Натиг Расул-заде

НЕ СМЕЙТЕ ЛЕТАТЬ, МАЛЬЧИКИ

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

Звали его Эльшадом, но чаще попросту — Элик. Элику было одиннадцать лет, и учился он, соответственно, в четвертом классе средней школы, как все нормальные дети его возраста. Да и в остальном он почти ничем особенным не отличался от своих сверстников: были у Элика папа и мама, две бабушки, был он не особенно прилежен во всем, что касалось школы и уроков, зато с большим усердием учился играть в популярный хоккей на роликах с помятой консервной банкой. Элик очень любил одну свою бабушку и не очень другую, отца побаивался, но равнодушно, даже весело, будто на спор, сносил его подзатыльники, раздражался от нескончаемого ворчания матери, у которой благодаря сыну с каждым годом появлялось все больше поводов ворчать. В портфеле Элик носил огромный, остро отточенный гвоздь, который научился втыкать в цель с десяти своих шагов. Гвоздь он оттачивал очень старательно наждачной бумагой за неимением более эффективного инструмента в доме. Оставаясь в квартире один, без родительского присмотра, напоминал заключенного, перепиливающего решетку средневековой башни, и, глядя, как он трудится, легко было предположить, что характера мальчишке в будущем не занимать. Первые свои опыты с метанием гвоздя в цель Элик проводил в часы вынужденного послешкольного безделья в длинном полутемном коридоре их квартиры.

Родителей дома не было — взрослые и дети временно отдыхали друг от друга, — и Элик тренировался с полной, как говорится, отдачей, целясь гвоздем в доску настенной вешалки. Кончились эти занятия тем, что гвоздь наконец воткнулся поверх полки для головных уборов в стену, предварительно прошив новую папину шляпу, проделав в ней две дырки, одна дырка — куда гвоздь вошел, другая — откуда вышел. Мальчик поспешно полез на стул и стал отдирать словно вбитый (он даже загордился: вот, значит, силища!) в стену гвоздь. Усовершенствованный или оптимизированный — это уж как хотите — томагавк не поддавался, но Элик был упрям и, несомненно, вытащил бы его из крошащейся известковой стены, как вдруг входная дверь отворилась, и на пороге возник тот, над чьей шляпой только что надругались. В первую секунду отец не понял, что здесь происходит, — просто удивился, а когда понял — огорчился. А огорчившись, подошел к сыну, помог вынуть гвоздь, вышвырнул его в мусоропровод, грустно инспектировал безвинно пострадавшую — как от пули навылет — шляпу, огорчил Элика затрещиной и что-то пробурчал назидательное. После этого случая второй гвоздь вытачивался более конспиративно, и занятия по втыканию в деревянную цель проводились в большом парке, недалеко от дома. Окончив курсы благородных стрелков, Элик оправдал надежды, кои возлагал сам на себя, и в своем дворе, терпеливо выждав, прошил с нескольких шагов горбатую и взъерошенную, как нечистая сила, крысу у мусорных ящиков. Та, насаженная на гвоздь, околела моментально. Это лишь одно из многочисленных увлечений, игр и забав маленького Элика, зачастую им самим и придумываемых. Из обойденных молчанием оставались, к примеру: старое, как первородный грех, привязывание к хвостам кошек и собак консервных банок и других грохочущих, терзающих слух граждан предметов; скольжение в гололед на собственном заду в парке, а равно на портфеле или на крышке магнитофона, незаметно вынесенной из квартиры; контрабандное проношение в класс мыши в кармане и пускание этого зверя в безмолвие контрольной; намазывание классной доски парафином; набивание в папину трубку сухой осенней листвы и подражание курению взрослых; играние в бабки или альчики на деньги с уличными сорванцами и частые драки с ними; охота летом на дядиной даче за кошками с самодельным луком и стрелами, с чингачгуковскими воплями, от которых дядя с женой с непривычки чуть не заболевали нервной болезнью, и многое, многое другое, соответственное возрасту, воображению и темпераменту мальчика. Из всего этого можно было сделать вывод: Элик рос не в меру живым мальчиком с буйной фантазией.

