Натиг Расул-заде
Copyright – Натиг Расул-заде, 1999
Данный текст не может быть использован в коммерческих
целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.
Тихое утро. Всплывало, заполняя собой комнату, воскресенье - тихое промозглое утро. Я проснулся, полежал с открытыми глазами и снова уснул. Приснился мне апшеронский берег, жара, пляж - Бузовны. Голубая вода воровато подбиралась к моим ногам, роя под пятками маленькие ямки... Окончательно проснулся я очень поздно и вспомнил: день рождения товарища сегодня. И мы приглашены оба. Приглашены вместе, я с ней. Так повелось в последнее время: приглашать нас вместе. И я жду ее. Сегодня я жду ее, чтобы вместе отправиться в гости, на день рождения товарища. Я еще немного полежал, думая о каких-то пустяках, до того незначительных, что они не задерживались в памяти больше, чем на мгновения. Совпало. Воскресный пустой день и день рождения. Впрочем, и остальные дни теперь не очень-то были наполнены. Чувства, которые я испытывал к ней всего лишь пол-года назад, чувства поначалу яркие, новые, даже неожиданные, каких, вроде, и не подозреваешь в себе, эти чувства, постепенно тускнея, завершались, умирали, замороченные, беспросветные, медленно сходили на нет, словно из кинозала, полного вспышками солнечной комедии, веселья и хохота, выходишь и окунаешься в холодный ноябрьский день, сумеречный и тоскливый, больше похожий на вечер, когда некуда пойти. Но мы, будто боясь пока выйти из привычного состояния, продолжали еще встречаться, почти так же часто, как и пол-года назад, вернее, тут речь только обо мне, и это я, будто боясь выйти из привычного состояния... Пол-года назад мы познакомились в поезде метро, мчавшего нас к Новослободской станции, где я должен был выйти и пересесть в троллейбус, потому что в те годы еще не было станции метро "Площадь Пушкина", и в институт на Тверском бульваре приходилось ездить на троллейбусе. Тогда в утренней толчее в поезде метро я сказал ей первое, что пришло на ум, вернее, на язык, потому что ум тут ни при чем, не помню уже что сказал, еще бы, стал бы я за поминать подобные вещи... Волосы белокурые, на затылке забавными завитушками, и при малейшем движении головы дергались эти завитушки-завитушечки, подобно золотистым колокольчикам, так и чудилось, что вот-вот раздастся нежный, негромкий звон. Вот такие у нее были эти завитушки золотые. А впрочем, к чему теперь, зачем я себя завожу, все же хорошо, все хорошо, все нормально, спокойно, спокойно... Э, ладно...
....Ну,
значит, продолжали еще встречаться. Малодушие, нерешительность - не знаю, я
ведь недавно только обнаружил, что все кончилось и ждал удобного случая... Ну,
бог с ним... А пока продолжали видеться. И нас, как уже повелось в последнее
время, вместе и пригласили на этот воскресный день рождения. Она заявилась,
когда я брился, пол-лица в мыле, на другой, плохо выбритой щеке - свежая,
неглубокая царапина, весело каждые три-четыре секунды алеющая яркой кровью. Я
брился и одновременно воевал с царапиной, стараясь утихомирить ее. И это уже
само по себе раздражало и нервировало. А тут и она заявилась, как нельзя более
некстати. И естественно, факт ее прибытия не придал мне бодрости и
воодушевления. Хотя, что с нее взять, в последнее время она все делала
некстати, будто нарочно, чтобы позлить меня.
- Ты
пришла на пятнадцать минут раньше, - сказал я, бросив взгляд на будильник на
подоконнике, сказал ровным голосом, не раздраженно, нет, просто констатировал
факт.
-
Подумаешь, - сказала она, и это у нее любимое словечко, все у нее
"подумаешь", все не так уж важно, чтобы говорить об этой. - Я же не
опоздала, и это главное.
-
Вовремя приходить, по-моему, не так уж трудно, - сказал я.
-
Просто для этого надо быть воспитанным, всего лишь.
- Не
будь занудой, - сказала она.
- Если
говорить правильные вещи - занудство...
- Давай
не будем портить друг другу предстоящий вечер, -прервала она меня.
- А
что предстоящий вечер, какой-то особенный? -поинтересовался я, стараясь
подпустить в тон как можно больше ехидства, чтобы расквитаться с ней за зануду.
- Мы
идем в гости, - напомнила она, - и если мы там будем дуться друг на друга, то
лучше не ходить. А ты, если не с той ноги встал, то не надо было и бриться.
Можем и не ходить никуда.
-
Просто, если б ты пришла вовремя, я бы успел побриться.
