Гюльшан Тофиг гызы

ТАЛИСМАН

(РАССКАЗЫ, ПРИТЧИ)

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

ВВОДНОЕ СЛОВО

Человек может избирать любую профессию. Но талант писать стихи или прозу, - искренне, доходчиво, порой с легким юмором - дано не каждому. Это нечто, данное только избранным.

С большим уважением относясь к людям творческого труда, всегда старалась строить свои отношения с ними с максимальным вниманием к их таланту. Ведь душа художника обнажена и так ранима! Внимание, интерес и любовь окружающих питает талант. И я совершила бы грех перед Создателем, лишив творческого человека своей любви и поддержки. Ведь он выбрал их, а не нас!

С большим удовольствием читая рассказы Гюльшан-ханум, не перестаю удивляться и восхищаться этой женщиной. Она всегда разная! Ее творчество так подпитано философией жизни, что дает для ума и для сердца не меньше (а, возможно, и больше!), чем иные многотомные философские трактаты. Она пишет о людях, об их поведении, любви, доброте, пороках, корысти. Даже если персонажи ее рассказов представлены в образах животных, птиц, насекомых, мы все равно узнаем в них себя, часто находим ответы на свои вопросы, видим причины своих поступков. В этом Гюльшан-ханум для нас большой помощник. У нее нет отрицательных героев, потому что недостатки людей она преподносит тактично, тонко, как это может сделать очень интеллектуальный человек. Человеческие пороки, описанные ею, вызывают не отвращение или неприязнь, а улыбку и смех. А ведь люди предпочтут быть, скорее, нелюбимыми, чем посмешищем. Вот в этом и заключена мудрость Гюльшан-ханум, ее дар педагога и наставника.

Спасибо, Гюльшан-ханум! Пишите, творите, учите и радуйте, Ваше творчество нам нужно! Вы маяк, а мы тянемся к Вашему свету.

Искренне и сердечно

Земфира Надир кызы ВЕРДИЕВА,

Доктор филологических наук, член-корреспондент Академии наук Азербайджана, профессор, Председатель общества "Женщины Азербайджана"

ТАЛИСМАН

Талисманы были у всех девчонок. Так повелось. Это были самые разные вещицы. Порой смехотворно нелепые. Колечко или миниатюрная игрушка - обычное дело. А у Севки, например, был шнурок на запястье с простой армейской пуговицей. Севка считала, что металлическая пуговица со звездой, которую она нашла в бабушкиной шкатулке, приносит ей удачу.

- Буду звездой, вот увидите! - упрямо твердила Севка, когда подружки посмеивались над ней и советовали выбрать какой-нибудь другой талисман. Например, милицейский свисток. Надо сказать, что армейская пуговица, действительно, несла символическое значение. Потому, что, хотя звездой Севка и не стала, но, будучи студенткой второго курса, вышла замуж за военного. И до сих пор счастлива в браке.

Глядя на пейзаж за окном, Аида вспоминала своих школьных подруг, шумный старый двор с висячими лестницами и паутиной бельевых веревок. Нащупав в кармане брюк свой талисман, Аида улыбнулась воспоминаниям и переложила его в сумочку. Она нашла его в песке, на пляже. Это была потемневшая шахматная фигурка - белый конь. Она решила, что это знак судьбы. Ведь выброшенная волной на берег шахматная фигурка, согласитесь, необычная находка, слишком уж «сухопутная». Как давно это было! Только сейчас, когда тебе почти 40 лет, понимаешь, что то было самое счастливое время. Вся жизнь впереди: фигурки стояли ровными рядами, и игра еще не началась. А в 16 лет мало кто сомневается в том, что победа - именно его предназначение. Нельзя сказать, что у Аиды все сложилось плохо. Наоборот. Она кое в чем даже преуспела. Окончила МГУ, аспирантуру, успешно защитилась и стала кандидатом юридических наук. Затем проработала в прокуратуре несколько лет. Позже руководила собственной небольшой адвокатской конторой. Сбои дала личная жизнь. Брак остался бездетным и распался именно по этой причине. Через 10 лет совместной жизни... Тяжко было поначалу. Теперь свыклась и не хотела об этом вспоминать, ушла с головой в работу, в свой бизнес. Но, чем больше вокруг тебя людей, тем острее чувство одиночества, нежеланнее выходные, скучнее праздники, длиннее ночи. Даже еда безвкуснее.

Аида возвращалась в родной город без особой радости. Ей предстоял выбор: оставаться на родине или, продав родительскую квартиру и забрав мать, возвращаться в Москву. Отец умер два года назад, и маме уже трудно управляться одной. Брат не баловал ее вниманием. Своих забот полон рот. Принесет изредка продукты, денег подкинет - вот и вся сыновья забота. А старая женщина деньги на междугородные переговоры изводила. У Аиды сердце начинало выть, когда она слышала в телефонной трубке дрожащий старческий голос.

- Дочка, у тебя все в порядке? Я снова видела тебя во сне. - со смущением в голосе спрашивала мама. Аида понимала, что это всего лишь повод позвонить. Маме просто одиноко. Как и ей.

До отправления поезда оставалось почти ничего, а места в ее купе были все еще пусты. Раскрасневшийся и вспотевший мужчина с огромным баулом и хныкающей девчушкой на руках протиснулся в купе за несколько минут до отправления поезда. За ним вошли два белобрысых подростка с сумками и чемоданами. Одному было лет 15, другому чуть меньше.

- Уф-ф, успели, - с облегчением вздохнул мужчина, усадив девочку на скамью. Он поздоровался с Аидой, извинился за мальчика, поставившего чемодан на ее место, и стал рассовывать вещи по полкам и антресолям. Девочка капризничала, и Аида решила занять ее, пока папаша укладывал вещи. Надо полагать, это был папаша.

- Да, это дочка, Аида, - подтвердил мужчина, когда они наконец устроились и завязали разговор. А это мои сыновья, Рустам и Руслан.

- Будем знакомы, тезка! И меня зовут Аида.

- Вот здорово! - улыбнулся попутчик.

Они разговорились, и беседа затянулась допоздна. Маленькая Аида, успевшая перебраться на колени к Аиде старшей, так и уснула у нее на руках. Так не хотелось перекладывать это сероглазое чудо на соседнюю постель! Но и старшие дети утомлены, и вскоре свет в купе был погашен. Многодетное семейство сопело во сне носами, поезд стучал колесами, и были во всех этих ночных звуках мир и покой. Аида уснула не сразу. Она еще долго всматривалась в пробегающие мимо окна тени и блики. Думала об услышанном и искренне сочувствовала своему попутчику. Как оказалось, два года назад он потерял жену и, как мог, старался сам заниматься хозяйством и воспитанием детей. Но разве справится мужчина с такой ношей один? Вот и пришлось везти детей к бабушке. Пока лето, попривыкнут. А он с родней обсудит, как быть дальше. Может быть, оставит трехлетнюю дочку у бабушки. Правда, мальчики сейчас возражают, не хотят разлучаться с сестренкой, а перебираться к ним, в Москву, бабушка отказывается. Но еще будет время решать все на месте.

Аида редко летала самолетом. Ей нравилось путешествовать по железной дороге. Хотя и это случалось нечасто. На сей раз дорога обещала быть нескучной. Компания приятная. Аиде она в новь, и потому интересна. Весь следующий день прошел в кормлениях и чаепитиях, играх и разговорах. Когда после полудня маленькая Аида уснула, ее отец предложил Аиде старшей сыграть в шахматы.

- Никогда не играла в шахматы, - ответила она и отодвинулась, уступая место 15-летнему Руслану.

Отец раскрыл на столике шахматную доску и, расставляя фигуры, рассказывал.

- Я эти шахматы с детства храню. Мы еще с отцом играли. Это его подарок. Тут, правда, одной фигуры недостает. Когда-то, лет 25 назад, летом на пляже затерялась, - сказал он и поставил вместо белого коня затертую деревянную катушку от ниток. Аида опешила. Ее взгляд застыл на шахматной доске. Через минуту она достала из сумки свой талисман и заменила им коня-катушку.

- Не тот ли? - с улыбкой спросила Аида. - Прямо-таки сказка! Я этого коня тогда же, лет 25 назад на Пиршагин-ском пляже нашла и с тех пор не расстаюсь с ним. Это мой талисман.

- Чудеса!.. - изумленно уставился на вернувшуюся из далекой юности фигурку белого коня отец семейства. - Неужели тот? Именно на Пиршагинском пляже я его и посеял. У нас дача была неподалеку. Так мы с отцом и на пляж шахматы таскали. Чудеса. Вот так встреча!

Белый конь - он и есть белый конь. И пусть не совсем принца принес он, так ведь и сам-то не совсем конь.

Пронеслись три жарких, полных событий летних месяца. И в один из теплых августовских вечеров, в самый разгар «инжирного» сезона, заполнило купе поезда «Баку-Москва» новое семейство: маленькая Аида спала на руках Аиды старшей, которую обнимал за плечи муж, Рашид. Мальчики раскладывали на столике шахматную доску. К Новому году и бабушка приедет.

ЧЕТВЕРЫМ МЕСТА ХВАТИТ

Укутавшись в одеяло до усов, муж был похож на нелепую бабочку шелкопряда, застрявшую в гигантском коконе.

- Слышь, фея лесная, мне снова погоны снились. На этот раз старлейские. К чему бы это?

- К старперским!.. - фыркнула жена, перевернувшись на другой бок и зарывшись в подушку.

- А ты все недовольна. Старый конь борозды не портит.

- Но и пашет неглубоко, - едко отпарировала жена.

- Надольше хватит. Тише едешь - дальше будешь.

- От того места, куда едешь...

- В твоем языке больше яда, чем во всех каракумских змеях, вместе взятых. В серпентарии тебе цены бы не было.

- Мне и в твоем доме никакой цены нет!

- Ты хоть тридцать секунд на размышление возьми! Автомат Калашникова, блин.

- Прежде чем за тебя пойти, три месяца на размышление было. А что толку?

- Мысль у тебя скорая, а в мозгах тормоз. Баба, она и в Африке баба, вся сила в языке. Дуры вы все!

- Все четверо? - выпустила жена очередную каплю яда, намекая на его четвертый брак.

- А нам и сам Пророк рекомендовал четырех жен иметь, сердце мое.

- Ну да, потому оно и четырехкамерное. Как черыхме-стное купе.

- Если так будет продолжаться, станет пятиместным. Эх! Не все, что крылато - птица. Не каждая птица - орлица.

- Тоже мне, орел! Марабу беременный.

- И ты на словах золотая карета, а на деле - тыква.

- Твоему овощу под стать.

- А не приготовить ли нам овощной салатик?..

- Залитый кетчупом?

- Снова?! В твоем «критическом» календаре выходные

есть?

- И на твоих часах стрелка редко до двенадцати доползает.

- Язва!

- Не знаю, кого ты звала, но если не меня, то спокойной ночи!

Жена дернула за шнурок ночной лампы. Стало темно и

тихо.

- А интересно все же, к чему погоны снятся? - выдержав паузу, продолжил муж уже в кромешной тьме.

- К погоне...

- Типун тебе на язык, ведьма! Накаркаешь мне гаишников, а завтра у сестры свадьба. Мне теперь на свадьбе не пить, что ли?

- Можно подумать, что он от свадьбы до свадьбы пьет! Да ты в прошлой жизни винной бочкой был!

- А ты и в этой жизни пробкой осталась.

Не дождавшись молниеносного ответа на свою «остроту», муж удивленно вскинул брови.

- Я думал, ты только мертвая молчать будешь.

- И не мечтай.

-... Живая...

- Для такой мумии, как ты, даже слишком. Захлопни саркофаг и спи, Тутанхамон.

- Та-ак. Вчера был тенью Вавилонской башни. Уже теплее...

То ли какой-то ночной сполох, то ли свет фар проехавшего автомобиля пробежал по стене, осветив на миг фотографию - симпатичную, счастливо улыбающуюся пару: мужчину, бережно обнявшего женщину, и женщину с букетом роз, склонившую голову на его плечо.

И НА ЧЕХОЛ ОСТАНЕТСЯ

Доктор Махмудов спешил на ночное дежурство в отделение травматологии. Он был зол. На весь мир. На все мировое сообщество дорожной полиции. Накануне несговорчивый автоинспектор, безрезультатно клянчивший у него «сифта», по всей вероятности, "перегрузил" владельца новеньких «Жигулей» сотрудникам ГАИ на трассе. Его дважды оштрафовали, придравшись к незначительному нарушению. Поскупившись на «сифта» в один «ширван», доктор Махмудов в итоге залетел на штраф в десятикратном размере. У гаишников нюх на новые номерные знаки. А машина, купленная месяц назад, еще числилась «магарычной». Так, сердитый на себя за скупость (?!) и глупость, он и вошел в приемный покой, предварительно облаяв за что-то медсестер и санитарку. Та оставила за дверью швабру. Швабра, с грохотом упавшая на керамическую плитку пола, вызвала у доктора Махмудова такой фонтанирующий мат, что даже муха, бившаяся о стекло, затихла. Медсестра Ниночка мысленно помолилась, чтоб дежурство прошло спокойно, без тяжелых больных. А еще лучше, если вообще безо всяких. Доктор настолько не в духе, что вряд ли способен облегчить чьи-то страдания.

Сделав пометки в журнале, доктор Махмудов посмотрел на чашку с чаем, предусмотрительно поставленную перед ним Ниночкой, и не найдя, к чему придраться, вышел в коридор. Надеялся обнаружить какой-нибудь непорядок там. Сестры готовили приемный покой к возможному поступлению, делая вид, что ничего не замечают. Санитарка прибирала каталки. Доктор вышел на крыльцо. Было уже около одиннадцати. Он покурил и, несколько успокоившись, вернулся в кабинет. Время пика травматизма миновало, и он начал обход. Больные, по большей части, уже спали, сиделки дремали. Настроение не располагало к беседе, поэтому поджидавший его говорливый старик вернулся к своему термосу, стуча костылем по каменному полу.

Полистав журнал, доктор Махмудов выпил остывший чай и откинулся в кресле, приготовившись потерзать себя мыслями о непредусмотренных материальных потерях.

В половине второго во двор больницы въехала карета «Скорой помощи», сопровождаемая патрульной машиной ГАИ. В приемный покой «вкатили» стонущего сотрудника ГАИ в рваных окровавленных брюках. Увидев пострадавшего в ДТП, доктор Махмудов вначале опешил. Затем, осмотрел его и, злобно улыбаясь, ознакомился с содержимым карманов мокрых от крови брюк. Доктор велел медсестре Ниночке подготовить больного к операции. У пациента была глубокая рваная рана от колена до бедра и перелом голено-стопа. Ниночка, показавшая доктору Махмудову 130 тысяч «ширванами» и десятидолларовую бумажку, которые были в карманах разрезанных брюк покалеченного капитана-гаишника, и уловившая знак Сатаны в зрачках доктора, украдкой осенила пациента крестным знамением. Коллеги пострадавшего, приехавшие в слегка принятой по левому крылу патрульной машине, переговорив с доктором и вложив ему в нагрудный карман пятидесятидолларовую банкноту, уехали, оставив товарища заботам опытного хирурга, милой медсестры и сердобольной санитарки.

После того, как больной получил антисептик, а кровоточащая рана была должным образом обработана и подготовлена Ниночкой к наложению швов, доктор Махмудов взял у нее из рук шприц с новокаином, отошел к раковине и опорожнил его. Ниночка с ужасом наблюдала за действиями доктора, пока еще не понимая, что он собирается делать. Доктор Махмудов опорожнил и второй шприц, а затем наполнил оба обычным физраствором, который и ввел скеже-щему золотом зубных коронок капитану - гаишнику. Теперь-то Ниночка все поняла. Она с жалостью посмотрела на гаишника, с беспокойством на доктора, но, поймав его суровый и жесткий взгляд, опустила глаза, призывая заблудившегося где-то ангела-хранителя горемычного гаишника на выручку своему подопечному. Но, по всей видимости, ангел-хранитель тоже пострадал в ДТП и теперь подбирал где-то свои перышки. А доктор Махмудов тем временем стал медленно, с мастерством искусной белошвейки накладывать швы пациенту, утягивая кривой плоской иглой края жестокой раны да безо всякой анестезии. Гаишник сначала тихо стонал и кусал губы. Когда был наложен седьмой шов, стон перешел в рычание.

- Доктор, - говорила глазами медсестра Ниночка, - а как же болевой шок? Рискуете...

- Не твоего ума дело, - отвечали глаза доктора Махмудова. - Все в порядке. Не сдохнет!

Капитан- гаишник, плачущий и орущий на тринадцатом шве, потерял сознание на пятнадцатом. Последний, шестнадцатый шов, был затянут в тишине операционной. Был слышен лишь скрип разрезаемой Ниночкой ампулы с нашатырным спиртом.

- Не волнуйся, он здоров, как бык, и еще напьется нашей кровушки на дорогах, - произнес доктор, глядя на трясущиеся руки Ниночки, которая приводила пациента в чувство. - Вот так они нас «вживую» каждый день (...). У него сегодня тринадцать «пациентов» было, судя по деньгам. Нет, четырнадцать - там еще десять долларов. Да плюс две мои «натяжки». Как раз по одному шву на каждого... А завтра его родственники и тебя презентуют.

- Я не приму, совестно, - мученически улыбнулась медсестра. - Я верующая. Великий Пост на носу, а вы меня к своему греху приобщили.

- Дура будешь, не возьмешь! Это он Заповеди нарушил первый. Бог твой его наказал. А мы Его волю исполнили. Ха-ха-ха, - вдруг расхохотался доктор, вынимая из нагрудного кармана пятьдесят долларов. - Вор у вора шапку украл! Еще при выписке добавят. В расчете будем. И чехлы куплю. Давай-давай, расклеивай ему поскорее глазки. Скоро его дружки, христорадники автодорожные, вернутся.

ВОЛОС КРОНИДА

Который день не в духе Громовержец. Заперся у себя, тучами обложился. Никого к себе не впускает.

- Позор! - теребя божественную бороду, размышляет Кроныч. - Мало было интриг на Олимпе, так теперь и вовсе не поймешь, боги людьми управляют или люди богами. Апполон, стервец, из Гериной опочивальни не вылазит. Гефест, хромой черт, себе ортопедический ботинок выковал. Теперь с нимфами в вертепе у Орфея пляшет. А тот что придумал, петух безголосый! Арфа у него модернизованная, электронная, а сам под "фанеру" поет. Вон как его фурии с острова Сирен подразнивают:

Орфей Сладкозвучный,

Скрипит твоя арфа. И голос фальшивит,

И сам ты не тот. Те песни, что прежде

Богов восхищали, Теперь даже в банях никто не поет.

Одиссей сына своего к новому походу готовит. На субмарине. «Арго-2». Если не врут, уже с Посейдоном договорился, за 50 процентов Золотого руна. А этот старый дурак и купился! Не даст он тебе ничего! Ни руна, ни хрена! На то он и Хитроумный. Но доступ к морским недрам получит и тебя, краба старого, проучит. Гляди-ка, стихами заговорил. Хандра располагает к поэзии... Арес - Бог войны! Мелкими интригами междоусобиц увлекся, деревеньки стравливает, с прохвостом Гермесом пари заключает. Прометей интуристам позирует. Пегас, простая скотина, а туда же: крылья каким-то херувимам с соседних небес на плюмаж выменял. Осел, а не жеребец! Пасется, вон, теперь с кентаврами - один хвост сзади, другой на голове. Артемида, дрянная девчонка, с браконьерами снюхалась. Они ей за рог Единорога карабин подарили и нахлобучку ночного видения. А эта безмозглая вертихвостка отдала им колчан со священными стрелами! Тем нынче только и занимается, что по ночам подглядывает, как эти ничтожные человеческие существа совокупляются. Хотя, надо сказать, фантазии на этот счет им не занимать... Атланты, и те оборзели. Не хотят больше «за просто так» небесный свод поддерживать. Едва справляюсь. Весь свод в озоновых дырах. Вот оно, непослушание, вольнодумство! Ни к чему хорошему не приводит...

В покои, с шумом отбиваясь от стражников и гремя доспехами, ворвалась Афина.

- Что происходит? Что за хандра? Ты же - Зевс! Отец богов!

- Отец кретинов я... - сверкнул на нее глазами Кронид, нервно наматывая на палец волос из бороды.

- Отец, - уже мягче продолжала Паллада, - не к лицу тебе, венцу Олимпа, такое бездействие. Ты знаешь, что творится внизу?

- Думаю, не хуже того, что творится наверху...

- И ты так спокоен?!

- Как и полагается олимпийцу...

- Словами играешь. А детки твои, Дионисием напоенные, тебя старой периной называют. Никчемной. Хочешь повторить судьбу своего отца?!

- История повторяется в виде фарса...

- Вот уже словами человечишек заговорил. Встряхнись, Зевс, раздвинь тучи, сбрось им пару дюжин молний, -со слезами в голосе промолвила воительница. - Ведь все рушится!

- Уже рухнуло... Что ты предлагаешь, любимая дочь?..

- Сократи сонм богов. Разведись с Герой. Покарай...

- Прекрати, - прервал ее Зевс. - Какой толк сокращать это сборище голых натурщиков? Де-факто они давно уже не боги...

- Вот именно!

- Ты-то о чем тревожишься, рожденная отцом? Твое имя столицей увековечено будет.

- Мне за судьбу Олимпа страшно.

- От судьбы не убежишь. Даже на олимпийских высотах. Сегодня ты на вершине, завтра - у подножия...

- Расчувствовался! Вот оно, твое уязвимое место, пята Ахиллесова. Тебя сейчас самый раз подсадить к Диогену, в бочку.

- А Диогена - сюда... Знаешь, Ахиллес-то не потому умер, что стрела в уязвимое место попала, а от заражения крови. Просто стрела была грязная... Напридумывали - полубог! Полубогов не бывает. Либо ты Бог, либо человек...

Проведя ночь на заброшенном складе, заваленном пустыми коробками, ящиками и рассохшимися бочками, старый бомж проснулся от шума подъехавшего грузовика. Он потянулся, и с его груди сползла потрепанная книжица «Мифы древней Греции», которую подобрал недавно на свалке. Он не читал выброшенных газет и журналов, как это делали другие бродяги. Но любил выискивать на свалках книжки и с упоением зачитывался. Среди своих, таких же неприкаянных, его называли Диогеном. За философский склад ума и любовь спать среди этих ветхих бочек.

- Приснится же такое! - Диоген почесал грязную бороду и с улыбкой подумал: - А ведь, если помыть, засеребрится и закучерявится. Точь-в-точь, как у Зевса.

Зацепившийся за ноготь длинный седой волос оторвался со странным серебряным звоном.

ТАК ГОВОРЯТ МОИ ВРАГИ

Старику уже перевалило за 100 лет, но страх смерти никогда не оставлял его. Казалось бы, и жизнь уже потеряла смысл, поблекли все краски, и ушли все радости, но он не хотел умирать. Он не хотел уходить из жизни, пусть бессмысленной и зыбкой, все равно не хотел. Давно ушли в мир иной все его родные и близкие, здравствует лишь единственный правнук, которого он не любит. За молодость. За то, что у того еще есть Время! Старик вздрагивает от каждого скрипа, от каждого стука и вздоха: а вдруг это Смерть за ним пришла? Говорят, она вся в черном, с косой, жуткая на вид. Он не гасит свет даже ночью, не открывает без крайней надобности глухо зашторенных окон, не подходит к двери. У пожилой женщины, которую нанял для ухода за ним правнук, есть свой ключ. Она давно должна была придти. Почему-то задерживается, даже не позвонила. Надо пожаловаться правнуку, пусть подыщет другую, помоложе да по-прытче. Беспокойство рассеялось, когда он услышал звук открывающейся двери. Через минуту в комнату вошла... молодая, необыкновенно красивая женщина, источая аромат весеннего луга.

- Кто Вы? - удивился старик. - Откуда у Вас ключ? Что Вам здесь нужно?

- Не волнуйтесь. Ваш внук решил, что прежняя сиделка несколько нерасторопна и нанял меня. К тому же, с недавних пор я живу неподалеку.

- А я только что подумал об этом! Бабка и впрямь ленива и неумела. Готовит плохо. Укол делает - руки дрожат. Мне же больно!

- Вы так чувствуете боль? А может быть, Вас пугает ее ожидание? Так часто бывает.

- Как-то странно Вы говорите. Как зовут Вас, милая девушка?

- У меня редкое и необычное имя, - рассмеялась девушка, подойдя к окну. - Вы позволите открыть форточку? Здесь так душно. Сейчас я приготовлю чай, выпьете лекарства, и мы с Вами поговорим. Думаю, нам есть о чем поговорить.

Старик несколько насторожился, но девушка, подойдя к кровати, взяла его руку, погладила, поправила подушку, и он успокоился. У нее такие нежные руки, такие заботливые! Просто бархатные. Ему показалось, что он куда-то улетает. Стало так легко! Он закрыл глаза, и его на мгновение покинули все страхи и тревоги.

- Как хорошо! - тихо произнес старик. - Вы просто ангел! Так как же Вас зовут?

- Меня зовут Аджал, - не отпуская его руки, так же тихо ответила девушка.

Старик встрепенулся. Что за странное имя? Открыв глаза, он уставился на девушку, которая, улыбаясь, поглаживала ему руку. Как она хороша! Какое тепло в глазах! О таких глазах складывают газели, от них теряют рассудок, во имя них совершают подвиги.

- Аджал? Но ведь. Нет! Я не хочу! Не надо! - захотел крикнуть старик, но не смог. Он лишь прошептал. - Вы так прекрасны, так милы и добры. Вы не можете ЕЮ быть... Она страшна и уродлива, она отвратительна.

- Так говорят мои враги. Но Вы же видите, я не так уж и ужасна. Скажите, почему Вы так боитесь смерти? Неужели одиночество, немощь, болезни привлекают Вас больше? Я открою Вам секрет. Смерть наступает не тогда, когда тебя покидает душа, а когда о тебе забывают. Вы одиноки на этом свете. Кроме правнука, который еще сможет положить цветы на Вашу могилу, никого не осталось. Раньше или позже, Вы все равно умрете. Так почему же не хотите продлить свою жизнь в его памяти? Чем привлекает Вас это прозябание, которое и жизнью-то назвать нельзя?

- Но мне так хочется жить!..

- Скажите, разве Вы не испытываете боли от потери всех своих родных и близких? Вас не пугает одиночество, дряхлость тела и слабость духа? Но ведь умереть гораздо проще - тогда кончатся все эти муки.

-. так хочется жить!

- Помните, сорок лет назад, когда Вы тяжело болели и умоляли сына сделать все, чтобы Вас поставили на ноги? Он тогда продал свой автомобиль, чтоб можно было купить для Вас дорогие лекарства. Вас вылечили. А через несколько дней его сбил потерявший управление грузовик. Когда Вам исполнилось 80 лет, и Вас разбил паралич, дочь, спеша в больницу, забыла перекрыть газ, а когда вернулась, произошел взрыв. Она очень сильно обгорела и умерла в муках.

Зато Вы поправились. Затем Ваш внук утонул, спасая Вас, 10 лет назад, когда Вам вздумалось понырять в море. Вам не жалко своего правнука? Ведь он молод и у него еще нет детей. Если уйдет он, а не Вы, прервется Ваш род. И тогда Вы умрете по-настоящему.

-. хочу жить. - не унимался старик.

- Уверяю Вас, если я исполню Ваше желание, будет хуже. Придет время, Вы сами будете искать меня. Но я не «скорая помощь» и не прихожу по вызову. Мой уход будет наказанием для Вас.

-. жить.

- Как знаете. Я пыталась внушить Вам истину. Вы ее отвергли. Вы предпочли забвение и радость мнимой жизни. Ну, так живите.

Старик проснулся от шума в прихожей - это пришла пожилая женщина-сиделка, которую нанял правнук.

- Что за странный сон? - подумал старик. - Ханум, когда ты пришла, здесь был кто-нибудь?

- А кто здесь мог быть? Ключ-то у меня, - ответила женщина и тихо добавила, - посланцев Азраила, видно, ждешь.

Спустя несколько дней женщина-сиделка умерла от сердечного приступа, у себя дома. Правнук, сообщивший старику об этом, обещал к вечеру подыскать и прислать другую сиделку.

- Дед, я оставлю здесь свои вещи до вечера, ладно? -сказал он, уходя, забыв, видно, что все его документы остались в сумке.

Правнук не вернулся ни вечером, ни утром, никогда. Недалеко от бюро по найму он поскользнулся и ударился виском об острый каменный выступ в стене. Он умер сразу.

Старик давно уже лежал без движения, так, как его оставил правнук. Он хотел пить, но не мог никого позвать. Его никто не искал, о нем никто уже ничего не знал. Его тело было почти мертво, но душа трепыхалась в этом теле, не зная, как вырваться. Он уже не жив, но еще не мертв. Но он сам выбрал это. А красавица Аджал с ласковыми и заботливыми руками вряд ли вновь придет уговаривать его: у нее и так дел невпроворот. Жди теперь ту, страшную, с косой!..

ПРЕСТОЛ И ПЛАХА

Он красив до умопомрачения! Четыре гнутые ножки в виде львиных лап покрыты сусальным золотом. Подлокотники, смягченные нежнейшими небесно-голубым с серебряной нитью атласом, пригнуты отягощенной лозой: на ней гроздья из камней - кабашонов и листья малахитовой глазури. Спинка принимает в свои объятия, лаская нежным шелком и прижимаясь ароматным красным деревом с золотыми вкраплениями в виде райских птичек. А сиденье! Это не сиденье - это нечто, взбитое из пуха от крылышек юных ангелочков.

Он весь искрится. Вздыхает томным полупрозрачным «лунным камнем», поет лазуритовым облаком у изголовья, обрамленным алмазными звездами. Каждая линия его узоров - это поэтическая строчка, то нежная и таинственная, то пламенная и страстная. Узоры переплетаются, как фантастические драконы в брачном танце, то и дело взрываясь брызгами самоцветов на пике блаженства. Утопая в нем, ощущаешь себя на небесах. А он и есть земное отражение небес. Трон! Престол! Удел избранных. Предмет вожделения и грез.

Сегодня, как и многократно прежде, он стоит на убранном шелками балконе и ждет своего хозяина. Новый хозяин взошел на него совсем недавно. Через час он воссядет, чтоб созерцать. казнь своего предшественника.

Внизу, в центре эшафота, стоит Плаха. Она почти ровесница искрящемуся красавцу-трону, а какие разные судьбы! Плаха потемнела от времени и покрыта бурыми пятнами пропитавшей ее крови. Но она еще крепка! Никто не слышит ее тихий стон, когда, отсекая очередную голову, стальное острие впивается в нее. Никто не считает насечек на израненной поверхности, по которым можно прочесть историю, как по календарю.

- Мое предназначение - возвышаться и возвышать. Твое - унизить то, что низвергнуто, - надменно произносит Трон. - Меня желают, тебя страшатся. Передо мной склоняют головы, перед тобой их лишаются. Ты черна от крови и слез, уродлива от рубцов, оставленных топорами палачей.

- Это так. Но я принимаю последнее прикосновение губ и последний взгляд тех, кто был обольщен и обманут тобой, - возражает Плаха. - Я прижимаю к сердцу венценосные головы тех, чей царственный зад ты ласкаешь. Так кто же из нас достоин большего уважения? И кто из нас чище?

Новый хозяин медленно опустился на трон, воссев на небесно-голубые шелка и возложив руки на золотые поручни.

- Добро пожаловать! - едва слышно проскрипел Престол. - Надолго ли?

Прежний хозяин также медленно опустился на колени перед плахой, кинув затуманенный слезами взгляд на Престол, с которого был низвергнут.

- Я сожалею, - вздохнула Плаха. - Но, поверь моему опыту, твой преемник придет ко мне гораздо раньше, чем ты после своего предшественника. Он глуп и тщеславен. Его дорога с балкона на эшафот будет куда короче!

Никто и никогда не слышит, как перешептываются Престол и Плаха. А жаль.

ВЕРНИСЬ!

Там чайки крыльями

касаются воды

И криком шуму волн

и ветру вторя.

Там девушка стоит на берегу,

С глазами цвета середины моря.

Дальше он не помнил. Но и не пытался вспомнить. «Цвет середины моря». Это бездонный таинственный ультрамарин. Сейчас он, не колеблясь, утонул бы в нем. Раскуривая очередную сигарету, Фуад вспомнил в подробностях вчерашнюю размолвку и ссору со своей девушкой. Они встречались уже три года, и их отношения давно вышли за пределы невинных «гуляний под луной». Ему казалось до сих пор, что и ее такие отношения устраивают. Он ее любил, она это знала. Ни в чем ей не отказывал. Нарядов и развлечений было более, чем достаточно. Что ей еще нужно? Деньги, круизы, дорогие украшения - все у нее было. Любая женщина сочла бы это пределом своих мечтаний. Но Сабина очень изменилась с тех пор, как он настоял на прерывании беременности. Она стала какая-то злая, колючая, склочная. Неужели брак обязателен? Ведь им и так было хорошо вместе. Он купил ей квартиру и никогда не ставил никаких ограничений. Сабина могла жить и у него, и у себя, распоряжаться деньгами по своему усмотрению. Зачем же связывать себя браком, детьми? Нет, это не для него. Ночные бдения у детских кроваток, о которых с тоской и ужасом рассказывают друзья - женатики, пиление строптивых жен и назойливых родственников. Нет уж, такая жизнь его не манит. Сегодня он - преуспевающий молодой человек, в своем бизнесе дока. Материальная сторона завтрашнего дня не заботит его. Зачем своими руками создавать себе проблемы? Семья - не его стихия. Затюканный материным ворчанием отец, носивший венец образцового мужа, находил отдохновение в объятиях своей любовницы, отлучаясь в непродолжительные «командировки». Фуада такая жизнь не прельщала. Он не желал строить свои отношения с женщинами на грядущем обмане. Так он убеждал себя. Но очень глубоко в подсознании, застрявшая в душе мечта корила его: «Ты лжешь, дорогой. Просто ты околдован мною. Ты ждешь «глаза цвета середины моря». У Сабины глаза карие. «Глубокий ультрамарин» был когда-то идеей фикс. Он мечтал встретить девушку с такими глазами. Но это не мешало ему любить Сабину. Она красивая и умная. Но вот сорвалось. И она туда же: давай поженимся!

Фуад заворочался в постели, услышав звонок в дверь. Когда Сабина уходила, она бросила ключ от его квартиры на стол.

- Образумилась, вернулась, - с улыбкой подумал Фуад, не спеша поднимаясь, растягивая время, чтоб пому-чать строптивую Сабину. Но в дверях стояла женщина, которая вела хозяйство в его доме.

- Я уж думала, Вас нет дома.

- Ой, простите, я забыл, что Вы должны сегодня прийти, - несколько расстроившись, произнес Фуад. Вспомнил, что на вечер приглашены ребята, на «мальчишник», а Сару-ханум, кудесницу в кулинарии, он попросил отработать субботу.

- Фуад, сынок, если Вы не против, я днем приведу свою внучку. Дети идут в гости и ребенка не с кем оставить. Вы не волнуйтесь, она Вас не побеспокоит. Она хоть и болтушка, но послушная и славная девочка.

- Ради Бога, что за разговор, Сара-ханум. Приводите. Вы дайте мне список. Я через полчаса поеду за покупками. Если хотите, я сам заберу ребенка.

- Правда? Спасибо, дорогой. Тогда я пока приберусь и приготовлю Вам завтрак. А Сабина придет?

- Нет, - сухо и коротко ответил Фуад.

Сара-ханум женщина понятливая и лишних вопросов не задает. Нет, так нет. Придется, видно, одной управляться.

Пока Фуад одевался, несколько раз звонил телефон. Но это были мама и приятели. Сабина не звонила. Сотовый молчал. Он как будто умер. Вчера, когда Сабина ушла, Фуад был зол на нее и решил, что так лучше. Сегодня он испытывал смешанное чувство грусти и тревоги. Ничего, пройдет! Свято место пусто не бывает. Пожалеет еще. Недавно и мама вновь вернулась к запрещенной теме женитьбы. Внуков страстно возжелала! Фуад очень грубо пресек ее попытку нарушить запрет. Теперь сожалел, что нагрубил матери. Решил зайти покаяться и еще раз попросить не касаться этой темы.

Взяв у Сары-ханум список, Фуад вышел из дома. Сперва заехал в кондитерский магазин и купил «подмазку» для матери - обожаемый ею шоколадный торт, откуп за грубость. Затем отоварился по списку Сары-ханум и, посмотрев на часы, поехал к ее дому, чтоб забрать ребенка, как обещал. По дороге он сообщил о своем приезде и попросил, чтобы его не задерживали и вывели девочку к подъезду.

Дочка Сары-ханум стояла у блока, держа за руку пятилетнюю девчушку в сиреневом платьице и сотней заколок на каштановых кудряшках.

Фуад открыл переднюю дверцу:

- Садитесь, девушка. Какие у Вас роскошные кудри!

- Вы осторожнее с комплиментами, Фуад. Она такая кокетка! Спрашивает меня вчера: «Мама, что такое обольстительница?» Я ей объяснила, говорит: «А-а, так это про меня!» - смеясь, посадила женщина дочку на переднее сиденье.

Юная обольстительница, с достоинством задрав носик, села, глядя вперед, поправив юбочку и положив ручки на колени. Мама помахала им вслед и скрылась в подъезде.

- Милая девушка, - обратился Фуад к ребенку с нарочитой учтивостью, - я ведь даже не знаю, как Вас зовут.

- Меня зовут Севда. Можете называть меня Севунчик, молодой человек, - в тон ему ответила малышка, повергнув его в шок пониманием момента.

Фуад рассмеялся и с интересом посмотрел на девочку. Она была как маленькое сиреневое облачко, эдакая очаро-вашка.

- А не угостить ли мне Вас, юная прелестница, мороженым?

- Угостить, молодой человек, - кивнула головой девочка и добавила: - только маме не говорите. И, если можно, клубничным.

Девчушка - просто прелесть, такая никому спуску не даст, - паркуя машину недалеко от кафе, думал Фуад. Открыв дверцу, он подал руку девочке, чтоб помочь ей выйти из машины. Только сейчас он увидел ее лицо. Это было личико небесного ангелочка с глазами. цвета середины моря! Фуад обомлел. Он на мгновение застыл, вглядываясь в эти чистые, чудесные ультрамариновые глазки.

- Что с Вами? - удивленно вскинула реснички юная обольстительница. - Вас взволновали мои глаза? Все от них тащатся, я знаю.

Там девушка стоит на берегу

«С глазами цвета середины моря». - застучало в голове у Фуада. Переведя дух, он ответил: «У Вас глаза цвета середины моря. Вот мы и разошлись во времени.»

- Как Вы красиво сказали! Цвет середины моря! А все говорят просто - синие.

Они сидели друг против друга в кафе за столиком, заваленным пирожными и фруктами. Изящно держа ложечку двумя пальчиками, Севунчик без умолку болтала, рассказывая Фуаду о своих глупых подружках, ворчливом дедушке, вредной соседке и любимой канарейке. Фуад любовался ею и слушал, с наслаждением вглядываясь в это ультрамариновое море, обрамленное шелковыми кудряшками с сотней разноцветных заколочек.

- С Вашего разрешения, Севунчик, я на несколько минут отлучусь. Мне нужно позвонить.

Обзвонив своих друзей, Фуад предупредил их, что «мальчишник» по непредвиденным обстоятельствам отменяется. Каждый воспринял по-своему, но все - с пониманием. Затем он позвонил домой и попросил разрешения погулять с девочкой, отвести ее в детский развлекательный центр. Сара-ханум удивилась, но ответила согласием.

- Вот, и Вам она голову заморочила, чертовка! Возвращая к вечеру внучку бабушке, Фуад выгружал

из машины свертки, коробки и пакеты с игрушками и нарядами, которые приглянулись юной обольстительнице Севде и были с благодарной и кокетливой улыбкой ею приняты. Бабушка была смущена.

- Зачем Вы так потратились? Мне неловко, Фуад. Вы не представляете, что это за бесенок. Это все она Вас заставила купить?

- Нет, что Вы, Сара-ханум! Я добровольно бросил к ее ногам свое сердце! - смеялся в ответ Фуад. - У Вас замечательная внучка. Волшебница. Она сняла шоры с моих глаз. Храни ее Бог!

Проводив домой Сару-ханум с маленьким ангелочком, Фуад заехал, наконец, и к своей маме. Вручил ей с порога подтаявший торт, обозвал себя болваном, попросив прощения за грубость, и добавил:

- Я принял решение. Тебе оно понравится. Готовься к новому званию, - отбарабанил он, убегая, оставив изумленную мать строить предположения.

Было 12 часов вечера, когда в дверь позвонили. Зареванная со вчерашнего дня Сабина подошла к двери и заглянула в глазок. На лестничной площадке было светло, но пусто. Никого. Осторожно приоткрыв дверь, она увидела перед порогом длинную прозрачную коробку с алой голландской розой. Открыла. На стебель было надето золотое обручальное кольцо и записка с единственным словом: «Вернись!!!»

КОРМ ДЛЯ РЫБОК

- Надо купить корм для рыбок. Я высыпала им все, что осталось, - надевая туфли в прихожей, говорила мама. - Вадик, ты Барсика не забудь накормить, а то этот прохвост снова в аквариум полезет.

- А ты мне хрустики купишь? - легонько стуча указательным пальцем по стеклу аквариума, спросил Вадик.

- Надоел ты мне со своими хрустиками. Нечего желудок всякой дрянью портить! Да и денег на эту гадость у меня нет.

- Во-о-от, рыбкам корм покупать деньги есть, а мне хрустики - нет, - не унимался мальчик.

- Рыбки ничего другого не едят, - заворчала мама, укладывая в сумку какие-то свертки. - Не морочь мне голову. Все! Барсика накорми. Побежала я.

С этими словами она вышла. Когда щелкнул дверной замок, а затем послышался звук опускающегося лифта, Вадик вздохнул, взял сачок и стал возить им по аквариуму, пытаясь поймать одну из пяти рыбок, маминых любимиц.

- Барсика, говоришь, накормить? - процедил он сквозь зубы. - Щас накормим! Барсик, хочешь рыбку? Видишь, мне хрустики не покупают, а для этих пучеглазых бестолочей специально в зоомагазин за кормом ходит. Пока не сдохнут, мне, наверное, хрустиков не на что будет покупать. Наконец ему удалось подцепить недавно приобретенную серебристую рыбку-телескопа с желтоватым хвостом-шлейфом. Вадик слегка сжал в ладошке скользкую трепыхающуюся рыбку и посмотрел на кота Барсика. Кот с недавних пор находился под домашним арестом: пробравшись на соседский балкон, он задушил волнистого попугайчика тети Медины. Теперь, выходя на балкон, она бросает взгляд в их сторону и неизменно говорит одну и ту же фразу: «Аллах сяни зялил елясин!» Вадик не понимал смысла этих слов. Поэтому, когда сосед наверху забыл закрыть кран и их затопило, он огорченно сказал маме: «Вот и накаркала тетя Медина. Вот и залил нас Аллах».

Кот сидел на полу, напротив Вадика и смотрел на него в упор. Он весь напрягся в ожидании свежатинки.

- Ну что, кошара, хочешь рыбки отведать? - сжимая и разжимая ладонь, мучил бедную рыбку Вадик. Кот шевелил хвостом и едва слышно мурлыкнул. Выдавать свои желания более эмоционально он опасался: мальчик с характером, и дух противоречия мог заставить его вернуть рыбку в аквариум. Но, кажется, в голове у мальчишки вызревал некий план. Сжимая в ладошке рыбку, он прошел в кухню, взял из тарелки вермишелину и стал запихивать ее в рот несчастной рыбке.

- Не хочешь вермишель? Я тоже не хочу, но у меня не спрашивают. А хрустики не покупают. Зато вам, дурам пучеглазым, спецкорма закупают, хотя вы и не просите даже. Ну, заговори человеческим голосом, золотая рыбка! Хочу, чтобы мне купили хрустики!

Потом он бросил рыбку на пол. Она уже почти не шевелилась, только едва двигала жабрами. Барсик, притираясь о косяк двери, выгнувшись, наблюдал за действиями хозяина, не отваживаясь броситься на телескопа без разрешения.

- Будешь моим союзником, кошара? Тебе - рыбки, мне - хрустики. Хорошо, что разболтать не сможешь. Так-так-так, значит, через два дня рыбки кончатся и вместо сушеной моли можно будет купить хрустики.

Сказав это, Вадик вышел из кухни, оставив жертву и хищника один на один. Зайдя в комнату, он сделал характерный жест в сторону аквариума, улегся на диван и, положив руки под голову, стал напевать:

С утра сидит у озера Любитель рыболов. Сидит, мурлычет песенку, А песенка без сло-о-ов.

Дождавшись, когда Барсик вернулся в комнату, и поняв по его довольной морде, что с рыбкой покончено, Вадик пошел на кухню, поднял огрызок рыбьего хвоста:

Маленькая рыбка

Плавала в пруду.

Заплыла в аквариум

На свою бед-у-у.

Затем он предусмотрительно обмочил лапки отчаянно сопротивлявшегося кота в воде и немножко побрызгал на пол.

Когда мама вернулась домой, она застала сына спящим на диване, кота свернувшимся клубком на подоконнике. Подойдя к аквариуму, чтобы досыпать рыбкам свежекупленного сухого корма, женщина, ахнув, запричитала: «Где серебристый? Вадик, Вадик, проснись! Где серебристый телескоп? Барсик, душегуб, где мой серебристый?» Барсик, почувствовав обстановку, мгновенно спрыгнул с подоконника и исчез под диваном. Вадик сел, спустив ноги, притворно хлопая глазами: «Какой серебристый? Что случилось? Ты чего кричишь?»

- Вот, посмотри, серебристого телескопа нет, кругом вода, кот сожрал рыбку, а ты спишь! - продолжала хныкать мама. Вадик с удивленным выражением лица подошел к аквариуму и стал считать рыбок, левой рукой незаметно затолкав под аквариум мокрый сачок. Как хорошо, что она его не заметила! Как он мог забыть про сачок? В следующий раз надо быть осторожнее. Следы рыбной ловли были налицо. Огрызок рыбьего хвоста так и валялся на полу кухни.

- Ты что, не накормил этого мерзавца?

- Как не накормил? Я сам, что ли, кошачий корм ем? Он еще мою сосиску сожрал. А вчера, помнишь, в кастрюлю лапу хотел запустить? Может быть, отдадим его кому-нибудь, а то он и нас сожрет.

- Ты смеешься надо мной? Мать голову потеряла, а ты дурачишься.

- Так, значит, серебристый был твоей головой, - подумал Вадик, но сказал: - Успокойся, мамуля, я просто хотел тебя развеселить. Я же вижу, как ты огорчилась.

Уходя утром следующего дня, мама велела Вадику не сводить глаз с аквариума и кота. Но, вернувшись, на этот раз она недосчиталась еще двух золотых рыбок -оранжевой и желтой с красным хвостом, которую называла Клюквочкой. Сачок, заранее высушенный над плитой, лежал на своем месте, а воды на полу было еще больше. К тому же на голову спящего кота был опущен крошечный листочек зеленой водоросли. Вадик в какой-то миг пожалел расплакавшуюся маму, и стал ласкать ее ладони, которыми она прикрыла лицо, приговаривая: «Мамуля, не плачь, пожалуйста! Ну, хочешь, я задушу этого кошару? Чтоб ты подавился, крокодил!» Но топор войны уже был вбит в аквариум, и зарыть его могли только хрустики.

- Как же ты не догляде-е-ел? - ревела мама, притоптывая ногами и похлопывая себя ладошками по лицу.

Когда мама собралась уходить, связав брови в узел, она строго-настрого приказала Вадику не впускать кота в комнату. Но он «пробрался», воспользовавшись тем, что мальчик «задержался» в туалете. На этот раз пали последними жертвами белая полосатая и голубая скалярии. Полаквариума воды было на полу, вокруг валялись водоросли. Кот был мокрый и недовольный, скалярий он не съел, поэтому пришлось их немножко покалечить вилкой.

Мама лежала на диване с повязанной головой. От нее пахло сердечными каплями, львиную дозу которых она приняла из рук сына-лицедея. Конечно, Вадик не хотел, чтобы она заболела. Но он так ненавидел этих скользких пучеглазых молчаливых тиранов, о которых заботятся больше, чем о нем, с которыми могут говорить часами, не замечая скучающего мальчишку. Коту и то больше ласки доставалось. Его ведь так и не прогнали, даже не шлепнули! А Вадику-то пара шлепков за «недосмотр» все же досталась.

Когда мама пришла в себя, она долго лежала молча. Потом, лежа на спине, скрестив руки на груди. Глядя в потолок, она вдруг тихо спросила: «Вадик, а почему ты больше не просишь хрустики?..» Вадик растерялся и не сразу ответил.

- Ты же сама говорила, что от них один вред.

Она больше ничего не сказала, но как-то странно, с горечью и обидой, на него посмотрела. Вадик уткнулся в книжку-раскраску, замалевывая рыбок в аквариуме черной краской.

На следующий день мама купила двух новых рыбок: малинового и оранжевого телескопа. Молча положила на стол пакетик с хрустиками и переставила аквариум в спальню. Дверь там запиралась на защелку, и даже самый умелый и сообразительный кот не смог бы ее открыть без посторонней помощи.

- А ты знаешь, мамуля, не такие уж они и вкусные, эти хрустики. Ничего особенного, жареная бумага. - недовольно проговорил Вадик, сожалея о безвинно замученных рыбках, ценой жизни которых оказался этот яркий глянцевый пакетик с безвкусными хрустиками.

- Надеюсь, что и Барсику рыбки не очень понравились. - с укором посмотрела мама на мальчика.

«КРЕПКИЕ СТЕНЫ»

Каждый раз мрачнел, как туча, Сейфулла, когда конопатый Сардар заводил речь о своих сыновьях - Игиде, Джа-суре, Горхмазе и Гахрамане.

- Мой конь надежно подкован на все четыре ноги, и у дома моего крепкие стены, - бахвалился заносчивый Сардар, намекая на своих четырех сыновей. - Когда у мужчины есть сыновья, нет ему горя в этом мире! Будет кому плечи под мой гроб подставить. Сыны и в тяготах подмога, и в старости опора. А пока жив, и стареть не страшно. Роду моему конца не будет!

Бобыль Камандар, добродушный старичок, сочувствуя Сейфулле, пытался сгладить острые углы неприятного разговора. Он понимал, как неуютно становится Сейфулле, отцу трех дочерей, от бравады Сардара по поводу своих сыновей.

- И сына, и дочь милостью своей Аллах дает, - поучительным тоном внушал он Сардару простые истины. - Я считал бы себя счастливейшим человеком, если хоть одна дочь утешила б меня в старости, принесла б свет в мой дом. Но не судьба. Аллаху виднее, не буду роптать. Но, хотя нет у меня ни сынов, ни дочек, не думаю, что хоронить меня некому будет. Вот вы, соседи, есть, дети ваши есть, добрые люди найдутся - не оставят без савана да без могилы.

Жена Сейфуллы, родив ему одним разом трех дочерей-близнецов, была женщина кроткая и трудолюбивая. Муж ее дочками никогда не попрекал. Любил Сейфулла свою старуху. И дочек любил. Конечно же, какой мужчина сына не захочет! И Сейфулла о сыне мечтал. Но что поделаешь, если бог так распорядился. Дочки, так дочки. Его больше удручало, что девочки личиками не очень пригожие были. А по-правде сказать, дурнушки. Звали их Дуру, Дурниса и Дурда-на. Злыдень Сардар за глаза называл их «тремя Дурами». Но девочки дурами не были. И хотя красотой не блистали, были они отрадой для сердца Сейфуллы: послушные, отзывчивые, в учебе усердные, в хозяйстве проворные, с родителями почтительные и заботливые. Бывало, придет вечером Сейфулла с работы, усталый и хмурый, усядется на топчан, а дочки уже бегут к нему: кто тазик с теплой водой несет, чтоб отцу ноги помыть, кто поднос со свежим чаем, кто с тюфячком бежит - под спину подложить. И сразу всю усталость как рукой снимало. А когда жена ставила перед ним горячий и безумно вкусный пити с теплым хлебом домашней выпечки и, улыбаясь, разглядывала утомленное мужнее лицо, казалось, божья благодать сходила с небес и наполняла своим светом все жизненное пространство вокруг Сейфуллы.

- Ну, что ты, сын, для своих отца-матери доброго сделал? - думал Сейфулла о Сардаре. - Старики в нужде померли, когда ты вдали от них был, неведомо где. А часто ли сам их могилы навещаешь? Раз в год, в Гара-байрам. Да и то, пока сестры не напомнят.

Правду говорят - не зарекайся! Пролетели годы, как быстрокрылые ласточки, и расставила судьба все по своим местам. Дочки-дурнушки Сейфуллы вдруг неожиданно для всех, повзрослев, расцвели и не могли старики нарадоваться на них: одна в науке преуспела, другая важным государственным чиновником стала, третья, выйдя замуж и родив четырех дочерей, уже воспитывала внуков-близнецов. А вот Сардару, носившемуся со своими сынками, как черт с писанной торбой, не повезло. Непутевыми выросли, ни имен своих не оправдали, ни родительских надежд. Двое старших сроки мотали в чужих краях, третий спился, четвертый все родительское добро в карты просадил да и в бега подался. Жив ли, мертв ли - никто не знает. Сейфулла по доброте своей зла на соседа за обидные речи не таит, да и жалеет старика.

- Вот ведь как жизнь обернулась, - качает головой Сейфулла, глядя на согбенного годами и горестями соседа, - и конь твой подковы растерял, и «четыре стены» дома в пыль обратились. Несет теперь ветер пыль эту куда ни попа-дя. И где теперь те плечи, что гроб твой понесут?

- Эй, жена, - зовет Сейфулла свою верную спутницу, -собери-ка чего-нибудь, пойду проведаю Сардара-бедолагу. Что-то он давно во двор не выглядывает, не захворал ли.

КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК

Провожать после уроков свою одноклассницу до подъезда и нести ее школьную сумку - кто не прошел через это? А кто прошел, тот знает, какие звезды вспыхивают в сердцах юных Ромео, когда предмет обожания милостиво позволяет это сделать.

- Это тебе, - вытащил Араз белую розу из портфеля и протянул Томочке.

- О-о-о, спасибо, - без особого восторга приняла она цветок. - Ты что, весь день ее в портфеле прятал? Подвял цветочек-то, - вогнала она в краску и без того сконфуженного Араза.

Араз «бегал» за Томочкой с четвертого класса, но расположения ее так и не добился. Пацаны подтрунивали над ним, понимая, насколько малы шансы у низкорослого, тщедушного мальчика удостоиться внимания такой статной и красивой девочки, как Томочка. Он и сам это понимал, но ничего не мог с собой поделать. Принимая из ее рук школьную сумку, Араз старался втянуть в свою ладонь все тепло ее ладони, которым была согрета ручка Томочкиного портфеля. Какое это было счастье! Пусть она смеется над ним, пусть не придает значения словам скрытого признания -главное, что она их слышит. Когда-нибудь оценит и посмотрит на него другими глазами. Он так лелеял эту волшебную мечту!

- Я бы хотел подарить тебе цветок, который не вянет...

- Не люблю искусственных цветов.

- Нет, не такой. Настоящий!

- Таких не бывает.

- Все бывает. Я где-то читал, что в песках растут каменные цветы.

- Сказки! А знаешь, это даже интересно, - зажегся игривый огонек в глазах Томочки. - Добудешь такой, стану твоей невестой.

Араз растерялся. Ну, прямо как у Бажова!

- А ты не обманешь? - ухватился он за скользкий кончик хвоста своей мечты.

- Не обману, - рассмеялась Томочка, понимая, как трудно будет Аразу удержать в руках этот скользкий хвостик. А что, интересная игра!

- Только не обмани! Я обязательно раздобуду его. Обещаю! - с такой мольбой и надеждой смотрел на Томочку Араз, что ей стало не по себе. Какая она жестокая! Ведь у бедняги, на самом-то деле, нет никаких шансов. Хотя, кажется, они оба пообещали друг другу невыполнимые вещи...

* * *

- Что это? - показывая на предмет перед зеркалом трюмо, спросила Тома у Ники, с которой недавно познакомилась в дамском салоне и подружилась. Ника пригласила ее на чай, решила познакомить с дочкой и мужем, о которых могла говорить часами. У них такая замечательная семья! Дочка - умница, красавица. Муж - само обаяние.

- Это «сахарская роза», - оживленно стала пояснять Ника, - муж привез когда-то из Алжира. Он там работал. Красивая, правда? И знаешь, какая острая! Ты осторожнее, когда дотронешься до «лепестка», тотчас порежешься. Такие «розы» растут в пустыне. Вообще-то это скристаллизован-ный в виде цветка кварц, или еще что-то в этом роде. А как будто рукотворный! Муж рассказывал, - засмеялась Ника, -что когда-то был безответно влюблен в свою одноклассницу и пообещал раздобыть для нее каменный цветок. А она ему не поверила и в обмен на это обещала стать его невестой.

- Похоже, обманула...

- Как видишь. Да несерьезно все это. Детские глупости. Хотя муж думал иначе. Поэтому и женился так поздно. «Сахарскую розу» искал, - снова засмеялась Ника. - Но все это в далеком прошлом. Я не ревную. С кем не бывает? Мне даже нравится, что он так ответственно относится к своим словам. Он надежный. А ты своим довольна?

- По-разному, когда как. Вот сейчас вдруг вспомнила, что он вечером заступает на дежурство. Разворчится, что меня дома нет! - засуетилась Тома. Она сделала вид, что набирает номер домашнего телефона, но не может дозвониться. - Ой, прости, Ника, надо бежать. Пока доеду, пока соберу его на работу! Он у меня немного нервный. Не хочу лишних дрязг. Не обижайся, милая. Я его провожу и вернусь. Хорошо?

- Э-э, а я уже предупредила Араза, что познакомлю его с такой красавицей!

- Смешная ты, Ника. А вдруг красавица мужа уведёт? - притворно покачала головой Тома.

- Не уведет. Он меня любит. Ты поскорее возвращайся.

Ловя такси у края дороги, Тома знала, что уже не вернется. Через час она позвонит Нике и скажет, что сын вернулся из школы с простудой, и не хотелось бы оставлять его дома одного. Ведь и муж уходит на дежурство... Ника не знает, что Тома живет с сыном одна, а с мужем давно разошлась. Некого было ей провожать на ночное дежурство. И вообще, жизнь у красавицы-Томочки не удалась... Обрушившись грязным селевым потоком, она унесла все самое чистое и святое.

- Значит, все-таки, они бывают, неувядающие розы! -проведя пальцами по запотевшему окну такси, подумала Тома. - И находят их маленькие верные рыцари, которыми пренебрегают надменные самодовольные красавицы...

Я ЗАДУШУ ВАС ОБОИХ!

- Изя? Ты нашел мне замэну? Не разбивай мое сэрцэ! Если так, то я задушу вас обоих своим роскошным тухэсом! Это говорю тебе я, Шимона Бен-Элайзер.

Потрясающий, неповторимый сленг тети Симы неизменно приводил в восторг соседей коммуналки, и в трепет тщедушного Измаила Пейсаховича, лбом едва доходившего до необъятной груди своей супруги. Изо дня в день, долгих сорок лет повторялись предупреждения по поводу «разбитого сэрца». Бог мой, какая «замэна»?! Бедному Изе и в дурном сне не привиделось бы. Его на полтонны «Симочкиной страсти» едва-то хватало. Все за глаза так ее и называли «Полтонны страсти». Не знаю, сколько было страсти в громадном теле Симоны, но персоны колоритнее не было во всем дворе. Рыжая шевелюра в мелких бигуди, кроваво-алая губная помада, почти фиолетовый лак на ногтях, лилово-сизые румяна на всю щеку... На грудь можно было запросто поставить поднос с горохом - не просыплется. Сигарета на длинном мундштуке слоновой кости, зажатая между пухленькими указательным и средним пальцами и изящно изогнутый мизинец с бирюзовым кольцом. Крупные оранжевые бусы (имитация янтаря), и коралловый браслетик на складчатом запястье. Все это многоцветие ложилось топографическими обозначениями на Симонин глобус, завернутый в голубое с коричневым шифоновое платье. Оно-то и уподобляло пышнотелую Симону гигантскому глобусу. Голубые океаны и коричневые острова.

- Изя? Ты опять лжешь мне, как твои предки фарисеи?

- доносилось порой из прихожей через неприкрытую дверь.

- Бог Израиля воцаряется не только на горе Сион. Он все видит даже тут, на благословенном Апшероне. Ну-ка, посмотри мне в глаза! Почему ты не ешь? Почему ты сыт? Кто накормил тебя? Нет аппетита? А что сделалось с твоей памятью? Софочка сказала мне, что в субботу ты не назвал в заупокойной имени моей бабушки. Разве светлая память Розалии Бен-Мойше уже не дорога тебе?

- Прости, мамочка, их так много, покойниц. Вероятно, упустил по рассеянности. Но ведь Софочка могла бы сделать это и сама, - оправдывался Измаил Пейсахович.

- Покойниц много, а бабушка Розалия одна! - всхлипывает Симона. - Или ты забыл холокост?!

- Знаю-знаю. Не забыл. Как можно? Прости, мамочка.