Но со многими его дикими выходками (по выражению матери), казалось бы, не вязалась одна черта — мальчишка был не в меру мечтательным, много читал и видел короткие, как вспышка, необычные для детей его возраста сны. В снах этих он падал на землю с неведомой звезды, и было грустно улетать с этой далекой, застывшей в ожидании человека планеты, будто он оставлял ее осиротевшей. Падать было легко, но чуточку жутковато и немного тоскливо. Земля летела на него из кромешной тьмы, как голубой снежный ком с горы — стремительно увеличиваясь. Однажды в одном из таких снов, когда он отмеривал летучими шагами незнакомые дороги планеты, его вдруг обуял ужас при мысли, что завтра в классе контрольная по математике, а он забыл подготовиться, но он тут же успокоился, решив остаться здесь навсегда, далеко от земли и всяких там контрольных, и продолжал скакать по дороге, которая вела к темнеющему горизонту, где ждал его внезапный, как пропасть, край звезды. И как он ни сопротивлялся, какая-то непонятная сила влекла его к тому краю, а там уже известное — обычный полет на землю.

Но вот как-то утром мальчик Эльшад, которого все звали просто Эликом, которому было одиннадцать лет, ученик четвертого класса, проснулся с болезненно ясным ощущением того, что он умеет летать. Он неуверенно поворочался в постели и, будто в подтверждение своего чувства, почти не ощутил веса тела — и без того легкое, худое мальчишеское тело казалось на этот раз и вовсе невесомым. Элик поначалу не на шутку перетрусил: все-таки, что ни говори, ощущение непонятное, а потому и пугающее; он снова закрыл глаза, надеясь, что сон все еще продолжается и теперь он окончательно проснется, такой же тяжелый и весомый, как прежде. Но воздушность во всем теле, необычайная легкость не проходила, а испуг, напротив, прошел окончательно, и на смену ему пришло радостное, тревожно будоражащее чувство. Он вскочил с постели и от резкого толчка на мгновение поднялся и повис над кроватью, а в следующее мгновение плавно опустился на краешек постели.

Сердце бешено, радостно застучало. Элик задыхался от счастья. И от того, верно, что так сильно колотилось сердце в груди Элика — будто сердце его было чем-то вроде винта вертолета, — снова, и теперь уже намного дольше, чем в первый раз, он повис посреди комнаты, приблизительно в метре от пола. От этого сердце забилось еще сильнее и чаще, Элик еле переводил дыхание, на глазах выступили слезы от такого невероятного,, нежданного счастья, и он поднялся еще выше и еще, пока не коснулся спиной холодного потолка. С вытянутыми по швам руками и сдвинутыми ногами он напоминал деревянную куклу, или, еще лучше, теперь, будучи под самым потолком, продолговатый, ребристый воздушный шар, которому кто-то пририсовал восторженное детское лицо.

Он немного поплавал под потолком, без труда перемещаясь при помощи ног и рук, подплыл к окну, глянул во двор, где дети печально, придавленные своим весом к земле, возились с песком (в душе он в эту минуту остро пожалел их, и тут же нестерпимо захотелось похвалиться перед ними своим умением, своим нежданно привалившим счастьем), отплыл к холодной старинной печи, обнаружив на ее верхотуре поломанную чайную ложку и несколько заплесневелых бутербродов, оттолкнулся от печи ногами и полетел в противоположный угол комнаты. Застоявшийся здесь за ночь воздух был теплым, несвежим, но Элик ничего не замечал, оглушенный своим счастьем. Он даже смеяться не мог от радости — перехватило горло, — будто ему на день рождения родители подарили маленький, но совсем настоящий мотоцикл «Малютку». Да что там мотоцикл! Сравнил тоже! Это было гораздо, неизмеримо больше. Разве может что-то, даже самая-самая заветная мальчишеская мечта, сравниться с таким неожиданным счастьем полета?! Он в блаженстве, с дико колотящимся сердцем, раздвигал дрожащими руками ставший плотным застоявшийся воздух в комнате.

Вошла мать, чтобы разбудить его.

— Мама! — закричал Элик сверху. — Посмотри, где я! Я летаю!

Мама, строго прищурившись, посмотрела на него, широко улыбающегося, дрожащего от счастья в углу над печкой, и сухо произнесла:

— Слезай сейчас же! В школу опоздаешь... Ишь чего выдумал — летает он! Я тебе полечу. Вот скажу отцу, что ты летал тут без его разрешения, он тебе задаст... — ворчала мать, опустив голову и оправляя постель.

И от этого ее ворчания Элик почувствовал, что сердце в груди стало биться ровнее, тише, и он стал опускаться все ниже и ниже, пока не достиг пола. Он на всякий случай подпрыгнул раз-другой, но без толку — после каждого прыжка босые пятки крепко ударялись о твердый пол.

— Не прыгай, — сказала, обернувшись к нему, мать. — Не поднимай здесь пыль, я еще не подметала. Иди завтракать — ив школу. Живо.

