Рустам Ибрагимбеков

ДЕЛОВАЯ  ПОЕЗДКА

Copyright – Язычы, 1986

Copyright – Азернешр, 1989

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как без согласия владельца авторских прав.

 

В небольшом селении недалеко от Маразов, в районе, как известно, небогатом и еще несколько лет назад живущем лишь торговлей мацони на Шемахинской дороге, семья местного учи­теля, скончавшегося в прошлом году, собирала в Баку сына — высокого, ладного парня с вполне современным решительным выражением лица и уверенными движениями. Он укладывал в большой, обитый на углах железом чемодан свои нехитрые, завязанные в узлы пожитки, которые подавали ему две млад­шие сестры-двойняшки и мать.

Пятый член семьи, дед, сидел на деревянном табурете у двери.

— Сын у него большой человек, — говорил дед, — где рабо­тает, не знаю. Фамилия у него тоже Байрамов. По-моему, уче­ный человек. Спросишь у людей, его, наверное, все там знают. Он, как сын, сделает все, чтобы выручить своего отца... С Гамидом обязательно встреться. Он на большой площади стоит, не­далеко от моря. Мать его так и сказала: стоит посреди площади, недалеко от «Азнефти». Движение машин регулирует... Он го­сударственный человек, во многом тебе может помочь: и найти Байрамова, и заставить деньги отдать. Милиционер есть мили­ционер, хоть небольшой человек, но в государственной форме, Может пользу принести тебе. И дружили вы с ним... Не надейся только на свои силы. Без помощи трудно будет тебе. Понял ме­ня, Энвер?

— Понял, — Энвер посмотрел на мать и сестер, которые не­слышно возились с узелками, что-то складывали, зашивали, пе­ревязывали, — и Гамида найду, и этого подлеца. Душу из него выну, но через три-четыре дня вернусь с деньгами.

— Покойный твой отец так и не смог их получить, — тихо сказала мать.

— Отец не знал, как надо говорить с такими людьми, — в голосе сына сквозь почтение к отцу и его памяти проскользнули снисходительные интонации, — отец был мягкий человек. Он просил, а надо было требовать.

— Не все так просто в городе, сынок, — сказал дед, — там не очень-то потребуешь. Доказательств нет, расписки нет, как потребуешь? Отец твой поверил ему на слово. А закон слов не признает.

— Закон   силу   признает, — Энвер   с   силой захлопнул чемо­дан. Мать и сестры-двойняшки дружно заплакали. Сестры потому, что заплакала мать, а ту пугало дело, из-за которого сын ехал в город и его злость.

— Тише, — прикрикнул на женщин дед. — За силу в тюрьму сажают, внучек. Отец твой мягкий человек был, но, может быть, по-другому и нельзя было. Этот Байрамов оказался очень под­лым человеком.      

— Ничего, это будет последняя его подлость, если он не вер­нет наши деньги.

— Не последняя, — возразил дед, — десять лет прошло, за это время он, наверное, еще многих обманул... Но все же хорошо было бы, если б ты его припугнул.

Притихшие было мать и сестры опять заплакали.

— Получишь деньги, — уже не обращая на них внимания, сказал дед, — будь осторожен, есть в городе жулики. Так и ждут момента, чтобы обвести человека вокруг пальца. Особенно женщин остерегайся, — и, понизив для приличия голос, он до­бавил: — Они все, знаешь, какие... И как кончишь дело — назад. Добра там не жди. Вот отец твой любил город — сам видишь, что из этого получилось.

— Конечно, — сказал Энвер и взял в руки чемодан, — мне там делать нечего, деньги вышибу из него — и домой. Лишь бы найти его.

Мать и сестры заплакали еще громче...

Дед пошел провожать Энвера до шоссе. Они предполагали найти машину, едущую прямо до Баку. В крайнем же случае надо было доехать до Маразов, а там пересесть в один из автобусов, едущих на Баку через Шемаху.

Как всякий житель Маразинского района, Энвер в детстве не раз бывал в Баку. Его возил туда отец, очень любивший ездить в город; частенько на день-другой брала его с собой мать, кото­рая то возила туда на продажу мацони, то нанималась стегать одеяла и взбивать шерсть для матрасов. Последние пять-шесть лет Энвер в Баку не ездил. Своих дел у него там не было, а со­провождать родителей он не мог, потому что начал работать.

Отец очень любил город. Он часто говорил о нем, с тоской вспоминал четыре довоенных года, когда учился на рабфаке, а потом несколько месяцев в педагогическом институте.

Дед города не любил, хотя тоже пожил там несколько лет. Причем не в одном Баку, а во многих городах, в том числе в русских и европейских, во время войны. У него даже сохрани­лись три фотокарточки—он в Киевском военном госпитале и где-то в Польше, — из которых можно было понять, что дед в молодости был лихим человеком.

Дед любил поговорить. И сейчас, когда они шли к шоссе кри­выми улочками селения, стараясь держаться узких полосок тени от невысоких домов, — Энвер с чемоданом шел не рядом с де­дом, позади него, — дед торопливо, чтобы успеть выговориться, давал внуку последние наставления.

— Позавчера сын хромого Авеза арбузы повез туда, — го­ворил он, — две машины. Найдешь его там. Он будет на малень­ком базаре на 2-й Параллельной. Одолжишь у него денег — в случае чего. Твоих тебе не хватит. В городе много денег уходит. Горожане легко их зарабатывают и легко их тратят. Отец твой покойный всегда возражал мне, когда я говорил, что горожан легкие деньги испортили. Дело не в том, много у человека денег или мало — разве у нас мало богатых людей, не меньше, чем там, наверное, главное, как эти деньги заработаны. Они очень легко их зарабатывают. Без пота. Поэтому быстро тратят. А ког­да денег нет — начинают жульничать... Сам знаешь, я, слава бо­гу, разные города видел: и наши, и русские, и заграничные — везде одно и то же... Сейчас все хотят в городе жить — кому на­до и кому не надо стараются туда ехать. Не понимают, что дурак и там дураком останется, а невезучему нигде не повезет. Отцу твоему я много раз говорил об этом, а он нe верил: рвался в го­род все время. Обманывали его там, голову морочили, а он все равно в город рвался. Ни здесь толком очага не построил, ни туда не попал, так и остался без кола и двора...

— Мне там делать нечего, — сказал Энвер. — Я не из тех, кто туда стремится.

— Конечно, — согласился дед. — Я не потому тебе эти слова говорю. В тебе я уверен. Слава богу, пример отца перед твоими глазами. Я имел в виду тех, которые, забыв обо всем, толпами лезут в город. Знаешь, сколько таких? Тысячи...

— Пусть лезут, — сказал Энвер. — Мне до них дела нет.

У шоссе их ждала мать Гамида, того, кто работал милиционе­ром в городе. Краем черного шелкового платка она прикрывала от солнца небольшую плетеную корзинку.