- В эту субботу я сама буду в синагоге и «забуду» назвать имя твоего брата Мордехая!

- Не гневи Бога, душа моя.

- Бога? Ты вспомнил Бога? Ты пришел домой на час позже обычного. Признавайся! Или я задушу вас обоих...

-... своим роскошныс тухэсом, - продолжал за нее Измаил Пейсахович. - Я встретил по дороге домой Мирона, племянника Оси. Немного поболтали, выпили пивка у Мух-тара.

- Так вот почему у тебя не хватило денег отоварить мой список!

- У меня все равно бы не хватило денег. Это не список - это целый талмуд.

- Не смей кощунствовать! Как можешь ты уподоблять перечень овощей священному писанию!

- Прости, мамочка, я не так выразился...

И так сорок лет. Но горе и радость скачут по жизни в одной упряжке. Когда Изя умер, казалось, не будет конца слезам Симоны.

- О горе мне, горе! Почему ты так рано ушел от меня, Изя! Я не роптала бы за измэну, но лучше бы ты жил... -стенала безутешная Симона. - Изя, любовь моя, жизнь моя, сокровище мое!

Случилось так, что одно горе привело за собой и другое. Очень скоро скончалась от тяжелого недуга дочь Симоны Софочка.

- Бабушка, почему ты не называешь имя мамы в заупокойной? - спросила как-то в синагоге дочь Софочки Сарра, и сама крикнула раввину с балкончика: София Бен-Измаил!

-... Бен-Иосиф... - тихо произнесла Симона.

Сарра удивленно оглянулась на опустившую глаза Симону.

- Бен-Иосиф, - повторила Симона. - Да, Сарра, сэрцэ мое. Бен-Иосиф...

МАТАДОР

Коричневый с золотом костюм сидел на нем, как влитой. Белые чулки туго обтягивали стройные ноги. Он выходил на арену с достоинством языческого бога, держа малиновый плащ на левой руке и приветствуя ликующую публику, выбросив вверх правую. Бархатная шляпа прикрывала роскошные иссиня-черные волосы, собранные в тугую косицу. Публика исходила восторженными криками и аплодисментами, когда Матиас живописным, изящным, но уверенным жестом раскрывал свой знаменитый малиновый на голубой подкладке плащ и, дразня быка, водил его вокруг себя. Щекоча нервы публике, Матиас медленно, наслаждаясь созерцанием обреченного животного, готовил его к смерти. Он говорил с быком. Никто не слышал. Лишь бык, громко дыша, отвечал ему налитыми кровью глазами.

- Сегодня ты умрешь, дружище. Я сожалею. Но я должен убить тебя ради своей славы. А что моя жизнь без славы! Прости, но сегодня мой звездный час.

- Я сильнее тебя, матадор! Я силен и грозен, и я тоже могу убить тебя. Но даже если суждено умереть мне, один из моих сыновей все равно когда-нибудь прикончит тебя. А их, сыновей, у меня много! Будут ли они у тебя?

- Нет! - коротко, тихо и злобно отвечает Матиас и одним точным движением всаживает острую шпагу под лопатку громадного животного.

- Сегодня твой день!

Закапала кровь из ноздрей упавшего на передние колени поверженного быка. Ухватившись за шпагу двумя руками, Матиас загоняет ее в тело животного по самую рукоятку. Сотрясая воздух восторженными приветствиями, зрители забрасывают арену цветами.

Матиас - матадор, не знающий поражений. На арене он - Бог. На арене он силен и бесстрашен. На арене он - настоящий мужчина. Он долгие годы заливает песок кровью быков, принося их в жертву своему...бессилию. И это его тайна. Каждый раз после боя, окруженный толпой красоток, кумир по прозвищу Матиас - Смерть отправляется в самые злачные места города, чтобы отметить свою победу и развлечься с парой-тройкой жарких девиц. У него заслуженная слава непобедимого тореро. И он окружен ореолом славы сердцееда и бабника. Но слава славе рознь. Первая досталась ему потом и кровью, долгими годами упорного труда, заслуженной отвагой. Вторая же была сомнительна. Никто не знал тайны бесстрашного красавчика Матэ. Выкладываясь в бою, он прятал ее под щитом своей храбрости. Девицы были счастливы одним его присутствием, когда он, напившись до бесчувствия, засыпал в их объятиях, даже не раздевшись. Хвалясь друг перед другом, они наперебой перевирали россказни о своих бурных любовных утехах с непобедимым тореро, уподобляя его самого напористому огнедышащему быку. Подружки Матэ, сами того не сознавая, вплетали яркие ленты в венок его мнимой славы неотразимого покорителя женских сердец, обольстителя и соблазнителя.

Сегодняшняя победа далась ему легко. Как, собственно и предыдущие. Но почему-то она его не радовала. Тягостно было на душе. В его душе звучали непроизнесенные слова поверженного быка:

- А будут ли у тебя сыновья?

- Нет! - вонзалась шпага в сердце матадора. - Нет! Нет! Нет!

- Боже, почему я не могу преодолеть робость перед женским телом с такой же легкостью, как каждый раз преодолеваю страх перед смертью. Ведь любой из боев может ею закончиться... А я не боюсь! Я наслаждаюсь, дразня ее! Я упиваюсь ее бессилием перед моей смелостью! Но я боюсь насмешек этих вертлявых кокоток. Спасибо тебе, боже, что мое сердце не знает любви. Я страшусь ее!

Молча молился Матиас, стоя перед алтарем. Свечи мерцали и медленно угасали, как глаза заколотых быков.

- Никогда не обрекай меня на эту неведомую мне страсть!

- Я видела Вас сегодня на арене. Вы были великолепны. Впрочем, как всегда, - раздался вдруг за его спиной негромкий женский голос. - Но я так и не отважилась пристегнуть к вашей груди цветок, хотя стояла совсем рядом.

Матиас оглянулся. В полушаге от него стояла молодая женщина в черном кружевном платке, стекающем по каштановым вьющимся волосам. Смуглая сероглазая незнакомка держала алую розу в вытянутой и слегка согнутой в локте руке.

- Вы позволите приколоть ее? - борясь с застенчивостью, спросила она и, не дожидаясь ответа, укрепила цветок в его петлице.

Матиасу вдруг почудилось, что он падает на передние колени, как тот бык, а цветок превращается в шпагу, все глубже и глубже вонзаясь в его сердце.

- Меня зовут Мария, - добавила женщина.

- (Божественное имя! Божественная женщина! Дьявольский рок...)

Весь город говорил о предстоящей свадьбе непобедимого матадора по имени Матиас-Смерть и красавицы Марии. А сегодня, в канун свадьбы состоится коррида. Матиас посвятит бой своей очаровательной невесте, укротившей его сердце и ослепившей его той самой неведомой страстью.

Прежде чем начать бой, Матиас передал Марии, сидевшей в переднем ряду в окружении сестер, свой белый шарф - в знак любви.

- Я готов! - тихо сказал Матэ, глядя прямо в глаза быку и раскрывая перед ним свой малиновый плащ. - Сегодня твой день!

Единый вздох ужаса пронесся и завис в воздухе, когда шпага вдруг выскользнула из рук матадора, а острый рог быка вонзился между ребер непобедимого Матиаса...

«МЕРСЕДЕС» У ПОМОЙКИ

Несколько дорогих иномарок, припаркованных у тротуара, почти уткнулись носами в стоявшие тут же мусорные баки. Это выглядело весьма иронично и было похоже на знак времени. Картина вызвала невольный смех, и пассажиры автобуса оглянулись на меня. Смешно или грустно, но никого не удивляют такие этюды. Даже хозяева этих автомобилей не придают им значения. Говорят, о вкусах не спорят. Но уж воспитывать-то их надо! Автобус тронулся с места, а я, вероятно, еще продолжала улыбаться, потому что на меня оглядывались, как на блаженную.

Я пыталась сосредоточиться, чтобы изложить историю, которая приключилась со мной на днях. Не могла связать концы. Пустой стул, стоящий напротив меня, скрипнул. Я подняла глаза. На стуле, положив на край стола руки, сидел мужчина лет тридцати. (Какое спокойное и одухотворенное лицо!)

- Не идет? - улыбнулся он, слегка откинув голову. -Не напрягайся. Значит, не стоящая история.

- Кто ты? - спросила я, даже не удивившись его внезапному появлению.

- Хан. Не узнала? Помнишь то конкурсное сочинение, которое ты написала в шестом классе? Мы ведь его тогда вместе писали. А ты-то подумала, что это был сон.

- Сколько же тебе лет, если ты сейчас выглядишь на тридцать? Ведь с тех пор прошло лет тридцать семь.

- Мне всегда столько, сколько сейчас. Какое это имеет значение? Мое появление тебя не удивило, не испугало, значит, все в порядке. Я всегда был неподалеку.

- Знаю... Почему же до сих пор себя не обнаруживал?

- Не время было. А сейчас можно.

- Что это означает?

- Мудрость к тебе пришла. Теперь ты можешь давать верные оценки. Хотя и продолжаешь делать ошибки, - усмехнулся Хан. - Все видишь, все понимаешь, но не перестаешь спотыкаться.

- Я, наверно, никогда не повзрослею... В комнату вошел сын.

- Ты с кем разговариваешь? Да-а, мать, похоже, совсем крыша поехала.

Сын выпил воды и ушел досматривать свои юношеские сны.

- Он тебя не видел, - сказала я. - Почему?

- Не все и не всегда видят очевидные вещи. И только немногие могут видеть невидимое большинству. Ведь те иномарки у помойки, о которых ты начала писать, видели и окружающие люди. Но УВИДЕЛА лишь ты. А все подумали, что ты не в себе, - засмеялся Хан. - Так какая же разница, виден ли я другим. Главное, ты меня видишь.

- Ты мой ангел-хранитель?

- Слишком просто, - снова засмеялся Хан. - Скажем так: я - твой альтер эго.

- «Второй я».

- Верно.

- Значит, нестоящая история, говоришь... Я об иномарках у помойки. А разве это не знак времени?

- Согласен. Но сюжета нет. Хочешь, подскажу один? Я начну, а ты продолжишь:

«Эсминец «Адмирал Ушаков» стоит на приколе уже полвека. Слушатели Военно-Морской Академии проходят на нем практические занятия. Это его вторая жизнь. Предпоследняя. Он провожает взглядом зачехленных орудий корабли, проплывающие по акватории, подставляя солнцу и ветру свеже выкрашенную обшивку. Орудия умолкли навсегда. Оно и хорошо».

- Но не умолкает его память. Она дает о себе знать, когда поднывает старая заваренная рана в днище, и та, что слева, у киля. Ее сейчас не видно. Эсминец основательно подлатан. Но он, как и люди с протезами вместо конечностей, чувствует фантомные боли в отсутствующих частях своего тела.

- Продолжай, - произнес Хан, когда я остановилась. -Интересно! Я думал, ты начнешь с днища, обросшего ракушками. Или с якоря, с которого небольшая серенькая рыбка склевывает какую-то морскую живность. Оказывается, мы не всегда одинаково думаем. Это замечательно!

- Ты задаешь такие сложные задачи! Что я могу знать о Военно-морском флоте, о кораблях - эсминцах?

- И не обязательно что-то знать об их техническом состоянии. Ты ведь знаешь кое-что об их предназначении, внешнем виде. Эсминец - это образ. Образ стареющего и обреченного на одиночество среди сотен людей.

- У меня есть такой образ. Несколько иного плана. Рассказать?

- Слушаю.

- «Обреченный алмаз».

ОБРЕЧЕННЫЙ АЛМАЗ

Гигантские кимберлитовые трубки и десятки алмазных россыпей ничто по сравнению с его стоимостью. Природный алмаз по имени «Сердце Клеопатры» величиной с кулак и по форме напоминает женское сердце. Он отшлифован, но не огранен. Тем не менее лучи света, преломляясь о его поверхность, мерцают внутри таинственным чарующим блеском, уподобляя его некоему волшебному факелу. Ни единого пузырька или пятнышка! Ни единого изъяна! Сегодня «Сердце Клеопатры», вновь выставленное в огромном зале, окружено прозрачным непробиваемым стеклом. Оно стоит на такой же невидимой прозрачной подставке, а специальная подсветка создает иллюзию его подвешенности в пространстве. Посетители как завороженные разглядывают его, с восхищением перешептываются, оценивая красоту и достоинство самородного алмаза. Но разве можно дать ему настоящую цену? Он бесценен! Его более мелкие собратья лежат на витринах, вставленные в роскошные украшения, ограненные и опрощенные вмешательством человеческих рук. Правда, от них тоже нелегко оторвать взгляд. Но то - взоры вожделения: все хотят носить эти чудесные ожерелья, перстни, диадемы и браслеты. Их красотой не просто любуются: она вызывает скрытое чувство зависти, жадности и желание владеть ими. А «Сердце Клеопатры», томное, холодное и чарующее, околдовывает. Оно величественно и недоступно. Люди толпятся вокруг этого чуда. Царственное «Сердце Клеопатры», позволяя касаться себя почтительными взглядами, вновь и вновь заставляет посетителей возвращаться к своему прозрачному, как воздух, престолу:

- Смотрите, смотрите. Терзайте себя мыслями о моей стоимости. Но я не создан для того, чтобы украшать ваши бренные тела. Никогда не примкну я к вашим потным шеям, не водружусь на ваши глупые головы, не украшу ваши жадные руки. Вы будете приходить в этот мир и уходить из него, обращаясь в прах. А ваши потомки все также будут любоваться мной, пытаясь назначить цену моей бесценности.

В течение нескольких дней, в условиях строжайших мер безопасности будет проходить смотр ценностей, и посетители раз за разом будут, как зачарованные, кружить вокруг постамента, на котором укреплено «Сердце Клеопатры». В зале, где и так не принято громко говорить, тихий говор будет непроизвольно переходить в благоговейный шепот, когда сердцеподобный алмаз надменно подставит зрителям бликующий бок.

Через несколько дней экспозиция будет разобрана, а часть украшений передана на аукцион. Там они найдут своих новых хозяев. А «Сердце Клеопатры» вернется в бронированные тайники, где будет храниться до следующего показа. Оно пролежит здесь в полумраке и могильной тишине, охраняемое многочисленными хитроумными техническими приспособлениями и кучей стражников, изнывая от одиночества. Одиночество - вот его цена! Бесценное «Сердце Клеопатры» обречено на одиночество...

* * *

- Неплохо, - произнес Хан после паузы. - Идея та же. Но алмаз бессмертен, а жизнь корабля имеет конец. Придумай ему достойный конец. А в следующий раз мы поговорим на тему «Око за зуб». Ты ведь давно об этом думаешь?

- Все знаешь! Почему же ты не дал подсказки?

- Сырая была тема. До встречи!

... В пепельнице дымился окурок. Второй давно угас у меня в руке.

Я НАУЧИЛ ПТИЦУ ЛЕТАТЬ

Было теплое июльское утро. Жаркое солнце еще не вступило в свои права, песок был влажным от ночной росы, а деревья с радостью подставляли свои листья восходящему золотистому диску. Через пару часов он превратится в огромную раскаленную небесную сковородку, и тогда листочки поникнут, как усталые ладошки. Стихнут утренние птичьи голоса, а букашки попрячутся в трещинах коры и изнемогающих от жары кронах. Там они будут терпеливо дожидаться желанных предвечерних часов. Пока же было утро -теплое и ласковое, с едва уловимым шелковым ветерком и наполненное ароматом распаляемых самоваров. Дачный сезон в самом разгаре, и ни один уважающий себя дачник не откажется от удовольствия выпить поутру стаканчик свежего самоварного чая. И эту традицию не в силах изменить ни одно электрическое чудо, фырчащее на пластиковых поддонах.

Подбирая в дальнем углу сада мелкие щепки для самовара, мы с сыном наткнулись на птенца удода, нелепо распластавшего крылья и издававшего неприятный писк, похожий на звук рвущейся проволоки. Птенец был уже оперившийся, но летать еще не мог. Я подобрала его, осмотрела крылышки: они были целы, птенец был здоров. Непонятно, как он здесь оказался. Видимо, удрал из гнезда, забрел на наш участок и заблудился. У удодов очень тонкие и быстрые лапки. Этими лапками, как антеннами, они улавливают вибрацию в почве и выклевывают из нее насекомых своим длинным загнутым клювом, как медицинским пинцетом. Мы с сыном не знали, что делать с птичкой и, для начала, решили ее накормить. Но маленький удод не принимал из наших рук ни червячков, ни хлебных крошек. Все пищал и пищал, распластав веером пестрые желто-коричневые крылья с черной каемкой и растопырив такой же пестрый хохолок.

- Что же с ним делать? Есть он отказывается, летать не может. Пропадет ведь! Оставим в траве - кошки сожрут. В доме удод жить не станет, погибнет.

- А давай научим его летать! - ответил сын и стал бегать вокруг птенца, хлопая руками, как крыльями. Мне понравился его пыл, и я тоже закружила вокруг маленького удода, размахивая руками. Наверное, наблюдавшим со стороны это зрелище показалось бы комическим. Слава богу, никто из соседей не видел кучерявого семилетнего мальчугана и его мать-толстушку, делающих круги и машущих руками в высокой траве. Подумали бы, что мы совершаем какой-то культовый ритуал.

Птенец пялился на нас желтыми глазками и продолжал верещать, распластав крылышки-веерочки. Ученик не понимал ни нашего языка, ни нашей науки. Худо дело!

- Надо его подбрасывать! - осенило вдруг меня.

Сын взял птенца и подбросил его невысоко. Птенец шлепнулся на землю, как пестрый лоскуток, но, видимо, мягко. Фархад подбросил его еще раз, чуть выше. Маленький удод неуверенно взмахнул крылышком и опять упал на землю. Показалось, что он попытался спланировать. Так продолжалось до тех пор, пока птенчик не стал делать более уверенные и ритмичные взмахи.

Когда удод был подброшен в очередной раз, он вдруг замахал крыльями и не упал на землю. На мгновение «застряв» в воздухе, он сел на нижнюю ветку миндального дерева. Затем, сделав самостоятельный взмах, перелетел на более высокую. Через минуту, отдохнув и набравшись сил, птенец стал перелетать с ветки на ветку. А потом перелетел на соседнее дерево. Посидел на нем несколько секунд и уже очень уверенно взмахнув крыльями, улетел.

Солнце начинало понемногу припекать, и маленький удод улетел в свой первый полет, навстречу жаркому июльскому дню. Навстречу своей короткой птичьей жизни, своим трудностям и радостям.

С тех пор прошло десять лет. Как много птиц научились летать за это время! А скольким были обрезаны крылья... Сегодня, через десять лет, теплым летним утром мы с сыном с улыбкой вспоминали тот случай.

- Знаешь, Фархад, пройдет очень-очень много лет и однажды, когда ты встанешь перед Богом, он, может быть, скажет тебе: «Да-а, сынок, много ты понаделал ошибок. Немало и грехов за тобой. Но я прощу их тебе, если ты сделал когда-нибудь, чего не смогли бы сделать другие».

- Я накормил голодного, - ответишь ты

- Это могли сделать и другие... - скажет Бог

- Я вырастил хороших детей, - продолжишь ты.

- И это могут другие. - ответит Бог.

- Я утер слезы сироте, утешил страждущего.

- Похвально! Но это и другие делают. Должны уж, по крайней мере.

- Я вспомнил, Господь! - воскликнешь ты. - Я научил птицу летать! Я сделал это, и маленький удод не погиб.

- Прекрасно! - удивится Бог. - Ты, действительно, совершил необычный поступок. Ведь только птица может научить летать другую. Я прощаю тебе твои грехи!

Фархад внимательно слушал и смотрел на меня глазами, полными мысли.

- Я хорошо помню тот день и того птенца. Неужели только за такие поступки Бог прощает грехи?

- Только за такие! И необязательно для этого всю жизнь искать вывалившихся из гнезда птенцов. Просто иногда нужно совершать поступки, когда человек может сказать себе: «Я не прошел мимо! Я научил птицу летать!».

ИСТОРИЯ, НЕ ВОШЕДШАЯ В БИБЛИЮ

Кто не знает, что произошло с Адамом и его подружкой, когда, нарушив запрет, он вкусил от древа Познания? Вот именно. Ну, не будем очень уж строги к нашему праотцу. Нам ведь известно, что он лишь проявил слабость, и поступок его не был таким уж осмысленным. Господь, изгнав его из рая, тем не менее, не оставил своим вниманием и заботой, и то, что случилось с Адамом и его много миллиардным потомством впоследствии - результат все той же неосмотрительности.

- Будь человеком, Адамушка! - вздохнув, промолвил Господь и велел стражникам препроводить бескрылую парочку, едва прикрытую фиговыми листьями, к выходу. Но, увидев искреннее раскаяние, сожаление и слезы в глазах Адама, стыдливо склонившую голову обескураженную Еву, Господь решил смягчить наказание ослушникам. Господь суров, но милостив! И тогда он позволил ангелам сделать Адаму напоследок дары с пользой для земной жизни. Но с условием, чтобы они уместились в ладони Адама. Господь, сказав это, сам, первый, вложил в ладонь Адама пшеничное зернышко. Обрадованные ангелы, поняв намек, добавили к этому пару дюжин иных семян. Один дал хлопковое и льняное семечко: не вечно же прикрывать срам шершавым и жестким листом смоковницы - так и без потомства остаться недолго. Господь окинул ангела одобрительным взглядом и похвалил его усердие в делах богоугодных. Другой ангел преподнес Адаму чайное семечко: и жажду утолит, и бодрости даст.

- Неплохо, - произнес Господь. - Полезный дар. И другие ангелы вложили в ладонь весьма полезные семечки, зернышки и косточки: кто оливковое и гранатовое, кто кукурузное и кедровое, а кто и кориандровые. Дошла очередь до падшего Ангела. Ничего не поделаешь, слово Господа -

Закон, и даже Он сам не в силах его отменить.

- Зря ты это затеял, Боже, я ведь убедил тебя, что человек слаб, ничтожен и в желаниях низменных неудержим, -начал было Ангел. Но Бог гневно пресек его: «Ты снова перечишь?!»

- Нет, Господь, я всего лишь предостерегаю.

- Ну, все, завершайте. Давай свои напутственные дары, но не забывай об условии: чтоб уместились в ладони! - раздраженно произнес Создатель, спеша вернуться к своему Божественному промыслу.

Покорно склонив голову, пряча улыбку и огоньки в глазах, черный Ангел положил в ладонь Адама крошечное виноградное семечко. Господь спохватился было, но поздно! Придется теперь новую армию противоборствующих ангелов создавать. И неизвестно еще, что из этого выйдет. Неугомонен Сатана!

- Не гневись, Боже, ты думаешь, извлеченное из виноградного зерна не будет извлечено Адамом из пшеничного, которое ты сам ему дал? - с усмешкой вопросил он.

Догнав греховную парочку у небесных ворот, смерив долгим задумчивым и нежным взглядом Еву, он украдкой добавил в ладонь Адама неприметное маковое и табачное зернышко.

- Я, собственно, всего лишь выполняю указ Господа Бога. Разве вы что-нибудь против этого имеете? - ответил он на укоризненные взгляды препровождающих ангелов. - А что окажется сильнее - воля или желание - покажет время.

Так до сих пор, с переменным успехом, и продолжается эта борьба в сути человеческой.

«УКАЗОМ ВЕЛИКОГО ХАНА МАМАЯ...»

Мамай полулежал на груботканом килиме, облокотившись на груду подушек продолговатой формы. Небольшая комната с окошком, похожим на бойницу, напоминала скорее келью, чем ханские покои. Масляные лампадки освещали кучу трофейной утвари, сваленную в дальнем углу. Чего тут только не было! Парчовые кафтаны, хаштарзанские одеяла на лебяжьем пуху, тугайские меха, какие-то замысловатые богатые шапки с посеченных голов, громоздкие серебряные сосуды бактрийской работы и прочий хлам отбрасывали причудливые тени, напоминающие своих сбившихся в кучу и дрожащих от страха бывших хозяев.

- Зачем все это людям? - думал Мамай. - Глупцы! Какая разница, во что ты одет, если весь мир у твоих ног! Разве не готов был вчера выряженный в атлас и соболя князек лизать мои воняющие конским навозом грязные сапоги, чтоб спасти свою никчемную жизнь? Его слуги визжали, как свиньи, когда мои солдаты бросали в огонь их шелковые платья и дурацкие скамьи, которые они, пьянствуя, седлают чаще, чем своих коней. Все суета!

- Эй, Сардар! Ответь мне, сделает ли мужчину краше парчовый халат, если под ним слабая плоть и трусливая душонка? - окликнул Мамай своего оруженосца, прикорнувшего у трофейного хлама.

- Не сделает, повелитель. Но люди так созданы. Жадны до добра.

- И лживы, - добавил, ухмыльнувшись, Мамай. Сардар кивнул бритой головой, похожей на пыльный мяч из конской шкуры.

- Ты, как всегда, прав, хан.

- А ты, как всегда, лукав, - снова ухмыльнулся Мамай. Он знал, что под личиной верного слуги скрывается алчный, корыстный и злобный раб. Не тюркское имя - Сардар - говорило о его происхождении. Он был родом из забытого Богом арианского поселения. Поговаривали, что в его жилах текла кровь продажных мурдаров. Амбиций у скрытного Сардара было не меньше, чем у самого Мамая, но цель в жизнь - обогащение - делала его ничтожным. Окружение хана, воины отважные и верные, удивлялись, почему Мамай так приблизил к себе этого нечестивца и пройдоху. Ведь продаст при первом удобном случае, спасая свою паршивую шкуру или, того хуже, ради сундука побрякушек и монет. Но как могли они убеждать хана или советовать ему! А тем более не соглашаться с его выбором или прихотью. Солдатам невдомек было, что Мамаю и самому все хорошо видно. Но скользкий негодник Сардар, напоминающий гладкое яблоко с изъеденной червоточиной сердцевиной, как ни странно, помогал Мамаю не меньше, чем надежные и смелые сподвижники. Он помогал хану всегда быть начеку и не дремать даже в самой спокойной обстановке: присутствие потенциального предателя способствовало распознанию других -ведь повадки у них общие. Бесчестие, корысть, хитрость, жадность, зависть - все это объединяло их.

- Скажи-ка, Сардар, а много ли детей было у твоего

отца?

- Двенадцать, хан. Из тех, кто вырасти смог. Еще семеро в детстве умерло. Голодно было.

- Ты сам каким был по счету?

- Двенадцатым.

- Младшее чадо, что щенок за порогом, - рассмеялся Мамай. - Представляю, сколько тумаков тебе доставалось!

- Трудно и представить, хан!

- Хотел бы вернуться в свои края наместником? -вдруг задал Мамай неожиданный вопрос, пристально наблюдая за Сардаром. Тот ответил не сразу, изображая растерянность перед милостью повелителя. Но хан все же заметил, как напрягся слуга, как вспыхнула искра безмерного желания в его хитрых глазах, как мастерски она была подавлена.

- Я бы предпочел быть рядом с Великим Мамаем в его походах! Ты же сам говоришь, что все остальное - суета, -как бы нехотя ответил, наконец, Сардар.

- Разве плохо вернуться в родные края со славой? Да и обидчиков наказать, - читал Мамай мысли Сардара.

- Я плохо тебе служил, хан? - притворно обиделся Сардар. Сделав паузу, он со вздохом добавил: - Но, если повелитель решит, что я должен буду исполнять его волю, сменив саблю на камчу... Тебе виднее, господин.

- Я подумаю об этом. Должен же я поощрить достойным образом своего оруженосца, - тихо промолвил хан. Про себя он подумал: - Неси до поры свою никчемную голову. Неужто я так глуп, чтобы поставить тебя за своей спиной?..

Мысли «Мамая» были прерваны шумом за стеной. Дверь распахнулась, вошел врач в сопровождении медсестры и санитарки с узелком.

- Ну, Артаксеркс, на выписку! - весело сказал доктор. Мужчина медленно поднялся с кровати и сел.

- Вы опять, доктор? - обиженно проговорил он, опустив голову.

- Шучу я. Здоров, здоров, знаю! Собирайся, там родственники тебя ждут.

- А как тут наш новый друг? - подошел доктор к кровати другого пациента. - «Гасымов Сардар, год рождения 1957»,... хм-м. Так, после обхода зайдите ко мне в кабинет. Тамара, занесите историю болезни Гасымова, назначения, в общем все. Пациент Гасымов проводил доктора глазами до выхода.

- «Доктор»! Он такой же доктор, как я адвокат! А кто такой Артаксеркс? - спросил больной у бывшего теперь уже пациента психушки. Тот торопливо переодевался.

- Какой-то древневосточный царь. Они утверждают, что я себя так называл, когда попал сюда. Врут, конечно. Я

не то, чтобы древних, нынешних по имени не знаю! Ладно, собираться надо. С ума сойти, как домой хочется!

- Вот именно! - злобно прошипел Сардар и одними губами добавил: - Похоже, еще увидимся.

ВОЛШЕБНЫЙ КАМЕШЕК УМИД

В стране, о которой слышат в молодости, но живут в старости, жила одна очень искусная вышивальщица. Вышитые ею покрывала украшали самые богатые дома. И хотя платили за работу немного, труд доставлял ей радость. Она знала, что даже после смерти ее имя не будет забыто. Ведь оно вышито на оборотной стороне каждого покрывала золотисто-коричневой шелковой ниткой - Умид. Вышивая замысловато переплетенные цветы, Умид всегда тихо пела. Песни были простые и бесхитростные: она описывала стежки и узелки, которые складывались в чудесные букеты, мягкую ткань, принимающую на свою поверхность узоры и терпеливо сносящую капризы острой иглы. Гладкий кусок ткани знает, что болезненное соприкосновение с иглой скоро закончится и его терпение будет вознаграждено - он превратится в роскошное шелковое покрывало, вызывая зависть затертых льняных полотенец и застиранных скатерок. В песенках Умид и материя, и нитки, и иголки были одушевленными, и оттого узоры казались настоящими, живыми.

- Милый, красный цветок, ты источаешь такой дивный аромат! - напевала Умид, вышивая розовый бутон. - Но, прошу тебя, приподними свой листочек, ведь под ним совсем не видно маленькую фиалочку. А она такая славная!

- Матушка, - вдруг начинал смеяться маленький сын Умид, - ты так разговариваешь со своим рукоделием, будто все эти цветочки-лепесточки живые.

- А разве нет? - сосредоточенно заправляя шелковой ниткой тонкую иглу, отвечала Умид. - Скажу больше: они не просто живые, они бессмертные! Все цветы когда-нибудь увядают, а эти всегда остаются яркими и красивыми. Всякое творение, в которое ты вкладываешь любовь, обретает живую душу.

- И корабли тоже?

- И корабли. А почему ты спросил?

- Когда я вырасту, куплю корабль и буду путешествовать по дальним морям и странам, которые за горизонтом. Там есть страны?

- Огромное множество! - утвердительно кивала головой Умид и вздыхала. Она не хотела огорчать сына сомнениями. Как он сможет купить корабль, если им и на лодку не накопить? Разве что случится чудо. - А в одной из этих стран встретишь прекрасную девушку, и она станет твоей женой. У вас родятся дети, и вы будете жить долго и счастливо.

- А ты?

- А мне хватит и твоего счастья.

Мечта о корабле не покидала сына Умид. Она сопровождала годы его юности и зрелости, но по-прежнему оставалась недосягаемой, хотя он был очень трудолюбив. Мать с болью наблюдала за сыном, не зная, как ему помочь. Сердце ее сжималось от жалости и бессилия, когда сын, валясь с ног от усталости, даже не поев засыпал, возвращаясь с работы. Однажды сын сказал, что отлучится на весь день по делам службы. Это должно быть очень прибыльное дело, хоть и рискованное. Но он не может упустить такой шанс.

- Я не могу ждать до скончания века, когда оживут вышитые тобой кораблики! - упрямо ответил он матери, пытавшейся отговорить сына от рискованного предприятия. -Для меня не имеет смысла жизнь, в которой можно только влачиться и прозябать. Либо я все потеряю, либо все обрету!

В ночь перед отъездом сына Умид долго не могла уснуть. А когда, терзаемая тревогой, уснула, ей приснился удивительный сон. Будто сидит она со своим рукоделием перед мерцающей лампой и подходит к ней женщина в белом шелковом платке, вышитом ее руками.

- Ты замечательно вышиваешь, Умид! Скажи, смогла бы ты оставить это дело?

- Но ведь оно кормит меня! И я его люблю.

- А если я предложу тебе корабль? Твой сын мечтает о нем, я знаю.

Умид задумалась. Но только на мгновение!

- Согласна. Что я должна сделать?

- Ровным счетом ничего! Ты просто будешь держать в руке этот камешек. - Женщина протянула Умид небольшой, гладкий черный камешек.

- Разумеется, держа его в кулаке, ты уже никогда не сможешь рукодельничать. Но в нем заключена удача твоего сына. Никогда не разжимай ладони!

Умид проснулась и какое-то время лежала, держа сжатую ладонь под щекой и думая о странном сне. Как же она изумилась, вдруг обнаружив в руке некий предмет - это был гладкий черный камень! Весь день Умид со смятением в душе, ходила, сжимая в кулачке камешек. А вечером вернулся сын и выяснилось, что дела его оказались успешными, и он получил очень большую прибыль. Гораздо большую, чем даже предполагал. Умид рассказала ему об удивительном сне и показала камешек.

- Если в нем заключена твоя удача, мне придется оставить рукоделие, - боясь показаться смешной, говорила Умид. - Но я согласна. Зато у тебя будет корабль, и ты посетишь те страны, о которых мечтаешь.

- Глупости все это! - рассмеялся сын. - Неужели ты думаешь, что какой-то камень определит мою судьбу? Я сам всего добьюсь!

Умид горько вздохнула и покачала головой. Как объяснить сыну, что дело не в камне, а в сжимающей его руке! С того дня Умид оставила рукоделие и не расставалась с черным камешком. Она не могла больше вышивать, и песни ее стали очень грустными. Правда, пела она их теперь лишь сердцем. Зато предсказание женщины из вещего сна сбывалось. Очень скоро сын Умид так разбогател, что купил не один, а несколько кораблей. Это были огромные торговые суда, которые пересекали океаны и приставали к берегам тех самых стран из его грез. Сын Умид стал очень знатным и уважаемым человеком. Люди кланялись ему при встрече, почтительно прикладывая руку к груди или обнажая голову. Многие считали за честь его ответ на приветствие. Сам же он продолжал умножать свое богатство, приобретая все новые корабли и ведя торговлю с дальними странами. И однажды из Страны Бурных Горных Потоков он привез себе невесту.

- Помнишь, сынок, как когда-то я говорила тебе об этом дне? - спросила Умид, держа на коленях внука.

- Признаться, я и сама тогда мало в это верила. Но мне очень хотелось, чтоб твоя мечта сбылась!

Сын поморщил лоб, как бы пытаясь вспомнить и пожал плечами.

- Не помню. Может быть. Помню твои глупые выдумки о каком-то камне, который нельзя выпускать из рук. Неужели ты до сих пор его держишь? По-моему, ты просто разленилась. Да и зачем тебе рукодельничать при таком сыновнем богатстве? И камень твой тут ни причем - я сам всего добился.

Умид вдруг стало холодно от такой сыновней непочтительности. Она еще крепче сжала в кулаке заветный камешек. С годами сын становился все более черствым. Он давно уже не уделял ей времени - был слишком занят своими кораблями. Не интересовался ее здоровьем и настроением. Жива - и слава Богу! А стареющей Умид было так одиноко и грустно!

- Сынок, я так редко тебя вижу! Сядь, поговори со мной. Расскажи мне о тех странах, что лежат за горизонтом.

- О чем ты говоришь! У меня нет времени на пустые беседы. Если тебе скучно, займись своим рукоделием.

Да, любимое занятие скрасило бы одиночество и тоску. Вот бы снова расшивать яркими букетами шелковые покрывала и напевать, как прежде!

- Белые ромашки с янтарными сердечками, расступитесь немножко! Голубые васильки хотят прижать к вашим белоснежным лепесткам свои небесные цветочки. Вместе вы будете еще краше. И розовая лента вам очень к лицу. Ах, как тоскуют пальцы по быстрой иголке, по серебряному наперстку!

- Умид, мой платок поизносился, и узоры на нем поблекли, - вдруг раздался голос, услышанный много-много лет назад во сне. - Расшей мне новый, и я верну тебе молодость и здоровье!

- Это опять ты?! - грустно улыбнулась Умид, увидев перед собой женщину из своего давнего сна. - Как же я это сделаю, не разжав руки?

- А ты брось камешек! Он свое отслужил. Твой сын все равно не верит, что его удача в твоих руках. Докажи ему, что это так, пусть осознает ошибку. Да и к тебе станет добрее.

- Если я разожму ладонь, удача отвернется от него?

- Она и без того слишком долго его баловала!

- Нет! Не надо! Прости, но я не смогу расшить тебе новый платок.

- Сын почти забыл о тебе!

- У него много забот.

- У него десятки кораблей, и ни один не назван твоим именем!

- Я не сержусь.

* * *

Когда владельцу торговых кораблей сказали, что его мать умерла, он не сразу понял и задал несусветно глупый вопрос: Почему?

- Она была уже стара.

- Разве? Я и не замечал... - Он вдруг как будто очнулся от глубокого сна. - Матушки больше нет?..

Рука Умид свисала с расшитого белыми и розовыми лилиями покрывала. Рядом на полу валялся вывалившийся из разжатой ладони гладкий черный камешек. Сын поцеловал непривычно холодную руку матери. Слезы стояли удушающим комом в горле, но не могли пробиться к глазам. Он так давно не плакал! Не было причин. А теперь уже не мог.

- Хозяин! - окликнул его остановившийся в дверях слуга. - Плохие вести: один из ваших кораблей затонул, весь товар пошел на дно. Люди едва спаслись. Их подобрали рыбаки.

Хозяин слушал, но не слышал. Он поднял с пола черный камешек, и тут вдруг увидел незнакомую женщину в шелковом платке, вышитом его матерью. Да, он узнал! Это те самые золотые кораблики, бегущие по бирюзовым волнам, для которых он подбирал нитки из плетеного коробка.

- Пришел твой черед взять в руки удачу своих сыновей, - сказала незнакомка. - Не разжимай ладони, не выпускай из рук этот камешек. Дела сыновей будут успешны, если ты, как Умид, отдашь им то, что было смыслом твоей жизни и приносило тебе радость. У тебя нет времени на раздумья -один корабль уже потерян.

- Я не верил матушке, мои дети будут насмехаться надо мной. - рассеянно проговорил седеющий сын Умид. -Неужели это правда?

- Это жизнь. Она как большая книга, в которой есть и печальные, и радостные страницы. К сожалению, ответы на самые важные вопросы записаны на последних страницах.

Не рассчитывай на понимание сыновей. Просто отдай им своей счастье и крепко держи в руке этот камешек.

- Мне будет одиноко.

- Ничего не поделаешь - надо чем-то пожертвовать. Каждый раз, провожая в путь корабли своих сыновей,

прежний хозяин крепко сжимал в кулаке гладкий черный камешек и говорил им, что держит в руках их удачу. Сыновья были снисходительны к неожиданной причуде отца, но считали это лукавством.

- Старик устал, ему стало трудно управлять делами. А признаться из гордости не может, - посмеивались сыновья. -Ну да ладно! Пусть отдыхает.

Гладкий черный камешек не отягощал руки отца. Тягостен был другой камень. Тот, что лежал на сердце. Теперь, когда сыновья все меньше виделись с ним, он чаще приходил на могилу Умид и подолгу рассказывал ей о дальних странах, о морях, кораблях и людях, обо всем, что увидел и узнал за всю свою жизнь. А черный камешек в его руке терпеливо дожидался нового хозяина.

ДРУГАЯ БОЛЬ

Шугра была еще крепкая и полнокровная волчица. Поэтому рождение у нее на сей раз единственного детеныша огорчало. Это могло означать только одно - последний. Двое ее волчат прошлого помета давно покинули семью и ушли за пять лун вверх по реке. Туда, где и лес гуще, и дичи больше, а крутые склоны - серьезная преграда для охотников.

Нежно облизывая и подталкивая своего ползунка к соскам, Шугра всякий раз тревожно обнюхивала подстилку вокруг себя, а после подолгу с изумлением разглядывала единственное чадо, усасываюшее «до донышка» то, что предназначалось, по меньшей мере, двоим. Отец-волк по два раза на дню приносил в логово некрупную дичь для Шугры, а потому молока для малыша было предостаточно. Кормясь за двоих и один получая всю материнскую заботу и ласку, волчонок Каюм подрастал очень быстро. Вскоре Шугра и сама стала выходить из пещерки, поохотиться, но старалась далеко не уходить, чтоб не оставлять детеныша надолго одного. Каюм был непоседливым и игривым, как все малыши. Мало ли чего придет ему на ум. А вдруг заползет или забредет куда не следует, скатится с валуна и покалечится? Отец-волк особого внимания малышу не уделял. Не его это забота. Он добытчик. Его дело - охота. Игре с детенышем он предпочитал отдых чуть поодаль от норы, в углублении под стволом поваленной пихты.

К осени Каюм подрос и окреп настолько, что мог безнаказанно укусить слишком уж заспавшегося родителя, чтоб напомнить ему о проголодавшемся сынке: мать где-то запропастилась, а я есть хочу! Он понимал, что мать «запропастилась» скорее всего на неудачной охоте, но допустить возможность уснуть голодным не хотел. Что, если Шугра ничего не добудет? Вот пусть и папаша побегает. Оба принесут - еще лучше!

Осень в тот год пришла ранняя и холодная, а за ней и зима раньше срока. Так вот как, дав Шугре одного детеныша, природа предупреждала ее, что трудные времена грядут! Каюму зима совсем не понравилась. Когда мать рядом - голодно. Когда на охоте - холодно. Да и охота становилась все скуднее. Иногда даже приходилось довольствоваться парой зазевавшихся мышей, не успевших уйти в нору под снегом.

Беда пришла, как всегда, нежданно. Пришла она в образе шатуна, однажды возникшего перед логовом и заревевшего, почуяв добычу. Мигом проснувшиеся волки, выскочив из норы и разойдясь на прыжок друг от друга, приняли позу «бой!». Расставив лапы, пригнув головы со вздыбленными холками, оскалившись и сверкая желто-зелеными зрачками, они зарычали, готовые к схватке. А шатун, почуяв в норе иное существо и сообразив, почему волки не убегают, попытался приблизиться к входу. Волкам ничего не оставалось, как самим броситься на шатуна первыми. Но медведь был хоть и немолодой, однако, еще довольно ловкий и сильный. Получив решительный отпор, он не на шутку разозлился и, набросившись на волка-отца, отшвырнул его от логова. На том не остановился и решил подмять волка. В мозгу у волка сработал сигнал, тот, что люди называют инстинктом.

- Защищайся и спасайся! - пронеслось в голове у самца, едва вскочившего на ноги, но успевшего увернуться от следующего удара и броситься наутек.

- Защищай и спасай! - промелькнуло в голове у волчицы-матери, нырнувшей в нору и прижавшей волчонка к дальней стене. К счастью, вход в логово был неширок, да к тому же защищен скальной породой, и медведь каждый раз с ревом одергивал укушенную волчицей лапу. А когда попытался протиснуться вглубь, просунув в нору голову, едва не лишился глаза. Наконец, поняв бессмысленность своих усилий, он отступил. Обойдя нору со всех сторон и не найдя изъяна в куске скалы, служившей ей стенами и потолком, медведь ушел, ревя от голода и боли. Вероятно, он сожалел, что не погнался за сбежавшим волком-отцом. Ведь тот был уже изрядно помят и мог бы стать его добычей.

Более суток не выходила Шугра из норы, так и не уснув. Она настороженно прислушивалась ко всем слабым звукам, доносившимся изредка снаружи. Время от времени приходилось легонько отталкивать Каюма, покусывающего ее за лапы. Таким образом, волчонок давал матери знать, что голоден. Но, порядком перепуганный, он и сам остерегался подползать близко к выходу. Да и мать была настороже. А уж как хотелось есть! Отец-то куда подевался? С концами, что ли, сбежал? Да-а, шансов оставаться голодным прибавилось...

Когда Шугра убедилась, что шатун покинул их территорию, она понемногу возобновила охоту. Став единственной добытчицей, Шугра вынуждена была чаще покидать нору, а подросшее чадо уже не довольствовалось сонными мышами и зазевавшимися белками. Но что делать бедной Шугре? Отправиться вместе с сыном вверх по реке за пять лун, где больше дичи? Ведь не выдержит Каюм этой дороги. Прежде надо было думать, до заморозков. Да и шатун гуляет. Где схорониться, если повстречаешь? Сама - то Шугра выдюжила бы этот путь. Но за Каюма тревожно было.

Уставшая, так и не догнавшая беляка, Шугра притулилась к накрытому снегом пню и, тяжело дыша, прилегла. В этот миг забытый охотниками капкан сомкнул под снегом ржавую челюсть, вцепившись в бок волчицы. Шугра взвыла и, высоко подпрыгнув, увернулась, оставив в «пасти» неза-хлопнувшегося до конца капкана изрядный кусок покрытого шкурой мяса. Рана оказалась глубокой и кровоточащей. Шу-гра была опытной волчицей. Она понимала, что кровавый след может привести к логову нежеланных гостей, а потому, превозмогая адскую боль, охлаждая рану снегом, стала делать большие петли, до тех пор, пока кровь не перестала покрывать снег алыми пятнами.

Шугра добралась до норы, едва держась на ногах. Улеглась, запрокинув голову, с жалостью и тоской глядя на поскуливающего голодного Каюма. Обнюхав мать, волчонок стал слизывать прилипшую к шерсти заледеневшую кровь на материнском боку. Шугра была так обессиленна, что даже не смогла лизнуть сына в благодарность за заботу. Каюм лизал рану. Ей стало больно. А он все лизал и лизал. Тут-то ее и осенило: а ведь так малышу удастся унять голод! Вот и ладно! К утру она оправится, добудет какую-нибудь мышку-птичку. Все обойдется.

Но не обошлось... Шугра так и не смогла подняться. Видно, уводя след, она потеряла слишком много крови. Усиливающаяся тревога и голод отнимали последние силы. Малыш голоден, а она не может его накормить и успокоить! Попыталась встать, но ноги не держали. Подползла к выходу. Острый камень в проходе норы задел рану. Шугра застонала от боли. Из раны снова засочилась кровь. Подскочивший Каюм стал ее слизывать. Шугра не противилась, хотя ей было очень больно. Это был выход. На время. На следующий день голод заставил-таки Каюма вылезти из норы. В поисках хоть какой-нибудь пищи он провел несколько часов, но так ничем и не поживился. Нерадивый он был ученик, плохо усвоил уроки охоты, которые давала ему мать. Больно уж холила и баловала Шугра свое единственное дитя.

Прошло еще несколько дней. Шугра, вконец обессиленная и отощавшая, лежала в глубине норы. Она не думала о себе. Она думала о сыне. Что будет с ним, когда она погибнет? Он умрет с голоду! Нет, этого нельзя допустить! Какая же она после этого мать? А Каюм, возвращаясь в нору «с пустыми руками», злой и голодный, временами пытался поднять мать, как прежде, покусывая ее за лапы. Но однажды, поняв, что уже не сможет ее поднять, так сильно укусил, что у Шугры потемнело в глазах.

- Прости, сынок! Но я уже не смогу... - с грустью говорил затуманенный взгляд волчицы. Шугра прикрыла глаза и подумала, что уснула. Ей приснились собственные глаза. Из них текли слезы. Как у людей. Но, капая, эти слезы превращались в кровь. После Шугре снова снились свои глаза. Они были как раны, из которых продолжали течь кровавые слезы.

Шугра с трудом разомкнула веки, почувствовав тяжесть на левом плече. Перед ней, положив правую лапу на ее предплечье, стоял... ВОЛК! Он смотрел на Шугру пустыми холодными глазами.

- А ты вырос! - заметила Шугра. - Ну-ну, смелее, сынок. Так будет лучше. Я все равно уже не поднимусь, а тебе хватит на какое - то время. Смелее...

Было ли ей больно, когда крепкие зубы Каюма, душа, впились в горло Шугры? Наверное, да. Но это была другая боль...

ВЕРТЕП

По старому, виды видавшему черно-белому телевизору шла предрождественская передача. Диктор комментировал сценку рождения Иисуса, которую разыгрывали переодетые ангелочками благополучные американские ребятишки.

- Буля, - разглядывая черно-белое изображение через цветные стеклышки, спросила семилетняя Берта, - а что такое «вертеп»?

«Буля» - это сокращенное от «бабуля». Так Берта называла свою бабушку, Венеру Андреевну, на попечении которой осталась после смерти мамы.

- Вертеп - это место, где родился святой младенец, то ли хлев, то ли пещера, - стараясь приладить соскочившую ножку бертиного пупса, ответила бабуля. Она тяжко вздохнула и добавила: «А где же еще могут рождаться святые младенцы?..».

Бабушке Берты нет еще и пятидесяти, но выглядит она глубокой старухой. Уж потрепала ее судьбина, будь она неладна, и в хвост, и в гриву. Когда-то 18-летней красавицей умыкнул ее покойный муж, отпрыск добропорядочного шамхорского семейства из забытой богом мингрельской деревушки. Заплутав, забрел он туда в достославные годы активной дружбы между народами. Мингрелы - народ суровый, своенравный, но гостеприимный. Студента-альпиниста из соседней республики накормили, напоили, дали харчей на обратный путь. А прехорошенькая девушка, ловкая, как горная козочка, младшая дочка пастуха Андро, вызвалась показать Мураду самую короткую дорогу назад. Спускаясь по крутой каменистой тропинке, Мурад оступился и чуть не упал в глубокую щель скалы. Но Венера, Нано, успела схватить его за ремень рюкзака и с такой силой рванула на себя, что они оба кубарем скатились к самому подножию холма, вцепившись друг в друга. Дальше так и шли, держась за руки и прислушиваясь с волнением и тревогой к странному стуку своих сердец. Через месяц, по договоренности, Нано и Мурад вновь встретились на горном серпантине. Там же, где он сел на попутную машину. Мурад подъехал туда на такси, а Нано стояла босая и ждала его с одной туфлей в левой руке и паспортом - в правой. Вторая туфля упала в щель скалы на том же самом месте, где недавно поскользнулся Мурад. Наверно, это был знак...

Шамхорская родня избранницу Мурада не приняла. Мингрельская же родня еще долго искала молодую парочку. Слава Богу, тщетно. Потому что, несмотря на законность их брака, у сородичей Нано были свои, очень жесткие правила на сей счет: инородцы, умыкнувшие девушку-мингрелку, обрекались на смерть неписаным дедовским законом горян.

Живя в столице, молодые часто меняли снимаемые квартиры, скрываясь от мстительной венериной родни. Дочка, Айша, родилась, когда Мураду и Нано было уже по 28 лет. К тому времени жили они, хоть и в тесноватой, но зато в своей однокомнатной квартире. По тем временам, «не кисло». Мурад работал на заводе «Азон». Венера устроилась нянечкой в детском саду, куда и дочурка ходила. Вроде бы наладилась жизнь. А самое главное, любили они друг друга. Ах, как любили! На зависть всем Меджнунам и Джульеттам. Но судьба не зря подложила на той горной тропинке камень, о который споткнулся Мурад, и где обронила туфельку Венера. Когда Айше было пять лет, Мурад получил тяжелую травму на заводе и через год, так и не оправившись, умер. С тех пор Венера жила с дочкой на свой небольшой заработок и скудную пенсию покойного мужа. И очень скоро седина покрыла чудесные черные кудри Нано, словно снег - мингрельские вершины...

Айша рассталась с мужем, когда Берта еще не родилась. Отец так никогда дочку и не увидел. Да и не стремился. А девчушка росла славная. Само очарование! Но беда, облюбовавшая семейство Венеры, вцепилась в ее жизнь острыми когтями. И кровь продолжала выступать из-под этих когтей...

Берте было шесть лет, когда Айшу сбил подвыпивший «сынок». Через несколько дней она скончалась в больнице. По злой иронии судьбы в день похорон Айши состоялась свадьба того «сынка», родители которого смогли «отмазать» его в суде, пообещав Венере позаботиться о девочке.

- Я даю Вам честное мужское слово! Мой сын виноват, знаю. Но разве Вам станет легче, если его посадят? Скоро назначена его свадьба, не пытайтесь ломать ему жизнь. А так я обещаю, что девочка будет учиться в лучшей школе, будет обеспечена, будет жить в достатке.

... «Сынку» дали условный срок и назначили выплату алиментов на содержание Берты - 130 000 манатов. Но плохо разбиравшаяся в законах Венера Андреевна так и не получила обещанного - ни алиментов для Берты, ни платной школы, ни прочего «достатка». Одинокой, стареющей, нищей женщине добиться справедливости в судах? Не смешите, а то расплачусь... По совету соседей попыталась Венера Андреевна как-то вновь обратиться в суд.

- Господин судья, я не знаю законов и не умею говорить, как адвокат. Но я скажу вам по-простому, - глядя в упор на лоснящегося судью, - говорила Венера. - Только вы не смейтесь надо мной... Вы знаете, наверно, те Заповеди, что Бог дал Моисею. «Не убей, не укради, не солги»... Да и дальше. Ведь все это записано и в книгах, что перед Вами лежат. И ваш закон говорит, что убивать, красть, лжесвидетельствовать - это преступление. Выходит, решая человеческие судьбы, Вы берете на себя функции Бога. Так и решайте же по-божески! В противном случае когда-нибудь обиженный и ожесточенный Вашим решением ребенок может снова стоять перед Вами, но уже в ином качестве - как преступник. Кто же будет тогда виноват?

Оживившееся поначалу лицо судьи вновь приняло скучающий и недовольный вид.

- Тогда и посмотрим, - безучастно ответил судья и объявил заседание закрытым.

С тех пор Венера Андреевна махнула рукой на судебные тяжбы, поняв, что на земной суд и суда нет.

* * *

Соседи на свои средства похоронили Венеру Андреевну. Долго не могли оторвать Берту от могилы бабушки. Тяжко было это видеть.

- Не убивайся так, дочка, - ласкала ее тетя Нубар. -Вставай, пойдем домой. Завтра, если хочешь, придешь. Тебе надо отдохнуть, поесть, выспаться...

- Чем давать ей такую красоту, лучше бы ты, господь, дал ей немного счастья, - прошептала Нубар, утирая слезы. - И Венера, и Айша тоже красавицы были. А что им от той красоты? Одни беды... Не ропщу я, Господи, но пожалей же ты ребенка, дай и ей радости в этой жизни, освяти ее путь своим благословением. Жалко девушку. Такая красивая, как бы по рукам не пошла. Так много грязи кругом...

Никто не стал оформлять опекунство и отдавать 17-летнюю девушку в детский дом. Соседи посоветовали ей взять двух студенток-квартиранток. На жизнь хватит. И школу бы не бросила. Жаль было бы, коли так. Ведь при всей их бедности, Берта хорошо училась, и покойная бабушка мечтала видеть ее студенткой.

Выйдя с кладбища, на девятый поминальный день, Берта долго бесцельно бродила по шумным улицам города, а затем направилась в сторону бульвара. Мир вокруг нее, несмотря на все звуки и краски, стал чужим и ненавистным. Как в тумане, переходя улицу, Берта чуть не угодила под колеса иномарки. Водитель, холеный мужчина лет тридцати, вылив на девушку ушат матерной брани, сорвался с места. Но, отъехав несколько метров, подал назад.

- Эй, ты что, не в себе? Садись, подвезу, - необычная красота Берты заинтересовала его. Сама не зная почему, девушка молча села на заднее сиденье. Водитель с интересом стал разглядывать ее в зеркало заднего обзора.

- Куда идешь? Подвезу, - уже спокойно спросил и подумал: «А ты кусочек!».

- Буля умерла... - Тихо, невпопад ответила Берта.

- Земля пухом! А кто такая Буля?

- Бабушка, - не смогла сдержать рыданий Берта.

- Ладно, ладно, успокойся. Куда везти тебя? А хочешь, прокачу, развеешься.

- Не хочу жить...

- Глупо! Надо смириться. Богу виднее. Не нам решать, когда жить, когда умирать. Вот, чуть не сшиб я тебя, а теперь подружимся. Знаешь, я как будто видел тебя раньше.

Это не был «ход». Ему, действительно, показалось, что он ее где-то встречал. Он напрягал память, но не мог вспомнить. А девушка хороша!

- Вспомнил! Не о тебе будет сказано, вот так же однажды полезла ко мне под колеса одна дрянь. Какая-то, прости, потаскушка. Меня чуть не посадили тогда, да еще ее ублюдочному ребенку алименты плати! Не обижайся, на ту девку ты похожа.

Оцепенение сковало тело Берты. Она напряглась. Их взгляд встретился в зеркале.

- У тебя такие красивые глаза! Хм-м, вроде и не русская, вроде, и не еврейка. На азербайджанку тоже не особенно похожа. Не могу понять, какой ты национальности.

- Человеческой...

- Ну вот, обиделась. Ты очень красивая. Хочу понять, какой благословенный народ рождает эти чудесные самоцветы.

- Тот же, что и таких уродов, как ты, - с ненавистью подумала Берта. - Буля всегда все знала о Боге, но так ничего и не узнала о людях. При жизни она тебя не разыскала, а ее смерть нас свела. Это неспроста...

Что-то стало с ней происходить. Что-то страшное. Она не понимала, что именно. Ей казалось, тело покрывается черным панцирем, на голове вырастают страшные гребни, руки превращаются в перепончатые крылья, а пальцы становятся жуткими когтями. Она уподобилась зловещему чудовищу с горящими глазами. Заигравший мелодию «Эдельвейс» сотовый телефон хозяина машины снял с нее оцепенение.

- Хорошо, солнышко мое, не забуду, - улыбаясь чьему-то голосу, отвечал водитель. - Обязательно куплю. - Это дочка, - пояснил он, - просит торт привезти в школу. У нее завтра день рождения.

- А у меня никогда не было торта в день рождения... -ненавидя и его дочь, подумала Берта.

Неожиданно для водителя, она сказала:

- А можно и мне сделать подарок Вашей дочке?

- Почему бы и нет? Только недорогой, откуда у тебя деньги? Хотя, - он хитро прищурился, - могу их тебе предложить...

- Нет, не дорогой. Но на всю жизнь, - заинтриговала его Берта. - Вы только подвезите меня до дома и чуть-чуть обождите. А потом мы с Вами куда-нибудь поедем. Действительно, надо развеяться, - добавила она, чтоб не спугнуть и заинтересовать своего спутника.

Берта вышла из машины на другом конце улицы и дворами побежала к своему дому. Влетев в кухню, она стала лихорадочно рыться в шкафчике, выбирая нож поострее.

- Так, значит, ты шлюху задавил?! Значит, дите у нее было ублюдочное?! - задыхаясь от ненависти, заводила себя Берта. Закипала и бурлила мингрельская кровь. Не спускать обидчику! - Вот и хорошо, что смертную казнь отменили. Для меня! Но не для тебя...

Наспех расчесав растрепавшиеся роскошные кудри, Берта выбежала из дому и, пролетев через дворы, тем же путем вышла на улицу, где поджидал ее обреченный спутник. Она была как во сне. Чудовище рвалось наружу, распирая юное тело и разрывая нежную оболочку израненной души.

- Можно, я сяду рядом? - натужно улыбнулась девушка.

Водитель учтиво открыл переднюю дверцу. Глаза его сладострастно сверкали. Он уже представлял минуты блаженства, когда это юное очарование подарит ему свою «любовь». Ах, да, подарок!

- Ну, где же твой подарок? - весело спросил он. - Да и имя твое пора узнать.

Ответ был молниеносный. Берта, не дав шанса увернуться, полоснула его ножом по сонной артерии. Водитель иномарки даже не успел понять, что произошло. В одно мгновение машина была залита кровью, хлеставшей из-под ладони, которую он прижал к горлу. Поздно!

- А зовут меня Берта, - злобно проскрипела зубами девушка, - и это - мой подарок твоему ублюдочному ребеночку!

Зачитывая приговор, судья не отрывал глаз от листа. Берта получила по полной катушке. Она сидела в зарешеченном закутке, выглядела очень спокойной и умиротворенной. Временами она бросала довольный взгляд на родственников убиенного. Это была уже не та ласковая, добрая красавица Берта. Ожесточенный зверек превратился в злобное чудовище.

- Вертеп, а не суд, - сочувственно промолвила тетя Нубар, глядя на клеть с подсудимой.

- Значит, вертеп, - это не только то место, где святые младенцы рождаются, - вспомнила Берта слова Були. - Сегодня в вертепе умер святой младенец...

САМАЯ ВЕЛИКАЯ ТАЙНА

- Мама, погода портится, возьми зонтик, - помогая матери надеть плащ, сказала пятнадцатилетняя Лятифа.

- Ты же знаешь, я не могу носить зонтик, - ответила Мехрибан, поцеловав участливую дочку.

- Конечно, не сможешь - рога мешают! - проворчала ее сестра Саида, перебирая рис.

Мехрибан укоризненно покачала головой и, вздохнув, закрыла за собой дверь.

- Хала, когда ты прекратишь к ней прикалываться? Ты ведь их с папой когда-нибудь рассоришь. И вообще, он ее любит и никаких рогов она не носит.

- Как же! Ветер свистит в ее рогах! Скоро птицы в них гнезда вить будут.

