…

    - В госпиталь? Не сказала, когда вернется?

    - Гюля говорила, что ищет свою землячку, она врач… Однажды в городе случайно ее увидела и теперь хочет разыскать, во что бы то ни стало.

    Искендер понял, что речь идет о докторе Салиме, внутренне успокоился, но на смену пришла другая тревога: «Что это ей взбрело искать Салиму? Разве можно ее найти в таком большом городе, увидав на улице случайно. И зачем она ей сейчас понадобилась?»

    «Матовая» девушка между тем предложила:

    - Если будете ждать Гюлю… идите в нашу комнату… Не стойте…

    - Спасибо… - он уже собрался двинуться вслед за нею, как вдруг дверь отворилась, и появилась Гюльназ с двумя подругами по комнате.

    - Вот и ваша Гюля!

    - Где ты, Гюлю…

    - Просто так, ходили в город. Подумала, может, доктор Салима мне встретится. А ты чего вдруг? Не поздно?…

    - У меня к тебе важный разговор, Гюльназ!

    Почувствовав тревогу в его голосе, заволновалась и Гюльназ.

    Подруги, хоть и не понимали, о чем они говорят, тоже уловили что-то серьезное в их разговоре.

    - Важный разговор? О чем?

    - Гюля, не стойте здесь, проходите в комнату, мы вам не помешаем, - предложила одна из девушек и, не дожидаясь ответа, взяла подругу под руку, и они направились в другой конец коридора.

    Искендер, хоть и не смотрел в ту сторону, понял, что они вошли в комнату той «матовой» девушки.

    Гюльназ торопливо открыла дверь и почти силой втащила туда Искендера.

    - Ну, теперь говори, что случилось? Неужели… - Она хотела сказать: «Идешь на фронт?» - но у нее не повернулся язык. - Может, письмо из дому получил?… Что пишут?…

    Искендер, видя ее волнение, не знал, с чего и начать.

    - Ничего не случилось, Гюлю… Почему ты так разволновалась? Я подумал, с тобой… вернее… да сядь ты. - Он вдруг поменял тему разговора, с деланной улыбкой посмотрел на Гюльназ и неожиданно, погладив ее по волосам, добавил: - Если позволишь, я присяду рядом с тобой, устал. Ну, скажи, нашла ты доктора Салиму?

    Гюльназ знала, что Искендер всегда, в самые напряженные моменты становился вот таким, обходительным. Еще и по волосам ее погладил, гляди-ка! Откуда это солнце взошло? Сердце ее затрепетало от страха.

    - Имей совесть, Искендер, не убивай меня. Говори, что случилось… умоляю тебя… - Ее глаза, как магниты, ловили взгляд Искендера. А он подумал: «Нет! Во что бы то ни стало я должен ее заставить…»

    - Знаешь, Гюльназ… - Теперь его голос сделался другим. - Мы должны покончить с эти делом. Ты должна уехать!…

    Она промолчала, но не отвела от него взгляда.

    - Почему ты так смотришь, Гюлю? Ты же сама видишь… Не сегодня завтра город будет в кольце… Об этом говорят все.

    Он умолк, замерла и Гюльназ. Он хотел услышать от нее хоть слово, одно-единственное. Оно было нужно сейчас. Вдруг горячие нежные руки Гюльназ пришли в движение, они, как уже привыкли это делать всегда, обвили его шею, пальцы скрестились. Она улыбнулась со странным кокетством, сказала:

    - Тебе хоть ведомо, как я тебя люблю! - Ее мелодичный голос эхом отозвался от всех четырех стен комнаты. - Я хочу всегда быть рядом с тобой…

    - Оставь шутки, Гюльназ! - Искендер попытался разнять ее руки. - Так не пойдет. Положение очень тяжелое… Ты и сама это знаешь…

    - Знаю. А сегодня еще стало известно, что фашисты взяли Тосно.

    - Видишь, какие дела, - с грустью заключил Искендер.

    - И какой отсюда следует вывод?

    Гюльназ все еще пыталась прогнать его грусть. То ли почувствовав свет ее улыбки, смешанной с жаром все еще обвитых вокруг его шеи рук, то ли еще почему-то, но Искендер дрогнул: «Как быть? Что я должен делать?» Он заколебался. «Ведь я и сам не хочу, чтобы она уезжала… Но нет! Этого нельзя допустить».

    - Отсюда следует вывод, что мы должны расстаться! - На этот раз голос его задрожал от решимости, и Искендер, как бы доказывая это, резким движением высвободившись из рук девушки, встал. - Ты должна уехать, Гюльназ! Иначе быть не может… Завтра же ты должна уехать.

    Воцарилась напряженная тишина. Как бы ободренный этим, Искендер дрожащим голосом заключил:

    - Это тебе понятно? - И направился к двери: - Завтра я куплю билет… Чтобы к моему приходу ты была готова.

    - Искендер, подожди, да буду я твоей жертвой!… - Гюльназ произнесла это так спокойно, что Искендер вынужден был остановиться.

    - Чего тебе? - Как бы стесняясь того, что сдался, он постарался сохранить серьезность.

    - Куда ты?

    - К себе.

    - Значит, завтра ты придешь ко мне в последний раз, чтобы проводить меня… Не так ли?

    - Да. Мы же договорились.

    - Выходит, что из-за того, что ты меня любишь…

    - Не говори так, Гюлю! - поспешно перебил ее Искендер. - Конечно… И как!

    - Я знаю, как ты меня любишь. Как все, так и ты. Так все могут любить.

    - Я тебя не понимаю, Гюлю.

    - Ты любишь меня как все, поскольку постольку. И потому стараешься выпроводить меня из города, чтобы я здесь не погибла. Осталась в живых.

    - Да…

    - Нет, такая любовь мне не нужна. Мне нужна любовь, что выше всего на свете, моего здоровья, меня самой, даже тебя самого… Ты понимаешь меня? Если бы ты любил меня так, то согласился бы, чтобы я умерла здесь, рядом с тобой, а не уезжала…

    Рука Искендера, лежащая на дверной ручке, обмякла. Он хотел уйти не оборачиваясь. Но не мог. Надо было переждать эту очередную волну. Он нехотя поднял глаза.

    Взгляд Гюльназ с резким, ярким и таинственным блеском был устремлен на него. Что это такое, господи? Ему показалось, что он видит Гюльназ впервые. Или это вовсе не Гюльназ, а какой-то другой, незнакомый человек, которого он раньше не знал. Оказывается, в этом нежном, слабом, тщедушном существе кроется странная магия: магия превращения.

    - Не говори так, Гюлю… Любовь - сама собой. Мы должны смотреть на жизнь трезво. Обязаны…

    - Ты прав, дорогой, мы должны смотреть на жизнь трезво. Но, глядя трезвым взглядом, я всегда и везде вижу тебя, только тебя… - Ее глаза все еще были устремлены в одну точку - на дорогу, ведущую к сердцу Искендера, - в его усталые и притягивающие глаза.

    - Гюлю… моя радость, моя судьба… пойми меня… Я боюсь за тебя, думаю о тебе…

    - Вот видишь, значит, мы не сможем расстаться, ведь я тоже думаю о тебе. Если мы будем вместе, и мысли наши, и переживания тоже будут едины.

    Искендер, все еще надеясь уговорить ее, вернулся и сел на прежнее место. И вдруг увидел, как обрадовалась этому Гюльназ, с какой безмолвной радостью закружилась вокруг него словно мотылек, и понял, что попал в еще более безысходное положение.

    Но пути назад не было. Во что бы то ни стало, надо было уговорить Гюльназ уехать из города.

    - Я тебя понимаю… Эту твою самоотверженность тоже… - Как бы ожидая от Гюльназ помощи, чтобы закончить мысль, он поднял глаза, посмотрел ей в лицо.

    А Гюльназ, не обращая никакого внимания, как бы не слыша этих слов, порхая как бабочка, будто уселась ему прямо на грудь. Он не мог заслониться от сияния ее огромных черных глаз, проникающих прямо в душу. Будто луч прожектора, куда бы он ни поворачивался, преследовал его. Ему еще раз показалось, что перед ним какое-то иное существо, девушка будто обладала способностью принимать разные обличья.

    - Не говори так, родной… На что нужны эти слова?…

    - А как быть, Гюлю? Каким языком говорить с тобой, чтобы упросить тебя уехать из этого города?

    - Нет такого языка, дорогой… Еще не изобретен такой язык, с помощью которого можно было уговорить меня без тебя уехать. И, даст бог, не будет изобретен…

    Нет, это была не Гюльназ, само - огонь и пламя! Глаза Гюльназ пылали, как угли, которые он часто видел в кузнице своего отца. Какие существуют, оказывается, сложные и бесконечно разнообразные оттенки цвета. Какая это непостижимая святыня - красота…

    Размышляя над этим, он вдруг ощутил в сердце непонятное чувство: а не примириться ли с ней, не согласиться ли? И вслед за этим страх, не именуется ли эта кротость - не примирением, а преступлением; сейчас пойти на поводу у Гюльназ - значит, завтра сияние этих глаз, переливающиеся бесконечными оттенками, может быть погашено.

    - Гюльназ…

    Она почувствовала, что терпение Искендера иссякает. Из деликатности он говорит еще спокойно, но в голосе его уже ощущается нервная дрожь.

    - Что, свет очей моих?

    - Я должен идти. Скоро десять… - Он поднялся, собрался идти.

    - Вот и хорошо, останешься здесь…

    - Довольно, Гюльназ, у меня нет времени шутить.

    - А я и не шучу.

    - Ты с ума сошла, что ли? Здесь, среди девушек…

    - Я попрошу девушек заночевать у Зины. - В голосе Гюльназ было и откровенное безразличие, и тайное восхищение собственной шуткой.

    - Кто это - Зина, - вырвалось у Искендера, и, увидев, как неуместен его вопрос, он еще больше смутился. Он, понял, что имеет в виду именно ту смуглую девушку в пестром халате, хочет знать ее имя.

    - Это та, с которой ты давеча разговаривал. Если хочешь, я попрошу, они на одну ночь перейдут туда. - Она помолчала. - Ты будешь спать вот здесь, на моей кровати, а я там - на Сониной.

    - Я пришел сюда не спать, а поговорить с тобой, Гюльназ. - И, отступив от двери, раздраженно посмотрел на девушку.

    - Как скажешь… - Гюльназ с прежним безразличием пожала плечами.

    - Я говорю, что завтра надо уехать.

    - А я говорю, что ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра… Никогда, никогда без тебя я отсюда не уеду.

    - Уедешь!

    - Нет, не уеду!

    - Я сказал, уедешь!

    - Я сказала, не уеду!

    - Не дергай мне нервы, Гюльназ.

    - И ты мне…

    Подслушивавший этот странный диалог, наверное, так ничто бы не смог понять.

    - Я не хочу говорить с тобой иначе…

    - И я… И я не смогу говорить с тобой иначе…

    - Я хочу, чтобы ты была послушной, умной девочкой.

    - И я хочу, чтобы ты был послушным, умным парнем.

    - Не пререкайся со мной, Гюльназ.

    - Я и не пререкаюсь. Я просто тебя люблю.

    Эти слова походили на прибрежные волны. Совсем недавно, во время бури, они с грохотом бились о скалы, а теперь с тихим, слабым и печальным рокотом возвращались в море - в свое вечное пристанище.

    - Ох!… Я ничего не понимаю, ничего! - Искендер легонько стукнул рукой по стене и прислонился к ней головой. - Ну почему ты такая, Гюлю, почему? В такое время тебе нет никакого смысла быть около меня. Поверь…

    - И для тебя тоже?…

    Искендер не ответил.

    - А моя работа? Курсы? Я уж не говорю, что не сегодня завтра нас отправят по госпиталям. К раненым.

    Искендер молчал. Не мог же он сказать Гюльназ, что эти дела не имеют никакого отношения к ней, обычной гостье, приехавшей из далекого Чеменли в Ленинград. Здесь, пожалуй, была права Гюльназ. Но и у Искендера была своя правота. Согласно этой правде, отъезд Гюльназ из города вовсе не был проступком или недостойным поведением. Ведь теперь тысячи, десятки тысяч людей, коренных ленинградцев, уезжали из города. Им не только давали разрешение, некоторых даже заставляли уехать.

    - Гюльназ, все, что ты говоришь, действительно имеет место. Но это не изменит моего решения. - Теперь его слова звучали резко и сухо. На самом же деле не имели смысла. Это понимали оба. Гюльназ даже почувствовала, как по мере того, как вздымалась и опадала грудь Искендера, вместе с выходом выплескивалось раздражение. Теперь предстояло сделать еще шаг, чтобы он совершенно успокоился и не почувствовал, как уходит время, чтобы потом, очнувшись, посмотреть на часы и увидеть, что уже поздно, никуда нельзя уйти.

    Надо было заставить Искендера забыть о существовании времени.

    Ее охватило приятное и трепетное волнение. Неужели Искендер на самом деле согласится этой ночью остаться здесь?

    Как бы боясь, что мысль, молнией пронесшаяся в ее мозгу, сейчас исчезнет, она взяла Искендера, замершего в дверях, за руку.

    - Послушай, Искендер, посиди минутку, я хочу тебе что-то сказать.

    - Говори, я и отсюда услышу.

    - Нет, это такое…

    - Какое?

    - Иди сядь, тогда узнаешь…

    Искендер покорно сел на указанное место. Про себя он решил, что присядет совсем на минутку. Надо было спешить.

    - Ну, слушаю тебя.

    - Сначала дай мне слово, что исполнишь мою просьбу.

    - Нет, такого слова я дать не могу.

    - Почему?

    - По двум причинам: во-первых, ты не выполнила мою… И я должен тебе отомстить. Во-вторых, мне известно, что ты скажешь.

    - Нет, неизвестно!

    - Хочешь, скажу?

    - Если осмелишься, говори.

    Искендер насмешливо улыбнулся.

    - Действительно, чтобы произнести это, надо иметь смелость. Ты хочешь, чтобы я остался здесь на ночь.

    Гюльназ не проронила ни звука. В груди ее смешались изумление с радостью. Они заставили ее разом забыть все, что она только что хотела произнести.

    - Вот видишь, как я точно угадал.

    - Нет, нет!… Абсолютно не угадал, родной мой. Ну зачем мне, чтобы ты тут оставался? - она приложила руку к своей трепещущей груди. - Я хочу, чтобы ты заночевал в моем сердце… в самом теплом, светлом уголке моего сердца.

    Шепча ласковые слова, она сняла с головы Искендера шапку, бросила ее на кровать и начала расстегивать по одной пуговицы его пиджака. Не встречая сопротивления, не слыша слов протеста, она взяла его за руку и повела к своей кровати.

    - Вот садись здесь… Я вижу, тебе жарко… Посиди здесь. Хочешь, ложись спать… Я знаю, ты устал… Завтра рано тебе на работу… А я посплю у девушек… Нет, нет, я совсем не буду спать… До самого утра буду сидеть и смотреть на тебя. Буду слушать, как ты дышишь. Слушать, как бьется твое сердце. Постараюсь понять его язык. Чтобы узнать, о чем оно думает, это твое сердце. Может, оно как и ты хочет, чтобы я уехала. Если сердце твое скажет: Гюльназ, уезжай, лучше, если бы ты осталась в живых в Чеменли, чем умереть здесь, рядом с Искендером, - тогда я уеду… Улечу на крыльях. И не вернусь, чтобы посмотреть на тебя. Что ты так на меня смотришь? Прости меня, родной… Я давно уже знаю, что может сказать твое сердце. Знаю, оно никогда не захочет, чтобы я, оставив тебя здесь, сама вернулась в Чеменли… Не так ли, дорогой? Но тогда почему ты так смотришь на меня? Думаешь, что я сошла с ума? Потеряла рассудок под градом снарядов, что падают на город? Да? Нет! Я сейчас разумнее, чем когда бы то ни было. Потому что люблю тебя больше, чем когда бы то ни было. А завтра буду любить больше, чем сегодня, послезавтра - еще. Это знаешь на что похоже? Ты помолчи, я сама отвечу. Это называется геометрической прогрессией, товарищ будущий инженер. В вопросе любви, особенно теперь, во время войны, простая арифметическая прогрессия не годится. Здесь требуется геометрическая. Я должна любить тебя так, чтобы с четырех сторон возвышались горы любви. Чтобы фашисты не могли туда проникнуть, убить тебя. Что до меня… то я вовсе не ведаю, что такое страх смерти. Правда, вначале мне было страшно. Но с того дня, как ступила на землю Ленинграда, с того дня, как на город упали первые бомбы, страх покинул меня. Мне все нипочем… Только бы ты был рядом, пусть даже не рядом, только бы я знала, что ты жив-здоров. Как у чудища душа заключена в стеклянный сосуд, так и моя любовь - в твоей душе.

    Она умолкла, ее глаза, как угли в горне кузнеца, рассеивали блики вокруг. Ее лицо было осыпано переливающимися, то вспыхивающими, то гаснущими искорками. Эти искорки были яркими и подвижными. От них все вокруг могло загореться. Но не загоралось. Потому что лучики, стоило им только зародиться, переплетались, превращались то в сияние глаз, то как-то особенно окрашивали слова. В небе над городом рыскали вражеские самолеты. Искендер давно это почувствовал. Но сейчас, в такой миг, он молчал, чтобы не спугнуть Гюльназ. Ведь и он сам подпал под чары блестящих и подвижных искорок. Ему тоже казалось, что там, где летают лучистые, как угольки, слова Гюльназ, не может быть никаких других звуков. Голос Гюльназ заглушили знакомые утешительные выстрелы зенитных пушек, где-то в окраинных районах города отзывавшихся на самолетный гул. Искендер так и застыл в безмолвном напряженном волнении, сидя на кровати Гюльназ и не осмеливаясь прервать ее.

    Он ясно различал каждое ее слово, понимал смысл того, что она говорит, верил каждому ее слову, на душе у него лежал камень, а мысли завязались в неведомые узлы. Руки его словно были связаны странным, непостижимым и в то же время сияющим шнуром. Что это был за шнур - он не знал. Это была не цепь - он мог бы ее разорвать, не веревка - он легко мог ее развязать. Это было нечто завораживающее, подобие переливающихся бликов на лице Гюльназ. А сама Гюльназ менялась у него на глазах в той самой геометрической прогрессии и становилась все прекраснее. Снова нежные движения рук, взгляд. Все в ней искрилось и было притягательным. Она сама и не подозревала об этом. Так как не старалась выглядеть ни красивее, ни умнее. Все это выплеснулось само по себе.

    Сердце Искендера вдруг заколотилось. Он явственно представил себе полюса, между которыми оказался, как далеки друг от друга были эти полюса и как они стремились друг к другу.

    - Искендер, родной мой, я знаю, если я оставлю тебя здесь и уеду, я умру по дороге. Попаду под бомбежку. А здесь каждый день падают бомбы, а мы живы…

    Теперь, казалось, ее черные глаза выражали безмолвный зов, и не ведала она, что в сердце Искендера медленно нарастал ураган, отражаясь в глубинах его глаз.

    Ничего этого про себя не ведала Гюльназ, и поэтому была еще привлекательней и величественней.

    Как бы желая проверить, знает ли Гюльназ о своей красоте, Искендер отвел за спину ее волосы, рассыпавшиеся по полуобнаженной груди. Она затрепетала. Могучая страсть, что роилась в его сердце, готовая прорваться сквозь покров достоинства, заставляла и его трепетать, как листок. Виновато обернувшись, он взглянул на Гюльназ. В ее взывающих о помощи глазах он не увидел никакого отражения своих мыслей. Девушка не ведала и об этом, ее горящие глаза все еще были устремлены на него. Руки, словно мотыльки, порхали по его волосам.

    Нет, вынести это было свыше его сил.

    Искендер вдруг обнял ее и прижал к груди. Гюльназ не проронила ни звука. Так прошло несколько мгновений. Надо было нарушить молчание, он должен был сделать это первым.

    Косы Гюльназ расплелись, и волосы рассыпались по лицу. Он нашел среди прядей ее губы. Но опомнился, это тоже было дурным деянием, разрывающим покров достоинства его сердца, и закрыл глаза. Мысли его смешались. Мир на мгновение превратился в бездумную, неосвещенную пустоту.

    - Да буду я твоей жертвой, Искендер!

    Если бы не эти слова, кто знает, не превратилась ли пустота в вечность и не поглотила ли их?

    Несмотря на все тайные и явные ухищрения Гюльназ, Искендер все-таки покинул общежитие.

    Он медленно шел по тихим, безлюдным улицам города, окутанного страшной тишиной после очередного налета вражеских самолетов, и ничего не видел. На своих губах он все еще ощущал прикосновение девственных губ Гюльназ, аромат ее волнующего трепетного поцелуя. Теперь он знал твердо: в душе его царили удивительная свобода и покой, смысла и значения которых он не понимал. Будто снял с плеч тяжкий груз и теперь может глубоко вздохнуть. Но это была временная передышка. Кто знает, что ждет его, не пытается ли он возложить на себя еще более тяжкую ношу…

    А в ушах все еще звучал божественный голос:

    «Да буду я твоей жертвой, Искендер!…»

    Так и случилось. Через два дня Гюльназ вместе с другими девушками с курсов медсестер была направлена на практику в ближайший госпиталь.

    Едва ступив на мраморные ступени двухэтажного здания, она почему-то вспомнила доктора Салиму. «Может, она здесь работает. Хорошо бы!» И ей уже чудилось, как только она откроет дверь - непременно столкнется лицом к лицу с доктором Салимой, та еще издали узнает Гюльназ и прижмет ее к своей груди.

    Но, увидав выстроенные вдоль длинного коридора железные кровати и устремленные на нее сквозь тонкие прутья глаза, она забыла обо всем на свете. Из палат, двери которых были распахнуты, струился дым, сопровождаемый каким-то гулом. Что это? О господи? Неужели все эти люди ранены на фронте? Что за несчастье?!

    Пожилая медсестра показала Гюльназ ее рабочее место. Что-то торопливо сказала и тут же ушла.

    Гюльназ смотрела ей вслед и чувствовала, что на нее устремлены взгляды раненых, что находились на ближайших кроватях. Что сейчас будет? Что она должна делать? У нее дрожали руки, сердце готово было выпрыгнуть из груди. «Почему та женщина так быстро ушла? И куда? Что я должна делать?»

    Раненые с любопытством ее разглядывали, видели ее растерянность, но не спешили ей помогать.

    - С какой ветки тебя спугнули, голубка моя? - послышался властный голос неподалеку.

    Гюльназ обернулась. С кровати, что стояла справа, на нее были устремлены чуть прищуренные голубые глаза молодого человека, который со спокойной самоуверенностью восхищенно разглядывал ее. Да так, будто знал ее с самого рождения, добавил:

    - Не стойте! Устанете! Присаживайтесь, где понравится.

    - Красавица, просто Сережа хочет сказать, чтобы вам понравилось сесть на его кровать, - вмешался другой. - Так уж повелось: вновь прибывшая сестра милосердия, молодая ли, старая ли, красивая ли, безобразная, прежде всего должна присесть на Сережину кровать. Иначе лекарства ему не помогают.

    Оживились и другие раненые.

    - К тому же все твердят, что лекарства надо экономить. Из Гатчины, Тосно поезда с ранеными в очереди стоят.

    - Поэтому ты будешь лечить одних словами, других лекарствами.

    - А меня - милой улыбкой, - прервал приятеля светловолосый парень, которого называли Сережей. - Какой-то великий ученый сказал, что главное лекарство при пулевом ранении - улыбка красивой девушки.

    Гюльназ невольно улыбнулась.

    Сережа, неловко приподнявшись, оперся о спинку кровати.

    - Вот видите, ребята, это уже небольшое доказательство правоты великого ученого. Если новая голубка улыбнется еще раз, я встану на ноги.

    - Не все сразу, Сережа, - проговорила Гюльназ, обращаясь к Сереже как к старому знакомому, смело и приветливо. - Другой раз я улыбнусь вам завтра, и тогда ваше выздоровление будет естественным.

    - Отлично, ласточка! - донесся густой приятный голос с дальней кровати. - Это Сереже так необходимо! Не то начнет умолять вас о поцелуе, без которого не сумеет вовремя попасть на фронт.

    - Это ты верно говоришь, дядя Никита, ей-богу, верно говоришь. Придет время, и тебя станут цитировать. Скажут, в прошлом великий ученый по имени Никита утверждал, что улыбка красивой девушки - светофор на фронтовых дорогах.

    Все рассмеялись, даже неумолкаемый тихий стон тяжелораненых как бы потонул в гуле этого смеха. Теперь Гюльназ с облегчением могла оглядеться и решить, что ей предстоит делать и за что браться в первую очередь. Надо измерить всем температуру, а значит, поближе с каждым познакомиться. Надо суметь отвечать на их странные вопросы, но и самой кое-что узнать от них.

    В минуту тишины, что наступила после реплики Сережи, она собралась было навести порядок на своем новом рабочем месте - в уголке, где стояли стол и два шкафа, как вдруг из черного репродуктора, что висел над лекарственным шкафчиком, послышалось:

    - Граждане, воздушная тревога…

    Как бы не желая верить тому, что слышит именно здесь эти привычные слова, Гюльназ окинула взором длинный коридор, наполненный обрывками человеческой речи, Что теперь будет? Что должна делать она?

    И тут же в двустворчатых дверях коридора появилось несколько пожилых мужчин и женщин в серых халатах. В руках у них были носилки. По их ловким и спокойным движениям можно было заключить, что они прекрасно знают свое дело. Также и раненые. Ходячие пошли впереди, беседуя, начали спускаться по лестнице, ведущей в подвал, наконец скрылись из глаз. За ними направились те, кто, стуча по деревянному полу, двигался на костылях. Они радовались так, будто шли на прогулку. Те же, кто неуклюже лежали на носилках и жаловались женщинам-санитаркам, были недовольны этой «прогулкой». Вдруг послышался голос того пожилого раненого, которого Сережа называл дядей Никитой:

    - А ты, дочка, и хрупкая, как ласточка!

    - Вам помочь, дядя? - Гюльназ в замешательстве пыталась взять его под руку.

    - Мне помощь не нужна, дочка. - Его лучистые глаза светились улыбкой. - Сережа давно уже тебя дожидается.

    Дядя Никита стукнул костылем по железной кровати Сергея. Гюльназ поняла, она должна помочь Сергею спуститься в подвал. Она быстро подошла к его кровати. Тот встретил ее радостно и так улыбнулся, что нельзя было понять: просит ли он прощение за недавнее хвастовство или на самом деле радуется ее приходу.

    - Ну, вставайте, Сергей, как вам помочь? Куда вы ранены?

    - Вы что, моей старой раной интересуетесь или новой?

    - А разве вы ранены дважды?

    - Да, сначала в ногу. - Он, отбросив одеяло, повернулся на левый бок. Правая нога его ниже колена была забинтована. - А потом - в сердце… - При этих словах он жалобно посмотрел на нее. Гюльназ его поняла, и почему-то ей пришлись по душе эти слова. Ничего не отвечая, она положила левую руку раненого себе на плечо.

    - Ну, поднимайтесь потихоньку!…

    - На ноги подняться или взлететь? - Чувствовалось, что ему очень больно, но он продолжал шутить. - С вами вместе разумнее было бы взлететь в небо, а не спускаться в подвал.

    С того дня все ее вечера стали проходить в госпитале, среди тесно прижавшихся друг к другу кроватей. Днем шли занятия, а вечером она шла в госпиталь. Здесь безмолвным взглядом молили о помощи, беззвучно стонали от боли, смеялись, разговаривали с нею, время от времени шутили по поводу ее черных глаз и разлетных бровей. Работы было много, но она не была тяжелой, вернее, ей так казалось. Часто не было времени даже присесть, но душевной усталости не было. Только когда во время воздушной тревоги приходилось поднимать носилки с ранеными и спускать их в подвал, а потом поднимать наверх - ныли руки и плечи, но она старалась и на это не обращать внимания.

    Все сосредоточилось на двух мыслях: война и Искендер. Для других не было ни сил, ни времени.

    Каждый день после занятий она шла в госпиталь. Потом занятий не стало, курсы были окончены, с ними пришлось проститься. Теперь с рассвета до вечерних сумерек она работала в госпитале, передвигалась между притиснутыми друг к другу кроватями, в окружении смеющихся, болтающих с ней, отпускающих комплименты, то печальных, то молящих о помощи, то стонущих, то ноющих раненых. Она очутилась в беспокойном, страдающем мире. Как и почему это произошло - думать не приходилось. Она и не думала, как, по чьей воле вступила в эту новую для нее жизнь. Она думала только о том, что здесь нельзя терять попусту ни минуты. Потому что работы было много, очень много. Она меняла повязки, измеряла температуру, давала лекарства… Во время воздушной тревоги носила тяжелораненых в подвал и поднимала обратно, некоторых надо было поить и кормить.

    Это была ее каждодневная работа, и она истово выполняла ее, не замечая никаких трудностей.

    Эта новая жизнь, что проходила среди кроватей, будто одарила ее новыми качествами. Одарила неведомо для нее самой. Все существо ее охватило необычайное буйство. Со дня приезда, как в сказке, она взрослела не по дням, а по часам. Столь же стремительно обновлялись ее мысли и чувства. Теперь она была обладательницей удивительного сокровища - ощущения любви ко всем этим людям. Когда она с коробкой лекарств в руках, продвигалась между кроватями раненых, каждый из них для нее был родным человеком. Но когда и отчего родилась эта новая любовь - она не знала.

    Проходили дни, кольцо блокады хоть и не сжималось, но становилось плотнее и суровее. Искендер чувствовал, как постепенно этот холод заползал ему в душу, суровость переходила в его огрубевшие, как камень, руки. Неподвижность этого ледяного кольца больше всего отражалась в черных беспокойных глазах Гюльназ.

    Быстро менялся и облик города. Ленинград походил на дерево, с которого при малейшем ветерке облетают листья.

    Именно теперь Искендер должен был больше заботиться о Гюльназ, но не мог этого сделать. Дел у него стало вдвое больше. Неожиданно сделалось холодно. Передвигаться по городу с каждым днем становилось все трудней. Был единственный путь приблизить к себе Гюльназ: поменять жилье, найти его поближе к общежитию Гюльназ.

    Он так и сделал. Переселился в удобную однокомнатную квартиру на первом этаже огромного девятиэтажного дома. Комната была хоть и небольшой, но светлой и приятной. В ней было два окна, выходящих в скверик у дома.

    В первый же день вечером он показал Гюльназ свое новое пристанище. А она, как только вошла, радостно бросилась ему на шею:

    - Значит, теперь эта комната будет нашей, да?

    - Конечно, нашей, только нас двоих… - полусерьезно-полушутливо проговорил Искендер и, вынув из кармана второй ключ, протянул девушке. - Возьми, держи у себя, когда захочешь, будешь приходить.

    - Правда? Значит, я становлюсь хозяйкой этой квартиры?

    - Только с одним условием… - Искендер поднял вверх указательный палец.

    - Не надо, условие мне и без того известно. - И, оглядевшись по сторонам, с кокетством, которое было так по душе Искендеру, добавила: - Я все равно буду жить в общежитии, с девушками, я привыкла.

    - Разумеется, до нашей свадьбы… - Искендер будто просил у Гюльназ прощения.

    - До нашей свадьбы? - сдвинула брови Гюльназ, удивленно посмотрела на него и вдруг громко расхохоталась. - Знаешь, что я вспомнила? В этот день, когда ты не захотел остаться у нас в общежитии и сбежал, Зина тебе вслед сказала…

    - Какая Зина? - и сам удивился своему вопросу, так как отлично помнил, кто такая эта Зина.

    - Блондинка, та, что разговаривала с тобой в тот день в коридоре.

    - А, понял… кажется, она была больна?

    - Почему больна? Просто светловолосая смуглянка, красивая девушка.

    - Пусть будет так, зачем же обижаться? Так что она говорила мне вслед?

    - Сказала, будто ты темный… да нет, как бы это выразиться, отсталый… элемент, погоди, дай вспомнить - консерватор.

