|
Рамиз Ровшан ТЬФУ, ПРОКЛЯТЫЙ!.. Copyright – Рамиз Ровшан Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав. Поезд «Баку - Москва» проходил здесь ночью, в половине третьего, стоял он одну минуту и ради этой одной минуты Иса, дежуривший по ночам, вылезал из теплой постели и шел на станцию; минуту он стоял на перроне, наблюдая за прибытием и отправлением поезда, а благополучно проводив его, снова шел домой и, шагая под лунно-звездным небом, размышлял о том, что не такой уж он человек, что в какой-то степени он «фигура всесоюзного масштаба», и, думая так, залезая в постель, засыпал и видел сладкие сны. Время прибытия поезда было словно отпечатано у него в мозгу - как бы ни был крепок сон, каждую ночь в одно и то же время Иса начинал беспокойно ворочаться; ворочаясь, иногда он задевал жену, та сразу же просыпалась и, теплая, разомлевшая, всем телом прижималась к нему: - Что ты? - шептала она. - Что?!. - Ничего! - испуганно бросал Иса, раздосадованный ее жарким шепотом, и торопливо выпрастывал ноги из-под одеяла; жена вздыхала, переворачивалась на другой бок и опять засыпала, а он одевался, выходил на улицу и не спеша направлялся к станции... И сегодня Иса улегся пораньше, засветло, думал выспаться до прихода поезда, но, как ни бился, заснуть не смог - не шел к нему сон и всё. Скверно было у Исы на душе, с самого утра скверно - как увидел эту газету... В газете было про брата его, профессора, написано. О том написано, что Муса едет в Америку. Какое-то там совещание, со всего света профессора съедутся, он тоже получил приглашение. Что ж, братец, езжай, тебе только и не хватало по заграницам ездить... В газетах пишут, по телевизору показывают, вот дома-то и стало тесно - давай в Америку! А уж как они тут ликовали!.. Вся деревня с ума сходила! «Наш профессор заграницу едет!.. Мусу в Америку пригласили!.. В гору идет наш Муса!..» А сколько они, оказывается, помнят о тебе всего! Подумать только - столько помнить об одном человеке!.. Получается, когда ты еще голозадый по улицам гонял, у людей только и дел было, что поступки твои запоминать: как б речке плавал, как по деревьям лазил, - каждый день, каждый шаг, минутку каждую - всё ведь помнят, всё в душе хранят, друг дружке рассказывают... Брехня все это, Муса, самая что ни на есть! Ни черта они не помнят! По крошечке наскребли, по словечку припоминали - всю память свою, поди, перетрясли, все нутро наизнанку вывернули... Да, надругался ты над памятью деревни... тьфу, проклятый!.. ...А вы, что ж!.. Радуйтесь - как не радоваться: из вашей деревни такой человек вышел!.. Профессор! На профессора выучился... Чего ж было не учиться! Только и учись... Вот только за чей счёт? За чей это ты счёт выучился, в профессора вышел?! Дом строили - ты и понятия не имел, а я на собственном горбу все камни перетаскал... А стена треснула! Знаешь, чего она треснула? - У меня ведь ни с того, ни с сего не треснет... От натуги это, не выдержала... Бывало, прислушаешься ночью - хрустит камень, крошится... Это она, стенка, тужилась, не иначе как тебя, профессора, вспомнить старалась... Вот я и думаю иногда: да что же это такое, господи - мой дом, моя стена, руками моими сложенная, - все тебя помнят, выходит?.. Спору нет, ты, конечно, хорош, даже очень. По телевизору все ахают: какой красавец-мужчина! Я и сам считаю, что красивый, ничего не скажешь. Вот, вроде похожи мы, все одинаковое: и нос, и рот, и глаза, только ты почему-то красавец, а на меня и пес шелудивый не взглянет, зеркало увижу - скорее мимо!.. Почему это? А потому, что кожа разная... У тебя на лице кожа, а у меня шкура дубленая... Отец два года с постели не подымался - ты даже понятия об этом не имел. А помер - тебе в