- Ох, и вредная же ты, Саида-хала, - огрызнулась Ля-тифа и ушла в свою комнату.

Саида, глядя поверх очков, проводила ее взглядом.

- «Папа ее любит!» - передразнила она племянницу. -А куда он денется, плод греха? - проворчала она, намекая на рождение Лятифы через шесть месяцев после свадьбы ее родителей. - Любилка у него, кобеля, больно нахрапистая. А мать твоя - дура ушастая.

Саида и муж ее младшей сестры Мехрибан были когда-то однокурсниками, а позже и сотрудниками в одном министерстве. Ей казалось, что Искендер «положил на нее глаз». Саида решила однажды пригласить его домой и познакомить с сестренкой. Это был рок. В тот же вечер Искен-дер, потерявший неразгоревшийся интерес к Саиде, переключился на ее очаровательную восемнадцатилетнюю сестричку. Они стали встречаться втайне от Саиды. А когда Мехрибан рассказала сестре, которая была на пятнадцать лет старше и давно заменила ей мать, о своей близости с Сашкой (так она называла Искендера), предостережения оказались уже бессмысленными. Проплакав всю ночь в подушку и обзывая Сашку бесстыжим кобелиной, а сестру глупой гусыней, она утром благословила их брак. А что ей оставалось делать? Хорошо еще, что этот прохвост не стал отпираться и сделал сестре предложение. Так и родилась Лятишка. Через полгода после свадьбы родителей. С тех пор они вчетвером живут в родительском доме Мехрибан и Саиды. Мать Ис-кендера, женщина слишком уж строгой морали, с юной снохой не ужилась, а внучку до сих пор недолюбливает, называя ее за глаза «муаммалы». У нее на женитьбу сына были иные планы. Вины его в случившемся она не видела, считая, что женщине не дозволено то, что дозволено мужчине. По ее мнению, Искендер был "воспитанным, домашним ребенком, а сестры-вертихвостки попросту заловили его в свои сети".

Саида замуж так и не вышла. Прежде этому мешала учеба, работа и сестренка, позже разочарование, а теперь, когда ей уже сорок восемь лет... Да кому она нужна? Она, хоть ворчит и брюзжит все время на сестру и племянницу, но очень их обеих любит. Время залечило старые раны, и Саида не даст в обиду своих девочек никому. И, тем более, этому кобелю Сашке. В его-то годы можно бы поубавить пыл: жена у него молодая, красивая, любящая. А он, старый козел, никак не уймется. Слишком уж эта дура Мехрибан верит ему! А разве можно верить мужчинам?..

В соседней комнате, ответив на телефонный звонок, радостно визжала Лятишка.

- Хала, папа звонил. Завтра он нас в Губу проводит на выходные, к тете Нигяр. Здорово! Ты тоже поедешь?

- А что же мне, охранять здесь его донжуанскую задницу?

- Снова ты заводишься?

- Нет, фабрикуюсь, - съязвила Саида. - А почему сам не едет?

- Он в субботу работает, а в воскресенье у его друга какое-то торжество. Хотел с нами, но не получается.

- У него другое хорошо получается,. - продолжила было свою многолетнюю сагу о зяте - ловеласе Саида. Но Лятишка не стала ее слушать и, закрывшись в своей комнате, врубила на полную мощь магнитофон.

Три дня, проведенные у родственников в Губе, благотворно повлияли на Саиду. Как там было хорошо! Родственники буквально затаскали их по гостям. Хлебосольные гу-бинцы так закормили их пахлавой и вареньем, что, казалось, зубы обретут дар речи и взмолятся о пощаде.

Не сообщив Искендеру о приезде, женщины вернулись в Баку автобусом. Пока водитель такси загружал в багажник авоськи с гостинцами, Лятифа уговаривала мать «заглянуть на ярмарку».

- Мамуля, ты же обещала мне белую куртку! Пусть хала едет домой, а мы сходим на ярмарку. Вот же она! Зачем же потом возвращаться?

Так и пришлось Саиде ехать домой одной. Она сердито предвкушала, какое ей предстоит удовольствие перетаскивать все эти сумки самой.

Доставая ключ у дверей, Саида с подозрением стала прислушиваться. В квартире было хоть и тихо, но чувствовалось чье-то присутствие. Но, поскольку Сашкиной машины она во дворе не увидела, стучать в дверь не стала.

В прихожей висела незнакомая куртка и женская сумка. Не внося в квартиру губинские гостинцы, Саида прошла в комнату и, оторопев от неожиданного зрелища, остановилась в дверях. Ее зятек был так увлечен лебяжьей шеей своей гостьи, что опрокинул бокал со столика от внезапно прозвучавшего в самый неподходящий момент голоса золовки.

- Твои жена и дочь через час будут дома, - громко, четко, но спокойно произнесла Саида, сама удивляясь своей выдержке. Девица, взвизгнув, вскочила, оттягивая задранный подол и поправляя плечики. Совершенно растерявшийся зять не знал, что сказать. Да все было и так ясно.

- Почему не позвонили? Я бы вас встретил...

- Уж не сомневаюсь, - посторонилась Саида, давая девице возможность выскочить в прихожую. - Сумку не перепутай. Сдачи не надо!

- Саида, я тебя прошу... - заикаясь, начал было Искендер.

- Заткнись, кобель! - огрызнулась Саида. - Лучше и сам проваливай, пока девочки не вернулись. Каков хам! Некуда больше было сучек таскать? Работает он по выходным! Торжество у друга! В морилку с формалином бы твоего «друга»... И в музей анатомии.

Когда дверь за зятем захлопнулась, Саида быстро прибрала в комнате, выбросила в мусорное ведро разбитый бокал и, немного подумав, отпила вина из другого. Что делать с пролитым на ковер вином? Да и накурено в комнате...

Вернувшись, сестра и племянница застали Саиду полулежащей на диване перед телевизором. На столике стояла недопитая бутылка и два бокала. Пепельница была полна окурков и огрызков губинских яблок.

- Саида! К добру ли? Как это понимать? - то ли с удивлением, то ли с возмущением вопросила Мехрибан. Ля-тишка в новой белой курточке стояла рядом, разинув рот.

- К добру! Таксишник оказался очень симпатичным мужчиной, - отпивая из бокала и томно улыбаясь ответила Саида. - Пришли бы чуть раньше, познакомились бы.

- А ты, однако, сестренка, неразборчива стала!

- Почему же? Он, кстати, кандидат наук. Филологических. Всю дорогу мне стихи читал. Вот я и подумала: а что мне, старой дуре, терять? Посидим, поболтаем. Может, и меня Гименей вспомнит...

- Я смотрю, вы не только посидеть, но и полежать успели, пуританка ты наша, - ухмыльнулась племянница, поднимая с пола заколку для волос. - Хорошо, что папа еще не вернулся!

Саиду передернуло от этих слов. Она злобно посмотрела на Лятифу, сразу обретя привычный вид старой ворчуньи.

- Папа твой на торжестве у друга... Чтоб он повесился на своем «друге»!

- Ой-ой, молчала бы уж! Тихушница...

- Ладно, кончайте базар. Марш на кухню. Я так проголодалась, - остановила Мехрибан перепалку сестры и дочери. - А что, Саида, действительно стоящий мужик? Как-то уж очень неожиданно. Не похоже на тебя...

- Посмотрим. Если завтра, как обещал, придет с вами знакомиться, значит есть шанс.

- Ну-ну, твои бы слова да Богу в уши.

Искендер пришел домой поздно, когда дочь и золовка уже спали. Жена, с нетерпением ожидавшая его, чтоб сообщить новость, долго, качая головой, рассказывала мужу о странной выходке сестры. Искендер слушал ее рассеянно.

- Что ж, и у нее есть право на личную жизнь. Ничего предосудительного в этом не вижу.

- Конечно, есть право. Но она с этим таксишником елва знакома! И сразу - в дом? Если честно, я ее не узнаю.

- Я тоже.

- Думайте, что хотите, а я никогда и никому не позволю причинять тебе боль, сестричка, - думала в постели Саи-да, слыша их разговор.

- Мама, на улице моросит. Возьми зонтик, - целуя мать в щеку, сказала Лятифа и оглянулась на тетку, ожидая услышать что-нибудь по поводу «маминых рогов».

- Да, действительно, моросит. Хоть платок повяжи, простудишься, - тихо добавила Саида и прошла в кухню.

- Что это с ней? Не заболела ли? - переглянулись Мех-рибан и Лятишка. - Переживает, наверное, что ее филолог-таксишник так и не явился.

- Прекрати, Лятифа. Ты будь с ней поласковее. Она, хоть и не сахар, но тебя очень любит.

- Да я знаю! Но мне, если честно, эта история с так-сишником совсем не понравилась.

- Ты еще ребенок. Женское сердце - великая тайна!

ПРЕЗЕНТ ОТ ПРАЩУРА

Жену старика Музаффара, Хуршуд, в селе называли «Дурной вестью». Женщина обладала удивительной способностью даже самую безобидную сплетню преподнести в такой эмоциональной окраске, что, увидев ее бегущей ко двору, хозяева хватались за сердце и молили бога отвести беду. Несколько лет назад она, стеная, влетела в сарай к Фейзулле со словами: «Ой, горе, Фейзулла, горе!». Бедняга был слаб сердцем, а мысли его в тот момент занимал тяжкий недуг сына, который находился в больнице. Вопли Хуршуд он воспринял как преддверие вести о кончине сына. С Фейзул-лой случился сердечный приступ, и он умер на месте, выронив из рук керосиновую лампу. Лампа опрокинулась на кучу соломы, вызвав пожар, который тушили всем селом. Умершего Фейзуллу в опаленной одежде едва успели вынести соседи. Сарай же сгорел полностью, вместе с мулом и телегой. На этой телеге покойный два десятка лет возил соль в окрестные села, поэтому она горела фейерверкм, разбрасывая щелкающие снопы искр, сгорающих частиц калия, натрия, йода и прочего. Как позже выяснилось, Хуршуд всего лишь хотела сообщить Фейзулле, что власти решили упорядочить выработку соли на солончаковом озерке. Безусловно, неконтролируемый «бизнес» Фейзуллы претерпел бы некоторые убытки. Но не более того. А тут дело обернулось трагедией. И все потому, что именно Хуршуд несла неприятное известие. С тех пор сельчане мысленно встречали и провожали Хуршуд словами: «Да обрушится твой дом, «Дурна весть»!

Вот и сейчас, ворочаясь под стеганым одеялом и охая от ревматической боли в суставах, Хуршуд кликала беду:

- Тучи черные, как проделки шайтана! Вот увидишь, старый, поднимется ночью ветер, рухнет это дерево нам на голову. Как оно еще в прошлую бурю не рухнуло?!

Сколько раз говорила, спили его к чертям. Никакого толку от него, один только мусор. Нет, сегодня точно крышу снесет!

Речь шла о старой шелковице, что росла посреди небольшого двора Музаффара. Дед Музаффара был известным в округе гочу по имени Гара-Солтан. Имя это в свое время вселяло трепет в души селян. Люди боялись своенравного и вспыльчивого Гара-Солтана, но сносили его буйный нрав, слава о котором была «охранной грамотой» для села, и никто не совался сюда за поборами. В те давние времена села часто подвергались набегам разбойной братии. Эдакий первобытный рэкет. Имя Гара-Солтана было на слуху у всей округи. Беспощадный и бесстрашный, он вызывал у односельчан не только страх, но и почтение. Ведь гочу играл роль сдерживающего фактора для непрошенных гостей -всякого рода разбойников и грабителей. К тому же он слыл совестливым, и оброк селяне ему платили посильный. Это была плата за покой и относительное благополучие, за охранную функцию, выполняемую гочу Гара-Солтаном. Даже чарвадары останавливали свой караван на ночлег именно в этом селе, зная, что не подвергнутся здесь нападению грабителей. Сам же Гара-Солтан не жировал. Жил скромно, в небольшом домишке, безо всякого шика, и это тоже было причиной уважительного к нему отношения. Самым ценным в хозяйстве Гара-Солтана всегда было хорошее оружие.

Много воды утекло с тех пор и потомкам Гара-Солтана в наследство от предка ничего, кроме имени, ветхого дома и старой шелковицы, не осталось. Хотя ходили слухи, что зарыл он где-то клад. Но в эту легенду давно уже никто не еерил. Отец и старший брат Музаффара перекопали давным-давно весь двор, простукали каждый сантиметр старого дома, да так ничего и не нашли.

Шелковица, посаженная Гара-Солтаном, с некоторых пор стала сильно заваливаться и теперь стояла под углом в 450. Музаффар сделал подпорки под тяжелый, растрескавшийся ствол старого дерева. Но они скоро либо ломались, либо уходили глубоко в землю под тяжестью ствола. Угол крена с годами становился все острее. Крона уже коснулась крыши дома и при падении, действительно, могла снести ее вчистую. Да и стена была под угрозой разрушения.

- Не было никогда добра от твоей родни, один вред. Что пользы от этого проклятого дерева? Сколько лет в страхе спать ложусь! Вот увидишь, скоро рухнет нам на голову крыша Гара-Солтана. Разрушит его дом дерево, посаженное его же руками. Да воспламенится его могила!

- Ну, это уже по твоей части. Ты у нас мастерица языком дом спалить...

- У других гочу женам пальцев не хватало перстни носить, - продолжала брюзжать Хуршуд. - И внукам, и правнукам хватило. А этот дерево, видите ли, посадил! Вот и все наследство! Да еще ты, плод дурного семени.

- Уж не тебе породой кичиться, дочь горшечника, -лениво отвечал флегматичный Музаффар. - Правильно тебя люди «Дурной вестью» прозвали. Ничего хорошего с твоих уст не сошло. Каркай, каркай!

Ветер, между тем, крепчал. Он свистел во всех щелях старого дома и забрасывал песком дребезжащие стекла подгнивших оконных рам. Привычный к этим жутковатым звукам и ворчанию жены, Музаффар уснул. Оставшись без терпеливого объекта нападок, вскоре уснула и Хуршуд.

Страшный грохот обрушившейся крыши и скрежет падающего дерева разбудил стариков в третьем часу ночи. Все-таки оно рухнуло! Старая шелковица упала, снеся крышу и переднюю стену обветшавшего дома гочу Гара-Солтана. Завернувшись в одеяла, стояли старики в проходе из комнаты на разваленную веранду. Впервые в жизни Хур-шуд не комментировала невеселое зрелище.

- Да обернется твоя могила отхожим местом, Гара-Солтан! - процедила старуха сквозь зубы.

- Докаркалась, ведьма? - удрученно вопросил Музаффар.

Постояли, помолчали и пошли в дом. То есть в остатки дома. В шуме ветра все смешалось, и соседи - сельчане не поняли, что произошло ночью во дворе Музаффара. Выйдя на разрушенный порог с первыми лучами солнца, старики Музаффар и Хуршуд не сразу сообразили, что за картина предстала их глазам. Нет, не часть лежащей на земле крыши и искрошившиеся камни стены привлекли их взоры. Шелковица! Она лежала, нелепо выбросив из земли корни. Среди них, обвитый корешками, как руками, виднелся почерневший глиняный сосуд величиной с небольшую дыню.

- Ай да Гара-Солтан! - тихонько выдохнул Музаффар, уставившись на кубышку в объятиях корней шелковицы.

Тем временем ко двору Музаффара стали стекаться люди. Слух о случившемся мигом облетел все село. Так быстро даже сама Хуршуд не сработала бы. Соседи, окружив упавшее дерево, с изумлением разглядывали фантастический натюрморт: шелковицу, бережно обвившую корнями глиняный горшок. Разрушенная стена и слетевшая крыша дома на фоне этой картины не представляли никакого интереса. В горшке, наверняка, были не медяки. Огорченная своей нерасторопностью, Хуршуд была чернее тучи. Почему она еще ночью не разглядела подарка судьбы?!

- Сама виновата! Нечего было к месту - не к месту могилу деда теребить. Вот он тебя и наказал. Другим отдал то, что нам причиталось, - сердито пилил свою старуху на этот раз Музаффар.

- Нет уж! Все равно четверть наша! - горестно возразила Хуршуд и тихо добавила: - А горшок, небось, мой дед слепил...

Надо сказать, что и четверти содержимого кубышки Гара-Солтана с лихвой хватило старикам, чтоб отстроить заново свой дом, прикупить корову, «Запорожец» и цветной телевизор. На месте старой шелковицы Музаффар посадил новое деревце, а на сельском кладбище почти сравнявшаяся с землей могила Гара-Солтана была взята в резную оградку и украшена черной мраморной плитой с надписью: «Да возрадуется твоя душа!»

ПОСТ ЯХШИ - ХАНУМ

Дома шли приготовления к празднику. Священный месяц Рамазан завершился, и женщины, собравшись в просторной кухне, кудесничали над праздничными кушаньями. Похожие, как близнецы, сестры-погодки Салима и Халима разбирали рис, кишмиш и курагу, нарезали, чистили, шинковали мясо и овощи. Их забота - плов. Они, мастерицы в этом деле, до сих пор никому не уступали первенства, готовя свое коронное блюдо. Восхитительный аромат шафрана, имбиря, куркумы и других пряностей наполнял воздух и щекотал ноздри Зейнаб, которая расчихалась до слез, досаждая старенькой Биби-ханум. Та возносила глаза к небу после каждого ее нечетного «чиха» и произносила: «Аллах един!»

- Зейнаб, дочка, оставь зелень и лучше съезди на рынок за фруктами, - взмолилась Биби-ханум на тридцать первом «чихе» Зейнаб. - От тебя и самой здесь проку мало, и другим мешаешь.

- Ну, конечно! Уйти и упустить самое интересное? -хлюпая носом, прогундосила Зейнаб. - Скоро Марьям-хала придет со своими анекдотами. Зря я ее с восьми утра дожидаюсь?

- Вот только ее здесь и не хватало! Заболтает всех, ничего вовремя не успеем. Ну, ладно. Там, в корзине, белье отжатое, выйди развесь. Заодно и нос свой поросячий уймешь.

- Вам бы только меня выставить, - заворчала Зейнаб, но пошла все же развешивать белье, согласившись, что на свежем воздухе аллергическая реакция попритихнет.

- Моду взяли пост держать! - бросила ей вслед Биби-ханум. - Какой пост без намаза? Диета это, а не пост. Своей воли не хватает от чревоугодия отказаться, так они к святому посту примазались, прости господи. А цель одна - похудеть и в узкие юбки втиснуться.

- Не в юбки, а в брюки, - подключилась к теме Яхши-ханум, раскатывающая тесто на большом деревянном юхая-не, устроенном между раскинутыми ногами. Она сидела на коврике. Любила «работать с тестом» по-старинке, на полу. - Знаешь, как эти панталоны называются? Лосины! Ходят девки по улицам в таких панталонах, а парни за ними вслед увязываются, как разбудораженные лоси. Потому и - лосины. А эти блузы, топики! Нет, еще рапики! Материи - на один носовой платок, пупки наружу, титьки наперевес!

- Ладно, будет вам, праздник как-никак, - встряла, наконец, Халима, предвидя бесконечное смакование темы «молодежного бесстыдства» двумя пожилыми дамами. -Неизвестно еще, какую моду вы сами в молодости предпочитали. Послушать сейчас любую старушку, так она - само целомудрие, ангел во плоти, чистота небесная, неподтвержденная свидетелями.

- Ты языком болтай-болтай, да не забалтывайся. Хочешь сказать, что кто-нибудь порочность нашу может засвидетельствовать?

- Да уж, вряд ли... - ухмыльнулась Халима. - Свидетелей, чай, давно кости сгнили.

Яхши-ханум легонько ударила Халиму по ноге деревянной каталкой - охлог.

- Постыдись, Биби-ханум старше твоей матери. Не смей с ней так разговаривать.

- Шучу я, мне тоже их мода не нравится. Но не судите строго. Сами молоды были. А они - дети молочных смесей, иначе на мир смотрят, чем мы. Каково время, таковы и нравы. Каковы нравы, такова и мода. Я у дочки спрашиваю: «Тебе такие длинные ногти не мешают? Пальцы ведь не согнешь!» А она отвечает: «А зачем их сгибать? Пальцы у человека для того, чтобы кнопки нажимать».

- А у обезьяны, чтоб за ветки хвататься... Наверное, у них и голова лишь для того, чтобы прически делать. Они даже таблицу умножения не знают - калькуляторы есть.

В прихожей застучали каблуки, а затем, переобувшись в войлочные тапочки, в кухню ввалилась необъятная Марьям.

- Привет, девочки! Чьи кости перемываем? - с шумом переводя дыхание, спросила она улыбаясь и уселась на невысокий табурет, подобрав подол и обнажив пудовые коленки.

- Не твои, не волнуйся.

- Еще бы! До моих костей так просто не доберешься. Сперва нужно полтора центнера мяса обработать. А помните, Салима - Халима, какая я стройная была в молодости?..

- Помним, как же. Как футляр от контрабаса.

- А ты и сейчас смычком осталась, каким была. Братец Вели, небось, мозоль натер за тридцать лет об твои кости. Он у меня недавно спрашивает: «Скажи, Маня, отчего ты поправляешься? Научи мою швабру, чтоб и на ее трафарет немного мяса наросло». Все просто, говорю, братец. Ты свою блоху больно уж лелеешь, ласкаешь, нежишь. Вот она и тает, как сахар. А меня муж все лупцует, как тесто. Я, как тесто дрожжевое, и пышнею. Ох-ох-ох! Все мы были прекрасным цветком на весеннем лугу. Кичился цветок своей красотой, да съел его однажды козел. И превратился цветок в козий помет.

Старая Биби-ханум засмеялась, издавая трескуче -скрипучие звуки.

- Да развеселит тебя Аллах, Марьям. Молодец ты, никогда не унываешь. Зейнаб тебя заждалась, анекдоты новые услышать хочет.

- Нет уж. Сегодня у нас репертуар праздничный. Петь будем, плясать будем! Дайте только сначала стаканчик чая, совсем во рту пересохло, пока на вашу гору карабкалась. Ой, как пахнет хорошо! Так бы все сырым и съела.

- Будете много болтать, сырым и съедите. За дело беритесь, балаболки, а то до вечера не управимся.

- Ай, Яхши-ханум, все хочу у тебя спросить, - подала, наконец, голос и Салима, - почему ты трижды в год постишься, а не только в Рамазан?

- Давняя история. Лет двадцать назад дело было. Я тогда уборщицей работала в НИИ, если помнишь. Кто-то про-сплетничал парторгу, что я пост держу, а в обеденный перерыв намаз совершаю. Вызывает он меня и говорит:

- Угощайся, - протягивает вазочку с конфетами.

- Спасибо, не хочется, - отвечаю, беру одну конфету, кладу в карман. - После выпью с чаем.

- Нет. Ты ее разверни и положи в рот. Слышал я, что постишься ты по случаю Уразы.

- Что Вы! - говорю, а сама мысленно у Аллаха прощения прошу за ложь.

- Смотри мне! Ведь ты коммунист! Если это правда, распрощаешься с партбилетом. Ешь конфету!

Я так перепугалась! Развернула конфету, положила в рот. А сердце так колотится, вот-вот выскочит.

- Ну, хорошо, иди. И смотри у меня! - снова погрозил он мне пальцем

Выскочила я с конфетой во рту. Оскоромилась! Зашла в туалет, конфету выплюнула, а сама чуть не плачу. Все прошу Бога простить грех. И так у меня голова разболелась! Едва до шести досидела. Прибежала домой - и за молитву.

Больше часа грех замаливала. Вечером температура поднялась. На следующий день взяла больничный, а через три дня и пост закончился. После я долго думала: Ну, и что мне от этого партбилета? Работаю уборщицей, повышения по службе не чаю, зарплата шестьдесят рублей. Кого же я тогда обманула? Парторга? Себя? Бога? Пришло время, партбилет и сам в расход вышел. А парторг, между прочим, через год после того случая от рака горла умер. Вот с тех пор и зареклась: поститься не раз в год по месяцу, а три раза.

- Ты никогда об этом не рассказывала, - удивилась Биби-ханум.

- А вы и не спрашивали.

- Но, уж простил тебе, наверное, Аллах за двадцать лет тот грех. Люди и пострашнее грехи совершают, а не каются. Мухтар-ами всю жизнь со студентов взятки брал, а теперь паломничество совершил и стал Хаджи.

- Но ведь и взятки брать продолжает... Он думает, паломничеством и жертвоприношениями Богу мзду дать можно, чтоб грехи отпустил. Так ведь Бог мзды не принимает!

- Вот я и говорю, - усмехнулась Биби-ханум, - моду взяли пост держать, в святые места ходить. А Бога в сердце и нет!

Войдя в кухню и застав разговор на том же месте, где и оставила уходя вешать белье, Зейнаб покачала головой.

- Ох, бабульки, заскучаешь с вами. Одно и то же по сто раз на дню. Как хорошо, что Вы пришли, Марьям-хала! Праздник, а они с утра брюзжат.

- Правильно, дочка! - хлопнула в ладоши Марьям. - Давай, врубай свои хупы-хапы, плясать будем!

Зейнаб вприпрыжку ускакала в комнату включать магнитофон, а Биби-ханум, покачав головой, достала из кармана предусмотрительно хранимый кусочек ваты, скатала тампончики и вложила в уши.

Ароматы теплого теста, пряностей и душистого риса заполнили весь дом. На кухне продолжалось кулинарное действо, а Зейнаб и Марьям-хала выплясывали какой-то несуразный танец под звуки брейк-данса. Праздник все-таки!

СТРАЖНИК АУРАНГЗЕБА

Отравившись нахимиченной клубникой, моя дочь попала в токсикологическое отделение Центральной клинической больницы. Мы привезли ее туда, едва дышащую, покрывшуюся безобразными красно-бурыми пятнами и зловещей сыпью по всему телу. Все были страшно напуганы и не отходили от нее несколько дней ни на шаг. Но, слава Богу, усилиями врачей и наших кошельков, опорожненных в «коктейли» и капельницы, все обошлось. И теперь она все больше настаивала на выписке, просила забрать ее домой, хотя внешне еще напоминала политый уксусом мухомор.

- Ну, пожалуйста, заберите меня отсюда, - ныла дочка, обещая дома добросовестно принимать все лекарства и держать строгую диету. - Нет больше сил терпеть эту Монсе-рат!

«Монсерат» - девица, укушенная ядовитой змеей и привезенная в Баку две недели назад из Барды. Родственники, оставив ее в больнице и убедившись, что опасность миновала, уехали и с тех пор не навещали девушку. Сказали, что заберут, когда окончательно выздоровеет. Приезжать часто в такую даль, ясное дело, накладно. Вот она и скучала на больничной койке, листая дочкины журналы, восторженно комментируя иллюстрации и красочные фотоэтюды с условно (одетыми мужчинами и женщинами) - под предположительно южными небесами. При этом она умудрялась напевать сложенную самой песню:

Никто не подобьет гвоздя

В мою подкову - у - у - у!

Никто не посыплет соли

В мой пло - о - он!

Никто не даст ячменя

Моему ишаку - у - у!

Никто не нальет воды

В мой каза - а - а - ан!

Ох, змея, змея - а - а - а,

Ты не тело мое отравила - а - а - а.

Ты мне всю жизнь отравила - а - а - а!

Почему назвали меня Гаратель?

Лучше бы назвали

Гарагю - у - у - ун!

Конечно же, песня была не серьезной, и соседка по палате вовсе не хотела докучать изнеженной горожанке. Наоборот, пыталась ее развеселить. Но больничный фольклор бардинки не производил впечатления на мою дочь и лишь раздражал однообразием тематики. Хотя эпитеты были красочны и посетители смеялись до упаду над образами, создаваемыми жизнерадостной деревенской девушкой. Другая ее песня была полной противоположностью предыдущей:

Ай, спасибо тебе, змея,

Ай, спасибо тебе, благодетельница!

Где бы я так отдохнула,

Если бы не ты?

Когда бы я приехала в столицу,

Если бы не ты?

Когда бы я так наедалась и напивалась,

Если бы не ты?

Укуси меня еще раз, милая!

Не без таланта девица, ничего не скажешь! За день до выписки моей дочери бардинку, наконец, забрали родственники, приехавшие в Баку по своим торгово-рыночным делам. Заодно, так сказать, и ее прихватили. Она уезжала скорее с сожалением, чем с радостью, возвращаясь к привычной и трудной деревенской жизни. Моя дочка, к удивлению, тоже загрустила. Без девушки-певуньи в палате стало тоскливо.

Уже стемнело, когда мы собирались уходить, складывая в пакеты ненужные в связи с грядущей выпиской вещи.

- Осторожнее, вот так, - поправляя подушку и простыню, приговаривала санитарка, устраивая на освободившейся койке девушку, переведенную из реанимации. Там она провела два дня. Девушка была бледная до прозелени, с абсолютно бескровными губами и черными кругами вокруг глаз. Ее звали Мехин.

- Теперь все будет хорошо, - утешала медсестра двух заплаканных женщин. - Еще смеяться будет над собой, глупышка. А жестокости и бессердечию скоро и сама удивляться перестанет. Жизнь научит.

Капельница медленно выплакивала содержимое литрового флакона в вену Мехин. Сейчас она спала, и мать, молодая еще женщина, утомленная страхом за жизнь дочери, поведала нам о происшедшем.

Мехин встречалась с одним парнишкой. Любовь у них была. По крайней мере, дочь в это верила. Но родители того парня, Ильгара, категорически воспротивились их браку. У них на заметке была другая невеста, родственница-землячка. Ильгару и Мехин пришлось расстаться, и вскоре он женился на той, которую назначили ему в жены родители. Мехин долго переживала эту разлуку. Но жизнь не стоит на месте, и она дала согласие выйти замуж за сватавшего ее дальнего родственника. Он, хоть и гораздо старше нее, но очень достойный и хороший человек. Как надежный спутник... Словом, сыграли свадьбу. Но после свадьбы жених повел себя как-то странно: спать ушел в другую комнату, с невестой был хоть и вежлив, но холоден. А через несколько дней протянул ей записку.

- Читай, - подавляя гнев, сказал он. - Я ждал и думал, ты сама все расскажешь. Я бы простил... Но обмана не потерплю. Месяца через два разведемся, чтоб не было пересудов. Я все-таки не хочу портить тебе жизнь. Ты молода, еще устроишься, а мне лживая не нужна.

Ничего не понявшая, Мехин стала читать записку. Она была короткой, унизительной и заканчивалась словами: «Я сливки слизал, а ты молоко лакать будешь».

- Но это неправда! - возмутилась девушка.

- Ты говорила, что у тебя никогда не было любимого человека. А это тоже, оказалось, неправда...

- Прости... Разве это так важно? Все давно прошло.

- Как видно, не все...

Девушка была в шоке и не нашла ничего лучшего, чем наглотаться на ночь какой-то гадости в пилюлях. Едва спасли.

- Что теперь будет? Какой позор! - стенала мать. - Хорошо еще, жива осталась, ласточка моя. А каковы мужчины! Мразь - один хуже другого. Ни чести, ни достоинства!

Я слушала и думала, что медсестра права: придет время и Мехин будет сожалеть о своем поступке, чуть не стоившем ей жизни. А еще я думала о понятии "мужская честь". Что это? В чем она проявляется? В отказе от оступившегося любимого человека?

* * *

Принцесса Умай-ун-Ниса стала седьмой женой Ауран-гзеба, наместника Тамерлана в одном из индийских вилая-тов. Дожидаясь церемонии бракосочетания, она долгие дни и вечера проводила у окошка своих покоев, которые выходили в чудесный сад, пьянящий ароматом жимолости. Вход в сад охранял молодой стражник, воин с безукоризненной репутацией верного, отважного и правдивого слуги. Не зря повелитель доверил ему охрану юной принцессы. Другие подданные даже потешались над его чрезмерной правдивости.

- Ложь - дорога к бесчестию, - отвечал на их насмешки юноша. - Даже маленькая ложь может стать причиной большого позора.

Но случилось так, что принцессе Умай-ун-Нисе приглянулся красивый и статный стражник, и она стала оказывать ему знаки внимания. Как трудно устоять перед огнем черных очей, когда дурманящий аромат жимолости наполняет ночной воздух, а молодая кровь закипает, как лава в недрах вулкана!

Тот стражник носил на груди длинный вьющийся черный волос принцессы Умай-ун-Нисы, который украдкой снял с колючего розового куста. Этот волос жег грудь и распалял сердце, когда принцесса, принимая из его рук цветы, касалась пальцами ладони.

И вот однажды, в канун свадьбы правителя и Умай-ун-Нисы, Аурангзеб вызывает к себе молодого стражника.

- До меня дошли некие слухи, - сверкая гневным взором, начал он. - Но я верю тебе и хочу услышать правду. Ведь ты правдив, не так ли? Ведь ты считаешь ложь бесчестием, не так ли? Вот и ответь мне, обреку ли я себя на бесчестие, сделав своей женой Умай-ун-Нису. Правдивы ли слухи о ее внимании к тебе? Ты храбрый воин. Я не стану тебя убивать. Просто накажу. Но, если это правда, принцесса будет казнена, как того требует закон.

Холод пробежал по спине стражника. Но был это не страх за себя, а страх за жизнь Умай-ун-Нисы. Если он скажет правду, ее предадут мучительной казни. Если же солжет-то мучительной казни подвергнется его душа, оскверненная ложью.

- Нет, мой повелитель, - твердо и холодно произнес стражник. - Принцесса чиста и достойна быть супругой Ау-рангзеба!

- Ты можешь поклясться?

- Вот моя клятва! - с этими словами стражник выхватил меч и одним махом отсек себе кисть левой руки. Придворные ахнули, а правитель, приказав врачевателям унять кровь и перевязать рану, сердито продолжил:

- Зря ты это сделал. Ты лишил меня смелого и верного воина. Я бы тебе и на слово поверил.

- Ложь - дорога к бесчестию... - шепотом, который услышало лишь его сердце, промолвил стражник.

* * *

Я рассказала эту историю, чтоб показать, чем способен пожертвовать настоящий мужчина, спасая честь и жизнь любимой. Тот стражник, спасая от бесчестия принцессу, солгал, что было для него неприемлемым. Но тут же наказал себя за ложь. Вот я и думаю, что бедняжка Мехин еще не встретила настоящего мужчину. А так хочется верить, что они были не только во времена принцессы Умай-ун-Нисы!

ПРОСТО МИНУТА БЫЛА ТАКАЯ

Посмотрев на часы, Лейла недовольно вздохнула и нехотя поднялась с дивана, отложив журнал с недоразгаданным кроссвордом. Скоро должен был вернуться муж, нужно что-нибудь приготовить. А готовить было совсем неохота. Стоять у плиты по такой жаре!

- Каждый день одно и то же, одно и то же! Придет сейчас, заворчит, заноет. На работе было то, на работе было это. Да спасибо скажи, что работа есть. Сидел бы сейчас, в потолок плевал, с хлеба на воду перебивался. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

Она вспомнила то время, когда потеряв прежнюю работу, муж сидел безвылазно дома, коптя занавески табачным дымом и клянча у нее «на пиво». Ох, не приведи Бог, чтоб опять без работы остался! Безработный муж в доме - это катастрофа. И если бы только в безденежье дело было. Ведь всю кровь выпил за полгода своей хандрой. Можно было бы статью в Уголовный кодекс внести - «Непредумышленное укорачивание жизни домочадцами, обусловленное нытьем безработного мужа». С соответствующим наказанием - лесоповал. Услышал Бог ее молитвы, послал благодетеля, устроился муж на работу, неплохой заработок имеет, более, чем неплохой. Чем теперь недоволен? Все ворчит, что сверхурочно работать заставляют, да чаще всего «за так». А что ты хочешь - капитализм, батенька! Медведь - хозяин! Не любо - уходи, других наймем. Придут с радостью, да еще дорожки бородами мести будут. Ворчит-ворчит, старый черт, а сам, небось, сразу как изменился, у зеркала часами торчит, как баба. На днях допек ее своими дурацкими вопросами: «Лейла, ну что ты такая неласковая? Совсем ты про меня забыла. Не старики же мы с тобой, в конце концов!»

- Льстишь ты себе, дорогой, - ворчала Лейла, хлопая крышками сковородок и дверцами кухонных шкафов. - «Не старики!» Старик ты и есть! Шприц одноразовый, сорока восьми лет отроду.

Она не могла найти этому объяснения, но в последнее время все в муже ее раздражало: и его новая прическа, и появившееся брюшко, и страсть к пиву, иногда даже просто его смех или долгий разговор по телефону. Лейла ровесница своему мужу. Но, к чести сказать, выглядит гораздо моложе и, как говорят, не без шарма. Она хорошо образована, коммуникабельна, всегда прежде была душой компании, но знает меру и грани, за которыми легкий флирт может перейти в распущенность и никогда их не нарушает. Это всегда делало ее весьма привлекательной для окружающих мужчин. Однако, она так и осталась для них недоступной мечтой. А свой-то прежде как будто и слеп был, зато сейчас вдруг вспомнить ласки ему захотелось!

- Заслужи ласку-то, чурбан! Спроси, чего МНЕ хочется, чего Я желаю. Цветы хоть купи. А то все о себе да для себя.

Пока она ворчала вслух и гремела посудой, готовя ужин к приходу мужа, вернулась дочь. Вбежала на кухню, чмокнула мать в щеку, запихнула в рот кусочек сыра, отхлебнула из маминой чашки, сбросила здесь же туфли и, ускакав уже в другой обуви, с порога крикнула: «До утра не ждите! Мы с Фунтиком на дискотеку приглашены. Если что - звони на сотовый!»

- Дозвонишься на твой сотовый в этом грохоте! Идите, кривляйтесь, обитатели XXI века, недоучки-недоумки, -прошипела вслед Лейл. - Когда только за ум возьметесь! Как бабочки-однодневки, ни о чем не думают.

Зазвонил телефон. Лейла сняла трубку. Это был муж.

- Я сегодня поздно буду. Здесь кое-что намечается. Не запирай на задвижку, вдруг уснешь до моего прихода. Чтоб не будить. Не скучай!

Он был явно навеселе. Намечается у них! Хорошо быть мужчиной! Лейла швырнула сковородку в мойку и, сбрасывая на ходу халат, пошла в ванную принять душ. Выйдя из ванной и сидя перед зеркалом в своей спальне, она вдруг с интересом стала себя разглядывать.

- А ты еще ничего, сестрица! Однако дура. Старей перед зеркалом. И «не скучай». Дети разбежались, у мужа «намечается»... Но зато у тебя есть журнал с кроссвордами! Решай и радуйся жизни.

Послышался долгий настойчивый звонок в дверь.

- Это еще кого несет? - встрепенулась Лейла, быстро накинув халат на голое тело, пошла открывать.

В дверях стоял молодой мужчина с небольшим серым чемоданчиком.

- Я из автосервиса. Вы звонили по поводу поломки? -отводя глаза от ее едва запахнутого халата, спросил он.

Лейла вдруг вспомнила, что еще утром звонила в автоцентр, и сделала заявку, попросив прислать электрика.

- Да, проходите, пока посидите минутку. Сейчас переоденусь и спустимся в гараж.

Медленно одеваясь, через неприкрытую дверь, в отражающем зеркале она стала с интересом разглядывать молодого человека. Веселый амурчик с игривым чертиком за ее обнаженными плечами строили козни, договариваясь о новой проделке.

- Хорош жеребец, - думала Лейла, разглядывая спину юноши. - Уверен, но не нахален. «Голосом владеет». Не скучать, говоришь? А почему бы и нет?..

Бесенята начали осуществлять план. Она снова накинула халат. Прошла в кухню, взяла бутылку холодной «Колы» и два стакана. Войдя в комнату, поставила на сервировочный столик перед молодым человеком, сверкнув плечиком прямо перед его носом. Села рядом на диван.

- Воды хотите, молодой человек? Видимо, придется немного подождать. Ключ от гаража остался у мужа. А он раньше, чем через два часа, не придет. Такой рассеянный! Делает заказ, а ключ уносит.

- Тогда мне лучше завтра зайти. Я не могу ждать два часа. - Несколько смущаясь, ответил молодой человек, стараясь не смотреть на глубокий вырез клиентки. Это было сложно. Потому, что клиентка была довольно привлекательная, от нее пахло хорошим мылом, а вырез на груди, казалось, становился все глубже и глубже. К тому же она с таким интересом разглядывает его. И даже не скрывает этого интереса.

- Так, берем инициативу в свои руки, - ловя взгляд молодого человека, думала «клиентка».

Бесенята перешли в атаку, и ей вдруг страстно захотелось этого молодого тела, захотелось преступить мораль. А бесенята настойчиво пытались выбить пробку из бутылки, чтоб выпустить джина. Наконец, их усилия принесли плоды.

- Что ж, дорогой мой муженек, желаю тебе благополучно претворить в жизнь то, что у вас там «намечается».

Тебе, доченька, желаю не застудить пупок на дискотеке. Ну, а мне - с Богом! - продолжила мысль Лейла и, глядя прямо в глаза молодому человеку, сказала: - Я вам не понравилась? Ловите момент. У нас есть два часа.

Он сначала несколько растерялся, но быстро сориентировался.

- Понравились, - сквозь зубы проговорил юноша и, перехватив ее за талию, другой рукой сбросил и без того сползающий халат. Все остальное произошло молниеносно и настолько быстро завершилось, что Лейла и не успела толком настроиться. Молодой человек был горяч, силен, но неискушен в любви. В нем говорила кровь. Так она и желала-то «молодого тела», а этот фактор имел место быть. Вот, собственно, и все.

Они посидели еще полчаса, ведя необязывающую беседу. Лейла пустила в ход все свои чары, все свое обаяние и интеллект и ей удалось, как она поняла, не вызвать своим поведением неприязнь. Уходя, Самир (так звали юношу) нагнулся, чтоб поцеловать ее. Но Лейла, подставив под поцелуй щеку, сказала: «Просто была такая минута. Думаю, ты это понял, мальчик мой. Я только очень прошу, не обсуждай ни с кем того, что произошло. Я тебе позвоню».

- По поводу ремонта лучше зайдите завтра, в это же время. Муж сам будет дома, - крикнула она ему вслед на лестничную площадку.

- Оказывается, это совсем нетрудно. Достаточно только просто состариться и разозлиться.

Муж вернулся раньше, чем обещал - через два часа (!). Что-то, видимо, сорвалось. Он был несколько удручен, хотя, похоже, и выпил.

Неожиданно рано вернулась и дочь. И у нее случился «облом» - мама Фунтика срочно вызвала его домой по какому-то архиважному семейному делу. Они сидели втроем на кухне, пили чай и молчали. Лейла сосредоточилась на кроссворде, опустив глаза, чтоб не выдать того, что они говорили: «Так вам и надо!» Для себя она решила никогда больше не повторять «игр с огнем». Хотя, как говорится, бабка надвое сказала...

ГОТОВ СОВЕРШИТЬ ОБРЯД...

На дверях квартиры № 9 потемневшая латунная вывеска: «Седых Валентин Петрович». Но с легкой руки его соседки Пери-ханум все зовут его Садых-Петровичем. Это прилипло к нему лет тридцать назад, когда на вопрос работника коммунальной службы Пери-ханум ответила: «Садых? А, Петрович! Во-он, там живет», - и указала на дверь № 9. Но новонаречение его не обидело, а, похоже, даже понравилось. Садых-Петрович - здорово! Он давно вписался в колорит старобакинского «далана» и занял в нем свое заслуженное место.

Когда-то в молодости Валентин проходил в Баку воинскую службу. Здесь он познакомился с черноглазой девушкой Шовкет. Влюбился в нее без памяти. Но родственники девушки, однажды увидевшие ее весело болтающую с русским парнем на приморском бульваре, незамедлительно пресекли их знакомство, посадив Шовкет «под замок». С тех пор она не выходила из дома иначе, как в сопровождении сестры или брата, тети или матери. Записки молодого человека неизменно перехватывались бдительной родней. Окончательную точку в их отношениях поставил отец Шовкет. Явившись однажды в часть, где служил Валентин, он имел беседу с командиром, который обещал наказать солдата, если тот преступил какие-то грани. Вызвали и самого Валентина. Он долго смущался и краснел, выслушивая неуместные определения и незаслуженные упреки оскорбленного ухаживаниями русского парня за своей дочерью отца. Затем, обратившись к командиру, сказал: «Товарищ командир! Я готов нести любое наказание, если виноват. Но я не обидел их дочь. Я люблю ее и буду счастлив, если она примет мое предложение. Как только закончится срок службы, мои родители приедут ее сватать. Я им уже писал». Как выразить реакцию отца Шовкет обычными словами? От его «эпитетов» раскалился воздух! Это были цунами, тайфун, камнепад, извержение лавы - все вместе. Позже командир имел долгий разговор с Валентином, объясняя ему некоторые особенности местных обычаев, нравов и законов, дал ему несколько отеческих советов и, на всякий случай, лишил увольнительных на ближайшие три месяца.

- Товарищ командир, - дрожащим от едва сдерживаемых слез голосом сказал Валентин, - мы ведь друг друга любим! Что же тут плохого? Если нужно, я готов. я не знаю, как сказать. и их. обряд совершить,. ее фамилию взять. Что еще? Да, что скажут - все сделаю!

Командир смотрел на него округлившимися глазами. А потом долго и громко хохотал, вытирая глаза.

- Ну, парень, ты даешь! - с трудом сдерживая очередную волну смеха, ответил командир. - Прямо-таки, и обряд? Так ведь не поможет, не отдадут ее тебе, сынок. Мой тебе совет, не мучайте друг друга. Жизнь у вас впереди, столько всего переменится. Лучше смирись, а не можешь - умыкни и увези к себе в Куйбышев. Только хорошенько подумай! А насчет обряда, ты этого больше никому не говори, - вновь расхохотался командир.

До конца службы Валентин с Шовкет не увиделись. Через год он вернулся в Баку и узнал, что Шовкет отдали замуж, и живет она теперь в Кировабаде. Описывать, как он горевал? Нет смысла. Однажды он, проведя весь день на скамейке приморского бульвара, где они с Шовкет когда-то сидели, привлек внимание милиционера. Уткнувшийся в собственные кулаки и сидящий бездвижно, явно не местный, парень показался ему подозрительным. Подойдя и проверив его документы, он, на всякий случай, предложил пройти в отделение. Пошли, - сразу с готовностью ответил Валентин, чем удивил милиционера. В отделении он провел всю ночь, разговорившись с дежурным капитаном. А утром по его совету пошел устраиваться на работу на Нефтяные Камни.

Свое шестидесятилетие Садых Петрович встречал в одиночестве. Дважды был женат, обеих жен похоронил. Детей не нажил. Мечта о дочери, которую он назовет Шовкет, осталась неосуществленной. Шумный двор старобакинского квартала был и его семьей, и родней. В яркой палитре этого двора и горланящая детвора, и утренняя «перекличка» ссорящихся супругов из 12-той квартиры, совершающих этот ритуал вот уже полвека, но так и не разбежавшихся. Странная закономерность: одни всю жизнь бранятся, но встречают смерть супруга, как свою собственную. Другие никогда не ссорятся, а проживут пару лет вместе и разводятся, не умея толком объяснить причину развода. А вот ярчайшая краска в палитре двора - Пери-ханум по кличке «комендант». Это особый случай. Все про всех знает! Она отличается от спецслужб лишь тем, что не имеет картотеки и архива с досье на жителей квартала. И это передалось ей по наследству от матушки Наз-ханум, а той - от ее матери Мяляк-ханум. Сведения о знакомых, родственниках, соседях передавались этим женщинам из поколения в поколение, как эпос. Казалось, они уже были заложены в их генетическую память, на зависть любому архиву.

А каков прохиндей Бахадур Саттарович, заботливо поддерживающий под локоточек свою обожаемую спутницу Беллу, когда она царицей Савской спускается по ступенькам вниз! Верным псом заглядывая ей в глаза, он, между тем, не упустит возможности ущипнуть за бочок пышнотелую Анну Васильевну или подмигнуть ее игривой сестре Зинаиде.

Таковы люди, не одно десятилетие окружающие Са-дых-Петровича, с которыми он делит все эти годы свои радости и беды, с которыми слился душой, и без которых уже не мыслит себя. Когда-то, 20-летним юношей попав с волжского берега на каспийский и встретив здесь свою любовь, Садых-Петрович уже не смог его покинуть. Даже грянувшие исторические вихри не прервали духовного родства и не заставили его оторваться от ставшего родным города.

- Вот видишь, тебе и обряда совершать не понадобилось, чтоб стать здесь своим, - посмеялся бы, наверное, бывший командир части Валентина - Садых-Петровича.

Садых-Петрович большой мастер исполнять частушки. Поет он их уже с характерным акцентом, приводя в восторг своих соседей-нардистов Сему-Самандара и Борю-Мубариза.

- Садых-Петрович, тряхни стариной, будь другом. Осточертел этот телевизор со своими войнами и переворотами. Давай, уста, изобрази что-нибудь самарское, - уговаривали они его, когда, вернувшись с пятнадцатидневной вахты, он скучал за кружкой пива на своей веранде.

- Ну, ладно, уговорили. Бабы, задраивайте уши, - как-бы нехотя соглашался Садых-Петрович.

- В наших ушах сквозняк, не задерживается, - понарошку ворчала жена Семы Сара. Ей тоже было интересно, что на этот раз «изобразит уста».

- Сквозняк, говоришь? - вклинивается ее муж. - То-то я смотрю, не допрошусь никак рубашки перестирать. Законопачу я твой сквозняк!

Их сыновья-подростки уже устроились на ступеньках веранды, предвкушая удовольствие от самарских «мейхана» в исполнении «фольклориста» Садых-Петровича.

- Как над Волгою летают Утки с лебедями,

А по Волге пароходы Ходят со б. ми.

- Уй, аман, детей постыдитесь, дураки старые, - деланно возмущается Пери-ханум.

- Ой, стыдливая какая, - усмехается вертихвостка Зинаида, - я к ней вчера вечером захожу, а она одна, кассету с первородным грехом в видик запрягла, глаза выпучила, рот разинула. Так увлеклась, что меня и не заметила.

- Сейчас я в твой «видик» эту кассету запрягу, - шипит Пери-ханум, показывая ей кулак. - Иди, забирай свои кассеты, стерва.

- Ну, все, началось! Так петь дальше-то?

Путешествуют все лето Девки-самаряночки. А зимой выходят замуж, Как культурны дамочки.

Пароход наш на волнах Больно уж качается. Колокольный звон над Волгой: С б. но поп венчается.

- Тьфу ты, прости, господи! - вмешивается Анна Васильевна и вдруг, к всеобщей радости, берет эстафету.

Капитан на пароходе

Что-то больно уж сердит.

Видно, кроме труб да мачты,

Ничего уж не стоит.

Тут начинает подхватывать Зинаида.

Мой миленок,

Как ребенок,

Сладенького просит.

И меня иметь он хочет,

И жену не бросит.

Двух кобыл одной рукою

Удержать он норовит.

А получит в хрен копытом,

Сразу станет инвалид.

Садых-Петрович, несколько оскорбленный перехватом инициативы, пытается вернуть звание мастера-частушечника. - Ну, Зинка, а это тебе как?

Из кустов торчат рога,

Что это за роги?

Подхожу поближе - вижу:

Зинаиды ноги.

Зинаида в долгу не остается:

А с Петровичем девицы

Долго не встречаются.

Как поймут, что «полшестого»,

Очень огорчаются.

- Ах, вот как! - возмущается Садых-Петрович.

У меня-то «полшестого»,

Вертихвостка Зинка?

А не твоя ли у меня

От трусов резинка?

Как блоха, по койкам скачешь,

Уж такая, елки, прыть!

Интересно, хоть бы руки

Успеваешь, девка, мыть?

- Держись, Садых-Петрович! - злорадствует Зинаида. - Сейчас я твои карты раскрою!

Ах ты, старый грузовик

На ручном приводе!

Я работаю в перчатках,

По последней моде.

- Дай бог тебе здоровья, уста! Смотри, как завел всех, - смеются Сема с Борей. - А что, если мы тебя снова женим, Садых-Петрович? Вот, на Пери-ханум, или же на Анне Васильевне.

- Пери-ханум мужей в гроб загоняет, не хочу. А на Анне Васильевне Бахадур живого места не оставил, защипал всю.

- А сам-то сколько жен похоронил? - возмущается в ответ Пери-ханум.

- Мои жены со смеху помирали, когда я им частушки пел, а твои мужья от тоски, когда ты их запиливала. Ну, слушайте еще, я сегодня добрый.

И так продолжается до позднего вечера.

Майским утром двор проснулся от причитаний жены Мубариза - отец ее помер. Еще неделю назад 92-летний Ага-даи на свадьбе правнучки так лихо отплясывал! И вдруг помер. Сглазили старика, одно слово. Хоронить Ага-даи, по его желанию, повезли в Гянджу, туда, где лежат его отец и дед. Из соседей поехали Садых-Петрович и Боря с Семой. Похоронили деда, как полагается, все чином.

Покидая кладбище, Садых-Петрович разглядывал памятники и надгробия, удивляясь, зачем столько шика на кладбище нужно. Взгляд его задержался на старом надгробии. Он и сам не сразу понял, чем оно привлекло его. Подойдя ближе, оцепенел. С фотографии на него смотрела юная улыбающаяся Шовкет!

- Это невестка нашего свояка Салима. Отравилась, бедняжка, угарным газом в бане. На шестом месяце беременности была, - пояснил родственник Ага-даи. - Вся Гянджа плакала. Да что говорить, почти сорок лет прошло. Всякая боль уходит.

Валентин стоял у могилы Шовкет, как вбитый в землю. В голове у него гудела невесть откуда возникшая фраза из Пушкина:

Не досталась никому, Только гробу одному. Только гробу одному.

Гробу одному...

ДОРОГА В РАЙ

Взмыленные архангелы завалили Господню канцелярию документацией по раю. Нет, с этим надо что-то делать! Закон о том, что души погибших на войне солдат препровождаются в рай на льготных условиях, явно устарел. Войн на земле становится все больше, в раю переполнены все закоулки, а души истинных праведников мыкаются пред райскими вратами, моля о вымученной тяготами земной жизни награде - хоть самого захудалого местечка в райских кущах! Святые Апостолы рвут в смятении бороды, готовя предложения по расширению пределов рая за счет преисподней. Ну, уж нет! -отчаянно сопротивляются служители последней. - А нам своих куда девать? Который век дополнительных котлов не допросимся! До того дошло, что иных праведников, временно размещенных в аду, до сих пор не обеспечили райской благодатью. А ведь содержание дополнительных душ не учтено ни в одной разнарядке. Условия стали воистину адскими!

Ну, вот, еще один батальон прибыл! Красавцы, молодцы, такие на земле, небось, ни одной юбки не пропускали, грехов за их душами не счесть. А все сюда же, в рай! Устарел Закон, ох устарел! Уговаривать этих жеребцов обождать? Чревато - морпехи! Вмиг райские врата разнесут, архангелов, как кур, ощиплют. А дамочка эта с ними - кто? Вот вам и здрасьте! Армейская, говорят, безотказница, прости, господи. А куда деваться? И она голову на поле брани сложила, не покидала девка своих орлов, по совести сказать. Вот и случился нонсенс. Праведные души усопших монахинь в рай никак не попадут - мест нет. А блудницу, хочешь - не хочешь, брать придется. Вот и внушай людям после этого отрешение от мирской суеты и благочестие! Жалко монахинь. Сидят, бедняжки, не ропщут, мольбой в глазах апостолам сердце разрывают, а внушить им временно души их в овец или кур переселить - язык не поворачивается. Вон как усердно молятся, невесты Христовы. И тут усердие свое Господу явят. А блудница глазами златокудрых архангелов пожирает. Так и горит, чертовка, так и кипит, бесстыжая! Знает, что ей место в раю обеспечено. Ну, где она, справедливость? Нет, надо Закон менять! Незамедлительно!

Пока Апостолы ломали головы, не зная, куда определить благочестивые души монахинь, сержант, посоветовавшись с товарищами, подошел к удрученным монахиням и предложил им примкнуть к колонне морпехов. Они, мол, того, как бы сказать. Ну, вроде той блудницы, армейские уб-лажительницы, на войне погибшие. Ужас охватил чистые души монахинь. Господи, где же справедливость твоя! Всю жизнь в молитвах и лишениях, мужей не познавши, чрева своего не осквернивши, а в рай - на правах погибших в бою блудниц? Ну, как хотите, тетки, - обиделся сержант. - Мы хотели как лучше. Уж до того больно на страдания ваши смотреть. И нам совестно. Мы ведь греховно жили, а в рай по дополнительному военному списку попадаем. Вот и хотели хоть как-то справедливость восстановить, и ваши достойные души в рай протащить.

Монахини морпехов поблагодарили, повздыхали, покрестились, да к строю и примкнули - уж больно в рай было охота. Веди после этого праведную жизнь!

- Ну, что, сестрички, кто из нас правильнее жил? - подмигнула им блудница и пошла примерять белые одежды в райском предбаннике. - Эй, ясноокий, - подозвала она молодого серафима, - помоги, белокрылый, застежки на спине открыть!

КЛЮЧ К СЧАСТЬЮ

Боже, как не хотелось вставать! Не хотелось ехать в аэропорт встречать семипудовую тетю Басю, как называла мама свою сестру Бъясти. Он от души проклял бы ненавистный рейс, если б не безвинные жизни остальной сотни пассажиров. Мехти уже знал наперед: день сегодня будет катастрофически неудачным. На лестничной площадке его обязательно встретит соседка с пустым ведром, затем ее же черный кот перебежит дорогу по пути в гараж. Этот проклятый кот будто несет вахту на его пути и специально поджидает, чтобы испортить и без того плохое настроение. Однажды Мехти даже решил проверить. Кот сидел у скамейки, когда Мехти подходил к гаражу. Увидев Мехти, кот встал. Мехти остановился - кот снова сел. Мехти сделал шаг вперед - кот приподнялся. Так продолжалось пару минут. Тогда он решил перехитрить кота и повернул назад. Так этот дьявол обогнал его и перешел дорогу у подъезда! Чтоб тебя КАМАЗ переехал, порок земной фауны! Наверняка, он и сейчас поджидает, смакуя блаженную минуту кошачьей пакости. А потом, как и положено, случится поломка в автомобиле. Далее оштрафует ГАИ, оторвется ручка у тяжеленного саквояжа тети Баси и его придется нести в охапке. Но хуже всего эти аханья, оханья, лобзания и сюсюканья при встрече, и рассказы всю обратную дорогу о «хороших девочках», которых она присмотрела для него. «Хорошие девочки» окажутся, в итоге, либо прыщавыми перестарками семи пядей во лбу, либо глупыми, как пробки, сибаритками с «Диролом» во рту вместо языка. Сценарий всего дня он знал наперед, события прогнозировал согласно опыту.

- Ну, вот и началось, - подумал Мехти, поцарапавшись хваленым «Жилеттом».

Мама хлопотала на кухне, готовясь к приезду сестры и попросила его самому нарезать хлеб. «Сейчас порежусь!» -только успел подумать и сразу же порезался. Похоже, что он даже огорчился бы, если его дурные предположения не сбылись.

По пути в гараж, встретив черную бестию, Мехти злорадно улыбнувшись, сделал ему знак перейти дорогу - кот перешел. Как и следовало ожидать, окончательно сел аккумулятор. Мехти заменил его. Бензин был почти на «нуле», но Мехти решил дотянуть до заправки. И зря! Не доезжая до моста, машина заглохла. Пришлось прибегнуть к взаимовыручке водителей и выпросить литр горючего у владельца белой «семерки». Злополучный рейс несколько задерживался. А когда с трапа спустилась тетя Бася, Мехти заметил, что к ее семи пудам прибавился еще пяток килограммов. После расписанных, как по уставу, объятий, чмоканий и восторгов по поводу «как ты возмужал!» и получив багаж, груженный до зубов сумками и чемоданами, Мехти помог тете Басе внедриться в автомобиль, отчего тот сел на заднее правое.

- Мехти, птенчик, а можно мы подвезем мою попутчицу? Нам по дороге. Такая милая девушка!

Ну, вот еще чемоданы какой-то пигалицы таскать! Растянув губы в оскале, который должен был изображать улыбку, он ответил: «Конечно, подвезем, тетя! Хоть куда, хоть на край света, да хоть на край того света!»

- Мехтиша, как ты можешь такое говорить? Ты же воспитанный мальчик. Я так тебя расхваливала всю дорогу. Не груби, птенчик.

- Я уже давно не мальчик, и тем более не птенчик, дорогая тетя Бася. Я не нуждаюсь в положительной оценке пассажиров этого рейса. Я подвезу ее из жалости!

Вряд ли миловидная девушка, получавшая свой багаж, слышала их разговор. Иначе она попросту отказалась бы от услуги хамоватого молодого человека. Когда Мехти ухватился за ручку ее единственной дорожной сумки, она, оторвалась. Вознеся глаза к небу, Мехти громко произнес: «А ты все тот же весельчак, господи!» С этими словами он, перекинув висящую на одной ручке сумку через плечо, сгреб в охапку девушку и понес ее к выходу на руках. Люди удивленно оглядывались на них, а девушка, не сообразившая, что происходит, заверещала.

- Не пищи, а то уроню!