    - Консерватор… Ясно.

    - А я ее хорошенько отругала.

    - Напрасно.

    - Почему? Нет, правильно сделала, а что она тебя так обозвала?

    - Ругать было ни к чему, просто надо было объяснить ей, что я за человек.

    - А как я могла объяснить ей, когда я…

    - Я тебя понял, Гюльназ, - добавил Искендер с легкой иронией, видя растерянность Гюльназ. - Теперь я понимаю, что ты поступила и вовсе неправильно. Потому что сама с ней согласна. И считаешь меня устарелым, консерватором. Особенно в любви…

    Внезапно с Гюльназ произошла какая-то перемена. Из глаз посыпались переливающиеся угольки-искорки. Искендер понял: вот сейчас полуоткрытые губы ее шевельнутся, и его окутает розовое пламя.

    А Гюльназ, прижав обе ладони к груди, взволнованно заговорила:

    - Не говори так, родной!… Ты в моих глазах не только не устарелый, не только не консерватор, я бы даже сказала - хранитель канонов любви. Ты ухитрился даже раскрыть секрет чувств первой любви, что зарождается в сердцах людей. Проследил его законы на протяжении веков, выведал все его тайны. Сберег секреты, дополнил своими и создал собственные обычаи и традиции любви. Первое свидание, клятва верности… обручальное кольцо, свадьба… семья, дети и прочее. Все это первым открыл ты. Хватит или продолжить?…

    Она перевела дух, помолчала и опустила руки вдоль тела, задумалась. Казалось, будто она сама устремилась в те неведомые, первобытные века, где зародилось это чувство первой любви, устремилась и успела вернуться.

    Когда эта чарующая волна понемногу спала, Искендер вдруг произнес:

    - Ты знаешь, на кого ты сейчас похожа?

    - На кого? Не на тебя ли?

    - Нет, на своего отца, дядю Алмардана…

    Рука Гюльназ снова прошлась мотыльком по его волосам.

    - Благодарю тебя, мой родной, да буду я жертвой твоего языка, произнесшего в такие благие минуты имя моего отца.

    Теперь настал момент внимательно оглядеть комнату. Здесь было все необходимое для жизни: шкаф, стол, кровать, посуда, даже цветочные горшки на подоконнике… Они напомнили ей собственное «окошко с горшочками». Но окна не были заделаны черной бумагой: это означало, что хозяева уехали давно. Или кто знает…

    Но об этом она думать не хотела. Торопливо взглянув на окна, решила: «Надо сегодня же вечером сделать черные шторы на окнах. Я одна могу с этим справиться. Искендер и так устает».

    Теперь Гюльназ старалась после работы каждый раз забежать на квартиру Искендера. Если Искендер видел ее сидевшей у окна в ожидании его, когда бы он ни пришел, он радовался, был очень доволен. А как счастлива бывала Гюльназ…

    Однажды вечером, когда она дожидалась Искендера, кто-то постучал в дверь. Интересно, кто бы это мог быть, заволновалась Гюльназ. Уж конечно не Искендер, он открывал дверь своим ключом.

    Она побежала к двери. Это был Искендер, а рядом с ним человек в военной форме, средних лет. Согласно знакам различия - капитан.

    - Познакомься, Гюльназ! Данилов Сергей Маркович. Сотрудник Восточного отдела Эрмитажа.

    Данилов оглядел девушку, пожал ей руку:

    - Вернее, бывший сотрудник. В настоящее время - офицер. - Сказано это было на чистом азербайджанском языке.

    Сначала Гюльназ растерялась, потом засуетилась: уважаемого гостя следовало принять по всем правилам. Сначала угостить чаем. В первые дни, как только Искендер перебрался сюда, она принесла несколько шоколадных конфет и настоящий азербайджанский чай и запрятала в таком потайном месте, что даже Искендер не догадывался. Сегодня все пригодилось, все можно было выставить на стол. Что еще она могла сделать? Ведь Сергей Маркович и так все понимал.

    Искендер усадил гостя за стол, на почетное место, сам сел рядом. И Гюльназ, поставив в кухне чайник на плиту, присела к ним. Выяснилось, что Данилов - один из видных востоковедов, исследующих литературное наследие Низами. Начал писать большую книгу о жизни и творчестве поэта. Но вот помешала война, ушел на фронт, вынужден был оставить свою научную работу.

    И именно сейчас, когда идут такие тяжелые бои, он оказался в городе потому, что на днях в Ленинграде будет отмечаться 800-летний юбилей Низами, а Данилову предстоит выступить с докладом о великом поэте. Именно для этого его и отозвали с фронта.

    При этих словах Гюльназ представились Чеменли, родная школа, ведь и они этим летом готовились отпраздновать юбилей поэта.

    Чайный стол пришелся по душе Сергею Марковичу. «Давно не пил такого вкусного чая», - признался он.

    Затем Искендер вспомнил о Зубермане и подал идею всем вместе проведать старика. Данилов, хоть и был удивлен этому знакомству со знаменитым музыкантом, с удовольствием принял предложение.

    Над городом в тот день повисла еще более тяжелая тишина, чем обычно. На улицах, кроме военных, почти никого. А Гюльназ, машинально оглядываясь, почему-то все думала, не встретят ли они доктора Салиму. Но ее будто вихрем унесло в небо.

    Квартира Зубермана и сегодня выглядела так, словно воздушных налетов не существовало. Еще на лестничной площадке раздавались аккорды музыки. Когда они смолкли, Искендер нажал кнопку звонка. Герман Степанович встретил их очень радушно.

    - Добро пожаловать… рад видеть вас!… Как хорошо, что вы пришли… Проходите, пожалуйста…

    - Как дела, Герман Степанович? - стала расспрашивать его Гюльназ.

    - О!… Мои дела?… В борьбе и битвах… Мы бьемся плечом к плечу с Бетховеном… А почему вы не раздеваетесь? - обернулся он к Данилову. - Снимайте шинель. У меня в комнате не так уж холодно.

    Искендер представил ему Сергея Марковича.

    - Капитан Данилов, Сергей Маркович, ваш поклонник. А сегодня мы пришли…

    - Очень хорошо сделали, что пришли. Сейчас я могу предложить вам только чай… потому что…

    - Спасибо, Герман Степанович, - вступила в разговор Гюльназ. - Не беспокойтесь. Мы только что пили настоящий азербайджанский.

    Герман Степанович забрал у Гюльназ пальто, повесил его на вешалку. Потом, указав на свои теплые, мягкие башмаки, предложил:

    - Надень их, пусть будет тепло.

    - Большое спасибо!

    - Товарищ капитан! - обратился он к Данилову. - Я, кажется, вас где-то видел…

    - Возможно, в Эрмитаже… Я там работал… В сущности, и теперь…

    - Вот-вот… - Прервал его профессор. - Ваше лицо мне очень знакомо. Вы проходите, садитесь, вот сюда, на кушетку.

    Гюльназ расположилась на своем обычном месте - в маленьком кресле, Искендер и Данилов - на кушетке.

    - Гюля, как твои дела? - заботливо поинтересовался Герман Степанович, заглянув в радостные, беспокойные глаза Гюльназ. - Ты по-прежнему живешь в общежитии?

    - Да, Герман Степанович. А иногда гощу на новой квартире у Искендера.

    Она почувствовала, как покраснела при этих словах. Все трое поняли их смысл.

    - Вы хорошо делаете, что бываете вместе… - добавил профессор, как бы желая снять неловкость. - Всегда вместе… всегда…

    - У нас другого пути нет, профессор. Надо всегда вместе.

    - И еще, девочка… любовь - самое великое чудо человеческого сердца. Еще никто не разгадал его тайну. Правильно я говорю, товарищ капитан?

    - Правильно, Герман Степанович, как говорил Низами Гянджеви:

 

    Если на поле брани

    Выйдет с мечом любовь,

    Оседлав саврасого коня, победа

    Выйдет навстречу.

 

    - О, товарищ капитан, я вижу, вы хорошо знаете Низами.

    - Профессор, пусть вас не удивляет военная форма Сергея Марковича, - вмешался в разговор Искендер. - Сергей Маркович душой художник, как и вы. Исследует творчество Низами Гянджеви.

    - Значит, низамивед…

    - Да, его отозвали с фронта, чтобы…

    - С фронта? - нетерпеливо прервал Искендера Зуберман. - Какого?

    - Здесь же, в родном доме, - почему-то смущаясь, произнес Данилов. - Вблизи Пулкова…

    - Там идут тяжелые бои… - вдруг нахмурившись, медленно выговорил профессор. - Пулковский меридиан… он проходит у ворот Ленинграда… - Голос профессора задрожал. - Нет, нет, пулковский меридиан проходит прямо по нашим сердцам. Не так ли, товарищ капитан?… Правильно я говорю, Саша?

    Беспокойные глаза Германа Степановича отливали то светло-зеленым, то темно-голубым блеском. «Профессор очень нервничает в последнее время», - подумала Гюльназ.

    Все умолкли! Будто вспомнив о чем-то, Герман Степанович предложил:

    - С вашего разрешения, хочу вам кое-что сообщить. По-моему, это интересно не только музыкальному миру. - С этими словами он снял с рояля «Ленинградскую правду» и вернулся к гостям. - Здесь есть интересное сообщение. - Он протянул газету Гюльназ. - Гюля Мардановна, прочитайте, мы послушаем. Я знаю, ваше сердце полно любовью к музыке.

    - Если это так, я прежде всего благодарю вас, Герман Степанович. - Гюльназ посмотрела на него смущенно. - В газете написано о вас?

    - Нет! Дмитрий Шостакович… Он один из талантливейших наших композиторов, я бы сказал, лучший продолжатель школы Бетховена… Чего стоит одна его Пятая симфония. И вот теперь Дмитрий Шостакович здесь, в блокадном Ленинграде, начал писать свою Седьмую симфонию. Он посвятил ее сегодняшнему Ленинграду, этим, переживаемым нами суровым, трагическим дням.

    - Удивительно… - невольно вырвалось у Сергея Марковича. Герман Степанович подозрительно взглянул на него:

    - Что же тут удивительного, позвольте вас спросить?

    Данилов почувствовал в его голосе какое-то недовольство, хотел поменять тему разговора.

    - А когда симфония будет исполняться, об этом не пишут?

    - Нет, - Герман Степанович мягко улыбнулся. - Но вы не пытайтесь уйти от разговора, я понимаю, о чем вы думаете. Вы считаете, что в условиях блокады симфонии не пишут, не так ли? Нет, дорогой Сергей Маркович, вы не правы, абсолютно не правы… Тут вы ошибаетесь. - Он обернулся к Гюльназ: - А вы как считаете, Гюля Мардановна?

    - Я думаю, что вы правы, Герман Степанович. - Она искоса взглянула на Данилова. - По-моему, и Сергей Маркович такого же мнения.

    - Ну, раз так, не сыграть ли для нашего нового друга «Патетическую»?

    - Благодарю вас, Герман Степанович.

    Зуберман постоял у рояля, обернулся к Гюльназ:

    - Гюля Мардановна! Когда бы ни состоялось первое исполнение Седьмой симфонии - в тот день вы мои гости. На концерт пойдем вместе. И Саша, наверное, не станет, возражать?

    - Я заранее благодарю вас, Герман Степанович!

    Зуберман занял свое обычное место у рояля.

    - Пора! - произнес он. - Потом нам помешают.

    - Верно. - Искендер понял, о чем он говорит. - Пока тихо, мы с Сергеем Марковичем хотели бы вас послушать.

    - Не меня, а Бетховена!

    Но Искендер на этот раз не желал сдаваться:

    - И его, и вас.

    - Здесь - мой «зимний дворец». Поэтому я вас не приглашаю в свой кабинет, дверь будет открыта.

    - Не утруждаем ли мы вас? - встревоженно спросил Данилов. - Может, в другое время…

    - Нет, нет! О чем вы? Я считаю, что эта комната - мой окоп. В последнее время по три-четыре раза в день отсиживаюсь здесь… - Он еще что-то хотел добавить, но передумал. Отвел в сторону вторую штору, в комнате стало светлее. Сел за рояль, некоторое время посидел неподвижно, будто дожидаясь чьего-то сигнала.

    - Взгляните на него, - шепнул Искендер на ухо Данилову, - профессор будто на сцене…

    Он начал играть. На этот раз зазвучали почему-то бунтующие аккорды не «Патетической», а «Аппассионаты», и Гюльназ вопросительно посмотрела на Искендера. Но тот только покачал головой.

    И снова, забыв обо всем на свете, Гюльназ погрузилась в мир несравненной музыки Бетховена. Ей представилось, что в небесах идет бой белого голубя с черным коршуном. То слышалось хлопанье крыльев черного коршуна, то печальный стон белого голубя. Между ними шла беспощадная, нескончаемая битва. И сердце Гюльназ то захлестывали теплые волны весны, то обволакивали бешеные, холодные порывы зимнего ветра.

    Когда Зуберман кончил играть, ей хотелось и плакать, и смеяться. Потому что у нее в душе все еще противоборствовали весенние ветры и зимняя стужа.

    Как только смолкли последние аккорды, все трое невольно встали и, как бывало в концертных залах, зааплодировали Герману Степановичу.

    - Своей игрой вы растопили льды целого города, Герман Степанович, - раньше всех заговорил Данилов. - Сегодня вы были величественнее, чем всегда.

    В беспокойных глазах профессора отразилась радость.

    - Как? Как вы сказали? Сегодня я играл лучше обычного? Вы и прежде бывали на моих концертах?

    - Конечно, какой же истинный ленинградец на них не бывал?

    - Вот оно что…

    Данилов подошел к профессору, вынул из кармана какую-то бумагу и протянул ее:

    - Герман Степанович, благодарю вас за эти благостные минуты. В свою очередь приглашаем вас на юбилейный вечер великого азербайджанского поэта Низами Гянджеви. Завтра, в четыре мы будем ждать вас у главного входа в Эрмитаж. Если вы сможете…

    - Как? Вы меня приглашаете на юбилей? - Зуберман переводил взгляд с Данилова на Искендера.

    - На восьмисотлетний юбилей Низами? Который отмечает вся страна? И мы? Война, блокада - и юбилей Низами…

    - Сергея Марковича потому и отозвали с передовой. Он делает доклад.

    - Иосиф Абгарович Орбели сделает вступительное слово, будет выступать поэт Николай Тихонов. С фронта приедут несколько поэтов-переводчиков, будут читать свои переводы.

    - Я тоже прочитаю стихи Низами, - вдруг зарделась Гюльназ. - Товарищ капитан, если вы разрешите…

    - Конечно, конечно… будем очень рады… - На азербайджанском языке…

    - Это будет вообще прекрасно, Гюльназ-ханум.

    - Вот послушайте.

 

    Любовь - алтарь небес высоких,

    О, без любви, о мир, чего ты стоишь?

    Если б любви была лишена каждого душа,

    Не было бы жизни в мире во всем.

 

    Искендер перевел отрывок Герману Степановичу. Тот с восторгом прислушивался к каждому слову.

    - Великолепно, просто великолепно! - И, обращаясь к Данилову, предложил: - Сергей Маркович, хотите, я этой же ночью переведу этот отрывок на немецкий… Я знаю язык, а завтра прочитаю на юбилее, пойдет?

    - Правда? - обрадовался Данилов. - Вы знаете немецкий? Очень хорошо! Герман Степанович, раз такое дело, мы не сможем без вас открыть юбилей. За полчаса до начала я пошлю кого-нибудь за вами или сам приду. Договорились?

    - Нет, дорогой, я не вижу в этом никакой необходимости, - Герман Степанович положил руку Данилову на плечо. - И потом… почему вы заключили, что я могу не прийти на юбилей? Нет! Вы только что сами сказали, что юбилей Низами отмечает вся страна. А я разве не гражданин этой страны? Ко мне этот юбилей касательства не имеет?

    - Простите, Герман Степанович, - смущенно проговорил Данилов. - Я этого не хочу сказать. Вы сетовали, что последнее время вам приходится много работать. Отнимать ваше драгоценное время…

    - Довольно, дорогой, хватит говорить о моем драгоценном времени. Завтра это мое драгоценное время я посвящаю Низами. В этом можете быть уверены.

    И с этими словами профессор направился к роялю, но в этот момент прозвучал сигнал воздушной тревоги. Гости поднялись.

    - Вот видите… вот видите… - с прежней нервозностью пробормотал Зуберман. И, взглянув на свои карманные часы, добавил: - Мерзавцы! Точно по часам…

    Все поняли, что он говорит о вражеских самолетах. Зуберман вычислил часы вражеских налетов, даже график составил.

    Когда все оделись и были готовы к выходу, Гюльназ нетерпеливо спросила:

    - Герман Степанович, а вы разве не спуститесь в убежище?

    - Вы спускайтесь, спускайтесь, я сейчас… следом… Э, да где этот паршивый ключ запропастился? Подумать только… Ключ в двери, а я ищу его по карманам. Идемте, я вас провожу… и сам… спущусь следом…

    Они торопливо спустились по лестнице, у дверей убежища Гюльназ обернулась, поискала беспокойным взглядом Зубермана: «А где же Герман-Степанович?» Где-то поблизости с грохотом разорвался снаряд, Искендер ее не услышал. Взрывная волна подтолкнула их сзади у входа в убежище. Они двинулись вдоль деревянных скамеек, поставленных у стен длинного и узкого коридора, на которых сидели, тесно прижавшись друг к другу, старые, измученные люди. Они прошли в дальний угол подвала.

    Идущий впереди Сергей Маркович предложил:

    - Сядем здесь, места всем хватит.

    Он указал Гюльназ и Искендеру на деревянную скамью, а сам присел на уголок.

    Уже привыкшая к тишине полутемного убежища Гюльназ, прижавшись к Искендеру, в слабом свете далеко отстоящих друг от друга коптилок все еще думала о Зубермане: успел ли он закрыть дверь и спуститься в убежище? Быстро стучал метроном. Это означало, что налет все еще продолжается.

    Данилов взглянул на наручные часы и мягко нарушил тишину:

    - По моим расчетам, нам придется ждать не менее получаса…

    - По вашим расчетам? - с любопытством поинтересовалась Гюльназ.

    - Как и Герман Степанович, мы, работники Эрмитажа, составили график налетов вражеских самолетов. Хорошо, если они и завтра не нарушат этот график, мы вовремя начнем и успеем закончить юбилейное заседание.

    - Бог даст, не нарушат, - проговорил Искендер. - Разумеется, если не произойдет что-либо чрезвычайное: если разведка, например, не узнает о вашем юбилейном торжестве…

    - Не узнает, - убежденно произнесла Гюльназ, не обращая внимания на иронию Искендера. - Ведь фашистам известно, что Эрмитаж - не военный объект. Не так ли?

    Данилов посмотрел на нее.

    - Так-то так, Гюльназ-ханум, но фашисты невоенных объектов боятся и ненавидят еще больше, чем военные.

    - Как вас следует понимать, Сергей Маркович?

    - А так, что памятники искусства являются моральной опорой советских людей, вы представляете, как они их боятся, как ненавидят нашу музыку, литературу, даже любовь…

    - Любовь? Это же хорошо!…

    - Что же в этом хорошего? - продолжал Данилов с веселой шутливостью. - Из страха перед любовью они могут взять на заметку все любовные объекты, в том числе и вашу с Искендером квартиру.

    - Ошибаетесь, Сергей Маркович, та квартира принадлежит одному Искендеру. Так что пока это не полноценный любовный объект, - подхватила шутку Гюльназ.

    Данилов удивленно взглянул на Искендера:

    - А вы разве не вместе живете?

    Искендер промолчал. За него ответила Гюльназ:

    - У нас еще не было свадьбы, Сергей Маркович.

    При этом она посмотрела на Данилова таким непорочным, нежным взглядом, будто теперь все зависело от этого нежного взгляда, да еще от этого человека, придумавшего такое странное выражение, как «любовный объект».

    - Как это - «не было свадьбы»?… - Осознав бессмысленность своего вопроса, Данилов поспешно изменил тему разговора. - Да, да… я понимаю вас, Гюльназ-ханум… - Опустив голову, он некоторое время молчал. - Конечно, свадьба - что роза в любовном венке… Как бы это лучше выразить, говоря языком Низами, свадьба - корона на троне любовном…

    Мерно стучал метроном. Трепетало пламя мигающих коптилок.

    Старухи, тесно сидевшие на скамьях, спокойно и печально следили за мерцанием дрожащих огней, дети, прижавшиеся к их коленям, прислушивались к голосу этого уверенно говорившего незнакомого офицера, но, не понимая его, молчали, дожидаясь конца воздушной тревоги. Убежище дышало глухо, сдавленно. Наконец репродуктор, прикрепленный к стене подвала, объявил отбой. Выходивший из убежища последним Данилов задержался на верхней ступеньке, поглядев на Гюльназ, а затем на Искендера ослепленными солнечным светом глазами, сказал:

    - Надеюсь, вы пригласите меня на свою свадьбу. В такой добрый день, думаю, не забудете старого друга…

    - Конечно, Сергей Маркович, - торопливо проговорила Гюльназ. - Обязательно пригласим! Только бы все были здоровы… Вот Герман Степанович так и не спустился в убежище…

 

 

    Квартира, названная Даниловым «любовным объектом», в последние дни будто и вправду сделалась объектом внимания фашистов. И поэтому советское командование как бы вынуждено было принять контрмеры: на крыше гигантского дома, где размещалась эта квартира, был установлен наблюдательный пункт, а во дворе расположился командный пункт зенитчиков. Сюда стекалась информация со всех концов города о вражеских самолетах. Гюльназ, приходя к Искендеру, часто прислушивалась к доносящимся в окно шагам артиллеристов, толпящихся во дворе, и чувствовала, как в сердце ее загорался хоть и слабый, но огонек надежды. По ночам при звуках четких команд зенитчиков ей казалось, что они прицеливаются именно в тот фашистский самолет, который пикирует на их дом. Искендер ночевал дома в очень редких случаях. Поэтому иногда Гюльназ оставалась в его квартире на ночь. По утрам порой она сталкивалась с солдатами, служившими на командном пункте. Теперь они, хоть и не были знакомы, невольно здоровались. Однажды даже офицер, судя по отличительным знакам на шинели - старший лейтенант, остановился и поздоровался с нею. Офицер этот явно хотел ей что-то сказать.

    - Извините, пожалуйста, я вас очень часто вижу, но имени вашего не знаю…

    - Меня зовут Гюльназ, - улыбнулась девушка. - А по-русски - Гюля Мардановна.

    - Старший лейтенант Соколов Матвей Иванович! - поднес он ладонь к виску. - А для вас - просто Матвей. - И ласково пожал протянутую в перчатке руку.

    - Я очень рада, товарищ старший лейтенант.

    - Можно еще вопрос?

    - Пожалуйста.

    - Отчего вы так красивы, просто очаровательны?

    Гюльназ промолчала, серьезно глядя на молодого офицера. А тот, казалось, этой милой шуткой не только хотел сделать приятное девушке, но и будто сообщить, что просто выполнил свой воинский долг.

    - Ваши черные глаза горят словно звезды. Если бы вы позволили, я бы читал книгу при свете этих глаз.

    Прислушиваясь не к его словам, а к той глубокой искренности, с которой они произносились, девушка подумала, что Соколов вовсе не шутит и не собирается к ней приставать, он просто пытается голосом, полным восхищения, разорвать смертельную тишину, что повисла над городом. Что же ему ответить? Что произнести, чтобы не обидеть.

    - Я вас обидел? - Соколов сам постарался избавить ее от мучительных раздумий. - Извините, Гюля Мардановна, я действительно, чтобы видеть вас каждый день, составил себе особый рабочий график: утро, вечер. Но вы часто этот график нарушаете. А иногда и вовсе дома не ночуете.

    - Такая работа.

    - Конечно, я понимаю. Если бы не было живущего с вами и такого же обаятельного, как и вы, молодого человека, я, наверное, увез бы вас, как это делали в старину на вашем Кавказе…

    - Вы говорите об Искендере?… Да и я, если бы его не любила, с удовольствием сбежала бы с вами…

    - Правда?

    - Конечно!

    - Благодарю вас, мне уже этого достаточно. - С этими словами Соколов поцеловал руку девушки поверх перчатки и откланялся. - Если возможно, не нарушайте, пожалуйста, мой график, - попросил он уже вблизи командного пункта, обернулся и еще раз взглянул на Гюльназ с чистой детской улыбкой.

    Гюльназ показалось, что Соколов смотрит на нее словно на далекую звезду, мерцающую на темном небосклоне. Хоть и понимает, как она недосягаема, но все равно радуется, что может хоть издалека ею любоваться. Как приятно было об этом думать. Шагая по безлюдным улицам города, она ощущала в сердце непонятную легкость. Так и виделись ей глаза достойного лейтенанта, желавшего «читать книгу при свете ее глаз», крепкого и красивого молодого парня.

    Она остановилась у одной из газетных витрин: что на фронтах? Ей показалось, что идущий за нею следом Соколов стоит рядом и через ее плечо тоже читает «Ленинградскую правду». Сначала она прочитала сообщение о ходе боев под Москвой. Тяжелые бои шли на подступах к столице. Что же это такое, господи? Неужели действительно конец света? Из-за плеча ее будто послышалось: «Не бойся, красавица, это еще не конец света! Москву мы никому не отдадим».

    Соколов все еще преследовал ее своей детской улыбкой. В ушах ее снова и снова звучало: «Отчего вы так красивы? Просто очаровательны?»

    Она быстро шагала по тревожно-тихим знакомым улицам города, направляясь в госпиталь. Как всегда, еще в коридоре, на сердце стало как-то спокойнее. Странно, но здесь она ощущала себя в полной безопасности. Будто взрывы, доносившиеся сюда из разных концов города, к этому зданию не имели отношения.

    В дверях она мельком оглядела ближайшую палату. В дальнем углу комнаты, где в два ряда, чуть ли не смыкаясь, тесно стояли железные кровати, была поставлена дополнительная. Это означало, что ночью в госпиталь привезли раненых.

    Она невольно подошла к этой кровати. Раненый с забинтованной головой лежал неподвижно. Левая рука его выше локтя тоже была забинтована, правая нога - в гипсе. Дышал он тяжело. Лишь по гладкому лицу можно было судить о его молодости. Наклонившись над ним, она взяла его за запястье, проверяя пульс. Надо было посмотреть его больничный листок, а для этого следовало сначала узнать его фамилию и имя. Но он спал, будить его, было жаль.

    Когда Гюльназ уже повернулась, чтобы выйти из палаты, она вдруг услыхала его слабый голос.

    - Ну, как, сестра? Общий язык с моим пульсом не нашли? - Раненый будто бредил во сне, но в голосе его была явная насмешка. - Я действительно жив-здоров или мне это кажется?

    - Думаю, что вы не ошибаетесь, молодой человек. Мне тоже кажется, вы действительно живы-здоровы, - Гюльназ вернулась к его койке. Давно привыкнув к подобного рода горьким шуткам раненых, она больше не терялась в разговоре с ними. - В голову угодило? Куда именно?

    - Моя голова не настолько соображает, чтобы ответить на этот вопрос.

    - Я посмотрю вашу историю болезни… Как ваша фамилия?

    - Лисицын Виталий.

    - Лисицын? - И тут перед взором Гюльназ возник Евгений Петрович и его верная жена Вера Ивановна, и она взволнованно произнесла: - Уж не сын ли вы Евгения Петровича?

    Увидев, как больной изменился в лице, Гюльназ поняла, что не ошиблась.

    - Вы… вы, сестра… знаете моего отца? - Левой рукой он хотел отвести соскользнувший на глаза бинт. Гюльназ, быстро наклонившись, помогла ему. Виталий изумленно уставился на нее сияющими голубыми глазами: теперь в них будто колыхалось море страданий. - Вы совсем не похожи на русскую девушку… А отца…

    - Я и вашу маму… Веру Ивановну тоже знаю. Мы познакомились случайно, в поезде.

    Но раненый будто не хотел ее слушать или вообще не слышал. Отведя от Гюльназ глаза, в которых застыло страдание, он устремил свой взгляд куда-то в пустоту.

    - Не волнуйтесь! Мы позже поговорим об этом… А теперь скажите, вам что-нибудь нужно? Хорошо… Сейчас, я сама все сделаю.

    И Гюльназ торопливо вышла из палаты. Сердце ее было переполнено состраданием. Ей представилось веселое, полное восхищения лицо Веры Ивановны: «Я с тебя буду спрашивать о сыне, сделай все, что в твоих силах, Гюлечка, верни мне его…»

    С того дня к каждодневным трудным и тревожным заботам Гюльназ прибавилась еще одна: Лисицын Виталий Евгеньевич… Девушка считала себя его единственной заступницей. Ей казалось, что среди этого множества раненых - Виталий ей ближе всех, потому что они, хоть и заочно, но были давно знакомы. Благодаря восторженным описаниям Веры Ивановны у Гюльназ в воображении сложился идеальный образ молодого человека. Теперь же можно было убедиться, что между воображаемым и настоящим молодым человеком не такая уж большая разница. Виталий действительно был парнем что надо. Вера Ивановна была права.

    С каждым днем она все больше убеждалась, что у этого мужественного, веселого парня - благородное сердце. С ним было приятно разговаривать, потому что в беседе он раскрывался душой и вслед за своими словами как бы приближался к собеседнику.

    Но, несмотря на это, Гюльназ видела, что он печален, суров, а иногда просто мрачен для своего возраста. Он не любил говорить ни о себе, ни о родителях. Гюльназ так и не услышала от него ни слова ни о Вере Ивановне, ни о Евгении Петровиче. Может быть, за этим крылась какая-то тайная причина?

    Однажды, когда Гюльназ подошла к его кровати, он был бледнее обычного и особенно печален.

    - Что с тобой, Виталий? Ты ночью плохо спал?

    - Разве бывают ночи, когда я сплю хорошо?…

    - Тебя мучает рана?

    Он повернул к ней голову, чуть улыбнулся:

    - Нет, рана меня не мучает. Сердце болит.

    - Дать тебе что-нибудь выпить?

    На этот раз Виталий насмешливо поднял брови.

    - Ты говоришь о сердечном лекарстве, Гюлечка? Где взять столько лекарств, чтобы дать всем, у кого болит сердце?

    Гюльназ не нашлась что ответить. Виталий это почувствовал.

    - Скажи, Гюля, ты хорошо помнишь мою маму? Тебе запомнилась она действительно красивой? - Виталий приподнялся на локте. В сердце у Гюльназ что-то оборвалось. Эти слова означали, что Веры Ивановны нет больше в живых. Она совсем растерялась, не зная, что ему ответить. Но отвечать было и не нужно. Он сам продолжал. - Нет у меня больше мамы, Гюля, нет! - И как бы срывая зло на ком-то, почти закричал: - Нет у меня больше ни мамы, ни папы, ни сестры… Один я, один…

    У Гюльназ пересохло в горле, так и стояла она, глядя в сверкающие гневом большие светлые глаза парня. Недавно зародившееся чувство сострадания захлестнуло ее, она с трудом сдерживалась, чтобы не обнять его.

    - Не говори так, Виталий, ты не одинок… - Девушка взяла в свои ладони его левую руку, с жаром произнесла: - Я твоя сестра, считай меня своей родной сестрой. Я буду знать, что у меня не один, а два брата: Эльдар и Виталий…

    На пересохших губах Виталия мелькнула печальная улыбка:

    - Спасибо тебе, Гюля… - Голос его дрогнул. - Я и без того с самого первого дня считаю тебя самым дорогим для меня человеком… Ты не обижайся, Гюля. Я не хочу, чтобы ты была мне сестрой. Я больше вообще не хочу, чтобы у меня была сестра. Я уже пережил однажды горе потери. Хватит! Хватит с меня!

    Виталий стукнул кулаком левой руки по подушке. Будто именно она во всем была виновата. Гюльназ хотела как-то успокоить его, но тут послышались разрывы, стены здания содрогнулись, началась бомбежка. Раненые зашевелились.