газете соболезнование напечатали!.. Как ее у нас читали, ту газету! Как радовались люди! Точно тебе говорю, своими глазами видел: радовались!.. Радовались, что в тот день никому больше соболезнований не поместили - только нашему Мусе! А мать!.. По-печатному, и то не разбирала, а в газете сразу разобралась! «Ох, отец, встал бы ты из могилы, да взглянул бы одним глазочком, как сын твой тебя прославил!.. Имя твое в газетах пропечатано!..» Мать наша в жизни не болела, а вскоре и сама померла, в тот же год. Знаю, чего она померла, очень хорошо знаю. В газету попасть захотела! Ты деньги тогда прислал - надгробья на могилах поставить, а я их тебе вернул. Что прислал деньги, вся деревня шумела, а что вернул - ни один не обмолвился... Поехал, денег извел прорву, мрамор добыл - дай бог всякому... Только ведь треснут надгробья, помяни мое слово - трещинами пойдет этот мрамор! Они ж ему из своих могил день и ночь про Мусу твердят, вот он и корежится от натуги - тебя представить силится! Тьфу, проклятый!.. Плевок угодил Исе в грудь, он вытер его и сел в кровати. Пора было собираться. Какой простор, какую бескрайнюю широту ощущал Иса в ту минуту, когда поезд «Баку - Москва» останавливался в их деревне! Глядя на поезд, залитый лунным светом, он видел и Баку, и Москву и представлял, что и сам он виден и из Баку, и из Москвы... Одна была радость в жизни, и ту отнял! Отнял, братишечка!.. Никогда уже не порадоваться Исе, что поезд «Баку - Москва» хоть на минуту да останавливается в их деревне. Отчего так, Иса не знал, только знал точно: кончилось... ...Значит, в Америку? Правильно, а то всё в Москву да в Москву... Небось, тыщу раз проезжал мимо нашей станции, может, и в окошко на меня глядел, посмеиваясь: стой, мол, стой, такая твоя доля... Эх, братец, вот бы сегодня оказаться тебе в том поезде! И чего - очень возможное дело: из Баку в Америку другой дороги нету - только через Москву. Найду я тебя! Найду! Весь поезд облазаю, а найду! Я ничего такого не сделаю, скажу только слово, единственное слово - и никуда ты не поедешь; тяжким будет мое слово - как тот состав, который и сто паровозов не сдвинут!.. Иса сбросил ноги с кровати, встал. Жена не спала, как легла с вечера, глаз не сомкнула; он все крутился, ворочался, а она только вздрагивала, ежилась, но даже пикнуть не посмела. Не зажигая света, Иса нашарил одежду, оделся и уже взялся за ручку двери, но тут жена не выдержала: - Идешь? - испуганно прошептала она, садясь. - Иду! - ответил Иса и сам испугался своего голоса. - Не ходи! - жена заплакала. - Реви! - огрызнулся Иса. - Реви больше! Чего тебе слезы беречь? Сдохну, реветь не станешь! Он задержался на пороге, за неплотно прикрытой дверью, и увидел, как в лунном свете, падающем сквозь дверную щель на лицо жены, блестят ее полные слез глаза... Все за тебя, братец! Все! Так и норовят не пустить, остановить! Даже собственная жена!.. Иса изо всей силы хлопнул дверью, с хрустом перерубив тонкий лунный луч и явственно представив себе при этом, как испуганно вздрогнула жена... Ничего, так тебе и надо! За предательство! А он-то, господи! Вот она, луна, и небо, да еще солнце - они-то не подведут. На них вся надежда: ведь всё было у них на виду. Сам еще сосунок, от горшка два вершка, а уж на закорках другой ребенок... И кто?! Муса-муаллим! Профессор! Говорят, в кабинет войдешь, оторопь берет: не улыбнется никогда, не пошутит - основательный человек, тяжеловесный... Это точно, этому я верю: ты и тогда был увесистый... Но это еще полбеды, что тяжелый, это еще туда-сюда, а вот чего ты тогда все время ревел? Чего тебе было реветь, когда такая жизнь уготована?! «Не плачь, братик, не плачь, миленький!» И так и сяк тебя