Подойдя к машине, Мехти опустил девушку на землю, открыл дверцу, усадил ее, положил сумку на колени хозяйке, почти закрыв ей передний обзор. Вновь вознеся глаза к небу, он сказал: «Ты меня разочаруешь, босс, если я доеду живым!» Тетя Бася, изумленно разинув пухлый ротик, наблюдала за племянником. А потом, рассмеявшись, обратилась к попутчице: «Видишь, милочка, я же говорила, какой у меня замечательный племянник! Такой выдумщик, и настоящий рыцарь!»

Поскольку лифт не работал (!!!), Мехти пришлось дотащить сумку Зули, как звали девушку, до самых ее дверей, на шестой этаж.

Когда Мехти ставил машину в гараж, он обнаружил на переднем сиденье, где три часа назад сидела тетина попутчица, какие-то ключи. Вероятно, девушка их обронила. Неужели она так и стоит за дверью? Нет, это не жизнь - завтра же повешусь! Хотя, лучше, послезавтра, завтра - встреча с деловыми партнерами.

Вновь выгнав машину, Мехти вернулся к дому Зули. Лифт, к его удивлению, работал. Поднялся и постучал в дверь. Девушка открыла сразу.

- Мне так неловко! Сколько я Вам доставила хлопот. Как я могла обронить ключ? Знаете, пришлось вызывать слесаря и взломать замок, - щебетала она. А Мехти стоял на пороге, держа в вытянутой руке ключи и не сводя завороженного взгляда с девушки. Бог мой, а он и не заметил, какая она красавица!

Ангел, спустившийся с небес! А и впрямь - с небес! Не смея перебивать ее, Мехти мысленно искал повода, чтобы задержаться, но его не потребовалось. Девушка сама предложила ему пройти и выпить стаканчик чаю. Зуля сделала это предложение скорее из вежливости, но Мехти не отказался.

- Боже, а как же неудачное утро, поломка, и черный кот? А как же порезанный палец и оторванная ручка саквояжа? - думал он, глядя на эти лучистые глаза, опушенные густыми ресницами, на шелковистые черные кудри, длинные тонкие пальцы, на губки-черешенки, от которых помутился разум. Забыв все приличие, мать и тетку, ждущих его к обеду, Мехти провел в доме Зули весь вечер и, уходя, впервые в жизни пасуя перед женщиной, предложил куда-нибудь сходить, по ее выбору. Зуля не стала ломаться и притворяться, что ей этого не хочется, и приняла предложение. Ей тоже очень понравился молодой человек, в первый же день их знакомства пронесший ее на руках через здание аэропорта. Так и стали они встречаться. А через несколько месяцев Мехти вновь встречал тетю Басю, которая приехала на его свадьбу с Зулей. На этот раз он примчался в аэропорт с огромным букетом и назвал тетю Басю, к ее великой радости, лучшей в мире тетей.

И, осыпая ее поцелуями и комплиментами, даже не заметил еще полпудика прибавки к ее весу.

- Тебя не узнать, птенчик. Ах, что любовь делает! Я так за тебя рада, так рада! - сияла тетя Бася. - А помнишь, ты не хотел ее подвозить, пигалицей назвал?

- Помню, помню, тетечка Басюнечка, дурак был, да буду я жертвой твоего саквояжа, у которого вечно отрываются ручки! Ты самая чудесная, самая красивая, самая мудрая тетя в мире!

Тетя Бася всхлипнула от нахлынувших чувств.

Мехти уже не остерегается черных котов, перебегающих дорогу, спущенных камер и оторванных ручек. Он теперь твердо знает, что самый плохо начавшийся день может завершиться удачей. А Судьба делает подарки не тогда, когда мы их ждем, а когда ей самой это угодно. И Мехти благодарен судьбе за то, что она посадила Зулю в один самолет с тетей Басей и позволила ей обронить ключ в его машине. Это был ключ к их счастью.

МОЙ ВОЛЧОНОК

Никто не удивился, когда мальчика, родившегося 9 мая 1945 года назвали Победой. А почему бы и нет? В районе нередки были имена Вилен и Большевик, Совет и Конфранс, Коминтерн и Агроном. Это еще что! В селе есть девочка по имени... Оргия. Ее родителям, ни слова не знавшим по-русски, это благозвучное слово пришлось по душе. Вот и нарекли тихую и застенчивую девчушку «пьяным безумием». Благо, хоть не Вакханалией.

Азербайджанские села послевоенных лет, как, собственно, и другие города и веси по всей стране, особым изобилием не отличались. Но деревенские ребятишки все же были покрепче городских: что ни говори, а чистый воздух, родниковая вода и физический труд дают шанс расти здоровым.

Победа был крепыш, хоть и невелик ростом. Поэтому, когда пришло время призыва, его определили во флот. Сказать, что таким образом он попал «с корабля на бал» - ничего не сказать. А попал деревенский паренек, ни бельмеса не знавший по-русски и никогда не видевший моря, прямиком «с гор на корабль!» Так и прослужил Витек (т. е. Виктор, как звали его сослуживцы) три года на холодных морях, как горные перевалы, преодолевая языковой барьер и драя коченеющими руками палубу. Чтоб не быть объектом насмешек по причине вопиющего русского языка, говорил Победа-Витек крайне редко, главным образом, лишь отвечая, по необходимости, на вопросы. Изучать язык по уставам, предписаниям и армейским пособиям было довольно сложно. Команды он понимал, обращения усвоил, но языковой барьер продолжал создавать сложности в общении и ограничивал возможности для новых знакомств. Из-за этого Победа и на берег редко «ходил», когда линкор был на причале. Редкие увольнительные брал, чтоб сходить в кино или просто побродить по городу. Но это случалось нечасто - девки проходу не давали, а он продолжал комплексовать, опасался быть осмеянным за плохой русский. Ох уж эти девки! Табунами ходили за молодыми морячками. А как не ходить?! Парни - кровь с молоком, взглядом сожгут, кулаком прибьют! Только это не про Победу: он глазки свои ясные пушистыми ресницами прикрывал, а кулаки на ночных вахтах в карманах грел.

Пролетели три флотских года, а, точнее, проплыли, и вернулся Победа в горное село. Вскоре прошла первая радость от встреч с родными после долгой разлуки, и он заскучал. Что-то происходило в его душе, какая-то неудовлетворенность терзала. Через месяц он понял, что жгучее желание «выйти в люди» сожжет его заживо, если не будет реализовано. Когда родители узнали, что сын намерен снова их покинуть, уехать в столицу и заняться учебой, они были возмущены его непокорностью. Кто ты таков, чтоб перечить? Тебе и невесту уже подыскали, живи, как все - хозяйство веди, детей роди, паши и сей, тихонько старей. Как все!

Победа ушел из дома осенней ночью, не дожидаясь рассвета. До зари в одно дыхание прошел 40 километров, на трассе подсел в старенький УАЗик. Тут уж до вокзала рукой подать, и через сутки беглец был уже в Баку. До вечера слонялся по улицам незнакомой до сих пор родной столицы, а вечером вернулся на вокзал и устроился на ночлег в зале ожидания, положив под голову локоть. Материальную базу его «светлого будущего» составляла желтоватая постреформенная сотня и голубенькая пятерка.

Утром черный бушлат привлек внимание уборщицы. Сона-хала осторожно похлопала Победу по плечу: «Сынок, ай бала, проснись, нельзя здесь спать!» Победа растер лицо руками, сел и только сейчас подумал: «И что же дальше?»

- Где можно найти работу, тетя? - спросил он у Соны после нескольких ее ознакомительных вопросов.

- А ты бы в военкомат пошел.

- Я, вообще-то, учиться собирался.

- Какая сейчас учеба? Осень ведь, прошли все экзамены. Ты поработай год, позанимайся, а там, глядишь, и в институт поступишь. Чем черт не шутит, когда бог спит? Это я к тому, что ты, вроде не очень ученый.

Сона-хала сказала Победе, что может договориться с соседкой, женщиной очень образованной, сдать ему одну комнатку, а за дополнительную плату и позаниматься с ним. Та женщина - еврейка тридцати восьми лет, живет одна. Но прежде надо устроиться на работу.

- Да, чего уж там, может быть, здесь, на вокзале, и договоримся с начальством, - спохватилась Сона-хала. Так и устроился Победа в «хозяйственный блок», а попросту - носильщиком. Но это его не смущало: кажется, дело сдвинулось с мертвой точки.

Домой Сона-хала возвращалась с невысоким ладным ясноглазым парнишкой в черном бушлате и флотских брюках.

Пока Победа дожидался ответа от Соны, которая поднялась на второй этаж по висячей лестнице двора - «колодца» к Цыле Самойловне, он боялся думать об отказе, который может получить: куда же ему тогда идти в ночь, опять на вокзал? Но через 20 минут Сона-хала сделала ему знак подняться. Слава богу!

Сона-хала провела Победу по короткому коридору в просторную овальную комнату.

- Проходите, молодой человек, - указала ему на кожаное кресло с медными заклепками интеллигентного вида женщина с красиво уложенными каштановыми кудрями и роскошным перстнем на безымянном пальце левой руки. Она едва заметно кинула взгляд на очень уж грязную обувь Победы. Но он уловил этот взгляд и не смел идти дальше половичка. Цыля Самойловна предложила ему тапочки, поставила на стол вазочку с печеньем и коробку, на которой было написано «Жизнь слаще с чехословацкими конфетами!» Шел 1966 год...

Когда вопросы анкетного характера были исчерпаны, она сказала о своих условиях, об оплате за жилье, об оплате их индивидуальных занятий, если молодой человек пожелает брать частные уроки, о правилах поведения в ее доме и т. д. Победа был согласен. Еще бы! Воспользовавшись тем, что хозяйка хорошо знала азербайджанский, он попросил ее назначить, не откладывая, время занятий и начать с уроков русского языка. Цыля Самойловна удовлетворенно вскинула брови.

- Похвально, молодой человек. Вы, я вижу, хоть и тихоня, а не без прыти. Волчонок!

- Ну, вот и славно, - обрадовалась Сона-хала. - Цыля, знаешь, что-то прилип он к моему сердцу, хороший мальчик. Ты уж помоги ему.

Умывшись и выстирав носки и рубашку водой из-под крана в кухне-прихожей, Победа вычистил обувь, повесил на деревянные рожки вешалки свой бушлат и, прикрыв за собой дверь, улегся на черном диване в крошечной треугольной комнатке, куда определила его хозяйка. В комнатке, кроме этого громоздкого дивана и тумбочки-столика больше ничего не было. Да и не вместилось бы. Положив руки под голову, он какое-то время разглядывал 4-метровый потолок, с которого свисал розовый абажур, и стены этой странной комнатки, да и уснул незаметно.

Сон был глубоким и крепким, без снов и ощущения времени. Поэтому, когда Победа проснулся по привычке в 6 часов, ему показалось, что прошло мгновение. Слабый предрассветный сполох пытался пробиться сквозь кисейную занавесочку крошечного окошка, выходящего на улицу. Победа потянулся, встал, включил свет и стал листать «Юность», свежий номер которой лежал в глубокой нише подоконника. Неожиданно из журнала выпал листок, на котором крупными буквами было написано: «Молодец! Читай вслух, но не очень громко - это первый урок. Остальное - как договорились. Ключ висит в прихожей». Какая забавная женщина! Когда она входила? Спал, как камень.

Утром Сона-хала, встретив Победу на вокзале, первым делом спросила: «Обо всем договорились, сынок? Я рада за тебя».

- А Цыля хорошенькая, правда? - хитро улыбнувшись, добавила она, вогнав парня в краску. - Дело молодое, но ты не очень на нее поглядывай, стара она для тебя.

- Сона-хала, я не за этим приехал, - довольно резко ответил Победа и начал свой первый рабочий день.

Вернувшись вечером в дом хозяйки усталым, но умиротворенным, Победа передал ей задаток, деньги за постой. Проглотив, давясь, булку с кусочком любительской колбасы, оставленную для него Цылей Самойловной, он спросил громко: «Цыля-ханум, мы можем начинать?»

Цыля, чтоб не смущать парня, вела с кем-то телефонный разговор в прихожей.

- Если ты не возражаешь, мы начнем завтра, - устало ответила Цыля, неожиданно перейдя на «ты», - у меня был трудный день на работе. А ты можешь погулять или почитать. С ребятами со двора еще не знаком? Кстати, Победа, ты не мог бы починить дверную ручку?

- Сделаем.

- И еще. У меня к тебе просьба. Нет, требование: говори со мной только по-русски. Не стесняйся, я буду поправлять, так быстрее научишься. И читай побольше, все подряд - книги, журналы, газеты, афиши, лозунги, - пошутила она.

Цыля позволила Победе воспользоваться ее домашней библиотечкой и обещала принести с работы нужные книги и словари. Она работала в институте физики, и это было несложно. С Победой Цыля Самойловна будет заниматься русским, физикой, математикой. Если захочет, можно и немецким языком в рамках учебной программы.

По поводу своих планов Победа поставил в известность родных письмом. Обратного адреса не указал - можно писать до востребования на Главпочтамт.

К зиме трудолюбие и целеустремленность, наложенные на усидчивость и способности, стали давать первые результаты. Цыле Самойловне импонировало упорство молодого человека, и она уделяла ему гораздо больше внимания, чем было оговорено прежде. Они засиживались над учебниками допоздна длинными зимними вечерами, подчас вызывая светом в окне всякие кривотолки. Благо, Сона-хала приходила на выручку. Совершая неожиданные «набеги» и не обнаруживая при этом ничего предосудительного, она уверенно пресекала сплетни и досужие слухи. Она даже ставила упорство Победы в пример своим ленивым до учебы внукам.

- Вот посмотрите, он большим человеком станет, а вы будете в его кабинете пыль вытирать!

Самый счастливый день настал для Победы в августе 1967 года: он - студент физмата. Двадцатидвухлетний Победа втайне решил считать его своим днем рождения. А как радовалась Сона-хала! Она по этому случаю даже подарила Победе белую сорочку - пусть наденет ее в первый день учебы. Не меньше самого Победы радовалась Цыля Самой-ловна. Кому не доставит радость увидеть плоды своего труда? Но Победа был достоин этой радости, он был трудолюбивым и добросовестным учеником. В нем есть какая-то внутренняя авантюра, какое-то корсарство. Сам он этого еще не понимал - так даже хорошо.

- Вот и твоя первая победа, волчонок, - засмеялась Цыля Самойловна, узнав о его зачислении, и поцеловала в щеку. Победа смутился.

- Это Ваша победа, - ответил он, не глядя ей в лицо. -Вы будете мной довольны, обещаю.

Но возникло затруднение, связанное с оплатой жилья. Просить деньги у родных Победа не хотел и ему пришлось подрабатывать на прежнем месте. Цыля Самойловна не отваживалась уменьшить оплату, боясь домыслов и сплетен, хотя с некоторых пор молодой человек стал вызывать у нее приливы нежности, и сплетни, в какой-то степени были бы небезосновательны. Она пыталась подавлять возникающее чувство, но ловила себя на том, что хочет вызвать к себе интерес иного рода. Ничего не поделаешь - природы берет свое.

Это все же случилось. Настолько неожиданно, насколько можно назвать неожиданным путь к сближению длиною в 15 месяцев.

Однажды Цыля Самойловна хотела забрать какую-то книгу из комнатки Победы. Постучав и не получив ответа, приоткрыла дверь и в растерянности застыла у черного дивана. Победа спал, уткнувшись лицом в подушку. Тканое одеяло съехало, обнажив спину. Цыля перевела дыхание и, как могла осторожно, попыталась поправить одеяло. В этот миг Победа взял ее за запястье и, не почувствовав сопротивления, перевернулся на спину. Их глаза встретились: ясный, но жесткий взгляд молодого волчонка и трепетный взгляд одинокой женщины, оставившей позади лучшую часть своих лет.

После того, как отношение Цыли и Победы вошли в новую стадию, скрывать их становилось все труднее.

Как-то раз, подкараулив Победу на улице, Сона-хала на правах старшего товарища, опекуна, решила вразумить его.

- Ты знаешь, сынок, как я тебя люблю. Не ожидала я от вас такого! Всякое бывает, я понимаю, ты молодой мужчина, она - одинокая женщина, красивая, умная. Прошу только, не увлекайся. Тебе учиться надо, успеха добиваться, жениться надо, семью заводить. Не увлекайся! А с Цылей я тоже поговорю.

- Сона-хала, я Вас очень уважаю, Вы мне как мать. Но очень прошу, не обижайте Цылю-ханум. Если Вы ее обидите, я Вас забуду, несмотря на все Ваше добро!

Цыля сама начала тот разговор, когда позади осталась дипломная работа.

- Послушай, мой волчонок, ты даже не знаешь, как дорог мне - это не слова. Но ты молод, и есть правила, не нами установленные. Я хочу видеть тебя счастливым. Есть вещи, которых я тебе дать не могу. Подумай и решай сам. Если ты уйдешь, я это пойму. Мне будет горько, но я пойму. Я ведь старею, а у тебя жизнь впереди. Извини, но я прочла последнее письмо твоих родителей. Поверь, это было случайно, но делай, как они просят!

Как же это письмо оказалось у Цыли? Неужели Сона-хала ей передала. Кажется, он обронил его на вокзале. То, что в нем было, могло вонзиться ножом в сердце любой женщины. Тем более той, которая тебя любит. Родители писали, что на осень назначена его свадьба с односельчанкой и если он не женится на ней, обещали приехать и устроить позорище «этой старой еврейской шлюхе», о связи с которой давно знают.

- Я умоляю тебя, волчонок, езжай, женись. Клянусь тебе, не боюсь скандала, но я понимаю твою мать. Она ведь чуть-чуть старше меня. Если ты захочешь, я всегда буду рядом, если нет - расстанемся. Я приму любое твое решение! Потому, что я очень тебя люблю...

Через два месяца после свадьбы Победа вернулся к Цыле.

Однажды вечером, спустя несколько месяцев, он начал разговор.

- Цыля, если у меня родится дочь, я назову ее Аминой. Ведь так звали иудейку, мать Пророка? - Так, весьма своеобразно, Победа сообщил ей, что скоро станет отцом.

Цыля, ничем не выдав смятение, продолжая перебирать какие-то рукописи и, не поднимая головы, ответила вопросом: «А если родиться мальчик, ты назовешь его Абдул-лой, как отца Пророка?» Победа не уловил в голосе Цыли ничего, что говорило бы о смысле ее слов. Тогда он спросил напрямик: «Как тебе хотелось бы его назвать?»

- У него есть мать, и это ее законное право, - так же вполголоса продолжила Цыля. - Спасибо, родной, я ценю твои чувства и мне этого достаточно. Дай бог, чтоб. она, благополучно разрешилась, а ребенок был здоровеньким. Пока не будем просить у Бога большего...

Вскоре из телеграммы Победы Цыля узнала о рождении мальчика. Трудно сказать, какое чувство преобладало в душе Цыли: с одной стороны это была искренняя радость за волчонка, с другой - страх перед реальной возможностью потерять так горячо любимого человека. Она понимала, что крошечное создание в действительности может оказаться сильнее всей армии родственников Победы, которая так и не смогла их разлучить. Но то, что не удавалось долгие годы многочисленной родне и иже с ней, могло сделать это слабое создание. Цыля боялась этого мальчика, но ничем не выдавала своих переживаний. В пятницу она пошла в синагогу и, сидя наверху, на женской половине, страстно молилась: «Храни его сына, Господи, но не разлучай нас! Прости мне эту греховную молитву, но не разлучай нас! Убей меня, Господи, но не разлучай нас!»

У Победы было свободное распределение и, благодаря ее связям, он устроился инженером на завод союзного значения. Цыля настояла, чтобы Победа продолжил учебу и, как могла, стала помогать ему: сама выбрала тему для диссертации, помогла в подборе материала, связалась, когда пришло время защиты, с московскими оппонентами и т. д.

Сразу же после защиты кандидатской Победа был назначен главным инженером, а в 1983 году стал директором завода и, как тогда говорили, номенклатурой. Он уже жил в своей 3-комнатной квартире с видом на море, пользовался служебным автомобилем. Одним словом, вышел-таки в люди! Ему не было еще сорока лет, а карьера складывалась весьма удачно. Это был все тот же напористый, целеустремленный, трудолюбивый Победа. Но уже не волчонок, а заматеревший волк.

Успех успехом, а «доброжелатели» всегда найдутся и «заботой» своей не оставят. Бесконечные интриги партийных моралистов стали давать плоды: ответственный номенклатурный работник, отменный специалист, образованнейший человек отстраняется от должности. И, как следствое, - инфаркт.

Когда-то очень давно Цыля рассказывала Победе о Пророке Мухаммеде и его первой жене Хадидже, которая была на 15 лет старше Пророка. Увидев Мухаммеда впервые, Хадиджа спросила у своих близких: «Разве вы не видите божественного света, исходящего от этого юноши?» Она первая поверила в него, распознала его предназначение и до конца жизни была ему верным плечом на пути к признанию, сыграв при этом и свою немаловажную роль. И хотя у Мухаммеда было 13 жен, а сам он был вдохновителем мощнейшей мировой идеи, последними словами на смертном одре было трижды произнесенное имя Хадиджи, умершей задолго до него.

Победа попросил родных уйти, когда в палату вошла 59-летняя моложавая Цыля. Даже жена Победы, мысленно убивавшая ее тысячи раз, сдалась перед той болью, которую увидела в глазах соперницы. Опустившись на колени перед кроватью, Цыля припала губами к холодеющей руке Победы и тихо умоляла: «Не уходи, волчонок, не уходи! Это несправедливо! Лучше я уйду, я согласна, я готова! Забери меня, господи! Оставь его, заклинаю тебя, господи!»

- Я буду ждать тебя там, моя Хадиджа! - едва слышно ответил Победа.

Волчонок умер, а Цыле уже нечего было терять в этой стране, и в 1989 году она уехала за рубеж. Через своих знакомых она передала сыну Победы тот роскошный перстень, который был на ее руке в день их знакомства. На внутренней его стороне была выгравирована надпись: «Моему волчонку».

Цыля Самойловна пережила своего «волчонка» на двенадцать лет!

КАК БЫ ОНИ ЗВУЧАЛИ?

Амалия Самедовна одна воспитывала сына своей погибшей семь лет назад сестры-близнеца. Мальчику уже 14 лет. Это грузный не по годам, довольно неповоротливый и ленивый отрок. Сама Амалия Самедовна, как и ее покойная сестра, женщина очень образованная и незаурядная. Она преподает вокал. Когда Амалия жила одна, денег от преподавательской деятельности ей хватало. Но с тех пор, как на ее попечение остался малолетний племянник, пришлось искать и дополнительный источник заработка. Амалия Саме-довна стала давать частные уроки фортепьяно, решив, таким образом, одним выстрелом убить двух зайцев - и денег заработать, и племянника к музыке приобщить. Некоторое время она пыталась «прощупать» мальчика, желая выявить ареал его способностей. Но это оказалось пустой затеей. Природа, как говорится, на нем отдохнула: ничего от талантов мамы у него не было. Он не обладал ни слухом, ни голосом, ни желанием чему-либо учиться. Круг его интересов замыкался на чревоугодии. Когда Амалия Самедовна рассказывала ему истории поучительного и познавательного свойства, взгляд мальчика потухал, лицо выражало скуку и безразличие, если не сказать, отрешенность. Но как загорались его глаза, каким светом наполнялись, какой восторг сиял на его лице, когда заботливая тетушка ставила на стол дымящийся еще пирог с золотистой корочкой или чудесный ароматный плов - зернышко к зернышку, - с жирной бараниной. Он визжал от умиления, если в печке дозревала курочка - услада для желудка. Эта курочка манила его своими сверкающими окорочками гораздо больше, чем обнаженные ляжки всех безруких Венер вместе взятых! А бедная тетя Амалия с таким упоением рассказывала истории их создания от Праксителя до Коненкова. Чего только она не делала, чтобы разбудить в покрывшейся слоем жира душе мальчика интерес к искусству, творчеству, наукам, ремеслам, наконец, - все без толку. Она даже прибегла к способу с элементом подкупа и шантажа: за каждую прочитанную книжку - что-нибудь вкусненькое по его выбору. Но с условием, что он перескажет содержание. Это не было выходом. Ради лишнего пирожного он, в конце концов, мог пересказать ей, уныло растягивая слова и вздыхая после каждой фразы, историю строительства египетских пирамид, но сразу же забыть ее, проглотив последний кусочек и слизав крем с пальцев. Естественно, и успехи в учебе ему не сопутствовали. Тройки внатяжку он получал, и этого ему было достаточно. Насмешки сверстников по поводу тугодумия, полноты и обжорства были ему, как говорится, по барабану.

Амалия Самедовна, у которой не было, кроме сестры и племянника, близких родственников, старалась вложить в мальчика все свое нереализованное материнство, а память о любимой сестре усиливала это желание.

- Исуня, если бы ты знал, как счастлива на небесах мама, когда видит книжки в твоих руках, когда слышит, как ты играешь на фортепьяно! Разве тебе не хочется порадовать ее? - подавляя муку на лице слабой улыбкой, спрашивала тетя у племянника, когда он, жуя очередную котлету, полулежал на диване перед телевизором.

- Она, что, сама тебе об этом говорила? И когда же вы виделись? Если я тебе надоел, тетя, отдай меня в детдом. И пусть меня заморят там голодом. Ты этого хочешь? Ну, ладно, доем и поиграю. Но только 20 минут! - соглашался он, видя неподдельный ужас и страдание на ее лице. Он знал, до какой струнки нужно дотронулся, чтобы она не напирала, боясь огорчить «разбитое сердечко бедной сироты». Из двадцати минут, которые он милостиво соглашался провести за инструментом, мучая клавиши и возмущая дух Бетховена, большую часть Исуня тратил на посещение туалета и погашение приступов жажды, выпивая стакан воды мелкими, затяжными глоточками.

- Исуня, неужели тебя совсем ничего не интересует? Может быть, ты хочешь заняться фотографией или моделированием? У меня есть знакомые преподаватели в кружке авиамоделирования и фотостудии. Ну, скажи сам, миленький. Должна же быть у человека какая-то мечта, какое-то желание! Нет-нет, не говори ничего, - вдруг в ужасе закричала она, увидев, что Исуня готов выразить ей свое желание, и она знала его: слопать чего-нибудь вкусненького!

Недавно Амалия Самедовна попросила племянника сделать ей подарок ко дню рождения - пойти с ней на концерт органной музыки. Тяжко вздохнув, юноша спросил: «А может быть, лучше в цирк? Ну, хотя бы в театр!»

- Исуня, - со слезами в голосе взмолилась тетушка, -сынок, я же прошу о подарке. Но, честное слово, тебе понравится. Это не может не понравиться! Ты ведь никогда не слышал органа - это голос небес!

Во время концерта Амалия Самедовна сначала с изумлением, потом с умилением, а после и со слезами радости в глазах наблюдала за выражением лица Исуни. На нем был неподдельный интерес. После концерта мальчик молчал и выглядел задумчивым. Боясь спугнуть, как бабочку с цветка, эту искру любви к искусству, Амалия Самедовна тихонько начала разговор: «Вот видишь, Исуня, я же говорила, что тебе понравится. Бах и Орган - это созвучие души и тела, это гармония божественной идеи и земного духа. Это непередаваемо! А что именно тебя взволновало, мой мальчик?»

- Я думал, - сделав длинную паузу, ответил Исуня, - а как бы они звучали, наполненные водой?

- Кто - они? - растерялась Амалия.

- Ну, эти трубы. Вот бы забулькало!

У Амалии Самедовны подкосились ноги. Она поняла: это конец! Напрасны были все ее усилия, нет больше смысла приобщать бегемота к хореографии. На следующий день Амалия, купив гвоздики, пошла на кладбище. Посидев у могилы сестры и поплакав вдоволь, попросила у нее прощения за то, что не смогла сделать из ее сына ничего путного.

- Поверь, Офелия, я так старалась! Но это невозможно. Легче слона научить ходить по канату, чем заставить Исуню полюбить искусство. Я, конечно же, не перестану его любить. Ведь он - это часть тебя, это твое сердечко. Я буду беречь, растить, холить его. Все, что в моих силах. Но не более того. Прости, сестричка! - утерла она глаза под очками и покрасневший носик.

Через неделю в спортивном зале школы состоялись районные соревнования по вольной борьбе среди юниоров. Физрук попросил Исуню участвовать, сказав, что соперника для него в такой весовой категории все равно не будет, и победу присудят автоматически. Это прибавит школе очков. Пусть только присутствует.

Участники соревнования, сотрясая пол, прошли по кругу под восторженные крики зрителей, учащихся и учителей. Был среди них и одетый в синее трико Исуня. Когда основная часть соревнования прошла, а их школа проигрывала, Исуня вышел на ковер, надеясь, как и было оговорено, на дополнительные очки без боя. Но случилось непредвиденное. К жюри подошел какой-то мужчина и, посоветовавшись, сделал знак в сторону входа. О, ужас! В зал вошел юноша в оранжевом трико, на голову выше Исуни и на тонну тяжелее его, Так, по крайней мере, ему показалось. Но он уже стоял на ковре, и отступать было поздно. Зал стих, затаив дыхание. Что-то в этот миг стало пробиваться через слой жира в душе мальчика и пробилось-таки. Он захотел победить этого толстяка! Призвав на помощь души всех съеденных курочек и барашков, Исуня ухватил соперника за торс и тут же подсек его. Мешок жира с грохотом рухнул на ковер.

Вкус победы - великая сила. Из всеобщего посмешища Исуня стал объектом всеобщего уважения, героем своего рода. Он принес школе победу!

Вот и не верь после этого в Случай! Тренер спортивного общества «Динамо» заинтересовался Исуней и решил сделать из него чемпиона, а тот, в свою очередь, обрел, наконец, интерес и понял свое предназначение. Занятия спортом стали серьезными. Тренер говорит, что у Исуни хорошие шансы.

Что ж, как сказал бы наш герой, пожуем-увидим!

ДЫМЧАТЫЙ ОБОРОТЕНЬ

Коней привозили на киностудию за месяц до съемок «конных» сцен. За это время они должны были привыкать к актерам, с которыми предстояло работать и к обстановке, сопутствующей съемкам фильма. Был среди лошадей четырехлетний дымчатый жеребец по кличке «Кадым». Такое имя он получил как производное от кличек отца и матери. Так принято. Отца Кадыма звали Карат. Мать - кобылицу светло-серой масти - Дымка. Вот и наречен был строптивый красавец с хищными глазами Кадымом. Нрав у него был буйный. От «услуг» Кадыма пробовали отказаться, но остальные лошади в его присутствии становились более послушными. Мужчин Кадым не любил. Брал в седло только наездниц, слушался только женщин. Исключением был покалеченный им когда-то паренек-трюкач Самед. Во время съемок какой-то батальной сцены нужно было «брать» огненную полосу. Лошади отказывались это делать. Вся надежда была на Кадыма, а садиться на него верхом актеры опасались. По молодости слишком самоуверенный, вызвался сесть на Кадыма Самед. И хотя было у всех чувство тревоги и опасения, дело требовало участия Кадыма в той сцене. Трагически она закончилась для молодого каскадера... Ка-дым сбросил несчастного юношу прямо на горящую полосу.

Самед получил тогда тяжелую черепно-мозговую травму. Да к тому же сильный испуг сделал свое дело: пиротехники постарались, имитация огня была полной. Повредился парень головой. Больно было видеть глупую, бессмысленную улыбку, не сходящую с лица этого красивого сероглазого юноши. Но не поладивший со здоровым, Кадым стал благосклонен к Самеду блаженному. Только Самед мог без опаски брать его под уздцы, не рискуя быть покусанным, и водить по кругу с актрисами в седле, ухаживать за ним и выгуливать. За такую трансформацию в отношении к Самеду, Кадыма прозвали в съемочной группе оборотнем. А еще - за хищные светло-карие глаза. Такие называют «медовые»...

Самеда из жалости оставили работать на киностудии в качестве рабочего. Но работал он практически только во время «конных» съемок. Все остальное время несостоявшийся каскадер, едва окончивший цирковое училище, часами сидел неподвижно в павильонах, наблюдая, как другие устанавливают декорации и перетаскивают реквизит. Но ему не досаждали с какими-либо требованиями. Все искренне сочувствовали несчастному молодому калеке. А через два года, во время одной из съемок в местечке Джанги Кадым сломал ногу... Пока съемочная группа бурно выясняла, как придется расплачиваться за «списанную» лошадь, Самед плакал, как ребенок, утирая глаза кулаками. Позже он снял со стены в коридоре второго этажа фотографию, где среди других коней был и Кадым «под седлом» и ушел. Больше Самед на киностудию не возвращался.

* * *

Сама не осознавая почему, Амал часто вспоминала дымчатого дьявола Кадыма, несущегося через огненную полосу. Это наваждение стало преследовать ее после случайного телефонного знакомства с Кавусом. Звонок был ошибочным, но их знакомство имело продолжение. Телефонные разговоры длились часами и часто оставляли тягостный осадок. Кавус разбавлял ее добродетель и романтизм своей за-земленностью и... порочностью. Но тем не менее Амал не в силах была противостоять желанию общаться с ним. Это была какая-то мистика. Она сама себе удивлялась: никогда и никому не позволила бы так с собой разговаривать! Кавус сочетал в себе отталкивающие черты извращенца и манеры рыцаря... Вот тогда-то и воскрес в памяти образ Дымчатого оборотня Кадыма. Кавус был симбиозом Огненного Коня и Дымчатого оборотня. После почти месячного телефонного знакомства Амал настояла на встрече. Так хотелось понять, что же мешает ей прервать пространные устные сексуальные фантазии своего собеседника, которые так противоречили ее естеству! Она жаждала любви-поэмы, а он - любви-похоти.

- Ну, какая же ты зануда! Это же только фантазии, -недовольно осекал Кавус ее слабые попытки возмущаться слишком уж откровенными сценами его «телефонного творчества».

- Фантазия - это мечта. А мечта должна быть красивой, - слабо сопротивлялась Амал. - В моей мечте ты...

- Алые паруса на белом коне! - ехидно прервал Кавус. - Небожительница, блин.

- Можно и так.

- Мне больше не звонить?

- Я этого не сказала... Хочу слышать... твой голос... всегда. Мне это необходимо!

- И я тебя очень хочу!

- Я не так сказала...

- Но подумала. Да?

- Да... - тихо ответила Амал, зная, что другой ответ раздосадует его, и он бросит трубку. - Когда же мы, наконец, встретимся?

- Завтра же!

Когда они встретились, стало ясно, что даже грязноватые фантазии и чистые мечты могут находить точки соприкосновения. Встречи стали повторяться, и вскоре оба поняли, что просто обязаны быть рядом. Амал и не подозревала, что и грубая сила может приносить радость. А Кавус удивлялся тому, что ночные прогулки по пустым улицам, созерцание прибрежных огней и какие-то поэтические строчки -это именно то, чего ему не хватало. Мечта Амал обретала крылья.

Что же вдруг произошло, когда однажды с радостью подняв поздно ночью телефонную трубку, Амал услышала не исполненный нежностью голос Кавуса, а вкрадчивый, бесчувственный полушепот.

- Ты меня хочешь?

- Я всегда тебя хочу. Я безумно хочу сейчас увидеть тебя, прикоснуться к тебе, поцеловать...

- Куда?

- Куда, я спросил?

-... В губы. Очень крепко. Так крепко, чтобы ты не смог вздохнуть...

- Куда еще?

- Что с тобой, душа моя? Ты не в духе?

С другого конца телефонного провода снова потекли грязные фантазии сексуального свойства. Соитие чертей и ведьм! Когда телефонное терзание было окончено, Амал дала волю слезам. Они текли и текли. И не было сил их унять... Наваждение вернулось, вонзившись острием между лопатками. Через два дня они сидели в кафе, пытаясь наладить разговор. Он не клеился. Амал вдруг ощутила свое стынущее сердце. Оно леденело, превращалось в помпу, перекачивающую по всему телу холодеющую кровь. Кавус спокойно раскуривал сигарету. У него были хищные глаза дымчатого оборотня Кадыма, покалечившего беднягу Самеда и так крепко его к себе привязавшего. Медовые глаза...

- Хочешь, я прочту тебе свои последние стихи? Я так сильно тебя люблю, что даже твоя порочность вдохновляет мою музу...

- Читай, - без особого жара, затягиваясь сигаретой, ответил Кавус.

- Сегодня мне снился Зверь Твоим говорил языком. Сказал он:

Ты мне не верь! И голос мне был знаком

Сковал волю хищным взглядом, За собой поманил меня он. И вкрадчиво, тихо, коварно Сказал: Это только сон!

Терзал меня Зверь и рвал, Впивался в меня зубами. От боли моей стонал, Моими шептал губами.

Ты слушай, но только не верь, -Шептал он, клыки смыкая. -Не верь, это только сон. Но буду с тобой до утра я!

Я зверем во сне прихожу. Ведь ты же сама хотела. Я выпью всю кровь и слижу Последнюю каплю с тела.

Во сне я жесток и порочен. Во сне не боишься потерь. Хочу насладиться убийством! А ты покорись, но не верь.

Но с утренним первым светом Уйдет кровожадный Зверь.

И я обернусь человеком. Но этому тоже не верь...

Медовоглазый оборотень стряхнул пепел с сигареты, подозвал официанта, расплатился и, прикрывая веками хищные глаза, произнес:

- Я сегодня уезжаю. На пару недель. Приеду - позвоню. Может быть...

* * *

Сливаясь с угасающей вечерней зарей, несется Кадым по лунному пейзажу Джанги, покрытому серой дымкой. Здесь редко зеленеет скудная травка. Только в очень короткую весеннюю пору. Все остальное время года, от лета до зимы, джангинские холмы и впадины напоминают безжизненное инопланетное пространство. И в вечерние, и в утренние часы картина эта одинаково мрачна и фантастична. Тень Дымчатого оборотня мчится по холмам, не касаясь их копытами, как Летучий Голландец, преддверием беды. Таким он из года в год возвращается в рожденные затуманенным разумом сны Самеда...

АМАЗОНКИ

Время было позднее. Три женщины сидели у телевизора и смотрели какую-то «клубничку».

- Выходи замуж! Выходи замуж! За кого?! Видишь, сколько конкурентов? И раньше на одного мужика четыре бабы приходилось, а сейчас и этих по восемь прибавилось! Оставшиеся - просто самцы, - подразнивала тридцатилетняя, засидевшаяся в девицах внучка свою бабушку. Та, глядя на парней с накладным бюстом и ресницами, в париках и юбках, мелькавших в кадре, качала головой, приложив руки к лицу.

- Мир перевернулся! Мир перевернулся! - сокрушенно шептала бабушка.

-. задом вверх, - продолжила мысль мать ее внучки. - И теперь никак не может вернуться в исходное положение. Ты скажи лучше, предупредила родственников своего дохлого профессора, чтоб другое место искали?

Речь шла об умершем приятеле бабушки, с которым она коротала вечера за карточной игрой, засиживаясь на террасе допоздна. Вчера он скончался на 8бм году жизни, и его сын попросил у бабушки разрешение похоронить уважаемого папашу-профессора на семейном участке кладбища, приобретенном еще бабушкиной свекровью. Участок был большой и рассчитан на «долговременное поступление». Сын покойного профессора сетовал на дороговизну участков городского кладбища. Подумать только - 2000$! А денег таких у него якобы нет. Вот и уговорил бабушку в знак старой дружбы уступить «уголок» на том участке. Бабушка, расстроенная печальным известием, не подумав, дала согласие и только после этого сообщила своим детям.

- Ты что, совсем спятила?! - орал на нее старший сын, схватившись за голову. - Не могла сперва с нами посоветоваться? Где уложат твоего приятеля? Рядом с твоим мужем? А сама где ляжешь, когда время придет - между ними? Я уж не говорю о том, сколько ушатов грязных сплетен выльется на твою могилу. Но неужели сын профессора не может достойно похоронить своего отца? Халявщик чертов! Слушай мое слово: я сейчас найму экскаватор и поставлю его на нашем участке. Если его завтра там похоронят - вырою и уложу за оградой! Ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю. Не хочешь позора - отмени свое решение и предупреди этого козла!

Под «козлом» подразумевался отпрыск усопшего. Сказав это, бабушкин сын громко хлопнул дверью и ушел. А бедная женщина, утирая слезы, искала оправдания и поддержки у своей дочери. Но та была солидарна с братом.

- Он прав! Черт тебя за язык дернул? У твоего дружка-пасьянщика пол-Гянджи родственников и пол-Баку друзей, а его сынок и на последний путь отцу потратиться не хочет. Пусть везет в Гянджу, если здесь место покупать скупиться. Боюсь, твой сын не шутил насчет экскаватора.

Бабушка еще больше заволновалась и попросила внучку съездить на кладбище, проверить, как там обстоят дела.

- Стоит, как птенец птеродактиля! Ковшик разинутый кверху закинул, покойничка дожидается! - злорадно объявила вечером вернувшаяся из «разведки» внучка. - Желтенькой такой, новенький. Японский, кажется. Вот за что я уважаю дядю, так это за твердость и решительность: сказал - сделал.

- Позор! - заохала бабушка, взяла телефон и пошла звонить родственникам почившего, который и не предполагал, что его доброе имя посмертно будет произноситься с таким неуважением, а тело вторые сутки останется непогребенным. Мать и дочь (то есть, дочь и внучка) прислушивались к телефонному разговору за закрытой дверью. Но бабушка либо молчала, либо произносила какие-то отдельные слова извиняющимся тоном. Похоже, родственники покойного выражали свое недовольство. Каковы нахалы!

Оторвав руки от лица, а глаза от телевизора, бабушка повернула озабоченное лицо к дочери.

- Постыдись! Что значит «дохлого»? Не гневи Бога. Он был достойный человек. Как я теперь им в глаза смотреть буду? Сначала обещала, потом передумала. Они его в Гянджу отправят. Говорят, там сестра и племянники взяли на себя все расходы и похоронные дела.

- Каков прохиндей, сынок его! Что значит отправили? Сам даже не поедет отца хоронить? - возмутилась ее дочь.

- Говорит, жену беременную оставить не может, а в дорогу выходить ей небезопасно.

- Ты была права насчет мира, который перевернулся. Беременная жена без него не разродится, а вот отца покойного похоронят и без него... Отец ему всю жизнь посвятил, все добро оставил, выучил, в люди вывел! Мразь! Шакал!

Бабушка всхлипнула, вспомнив своего незабвенного друга. Она подумала, что, составляя ей компанию в карты, покойный ограждал от созерцания беспредела, который смачно комментировал с телеэкрана репортер. И еще она подумала, что пойдет в четверг к своей знакомой мола-баджи и попросит прочесть заупокойную молитву о душе профессора. Что ни говори, а он был достоин более торжественных похорон. Сын его, действительно, негодяй. А ее собственный сын тоже хорош! Так подвел мать! Надо сказать, чтоб увел землеройную машину. Места на кладбище не уступил! Хотя, если подумать, он по-своему прав.

- В другой раз будь умнее, не делай опрометчивых шагов, советуйся с нами, - выговаривала ей дочь, а сама думала, что никто от глупостей и ошибок не застрахован. Знала бы мать, что она сама недавно вычудила! Отдала малознакомому мужчине 1.500 долларов - все свои сбережения - и теперь выясняется, что он обыкновенный мошенник. А ведь так просил! Клялся детьми, что через неделю вернет. Сейчас выясняется: и детей у него нет, и телефон он ей оставил чужой. Хозяева квартиры, куда она звонила, говорят, что квартирант (!) съехал неделю назад. Куда? Не знают. И очень сочувствуют его обманутым подружкам. Вот тебе и кавалер! А она думала, что их знакомство будет иметь счастливое продолжение.

- Ладно, ты больно не казни ее. Еще не знаешь, где сама проколешься, - как бы читая материны мысли, поддержала бабушку внучка. Месяц назад она познакомилась с молодым человеком, который представился ей кандидатом экономических наук, аудитором какой-то фирмы. Они пару раз прогулялись по приморскому бульвару, угощались мороженым. Он говорил, что ощущает дискомфорт из-за временного отсутствия автомобиля, который стоит в ремонте. Запчасти к его «BMW» дороговаты, и ремонт затянулся. Он разбил машину по дороге в свой загородный дом. Но ничего, иногда нужно поразмять ноги, тем более гулять по городу с такой красавицей - «райское наслаждение». А приставать к ней никто не посмеет - ведь он еще и кандидат в мастера по боксу. Молодой человек был очень убедителен, поэтому ей и в голову не пришло отказать, когда он пригласил ее в безумно дорогой ресторан. Наоборот, она летела туда на крыльях нарождающейся любви и счастья. Время в шикарном ресторане прошло так быстро! Танцуя, он жарко прижимал ее к своей широкой груди и завораживал колдовскими серыми глазами. Сладкая нега разливалась по ее телу. Чувственный дурман розовым туманом застилал мысли, окропленные дорогим вином. В зале уже почти не оставалось посетителей, и музыканты исполняли последнюю мелодию. Ее кавалер извинился и отлучился на минутку - в туалет. Через полчаса «минутка» закончилась невероятным конфузом и выяснением отношений с официантом и администратором. Ее «кандидат» сбег, оставив ей замечательную возможность извлечь урок мудрости из счета в 240 долларов!

- Ничтожество! «Кандидат наук»! «Кандидат в мастера»! Кандидат на тюремные нары! - пылая от стыда и гнева, думала бедная девушка, снимая с себя золотую цепочку: денег, что были с собой в сумочке, не хватило, рассчитаться за проклятый ужин в трижды проклятом ресторане.

Три женщины, представительницы трех разных поколений, переживали старую, как мир, драму женского одиночества. Каждая, поучая остальных, стыдилась истории своей глупости. Но это ее тайна! Пусть все думают, что она умнее их, и ее не так-то легко провести!

Я наблюдала за этими милыми, доверчивыми женщинами через окошечко своего воображения и думала, что синдром «амазонок» небеспочвенен: ведь полумифические «женские» племена были в разные времена и в разных частях света. А вот о «мужских» племенах никто никогда не слышал. Просто женщины умеют выживать!

СКУПОЙ ПЛАТИТ ДВАЖДЫ

Она знала, что муж получил квартальное вознаграждение и уже полчаса канючила.

- Я же не могу ходить на свадьбы в одном и том же! Ну, хоть блузку новую купи! На ярмарке такие славные блузочки. И совсем недорого, всего двадцать долларов.

- Надень ту, синюю, со звездочками. Она тебе идет.

- Синюю?! Ей уже 10 лет, и звездочки давно угасли!

- Розовая тоже ничего.

- Какая? Та, стираная-перестираная? Да ее моль голодная есть отказывается!

- У тебя есть еще голубая, с бусинками.

- Да я этими бусинками дырочки прикрыла!

- Вот и умница. И незаметно. Я думал, так задумано.

- Ты что, издеваешься? - закипала жена. Когда муж направился к двери, она преградила ему путь. - Дай двадцать долларов, я сама съезжу на ярмарку. В старье на свадьбу не пойду! Посмотрим, как будешь выкручиваться перед своей родней.

Назревал скандал. Он оттолкнул ее от двери. Но, видимо, не рассчитал - толчок оказался ударом. Жена, совсем этого не ожидавшая, тихонько вскрикнула и, неловко отступив, ударилась правой щекой о край дверного проема. То, что произошло дальше, было ужасно. Боже, откуда столько крови! Жена скулила, как побитая собачонка. Не столько от боли, сколько от страха. Муж, растерявшись, стал прижимать к ее лицу свой белый шарф, сорванный с вешалки. Он усугублял положение, не давая ей дышать. В какой-то момент она даже потеряла сознание. Но всего лишь на миг. Руки дрожали, ноги не слушались.

- Поднимайся, поднимайся, умоляю! Быстро! В больницу! - муж, не обращая внимания на свою окровавленную рубашку, тащил жену по лестнице вниз, к машине.

- Успокойся, ради Бога! Будь прокляты твои блузки и кофты! - Он трясущими руками пытался завести машину.

Прошло шесть месяцев. Они сидели в кабинете у пла-стохирурга, который вертел в руках ее лицо, изучая розовый шрам от виска до мочки уха.

- Исправимо. Надо было сразу ко мне. Обошлись бы косметическими швами. Можно «сдвинуть» рубец к уху, убрать шов в околоушную складку. Но, чтоб избежать деформации на лице, придется «подтянуть» и левую сторону. Вы даже помолодеете лет на десять. В общем будет частичная подтяжка. Нет худа без добра! - улыбнулся доктор.

Всю обратную дорогу муж молчал, связав брови узлом.

- Сам виноват, - выпустила жало жена, - пожалел 20 долларов на блузку, теперь потратишь тысячу на пластическую операцию.

Она осеклась, пронзенная его «сабельным» взглядом.

А еще через шесть месяцев она со счастливой улыбкой разглядывала себя, заметно помолодевшую и похорошевшую, в зеркало.

- Все к лучшему. Как хорошо, что ты не купил мне тогда блузку! - Подняв пальцами брови кверху, она задумчиво добавила: - Еще бы веки подтянуть.

- Сначала дам тебе в глаз! - огрызнулся муж.

ЧЕРНАЯ ТЕНЬ БЕЛОЙ ОСЛИЦЫ

Люди по-разному относились к трогательной заботе черного, как африканская ночь, нубийского юноши о белой, как гималайские снега, ослице. Одни - с насмешкой. Другие - с пониманием. Третьи - с безразличием. Но всем было ясно одно: ослица Кушна дорога сердцу Яхгара не меньше, чем мать человеческому созданию. А, может быть и больше. Его настоящая мать, наложница погибшего воина - дочь страны, что лежит между порогами Нила - родила мальчика в тот же час, когда любимая нубийская ослица князя Падхая принесла жеребенка. Но молодая женщина умерла через несколько часов после родов, и младенец был выкормлен молоком Кушны. Жеребенка белой ослицы через два года послали в дар правителю Согдианы. Жеребята Кушны всегда были желанными подарками. А мальчик, росший при конюшне, никогда с ней не расставался. Молокой ослицы не передало Яхгару тепла материнской любви, но сделало его здоровым и сильным. Он не слышал колыбельных песен и заботливо-тревожных окликов, предупреждавших об опасности. Но вырос и возмужал гораздо раньше своих сверстников. Сердитых нареканий Яхгар тоже не слышал. Вообще, с ним мало разговаривали, и белоснежная Кушна была его единственным собеседником. То есть слушателем. Она всегда была ухожена и не болела. Подросший Яхгар хорошо о ней заботился. Князь был доволен. Яхгару разрешалось находиться при ослице везде: на выездах, прогулках, поминках и праздниках. Опережая сверстников в физическом развитии, 16-летний нубиец выглядел гораздо старше. Он был обучен военному делу, был ловок, хорошо владел копьем и мечом. А силы в кулаках было не меньше, чем в копытах Кушны. Вскоре князь определил его в свою охрану. Молчаливый, сильный, верный - чем не стражник?

Кушна была уже стара, когда Яхгара взяли служить при князе, во дворец. Он тосковал по своей прежней жизни. Тосковал по стареющей ослице, по привычным вкусам и запахам, по стуку наковальни, тихому звону уздечек, шороху сена, ржанию лошадей, крику ослов и верблюдов, которые были ему роднее человеческих голосов. Все свои свободные часы Яхгар проводил на конюшенном дворе. Подолгу сидел у стойла Кушны и рассказывал ей глупые дворцовые сплетни и охотничьи байки врушливых придворных. Ох, и болтуны! Послушать иного - что ему барс, что ему буйвол!

А раненную горную львицу так ни один и не догнал. Ушла в горные щели, как вода! Болтливые хвастуны эти стражники. Князь Падхай посмеялся над ними, пристыдил неуклюжих ловцов. Для них теперь, изловить ту львицу -дело чести. Да только ничего не выйдет. Она такая умная и ловкая! Кушна «слушала» Яхгара, слегка прикрыв большие усталые глаза и медленно жуя яблоки, которые подносил ей на светлой ладони черный юноша.

Но однажды случилась беда. Горная львица загрызла Кушну, когда ослица паслась неподалеку от конюшенного двора. Что заставило зверя так близко подойти к человеческому жилью? Трудно сказать. Наверное, старая рана не давала ей возможности по-настоящему охотиться. Переполох начался страшный. Никогда еще дикий зверь не нападал в этих краях ни на скот, ни на людей. С львицей, явно было что-то неладно. Но, если у придворных и слуг это происшествие вызвало страх и тревогу, то для Яхгара оно стало трагедией. И без того неразговорчивый, он и вовсе замкнулся. Князь Падхай с пониманием отнесся к горевавшему юноше и даже приказал высечь слугу, который позволил себе неуместную шутку:

- Белая ослица умерла, а ее черная тень осталась, -съязвил слуга. И получил за это двадцать палок.

Горе Яхгара было таким искренним и глубоким, что князь Падхай велел не беспокоить юношу несколько дней и не давать ему никаких поручений. Но через два дня нубиец сам явился к господину.

- Я прошу тебя о великой милости, мой господин, -негромко произнес Яхгар, склонив голову перед князем. -Позволь мне бросить к твоим ногам шкуру. той львицы! Я был вскормлен молоком Кушны. Подари мне право отмщения, прошу тебя!

Князь Падхай обвел взглядом подданных, стоявших с изумленными лицами. Не сама просьба юноши удивила их, а его непривычное многословие. За 16 лет он с людьми шестнадцатью словами не перекинулся. А как гибель ослицы его разговорила!

- Эта львица, похоже, очень сильна и дерзка, - с сомнением в голосе ответил князь Падхай. - Одному тебе не справиться. Такую хитростью одолеть вернее, чем умением. Надо подумать. Но и ждать долго нельзя. Уж слишком близко подобралась.

- Но ведь она ранена, князь! Все это знают. Хотя будь она здорова и сильна, как семь буйволов, я все равно убью ее! - сдавленным голосом сказал Яхгар. Он сжал в кулаки дрожащие руки, боясь отказа.

- Дрожь в руках твоих, нубиец...

- Не страх это, господин. Не тревожься, рука не дрогнет. Один справляюсь!

С таким отчаянием и мольбой в голосе произнес юноша последние слова, что князь уступил.

- Выдайте ему снаряжение.

* * *

Огромная, истекающая кровью горная львица ускользнула в щель скалы, как горная змейка. Копье Яхгара, застрявшее под левой лопаткой, обломилось, оставив на камнях древко.

На следующий день Яхгар добрался по кровавому следу до небольшой пещеры. Горечь и гнев вели его. Он почти вплотную подошел ко входу, когда вдруг услышал слабый писк. Что это? Нет, то вовсе не голос раненного зверя. Мертвая львица лежала в проеме. В пустые соски тыкался мордой слепой котенок, издавая жалобное мяуканье. Другой был уже мертв. Смятение охватило душу Яхгара. Он опустил на камни дротик и короткий меч. Осторожно взял на руки детеныша. Тот, не ведая страха, стал обнюхивать ладонь и вдруг принялся сосать его палец. Но и палец нубийца был пуст, как соски его матери.

* * *

- Львица мертва, господин. Но я не смог убить его. -Яхгар осторожно положил на землю голодного львенка.

- Он все равно погибнет, нубиец. Не обрекай его на мучительную смерть, лучше убей сам.

- Но ведь я не погиб, когда умерла моя мать, хотя тоже был слаб и беззащитен. Если зверь выкормил человеческое дитя, почему бы человеку не выкормить зверя?.. Разреши господин.

Царедворцы с интересом слушали беседу князя и юного стражника. Подумать только! Дитя человека начинает говорить гораздо раньше, чем размышлять. А этот наоборот. Никто не ожидал от него такого внезапного красноречия. Отец князя Падхая любил повторять, что горы дают зверю силу, а человеку мудрости.

- Сперва тобой управляли горе и гнев, а сейчас жалость и вина, - продолжал князь. - Твое тело возмужало, но разум еще не созрел. Это не дитя кошки - это дитя льва! Ты вскормлен молоком ослицы. Но ведь ты не стал кормиться сеном. И он не станет. Ты видишь его сегодня, а я вижу его завтра. Человек должен жить среди людей, а зверю место среди зверей.

- Ты прав, господин. Я не стал кормиться сеном, но я вырос почти ослом.

Когда по утрам князь Падхай выезжал на прогулку верхом на молодой белой ослице, его всегда сопровождал рослый и сильный, черный, как африканская ночь, стражник-нубиец. Он шел рядом, по левому боку ослицы. Тень его налегала на тень воина.

- Черная тень белой ослицы, - улыбнулся своим мыслям князь Падхай, вспомнив наказанного двадцатью палками слугу.

КАРТИНКА-РАСКРАСКА

- Мале-е-е-на, ижави-и-и-ка, - распевал на «дне» двора-колодца ранний торговец лесной ягодой. Часы показывали восемь пятнадцать. Уверения торговца в свежести только что собранной ягоды, на которой «еще не просохла роса», вызывали улыбку. Если учесть по меньшей мере двухчасовой путь и время сбора столь нежного продукта, выходило, что ягоду собирали еще вчера. Роса, скорее всего, давно стекла на дно ведерок, и в ней плавал подкиснувший нижний слой изрядно примятой «малены и ижавики». Но торговец понимал значение выражения «Реклама - двигатель торговли», поэтому примерно по 500 грамм отборной, крупной ягоды, уложенной сверху, ждал своего покупателя. Для пущей убедительности на них валялись несколько подозрительно чистых листочков, как бы случайно попавших в еедерки. Жале со второго этажа, которая без обид откликалась на прозвище «Жало», почти четверть часа допытывалась у торговца о происхождении, времени сбора, сорте и качестве ягод, но так ничего и не купила. Рассерженный торговец смерил ее выразительным взглядом и покинул двор, слишком громко расхваливая свой товар. Не прошло и десяти минут, как вслед за продавцом «малены и ижавики» вошел во двор мацонщик.

- Гатык, све-е-е-жжи-и! Молоко све-е-е-жжи-и! Творох све-е-е-жжи-и! - маркировал молокопродукты мацонщик. Можно подумать, что будь его товар несвеж, кто-нибудь откликнулся бы. Но ему повезло больше, чем хозяину «ма-лены». Спрос на катык летом возрастает многократно. Замучившая бессмысленными вопросами торговца ягодами Жале, ничего не спросив у мацонщика, купила сразу три банки катыка и два литра молока.

- Если молоко скиснет, я тебе его на голову вылью, -на всякий случай предупредила Жале мацонщика, протягивая ему пустую сменную тару и деньги.

- Скорее вода скиснет! - уверял ее мацонщик. - На здоровье, уважаемая! Плюнешь на мою папаху, если скиснет! У моей коровы молоко слаще мармелада.

- Ладно-ладно, разболтался! Мармелад-шоколад! Я корову сам, небось, старыми газетами кормишь, - делано ворчала Жале.

- Что ты, что ты, хозяйка! Да если б я свою коровушку газетами кормил, у нее молоко еще в титях прокисло бы от того, что в них написано, - замахал руками незлобивый ма-цонщик.

Выпроводив его, Жаля зашлёпала по длинному коридору к соседке Нине - отдавать вчерашний «молочный» долг. А с улицы уже шла другая перекличка.

- Хлер-хлер-хлер! - пискляво тараторила продавщица «левой» продукцией сумгаитского химкомбината.

- Яйси, яйси, покупай, не сисняйси! - демонстрировал знание русского языка пожилой мужичок, перекладывая из руки в руку плетенное лукошко с пятью десятками желто-розовых деревенских яиц. - Моя куриса старайса, патаму хароши яйса!

Через час к почерневшей от времени внешней стене двора припарковался латанный-перелатаный синий когда-то «москвичок». Задрав на узкий тротуар переднее правое колесо, он почихал и покашлял некоторое время, прежде чем замолк тарахтящий мотор.

- Па-ма-дор! А-гу-рес! Гу-ру-ша! Те-рин! - сиплым голосом пояснял водитель-продавец, сгружая с крыши своего чуда на колесах несколько небольших ящиков с овощами и фруктами. А его компаньон уже укладывал в спущенный на веревочке с третьего этажа пакет помидоры для тети Насият. Убедившись, что внук справляется с подъемом сам, тетя Насият приступила к развешиванию белья на веревке, перекинутой от одного застекленного внутреннего балкона к другому. Вслед за шестью наволочками поползли столько же ее необъятных панталонов, примерно одинакового с наволочками размера - 80х80. На стонущие звуки колесиков с противоположной стороны выглянула Сона и стала спешно снимать с веревки свои трусишки, выглядевшие оскорбительно мелкими рядом с гигантскими штанами и лифчиками тети Насият. Когда их нижнее белье висело рядом, оно непременно вызывало комментарии соседей.

- Снова Сона свои сигнальные флажки рядом со знаменами Насият вывесила, - посмеивался Гасангулу, муж последней.

А тем временем на бельевых веревках, выплывали словно флагманские паруса, надутые легким ветерком пододеяльники и простыни тети Фани. Размахивая рукавами, как крыльями, выстраивались вереницей рубашки Семена Абрамовича. Порхали разноцветными бабочками пестрые юбочки и блузочки их внучки Ритули, приехавшей погостить с «родины предков». Сам Семен Абрамович наслаждался ежедневной процедурой расчесывания изрядно поредевшей шевелюры, стоя у распахнутого окна веранды. Когда-то у него были густые, волнистые каштановые волосы, от которых сейчас мало что осталось. Но он по-прежнему часами мог укладывать их, зачесывая назад мелким гребнем и приглаживая левой ладонью. Этому вовсе не мешала узкая лента, крепившая на правом глазу кожаную повязку. Семен Абрамович носил ее с двадцати лет. Говорят, что некогда это было модно. Но у него и вправду не было правого глаза - потерял на фронте. Сначала молодой сердцеед Семушка очень переживал из-за той потери, а потом понял, что кожаная повязка на глазу делает его еще более привлекательным для женщин, придавая внешности некую героическую таинственность, шарм. Даже сейчас, кода Семену Абрамовичу почти 85 лет, видно, каким гусаром он был в молодости: голубой глаз, почти не поблекший от старости, излучающий жизнелюбие и обладающий стопроцентным зрением, так и «отстреливал» вертлявые попки, попадавшие в его «охотничьи угодья». Иногда это влекло за собой бурную, как в молодости, реакцию тети Фани.