Элик нехотя оделся, понуро прошел в кухню, по пути на всякий случай подпрыгнул еще несколько раз, но ничего не получилось. Однако ощущение полета, которое он только что испытал, оставалось очень четким, и была уверенность, что летать предстояло еще немало. Эта уверенность взбодрила его, несмотря на то, что несколько попыток, предпринятых сейчас с целью взлететь под потолок, не увенчались успехом. «А может, это происходит только в определенное время, скажем, с восьми утра до четверти девятого?» — подумал он и успокоился окончательно. Он с аппетитом, чего давно с ним не происходило, позавтракал, схватил портфель и выбежал на лестницу. Как обычно, в парадном он оседлал скользкие перила лестницы и съехал вниз, а проехав до конца и уже собираясь спрыгивать на землю, вдруг снова на секунду-другую повис в воздухе и медленно приземлился на ноги. Радостный, Элик вприпрыжку побежал через двор, выбежал на улицу, оттолкнулся ногами, твердо веря, что получится, и... полетел в сторону школы. Взрослые дяди и тети, полусонные и озабоченные предстоящими на день делами, провожали мальчика, пролетавшего над их головами, недовольными взглядами. А пожилая женщина с набитой толстой авоськой на остановке автобусов сердито пробурчала ему вслед:

— Вот-вот. Им только дай волю. Разлетятся в разные стороны, голубчики. И не вспомнят даже, что мать есть.

До школы было недалеко. Обычно Элик пробегал это расстояние по утрам минут за десять. Теперь же, воспользовавшись более удобным способом передвижения, он пришел, то есть прилетел, в школу раньше, чем раздался звонок.

От нечего делать он облетел здание школы на уровне второго этажа, но, как назло, во дворе почти никого из ребят не было, а учителя, входившие в здание, и привратник у дверей уже давно отучились задирать головы к небу. Да и чего они там не видели? Зарплату дают тут, на земле, а небо...

Элик не стал их окликать, да и как окликнешь? «Посмотрите, Марья Федоровна, я тут?» Глупо. Еще товарищей, — пожалуй, а учителей... Ни к чему. Могут не так понять.

Элик пролетал мимо окон учительской и директорского кабинета, когда что-то в кабинете директора привлекло его внимание. Он подлетел очень близко к окну, уперся в стекло носом и увидел, как директор Гаджи Гасанович обнимал молоденькую лаборантку Любовь Григорьевну, или попросту Любу, как многие звали ее в школе, недавно принятую к ним в кабинет физики. Люба вяло сопротивлялась, Гаджи Гасанович что-то говорил ей на ухо, хотя, кроме них, в кабинете никого не было, кто мог бы его услышать; в конце концов он стал тянуть лаборантку к обитому белой материей дивану, над которым строго уставился как раз на распоясавшегося директора портрет Макаренко в огромной раме. Тут Люба засопротивлялась энергичнее, а Гаджи Гасанович, бросая сердитый взгляд на стенные часы, заметил в окне лицо Элика, страшно перепугался и от растерянности вдруг выхватил из вазы на столе букет и швырнул в стекло, в котором все еще красовался расплющенный кончик носа мальчика. Элик поспешно отлетел, заметив, однако, как шмякнулись цветы о стекло и посыпались на подоконник, а портрет Макаренко все так же безразлично-строгим взглядом проводил его полет. Элик поспешно приземлился за школой и вошел в свой класс вместе с начавшим звенеть звонком.

На уроке он ничего не слышал, сидел, рассеянно улыбаясь, и все думал о новом своем свойстве, о полетах и неприятном инциденте с директором, и время от времени с таинственным видом оглядывал своих близких и верных друзей. «Если бы они знали», — думал Элик, и все внутри у него сладко замирало.

Еле дождавшись перемены, Элик собрал товарищей — пятерых мальчиков, отвел их в дальний, более или менее спокойный угол коридора и, загадочно оглядев всех подряд, сказал:

— Поклянитесь, что никому не разболтаете, что я вам сейчас расскажу. Идет?

Ребята переглянулись.

— Опять гвоздь какой-нибудь, — высказал предположение один из них.

— Эх! Сам ты гвоздь, — разозлился Элик, но вовремя спохватился. — Пока не поклянетесь, не скажу.

Ребята поклялись страшной и замысловатой клятвой, придуманной Эликом.

— Пусть мои товарищи никогда меня не примут играть в футбол, если выдам тайну. И Элик открыл им тайну.

— Я научу вас, — пообещал он, делая королевский жест. — Это нетрудно. Только надо меня слушаться.