уговариваешь, уламываешь, утешаешь - пока сам в рев не ударишься. Как заревел - все, стих мой братик... Ни слезиночки на глазах! Раскусил я тебя, братишечка, тогда еще раскусил! Ты еще и говорить не умел, а я уже тебя понял: только ты завозишься у меня на спине, я сразу в рев... Плачу - молчишь; тебе, значит, хотелось, чтобы я заревел. Так что много я из-за тебя тогда слез пролил, о-о-очень много!.. Подрос малость, слез с закорок - другая мука! Только и знай гоняться за тобой: где братик, куда его занесло? На скалу забрался - Муса! На дерево влез - Муса! Бежишь за тобой, плачешь. «Подожди, братик! Постой, ради бога!» Куда там... Будет он вам стоять! Как рванул тогда, ни разу не остановился... Посмотрим, чего достигнешь... ...Ты пошел в школу - меня оттуда забрали: хватит, дома дел полно, да и какой толк его учить, пускай Муса учится, Муса способный, Муса сообразительный... Способный-то способный, даже очень способный, да только способности твои лишь в том, что ты был ребенком... Сколько меж нами разницы? Полтора-два года. Но ты при этом был ребенком, а я уже не был. Я ничего не забыл. Как грудь материнскую сосал, и то помню, а вот чтоб ребенком быть - такого не помню... Не вспомнить мне этого никогда! Вот ты - да! - ты был ребенком, самым настоящим ребенком. Год тогда выдался голодный - до войны еще, задолго до войны, - засуха стояла страшенная, хлеба в доме ни крошечки, а ты вдруг прибежал откуда-то - полна пазуха пшеницы... Ночью отец поднялся, взял пустой мешок, ушел, а потом тащит его, полный, по самую завязку. Согнулся под тем мешком, кряхтит, свалил с плеч и скорей в угол его, за постели. А назавтра, а может, через день - не помню точно - является к нам под вечер председатель Шариф... Отца дома не было, отец на покосе был... Председатель заглядывал к нам, когда отца дома нет; придет, бывало, посмотрит на маму: ну, как ты тут, с мужем как, ни в чем нужды не имеешь? Говорит, а сам посмеивается, и мама стоит, посмеивается, стоят, смотрят друг на друга, улыбаются... Председатель так и уйдет с улыбочкой, а мама потом стоит посреди комнаты и все улыбается... В тот вечер тоже стоят вот так, глядят друг на друга, улыбаются, а отца нет, отец на покосе, тебя тоже нет, носишься где-то. А я тут, в углу, за постелями, прижался к ним, страшно мне - очень я почему-то боялся, когда председатель и наша мать вот так друг на друга смотрят - так страшно, хоть реви, а реветь тоже страшно... И вдруг дверь распахнулась, и вбегаешь ты. Присел на корточки возле мамы, и давай из-за пазухи зерно вытряхивать!.. Мама сразу вся побелела - как стена белая... Председатель перестал улыбаться. Что это у тебя, спрашивает? Тебя спросил, или маму, или меня - это уж я не помню, помню только, что мать заплакала, это я хорошо помню... Председатель Шариф взял тебя за руку и увел. Увел, а мать стоит посреди комнаты, плачет, а я в углу притаился, трясет меня - мешок-то, вот он, тут... Поднимет сейчас председатель народ - шкуры наши соломой набьют! А время позднее, ночь уже, ни тебя нет, ни председателя, тихо все... Потом смотрю: идет председатель, молчком, тихонько, тебя на руках держит, ты спишь себе... А мать все посреди комнаты стоит, плачет, я к постелям прижался, трясусь, а отца нет, отец на покосе... Председатель Шариф вошел, положил тебя, по голове погладил. Амбар, говорит, прогнил с одного боку, от дождей, видно... Слава богу, говорит, парнишка у тебя сообразительный - и опять тебя по головке гладит, - а то бы пронюхали в деревне... Взглянул на маму, улыбается. И она то всхлипнет, то улыбнется... Председатель Шариф подошел, обнял ее одной рукой, не плачь, говорит. Не плачь, говорит, и обнимает. Обнимает и говорит, не плачь. Не плачь, говорит, и