    - Виталий, - на этот раз Гюльназ произнесла это имя с особой теплотой. - Вставай, надо в убежище. Сейчас принесу носилки…

    - Не нужно, Гюлечка… Не хочу! - Он бессильно растянулся на кровати. Но тотчас приподнялся, опершись о локоть. - Но вы, Гюля, ступайте… Спускайтесь в убежище… Прошу вас…

    - Если ты не встанешь, я никуда не двинусь, - отрезала Гюльназ и присела на край кровати.

    Палаты постепенно опустели, когда ушли последние санитарки, уносившие тяжелораненых, Гюльназ прямо посмотрела в глаза Виталия, все еще полные грусти.

    - Ну теперь расскажи мне, когда и где это случилось?

    Виталий молчал, будто не слыша ее.

    - Разве я тебе не сестра, Витя… Расскажи…

    Глаза Виталия полыхнули странным гневом.

    - Не говорите так, Гюля… Прошу вас… Я не хочу, чтобы вы были моей сестрой… Я больше не хочу быть ничьим братом.

    - Что с вами, Виталий, дорогой…

    В его глазах блеснули слезы.

    - Нет, хватит! Я больше не могу этого вынести.

    Гюльназ охватил страх. Потрясенная до глубины души, она крепко сжала руку Виталия, но слов не находила.

    - Ты не знаешь, Гюля, какой это ужас, ты не знаешь, Гюля… Фашисты надругались над моей сестрой Олей… Дикари, варвары! А потом их всех расстреляли… А я… Вот видите, еще живу…

    Он облизал пересохшие губы, умолк, Гюльназ больше ни о чем не спрашивала. И без того все было ясно. В день начала войны Виталий, как видно, не сумел встретиться с родителями, а потом…

    Думая о несчастье, постигшем этого парня, неподвижно лежащего перед нею, Гюльназ забыла о всех своих горестях.

    На следующий день, в определенный час появившись в госпитале, она прежде всего подумала: «Как там Виталий?» И пошла к нему.

    - Доброе утро, Виталий! - Она присела на свое обычное место и заметила в его голубых глазах печальную улыбку. Она не предвещала ничего утешительного.

    - Доброе утро. - Голос Виталия, как ни странно, был спокоен.

    - Как ты спал?

    - Да разве это сон?

    - У тебя ночью болела рана? - Дрожащей рукой она провела по его мягким волосам. Устремив на нее сверкающие глаза, Виталий хотел что-то сказать, но так и не решился. Гюльназ вынула из нагрудного кармана халата термометр, чтобы измерить ему температуру, встряхнула его.

    - Дай! - сказал Виталий.

    - Нет, я сама поставлю… - Она, расстегнув ему ворот, сунула термометр под мышку, другой рукой прикоснулась к его лбу. - У тебя нет температуры, Виталий. Почему же ты не спишь?

    Лицо его сделалось жалостливым. И сердце ее дрогнуло, сама не зная почему, она наклонилась и поцеловала его в щеку.

    - Вот этой ночью ты будешь обязательно спать!

    Что означал этот поцелуй, не понял ни Виталий, ни она сама. О чем возвещал? О чувстве ли сострадания или об ангеле любви, зародившемся в воображении Виталия?

    - Гюля, ты зачем? Дорогая?

    Если бы Гюльназ не понимала смысла его взгляда, она была бы самой счастливой девушкой на свете. В этом взгляде вместе с печальной улыбкой затаилась безнадежная, недоверчивая любовь. Она была такой же трепетной и чуткой, как он сам. По всей вероятности, вместе с горячим поцелуем на своей щеке он ощутил и минутный холод в выражении ее глаз.

    - Я люблю тебя, Виталий…- прошептала Гюльназ, склонившись над ним.

    Совсем недавно обучилась она с дрожью произносить эти слова, в свои самые счастливые минуты. Она видела, как они действовали на Искендера: в такие минуты он замолкал, замирала и она. А теперь там, где не было Искендера, под тайным, вороватым взглядом раненых, устремленных на них, она сумела произнести эти прекрасные слова. Откуда взялись эта искренность в голосе, этот жар? И свет надежды в повлажневших глазах Виталия подтверждал, что произнесла она их искренне. Парень ей поверил. Она это видела. Как хорошо… Как хорошо, что она смогла сказать все это Виталию. Но теперь предстояло сделать самое трудное. Испугавшись затянувшейся паузы, которая могла быть неверно истолкована, она как в воду бросилась:

    - Как сестра…

    И этим положила конец всем скрытым волнениям. Виталий ничего не ответил. Единственная здоровая левая рука безжизненно повисла. Гюльназ поняла и раскаялась: «Лучше бы я этого не говорила».

    - Гюля, расскажите-ка, что слышно в городе? - после долгих колебаний попросил Виталий. - Что под Москвой? Что в газетах?

    От этих слов на сердце Гюльназ сделалось еще горше. Нет, она не достигла цели. Не смогла избавить Виталия от мук одиночества. Ничего. Надо быть терпеливой.

    - Я принесла свежую газету… Сейчас…

    Она вышла в коридор и вернулась с газетой в руках. На этот раз она села поближе к нему. Принялась читать сводку Совинформбюро, время от времени уголком глаза поглядывая на Виталия. Он не шевелился. Полуприкрыв веки, он уставился в какую-то точку в дальнем углу палаты. Девушка чувствовала, что мысли его далеко. Несколько раз он просил повторить прочитанное. Во взгляде его то вспыхивали искорки надежды, то мелькала тень далекого подозрения.

    После обеда Гюльназ показалось, что он заснул. Стараясь получше укрыть его одеялом, она подошла к кровати и увидела торчащую из-под подушки книгу. Это была поэма Низами «Хосров и Ширин». Тогда в одном из полутемных коридоров Эрмитажа во время юбилея поэта ей вручил эту книгу профессор Орбели, два дня назад она принесла книгу в госпиталь.

    И ей подумалось, что Виталий неспроста взял эту книгу, пронизанную светом любви.

    Думать об этом, видеть себя среди героев бессмертных любовных дастанов Низами было ей, конечно, приятно.

    Был канун праздника - б ноября. Еще утром, выходя из дома, Гюльназ с печалью подумала о том, с каким нетерпением всегда ждала этот праздник. В школе у них каждый год в этот день устраивалось большое праздничное веселье. И она участвовала во всех торжествах…

    А в этом году?… В этом году 6 ноября должно было стать особым днем в жизни ее и Искендера. Но… интересно, сумеет он прийти домой сегодня вечером? Если бы пришел, Гюльназ накрыла бы для него небольшой праздничный стол. У нее было четыре конфеты, которые она хранила для самого трудного дня, причем конфеты шоколадные. Три из них она выложила бы сегодня вечером на стол. Одну - себе, а две - Искендеру. Со словами: «У меня всего четыре конфеты, из своей доли я одну уже съела, а эти две - тебе». Искендер в последнее время очень осунулся. Мускулы его широкой груди, так восхищавшие Гюльназ, таяли как свеча.

    В этих сладких грезах она спустилась по ступенькам, вступила на тротуар. Услыхав шаги со стороны командного пункта зенитчиков, подняла голову. Старший лейтенант Соколов, улыбаясь, приближался к ней. Она хотела поздороваться и продолжить свой путь, но Соколов преградил ей дорогу:

    - Гюля-ханум, вы на нас в обиде?

    - Разве можно на вас обижаться, товарищ старший лейтенант? Вы наши надежные стражи.

    - Но тогда признайтесь, где вы собираетесь провести предпраздничный вечер?

    Гюльназ еле сдержала горькую улыбку: Соколов говорил так, будто явился с другой планеты.

    - А где ваш Александр? Уже несколько дней я его не вижу.

    - Я и сама его вижу редко. Сегодня вечером должен быть дома… Ведь сегодняшний вечер, как вы выразились, предпраздничный.

    - Тогда от имени нашей батареи приглашаю вас на предпраздничное веселье. - Глаза Соколова искрились под мохнатой шапкой. - Война войной, а праздник праздником…

    - Спасибо за приглашение, товарищ старший лейтенант, но сегодня вечером мы прийти не сможем. Сегодня у нас важное мероприятие.

    В этот момент Соколов, обернувшись, кивнул одному из солдат, находящемуся во дворе. Гюльназ хотела уже уйти.

    - Одну минуту, Гюля Мардановна! - удержал ее Соколов и опять обернулся в сторону командного пункта.

    Увидев бегущего к ним солдата с маленьким узелком в руке, Гюльназ ощутила в груди какой-то непонятный трепет. Что бы это могло быть?

    Соколов взял у солдата узелок и протянул девушке:

    - Тогда примите наш небольшой подарок. Поздравляем вас с праздником.

    У Гюльназ перехватило дыхание. В душе ее смешались два чувства - радость и страх.

    - Что это?

    Соколов улыбнулся так открыто и искренне, что девушка устыдилась своего вопроса.

    - Ханум, вы, наверно, первый человек, который, еще не приняв подарка, хочет узнать, что он собой представляет. Но… Я вас понимаю… Не беспокойтесь, как говорится, бедный дарит что может.

    Гюльназ не знала, как поступить. Что ей было делать? Имела ли она право принимать этот подарок? Ведь этот узелок - из доли бойцов, людей, несущих самую трудную, самую тяжелую службу, Все сокровища, что есть на свете, должны прежде всего приходиться на их долю. А Искендер? Разве он - не один из таких же? Первым порывом было протянуть руку и взять узелок. Откуда-то, из густых туч, нависших над городом, будто донеслось: «Возьми, дочка, принять подарок - не грех!» Это был голос ее матери. Потом оттуда же послышался другой голос: «Нет, дочка, хоть это и подарок, надо вернуть его обратно! Разве возможен в такое время подобный дар? Ведь на нем остался взгляд стольких бойцов». Это был голос отца. Девушка опустила уже протянутую руку. Гюльназ не видела, заметил ли Соколов ее движение. В эти короткие мгновения она различила в его темно-голубых глазах никогда не виданную ею светлую вершину человеческого достоинства - вершину мужества и чистоты! Эта вершина как бы была залита алмазным светом. Ах, Соколов, Соколов, вот вы какой, оказывается!

    - Гюля! - произнес он тихо. Голос его как будто доносился с той алмазной вершины. - Посмотрите, что вы делаете? Разве можно обижать нежную душу этих крепких как сталь ребят, дни и ночи оберегающих вас?

    Это были самые обычные слова, но Соколов, зная, что не является хорошим оратором, как бы присовокупил к этим словам мужественность своих глаз, взглядом дополнил чистоту, которую не мог выразить словами, и Гюльназ поняла, что Соколов не просто хороший человек, а лучший из лучших. Он из тех, на плечах которых держится сейчас затаившийся во мраке этот огромный город. Она невольно протянула руку к узелку. «Мой гордый папа, непреклонный папа, да буду я твоей жертвой, прости меня! Ты видишь, я не могу отказать этому храбрецу офицеру. И потом, ведь я принимаю этот подарок не ради себя, а ради Искендера. Если бы не он, разве бы я приняла этот дар, разве ослушалась бы тебя?» Будто гора у нее свалилась с плеч. Соколов с той же легкостью поднес ладонь к виску, прищелкнул каблуками.

    Его взгляд, его голос, его ловкие движения - все свидетельствовало о великом человеческом достоинстве и навсегда запечатлелись в ее сердце.

    Взяв узелок, она снова поднялась наверх. Что, интересно, находится в этом узелке, который она крепко держала в руке? Пальцами она ощутила что-то мягкое, Нет, кажется, есть и бутылка. Может, бутылка вина? Или лимонад? Она не развязала узелок. Поклялась, что не развяжет его, пока не придет Искендер! Эта мысль и самой ей показалась достойной, и в хорошем настроении она побежала в госпиталь.

    Она опоздала и сразу заметила, что Виталий очень этим обеспокоен.

    - Доброе утро, Виталий! - Она, как всегда, подошла к нему первому. Взглянув на ее оживленное лицо, он поинтересовался:

    - Есть какие-то новости, Гюля? - Спросил подозрительно: - Или что-то передали по радио?

    Нет, ничего нового по радио она не слыхала. Только в одном она была уверена, завтра, 7 ноября, парада фашистов в Москве не будет. А здесь, в Ленинграде, завтра и послезавтра ожидается массированный воздушный налет. Об этом всюду предупреждалось население. Она могла сказать Виталию только об этом. Об узелке, полученном от Соколова, она старалась не думать, но сегодня сияющий блеск глаз выдавал ее.

    - Как прошла ночь, Витя?

    Виталий не отвечал, только пристально смотрел на нее.

    - Вижу, что хорошо, - проговорила Гюльназ, как бы не понимая смысла этого взгляда. - И температуры у тебя нет.

    Но Виталий будто не слышал ее. Его спокойные, устремленные на нее глаза говорили совсем об ином. Гюльназ, разумеется, все понимала, ее терзали муки совести. Виталий смотрел на нее влюбленными глазами, но любовь эта была чужда жизни госпиталя, этого вместилища страданий. Без шума, без слов, без цветов. Никто, кроме Гюльназ, этого не знал.

    Эта чистая, нежная любовь не свалилась с небес, не возникла безо всякой причины. В какой-то мере виновата и сама девушка. Эта любовь - отзвук нежного сострадания, которое она питала к Виталию. Гюльназ незаметно для себя самой сделалась цветком, выросшим на этой госпитальной почве. Как же было ему не пьянеть от аромата этого единственного цветка, расцветшего в такое время и в таких условиях?

    И сегодня, в предпраздничный вечер, просто было бы бесчеловечно вот так, ни с того ни с сего, погасить в его сердце огонек надежды.

    - Виталий, поскорее выздоравливай, - взволнованно прошептала она. - Как только ты выздоровеешь… к тому времени блокада будет снята, мы уедем отсюда… Прямо в Чеменли, к моим родителям. Они станут и для тебя матерью и отцом…

    Его рука легонько дрожала в ее ладонях. Виталий будто был опьянен этими словами. Какой осторожной и терпеливой должна была быть Гюльназ. Фальшивая улыбка, неискренний взгляд могли навсегда разбить его сердце, вынесшее столько страданий.

    Но она ошибалась. Виталий давно прочел в ее глазах то, что творилось у нее на сердце, он уловил это по дрожи ее голоса. Трудно ли разгадать сердце такой чистой и искренней девушки? Разве нельзя догадаться, почему Гюльназ поцеловала его? Еще проще было понять, что этот «цветок» не умеет играть с любовью. И Виталий давно оценил ее «поэтическую хитрость», он отвечал той же хитростью. Он так старался, чтобы эта игра удалась. И покорно принимал это горькое лекарство - мечту вылечить его своей любовью - как самую сладкую таблетку.

    - Конечно, я постараюсь поскорее поправиться, - улыбнулся он со скрытой иронией. - Я готов ехать с тобой на край света, но с одним условием.

    - Знаю… ты не хочешь, чтобы я была твоей сестрой.

    - Верно.

    - Я согласна…

    - Я верю тебе, Гюля… И потому счастлив…

    И он действительно был счастлив. Весь день он наблюдал, как она была заботлива к раненым, он считал, что ее «поэтическая хитрость» не удалась, зато удалась его.

    В тот день, к счастью, не было воздушного налета, и на городских улицах не рвались снаряды. И поэтому Гюльназ не задержалась в госпитале.

    Очутившись за его стенами, она попала в гущу человеческих страданий. «Господи, когда все это кончится?» И сразу же подумала об Искендере. Где он? Придет ли домой сегодня? Целый день узелок, врученный Соколовым, не выходил из головы. Но она ни за что не развяжет его, пока не придет Искендер, она дала себе клятву.

    В ее воображении снова и снова возникали одна за другой картины их свадьбы такого же 6 ноября в их кипарисовом дворе в Чеменли. Но почему эта свадьба должна состояться когда-то? А почему не сегодня? На нее словно снизошло озарение. Что скажет на это Искендер? Теперь она уже бежала, подгоняемая мыслью, только что озарившей ее словно молния.

    По дороге свернула на неширокую улицу, где помещался главпочтамт. Письма из Чеменли она и Искендер получали там.

    Какое счастье! Сразу два письма. На одном был адрес полевой почты: от Эльдара. «Мой братик - летчик, да буду я твоей жертвой!» Другое письмо было от отца. Затаив дыхание, она первым вскрыла конверт из дома. «Моя маленькая доченька, моя взрослая доченька, моя повзрослевшая доченька!» Гюльназ душили рыдания. Но расплакаться при людях было нельзя, и она поторопилась выйти на улицу. «Раз и навсегда будь спокойна, мы прощаем тебя. И мама, и я. В сущности, я никогда не считал тебя виноватой, не считаю и теперь. Поступать сообразно своему разуму никогда не было грехом, дочка! Ты ведь не можешь совершить что-либо недостойное, потому что ты - моя дочь. А у меня нет никакой вины ни перед богом, ни перед людьми».

    Слезы душили ее. Строчки письма плыли перед глазами. Сегодня, 6 ноября, должна состояться наша свадьба. Причем самая настоящая… Ленинградская свадьба… Военная свадьба. Блокадная свадьба. Может быть, это будет удивительная блокадная свадьба. На ней не будет ни играющих, ни танцующих, ни беседующих, ни смеющихся. Свадьба, где будут только жених и невеста. Теперь ей хотелось услышать в письме подтверждение своим мыслям: «Не увидеть первого порыва твоего сердца, не понять великую мечту - вот что грех. Если бы я не был так занят, то каждый день писал бы тебе письма. Но что делать, нет времени даже голову почесать. С Бабадага мы на лошадях и ишаках переправляем в Дагестан оружие. У меня к тебе единственная просьба, дочка, будь крепкой, будь крепче снежных вершин Бабадага, будь крепче и каменных скал Гылынджгая. И береги Искендера. Будь ему опорой, будь ему самым дорогим другом и товарищем». От этих строк она задохнулась.

    В письме было написано также несколько баяты по просьбе матери. У нее была мольба к богу, чтобы дочь ее живой и здоровой вернулась домой. На последней странице письма, состоящего из двойного тетрадного листка, было какое-то пятно. Сбоку отец приписал: «Я хотел послать тебе огонь моего сердца, дочка, это оказалось невозможным. Вместо этого посылаю тебе мою слезу, прими ее не как знак беспомощности, а как знак мужества и гордости, наши бабки тоже видели сверкающие в глазах слезы и хватались за меч».

    Прошептав «Да буду я твоей жертвой, папа!», Гюльназ со слезами спрятала письмо на груди. «Это твое нам благословение, не так ли, папа? Ты тоже, наверное, почувствовал, что сегодня состоится наша свадьба. Хоть сам ты не смог на ней быть, благословил нас письмом. Большое тебе спасибо, отец! На коленях у твоих ног хочу возвыситься, отец!»

    Потом она вскрыла письмо Эльдара. Брат писал, что за хорошую учебу в летной школе ему в третий раз объявили благодарность. Командование даже направило письмо их отцу, поблагодарив за воспитание такого сына.

    После свадьбы она ответит на оба письма.

    После свадьбы! Теперь уже ей казалось, что день этот был назначен именно на сегодня, назначен давно, может быть, в первый день, когда она появилась на свет.

    Разумеется, она должна была нарушить клятву, которую сама себе дала, узелок необходимо было вскрыть до прихода Искендера. Устроить ему сюрприз: свадебный стол!

    Дрожащими руками развязала она узелок Соколова. О боже! Какое счастье! Хлеб! Столько хлеба! Настоящий клад! Колбаса! Да еще какая! Искендер очень любит эту колбасу. Сахар! Вино! Что еще нужно для свадьбы. Для блокадной свадьбы этого слишком много. А для двоих и подавно.

    Гюльназ уже привыкла жить со свойственным женщинам инстинктом бережливости. Вот и теперь она решила до прихода Искендера кое-что утаить из этих неземных сокровищ. Правда, не покидало ее и другое чувство: «Сегодня наша свадьба. Пусть всего будет в изобилии!» Но на это она не имела права.

    Гюльназ принялась приводить в порядок комнату. В этот вечер она должна была выглядеть как комната невесты. Она тщательно завесила окна темными новыми шторами, ни один луч не должен сквозь них пробиваться, постель красиво прибрала. Только ширму соорудить не смогла, не было подходящей занавески. В нижнем ящике буфета было много свечей. Она достала несколько, пусть будет празднично.

    Теперь можно было заняться собой. Отыскала в платяном шкафу светло-розовый платок с канителью, сделала себе фату. Сначала она хотела облачиться в настоящий наряд невесты - все это возможно было соорудить, но передумала и решила надеть свое старое вишневое платье. Это платье нравилось Искендеру.

    Она еще раз оглядела комнату. Да, все выглядело нарядно. Если бы не было так холодно и окна не зашторены черным, она походила бы на настоящую комнату невесты.

    Искендер так и замер на пороге. Если бы не увидел Гюльназ, то наверняка решил, что попал в чужую квартиру.

    - Что бы это значило, Гюльназ? - взволнованно спросил он.

    - Догадайся сам…

    - Догадаться самому, говоришь?… Я вижу… вижу, что стол накрыт. Но откуда все это?

    - Это ты узнаешь потом. Сначала угадай, по какой причине я сделалась столь щедрой?

    - Нет, я ничего не понимаю. Это все тебе дали в госпитале? - Он наконец осмелился сделать несколько шагов. В руке у него был какой-то сверток. - Мне в честь праздника выдали бутылку вина, добавочные сто граммов хлеба и немного сахару. - Он положил сверток на стол. - А это… объясни-ка мне, что это такое, Гюльназ? - Голос его дрожал.

    - Успокойся, Искендер, ведь завтра праздник, а сегодня…

    - Значит, ты накрыла праздничный стол?

    - Нет, не угадал, не совсем так.

    - Я тебя не понимаю…

    Гюльназ перевела дух, собрав всю волю, приблизилась к нему, по своему обыкновению беззвучно обвила его шею руками.

    - Сегодня наша свадьба… Дорогой мой… Ты забыл, что сегодня шестое ноября?…

    Искендер рванулся, хотел выскользнуть из ее рук, но тотчас отказался от своего намерения, взял в свои ладони руку Гюльназ и покрыл ее поцелуями.

    - Гюльназ… цветик мой… ты с ума сошла! - Он внимательно и пристально заглянул ей в глаза, будто опасаясь найти в них признаки безумия. - Скажи мне, откуда в тебе этот огонь, откуда? Будет ли этому конец?

    - Нет, не будет, не будет!… - Гюльназ прижалась к нему.- Я до конца, до последнего дыхания буду твоей…

    Повернув голову, Искендер о чем-то задумался, будто устремив взгляд в какую-то неведомую точку, называемую последним пристанищем. Ведь он тоже до последнего дыхания будет с Гюльназ, будет принадлежать ей до этого последнего, пристанища. Гюльназ была счастлива. Вовсе не потому, что Искендер согласился отпраздновать свадьбу и с этой ночи она станет его женой. Нет, выйти замуж или жениться - так ли это уж сложно? Кто не достигал подобной мечты? Она была счастлива тем, что именно в эти минуты проникла в самое сердце Искендера, заставила запеть его струны, проникла в этот волшебный тайник, самый точный измерительный прибор на свете, который возвестил, что с этого момента они будут вместе, это единение продлится до последнего дыхания, до последнего пристанища.

    - Гюльназ!

    Его голос возвратил ее к началу этого долгого пути, ведущего к последнему пристанищу. А начало его - здесь, в Ленинграде, городе, с неба которого сыплется дождь снарядов.

    - Теперь послушай, я тебе все расскажу. - И Гюльназ поведала о всех своих сегодняшних приключениях. О том, как получила подарок от Соколова, как в госпитале «объяснялась в любви» с Виталием, как получила письмо от отца и Эльдара и, наконец, как пришла к решению именно сегодня накрыть свадебный стол.

    Искендер слушал ее не перебивая.

    - Раз так… если у нас свадьба, почему бы нам не пригласить наших друзей?

    - Наших друзей?… Кого, например?

    - Зубермана, Данилова, Наташу… с Галей, Соколова со всей его командой…

    - Действительно… смотри-ка… а мне и в голову это не пришло, - обрадовалась Гюльназ и, вдруг поглядев на свой, «возможно, самый богатый стол в Ленинграде», сказала: - Но тогда… ведь у нас всего так мало… Всего две бутылки вина.

    Теперь она подумала и о той малости, что отделила, надо будет выложить и ее.

    - Ничего, разделим на всех. Ты побудь дома, я скоро вернусь, кого найду, того приведу с собой.

    - У меня к тебе просьба.

    И он поспешил к двери.

    - Слушаю тебя…

    - Если можно, если тебе будет нетрудно, сходи к нам в общежитие, приведи сюда девушек, кого застанешь…

    - Пожалуйста!

    - Если хочешь, позови и Зину…

    Еще до того, как она произнесла эти слова, Искендер подумал именно о ней - смуглолицей Зине, и ему показалось, что Гюльназ угадала его мысли.

    - Как это - хочешь? Это не я, а ты должна хотеть.

    - Пусть будет так. Ради меня приведи Зину.

    И Гюльназ осталась одна.

    Не прошло и пятнадцати минут, как в дверь постучали. Кто это мог быть, так осторожно и смущенно стучащий в их дверь? Она сейчас готова была открыть дверь всем доброжелателям на земле.

    Даже не спрашивая, она распахнула ее. В слабом свете лампы, падающим из комнаты, стоял Соколов.

    - Матвей!…

    Она впервые назвала старшего лейтенанта по имени, как самого близкого, самого дорогого человека. Но правильно ли она сделала? Не поймет ли ее превратно старший лейтенант? Не истолкует ли этот порыв как благодарность за узелок, поймет ли ее храбрый воин, пожелавший читать книгу в свете ее глаз… Ее обуял ужас. Но в ответ бодро прозвучало:

    - Так точно, Гюля Мардановна! От имени батареи поздравляю вас с праздником. - Он шагнул, взволнованно взял в свои руки дрожащую руку Гюльназ и осторожно поднес к губам. Он хотел еще что-то добавить, но в это время взгляд его упал на изящно, со вкусом накрытый стол, и он спросил: - Я вижу, вы ждете гостей? Хотите отметить праздник? Но Александр мне об этом ничего не сказал.

    - Вы его видели?

    - Да. Он только сказал, что вы хотите меня видеть… Вот я и забежал на минутку…

    - Не на минутку, Матвей Иванович, сегодня вечером вы наш гость.

    - Это никак невозможно, Гюля…

    - Но ведь сегодня вечером наша, моя и Искендера, свадьба. Мы приглашаем всего несколько самых близких друзей… в том числе и вас.

    Соколов, будто услыхав о каком-то чуде, так и прирос к месту. Наконец тихонько сказал:

    - Гюля Мардановна, вы действительно выходите замуж за этого чернобрового, черноглазого Александра? Именно сегодня, в предпраздничный вечер… причем здесь, в Ленинграде?…

    - Да, Матвей, что же здесь удивительного? Это наш давний уговор.

    - А я думал, что вы давно - семья…

    - Ведь существует какая-то грань… Свадьба, регистрация, переходить эту грань - грех. Не так ли, Матвей Иванович?

    - Какая вы хорошая девушка, Гюля!… Как вы красивы и внешне, да и… - Он снова поцеловал девушке руку. - Я от всей души поздравляю вас с этим счастливым вечером. К сожалению, я не могу присутствовать на вашей свадьбе…

    - Почему, Матвей Иванович? Прошу вас…

    - Это невозможно… И потом, ведь в свадебную ночь небо должно быть спокойным! Прощайте!…

    - Спасибо, Матвей Иванович, а за подарок… я не знаю… как вас благодарить…

    - Служу Советскому Союзу! - шутливо отрапортовал Соколов и козырнул.

    Старший лейтенант исчез так же внезапно, как и появился. Гюльназ снова осталась одна. «Как хорошо, что на свете есть такие люди, как Соколов. Иначе мир погрузился бы во мрак…»

    За столом сидело всего пять человек. Жених с невестой и трое гостей: Зуберман, Данилов и Зина. Искендер под влиянием какого-то неведомого чувства подошел в общежитии только к Зине, уговорил ее прийти на это странное свадебное торжество. Зуберман и Данилов приняли его предложение с радостью.

    Окутанный густым туманом, город был погружен в тяжелую тишину. И в доме было пока тихо. Пока. Никто не мог предсказать, что будет через несколько минут. Только Данилов пришел на торжество с подарком - большой и изящной куклой. Он положил ее на самый край пианино. Никто не знал, кто и что должен делать. Стол был накрыт. Время от времени гости невольно поглядывали на него, Искендер предложил выбрать тамадой Зубермана.

    Герман Степанович встал, чтобы произнести первый тост. Все видели, что он очень взволнован. Его длинные и исхудавшие пальцы слегка дрожали.

    - Друзья, дорогие мои дети, - начал он медленно. - Мне трудно выразить словами все то, о чем я думаю и что чувствую. Но, думаю, что это даже хорошо. Потому что каждое ваше дело, каждый сделанный шаг, проявленная доблесть не могут быть выражены словами, не вмещаются в словесные рамки. Мы присутствуем на свадебном торжестве, но мало просто назвать его свадебным торжеством, оно означает вечность, торжество бессмертия. Это означает, что бы ни творили фашисты - жизнь продолжается. И никакие фашисты не в состоянии этому помешать, Я думаю, все меня поняли. Поэтому мне так трудно выразить словами смысл всего происходящего вот в этих стенах. Разрешите мне от всего сердца поздравить вас и призвать в союзники бессмертного Бетховена, этого великого немецкого гения-гуманиста, призвать на помощь мне и вам в борьбе против другого немца, недостойного быть его потомком - Гитлера, который вместо материнского молока всосал в себя молоко сатаны.

    В величественной тишине, в которую была погружена комната, он встал. Медленным шагом приблизился к стоявшему в углу, накрытому чехлом пианино, на которое Данилов только что положил подаренную Гюльназ куклу. Герман Степанович взял в руки куклу и вручил ее Гюльназ со словами: «Дочка должна сидеть на руках у матери, а не карабкаться по пианино». Его длинные кривые пальцы вдруг ожили. Раздались первые знакомые аккорды. И снова началось единоборство белых и черных клавишей. Бетховен с рассыпавшимися по плечам длинными волосами будто встал лицом к лицу с Гитлером, с его зачесанным набок редким хохолком и густыми черными усиками.

    С последними аккордами Герман Степанович обернулся к собравшимся: он походил на гонца, возвестившего о победе Бетховена. Ему сопутствовала торжественная тишина, а затем дружные аплодисменты.

    Теперь поднял бокал Данилов:

    - Выпьем за жизнь! Выпьем за солнце! За свет, что излучает музыка Бетховена, да еще в таком исполнении. Пусть этот свет всегда сияет над головами Искендера и Гюльназ.

    Тихонько звякнули, коснувшись друг друга, бокалы. Гюльназ осушила свой бокал. Она впервые в жизни пила вино.

    Пир понемногу разгорался. У Германа Степановича оказался приятный голос. Он спел русскую песню. К нему присоединились все, кроме Гюльназ. Когда был пропет второй куплет, она не выдержала. Прислушиваясь к словам Искендера, сначала несмело стала подпевать.

    Песню сменила танцевальная музыка. Тамада начал играть со свойственным ему вдохновением. Искендер с Гюльназ изумленно смотрели на него, еле удерживаясь на месте. И вдруг Гюльназ, подняв вверх руки, начала танцевать, сопровождая томными взглядами движения своих пальцев. Порой, обернувшись, она взглядывала на Искендера, готовься, сейчас я приглашу тебя на танец. Но Искендер, не дожидаясь ее приглашения, встал и в такт с музыкой начал как бы преследовать невесту. Гюльназ, с тонким кокетством уклоняясь от него, призывно звала за собой. Оттого ли, что давно не танцевали, или по какой-то другой причине, они никак не хотели покинуть середину комнаты

    Гюльназ забыла, что невеста не должна много танцевать. Она забыла не только это. Теперь ей казалось, что она в разукрашенном паланкине, запряженном белым и черным жеребцами, под волшебные звуки бубенчиков летела к звездам. На белом коне было черное седло, на черном - белое, у одного в гриву были вплетены белые, у другого - черные ленты. Гюльназ из-за ширмы, занавешенной красным покрывалом, глядела в бесконечность. Чарующие мелодии танца «вагзалы» возносились к звездам.