- Ах, ты, старый циклоп! - громко возмущалась подкравшаяся с тыла жена, по которой «отрекошетила» очередная «пуля» Семена Абрамовича. - И из могилы твой пери-ском торчать будет, чтоб на баб пялиться!

Но Семен Абрамович, улыбаясь своей дряхлеющей половинке, продолжал щелкать языком, восхищаясь какой-либо красоткой. Хотя тетя Фана и бранила мужа, это давно уже были не те сцены ревности, которые устраивались в молодости, когда она закатывала истерики с обмороками и грозилась «уйти к мамочке», да так и не ушла. Правда, сейчас появилась новая тема для споров в семье: немецкая покаянная квота для евреев. Семен Абрамович ни в какую не соглашался на выезд в Германию.

- Ну и дурак! - фыркает жена. - Глаз им отдал, а откуп не принимаешь!

- А ты у меня такая умница! Если б я тебя двумя глазами видел, давно бы бросил. Ты немцам еще спасибо скажи за это. Ай, Гасангулу, - обращался Семен Абрамович к соседу, с усмешкой наблюдавшему ежедневные дворовые сцены, - скажи, дорогой, за что мы с твоим отцом в прошлом веке бились? Почему немцев гнали, если они сейчас здесь такие желанные гости? Я бы сказал - хозяева! Один твой сын для них офисы строит, другой для них же нашу нефть добывает. Ну, дела! Гитлер, дурак, до нее на танках не добрался, а его землячки просто взяли - и купили. Вместе с нашими потрохами.

- Все течет, Абрамыч, все меняется, - кивает Гасангулу.

- Кроме нашего простодырства! Платят нам гроши за наше же добро, а мы и счастливы!

- Наше дело маленькое.

- Зато глупость большая!

- «Оседлал Кероглу своего Гырата, взмахнул мечо-о-о-ом», а возлюбленная его Нигя-а-а-р...» - загундосил безголосый, придурковатый Ани, кося одним указательным пальцем по струнам дряхлого тара, будто по балалайке.

- Ани, спой, красавчик, что-нибудь повеселее, - окликнул уличного менестреля Семен Абрамович, и придурковатый Ани, воодушевленный «заказом», начинает новое представление. Теперь он будет терзать струны несчастного тара и уши жильцов двора до тех пор, пока не получит свой «ширван» от сына Гасангулу. Соседи сбрасывают ему сверху денежку помельче, а он, вдохновляясь их вниманием к своему искусству, продолжает терроризировать «мастерством». Думает, что платят за исполнение. А платят за то, чтоб поскорее убрался. И все равно Ани не уходит, пока не наберет довольно приличную сумму. Так кто же глупее?..

- Калинка-малинка, малинка моя! И-и-и-и! А -а-а-а! Сяду-я-гутку-малинку-мая! - юродствует Ани, зажмурившись от удовольствия. Это его коронный номер.

- Еще один со своей «малиной»! - ворчит Зейнаб, вывешивая на бельевой веревке тюлевую занавеску, в которую, словно в рыболовную сеть заплывали золотыми рыбками солнечные лучи.

День только начинается, и еще много голосов и звуков принесет он в старый двор-колодец. Этот двор, как стойкий оловянный солдатик, упорно не хочет прощаться с прошлым, которое всегда кажется лучше. Здесь уже не слышны звуки станка точильщика ножей, призывы стекольщика и старьевщика. Двадцать первый век изгнал их, как до него двадцатый век-шарманщика и примусника. А новостройки уже подобрались совсем близко и взяли в плотное кольцо старый двор-колодец. Кольцо все сжимается. Эх, Ани, Ани!

Где ты будешь пытать свой чудо-тар дастаном о Кероглу? В предбанниках небоскребов? Будут ли там так же снисходительны к твоему «искусству» и терпеливы к твоему присутствию?

- Жизнь, она как картинка-раскраска, - поучает Жале соседку Нину, которая жалуется на нерадивого мужа. - Тебе дается рисунок, а краски ты выбираешь сама. Кто же виноват, если не те выбрала? При чем тут судьба?

- Юрии-и-ик! - кричит вслед уходящему со двора мужу Нина. - Не забудь купить веревку!

- Для чего?

- Чтоб повеситься! - огрызается жена. Она неделю не допросится купить новую бельевую веревку - старая оборвалась.

- Юрик, не траться зря, я ей подарю! - встревает Насият.

- Спасибо, тетя Насият, - обижается Нина.

- Не за что. Я еще не подарила.

- «Язух чубанар 7 лавашдин чкядал 7 хеб вахкуниз мажбур хана, - рассказывает старая лезгинка Миасса сказку своему правнуку. - Цаз чана за лавашрик, лаваш Гана, хеб кчачуна!»

- Не хочешь яичницу, ешь колбасу! Что тебе еще надо? - это голос Сони.

- Компьютер! - а это голос ее сына.

- А «Мерседес» не хочешь?

- Хочу!

- А кина нуз мякян, деле кабуз мякян, - напевает та-лышка Хафиза, вытряхивая палас, в котором дыр больше, чем узоров.

- Ме патарам гоговар, гаморде весензе. Радручиме, лексия, патарама хвалузе, - повторяет маленькая Тина стишок. Она готовится к встрече с дедушкой и бабушкой из Кутаиси.

- Не позволю хоронить себя во вражеской земле! Хватит с немцев и моего глаза! - слышен приглушенный дверью голос Семена Абрамович.

- А с меня довольно твоего упрямства! - доносятся ответные всхлипывания тети Фани. - Все, уеду у Мишуне!

Не уедет, будьте уверенны!..

ЮБИЛЕЙНАЯ МЕТАМОРФОЗА

Летнее утро началось с голосов стрижей, стремительно проносящихся мимо открытого окна. Вдруг Гюля заметила крупную бабочку-крапивницу, сидящую в самом центре цветка тюлевой занавески. Как она залетела на девятый этаж? Смотри-ка, сидит себе на фальшивом цветке и думает, наверное, как вытянуть из него нектар. Внезапно ее осенила догадка: думает, именно думает! Скорее всего, бабочка, таким образом, пряталась от стрижей! Занавеска в глубине окна - это преграда, и птицы не станут, даже заметив ее, рисковать наткнуться на нее. Гюля лежала в самой середине большущей двуспальной кровати, положив правую ладонь под щеку, и наблюдала за бабочкой. Красивая! А ведь ее предтеча, гусеница, была мерзким и уродливым созданием. Как Природа умудряется создавать этот баланс? Вот вам, сначала, гусеница - вредитель, пожирающий листья, цветы и плоды, - толстая и гадкая. А после - бабочка, само совершенство, эталон изящества, радующий глаз своей красотой, пьющий нектар и опыляющий цветы.

Гюля вздохнула: у людей все наоборот. Сначала ты -бабочка, прелестная и желанная, а потом - гусеница, толстая и противная. Через пару месяцев Гюле исполняется 50 лет. Юбилей, гори он синим пламенем! Три года назад усилиями некоей бабочки (чтоб ее черти склевали) развалился ее брак. Воспарившийся на крыльях очередной любви, муж понесся за ней к манящему призраку нового счастья. Старый петух, хлопающий крыльями на заборе, вообразивший себя парящим орлом! Ну, лети, лети, пока закон аэродинамики не долбанет тебя о землю! Та бабочка, моль переодетая, вместе с мужем увела и большую часть их нажитого за долгие годы супружества добра. Особенности национальной Фемиды, лукаво подглядывающей из-под повязки на содержимое еесов, позволили этой парочке ограбить Гюлю и в 50 лет оставить «у разбитого корыта». Не хочется об этом думать! В свое время, оставив карьеру и полностью посвятив себя семье, детям, хозяйству, Гюля совершила непоправимую ошибку. И, зарыв глубоко свои таланты, сейчас не могла уже найти то место. Один ее знакомый сказал как-то, что таланты не могут исчезнуть, они просто могут остаться нереализованными. Да как же их сейчас реализовать? Никому нет дела до способностей 50-летней женщины, у которой, кроме жизненного опыта и невостребованных знаний ничего не осталось. А жизненный опыт - это, как известно, счастливый лотерейный билет, купленный после тиража.

Почему-то вспомнила своего тренера по легкой атлетике, Горбунову Инну Михайловну.

- Быстрее, дальше, выше - вы научитесь сами. А я вас научу слышать и падать. Учитесь падать, вазочки мои! - шутила она. - Это вам всегда пригодится. И не только в спорте.

Уметь «слышать» - это реакция. Если Инна Михайловна говорила, что старт будет дан по любому сигналу, то могла просто чихнуть. Не догадался, что это и есть сигнал -сошел с дистанции. Оказалось, и в жизни, как в старте, нужно было обращать внимание на любой, самый незначительный на первый взгляд сигнал. Иначе рискуешь сойти с дистанции раньше времени. С тех пор, как тренер учила их «падать», то есть приземляться так, чтобы не покалечиться, прошло 35 лет. Гюля тогда хорошо усвоила систему «падения» и за всю жизнь ни разу не имела никаких вывихов и переломов, хотя болезненных «приземлений» было немало. Но был в тех словах, как она сейчас понимала, и иной смысл. И этому «падению» пришлось учиться гораздо дольше - тут уж были травмы, да еще какие!

50 лет - тяжкий возраст для одинокого человека. Вопреки поговорке, не повезло ни в любви, ни в картах. Старых ошибок уже не исправить, а совершать новые - недопустимо. Теперь каждый шаг следует наперед прощупывать, как палкой на болоте: неверный шаг - и крышка!

С другой стороны, ведь продумывая и строя дальние планы, готовясь к спокойной и уютной старости, она в итоге получила результат с точностью до наоборот. Нет, ничего заранее не спланировать! Человек предполагает - Бог располагает. Ну, вот, опять захандрила. Любуйся лучше бабочкой. Хороша, ничего не скажешь. И умна ведь! Вон что удумала: переждет на моей занавеске смутное времечко и упорхнет обольщать природу. Интересно, как она залетела так высоко? Как залетела, зачем залетела, почему ей вдруг приспичило летать на одном уровне со стрижами, рискуя быть съеденной? Гюлю вдруг осенило: это знак! Подарок судьбы к юбилею. Думай, думай, старая дура, превращайся скорее из гусеницы в бабочку! Не гляди на десять лет вперед - их может и не быть. А если и будут, то нет никаких гарантий, что они будут лучшими. Спасибо тебе, бабочка, что рискуя жизнью подлетела к моему окну, что пестрыми, нежными крылышками помогла стряхнуть паутину с мыслей. Да не склюют тебя стрижи, и да напоит тебя самым сладким соком самый чудесный цветок!

- Так, начнем очередную «новую жизнь», - повеселев, думала Гюля. - Для начала перекрашиваем волосы, докупаем косметические ухищрения. Затем пару обновок, в том числе джинсы. Неприлично? Плевать! А кто, собственно, с уверенностью может наметить рамки приличия? Туземцы ходят голыми и не считают это неприличным, непотребные девки тащат под венец чужих мужей, и это не возбраняется законом - их сочетают браком под умиленные взгляды и аплодисменты; чиновники берут взятки и, ссылаясь на закон, творят беззаконие. А окружающие пресмыкаются перед ними. Как же - большие люди! Никто не сочтет неприличным отдать свою дочь за пустоголового и нагловатого сыночка папаши-казнокрада. Наоборот, это даже сочтут за честь. Ну, да ладно, без лирики. Итак, на чем мы остановились? Ах, да, джинсы. Еще прикупим парочку блузок. Поярче и понахальней. А как насчет сделать себе подарок к юбилею - купить «Жигуленка»? Слабо? А почему бы и нет! Купим, еще как купим! Шабаш, гусеница обретает яркие крылышки, а стрижей попросим удалиться.

- Отмечу свое 50-летие в ресторане, приглашу сотню гостей и у всех на глазах поцелую Х., на которого с недавних пор «запала». Для чего, собственно, «поститься»?

Вот уже три года (больше!) соломенного вдовства я не знаю мужской ласки, делаю вид, что он мне безразличен, оглядываюсь на чужое мнение - неприлично. Снова это дурацкое табу. Я его снимаю! У Х. есть жена? Ничего, подвинется. У моего мужа тоже была жена. Когда я умру, на могильной плите будет лишь тире между датами рождения и смерти, обозначающая всю жизнь. Все радости и печали, дела и чувства, все приличия и неприличия будет изображать эта слепоглухонемая черточка.

Через час Гюля стояла на автобусной остановке в полупрозрачной блузе, с бриллиантовыми серьгами в ушах, которые уже сто лет не носила. К ее немалому росту прибавились еще двенадцать сантиметров высоченного каблука. Она ехала покупать джинсы и автомобиль! Встретившая Гюлю на остановке соседка поинтересовалась, куда это она собралась в воскресное утро. А когда услышала ответ, воскликнула: «Ты с ума сошла! Кто тебя надоумил?!»

- Нет, наоборот, поумнела, - засмеялась в ответ Гюля, - бабочка надоумила!

- Точно, крыша поехала, - думала вслед такси, увозившему Гюлю, соседка, не понимая, что происходит.

Я САМ!

Сидевшая на скамейке возле женщины пожилая дама с интересом наблюдала за ребятишками, возившимися в песке. «Этот - философ, аналитик, а, может быть, просто зануда, - мысленно характеризовала она детей, - вон как глубоко копает! А этот - творческая личность, - подумала она о мальчике лет пяти, сосредоточенно воздвигавшем башню. -Постройка тяжеловата, но прочна и не без шарма. Цветочками украсил башню, значит способен к неожиданным и оригинальным решениям. Такие под внешней суровостью скрывают мягкую натуру».

- Мальчик, как тебя зовут? - спросила она у «строителя».

- Его зовут Сулик, - ответил за него «копатель».

- Меня зовут Сулейман, - смерив товарища недовольным взглядом, поправил «строитель». - У меня свой язык есть, я сам отвечу.

- Хорошо-хорошо, не ссорьтесь, - засмеялась дама. -Ты, Сулейман, вижу, личность незаурядная. А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

- Солдатом.

- А я буду художником, - вмешался «копатель». Забегая вперед, скажу, что не Сулейман, а «копатель» -

Натик стал офицером, а «созидатель» - директором собственного оформительского предприятия. Прогноз оказался верным.

- Наверное, Сулейман, у тебя папа военный? - продолжала женщина.

- У него нет папы, он их бросил, - снова вмешался «копатель».

Женщина пожалела о своем вопросе и сделала замечание «копателю» за бесцеремонность: - Нельзя быть таким злым, вы ведь друзья!

- Он не злой, он дурачок, - абсолютно невозмутимо ответил Сулейман. - Ну, и что, что нет папы? Зато у меня две мамы.

- Сам дурачок! Одна мама, а другая - бабушка, - снова съязвил «копатель». - А я, когда вырасту, женюсь на твоей сестренке!

- Бабушки бывают у Красных Шапочек, а у людей бывают мамы! А ты, когда вырастешь, женишься на своем хомячке.

Такого оригинального суждения от маленького мальчика женщина не ожидала. Да, он очень независимый и самолюбивый.

- Знаешь, Сулейман, у тебя очень хорошее имя, - попыталась вновь остановить спор и сгладить неприятный момент в разговоре незнакомая дама. - Так звали одного древнего царя. Он был очень богатым и мудрым. Все ходили к нему за помощью и советом. Раз ты носишь его имя, постарайся быть таким же, когда подрастешь.

- Я постараюсь, - не прекращая возню со своими башнями, ответил мальчик. - А сейчас есть цари?

- Конечно, - вздохнула дама, - сколько угодно. Только они не так мудры, хоть и очень богаты...

Когда родители Сулеймана разошлись, ему не было еще пяти лет, и он не мог понять, почему папа даже не звонит. Сулейману сказали, что папа уехал надолго в командировку. Но товарищи по песочнице не дремали и все «кухонные» разговоры, которые им удалось подслушать дома, на свой лад пересказывались во время прогулок и игр на детской площадке. Тем не менее, вопросов маме и бабушке Су-лейман не задавал. Возможно, потому, что отсутствие отца с лихвой восполнялось любящими и заботливыми родственниками. А, может быть, он не хотел услышать сладкой лжи или горькой правды. Мальчик он был очень общительный и контактный, но твердость проявлял везде и во всем. «Я сам!» - таков был его ответ на любую помощь или подсказку. За это дома его дразнили Ясамом. На спор Сулейман мог учудить любое озорство. Так, в шесть лет на спор напился из грязной лужи. Козленочком, конечно, не стал, но брюшным тифом заболел. Оттого, что правильный диагноз был поставлен лишь на восемнадцатый день, мальчик чуть не умер. Но Бог миловал! Свой шестой день рождения Сулейман встретил в детской инфекционной больнице, исхудавшим до дистрофического состояния, так как есть третий месяц ничего, кроме рисового отвара с кислым молоком, не разрешалось. Да и то не более 200 грамм в день. Там, в больнице, он вдруг попросил маму: «Скажи папе, чтоб пришел. Вдруг я умру». Двадцатипятилетняя мамаша едва сдержалась, чтоб не разрыдаться при ребенке. Столько недетского смирения с судьбой было в этих словах! Через общих знакомых до отца ребенка довели его просьбу, но он не пришел навестить мальчика. Через два дня Сулейман спросил у мамы: «ЕМУ сказали?» Да, - коротко ответила мама, боясь следующего вопроса. Но следующего вопроса не было. С тех пор и до сего дня он больше никогда об отце не говорил и не спрашивал. Мальчик понял: раз не пришел, значит, он ему не нужен!

Сулейман был оригинален во всем. Даже свою неприязнь выражал очень необычно. Он, например, не любил толстую соседку Тамару Филипповну, которая раздражала своей болтовней и необъятными телесами. «Это у стула под Вашей тяжестью случился выкидыш», - сострил он однажды, когда 100-килограммовая Тамара Филипповна заорала пожарной сиреной, увидев выползающего из-под стула здоровенного таракана.

В другой раз, когда Тамара Филипповна жаловалась бабушке Сулеймана на боль в суставах и сетовала на отсутствие «змеиного яда» (то есть мази с содержанием змеиного яда), мальчик, окинув ее презрительным взглядом, посоветовал: «А Вы, Тамара Филипповна, укусите себя сами!»

Она его тоже не любила и за глаза называла безотцовщиной. «Нахал твой внук, Сара, - возмущалась Тамара, - и невежа!» Это была неправда. Сулейман был очень услужливым и внимательным, всегда со всеми здоровался первым, помогал другим соседкам нести тяжелые сумки, выполнял их просьбы сбегать за хлебом или проводить малышей до детского сада. А Тамара Филипповна была исключением. Ее он презирал и не мог этого скрывать, за что получал нагоняй от взрослых. По правде сказать, Тамара была женщиной и в самом деле неприятной: сплетница, лгунья, жадина. Но старших полагалось уважать, а это правило распространялось в том числе и на Тамару Филипповну.

Неуемная энергия, интерес ко всему тому, что прикрыто, постоянно искали выхода. Если Сулейману говорили, что ударит током, он должен был в этом убедиться, просунув что-нибудь в розетку. Если говорили, что обожжется, прикоснувшись к раскаленному утюгу, он и это должен был обязательно «проверить». Так, набивая шишки, проверяя основательность запретов, заставляя уважать его мнение и мириться с озорством, Сулейман и подрастал. Способности к знаниям были, но он был неусидчив, не был старательным в учебе. Его хорошие оценки были, скорее всего, результатом учительских симпатий к смышленому, симпатичному и уважительному мальчику. А друзей у него было много.

В пятнадцать лет он стал «дружить» с одноклассницей, внимания которой долго и упорно добивался. Товарищи отговаривали его: ничего, мол, не выйдет - она с характером и ему не по зубам. «Получится! А когда мы поженимся, у нас будет три сына», - смеялся он в ответ. В это трудно поверить, но так и случилось! Он оставил учебу в Нефтяной Академии на втором курсе и в тот же год поступил в Университет, где училась его девушка. Домашние узнали об этом уже после того, как Сулейман был зачислен в Университет, и едва оправились после шока от его очередной проделки. Слава Богу, что смог вновь поступить. А если бы -нет?! Заплаканных бабушку и мать он успокаивал очень своеобразно: «Огурчики бы солить вашими слезами! Не встревайте, прошу вас, я знаю, что делаю».

Взрослая жизнь Сулеймана совпала со сложными временами общественных и социальных перемен. «Набивание шишек» на пути к цели, о которой никто, кроме него самого, не знал, продолжалось. К счастью, судьба была благосклонна к мальчику, росшему без отцовского плеча. К двадцати пяти годам его старание и упорство были вознаграждены, и он, как уже сказывалось, стал директором собственного предприятия. В тот же год сыграли свадьбу Сулеймана с Ар-зу, бывшей «неприступной» одноклассницей.

Теплым июньским вечером 2003 года на светофоре по Тбилисскому проспекту остановились рядом два автомобиля: «стонущий» от старости бежевый «Жигуленок» одиннадцатой модели с желтым знаком «Такси» на крыше и роскошный «Мерседес» последней модели. За рулем такси сидел мужчина лет 55-ти, такой же потрепанный, как и его «Жигули».

С интересом разглядывая «Мерседес» ручной сборки, он вдруг остановил взгляд на водителе. Руки его задрожали, и он никак не мог справиться с переключателем коробки скоростей, чтоб тронуться с места, когда загорелся зеленый свет: за рулем роскошного «Мерсика» он увидел... себя, но тридцатилетним. «Мерседес» плавно сдвинулся с места, как огромная белая птица, унося трех маленьких мальчиков на заднем сиденье и красивую молодую женщину с изумрудами под цвет глаз в ушах, сидевшую около водителя. Что заставило задрожать руки водителя дряхлых «Жигулей»? Вспомнил ли он тот сентябрьский день, когда не отозвался на просьбу тяжело больного маленького сына и не навестил его в больнице? Подумал ли о переживаниях мальчика, мечтавшего почувствовать отцовскую ладонь на своем горячем лбу? Подумал ли он, сколько скрытой зависти могут вызывать сверстники, свесившие ноги с папиных плеч и катающие паровозик на отцовской макушке? Вряд ли. А Сулейман не узнал отца, который ни разу за 25 лет не обнаружил себя. Да если б и узнал, не остановился бы. Слишком чужим был для него водитель дряхлых «Жигулей».

Имеют ли место в наши дни сказки про Золушек и Коньков-Горбунков? Поверьте, имеют. Нет более достоверной истории, чем эта. За исключением несущественных мелочей хронологического плана, в ней почти нет вымысла. Потому что Сулейман - мой сын.

БЕСПРИДАННИЦА

Кюбра-ханум - женщина властная и в намерениях своих твердая. Поэтому, отведав когда-то болгарские вафельные конфеты с шоколадом и арахисом и найдя их вкус восхитительным, она решила внучку свою назвать Мореной. Так назывались те конфеты в серебристо-голубых обертках - «Морена». Сын и невестка, за глаза называвшая своенравную свекровь «Коброй», ей не перечили. Сын, в свою очередь, окрестил мамашу «Кубышкой». Он понимал, что перечить человеку, от которого зависит в огромной степени финансовая подпитка семейного бюджета, чревато ослаблением и без того шаткой материальной базы. Морена, так Морена. Будем называть ее Реной, - согласился он с матерью.

- Нет, лучше Марой, - встряла невестка.

- Мою шоколадку зовут Морена! - тихо, но твердо подытожила свекровь.

Но, к несчастью, Морена, подрастая, становилась дурнушкой, за что в школе получила обидное прозвище - Мурена. Лицо, густо посыпанное рыжими конопушками, как если бы она загорала через дуршлаг, белесые реснички, какие-то бесцветные глаза (такие называют рыбьими), пегие тусклые волосы - таков скупой портрет Мурены, то бишь Морены. И ни одному мальчику не было видно за ее невзрачной внешностью ума и доброты. Никому не было дела до ее отзывчивости и благонравия. Правда, Морена была высокой и стройной, но это парни замечали лишь глядя ей в спину. Стоило им обойти девушку и увидеть ее конопатое личико, как интерес к ней моментально угасал. Тем не менее среди родни для Морены активно подыскивался жених. Хоть и не была она прелестницей, но бабушкин капитал, ее безграничная любовь к единственной внучке и обещанное богатое приданное, создавали реальный шанс для скорого замужества. Бабушка обещала в списке приданого Морены наличие автомобиля. Мебель и все прочее само собой разумелось.

Интернатура Морены проходила в травматологическом отделении больницы «Скорой помощи». Однажды в отделение был доставлен молодой человек, в руках у которого разорвался сифон для газированной воды. Сифон был стеклянный в металлическом каркасе. Тот юноша, то ли сдуру, то ли спьяну, бросил в сифон кусок «сухого льда» и взболтал его, несколько раз сильно встряхнув. Сифон взорвался, осколками стекла и металла жестоко исполосовав его лицо, лишив одного глаза, покалечив другой, изрезав руки и грудь. Когда через несколько дней парня из реанимации перевели в палату, у Морены, увидевшей на подушке перебинтованный шар с пятнами крови, вместо головы, сердце дрогнуло от жалости. «Бедняга, - подумала она, - как его угораздило! Страшно подумать, что под этими повязками. Кажется, с ними он краше.» Еще через несколько дней, придя в больницу и не обнаружив того больного в палате, она поинтересовалась, куда он подевался. Неужели увезли домой?. или умер? Но оказалось, что его направили в глазную больницу. Для дальнейшего лечения. Она интересовалась делами того молодого человека. Выяснилось, что он перенес еще несколько операций по восстановлению зрения. К сожалению, пациенту, потерявшему левый глаз, не удалось полностью восстановить зрение в правом. Тридцатипроцентное зрение - это практически слепой человек. Морена и сама не понимала, что заставило ее думать о том юноше и жалеть его. Она ведь его не знала, и не видела, можно сказать. Да, скорее это была жалость и сочувствие к человеку, который как и ты, обречен на осознание своей внешней непривлекательности. Но у него, бедняги, дела похуже. Морена решила навестить его. Может быть, поддержка сверстника, тем более девушки, даст ему силы для выздоровления и уменьшит хандру.

Когда Морена увидела сидевшего в коридоре молодого человека со свежими рубцами на кистях рук и еще не распо-вязанной головой, она догадалась, что это он и есть. Сделав вид, что оказалась случайно, по своим учебно-медицинским делам, Морена завела разговор.

- Кажется, я Вас знаю. Я дежурила в травматологии, когда Вас привезли. Идем на поправку?

- На фиг идем...

- Ну, зачем же так грубо. Вы, как будто неплохо выглядите.

- Откуда Вам видно?

Морена несколько растерялась и решила не произносить больше обнадеживающих слов, не имеющих смысла в данной ситуации.

- Как Вас зовут? - спросила она, хотя из истории болезни ей было известно и его имя, и возраст, и все остальное.

- Раньше звали Алтай. Сейчас чаще «бедный мальчик», - не без злой иронии ответил он.

- Ну, вот что, бедный мальчик, - неожиданно даже для себя самой, серьезно и твердо продолжила Морена, - я вижу, Вы изошлись жалостью к себе и вынесли окончательный вердикт. Я тоже не красавица. Настолько «не», что меня дразнят Муреной. Для девушки это, согласитесь, смертный приговор. Но я точно знаю, что у человека есть еще одна внешность и ее не каждому дано разглядеть.

Их разговор имел продолжение в течение трех месяцев. Морена и Алтай подружились. А когда Морена увидела, наконец, лицо Алтая «во всей красе», к своему удивлению, она не испытала ни жалости, ни ужаса. Только слегка защемило сердце, но это быстро прошло. Левый глаз Алтая был «стеклянным», правый пересекал еще красный рубец. Такие же рубцы «украшали» щеку, подбородок, плечо. Хуже всего была потеря зрения.

- Зеркальце дашь, подружка? - полушутя, полузлясь спросил Алтай.

- Насмотришься еще, Жофрей. Но, если честно, я ожидала худшего. Ей-богу не вру. Чай, не баба. Ничего уже не изменить - смотри вперед.

- Тридцатью процентами зрения? - съязвил Алтай.

- Не цепляйся к словам. Будь мужчиной.

- Да, хорошо, что чертов сифон не взорвался у меня на коленях, - ехидно продолжил Алтай. - Пойдешь за меня, Настенька? Я тебе аленький цветочек подарю...

- Мазохист!..

- А я серьезно спрашиваю. Я, правда, не могу сосчитать твоих конопушек, но на ощупь их не заметно. Личико у тебя гладкое и нежное, - с этими словами он провел кончиками пальцев по ее щеке. Ты говорила, что у человека есть иная внешность. По ней - ты красавица.

С этими словами он неожиданно обнял и поцеловал Морену в губы.

- А теперь отвали, - вдруг грубо произнес Алтай, не дожидаясь протеста или возмущения от оторопевшей Морены.

- Ты этого хочешь? - услышал он обиженный голос Морены. - Если и вправду хочешь - отвалю.

- Нет, не хочу.

Морену сбило с толку сопротивление родных. Когда она рассказала им о намерении связать свою судьбу с почти слепым, но очень порядочным парнем, отец и мать в один голос ответили: «Нет!» Отец язвительно добавил: «При его красе и слепоте он не может быть непорядочным». Морена была ошеломлена. Она не могла поверить, что это говорит ее папа, такой добрый и отзывчивый человек, такой мягкосердечный. Мама продолжала:

- А ты случайно этому Алену Делону о своем приданом не рассказала? - жестоко уколола ее мать.

- А ему не нужна машина! Он слепой. почти, - расплакалась она и заперлась в своей комнате.

Бабушка, «Кобра» и «Кубышка», впервые в жизни молчала, не вмешивалась, наблюдала за этой сценой. Затем, как всегда властно и твердо, произнесла: «А приданого не будет! Такой возьмет и без приданого».

Через полтора месяца, втайне от родителей Алтай и Морена расписались и, не желая быть объектом насмешек или сочувствия, скромно отметили это событие в кругу своих близких друзей. Еще через несколько дней, к ужасу родителей, Морена собрала вещи и перебралась в дом родителей Алтая, где жили и его две сестренки. Нельзя сказать, что поступок сына был по душе родителям Алтая. Они тоже были против этого брака и имели на то свои мотивы. Главным из них было материальное благополучие молодых. Точнее, неблагополучие. Семья и без того была не из обеспеченных. А тут еще сын-инвалид с молодой женой-студенткой и грядущим потомством. Словом, вскоре молодым пришлось снять крошечную комнатку в «дворовой системе».

Через две недели после государственных экзаменов у Морены и Алтая родилась смугленькая светлоглазая девочка.

Бабушка встречала Морену у дверей родильного дома, будто не замечая ее мужа, стоявшего с букетом неподалеку. Когда растерявшаяся Морена позволила ей взять ребенка на руки, бабушка, нежно поцеловала спящую малышку, спросила: «Ты разрешишь мне поехать с вами, Мореночка?» Морена молча кивнула.

Алтай рад был примирению жены с ее бабушкой. Из рассказов Морены он знал об их взаимной привязанности. Прежде. Но опасался, что женщина неверно истолкует его радость и вел себя несколько суховато.

Бабушка стала приходить каждый день, помогала нянчить ребенка. Однажды она спросила: «А вы позволили бы мне жить с вами?»

- Конечно, бабуля! Правда, тогда придется переставить кроватку, чтоб помещалась раскладушка.

- А зачем раскладушка?

- Как зачем? Мы с тобой откроем диван, а Алтай пока будет спать на раскладушке. Потом что-нибудь придумаем.

- Не надо никакой раскладушки, мои дорогие, - сконфуженно произнесла Кюбра-ханум. - Вот, это для нее.

С этими словами она протянула Морене какие-то бумаги и ключи.

- И не вздумайте отказываться! - продолжала бабушка, нарушив возникшую паузу. - Твоя мама видит во мне «Кобру», отец - «Кубышку» - я все это знаю. Только ты, моя шоколадка была честна со мной. Алтай, - повернулась она к зятю, - ты очень счастливый человек, тебя любят бескорыстно. Сумей это оценить.

- Я ценю. Поверьте, это взаимно. И именно поэтому не могу принять Ваш подарок.

- Ты разобьешь мое сердце.

Алтай и Морена, с бабушкой и малышкой живут в новой трехкомнатной квартире. Морена работает в больнице «Скорой помощи» и помогает мужу осваивать программу реабилитации. Бабушка нянчит свою расчудесную правнучку, которой полностью передала власть над собой. От ее сына укатилась кубышка, а от снохи уползла кобра.

ЖЕНИХ ВНЕ КОНКУРСА

- Мамедик, ты так далеко поставил машину!

А ракушки такие острые, - припадая то на правую, то на левую ногу, противным фальцетом капризничала очень толстая молодая женщина, медленно продвигаясь к воде.

- Сейчас переставлю, пышечка моя, - проворковал в ответ Мамедик и сквозь зубы тихонько добавил: - Сначала войди в море, субмарина, посмотрим, насколько оно выйдет из берегов.

Его молодая жена, Фафуля - так называли свое единственное чадо родители Афет - в свои 23 года напоминала борца сумо. Купальник на ней синий в белый горошек, в который втиснут небольшой прогулочный катер.

Чего не сделают родители для обожаемой дочурки! Тем более, если средств для этого более, чем достаточно. Когда пришло время выдавать Фафулю замуж, женихи проходили строжайший конкурсный отбор. Еще бы! Приданое Фафули затмевало все ее внешние недостатки и тянуло на несколько папиных «лимонов».

Мамедик не прошел бы «конкурс», если бы не привлек внимание самой девицы. Он был красив и строен, как Адонис, и это был единственный его капитал. Все остальное невесту не волновало - папина забота. Сейчас, стоя на берегу у сиреневого «Крайслера», он ловил вожделенные взгляды мужчин на своем роскошном автомобиле и кокетливые взгляды девушек на себе. Одна из них, указав подружке глазами на Фафулю, входящую в море, как лайнер со стропил, прыснула в кулачок. Через некоторое время девушки, от одного вида которых можно дойти до кондиции Самсона, разрывающего цепи, стали медленно прохаживаться по берегу. Что это были за девушки! Боже, почему у человека только два глаза?! Глаз Мамедика под очками не было видно, но они горели, уж поверьте. Они пожирали и заглатывали этих девиц, с хрустом размалывая косточки и смакуя самые желанные кусочки!

- Какая тачка! Это Ваша мама? Хозяйка? - пошли вопросы, когда круги стали сужаться.

Мамедик молчал и продолжал мысленно снимать с девиц то, чего, собственно, и так было мало. Практически, и не было вовсе - одни ниточки, веревочки, крошечные пестрые лоскутки на бронзовых лакомствах.

- Неужели...жена?! - с деланным изумлением воскликнула одна из девушек. - Ой-ой, извините, молодой человек. Девочки, спасайтесь, нас заметили. Сейчас его одуванчик размажет нас по берегу!

Фафуля махала ручкой-ручищей своему Мамедику, делая знак идти к ней.

- И ведь не пойдет ко дну, мешок сала, - злобно подумал он, с сожалением проводив взглядом хохочущих девушек. - Вот так всегда! Нет, уйду я от нее. К чертям собачьим ее денежки, ее гнусавого папашку со всеми его замами и помами! Бардачок набит деньгами, а я облизываюсь на баб, как старый перечник. Ну, нажрался, напился, накувыркался по островам и курортам. Дальше что? Так всю жизнь и сидеть в тени этого баобаба и разбираться в ее складках? Иной раз, пока разберешься, забудешь, зачем пришел. Так и засыпаешь... в прихожей. Ребеночка ей хочется! А каким местом ты его вынашивать будешь, баржа астраханская? У тебя же от горла до пяток один сплошной жевательно-глотательный аппарат!

Первое сомнение в правильности своего выбора зародилось в душе у Мамедика, когда Фафуля в подвенечном платье с глубоченным декольте и лоснящейся открытой спиной выплыла к свадебному лимузину. Она напоминала трехстворчатый шифоньер, завернутый в белые кружева, на который поставлен муляж женской головы. Этот муляж не мог ни говорить, ни дышать от корсета, туго стягивавшего то место, где предположительно должна находиться талия. С тех пор сомнение, как древоточец сидевшее в глубине души, его не покидало. Правда, временами оно слегка рассеивается. Это бывает очень редко. Тогда, когда ему удается вырваться из рук Фафули на какой-нибудь мальчишник. Но в самый разгар «посиделок» вдруг раздается отвратительный фальцет супруги в сотовом телефоне: «Мамеди-и-к, ты скоро? Уже поздно, любовь моя, иди домой. Я же не усну без твоего поцелуйчика, люлюся!» «Люлюся» - это любимый. А под «поцелуйчиком» подразумеваются супружеские обязанности, которые приходится выполнять с неменьшим отвращением и ненавистью, чем каторжную работу на лесоповале. Да какая же каторга с этим сравнится? Любая каторга когда-нибудь заканчивается свободой. А эта - пожизненная!

- Что делать, господи? Это невыносимо! Это никогда не кончится! Ее папашка зароет меня заживо, если я уйду от нее. А чем такая жизнь лучше смерти? Раб! Урод! Ничтожество!

Фафуля продолжала махать ручкой-кувалдой, зазывая своего люлюсю. А он, открыв бардачок, выгреб отттуда деньги, натянул брюки, рубашку, рассовал в карманы документы и сигареты и стал удаляться от машины. Но вдруг услышал: «Мамедик! А как же я? Разве ты меня не любишь? Ведь я буду сниться тебе.» Это сработала сигнализация, и, мигая глазами-фарами, сиреневый «Крайслер» закричал вслед сбегающему Мамедику.

... Он вернулся. Устоять перед этим призывом не было сил. У машины его уже поджидала обалдевшая, взмыленная Фафуля.

- Ты куда собрался, люлюся? - ошарашено вылупив глазенки, едва переводя дыхание, спросила она.

- Да так, за сигаретами хотел сходить.

- У тебя же есть.

- Намокли!

- А зачем оделся?..

- Чтоб не сглазили!

- Ты напугал меня, Мамедик.

- А ты - весь пляж! - подумал Мамедик, но, давясь словами и ненавидя себя, сказал: - Чем же я тебя напугал, пышечка моя? Да куда я от тебя денусь!

БАШМАЧНИК АЛИ

Сапожная будка Али-Уллы была «вписана» в угол, образованный стенами двух дворов, на одной из улиц «верхнего квартала». Над ней была прибита металлическая вывеска с ярко-оранжевой женской туфлей издалека напоминающей морковку. Надпись гласила - «Ремонт обуви». Хотя к этому можно было добавить «. и того, что от нее осталось», настолько заношенные башмаки, сапоги, сандалии приходилось «воскрешать» Али-Улле. Вернувшись в 46-ом инвалидом - у него не было обеих ног от бедра - Али-Улла не спился, не стал попрошайкой, как многие другие калеки-фронтовики, певшие «лазаря» на улицах. Он обладал чувством человеческого достоинства, и свой хлеб зарабатывал непросто. Его клиенты были такие же трудяги и часто вместо денег расплачивались папиросами или снедью. Улочки «верхнего квартала» в те времена не часто беспокоил шум автомобилей, лишь звон трамвая доносился издалека. Зато человеческая разноголосица не затихала от зари до зари. Сейчас все наоборот.

С раннего утра, набив рот гвоздями, и умудряясь при этом что-то напевать, Али-Улла постукивал сапожным молотком. Иногда из окна над его головой слышался голос За-хры-ханум: «Али-Улла, ты что распелся? Смотри, гвозди проглотишь. Хоть иглу поменяй, а то скрипит твоя пластинка, Шаляпин чертов!» Сапожник не обижался, он знал, что это «дежурное» ворчание, и через полчаса Захраханум напоит его свежезаваренным чаем.

- Не стучи так громко, дятел. Стоя тебя похороню, когда помрешь.

- Хоть стоя, хоть лежа, а больше метра не займу, - смеялся в ответ Али.

Время от времени завязывался разговор с соседями: сапожник говорил из своей будки, балагур Алескер и ворчун Алекпер - из окон бельэтажа, кирщик Манас - с крыши напротив. К разговору мог подключиться и проходящий мимо стекольщик или старьевщик. Все друг друга слышали и слушали.

- Эй, Манас, что случилось утром в верхней махалле? - спрашивал, к примеру, сапожник у кирщика на крыше. Тот, в свою очередь, поворачивался вправо, махал рукой пацану, гонявшему голубей с соседней крыши. Мальчишка переспрашивал у тетки, взбивающей шерсть на более верхней террасе, и так далее. Таким же путем новость со скоростью, которой позавидовал бы любой телеграф, возвращалась к вопрошавшим. Правда, иногда новость приходилось перепроверять: в зависимости от «источника», могли быть довольно значительные погрешности. Если, к примеру, «источником новостей» была Сара-хала или старая Алмира, то перепроверка должна была быть основательной - уж эти так переврут!

- Али, ты почему сапожником стал, - подтрунивал Манас, - жаль, небось, что своих ног нет?

- Твоими копчеными мозгами не понять. Я ноги свои немцам отдал, чтобы удирали быстрее. А твои черные пятки мне так осточертели, что и рад свои не иметь, - отшучивался Али-Улла.

Обиды друг на друга не было. Все понимали, что шутки незлобивы. Но шутить над увечным строго запрещалось детям. Однажды добряк Али увидел, как ребятишки потешаются над своей сверстницей Кафией, которая приладила деревянные катушки от ниток к своим башмакам - так ей хотелось иметь туфли на каблуках! Али-Улла смастерил ей настоящие невысокие каблучки, и счастливая Кафия не понимала, чем теперь вызвала хохот мальчишек. Старые, стоптанные, побуревшие башмаки на черном каблуке казались ей весьма изящными.

Сапожник Али-Улла, его зеленая будка и дурацкая вывеска с туфлей-морковкой были своеобразной маркой улочки.

Но, вдвое укоротив тело Али-Уллы, судьба, видимо, укоротила и его жизнь. Слег сапожник, причиняя тревогу жителям улочки. Захра-ханум с соседскими мальчишками посылала ему еду: женщине самой навещать постороннего мужчину, хоть и безногого, неприлично. И другие люди посылали ему гостинцы. Мужчины наведывались и сами. Но Али-Улла помер, и осиротела будка сапожника. Жил он неподалеку. Родственники и соседи поминали его, как и положено, сорок дней, искренне горюя.

А когда в будке Али появился новый «хозяин», он не мог понять, почему народ с улочки не к нему идет чинить обувь, а на соседнюю улицу, к старику Роману - ведь и он хороший мастер. А люди просто любили безногого добряка и не хотели изменять его памяти. Поэтому вскоре будку Али-Уллы убрали. Но вывеска оставалась на месте еще не одно десятилетие! Ее сняли совсем недавно, проржавевшую и покореженную. Улица сейчас совсем другая, даже название изменили.

Глядя на угол, где когда-то стояла будка сапожника Али, я не понимаю, как она туда вмещалась. Видно, чем меньшее пространство занимает нечто доброе в жизни, тем больше места достается ему в памяти. Навещая сегодня дом своего деда, я рассказываю моим взрослым детям о тех, кто жил здесь прежде, показывая на побеленные стены двух дворов, образующие угол, говорю: «А здесь стояла будка безногого сапожника Али-Уллы».

ВОЛШЕБНЫЙ КОРОБОК

Завтра в детском саду праздник. Дети целый месяц разучивают песни, стихи, готовясь к утреннику. Девчонки перешептываются об обновках и украшениях, которые наденут на Новруз Байрам и спорят о том, чье платье будет наряднее. Воспитательница велела детям принести сладости, красиво их упаковав.

Сария, бабушкина любимица и тезка, положив голову на ладошки, переводила взгляд с ее рук на коробку, куда укладывались отборные сладости, шоколадные конфеты, мешочки с арахисом и миндалем. «Нене, хватит, - ворчала она, - воспитательница сказала, что мы будем обмениваться подарками. - А вдруг моя коробочка Дунье достанется? Она такая вредная, а ты так много накладываешь».

- Не жадничай! - отвечала бабушка. - А сама ты хотела бы получить плохой подарок?

Коробочку Сарии, красиво украшенную алой лентой, поставили на стул, замечательное новое шелковое платьице висело рядом, а бисерную заколку Сария спрятала под подушку - она всегда там что-нибудь прятала. Ночью бабушка подошла к постели внучки, чтоб поправить съехавшее одеяло. Нечаянно задев рукой коробок, заметила, что он заметно полегчал. Повертев его в руках, бабушка увидела, что липучая лента, склеивавшая дно коробки, отдиралась. Она все поняла, покачала головой: «Плутовка! Всего у тебя вдоволь, ну в кого ты такая жадная!..»

Праздник удался. Все были довольны: и выступавшие ребятишки, и зрители-родители. «А теперь каждый получит подарок, - сказала воспитательница. - Но, чтобы не было обиды, мы разыграем лотерею. Дети будут вытягивать из бочонка номерки, и забирать подарки под этим номером». Сказав это, она первой подозвала Сарию, едва улыбнувшись и перекинувшись взглядом с бабушкой девочки. Сария долго выбирала, прежде чем вытянуть свой номерок. «Один! захлопала она в ладоши. - Я первая!» Но слезы вдруг застлали ей глаза: под первым номером шел ее собственный коробок!

- Почему ты плачешь, детка? - улыбнулась воспитательница. - Разве в твоей коробочке плохие сладости? Уж Сария-ханум не поскупится.

С трудом сдерживая слезы обиды и стыда, маленькая Сария вернулась на свое место. Нянечка в это время вызвала воспитательницу к телефону, и та ушла, захватив с собой и бочонок. Через минуту она вернулась, и лотерея продолжалась.

Всю обратную дорогу домой балаболка Сария промолчала. Даже подарки родителей ее не очень обрадовали. А обрадоваться было чему: кукольная мебель в полном комплекте! Наблюдая за огорченной внучкой, Сария-ханум спросила: «Сариш, ты почему не открываешь свою коробку?»

- А что ее открывать? Я и так знаю, что там.

- Да, помню, я собрала в нее самое лучшее.

- Не хочешь, отдай мне.

- Возьми.

Бабушка взяла коробочку, развязала ленту и стала вытаскивать из нее такие шоколадки! Сария обомлела. Она вытаращила глаза, разглядывая сладости. А потом не удержалась и рассказала бабушке, как вечером поглощала из коробочки пахлаву, а шоколадные конфеты и орехи спрятала под шкафом.

- Как же получилось, что все снова оказалось на месте?

- На то они и праздники, чтобы случались чудеса, -ответила бабушка.

Жадных Бог наказывает, а добрых вознаграждает. И добро, и зло всегда возвращаются.

Сейчас я понимаю, как произошло то «чудо», но договариваться с воспитательницей не стану. Завтра, когда моя дочка отдаст свой коробок нянечке, он будет полон сладостей - дочка их не тронула. Тем более, что я крепко его склеила.

ЧТО В ГРЕЗАХ ТВОИХ?

Все есть у стареющей Рабийи: и дом, и деньги, и имущества - завались! Нет только детей... Хотя это не совсем так.

Приехала она в Баку еще в пятидесятые годы из глухой деревушки. Пыталась поступить в институт, в техникум - не смогла. Пошла работать на какую-то фабрику, кажется обувную, жила квартиранткой у своей дальней родственницы. Подрабатывала уборкой чужих квартир, стиркой. Желание учиться со временем пропало, интерес к знаниям угас. Зато появился другой интерес - к женатому молодому человеку с той же фабрики.

Когда стало ясно, что скоро появится ребенок, родственница, у которой Рабийа жила, снимая квартиру, предложила ей съехать. После, пожалев оступившуюся девушку и еще не родившегося малыша, передумала. Но, когда узнала, что Рабийа решила, родив ребенка, оставить его в больнице, коротко отрезала: «Убирайся!» Пришлось перебираться в общежитие.

Оттого, что Рабийе долго приходилось, скрывая беременность, прибегать ко всяким уловкам, утягивая растущий живот, ребенок родился слабым. Но задолго до его рождения, договорившись с одной бездетной парой, она уже знала, что отдаст мальчика в чужие руки. Рабийа была молода и красива, а жизнь была нелегкой. Поэтому, получив немалые деньги с той пары, не испытывая угрызений совести, с малышом рассталась.

Вскоре и ей улыбнулась удача. Влюбился в нее состоятельный мужчина и сделал предложение. Он действительно любил ее, потому что не бросил, когда через несколько лет она так и не родила ему ребенка. Никакое лечение не помогло. Упреки свекрови доводили ее до бешенства. Ну, как объяснить этой старой ведьме, что дело не в ней, а в ее сыне! Так и пронесла она эту тайну через десять лет совместной с первым мужем жизни, до самой его смерти. Он был намного старше нее, и сердце было слабое.

Последующие два брака тоже остались бездетными. Правда, у второго мужа был взрослый сын, но жил он со своей матерью в другой республике.

Вот и сидит немолодая уже Рабийа-ханум в дорогом уютном кресле на веранде собственного загородного дома, пьет «Рислинг» из богемского хрусталя, курит «Ротманс» и в душе завидует хронически беременной служанке Етер. Иногда, дымя сигаретой, она подолгу сидит с закрытыми глазами. Губы ее едва шевелятся и, кажется, она говорит сама с собой. А может быть, и не с собой, а со своим уже взрослым сыном? А какие, интересно, у Рабийи внуки?.. Как хочется ей порой оказаться в том старом дворе, выкрасть из колыбельки своего сынишку! Она не ропщет на Бога, который ее наказал - сама виновата. Все, что ей досталось в этой жизни - это деньги, которые она будет тратить и не истратит до конца своих дней, и одиночество, которое не скрасит никакой мужчина и не восполнит никакое застолье.

Окружающие говорят: «Все Бог дал, а детей не дал! Вот беда. Своих нет - хоть усыновила бы кого». И невдомек людям, что трудно привязать свое сердце к чужому ребенку, если продал своего.

СОЛЕНЫЙ РУЧЕЕК В ЖЕЛТОЙ ПУСТЫНЕ

И сейчас у меня перед глазами униженный страхом взгляд Сахры-ханум. Никто не помнит, когда она перестала смеяться - лишь застенчиво улыбалась, поджимая плечи.

Говорят, что имя предопределяет судьбу. Жизнь Сахры («Пустыня») и была пустыней, обжигающей и безрадостной. Лишь шесть цветущих оазисов, шесть ее дочерей, украшали эту пустыню и возвращали ее к жизни в минуты отчаяния. «Правилами», установленными ее мужем Гафаром, Сахре не позволялось шутить. Поэтому шутливый ответ на упрек мужа по поводу рождения шестой дочери (она сказала: «Что написал, то и прочел») стоил ей выбитых передних зубов. Крика или плача ее никогда не слышали, но синяки и царапины на шее, лице, руках были весьма красноречивы. На вопросы соседок и родственников она отвечала «. упала.». «Падала» она довольно часто и болезненно. Что удивительно, ее муж, Гафар-киши, слыл среди окружающих «хорошим человеком», обходительным, отзывчивым, добропорядочным. Перебирая четки летними вечерами, устроившись на скамейке под старой ивой, он часто вел с соседскими ребятами нравоучительные и душеспасительные беседы, воспитывая молодежь в духе традиций шариата. Если бы он был жив, я бы воскликнула: «Да покарает тебя шариат!» Ведь шариат предписывает уважать женщину, мать, а Гафар-киши отвешивал тумаков несчастной Сахре даже на его взгляд слишком толсто срезанную кожуру с овощей!

Сорок лет жестокого тюремного заключения в виде брака с Гафаром превратили когда-то цветущую чернокосую Сахру в седую старую развалину с дергающейся щекой и дрожащими пальцами. Милая, добрая, безропотная Сахра-ханум. Как тягостен был тот день, когда, разбитая параличом, она прощалась со своими дочками и внуками. Страх, сопутствовавший ей всю жизнь, свалил-таки ее. Я бы назвала его «страхом жизни».

Дочери, внуки, родственники поочереди к Сахре. Всех она, как могла, утешала, держа за руку. Глаза ее были закрыты, на последние ласки детей ответила алмазная капля, скатившаяся к левому уху и оставившая горькую дорожку на пожелтевшем лице - как высохший соленый ручеек в желтой пустыне.

Наконец, подошел Гафар. Усевшись на край кровати, он впервые в жизни взял в свою ладонь руку жены и попросил «халал». Попросил неумеючи, неуклюже, даже сейчас умудрившись обидеть ее: «Ну, жена, как никак 40 лет ела ты мой хлеб. Всякое было. прости уж.». Будто раненая птица встрепенулась на лице умирающей Сахры. Щеки порозовели, внезапно раскрыв глаза, до сих пор едва шептавшая женщина очень четко выговорила: «Будь проклят и ты, и твой хлеб!» Глаза ее при этом сверкнули таким презрением, такой отвагой, что Гафар, побледнев, вскочил с кровати. В эти слова были вложены последние капли жизни. С ними ушла и душа. Первый и последний протест Сахры, единственный ее бунт, вселил страх в сердце Гафара. Страх проклятия жены, страх смерти стал преследовать его и через год убил. В страхе жила Сахра, в страхе умер Гафар.

Чистая душа Сахры-ханум распростерла крылья над ее дочерьми, оазисы цветут и умножаются. Да не постигнет участь бабушки судьбу маленькой Сахры, рожденной после ее смерти! Жужжащая целый день, как пчелка, бедовая девчушка Сахра ничем, кроме черных кудрей, бабушку не напоминает. Уж она-то себя в обиду не даст, и я очень надеюсь, что путь ее будет светел и радостен.

РОЗА ВЕТРОВ

Ее не называли по имени, просто Дали-аба. Сумасшедшая старуха, жившая в старом квартале города Губы, была объектом приставаний мальчишек. Они дразнили ее, желая вызвать приступ ярости. В эти минуты она, к их восторгу, выдавала такой поток сквернословия, что любой похабник покраснел бы. Молодые женщины пугали ею своих капризных малышей: «Будешь плохо себя вести - позову Дали-абу!» А старики рассказывали, что Дали-аба в юности красавица была, что была у нее семья. Но отреклись от нее близкие, когда стало ясно, что болезнь ее неизлечима, и рассудок к ней не вернется. Говорили, что есть у нее сын, живет в Ленинграде, выучился на врача, женился и остался жить там, когда узнал, что мать сошла с ума, а у отца уже другая семья. Устыдился, наверное, сын больной матери. Но мало ли чего понарасскажут старухи. Может, и сочиняли все, чтобы поворчать на «нынешнюю молодежь».

Иногда Дали-аба, усевшись на бревно у забора, вытягивала вперед руки и, разглядывая тощие кисти, приговаривала: «Как красиво! Что за прелесть!» Эти слова она часто повторяла. Сочувственно качая головой, соседка Кюбра-хала вздыхала: «Да просветлит Аллах твой разум!» - «Пошли прочь, паршивцы», - гнала она мальчишек, дергающих за сухожилие куриную лапку и повторяющих слова Дали-абы.

Дали-аба жила на старой шумной улице, недалеко от городского кладбища. Это кладбище, усаженное фруктовыми деревьями, - место прогулок горожан. Люди подолгу сидят у могил близких - губинцы почитают своих усопших. Но никто никогда не притрагивается к яблокам и грушам, тоннами осыпающимся с кладбищенских деревьев, никто из местных жителей их не ест. Дали-аба же, набирая их в подол старой грязной юбки, по нескольку раз за летний день тащила кладбищенские яблоки в свое жилище. Непонятно, зачем ей столько было нужно. При этом она никогда не выпускала из рук нечто завернутое в пеструю тряпку.

Жильем Дали-абы была комнатушка из саманного кирпича в многосемейном дворе. Низкая деревянная дверь заперта изнутри: Дали-аба залезала через окно. На ночь это оконце тоже запиралось ставней из фанеры. Освещения у нее не было. Трудно представить, как она передвигалась по своей комнатушке в кромешной тьме. Сердобольные соседки оставляли ей еду на скамейке под окном и удивлялись, когда же старуха успевала вымыть миску, ведь у крана во дворе ее не видели. Как она зимовала в холодной, неосве-щаемой комнате с земляным полом, тоже было загадкой. Но старуха никогда не болела. А, может, просто не понимала, что больна. Соседи слышали, как она подолгу разговаривала с воображаемым собеседником, но о чем, понять было трудно. Иногда она тихо смеялась, иногда журила кого-то или ворчала. Говорила долго, а потом затихала - засыпала, видно. Соседи к ней привыкли и не ждали никакой беды, хлопот своим безумием она никому не доставляла.

Но однажды Дали-аба не открыла «ставни». Не дождавшись ее до вечера, соседи вызвали милицию и «скорую». Запертая изнутри дверь не поддавалась, пришлось войти в «дом» путем хозяйки, через окно. Керосиновой лампой осветили комнатушку. Дверь была прижата старым комодом. На нем в отсыревших рамках - расползшиеся фотографии и бамбуковая карандашница с надписью «Память о Сочи. 19 августа 1939 года». Никто из соседей не знал запечатленных на выгоревших фотографиях людей. В углу комнатушки стояли друг на друге полуразвалившиеся от влаги использованные фанерные ящики, набитые тронутыми мышами яблоками. Пахло сырой глиной и плесенью. Сама Дали-аба лежала на потемневшей никелированной кровати с ободранными шарами. Она лежала лицом к восточной стене, положив под голову тот самый сверток, с которым никогда не расставалась. Старуха была мертва. Старики, помнившие ее молодой, умерли задолго до нее самой, поэтому никто не мог сказать с уверенностью, что на фотографии, вынутой участковым из свертка был ее сын. Карточка полиняла, и надпись на ней стерлась. Остались лишь слова «. Аббаса и Лены». Еще там был конверт с размытым ленинградским адресом. В дерматиновой коробочке лежали когда-то белые, изящные женские шелковые перчатки с перламутровыми пуговками на запястье, и флакончик с выдохшимися духами «Роза ветров». Потерявший блеск китайский болванчик слоновой кости укоризненно раскачивал головой на единственном стуле.

Соседи похоронили Дали-абу в дальнем краю городского кладбища, так и не вспомнив ее имени.

«НИКОГДА НЕ СОВЕРШУ ГРЕХА...»

Афганское ущелье только внешне напоминало Курба-ну родные места. Нельзя сказать, что он был трусом. Бывало, дремал в горах под вой шакалов, сопровождавших отару, отсасывал яд из укушенной змеей ноги (той самой, которую оставит в Афганистане) - на это нужна отвага.

Но отвага отваге рознь. Иное дело, прячась от пуль в укрытии, впервые в жизни отчаянно молиться: «О, Аллах, помоги, помоги, помоги мне! Не дай пропасть, не дай умереть! Я буду молиться тебе до конца своих дней и никогда не совершу греха!»

Курбан служил в Афганистане всего лишь месяц, и это был его первый бой. К счастью, или к несчастью, он был и последним. Говорят, что иногда душа уходит в пятки. Видимо, там и находилась его душа в тот момент, когда разрывом гранаты ему оторвало ступню. А если учесть, что душа и совесть суть понятия равноценные. Как показала его дальнейшая жизнь, отсутствие души и совести и стали определять его поступки в будущем.

Тогда в ущелье, Всевышний услышал его и сохранил ему жизнь. Но его услышал и Искуситель: «Никогда не совершу греха...» - Ну, что ж, посмотрим, - ухмыльнулся он, сплюнув на окрававленный ботинок Курбана.

. Нет худа без добра. Тяжкое увечье, полученное на чужой, неправедной войне, убрало тернии с его пути. По возвращении он без особых усилий был принят на юридический факультет Университета. Окончив его, быстро дослужился до судьи и очень скоро забыл обещание, данное Богу. Жизнь деревенского пастуха, полная лишений, осталась далеко позади. Она была нелегкой, и Курбан, от природы будучи готовым к трудностям, абсолютно не был готов к искушениям. А искушений для молодого человека, заветной мечтой которого когда-то была пара хорошей обуви, оказалось великое множество. Выросший на овечьем сыре и пресных лепешках, он не выдержал испытания деньгами - самого мощного оружия Беса.

Сейчас у Курбана есть все, что можно купить за деньги, но нет души и совести.

Совесть не мучает его, когда, беря мзду, он выносит заведомо неправедное решение, а душа не болит, когда этим решением чей-то ребенок остается на улице.

В последнее время он стал испытывать странное чувство: то ли тревоги, то ли беспокойства. Иногда кажется, что кто-то смотрит ему в спину. Оглядывается - никого. И эти дурацкие сны. Однажды приснилось, что стучат в дверь. Он подходит, открывает, а там - старый армейский ботинок. Снилось, что он молится в укрытии, но не помнит, не может вспомнить слов... Эх, да черт с ними, со снами! Всё, видать, нервишки. Чего не насмотришься за день на работе: крики, слезы, угрозы. «Глупые люди, эти истцы и ответчики, глотку готовы друг другу перегрызть за какие-то паршивые «квадратные метры», - думает Курбан, сбрасывая протез и укладываясь спать в верхней спальне своего особнячка, - было бы из-за чего судиться». Завтра он вынесет решение по этим «паршивым квадратным метрам», которые алчный родственник отсудит у сироты. А сегодня, пересчитав деньги, небрежно бросает их на тумбочку орехового дерева. Новый спальный гарнитур он купил к приезду жены из Антальи -это подарок ко дню рождения. Она, конечно, надует губки, и тогда он вынет из ящичка тумбочки бархатный коробок с более желанным подарком - чудесным бриллиантовым кулоном на изящной цепочке. Курбан представляет, как засверкают ее глазки!