обнимает... А я прижался в углу, стою, дрожу, а с меня пот градом - чего я так вспотел? «Чего это ты так вспотел, парень? - это председатель спрашивает. - Смотри: прямо льет с него! Иди-ка во двор, охолонись...» Вышел я, сел на пороге, а пот с меня!.. Плакать хочется, не могу, слез нет, все потом, потом... Все, брат, все у меня с тем потом ушло: и красота, и молодость, и сила... Все ушло - кожура сухая осталась, жми, дави - ни единой капли не выжмешь... А тогда, в ту ночь, сижу на крыльце, а пот с меня ручьем льет. Лицо горит, глотка, как опаленная. Провел рукой по щеке - словно пшеном обсыпано: прыщи повыскакивали, один на одном: не вижу ничего - все потом залило, только высоко-высоко звезды прыщами краснеют - все небо ими обсыпано! И тут вдруг увидел я луну - господи, какая это была луна!.. Чистая, ясная, стоит себе среди неба, прямо в глаза мне смотрит, в самую мою душу... Председатель Шариф вышел, рубашка распахнута. «Ну, что, - говорит, - не остыл еще? И то сказать - духотища - сил нет!». Усмехнулся, рубашку свою застегнул и пошел... А я сижу, на луну смотрю, она на меня глядит, а с меня пот градом... Мать вышла. «Что, - говорит, - все потеешь? Никак не остынешь?» Всхлипнула да как даст мне затрещину!.. И ушла. Боли я как-то не почуял, не знаю уж почему, только вижу: луна в небе вздрогнула, и пятно на ней сразу, да не пятно - пятерная от пощечины, как раз на том месте, где у меня; с тех пор понял я важную вещь: мы с ней одно - с луной... ...Иса поднял голову, взглянул на луну: чем она-то виновна, господи?! Вот, говорят, машин понастроили, на луну летают. Вроде бы и Муса руку приложил к тому делу... Эх, Муса! Да ты лучше этой своей рукой глаз мне вырви, только ее не трогай! Не трогай ты ее, ради бога! Иса вдруг вздрогнул: постой, постой! Луна только что зарождалась; в темной впадине лунного серпа сияла звездочка. Ты в своей книжечке как писал? Красивая такая книжечка: на обложке луна нарисована, а повыше имя твое стоит, выше луны имя свое поставил, вот какой у меня брат! Так что же ты в той книжонке писал? Что луна всегда круглая, а если ее не всю видно, так это на нее надвинута от солнца тень? Выходит, ее и сейчас солнце закрыло, только кусочек виден, куда тень не попала? А как же тогда звезда? А? Вон та, что песерёдке стоит, чуть не к серпу прижалась? Иса мысленно продлил концы полумесяца, соединил их, кольцо замкнулось - звезда оказалась посредине... Иса то расширял, то сужал кольцо - звезда оставалась посередке... Чудеса! Пускай луна скрыта тенью, только кусочек виден, но остальная-то, не видная часть, она же есть - как же сквозь нее звезда видна? Э-э, братец! Брехня все твои книжонки! А ведь ты мне все нутро перевернул, еще чуть, и я бы их знать не захотел - луну эту, небо, звезды... Ладно, сегодня я тебе отплачу за них, получишь у меня, братик! Я ничего такого не сделаю, скажу одно только слово, одно-единственное - и никуда ты не поедешь, тяжким будет мое слово, как тот состав, что сто паровозов не свезут!.. Иса шел, поглядывал на луну, и вдруг близко, совсем рядом, услышал перестук колес - подходил поезд... Он подошел к станции одновременно с поездом. Осторожно постучал в окно мягкого вагона. Муса-профессор наверняка должен быть в мягком. - Муса! Молчание. Он постучал в другое окошко. - Муса! Молчание. Он постучал в третье окно. - Муса! Профессор! Никакого ответа. Он постучал еще в одно окошко. - Профессор!.. Профессор!.. Снова молчание... Поезд тронулся. Иса бежал рядом с вагоном, продолжая стучать в окошко. - Профессор! Муса!.. Брат!.. Поезд обогнал Ису, ушел, а голос Исы все еще слышался сквозь перестук колес; поезд шел, колеса стучали, Иса стоял, смотрел вслед поезду и плакал: - Куда же ты, Муса? Подожди, братик, постой, ради бога!.. ...