    Вдруг паланкин покачнулся и с седьмого неба стал спускаться на землю. Гюльназ содрогнулась, услыхав неожиданный сигнал тревоги, бурные звуки «вагзалы» потонули в нем. И вспомнила: она здесь, в Ленинграде. «Что теперь будет? Наша свадьба прервется на середине?» Она с испугом и волнением посмотрела на Искендера, потом перевела взгляд на Сергея Марковича, затем на Германа Степановича. Нет, страх ее был напрасен. Ни на одном лице она не увидала и следа того ужаса, который только что ощутила сама. Вместе с тем Герман Степанович поднялся с намерением уйти. Следом за ним встали Данилов и Зина. Запретный час в городе давно уже ликвидировался сам по себе, по ночам, то есть после того, как стемнеет, на улицах не было людей. И поэтому гости спешили добраться до своих домов, пока на город не посыпались снаряды.

    В дверях Герман Степанович остановился:

    - Если завтра вы выберете время, приходите послушать старого Бетховена. Это важно еще и потому, что после свадьбы люди обычно отправляются в свадебное путешествие. Поехать вы никуда не можете. Все дороги закрыты. У нас остался лишь один путь, куда не закрыта дорога, - в мир музыки, в мир поэзии. Бетховен и Низами.- И, уже взявшись за дверную ручку, он обратился к Зине: - Зиночка, ты тоже приходи. Завтра после шести я вас всех жду!

    - Если все будет хорошо, обязательно придем, - за всех ответил Искендер.

    Как только они вышли из дома, раздался пушечный залп. И еще, и еще… Это Соколов пытался восстановить порядок. Гюльназ посмотрела на Искендера: как он изменился. В течение этих нескольких часов он снова сделался прежним Искендером, бодрым, сильным и внутренне спокойным. Ей очень хотелось броситься ему на шею. «Нет! Потерпи, Гюльназ. У свадьбы есть свои обычаи, их нарушать нельзя!» Она приблизилась к украшенной кровати. Аккуратно сняла и сложила шелковую накидку, покрывавшую две подушки. Так же аккуратно сложила покрывало. Потом попросила Искендера выйти на несколько минут и подождать за дверью. «Когда я позову - войдешь!» Она взяла в руки украшенную канителью тюлевую занавеску и подошла к зеркалу. Накинула ее на голову, опустила на лицо. Взглянула на себя сквозь тонкий светло-розовый тюль. Глаза ее наполнились слезами: «Мама, где ты, мама… посмотри на меня, похожа ли твоя дочь на невесту?»

    Священные, божественные минуты приближались. Стоя у зеркала, она позвала:

    - Искендер, ты можешь войти!

    Сердце ее замирало и колотилось, она следила за каждым его движением. Ей казалось, что в эти минуты весь мир прислушивается к этой божественной тишине, только зенитчики Соколова, кажется, здорово рассердились, хотели заставить умолкнуть далекий самолетный гул.

    Искендер сначала взглянул на кровать: он решил, что Гюльназ хотела раздеться.

    - Гюльназ!

    - Куда ты смотришь? Я здесь… Ну, как я тебе нравлюсь?

    Искендер молчал.

    - Почему ты так смотришь? Да буду я твоей жертвой… Ты разве не знаешь, что, когда жених входит к невесте, он должен поднять вуаль и произнести: «Да благословенно будет твое вхождение в мою жизнь»?

    Тишина! Какая это была бесценная тишина!

    Пушки на мгновение смолкли. И гул фашистских самолетов стих. Искендер нетвердым шагом приблизился к Гюльназ. Глаза его сверкали, но он будто был слеп.

    - Гюльназ! - шепотом произнес он. - Что с тобой сегодня, цветик мой! Я не узнаю тебя… Нет, по-моему, я и раньше не знал тебя… - Он осторожно взял девушку за руку. - Где ты пряталась, что я не мог тебя разглядеть?

    Внезапно он поднял Гюльназ на руки, как куклу, которую принес Данилов, и стал легко ее раскачивать плавными движениями рук. Вот они, качели любви!

    - Скажи, где ты пряталась? Где? - С этими словами Искендер бережно положил девушку на мягкую пружинную кровать, огрубевшими пальцами стал перебирать ее волосы.

    - Я, как звезда, пряталась на седьмом небе, чтобы только ты меня открыл…

    - Нет, ты не холодная звезда, ты жаркий пламень.

    - И этот огонь для тебя… Ты слышишь, для тебя… Пока ты есть, этот огонь будет гореть всегда…

    Как радостно было ощущать себя в сильных руках Искендера. Эта сила с его поцелуями, его дыханием передавалась ей. Она, как непреодолимый горный поток, подхватила ее и понесла. Теперь Искендер был ее мужем. Законным мужем, отвечающим перед всеми законами, открытыми и продуманными людьми на протяжении веков. Где-то, возможно за пределами мира этих законов, все еще летал фашистский самолет. Но Гюльназ не хотела слышать его гула.

    - Искендер, дорогой…

    Он не шелохнулся.

    - Подвинься немного, вот так.

    Эти слова были очень и очень далеки от обычного, пошлого смысла. Потому что и сама Гюльназ, и ее Искендер были очень и очень далеки от подобных вещей. Иначе как бы они могли в эти суровые дни, оставаясь иногда в комнате, вести себя как брат и сестра? Но в эту ночь Гюльназ своим обнаженным телом, его несравненной величавостью будто открывала перед Искендером двери рая. В этот миг Искендер, наверно, не услышал бы даже гула самолета, жужжавшего как муха у него над головой. И Гюльназ, прижимаясь к его груди, будто мстила за эти мучительные дни. «Кто знает, может, скоро я умру. Может, умру завтра или послезавтра, - думала она. - Могла и сегодня, возвращаясь из госпиталя, угодить под обстрел. Ведь тогда бы на Искендера не обрушился бы огонь любви, который она годами хранила для него?»

    … Они не знали - сколько прошло времени. По ту сторону волшебной двери рая, оказывается, не существовало таких понятий, как «время и пространство». Они существовали только здесь - в этом огромном городе, погруженном во мрак. Еще ни в одной точке мира не следили люди с такой точностью за движением дней, часов и минут, как здесь. Еще нигде земля не была так измерена, как здесь, - пядь за пядью, шаг за шагом. И Гюльназ, и Искендер знали цену дням, часам и минутам. Но в эту ночь судьба избавила их от этого мучительного чувства. На земле будто существовали только они двое. Жизнь на земле, время и пространство возникнут позже. Хоть уши оглохли от рева непрерывно грохочущих пушек во дворе, что творилось в округе - они ничего не слышали. Гюльназ не зажигала приготовленных свечей, потому что теперь в их комнате было светлее обычного. Гюльназ решила хоть на одну ночь снять с окон комнаты черные шторы. Сквозь пыльные стекла, сотрясаемые взрывами, в комнату просачивался желто-розовый свет. Видимо, где-то рядом загорелся один из домов или пылали зажигательные бомбы, разорвавшиеся на крыше какого-то здания. Дребезжали и бились оконные стекла на всех этажах домов. Только их дом стоял словно остров. Фашистам будто было ведомо обещание Соколова, и они не осмеливались оказаться на участке неба величиной с хырман над обиталищем невесты.

    Но здесь пылал другой огонь, и пожар был иным, он скорее походил на благословенный жар солнца, снизошедшего на обитель молодоженов. Ночного солнца, рожденного в эту священную ночь. И потому их дом горел не снаружи, а изнутри.

    Гюльназ с трудом разлепила ресницы. Ее ослепил яркий солнечный свет, бьющий в окно. Она невольно вздрогнула: «Где я? Который час? Почему на окне нет черной шторы?»

    Она протянула руку - подушка рядом еще хранила тепло. Она все вспомнила. Искендер ушел на работу, пожалев ее будить. Подушка все еще сохраняла тепло его дыхания. Значит, ушел совсем недавно. И первая мысль: поел ли? На столе оставалось три кусочка хлеба и неоткрытая консервная банка. Гюльназ встала, съела один кусочек хлеба, а остальные кусочки и консервную банку спрятала в потайном месте. Потом оглядела комнату. «Теперь это наш дом! - прошептала она. - Первое пристанище новобрачных! Эта комната всегда должна содержаться в чистоте. Чтобы все видели, что здесь живет молодая семья». Для начала надо было снова завесить окно черной шторой.

    Когда она вышла из дому, то первого, кого она увидела, был Соколов. Он будто поджидал ее.

    Соколов еще издали приветствовал ее доброй улыбкой на широком лице:

    - Гюля Мардановна… если бы я не узнал вас по походке, то решил, что на тротуаре вырос мак, и обязательно сорвал бы его. - И он остановился в двух шагах от Гюльназ.

    - Это, наверное, от вина, подаренного вами. С непривычки. - Она тоже улыбалась.

    - Нет, Гюля Мардановна, тогда бы мы всех пьяниц на свете именовали бы маками, а они этим очень бы гордились. Думаю, это относится только к вам.

    - Благодарю вас, Матвей Иванович…

    - А знаете, почему вы схожи с маком?

    - Почему?

    - Думаю, что цвет мака в вашей крови… Тут спиртные напитки не по делу.

    - Вы так думаете?…

    Гюльназ спешила, она опаздывала на работу, но что-то удерживало ее.

    - Я от своего имени, от имени Искендера… (она хотела было сказать «от имени мужа», но постеснялась) благодарю вас, Матвей Иванович… За ваш царский подарок… Если бы вы знали…

    - Что вы, Гюля Мардановна! - поспешно прервал ее Соколов. - Хватит об этом… Напротив, это я должен вас благодарить за то, что…

    Он запнулся.

    - За что же?

    - За то, что вы есть. За то, что вы такая красивая… После свадьбы вы стали еще красивей. В этот морозный день вы точно мак, выросший на заснеженном тротуаре.

    - Но вы-то сами не пришли, Матвей Иванович… - Ласково пожурила его Гюльназ, обрадовавшись, что он сам завел разговор о свадьбе. - Это нехорошо.

    - По уважительной причине, Гюля Мардановна, вы ведь знаете…

    Гюльназ хотела попрощаться и уйти, но Соколов все еще не отпускал ее.

    - А где же ваш чернобровый и черноглазый супруг? Неужели после брачной ночи ушел добровольцем на фронт?

    - Вы его не видели? Он ушел из дому совсем недавно.

    - Извините, Гюля Мардановна, я задержал вас, знаю, вы торопитесь… Идите!… Надеюсь, мы еще увидимся. Даже после войны…

    - После войны? - спросила Гюльназ радостно. - Интересно, как вы будете меня искать?

    - Очень просто. Я найду вас по сиянию ваших глаз, как по компасу.

    Гюльназ весело рассмеялась. В морозном воздухе слышны были лишь ее шаги. Все вокруг было погружено в тяжелое молчание. Фашисты будто забыли о своем «обещании». Забыли об угрозе весь день засыпать город бомбами. А Гюльназ все еще слышались слова Соколова: «Я найду вас по сиянию ваших глаз»,

    Когда она, миновав полутемный коридор, поднялась на второй этаж, первое, что она увидела, - устремленные на дверь, полные ожидания глаза Виталия.

    - Гюлю, какая ты красивая сегодня…

    Гюльназ остолбенела. Неужели вправду она действительно похорошела? В детстве она слышала, что красивые девушки, выйдя замуж, становятся еще прекраснее. Неужели Виталий о чем-то догадывается?

    Она подошла к его кровати:

    - Поздравляю тебя с праздником, Виталий! Спал ли ты этой ночью?

    - Конечно… спал. А ты? Как отметили праздник?

    - Очень хорошо. Мы все собрались в одной комнате…

    - Прямо в общежитии? А ребята были?

    Гюльназ не знала, что ответить. Снова солгать? Будет ли этому конец? Она видела, что Виталий поправляется, рана его заживает. Кажется, пришло время говорить правду. От этой мысли ее бросило в жар. Как можно обманывать такого хорошего парня? Многие медсестры, врачи и даже раненые знали об их отношениях, расценивали их как счастливую любовь. Кое-кто даже завидовал им. Гюльназ догадывалась об этом. Но ведь они ничего не знают о блокадной свадьбе.

    Пора! Пусть все всем станет известно.

    Гюльназ присела на койку Виталия.

    - Виталий…

    Он взял горячую, дрожащую руку Гюльназ и заглянул ей прямо в глаза. Что это был за взгляд, о господи!

    - Какой ты прекрасный человек, Гюля…

    Гюльназ показалось, что Виталий все понял, знает, что услышит сейчас от своей Гюли, и поэтому называет ее «прекрасным человеком».

    - Мама всегда мне говорила: Витя, люби не красивых девушек, а прекрасных людей, это - богатство. Если же в красивой девушке ты найдешь еще и прекрасного человека, то тогда богатство вдвойне. Это верно, не так ли?

    Это была удивительная сцена. И Гюльназ, и Виталий с одинаковым нетерпением ждали чего-то. А это ожидание с каждым мгновением сближало их.

    - Почему ты молчишь, Гюля? - Виталий торопился ускорить это сближение. - Сегодня ты кажешься мне какой-то не такой. Ты будто боишься меня…

    - Боюсь?… Что ты, Виталий?… - Она сказала это, но в душе должна была признать, что он говорит правду. Гюльназ теперь действительно боялась его. В этой любовной игре, которую она начала незаметно для себя самой, она допустила ошибку. Когда эта игра дойдет до своего логического конца, она может обернуться плохо для Виталия.

    - Но тогда почему ты молчишь?

    - Потому что… - прошептала она. - Я тебя люблю, Витя, люблю…

    И в тот же момент вспомнила, что говорить так она научилась у Искендера. У своего мужа, у своего единственного спутника на этом жизненном пути. И обрадовалась, что его словами смогла утешить этого благородного парня.

    Виталий ничего не ответил. Палата погрузилась в тишину, замерла. Ей поверил не только Виталий, поверили раненые, услыхавшие ее. Потом ей показалось, что поверила и она сама, не только раненые. Какие, оказывается, странные законы есть у жизни!

    Из соседней комнаты донеслись звуки гармони. Вскоре кто-то густым приятным голосом запел песню. На одну звезду стало больше в мерцающем мраке войны. Песня летела из комнаты в комнату, из коридора в коридор, с этажа на этаж, она хотела заполонить весь город.

    В тот день на устах Гюльназ появилось новое слово: «праздник любви»!… Весь день без устали вертясь среди коек, она мысленно шептала: «Почему вы так на меня смотрите, мои дорогие? Я ведь не только Виталия, я вас всех люблю. Вас всех!»

    Ленинград переживал самые напряженные, самые страшные дни блокады. Людей становилось все меньше. Смерть стала обычным явлением. Может быть, поэтому ее больше не боялись. Утром шли на работу, в ночную смену до утра не смыкали глаз, ночевали в холодных, темных квартирах. В городе не хватало воздуха, солнечного воздуха, хлебного воздуха… Это было похоже на духоту, окутанную туманом гнева и грусти. Было много путей выхода из создавшегося положения, но все дороги были закрыты.

    Как и все ленинградцы, знала это и Гюльназ. Вот почему оставался единственный путь: бороться и терпеть.

    Было начало декабря, в городе свирепствовал сильный мороз. Ночевать в нетопленых квартирах стало невыносимо. Еще хорошо, что их квартира была на первом этаже, говорили, что здесь теплее, чем на верхних.

    Искендер часто выходил в ночную смену и не ночевал дома. В такие дни Гюльназ тоже старалась остаться на ночь в госпитале. Но эти смены не всегда совпадали. И Гюльназ возвращалась в пустую холодную квартиру и не раздеваясь ложилась спать.

    Вот и сегодня, придя вечером домой, спасаясь от пронзительного ветра, она открыла дверь, она знала, что Искендер идет в ночную смену и дома его не будет.

    Но Искендер был дома, он лежал на кровати, в одежде. Что же случилось? Не бомбили ли их завод? Не ранен ли он?

    Подошла поближе, прислушалась к его дыханию. Он спал. Значит, ничего страшного не случилось. Гюльназ было жаль его будить. Она тихо отошла к шкафу, открыла нижнее отделение: собралась зажечь свечку.

    - Гюлю, что ты там делаешь, что ищешь?

    От его голоса у Гюльназ затрепетало сердце. Как изменился голос Искендера! Теперь он доносился будто из соседней комнаты, сквозь стену. В этом голосе она уловила и огонек надежды и одновременно пугающую безнадежность. Искендер, увидав, что она роется в шкафу, бог знает, что подумал. Ему могло показаться, что жена ищет в шкафу конфетку, чтобы дать ему, или еще что-нибудь припрятала про запас. Ведь Гюльназ неоднократно радовала то конфеткой, то сухой хлебной корочкой. Но теперь в шкафу было пусто.

    - Хочу зажечь свечку, Искендер! - торопливо отозвалась Гюльназ. - Сегодня почему-то мне не хочется сидеть в темноте.

    - А на что тебе свечка? Лучше разожги печь, поставь кипятить воду.

    - Разжечь печь? Чем? Ни угля, ни щепки.

    - Я принес уголь. Вон там, в мешке.

    Гюльназ обрадовалась. Ведь уголь теперь равноценен золоту, нет, дороже золота.

    Но Гюльназ все же зажгла свечу, чтобы Искендер не сидел впотьмах, пока она разожжет печь. Свеча горела. Дрожащее пламя осветило его лицо, у нее сжалось сердце. О господи! Он так исхудал и голоден! Боже, что, если с ним что-то случится, что я тогда буду делать? И она представила ужасающую картину: улицы, полные трупов, в оцепенении растянувшиеся на тротуарах люди, люди, приникшие к холодным камням, сани, перевозящие мертвецов, старики, завернутые в простыни, кладбище среди льдов на берегу Невы, без единого надгробья. Нет. Я не отдам Искендера!

    Ее обуял ужас. «Может, я и сама… - В мозгу у нее пронеслось молнией. - Нет, нет, это невозможно, такое не должно случиться. Я ведь поклялась, объявила голодовку, как те мученики свободы в тюрьмах. Они - во имя свободы, я - во имя любви! Какая разница? Объявившие голодовку во имя свободы - голод не ощущают.

    И я тоже. Я давно готова к этим мучениям, страданиям и пыткам».

    Но Гюльназ сознавала, что в такое страшное время еще страшнее - нетерпимость, слова и слезы. Надо уметь переносить горести. Чувство ответственности дарует терпение. И, взяв себя в руки, она разожгла печь, поставила на нее чайник, потушила свечу, подошла, села в кресло возле Искендера, прижалась лицом к его холодным как лед рукам.

    - Ровно через пятнадцать минут у нас будет чай. - Она старалась говорить как можно спокойнее. - Причем чай я заварю крепкий, цвета петушиного гребешка… - Она видела, что Искендеру смешно, но смеяться он был не в состоянии. - Сначала мы выпьем сладкий чай, потом чай с печеньем… А потом просто так… - Она произносила все это, будто обманывая ребенка или даже скорее обращаясь к безжизненной кукле,

    - Гюлю… ты читала «Алхимика» Мирзы Фатали Ахундова? Там Молла Ибрагимхалил часто наказывает людям: не думайте о белой обезьяне. Твои слова очень похожи…

    - Но ведь я же говорю правду, я вовсе не выдумываю, - прервала его Гюльназ, и, открыв рабочую сумку, она выложила на стол два печенья и немного завернутого в кулечек сахару. - Что же касается крепкого чая, то и тут я не придумала. - Она быстро открыла нижний ящик шкафа. В этом старом шкафу - ее спасителе, хранился маленький узелок с чаем, она купила его давно, до войны, и всюду носила с собой. Вот он, этот узелок.

    За это время Искендер несколько раз менялся в лице, на лбу его выступили мелкие капельки пота.

    Вскоре комната немного согрелась, чай был готов. Гюльназ, положив перед Искендером печенье, налила стакан хорошо заваренного чая.

    - А ты?

    - Сначала выпей ты, потом я. Зачем нам пачкать два стакана? Экономия, надо соблюдать экономию, - сказала Гюльназ и положила ему в стакан кусок сахару.

    Через некоторое время Искендер повеселел. Два печенья, стакан сладкого чая сделали свое дело. В этот момент в дверь постучали.

    - Кто бы это мог быть? - тихо спросила Гюльназ.

    - Не знаю… Может, из госпиталя, пришли за тобой.

    Гюльназ открыла дверь. На пороге стоял офицер в чине майора, с небольшой дорожной сумкой в руках.

    - Добрый вечер, Гюля-ханум, вы что, меня не узнали?

    - Сергей Маркович… - обрадовалась Гюльназ. - Проходите, пожалуйста…

    - Искендер дома?

    - Я здесь, Сергей Маркович… входите, входите…

    Данилов огляделся как человек, вернувшийся в родной дом из дальних странствий и с детства знающий каждый уголок этого скромного жилища. Потом снял шинель, не задумываясь, повесил на вешалку у двери и рядом повесил ушанку. Положив небольшую дорожную сумку на стол, сел рядом с Искендером.

    Теперь на его груди помимо ордена Красной Звезды был еще и орден Красного Знамени.

    - Поздравляем, Сергей Маркович! - радостно проговорил Искендер. - И месяца не прошло, как вы уехали из Ленинграда, и уже второй орден. Боюсь, если так пойдет, скоро на груди у вас и места не останется!

    - На груди или изнутри? - весело рассмеялся Данилов. - Пусть тесно будет на груди, лишь бы не теснилась в груди душа.

    Услыхав эти слова, Гюльназ почему-то вспомнила Низами, подумала, что вместе с Даниловым в их дом пришли в гости и слова великого поэта.

    - Где вы сейчас? В батальоне или в полку?

    - В полку. Полковой комиссар…

    - Ага, вон оно что, товарищ майор. Поздравляю!

    Гюльназ снова поставила чайник на печь.

    - Сергей Маркович, мы угостим вас настоящим азербайджанским чаем.

    - Правда? Это будет бесподобно… Я здорово соскучился по чаю. - И Данилов раскрыл свою сумку: - Я знаю, как вам туго приходится…

    Как ни старалась Гюльназ делать вид, что занята, все-таки поглядывала на сумку. Медленно тянулись минуты, каждая была равна веку. На стол были выложены банка консервов, кусок колбасы и полбуханки хлеба. Сколько вместила в себя эта маленькая сумка, о господи!

    Данилов, уложив рядком бесценные сокровища, широко и доброжелательно посмотрел на Гюльназ. А она должна была хоть как-то выразить признательность, но будто онемела. Какими словами, какой благодарностью можно было возместить этот дар? И, как назло, Искендер тоже будто окаменел. Только по натянутым мышцам лица можно было определить, что он очень взволнован.

    Данилов прибыл прямо с фронта. Он был среди тех, кто прокладывал дорогу по льду Ладоги, он принес хозяевам дома неожиданные и радостные вести. По его словам, положение скоро улучшится, из Волхова, Тихвина, Мурманска в город прибудет много продовольствия. На железнодорожных вокзалах стояли в ожидании поезда, полные продовольствия. Как только откроется путь, по льду Ладоги двинутся караваны машин. И его приезд в город был связан с этими делами.

    - Значит, норму хлеба увеличат? - не сумела сдержаться Гюльназ.

    - Да, и хлебная норма увеличится, к тому же уменьшится число едоков.

    - Что это значит, Сергей Маркович?

    - Ускорится эвакуация города.

    Искендер непроизвольно взглянул на Гюльназ. Она хоть и почувствовала это, сделала вид, что не заметила.

    - Может быть, Гюльназ-ханум, окажется возможным и вас переправить, - так же спокойно продолжал Данилов. - В этом деле я, наверное, смог бы помочь.

    - Нас обоих?… И Искендеру тоже сможете помочь?

    - Что с тобой, Гюлю… - раздраженно ответил вместо Данилова Искендер. - Ты же знаешь, что я - военнообязанный. Завод - тот же фронт…

    - А я? Или ты забыл, где работаю я?

    Почувствовав неловкость, Данилов попытался сменить тему разговора.

    - Я просто так, к слову, Гюльназ-ханум… Не волнуйтесь. Лучше налейте еще стакан чая, его аромат уже опьянил меня.

    Налив каждому свежезаваренный чай, Гюльназ снова села на свое место.

    Но свернуть разговор с этого мучительного русла оказалось не так-то просто. Открывающаяся через Ладогу дорога походила на дорогу надежды.

    - Говорят, фашистские самолеты все время летают над озером и бомбят его? Гибнет много людей? Это правда, Сергей Маркович? - нарушила молчание Гюльназ.

    - Правда, бывает и не такое. Что поделаешь, война…

    Искендер понял, что неожиданный приход Данилова вовсе не случаен. Он пришел не просто их навестить, немного помочь с продуктами, у него есть какая-то более важная цель. Услышав нервную реакцию нетерпеливой Гюльназ, он сам решил быть поосторожней. «Я поговорю с ним наедине, - решил Искендер. - Во что бы то ни стало надо отправить Гюльназ».

    - А что там говорят, Сергей Маркович, что под Москвой?

    Данилов помолчал.

    - Трудно, Гюльназ-ханум. Очень трудно…

    - Конца этому не будет?…

    Ответа не последовало. Данилов, извинившись перед хозяевами дома, поднялся.

    - Подождите, Сергей Маркович, я провожу вас, - нетерпеливо предложил Искендер.

    Гюльназ укоризненно на него посмотрела.

    - Буду рад! - Данилов надевал шинель. - А вы, Гюльназ-ханум, не забывайте, что я вас очень люблю, как старший брат, даже как отец…

    - Большое спасибо, Сергей Маркович, я тоже вас люблю.

    - А любящие должны слушаться друг друга, не так ли?

    - Так-то так… - с болью в сердце проговорила Гюльназ, она тоже уже все поняла. - Но… ведь есть еще…

    - Что? Вы ведь разумный человек. Тяжесть положения чувствуете, наверное, получше нас, мужчин… По-моему, сейчас нет никакого смысла в вашем пребывании здесь…

    - Не говорите так, Сергей Маркович, умоляю вас, - Гюльназ взволнованно подошла к нему, взяла его крупные горячие руки в свои. - Не говорите так… На мой взгляд, весь смысл жизни в этом - чтобы я была здесь, рядом с Искендером.

    - А если завтра или послезавтра его пошлют на фронт, на передовую… тогда как?

    - И тогда мы будем вместе. Ведь я - медсестра… Буду тоже проситься на передовую…

    Данилов не нашел слов для ответа. Искендер уже ждал его, и он направился к двери. Но на пороге почему-то остановился, еще раз внимательно взглянул на Гюльназ. В этом взгляде действительно было много теплоты.

    - Гюльназ… - Почему-то он забыл добавить слово «ханум». - Если завтра я смогу завершить все дела в штабе, вечером я снова навещу вас. Подумайте… - Открыв дверь, он добавил: - Вы же видите… Вам даются ровно сутки на размышление. Не забывайте, что во фронтовой обстановке это очень редкое явление.

    - Вы сами - еще более редкое явление, Сергей Маркович.

    Но на следующий день Данилов не пришел. Весь вечер они прождали его. Но он не пришел. Искендер был очень расстроен. Как ни пытался скрыть это от Гюльназ, она заподозрила сговор.

    Данилов не пришел и через день. Вечером третьего дня, доев последние остатки принесенной им еды, они пришли к выводу, что больше не увидятся с Даниловым. Либо он вынужден был срочно вернуться на линию фронта, либо… с ним что-то случилось…

    Как ни тяжело было об этом думать, это было так. Теперь Гюльназ ощущала странную пустоту и раскаяние. Ей казалось, что, если бы она в тот же вечер согласилась с предложением Данилова и даже ушла бы с ним вместе, все было бы по-другому.

    Мороз, ветер, вечера без света, без хлеба и воды сменяли друг друга. Пережить каждый такой день значило перенести муки ада. В такие дни единственными счастливыми минутами были минуты, когда рано утром удавалось получить свою пайку хлеба. Затем следовал целый день и долгая ночь. Это был пик страданий, который возвышался как жуткий памятник человеческим мукам. Принять смерть, возможно, было легче, чем выносить эту пытку. Но жизнь снова обманывала их своими надеждами.

    В один из таких дней они - молодые супруги, взяв свои хлебные талоны, вышли из дому. Искендер спокойно шагал впереди. Гюльназ, держась за его руку, семенила следом, прячась от ветра за его спиной. Она зорко вглядывалась в лица встречных людей, надеясь в этих молчаливых печальных взглядах распознать новую весть, обнаружить проблеск надежды. Но глаза были тусклыми и печальными. Под высохшей, побледневшей или распухшей кожей будто что-то крылось. Это была смерть. Она искала путь к сердцам людей, но, не найдя его, пряталась под кожей их лиц.

    Мела метель. Ветер завывал в ушах, сбивал с ног. Он злобно подхватывал с земли пригоршни снега, швырял их людям в лицо. Чтобы услышать другого, надо было кричать, а кричать не было сил. Поэтому, прижимаясь друг к другу, они молча двигались к хлебному магазину. Перед магазином, как обычно, стояла очередь. Многих Гюльназ уже знала в лицо, они встречались здесь, в этой хлебной очереди. Сегодня ей почему-то показалось, что люди сильно изменились: одни как-то уменьшились, другие стали более длинноногими и длинноносыми. Она невольно оглядела Искендера: нет, слава богу, он был прежним, таким, каким видела его каждый день.

    Они пристроились в хвосте очереди. Гюльназ, отойдя от Искендера, укрылась за углом магазина, здесь меньше дуло.

    Потянулись томительные минуты. Вдруг в этой метели с порывами ледяного ветра, пронизывающего до костей, Гюльназ ясно различила голос Искендера.

    - Товарищи, чей это хлебный талон? Кто потерял талон? - Он смотрел на людей в очереди сквозь обледеневшие длинные ресницы.

    На мгновение все замерли. Потом очередь зашевелилась. Будто рядом с Искендером взорвался снаряд.

    Гюльназ сначала ничего не могла разобрать. Что говорит Искендер? Неужели он нашел хлебный талон? Если это так, то зачем он поднял шум? О господи! Ведь этот талон больше всех нужен ему самому.

    Очень медленно, как бы теряя сознание, она приблизилась к очереди. Ведь измученные люди могли, как коршуны, наброситься на Искендера с криком «Мой! Мой!» и разорвать его. Но люди почему-то больше походили на наседок, сидящих на яйцах и переворачивающих их, чем на коршунов. Изредка они поднимали голову и с изумлением и страхом смотрели на Искендера, а потом каждый старательно искал свой талон и, найдя, сжимал его в дрожащих руках. Люди молчали, Искендер оглядывал очередь. Ни звука. Он приподнял уши у своей теплой шапки, двинулся к началу очереди. Приблизился к старику в очках, голова его была обмотана толстым шерстяным шарфом. Крепко сжимая талон в руке, он указал на него старику, затем двинулся вдоль очереди.

    - Чей это талон? Он был в снегу… Не ваш?…

    Мужчина в очках дрожащими пальцами пересчитал свои талоны - один, два… Наконец произнес:

    - Нет… Не мой…

    Искендер подошел к женщине средних лет, с ввалившимися щеками, она еле держалась на ногах.

    - Может быть, ваш? Посмотрите хорошенько…

    Женщина пересчитала свои талоны, покачала головой:

    - Нет, не мой.

    - Может быть, ваш?

    - Нет, нет!…

    - Может, ваш?

    - Нет, нет…

    - Может быть, ваш?