Трое из пятерых, насмешливо хмыкая, отошли — не поверили. Один из них, обернувшись, покрутил пальцем у виска. Элик погрозил ему кулаком.

— Вы же поклялись!

— Никому не скажем, — пообещали изменники. — Все равно никто этой чепухе не поверит... Двое остались с Эликом.

— А не врешь? — неуверенно спросили они.

— Нет, — твердо сказал Элик. — Я обязательно научу вас. После уроков пойдем на пустырь за школой.

Он был огорчен и немного разочарован предательством троих товарищей. Но ведь двое все-таки поверили, думал он, успокаиваясь.

Если они научатся, то потом они уже втроем будут учить других, а те еще других, и так еще и еще, это сколько же ребят можно научить! И скоро, может, почти весь класс (конечно, кроме девчонок) научится летать, а потом ребята из всей школы, и еще, и еще... Вот это будет здорово! У Элика даже дух захватило от предстоящей перспективы, сердце яростно заколотилось от нахлынувшей радости, и он почувствовал, как немножко приподнялся. Так он и вошел, вернее, влетел в класс, чуть приподнятый. Но никто, к счастью или огорчению — Элик не разобрался в своем чувстве, — этого не заметил.

Во время урока случилось самое худшее. Вдруг посреди контрольной открылась дверь и впустила в окостеневший в контрольных муках класс самого директора. Элик в эту минуту пожалел, что послушал родителей и выбрал себе место за одной из передних парт. Гаджи Гасанович без труда узрел его.

— Пойдем со мной, мальчик, — сказал он, глядя на Элика, как волк на цыпленка.

Элик поплелся за директором, ощутив, как враз отяжелело от страха тело. Одноклассники провожали его любопытными взглядами.

В кабинете директора ему ничего другого не оставалось, как признаться.

— Я не влезал .на окно, — стал он обиженно оправдываться. — Просто я летать научился.

— Летать научился? — Директор побагровел, услыхав такое заявление.

— Ага, — подтвердил Элик. — Летать.

И, взглянув в лицо директору, понурил голову.

— Ах, летать! — загрохотал вдруг Гаджи Гасанович. — Вот ты у меня вылетишь из школы, как пробка, тогда узнаешь! Тогда летай из одной школы в другую! Малолетний хулиган!

— Я не хулиган... — пролепетал Элик, устрашенный взрывом гнева верховного божества, и, чуть не плача, добавил обычное, школьное, вызубренное, как дважды два: —Я больше не буду.

— Больше не будешь? — успокаиваясь, спросил директор. — Впрочем, если будешь столько же, этого уже достаточно... Подумать только — по окнам лазить в школе!

Родителей Элика директор вызывать не стал ' по известным ему одному причинам, но строго отчитал мальчика и под конец своего пространного монолога, сопровождаемого шмыганием носом нерадивым учеником, многозначительно добавил, что хоть он и маленький, но все-таки будущий мужчина, а мужчине не пристало быть болтливым, понятно?

— Я не болтливый, — уверил его Элик.

Он и правда стал почти забывать о случае в директорском кабинете, который имел неосторожность наблюдать через окно, потому что это была мелочь по сравнению с тем, чем он стал обладать с сегодняшнего дня. Ни о чем больше он не мог думать по-настоящему.

— Иди, — сказал директор. — И вместо того, чтобы летать, учись получше, понятно?

— Ага, — кивнул Элик и вышел из кабинета.

Хоть весь этот разговор и был ужасно неприятным, все же, что там ни говори, директор выручил его — на контрольной, к которой он не подготовился, ему поставили букву «н» в журнале, что означало — не было Элика в тот день на уроке. Но если б даже он весь урок просидел за партой, Элик мало бы чего высидел, так как мысленно был далеко от школы, уроков и всех самых страшных контрольных на свете. Мыслями он уже был с товарищами, поверившими ему там, за школой, на пустыре.

Еле дождался Элик конца занятий. Сердце его, как и утром, яростно колотилось, и, едва ступив на заброшенную землю, он повис в воздухе, отчего один из товарищей, с открытым от изумления ртом и задранной головой спешивший за летевшим Эликом, споткнулся и грохнулся на землю. Второй тоже изумился, но вдруг, испугавшись, побледнел и заплакал.

Элик подлетел к нему.

— Ты чего плачешь, как болван? — грозно спросил он сверху, похожий на архангела или на что-нибудь такое же устрашающее. Мальчик даже присел от ужаса, голос у него пропал, казалось, он проглотил свой голос и жалобно засипел:

— Боюсь...