Была такая пора ночи, когда во всей деревне не встретишь ни единого человека; те, кто поздно ложится, уже улеглись, те, кто рано встает, еще не вставали; дежурный, тяжело волоча ноги, медленно шел домой... И вдруг он услышал кашель, вздрогнул, оборотился: кто это среди ночи? Дядя Черкез сидел на камне у калитки своего дома и, собираясь закурить, мял пальцами папиросу. - Здравствуй! - сказал Иса. - Чего это не спится? - Да так... - сказал дядя Черкез. - Спал, вроде чувствую - гарь... - Он потянул носом, обернулся к Исе: - А?.. Иса тоже потянул носом; как ни странно, действительно, пахло гарью - не врал старик; и главное - сказать, не поверят - запах гари шел сверху, с неба... Иса невольно вскинул голову, взглянул на небо: высоко-высоко летел самолет, и огонек его то загорался, то гаснул. Дядя Черкез тоже посмотрел на небо. - Ох-ох-ох! Ты только погляди, как летит! А! Вот время настало! Люди по небу летают! Не хуже птиц! Иса промолчал. Дядя Черкез снова поглядел на самолет и потом вдруг прищурил глаз, словно прикидывая что-то в уме. - Не знаешь, - спросил он, взглянув на Ису, - прилетел наш Муса в Америку? Иса перестал глядеть на самолет, но ничего не сказал. Дядя Черкез сильнее прищурил глаз. - Как считаешь, - сказал он, - в Америке сейчас что: ночь, день? - Утро! - ответил Иса, сказав первое, что пришло в голову, с таким же успехом он мог бы сказать: «вечер» или «ночь». Повернулся, хотел уже идти, но дядя Черкез продолжал. - А какое сейчас в Америке утро - вчерашнее или сегодняшнее? Иса обернулся, недоуменно взглянул на старика, тот смотрел не моргая, ждал ответа. - Вчерашнее! - сказал Иса. - Та-а-к! - протянул дядя Черкез. - Выходит, эта ночь, что у нас сейчас, в Америке завтра будет? Дежурный Иса немного подумал. - Да-а, - сказал он. - Ага... Выходит, если мы сейчас сядем на самолет и полетим в Америку, мы ее там завтра застанем? Иса опять немножко подумал. - Выходит... - сказал он. - Ладно! А пускай прилетели мы этим самолетом, захватили эту ночь в Америке, переночевали... Есть, небось, на свете края, где еще и вчерашнего утра не было? - Есть, - подумав, сказал Иса. - Выходит, если мы сядем в Америке на самолет и полетим в тот край, мы нынешнюю ночь опять там захватим? Дежурный Иса опять подумал и сказал: - Захватим. - Ну спасибо, дай бог тебе здоровья! Значит, полетели мы, захватили там эту ночь, переночевали... Но раз такое дело, на земном шаре должно быть место, где еще и вчерашнего утра не было? На этот раз дежурный Иса думал дольше, но все-таки сказал: - Да-а. - Выходит, сели мы на самолет и эту ночь опять захватим? Дежурный Иса уже не раздумывал. - Да! - сказал он. - Да! Да! Да! Дядя Черкез тоже повысил голос: - Браток! - сказал он. - Получается, что будь у нас с тобой хороший самолет, мы нынешнюю ночь так из рук и не выпустим?! Иса ничего не ответил. - Да самой смерти эту ночь ночевать будем? Иса вздрогнул, испуганно взглянул на дядю Черкеза - тот, может, так болтал, от нечего делать, но в глазах старика Исе почудилось что-то похожее на страх, и он очень тихо сказал ему: - Иди. Иди, ложись спать... Повернулся и пошел. Лег дядя Черкез спать или не лег, этого Иса не знал. Шел и смотрел на небо. ...Господи, ну чего люди такие неблагодарные?! Как прекрасно устроено на свете, что каждая ночь переходит в утро, что немного погодя взойдет солнце и снова осветит мир. Иса глубоко, с удовольствием, вздохнул. Но запах гари и правда чувствовался, запах гари шел сверху, с самой середины неба, с того места, где рядом с луной стояла звездочка; кто знает, может, звездочка продырявила луну, прожгла ее насквозь и вышла?.. Перевод Т. Калякиной. | ||