    - Нет, нет…

    Завывающая метель подхватила и понесла по земле этот возглас несчастных, голодных людей: «Нет, нет!» Самые удаленные, самые окраинные уголки города тоже будто были заполнены этим эхом. И эти «Нет, нет!», соприкасаясь, как бы превращались в стену, каждый камень которой испускал стон: «Нет! Нет!…» И эта стена окружила Ленинград, сделалась вторым кольцом блокады. Это была самая высокая, самая прочная стена кольца, она была рядом с Гюльназ. И, будто почувствовав, что сейчас творится у нее на сердце, окружила ее малым кольцом, хотела отделить от этих людей, твердящих: «Нет! Нет!» Всего на несколько мгновений отдалила ее от этих людей. «Зачем Искендер поднял такой шум? Ведь этот талон нужен ему больше всех». Эта мысль обожгла ее, она сжалась, проклиная себя за малодушие, куда спрятаться от этих глаз пожилых и молодых, лица которых были обезображены глубокими следами от плетки голода. И как озарение… Ведь нашел талон Искендер, ее Искендер, ее святыня! И пытался вернуть талон хозяину - тоже ее Искендер. Своим поступком он как бы смыл этот скрытый грех Гюльназ.

    Искендер двинулся к продавщице:

    - Может быть, вы знаете, чей это может быть талон? Видно, только что потеряли, смотрите, сегодняшняя норма получена.

    Продавщица с волнением переводила взгляд с Искендера на очередь.

    - Вы правы… - осторожно проговорила она. - Хотите… - Она не окончила фразы, но Гюльназ поняла, что она хотела сказать. «Можете отдать мне, - собиралась сказать она. - Хозяин найдется, я обязательно отдам».

    - Искендер! - вдруг громко окликнула его Гюльназ. - Давай дождемся, может, кто-то вернется… Где бы он ни был, он сейчас вернется сюда.

    Теперь очередь смотрела на нее. Хотя Гюльназ говорила по-азербайджански, ее поняли, очередь со скрытой симпатией посмотрела на нее. Будто поняла, что она сказала. Но ждать на морозе действительно пришлось недолго. Сквозь вой ветра послышался стон:

    - Тетя Маруся! Тетя Маруся! Я потеряла талон.

    Это была девочка лет четырнадцати, которая с плачем не бежала, а ползла к булочной. У Гюльназ отлегло от сердца. Вместе с ней глубоко вздохнула и очередь, застывшая в подозрении, ожидании и тревоге. Взгляды всех были обращены на девочку и Искендера. Тот бежал ей навстречу. И, глядя на стоявшую перед нею безмолвную стену людей, Гюльназ думала: «Если бы у меня было много хлеба, я дала бы каждому по буханке. Я бы поблагодарила этих людей, я бы сказала им: «Спасибо, о стойкие люди, глядя на вас, я вспоминаю мужество, стойкость моего отца, спасибо, большое спасибо за то, что своим священным величием вы спасли мою душу. Даже не знаю, как благодарить вас, люди». В этот момент послышался радостный и взволнованный голос продавщицы хлеба, всеобщей любимицы тети Маруси;

    - Поближе, товарищи! Сюда, к магазину!

    Из магазина доносился хрип репродуктора. Раньше Гюльназ этого репродуктора здесь не замечала. Теперь по возбужденному голосу тети Маруси и обнадеживающему хрипу репродуктора Гюльназ поняла, что ожидается какое-то важное сообщение. Люди, стоявшие все это время неподвижно, зашевелились. Искандер подошел к Гюльназ. И репродуктор - этот волшебный прибор, все это время молчавший, - заговорил:

    - Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! От Советского информбюро!…

    Репродуктор сделал паузу. Эта небольшая пауза казалась бесконечной. Гюльназ смотрела на черную тарелку, не отрываясь. Искендер стоял рядом, он тоже был взволнован, ей показалось, что она даже слышит стук его сердца. У нее потемнело в глазах, Гюльназ пошатнулась. Боже! Их было двое, теперь их станет трое… А репродуктор торжественно продолжал:

    - Поражение фашистских войск под Москвой…

    По радио передавали сводку Совинформбюро, и Гюльназ, слушая ее, замерла рядом с Искендером. Сердце ее будто остановилось, и, если бы не радостные накаты опережающих друг друга, словно морская волна, мыслей, проходящих сквозь сердце, оно бы действительно остановилось. Но слова из репродуктора заполняли ее грудь, как будто захлестывали его, и оно все сильнее колотилось.

    - … Теперь не может быть никаких сомнений, что хвастливо объявленный фашистами план окружения и захвата Москвы потерпел откровенное поражение… Уничтожено и захвачено 1434 вражеских танка, 5416 автомашин.

    Она не понимала, о чем говорят эти цифры… Много это или мало? Знала только одно, что в уничтожении этих танков и автомашин есть заслуга брата Эльдара. Ведь он писал Гюльназ, что его направляют на оборону Москвы. А Искендера? Сколько сделано его руками, сколько отремонтировано танков, произведено пушечных и танковых снарядов.

    А она сама? Сколько бойцов, выписавшихся из госпиталя, останавливались в дверях и с благодарностью произносили:

    - Спасибо, Гюля… не забуду, сестрица… никогда не забуду! Люди, окружившие этот магазин, с заблестевшими от радости глазами смотрели друг на друга, а Искендер огрубевшими пальцами гладил руку Гюльназ. Он всегда так делал, когда сталкивался с чарующей красотой, с изумляющим чудом жизни. Не хотел нарушать величественность духовного наслаждения, которое испытывал в эти мгновения.

    Чтобы не потревожить душевное состояние мужа, который, наверное, в скором времени станет отцом, Гюльназ огляделась вокруг. Как преобразились в эти несколько минут люди, которых она хотела обрадовать воображаемой буханкой хлеба. В глазах старика в очках, с головой, обмотанной толстым шерстяным шарфом, застыли две слезы. Женщина с ввалившимися щеками, длинным, тонким носом так шумно дышала, что доносился до Гюльназ сквозь завывание ветра. Гюльназ поняла, что еще раз ошиблась: как неправа она была, мечтая облагодетельствовать этих людей хлебом. Нет, они достойны более ценной награды: «Говорит Москва!» И теперь они были счастливы, хотя великие муки ждали их еще впереди.

    Искендер, получив хлебную норму на двоих, вручил ее Гюльназ. Это означало, что сегодня они не будут есть здесь, на улице, стоя. Голод будто прошел.

    - Гюлю, когда ты сегодня придешь домой?

    Это были первые слова, которые он произнес после того, как смолк репродуктор. «Почему он ничего не говорит о том, что только что услышал по радио? Что будет с Ленинградом, блокадой?»

    - Вечером, если ничего не случится… Если не прибудут новые раненые… А что?

    - Не навестить ли нам сегодня Зубермана? Давно мы не слушали Бетховена.

    Радостно, с изумлением Гюльназ посмотрела на мужа. Это предложение было созвучно только что услышанному по радио. И, воодушевившись страстью к Бетховену, лелеемую в сердце Искендера, сказала:

    - Это ты очень хорошо придумал, - И взволнованно добавила: - Я хочу тебе что-то сказать.

    Искендер вздрогнул от скрытого огня этих слов. Заглянув в беспокойные глаза, устремленные на него с пугливым и виноватым выражением, тихо спросил:

    - Ты хочешь что-то спросить, Гюля?

    - Ты не рассердишься?

    «О господи! Что еще может придумать это существо?»

    - Знаешь, Искендер… у нас будет ребенок!…

    Искендер молчал, удивленно уставясь на нее. Смысл сказанного не доходил до него. Наконец, вытащив из кармана носовой платок, он вытер слезы на длинных ресницах Гюльназ и почувствовал, как на лбу у него выступил холодный пот. Он молчал. Платком, смоченным слезами Гюльназ, он вытер капельки пота со своего лба, уже схваченные морозом, и нежно взял ее под руку.

    В тот вечер они не смогли пойти к Зуберману, Искендер не пришел домой со смены и ушел работать в ночь.

    Только через два дня они оказались перед знакомым домом на Невском. Старик обрадовался их приходу.

    - Рады вас видеть, Герман Степанович, - Искендер горячо пожимал его холодную длинную ладонь. - Гостей принимаете?

    - Добро пожаловать… Александр, Гюля!… Очень хорошо… Что это мы стали в дверях? Проходите, пожалуйста… - Старик старался скрыть волнение. - Как видите, в коридоре не так уж холодно… Теперь мы его еще согреем своим дыханием.

    - Мы уже несколько дней собираемся вас навестить, - говорил Искендер, снимая пальто. - Все времени нет.

    В голубых глазах Зубермана блеснул и погас грустный огонек.

    - Как же, как же. - В спокойном и мягком голосе музыканта тоже можно было различить грусть. - Ну, Гюля, дочка, рассказывай, как ты? Как ладишь с ранеными?

    Теперь маленький луч его грустных глаз был направлен на нее.

    - Все хорошо, Герман Степанович!

    Зуберман забрал у Гюльназ пальто, повесил на обычное место на вешалке.

    В комнате они уселись на той же кушетке, а хозяин устроился в клеенчатом кресле, придвинутом к столу. Герман Степанович все еще не знал, как им выразить свою признательность за то, что в такое время вспомнили о старике,

    - Искендер, что на заводе?

    - Держимся, работаем, - тихо проговорил Искендер.

    У старика просветлели глаза.

    - Это хорошо. На ваш завод смотрит весь город. Он - надежда фронта.

    Герман Степанович почему-то разнервничался.

    - Мы это знаем, Герман Степанович. - Искендер хотел его как-то успокоить. - Фашисты кружат над нашими головами. Но и мы свое дело делаем.

    Внезапно старик резко поднялся, взял со стола ноты.

    Искендер и Гюльназ переглянулись: «Ты видишь, старику очень трудно…» - «Конечно, вижу…»

    Крепко сжав в руках ноты, Зуберман остановился перед Гюльназ.

    - Гюля Мардановна, будьте любезны, скажите, чем я могу сегодня вас порадовать?

    - Чем хотите, Герман Степанович. Видеть вас, слушать вас, для нас всегда - счастье.

    В светло- голубых глазах вспыхнул и снова погас ликующий огонек.

    - Раз так, у нас нет ни права, ни времени сидеть сложа руки. Мы должны работать. Правильно я говорю? - Он полистал ноты. - Теперь в Ленинграде никто, даже такие старики, как я, не могут сидеть без дела.

    Гюльназ, чувствуя его нервозность, вспомнила их первую встречу. Тот поезд «Москва - Ленинград», как они всю ночь простояли у окна в пустынном коридоре, беседуя. А за окном простирался черный простор. Тогда суждения этого величественного старика ошеломили ее. Но сейчас он так взволнован и слаб, что Гюльназ не может позволить себе рассказать ему о Виталии Лисицыне.

    Сколько раз она порывалась это сделать… Но старик и без того плох.

    Гюльназ знала, что в первые же дни войны ему предложили эвакуироваться из города, но Герман Степанович наотрез отказался уехать из Ленинграда. «Не спешите, - сказал он тогда, - я могу вам пригодиться». И действительно пригодился. Он не раз выступал в концертных залах города.

    Но теперь, в эти тяжелые дни, о каком деле он говорит?

    - Ну, можем мы приступить к работе, Гюля? - Герман Степанович отвлек ее от грустных мыслей. - «Патетическая»!… Я знаю, что вы ее больше всего любите…

    - Да, я могу слушать ее каждый день, - улыбнулась Гюльназ.

    Герман Степанович, как обычно, подошел к роялю. Он был торжествен, как всегда, будто готовясь к выступлению в большом концертном зале перед огромной аудиторией.

    Он успел только раздвинуть оконные шторы, как город сотряс вой сирены. Пули будто угодили в кисти старика, поднятые вверх, похожие на когти орла. Его гордо поднятая голова затряслась. Старик встал и двинулся к гостям.

    - Вот видите! Работать не дают. Ничего, ничего, когда кончится суматоха, сразу же возвращайтесь. - Дрожащими руками он подал Гюльназ пальто. - Одевайтесь, одевайтесь скорее, пока спуститесь с третьего этажа… Александр, дорогой, быстрее…

    - А вы? - Гюльназ чуть не кричала. - Вы тоже одевайтесь, спустимся вместе…

    - Нет, нет, меня не ждите… Я еще должен… У меня много дел. - Он насильно надел на Гюльназ пальто. Взяв Искендера за руку, подвел к двери. - Ну, идите, идите… Вот так… если не увидимся внизу, после отбоя сразу поднимайтесь ко мне…

    - Так нельзя, Герман Степанович, - сказал Искендер, снимая с вешалки его пальто. - Мы спустимся вместе. Одевайтесь!

    - Хорошо, хорошо… сейчас… вы спускайтесь, я иду следом… Он почти насильно вытолкал их на лестничную площадку, торопливо закрыл за ними дверь, даже забыв ее запереть.

    - Что это значит, Искендер? Почему он выгнал нас из дома?

    - Я тоже ничего не понимаю…

    Они замерли на верхней ступеньке лестницы, не обращая внимания на непрерывный вой сирены.

    За дверью послышались шаги, быстрые, торопливые. Это Зуберман с ловкостью льва, бросающегося на жертву, направился в свой рабочий кабинет. Вот его кривые и могучие пальцы с когтями орла впились в клавиши: загремели первые аккорды «Патетической».

    Гюльназ, нащупав руку Искендера, тихо отворила дверь. Они молча притаились в полутемном коридоре. В кабинете старого музыканта кто-то будто заговорил сам с собой. В этом голосе, преисполненном страстью, бушевал ураган. Вглядываясь в окутанное заревом и дымом небо Ленинграда, он исторгал рев:

    «О люди, держитесь крепче! Вы слышите, Бетховен провозглашает, что жизнь вечна! Да, жизнь вечна, вечна!…»

    В этот момент где-то поблизости, может быть во дворе этого гигантского черного здания, раздался страшный взрыв. Дом содрогнулся. Гюльназ показалось, что стены надвигаются на них. Но звуки рояля заглушили все остальные звуки, заставили забыть обо всем. Теперь из холодной ледяной комнаты Германа Степановича несся рев, то полный гнева, то преисполненный веры и надежды. Он был таким явственным, что заглушал разрывы бомб, летящих на землю с воем. Гул снаружи наползал, но мощные аккорды глушили все звуки, несущиеся с неба. Казалось, город прислушивался к этим аккордам. В бесконечных небесных высях звучал призыв:

    - Вот так! Горите, проклятые! Вот так! Вам этого мало, летучие мыши! Пока жив Бетховен - вы не увидите солнечного света… А Бетховен - вечен!

    Он не видел, что гости давно вернулись и молча слушают его. Окно время от времени полыхало пламенем, которое быстро гасло. Его изрыгала зенитная пушка. Герман Степанович продолжал играть:

    - Вот так! Горите, проклятые!… - Пройдясь быстрыми пальцами по клавишам, он торжественно продолжил: - Это Бетховен… Пушки стреляют по его приказу… Стреляют по его команде. Вот так… Так вам и надо, вот так!…

    Глаза Германа Степановича пылали, как небо над городом, губы дрожали. Белая голова то наклонялась вперед, то выпрямлялась, широкие плечи будто пытались заслонить от несчастья.

    С волнением и гордостью Гюльназ и Искендер смотрели на старика.

    А пушки не умолкали, и гул вражеских самолетов не прекращался. Рояль бушевал. Бунтующая «Патетическая» торжествующими аккордами глушила эти страшные звуки. Снаружи метались черные тени, а изнутри сиял яркий свет. Снаружи неслось: «Конец жизни!» А изнутри: «Жизнь вечна!» Это была схватка в бездонном океане белого голубя с черным коршуном. Диалог был бесконечен, потому что ураган, объявший город, не стихал. У старика не было времени перевести дух. Его пальцы как будто разорвали возможности его воли. Самолеты летали, Бетховен возносился. Пушки гремели, Бетховен пел…

    Внезапно звуки оборвались, пианист умолк, поспешно поднялся. И, продолжая разговаривать сам с собой, направился к окну:

    - Эх, эти черные шторы!… Я хочу умереть, сгорая, пылая в прометеевом огне Бетховена. Я знаю, Александр с Гюлей придут ко мне, обязательно придут, пусть не увидят они эту комнату во мраке… - Дрожащими руками с большим трудом он раздвинул шторы на окне, комнату залил розоватый отсвет пожара. - Вот так… Я хочу умереть, глядя на этот дарованный людям прометеев огонь…

    Он обернулся, увидел застывших в дверях, словно изваяния, сначала Гюльназ, потом Искендера.

    - Гюля… дочка! Александр!… Вы… вы…

    Гюльназ бросилась к старику, схватила его за руку.

    - Что с вами, Герман Степанович! - Дрожащими тонкими пальцами она гладила его руки, притянула их к своей груди. - Что с вами?…

    Старый музыкант медленно поднял гаснущие глаза и взглянул на нее. Помолчал. У него не было больше сил.

    - Герман Степанович, вы меня слышите? - Гюльназ снова взяла его руки в свои. Он сжал в горячей ладони ее холодные пальцы. Будто хотел согреть их жаром своего сердца.

    - А что, девочка? - спросил старик спокойно и торжественно и посмотрел на Гюльназ, точно из-за облачных высот. - Я… Я хочу возвести гору, величиной в ваш Кавказский хребет, огромную безоблачную гору…

    - О чем вы, Герман Степанович? - непроизвольно вырвалось у Гюльназ. Больше, чем эти слова, ее поразил удивительный блеск его голубых глаз, горделивая посадка головы.

    - Та гора, дочка, будет называться горой Бетховена. Все молчали, захваченные величественностью этих слов.

    - Мы вас понимаем, Герман Степанович, - тихо произнес Искендер.

    - Каждый раз, когда эти хищники учиняют в небе разбой, я должен призвать на помощь Бетховена. Вы меня понимаете?… Иначе они подумают, что Бетховен умер… А я… я хочу доказать фашистам, что Бетховен бессмертен…

    Герман Степанович так ослаб, что еле держался на ногах. Но гнев и страсть, исходившие от этих фантастических слов, будто возвращали ему юношескую силу.

    Как только Зуберман умолк, в квартиру ворвался грохот, звон бьющихся стекол. Но на это больше никто не обращал внимания. Старый музыкант снова сел за рояль. А Искендер и Гюльназ устроились на своих обычных местах.

    Госпиталь жил по строго заведенному распорядку. После обеда раненым полагалось спать. У Гюльназ поубавилось забот. Маленький шкафчик с лекарствами, что был в распоряжении медсестер, с наступлением холодов от двери перенесли в дальний конец коридора. Здесь было чуть теплее, и в утомительные бессонные ночи возле него можно было передохнуть.

    Гюльназ обошла все палаты и только присела отдохнуть, как ее окликнула санитарка:

    - Гюлечка, дорогая, тебя на улице какой-то военный дожидается. Просит, если есть время, выйти к дверям.

    У Гюльназ забилось сердце.

    - Военный? Рядовой? Может… может, офицер? А фамилию не назвал?

    Это, наверное, Соколов. Наконец по свету ее глаз разыскал ее. Соколов давно исчез вместе со своей батареей, а вместе с ним и хранители ее новой квартиры. Ни Искендер, ни Гюльназ так ничего не смогли узнать о них. И вот наконец Матвей Иванович выполнил свое обещание, пришел повидаться с ней.

    Она торопливо вскочила, набрасывая на голову толстую шерстяную шаль, услыхала вслед:

    - Нет, не офицер, деточка… На ваших похож. Молодой такой парень.

    Эти слова отрезвили Гюльназ. Терпение, прежде всего надо быть терпеливой?… Терпение и выдержка! Непрерывно твердила она себе и спокойным шагом направилась в противоположный конец коридора. На ходу она дала себе слово, что вот так до самой двери будет идти спокойно, не оглядываясь на раненых, даже на Виталия. Но не выдержала. У его палаты, как обычно, остановилась, с легкой улыбкой заглянула в дверь. Виталий что-то читал. Он заметил ее, но, увидев, что она куда-то торопится, не окликнул.

    У входной двери прогуливался, пританцовывая, Искендер. Гюльназ все поняла. Поняла, что этот день пришел. Этот самый страшный день, прихода которого она ждала уже давно, с тех самых пор, когда вокруг города сомкнулось кольцо блокады. В эти долгие томительные дни она знала, что однажды Искендера разлучат с ней. Но до сих пор эта мысль была скользкой, как рыба, неуловимой, как туман, но и такой же неотвратимой. Она ни на минуту не покидала ее. Этот существовавший где-то в отдалении день походил на думы о смерти. Подобно тому, как каждый человек, зная о неизбежности конца, живет спокойно, она тоже, зная, что Искендер однажды непременно уйдет на фронт, не думала об этом.

    Еще у двери, пока Искендер ее не видел, она, прислушиваясь к стуку новых сапог мужа, подумала, может, это к лучшему. Может, так оно и надо, чтобы мысль, что она может остаться без Искендера, была скользкой, как рыба, неуловимой, как туман. Иначе, кто знает, может, теперь у нее остановилось бы сердце, она потеряла бы сознание. Но Искендер в теплом полушубке, в толстом шлеме танкиста - свидетельство того, что отсутствие Искендера - неизбежная реальность. Он должен уйти! Он должен уйти, оставив Гюльназ одну. Никто не может этого предотвратить, да оно и не нужно.

    Осознать реальность, примириться с ней, принять ее - не это ли житейская мудрость.

    - Искендер!

    Он обернулся. В полутьме Гюльназ не могла ясно различить выражения его глаз. Она только видела, что Искендер, запыхавшись, спешит к ней.

    - Значит, уходишь… дорогой!… - Гюльназ шла ему навстречу, а глаза ее сияли неподдельной радостью. - Какой хороший полушубок выдали тебе, Искендер! - Она обвила его шею руками, привыкшими, как мотылек, взлетать с легкой лаской. - Смотри, как к лицу тебе… эта форма… Я всегда хотела, чтобы ты был танкистом. Сел бы в танк, который изготовил собственными руками, и отправился на фронт… Прорвал бы на своем танке участок блокады и очутился бы на той стороне, а потом посадил бы на этот танк и меня и направился прямо в Чеменли… Ах, как это будет прекрасно!

    Тонкими руками она прижала к своей груди голову в тяжелом шлеме, гладила по лицу и все говорила, говорила. Будто боялась, если она сделает паузу, Искендер исчезнет. А Искендер и не говорил, и не двигался, замер, будто в руках Гюльназ нашел райский уголок. Больше, чем простые теплые слова, восхитил его блеск ее чистых сверкающих глаз. Вместо слез там сиял огонь любви.

    - Чего мы здесь стоим, Искендер? Холодно, пойдем внутрь… - Взявшись за мягкий воротник его нового полушубка, она потянула его за собой. - Идем… Хочешь, я познакомлю тебя с Виталием, а?… Скажу, смотри, вот мой брат Эльдар…

    За улыбкой, застывшей на ее полуоткрытых губах, скрывалась странная ирония. Искендер понял: мишенью этой иронии был не Виталий и не сама Гюльназ. Это насмешка ее маленького сердца над большим миром.

    - Виталия, я и сам хотел бы повидать, но…

    - Хорошо, пусть будет как ты хочешь. Я не буду вас знакомить. Ну, иди же… пусть мои раненые увидят тебя.

    - Я спешу, Гюлю. Должен возвращаться… - Искендер остановился на пороге коридора. - У меня осталось всего пятнадцать минут. - Он виновато взглянул на часы, покорным, дрожащим голосом проговорил: - Не обижайся, сейчас у меня мало времени. Потом…

    - Когда потом?

    - Может, под вечер я приду домой. Может, и переночую дома…

    - Почему может? Ты считаешь, что прямо сегодня тебя пошлют на фронт?

    - Не знаю. И разве фронт так уж далеко? Вон он, прямо у нас дома… Куда бы ни двинулся, можно вернуться…

    - Как знать? А вдруг тебя направят на другой фронт?…

    - На другой фронт? Ты хочешь сказать, что ради меня будет разомкнуто кольцо блокады? Скажут, пожалуйста, товарищ Искендер, дорога открыта, можешь отправляться на любой фронт, а дальше - к своим…

    При этих словах и у Гюльназ губы раздвинулись в улыбке. Она будто впервые осознала, что у блокадного кольца есть, оказывается, другая сторона, это огненное кольцо не только кольцо голода, жажды, смерти. Судьба поместила их в это кольцо, чтобы они не могли отдалиться друг от друга.

    - По твоим словам выходит… что ты в любое время можешь прийти, повидаться со мной, не так ли?

    - Наверное… Раз в три-четыре дня, самое большое, в неделю - я смогу навещать тебя.

    - Как это было бы хорошо, Искендер!…

    Но между этими горестно произнесенными словами Гюльназ и камнем, брошенным в темноту, не было особенной разницы. Оба одновременно это почувствовали, но ни тот, ни другой не выдали себя.

    Вдруг Искендер радостно, словно ребенок, обнаруживший пропажу, сказал:

    - Гюлю, ты знаешь, кого я сегодня видел? Доктора Салиму. Когда шел сюда… На «скорой помощи»… куда-то…

    Гюльназ с волнением перебила его:

    - Доктора Салиму? О боже! Где, как? Вы не смогли поговорить?… Чья эта «скорая помощь»?

    - Я не понял, я побежал за машиной… хотел разглядеть номер, но он был залеплен снегом.

    - Вот видишь! Когда я говорила, что видела ее, ты мне не верил… Значит, она в городе… Жива-здорова, как хорошо… Видно, она доктор одного из госпиталей.

    - Как знать? Может быть, даже главврач. Если бы я смогла повидать ее! Как было бы хорошо!

    - Мне пора, Гюлю… Извини меня…

    Гюльназ будто не слышала этих слов. Она застыла на месте, глядя на Искендера. Искендер поправил полушубок. Снова застегнул только что расстегнутую рукой Гюльназ большую желтую пуговицу, давешним виноватым взглядом снова посмотрел на жену. Перед уходом следовало ей что-то сказать утешительное. Но слова пропали. Гюльназ и сама молчала.

    Сняв с головы большой толстый шлем, Искендер взял его в одну руку, другой прижал к своей груди голову Гюльназ.

    - Ты даже не знаешь, Гюлю, как я тебя люблю! - прошептал он. - Нет! Не знаешь… не знаешь… Не представляешь себе, что это такое! - Он глубоко вздохнул. - Ты моя жизнь, моя судьба!…

    Гюльназ впитывала в себя эти волшебные слова, слышала, но боялась ответить. Ей казалось, что бы она ни произнесла сейчас Искендеру - это будут ее последние слова. Она больше не увидит его. И потому это прощание надо отложить до следующей встречи. Ведь не идет же Искендер на фронт прямо сейчас. Он сам сказал, что вечером вернется домой, может быть, даже переночует дома…

    Она еще раз взглянула на осунувшееся, но все еще не утратившее свежести лицо Искендера, новая воинская форма добавила его облику особую привлекательность. В одно мгновение его черты запечатлелись в ее памяти: с горбинкой большой нос, изогнутые широкие брови, тонкая линия от виска к подбородку, запекшаяся от холода корка на нижней губе… И свет любви в глубине черных глаз. Только теперь она увидела в своем муже солдата. Оказывается, до этого она даже внимания не обращала на внешность Искендера, ей такое даже в голову не приходило.

    Но время шло. Искендеру нужно было идти. Что-то прошептав еще, он горячо поцеловал Гюльназ. И, видя как она остолбенело стоит на месте, еще раз прижал ее к груди ласково и осторожно. Гюльназ поняла и этот жест: с беременными женщинами все должны обращаться бережно!…

    Искендер шагал вниз по деревянным ступеням. Только теперь Гюльназ вспомнила, что даже не поцеловала мужа… Вечером…

    Прислушиваясь к звукам удаляющихся по улице шагов, она долго стояла у двери. Наконец шаги стихли, вот их совсем не стало. Слышно лишь, как колотилось ее сердце. Ей показалось, что это шаги Искендера эхом отзываются в темной бесконечной пустоте.

    Усталым нетвердым шагом она возвращалась обратно. Она распахнула обе половинки двери коридора, и на нее пахнуло теплым воздухом. Лишь тогда она осознала, где находится. Больше она не имела права обманывать себя. Мудрость прямого взгляда в глаза истине более величественна.

    Войдя в коридор, она подумала о Виталии. Странно. Сегодня Виталий будто не помнил о ее существовании. Утром только один раз подошел к ней за лекарством. Обычно он все время вертелся возле нее. Может, он ревнует? Ему сказали о приходе Искендера? О боже!… Лучше сегодня не попадаться ему на глаза. А завтра, завтра будет видно…

    Она пришла домой раньше обычного: а вдруг Искендер забежит и не застанет ее?

    Но он не пришел. Она сидела и ждала. Что еще ей оставалось делать? Она даже не знала, куда он ушел.

    Мрак окутал город. Гюльназ зажгла коптилку и легла в постель. Если Искендер придет, пусть будет светло. Было холодно. Стены комнаты были ледяными. Сквозь оконные рамы врывался и свистел пронизывающий ветер. Но в городе было тихо. Ни одного пушечного выстрела. Люди ждали чего-то, забравшись в свои холодные жилища. А Гюльназ прислушивалась к тишине. В такие минуты слух был обострен, можно было различить самые дальние звуки - значит, услышать шаги Искендера от самых ворот.

    Но он не приходил…

    Рядом с кроватью трепетало пламя коптилки, кроме этого трепещущего пламени, не было у нее на земле ни единого друга. И со двора больше не доносились уверенные шаги храброго и благородного Соколова. Гюльназ даже не знала, когда и как батарея снялась с места. Как-то, вернувшись с работы, увидала, что траншеи в саду, где располагалась батарея, абсолютно пусты. Вокруг низких домов, всегда наполненных шумом, никого. И Соколов забыл свое обещание. Он не только не искал ее по следу глаз, в свете которых собирался читать книгу, но даже не зашел проститься.

    Любимый, милый Данилов, их верный друг, тоже исчез раз и навсегда. Как бы раскаялся в том, что дал слово вырвать ее из когтей блокады. А Зуберман? Его нельзя ни в чем упрекнуть. Он сам нуждается в опеке. Ничего. Искендер придет, и они пойдут к старику. Только бы Искендер пришел.

    Поглощенная этими мыслями, она различила небольшой круг, отбрасываемый слабым светом коптилки круглой пустоты, будто подернутой серо-желтым тюлем, и сквозь него - проглядывало лицо одиночества. Это было волнообразное, полосатое, бесцветное, бездушное, бесшумное ничто. И это ничто со временем будет расползаться все шире.

    Страх сотряс ее сердце, и она поняла, что ни одна из ее одиноких ночей, проведенных в этой комнате, не была такой страшной. В те ночи, куда бы ни был обращен ее взгляд, все для нее было связано с присутствием Искендера, сердце ее успокаивалось. А теперь, все время думая об Искендере, она не ощущала даже движения его воображаемого образа. В мозгу лишь мысль о нем, в сердце - только ожидание, а перед глазами - мгла, жуткая пустота.

    Наутро, когда в обычный час она входила в знакомую дверь госпиталя, это душевное потрясение будто отступило, она обрадовалась: жизнь снова текла по своему путаному, извечному руслу. Ночью в госпиталь привезли новых раненых. Кое-кто из старых сегодня должен был выписаться, вернуться в часть. Двое тяжелораненых этой ночью умерли. Некоторые с нетерпением дожидались, когда смогут покинуть это обиталище ожидания.

    Среди них был и Виталий. В свое время считавшийся безнадежным, этот парень теперь выглядел настоящим богатырем. Когда он с помощью костыля гулял по коридору или заходил к знакомым в соседнюю палату, под ним скрипели половицы. Обычно он разговаривал со всеми спокойно и сдержанно, но изредка, услышав смешной солдатский анекдот, хохотал так, что дрожали стены.

    Виталий снова подошел к порогу жизни, именуемому бодростью и красотой. Причину этого все знали и радовались. Но кто мог радоваться больше, чем Гюльназ?

    Войдя и увидев Виталия, приветствующего ее ясным, улыбчивым взглядом, она ощутила в сердце странный покой. Этот несчастный парень будто был создан для того, чтобы наполнить пустоту, образовавшуюся в ее судьбе этой ночью.

    - Доброе утро, Виталий. - Она привычно присела на его кровать, проверила пульс. - Не сглазить бы, сегодня ты отлично выглядишь.