— Энвер, сынок, — сказала она, — хочу   через  тебя   Гамиду моему кое-что послать, бедный, домашней еды уже четыре года не видит. Ты, наверно, встретишь его в городе...

— Конечно, встретит, — сказал дед.

— Скажи, что ждем его к. зиме, как он обещал. То, что он просил, я уже сделала. Пусть не задерживается, едет. Все сде­лала, как он сказал...

— А что, Гамид домой думает вернуться? — спросил дед.

— Конечно, — сказала мать, — он же на время уехал в город. Хотел через год вернуться, но потом  на эту работу устроился и  решил  еще  немного  пожить.  В  письме так  и  написал  мне: «Я временно останусь в городе, не беспокойтесь...»

— Ну и хорошо, — сказал дед, — нечего ему там делать. Обойдутся в городе и без него...

Огорченный предстоящим расставанием, дед не сказал боль­ше ни слова.

Энвер приехал в город на автобусе. На площади он поставил свои вещи у стенки и, прислонив к чемодану ногу, чтобы не ута­щили, вытащил из кармана бумажку с адресом Агамейти Байрамова, человека, который десять лет назад взял у его покойного отца в долг восемь тысяч рублей старыми — все, что у того было, — и не вернул. Продав кое-какое барахло, отец приехал тогда в Баку на трехмесячные курсы усовершенствования учите­лей сельских начальных школ и привез с собой эти деньги, что­бы как-нибудь устроиться на постоянное жительство в городе. На бумажке с адресом покойный отец нарисовал подробный план, как добираться до дома Байрамова; в ней были указаны и номера трамваев, идущих туда от автовокзала. Поэтому Энвер вытащил из чемодана свой новый болгарский темно-синий пид­жак, надел его, несмотря на жару, и, ни у кого ничего не спраши­вая, направился к трамвайной остановке.

Двенадцатый номер, который ему был нужен, пришел сразу, и, забравшись одним из первых в вагон, Энвер устроился на площадке, зажав чемодан ногами.

Трамвай тронулся, через открытое окно подул встречный ветерок, и вагон, раскачиваясь и поскрипывая, помчался вниз по крутой улице. Мимо мелькали двух-трехэтажные дома, магазины и люди, много людей. Тесно от людей было и в трамвае. Чемо­дан Энвера занял довольно много места па площадке (под сиденье он не поместился), натыкаясь па него, все ворчали и спрашивали, чей это чемодан здесь торчит в проходе. И всем Энвер угрюмо отвечал, что чемодан его. Дальше вопросов не следовало, а чемодан продолжал оставаться на своем месте.

Какой-то парень с девушкой попросили разрешения сесть на него, и, пока Энвер раздумывал, сломается чемодан под ними или нет, они уже уселись. «Да, с этими горожанами действитель­но надо держать ухо востро», — подумал Энвер, разглядывая по очереди парня с длинными волосами и девушку в короткой юбке.

— В тесноте, да не в обиде, — сказала девушка и улыбнулась Энверу.

«Шиш, — подумал он про себя, встретившись с ней взгля­дом, — так я и улыбнулся тебе».

— Когда Бешмертебе будет? — спросил он у нее вместо улыбки.

— Следующая остановка. Мы тоже там выходим.

По плану от Бешмертебе, пятиэтажного дома, построенного в тридцатые годы, надо было идти вверх мимо строящегося теат­ра. Сейчас театр уже был построен, а перед ним стоял памятник поэту Физули.

В пиджаке было жарко, капельки пота скатывались по шее, спине и насквозь пропитали уже рубашку. Энвер шел быстро, уверенным шагом. Чем ближе он был к цели, а от театра до ули­цы, на которой жил Байрамов, было рукой подать, тем быстрее и решительнее он шел. Навстречу Энверу вдоль тротуара, зали­вая часть улицы, текла откуда-то вода. Энвер знал, что в городе есть водопровод, и догадался, что, наверное, где-то лопнула тру­ба. Как раз, когда он додумался, откуда взялась вода, мимо проехала машина и обдала его брызгами.

— Подлец, — закричал Энвер, — чтобы ты шею себе свернул.

И ринулся быстро вдогонку, но, вспомнив о чемодане, остано­вился. К счастью, вода была чистой и не очень запачкала пид­жак. Дальше Энвер пошел, держась поближе к стенке.

Там, где улица, по которой поднимался Энвер, пересекалась с той, где по плану отца жил Байрамов Энвер остановился и огляделся. Слева, над лестницей, ведущей в подвал одноэтаж­ного дома, он увидел вывеску мебельной мастерской, справа, че­рез улицу, — вторую вывеску — керосиновой лавки. Все это совпало с планом. Теперь надо было найти тупик № 9.

Проходя мимо керосиновой лавки, Энвер остановился, заин­тересовавшись товарами, которые были сложены прямо на тро­туаре у входа в лавку. Там лежали хорошие жестяные тазы, ведра, бельевое мыло и какие-то бумажные пакеты. Продавца в лавке видно не было.

— Выбирай, что хочешь, сынок, — услышал Энвер за своей спиной.

В тени на противоположном тротуаре сидел на невысокой скамейке пожилой сухощавый мужчина в соломенной шляпе.

— Продавец заболел, — охотно объяснил он Энверу, — а я подумал, что народ испытывает неудобства, пошел к нему, взял ключ и теперь присматриваю за товаром.

Старик понравился Энверу, и он перешел на его сторону ули­цы, в тень. Сел рядом на чемодан. Спросил, знает ли Байрамова.

— Знаю, конечно, — обрадовался старик возможности ока­зать человеку услугу, — переехал он отсюда года три назад. А раньше его сын переехал, новую квартиру получил на Базар­ной, недалеко от Монолита. Он с детства подавал надежды на то, что известным человеком станет. Недавно в газетах про него писали...

— А куда сам Агамейти переехал? — спросил Энвер.

— Этого я не знаю, — признался старик, ему стало неудобно за свою неосведомленность, и дальше он говорил извиняющимся тоном, — слышал, что он снова женился, после того как первая жена умерла.

— Как женился? — растерянно спросил Энвер, — это навер­ное, не тот, кого я ищу. Тому уже больше пятидесяти должно быть.

— Так и есть, ему за пятьдесят. А что, в вашем селе не женятся в таком возрасте?

— Женятся... Иногда...

— Ну вот, и он женился. А где теперь живет — не знаю. Сын, манерное, знает. Ты сына найди, его легче найти. Рамиз его зо­вут. Значит, Рамиз Агамейти оглы Байрамов получается. Уче­ный. Тебе каждый скажет, где он живет.

— Спасибо, отец, — сказал Энвер.

— А что случилось? — заботливо спросил старик, — почему ты так опечалился?

— Деньги он мне должен, — сказал Энвер, глядя на воду, все еще текущую мимо, — много денег. Десять лет не отдает. Отец в могилу лег, теперь я за ними приехал...