- Я же
не мешаю тебе, - сказала она вполне миролюбиво.
- А
хочешь, я тебе затылок побрею, а? У тебя затылок зарос. Или подстригу тебя над
ушами...
- Я
порезался, потому что...
- Я
тут не виновата, чесслово... - не дала она мне договорить, немножко начиная
паясничать, зная, что у нее это выходит мило, вернее, выходило, и мне нравится,
вернее, нравилось, но так как и это тоже, как и все в ней, потускнело и
медленно угасало, то возымело обратную реакцию - прибавило мне раздражения.
-
...Потому что все ждал, - с подчеркнутым спокойствием продолжил я, - что ты
придешь не вовремя, как всегда. Заранее нервничал и торопился.
-
Очень зря - парировала она. - А вот что будет не зря -это сходить тебе
показаться хорошему психиатру.
-
Спасибо за бесплатный совет.
-
Ничего, пользуйся, - она зацепила носком сапожка стул, подтянула его к столу,
села и стала вертеть блюдечко на скатерти нервными, резкими движениями. Следя
за ней в зеркальце для бритья, я все время был в напряжении.
Сейчас
полетит на пол, обронит и сломает, как переломала мне тут половину посуды,
думал я, нет, лучше не следить за ней, а то еще раз порежусь, пусть делает, что
хочет, сука.
- А
мне не понра, должна тебе сказа, - проговорила она внезапно в обычной своей
манере не договаривать слова и фразы.
Я
должен был, естественно, спросить, что именно, но мне давно уже надоела эта
игра и я молчал и продолжал бриться, стараясь не обращать на нее внимания и не
раздражаться. Она подождала немного, но вопроса от меня не дождалась.
-
Почему ты не спрашиваешь, что именно мне не понравилось? - сказала она, уверенная,
что все вокруг должны понимать ее с полуслова, и судя по тому, как тщательно
она выговаривала все слова, даже те, что спокойненько можно было бы опустить в
этой фразе, судя по этому факту, молчание мое задело ее за живое.
Я
продолжал молчать, мелочно ликуя и хихикая в душе оттого, что сумел вывести ее
из равновесия. Впрочем, пребывала ли она в нем?.
- А не
понравился мне-е-е... - нежно проблеяла она, - тво-о-ой последний рассказ. Вот.
Плевать
мне, что тебе понравилось, что нет, подумал я со злостью и суеверно подергал
себя за мочку уха.
- Что,
испугался? - торжествующе спросила она, уже знакомая с этим жестом и сама
перенявшая его от меня.
- Нет,
просто неудачное выражение: последний рассказ.
Воцарилось
молчание, хотя мне не очень-то нравится это слово - воцарилось. От него пахнет
музейным троном и царской парчой в нафталине. Но ничего не поделаешь - наше
молчание именно воцарилось.
- А у
тебя за ухом мы-ы-ыло, - примирительно, негромко проговорила она.
-
Только не вздумай что-нибудь делать. Я могу порезаться.
- Да
мне-то что. Хоть весь в мыле ходи. Как лошадь Пржевальского Взмыленная.
-
М-м-м... - сказал я, потому что брил в это время выпяченный подбородок.
- Не
хочешь быть лошадью?Мычишь? - продолжала она дурачиться. - Ладно. Будь
теленочком.
- Если
у человека нет мозгов, то на нет и суда нет, - сказал я.
-
Летучее выражение. Запиши, а то забудешь.
Зря я
это сказал. Она выхватила лист бумаги, торчавший из моей пишущей машинки,
словно белый флаг капитуляции перед непреходящей ленью. А ведь на нем сверху, помню,
было что-то написано, бессмертные мысли, не иначе.
- Тебе
нечего делать? - спросил я и сам же поморщился от дремучей риторичности
вопроса. - возьми погладь мне рубашку.
Она
притихла, внимательно изучая мою рубашку на спинке стула.
- Она
же глаженая.
- А ты
еще раз погладь. И не забудь набрать воды в рот.
- Это
еще, зачем?
-
Чтобы на рубашку попрыскать. А ты думала - чтобы помолчать? Ну что ты, радость
моя, мне всегда приятно слушать тебя.
- Шут
гороховый.
- Как?
гороховый? Именно, гороховый, да?
- Да.
Именно гороховый
- О,
это неприятно.
- Ты
наконец добреешься сегодня?
- спросила она, стараясь казаться рассерженной. - Я
боюсь подходить к тебе, когда у тебя в руках бритва.
- И
правильно делаешь. Кстати, спешу сообщить тебе, что я так и пойду в гости - с
бритвой в руках.
- Ах
ты... Что вы этим хотите сказать, сударь?