    - Потому что ты этого хочешь, Гюля. - Влюбленные глаза Виталия с восхищением устремились на нее. - Чтобы услышать от тебя эти слова, я вовсю стараюсь.

    Его мягкий голос будто снял с Гюльназ оцепенение, его бодрая улыбка успокоила ее. И этот голос, и эта улыбка были ее вторым, третьим дыханием, которые переселились в другого человека, тем другим был Виталий.

    - Я очень этому рада, Виталий…

    - А я радуюсь и огорчаюсь…

    - Огорчаешься? - с тайным любопытством спросила Гюльназ, хоть и знала, что услышит в ответ.

    - Конечно, чем быстрее я поправлюсь, тем скорее расстанусь с тобой… Не так ли?

    Гюльназ не ошиблась, она была убеждена, что услышит именно эти слова.

    - Не так ли, Гюля? - переспросил Виталий, увидев, что она задумалась. - Когда я уйду на фронт, где и как я тебя потом найду?

    - Не спеши, дорогой. И не волнуйся, мы еще много раз будем, видеться. Ты же это знаешь… - Гюльназ встала с койки. - У меня много работы, я еще забегу к тебе.

    Но и на следующий день Искендер не пришел. Гюльназ поняла, что считать дни нет смысла. Искендер в тот же день ушел на фронт. И он, конечно, не может ни прийти, ни приехать домой. Но почему он письма не написал? Но кто же доставит ей это письмо? Надо самой сходить на почту, причем на главпочтамт. Другие отделения связи давно уже не работали. От этой мысли ей стало полегче.

    Сегодня ей выходить на работу после полудня. Так что до работы она зайдет на почту. Выходя из дома, она написала Искендеру записку: «Дорогой, если ты вдруг придешь, обо мне не беспокойся. Я пошла на почту. Может, от тебя есть письмо? А оттуда - в общежитие, к моим подругам. Домой вернусь ночью».

    Свернув записку трубочкой, она засунула ее в замочную скважину. Сначала - главпочтамт, это займет не так уж много времени. Оттуда - к девочкам в общежитие. Потом на работу… В знакомых, исхоженных каждый день улицах, поворотах, тротуарах было что-то странно родное, какая-то притягательная сила. Ей казалось, что, идя по этой улице, она меньше устает, не боится случайных пушечных снарядов, не обращает внимания на взрывы бомб.

    Она не прошла и двух кварталов, как началась воздушная тревога. Вместе со случайными прохожими она спустилась в ближайшее бомбоубежище. Вскоре послышались знакомый гул летящих над городом тяжелых бомбардировщиков и вслед за этим мощные разрывы бомб. Как обычно, люди в убежище молча переглядывались. И по выражению их лиц, и по первым ударам падающих на землю бомб Гюльназ определила, что сегодняшний воздушный налет будет сильным. К тому же фашисты кружат именно над этим районом города. Могут быть сильные пожары. Но люди давно привыкли к таким вещам, привыкла и она. Потому терпеливо ждала.

    Воздушный налет продолжался ровно полтора часа.

    Она вышла из убежища, в воздухе стоял запах гари и разбитого в щебенку кирпича. Она никак не могла определить, где же она находится. Кто-то будто развернул город на сто восемьдесят градусов. Все сместилось. Впереди, всего в пятидесяти метрах, чернело охваченное кровавым пламенем огромное здание. Пламяслепило глаза. Она еще не видела такого пожара. Ночью в его свете свободно можно было читать книгу. Что это за здание? Кажется, город начинал принимать свое обличье. Наверное, жилой дом. Как много машин. Люди в военной форме, дружинники оцепили его со всех сторон. Откуда-то, как будто из-под земли, появились женщины и мужчины в белых халатах. Улицу заполнили санитарные машины. Здесь собрался чуть ли не весь город. Она устремилась к горящему зданию. Еще издали ее опалило жаром пламени. Ее обуял страх. Огромные колонны были охвачены розоватым пламенем и черноватым дымом. О боже! У нее потемнело в глазах. О боже! Это же ее госпиталь!… Это вовсе не огромный жилой дом, а двухэтажное старое школьное здание. А столбы черного дыма над вторым этажом увеличили его размеры, и оно показалось ей огромным.

    Гюльназ непроизвольно развязала обеими руками большую шерстяную шаль на голове и бросилась вперед. Она развязала шаль потому, что было жарко, но теперь шаль походила на флаг в ее руке, будто она звала за собой спокойно взирающих на горящий дом сновавших военных.

    Спрыгнув с каменного тротуара в том месте, где широкая улица заворачивала влево, она побежала по дорожке, по которой всегда ходила на работу. Будто Виталий, не различив ее в дыме, увидит здесь, на этой дорожке, и на своем костыле кинется к ней: «Гюлечка!… Где ты? Спаси меня!…»

    Но не успела она сделать и нескольких шагов, как кто-то крепкой рукой схватил ее за плечо:

    - Туда нельзя!

    Это был лейтенант с красной повязкой на рукаве.

    - Я там… работаю в госпитале… Медицинская сестра… Пустите меня…

    На гневном лице лейтенанта показалась скорбная улыбка.

    - В госпитале! Дурочка! Не видишь, что ли, как твой госпиталь горит?

    Гюльназ отшатнулась. Здание пылало.

    - О боже… раненые? Люди, люди?… Вы не знаете, что с людьми?

    - Что ж люди… Не видишь разве…

    Лейтенант резко отошел от нее, побежал куда-то. Цепочка дружинников сомкнулась. Гюльназ огляделась.

    - Пропустите!

    - Куда, девочка? Куда?

    Она повернула назад, хотела подойти к зданию с противоположной стороны. Может, оттуда удастся проникнуть в школьный двор. Но путь был закрыт. Какие-то люди с носилками в руках, минуя военных, исчезали в черном проеме пожара.

    Вой пожарных машин, гневные крики офицеров, стоны и вздохи прохожих - все смешалось. Лишь время от времени из-за столбов пламени доносился душераздирающий человеческий вопль. В воздухе запахло гарью, все знали, что это запах горящего человеческого тела.

    Ее госпиталя больше не существовало. Она больше не увидит работавших с ней вместе врачей и медсестер. В ушах все слышался воображаемый стон Виталия: «Гюлечка! Где ты?… Спаси!»

    Но она, Гюльназ, пока была жива. Ленинград еще дышал. Может быть, в самом страшном месте блокадного кольца Искендер своим танком преградил путь врагу. Может, поэтому город не сдавался. Значит, и она не имела права сдаваться.

    На город снова снизошла тишина. Она стояла и глядела на медленные струйки дыма, поднимающиеся от черных зловонных развалин бывшего школьного здания.

    В общежитии она не нашла никого из знакомых девушек, тех, кто с нею учились. Большинство ушло на фронт. Другие работали в городских госпиталях. Кое-кто даже уехал из города. Растерянная, она шла к выходу и невольно у входа по старой привычке остановилась перед доской, на которой висели ключи от комнат, здесь же хранились письма. На мгновение у нее мелькнула мысль: и в ее жизни были прекрасные дни. Когда она проходила мимо этой доски, то каждый раз вспоминала Эльдара, отца с матерью, именно сюда первое время приходили от них письма. И тогда ее радостный голос звучал на все общежитие. А теперь…

    Вдруг ее внимание привлек солдатский треугольник, соскользнувший в нижний ящик доски. Хоть он и был припорошен пылью, но адрес можно было прочесть. Но на нем было написано всего два слова: «Абасовой Гюле». И больше ничего! Стук собственного сердца отдавался в ушах. «Это же мне. От кого? Почему без обратного адреса? Что это все значит?»

    Дрожащими пальцами дотронулась она до холодной как лед доски. Развернув треугольник, прежде всего посмотрела на подпись: Зина Николаева. Странно. Что это за Зина Николаева? Может быть, ее соседка по общежитию? Зина, та, что была у нее на свадьбе? Точно, она и есть!…

    «Дорогая Гюля, привет! Я не знаю твоего домашнего и рабочего адреса. Вернее, домашний адрес я забыла. Поэтому оставляю это письмо в общежитии, может, случайно зайдешь. Если получишь мое письмо, зайди ко мне. У меня к тебе важное дело. Целую. Зина». В конце письма - адрес.

    Гюльназ стояла в оцепенении. «У меня к тебе важное дело!» Чтобы освободиться от чар этого неведомого «важного дела», она готова была пожертвовать жизнью. Причем, сейчас же, сию минуту…

    Она посмотрела на часы. Было около четырех. Еще раз взглянула на адрес Зины. Надо было хотя бы приблизительно узнать, в какой части города он находится. Сможет ли она сегодня попасть туда и вернуться?

    Нет! Надо пойти во всех случаях. Пойти и вернуться. Она дала Искендеру слово, что вечером, хоть и поздно, но придет домой. (Ей казалось, что сегодня вечером Искендер обязательно придет, и, прочитав записку, станет ее дожидаться).

    Она была утомлена и голодна. Но поскольку это было обычное состояние, а впереди ее ждало «важное дело», она и не заметила, как пешком прошла весь долгий путь. Только здесь, дойдя до указанного Зиной адреса, она выяснила, что находится совсем рядом с передовой. По подтянутости прохожих, по большому числу военных, куда-то спешащих, ощущалось дыхание фронтовой жизни.

    С бумажкой в руках, на которой был адрес, она остановилась перед низким, похожим на деревенский домиком. У входа ее остановил появившийся откуда-то молоденький красноармеец.

    - Вам кого?

    При этих словах волосы ее встали дыбом. Не от страха, от радости. Ей показалсь, что сейчас она столкнется с Искендером.

    - Мне нужно в этот дом. Я к Николаевой Зине…

    - Это не дом, а полевой госпиталь… - и красноармеец почему-то улыбнулся. - Но раз вы к Зине - проходите. - После минутной паузы он добавил: - Не знаете почему? Ее имя - для нас пароль. - И он, улыбнувшись, пошел впереди Гюльназ.

    Гюльназ ничего не поняла.

    В полутемном коридоре она почувствовала хорошо знакомый запах лекарств, здесь люди в белых халатах бесшумно и быстро спешили куда-то. Сопровождавший ее боец, открыв в конце коридора одностворчатую дверь, проговорил:

    - Пожалуйста… - И заглянул внутрь. - Зиночка! К тебе…

    Гюльназ вошла. И, еще не видя Зины, поняла: «Здесь перевязочная. Зина, наверное, позвала меня сюда работать. Как хорошо!…» Даже собственные предположения и мечты, оказывается, сбываются. И сразу у Гюльназ проснулась надежда: «Здесь я буду поближе к Искендеру…»

    В комнате было несколько девушек. Все взгляды устремились на нее.

    Зина, увидев Гюльназ, не верила глазам своим. Она еле сдержалась: так изменилась Гюльназ. Она только ахнула, прижала ее к своей груди, не произнесла: «Что с тобой, моя красавица?» Она не выдала ни себя, ни своих чувств, совладала с собой.

    - Гюля, здравствуй, дорогая… Как хорошо, что ты меня нашла…

    - Я только сегодня обнаружила твое письмо… Случайно… Не то бы давно пришла…

    Зина еще раз обняла ее.

    - А я не верила… Как хорошо, что тебе пришло в голову зайти в общежитие… Очень хорошо… что ты туда пошла. Я очень рада тебя видеть… Мы здесь все тебя ждали. Правда, девочки? - И она повернулась к своим подругам.

    Гюльназ тоже перевела свой взгляд на них. Все в странном и непонятном молчании уставились на них. Будто перед ними было какое-то чудо. Неужели хоть что-то осталось от ее былой красоты? Странно. И потом, с нею же ничего такого не случилось… Тогда почему они так на нее смотрят?

    - Девочки, знакомьтесь, эта Гюля - та самая кавказская красавица, о которой я вам рассказывала. - На этот раз голос Зины был бодрым и успокаивающим.

    Внезапно Зина посерьезнела, как-то странно взглянула на Гюльназ. Ее смуглое лицо сделалось озабоченным.

    - Гюлечка, а как Искендер? Ты ничего о нем не говоришь?

    Гюльназ глубоко и спокойно вздохнула. Будто давно гнездившаяся и мучившая ее сердечная боль, чтобы выплеснуться, только и дожидалась этих слов. В комнате снова воцарилась тишина.

    - Искендер ушел на фронт… Около месяца назад…

    - Что пишет? Где он?…

    - Не знаю… С того дня, как он ушел, я не получила ни одного письма. Ничего не знаю…

    - А в военкомат обращалась?

    - Конечно… Сколько раз туда ходила. Никто ничего не знает.

    - А тот офицер, с которым я познакомилась у вас на свадьбе… как его фамилия?

    - Данилов? Сергей Маркович?

    - Да, он… Вы видитесь? Связь не прервалась?

    - С тех пор мы виделись всего один раз… Обещал зайти, но ушел и пропал.

    - Жаль, очень жаль!…

    Гюльназ, вздохнув, промолчала, как будто эти слова свидетельствовали о смерти Данилова.

    Зина все поняла. Про себя она решила, что не отпустит Гюльназ, оставит у себя, подкормит как сумеет, уложит спать в одной из спокойных теплых комнат. А потом? Что будет потом, она и сама не знала.

    Как бы опасаясь скрытого смысла вдруг наступившей тишины, Зина торопливо и бессвязно попыталась успокоить Гюльназ:

    - Ничего не поделаешь, Гюлечка, война… В конце концов все прояснится, либо письмо напишет, либо сам явится.

    - Мне тоже так кажется, что именно сегодня вечером я обязательно его увижу. - Гюльназ грустно улыбнулась, - Предчувствие у меня… Вот вернусь отсюда домой, а он сидит и меня дожидается…

    - Ну и пусть дожидается, - капризно прервала ее Зина. - Сегодня вечером мы не намерены тебя отпускать. Поздно… Если любит, до утра подождет…

    - Зина…

    - Нет, об этом не может быть и речи.

    Зина ласково взяла ее под руку. Вдруг Зина скрылась за занавеской в дальнем углу комнаты и быстро возвратилась. Гюльназ едва ее узнала. Перед ней стоял сержант: военная гимнастерка цвета хаки, широкий пояс, на вороте гимнастерки - темно-шоколадные сержантские знаки отличия. Видно, эти девушки в белых халатах, как и Зина, - бойцы. Просто халат скрывает военную форму.

    - Ну, как? Идет мне? - поинтересовалась Зина, поправляя гимнастерку под широким поясом. - Похожа я на бойца?

    - Еще бы! - Гюльназ с трудом разлепила губы. - Ты великолепна, Зиночка!…

    - Ты думаешь, Гюля? Может, и ты поменяешь место работы…

    - Наш госпиталь сгорел, сгорел сегодня…

    - Тогда я попрошу нашего главврача взять тебя к нам на работу.

    - А кто у вас главврач? - нетерпеливо поинтересовалась Гюльназ. Будто в ответ предполагала услышать фамилию доктора Салимы.

    - Семен Никитич… хороший дядька. Тебе понравится… Ну, идем… Ты такая усталая… И, наверное, ничего не ела…

    Почувствовав, как она бессильна перед магнитом этих слов, Гюльназ содрогнулась. Неужели она действительно может остаться здесь, заставив Искендера ждать?

    Но, раздумывая об этом, она и не заметила, что идет за Зиной, как послушный ребенок.

    Уже больше часа они сидели в маленькой чистой комнатке с двумя кроватями. На небольшом столике, придвинутом к самому окну, дымились две чашки кофе. Съев кусок хлеба, миску жирной солдатской каши, Гюльназ понемногу отходила, лицо ее порозовело. Можно ли было поверить в то, что сегодня она ела мясо, вкус рисовой каши до сих пор ощущала она на губах. А теперь еще и кофе. Не счастье ли это? От одной такой мысли можно было умереть.

    … На ее нежном лице снова расцвела жизнь. Потухшие было глаза Гюльназ, нежно засветились. К лицу прилила кровь, безжизненные губы медленно окрашивались. Зина знала цену этого состояния, если бы она могла его продлить. Теперь у нее стало легче на душе.

    Зина встала, сделала несколько неуверенных движений, вроде соображая, чем бы заняться, и снова присела рядом с Гюльназ. Поставила перед ней чашку с кофе.

    - Пей горячим, Гюля…

    Гюльназ в ее странных движениях, в ее голосе почувствовала какое-то непонятное беспокойство. «Может, у Зины дела и я ей мешаю?…»

    - Зина, может, мне, я… - она не досказала «Пойти домой?», но тут же поняла бессмысленность этих слов и закончила: - Прилечь отдохнуть?… А ты займись своими делами…

    - Какие там у меня дела… Не беспокойся…

    - Тогда объясни мне… почему ты какая-то грустная… что-то тебя огорчило?

    - Все обычно, Гюля. Вот я думаю, как мне завтра уговорить главврача…

    - Ты обо мне? Да ты не думай об этом, Зиночка!…

    Но она видела, что с Зиной творится что-то неладное. Ее одолевают какие-то мысли, связанные с более серьезными вещами. Но у кого в Ленинграде сейчас нет горя. Кого оно здесь обошло? И она решила, что теперь настал ее черед утешать Зину.

    - Зина…

    - Да…

    - Ты ничего не рассказала мне о своем Яше…

    - А что рассказывать?

    - Где он? Видитесь ли вы?

    - Яша на том свете, Гюлечка… Как мы можем видеться?

    Гюльназ показалось, что Зина шутит.

    - Я серьезно спрашиваю, Зиночка… Неужели расстались?

    - Да, расстались. С той минуты, как Яша ушел на тот свет, расстались навсегда!…

    - Что с тобой, Зина? Почему ты такое говоришь?

    - Я?

    - Разве можно так говорить о любимом? «На том свете» что это за слова?

    Зина как- то странно улыбнулась.

    - Я правду говорю, Гюля… Яков сражался как настоящий герой и погиб как герой. Имя его в списках бессмертных. Ушел из этого мира безвременно, на том свете будет жить. Есть такие, что не живут и на этом. - Какая-то гримаса боли прошлась по ее лицу.

    Наконец постигнув смысл этой гневной иронии, Гюльназ попыталась перевести разговор на другое:

    - А о том герое память осталась?

    Зина ее поняла, но ей тоже хотелось спросить: «А о твоем герое осталась ли память?» Но она не спросила… Вдруг передумала.

    - Нет! Да разве бы я согласилась?

    - Что с тобой, Зина, так говорить грешно…

    - Гюлечка, уж не… а ну-ка встань.

    - Зачем? Я и так скажу. Я беременна. На четвертом месяце…

    Зина, как кукла со сломанной пружиной, опустилась на свою кровать.

    - Что ты говоришь, Гюля?! Дорогая… Да разве ты не знаешь, что это означает?

    - Знаю… Я все знаю…

    Вконец обескураженная ее спокойным, уверенным голосом, Зина вскочила:

    - Значит, ты все знаешь? Знаешь! - Она оглядела ее с ног до головы. - Знаешь, что вес новорожденного не привышает шестьсот- семьсот граммов, бывает и меньше… Знаешь, что их кормят при помощи специальных аппаратов, зондом. Знаешь? Я уже не говорю о том, что будет с этими детьми, когда они вырастут. Ты хотя бы смотрелась в зеркало. О каком молоке может идти речь?

    - Я все это знаю, Зиночка, дорогая… но знаю и то, что мой долг…

    - Ты твердишь о каком-то долге, как те выдуманные герои в выдуманных книгах.

    - Если они об этом говорят, тогда почему они выдуманные? Тогда они совсем настоящие.

    Зина на мгновение задумалась, но сдаваться не собиралась.

    - Так уж важно тебе именно здесь, в блокаде, выполнять свой долг материнства? Разве нельзя подождать?

    - Значит, нельзя. У другого времени будут другие горести и заботы…

    Неожиданно Зина схватила Гюльназ, заключила в объятья, прижала к своей груди и стала тихо, тихо убеждать:

    - Гюлечка, милая… Тебе будет трудно… Очень трудно. Ты не представляешь, как будет трудно. Гюлечка, выбрось все из головы. Мы все сделаем, ты не пожалеешь, Гюлечка… Иначе нельзя, пойми ты…

    - Нет, Зина. Нет… дорогая. Даже если соглашусь я, Искендер рассердится. Ведь он знает, что у нас будет ребенок, как я потом посмотрю ему в глаза?…

    Теперь у Зины снова изменилось настроение. Теперь она уставилась в одну точку и почему-то молчала. Гюльназ показалось, что своим упрямством она обидела ее. Да, наверное, Зина права, рожать в таких условиях… Но на другое, она не могла согласиться, не имела права.

    Время шло. Наконец, Зина подняла голову. Обе открыто посмотрели друг другу в глаза, обменялись улыбками. Будто что-то сказали друг другу, Гюльназ не выдержала первой, она бросилась к Зине.

    - Ты такая хорошая, Зина… Я не могу на тебя наглядеться. Ты прости, что я не слушаю тебя, прости, что я такая упрямая. Мне, наверное, суждено родить здесь, в этом огне и пламени. Если даже во всем Ленинграде останусь я одна, все равно я должна родить ребенка.

    И, как бы сожалея о том, что исчерпались силы и она не может высказать то, что накопилось у нее на сердце, Гюльназ, тяжело вздохнув, умолкла. Но глаза ее будто проникали в самую душу Зины и пытались досказать сказку о матери, которая осталась одна в осажденном городе. А Зина, в изумлении читая эту чудесную сказку в ее прекрасных, выразительных глазах, все думала о том, что заставляет Гюльназ так поступать, какая сила бушует в этом тщедушном теле? Гюльназ прочитала в ее глазах сожаление? Неверие? Но цветы жизни явственно отражаются на ее лице. И ей приятно слышать сказку, что рассказывает Гюльназ, слушать ее, не перебивая. И если она хочет, чтобы Гюльназ всегда рассказывала эту сказку, она должна молчать.

    Прижав голову Гюльназ к своей груди, она прошептала:

    - Говори еще, Гюля, говори! - а в душе дала клятву: никогда не откроет она тайну, что свернулась у нее в груди, словно ядовитая змея.

    Ровно двадцать дней назад вот здесь, на этой пружинной кровати, где сидит сейчас Гюльназ, Искендер скончался у нее на руках.

    Гюльназ обошла все, что можно было обойти. Пыталась узнать что-нибудь об Искендере. Где-то ее встречали заботливо и приветливо, отвечали на все вопросы, которые она задавала, то сурово и резко выражали недовольство тем, что она пустыми вопросами отнимает у людей время. Но результат всех ее попыток был один и тот же: никаких сведений об Искендере, он будто птицей улетел в небо. Гюльназ видела в этом лишь одно объяснение: Искендеру где-то трудно приходится. Он где-то в таком месте, что и написать не имеет возможности. Другой причины быть не могло. Эти «трудные обстоятельства» и были последней соломинкой для Гюльназ, за этим уже ничего не существовало. Самые страшные, но самые обычные для города разговоры о смерти к Искендеру не имели никакого отношения.

    Как только ее приняли на работу в полевой госпиталь, ей сделалось легче, будто пришел конец всем перенесенным страданиям, и она глубоко вздохнула. Она видела, что фронт рядом, значит, и она поближе к Искендеру.

    Но как ни были сильны эти новые ощущения, они не могли пересилить ее каждодневных забот. Устроившись на работу, она попросила разрешения на один день сходить домой. Предлогом было взять кое-какие вещи, но только предлогом, единственной целью было: узнать что-нибудь об Искендере.

    Рано утром, под пристальным, полным забот взглядом Зины она поела, оделась.

    - Зиночка, дорогая… вечером меня дождешься? Во что бы то ни стало я к вечеру вернусь. Дай я тебя поцелую… Ты такая хорошая… Я так тебя люблю… Ну ладно, я пошла… прощай… - В дверях она обернулась: - Дождись меня… Зиночка!

    Когда она проходила под окном своей квартиры, что выходила во двор, она подняла голову: а вдруг Искендер стоит у окна и ждет ее. Нет! Двустворчатые окна были наглухо закрыты черной шторой, они напоминали глаза слепца в черных очках.

    Она торопливо поднялась по невысокой лестнице. Бумажка, вложенная ею в замочную скважину, была на месте. Она не хотела этому верить, Искендер должен был прийти, ведь сердце ее никогда не обманывало. Будто желая получить ответ, она вытащила записку из замочной скважины, в нее была вложена другая - тоже трубочкой. Лоб у нее сделался ледяным, руки дрожали, все тело бил озноб. Да, сердце ее никогда не обманывало, Искендер приходил…

    Пока она разворачивала трубочку, не желавшую слушаться ее дрожащих пальцев, она успела побывать на том свете и вернуться обратно. А когда наконец развернула записку, ее подхватила и понесла другая волна: «Уважаемые Искендер и Гюльназ-ханум! Пришел вас навестить. Не застал никого дома. Очень сожалею. Ждать нет времени. Если смогу, зайду завтра вечером. Целую. Данилов».

    Некоторое время Гюльназ стояла неподвижно. Что же делать? Кинуться за Сергеем Марковичем? Но куда? Она еще раз развернула записку, еще раз прочитала ее. Будто заблудилась между строк этого крошечного обрывка бумаги. Была околдована чарами только что прочитанных строк и при повторном прочтении открыла какой-то новый смысл этих слов. Интересно, зачем приходил Сергей Маркович? Неужели просто так, навестить? О боже, зачем я послушалась Зину и осталась там. Вдруг Сергей Маркович больше не придет? Нет, придет, он же сам написал, «если смогу… зайду завтра вечером»…

    «Если смогу…» Эти слова она произнесла вслух и вздрогнула. Их можно было толковать как угодно: Сергей Маркович мог и не прийти. Вот обещал же он в прошлый раз, а не пришел. И она, и Искендер были уверены, что он придет, а он будто совсем исчез. А вот теперь, спустя два месяца, объявился, сам пришел повидаться, хорошо, что записку оставил.

    Она открыла дверь, вошла в квартиру: размотала на голове шаль, сняла ее и повесила на вешалку. Огляделась. Прежде всего поискала следы рук - больших, сильных рук Искендера - на домашних вещах. Кровать была в том виде, в каком она ее оставила; никто не прикасался к пустой и холодной посуде, Несколько угольков, положенных ею по счету перед печкой, казалось, тихонько потрескивали, но это ей только казалось. В комнате было холоднее обычного. Из щели в оконной раме, хоть и заткнутой ватой и тряпками, дуло. И весь этот день, до самого вечера, ей предстоит коротать в одиночестве. В запасе оставалось немного угля - можно было разжечь печь. Все равно она здесь ночевать не будет… Зина будет ждать ее в теплой комнате. На что ей уголь?

    Она присела на корточки перед печкой и хотела протянуть руку, чтобы набрать угля, как вдруг кто-то будто схватил ее за руку: «Постой! Потерпи! Еще можно не разжигать печку!» Это был голос ее сердца.

    Она выпрямилась. Еще не было одиннадцати. Данилов обещал прийти вечером. Значит, у нее есть несколько часов свободного времени. Можно сходить на почтамт.

    Она уже обмотала голову шерстяной шалью, собралась выходить и вдруг вспомнила: а если придет Искендер? Надо опять оставить записку в замочной скважине: «Искендер, я ушла недалеко. На почту и обратно. Вечером буду дома. Гюльназ».

    Аккуратно вложила записку в замочную скважину, заперла дверь. Ключ даже не коснулся бумажки.

    Но лучше было бы ей на почту не ходить, одно расстройство. Ни от Искендера, ни из дому писем не было.

    Тем же путем она возвратилась обратно. Мысль, как бурав, сверлила в мозгу. «Ну почему Искендер ничего ей не написал? Допустим, у него нет возможности, а почему не пишет Эльдар? Допустим, и у него времени нет, но из дому-то почему не пишут?» Эти «почему» так и волоклись за ней следом. Здесь, на знакомых тротуарах и поворотах улиц, число этих «почему» все множилось. Из развалин ее госпиталя как будто еще доносился вопль Виталия: «Гюля, где ты?» В ушах ее все еще отдавалось проклятье Германа Степановича: «Так вам и надо, получайте!»

    Сердце ее готово было разорваться от тоски и одиночества. А город будто вовсе опустел. На него, как после воздушного налета, вдруг опустилась давящая, тяжкая тишина.

    Она шагала медленно, сама не знала, куда бредет. По внешнему виду зданий, мимо которых она проходила, по разговорам, одежде входивших и выходивших людей она старалась определить: военное ли это учреждение или гражданское…

    Она шла и вдруг увидела на левой стороне улицы низенький домик с частыми окнами, выходящими в небольшой скверик. Перед ним стояла машина «скорой помощи». Она поняла, что это госпиталь. Сердце ее забилось с тайной надеждой. А вдруг это та самая машина, о которой говорил Искендер. В этой машине он увидел доктора Салиму, даже побежал за ней, хотел разглядеть номер, но он был залеплен снегом. Свернув налево, она вошла в скверик. Как человек, хорошо знающий, куда он идет, она спокойно и уверенно направилась прямо к двери. Было тихо. В скверике - никого. Она смело отворила большую тяжелую дверь и очутилась в вестибюле. Справа был просторный красивый гардероб. Но он был пуст, там висело только несколько белых халатов. Слева, вдоль стены, - довоенный фотостенд.

    Гюльназ двинулась вперед. В коридоре ей повстречалось несколько женщин в белых халатах. Они собирались пройти мимо, даже не взглянув на нее, но она сама их остановила.

    - Извините… Вы не скажете?…

    Одна из женщин - как видно, врач, Гюльназ заключила это по ее серьезному лицу и по фонендоскопу, торчащему из кармана халата, - остановилась.

    - Слушаю вас… - И она вопросительно посмотрела на Гюльназ.

    - Не работает ли здесь доктор Салима? Салима Салимовна? Не знаете ли вы…

    - Нет, не работает, и такого врача мы не знаем. Проговорив это, она быстро удалилась. Гюльназ, вся красная, растерянно смотрела ей вслед. Что она такого спросила? Разве можно быть такой невежливой? Слезы душили ее. С трудом взяв себя в руки, она собралась было уйти, как вдруг столкнулась лицом к лицу с пожилой женщиной. С печалью на улыбчивом лице та смотрела на нее.

    - Что с вами, дочка? Кто вам нужен?

    Почувствовав, что лицо ее горит, Гюльназ непроизвольно сказала:

    - Я ищу одного раненого. Лисицын… Виталий…

    - А, это вы о Витьке из сгоревшего госпиталя на Фонтанке… у него состояние тяжелое… На втором этаже, тридцать четвертая палата…

    Гюльназ не верила своим ушам. Неужели эта женщина говорит о Виталии? Что это за наваждение, о господи! Она бросилась к лестнице. Сзади послышался спокойный голос:

    - Так нельзя, дочка, иди, я дам тебе халат…

    Она выхватила халат у нее из рук. «Говорите, состояние тяжелое?» И побежала вверх по лестнице. «Сейчас он меня увидит, и ему станет легче. Я это знаю, увидев меня, Виталию станет легче».

    Хорошо знакомый ей госпитальный порядок, выстроенные в шеренгу в светлом коридоре шкафчики с лекарствами, койки, раненые, провожающие ее удивленными взглядами, снующие медсестры, все это было таким ей привычным и знакомым. Сейчас она увидит Виталия. Глаза ее уже искали тридцать четвертую палату.

    Но в палате Виталия не оказалось. Ей сказали, что его перевели в другую, совсем плох. Услыхав все это от врача, Гюльназ взяла себя в руки. Достойно и сдержанно она попросила разрешить ей хоть на минуту повидаться с Виталием. Вернувшиеся к ней, как всегда в трудную минуту, терпение, гордость и достоинство юности - сыграли свою роль. Как можно было отказать в просьбе такому серьезному человеку?

    Виталий действительно был совсем плох. Несколько человек в белых халатах стояли вокруг него, о чем-то тихо переговаривались. Гюльназ робко подошла к носилкам на железных опорах, прошептала:

    - Виталий, дорогой… Ты меня слышишь? Я Гюльназ…

    Белые бинты полностью закрывали его лицо, блестели лишь глаза. И вдруг в их глубине мелькнул, точно луч, быстрый огонек, мелькнул и… погас. И все… Это был отзвук на ее зов. Виталий ее услышал, узнал. Этот последний разряд молнии был доказательством того, что он узнал ее, узнал…

    - Виталий!… - Она склонилась над носилками. - Я люблю тебя. И всегда буду любить, ты - мой Эльдар.