— Кто бы мог подумать, — удивился старик, — такой почтен­ный человек был.

— Все вы почтенные в городе, — зло сказал Энвер и встал, не выпуская чемодан, — а отца бедного обманули... Где этот Мо­нолит, или как ты его там назвал?

— Пойдешь вниз до троллейбусной линии, — расстроено ска­зал старик, — потом направо до Крепостной стены, а там спро­сишь, тебе каждый скажет... А на меня почему ты рассердился, сынок? Я тебе что плохого сделал?

— Ты ничего не сделал, отец, но сам воздух в этом городе такой, что все, кто живет здесь, отравляются злобой и хитро­стью.

Прошло еще несколько часов и стемнело, пока он отыскал в одном из новых домов по Базарной улице (она уже называлась по-другому) квартиру Рамиза Байрамова, сына Агамейти. На двери так и было написано: Р. А. Байрамов. На звонок послыша­лись легкие шаги и женский голос спросил: «Кто там?»

— Откройте, — сказал Энвер, — я по делу к Байрамову Ага­мейти.

За дверью помолчали немного, потом тот же женский голос сказал, что Агамейти .Байрамов здесь не живет.

— Знаю, — сказал Энвер, — здесь живет его сын. Откройте, После некоторого замешательства женщина все-таки открыла дверь. Увидев Энвера, его деревенский чемодан, плетеную корзинку, она успокоилась и, отступив на шаг, пригласила войти. Энвер оставил чемодан в прихожей и проследовал за женщиной в комнату.

Как человек, окончивший десятилетку, прочитавший кое-ка­кие книги и бывавший в кино, Энвер имел представление о том, как должна выглядеть городская квартира. Но все же блеск пар­кета и полированной мебели, роскошная люстра и картины на стенах несколько ошарашили его.

— Садитесь, - пригласила женщина. Ей было лет тридцать, она была хороша собой.

— Мне нужно узнать,  где живет Агамейти Байрамов, — сказал Энвер, не обращая внимания на приглашение; он почув­ствовал, что голос его звучит грубо, но продолжал в том же тоне, — не знаю, кем вам приходится.

— Это отец моего мужа, — ответила спокойно женщина, как бы но замечая грубости Энвера. Она продолжала смотреть на него приветливо и с любопытством.

— Это отец моего мужа, — повторила она, — но я, к сожале­нию, не знаю его адреса. Я однажды там была. Это где-то в Салаханах. Но я точно не помню.            

— А когда придет ваш муж? — перебил ее Энвер.

— Не знаю. Он иногда задерживается допоздна. А в чем дело?

— Мае нужен Агамейти или его сын, — сказал Энвер, не желая объяснять ей что-либо. Он чувствовал, что начал раздра­жать ее. И это доставило ему удовольствие. Вид этой квартиры,
этой сытой, холеной женщины, жены сына Агамейти, который обманул десять лет назад его доверчивого отца, тоже раздражал его.

— Так, — сказала женщина и нахмурилась, — странная ма­нера у тебя разговаривать, молодой человек. Агамейти здесь не живет. Есть еще вопросы?

— Твое счастье, что ты одна в доме, — сказал Энвер, сдер­живая внезапно нахлынувшую ярость, — был бы дома твой му­женек, вы бы еще не то услышали от меня. Меньше надо жуль­ничать, тогда с вами будут разговаривать вежливо.

Он взял чемодан и пошел к выходу.

Когда она закрывала за ним, он остановил дверь коленкой и, просунув голову, голосом, не обещавшим ничего хорошего, сказал:

— Я еще приду сегодня. Скажи своему мужу.

— Лучше позвоните, — слова Энвера смутили женщину и поколебали уверенность в себе, поэтому она снова перешла с ним на «вы», — зачем вам ходить попусту. — Она назвала телефон, — хотите, запишу?

— Ничего, запомню.

Энвер спустился по лестнице, прошел через двор и вышел на улицу. Откуда-то издалека доносилась музыка. Энвер пошел на ее звуки.

Он прошел мимо сквера с памятником поэту Низами и свер­нул налево. «Поэтов любят, жулики», — со злорадством подумал он, на ходу разглядывая памятник, освещенный светом малень­ких прожекторов.

Музыка доносилась из-за кустов, совсем уже поблизости. Пройдя еще с десяток метров, Энвер увидел за кустами площад­ку летнего ресторана и музыкантов на возвышении. Их было четыре человека. «Контрабас, труба, пианино, барабан», — опре­делил названия инструментов Энвер и с удивлением подумал, что он неплохо ориентируется в городе и многое о нем знает, гораздо больше, чем можно было бы предположить.

Еще его удивило то, что никто не танцует. За столиками, тут и там, по краям площадки и между кустами, сидели люди. Три подвыпивших молодых человека в больших круглых кепках стояли в метре от оркестра и молча смотрели на него. Но никто не танцевал.

Энвер послушал музыку. В ресторан он не поднялся. Поста­вил поближе к стене чемодан и слушал музыку прямо с улицы.

Отсюда ему оркестр был виден не хуже, чем тем трем парням в ресторане, которые продолжали стоять, уставившись на музы­кантов.

Четверка играла с увлечением, и в такт музыке под яркими светильниками ресторана носилась ошалевшая от света мош­кара.

«Музыка это хорошо, — подумал Энвер через некоторое вре­мя, — но где я спать буду?»

Он отошел от ресторана и остановился  у   водяного ларька. В нем продавали мясные пирожки.  Сколько стоит? — спросил Энвер.

— Там написано. Не видишь, что ли?

— А ты отвечай, когда спрашивают, — огрызнулся Энвер,— может, я неграмотный.

— Пять копеек.

Энвер вынул из пристегнутого булавкой нагрудного кармана рубашки свои деньги — пятнадцать рублей, завернутые в кусок газетной бумаги. Четыре из них лежали отдельно — на обратную дорогу, а три трешки и две рублевки были ему на еду и жилье.

Протянув продавцу рубль, Энвер попросил шесть пирожков, остальные деньги спрятал на место.

Присев тут же недалеко, на скамейку, Энвер вытащил из че­модана пол-литровую банку мацони и съел его с пирожками под музыку ресторана.

Настроение его улучшилось. То, что Байрамов переехал на новую квартиру с неизвестным адресом, было плохо, но зато на­шелся сын. Отец пли сын — какая разница? Важно, чтобы день­ги отдали... Даже лучше, что сын: похоже, он человек денежный, и, наверное, не такой жулик, как отец. Трудно поверить, чтобы еще один такой нашелся. Впрочем, если верить деду, они все здесь друг друга стоят... Но сын есть сын, не захочет, чтобы отцу было плохо. Надо ему дать понять, что никто с его отцом цацкаться не собирается. Пусть отдаст деньги, а не отдаст — плохо будет. Так что, если ты хороший сын, пожалей своего отца...