— Боишься? — удивился второй мальчишка и захохотал.

Элик озадаченно опустился на землю. Долго думал, затем, внимательно и с сожалением глядя на сверстника, изрек, как врач у постели больного:

— Если боишься, то ничего не выйдет. Иди домой. Мальчик с благодарностью пустился наутек.

— Ну, говори, что надо делать? — подступил к Элику второй.

И Элик стал учить его. Он вспотел, показывая, как надо отталкиваться, взмахивать руками, подпрыгивать, мальчик все в точности выполнял, но ничего не выходило.

— Может, и ты боишься? — в растерянности спросил Элик.

— Чего мне бояться! — сердито огрызнулся мальчик, чуть не плача с досады. — Не получается, хоть лопни!

И тут Элик догадался — он стал до мелочей вспоминать свое утреннее состояние, чтобы пересказать товарищу.

— Ты знаешь что? — подумав, сказал он. — Ну, как это... сказать... Надо знать, что полетишь... Понял?

— Нет, — мрачно качнул головой мальчик.

— Ну как же! Как же! — заволновался Элик. — Ты должен поверить, что сейчас полетишь. Как будто ты каждый день летаешь. Надо обрадоваться, понимаешь? Волноваться, и радоваться, и верить, и ногами оттолкнуться, и руками махать изо всех сил, и стать, как будто у тебя совсем веса нет, как будто полкило весишь или даже три грамма. Понял?

Элик летал вокруг мальчика и кричал, советовал, мальчик подпрыгивал, подскакивал и вдруг, подпрыгнув в очередной раз — сотый или двухсотый — никто из них не считал, — повис в воздухе, бешено заработал руками, задрыгал ногами, радостно захохотал охрипшим от счастья голосом и стал подниматься все выше, все выше. Элик летал рядом и подстраховывал товарища, как опытный тренер, а в промежутках между смехом выкрикивал советы. Где-то далеко внизу виднелось серое здание школы, серые, предвечерние облака проплывали, казалось, совсем над головой, и еще бы немного, и они могли потрогать их руками, маленькая стайка ворон шарахнулась от них, дико закричав, вдали у размытого горизонта краснел кусочек уплывающего вниз солнца, а мальчики, позабыв обо всем на свете, парили над кучами мусора, над вонючей свалкой, над пустырем, на который ложились легкие сумерки.

Стало прохладно. Закоченели руки и ноги, и сердца уже не бились так тревожно-восторженно и сладко — устали, и мальчики невольно опускались все ниже, но все еще сопротивлялись с задором и упрямством; утомившись от долгого и радостного смеха, теперь они тихо, блаженно улыбались. Когда они летали всего лишь в нескольких метрах от земли, мимо пустыря прошел директор школы с портфелем под мышкой, опустив голову, глядя под ноги и о чем-то сосредоточенно думая. Товарищ Элика, не сдержав переполнявшего его чувства, крикнул:

— Гаджи Гасанович! Смотрите! Смотрите наверх! Мы летаем! Лета-а-а-е-ем!!

Гаджи Гасанович, вздрогнув, словно через силу поднял голову (Элику показалось, что в эту минуту что-то в шее директора заскрипело, как несмазанные петли двери, видимо, с непривычки глядеть вверх), увидел мальчишек, спокойно и рассеянно погрозил пальцем:

— Я вам полетаю! — задумчиво, устало произнес он. Сейчас же опускайтесь на землю и марш по домам, уроки учить.

Директор взглянул на часы, нахмурился и заспешил на остановку троллейбусов.

— Даже не удивился, — пожал плечами товарищ Элика. — Странно.

Они уже почти опустились, но все еще дрыгали ногами в надежде подняться повыше еще хотя бы разок, но какая-то неумолимая- сила, видимо, связанная с усталостью и биением успокаивающегося сердца, тянула их к земле, и мальчики опускались сантиметр за сантиметром и скоро твердо стояли на земле пустыря.

— Взрослые, они такие, — мрачно отозвался Элик. — Ничему не удивляются. Даже когда кто-то умирает или родится — все равно не удивляются.

Он хлопнул приятеля по плечу.

— Попробуй утром. Утром хорошо получается.

— Ладно, — ответил товарищ и протянул ему руку. — Спасибо тебе.

— До завтра, — сказал Элик и пожал руку мальчика.

По дороге домой Элик чувствовал ужасную усталость, очень хотелось спать, и он с сожалением подумал: «Вот бы сейчас долететь до кровати и заснуть»...

— Ты мне эти шутки брось! — встретил его дома отец. — Что придумал, а! Ты почему утром на печку влез?