    Но она уже знала, что Виталий больше не слышит ее, больше не слышит.

    Молча вышла она из госпиталя. Надо было возвращаться домой. Сергей Маркович ждет ее у дверей…

    Как всегда, воображение опередило действительность. В квартире ее поджидало лишь безмолвное одиночество. К вечеру ожидалось похолодание. Но у нее не было иного выхода: надо было сидеть, вернее, лежать на кровати и ждать Данилова.

    Гюльназ открыла сонные глаза. Где она? Огляделась. И сразу все вспомнила: у себя в квартире. Одна. Ни Искендера, ни Данилова. Не пришли. Всю ночь она их прождала, а они не пришли. Данилов уже второй раз дает слово, но не держит его. Что поделаешь? Война. Когда же она заснула? Нет, не вспомнить. Который час?

    Зина… О, господи! Что это с нею? Ведь сегодня с раннего утра она должна была выйти на работу. Ее же взяли в полевой госпиталь. А она… Как же это случилось, что она проспала? За это ее теперь могут наказать. Ведь она - на военной службе.

    Гюльназ вскочила и начала собираться. Забыла обо всем на свете. Забыла написать Искендеру записку и вложить в замочную скважину. Во что бы то ни стало она должна добраться до госпиталя к началу работы. Хорошо, что она знает дорогу.

    Минут через сорок она уже шагала по знакомой неширокой улице, где находился госпиталь. Мчавшиеся машины обдавали ее снегом. Здесь было много военных. Но где же госпиталь, не заблудилась ли она, но она не узнавала и зданий, что были вчера рядом с ним. Куда же она идет? Где то низенькое здание?

    Она остановилась, ничего не понимая. Навстречу шли два офицера. Хотела обратиться к ним, но не решилась. Может, подойти вон к тому старику, что стоит у ворот.

    - Дядя, мне нужен полевой госпиталь, дом восемнадцать… по улице. Вы не скажете… где он?

    - Госпиталь переехал отсюда… этой ночью…

    - Как переехал? Я ведь там… - Гюльназ растерялась, что же это она так раздраженно говорит с человеком, который ни в чем не виноват. - Извините меня, пожалуйста. Вы не знаете, куда он переехал?

    - Откуда же я могу это знать, дочка? - И посмотрел укоризненно в ее глаза, полные слез. - И лучше, что не знаем. Вот видишь, какой-то негодяй выдал эти сведения врагу.

    Гюльназ посмотрела в сторону, указанную стариком, и только теперь увидала, что дом, где размещался госпиталь, просто исчез, остались только огромные воронки, впадины и ямы, припорошенные свежим снегом. И на месте домов, что стояли вокруг, - снежные бугры.

    - Хорошо, что мы успели вынести всех раненых, - продолжал старик, помолчав. - Еще бы полчаса - и все погибли бы…

    - А сотрудники госпиталя? Им тоже удалось?…

    - Конечно… всех. До последнего человека.

    - Скажите, пожалуйста, может быть, вы знаете Зину… Зину Николаеву?

    - Знаю, конечно. Она тоже уехала с госпиталем.

    - Куда? Может, она сказала вам что-нибудь обо мне?

    - О вас? Нет, она мне ничего не говорила… А вы кем ей доводитесь?

    - Подруга… Мы вместе учились.

    - Ах, вон оно что. Вы о Зине не беспокойтесь. Я сам видел, как она садилась в машину. Они с Машенькой сели в кабину и уехали.

    Гюльназ ничего не сказала, у нее не было слов. И не было сил сдвинуться с места. Зина уехала и увезла с собой надежду о вкусном солдатском хлебе, миске жирной солдатской каши с куском мяса, дымящейся чашке кофе. Она должна была снова вернуться в свою холодную комнату, названную когда-то Даниловым «любовным объектом», к своему одиночеству. Бомбы, превратившие в развалины эти плоские дома, развеяли в прах и ее мечты.

    Город редел у нее на глазах. От Искендера по-прежнему не было никаких вестей. Данилов больше не появлялся. Где была Зина - никто не знал. Соколов бесследно исчез. А Виталий покинул ее навсегда, больше они никогда не увидятся.

    Люди, дорогие ей, по одному оставили ее. Не было ли это еще одним испытанием, выпавшим на ее долю? Но разве не грех устраивать такое тяжкое испытание одинокой, беспомощной и к тому же беременной женщине? За одиночеством прятался страх, он, как паук, затягивал в свои сети. Теперь она уже боялась оставаться дома одна. Вслед за одиночеством в комнату просачивались и другие страшные вещи; голод, холод, а за ними - смерть. Нет, у нее не было права отступать ни на шаг. Стоило хоть раз споткнуться, хоть раз заколебаться, хоть раз заплакать, заныть, дрогнуть - она изменила бы самой себе. Обманула бы Искендера и теперь уже задула бы свечу жизни своего младенца. Она должна была сама себе помочь, сама себе быть опорой. Самой предстояло ей зажигать огонек надежды в своем сердце, быть собственным целителем.

    И снова был облачный, морозный день. В более чем обычной тяжелой тишине город ожидал очередного воздушного налета врага. Когда она вышла на самый знакомый ей в городе Невский проспект, была объявлена воздушная тревога. Странный писк знакомых звуков будто схватил ее руку и поволок за собой в убежище. Она невольно спустилась в подвал одного из ближайших домов. И сразу же узнала его: здесь они были с Искендером и Сергеем Марковичем, когда возвращались от Зубермана.

    Вспомнив вдруг о Германе Степановиче, она обрадовалась. Давно уже ничего не знала о нем. Раз уж так случилось, после отбоя она обязательно навестит старика.

    Народу в убежище было мало. Когда глаза ее привыкли к полумраку, она огляделась, поискала глазами: а вдруг здесь Герман Степанович? Она прошла в самый конец и прислонилась к краю холодного сиденья. Не села. Так и простояла до самого отбоя.

    И, задыхаясь, побежала к дому, где жил Герман Степанович. Теперь она была почему-то уверена, что старик в эти минуты дома, в своем «зимнем дворце». Вот он подходит к окну и, потрясая кулаками, кричит: «Так вам и надо, проклятые! Чтоб вы сгорели!», а потом усаживается за рояль и играет «Патетическую».

    По знакомым ступеням поднялась она на третий этаж, нажала кнопку звонка. Изнутри - ни звука. Вспомнила, звонок, может и не работать, нет света. Постучала в дверь. Ответа не последовало. С внезапным волнением, переполнившим грудь, она толкнула дверь. Дверь была не заперта. Она оглядела темный коридор. Что-то подталкивало ее вперед к «зимнему дворцу» Зубермана. Дверь его комнаты тоже была открыта, причем залита каким-то необычным светом. Но все здесь было будто окутано странным туманом. У окна с бархатными шторами метались пылинки. Гюльназ в страхе отступила. Пол был тоже покрыт слоем пыли, свет заливал комнату, он струился из окна, где были бархатные шторы, и еще… сверху, с потолка… Там была пробоина, зияла большая дыра.

    Она все поняла.

    Зуберман, пожелавший сгореть в прометеевом огне музыки Бетховена, распахнул черные шторы: если Александр, со своей Гюлей захотят его навестить, они не увидят комнату во мраке. Над роялем клубились нежные пылинки. Герман Степанович сидел, опершись правой рукой о рояль, прислонив голову к открытой крышке. На его кривых, как орлиные когти, пальцах застыли капли крови. А левая, словно голубиное крыло, распростерлась по клавишам.

    В тяжелом молчании Гюльназ сделала несколько шагов, приблизилась к старику. Рукой дотронулась до пятна крови на затылке, прикрытом мягкими белыми волосами. Затем взгляд ее прошелся по нотным тетрадям, что лежали на рояле. И остановился на паспорте в толстых черных корочках. Осторожно взяла она его в руки, раскрыла. Глаза затуманились.

    «Зуберман Герман Степанович. Место рождения - Гамбург, национальность - немец».

    Держа паспорт в дрожащих руках, не зная, зачем он ей, она двинулась к двери. «Значит, он был немец, - шептала она. - Истинный немец… как Бетховен, как Гете…»

    Когда Гюльназ, закрыв за собой дверь, вышла на полутемную площадку, она поняла: вот погас еще один огонек надежды, кольцо сжималось. Число дорогих людей, молча покидающих ее, увеличивается. Странно, что с уходом они становятся еще дороже.

    Чья теперь очередь?

    Гюльназ больше не интересовалась - в замочной скважине ее бумажки или нет: если Искендер придет домой, он прочтет ее записку и успокоится. Заранее будет знать, что его беременная жена жива-здорова. Это само по себе уже утешение.

    Данилов тоже как будто привык видеть в замочной скважине этой квартиры маленький обрывок бумажки. После того как в последний раз он был здесь, прочитал написанную по-азербайджански, адресованную Искендеру записку, написал сам еще одну и вложил в замочную скважину, он, видимо, полагал, что хотя он и мог повидать Гюльназ, но раньше прочитает ее ответ. Но сегодня, обнаружив в замочной скважине записку, адресрванную Искендеру, он ничего не мог понять. Что это означало? Он мог поклясться - это не была ее старая записка Искендеру, записка была написана заново. Значит, Гюльназ ничего не знает о геройской гибели своего мужа? Да и как могло быть иначе? Он, полковой комиссар Данилов, находясь на передовой, сам не так давно узнал о гибели своего друга. Случайно прочитал в «Ленинградской правде» статью «Легенда о храбром танкисте». А Гюльназ, видимо, не только не читала эту газету, но и другие ей ничего не передали. История, рассказанная в статье, действительно походила на легенду. Там говорилось о подвиге чернобрового, черноглазого парня из Азербайджана по имени Искендер, которому удалось на своем танке прорваться в тыл врага, таким образом на какое-то время разомкнуть кольцо блокады. Оказывается, этот парень собственными руками собрал свой танк. Танк сделался его крепостью и его могилой. Молодой танкист ворвался в логово противника, сокрушая все на своем пути. Танк, изрыгающий смертоносный огонь, походил на страшное чудовище. Среди фашистов началась паника. Танк надвигался, танк ревел, сотрясая своим ревом землю и небо, железное чудище крушило все вокруг. Но это был танк, обыкновенный танк, изготовленный на одном из заводов города, стиснутого блокадой.

    Более двух часов продолжался этот легендарный поход. Молодой танкист, сея панику и смерть во вражеском стане, все-таки прорвался к своим. Его видели залитого кровью. Товарищам, подоспевшим ему на помощь, он только и успел сказать:

    - Смелее, ребята! Смелее! Кольцо блокады здорово проржавело!… Я сын кузнеца и знаю, как непрочно ржавое железо…

    В кармане у Данилова была газета с этой статьей. Но он опять не застал Гюльназ дома. Из записки в замочной скважине следовало, что Гюльназ здесь. Вечером вернется домой. Но до вечера он ждать не мог. Что оставалось делать?

    Он походил перед дверью, подумал. Может, еще раз написать записку, пообещав прийти как только выдастся время? Нет, рука не поднималась это сделать. Обмануть Гюльназ в третий раз, заставить ее ждать - это уж очень бессовестно. Оставить газету и уйти? Он мог как-то просунуть ее в дверь. Но нет! Почему Гюльназ должна узнать эту горестную весть таким образом? Это означало погасить последний огонек надежды, запрятанный в замочной скважине.

    Он медленно спускался по лестнице. Может, он встретит ее там внизу, у лестницы, или во дворе, в воротах, или на улице, вон на том углу. Но Гюльназ не было.

    Мороз держался. Но в городе было объявлено: «Норму хлеба увеличили». От этого сообщения, хоть снег и не таял на улицах, начинала оттаивать безнадежность, застывшая в сердцах, словно лед.

    Гюльназ услышала эту новость дома, она была больна. Уже два дня не ходила на работу… «Оказывается, слова имеют свет, аромат и даже вкус, - думала она. - В нашем языке существуют слова, которые пахнут хлебом, имеют его вкус». Но ни аромат, ни вкус этих слов ее не насытил, напротив, вызывал еще большее чувство голода. Желудок будто молил вслух. Единственный способ избавиться от этих мучений: не думать о еде. Спать, спать! Но предки верно говорили, что ужаленный змеей заснет, а к голодному сон не идет. Она старалась думать об обычных, каждодневных заботах и еще явственнее ощущала аромат дополнительных ста граммов хлеба, которые получит в тот день, когда встанет с постели.

    С этими мыслями она лежала не двигаясь, натянув на голову сложенное вдвое одеяло. Когда мысли ее, побродив по заснеженным улицам города, утомлялись, то снова возвращались сюда - в квартиру, еще более холодную, чем улица. Сегодня по телу ее непрерывно бегали мурашки. Это нельзя было назвать болью, но это было хуже любой боли. Температура была невысокой, не больше тридцати восьми. Она ее и не мерила, но знала, что это именно так. Она не могла заставить себя подняться. Она очень хорошо знала, что это такое: голод, который уложил ее, верный спутник смерти. Как много она об этом слыхала. И до того, как слечь, скольких видела в таком положении. Всюду говорили о квартирах, превратившихся в склепы. Но она не хотела верить, что однажды и к ней заглянет этот вестник. У нее была хлебная норма, в день она съедала несколько ложек горячего супа или безвкусной, несоленой каши. Значит, в постель ее уложило другое, болезнь? Могла быть и иная причина. В эти мгновения она вспомнила о существовании в ней второй жизни.

    - Интересно, где сейчас Иакендер? Что делает? - вдруг тихонько прошептала она. И сама обрадовалась, услыхав собственный голос, но тут же себя одернула: какова, лишь только сделалось тяжело, так мысли об Искендере ушли, и она переключилась на себя.

    Сосредоточенно, направленно, шаг за шагом, она попыталась представить себе множество причин столь неожиданного, внезапного исчезновения Искендера. И всякий раз конечным результатом была успокаивающая, обнадеживающая мысль. Потому что иной она быть и не могла. Та иная, страшная мысль, что трепетала в дальнем холодном уголке ее сердца, беспощадно изгонялась.

    «Где бы он ни был, не сегодня завтра он должен появиться, может быть, сегодня вечером…» Следуя за этими мыслями, она скользнула взглядом по равнодушному потолку. Затаив дыхание, вслушивалась в звуки за окном, к шорохам за дверью, шагам. Прежде она просто не замечала их. Иногда, установив, куда направлены эти шаги, радовалась: ее соседи еще живы, уходят, приходят.

    Но сегодня почему-то за дверью не было слышно ни этих шагов, ни каких бы то ни было звуков: «Видно, в этом доме больше никто не живет… Все умерли… или уехали. Надо было мне тогда послушаться Искендера, уехать… Чем так… в одиночестве умирать… Нет, нет… хорошо, что я не уехала. Как бы я посмотрела в глаза папе и маме? Теперь я уже могу ехать. Если не умру… Это что за слово такое? «Умереть!…» Я ведь не хочу умирать. Я поклялась Искендеру, что память его буду хранить как зеницу ока. Уезжая отсюда, я и его с собой возьму. Мы вместе вернемся в Чеменли. Тогда все меня простят».

    Уголком глаза она повела в сторону окна. Который час, долго ли до вечера? Но за окном было мрачно, и этот мрак ни о чем ей не сказал, и она вернулась к своему единственному занятию - думать. «Вдруг я и завтра не смогу встать? Что я тогда буду делать? Нет, завтра все будет хорошо, температура у меня упала. Этой ночью постараюсь заснуть. Ни о чем не вспоминать… Если и завтра не смогу встать, тогда…» Почему-то мысли ее вновь вернулись к людям, беззвучно, безмолвно угасшим в безлюдных кварталах города. Они падали прямо на улицах, их везли на санках, на тележках, они были уложены в ряды прямо по берегу реки. Вдруг эти трупы будто ожили, встали лицом к лицу со страшными призраками людей, умирающих в эти минуты в своих холодных квартирах. Что это, господи? Уж не конец ли? Она замерла, ей показалось, что под сердцем она услыхала слабое дрожание. Да, конец. Наверное, и дитя ее в материнской утробе тоже доживает последние минуты.

    Не теряет ли она способность мыслить… Гюльназ приложила руку к животу, подождала. Будто хотела услышать что-то в ответ от своего младенца на эту последнюю ласку. И вскоре потеряла сознание: отзвука не было.

    Гюльназ не знала, сколько прошло времени, прежде чем сознание возвратилось к ней. В ушах билось далекое и таинственное: тук… тук… тук!… Будто кто-то переговаривался с нею азбукой Морзе. Напрасно! Она ведь не знает этой азбуки. Стук повторился. Может, те, что живут наверху, на втором этаже, зовут ее на помощь? Нет, там тихо. Давно уже над ней никто не живет. Прошло еще какое-то время, и она догадалась, что этот стук - самая легкая в мире азбука Морзе: в дверь стучали. Мир закружился вокруг нее. Прошло еще несколько минут. Она явственно различила звуки шагов, удаляющихся по лестнице. В этом не могло быть сомнений. Гюльназ и сама не знала, как ожило ее тело, какая новая таинственная сила подняла ее с постели. Еще мгновение, и ее обнаженные, тонкие, обессиленные руки ухватились за дверную ручку.

    - Кто там?

    Отчетливо услыхав удаляющиеся от двери шаги, которые она распознала до того, как отозваться, она замерла от ужаса: «Я опоздала. Опоздала на целый век. Он ушел. Решил, что меня нет дома». А у нее нет сил его окликнуть. И тот, кто стучал только что в дверь, больше не вернется. Но в ту же минуту снизу донеслось:

    - Вы дома, Гюльназ-ханум!

    Еще не решив, во сне это или наяву, Гюльназ ощутила, как по телу ее прошлась и погасла молния. В ее свете она будто разглядела эти родные слова «Гюльназ-ханум». Она покачнулась и, разведя руки, словно крылья, опустилась на ледяной пол, ничего не чувствуя, ничего не воспринимая. Но, где-то подсознательно радуясь, что слова «Гюльназ-ханум» только обрушили ее на пол, но не сразили. Потому что она в сознании, сердце ее бьется, и она слышит торопливые шаги поднимающегося вверх по лестнице, шаги Данилова. Его послала сама судьба, послала любовь Искендера, дитя в утробе позвало его. Этот человек - ее спаситель, ее божество.

    Наконец шаги приблизились и замерли возле нее, и Гюльназ ощутила на лице горячее дыхание своего спасителя. Не только на лице, это она почувствовала всем своим существом. Этот человек, что-то бормоча про себя, поднял ее на руки. Осторожно принес и уложил на постель. Да, все верно. Тюфяк еще хранил тепло ее тела, одеяло было горячим. Спаситель одной рукой накинул на нее одеяло, другой нащупал пульс. Гюльназ все это слышала, она все еще была не в состоянии открыть глаза, вымолвить слово. Ей хотелось только одного, чтобы спаситель еще раз прикоснулся к ней, согрел ее руки своими ласковыми ладонями. Но он, оказывается, был способен на большее. На какое-то мгновение он отошел от кровати, пошарил где-то в углу своими большими теплыми руками, Гюльназ слышался какой-то странный, загадочный шелест. Что-то шуршало - мешок ли из грубой ткани, торбочка ли или же что-то еще. Может, это та самая продовольственная сумка? Где-то закипала вода. Звякнула жестянка. Наконец он снова приблизился к ее кровати. Подложил большую и теплую руку ей под голову, приподнял от подушки.

    - Гюльназ-ханум!…

    Она узнала этот голос. «О боже! Сергей!… Наш дорогой друг… Как хорошо, что ты пришел. Как хорошо, что нашел меня…»

    - Пейте, Гюльназ-ханум, это шербет. Еще немного… вот так… еще глоток…

    Он поднес полную кясу к ее бескровным губам. Медленными глотками Данилов поил ее только что приготовленным шербетом. И Гюльназ ощущала, как из кясы в ее тело вливался не шербет, а жизнь. И потому понимала, что оживает с каждой минутой. Когда кяса была опорожнена, Данилов опустил ее голову на подушку, а сам, снова открыв притягательную сумку, вытащил оттуда сухари, сухое молоко, колбасу, яичный порошок. Он хорошо знал, что людям, долгое время голодавшим, нельзя сразу давать много еды. Поэтому отложил в сторону всего понемногу, по небольшому кусочку. Как только Гюльназ придет в сознание, он сам будет медленно кормить ее.

    Гюльназ лежала в забытьи до самых вечерних сумерек. Данилов догадывался о ее душевном потрясении. Надо было переждать. Наконец она открыла глаза:

    - Сергей, наш дорогой друг…

    От этого горячего шепота сердце Данилова дрогнуло. В то же время затеплился огонек надежды. Кризис миновал.

    Взяв в ладони слабую руку Гюльназ, он так же горячо откликнулся:

    - Все будет хорошо, моя дорогая!

    Потом заглянул в черные горящие глаза, устремленные на него с благодарностью, и будто увидел в них свое отражение. В них были и боль, и тревога. Эти глаза, наполнившие его сердце огромной, как мир, печалью, теперь дарили ему такую же огромную, как мир, радость.

    - Почему так жарко в комнате, Сергей Маркович, или это я так горю?

    Данилов кивнул на печь, что стояла в углу комнаты:

    - Я собрал немного дров, печь топится…

    - Вы?… Вы… вы… Сергей Маркович…

    - Успокойтесь, Гюльназ… вам нельзя волноваться… Я еще приготовил вам кофе… Сейчас… - Он встал и принес полную чашку, стоявшую на табурете у печки. - Мы теперь вместе поужинаем… И так вкусно… У нас все есть… - Он пододвинул продукты, давеча отложенные в сторонку. - А стол мы накроем вот тут, у тебя на коленях. Ты будешь есть прямо здесь, хорошо? Держи голову, я немного подниму подушку. Вот так…

    Гюльназ показалось, что она вот-вот снова потеряет сознание. Чудодейственные слова Данилова сильной волной подхватили ее и хотят швырнуть куда-то в бездну. Если бы Данилов в тот же миг не поднес к ее губам чашку, которую держал в своей большой, ласковой руке, эта сильная волна могла бы захлестнуть ее, унести. Другой рукой - такой же большой и ласковой - он протянул ей кусок хлеба. На ломте хлеба лежал кусочек, совсем крохотный кусочек колбасы. Гюльназ взглянула на этот ломтик хлеба, на эту колбасу, и неведомое чувство так обрушилось на нее, что она чуть было снова не лишилась сознания. Но было поздно. Данилов принялся кормить ее. Его рука была похожа на клюв ласточки, кормившей своего неоперившегося птенца. Гюльназ не успевала проглотить один кусок, как эта самая рука, точно клюв, приближалась к ней.

    Данилов рассказывал о своей работе, о положении на фронте, об открывшейся на Ладожском озере Дороге жизни. Он только не заговаривал об Искендере, это еще предстояло. К тому же ждал, чтобы она сама заговорила первой. Он все еще носил с собой «Ленинградскую правду».

    Она не хватала, не проглатывала кусок, как это свойственно всем долго голодающим людям, а ела спокойно и не спеша. Данилов также спокойно глядел на ее бескровные губы, трогательный детский подбородок, длинную, все еще хранившую свежесть шею.

    - Сергей Маркович, а вы? - Широко распахнув ресницы, Гюльназ с нежной улыбкой посмотрела на него. Это была первая улыбка, которую увидел сегодня Данилов на ее лице, и, значит, первый отклик на его старания.

    - Вы обо мне не беспокойтесь, Гюльназ-ханум, - проговорил он ласково. - Сначала я покормлю вас, а потом…

    - Мне кажется, что я и сама уже смогу есть.

    - Правда? Вот и отлично. Это ваша сегодняшняя порция. Не обижайтесь, но пока…

    - Этого много, Сергей Маркович… Да мне и нельзя много есть.

    - Знаю, потому и выделил норму…

    - Я вас понимаю, Сергей Маркович… Вы… вы… такой…

    - Молчать!… Вам нельзя много разговаривать!

    С этими словами Данилов легонько прикрыл ей рот своей рукой. Гюльназ, радуясь этому неожиданному прикосновению, покрыла эту большую ласковую руку поцелуями. Это так тронуло Данилова, что он вдруг осознал, какой для него Гюльназ родной человек, в эти минуты она сделалась ему еще ближе и роднее, а этот поцелуй признательности и вовсе растрогал его сердце.

    И, желая скрыть от Гюльназ переполнившие его сердце радость и счастье, он произнес:

    - Кажется, еще есть чашка кофе. - И встал. - Не выпить ли его вам?

    - Нет, довольно. Сергей Маркович, выпейте этот кофе сами.

    - Я больше люблю чай. А кофе - это вам… Может, Гюльназ-ханум, вы тоже хотите чаю?

    Как бы стесняясь дать согласие, Гюльназ посмотрела на него, в ее взгляде была такая благодарность и признательность, которые трудно было выразить словами. Они будто говорили ему: «Милый Сергей Маркович, вы когда-то нарекли эту комнату «любовным объектом», теперь вернули ей дыхание жизни. Разве вы это не чувствуете? Об этом свидетельствует даже дымящаяся чашка у вас в руках. Стены этой ледяной комнаты оттаяли от вашего дыхания, вашего смеха, ваших слов, вашего взгляда». Об этом сейчас думала Гюльназ, а это означало, что она разорвала свой саван. Она уже чувствовала себя совсем здоровой, хоть и была слаба физически, но духом - абсолютно здорова. Теперь он может уйти, оставив Гюльназ совершенно спокойно.

    Времени у него действительно было в обрез.

    Данилов непроизвольно взглянул на часы. Услышав дрожащий голос Гюльназ, раскаялся.

    - Сергей Маркович, вы торопитесь? Ведь вы ничего не сказали об Искендере. Вы ни разу не видели его там, на фронте?

    Данилов понял: Гюльназ ничего не знает.

    - Нет, не видел… - Чтобы освоиться в новой ситуации, он, как бы растягивая время, медленно заговорил: - А вы не знаете, куда он получил назначение?

    - Нет, я ничего не знаю, ничего!… Он забежал ко мне в госпиталь, сказал, что, может быть, вечером еще попадет домой, с того дня он не написал ни строчки.

    Данилов растерялся вконец. Что делать? На что решиться, что будет правильным сейчас в ее положении - сказать правду или умолчать?

    - Разве может быть на фронте такое, чтобы нельзя было написать письмо?

    Данилов еще не пришел к окончательному решению, но на каждый ее вопрос он должен был отвечать. Причем эти ответы в какой-то мере должны были быть правдоподобными.

    - Конечно, такое случается, Гюльназ-ханум, особенно здесь, на нашем Ленинградском фронте, что угодно может произойти.

    Смысл последних слов он осознал только после того, как они были произнесены. Но Гюльназ то ли не услыхала этих слов, то ли до нее не дошел их второй, страшный смысл.

    - Искендер дал мне слово, что по крайней мере дважды в неделю будет навещать меня. Говорил, что будет тут рядом… на пулковском направлении.

    Данилов помолчал, затем, улыбнувшись, произнес:

    - Вот видите, Гюльназ-ханум, Пулково и Ладога - это же разные направления. Конечно, я не мог встретить Искендера. Разные участки фронта.

    Гюльназ улыбнулась чуть виновато, будто просила у своего спасителя прощение. Наступившее молчание еще раз напомнило Данилову, что пора уходить. Но надо было сделать как-то так, чтобы Гюльназ не обиделась.

    - Вы долго пробудете в городе, Сергей Маркович? - Гюльназ внезапно отвлекла его от его беспокойных мыслей.

    - Нет, всего один день… Завтра покончу с делами, а вечером отправлюсь в путь.

    - Куда?

    - Известно куда - на фронт.

    - Вас часто командируют в город?

    - Это второй раз… нет, прошу прощенья… третий…

    - Ага, вон как… - Гюльназ проговорила так по-свойски, с такой искренностью, что Данилов восхитился чистотой этих слов, их непритворностью и в то же время вспомнил, что, когда прошлый раз он приходил сюда, она не оставила ему записки в замочной скважине.

    - О вашей первой командировке я знала, - так же по-свойски продолжала Гюльназ. - Но второй раз вы обо мне даже не вспомнили. Не так ли?

    - Нет, не так… - Данилов старался подладиться под ее тон.- Я приходил… Вас не было дома…

    - Когда? Когда это было?

    - У меня есть документальное оправдание. Записка, забытая в замочной скважине…

    - Я ее не забыла, Сергей Маркович… - Гюльназ вдруг порывисто приподнялась на локте. - Я специально не трогаю эту записку, вдруг Искендер придет домой, не застанет меня. Подумает… - Она не смогла закончить.

    - Ага, все ясно. Хорошо, что я не обратил внимания на ту бумажку и постучал в дверь. Иначе…

    - Не говорите, Сергей Маркович, - Гюльназ опустила голову на подушку.

    Данилову надо было уходить. Гюльназ понимала, что он торопится, и ругала себя в душе. Вместе с тем ей так не хотелось отпускать его, так хорошо было слышать его голос, видеть его большие руки. Попросить, чтобы он чаще приезжал в город? Но ведь он не распоряжается собой… Как же можно такое просить.

    Данилов наконец поднялся.

    - Пора, надо идти, Гюльназ-ханум, - сказал он и взглянул на вешалку, где висела его шинель.

    Из груди Гюльназ вырвался непроизвольный вздох:

    - Не уходите, Сергей Маркович… - И чуть слышно добавила: - Хоть еще минут десять побудьте со мной.

    Данилов заколебался, взглянул на часы и хотел что-то сказать, но Гюльназ опередила его:

    - Нет, идите, вы опаздываете, извините меня, Сергей Маркович, я и сама не знаю, что говорю… Я так хочу, чтобы вам было хорошо.

    - Спасибо, Гюльназ-ханум… Десять минут я еще могу посидеть. - С этими словами Данилов снова сел на свое место, в изголовье ее кровати. - Я вижу, вам стало немного лучше. Завтра рано утром я еще раз вас навещу.

    - Я это знаю… нет, как это сказать, я уверена, что вы снова придете ко мне.

    Данилов хотел что-то добавить, но не нашелся. Гюльназ это заметила и укорила себя за то, что помешала ему уйти. Внезапно она приподнялась на правом локте:

    - Сергей Маркович, я хочу вам что-то сказать. - Она приблизила к нему свое пылающее лицо. - Вы позволите?

    - Конечно… Что за вопрос…

    - Вы… вы самый дорогой для меня человек… Я вас люблю… у меня сердце разорвется, если я не поделюсь с вами своей радостью.

    - Вашей радостью? - Данилов смотрел на нее с изумлением. - Да, радостью… вы знаете… я беременна… Я… я… буду матерью, Сергей Маркович…

    Данилов глядел на крупные блестящие слезинки, ползущие по ее щекам. Он не знал, что сказать. Хотел было вытащить из кармана носовой платок и вытереть их, но передумал. Как прекрасны в эти мгновения были глаза Гюльназ, эти слезы, застывшие на ее щеках! Эти глаза с дрожащими в них слезами были божественно красивы. Да и она сама, весь ее облик - блокада, голод, гибель мужа, дыхание нового существа. О боже!

    Данилову захотелось взять ее руки в свои и многократно покрыть их поцелуями. Но он тут же отказался от этой мысли. Вспомнил, как Гюльназ сама давеча покрыла его руку такими же поцелуями. Наклонившись, он поднял лежавшую рядом продовольственную сумку. Он уже собрался положить ее на колени и открыть, когда Гюльназ быстро схватила его за руку.

    - Нет, не надо, - сказала она. - Я знаю, вы выделили мне столько, сколько мне нужно, и положили вон туда.

    - Гюльназ-ханум, это его доля…

    И он принялся гладить своей большой ласковой рукой худую слабую ладонь Гюльназ. Гюльназ задохнулась: «Как горяча, как ласкова эта рука, точно рука Искендера. Это рука брата, рука отца…» Слезы катились по ее щекам, но вымолвить она ничего не могла.