. Отрезанная нога стала побаливать. Нет ее, а болит. Это, говорят, фантомные боли. Чертовщина...

- Сын просил опять какую-то электронную дребедень купить, - подумал он, засыпая. - А цены! Совсем совесть потеряли эти торговцы.

РОДНЯ

Начало этой истории там, где окна нижних этажей еще не заковывались в решетки, чайники кипятились на медных примусах, белые слоники стояли вереницей на этажерках в каждом доме, «спальни» отгораживались от единственной комнаты складной ширмой с аистами, а в метриках внебрачных детей графу «отец» украшал прочерк. Телевизоры еще не разлучали родных и близких.

Жили на одной шумной бакинской улице две молодые женщины с красивыми именами Мария и Клементина. Жили по соседству, и обе стали объектом страсти любвеобильного «мартовского кота» Гасыма. Обе родили ему прехорошеньких синеглазых сыночков, один был старше другого на четыре месяца. Серцеед Гасым разрывался между двумя женщинами, пока, наконец, не сбежал с третьей. След его пропал где-то под Мурманском. А бедолаги Мария и Клементина, так и не сумевшие разделить между собой Гасыма, остались растить своих сыновей, продолжая взаимную ненависть. Так и росли в атмосфере вечных скандалов два удивительно похожих друг на друга мальчика - Сабир и Васо.

Вся улица могла проснуться от вопля Марии, наткнувшейся спозаранку на дохлую крысу у своих дверей и улечься спать под причитания Клементины, обнаружившей свой шлепанец в эмалированном тазу со свежесваренным че-решенным вареньем. А сколько было битых окон и перерезанных бельевых веревок! Они так ненавидели друг друга, что даже их коты были врагами. Кот Клементины, пробравшись в голубятню Васо, однажды передушил весь выводок. На следующий день кот Марии сожрал любимую канарейку Клементины. Сабир украдкой выучил щенка Васо вскидывать лапу на клич «Хайль Гитлер!» В ответ Васо выкрасил зеленой армейской краской черепаху Сабира и нацарапал на панцире свастику. Несколь дней Клементина оттирала скипидаром эту ползающую немецкую каску. Бедная черепаха, отравившись ядовитыми испарениями, издохла.

Когда Васо забрали в армию, Мария обменяла квартиру и уехала в Тулу, по месту службы сына. Участковый свободно вздохнул: до крови не дошло, слава Богу! Он столько лет был прикован к дверям этой четверки, что на радостях отдал «назир». А Клементина еще долго вздрагивала от неожиданных звуков и проклинала «соперницу» и ее «байст-рюченка». Годы ненависти и вражды сократили ее жизнь, и она умерла, когда внуку Ниязу было два года.

В середине 70-х Нияз ушел на службу в армию. Когда родители прочли его первое письмо, в котором он описывал своего командира, поразительно похожего на отца, они пришли в ужас: а вдруг это Васо?!

Из письма они узнали, что фамилия у командира грузинская, а сам он. бакинец. Сын писал, что командир часто беседует с ним, расспрашивает о родных, а свою семью он недавно потерял: жена и дочь попали в автокатастрофу, мать умерла еще раньше и никого в этом мире у него не осталось. «Он относится ко мне, как к родному, - писал Нияз.

- Да и похож на тебя, папа, как две капли воды. Кажется, вы с ним одногодки». ВАСО!

Через сутки Сабир с женой летели транзитом в Калининград. Летом в Калининграде белые ночи. Что ночь, что день! В пять часов утра Сабир с женой Мадиной у ворот войсковой части. Жуть живая Мадина стала цвета валерианки, Сабир продумывает письмо министру обороны.

Командир части Виссарион Гандзавели остановил свою машину в нескольких метрах от ворот части и долго не выходил. Сабир и Мадина не могли пошевельнуться. Васо подошел сам. Медленно, напряженно. Они несколько минут смотрели друг на друга в упор. Как отражение были их лица. Даже патрульный изумленно вытаращил глаза. Вдруг словно какая-то сила швырнула их в объятия друг другу. Время, унесшее бессмысленную вражду, одиночество одного и отчаяние другого, наконец, сделали их братьями.

Мир тесен. Гораздо теснее, чем порой кажется, а судьба хитра на уловки. Подчас обретение приходит через потери. Сыновья Марии, Клементины и непутевого Гасыма все же стали братьями.

Позже, по настоянию Васо, семья Сабира перебралась в Калининград, а после смерти Сабира Васо стал завидным дедом его внукам.

Говорят, что Нияз назвал своего сына Васифом, а дочь Мариам.

МЕЧТА

Семья Гулама и прежде жила более чем скромно. Заработков отца едва хватало, чтобы прокормить семью, где, кроме него, были еще три сестры и слабая здоровьем мать. Когда они в конце 80-х вынуждены были покинуть родные места, Гуламу было 10 лет. С тех пор он почти не учился в школе: посещал занятия абы как, дни напролет проводя в поисках заработка. Надо было помогать отцу. Да и мечта у него была. Гулам лелеял ее с малых лет и надеялся когданибудь осуществить. Мечта жила в самом заповедном, потаенном уголке его души и рождением своим была обязана случайно увиденным кинокадром с выступлением Вана Клайберна. Тогда Гуламу едва исполнилось пять лет. Он страстно хотел стать пианистом! Из тех денег, которые Гу-ламу удавалось заработать, большую часть он отдавал матери, а на жалкие крохи, что были сэкономлены, покупал ноты и нотные тетради. Его мучила совесть: ведь на эти деньги он мог купить что-нибудь сестрам. Но мечта манила, и каждый раз, открывая допотопный ящик для слесарных инструментов, куда он складывал ноты, с любовью глядя на таинственные знаки, читая названия произведений, Гулам забывал обо всем на свете. Как ему хотелось услышать музыку, записанную в этих книгах! Он лишь представлял, какой она может быть. В такие минуты целый оркестр звучал в его голове. Он закрывал глаза и в такт притоптывал ногой. Иногда Гулам хотел воспроизвести эту музыку, напевая ее сестрам. Но она была так сложна, что передать ее посредством одного голоса - пустая затея. А сестры сочувственно качали головами, говоря брату, что у него вовсе нет слуха: таких песен они не слышали.

Мальчик рос, росло желание. В отличие от сверстников, его не привлекали видеокассеты с «боевиками». В свободные часы он предпочитал слушать записи классической музыки на недавно приобретенном дешевеньком магнитофоне. Поэтому прослыл среди окружающих чудаком. Гулам все еще надеялся, что придет время, он откроет ящик с нотами, начнет серьезно обучаться музыке. Он накопит денег и купит пианино.

Но мечта оставалась мечтой, а действительность была тягостной. Семья жила в нужде, ему уже почти 25 лет, а он все еще таскает мебель в чужие квартиры.

Однажды ему довелось нести в особняк неких «новых» прекрасный рояль. Такой красоты он еще не видел. Гулам тайком от носильщиков гладил эту махину с такой нежностью, как ласкал бы любимую. Ему хотелось обнять и прижаться к инструменту, срастись с ним. Гулам представлял себе звучание его клавиш и с наслаждением жмурился. Поднимая рояль наверх, он не ощущал его тяжести, хотя остальные кляли все на свете. Рояль установили в большой пустой зале и вышли. Гулам задержался. Осторожно открыв крышку, он тихонько дотронулся до клавиш. Раздался нежнейший звук. Дом был еще пуст, хозяева отсутствовали. Можно было слегка прикоснуться к мечте. Гулам попытался воспроизвести музыку, звучавшую в его голове. Пальцы неуклюже побежали по клавишам, исторгая из них невообразимые созвучия, какую-то пародию. Не получалось. Но оторвать рук от клавиш он не мог. В исступлении он стал бить по клавишам. Гулам избивал их белые языки. Глухое судорожное рыдание раздалось в пустой зале. Жалобно гудел тихий резонанс.

Они оплакивали МЕЧТУ...

РИВУЛЬКИ

Когда мама звала сестер-близнецов Ревекку и Ульрику домой со двора, вместо «Рива-Уля-а-а» у нее выходило «Ри-вуля». Вот и дразнили их мальчишки «ривульками». А они были, как раз наоборот, веселушками.

Сестры всегда были вместе. Учились отменно и собой были хороши: эдакие большеглазые евреечки со старых открыток с ангелочками и кошечками. Родственники с малых лет подыскивали им женихов в своей общине, предвидя, какой драмой может обернуться для них разлука. Но это оказалось задачей сложной до неразрешимости. Так уж случилось, что влюбился в одну из них молодой человек, приехавший погостить к друзьям из Киева. Через месяц, уже с Украины, он прислал письмо с предложением, но конкретно не назвал имени избранницы. Просто были обращения «Вы,

Вас, Вам.» Вероятно, молодому человеку и самому трудно было сделать выбор и отдать предпочтение одной из двух -ведь они так похожи и одинаково хороши! Девушкам он тоже нравился обеим. Родители, посоветовавшись с родней, решили судьбу не искушать. И поскольку двух женихов одновременно так до сих пор и не нашлось, а возраст невест был уже велик (им исполнилось 28 лет), решили отдать Ревекку.

Так они и расстались. Рива вышла замуж за киевлянина Дмитрия, а Уля осталась рыдать в подушку: о чем больше -по сестре или по Диме, никто не знает. Ульрика так в девицах и засиделась. У Ривы было двое сыновей.

Письма сестры писали друг другу каждую неделю. В одном из писем Ревекка просила то ли совета, то ли поддержки: есть возможность выехать в Израиль, но муж категорически против. «А какая жизнь у детей тут будет, - писала Рива. - Но Дима уезжать отказывается наотрез. Говорит, выбирай - или я, или Израиль».

Впервые в жизни Уля почувствовала какое-то озлобление: надо было ей бороться за Дмитрия! «Не уезжай, - просила она сестру, - не рушь семью!» Но Рива все же уехала. Дмитрий предупредил ее, что назад дороги не будет и через год женился на киевлянке.

Вскоре из Хайфы стали приходить вызывающие тревогу письма. Рива писала, что с детьми сладу нет, мать не слушают, чуть что - грозят заявить в полицию по защите детей. «Зря я из-за них жизнь себе поломала, - писала Ревекка. - Теперь и мужа потеряла, да и детей, можно сказать».

Непонятно, какой бес вселился в старую деву Ульрику. Вместо того, чтобы как-то успокоить сестру, поддержать ее, она по прибытии в Израиль (поехала туда по просьбе родителей) стала ее упрекать: так, мол, тебе и надо, сама виновата и т. д. Дети, на ее взгляд, действительно, стали хуже. Старая брюзга, очерствевшая в одиночестве, злорадно сыпала соль на раны Ривы вопросами типа «А помнишь?..» Да, Рива помнила, и это причиняло ей боль. Она хотела домой! Туда, где осталось ее сердце.

Вскоре после отъезда Ульрики Ревекка совершила самоубийство. Она не выдержала тяжести проблем и боли памяти.

Говорили, что Ульрика на поминках сестры не плакала. «Тяжко ей, - сочувственно качали головами тетки-старушки, - душа, видно, плачет». Пусть так и думают...

ЗАБЫТЬ КУМУША

Природа не прилагала особых усилий, создавая Магер-рама: длинный кривой нос, оттопыренные уши, величиной в пол-блюдца, бородавка у левого уха и глубокий шрам у правого - ко всей этой красе при малом росточке с годами прибавился и абсолютно потерявший растительность череп. Кроме того, у него не было правой руки от локтя - результат несчастного случая во время полевых работ. Но он и одной левой наловчился управляться, да так, что иной и обеими не смог бы: и корову доил, и дрова пилил, и кур резал. И строил, и чинил - все сам, хозяйственный и мастеровой был мужик.

Единственный из девяти детей Дурнисы, оставшийся в живых (остальные умерли до года), Магеррам унаследовал добротное хозяйство родителей и все нажитое ими за 40 лет. А добра было немало. Это и определило выбор родителей его жены Антиги, 17-летней сероглазой деревенской красавицы из многодетной и бедной семьи. Кто станет спрашивать согласия у девушки, если родители все решили сами? Кто заглянет в сердце, трепетавшее при виде тракториста Кумуша, лишь на торжества надевавшего единственную рубашку - все остальное время он ходил в гимнастерке, выгоревшей и расползшейся от пота. Да и Кумуш давно «положил глаз» на Антигу. Но он понимал, что не может быть конкурентом богатому жениху, да так и не отважился прислать сватов к родителям девушки.

Прошли годы, высохли слезы. В селах долго не горюют - некогда. Народилось 4 дочки, хозяйство большое, хлопот по дому великое множество. Но все бы ничего, если бы не буйный нрав муженька. Магеррам и сам был дурен, и характером ядовит. Чуть что - за палку. Гонял жену и дочек по двору по любому поводу. Он напоминал персонаж Чуковского «Тараканище», перед которым все трепетали, хотя каждый был в силах раздавить. Антига на голову выше мужа, раздобревшая с годами телом, одним пинком отшвырнула бы сморчка-Магеррама, кулаком бы прибила. Но кто удумает перечить мужу!

Невозможно было понять, чем был вечно недоволен однорукий Магеррам: дочки, слава Богу, не в отца, - красавицы, все пригожие, скромные, работящие, жена - клад кладом. А он, хоть и отменный хозяин, но ни лицом не вышел, ни нравом. Соседи к шуму во дворе Магеррама привычны были и уже не обращали внимания на визги и вопли пятиго-лосного женского хора, которым Магеррам дирижировал чубуком для выбивания шерсти.

Так и прожила с ним в богатстве и побоях Антига более 30 лет. И не понимала, чем не угождала мужу, когда он вдруг неожиданно, без всякого повода устраивал ей трепку.

Когда Магеррама свалил сердечный недуг, и он давно уж не вставал с постели, Антига ни на шаг от него не отходила, днем и ночью была у постели мужа. Даже дочек и внуков не допускала к уходу за стариком. Но он и тогда умудрялся обижать ее: все не так делает баба. «Вот встану, - ворчал он, - научишься за мужем ухаживать!»

Однажды ранним утром, когда стало ясно, что он уже не встанет, Магеррам вдруг тихо позвал жену, дремавшую на тюфяке подле его кровати. Антига вскочила сразу. «Что случилось, ай киши?» - изумилась она, непривычная к мягким ноткам в голосе мужа. Он смотрел на нее так жалобно, с такой тоской во взгляде, что у Антиги защемило сердце. «Антиш, - вдруг ласково прошептал Магеррам, - ты забыла Кумуша?..»

Глупец! Он 30 лет ревновал жену к прошлому, к несбывшемуся, и отравлял себе жизнь ревностью! «Ты что, старик, какой еще Кумуш, - возмутилась так ничего и не понявшая Антига, - постыдись!» Антига давно его забыла. Ма-геррам помнил всегда.

ИЗВИЛИНА

Молодая гюрза нежилась на солнышке, прижавшись бочком к прогретому валуну. В середине ее полуметрового тела была выпуклость, говорившая об удачной охоте. «Услышав» брюшком приближающиеся шаги, она юркнула в нору под валуном и застыла: ее единственной извилины было достаточно, чтобы понять, какую опасность представляют собой двуногие существа, и она всегда избегала встреч с ними. Собака, подбежавшая к валуну, обнюхав его, стала лаять. Юноша-пастух уселся на валун. «Мышь, наверное, почуял, - проворчал он и, ударив пса по загривку, добавил, -что же ты не лаял, когда волк ягненка унес?» Сняв чухи, он вытянул ноги и пошевелил голыми пальцами, подставив ступни солнышку. Змея напряглась: шевелящийся объект был потенциальной добычей. Но она была сыта на ближайшие несколько дней, да и запах двуногих был ей не по душе. «Ну, что ты расселся? Уходи под свой валун. Я же тебе там не мешаю, - наверное, думала змейка. - Отвратительные вы, двуногие существа. Мышей бьете за то, что еду вашу таскают. Змеи едят этих воришек, так вы и змей бьете. По всей округе нас пара-тройка осталась. В прошлом году весь выводок истребили.»

Вечером пастух, возвращаясь тем же путем, вновь уселся на валун. Сидел напевая и стуча по нему палкой. Потом вдруг встал и начал раскачивать камень. Змея попыталась проскочить к выходу из норы, но было поздно - валун перевернулся. Гюрза застыла в ожидании неприятностей: «Тронешь - укушу!» Пес разлаялся до сипоты, а пастух, бывший только что в хорошем расположении духа, вдруг разъярился. Он попытался прижать бедную змейку своей тяжелой палкой и размозжить ей голову, но она увернулась. Змейка взвилась и. укусила обувку пастуха. К счастью для него, не прокусила жесткую кожу. Зато второй удар пришелся в цель - молодая гюрза извивалась, прижатая палкой, головка ее была размозжена. Пастух злорадствовал: «Вот тебе, гадина! Смотри-ка, чуть не убила!» Когда говорят, что змея не отбрасывает тени, наверное, имеют ввиду ее коварство. Чушь! Куда змеиному коварству до человеческой жестокости. А если эта жестокость еще и разбавлена глупостью.

Откинув в сторону издохшую змею, пастух. вернул валун на место, посидел на нем еще немного, отдышался и направился в село. Пес в знак презрения накидав на мертвую змею земли задними лапами, довольно вертя хвостом и тявкая, побежал за хозяином.

Ночью лиска-степнячка, обнюхав, закопала змейку «про запас». Она была сыта мышью. Но за змеей лиса не вернулась - угодила в капкан.

. Сельчане сетуют на полчища грызунов, который год кряду уничтожающих зерно на корню.

КАМЕННАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ

Наседка тети Джаваир прославилась на весь квартал своей продуктивностью. В отличие от остальных обитателей курятника, у нее даже было имя - Алтын. Так ее прозвали то ли за золотистый отлив перышек, то ли за прибыль, которую она регулярно приносила хозяйке. В курятнике у нее была своя «отдельная жилплощадь» в виде угла, прибранного чистой соломой, где она высиживала яйца.

Как-то раз племянник тети Джаваир, Адуш, из баловства подложил в гнездо Алтын камень - точь в точь яйцо. Яйцом больше, яйцом меньше - курица считать не станет. Алтын «подкидыша» не заметила и продолжала добросовестно выполнять свои материнские обязанности.

Пришло время, из яиц вылупились разноцветные цыплята. Один лишь «подкидыш» был по прежнему бездвижен. Выгуливая цыплят, Алтын тревожно кудахтала, оглядываясь на курятник. Всегда спеша вернуться, первым делом садилась на яйцеобразный камень, согревая его своим теплом. Вскоре вокруг «подкидыша» улеглись новые яйца. Когда к сроку из них вылупились цыплята, а он так и лежал, Алтын постучав по нему легонько клювом, отошла в сторонку и с изумлением, какое только может выразить куриное «лицо», уставилась на него. Затем она вновь нагнула голову, тихонько постукивая по яйцу, стала будто уговаривать его на своем курином языке. Наблюдавшие за этой сценой снохи катались со смеху. Когда Алтын ушла с молодняком на прогулку, они, из сочувствия, убрали камень из курятника. Вернувшись и не обнаружив «подкидыша» на месте, Алтын как угорелая забегала по двору. А потом, похоже, затосковала. Снохи, обеспокоившись, вернули камень-яйцо на место, и Алтын, довольная, стала вновь согревать его шелковистым пухом и материнским теплом.

Серо-коричневая лиса, подкравшись к курятнику темной осенней ночью, без особого труда туда проникла: молодая невестка по рассеянности забыла закрыть засов. Алтын, как обычно, спала в углу со своим «подкидышем». Остальные куры дремали на насесте. Бесшумно подкравшись к несушке, лиса придавила к земле встрепенувшуюся курочку, лапами наступив ей на крыло и голову. Но в этот миг «яйпо», выкатившись из-под Алтын, привлекло внимание лисы. Соблазн был велик. Несмотря на шум, поднявшийся в курятнике, лисичка не удержалась и щелкнула зубами по «яйцу».

Рассчитывая удар на нежную скорлупу, лишилась острого клыка и от неожиданности подпрыгнув, отпустила Алтын. Покалеченная, едва живая от страха, Алтын, все же увернулась и спаслась. К тому времени на шум сбежались и проснувшиеся хозяева. Лисица убежала несолоно хлебавши, да еще лишившись самого необходимого оружия - острого клыка. Одуревшая от страха и едва живая, потерявшая глаз, Алтын чуть дышала. Думали - помрет. Но она вскоре оклемалась, а тетя Джаваир, прежде ворчавшая на проделку Адуша, сама водрузила камень-яйцо на место, в уголок Алтын. Ведь невольно «подкидыш» спас жизнь ее любимице! Долгие месяцы согреваемый теплом Алтын, камень «ожил» - так сказала тетя Джаваир. Видно, и камень может быть благодарным.

ЖИЛИ У БАБУСИ...

Восемнадцать гусей тетки Полины были предметом ее гордости. Неприхотливые в еде, они сами добывали себе пищу: паслись на небольших лужайках, щипая растительность, клянчили подачки у соседей, устраивая гвалт перед калитками, не гнушались и тем, что находили на свалке -пищевых отходов там было достаточно.

Свою хозяйку же гуси обеспечивали мясом, яйцами и пухом, за что она называла их «кормильцами». Кроме того, они выполняли и роль охраны. Тетка Полина, живя одна, не боялась спать с открытыми окнами: гуси, предпочитавшие спать во дворе, устраивались по периметру дома. Спрятав голову под крыло, они напоминали булыжники. Бездвижие «булыжников» было обманчивым. Стоило хотя бы чужому коту пробраться во двор Полины, шум поднимался такой, что просыпалась вся округа. Поэтому собаки тетка Полина никогда не держала. Гусаки утерли бы нос любому самому чуткому сторожевому псу. В сараюшке же почивали «дамы» - гусыни с выводком. Опасаясь быть жестоко пощипанными Полиниными «охранниками», даже самые отчаянные мальчишки не лазали в ее сад за сливами. Гуси других поселковых жителей расходились, уступая дорогу Полининым «стражникам», а лидирующее стадо, наоборот, могло устроиться на отдых прямо посреди улицы, шипением отвечая на гудки редкого автомобиля. Словом, были они своеобразной поселковой достопримечательностью.

Но однажды случилось нечто, вызвавшее шок у жителей поселка.

Вернувшись как-то раз пополудни домой, тетка Полина обнаружила своих гусей распластанными по двору в самых несуразных позах. Подняла одного, другого - шеи обвисли, глаза заволокло, крылья висят, как старые дерюги. Все 18 гусей не подавали признаков жизни, «Отравили!» -первое, что пришло на ум женщине. Полина изошлась таким воплем, такими проклятиями в адрес неизвестного злоумышленника, что он должен был умереть не родившись. Соседи недоумевали: вряд ли это сделал кто-то из местных. Строя догадки и предположения, стали расходиться, а Полина, зареванная и обескураженная, причитая и охая, уселась на крыльце ощипывать своих бездыханных гусиков. Мяса их уже не съесть, а пух собрать можно. Ощипав гусей, хозяйка взвалила гусиные тушки на тележку и увезла их на окраину поселка, вывалив за свалкой. Закопать их решила утром - поздновато уже. Впервые за долгие годы тетка Полина спала с крепко запертой дверью и закрытыми окнами. Если не считать озорства мальчишек, лазающих в соседские садики за фруктами, краж в поселке и не было, но все же пришло время решать: заводить пса или покупать новых гусей. А где таких найдешь? Спецназ, а не гуси! Так и не уснула до утра Полина, ахая, охая и вздрагивая от каждого скрипа. Кто знает, для чего тот мерзавец гусей отравил. Добра, по сельским меркам, у тетки Полины немало. Что, если за ним кто охотится? Потому и «охраны» лишили. Каких только жутких событий не вырисовывалось в воображении тетки Полины!

Крики, свист, хохот соседей ранним утром разбудил едва уснувшую Полину. Выбежав за калитку, она не поверила своим глазам: чинно раскачиваясь, гогоча и покрякивая, возвращались Полинины гуси домой. Добросовестно ощипанные хозяйкой, они представляли собой зрелище убойное. Лишь остевые перья на крыльях и хвостах при желтовато-розовой коже, голые шеи с водруженными шлемами серых голов, оранжевые перепончатые лапы - так выглядели знаменитые Полинины гуси, уморив со смеху сельчан. «Ох, ты, мать родная! - приговаривала еще плохо соображавшая Полина. - Воскресли гусики!»

Как позже выяснилось, кто-то выгрузил на свалке бочонок тутовых выжимок - отходы перегонки «чачи», поленившись прикопать. Гусям тетки Полины перебродившие ягоды пришлись по вкусу. Они выклевали все до последней ягоды, и так опьянели, что «вырубившись» даже не ощущали боли, когда хозяйка без особой канители выщипывала пух. Анестезия была стопроцентной.

Над гусями тетки Полины еще долго потешались мальчишки, обзывая из голозадыми алкашами. Сама Полина не могла сдерживать смеха, глядя на беспечно прогуливавшихся гусиков, как будто и не замечавших своей наготы. Вскоре набежал новый пух, гуси обрели прежний вид. И, хотя больше никогда уже не пьянели, прозвище «Полинины алкаши» так к ним и прилипло.

РУКОДЕЛЬНИЦА ШАРУР

Свет в полуподвальную комнатку, где жила Шарур-Бегим, попадая через небольшое окошко, утром освещал правый угол, днем - середину противоположной стены, а к вечеру падал на левый угол. Поэтому самые примечательные предметы размещались именно в этих местах. Солнечные лучи в течение дня поочередно освещали их. Все остальное всегда находилось в полумраке. Если бы вы вошли в эту комнату поутру, ваш взгляд обязательно остановился бы на этажерке с кружевными салфетками, статуэтками и шкатулочками майсенского фарфора. Тогда эти безделицы, как и более ценные вещи, вроде проигрывателей и автомобилей, привезенные из Германии, называли «трофейными». Этих полупрозрачных балерин, румяных пастушек с ангелоподобными барашками было множество на этажерке. Хотя ребятишек во дворе было десятка три, но только мне и моей сверстнице Симочке разрешалось подолгу разглядывать чудесные статуэтки и даже прикасаться до них. По каждой фигурке можно было придумать какую-нибудь историю. Вот мы и придумывали: сочиняли всякие небылицы, где героинями были синеглазые пухлые девицы, олени с золоченными рожками, малахитовые лягушки и бело-розовые птицы на зеркальных прудах. Меняя голоса под стать персонажам, мы с Симочкой уходили с головой в сочиняемые истории. Иногда мы так входили в образ, что только смех неудержавшей-ся Шарур-Бегим выводили нас из него, вызывая смущение.

Солнечные лучи медленно передвигались, к полудню подползая к противоположной стене, и начинался следующий акт. Но теперь уже говорила Шарур-Бегим. А мы слушали. Свет падал на полки с альбомами в кожаных переплетах, фотографиями в замысловатых рамках и бронзовыми кабинетными приборами. Тут же стояла тяжеленная черная печатная машинка с недописанным листком бумаги на ко-ретке. Это листок давно пожелтел, но Шарур-Бегим, даже вытирая пыль с машинки, его не вынимала. Нажимать на круглые буковки-кнопочки никому не позволялось, и тайну недописанного листка мы так и не узнали. Шарур-Бегим брала в руки один из альбомов и, осторожно переворачивая картонные страницы, рассказывала о людях на фотографиях, читала подписи на красочных глянцевых открытках. Порой казалось, что и она, как мы, многое присочиняет. Мы с Симочкой переглядывались, когда женщина начинала рассказывать о ком-то совершенно иную историю, чем раньше. Но мы не перебивали и слушали. В конце концов, и она имела право на вымысел. У нее свои сказки... Надо отдать ей должное, сказки ее были хороши, да и рассказчица она была отменная. Вот, к примеру, эта дама с огромным зонтом и кружевными манжетами, которая в прошлом рассказе была ее умершей сестрой, в новом повествовании была невестой брата, которую в день свадьбы умыкнул его друг. Захватывающая была история! А про усатого дядьку в трико и с гирями она, помнится, говорила, что он был чемпионом мира, выступал в Парижском цирке, и ей приходился двоюродным братом. В другой раз Шарур-Бегим сказала, что это - Иван Поддубный. Рассказы увлекали и продолжались до тех пор, пока наши мамы не зазывали обедать и спать. Дневной сон был обязателен для всех детей до десяти лет. Нам с Симочкой летом разрешалось спать на крылечке-мостике, соединяющем внутренние стены двора. Это была особая привилегия. Но спать днем вовсе не хотелось, и мы просто валялись на своих раскладушках, наблюдая за всеми, кто приходил и уходил со двора: обзор с крылечка был великолепный. «Ну, что, таможня, бодрствуем?» - неизменно спрашивал, смеясь, дядя Юра. Мы не знали тогда, что такое таможня и делали ему знак, чтоб не выдавал нас.

Через час - полтора, убрав раскладушки и набив карманы сушками, мы вновь спускались к Шарур-Бегим. На этот раз солнечные лучи указывали на левый угол комнаты, где стоял почтенный «Зингер» на чугунных ножках. Когда Шарур-Бегим шила, мы с Симочкой поочереди, скорее мешая, чем помогая, крутили ручку и нажимали на педаль. Но Шарур не возражала и терпеливо объясняла нам, где какие петельки нужно укладывать, учила вышивать на пяльцах и вязать крючком.

Прошли десятилетия, но и сейчас руки сохранили эти навыки, и вышивка на блузах неизменно приводит в восторг моих знакомых. Спасибо, Шарур-Бегим, добрая искорка, запавшая в память рук! Из всех безделушек, которые дарила нам с Симочкой эта женщина, у меня сохранилась лишь одна - деревянные пяльцы для вышивания. Когда я растягиваю на них кусок ткани и намечаю узор для вышивки, то неизменно вспоминаю Шарур. Не знаю, жива ли она сейчас?.. Мне было лет десять, когда ее сосватал и увез некий дальний родственник из Нухи, а комнатушку заняли другие соседи. Уезжая, она оставила для нас два замечательных платьица, которые сшила сама. На воротничках блестели мелкие бусинки, как искорки. Так она, наверное, хотела напомнить о себе: Шарур в переводе означает «искра».

Когда только пошли слухи, что скоро Шарур-Бегим уедет, мы с Симочкой забеспокоились. С точки зрения ребенка вдовам и женщинам в летах выходить замуж было неприлично. А ведь ей было всего 37 лет! Сейчас я понимаю, что наше возмущение и обида были вызваны обыкновенным детским эгоизмом - ведь Шарур была частью нашей жизни и не могла нас вот так, вдруг, оставить! Мы, противные девчонки, притворились спящими, когда Шарур-Бегим, бросив взгляд на наше крылечко, ушла со двора в сопровождении жениха и золовок.

Долго тосковали мы с Симочкой по этажерке, где жили наши сказки, по грохочущему «Зингеру» и старым альбомам, которые населяли люди с меняющимися историями. Но дети умеют быстро заполнять пустоту в сердце, и мы переключились на Реночку, недавно родившую близняшек. Добровольные нянечки ей были как нельзя кстати. Вообразив себя взрослыми, мы обдумывали, как будем учить этих малышек вязать крючком и вышивать, рассказывая им истории с этажерки Шарур-Бегим. И цепочка не оборвется.

НЕПОДДАВШИЙСЯ

- Хрюк... - внезапно поперхнулся долгим многозвучным храпом сосед за стеной. Это, должно быть, жена лягнула его пяткой в бок. Скорее всего так. Потому что, через пять-десять минут все повторится снова: муж захрапит, а когда храп начнет усиливаться по возрастающей, вдруг неожиданно оборвется на самой сложной для восприятия музыкальной фразе. И так до утра. Да отвалятся уши у придумавшего панельные дома! Хорошо, что у жены соседа сегодня чуткий сон. А какую какофонию приходится выслушивать Сафару, когда они храпят дуэтом! Здесь и львиный рык, и пение жаворонка, мычание стельной коровы, и ржание жеребца, рвущегося к яловой кобыле!

Было около трех часов ночи. Лифт остановился этажом выше. И с порога началось.

- Ты же должен был вернуться к шести! - берет приступом соседка наверху. Ее муж, летчик, часто возвращается из рейса так поздно. Но «приветственный» текст жены за годы остался почти неизменен.

- Рейс был задержан. Туман. Ты же звонила. Знаешь, -устало отвечает муж, - дай хоть раздеться! Нет, ничего не хочу. Спать хочу! У меня меньше суток времени. Завтра ночью Сеида нужно подменить. Заболел.

- Ну, конечно, - продолжается разговор уже в спальне.

- Завтра Сеида подменить, потом еще кого-нибудь. Жену тебе еще никто не подменил? Долго мне еще твою спину разглядывать?

- Азиза, я устал! Спать хочу! Умоляю, у меня всего пара часов на отдых! - взмолился муж.

- Спи, спи, самолетная начинка! Зачем тебе жена? Там тебе твоя Светка-стюардесса и «ремень пристегнет», и «антопилот включит», и фигуры высшего пилотажа покажет.

- Не ори, соседей разбудишь! Утром поговорим, дай поспать!

- От утренних разговоров дети не рождаются, - начинает поскуливать Азиза. - Все родственники уже шепчутся за моей спиной. Тетя Тамара говорит.

- В гробу видал я твою тетю Тамару! Дай поспать!

Сафар, улыбаясь, раскурил сигарету у окна. Он посмотрел на электронные часы. Было уже около половины пятого. Через час проснется младенец в квартире этажом ниже, и пока нерасторопная молодая мама приготовит ему молочную смесь, будет вопить в полное горло, вызывая негодование своего новоиспеченного папаши.

- Каторга, блин! Ты не можешь приготовить эту бурду чуть раньше? - как обычно, недовольно рявкнет он.

- Сам один раз встань и приготовь! Я тоже, блин, спать хочу, - заворчит в ответ жена.

Пока они будут пререкаться, обмениваясь «блинами», младенец перейдет на истерическое закатывание. Уже не уснуть. Сафар докуривал вторую сигарету, вглядываясь в предрассветный туман. Нет, он тысячу раз прав, что до сих пор не поддался на бесконечные уговоры родственников, подбивающих его жениться. Наблюдая эти яркие иллюстрации чужого «семейного счастья», он думал о том, каким счастьем сочли бы его соседи-мужья простую возможность выспаться. Так и встретил он утро у окна, с сигаретой. А утром все из того же окна наблюдал, как соседка, что живет за стеной, улыбаясь, машет рукой мужу-храпуну, провожая его на работу. Через час молодожены с нижнего этажа будут весело катить колясочку, выгуливая свой «ночной кошмарик». Чуть позже сосед-летчик выйдет под руку со своей благоверной. Она будет выглядеть довольной и счастливой, потому что подозрения тети Тамары окажутся несправедливыми, а опасения родни напрасными, и, выспавшийся после рейса муж, исполнит-таки «мертвую петлю» над ушедшей в «глубокий штопор» женой.

Чайник на плите долго булькал, свистел, шипел и, не дождавшись хозяина, выкипел. Надо было уходить, а выстиранные с вечера рубашки еще не были выглажены. Холодильник был почти пуст, но он уже не успеет сходить в магазин. Значит, останется без завтрака. Да и пообедать придется «на ходу».

- Ну, и что с того? Зато никто не пилит, не ворчит, не тянет душу своим вечным недовольством. Никто не вопит по ночам, требуя сменить вздувшийся памперс, и не просит кашки по ночам! Могу спать когда угодно и сколько угодно, - думает Сафар, наблюдая за соседями, стоя у окна с сигаретой, да так и не уснув до утра. - Однако.

ВНУШИ ИМ ОТВАГУ ИМАМОВ!

Можно сказать, что на поминальном вечере Хаджи-Басират я оказалась случайно. Родственница, с которой мне необходимо было встретиться, сказала, что будет в четверг на поминках и предложила мне пойти с ней. Надо сказать, что настроение мое на тот момент как нельзя лучше отвечало минорной атмосфере поминок, поэтому я и согласилась. Ни с Хаджи-Басират, ни с ее близкими я знакома не была. Но я пришла туда и не жалею. Вряд ли кто-либо может утверждать, что на таких ритуальных мероприятиях у человека улучшается настроение. А именно так со мной и произошло. Да и не только со мной. Все женщины, покидавшие дом блаженной памяти Хаджи-Басират, уходили оттуда со светящимися глазами.

Здесь присутствовали женщины разных возрастов. От очаровательных двадцатилетних девушек до согбенных годами и тяготами долгой жизни старушек. Но основную массу составляли дамы 40-55 лет, и, как я поняла, это были достойные матери семейств, главной заботой которых становятся сиюминутные проблемы уже взрослых детей. Меня восхитили их лица. Они были такие одухотворенные, что с них впору бы писать иконы, если б не принадлежность иной конфессии. Но самое главное - это их манера держаться на такого рода мероприятиях. Ожидая услышать заунывные молитвы традиционного свойства, я собиралась поскучать, время от времени производя «салават». Как же я ошиблась! Да будут благословенны наши женщины! Здесь не было определенного духовника. Молитвы были произвольные. Принимая эстафету друг у друга, женщины пели «марсия», ни одна из которых не повторила другую. Все пропели их, не навязывая присутствующим необходимости «пустить слезу» или произвести действо, общепринятое в таких случаях. Называя имена дочерей Пророка, они подразумевали себя. Это было явно. Это было своего рода новаторство. Мне сказали, что тексты «марсия» сочинены ими самими. Было видно: тексты были «живыми». Они, согласно традиции, лишь начинались сюжетами священных историй. Но по ходу пения превращались в оду другим матерям, которым от своих сыновей остались только юношеские фотографии и окровавленные гимнастерки. В их пении не было сценизма, истеричности - только незатухающая с годами боль, обмывающая сердце кровавыми слезами. Их песни заканчивались таким жизнеутверждающим патриотизмом, что впору было бы тотчас поставить всех «под ружье». Не сомневаюсь, именно так бы и случилось, явись в тот момент представитель военкомата с предложением записаться в ополчение. «Марсия» молодой хокмалинки Сеид-ханум, как и других, была исполнена скрытым укором мужчинам, подзабывшим свой долг перед утоптанной врагом землей, в которой лежали без савана растерзанные тела ее братьев. Она не плакала. Она тихо стонала. У нее были глаза раненной волчицы, готовой вгрызться в горло врага, чтоб защитить уже мертвые тела своих щенят.

- Распростерший власть над всем сущим! Внуши мужчинам нашим Слово свое! Внуши им веру Пророка и отвагу имамов! Укрепи дух их, подобно горам, и дай их рукам мощь горных потоков! Воспламени гнев их, как огонь и обрушь его на врагов! Дай им силу урагана и ярость льва! -сверкая глазами пела Сеид-ханум, сама уподобляясь стихии.

- Мы возьмем на свои плечи бремя забот об их детях, о пище и крове. А они пусть умоют врага его кровью!

- Аминь! - раздалось грохотом кузнечного цеха, покачнув люстру.

В доме Хаджи-Басират не шла видеосъемка, не присутствовали государственные чиновники, не работали диктофоны и камеры. Поэтому не было сомнений в искренности произносимых слов - они шли от сердца и для сердца. Хад-жи-Басират смотрела на нас с портрета живыми глазами.

- Я не хочу больше жить в этом мире. В нем слишком много несправедливости. В нем слишком много зла и крови,

- говорили эти глаза. - Я хочу умереть.

Мне рассказали, что именно так она и поступила. Вернувшись из своего последнего хаджа, она, молодая еще и абсолютно здоровая женщина (ей было 44 года), однажды, помолившись, позвала своих близких, благословила их и сказала: «А теперь я умру». С этими словами Хаджи-Басират закрыла глаза и через час умерла. Чудо? Нет, чудом было бы, останься она жить. Слишком много чужой боли носило ее сердце. В свое время ей предлагали остаться в благополучной арабской стране. Но Хаджи-Басират предпочла вернуться на родину, чтобы молитвами своими и чрезвычайно сильной положительной энергетикой защитить ее. Хоть както. Теми средствами, какими наделила ее природа.

Я уходила с поминального вечера, покоренная и восхищенная стойкими женщинами, несущими на своих плечах не только бремя сегодняшних забот, но и тяжкий груз беспокойной памяти. Они будут хранить ее и передавать своим детям. Без пропагандистского пафоса и лжепатриотизма. А их дочери родят сыновей, которые обязательно вернут и очистят оскверненную врагами и прицененную псевдодрузьями землю.

ОДНО ИЗ ТЫСЯЧИ ЕГО ИМЕН

Памяти моего дяди Нагиева Гамида Ага-али оглы, павшего в боях за Польшу, посвящаю

Старенькую, высушенную годами тетю Раю соседи прозвали «Аэроплан». Забавно было наблюдать, как по утрам выбегала она из дверей своей комнатушки и, крепко прижимая к животу «предмет личной гигиены», наполненный теплой водой, неслась в противоположную сторону двора-колодца, где находился общий на весь подвальный этаж туалет. Все знали, что в ближайшие полчаса уже не стоило занимать туда очередь, и терпели, пока «Аэроплан» не вернется в свой ангар. Но ребятишки частенько досаждали ей. Поочереди подходя к ветхой деревянной двери туалета, они понарошку покашливали. Тетя Рая - Аэроплан подавала ответный сигнал - занято! Это продолжалось до тех пор, пока старушка, ворча и ругаясь, не распахивала дверцу и не вылезала из туалета, так и не успев насладиться в полной мере утренней процедурой. Разве понять мальчишкам, что такое нарушенный обмен веществ в дряхлеющем организме и склонность к мучительным запорам? Дети жестоки в неведении, а времена телевизоров и компьютерных игр еще не настали. Дразнить тетю Раю, засевшую в «обсерватории» (так называли дворовой туалет), было весело. Это входило в список развлечений соседских мальчишек. Им, конечно, влетало от родителей. Но перспектива выиграть приз в споре «кто скорее выкурит Аэроплан из туалета» была заманчива. И желание заполучить приз преобладало над страхом быть наказанными. С высоты сегодняшнего дня призы были смехотворными, «получить ремня» за какую-то металлическую бляшку или час времени погонять железный обруч? Вряд ли кто-либо их сегодняшних мальчишек пошел бы на это. Но то было иное время: сейчас мы вернулись в весну 1941 года...

Маджар-Салман почти каждое утро ставил заскрипан-ную до черта старым патефоном пластинку и подсвистывал мелодии «Чардаша». Оттого и прилипло к нему прозвище «Маджар» (венгр). Салману едва исполнилось 22 года. Он работал фрезеровщиком на заводе нефтяного оборудования. Салман был добродушным пареньком. Озорство дворовых мальчишек и его смешило, но традиционно уважительное отношение к старшим заставляло сочувствовать тете Рае. Ветхая дверь туалета уже не поддавалась ремонту. Она не закрывалась, потому что деревянная рама была почти разрушена и некуда было приладить задвижку. Вот потому-то и не полагалось без соответствующего «сигнала» открывать дверь туалета - там мог кто-то оказаться. Однажды, уходя на работу, Маджар подошел к двери туалета, осмотрел ее, сделал какие-то замеры, а вечером приладил к ней металлическую пластинку и новую задвижку. Теперь дверь нормально «функционировала», и соседи могли спокойно пользоваться туалетом.

- Дай Бог тебе здоровья, сынок! - благодарила Салмана счастливая тетя Рая-Аэроплан. Нашелся, наконец, совестливый в этом дворе! Не то, что эти бездельники.

А скисшим мальчишкам Салман обещал «возместить ущерб», соорудив во дворе самодельный турничок и качели.

Весь воскресный день Маджар-Салман мастерил перекладину, укрепляя ее мощными новыми болтами в проемы двух широких подпорок балкона цокольного этажа. Теперь тетя Рая могла не спешить, разогревая на примусе воду для своего «гигиенического сосуда» - пацаны выстраивались в линейку у турника.

- Маджар-ами, - канючила маленькая Солмаз, - а когда ты повесишь нам качели?

- Сделаем, сделаем, - обещал ей Салман. В следующее воскресенье. Постараюсь.

Через несколько дней во дворе стали происходить какие-то непонятные детям вещи. Взрослые перешептывались, что Маджара арестовали за кражу на заводе. Что он, якобы, регулярно выносил металлические детали, а на этот раз его поймали, когда прятал в карманы железные крюки и гвозди. Никто не верил, что Маджар-Салман - вор. Но ведь поймали-то, как говорят, с поличным! Какой позор!..

Качели во дворе так никто и не установил. Комнатушку Салмана соседи заняли под подсобку. А патефон и за-скрипанную пластинку с «Чардашем» унесла к себе Диль-шад, что стирала белье для Салмана. В счет долга. Конечно же, соседи сочувствовали парню. Потому и провисела на бельевой веревке его рубашка, выгорая почти месяц. Диль-шад не снимала с веревки белье Салмана по непонятным причинам, а ее дочка 16-летняя Майка, еще долго наплаки-вала в свою подушку по ночам. От стыда, обиды и жалости к Маджару. Он так ей нравился!..

Вселенское потрясение 22 июня 1941 года заставило всех забыть иные свои беды. Забыли и Маджара.

* * *

29 января 2005 года был днем событий, повергших меня в шок. С раннего утра не покидало меня ощущение дискомфорта, а в мозгу стучала фраза - «Одно из тысячи Его имен». Какое?..

В тот день мы собрались в родительском доме. Мама пригласила на обед. Брат принес покупки и положил на полку какой-то сверток.

- Что это? - спросила я, разворачивая сверток.

- Подарок. Можешь взять себе, - ответил брат, зная о моем интересе к Книгам. В свертке оказался «Коран» в переводе Иман Валерии Пороховой. Я обомлела. Так давно искала эту Книгу! Неспроста разбудила меня сегодня эта фраза: Истина - одно из тысячи Его имен! Я не стала открывать Книгу, решив сделать это позже, оставшись наедине с Ним.

День проходил спокойно и мирно, но ощущение дискомфорта присутствовало по-прежнему. После обеда, за чаем, говорили о многом. Почему-то вспомнили и войны. Вот тут-то я и услышала историю Маджар-Салама.

- В 45-м пришло извещение о гибели Салмана. Из Польши пришла весть. И награда была, - закончила тетя Солмаз свой короткий рассказ без особых эмоций, делая акцент на свои детские впечатления.

- Как же вы могли его забыть? Я впервые слышу о нем, хотя знаю о твоей родне и соседях почти все! Выходит, он ушел на войну из заключения. Штрафбат - пушечное мясо! Прошел ее почти до конца, погиб в чужой стране, награжден посмертно и - забыт? Нет, это несправедливо, это постыдно!

Я не могла успокоиться, не находила себе места от чувства горечи и стыда за «забывчивость» своей родни, за безразличие к памяти человека, сгинувшего за. Да! За ваши паршивые качели!.. И никто за 60 лет не оплакал его?!

- Ведь вы с сестрой несколько раз были в Польше, гостили, гуляли там. Почему не искали его могилу? Неужели тебе никогда не хотелось положить цветок к памятнику человека, радовавшего вас в детстве? - возмущалась я и корила тетку.

- А кому это пришло бы в голову? - ошеломила она меня ответом. - Да и как ее найти? Что ты пристала ко мне?

Я почувствовала, что расплачусь, и вышла из комнаты. «Истина - одно из тысячи Его имен...» Я заперлась в маленькой комнате. Пыталась как-то успокоиться.

Взяла Книгу, открыла ее:

«... к которой прикоснуться могут те, кто чист (душой и телом)».

Я уже знала, что буду делать завтра!

* * *

Сейчас я жду ответ из архива Министерства обороны. Запросила справку о Салмане, погибшем в Польше. Но, не дожидаясь ответа, установила табличку в каменной ограде семейного участка на городском кладбище. Думаю, родня не будет возражать против покаянной надписи на этой табличке:

Был чист душой, Хоть телом не всегда. Но ты прощен -Ведь призван раньше всех! И ты прости, Что долгие года Несли, не ведая Забывчивости грех.

Наверное, неспроста все это произошло в канун 60-летия Великой Победы. Когда в далекой Польше на братскую могилу, где покоится Маджар-Салман, лягут цветы, здесь, на родине, вознесется к Богу ясин его светлой памяти.

Баку. Февраль 2005 года.

СИНДРОМ ПЕТУХА

- Очень не хотелось бы испытать еще одно разочарование, - почти шепотом произнесла Сура.

- Это маловероятно, - обнял ее за плечи и притянул к себе Джейхун.

- Хотелось бы верить, - подумала Сура. Мало, но все же вероятно.

События последних лет приучили ее к недоверию. А как хочется верить! Как хочется ласки, внимания, заботы! Быть уверенной, что, отступив назад, ощутишь опору, а не свалишься в пропасть. Сура и Джейхун знакомы около двух лет и до сего вечера их отношения носили чисто платонический характер. Они были друзьями «союзнической сборки». Это такой вид дружбы, когда узелки между людьми завязываются в первый же день знакомства, независимо от их воли. А затем следует перемена по схеме: симпатия - интерес -любовь. Как долго может продолжаться общение мужчины и женщины и не переродиться в нечто иное? А, поскольку мужчины в этом плане существа более «заземленные», первым интерес проснулся у Джейхуна. Сура это замечала, но не подавала виду. Не хотелось рисковать хорошей дружбой. Но все же рискнула. Дала возможность их отношениям выйти за пределы платонической любви-дружбы. Будучи несколько старше Джейхуна, Сура сразу поняла, что он еще не скоро преодолеет тот психологический барьер, который будет мешать их любовной связи, если таковая продолжится. Ей даже нравилась его неискушенность. Он как будто сам испугался того, что сделал. Ничего, это пройдет. Она поможет ему «сбросить броню». Если он захочет... Так думала Сура, когда Джейхун ушел. Она не уснула до утра, улыбаясь своим мыслям и радуясь грядущим переменам. Но произошло нечто странное. С того дня Джейхун не появлялся. Правда, у них состоялось несколько телефонных разговоров, но это были, как прежде, просто товарищеские беседы. И не более того. Что же спугнуло Джейхуна: почему он стал избегать встреч? Сура любила его без всякой корысти и, не стань они любовниками, все равно продолжала бы питать к Джейхуну нежные чувства. Да так и будет. Но отчего такая внезапная перемена? Хотелось определенности. Но Джейхун упорно продолжал отсутствовать. Возможно, это занятость, не зависящие от него обязательства. Хорошо, если так.

- Что же, солнышко, подождем еще, - думала уже вслух Сура. - Посмотрим, на сколько высок процент «мало-вероятности» и насколько определение «все мужчины одинаковые» подходит для тебя.

Около трех часов ночи закукарекавший вдалеке петух вызвал у нее усмешку.

- Теперь будет кричать до семи, пока солнце не взойдет. А потом сразу потеряет к нему интерес. Увидит край диска и замолкнет. Глупая птица, «вызвав рассвет», решит, что край диска и есть солнце. «синдром петуха». А может быть, это и есть ответ на вопрос о внезапном исчезновении Джейхуна? - пронзила болезненно-жгучая догадка. - Долгие месяцы обхаживая ее, он потерял интерес, как только «увидел край диска»? Больно. Теперь разочарование будет полным и окончательным, а жизнь тусклой и бессмысленной. Что-то вроде «И ты, Брут?..»

А он все не появлялся. Неделю, две, месяц.

- Доброе утро! - раздался негромкий голос в телефонной трубке. - Прости, что долго не звонил. Я был в отъезде. Звоню из аэропорта. Не удержался. Ты, наверное, спала. Я тебя люблю!..

Было около шести утра. Вдалеке пели петухи.

ЗАСТАВЬТЕ ЕГО ВЗЛЕТЕТЬ

- Я часто вижу один и тот же сон. Мне снится дельфин, окруженный прочной сетью. Он мечется и не может вырваться. Иногда ему удается пробить брешь в этой сети, но она слишком мала, чтоб выплыть сквозь это отверстие. Я вижу его глаза - они человеческие. Я просыпаюсь от того, что мне не хватает воздуха. Боюсь сойти с ума.

Разговор их длился уже третий час, а он все говорил и говорил. Он как будто читал, так правильна и безукоризненна была его речь, так метки и удивительно образны определения. Доктор слушал внимательно и с интересом. Он жалел, что их разговор не записывается на пленку - это была целая повесть. Грамотно выстроенные предложения, яркие эпитеты, интересно «закрученный» сюжет. Конечно, это не пациент - это просто интересный собеседник с грузом проблем на душе. Рабочий день закончился, а они все еще сидели в кабинете, друг против друга. Говорящий и слушающий. Удивительно, но столь долгий разговор не утомил доктора. Такое было впервые. Не было раздражения. Он даже на часы посмотрел лишь тогда, когда медсестра заглянула попрощаться, кинув мимолетный взгляд на сидевшего против доктора молодого мужчину.

- Ну и говорун!.. - подумала девушка. - Заморочил голову человеку своими бреднями. Она сделала доктору знак, означающий «Вас нужно выручать?» Но к ее удивлению, тот отрицательно покачал головой и даже слегка нахмурил брови: «Ни в коем случае!» Посетитель встрепенулся, неожиданно прервал рассказ, взглянул на часы.

- Простите, ради бога. Я не заметил, сколько прошло времени. - Он как-то с сожалением посмотрел на доктора. - Мне так много еще хотелось Вам рассказать.

- Приходите завтра. Нет причин волноваться. Я буду ждать Вас к шести. Чтоб нам не мешали. - И добавил с улыбкой: - Вы интересный рассказчик.

Всю дорогу домой и весь вечер у доктора не выходил из головы посетитель, перелистывавший перед ним историю своих неудач. Нет, конечно, он не был болен. Это всего лишь необходимость выговориться. Раз он осознает, что, разговаривая с самим собой, а порой и вслух, может довести себя до нервного срыва, значит здоров. Ничего, попьет успокоительного, выговорится - полегчает. Дай бог, чтоб его проблемы нашли разрешение. Да и мои тоже, - вздохнул доктор. Дельфин, ищущий выхода, красивый образ!

Доктор уснул поздно. Ему снился дельфин, пробивающий брешь в прочной сетке. В человеческих глазах не было страха, безысходности. Была жажда жизни, стремление вырваться из замкнутого круга. Дельфин метался, пытаясь увеличит брешь. Но прочная сеть не поддавалась. Он почувствовал, что начинает задыхаться и перестал делать резкие движения, чтоб не растратить последних сил, сохранить побольше воздуха в легких. Но вдруг какая-то сила, словно подхватив его, стала выталкивать вертикально вверх. Делая быстрые винтовые движения, он стал стремительно подниматься к поверхности воды, почти стоя на хвосте. Скорость его увеличивалась, подобно ракете. Его буквально выбросило из воды, и он перемахнул через край сети, разделяющей мучительную смерть и желанную неизвестность. Воля вывела к воле!

Доктор с нетерпением ждал вчерашнего посетителя. А когда тот пришел, прямо с порога, с радостью сказал: «Я нашел выход!»

- Вы? Какой выход? - удивившись спросил посетитель.

- Как Вы спали сегодня?

- Об этом я и хотел Вам сказать. То ли наш разговор был благотворным, то ли лекарство помогло, но я спал на редкость крепко.

- Дельфин не снился?

- Нет!

- Прыгайте через сетку, рискуйте! - начал было доктор, но, спохватившись, пояснил: - Когда Вам будет сниться тот сон, не мечитесь, не пытайтесь рвать сетку. Наберитесь отваги, соберите всю волю и неситесь к поверхности. Прыгайте через сетку! Вы абсолютно здоровы. Дельфин - это Ваше внутреннее состояние. Когда он сконцентрирует волю и преодолеет край сети - получит свободу. Вы обретете уверенность, и все проблемы найдут свое разрешение, будьте уверенней в себе. Заставьте его взлететь и перепрыгнуть через край сети!

СВЯТО МЕСТО ПУСТО НЕ БЫВАЕТ?..

Целителя Шафааддина знали за многие версты вокруг. Люди шли к нему нескончаемым потоком. Они терпеливо выжидали знойными днями и холодными ночами длинные очереди, ставя свои шатры и навесы недалеко от его убогого жилища из саманного кирпича, обмазанного растрескавшейся желтой глиной. Этот домишко не мог вместить всех страждущих, поэтому некоторым даже приходилось устраиваться на ночлег в крошечных пещерках окрестных скал, питаться козьим сыром, пить солоноватую воду из древнего колодца, вырытого еще прадедом Шафааддина. Но ни тяготы длинного пути, ни скудная пища и долгое ожидание не были препятствием для мечтающих обрести исцеление от недугов. Вереницы людей зимой и летом тянулись к лачужке Шафааддина, скрытой за песчаными холмами и угрюмыми серыми скалами. И мало кто возвращался домой, не получив здоровья. Чаще всего это были глубокие старцы, хвори которых стали спутниками старости. Но и они обретали облегчение, избавленные если не от болезни, то хотя бы от сопровождающей ее боли. Бывало, что счастливые родители выздоровевших чад вызывались отстроить ему большой дом в награду. Но он отказывался. Отказывался он и от дорогих ковров, верблюдов, прочих даров, которые предлагались ему с радостью. Зачем все это одинокому, стареющему человеку? Люди дают ему пищу и одежду, его верблюдица молода и раз в два года приносит здорового верблюжонка. Шафад-дин обменивает его на необходимые в небольшом хозяйстве предметы. А последнего оставит заменить мать, когда она под тяжестью лет в последний раз преклонит колени.

Давно это было. Очень давно. Однажды Шафааддин уснул, положил под голову седло и накрывшись размотыанным куском ткани своего головного убора. Люди увидели его спящим в десяти шагах от раскрытых дверей дома. Ша-фааддин лежал, повернув укрытое белой тканью лицо первым лучам восходящего солнца. Но знак смерти увидели лишь сбежавшиеся в глубокой скорби на весть о его кончине. А для самого целителя это был просто сон: глубокий, мирный и такой желанный! Ведь, отдавая свой дар людям, он никогда не отдыхал. И теперь он был так благодарен окружающей тишине и темноте за покой и возможность. поспать!

А над его спящим телом люди уже возводили мраморное строение, отягощенное золотом и серебром. Оно подставило солнечному диску лазуритовый купол, который ночью отражал звезды, а днем сливался с небесами. И снова, как прежде, нескончаемый поток желающих обрести здоровье потянулся к сооружению, укрывшему спящего Шафааддина от людей. Теперь они шли сюда не только за исцелением от недугов, но и за благополучием, успехом в делах и. богатством. Да, и имя Шафааддина, и место, где он почил, стали святы. Люди верили в такую святость, и эта искренняя вера продолжала творить чудеса - многие находили исцеление.

Строение над спящим Шафааддином разрасталось, и вокруг него уже шла оживленная жизнь и бойкая торговля. У стен его богатой усыпальницы торговали обломками саманного кирпича, разобранной до соломинки убогой лачуги, крошечными лоскутками от его одежды, амулетами с его (?) волосами и прочими невероятными предметами обогащения шарлатанов и дельцов.

* * *

- Проснись, Шафааддин! - услышал однажды целитель сквозь глубокий, как смерть, сон. - В благословенной стране, земля которой рождает огонь, живет мальчик. Он слаб телом, но душа его чиста и легка, как дыхание ангела. Не бойся длинного пути - твои стопы не коснутся земли. Ты быстро найдешь ту страну: чайки кружат над морем, где начертан ее орлиный профиль. Это та самая священная земля между горой Каф и морем Кас, о которой говорили пророки. Найди мальчика, Шафааддин, и отдай ему то, что прежде было дано тебе.

Шафааддин открыл глаза и с трудом поднялся. Что за тяжесть придавила его плечи? Он с изумлением стал разглядывать незнакомое великолепие. Глаза резал непривычный блеск мрамора, золота и зеркал. Не видя своего отражения в зеркальных украшениях, он не удивился. Разве могут душа или дар отражаться в стенах? Только в делах! Шафааддин покинул воздвигнутый над его телом храм и направился в страну, где за почерневшими стенами древней крепости обитала чистая и легкая душа Мир-Таира.

Шафааддин узнал мальчика, как только увидел его сидящим на каменной скамье у изъеденной веками крепостной стены. Его душа была гораздо больше хилого, болезненного тела. Она была такой легкой, светлой, искрящейся, что, соприкасаясь с ней, люди, окружавшие мальчика, невольно улыбались, испытывая необъяснимый прилив радости.

- Я сожалею, - произнес Шафааддин, глядя прямо в чистые глаза Мир-Таира, - но исцелить твое тело мне не по силам. Потому, что вся сила, которая должна быть у человека внутри, у тебя снаружи. Слишком большое содержимое для такого малого сосуда! Но, раз я пришел к тебе, значит ты должен принять и мою ношу. Она не в тягость, а в радость. Ты будешь исцелять тяжкие недуги, и даже самое смутное время пощадит тебя. Живя среди людей, ты не будешь подвержен низменным человеческим страстям. Но кто сможет оградить тебя от них, когда наступит миг желанного сна? Ведь именно так случилось со мной. И теперь храм, что стоит над мои телом, пуст.