— Я не влезал, — сказал Элик. — Пап, я спать хочу.

— Успеешь. Так кто, по-твоему, влез на печку, я, что ли?

— Нет, — неохотно сказал Элик и, заранее зная, как отец отреагирует на его заявление, добавил: — Просто я летать научился, папа.

— Ага, — устрашающе спокойно проговорил отец. — Значит, летать?

— Да, — вздохнул Элик, опустив голову.

— Вот сейчас дам тебе леща, взлетишь у меня! — грозно надвинулся отец.

Элик посмотрел на него, потом перевел взгляд на мать, вернувшуюся из кухни, еще раз тяжело вздохнул и тихо, безнадежно произнес:

— Надоели вы мне все...

Тут он получил обещанного леща и на короткий миг повис в воздухе, однако сердце билось ровно, и он тотчас опустился на пол.

— Вот видишь, — равнодушно сказал Элик. — Взлетел. А ты не верил.

— Все равно, — сказал отец. — Ишь, космонавт выискался. Бросай, говорю тебе, эти шутки. У нас вот где сидят твои фокусы! Узнаю, что ты летал еще раз, не поздоровится.

— Иди обедать, — позвала мать. — Змей воздушный... И Элик поплелся в кухню.

Наутро ощущение невесомости, радостного возбуждения повторилось, и он снова полетал под потолком. Вошла мама и увидела, как он парит возле люстры.

— Люстру поломаешь, — сказала она. — Слезай быстренько, папа еще не ушел, он тебе задаст, если увидит...

Элик при упоминании об отце усиленно заработал руками и ногами, чтобы приземлиться, но тут как_раз вошел отец, застав его метрах в полутора от пола.

— Ты опять за свое? — спокойно, но так, что у Элика спина покрылась мурашками, спросил отец.

Он дождался, чтобы Элик встал на пол ногами, подошел, взял его за ухо и так, держа за ухо, повел в кухню.

— Если попробуешь летать еще раз, никуда из дома не выйдешь, — сказал отец. — Не будешь ходить ни в зверинец, ни в кино, ни в гости к бабушкам...

— Но почему, папа? — спросил Элик, потирая покрасневшее ухо.

— Потому что я хочу, чтобы из тебя вырос нормальный человек, а не летун, — назидательно произнес отец. — Потому, что только будучи нормальным, можно нормально прожить, только не отличаясь ничем от людей, не "раздражая их своими отличительными свойствами, можно быть уважаемым человеком. Потому что люди — ив первую очередь твой папа — не любят тех, кто может летать, или еще что-нибудь подобное. Они, и я в первую очередь, сразу настораживаются — не будет ли им от этого вреда? Все, что им непонятно, люди стараются вычеркнуть, выбросить из своей жизни, и правильно поступают. Мы не птицы. Птицы должны летать, люди должны ходить. Каждый должен выполнять свою функцию. Закон природы.

— А мне не нравится такой закон природы!— сердито мотнул головой Элик.

— Тебя никто не спрашивает, — ответил отец. — Раз уж ты имел несчастье родиться не птицей, изволь подчиняться законам общества человекопо... тьфу! Я хотел сказать — себе подобных...

— Я убегу от вас, — стиснув кулачки, мрачно пообещал Элик со слезами на глазах. — То есть улечу.

— Если ты убежишь или улетишь, если ты сделаешь такую глупость, тебя станут ловить сачками, сетями и прочим, — было заметно, как отец заволновался и искал лихорадочно, чем бы сильнее припугнуть сына. — А поймав, тебя начнут изучать разные ученые, доктора. И будешь ты неопознанный объект...

Перспектива быть пойманным и изученным устрашала, Элик сник, решительность его прошла, и он тихо заплакал.

Отец неуклюже погладил его по голове.

— А вот твой папа, — заявил он, — никогда не летал и потому многого достиг. Видишь: у нас хорошая квартира в центре города, у меня интересная работа, мы купили машину, а маме шубу, а летом обязательно поедем в Кисловодск, и ты будешь пить нарзан.

Элик слушал, тихо пошмыгивая носом.

— И у нас с мамой умный и здоровый сын. Чего же еще хотеть человеку? И вот всего этого надо достигнуть в жизни, вот к этому надо стремиться — к спокойной, довольной, обеспеченной и интересной жизни на земле. А на небе... Там и без нас неплохо. Делом надо заняться, о деле думать, а не под потолком летать. А будешь делать подобные глупости — попрощайся со своей будущей карьерой. Ничего в жизни не добьешься. Ну-ка, — отец вытер Элику нос своим платком. — Не плачь... И бросай ты это. Ты — мужчина, а не бабочка. Несерьезное дело затеял. Ну а теперь обещай папе, что больше никогда не будешь летать, ну... Элик, я на работу опаздываю... Так я жду.