    Стоял солнечный летний день. Все вокруг было залито спокойным и мягким светом. Впереди, насколько хватал взгляд, раскинулось море. Дремали в зелени безлюдные дачные дома и участки. Шумел, погруженный в светлую утреннюю тишину, лес.

    Гюльназ стояла на деревянной лестнице небольшого двухэтажного дома. Щурила глаза, еще не привыкшие к солнечному свету. Рядом с ней стояла худая, невысокая женщина с маленьким круглым лицом, на котором подрагивали частые морщинки. Взяв Гюльназ под руку, женщина попыталась помочь ей спуститься с лестницы. А Гюльназ, будто не понимая, что от нее хотят, ухватилась рукой за гладкий поручень и тоскливым взором оглядела все вокруг.

    - Уж не боишься ли ты спускаться по ступенькам, деточка? - Ласковый голос стоявшей рядом невысокой женщины отвлек ее от дум. - Не бойся, я держу тебя… спускайся потихоньку…

    Гюльназ, как ребенок повинуясь ей, сошла по ступенькам на крыльцо, а оттуда - во двор. И они двинулись по дорожке, по обеим сторонам которой росли тюльпаны и маки.

    - Тетя Надя! Мы будто в раю!… - Ее голос, мягкий и спокойный как солнечный свет, разнесся далеко вокруг. - Целое цветочное море. Откуда оно? Откуда столько цветов?

    - А ты как думала, деточка… - так же ласково отозвалась старая женщина, которую она называла «тетей Надей». - У нас в поселке все разводят цветы. - И, как бы вспомнив о чем-то более важном, серьезно заключила: - Даже сам господь бог.

    Взглянув на старую женщину, на лукавую улыбку, утонувшую в глубоких морщинах, Гюльназ поняла, о чем она говорит: конечно же о полевых цветах, раскинувшихся на просторе.

    Они долго и медленно шли по направлению к берегу залива. Узкая полоска пляжа из мелкого песка тянулась куда-то вдаль, змеей извиваясь вдоль берега. По словам тети Нади, выходило, что по этой серой полоске они пройдут еще немного, а там у того зеленого, плоского холмика, воронкообразно спускающегося к морю, их сегодняшняя прогулка закончится.

    Гюльназ, глядя на указанный воронкообразный холм, тихо и радостно прошептала:

    - Тетя Надя, давай посидим здесь хоть немного? Какой чудный морской воздух…

    Маленькие глазки тети Нади с удивлением устремились на нее:

    - Что ты говоришь, деточка моя? Как это посидим? А вдруг…

    - Давай посидим, тетя Надя… Ничего не будет вдруг. Я знаю.

    - Хорошо, тебе виднее… деточка моя… Я не возражаю… Осторожно обхватив ее за талию своей маленькой сморщенной рукой, тетя Надя направилась к огромной липе, что была справа от дороги. Гюльназ впервые видела липу и, восхищенная горделивым станом дерева, воскликнула:

    - Ах, какое красивое дерево, тетя Надя! Давай посидим прямо здесь, в его тени.

    - Как скажешь, деточка… давай посидим…

    Вокруг липы было несколько старых железных скамеек. Свежевыкрашенные, они будто издалека улыбались людям. Гюльназ показалось, что и эти выкрашенные скамейки, и эта величественная липа, распростершая над ними свои крылья-ветви, осознавали свою удаленность от опасности блокады.

    Они молча присели на одну из скамеек. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листья дерева, будто играли в жмурки. Когда легкий морской ветерок ворошил листья, солнечные пятнышки перебегали с места на место, искали путей, где бы вонзиться в землю. Солнце будто заигрывало с липой, оно играло с ее мелкими, как орешки, плодами, с ароматными цветами, со стойкими от холода и ветра ветвями, с жадным до тепла стволом. Оно будто разговаривало с липой на своем солнечном языке, а та отвечала ему на своем. Что-то милое, какая-то глубинная близость была в их чарующем безмолвном разговоре. Солнце, светясь сквозь ярко-зеленые ветви липы, будто восседало на своем царственном троне. В эти минуту особенно явственно ощущалась его власть, величие и красота. Его мягкие, спокойные лучи впитывались не только тонкими бледными руками, но и проникали в мелкие веснушки. Лучи согревали ноги, укутанные длинным халатом, согревали все ее существо. Как она радовалась этому. Ведь сегодня солнце ей было нужнее, чем кому-либо на свете. Надо было возместить дни, проведенные без солнца. Она всю зиму тосковала по нему. Даже сама хотела сделаться солнцем, ночным солнцем. Она впервые видела сотни, тысячи серебристых пятнышек, рассыпанных по прибрежным водам вдбль всего залива. Серебристые и легкие, как белые лепестки цветов, они поблескивали, подрагивали на поверхности воды. Блестящие длинные полоски, тонущие в море, временами переливались бриллиантами, слепили ее, напоминая ожерелья морских русалок - все одного размера, одного рисунка. Временами они издалека чувствовали легкое подрагивание волн и, как бы прячась от них, ныряли в глубины и исчезали.

    Сказочный мир представился сердцу Гюльназ во всей своей величественной красе. Ее пьянил неведомый ей язык солнца, язык моря, деревьев. Все это вместе было жизнью, молодостью, красотой. И поскольку все это было в ней самой, они подарили ей вдвойне сладкую жизнь, вдвойне могучую молодость.

    - Гюля Мардановна, может, уже хватит, деточка моя? - спросила тетя Надя, оторвав ее от дум. - Вставай, пойдем… пора…

    - Как? Пора говоришь? Что делать… Раз надо идти - пошли! Гюльназ была в декретном отпуске. Ее поместили в больницу в курортном поселке ленинградского пригорода. Прикрепили к столовой с усиленным питанием. В последние дни состояние ее значительно улучшилось. Страшные голодные дни остались позади, она выздоравливала. Лицу ее постепенно возвращалось дыхание жизни, свежесть молодости. Глаза вновь обрели свой чарующий блеск. Она радовалась будущему ребенку, который подарит ей счастье материнства. Только ли счастье материнства? Нет, дитя, которое она носила под сердцем, проявило беспримерное добросердечие. Еще не появившись на свет, оно выполнило свой сыновний долг - это было непостижимым чудом.

    Дитя подарило ей жизнь, вырвало ее из клещей страшного голода и неминуемой смерти. Благодаря ему она очутилась в этом тихом уголке на берегу Финского залива. Это дитя предоставило ей высшее право - право материнства. А это означало очень многое: она будет жить, она сможет вырваться вместе со своим ребенком, подарившим ей жизнь, из петли блокады.

    - Деточка моя, о чем ты так задумалась? Тебе ведь вредны тяжкие думы. Вставай. Ты же знаешь, наш Федор Иванович… Он будет беспокоиться. Глядишь, на всю больницу весть разнесется: где Надежда Петровна? Почему не вернулась к сроку? Еще подумают, что ты родила прямо на дороге, не дойдя до родильного дома… - С этими словами она от души рассмеялась и многозначительно посмотрела на Гюльназ, ей хотелось увидеть ее реакцию.

    - Ты права, тетя Надя, вставай, пошли… вдруг действительно схватки начнутся - что я тогда буду делать, тетя Надя?

    Надежда Петровна ответила сдержанно, как человек, много повидавший на своем веку:

    - Не беспокойся, деточка. Такого быть не может. Я пятерых родила, каждый раз схватки начинались у меня то в поле, то в огороде, и я успевала добежать до дому. Тогда и с врачами было плохо и с родильными домами…

    - Но и блокады не было… - печально добавила Гюльназ.

    - Верно, не было… Потому и рожали спокойно.

    Наконец Гюльназ, мысленно попрощавшись и с липой, и с морем, взяла тетю Надю под руку.

    Надежда Петровна была нянечкой в больнице, где находилась Гюльназ. Она и жила при этой больнице и всегда ухаживала за самыми тяжелыми больными. Мужественно перенесла она все муки блокады. И теперь, как и все ленинградцы, радовалась, что может вздохнуть свободнее. И эту радость передавала своим подопечным.

    А сегодня ей поручено, как она выразилась, ответственное задание: доставить беременную Гюльназ в ближайший родильный дом. Машины не было (об этом и мечтать не приходилось), не было и конской повозки. Значит, только пешком надо было добираться до родильного дома. Зная, что Гюльназ все еще была слаба, Надежда Петровна решила сделать все загодя. Но сегодня утром Гюльназ почувствовала первые боли и со скрытой радостью прошептала:

    - Тетя Надя, кажется, пора. Вот здесь меня будто режут. Они медленно шли по дороге, которую с двух сторон обступили липы. Надежда Петровна, чтобы отвлечь Гюльназ, что-то рассказывала о своих детях, как они появились на свет, как, оперившись, разлетелись в разные концы, а потом, оставив ее одну, ушли на фронт. А Гюльназ думала, что она не будет поступать, как тетя Надя, куда бы ее сын не отправился (почему-то она всегда представляла его себе мальчиком), она последует за ним или всегда будет держать его при себе.

    Когда они приблизились к небольшому холмику, воронкообразно вдающемуся в море, с правой стороны увидали несколько красивых зданий. Указывая на одно из них, Надежда Петровна сказала:

    - Вот это и есть родильный дом. Вот тот, низенький, из красного кирпича.

    - Да, вижу… Какой красивый…

    - А как же, моя деточка… родильный дом и должен быть таким…

    Дом на самом деле был красивым. Приятно смотрелись его кирпичные стены, крыша из белой жести, светло-зеленые окна. Гюльназ даже показалось, что этого домика не коснулось дыхание войны. «Иначе и быть не могло, - заключила она. - Ведь это - родильный дом».

    Миновав небольшой садик во дворе, они подошли к входной двери дома. Гюльназ невольно обернулась, осмотрела сад. Земля была вскопана лопатой. Между деревьями еще видны были следы ног. Она проследила за ними взглядом, следы уводили влево. Там у стены выстроились в ряд цветочные горшочки. Сердце ее сжалось, она вспомнила свое окно, все в цветочных горшочках. Она сделала несколько шагов и увидела - мак! Задрав вверх красные головки, точно флажки, он будто приветствовал ее. В изумлении, смешанном с радостью, она остановилась:

    - Тетя Надя, посмотрите-ка! Маки! Видите? Да какие красивые…

    - Да, очень красивые, деточка, очень красивые. Прямо как ты.

    Гюльназ вспомнила Соколова. Ведь он тоже сравнивал ее с маком, выросшим прямо на заснеженном тротуаре. То ли оттого, что вспомнила того мужественного, красивого офицера, пожелавшего читать книги в свете ее глаз, то ли по какой-то другой причине ей сделалось нестерпимо грустно. Какая странная случайность? Этот горшочек с маками, не поставлен ли он сюда специально в память о Соколове?

    Они прошли мимо окон, занавешенных марлей, подошли к двери. Тетя Надя прошла вперед, открыла дверь.

    - Можно войти, детка? - Ласково обратилась она к кому-то внутри. - Принимай роженицу… Из больницы, откуда же… Сам Федор Иванович послал. Велел сдать ее вам и быстро возвращаться. Ну, заходи сюда, моя деточка! - Теперь она уже обращалась к Гюльназ. - Вот твоя новая хозяйка… Я сдаю тебя ей, а мне надо идти. Дня через четыре-пять приду за тобой… Нет, за вами, ну, ты понимаешь…

    Вот так, приговаривая, Надежда Петровна прижала Гюльназ к груди, поцеловала и, вытерев кончиком платка слезы, ушла.

    Прислушиваясь к ее удаляющимся шагам, Гюльназ подумала, что тетя Надя плачет, наверное, из-за того, что оставила ее с ребенком на попечении совсем чужих людей. Ну, ничего, она была убеждена, что не пройдет и дня, как и здесь найдутся добрые, заботливые люди. Разве она не видела, чем теснее сжималось кольцо блокады, тем люди становились ближе друг другу, часто превращались в самых дорогих и родных.

    Молодая женщина, которую тетя Надя назвала ее новой хозяйкой, прошла в маленькую комнатку и пригласила Гюльназ за собой. Потом села за стол, взяла ручку.

    - Ваша фамилия, имя?…

    Гюльназ не успела ответить, она только собралась это сделать, как в коридоре появилась женщина в белом халате, направляющаяся прямо к ним.

    - Таня, извините, я на минутку, - произнесла она, не дойдя до дверей маленькой комнатки.

    Гюльназ невольно поднялась с кресла и ясно различила женщину, идущую к ним. Это была доктор Салима.

    В ее изголовье застыла пара глаз. Уже несколько часов доктор Салима не отходила от нее. Все внутри у нее колыхалось как море, переполненное слезами. Но она не могла плакать. И говорить не могла. Теперь для нее не существовало ничего, кроме отрывистых слов этой маленькой землячки. Сколько страдания было в этих родных словах!… И сама Гюльназ - была сплошное страдание. Она не смогла бы выразить его словами, но сердцем впитывала страдания и муки Гюльназ. Но было поздно… «Доктор Салима, я бежала за трамваем, в который вы сели, я кричала, я звала вас, а вы меня не слышали… Как вам было услышать меня?» Боль этих сло в иглой вонзилась ей в сердце, она знала, что с этим ей теперь жить до могилы. Но не было выше добродетели, чем осознание этой боли. Теперь вся красота Чеменли - Гюльназ - сосредоточилась в ее руках. Любя, лелея эту красу Чеменли, она вырвет ее у смерти, отомстит за все перенесенные муки. Она будет служить Гюльназ как мать, обхаживать как сестра. Сделает ее счастливой. И ее, и ребенка всегда будет держать при себе. В этом и состояло ее счастье, счастье сострадания.

    - Вас и Искендер однажды видел. На «скорой помощи»… Хотел запомнить номер машины, но…

    - А кто это - Искендер, Гюльназ?

    - О чем вы думаете, доктор? Я разве вам не говорила, что Искендер - мой муж?…

    - Да, это я слыхала… Я спрашиваю, Искендер - тоже из нашего Чеменли? Чей он сын?

    - Если скажу, вы сразу вспомните… Кузнеца дяди Ашрафа…

    - Да, знаю, Искендер, кажется, учился в Ленинграде, не так ли?

    - Да, в этом году должен был закончить последний курс.

    - А где он сейчас… Искендер?

    Теперь Гюльназ совершенно уверилась в том, что многое из того, что она рассказывала, доктор Салима просто не услышала. Зря она все это время выбивалась из сил. Но разве можно было обижаться? Ведь она видела, как переживала доктор Салима, когда она все это ей рассказывала.

    - Искендер… ушел на фронт… Шесть месяцев назад…

    - На каком он фронте?

    - Теперь, наверное, ни на каком… Я так и не получила от него ни одного письма. Это значит, что он погиб в одном из первых боев.

    - Это ничего не значит, - после долгой паузы произнесла доктор Салима, а это означало, что она и сама не верит в то, что говорит.

    - Если бы было так, как вы говорите… Я оставила в замочной скважине ему записку, на случай, если Искендер вернется… С моим адресом…

    Доктор Салима чуть заметно улыбнулась:

    - Оставила записку в замочной скважине? А если ему не придет в голову туда заглянуть?

    - Нет, он обязательно заглянет, он придет…

    - А адрес у тебя какой?

    - А почему вы об этом спрашиваете, доктор Салима? Может… Увидев, как Гюльназ внезапно заволновалась, Салима не знала, что ответить.

    - Что я такого спросила, Гюльназ? Я подумала, что кто-то может поехать в город и я попрошу зайти к вам, проверить записку.

    Брови Гюльназ радостно сошлись.

    - Как было бы хорошо, доктор… Может быть, Искендер приходил домой, прочел записку, но у него не было времени приехать, и он снова ушел на фронт…

    Но Гюльназ и сама не верила тому, что говорила. Это походило на обычный самообман, на пустое утешение, которым она пробавлялась днями, месяцами и которое превратилось в сердечную боль. Потому что где-то в глубине сердца она знала: Искендера нет. И этот глубинный голос был сильнее, убедительнее слов утешения. Чем больше проходило времени, тем явственнее она ощущала: Искендера больше нет, иногда это доходило не только до ее разума, но и звучало в ушах подобно разрыву бомбы. О том, что Искендера нет, она впервые прочла по лицу Зины. Но смысл того, что наблюдала тогда, осознала только теперь, когда сама уверилась в этом. Потом она прочитала это в глазах Данилова, ее спасителя. И это она поняла только теперь. Но в то время и Зина, и Сергей Маркович, на ее взгляд, только предполагали, что Искендер погиб, а она это подтверждала, не оставляя места сомнениям, предположениям, убеждала себя в том, что Искендера больше нет.

    Как ни странно, но это сознание будто освобождало ее от самого непосильного груза на свете, в сердце ее освободилось гнездо печали, хранимое для Искендера. Это гнездо печали надо было снова превратить в гнездо любви и в нем поместить память об Искендере.

    Все это она могла поведать доктору Салиме, но был ли в этом смысл? Может, потом, к месту, она и расскажет. А сейчас, как сказала бы тетя Надя, она не имела права на переживания. Перед ней открылись двери новой, полной надежд и света жизни. На пороге этой жизни судьба столкнула ее лицом к лицу с доктором Салимой. Это не было случайностью. Доктор Салима была с нею не только сейчас, а во все дни блокады, жила в ее надеждах, ее чаяниях. А теперь вот сидела совсем рядом - в изголовье кровати. А что ей было нужно еще, кроме дарованной судьбой этой новой радости - думать о докторе Салиме, с заботой и волнением глядящей на нее, смотреть в ее ласковые глаза, трогать теплые гладкие руки?

    Доктор Салима поместила Гюльназ в своем кабинете. Это была опрятная, светлая комната. На столе у окна стояло несколько горшочков с цветами. На стене - репродуктор. Время от времени до Гюльназ доносился голос диктора, но ей не хотелось отрываться от своих грез. Порой, устремив взгляд на репродуктор, ей казалось, что именно в эту минуту будет объявлено о снятии блокады. Но этого не происходило. Диктор говорил о тяжелых боях, идущих на фронтах, но ничего - о дне победы. Когда же он объявит о том, что цепь блокады разорвана, что наступило утро свободы? Может, такое утро наступит после рождения младенца? Или одновременно с появлением младенца на свет? Какая бы это была счастливая случайность! Не в этом ли кроется весь смысл ее жизни? Но по радио передавали, что фашисты рвутся к южным районам страны. Куда? Не в родное ли гнездо - Чеменли?

    На какое- то время в комнате воцарилась странная тишина. На белом свете, кроме хрипа репродуктора, казалось, не существовало никаких иных звуков.

    Вдруг диктор спокойным, уверенным голосом объявил:

    - Начинаем наш концерт.

    Гюльназ невольно повернула голову в сторону репродуктора нет ли связи между ее мечтами и этими словами?

    - Передаем Седьмую симфонию композитора Дмитрия Шостаковича…

    Воображение Гюльназ на мгновение вернулось к задыхающемуся в тисках блокады городу, когда казалось, что петля, накинутая врагом, задушит город - к холодной квартире Германа Степановича. О Шостаковиче и его Седьмой симфонии она впервые ведь услышала от него. Тогда Герман Степанович, читая «Ленинградскую правду», очень радовался. Он торжественно обещал Гюльназ взять ее и Искендера с собой на первый же концерт, где будет исполняться симфония. Хоть его желание и не сбылось, Гюльназ это запало в душу. Думать о тех счастливых минутах было столь же приятно, сколь и печально. Эти мысли отвлекали ее от музыки, несущейся из репродуктора. Поначалу они показались ей чужими, будто композитор разговаривал с посторонним человеком на незнакомом ей языке. Может быть, даже со своим верным поклонником - Зуберманом. Но Зуберман теперь его не слышал. Призвав себе на помощь великого Бетховена, этот прекрасный человек и замечательный пианист боролся с нацистами до последнего дыхания. Теперь его больше не было.

    Она прислушивалась к звукам симфонии. И ей начало казаться, будто композитор понял ее и с легкостью читал, что творится у нее на сердце.

    И вдруг ее захлестнул поток живых трепещущих звуков, сменяющих друг друга. Этот поток медленно, но решительно, с безумным упорством надвигался на нее, пока не превратился в наводящую ужас картину. От чарующих звуков музыки отделился жуткий человеческий поток, который обрушился на нее. Этот поток состоял из черных страшных людей в шлемах, с автоматами в руках. Под монотонный, мерный грохот барабана эти люди вышагивали на восток. Гюльназ задыхалась от назойливого боя барабанов, звучащих не переставая в одном и том же ритме. Но вот послышались гордые звуки, преследующие этот жуткий барабанный бой, будто кто-то хотел преградить дорогу черному шествию, которое, не встречая никаких препятствий, продвигалось, не нарушая строя. Но эти гордые звуки пока не могли ему противостоять. Бой барабанов нарастал, и мерная поступь людей в железных шлемах ввергала весь мир в дрожь.

    Гюльназ вдруг узнала этих людей в железных шлемах: нацисты. Так они двигались к Ленинграду. И Искендера они, наверное, вот так растоптали, уничтожили. Нет! Этого не может быть! Никогда Искендер не подчинился бы им с такой легкостью. Это точно! И доносящиеся теперь из репродуктора постепенно усиливающиеся, звенящие, горделивые звуки как бы подтверждали это. Шла битва, шло сражение. И Гюльназ казалось, что она сейчас не в родильном доме, а там, на фронте, рядом с Искендером, на поле боя. Временами сквозь непрерывный бой барабанов слышались раскаты грома. Это был грохот танка, который вел Искендер, этот танк сокрушал вражеские укрепления. И там, где он проходил, гремел гром, сверкала молния. Из пасти танка вырывалось пламя. Гюльназ уже была совершенно очарована музыкой. Великая гармония звуков, раньше казавшихся ей чуждыми, теперь заставила ее забыть обо всем. Как величественна была эта новизна, открытая ею.

    Поток величественных звуков, льющихся из репродуктора, давно избавил ее от тяжких мук и страданий. Страшный, мерзкий, вызывающий в сердце отвращение образ врага будто исчез. Комната постепенно заполнялась величавыми и победными звуками. Борьба завершалась большой победой Искендера. Как ясно она это слышала и представляла. К ее сегодняшнему миру с ароматом солнца, дыханием моря прибавилась еще и победная весна. Эту весну принесла на крыльях музыка. К счастью, подаренному ей доктором Салимой, солнечному утру, спокойному морю прибавилось и другое счастье - счастье победной весны. Это новое чудо именовалось «Ленинградской симфонией». Именно об этом когда-то рассказывал ей Герман Степанович.

    Пройдясь из конца в конец по розовым горизонтам будущего, симфония наконец смолкла. Громоздившиеся друг на друге в груди Гюльназ боль, грустные воспоминания, тоска - все это исчезло. Глаза ее были устремлены на репродуктор. Музыка стихла, но репродуктор будто еще дышал. Высказанное только что языком музыки повторял человеческий голос: «Жизнь сладостна. Жизнь вечна!» И она невольно повторяла в душе эти слова: «Жизнь сладостна, мама! Жизнь вечна!…»

    Вдруг она ощутила боль, сначала тупую, потом острую. Но боль эта возвещала не только о ее младенце, она была свидетельством вечности жизни. Боль усиливалась, но мысли ее были далеко, в другом мире, это был мир, заполненный смехом малыша.

    За дверью послышались шаги доктора Салимы, Гюльназ показалось, что Салима несет ключи от того волшебного мира.

    Боль усиливалась, но Гюльназ, приветствуя судьбу, дарящую ей счастье выносить эти муки, ждала последних мгновений. Дверь отворилась.

    - Ну, как ты, свет очей моих?…

    Гюльназ смотрела на нее глазами, полными света, она ничего не могла произнести. Глаза ее говорили: «Жизнь сладостна, доктор, жизнь вечна».

    Тот день до вечера, а потом с вечера до утра прошел в ожидании и волнении. Только на следующий день под вечер Гюльназ с большим трудом разродилась. И сквозь невыносимые муки родов она услышала взволнованный голос доктора Салимы:

    - Поздравляю, ай гыз… у тебя сын родился… Сын! - и почувствовала, что это и есть день любви, праздник любви, которого она ждала месяцы, возможно, годы. И закрыла глаза.

    Когда же открыла глаза, было утро. На кусок стены у нее в ногах падал солнечный луч. Он слепил ей глаза, но она боялась отвести взгляд, боялась снова погрузиться на дно колодца мрака, там она опять попадет в тиски обрывочных лучей, то удлиняющихся, то укорачивающихся. Они набрасывались на нее то треугольниками, то кривые, как сабля, то прямые и длинные в виде копья. Они терзали ее тело, вонзались в грудь, лизали пламенем ноги, но сама она ничего не чувствовала, ни прикосновения, ни боли, только страх. Всю ночь она не могла успокоиться. Как хорошо, что теперь можно открыть глаза. От страха перед настоящими солнечными лучами, заливающими небольшой участок противоположной стены, будто исчезли те, треугольные, похожие то на саблю, то на копье.

    Как хорошо!… Как хорошо, что она проснулась… Но это не было простым пробуждением, это было дарованное ей судьбой последнее и, возможно, именно поэтому самое совершенное счастье. Она очнулась всего на несколько минут, чтобы испить последнюю чашу сверкнувшей и угасшей, как молния, чашу любви. В последний раз насладиться ее прелестью, ощутить ее смысл, ее божественность. «Что плохого я сделала аллаху? В чем провинилась перед ним? Тем, что сбежала из дому? Но ведь родители меня простили… Папа собственной рукой написал… Нет, нет… ни перед кем я не виновата… ни перед кем…»

    Гюльназ умирала. Доктор Салима и другие опытные врачи видели это, но ничего не могли поделать. Никакими лекарствами ее нельзя было спасти. Бедная Салима! Она была на грани помешательства. Гюльназ теперь видела не только отражавшийся на стене солнечный луч, но и отблеск страдания в глазах доктора Салимы. Она тоже начинала сознавать, что все кончено.

    - Доктор, да буду я твоей жертвой… Помоги мне… Я не хочу умирать… Пожалейте меня… Пожалейте моего сына…

    Ее черные глаза, полные вины, были обращены к доктору Салиме. «Господи, что я такое говорю! Почему умоляю эту прекрасную женщину? Что скажет Искендер, если услышит? Правда, я не хочу умирать, но и смерти не боюсь… Нет, нет… что подумает Искендер, если это услышит».

    - Доктор, как мой сын? Почему вы мне его не показываете?

    Салима кивком дала знак медсестре, чтобы та принесла ребенка.

    - Может, мой сын умер раньше меня?… Вы от меня скрываете… Я хочу его видеть… Хоть один раз…

    - Сын твой жив-здоров, Гюльназ… - Салима склонилась над нею. - Сейчас ты его увидишь… Глаза у него в точности твои… Посмотри… - Она услыхала шаги медсестры, приблизившейся к кровати, на руках у нее был ребенок, укутанный пеленкой. - Ты сама увидишь, какие у него черные большие глаза… Но он пока очень слаб. И ты сама тоже… Но ничего… Понемногу все придет в норму. Какой парень, а? Все спит да спит…

    Гюльназ с трудом различила дыхание этого крохотного существа, закутанного в большую пеленку. Виднелись только его закрытые глаза и еще крупный нос. Нет, ее малыш жив, хоть и не открывал глаз, он спокойно дышал. Господи, неужели этот крошечный человечек ее сын? Это действительно память об Искендере? Да, да… Это была их победа. Любовь, вынесшая все муки блокады.

    - Доктор Салима, если вдруг… Искендер придет и найдет вас, скажите ему… скажите, что я умираю, любя его… Я его…

    - Не говори так, Гюльназ… Ты не умрешь…

    - Нет, доктор, я умираю. Я это чувствую… Прошу вас, скажите Искендеру, если он согласится, пусть назовет сына именем моего отца… Хорошо? Мама всегда зовет его «а Мардан». Пусть и сына он назовет… а Мардан! Мне так нравится это имя…

    Пальцы доктора Салимы были на ее пульсе. Да, Гюльназ говорила правду, теперь и доктор Салима знала, что та умирает. От нее не ускользнул бы и волосок надежды. Но Гюльназ умирала. Теперь у Салимы не было никакого иного выхода: только быть рядом с Гюльназ. Вместе с нею гибли и все ее счастливые мечты и надежды.

    Медсестра собралась унести младенца. Салима быстро встала, взяла на руки ребенка. Осторожно прижав его к груди, стала приговаривать:

    - Что ты все время спишь, а Мардан? Ты ужасный соня, мальчик! Когда человек приходит к маме повидаться, разве он не должен открыть глаза? Я с тобой говорю, а Мардан!… Открой глазки!…

    Она обернулась и искоса взглянула на Гюльназ, глаза ее сияли. Салима поняла: это сияние - последний призыв к жизни, она и после ухода будет со словами «А Мардан!» бродить сначала по берегам Невы, а потом по долине Агчай.

    В этот самый момент дверь комнаты отворилась. Все обернулись, взгляд Гюльназ устремился на дверь. Там с виноватым видом, словно прося у всех прощение, стояла Надежда Петровна, а рядом с нею военный, держащий в руке фуражку. Определив по знакам отличия, что это майор, доктор Салима произнесла:

    - Вы, наверно, к Гюльназ?

    И сразу же сзади раздался взволнованный голос:

    - Сергей Маркович… дорогой мой!…

    Данилов улыбался. В руке у него был букет цветов.

    - Как Гюля Мардановна? Родила? Прекрасно. Разрешите мне передать ей цветы… всего на две минуты…

    - Пожалуйста…

    Однако от этого голоса Данилов вздрогнул. Медленным, тревожным шагом двинулся к кровати.

    - Сергей Маркович! Куда же вы пропали? Подойдите поближе.

    - Я здесь, Гюльназ-ханум! - Он заговорил по-азербайджански. Салима удивленно смотрела на него, но ничего не понимала. Положив цветы на тумбочку, майор продолжал: - Как хорошо, Гюльназ-ханум, что я вас нашел. Если бы не прочитал записку, кто знает…

    Голос его вдруг оборвался.

    - Сергей Маркович… я умираю, ведь вы мой спаситель… И сегодня пришли ко мне для того… не правда ли? Я не хочу умирать… Разве это справедливо… В такое время…

    И так же внезапно, как начала, она умолкла. В комнате стояла тишина. Смертельная тишина.

    Только из-за двери, где статуей застыла Надежда Петровна, слышалось тихое причитание:

    - Что это с тобой, моя деточка… что с тобой? Что с тобой случилось?

    Но никто не желал смириться с этой тишиной. Взгляды всех были обращены к Гюльназ. Гюльназ уходила, ничего не беря с собой, уходила из этого мира, в который пришла с наивысшим сокровищем - любящим сердцем.

    Ее правая рука потянулась к тумбочке, где лежал букет цветов, принесенных Даниловым.

    - Сергей Маркович… Вы мне и маки принесли? Где они? Я хочу их видеть… - Но рука ее не смогла дотянуться до букета цветов. Эта рука, поднявшаяся в воздух мотыльком, опустилась, словно подстреленный журавль.

    Взгляды Данилова и доктора Салимы скрестились. Оба невольно посмотрели на букет. Среди этого разноцветья не было только мака.

    В стороне от берега, в тени старой липы, спокойно покачивающей ветвями, на свежеокрашенной железной скамейке сидела старая женщина - Надежда Петровна. В руках у нее был букет цветов. Она шла навестить могилу Гюльназ.

    На небольшом холмике, воронкообразно спускающемся к морю, пролегла узкая тропинка. По этой тропинке к морю медленно шли доктор Салима, прижимая к груди закутанного в белое, как облако, одеяло ребенка, и Данилов с большим букетом цветов в руках. Над их головами летали чайки.

    Небо было безоблачным. Море спокойным. И одинокая могила на его берегу.

    Был воскресный день. Обычный день, ничем не отличающийся от других дней.

    Но если бы Гюльназ была жива, она и его, наверное, назвала бы «днем любви».