Молва о целительном даре Мир-Таира быстро переросла в славу. Но он был равнодушен к ней. Он любил людей и помогал им всю жизнь, излечивая маленькими кусочками своей необъятной души. А когда Мир-Таир умер, даже от его скромной могилы в глубине южного берега моря Кас долгие десятилетия исходила теплая волна, попав в которую люди находили облегчение своим недугам.

- Как неразумно вы поступили, люди! Почему усыпальница Мир-Таира так отягощена роскошью и богатством? Почему каменные стены храмового сооружения спрятали ее от звуков и красок живого мира? Почему между могилой целителя и страждущими воздвигнута такая грубая ограда? Ведь душе Мир-Таира тесно в этой клетке, пусть даже и серебряной. И она не может соприкасаться с теми, кому нужна! Почему сейчас, приближаясь к этой клетке, необходимо совершать какой-то культовый ритуал? Разве это прибежище идола? - кричала чайка, кружа высоко над лазурным куполом строения, затопавшего многие старые могилы вокруг.

- Самые надежные храмы - это те, которые люди строят в своих сердцах. Правда, Шафааддин? - спросил Мир-Таир у старого целителя, опустившись на камень возле него и с печалью разглядывая издалека сверкающие купола своей опустевшей усыпальницы. - Я не хотел бы покидать свой народ. Но солнечный свет и ветер с моря давали мне силы. Здесь же мне так тягостно! Все это очень красиво, но мое предназначение в целительстве, а не в шаманстве. В этом краю есть дивные места. Я покажу их тебе, Шафааддин. Пойдем?..

* * *

Когда мы были детьми, бабушка часто приводила нас на шувелянское кладбище прикоснуться к могиле Мир-Мовсума Ага. Став постарше, мы приходили сюда сами. Эта могила была дорога сердцу каждого бакинца - целитель Мир-Мовсум Ага был далек от религиозности и бессмысленных церемоний. Он не знал слов «нация» и «религия», помогал людям тем, чем был награжден от Бога.

Сейчас могила Мир-Мовсума Аги одинока среди роскошного убранства и моря людей.

ОЖЕРЕЛЬЕ ДЛЯ ДОЧЕРИ ПАСТУХА

Жизнь в Великой стране, только-только стряхнувшей с себя пепел чудовищной войны, была полна лишений. И в больших городах жилось тяжко. Что и говорить о крошечном дагестанском сельце, затерянном меж суровых горных кряжей Северного Кавказа. Оттого и умирали дети пастуха Ходжата, не прожив и четырех месяцев. Родившимся уже вы пятидесятые годы дочерям повезло больше. Они не умерли в младенчестве. Патымат, Курзат и Хыззат подросли и даже поучились немного в начальной школе, расположенной в низине. Трудно назвать школой невзрачное глинобитное строение с земляным полом и «летучей мышью» под низким деревянным потолком. «Летучая мышь» - это подвесная керосиновая лампа. Будь дети чуть повыше ростом, они задевали бы головами сей осветительный прибор. А еще здесь было очень холодно, и не носи ребятишки овечьих вывер-ток и «джорабов» из грубой шерсти, не обошло бы их стороной ни одно воспалительное заболевание. Они просто мерзли, но, привычные к ледяным горным ветрам, не болели. В школе училось 14 ребятишек. Единственный учитель (или учительница) на все четыре класса, отбывающий здесь «срок» по направлению из вуза или училища, долго не задерживался. Не выдержав зимних «прелестей» таких чудесных в летние месяцы гор, он покидал холодную школу с сырым полом, мышами и сороконожками, где вой ветра в трубе, сливался с воем шакалов и волков.

Иногда учителя сбегали в середине учебного года, и тогда дети пастуха Ходжата до самой весны сидели дома. Их радовало то, что не приходилось каждое утро затемно вытаптывать в нанесенном за ночь снегу новую тропинку, скользя, спотыкаясь и падая, плестись к тусклому свету в окошке убогой школы. Ну, скажите, какие знания можно получить в такой школе? Писать-читать научились - и ладно.

Нельзя сказать, что девчонки бездельничали, не посещая школу. Тут, в крошечном сельце, впившемся в огромную гору, как клещ между лопатками пастушьей собаки, была своя школа - суровая школа жизни. Без скидок на пол и возраст. Бескомпромиссная школа выживания. Сравнение забытого Богом дагестанского аула с клещем тоже небеспочвенно. Как собака порой пытается стряхнуть с себя осточертевшего кровососа, так и горы частенько потряхивали сельцо подземными толчками. Но горцы изобретательны и выносливы. Не зря они строят свои сакли из пористой глины и соломы: рухнет такая - встань, отряхнись да построй новую.

Холодными зимами Патымат, Курзат и Хыззат сучили пряжу, вязали пестрые «джорабы» - себе и на продажу. Помогая матери, девочки сбивали масло в бурдюке. Оно, хоть и попахивало овечьим сыром, но было очень вкусное. Да и полезное. Оттого и румянились лица девочек. А еще сестры раскатывали лепешки и пекли хлеб. Тесто мать месила сама, пока руки девочек не достаточно окрепли. Хлеб выпекался на неделю, а то и две. Поэтому, бывало, приходилось вытирать островки плесени с почерствевшей лепешки. Ведь даже черствый, и потерявший вкус, хлеб не выбрасывался, а употреблялся в пищу. Его можно, например, размочить в козьем молоке или простокваше. Полезно, опять же.

А весной сестры вместе с матерью убирали камни, нанесенные дождем и селем на их кукурузное поле или приводили в порядок небольшой виноградник на южном склоне. Виноград здесь был, хоть и сочный, но не очень сладкий -солнце не успевало до вечера достаточно прогреть почву в горах, где ночью очень холодно. Поэтому вино из этого винограда получалось кислое. Но уж уксус настаивался ядреный! Особенно хорошо готовила уксус Патымат. Разлитый по бутылочкам, он и распродавался быстрее. Патымат очень гордилась своим умением готовить виноградный уксус, прошибающий ноздри до слез. Зато пестрые носки - «джо-рабы», из грубой шерсти лучше вязала Курзат. И торговала она бойчее. Хитроглазая и языкастая, она умела быстрее и дороже остальных сестер продать носки на базаре, куда их водила летом мать. А делая нехитрые покупки, Курзат выторговывала их гораздо дешевле. Маленькая лукавая деревенская бестия!

Стихийный базар располагался внизу, у подножия гор, на развилке дороги. Он был единственным местом своеобразного развлечения для девочек. Здесь собиралось так много народу! Со всех окрестных сел стекался люд - было на что поглазеть. Тут же торговки, приехавшие из отдаленного городка, через который пролегало железнодорожное полотно, продавали всякие безделицы - бусы, колечки, сережки, ленты. Но бусы из цветного стекла были не по карману девочкам. Да и отец бранился бы за расточительство. Поэтому Патымат изготовляла для себя бусы из высушенных бараньих шариков, предварительно опустив их в горшочек со смолистым соком кушута. Подсохнув, он скрывал происхождение «бусинок» и окрашивал их в красноватый цвет. Гордая своей изобретательностью и умением, Патымат носила такие «ожерелья» в несколько рядов.

Так бы и жили, повторяя жизнь своих предков, дочери пастуха Ходжата, если б некий Генплан, согласно которому население разбросанных по горным ущельям аулов не было переселено в строящийся городок горнодобытчиков. Людей постарше этот план не радовал - трудно менять веками устоявшийся жизненный уклад. Но кто из чиновников станет с этим считаться? Молодежь же перемены, наоборот, обрадовали. Городок строился и рос, рабочих рук не хватало. Урбанизация, к их радости, шла полным ходом. Скоро люди привыкли к новому порядку. Дети стали ходить в хорошую школу, взрослые приобщились к рабочим профессиям. Словом, жизнь пошла по иному, новому, кругу. Пришло время, и было забыто сельцо, с плоских крыш которого, казалось, можно дотянуться до облаков. Был забыт домишко с дымным очагом и скудное кукурузное поле. Закатились в темный угол «бараньи» бусы Патымат. Зачем они ей? Живя в городе, она купит себе настоящие, из горного хрусталя. А может быть (страшно подумать!) у нее будут и золотые сережки с красными камешками!..

* * *

Купила! И не одни. Правда, между мечтой и ее исполнением прошел не один десяток лет. И не стану описывать трудности, которые пришлось преодолевать дочерям пастуха Ход-жата, чтоб вырвать из рук Судьбы желанные куски. Не всегда госпожа Судьба добровольно отдавала от щедрот своих. Бывало, что не только трудолюбие помогало сестрам, но и лукавство, и коварство. А если бы не так, то каким же образом смогла б Курзат увести чужого мужа, будучи уже немолодой. Красотой-то она и в молодости не блистала. Зато хватка у всех троих была, что у пастушьей собаки - волкодава - мертвая! Тут, видно, помогли уроки базарной торговли, полученные в юности: продать подороже - купить подешевле. А еще выдать недостаток товара за его достоинство.

Через несколько лет Патымат вышла замуж за горного инженера, а Хыззат - за главбуха троллейбусного парка, где прежде три года проработала водителем. Коротышка Хыз-зат, обладавшая болезненным самолюбием, осуществила свою мечту, глядя поверх голов сквозь широкое лобовое стекло троллейбуса. Когда-то из-за невысокого росточка, ей не разрешали управлять тележкой. А сестры будто дразнили ее, громко покрикивая и похлестывая ишака по крупу.

- Зачем хлестать беднягу? Он и так знает дорогу не хуже вас, - думала Хыззат, зарывшись в сено и глядя в широкие спины сестер. - Неужели я так и буду всю жизнь смотреть им в спину?..

Но у не вышедшей ростом Хыззат упрямства было на троих. Через десяток лет жители городка горняков хорошо знали ее, приветливо улыбались водителю троллейбуса Хыз-зат вах и уважительно смотрели ей в спину, когда она уверенно крутила в крепких руках широченную горизонтальную баранку.

Еще через несколько лет сестрам-горянкам стал тесен небольшой рабочий городок, и они перебрались в столицу соседней республики, решив окончательно оторваться от корней. Зачем? Видно, и у них был на сей счет свой Генплан, схожий с тем, по которому пастухи становились шахтерами, а их дочери кондукторами и штамповщицами.

Говорят, что глаза - зеркало души. Это ошибочное утверждение. Глаза выдают сиюминутное состояние человека и отражают его настроение. Но если вы хотите определить его суть, то обратите внимание на руки - они расскажут о нем гораздо больше.

Вот и дочери пастуха Ходжата, ныне надменные городские дамы, не могут скрыть своего происхождения, так и не став обладательницами холеных рук. Их руки, лишенные изящества, с грубыми шершавыми ладонями, остались руками женщин, с ранних лет привыкших мотыжить каменистую землю кукурузного поля, прибирать кошару, прясть грубую пряжу и таскать воду из дальнего ручья. Они не могли носить колец -пальцы распухали и становились похожими на сосиски. От браслетов учащалось сердцебиение, а от тяжелых серег с изумрудами почему-то начинали болеть коренные зубы. Никакие дорогостоящие кремы и мыло не сделали рук дочерей пастуха мягче и красивее. И накалывали на вилку французский сыр с плесенью эти руки с тем же «шармом», с каким разламывали плесневелую деревенскую лепешку.

Скажу одно: даже пересаженный в городской парк, неприглядный горный кушут с горькими смолистыми плодами и ядовитыми колючками им и остается. От корней не оторваться. И они когда-нибудь обязательно позовут.

- Мама, перестань же ты давить уксус! Кому он нужен в таком количестве? - вяло возмущается увешанная бриллиантами дочь Патымат, ставшая супругой очень состоятельного предпринимателя. А Патымат все набивает и набивает в банку ягоды из сада, окружающего загородный дом ее затя. Она неловко потерла тыльной стороной ладони вспотевшую шею, и дорогое ожерелье из черного жемчуга вдруг оборвалось и рассыпалось. Точь-в-точь как бараньи, простите, каки...

Я БУДУ ТЕБЕ ПИСАТЬ

«Здравствуй, мое солнышко, мой славный, милый человечек!

Ты, наверное, сейчас спишь. Да, конечно, так оно и есть. Как хотелось бы заглянуть в твой сон! Есть ли я в нем? Часто ли там бываю? Наша разлука затянулась, и я боюсь, что скоро ты совсем меня забудешь. Если так случится, упадет последний листок с дерева надежды. Корни моего дерева уже ослабли, а ветви стали хрупкими и ломкими. А ведь это дерево рождало сказки, которые ты так любил слушать! И я еще не все тебе рассказала.

Когда я была маленькой, мне казалось, что за окнами, в которых по ночам горит свет, живут счастливые люди. Я забиралась на подоконник, подолгу вглядывалась в светившиеся окна отдаленных домов и рисовала в своем воображении картинки тихого счастья. Вон за тем окошком со шторами кто-то сидит в глубоком кресле, поджав под себя ноги, и листает красочную книжку в глянцевой обложке. У меня тоже была такая: когда переворачиваешь страницу, на развороте выступал резной бумажный замок Снежной Королевы или раскрывала веером радужный хвост Жар-птица. Сейчас таких книжек нет... А за другим окном, за тем, что левее, наверное уютная кухонька. Там сидит чья-то бабушка и пьет чай из красной чашечки в белый горошек. У ее ног дремлет большой, пушистый белый кот. Как жаль, что я не могу зайти к ней в гости! Наверняка, и она знает много сказок. А может быть, эта милая старушка вяжет сиреневый жакетик для своей внучки, у которой скоро день рождения? Ну конечно! Как я сразу не догадалась!

Я могла разглядывать светящиеся окошки часами. А родители думали, что я сплю. Как и полагается всем детям по ночам - спать! Днем все было не так. Днем правили взрослые, и дети жили так, как им предписывалось. Но ночь! Ночь была моей! Я сама была в ней хозяйкой, сама придумывала правила, сама рисовала жизнь и раскрашивала в те цвета, которые МНЕ нравились.

Прошло много-много лет, и я понимаю, как ошибалась тогда. Сейчас я точно знаю, что ночью свет горит в тех окнах, где кому-то вовсе не сладко: у кого-то случился сердечный приступ и к нему вызвали «Скорую». У кого-то стряслась беда, и он не может уснуть. Вот и у меня сейчас горит свет, хотя уже три часа ночи, а я пишу тебе письмо, и мне мешают слезы. Последние годы в моем окне часто горит свет по ночам.

Конечно, я могу позвонить тебе, но не желаю говорить украдкой. А вдруг не ты подойдешь к телефону? И тогда мне придется бросить трубку. Но я не хочу, чтоб меня ругали, даже если не услышу этого. Это будет несправедливо, потому что я вовсе не думаю кого-то дразнить. Вот и пишу. Твоя фотография стоит сейчас передо мной, и я как-будто разговариваю с тобой. Ну, да ладно, солнышко, ты, наверное, устал от моей болтовни и хочешь спать. Спокойной ночи, родной! Я очень тебя люблю!»

Женщина аккуратно сложила исписанные листки вчетверо, подержала в подрагивающих руках и. поднеся зажженную спичку, сожгла их в глубокой пепельнице. Она поцеловала фотографию маленького внука, провела пальцами по его шелковистым волосам за холодным стеклом, глубоко вздохнула и выключила свет.

И так почти каждую ночь.

«. Я буду писать, а фея снов прочтет тебе мои письма. Она мне обещала.»

СКАЗКИ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ

ЩЕНКИ ЦЕРБЕРА

Черти - близнецы Цепкий и Зоркий скучали у входа. Зоркий, вытянув копытца и заложив руки под бритый затылок, дремал. Время от времени он отмахивал кнутовидным хвостом досаждавших мух - адушниц. Цепкий сосредоточенно выковыривал серу из-под ногтей заточенным зубом недавно поступившего никчемного дантиста. Этому, с позволения сказать, стоматологу было назначено удаления зубов «вживую». Предварительное наказание. Скучная работенка. Цепкий выщелкал ему зубки, как фишки, а затем проводил в «паленку», где дантиста оформили по всем правилам и определили в «мучительскую» - удалять зубы своим бывшим коллегам. Поскольку в аду особые правила на этот счет, то удаление зубов предусматривается адское. Скукота! Мелочевка пошла. Никакой фантазии, никакого творчества! С тех пор, как в связи с изменением условий жизни на земле и с учетом динамики этих изменений, были скорректированы Заповеди, греховный реестр был довольно основательно пересмотрен. А между адом и раем создан некий фильтрационный центр, где души усопших распределяются уже по Новому Своду. Но ходят слухи, что и там кое-кто стал брать откупного. Ведь хватило же ума привлекать к работе души "имеющих опыт в организаторской работе бывших руководящих чиновников». Все, как всегда, до конца не продуманно. Сами небожители не укладываются в график, к Новому Своду привыкают медленно, как к новому алфавиту, путаются. А чиновничьи душонки своего не упустят!

Цепкий посмотрел на экран, где обеззубленные новеньким бывшие зубные врачи со слезами зализывали цель-нозажаренную ароматную тушу жирненького барашка, не имея возможности откусить хоть самую малую малость. Кстати, такое предложение первым сам Цепкий и вынес недавно на шабаше. Начальство сочло его дельным. Сейчас это новшество проходит испытание. Результаты неплохие, и

Цепкий ждет повышения по службе. Ему об этом шепнули на ушко за пригоршню золотых коронок.

Дежурство проходило тихо, вяло, тоскливо. Цепкий переключился на другой экран. Там шла очередная дискуссия на совещании небожителей: «Кто более виновен в нарушении Заповеди «Не убий» - судья или палач? Стрелец или оружейник? Главнокомандующий или солдат?» Да первый, первый! Сколько же можно об этом твердить? Лучше бы «Алчностью» занялись - вот где собака зарыта. Все от нее! Да, о собаке. Начальство пожелало завести щенка трехголового Цербера, а суку подходящую найти не могут. Надо заглянуть в пекло, к ядерщикам. Может быть, знают, где после испытаний завелись трехголовые пит-бультерьеры.

Зоркий приоткрыл глаза, потянулся.

- Слыхал, о чем говорят ребята из «скорняжной»? На семинары правителей земных стали приглашать. Делиться опытом по массовому удушению народов и шкуродерству. Говорят, особо радевших и преуспевших к нам в штат зачислять будут. Мы, мол, какие-то инфантильные стали, нерасторопные. У них учиться должны.

- А почему бы и нет? Вон, посмотри, как дантист над своими измывается. Аж мне страшно глядеть! Зубных врачей потому дантистами и называют, что они, как Данте, до девятого круга ада пациентов доведут. Будем мы у них еще учиться!

- Еще говорят, что особо отличившимся "штатным грешникам" бесовские регалии будут присваивать.

- Рога, что ли? Так ведь они и сами друг друга рогами частенько украшают. Власти и корысти их мерзкие души жаждут, скажу я тебе.

- Ты тише, тише! Услышит кто - влетит...

- А кто, кроме нас с тобой тут есть?

- Да эти тварюги, адушницы. Не дали поспать. Прямо в ноздри лезут!

- Думаешь, донесут? - усмехнулся Цепкий. - Хотя, если в них души тибетских монахов, нарушивших табу убивать всякую живность... Тогда прихлопнувший муху освободит душу бедолаги.

- То есть, доброе сотворит?

- Вроде того.

- Искушаешь, дьявол?

- Тебя такой мелочью не проймешь. Помнишь Хитрющего? Он своего напарника уговорил френч диктатора примерить. Напарника за это в пекло перевели. Теперь он своим хвостом мздоимцам пятки щекочет по сорок дней, прежде чем в котел с кипящей смолой опустить. Зато самого Хитрющего тотчас повысили. Сейчас он в группе надзора за транспортировкой наркотиков. Какие пути подсказывает! Такой выдумщик, черт. Он дослужится еще, вот увидишь.

- Как сказать, - зевая, продолжил Зоркий. - Образцовую троицу - Лихого, Ловкого и Увертливого - помню к монахам - прелюбодеям приставили. А за что? Они же не знали, что настоятель - трансвестит. На них сейчас смотреть жалко: не знаешь, кто кого имеет - они монахов или монахи их. Да-а, нашего брата порой за недогляд хуже карают, чем кардинала за проституцию. А еще мне случай рассказали. Один при жизни все стремился в Историю попасть, да так ничего выдающегося и не совершил. Помер от воспаления легких. Так убивался, придурок! Его в «фильтрушке» пожурили, что, мол, гордыня и тщеславие - грех. Вернули на землю тараканом библиотечным, чтоб в учебнике истории пожил.

- Ну, шутники - мудродеи! И в «Историю» вроде вошел, и наказание получил. Так, что ли?

- Так-так, да как бы не так! Этот таракан заполз в электрическую розетку, устроил короткое замыкание, библиотека сгорела. Вот как он в историю вошел! В "фильт-рушке" облом: Кто виноват, таракан - пиротехник или они сами? Спорят еще, считать ли его самоубийцей.

Разговор их прервал бес потрепанного и удрученного вида. На его левом роге была свежая зазубрина, а глаз заплыл и потускнел.

- Плохие новости, ребята, - не дожидаясь вопросов, начал он. - Душегуб серийный поступил. Он водителей иномарок в бетон закатывал, а машины их на запчасти перепродавал. Дали ему тогда за троих покойников восемь лет. Видел я тех покойников. Статуи бетонные хоть в городском парке выставляй! Душегуб в тюрьме помер, а здесь, в "фильтрушке" хвалился, что тридцать восемь мертвецов за ним. Проверили - так оно и вышло. В комиссии один головой покачал и говорит: «Ну, ты дьявол!» И все! Начальство его в охапку - и сюда. Будет теперь молодняк душегубству обучать.

- Значит, правильно ребята из «скорняжной» про "штатных грешников" говорили. Так ведь это для людишек подарок, получше райских кущ. Если и дальше так пойдет, на земле ни одного праведника не останется.

- Вот! И я так сказал. И получил... - потер бес поврежденный рог. - Шеф как заорет: «Идиот! Вот в чем и мудрость начальства! Гениально! Забыл, олух, какова конечная цель? Не в аду тебе работать, а в Австралии, на ферме по разведению сумчатых бегемотов». Я говорю: «А разве такие есть?» Он: «Будут! Когда ты им сумки начнешь пришивать, бумеранг тебе в задницу». Вы же знаете, шеф как чего пожелает, сразу сбывается. Теперь и глаз не раскрою, и сесть не могу...

- Похоже, действительно, плохи наши дела. Безработицей пахнет. Пошлют нас всех скоро к чертям собачьим, -окончательно проснулся Зоркий.

- Хорошо собак напомнил, - спохватился Цепкий. -Где бы достать эту сучку-мутантку для Цербера? Надо угодить начальству. Самое время...

О ЧЕМ БАЗАР?

- Неправедно живешь, - увещевал благоликий старец в белых одеждах, присев на край кровати Гоши, - укроти алчность свою, подумай о душе. Ведь кипящие котлы уготованы тебе, если не свернешь с пути греховного!

- Какие такие котлы? - зевая и потягиваясь, спросил Гоша.

- Адские! Жар нестерпимый и пекло! О прохладе взмолишься, но будешь брошен во льды обжигающие!

- Типа сауна. - Гоша положил руки под голову и уставился в потолок. Он с интересом стал разглядывать недавно приобретенный светильник. Что-то в нем не нравилось. Надо купить другой. Голубого хрусталя, с подсветкой. - И что еще там такого «нехорошего»?

- Смрад, вопли душераздирающие, хохот дьявольский! - продолжал старец, ужасаясь каре, уготованной Гоше.

- А ты, дед, на балдежках, в дискотеках или злачках бывал? Нет? Так сбегай! Напугал, блин! Что я, хохота и вопля адского не слыхал? Смрада не нюхивал? Да в твоем аду, поди, так не накуренно да не надымленно!

- Он не мой! - испуганно замахал руками старец. - Я в сияющих райских кущах обитаю. Хочу, чтоб и твоя душа той благодати удостоилась, когда призвана будет.

- Ну, и что там еще такого потрясного? - скучающим голосом спросил Гоша. Лицо старца просияло, оживленное надеждой.

- Плетущие венки сказочные девы будут возлагать их тебе на голову, осыпать лепестками роз под пение ангелов. Будешь вдыхать аромат райских садов, наслаждаться покоем, умиротворением и любосозерцанием.

- Скукота! - перебил его Гоша. - Телок улетных и здесь навидался. Цветочки-лепесточки твои мне по-фигу: недавно груз пришел из Голландии, розы, лилии, прочая растительность. А что, дед, не приворовывают ли твои ангелы из самолетов те розочки?

- Что ты такое говоришь?! - снова замахал руками перепуганный и удрученный кощунственными речами Гоши старец. - Цветы райские не чета земным, трава райская шелком стелется...

- Трава, говоришь? - ухмыльнулся и переспросил Гоша. - А много травки-то, дед? На дурь тянет?

- Ты о чем? - удивленно заморгал старец.

- Покуриваешь, небось, ту травку в раю-то? - хитро прищурившись, повернул Гоша голову к старцу. - А как у вас в раю с водярой?

Старец чуть не плача вскочил с края кровати, но тут же, спохватившись, снова сел.

- Бесстыдство и беспутство твое все грани пресекло! Я чист и душой, и телом! - с укором в голосе промолвил он.

- Ха! Девственник бородатый! Уморил, дед.

- Да вострепещет душа жадных до зелья всякого! В аду то зелье им бесы в горло сами заливать будут до потемнения очей!

- Круто! Так мне твой рай тем более по барабану! В аду как будто привычнее.

- Крамольны речи твои! Не ведаешь, чего жаждет гибнущая душа!

- Отчего же - гибнущая? Если в раю ни навороченных тачек, ни крутых жрачек, ни телок-метелок, ни зелья-водяр - о чем базар?

- Ты стихи слагаешь? - ухватился старец за искорку надежды. - А ты знаешь, что поэты на особом счету? Им и грехи по смерти отпускаются. Часто ли стихи слагаешь?

- Бывает. - уныло протянул Гоша, - когда шнурки в стакане.

- Что? А зачем бечевки в сосуде держать? - не понял старец

- Ну и дремучий ты, дед! Да, когда предки, тьфу, родители из деревни заваливаются погостить. Приходится чаще дома бывать или с ними мурочиться. Особо не разгуляешься. Вот тогда, от скуки, по вечерам и приходит баба крылатая. То есть, это Муза. Так что ли ее зовут?

- Она, она! - обрадовался обескураженный было непочтительными сыновними речами старец. - А не прочтешь ли ты чего-нибудь из того, что творил?

- Что творил, того не прочесть, того видеть надо! -снова потянулся Гоша. - А стишки присочинял. Так и быть, слушай:

Тратят деньги по блядям Кореша и там, и сям. Я ж, клянусь папахою, Даром телок трахаю.

Сам, как новый карбюратор С полною зарядкою. Хрен стоит, как император, Баб курочу всмятку я.

А вчера козел босой «Мерсюку» на зад вскочил. Я, от злости сам не свой, Педераста замочил.

- Прекрати!!! - старец, зажав уши и зажмурив глаза, тряс головой.

- Сам напросился!

- Я о стихах говорил, а не об непотребном дьявольском чтиве!

- Так выходит, в аду меня лучше поймут? Ну, дед, ты меня вконец достал! Давай кончай базар. Мне на «стрелку» пора. Опоздаю - обрекут меня братаны на твою райскую жизнь. Крапленая колода твой рай!

«ОКО ЗА ЗУБ»

Старый бес по имени Зеловед с интересом наблюдал за парочкой мальцов - рыжим чертенком и ясноглазым херувимчиком, которые возились неподалеку. У чертенка уже проклюнулись сизые рожки, и херувимчик упрашивал его дать их примерить, предлагая взамен едва отросшие крылышки. Зеловед расхохотался, представив себе, как будет выглядеть рогатый херувимчик и чертенок с ангельскими крылышками. Серафим, выглянувший из разверзстых облаков, схватил несмышленого херувимчика за шиворот и стал затаскивать внутрь, выражая свое возмущение звонким дрожанием роскошных серебристых крыльев. Растерянный херувимчик хлопал круглыми глазками и не мог самостоятельно взлететь, так как держал отстегнутое белоснежное крылышко в пухлой ручонке.

- Расселся тут, облака коптить! - тихонько ворчал серафим, косясь на пятно сажи под ногами Зеловеда. - Развели демократию! Так и норовят чистые души грехом обаять.

- Каждому свое. Почирикай мне тут! - незлобиво ответил Зеловед. - Спасибо скажи, не до тебя мне. А то доложил бы архангелам, как ты за своими пупсами приглядываешь. Надавали бы тебе по кучерявому загривку, пуховик недосте-ганный! Не уразумеете никак, что в одной упряжке скачем, -вздохнул старый бес.

Пролетавшая мимо душа новопреставившегося с изумлением оглянулась на их перепалку.

- Эй, вислоухий, - поманил Зеловед рыжего чертенка пальцами с длинными почерневшими, но аккуратно подпиленными и ухоженными коготками, - поди сюда. Ты почему не дал ему рожок примерить?

- Х-ха! Такие рожки да к его недозрелому кочану?!

- Плохо, видно, у тебя дела с «Искушением» обстоят, если недопонял. Как зовут тебя?

- Пока Пачкун. - угрюмо потупил чертенок малахитовые глазки с поперечным кошачьим зрачком.

- Это за что же? - рассмеялся Зеловед.

- А ни за что! - вскипел чертенок. - Памперсы бракованные помог на линию запустить. Сработало по высшему баллу! Представляешь, кому какие убытки?!

- Пока, вижу, ты сам в убытке, - ухмыльнулся Зеловед. - Не повезло с именем-то. Ну, не унывай, сменишь еще. Ты смышленый: хоть рог и не дал пучеглазому херувишке примерить, но и от его цыплячьего крылышка отказался. Молодец!

Зеловед с интересом разглядывал рыжего чертенка. Кого-то он ему здорово напоминал!

- А, кстати, что ты один тут делаешь? Удрал, небось, без спросу?

- Не-е, наставник знает. Я говорил ему, что с херувиш-кой познакомился, встреча у нас назначена

- А кто твой наставник?

- Стоум.

- Ого! Еще тот дьявол! Ты ко мне перешел бы?

- Не отпустят.

- Отпустят. Скажи, Зеловед просил к нему зачислить.

- Так ты Зеловед? - с восхищением уставился на него чертенок. - Стоум о тебе много рассказывал. Говорит, ты один тысячу тысяч бесов стоишь.

- Преувеличивает. Хотя слышать приятно. Просто участок у меня был всегда сложный: духовники, религиозные деятели, теологи разных мастей. Они-то, по сути, и есть наши главные сподвижники. Ведь все верят в Единого Бога. Но, пытаясь теоретически обосновать Веру религией, эти слепцы Веру раскололи. Вера людей объединяла, а религия разъединила. Пока люди спорят, чье слово истинно, только и успевай охапками грязные душонки в чистилище сбрасывать. В сущности, наша миссия санитарная. Истребляя волков, люди на земле обрекают на болезни свой скот, а себя на убытки и голод. Вот и мы: лишь слабые духом поддаются искушению или не могут вовремя совладать. Отсеивая слабых духом, мы даем человечеству шанс на поколения достойных людей. И потому, дружок, почет нам и уважение. Жаль, не все это понимают. А недомыслие того серафима, который презрел тебя и увел херувишку, обернется для него тем, что он «потеряет око за зуб», когда придет время. Ну, заговорился я. Это для тебя еще сложновато.

- Нет-нет, мне интересно. Я и сам недавно думал: если души праведников попадают в рай, то почему в «Завете» записано, что «в Последний День они воскреснут из мертвых, и тела их обретут плоть». Что-то концов не свяжу...

- А ты действительно умница! Поверь мне, скоро тебе имя сменят. Смотри-ка, кажется, наша беседа еще кое-кого заинтересовала, - пригнулся к уху чертенка Зеловед, глазами указывая на кончик беленького крылышка, выглядывающего из-за краешка облака. - Если он просто любопытный, то будет нашим клиентом. Если же любознательный, станет нашим коллегой. И тогда ему не нужно будет у тебя рожки клянчить - свои отрастут.

Чертенок оглянулся и тихонько свистнул. Из-за краешка облака тотчас выглянул провинившийся херувимчик. Рыжий чертенок что-то бросил ему. Ангелочек схватил на лету и скрылся за облаком.

- Что ты ему дал? - обеспокоено спросил Зеловед.

- Да так, ерунда. Яблочко у меня тут завалялось. Угостил дурашку.

Теперь уже Зеловед с восхищением посмотрел на чертенка. Он довольно похлопал рыжего по плечу.

- Имя тебе сменят гораздо раньше, чем я думал, - с улыбкой произнес старый бес, блеснув малахитовыми глазами с поперечным кошачьим зрачком.

БЕДНАЯ РОДСТВЕННИЦА

Белая крыса Маргоша лениво прохаживалась по своей просторной новой клетке. Она подергивала розовым рыльцем, изучая запахи и не обращая внимания на фарфоровую мисочку с отборными зернами, сдобренными салом. Сыта была. Тонкие прутья клетки сливались в подслеповатом зрении альбиноски в легкую дымку. Казалось, их и нет вовсе, да не удрать. Но такой замкнутый, уютный и сытый мирок Маргошу вполне устраивал. Тем более, что другого она и не знала. Хозяйка Маргошу любила и холила.

- Красавица, - ласково приговаривала хозяйка, беря ее в ладоши и поднося к своему лицу. - Голубка моя!

Маргоша обнюхивала хозяйский нос, довольно шевеля голым хвостом и суча чистыми теплыми лапками. Ей нравился запах хозяйки. К тому же он всегда сопровождался свежими зернами или сладкими витаминками. Предшественницы Маргоши, две белые мышки, благополучно скончались от старости и были похоронены в саду, между розовыми кустами. У Маргоши, как у всех альбиносов, было плохое зрение, и сад виделся ей большим цветным пятном. С подоконника, где в теплые дни стояла клетка Маргоши, открывался другой, чужой и непонятный мир.

- Там лежат наши милые крошки, - печально говорила хозяйка, указывая пальцем на желто-зеленое пятно розовых кустов. Она вздыхала и продолжала: - Бедняжки! Мне так их недостает!

- Какие же они бедняжки? - с возмущением думала старая пегая крыса, наблюдая за этими сценами из-за ветхого комода. - Без забот и страхов прожили беспечную жизнь и счастливо почили в старости! Не то, что их серая родня. Вот и этой ватной сардельке подфартило. Ни ума, ни смекалки, а живет, как сыр в масле катается! Зато нас травят и травят! А за что? И нам ведь жить хочется. А как орут, когда увидят! Неужто мы страшнее этих белых игольниц? Что, не вышли рылом? Так и мы гладкими да холеными стали бы при той жизни, что этим «сестричкам» досталась. Разве это справедливо? Одним крысам специальный корм с витаминами закупают, другим - специальный корм с отравой. Иногда он мясом пахнет. Но не дура же я, чтоб его есть! Вот Маргоша твоя поверила бы и слопала. Ей нет резона в хозяйской доброте и щедрости сомневаться. А я, хоть и не белая, зато умная, - заводила себя пегая крыса. Зависть, обида, голод, страх и месть смешались в душе пегой крысы, как составляющие таких привлекательных с виду отравленных кусочков, которые выкладывались для нее в чулане в качестве «угощения».

- Ты думаешь, хозяйка тебя любит? - тихонько спросила она по-крысиному, топорща желтые усы, у Маргоши. Та тоже не спала по ночам. Ведь, что белая, что пегая, крыса, по сути, крысой и остается. Есть рычажки, которые природа не выключает даже для белых крыс.

- Притворяется она! - продолжала пегая крыса свой монолог, вперив черные глаза в глуповатые зрачки Марго-ши. - Люди вообще притворщики и коварные создания. Если любит, почему держит в клетке? А чем она тебя кормит? Фи! Зерно с запахом сала! Ой, уморила! А мне, вот, разрешает жить, где хочу, кормит мясом и овощами. Смотри, -показала пегая крыса Маргоше пакетик из-под отравленных мясных кусочков. - Хочешь попробовать? Чуешь, как пахнет? Блаженство!

Маргоша таращила в темноту розовые глазки, дергала влажным рыльцем и удивлялась чувству голода, которого никогда прежде так остро не испытывала. Фарфоровая мисочка, полная витаминизированных жирных зерен, оставалась нетронутой. Но ей вдруг ужасно захотелось тех мясных и овощных крошек, аромат которых исходил из пакетика пегой крысы.

- Не суетись, я дам тебе попробовать. Завтра. Сегодня они уже закончились. А завтра хозяйка купит свеженьких.

Обязательно угощу тебя. Родня, как-никак. Да и жаль тебя, бедолагу. Вот так, всю жизнь в клетке! Какая жестокость!

На следующий день хозяйка не могла понять, что происходит с ее любимицей: от еды отказывается, соломку раскидала, мечется, как угорелая, из угла в угол. Даже пытается грызть стальные прутья клетки. Неужто захворала?

- Что с тобой, Маргоша? - обеспокоено вопрошала хозяйка. - Не заболела ли ты, милая?

Она попыталась взять Маргошу в руки, но та вдруг укусила ее за палец.

- Ай! - ужаснулась хозяйка неожиданной выходке Маргоши. - Кажется, ты, действительно, больна. Зря я не послушалась доктора и не сделала тебе прививку в прошлый раз. Но ничего, моя лапонька, сейчас мы тебя подлечим.

С этими словами она достала из картонной коробочки крошечный пластиковый флакончик с насаженной иглой и, крепко прижав свою любимицу к полу клетки, сделала ей инъекцию.

- Вот и все! - удовлетворенно сказала хозяйка. - Скоро-скоро наша снежиночка поправится и не будет больше кусать свою мамочку.

Ночью пегая крыса, осторожно подкравшись к Марго-шиной клетке, внезапно возникнув из темноты, снова продолжила свой монолог.

- Убедилась? Видишь, как она тебя любит? За что иглу всадила? Разве ты больна? Им, людям, просто необходимо над кем-нибудь измываться! Правда, мне грех жаловаться, но за тебя обидно. Не горюй! Вот, принесла я тебе кое-что вкусненькое. Угощайся, - забросила пегая крыса в клетку Маргоши несколько крошечных кусочков отравленного мясца. Маргоша с жадностью набросилась на них, мгновенно слопала и с мольбой в глазах просила еще. Надо же, как вкусно!

- Думаю, тебе хватит, - ухмыльнулась пегая крыса и исчезла так же внезапно, как и появилась, растворившись в темноте.

Утром хозяйка долго охала и ахала над трупиком Мар-гоши, не понимая, что могло стать причиной ее гибели. Затем Маргоша была похоронена между розовыми кустами, рядом с белыми мышками.

Очень скоро в пустующей клетке Маргоши появилась новая хозяйка - морская свинка Эмма.

- Ничего-ничего, - думала старая пегая крыса, глядя на глупую морду жирненькой рыжей твари, - и с тобой поговорим. По-родственному. Как грызун с грызуном.

СИНЯЯ БОРОДА

Двадцать пар стройных ножек по всему периметру длинного, нежного тела сводили с ума песчаного скорпиона, когда юная сороконожка пробегала мимо норки, бросая в его сторону игривый взгляд прозрачных розовых глазок. Она была похожа на воздушную кружевную салфетку, что колышется на ветру. А ее переливчатая спинка искрилась на солнце, как янтарное ожерелье.

- Как она прекрасна! - думал скорпион, провожая ее влюбленными глазами и с трудом сдерживая напряжение в ядовитой петельке хвоста. - Само совершенство! Ни одна бабочка в мире не сгодилась бы и в подметки каждого из сорока ее башмачков. О, какое счастье, что она их не носит! Прятать такую красоту в грубой обувке, разве это не преступление?

И вот, набравшись с духом и предварительно скушав для храбрости перебродившую винную ягоду, скорпион преградил, наконец, путь янтарной сороконожке.

- Выходи за меня, красавица! Я буду устилать незабудками землю под твоими славными ножками и сдувать с них пыль, о, богиня грез моих.

Сороконожка сначала опешила. Не ожидала она, что скорпион способен на такое романтическое признание. Теперь он не казался уже таким зловещим и несимпатичным. И даже наоборот: а ведь он по-своему хорош!

- Ты предлагаешь мне стать твоей женой? Я согласна. Но могу ли я просить свадебный подарок?..

- Проси, чаровница!

- Как хотелось бы мне иметь туфельки, сшитые из крыльев голубых стрекоз!

- М-м-м... Так ведь их должно быть двадцать пар... Зачем они тебе? Твои ножки так хороши!

- Я хочу! - топнула сороконожка правой дюжиной ножек и надула губки. - Иначе не стану твоей женой!

- Не станешь женой - станешь добычей, - холодно произнес скорпион и тотчас сожрал кокетливую сороконожку.

Все произошло так молниеносно, что бедная сороконожка и ахнуть не успела. А скорпион, собрав клешнями соломинки ее ножек в кучу, улегся спать на ней, прикрыв сверху ножки-соломинки фиолетовым крылышком глупой бабочки, отвергнувшей его любовь прошлым летом. Скажите пожалуйста, отказалась жить в его норке! Цветочную поляну запросила! Он отшвырнул клешней покореженную половинку надкрылка божьей коровки. Да-а, пора навести порядок в норе... Помнится, та божья коровка, хоть и попроще была, а туда же - подарок к свадьбе подавай. Какие-то конфетки. Все вспоминала дурацкий стишок: «Там твои детки кушают конфетки». А сама так и не смогла толком объяснить, что это такое. Жаль. Хозяйкой в норе была бы отменной.

Гусеница жеманно выгнула желтую спинку с пурпурным пятнышком, когда песчаный скорпион, от которого исходил едва уловимый запах перебродившей винной ягоды, преградил ей путь.

- Согласна ли ты стать моей женой, несравненная? Это пурпурное пятно на твоей спинке похоже на мое сердце, которое ты уносишь с собой, каждый раз удаляясь от моего порога!

У гусеницы голова пошла кругом от таких слов. Ах, как он мил, этот таинственный скорпион! Так красиво говорит, а глаза прячет. Смущается, наверное.

- Я согласна, согласна! Но я хотела бы получить подарок к свадьбе. Серебряный поясок. Я слышала, земляные паучки ткут такие.

ПРОКАРКАННОЕ ИМЯ

Бригада древнеегипетских жрецов-патологоанатомов потрошила почившего фараона Фетхапсутараннаншатор-мета, растянутого на каменном ложе. Подготовка к длительному путешествию в Царство Мертвых шла неспешно и основательно: ТАМ у покойного не должно возникать никаких проблем! Жрецы заметно подустали. Даже Верховный жрец, которому по уставу церемонии надлежало без конца повторять имя усопшего, начал путаться, произнося это сложное для языка и слуха звукосплетение. Нет, чтобы назвать правителя коротко, как Хеопса или Сета! Досточтимые родители покойного думали, что длинное имя залог длинной жизни. А он и тридцати лет не прожил, да примет его достойную душу Царство Мертвых! Верховный жрец так устал, что на какое-то время забыл о своих переживаниях по поводу преемника Фетхапсутараннаншатормета - его малолетнего и малоумного сына Надхамсхуммудшамета. О, боги! Неужто и этого нельзя было назвать короче?! Например, просто Хам или Муд. От длинного имени придурку ума не прибавится.

Мать его, вдова почившего, хитра и ловка, как сто чертей. Нетрудно догадаться, кто в действительности будет править. Да еще, ходят слухи, брат покойного, Астарнахортамос, глаз на эту стерву положил. Да уж, предстоит еще работенка Верховному жрецу!

Через несколько дней, когда закончились церемонии отпевания усопшего и воспевания взошедшего фараонов, Верховный жрец, сидя на терассе, наблюдал из-под полуопущенных век за вереницей слуг, разбиравших парадные атрибуты. Как он устал! Вдова фараона глаз с него не сводила во время церемоний. Их взаимная неприязнь давно выросла во взаимную ненависть. Оба слишком умны, чтоб терпеть друг друга у власти. Хвала Богам, никто не может читать его мыслей. Уж подивились бы жители благословенной Месры!

- Ведьма! - думал Верховный жрец о супруге усопшего. - Как ловко придумала! При таком длинном имени, ни одной буквы «Р»! Как же убедить народ в ее иудейских корнях? Как вызвать неприязнь к ее придурковатому сынку? Малый ведь не только слабоумен, но еще и картав. Мать умудряется говорить, избегая слов, выдающих ее картавость. И дитятю научит! Тот, хоть и слабоумен, но красив. А народ падок до внешней пригожести. Любуясь красотой наследника, будут снисходительны к его дурости. И даже станут сочувствовать. А этого никак нельзя допустить! Думай, думай, глиняная голова!

Верховный жрец перетряхивал в памяти козни своих хитроумных сподвижников и предшественников. Но ничего путного на ум не шло. Заговоры, убийства, измены - все это слишком старо и примитивно. Да и результат бывает, порой, обратный.

- Кар-р-р! - уселся ворон на башенку у края терассы.

- Ну, ты еще тут мне покаркай! - проворчал Верховный жрец. Но вдруг, хлопнув себя по лбу, весело воскликнул: - Покаркай, покаркай еще, божественная птица!

Теперь он знает, что делать!

Утро следующего дня началось с обращения Верховного жреца к присутствующим в большом зале, где обычно принимают послов.

- Этой ночью не сомкнул я глаз, моля Богов о долгом и мудром правлении фараона. Услышан я был Богами! И сейчас оглашу вам их волю. Фараон прекрасен ликом, как Бог Ра, был знак мне от которого. Отныне, дабы и дела фараона были так же прекрасны, во славу и процветание благословенной Месры, пусть имя его содержит четыре солнца!

Мать фараона беспокойно заерзала, вцепившись в подлокотники смуглыми пальцами. Тень страха пробежала по ее лицу: Что задумала эта старая гиена?!

- Раферрахнашрапалшурамон - таково новое имя фараона! - продолжал Верховный жрец. - Принимаешь ли ты его, солнцеподобный? - обратился он к красивому недорослю, восседавшему на троне.

Это было так неожиданно, что у матери правителя пересохло во рту. Картавый фараон, произнося свое имя, каждый раз будет вызывать усмешки подданных. А для иностранцев он вообще будет катастрофой. Ее сын станет всеобщим посмешищем!

А фараон, тем временем, в знак согласия уже кивнул головой и, оглянувшись на мать, искал взглядом ее одобрения. Вдова одного и мать другого фараона, Муснахат, откинулась в кресле, подзывая жестом лекаря, обреченно и тоскливо глядя на жреца-триумфатора. Фараон-недоумок прижимал к груди жезл и счастливо грезил, уподобляя себя Солнцу. А Верховный жрец с упоением представлял себе, как без устали будет повторять многомерное и замысловатое имя над распростертым телом фараона, когда священнослужители станут поливать его благовониями и бальзамическими маслами.

«ЧУДОТВОРЕЦ»

Статуэтка Святого Филомистиса стояла в окружении свечей, искусственных цветов и прочей бутафории на небольшом домашнем алтарике. Волосы и плащаница семейного идолишки были свежевыкрашены по случаю праздника золотисто-желтой охрой, а глаза подсвечены голубой лазурью. Святой Филомистис держал в правой руке свой главный атрибут - дубовую веточку с тремя желудями. Левая была прижата к груди в знак благоволения и любви к пастве. Святой Филомистис - весьма узкопрофильный святой. Задуман он был некогда как покровитель нечистого на руки домочадца, обладавшего сильным даром убеждения. Вероятно, дело было так. Глядя прямо, не отводя невинных глаз от лица претерпевших убытки, воришка так красочно описывал некие «чудеса» и мистические казусы, сопровождавшие исчезновение ценностей и денег из семейных кубышек и ларцов, что не поверить было просто невозможно. Тогда-то и «привиделся» ему Святой Филомистис, порекомендовавший водрузить на домашнем алтарике его изваяние и даже указал день принятия даров: каждая тринадцатая пятница от рождества Христова. И «примета» была весьма приметная: если до утра дары оставались на месте, значит - мало. Либо не расположен их принимать Святой Филомистис, и семья впредь будет терпеть убытки. «Чудесное» же исчезновение даров (главным образом, денег) до рассвета означало, что Святой Филомистис дары принял и благословил семейство на перспективу прибыли.

На этот раз дарница была полна. Хозяин дома не поскупился. Накануне сорвал он приличный куш и, возблагодарив Святого Филомистиса за покровительство, да желая задобрить его впредь, наполнил резную чашу перед «святым» серебряными монетками. Сверху водрузил перстенек с небольшим розовым рубином. Дары от остальных домочадцев были поскромнее: бабка уложила к стопам «святого» атласный платок, хозяйка нацепила на него ниточку мелких гранатов, а сноха отдала покровителю барыша недорогой браслет сусального золота.

- Да будут приняты дары ваши, и вознаградит вас сторицей

- Святой Филомистис, - проворковал настоятель местного прихода, посетивший намедни хлебосольный дом. -Воистину, не оскудеет рука дающего и прибудет ей от щедрот господних.

Статуэтка Святого Филомистиса стояла на алтарике, сверкая золотистой плащаницей, томно возведя к небу лазу-ритовые очи. Кажется, он был доволен дарами, потому что легкая улыбка на его розовых устах, оживляемая солнечными лучами и бликами горящих свечей, казалась очень естественной.

Наконец, добропорядочное семейство отошло ко сну, а Святой Филомистис остался стоять в окружении свечей и теней, все так же прижимая руку к груди и закатив светлые очи. Когда последний огарок распластал в чаше-подсвечнике прозрачно-желтые останки, и Святой Филоми-стис стал отбрасывать подрагивающие полутени, комната наполнилась неким странным, жутковатым шорохом. А может быть, шепотом... Нечто нематериальное, как бы прощупывая пространство, изучало комнату, а затем, приподняв и повертев в невидимых руках статуэтку, вновь поставило ее меж цветов и огарков.

- Сказано ведь: «Не сотвори себе кумира!» - то ли с насмешкой, то ли с осуждением произнесла тень-дымка, концентрируясь вокруг статуэтки. - Что же это, если не идолопоклонство?! Бог создал человека, а человек создал многобожие. Наплодили божков по своему образу и подобию! В этом суть человеческая - в поклонении тельцу видимому. Пусть даже и вором придуманному... Как вы меня назвали,

Филомистис? - хихикнула тень-дымка. - Ну, мистис, так мистис. Чудес жаждете? Получите!

Тихонько скрипнула половица, и в комнату пробрался хозяйский слуга. Воровато озираясь, он подошел к алтарику, протянул руку к дарнице. В этот миг дарница «подпрыгнула» в воздухе, и содержимое, обернувшись пеплом, разлетелось по всей комнате.

- Разве это твое? - были последние слова, которые услышал упавший замертво слуга. Рука его так и осталась вытянутой.

- Не возжелай чужого добра! Все богатства жаждете. Малым за большое откупиться хотите, идолопоклонники! Сто лет терпел вашу дурь! Отныне все на свои места расставлено будет: великому богатству - великая цена!

Утро началось с переполоха. Обнаружив в «алтарной» комнате бездыханное тело слуги, хозяева приписали это случайности. Но отсутствие даров никого не удивило. Никто даже не обратил внимания на едва заметный слой пепла на алтарике. Пыль, должно быть... Принял, стало быть, Святой Филомистис жертвенные дары! Слава Богу!

- Вот и попались вы, идолопоклонники, - спрятал в золотистой бороде ухмылку «Святой» Филомистис. - Дары мне, а слава - Богу! Ну, на том и порешим...

ПОСЛЕДНЕЕ ЯЙЦО КУРОЧКИ РЯБЫ

Та-ак, еще одно... Ну, погоди, курвочка Ряба, отправлю я твои ляжки на «стратегический запас»! - косясь на клеть с павлинами, возмущался петух, когда курочка Ряба снесла еще одно золотое яичко. - И что теперь ты скажешь, вертихвостка вислозадая? В прошлый раз повезло тебе, что мышь золотое яйцо разбила, и не успела ты его высидеть. Но уж это сам стеречь буду! Поглядим, какой лебедь из него вылупится!

Курочка Ряба, тем временем, вертела невинными карими глазками-бусинками и безрезультатно пыталась пробиться к золотому яичку сквозь кордон распластанных крыльев разъяренного петуха. Он отшвыривал бедную курочку, поддавая когтистыми лапами, украшенными острыми шпорами. Курочка, жалобно кудахча, встряхивала перышки и вытягивала шею, ища поддержки обитателей птичьего двора. Но не тут-то было! Пернатая родня, дальняя и ближняя, уже стекалась в полукруг, предвкушая грядущее зрелище и строя домыслы и предположения. Все ждали развязки. Больше всех закручивающаяся интрига волновала индюков. Вся эта в перспективе снедь и содержимое кастрюль и подушек вовсе не была заинтересована в благополучном исходе.

- А как же! Доколе эта невзрачная несушка будет так незаслуженно обласкана? Не многовато ли почета этой кривоногой квочке за то, что изредка несет блестящие яйца? Еще проверить надо, золотые ли, - перекрякивались и пере-хрюкивались Рябины соседи, не испытывая ни малейшего сочувствия к бедной курочке.

- Мои индейки яйца несут втрое крупнее этой воробьихи, а их одну за другой на кухню отправляют, - ворчал черный индюк, раскрыв веером полосатый хвост и тряся красным кожистым отростком клюва.

- А помните серую гусыню, что яйца несла с двумя желтками? Так и ее под рождество, в том году, яблоками набили до зоба, - укоризненно качала головой жирная индоут-ка и с обидой добавляла: - Кому на этот раз жребий выпадет? Измаялись в страхе...

- Погоди, погоди, придет чучельник по твою душу! -крутил петух рыжим глазом, глядя на клеть с павлинами. -Будешь чужих кур топтать, коромысло хвостоглазое!

Павлин же, надменно выгнув переливчатую шею, важно прохаживался по просторной клети, не обращая внимания на гвалт и гогот птичьего двора. Его гарем из полудюжины павлинок высиживал в закутках клети свои серо-бурые яйца. Надо сказать, среди них не было ни одного золотого. Но это никого не удивляло. Интрига вокруг золотого яичка курочки Рябы набирала обороты. Несла бы себе обычные яйца - так нет же, угораздило ее отличиться! Так ей и надо, пусть знает свое место!

Две недели, лишенная возможности высиживать драгоценное яичко, курочка Ряба уныло кудахтала неподалеку. А яйцо, лишенное Рябиного тепла, блекло и тускнело. Так из него ничего и не вылупилось.

С тех пор курочка Ряба, подавленная общественным мнением, перестала нести золотые яйца. И очень скоро мелковатую и непородистую курочку ощипали и отправили на кухню. Зато обитатели птичьего двора были удовлетворены, и жизнь здесь потекла своим чередом. Без разнообразия и чудес.

В ПОМОЩЬ ШЕКСПИРУ

Жил-был заморский принц Гамлет. Не заладилась жизнь в родном королевстве, и отправился он в чужедальние страны счастья искать. Шел-шел и набрел на камень, что на распутье трех дорог стоял, вполовину в землю ушедший. Видать, давно поставлен был. Подошел Гамлет поближе, стал читать надпись на камне:

«Направо пойдешь - коня потеряешь, Прямо пойдешь - жизни лишишься, Налево пойдешь - жену найдешь».

А для пущей наглядности рядом череп лежал да ржавая подкова. Почесал Гамлет небритый подбородок и думает:

- Коня у меня и так нет. Ежели жена мне надобна была, так на полоумной Офелии женился. Зря бы батьку ее не порешил. А жизни уже и не жалко. - Подобрал череп и говорит: - А-а, и ты здесь, Йорик? Ну, так быть или не быть?

Но череп давно уж на распутье валялся, почернел весь от сырости и замшел. Один только песок из него посыпался. Видно, оттого и не ответил Гамлету - срок годности истек.

- Опять молчишь? - усмехнулся заморский принц. -Все шутовской башкой прикидываешься, а сам вперед меня здесь оказался. Ну, не хочешь отвечать, и не надо! - подбросил принц Гамлет черепушку, поддел ногой, и покатилась та, ударяясь о кочки да камешки, и гремя, как пустой горшок. Вдруг, слышит, голос тихий раздается со старого дуба, что у дороги стоит.

- Верно рассудил, цесаревич! Кто же той дорогой пойдет, где его смерть ждет? С подвохом надпись-то. У местного государя дочки в девках засиделись, так он на всех дорогах подметные валуны зарыть приказал. Иногда срабатывало. Троих всучил уже не больно смекалистым.

- Ты кто? Чего прячешься, попугать меня решил? Так я не из пугливых. И родней коварной пуганный, и тенью батьки убиенного. Мне все по-боку!

- Сюда глянь, - захлопал крыльями ворон, что на ветке тысячелетнего дуба сидел. - Это я с тобой говорю. Занял ты меня, друг заморский. Хочу тебе добрую службу сослужить.

- С чего бы это? Не верю я в бескорыстные советы. Вот и на валуне, сам говоришь, совет не без хитрого умысла.

- Как знаешь, тебе решать! Мое дело - присоветовать, - сверкнул агатовым глазом ворон и обиженно отвернул голову.

- Ладно, не сердись. Чего мне терять? И так давно уж добра не чаю.

- Еще бы! У шутовской черепушки совета спрашиваешь, а мудрого ворона послушать гнушаешься. Все гордыня ваша, королевичи, помеха. А кабы слушались кого надо, не шлялись бы по дорогам и весям, как голь перекатная. Сидели бы на тронах своих и шлепали царские печати на казенные бумажки! И ты ведь прежде жил не тужил. Угораздило же правду искать! А кто ее доселе доискался?

- Будет тебе ворчать! Видно, давненько поговорить не с кем было.

- И то верно! Но ты не думай, что я с каждым беседы беседую. Знаешь, сколько разбойного да бродячего люда повидал? Не меряно! Вот и тем князькам, что тут до тебя стояли, верного пути не указал. Маются теперь с царскими дочками по гроб жизни. Прямой дорогой иди!

Сказал так ворон, взмахнул крыльями, и сам первый в ту сторону полетел.

Как ступил принц Гамлет на указанную вороном тропу, так вдруг и оказался в родном Датском королевстве.

- Вот тебе раз! - подумал Гамлет, озираясь на царедворцев. - Шел от них за тридевять земель, и все зря! А все от птичьего ума!

- А при чем здесь я? - вдруг слышит тихий голос из-за трона, где его дядька-душегуб сидел. - Ты и сам тот путь первый приметил. Судьба это, а от нее не убежишь! Чуть было не подставил Шекспирушку. Бейся, давай, со своим Лаэртом! И нечего было в чужих краях лучшей доли искать, немчура! И своих дураков на наших дорогах поверх меры.

- Все-таки загадочная эта страна Гиперборейская! -успел подумать принц Гамлет, прежде чем поддел его отравленной шпагой дружок бывший.

СКАЗОЧНЫЙ БИЗНЕС – 1

- Да брось ты тесаком-то махать! - взмолился Змей Горыныч, когда и вторая голова скатилась к ногам Иван-царевича. - Нету здесь царевны твоей! В гробу я ее видал.

Дуру эту!

- Чай, в хрустальном? - съязвил Иван-царевич, вытирал меч-кладенец об лопушиный лист. - А пошто жар да пламя изрыгал? Пошто путь-дорогу преградил?

- Да изжога у меня! Седьмой век маюсь, - чуть не плача, отвечал Змей Горыныч, задувая дым, валивший из обкорнанных шей, как из доменных печей. - Соловей-разбойник намедни свежим мухомором угостил. Не показан мне мухомор-то, а устоять не могу - охоч я до него, спасу нет! Зачем мне баба твоя, сам подумай! Что я, вовсе олух девиц надушенных в логово заманивать? По мне, так лучше овечку или, на худой конец, утицу умыкнуть. А от девок ваших ни сытости, ни радости, ни иного проку вовек не имел.

- Ладно, не хнычь, отрастут к осени бошки, - уже спокойнее промолвил Иван-царевич.

- То хвосты у ящериц отрастают! А это - головы! Их иначе, как живой да мертвой водой, не прилади-и-и-ить, -вдруг пустился в рев Змей Горыныч. - Я ж теперь на кукиш похож стал! Буду отныне жить - зверье смеши-и-и-ить!

- Да уймись ты! Срамно ведь, не к лицу чудищу Змею аки баба на поминках вопить. - Иван-царевич почесал затылок. - Ну, коли не врешь про царевну, так и быть, добуду тебе живой да мертвой водицы - бошки к выям прикрутить.

- Доббу-у-у-удь, отец родной! - заливался горючими слезами Змей Горыныч.

- Похоже, и вправду, зазря я тебя покалечил, - сконфузился Иван-царевич. - Так ты скажи, где ту водицу взять, вмиг принесу!

- Так уж и вмиг! Кащей, старый хмырь, ее лекарям заморским за бешеные деньги продает. Тыща червонцев за чекушку! - Тут Змей Горыныч оживился: - А царевна твоя, поди, у него! Не уразумею только, какая ему корысть от нее. Он ведь по мужской части-то того, не горазд давно уж. Да и в хозяйстве от царевен проку мало. Что до лепоты да пригожести, так этого добра и без нее кругом завались. Не щи же ею заправлять будет! Чудно как-то.

- А скажи, Иван-царевич, - поинтересовался Змей Го-рыныч, - тебе-то она зачем? Неужто так люба? Так мила, что и живота лишиться готов?

- По чести сказать, и не знаю, что ответить, - призадумался Иван-царевич, - Девка она, без спору, пригожая да ладная. Русы косы до пят. Очи, что твои небеса, брови крыльями вразлет. А и впрямь, у бати моего во полатях такого добра, что дров в поленнице. Сказать, что люба до смерти? Уж и не знаю... Эх! - махнул рукой Иван-царевич, - Не я так решил. Так прописано.