Энвер закрыл чемодан и пошел искать односельчанина, ми­лиционера Гамида.

Но на большой площади рядом с «Азнефтью», куда Энвер добрался уже совсем поздним вечером, стоял другой милицио­нер, не Гамид. Энвер подошел к нему. Милиционер отдал честь.

—- А мне сказали, что здесь Гамид работает, — сказал Энвер.

— Какой Гамид? — спросил милиционер. — Гасанов? Он завт­ра с утра будет.

— А где он живет?

— Где-то комнату снимает. Завтра утром сам узнаешь у него.

Кто-то еще подошел к милиционеру, и Энвер, оставив его а покое, пошел к морю.

Оттуда, с бульвара, окаймляющего море, он несколько раз позвонил сыну Байрамова, но, по словам жены, тот так и не вер­нулся домой.

Позже, когда народу на бульваре поубавилось, Энвер про­брался мимо скамеек в кустарник между аллеями, выбрал место, укрытое от посторонних взглядов, лег, положив голову на чемо­дан, накрылся пиджаком и заснул...

Утром его разбудил шум и странное ощущение мягкого удара в голову. Открыв глаза, он увидел перед собой натянутую про­волочную сеть, идущую от земли высоко в небо. Ужас, охватив­ший Энвера, только на мгновение сковал его. В следующий мо­мент он отпрянул от сетки, рванул за собой чемодан, ручку ко­торого он так и не отпускал всю ночь. Второй рывок он сделал за пиджаком. И замер.

За сеткой стояла полуголая девушка. Она была в коротких белых трусиках, белой майке, туго обтягивающей ее грудь. Солнце, падающее сзади, четко обрисовывало ее контуры и зо­лотило пушок на голых ногах. Девушка тоже выглядела испу­ганной.

Некоторое время они оторопело смотрели друг на. друга. По­том она нагнулась и подняла с земли мяч, лежавший у сетки. Только сейчас Энвер увидел за спиной девушки волейбольную площадку, и понял, что "сеть, так напугавшая его, ограничивает эту площадку.

Сделав несколько шагов, девушка обернулась и насмешливо фыркнула, видимо, в отместку за свой испуг. Потом она что-то сказала двум подругам, одетым точно так же, как и она, и те, посмеиваясь, пошли вслед за нею к сетке, туда, где она увидела Энвера...

Но Энверу не захотелось доставить им удовольствие. Забрав чемодан и пиджак, он выбрался из кустов.

— Вот он, вон он! — услышал он за спиной ее голос, но даже не обернулся.

Гамид стоял посреди площади. Машины, едущие и справа, и слева, подчинялись движениям его рук и тела. Показывая им, куда ехать, он что-то приговаривал про себя еле слышно, словно рассказывал себе о том, что он сейчас делает, какие совершает движения, чтобы машины, окружившие его со всех сторон, знали, куда ехать. «Раз — разворот, взмах рукой, нога приставлена! — говорил он, наверное, себе, — два — еще разворот, стоп, рука поднята!.. Ну, куда едешь? Куда едешь? Смотри на мою руку! Правильно. А теперь: раз, два, три — рука согнута, дорога от­крыта, можешь ехать...»

А может быть, он говорил себе что-нибудь другое, например, мечтал о том, что он будет делать после работы, когда снимет норму. Но одно было несомненно — он что-то беспрестанно бор­мотал себе под нос, и причем такое, что помогало ему так лихо, четко и увлеченно вскидывать палку, разворачивать тело и сги­бать руку...

Увидев Энвера, он осклабился, согнулся в пояснице — так ему стало смешно — и, не переставая регулировать движение, сказал:

— Какими судьбами? Ты же говорил, что не хочешь жить в городе?        

— Я по делу приехал, — хмуро ответил Энвер, но не выдер­жал и тоже улыбнулся милиционеру. Это была его первая улыб­ка в городе.

Так они улыбались несколько минут, пока вели разговоры об их селении и родных Гамида, которые, конечно, в большинстве своем жили в этом селении.

Гамид регулировал движение машин, Энвер сидел рядом на чемодане посреди площади, и они, улыбаясь, переговаривались. Потом Энвер нахмурился и в двух словах рассказал, зачем при­ехал в город.

Причина его приезда озадачила Гамида. Во-первых, потому что он был милиционером, во-вторых, потому что городская жизнь уже сделала его скептиком.

— Безнадежное дело, — сказал он, продолжая вертеть пал­кой, — никаких доказательств, суд даже рассматривать не ста­нет это дело... И давность большая.

— Какая давность? — прервал его Энвер. — Он обманул от­ца, и я выколочу из него эти деньги.

— Ну-ну, не очень-то храбрись. Это тебе не Маразы. Упекут за хулиганство, глазом не моргнув.

— Доказательства, законы, давность, — усмехаясь, сказал Энвер, — а совесть, честь, правда — такие вещи здесь никого не интересуют? Или и вправду в городе только бессердечные жулики живут?

Гамид с любопытством посмотрел на Энвера и неодобритель­но покачал головой.

— Ты с такими разговорами не только денег не получишь, но и сразу всех сделаешь своими врагами... И учти, силой и угроза­ми ты здесь ничего не добьешься, только себя угробишь. Поста­райся уговорить его сына. Одна надежда на него. А еще лучше — вообще плюнуть на это. Поверь мне, я кое-что в таких делах смыслю, Давай лучше я устрою тебя на работу. Прекрасная ра­бота есть. Если бы не эта палка, — он показал да свой жезл, — я бы сам туда пошел. Там их четыре человека. Юху пекут. Нужен пятый. А здесь в городе нет людей, которые это могут печь. Каждый день умоляют меня. Давай устрою тебя.

— Я не хочу жить в городе, — сказал Энвер. — Я приехал сюда за своими деньгами.

— В селении, конечно, хорошо, — согласился Гамид, — но вот ты ругаешь юрод, а ведь не знаешь его совсем. Здесь есть теат­ры, кино, рестораны... А девушки какие! — Гамид закачал голо­вой, и шофер проезжающей мимо «Волги», решив, что это отно­сится к нему, крикнул что-то в свое оправдание.

— Видел, — сказал Энвер.

— Кого?

— Девушек. Сейчас только одну видел. В трусах и майке. В мячики играют. Здоровая девка...

— А-а, на волейбольной площадке? — догадался Гамид. — Я всех их знаю. Ну, познакомился?

— Нужна она мне. Я за деньгами приехал. Гамид улыбнулся.

— Какое это имеет отношение к деньгам? Деньги деньгами, девушки девушками. Правда, это уметь нужно. Не у каждого получается. Честно говоря, они не очень любят форму. Поэтому я по вечерам, когда хожу с ними гулять, переодеваюсь... А ты напрасно не познакомился... Испугался, наверное. Я тоже боял­ся их первое время.