— Не буду летать, — уныло пробубнил Элик.

— Скажи: клянусь папиным здоровьем, — не унимался отец.

— Клянусь... — начал Элик и расплакался.

В школу он опоздал, пришел с красными глазами. По дороге и не пробовал взлетать, твердо помня свою клятву — разве можно просто так клясться здоровьем отца? Да и худое, крепко сбитое тело свое он ощущал тяжело, до последнего грамма. Куда уж теперь летать?..

Входя в здание школы, он прочитал на дверях объявление, начертанное печатными буквами красным карандашом:

«ОБЪЯВЛЕНИЕ

ПОСЛЕ ШКОЛЫ, КАК И ВО ВРЕМЯ ЗАНЯТИЙ, ЛЕТАТЬ УЧЕНИКАМ СТРОГО ЗАПРЕЩАЕТСЯ. ЭТО СРЕДНЯЯ ШКОЛА, А НЕ КУРСЫ ЛЕТУЧИХ

КАКИХ-ТО ТАМ ГОЛЛАНДЦЕВ. ВЫЗОВУ РОДИТЕЛЕЙ. ПОНЯТНО?»

Куда уж понятнее. Оканчивалось это объявление устрашающим жирным словом — «дирекция».

От этого слова перед глазами Элика встал Гаджи Гасанович, прикрытый огромным железным щитом, и с ним в ряд безликие — дирекция — щитоносцы, идущие на провинившегося неумолимой стеной.

На перемене к Элику подошел товарищ.

— Видал? — кивнул он, имея в виду объявление.

— Да, — грустно ответил Элик.

— А меня мамка еще и выпорола утром ремнем... Когда увидела... — невесело сообщил товарищ. — Теперь все —• обещала заходить после уроков...

— А я поклялся папе, что не буду, — признался Элик и шмыгнул носом.

— Плохо, — сочувствующе отозвался товарищ. — Клятвы надо держать.

— Знаю.

Помолчали. Вокруг бегали никогда еще не летавшие дети.

— Вот было бы здорово научить их всех, — сказал Элик, глядя на ребят, но тут же сник.

— Теперь уже все. Я что хочешь делал, когда в школу бежал, — не получается...

— И у меня, — кивнул Элик.

— Тебе еще ничего, — вздохнул товарищ. — Как-никак, целых два дня полетал. А я только вчера вечером. И утром... взлетел только.

Элик неожиданно улыбнулся.

— А ведь здорово было! — сказал он.

— Еще бы! — подхватил товарищ. — Жалко только, что быстро кончилось...

— Это все взрослые, — сказал Элик. — А что они понимают в полетах, эти взрослые?

Много еще неприятностей пришлось пережить мальчикам, Их вызывали в учительскую, на педсовет, строго отчитывали.

— Что же это получится, — возмущалась пожилая толстая учительница пения, — если вместо того, чтобы учиться и петь, дети станут летать? Попробуй заставь их тогда уроки делать!

Перед всем классом Элику пришлось повторить за учительницей нелепые слова торжественного обещания никогда больше не летать.

— Иначе мы тебя не примем в пионеры, — пообещала классная руководительница.

Элик ужаснулся и твердо пообещал, что никогда, никогда больше не повторит страшного своего проступка.

А потом стало еще хуже. Мальчики и даже девочки в классе стали издеваться над ним, дразнили его, не хотели верить ни единому его слову, подначивали его, чтобы показал. Эта пытка продолжалась несколько дней. Элик не выдержал.

— Ах, вы не верите! — закричал он, чуть не плача, издерганный издевками одноклассников.

И теперь уже ему ничего другого не оставалось, как доказать им.

Он повел после уроков ребят на пустырь. Пошел почти весь класс. По дороге его не переставали задирать. Девочки хихикали, мальчики, никогда не летавшие и даже не хотевшие летать, постепенно становились откровенными врагами. И вот пустырь. Элик оглянулся, и в который раз его мальчишеское самолюбие резанули ухмылочки сверстников, сливающиеся в одну широкую убийственную ухмылку. Он отвернулся, сжал кулаки, сам весь сжался, до боли в спине напрягся, оттолкнулся на дрожащих от волнения ногах, подпрыгнул... и тут же растянулся на земле под громкий хохот одноклассников. Он встал, отряхнулся, упрямо мотнул головой:

— Просто не получилось. С первого раза трудно...