- Кем?

- Да невесть кем!

- Так зачем же тогда невесть кому в угоду коней загонять, бошки рубать, голову до лиха несть?

- Подсоби советом, Горыныч.

- Как же я тебе подсоблю, одной-то головой думаючи? Я тремя головами шибче думаю. Кабы приладить, тогда и удумал бы чего дельного, - вертел в когтистых лапах отсеченные головы Змей Горыныч. - Зря поотрубал.

- Ну вот, снова затеял хнытьбу! Добуду тебе Кащеевой водицы, не трави душу! Есть у меня пара тыщ червонцев. Выкуплю водицу у жлоба старого. Подустал я мечом махать. Да и коня жалко. Которого уж загоняю! А хороший конь полста царевен стоит.

- Вот и заговорил ты человеческим языком, Ваня! И верно, коня стренож и в пещере оставь, а сам и так дойдешь. Я тебе короткий путь укажу.

Иван-царевич похлопал коня по крутому боку, пересчитал червонцы и отправился пешим ходом до Кащеева дворца, как ему Змей Горыныч указал.

Как только скрылся он за пригорком, Змей Горыныч поплевал синей слюной на палец, провел им по краю дымящейся выи - одной и второй - приладил отсеченные головы и, взмахнув чешуйчатыми крылами, улетел в противоположную сторону.

Шумно опустившись у Кащеевых ворот, стал Змей Го-рыныч звать хозяина.

- Эй, Кащей, мешок костей, вали сюда рысью! Нашел я покупателя для тухлятины твоей. Не поверишь, Ваньку Царева! Ага, того самого. Смотри, как уговорились: барыш пополам! Да, а девку он у тебя отнимать передумал. Что? И тебе не нужна? Зачморила? Ладно, прибавишь сотенку червонцев, уговорю и девку забрать.

Змей Горыныч пересчитал предоплату, опустил монеты в набрюшную складку.

- Смотри только, - добавил он напоследок, - сразу не соглашайся. Поупрямишься маленько, поторгуйся, как я тебя учил. А то заподозрит Ванька чего - тогда уж точно не сносить головы. Мне вот, для пущего угляду бошки сложить пришлось. Эх, жизнь пошла, чума ее бери! Чего только не вычудишь, чтоб копейку зашибить!

СКАЗОЧНЫЙ БИЗНЕС - 2

Воротился Змей Горыныч в свое логово, отдышался с дороги и принялся давеча прилаженные головы заново отдирать. Это чтобы к Иван-царевича возврату все, как было, устроить. Поддел когтем одну, вторую, осторожно снял, аккуратно сложил на соломку, дабы не помялись, не попачка-лись. После стал сажу с вый соскабливать. Тут, видит, подкатил к логову Емеля на своей печи самоходной.

- Эй, Змеюшка, будь другом, запали печку, - стал просить Емеля Змея Горыныча.

- А отчего рыбину свою пучеглазую не попросишь?

- Просил уж. Осерчала. Говорит, вся речная живность надо мной потешается. Мол, у Золотой Рыбки старик хоромы выхлопотал, а тебя Емеля всякой дребеденью допекает: печь катить, дрова рубить, коромыслом ходячим народ смешить. Пусть, говорит, жена твоя, царская дочь, печь топит отныне.

- И верно говорит! - поддержал Щукино решение Змей Горыныч. - Доколе ей рожу в зерцалах кривить? Напросилась дурню в жены, пущай и учится бабьей науке.

- Туга до той науки дочь царская. Не желает печки топить да тесто месить. Ни шьет, ни вяжет, ни прибирет, ни обряжет. Я ленив, так она в стократ. Белы рученьки бережет! Так бы и поотрубал те рученьки!

- Иван-царевича попроси. Он по этой части мастак. Вжих-вжих - и нетути!

- Так, запали печку-то, Горыныч.

- Чай, не истопник я тебе! Все задарма привык! Жар да пламя изрыгать - это тебе не Несмеяну смешить. Тут сноровку приложить надобно.

- Ну запали, Змеюшка. - не унимался Емеля.

- Щас! Не видишь, что-ли, одним горлом дышу? Иван-царевич бошки порубал, а тут, оглянуться не успеешь, крещенские морозы ударят. Мне жар нынче беречь надо, - упрямился Змей Горыныч, усердно выковыривая клеща из-под хвоста. Лукавил он, конечно, но в одном был прав: проку от царевен не бывает!

- И что я на Несмеяну позарился! - закручинился Еме-ля. - Лучше бы, как Иван-дурак, на Царевне-лягушке женился. Уж она-то на все руки мастерица.

- Была. Надысь снова жабой обернулась, чтоб Ваньку-дурака попугать, так ее цапля и склевала.

- Ну и дела! - подивился Емеля. - Эх, жаль, Несмеяна моя квакушкой не прикинется!

- А кабы и прикинулась? У цапли тоже язык - не лопата, на каждую лягушку не позарится. От твоей Несмеяны у нее заворот кишок случился бы.

- И не скажи, Горыныч. Такая холера, хоть убейся! Говорит, если стряпать да кухарить вынудишь, наперво уху из твоей Щуки сварю. Вот и маюсь на печи, голодный и холодный. Запали, а?

- Заладил: запали да запали? Спи на нетопленной! Говорю же, нет мне выгоды жар на тебя изводить, и без того Иван-царевич беду учинил. И не знаю, где деньжат раздобыть, чтоб у Кащея живой-мертвой водицы выкупить да головы приживить.

- А если подмогу деньгами, запалишь?

- Где возмешь-то?

- У Щуки выпрошу! Денег даст. Это она на Несмеяну дуется, потому печь и не топлена. Хоть в щуках ходит, а все ж баба - упрямая! А деньгами подсобит.

- Ну, если так, удружу огоньком, - как бы нехотя протянул Змей Горыныч. - Проси, давай, у Щуки злата. Да побыстрее, недосуг мне с тобой канителиться. Поспеть надо до Кащея, пока всю водицу лекарям да колдунам заморским не распродал.

И сейчас лукавил Змей Горыныч. На самом-то деле, Емелю хотел скорее спровадить, чтоб не свиделись они с Иваном-царевичем у Змеева логова. Как только выпросил у Щуки Емеля кисет со златом-серебром, и отдал Змею Горы-нычу, тот в один миг истопил самоходную печь. Да так жарко, что Емеля потом изошелся.

- Ай да Змей, ай да молодец! Ты, браток, самый что ни на есть истопных дел мастер! У меня аж селезенка запотела!

- Это еще что! - загордился Змей, утирая лапой пасть. - Вот прилажу остальные головы, такой фейерверк учиню!

- Ну, бывай, Горыныч! Покатил я до Неумехи своей. Эх, жаль, все же, что цапля Царевну-лягушку склевала. -махнул на прощание шапкой Емеля.

- И ведь прав я, что до царевен не падок. Ты-то со мной согласен? - обернулся Змей Горыныч в сторону Ивана-царевичева коня. Конь замотал гривой и тихонько заржал. Он был благодарен Змею за недолгий покой и душистое сено.

- Вот и я говорю: что Змею, что коню, что другой животине - всем человеки поперек горла. - Тут Змей Горыныч захихикал, совсем как простая болотная кикимора. - А денек сегодня барышом славен! Оно и хорошо, что умом человеки не шибко сильны. А может, и не хорошо. Уж и не знаю, запутался вовсе.

Змей Горыныч спрятал Емелин кисет в набрюшную складку и тяжко вздохнул.

- Жил-был Змей Горыныч. Был - это да. А вот жил ли? Разве ж это жизнь?!.. Сказки сказками, а быль - одно лицедейство! Тут печаль его обуяла. Вышел Змей Горыныч за порог, сел на валун, почесал шершавый бок и завел свою любимую:

Змей Горынычева до-о-олюшка, Счастья капля - море го-о-орюшка. Колокольце стонет медное, Как сердечко мое бедное.

У околицы ряби-и-инушка, Сирота я, сироти-и-инушка. Не жалел меня никто вовек. Разве Змеюшка не человек?

СКАЗОЧНЫЙ БИЗНЕС - 3

Так вот сидел Змей Горыныч на валуне, подперев голову ручищами, пел, сам себя жалел, слезами горькими обливался.

- Огоньку не подкинешь? - вдруг услышал он за спиной чей-то голос. Обернулся, видит, солдатушка, отставной рекрут. - Огниво вовсе стерлось.

- Да что это с вами со всеми? «Огоньку подкинь», «печь истопи»! Чай, не казенный огонь изрыгаю. Да и горло

- не жерло. Не видишь, что-ли, головы на соломе стынут.

- начал было Змей Горыныч «петь Лазаря». Да осек его сол-датушка. Тоже ушлый, однако.

- А не лукавишь ли ты, Ваше Змеючество? То на войне пушки, порохом начиненные, до времени палят. Иссяк порох

- молчат пушки. А разве твой огнемет порохом заряжен? Твой жар сам по себе, как у красна солнышка, и конца ему быть не может.

Польстили Змею Горынычу солдатовы слова.

- Огнем дышать - это тебе не кашу из топора варить, -уже дружелюбнее заговорил Змей. - Ты ведь, служивый, умом не чета Ванькам да Емелькам. Понимаешь, где силу приложить надобно, где сноровку, а где и лукавство.

- Но уж ты, Горыныч, что всем статьям мастер. Я ведь давно тут. Схоронился за корягой, не мешаюсь. Дай, думаю, погляжу на Змеево ремесло, уму - разуму наберусь. По нынешним временам оно не лишне.

- Ты и сам иного научишь! Обобрал сквалыгу старую, да еще и «спасибо» получил. Ладно уж, давай свою трубку, запалю.

- Вот спасибо тебе, Змеюшка! - обрадовался солдат. Раскурил трубку, затянулся сладко и спрашивает: - Вижу я, неплохо сторговался ты нынче. Не пойму только, зачем тебе столько злата? По мне, так морока от него одна, беспокойство да волнение. Кащей видал, сна лишился вовсе. Тысячу лет не спит, добро свое стережет.

- Скажу тебе по-секрету, - задумчиво ответил Змей Горыныч. - За морями далекими кудесница живет, заместо волос змеи вьются. Хороша, говорят! И волшебством сильна. Мне бы такую хозяюшкой в логово! Хочу прикопить малость, чтоб сватов к ней заслать. Не с пустыми же руками в чужеземное царство сватов снаряжать!

- И я о ней слыхал. Но и то говорят, кто на нее глянет, в камень оборотится. А вдруг и тебя она околдует?

- Я до ворожбы всякой стоек. Не берут меня чары.

- Так уж и не берут! Да ты уже ею очарован!

- То иные чары, душевные. Я ж не Кащей! Это у него душа на конце иглы. А у меня душа, что ветер вольный, что море бурное, что ладья в океане, одинокая. Все никак не причалит к берегу заветному.

- А ты, Змеюшка, говоришь, как елей на темечко льешь. Кот-Баюн так не скажет!

- Это у нас семейное, - засмущался, но и с гордостью ответил Змей Горыныч. - Он ведь мне дядька родной. Ну, почти родной. Вообще, у меня родня толковая и умелая: и сказители, и воители.

-... и погубители, - продолжил за него солдат.

- Долг платежом! - обиженно возразил Змей Горыныч.

- Не серчай, Змеюшка, - повинился солдат. - Знаю, и на вас, змеев, лиха хватает. Чудно ведь, что о трех головах. Вот и норовят Иваны-царевичи всякие славы себе обрести, змеевы головы порубав. Нет, чтобы уму-разуму у них учиться!

- Молодец, что понимаешь, - вздохнул Змей Горыныч. - А скажи, служивый, не пойдешь ли сватать для меня заморскую кудесницу?

- Окаменею, боюсь.

- Какая же баба сватам не рада? - засмеялся Змей Го-рыныч. - И ей, небось, сватовство по сердцу. Кто не захочет заневеститься? Дюймовочка, и та замужем, хоть и с ноготок.

- Еще, слыхивал, Снежная Королева в девках засиделась, - как бы размышляя вслух, протянул солдат. - Может, к ней?..

- Чур меня, чур! - возопил Змей Горыныч. - Знаю я этих царевен - королевен! Прихотей палата, а ума на медный пятак. Им бы только в зерцала пялиться, на перинах нежиться. А мне хозяюшка нужна, ласковая да умелая, - и добавил: - Да и ледяная она.

- Растопишь.

- Ага, а лужу вылакаю.

- Отравишься, - засмеялся солдат. - Твоя правда, от царевен проку нет. А зовут-то как зазнобу твою заморскую?

- Медуза. Медуза Горгона.

- Дуся, значит. И фамилия подходящая. Почти как у

тебя.

- И то неспроста. Мы и с ней дальняя родня. Эх, раскидало нас по свету, а всеж тянет кровушка. Только смотри, солдат, до поры никому ни слова! - Змей Горыныч поскреб чешуйчатые коленки и добавил: - А не то порчу наведут! От дурного глазу подале.

Тут солдат стал смеяться без удержу, аж с пенька свалился.

- Ой, уморил, Змей! Ой, потешил! Ты ведь говорил, не берет тебя чужая ворожба. У кого ж глаз дурнее Медузино-го? Любого в камень оборотит. Да и на тебя ли порчу наводить, на трижды порченного?

Змей аж взвился. Сверкнул глазищами, да так, что молнию высек и чуть было не пришиб солдата. Тут же снопом искр сплюнул и процедил сквозь остры зубы.

- Ты думай, что говоришь! Я может обличьем и по-причудливей вашего брата да посовестливей. Чужих невест не хаю!

Конь Ивана-царевича, напуганный Змеевой яростью, заржал и отпрянул к дальней стене, чуть отвинченные головы не потоптал с перепугу.

- Да будет тебе, не кипятись, Горыныч. Видишь, и коняку напугал. Виноват, прости, коли обидел.

Змей Горыныч отходил-таки. Простил он солдату вольность в речах и говорит:

- Коли была б Медузушка так до злого умысла сильна, птицы бы с небес камнями сыпались! Ты, солдат, смекалист, потому и хочу тебя сватом к ней снарядить. Змей Горыныч указал на сундук в углу логовища.

- Вот, гостинцев прикупил: скатерть-самобранка, ковер-самолет, шапка-невидимка, дудка-самогудка. Вот и новое - книжка-врунишка, кон-сти-туция, - с трудом выговорил Змей Горыныч.

- То-то, я смотрю, чудес нынче поубавилось, - сообразил солдат.

- Еще одна мыслишка есть, правду сказать, - замялся Змей Горыныч. - Там у них дурень есть один, Прометей. Он у кого не надобно огонь увел. За то его цепями к скале приковали. Незадачлив оказался, олух. А огонь, видно, в тех краях дорогого стоит! Так ты, солдатушка, Прометея от скалы отколупнул бы, да ко мне направил. Объясни, мол, что есть такой-сякой Змей Горыныч, огоньком подсобит за недорого. А я тебе отстегну из барыша, если дело выгорит.

- Ладно, после уговоримся. Идти пора. Вдруг воротится Иван-царевич, попорчу твой торг, - солдат ухмыльнулся в усы и зашагал прочь, тихонько напевая:

Ох, ты, Змеюшка Горынушка, Извела тебя кручинушка. В нехристь втюрился заморскую, Голова твоя дубинушка.

Змей помахал ему на прощание хвостом, взобрался на свой валун и снова затянул уныло:

Ой, Медузушка Горгонушка, Будь, желанная, мне женушка. Черны очи, косы - змеюшки, Жемчуга на белой шеюшке.

Далеко ты, во чужом краю. Не развеет песня грусть мою! Как добуду злата - серебра; Будешь ласка к Змею и добра.

СКАЗОЧНЫЙ БИЗНЕС - 4

Непривычный к пешему переходу, едва добрел Иван-царевич до Кащеева дворца.

- Уф-ф, наконец-то! - сбросил Иван-царевич сафьяновые сапоги и опустил ноги в ров с ледяной водой, что омывал Кащеев редут со всех сторон. - Эге-гей! Беззаконие Бессмертное, отворяй ворота, опускай мост! Не ховайся, Змей Горыныч, меня снарядил. Водицы мне надобно живой да мертвой. Али всю купцам заморским распродал?

Кряхтя и гремя костями, подошел Кащей ко вратам, приоткрыл малость и спрашивает:

- А много ли надо, Иван? Водица, сам понимаешь, не из бездонного колодца набегает: Вот-вот иссякнет ручей. Самому едва хватает.

- Да тебе-то зачем она? - подивился Иван-царевич.

- Хвори-недуги лечить, зачем же еще. Ты думаешь, раз я бессмертный, то и хворь меня не берет? Как бы не так! Третьего дня, вот, оступился, лодыжку подвернул. Коленки, опять же, на погоду ноют. Печень свербит, будто леший щиплет.

- Чудно, однако, - покачал головой Иван-царевич. - А я с тобой биться собирался. Как же теперь с таким немощным сечься? И рука не поднимется. Отчего же ты, Кащей, молодильных яблочек не употребишь? Тех, что отцу моему давал.

- «Давал»! Как же! А не ты ли меня три дня и три ночи мечом да палицей «уговаривал»?

- Уж лучше б не «уговорил»! - натягивая сапоги, промолвил Иван-царевич, нахмурившись. - Царь-батюшка, как тех яблочек отведал, как омолодился, так и царство делить передумал. Сам, говорит, управлюсь! И то не вся беда. От царицы-матушки теперь нос воротит. Стара, мол, для него стала! Молодицу решил завести. Там, глядишь, еще сынков состругает. И что нам от целого царства-государства достанется? По двору на нос!

- А вы, умники, и не ждали такого обороту? - ехидно прищурился Кащей. - Меньше годов - меньше ума! Отец вам сейчас и статью, и умом ровня. Понял, почему я сам тех яблок не ем? Как занедужится, подлечусь - и довольно.

- Твоя правда, Кащеюшка. Что же ты мне прежде не пояснил? И не бились бы зря.

- Не зря, Иван, не зря! Всё урок тебе! В другой раз пораскинешь мозгами, прежде чем мечом размахивать.

- И тут твоя правда. Давеча Змея Горыныча понапрасну покалечил. Теперь хочу вину искупить, водицы для него живой - мертвой у тебя выторговать. Не упорствуй, продай водицы, хорошо заплачу! Жаль мне стало Змея. Так выл да рыдал! И его понять можно: какое же он чудище, если огня не изрыгает? Из вый посеченных один дым валит. Змей теперь только окорока коптить способен.

- Ладно, стой здесь, сейчас принесу водицы, уговорил. Я хоть и не жалостливый, но к Змею Горынычу сочувствие имею. Столько веков по соседству живем. Почти что кумовья, - засеменил Кащея за водой, припадал на левую ногу да держась за хворую спину. Когда вернулся, отдал склянку Ивану-царевичу и пересчитал червонцы, спрашивает:

- А что Иван, за царевну биться не желаешь? Тут ведь

она!

Иван-царевич сдвинул шапку на лоб и отвечает без охоты.

- Будем биться, но не сейчас. Я меч да коня у Змея Го-рыныча в логове оставил. Вот вернусь, Змея подлечу и спрошу совета как дале быть. Он ведь, бедолага, одной головой не шибко соображает.

- А знаешь, Иван, по сердцу ты мне пришелся, нас, ворогов, жалеючи! Так и быть, забирай свою царевну! Без битвы да сечи! - засуетился Кащей.

- Как же я ее заберу, без коня? Она ведь царевна, до пешего ходу непривычна. Ноженьки покалечит, платье по-растреплет. Нет, уж лучше я после за ней ворочусь. А ты пока подлечись малость. Ага! Вот, придумал: иглу свою из яйца вынь да в живую-мертвую водицу окуни. Похоже, заржавела за тыщу-то лет. Оттого и хвораешь. А там и мне с тобой, нехворым, биться совестней будет.

Сказал так Иван-царевич, спрятал склянку запазуху и быстренько-быстренько от Кащеева двора.

- Тьфу, репей тебе в почки! Видно, и впрямь придется Змею еще сотню червонцев добавить.

СКАЗОЧНЫЙ БИЗНЕС - 5

Вот сидит Змей Горыныч на своем валуне, планы по Медузе строит. Что-то припозднился Иван-царевич, думает, дай-ка полетаю окрест, погляжу, не идет ли. Только взлетел, и высоты толком не набрал, да вдруг ка-ак - ба-бах! Как ог-лобей в рыло! В ушах звон, в глазах туман, в голове одна мысль - подбили вороги! Рухнул на поляну, как дирижабль, чуть не рассыпался и не поймет никак что стряслось. Глянь, прямо на него сверху со свистом ступа летит пустая. Едва увернулся! Но крыло всеж задела, рухлядь ведьминская. А вслед за ступой и хозяйка из поднебесья свалилась. Чуть не на голову!

- Ты что, старая, вовсе сраму не имеешь? Несешься по небу, как молодица шальная! Вот-вот последней б головы лишила!

Баба-Яга, перекувырнувшись, уткнулась носом в муравейник. Да как взвоет! Аж шишки с елок попадали. Скуля и стряхивая с носа мурашей, она вертелась вокруг своей си, что ветряк, размахивая пыльным подолом. Вдруг остановилась разом да как заорет, как запустит в Змея своей поганой метлой!

- Ах ты позор змейского племени! Тебе что, и шести глаз недовольно, чтоб других видеть? По чистым небесам, аки по бездорожью скачешь! Забил себе голову бредовыми затеями - нечисть заморскую в наше родимое Лиходейство?! Знаю-знаю, не упирайся, слухами землица полнится. Лечу, сама не своя, дороги не чую, не ведаю! Что делается, а? Ка-щей тыщу лет живет, а ума не нажил - все царевен топчет, окаянный, не уймется никак! А у тебя даром что три головы, а мозги с щепотку мышачьего дерьма. Что за блажь такая чужеземное чувырло в жены примечать? Своих-то в упор не видите! Скоро родные трясины без единой кикиморы останутся. Не станет ни водяных, ни леших, ни летунов, ни пеших.

- Угомонись, ступолетка! А что, бабка, ты ступе кем приходишься: пилотом, али бортпроводницей? - стал Змей Горыныч поддевать Ягу, сообразив, наконец, к чему она клонит.

- Кладью невостребованной! - огрызнулась та, окинув его презрительным взглядом. - Вот расскажу Ивану-царевичу про ваш с Кащеем уговор.

- У-у-у, вынюхала, ведьма! И что тебе корысти от того? Нехорошо на своих донос чинить, Ягунюшка, - залебезил Змей Горыныч. - Ты бы лучше подсобила. Глядишь, и в долю бы взяли.

- Вот, сразу и Ягунюшка! - усмехнулась Баба Яга, но и вздохнула тут же: - Мне не от злата, доли надобно, а другой - бабьей...

- Ягужьей... - добавил было с ядком Змей Горыныч, но спохватился, поймав гневный взгляд Бабы Яги. - И мне знакомо, как тяжко злыднем слыть, душегубом, а без причин.

- И сам ведь посрамил, что ношусь по небу, как угорелая. Что же делать, коли самой нынче управляться приходится? Слыхал, небось, что гуси-лебеди мои ненароком в чьи-то охотничьи угодья залетели? Так на их пуху нынче барыни толстозадые почивают. А мне и хворостинки никто «за так» не подкинет. Самый раз печку ступой топить... Все равно толку от нее уж не будет, разнес в щепки!..

- Не кручинься, Ягушенька, я тебе и ступу починю, и печь растоплю, и харчей раздобуду, - посочувствовал Змей Горыныч сказочной долгожительнице. - Всегда говорил, что человеки всякому, зверю да птице первейшие истребители! А завидущие! Как у кого три головы, так сразу и рубают. Знаешь, как меня их ученые светила нарекли? «Канделябровый серпентум отряда пресмыкающихся»! Перед кем это я пресмыкался? Презирают, как упыря какого! И где они видели крылатых серпентусов? Второго такого диковинного создания во всей галактике не сыщешь, а они меня «под-свешником» обозвали! Ладно, Ягуша, полезая на спину, подвезу тебя до куреногой, - Змей Горыныч подставил хребет, чтоб Баба-Яга уселась поудобнее, собрал в охапку побитую ступу и медленно, кряхтя, замахал крыльями. Пока летел, думал: и впрямь, отчего неймется людям? Неужели без нас их жизнь краше станет?

А Баба-Яга о своем думала: Вот и оседлала я тебе, огнемет-трехствольный! Щас и печку затопим, и косточки отогреем, и поживиться чем будет, «отрада пресмыкающихся». И то удача!

СКАЗОЧНЫЙ БИЗНЕС - 6

Четверть века минуло с той поры, как затеял Змей Го-рыныч сватовство к Медузе Горгоне. Будто миг пролетел! Прошелестело времечко змеевыми крылами, прошуршало чешуйчатым брюхом, протекло сладкими грезами, прогрохотало бедовыми грозами. А то и был миг!..

Как и тогда, двадцать пять годов назад, сидит Змей Го-рыныч, кручиной объятый, на замшелом валуне, седой гребень на средней голове теребит. Костерок потух давно, угольки едва тлеют. Да и зачем он Змею Горынычу? Ему, что снега белые, что травы зеленые - все одно. Так, развел со скуки. Вдруг кто заметит и забредет на огонек. Долго ждал. Не шел никто. Покряхтел, поскрипел, повздыхал Змей Горыныч и только собрался к сырому, темному логову, глядь - солдатушка идет! Пятку в сугроб - колено из сугроба! Шажком да волоком к Змееву огоньку приближается. Уж как Змей Горыныч обрадовался! Тут, и вправду, как ни в сказке сказать, ни пером описать. Будто друга давнего, гостя желанного, брата названого увидел! Подхватил Змей солдата, усадил поближе к костру, подул слегка на угли, распалил пламя и спрашивает, от радости слова забывая:

- Ох, солдатушка! Ох, родименький! Что же ты не шел так давно? Где же ты был доселе? Сей миг, обожди, угощу тебя зайчатиной на вертеле. Славно-то как! Чудно-то как! А то, думаю, праздник скоро, а я все один да один.

- Отчего же один, Змеюшка? Разве не сосватал я тебе двудесять годов тому назад заморскую змеекосую кудесницу Медузу Горгону? Помню-помню, как ты сох по ней! -похлопывал себя по бокам солдат, чтоб быстрее согреться.

- Да уж лучше б усох я тогда! - с горечью промолвил Змей Горыныч. - Прав ты был, отговаривая меня, дуба стоеросового, к иноземке свататься. И Баба-Яга права была.

Тут поперхнулся следом Змей, левую да правую голову на плечи опустил, хвостом в серцах щелкнул. Видит солдат, что худо, тяжко Змею. Решил развеселить его сначала, а уж после пораспрошать.

- А ты Горыныч, кручине не давайся, - начал урезонивать Змея солдат. - Я вот шел и вспоминал все, как ты Ива-на-царечива за нос водил. Обхохотался аж! Так смеялся, что волки разбегались с перепугу. А как хорош ты был - очи что светочи, крылья что хоругви!..

Змею Горынычу по душе пришлись солдатовы речи. Улыбнулся он и стал прилаживать заячью тушку к огню. Надо же гостя дорого подчевать!

- Было дело. Да только в убытке не он остался. Наоборот, от супружеских уз уберегся. Не то, что я.

- Что же дурного в супружеских узах-тепло, уют, потомство, - начал было увещевать Змея солдат. Но тот оборвал его.

- Узы - они узы и есть! Что супружеские, что полоно-вы. Не ровны им ни кандалы, ни цепи, ни оковы! Где тепло видишь? Костер я и прежде сам развел бы. Уют? Салому в логове на заморскую рыбью шерсть сменил - вот и весь уют! Потомство? Вот, гляди!

- Что это? - подивился солдат, глядя на книжицу, кою Змей Горыныч из-под валуна извлек.

- Скрижаль аспидова! Реестр Чародейский, по коему потомство мое, Медузой Горгоной урожденное, наукам обучается. Вот, слушай: «Дневник Аспида Краснокольчатого (Тьфу-ты, пижон!) Горгон-Горынова:

Устрашающий рык-кол! Изрыгание пламени - кол!

Свирепое сверкание очей - кол! Запугивание жутким образом - кол!»

- Я этому пижону сколько раз твердил, что мы, Горы-нычи, - персоны стратегические! Исподволь ядом не травим! Наша задача - в «мирном» страхе держать! Ну, скажи, солдат, много ли я душ загубил? Ни одной! Но ведь страшатся все! - с горечью продолжал Змей Горыныч. - Зато плутовства у пакостника хоть отбавляй. Видишь, куда скрижаль свою порочную упрятал? Под моим валуном! Думает, дед не догадается под собственным хвостом искать.

- Чудеса! - произнес, наконец, солдат. До сих пор он слушал Змея Горыныча с разинутым ртом, забыв про мороз, про долгий путь и усталость. - Неужто так измельчал род твой, Змеюшка?

- Не береди рану, служивый! Не то слово - измельчал. Вышел весь! Сынок уродился с одной головой. Варан! Сбег в тропические заповедные кущи, на казенные харчи. А внуки, сам видишь, и вовсе в бабку. Что ни змей - бабкин локон. А один (тут Змей Горыныч замялся), стыдобища... Срамота! Изменил. подобие. и обернулся австралийской сумчатой кукушкой!

Солдат сглотнул застрявший в глотке сухой ком. Чего только не повидал он, по всей Земле дороги меряя, но такого позора в родном Лиходействе и не чаял увидеть! Уж так стало жалко Змея, что и не сказать. Солдат душой чуток, сердцем мягок. Решил он Змею Горынычу службу сослужить добрым советом.

- Слушаю тебя, Горыныч, диву даюсь. Неужто и впрямь худые времена настали, неужто нравы иноземные загубят родное Лиходейство? А давай-ка, друже, мы им подыграем. Отчего бы тебе на праздничных елках Дедом Морозом не побывать?

- Ой, уморил! Ой, рассмешил! - расхохотался Змей Горыныч. - Вот я в собольей шубе! Вот я в куньей шапке! На которую из голов убор-то надеть?

- Да на все три! Видал я и чернокожих, и желтолицых Дедов Морозов. Их нынче Санта-Клаусами кличут. А на головах - шутовской клобук! Чем же ты не гож?

- А ты не шутишь, рекрут? - едва сдерживал хохот Змей Горыныч. - Разве бывают чернокожие Деды Морозы?

- Нынче всякие бывают. Потому и тебе советую случая не упустить и денежку призаработать. Чай, не против такого навару?

- Да-а-а, - призадумался и вновь опечалился Змей. -Бывало, пугал, бывало, плутовал. Но чтоб лицедействовать в клобуке! Такого не бывало. Хоть не живи!

- Сам согласился, что времена чудные грянули. Вот и приспосабливайся. Уж к этому ты привычен. Помнишь, какое лукавство Иван-царевичу учинил?

- Как не помнить! Но лукавство - от ума. А лицедейство - от недоумия.

- Как знаешь, Змеюшка. Поверь слову солдатскому, я тебе по добросердечию совет дал, из сочувствия искреннего. Надо жить, Змеюшка!

КРАСНАЯ, ДА НЕ ШАПОЧКА

Натянув до глаз кружевной чепец бабушки, Серый Волк таращил испуганные глазищи на Красную Шапочку.

- Представляешь, ба, что возомнил себе этот носатый итальяшка Буратино? Мальвина его отфутболила, так он, дубовое полено, ко мне подкатывается! Выходи, говорит, за меня, скоро я заработаю кучу золотых! И увезу, говорит, тебя в расчудесную Страну Дураков. - Красная Шапочка фыркнула, поправила повязанную на пиратский манер алую бандану. - Я ему ответила, что скоро он станет дубом и обрастет желудями. А нам и здесь дурачья хватает.

- В-в-внученька, - дрожащим голосом попытался перебить тарахтящую без умолку Красную Шапочку растерявшийся и не на шутку перепуганный Волк, - ты, вроде, это. пирожки там, или еще что.

- А-а, хот-доги! Да-да, принесла. Чипсы тут еще должны быть, - стала рыться Красная Шапочка в ранце.

- Доги?! Какие доги? - еще больше заволновался Волк, к горлу которого уже подкатывала целиком проглоченная бабушка.

- Да, я о сосисках, ба, - рассмеялась Красная Шапочка. - Ты что, подумала, я тебе щенков приволокла?

Волк попытался успокоиться и взять себя в руки. То есть в лапы. В конце концов, и его сказка имеет право на существование. Писания переврали, Историю переврали -теперь за сказки взялись?!

- Внученька, - елейным голосом произнес Волк, - а почему ты не спрашиваешь, отчего у меня такие большие глазки?

- Глазки как глазки. Хотя, и вправду, маленько выпучились, - с безразличием протянула Красная Шапочка, кинув мимолетный взгляд на Серого волка. - Похоже, у тебя щитовидка увеличена. Съездила бы к эндокринологу, а то зобище нарастишь.

- А как насчет ушек? - тихонько протянул обалдевший Волк.

- Новый слуховой аппарат купила? Дизайн ни к черту! Мои наушники и то помельче, - с этими словами Красная Шапочка приладила к ушам наушники и стала менять кассету в плеере.

- Спросила бы про зубки. - Серый Волк растянул в хитрой улыбке пасть.

- Так у тебя и протез новый? Великоват. Но ничего, крупные зубы сейчас в моде. А-ля негрес! - Красная Шапочка включила плеер. - Ты бы, бабуля, лучше на руки свои внимание обратила. Да и лицо все шерстью заросло. Это, видно, гормональная недостаточность. Об эпиляции не подумывала? Вот ногти у тебя - супер! Как это тебе удается?

- Охо-о-о-отни-и-и-к! - завопил Серый Волк, когда Красная Шапочка протянула руку к его дрожащей лапе. -Где ты-ы-ы?

- Ты что, бабуля? - изумленно отпрянула Красная Шапочка. - Ну и ну! Нервишки у тебя совсем забродили! А кто такой этот охотник? Твой новый бой-френд?

Красная Шапочка встала, повертела задом, поправляя коротенькую кожаную юбчонку.

- Все ясно! Не буду вам мешать, - с понимающей улыбкой добавила она и подмигнула Серому Волку. - Я девочка понятливая. То-то, гляжу, улеглась - не шевелишься. Дурацкие вопросики задаешь: глазки - ушки - зубки! Хороша, хороша, успокойся. Ай да бабуля! Ты у меня еще ого-го!

Как только дверь за Красной Шапочкой захлопнулась, Серый Волк срыгнул бабушку, чуть не отбившую ему селезенку, выпрыгнул в окно и дал деру. Он бежал, не различая дороги, от кошмарной Красной Шапочки и ее тошнотворной бабушки, туда, в чащобу, где еще верят в сказки. Колобок, катившийся по тропинке навстречу, едва увернулся и закричал ему вслед: «Я от бабушки уше-о-о-л!..»

Услышав это, Волк побежал еще быстрее. Колобок удивленно вскинул бровки-изюминки, повертел пальчиком у височной части верхней сферы своей конструкции, и покатился дальше, озабоченный мыслями о коровьем бешенстве, птичьем гриппе, рыбьей чуме. А что, если и Волк какую заразу прихватил? Нелады! Надо сообщить кому следует!

И У НИХ, В АФРИКЕ...

- Как меня угораздило выйти за него замуж? На кого он похож: противогаз для сиамских близнецов! - думала Слониха, неприязненно глядя на своего супруга, который с наслаждением чесал бок о несчастный баобаб. Дерево стонало и скрипело, натужно цепляясь корнями за сухую степную почву. Еще чуть-чуть - и оно рухнет. Не раз такое случалось. Все тропы, по которым проходят эти многотонные мешки второсортного мяса, усеяны поваленными деревьями и затоптанными колючими африканскими кустами. Но что им, слонам, острые и твердые, как железо, шипы! Для толстоногих пожирателей колючих акаций укол шипа - все равно, что укус комара. Ха-ха-ха! Смешно представить себе комара, обломавшего хоботок о кожищу такого хоботоност-ца.

- Надо же! На кого она стала похожа: репа, выращенная на радиоактивном огороде! - мучал бедное дерево и думал Слон, бросая недовольный взгляд на свою половинку. -Ведь права была моя матушка, когда говорила, что уши у нее мелковаты, и ноги коротковаты. А хобот? Что это за хобот? О боги африканского континента! Ее отросток едва до нижних веток дотягивается, а пьет - стоя на коленях! Правильно матушка заметила - курносая. Каракатица - и туда же! Млела вся, когда Носорог, старый извращенец, ей пятку вчера своим рогом чесал. Услужливый больно, хренорог!

- И что в нем такого Жирафа нашла? Мачта ходячая, так и рисует восьмерки своим тощим задом перед его брандспойтом! - косилась Слониха в сторону приближающегося семейства жирафов. - Говорила мне матушка: Езжай в зоопарк с индийским слоном! Не послушалась! Мыкаюсь теперь по саванне с этим хоботобрюхом.

- Ушел бы давно от нее, если б не этот пылесос! - истязал бедное дерево Слон. Он обломил ветку несчастного баобаба и слегка прихлестнул по спине Слоненка, который набирал хоботом горячий песок и пускал струей в своего родителя.

Слоны отправились дальше по тропе. Впереди бежал шалун - «пылесос» и гордился тем, что его родители самые сильные и уважаемые во всей саванне. И ему нечего бояться в этом жестоком мире зубов и когтей! Все дикое зверье почтительно расступается перед Слонами!

МУЗА-МУТАНТКА

Члены межгалактической оперативной группы «Пресечение» с некоторым волнением, несвойственным для опытных участников экспедиции, не отрывали глаз от мониторов.

- Подводя предварительные итоги продолжительной и сложнейшей операции под условным названием «Научная фантастика», коллегия Верховного Наблюдательного Совета выражает удовлетворение работой группы «Пресечение», -принимали информацию с экранов 18 членов экспедиции. Секретарь Коллегии продолжал: - Отличается Знаком Вселенского Разума II степени руководитель экспедиции «Служитель». Имена девяти особо отличившихся агентов, получивших поощрительные Знаки, будут оглашены после завтрашнего совещания. Руководителя экспедиции просят явиться на Коллегию Верховного Наблюдательного Совета с дополнительным отчетом по разделу «Примитивная фантастика в кинематографе».

Свет на экранах погас. Затем вновь включился, и пошла информация о какой-то другой экспедиции. Агенты еели себя почти как земляне. Они уже не сдерживали эмоций, обнимались и жали друг другу руки. Один из них откинулся в кресле и, положив ноги на столик перед экраном, изобразил «хама».

- Как сказали бы наши друзья человечки: «Вау! Мы их сделали!» - улыбнулся он и, убрав ноги со стола, продолжил: - А мне, признаться, их даже жаль немного. В массе своей они не так уж плохи. Ведь, если честно, это был изначально наш неудачный опыт. Просто никто не предполагал, что он может выйти из-под контроля. Мне кажется, дойди они раньше до космической версии своего происхождения, не зацикливаясь на дарвиновской теории эволюции, с ними легче было бы договориться. Но сейчас они слишком уж запутались.

- Ты хочешь сказать, мы их запутали, - поддержал разговор другой агент. - Я и сам с интересом читал их научную фантастику. Прежнюю. Уж как они рвались в космос! Надо сказать, опасность такой литературы уже становилась серьезной угрозой для Вселенского Пространства. Ведь все «бредовые фантазии» пишущих мечтателей до сих пор сбывались. Наломали бы дров, как у них говорится, со своими неуемными амбициями.

- Да, сейчас их молодежь предпочитает иную фантастику. «Пришельцы из космоса хотят уничтожить человечество!» - рассмеялся третий агент. - Наша задача выполнена. Человечки предпочитают наблюдать доступную часть Великого Пространства в свои примитивные трубочки и снимать «ужастики» об уродливых и кровожадных космических пришельцах. Искать разумную жизнь на других планетах стало «нерентабельно». Жаль, правда, что они и на своей планете ее не ценят. Космические технологии работают на войны и разрушения. Что ж, посочувствуем им. Все-таки гоны земной особи возобладали.

- Как сказать! Не наши ли гены рождают у них интерес к скрещиванию особей животных видов и выведению новых растений? А тяга к познанию?

- Былая... Очередной неудачный опыт. Землю жалко. Красивая была.

- Ладно-ладно, не портьте праздник. Мы свою работу выполняли. А у них еще есть выбор. Разумные, как-никак. Совет прав - нельзя полукровок в дальний космос выпускать. Они и ближний достаточно захламили.

- Мыслящие они, а не разумные.

ЧТО ПРИСНИЛОСЬ КОНЮХУ

- Прежде чем огласить повестку сегодняшнего собрания, хочу представить вам членов президиума. - Старый Мерин кивнул в сторону троицы восседавших на возвышенности. - Это господин Пегас, уважаемый господин Кентавр и досточтимый господин Гиппопотам. Хочу заметить, что господин Гиппопотам присутствует здесь по нашей настоятельной просьбе. Он оставил все свои архиважные дела и любезно согласился возглавить собрание. Думаю, не будет возражений против избрания его председателем.

Сивый Мерин окинул взглядом ряды, давая понять, что пора одобрительно постучать копытами. Всеобщее «чувство полного удовлетворения» пронеслось по рядам в виде громкого топота и ржания. Порядок! Но чуткий слух лоснящегося сизого бегемота уловил недовольный вопрос, скользнувший в задних рядах: А при чем тут он? Разве это не лошадиное мероприятие?

- Для непросвещенных поясняю, - надменно растягивал толстяк мощные челюсти, обнажая далеко не конские клыки, - что Гиппопотам означает «водяная лошадь». Уж если наука так решила, значит есть на то основание.

- Что вы, что вы, уважаемый! - поперхнулся воздухом Сивый Мерин. - Мы счастливы видеть вас во главе нашего табуна! Я попрошу господина Пегаса занять мое место и зачитать повестку. Прошу прощения у присутствующих, но мне что-то нездоровится. Я, с вашего позволения, отлучусь ненадолго в стойло. - Мерин явно переволновался.

- Ну что ж, - расправил белые крылья Пегас, - продолжим наше собрание. Итак, повестка. Первым вопросом у нас, э-э-э, «Дареному коню в зубы не смотрят». Это относительно гуманитарной помощи. Вот, кстати, вижу тут представителей иностранной делегации: группу американских мустангов. Кто принес в зал матрац? Что? Ах, это американский флаг. Извините, - сконфузился Пегас, но тотчас взял себя в руки: - Поприветствуем наших гостей, господа! Снова дружный топот и ржание прокатились по рядам.

- Вторым вопросом, - продолжал Пегас, кокетливо косясь на иноходцев золотисто-розовой масти в передних рядах, - «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней». Как я понимаю, по этому вопросу ожидается выступление темных лошадок, клеймящих позором некоторых жеребцов, рвущихся в коренные.

- Попрошу без преждевременных комментариев, - недовольно прервал его Гиппопотам. Но мысли Пегаса хлопали крыльями вокруг гладких крупов восхитительных иноходцев, и он продолжал, не обращая внимания на замечание Гиппопотама:

- Третьим вопросом «Бред Сивой Кобылы». Ой, простите, тут неразборчиво: «Приветствие Кобылы». Уважаемая Кобыла выразит нашу благодарность заботе табунщиков. Кстати, их представляет здесь господин Кентавр - яркий образец того, как тесно мы слились.

- Еще бы! Только господину Кентавру седло спину не трет, а хомут шею не давит, - пронесся недовольный шумок в задних рядах, где сидели ломовые лошади. Но их голоса были заглушены громким одобрительным ржанием пристяжных.

* * *

Две немолодые гнедые кобылицы неспеша поднимались по мосту в кузов грузовика.

- А этих куда? - спросил новый служащий у конюха.

- На колбасу, - провожая их задумчивым взглядом, ответил конюх. Он вспомнил свой вчерашний дурацкий сон и, поморщившись, покачал головой.

ВСЕ МОГУТ КОРОЛИ?..

Короче, бал в самом разгаре. Часы бьют двенадцать. Золушка соскакивает. Принц за ней. Но, разумеется, не догоняет. Подбирает хрустальную туфельку.

- Ах, что то? Туфелька! - с сердечной печалью в глазах грустно произносит он. - Милая незнакомка, с какой радостью я прикоснулся б губами к вашей очаровательной ножке, носившей эту крошечную туфельку! Она так мала, что трудно представить величину самой ножки. Уместилась бы в моей ладони!

Принц прижал к губам хрустальный башмачок и глубоко вздохнул. Он понял, что вновь упустил таинственную незнакомку и медленно опустился на ступеньки. Так и сидел Принц на ступеньках мраморной лестницы, осыпая поцелуями и орошая слезами туфельку. В двенадцать сорок на лестницу вышел Король-родитель, обеспокоенный долгим отсутствием престолонаследника. Увидев сидящего на ступеньках опечаленного Принца, Король закатил глаза к небу и покачал головой.

- Ну опять упустил, увалень? И сколько еще балов я должен устроить, чтоб отловить эту девицу? Ты что, разорить меня хочешь? Нет, с меня хватит! Плясал с ней весь вечер - ни имени, ни адреса не спросил. Олух! И на кого я королевство оставлю! Решено: завтра же засылаю сватов к этому басурману Аладдину. Дочка у него, говорят, дивной красоты принцесса. Правда, никто ее не видел. Сам знаешь, какие в тех краях порядки. Но это уже неважно. Ты бы поучился у своего будущего тестюшки: кем был? Голь пере-катнал! Всего-то добра - ржавый фонарь! И весь мир у его ног. Кстати, слышал я, что и остальные его сорок жен дочерей имеют, не всех еще замуж повыдавали. Так что, выбор есть.

Но Принц, казалось, не слышал родителя. Он что-то шептал, прижимая к покрасневшим от слез глазам хрустальную туфельку.

- Отец, - наконец выговорил он сдавленным голосом. Слова давались ему с трудом, слезы мешали говорить, - я прошу Вас, устройте еще один бал. Последний. Очень прошу!.. Она обязательно приедет. Обещаю, что на этот раз не упущу ее. А если. если. опять не удастся (тут Принц поперхнулся слезами), я последую Вашему решению.

У Короля защемило сердце: кажется его переросток, действительно, влюбился. Но нелегка царская доля. Если все венценосные чада будут бракосочетаться по любви. Нет, на то он и Король, что обязан ставить интересы королевства выше личных. Не женись он сам в свое время на девяносто шестой сестре Могольского Правителя, давно б его королевство Орда конями затоптала. А так, слава Богу, все обошлось: и приданое получил не копеечное, и союзника на зависть соседним государствам. Грех такой «радости» радоваться, но оно и хорошо, что супруга родами померла. Принц без матушки рос, до сих пор не ведает, что сам наполовину кильминдейского племени. Чудно, право: как кровь себе кажет - Принц в 16 годов о сорока двух вершках и семи пудах. Любимое занятие - казни и пытки наблюдать, весь в дядьку-лиходея. А после стишки сочиняет про страдания и муки предаваемых казни. Мастерски, надо признать, сочиняет. Царедворцы слезами умываются. Склонен Принц к восточным сентиментам. А может быть, стоит рассказать ему о матушке-то? Чай, удастся тогда уговорить на аладди-новой дочке жениться?..

- Ты вот что, сынок, - опустился Король на ступеньки, сел рядом с сыном, снял и положил корону на колени, вытер лоб кружевным платочком, - послушайся моего отеческого слова. Я ведь пуще тебя самого тебе счастья желаю. Но, поверь, счастье так многолико! Сегодня оно тебе в таинственной незнакомке видится. Завтра - в ратной победе. Эх, помню, увязался я за крестоносцами в юности, не послушался своего отца. А когда оказался в раскаленной пустыне и кончились запасы, так мечтал о глотке прохладной воды, о нескольких каплях дождя! Вот, думал, истинное счастье -вода и прохлада. И ничего мне в те дни не хотелось: ни царства, ни денег, ни славы - только напиться!

- А я думаю, чего это вы батюшка, кругом фонтаны понаставили...

- Верно, - кивнул головой Король, - в упоминание. А, с другой стороны - красиво! Видел бы ты, какие фонтаны у Аладдина во дворце!..

- Снова Вы, отец, за свое.

- И за твое тоже! - сердито перебил его Король. -Много воли я тебе дал! Слушай отца и не перечь! Казну не только разорять, ее и заполнять надо! А как ты ее заполнишь? Чем? Хрустальными башмаками?! Дай-ка его мне!

- Осторожнее, не оброните, - протягивая Королю туфельку, с нежностью произнес Принц. - Она такая хрупкая!

- Обыкновенная стекляшка! - повертел в руках туфельку Король. Вдруг его лицо приняло озабоченный вид. -Постой-постой! А ты не думал, как в такой обуви ходить можно? Да еще плясать весь вечер! Не обронила же ни разу. Все ясно - сама подкинула. Ох уж эти женщины! Неведомо еще тебе их коварство! Чего только не исхитрят, чтоб замуж выскочить! Послушай, а вдруг у нее нога «неживая»?.. Оттого и не почуяла, когда оборонила. Ну, вроде как «ортопед»... Ведь, поди попробуй, походи, в такой конфетнице - не согнешь ноги, не разогнешь. Что-то тут неладно.

Принц, конечно, влюблен был по уши. Но, поскольку уши у него были длинноваты, то, видать, не совсем в любви увязли. Засомневался престолонаследник.

- Вы так думаете, отец?..

- Думаю? Я абсолютно уверен! - Король понял, что поймал шанс. Не всегда оказывается глупость сыновей вредна для государства. Просто нужно умело ею воспользоваться. - Выбрось ты из головы эту колченогую авантюристку, и обрати свои глаза на Восток.

- Говорите, хороша дочь Аладдина?

- Небесной красоты! - с жаром выпалил Король, но осекся: тем, кто видел принцессу, повыкалывали глаза и по-отрезали языки по законам тех краев. А что, если, как раз, наоборот, чтоб никто об ее уродстве не сболтнул?.. Хотя, какая разница? За таким приданым никакого уродства не заметишь. А казна оскудела.

- Зовут-то ее как?..

- Имя мудреное, не запомнил. Но переводится как «Та, что спустилась с небес и затмила все земные красоты ликом своим, подобно сиянию ночных звезд и дневного Светила».

- Такое длинное имя.

- Нет, на их языке оно короче звучит. В их языке 13 гласных и три согласных звука. Вроде как поют.

- Чудной язык.

- У них все чудное... - поднял Король Принца и увел во дворец. А туфельку украдкой закинул в фонтан с золотыми рыбками. Так, чтоб королевич не заметил.

Хрустальная туфелька сверкнула золоченным каблучком, тихонько булькнула и опустилась на дно государственной политики.

...КАБЫ КУРЫ НЕ СКЛЕВАЛИ

Хозяйка сокрушенно покачивала головой, разглядывая банку с ненужной крупой. Опять проклятый жучок! Неистребим проклятущий! И в испарителе морила, и в духовном шкафу крупу сушила, промывала не раз - ничего не помогает. Из воздуха возникает, поганец!

А жучок-долгоносик, гордый своим могуществом, поглядывая сквозь дырочку в перловине на копошащуюся в мучнистой пыли молодь, ухмылялся:

- Зря стараешься, старая! Нет на нас погибели. Мы ж не чета мухам и тараканам, нас дихлофосами не потравишь -себе дороже. А в твоих банках-коробках всегда изъян найдем и пролезем.

Хозяйка которую баночку на помойку выбрасывала. Удивляется каждый раз: как это долгоносик проник? Ведь так крепко банка закатана! А долгоносик, вспоминая свою дальнюю и ближнюю родню - крошечных короедов и точильщиков, истребивших бесчисленные лесные пространства, - рос в собственных глазах.

- Спасибо скажи, что тебя до сих по не съели! Долгоносик все грезил и грезил, да так и задремал в

пропиленных стенах перловины. Он уснул. Потому и не услышал разговора хозяйки с соседкой.

- Вот, гляди, как крышка завернута, - показывала та стеклянную банку с перемолотой жучком перловой крупой. - Ума не приложу, как эти басурманы в банку заползают. Столько крупы на свалку снесла!

- Почему же на свалку? - удивилась соседка. - Дала бы мне. Я б цыплятам скормила.

- Забирай, - протянула ей хозяйка банку. Долгоносику, дремавшему в перловине снился сон. Он

видел себя огромным и могущественным, восседавшим на мешках с мукой, крупой, зерном и бобами. С высоты своего положения люди казались ему меньше просяного зернышка. Они роились у его ног, раболепно глядя снизу вверх. Трепет и подобострастие было в их глазах. Долгоносик наслаждался созерцанием их ничтожности и время от времени давал указания своему окружению.

- Мне кажется, людей стало многовато. Того и гляди все запасы сожрут. Поместите-ка вон тех в банку с солью! А этих мерзавчиков скормите голубям.

Люди начинали молить о пощаде, но до него доносился лишь едва различимый шорох. Ничего не поделаешь - у каждого свой удел. Сильным предписано распоряжаться слабыми и презирать менее совершенных. Почему он должен делиться драгоценной пищей с этими бесполезными созданиями? Что от них проку? Одно слово - вредители! Долгоносик пошевелил затекшими лапками: надо бы пройтись, поразмяться. Может, на сопредельные тараканьи территории заглянуть? Или к муравьям. Нет, к этим, пожалуй, не стоит - больно несговорчивые. Не так поймут. Того и гляди, нарвешься на неприятности. То ли дело люди: мори, души, дави - никакого сопротивления! И пользы никакой. Так что, мори, души да дави.

- Тук-тук-тук, тюк-тюк-тюк, - сквозь сон донеслись до него глухие отдаленные звуки. Размежив веки, он ощутил вдруг неясную тревогу. Было темно и душно. Перловину окружал смрад и вязкая жижа. В ней-то и увяз заносчивый жучок, когда попытался выползти из размокшей перловины.

А куры все клевали и клевали, пока в кадушке не осталось ни единого зернышка

КТО ЧЕРТА ПОМЯНЕТ...

(малюю-у-у-сенькая комедия)

Нетрезвый мужчина с трудом выбирается из вдребезги разбитого фантастически дорого автомобиля. Мужчина

- Ч-черт!

(Перед ним возникает черт) Черт

- К вашим услугам. Мужчина

Вот черт! Черт

- Так точно! Мужчина

- Что происходит, черт побери? Черт

- Что именно? Мужчина

- Не понял. Черт

- Что побрать прикажет? Вас? Мужчина

- Черта с два! Черт

- Как вам будет угодно! (возникает еще один черт) Мужчина

(начинает сердиться)

-Да что вам от меня нужно?

Черт

- Нам - ничего. Вы сами нас помянули. Мужчина

(задумчиво чешет затылок)

- Так вы, вроде как «двое из ларца»? Черт

- Ларец-не ларец, но услуги, как говорится, за счет заведения.

Мужчина (обрадованно)

- Тачку почините? Черт

- В один миг!

(автомобиль стоит, как новенький) Мужчина

- Ишь-ты, какие вы быстрые! И дорого возьмете? Черт

- Абсолютно символическую цену - Вашу подпись под приглашением посетить наше заведение. В обозримом будущем. В любое удобное для вас время.

Мужчина

- Черт с вами, согласен.

(тут возникает еще один черт) Черт

- Желанием клиента - закон! Мужчина (недоуменно)

- Ну, братцы, вы меня вконец достали! (мгновенно оказывается в преисподней)

- Тысяча чертей! (яростно)

Вся тысяча чертей хором - Рады вас видеть! Мужчина

- Я что, умер?! Ах, дьявол! (возникает дьявол) Дьявол

- Наконец-то! Я уже волноваться начал, что не помянули. Неужели, думаю, забудет? Ведь столько лет сотрудничаем! Что ж, добро пожаловать!

(вежливо указывает на огромный котел с булькающей черной жижей) Мужчина

- Какое же это добро? Дьявол

- Самое что ни на есть настоящее добро. То, которое вы нажили. Просто там (он делает неопределенный жест вверх) оно выглядит иначе, а здесь (обводит рукой пространство) превращается в более однообразную субстанцию. Но, ничего не поделаешь, таковы правила.

Мужчина

- Провалиться мне на этом месте, если я что-то понял! Дьявол

- А вот это, к сожалению, невозможно. Дальше некуда!

Мужчина

- Проклятье! Дьявол

- Нет, скорее цена. Разве вы не согласны с тем, что все имеет свою цену? Вы ведь и сами часто это повторяли. Но, смею вас заверить, в нашем бизнесе все четко, без обмана. Для нас это вопрос чести. Так что вашего тут (он указывает на гудящий раскаленный котел) ни больше, ни меньше -именно столько, сколько заслужили. Кстати, компанию мы вам подобрали вполне подходящую. Некоторые из ваших подельников уже здесь. Остальные будут по мере поступления.

Ангелы, наблюдавшие сцену со стороны

- И ведь ни один до сих пор нас не помянул!

САМЫЙ МОГУЩЕСТВЕННЫЙ ДЖИНН

Знаете ли вы, что злой магрибский колдун так и не оставил своей затеи овладеть волшебной лампой? И господин Сухов, скорее всего, лишь озвучил его политическую мысль о том, что Восток - дело тонкое. Когда-то Магриб благословлял на поиски заветной «лампы» Крестовые походы, прикрываясь знаменами Святой Веры. Позже он снаряжал войска, несущие на штыках «культуру отсталым народам Востока». И сегодня Магриб пытается (небезуспешно!) прибрать к рукам чудесную «лампу». Он насаждает магрибскую (западную) демократию, поднимая бури в пустыне. Но, как ни называй Магриб свою истинную цель - возвращение в лоно Святой Церкви, приобщение к культурным ценностям или свободой и демократией - хвост петуха, как говорят у нас в Машреге, торчит из мешка. Охота за волшебной лампой продолжается.

* * *

- Ты так и не ответил мне, почему в лампе живешь, -попытался вернуться к своему вопросу Аладдин. - Ведь столько джиннов, слышал я, в кувшинах, бутылках и прочих сосудах заключены.

- Сам говоришь: заключены! - многозначительно вскинул палец джинн - Их любой выпустит. Откроет пробку из любопытства - джинн и вырвался. С лампой все не так просто. Да и джинны те не больше трех желаний исполняют. А я - могущественный джинн по имени. Тут джинн осекся, поняв, что сболтнул лишнего. Он попытался исправить ошибку и, щелкнув пальцами, показал Аладдину чудо: пошел фиалковый дождь, источая нежнейший аромат. Но Аладдин понял, что может стать обладателем какой-то великой тайны.

- Так у тебя есть имя? Почему же я раньше об этом не знал? Как же тебя зовут?

- Это неважно... - в голосе джинна почувствовалось уныние. - Просто «джинн» меня вполне устраивает.

- А меня нет! Я должен знать имя своего друга, - не унимался Аладдин.

- Имя твоего друга может сделать его твоим врагом.

- Ого! Ты говоришь загадками. В конце концов, я могу приказать тебе!

- Не делай этого! - взмолился джинн. - Поверь, ошибка может погубить тебя!

- Ты убьешь меня? - с усмешкой спросил Аладдин.

- Нет. Но ты навлечешь беды на все свое потомство, на всю свою страну, - горестно опустил голову джинн. Тяжко вздохнув, он продолжил. - Да, видно пришло время, о котором говорил злой магрибский колдун. Мое имя известно Магрибу (Западу), но сам я принадлежу Машрегу (Востоку). Когда ты узнаешь его, тебе откроются несметные богатства. Но и Магриб своего не упустит! Чтоб обладать этими богатствами, он будет проливать реки крови. Весь Машрег будет залит кровью.

- Ты этого не допустишь! Какое войско устоит перед твоим могуществом, джинн?

- Я не буду властен над собой. Ты ведь знаешь, что я - раб лампы. Что питает пламя лампы?

- Топленное козье сало. Оттого и живем в полумраке. От восхода до заката.

- Как ты наивен! А ты не пробовал обмакнуть фитиль своей лампы в земляной жир?

- В эту черную вонючую жижу?

- Не говори так! Тот, кому принадлежит эта жижа, всесилен! Она может научить людей видеть ночью, как днем, возноситься к звездам и опускаться на морские глубины, пересекать континенты и укрощать стихию!» О-о, ты не знаешь, на что она способна! Но, принося счастье одним, она обрекает на беды других.

- Мне надоели твои загадки! - сердито остановил его Аладдин. - Говори свое имя!

- Слушаюсь и повинуюсь, мой господин! - мрачно произнес джинн. - Я и есть та, как ты сказал, «черная вонючая жижа» - могущественный джинн по имени Нафт.

Как только джинн произнес последнее слово, он превратился в черную, вязкую, маслянистую лужицу. И очень скоро тысячи тысяч ламп осветили ярким светом бескрайние пески Машрега, к которым поползли зловещие длинные руки Магриба.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Вот мы и встретились снова, мои дорогие читатели!

Вас стало больше, и это меня радует. Во вступительном слове к книге госпожа Вердиева говорит, что я нужна вам. Если б вы знали, как сами нужны мне! Ведь вы питаете мое творчество, даете ему силу. Это не я сочиняю рассказы, а вы. Я просто их записываю. Наблюдаю за вами, любуюсь, восхищаюсь - и записываю. А тех, кто меня огорчает, я отлавливаю и насаживаю на острое, как игла, слово. Вы заметили их? Замечательно! Надеюсь, что и они себя узнают. Может быть, попытаются стать лучше. Ведь не зря сказано, что в начале было Слово! И я счастлива, что научилась им пользоваться. Это лучшая из наград!

А пока я расстаюсь с вами - до следующей книги. Так что, ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ!

С любовью Гюльшан Тофик гызы.