— Я никого здесь не боюсь, — зло сказал Энвер, — они все... — И он выругался.

— Ну, ты напрасно так. Здесь много хороших девушек. Это, наверное, дед твой сказал. Он с тех пор, как заболел однажды, всех городских женщин так называет.

— Я и сам вижу. Ты когда кончаешь работу?

Гамид кончал работу не скоро, поэтому они уговорились, что Энвер поболтается по городу, позвонит еще раз сыну Байрамова, а к двум часам подойдет снова сюда, и они отнесут чемодан Энвера на квартиру Гамида.

Энвер пошел на бульвар. Несколько раз звонил сыну Байрамова, но к телефону никто не подходил.

— Ну, хорошо же, жулики, — сказал в трубку Энвер, прежде чем повесить ее, — вечером я вам покажу, каких сыновей рожа­ют матери в Маразах.

На площадке, огороженной сеткой, все еще играли в волей­бол. Энвер подошел поближе и отыскал глазами ту, которая на­пугала его утром. Она играла хорошо. «Пожалуй, мастер спорта,— подумал Энвер, — а почему бы и нет, если с утра до вечера с мячом возится. Пособирала бы хлопок пару лет, я бы на нее посмотрел».

Она тоже увидела его. Улыбнулась.

— Эй, — крикнул он ей, — чего смеешься? Она махнула ему рукой и, оставив мяч, пошла  к  сетке.  По­дошла совсем близко с другой ее стороны.

— Что вы сказали? — спросила она, хитро улыбаясь.

— Чего смеешься, спросил. — Энвер и не подумал улыбнуть­ся в ответ.

— Смешно все получилось, потому и смеюсь. А почему вы в кустах ночуете?

— Есть причины, потому и ночую, — в тон ей ответил Эн­вер, — не твое дело.

— А что это вы на «ты» со мной разговариваете? — перестала она улыбаться.

— А как прикажешь с тобой говорить?

— На «вы».

       — Вот еще, — пожал плечами Энвер, — сойдет и так.     — Тома, — позвали ее подруги, — кончай!     — Тебе только скажи «вы», ты сразу и сядешь на голову.

— Ты странный парень, — сказала она, удивленно рассма­тривая его, его чемодан в желто-лиловых разводах, застегнутую на все пуговицы полосатую рубашку, — деревенский, что ли?

— А что, не видишь?

— Сразу не поймешь.

— Тома, — позвали ее опять.

— Ну, я пошла, — сказала она, — вечером у меня игра. Она пошла тренироваться, а он еще раз позвонил сыну Байрамова. Телефон молчал.

По дороге к себе домой Гамид специально сделал, крюк и привел его к единственной в городе пекарне, где пекли юху.

— Смотри, — сказал он ему и подвел к окну.

Энвер увидел большое, чисто выбеленное помещение, в углу которого стояли печи, заменяющие садж. Посреди помещения, на столе, обильно посыпанном мукой, раскатывали тесто два голых по пояс парня. Два других растягивали юху на руках, быст­ро-быстро перебирая ими. Потом они поочередно нырнули в печку, чтобы прилепить юху к внутренней стенке.

— Видишь, — сказал Гамид, — нужен пятый. Будешь пре­красно жить и еще своим посылать сколько нужно. Поверь мне.

Вечером Энвер нагрянул к сыну Байрамова. Там были гости. Поэтому, впустив его, сын Байрамова попытался прямо в прихо­жей выяснить, зачем он пришел.

— Я здесь говорить не буду, — громко сказал Энвер, — у ме­ня долгий разговор.

— Говори тише, — сказал сын Байрамова, крепкий черно­усый, черноглазый мужчина лет тридцати пяти с густыми чер­ными бровями, — иди за мной.

О« провел Энвера в спальню. Здесь стояли две кровати, по­крытые мохнатыми одеялами в крупную яркую клетку, светлый шкаф во всю стеку и зеркало со столиком. «Красиво живут»,— подумал Энвер и опять с удивлением отметил, что хоть он и де­ревенский человек, а все-таки чувствует, что красиво в этом го­роде, а что — нет. И то, что сын Байрамова говорит с ним на «ты», он тоже сразу почувствовал, и это ему не понравилось.

—-В чем дело? — спросил сын Байрамова и строго глянул на Энвера.

Энвер легко выдержал его взгляд, потом посмотрел на стулья, стоявшие у стены. Их как раз было два.

— Садись, — сказал сын Байрамова, — я, подвинув один стул Энверу, сел на другой. — Я слушаю тебя.

— Твой отец, — сказал Энвер, подчеркивая это свое ответное «ты», — десять лет назад взял в долг у моего отца восемь тысяч рублей.

— Новыми? — спросил молодой Байрамов.

—-Десять лет назад были старые деньги, — ответил Энвер и продолжал спокойным холодным тоном, — они вместе учились на курсах усовершенствования. Отец продал все, что было до­ма... Я это тебе рассказываю не для того, чтобы ты пожалел меня и моего отца, а чтобы понял, какой нечестный человек твой отец.

— Да, он проходимец, — согласился сын Байрамова, — я слышал об этой истории. Отец твой приезжал несколько раз в те времена, когда я жил еще дома. Маленький такой, в очках, сельский интеллигент...

— Отцу не дали ни копейки... — сказал Энвер, — а я не уйду отсюда, пока не вернете мне все деньги.

— То есть как это не уйдешь? — спросил сын Байрамова.

— Вот так вот, не уйду. Буду сидеть в этой комнате, пока не отдадите мне все деньги.

— Ты что, с ума сошел, что ли? — удивился сын Байрамо­ва. — Я-то какое имею отношение к этим деньгам. Я ушел из дома пятнадцать лет назад, когда мне и двадцати не было. И с тех пор к отцу не имею никакого отношения. У него еще одна семья была, дети.

— Ничего  не  знаю, — упрямо сказал  Энвер, — мне надоело искать, звонить по телефону. Плохой, хороший — это твой отец, и ты должен заплатить за него долг.

— Слушай, ты начинаешь меня сердить, — нахмурился сын Байрамова, — этот тип будет кругом одалживать деньги, а я должен за него платить и выслушивать претензии каких-то идиотов.

— Это кто идиот? — спросил Энвер.

— Ты, — спокойно ответил сын Байрамова. Он совсем не боялся Энвера, — можешь сидеть здесь хоть до конца жизни, но я не дам тебе ни копейки. Да у меня и нет сейчас таких денег.

— Это твой отец, — сказал Энвер.

В комнату заглянула жена Байрамова.

— Рамиз, — сказала она, — неудобно, люди же ждут.

— Ну, ладно, — сказал сын Байрамова и встал, — сиди, если хочется. Но учти, здесь ты ничего не получишь.