Это его жалкое оправдание вызвало вторичную бурю смеха. Он снова подпрыгнул и опять упал. Он повторял прыжки много раз, и каждый раз попытка взлететь над товарищами оканчивалась падением и взрывами хохота. Элик ободрал до крови коленки и локти, но прыгал, стиснув зубы, прыгал еще и еще раз, плача от горя. Несколько мелких камешков, брошенных мальчишками, ударились ему в спину... Он стоял на пустыре среди мусорных куч, стоял бесконечно одинокий, окруженный хохочущими мальчишками, и горько, беззвучно, безнадежно плакал.

Все уже давно разбежались по домам, начинало темнеть, а Элик все стоял, всхлипывая, засунув кулачки в карманы штанишек, и думал о своей огромной утрате... Наутро его снова вызвал директор.

— Нам стало известно, — сказал Гаджи Гасанович, — что ты опять пытался летать.

В серьезной атмосфере притихшей учительской фраза прозвучала нелепо, но никто из присутствующих учителей не улыбнулся, точно это были люди, на честь которых посягнули и которым было не до улыбок.

Элика грозили исключить из школы-. Он был запуган и затравлен. А дома отец впервые по-настоящему избил его. Это был жестокий удар по самолюбию Элика, и несколько дней он не выходил из дома, лежал как больной, отказываясь от еды и не принимая ласки не на шутку встревоженной матери и раскаивавшегося отца. Из школы его, конечно, не исключили, но рана в душе мальчика еще очень долго не заживала, и еще долго он ходил как в воду опущенный, не смея взглянуть в лица своих товарищей, в которых он навеки разочаровался.

Но всему приходит конец, и Элик постепенно выздоравливал и, выздоравливая, становился с годами подростком, юношей, молодым человеком — все более приспособленным, все более решительным и деловым во всех жизненных вопросах. И чем больше проходило лет, тем реже вспоминал он о том далеком эпизоде из детства, а вспомнив, смущался, краснел и никому никогда об этом не рассказывал. Чтобы, не дай бог, не уличили его каким-нибудь образом (много ли людям надо, чтобы уличить?) в неполноценности или еще в чем-нибудь...

Прошло много лет, Элик закончил школу, закончил институт, закончил" аспирантуру (начинать и заканчивать сделалось его тайной страстью), стал старшим научным сотрудником в крупном институте, потом завлабораторией, потом директором солидного предприятия. И каждое дело он с завидным упорством неизменно доводил до конца, в душе презирая излишние эмоции, и все, что не касалось непосредственно дела и хорошо устроенной, обеспеченной жизни его и его семьи, нисколько его не волновало. Его уважительно называли Элыпадом Закировичем, или Эльшад-муаллимом. У него теперь были жена и двое детей, персональная машина, роскошный рабочий кабинет, дача на Апшеронском побережье, брюшко, одышка, всякие неисчислимые заботы — одним словом, крепко стоял на ногах Эльшад Закирович на этой грешной земле.

Он уважал своих старых родителей и очень заботился о них, а отцу он был бесконечно признателен за что-то очень важное, но столь далекое, что и забылось, за что именно... Впрочем, на то и отец, чтобы быть ему признательным.

И самое главное — ему кажется, что он постиг суть жизни. Она в том, чтобы... Хотя вряд ли передашь это словами.

Но порой, теперь уже все реже и реже, нахлынут воспоминания, детство вспомнится, то, каким он был в детстве... А каким? Глупым, наверное, как все мальчишки. Но, вспоминая детство, Эльшад-муаллим будто съеживался весь невольно, крепче упирался ногами в пол и весь как-то грузнел, будто испугавшись чего-то.

Мальчики его растут здоровыми, сильными, смелыми, мечтают о гоночных мотоциклах, и, когда они играют на даче в футбол, Эльшад-муаллим с удовольствием наблюдает, как крепко они стоят на земле на своих мускулистых ногах, как сильно и ловко бьют по мячу, как борются друг с другом, валяясь в песке, и не думают ни о чем эдаком, ни о чем, кроме победы.

Но как-то приснился ему кошмарный сон. Видел он своих мальчиков, радостно размахивающих руками и болтавших ногами под самым потолком. Ужас стальными обручами стиснул сердце, страх захлестнул горло, и с величайшим трудом, обливаясь потом, прохрипел Эльшад-муаллим:

— Спускайтесь сейчас же, мальчики! Не смейте летать! Не смейте!..