-
Чтобы ты и дальше боялась подходить ко мне.
-
Надеюсь, это шутка?
-
Разумеется.
-
Значит, не самая удачная из твоего репертуара.
- Уж
какая есть. Мы люди темные, мрачные, небольшие, маленькие, угрюмые, крохотные,
глупые, такие-сякие и так далее...
- Вот,
вот, - в той же шутливой манере сказала она, подчеркнуто испуганно отходя от
меня подальше. - Я знала, что с тобой это случится. Недаром врачи предупреждали
меня, чтобы все режущие-колющие предметы от тебя пода, продолжила она, как
обычно, не договаривая; на нее нападало это, как на заику с умеренными
приступами, хочет-договаривает, не хочет - нет.
Тут я
случайно задел локтем радио на письменном столе, за которым столь безуспешно
брился, и оно неожиданно скрипуче-чревовещательским голосом заверещало:
- В
Москве сегодня, в последнее воскресенье зимы минус пять - семь градусов ниже
нуля и синоптики обещали ясную, солнечную погоду без осадков. А теперь...
Я
легонько стукнул радио и оно обиженно заткнулось.
-
Посмотрели бы в окно, прежде чем обещать, - проворчал я.
- Не
будь занудой, - сказала она, помолчала и прибавила.
- А я
люблю такую слякотную погоду.
-
Люби, люби....
Когда
мы вышли на улицу, шел мокрый снег. Съежившийся, озябший день. Она взяла меня
под руку, но мне почудилась какая-то непривычная скованность и нерешительность
в ее жесте. Какая-то неуверенность чего не было раньше. Я по-своему истолковал
это, что меня немного успокоило; я ведь всегда считал ее нечуткой и боялся, что
предстоит неприятный, тяжелый разговор между нами, который начнется с
потрясающего недоумения с ее стороны.
-
Поедем на такси? - спросил я.
- Как
хочешь, - не сразу отозвалась она.
-
Что-нибудь не так?
- Все
так, - сказала она. - Нет, все не так, - сказала она, помолчала. - Честно
говоря, мне не очень.
- С
чем тебя и поздрав, - сказал я, подражая ее манере.
- За
что и спаси, - ответила она.
Голос
у нее стал значительно грустней. Мы стояли на пустой стоянке такси и смотрели,
как идет занудливый, серенький снег.
-
Снег, снег, сне, - сказала она еле слышно. - нелепое, нелетнее, холодное слово.
-
Видишь, - сказал я, вдруг непонятно отчего желая подбодрить ее, поднять у нее
настроение шутливым тоном; непонятно, нет, нет, сам не понимал, зачем нужна
была эта маленькая игра, я все равно ведь решил сказать ей, к чему было тянусь,
в конце концов, это просто нечестно, но я принял вдруг неожиданно для самого
себя шутовской тон, видимо, очень уж угнетающе стал действовать на меня ее
опечаленный вид. - Видишь, - сказал я, - с тех пор, как ты повелась со мной, ты
стала тонко чувствовать слово.
-
Лучше б я повелась одна, - сказала она грустно. Да, это верно, подумал я, что
верно, то верно, ничего не попишешь. Подъехало такси.
-
Садимся, - сказал я.
-
Постой, - сказала она, не глядя на меня.
- Что?
Она
молчала, меня раздражало ее молчание, а таксист через лобовое стекло сердито
глядел на нас, не понимая, какого хрена нам нужно, потом резко рванул, машину с
места, поехал давить пешеходов, переходящих улицу не там, где надо. Укатил.
- Ну
что? - спросил я.
-
Ничего, - сказала она. - Ни-и-ичего...
-
Ясно.
- Что
ясно? - спросила она.
-
Климаксовые изменения в психике. Это бывает.
- Да,
- сказала она. - Точно. Точно. Точно. Тошно. Тошно. Тош.
-
Ладно перестань.
- Нет,
не перестану. Тошно. Тош. То.
- Ну
тогда не переставай, - сказал я понимающим тоном. - Видишь, какой я
покладистый?
-
Вижу, - сказана она. - Я, знаешь, домой поеду.
Я
молча пожал плечами.
-
Может, подумаешь? - я взял ее за рукав, пальто мокрое, неприятное ощущение от
прикосновения замерзшей ладони к мокрой грубой материи сильно раздражало, но я
не убрал руки. Первые шаги начинающего мазохиста.
Она
скосила глаза и мельком глянула на мою руку, покрасневшую от мороза, на своем
рукаве. Не очень красивое зрелище.
-
Рруки, молодой человек, - негромко сказала она - Не тро.