Он вышел из комнаты, и Энвер остался один. Не вставая со стула, он еще раз оглядел комнату, потом опустил голову и про­сидел так, уставившись в паркет до тех пор, пока не открылась дверь и не вошла все та же женщина. Она была в коротком пе­реливающемся платье, без рукавов. По тому, как она посмотрела на него с сочувствием, Энвер понял, что она уже все знает.

— Рамиз терпеть не может отца, — сказала она, — тот, ко­нечно, этого заслуживает, но все же отец... Я попыталась его уговорить, чтобы он отвел вас к нему, но он наотрез отказывает­ся вмешиваться в это дело. А если он упрется, то уговорить его невозможно. Он очень упрямый, такой же упрямый, как и вы, — она мягко улыбнулась Энверу. Это была очень легкая улыбка, возникнув в глазах, она почти не распространилась дальше, только чуть-чуть тронула ее по-детски нежные губы, сдвинула их совсем немного и исчезла. Но запомнилась. И расположила Энвера к ней.

— Дайте мне его адрес, и я уйду, — сказал он.

— Рамиз тоже не знает адреса. Мы вместе были там од­нажды, когда тот болел. Нас возили на машине. Это где-то в Салаханах. Дом 125, по-моему. Не помню точно четырех- или пятиэтажный дом. Впрочем, там все дома одинаковые. Но я знаю, где он будет завтра. Я поговорю с ним сама. Вы позвони­те мне, и я вам скажу результат. Не стесняйтесь, звоните порань­ше, до того, как я уйду на работу.

— Ладно, — сказал Энвер и встал.

— Извините, ради бога, — сказала она ему в прихожей, — у нас гости, поэтому пришлось вас в спальне принять.

Из столовой доносился стук костей. Там играли в нарды.

— Жалко, конечно, парня, — согласился с кем-то сын Байрамова, — но почему из-за этого подонка должны страдать мои дети...

«Он рассказал все своим гостям, — подумал Энвер, — ну и ну, ничего не стесняются эти горожане...>

Гамид к тому, что произошло в доме Байрамова, отнесся странно.

— Хорошие люди, — сказал он.

— Хорошие? — удивился Энвер, — были бы хорошие — день­ги отдали бы.

— Спасибо скажи, что в милицию не позвонили. Стоило бы ему позвонить — тут же забрали бы тебя.

— А ты знаешь, что бы я с ними потом сделал? — спросил Энвер. — Дома ждут денег. И без них я не вернусь. А ты вместо того, чтобы помочь мне, еще злишь меня.

— Ну ладно, ладно, не кипятись. Идем погуляем лучше. Есть хорошие девочки...

Но Энвер отказался пойти гулять. Не для этого он сюда при­ехал. Дома ждали денег.

— А почему ты так редко приезжаешь в Баку? — спросил Гамид. — Ведь всего четыре часа езды. Люди из самых отдален­ных районов едут, чтобы пожить здесь немного. А ты под носом живешь и не можешь выбраться.

— Могу, — сказал Энвер, — но не хочу. Ты что обещал мате­ри к зиме вернуться домой? — спросил он у Гамида.

— А что делать? — вздохнул Гамид, — я уже три года ей обещаю. И когда уезжал из села, тоже сказал, что на время еду. По правде говоря, я и сам тогда думал, что смогу отсюда уехать. Наивный человек был... Думал, поживу немного и вернусь назад.

Гамид ушел. Энвер, не раздеваясь, прилег на единственную в комнате кровать и поразмыслил немного о себе и о своей жизни. Он любил перед сном думать о том, что произошло с ним за про­шедший день.

О будущем он тоже часто думал. Сперва о том, что необхо­димо будет сделать завтра или в самые ближайшие дни, а потом перекидывался на гораздо более отдаленные времена. На ту пору своей жизни, когда он уже станет знаменитым человеком. Неизвестно кем именно, но знаменитым. И тогда, пожалуй, появится смысл переехать жить в город. Он получит квартиру не хуже, чем у сына Байрамова, а может быть, и лучше. Возьмет в жены такую же красивую женщину, с белой гладкой кожей и пухлыми нежными губами. У него будет хорошая работа, авто­ритет, деньги. А иначе, без всего этого, какой смысл жить в городе? Так, как живет Гамид, можно жить и в деревне. Вот если отцу удалось бы в свое время переехать сюда, то сейчас все бы­ло бы по-другому. А самому пытаться устроиться здесь в его положении нет никакого смысла. Милиционером и в М а разах можно работать...

Мечты Энвера, обежав привычный круг, иссякли. А сон не шел, хотя в это время в Маразах он обычно уже спал. Здесь мешало ощущение, что вокруг все еще кипит жизнь. Где-то гуля­ет Гамид по городу, в ресторанах играет музыка, а девушка, которая разбудила его сегодня утром, еще играет в волейбол.

Энвер встал, надел туфли и вышел из дома...

Обнесенная сеткой волейбольная площадка не имела трибун, поэтому зрители — человек двадцать — стояли вдоль границ поля.

У входа сидела женщина и грызла семечки. Энвер хотел прой­ти мимо нее, но, подумав о том, что игра может быть платной, остановился и решил подождать окончания у выхода с площадки. Два ряда ровно подстриженного кустарника начинались сра­зу от двери и образовывали не очень широкую аллею, по кото­рой нельзя было пройти, не заметив Энвера...

Сперва их вышло человек пять. Потом еще трое. Следом она. В белой кофточке. И с подругой.

— Эй, — позвал ее Энвер, хотя она и так увидела его.

— Добрый вечер, — сказал он, когда девушки поравнялись с ним. Они рассмеялись.

— Опять смеешься? — спросил Энвер.

Она ничего не ответила и, продолжая улыбаться, некоторое время разглядывала его.

— Ну ладно, Ира, ты иди, — сказала наконец она подруге.— А я побеседую с молодым человеком, может, что-нибудь инте­ресное расскажет.

Подруга пошла дальше. Они тоже, но в другом направлении.

Она хотела есть, поэтому они пришли во вчерашний ресторан, недалеко от которого вчера Энвер ел пирожки с мацони.

С ней он тоже говорил о деле, из-за которого приехал в го­род.

Играл тот же оркестр. Три парня, такие же, как вчерашние, а может быть, те же самые, в кепках и темных костюмах, стоя­ли недалеко от эстрады в ярком свете больших ламп и так же молча, без всякого выражения на лицах, смотрели на музыкан­тов, которые играли все так же громко и самозабвенно.

Никто не танцевал. Всего в ресторане, кроме Энвера и его девушки, было человек десять. Энвер и она сидели по разные стороны стола. Между ними стояла бутылка шампанского, кото­рую заказал Энвер, три пирожных и мясной салат для нее.

— Откупорить? — спросил, проходя мимо них официант. По акценту Энвер понял, что он шекинец.

— Откупорь.

Официант открутил пробку, из бутылки пошел дымок и не­много пены. Энвер подставил свой бокал.

— Если он аферист, то не даст тебе ничего, — сказала она, когда официант ушел, — была бы расписка, то еще, может, что-нибудь получилось бы.

— Отец поверил ему на слово.

— А что сейчас делает твой отец?

— Он умер.

— А ты чем занимаешься?

— Работаю библиотекарем.

— Такой  здоровый  парень? — она  насмешливо  улыбнулась.

— Все равно скоро в армию идти. Я только школу кончил.

— А почему в институт не поступаешь?

— А зачем?

— Как зачем? Зачем все кончают, затем и ты.

— Вот отец мой кончил, а что толку? Еле семью мог про­кормить. И еще все смеялись над ним за то, что в городе, кото­рый он так любил, его обдурили, как ребенка... Это неважно, кончил человек институт или не кончил. И где живешь, тоже не­важно. Один в городе плохо живет, а другой в деревне — хорошо. От человека все зависит. От его характера, силы, умения. Если он может, так он везде будет хорошо жить с дипломом и без диплома, в городе и в деревне, где хочешь... Вот сосед мой, Гамид, в город переехал, милиционером работает, палкой махает, а что в этом хорошего? Вижу я, как он живет. Все деньги на девушек тратит, а в доме ничего нет, одна кровать и стол. Пу­стой дом, да и тот не его. Так что некоторым лучше в деревне жить. Здесь родиться надо, чтобы все эти ваши городские хитро­сти знать, правильный подход ко всему иметь. А так, без при­вычки, здесь пропасть можно, обдурят, как отца бедного обдури­ли.„ Я, правда, не такой, — усмехнулся Энвер, — я в деда пошел. Я знаю, что в городе нужно. В городе только одно уважают — силу. А она у меня есть. Здесь надо быть безжалостным. А чем мне плохо в селении? Я читаю не меньше любого городского че­ловека, знай, как одеваться, в крайнем случае, если очень нужно будет, поступлю в заочный институт. Ты считаешь я не прав?

—Я не знаю, может,   и   прав. Только  в  городе  не  так  уж много жуликов, как ты думаешь. Их ведь и в деревне  не  мало.

_ Это я знаю, — согласился Энвер, — но наших жуликов я насквозь вижу. Они для меня не опасны. Поэтому я и говорю, что каждый должен жить там, где родился. Отец мой этого не понимал, все в город стремился. Поживет пару лет в селении и в город уедет, поживет пару лет—и опять в город. И умер в бедности, хоть образованный человек был. Город его погубил.

— Почему город? — возразила она. — Дело не в городе. Ты оглянись вокруг: ведь все, кто здесь сейчас сидит, из деревни приехали. И официанты, и посетители, и эти трое тоже, — по­казала она на парней, глазевших на оркестр. — Здесь только я и музыканты в городе родились... А ты выйди на улицу: каждый второй из деревни, на каждом шагу деревенский и еще едут, едут и едут...

— Из нашего селения почти никто не уехал, — сказал Эн­вер, — пару человек, не больше, а остальные все на месте.

— Может быть, не знаю. Я говорю про то, что вижу своими глазами. А отцу твоему просто не повезло. Бывает так — слу­чайно напоролся на жулика. Не город его погубил, а жулик. А ты видел его?

— Видел один раз. Важный такой, лицо красное. Обещал помочь отцу устроиться в городе, квартиру сделать, работу хо­рошую найти. Попросил в долг денег, сказал, что вернет через месяц. А отец, бедный, восемь лет за ними ездил. Так и не по­лучил... Ничего, попадется он мне в руки! Я уже его не пощажу! Я ему не отец.

— Да, я вижу, тебе лучше не попадаться, — улыбнулась она. — Ты почему не ешь пирожное? Напоминаю на тот слу­чай, если забыл: зовут меня Тома.

— Я не забыл, — сказал Энвер, хотя и забыл. Он взял одно пирожное и с удовольствием съел его, даже не запачкав рук. Это он тоже умел. Отец все же кое-чему успел научить его.

Какой-то здоровый жук, ошалев от яркого света лампы, ко­торая висела над их столом, рванулся вдруг из рои мошкары и бабочек, безуспешно пытающихся пробиться сквозь стекло по­ближе к свету, и упал на плечо Томы.

— Ой! — вскрикнула она и застыла, скосив глаза на жука, который с громким жужжанием пополз через грудь к вырезу ее кофточки.

— Убери его, — сказала она тихо, стараясь и губами не ше­велить.

Вообще Энвер жуков не боялся. Но этот полз по ее груди, обтянутой тонкой тканью нейлоновой кофточки, и, чтобы убрать его, надо было дотронуться до этой груди.

— Убери его, — попросила еще раз Тома, по взгляду ее он понял, что она разрешает ему сейчас все. Он перегнулся через стол и сбил жука щелчком.

— Спасибо, — облегченно вздохнула Тома. — Нашел время стесняться. Я же могла умереть со страха... Однажды, если бы не муж, я бы разрыв сердца получила...

— У тебя есть муж? — спросил Энвер.

— Был.

— Сколько же тебе лет?

— Двадцать. А тебе?

— Тоже двадцать.

Она сделала несколько глотков шампанского и откусила ку­сочек пирожного.

— Мы еще не развелись в суде, но год уже не живем вместе.

— А где ты живешь?

— У мамы. На Восьмом километре... Нам скоро надо идти, а то я опоздаю на автобус. Ты не пьешь? Энвер выпил немного шампанского.

— Он тренер по волейболу, — сказала она.

— Молодой?

— Лет двадцать пять.

— Молодой. А почему вы разошлись?

— Даже не знаю... Из-за товарищей его. Он все время с ними таскался. А мне надоело... Я до сих пор его фамилию ношу.

— А почему вы поженились?

— Я влюбилась в него, а он — не знаю, — она сделала еще несколько глотков и опять откусила пирожное, — понравилась, наверное. Я тогда ничего была.

Она рассмеялась, отодвинула тарелку с пирожным и встала.

—— Ну пошли, а то я опоздаю на автобус.

—— Ты иди, я тебя догоню, — сказал Энвер. Он не хотел, что­бы она видела булавку на его кармане.

— Хорошо. Я тоже, пожалуй, туда зайду, причешусь, — она вышла из-за стола и направилась к женскому туалету„.

Поскольку поиски Агамейти Байрамова затягивались, то на следующий день, прежде чем поехать в Салаханы, Энвер отпра­вился на Колхозный базар, чтобы занять денег у земляка Нури, приехавшего в Баку с арбузами.

Арбузный  сезон   был  в  разгаре.  Рынок  был  завален  ими. Лавок  не  хватало,   поэтому  их  наваливали   высокими кучами прямо на асфальте, доставали весы и торговали без всякого при­лавка.

— 0-го-го! — кричали торговцы в разных концах рынка, — арбуз сабирабадский! Сладкий, как мед! Красный, как кровь!