И
тогда не знаю, как получилось невольно, скорее всего, бездумно, я вытащил из
кармана и другую руку, взял ее за плечи и осторожно привлек к себе. Она
притихла, уткнувшись холодным носом мне в щеку. Мы стояли так довольно долго.
- Что?
- Спросил я . - Ну что?
Она
сначала не ответила, потом медленно выговаривая слова, спросила:
- Ты
ведь уже не? Правда?
Я промолчал.
-
Скажи, - настойчивее произнесла она. - Ты ведь уже не?
- Не,
- сказан я, глядя ей в глаза. - Правда. Уже не.
-
Треньк, - пролепетала она так невыразимо грустно, что у меня сжалось остывшее
сердце.
-
Треньк, - повторила она, подставив руку в перчатке мокрым снежинкам. - Все рано
или поздно трескается с таким звуком. Тает, тает, исчезает. Тает, тает, исчеза.
- Да,
рано или поздно все кончается, - сказал я таким глупым тоном, будто поддерживал
светский разговор, хотя вполне мог бы помолчать, мог бы просто подумать эту
пошлость, благо, пошлостей на уме у меня было - хоть отбавляй.
- А что треснуло - пропало, - сказала она, не обратив внимания на мои слова, за что я ей был по-настоящему признателен. - Не годится нику, нику, никуда...
И
через некоторое время, прервав затянувшееся молчание, заговорила снова.
-
Спасибо тебе, - сказала она.
-
Глупости. За что? Глупости. Не говори глупостей, - несколько суетливо отозвался
я.
- За
то, что ска...
Но
теперь это была уже не манера разговора, к которой я привык, она зашмыгала,
заплакала неслышно, слезы помешали ей договорить.
-
Перестань, - сказал я, не сразу обнаружив, что, уткнувшись в мой шарф, она
плачет.
Я
отпустил ее плечи, и тут заметил, как беспомощно, некрасиво висят ее руки в
тонких черных перчатках.
-
Может, все-таки, поедем на день рождения? - придурковато спросил я. - . Ну что
ты будешь делать дома в выходной день?
- Буду
привыкать бывать одна, - не вдруг ответила она. - Буду привыкать убивать
свободное время. Буду привыкать обходиться без тебя, без тебя!
- Не
кричи. Ты что? успокойся, психопатка.
Я
сильно потряс ее за плечи, вновь ощутив неприятное прикосновение неживого
холода, и на этот раз меня всего передернуло, вспыхнула вдруг ярость, накрыла
меня с головой, как волна морская, но мне удалось из-под нее вынырнуть, я взял
себя в руки, и продолжалось это не более двух секунд.
Она
еще долго плакала, прежде чем удалось се успокоить. Потом отстранилась от меня,
даже бессознательно слегка оттолкнула меня обеими руками, отстраняясь, и молча,
не говоря ни слова, пошла по тротуару. Я смотрел ей вслед, затем машинально,
как во сне, не понимая, зачем это нужно, да и не думая вовсе, что делаю, пошел
за ней, догнал, так же бездумно, вскользь отметив про себя, что золотые
колокольчики смешных завитушек, выбившиеся у нее из-под шапки, золотые
завитушечки, что прежде так нравились мне, заметно поблекли, от серости дня,
верно. От серости, от сырости...
-
Погоди, - сказал я, хватая ее за рукав. - Эй, погоди.
Она
резко обернулась ко мне, лицо ее было в дорожках поплывшей туши.
- Не
ходи за мной! - вдруг громко, истерично закричала она. - Не смей!
Редкие
прохожие под зонтиками, торопливо и испуганно оглянувшись на нас, прошмыгнули
дальше, как были, без лиц.
- Не
смей! - крикнула она еще раз.
- Не
ори, - сказал я.
И она
побежала. Я опять смотрел ей вслед, пока она не добежала до ближайшей
троллейбусной остановки. Почти тут же, шумно пронесшись мимо меня, подъехал к
остановке троллейбус. Она поднялась в него вместе с несколькими пассажирами, и
пока троллейбус ехал прямо по этой улице, я видел через широкое окно ее,
стоявшую на задней площадке, видел ее ярко-синюю шапочку с большим помпоном.
Снег перестал, но небо еще больше потемнело, я весь окоченел, пока стоял тут,
идти в гости мне расхотелось, но потянуло вдруг напиться вдрызг, до
бесчувствия, очень уж скверно было на душе, я все еще не знал, правильно ли
поступил и зачем вообще надо было с ней расставаться, но что-то неуловимое и
главное уже кончилось во мне, я это хорошо чувствовал... Ее все еще было видно
в заднем окне троллейбуса, она стояла спиной к окну, так ни разу и не
обернулась, хотя отлично знала, что я провожаю ее взгля...