Земляк тоже кричал. Он держал в руках огромный полоса­тый арбуз и громко кричал о том, какой это замечательный ар­буз.

Потом земляк выхватил из-за пояса нож и, четырежды вса­див его в арбуз, вытащил из него огромную бледно-розовую . пирамиду и поднял ее, насаженную на нож, над головой.

— О-ля-ля! — закричал он, — второго такого не будет. Бери­те скорей или сам съем. Даром отдаю: двадцать копеек кило­грамм.

Люди брали и у него, и у других. Они лазили между арбуза­ми, нагнувшись, выбирали их, потом крепко сдавливали руками, прижимая к уху. «Прекрасно идет торговля в городе, — подумал Энвер. — Хорошо живут люди».

Одна женщина с огромной синей сумкой, осмотрев арбузы земляка, перешла к противоположной куче.

— Куда уходишь? — крикнул земляк. — Лучше моих арбу­зов нет!

Он хотел еще что-то сказать, но женщина (она стояла к нему спиной) нагнулась и начала выбирать себе арбуз. Короткое платье задралось, оголив ее ноги до сдавленных резинками голу­бых трико ляжек.

Слова застряли в горле бедного земляка Энвера. Он стоял в нелепой позе, с поднятым над головой ломтем арбуза, разину­тым ртом и вытаращенными глазами, и нечеловеческим усилием удерживал в другой руке огромный недозрелый десятикилограм­мовый арбуз.

Энвер тоже видел эту женщину во всех ее бесстыдно обна­жившихся подробностях. Ему было непонятно, почему она одела на базар платье, открывавшее ее тело взглядам каждого.

Женщина, повертев задом, ушла, так ничего и не купив. И тут земляк Энвера закричал, перекрывая все шумы базара.

— Несчастный я! — кричал он, — и сын несчастного. Дети мои без хлеба остались, труды мои даром пропали. Пусть про­кляты будут эти негодяи. Пусть не пойдут впрок им мои деньги».

Он кричал долго. Его окружила толпа участливых людей. А он, плача и проклиная себя и всех воров на свете, объяснял, что, пока глядел на эту женщину с синей сумкой и жирными ляжками, специально отвлекавшую его внимание, у него украли всю его дневную выручку.

— Ну что ты так убиваешься, — успокаивали его, — еще заработаешь. Смотри,  сколько у тебя  арбузов.  И  вчера  целый день торговал.

Но земляк продолжал кричать. Энвер понял, что после тако­го происшествия у него никаких денег не одолжишь, и ушел с базара.

Выбравшись из толпы, он ощупал свой карман и убедился что три рубля, оставшиеся у него после вчерашнего посещения ресторана, на месте.

До Салаханов он добирался долго, с тремя пересадками, и еще дольше искал квартиру Байрамова. Но, конечно, не нашел...

Вечером у Гамида сидел городской приятель. Администратор Дворца культуры. Он с удовольствием познакомился с Энвером. Видно, был общительным парнем или же Гамид что-то уже рассказал ему об Энвере.

— Тельман говорит, — сказал Гамид, — что если эта волей­болистка призналась тебе в том, что была замужем, то она к тебе хорошо относится. Обычно они скрывают это.

— Факт, — подтвердил Тельман. — Из них под пистолетом этого не выжмешь, если не захотят. Значит, ты ей очень понра­вился.

Энвер был озабочен неудачными поисками Байрамова в Салаханах и воровством на базаре, но такая уверенность Гамида я его приятеля в чувствах Томы к нему была настолько лестной, что он не сразу перешел к делам.

— У нас в селении все такие, — улыбнулся Гамид, — я тоже, как приехал в город, сразу освоился.

— На базаре я был, — сказал Энвер, — Нури, сына хромо­го Авеза, обворовали.

— Кто?

— Как кто? Жулики городские. Загляделся на какую-то жен­щину, а в это время у него деньги утащили.

— Я же говорю, у нас все такие — женщин любят. — рас­смеялся Гамид, — если страдаем, то только из-за женщин. Ну, где еще был?

— Все Салаханы обошел. Никто не знает его.

— Брось ты это дело. Поверь мне. Мае не веришь — Тельмана послушай. Он-то уж точно тебе скажет.

— Не надо об этом говорить, — попросил Энвер, — завтра жена его сына даст мне адрес и тогда посмотрим... Ты лучше одолжи мне денег немного.

— Сколько тебе?

— Десять рублей.

— Маловато. Она в Пиршаги его пригласила сегодня,— объяснил Тельману Гамид, — вечером, после работы...

— Ты смотри! — восхитился Тельман, — на дачу, что ли?

— Нет, — не очень уверенно возразил Энвер, — я даже не знаю. Там какие-то съемки...

— Все равно хорошо. Молодец девочка. Везет же людям, — подмигнул Тельман Эиверу.

— Ну, давайте выпьем за удачную прогулку в Пиршаги, — сказал Гамид и вытащил из своего чемодана бутылку вика...

В Пиршаги можно было ехать и на автобусе, и на электричке. Они выбрали электричку. Тома знала расписание, и поэтому они, сразу же как встретились, побежали, чтобы не опоздать на поезд, который должен был отойти через несколько минут.

Энвер, выпивший стакан вина, бежал с удовольствием. Ему было немножко смешно и странно, что он сломя голову бежит по улице города рядом с женщиной, которая уже была замужем, но продолжает играть в волейбол и бегать на глазах у людей, как маленький мальчишка. Он понимал, что любой житель их селения, увидев его сейчас вместе с ней, позавидовал бы ему. Удивился бы. конечно, но позавидовал бы до смерти...

Вбежав в вагон, они нашли места рядом н даже пристроили на скамейке ее сумку.

— Я взяла пару бутылок вина, — сказала она, — там все будет, но это на всякий случай...

— Я не знал, что надо купить,— смутился Энвер.

— Какая разница.

Чтобы успокоить Энвера, она положила ему на колено свою руку. И он почувствовал, как она погладила его...

Она привезла его в один из полузасыпанных песком апшеронских пионерлагерей. Уже стемнело, когда они миновали ворота. Еще раньше они сняли туфли и теперь несли их в руках и по щиколотку увязали в песке. Обогнув несколько двухэтажных ла­герных строений я виноградные участки, вышли к довольно про­сторной песчаной площадке, которая упиралась в невысокую старую стенку. Сбоку площадки, утлом к стене, стоял одноэтаж­ный продолговатый домик с куполообразным дымоходом н длин­ной, недавно побеленной, верандой. Крыша над верандой была подперта несколькими деревянными столбами, почерневшими от времени и поэтому отчетливо выделяющимися на фоне белой стены.

У дома стояли две легковые машины: «Волга» и «Москвич» и два автобуса. Между верандой и автомашинами горел костер, и несколько человек возилось вокруг него с шашлыком. Осталь­ные, человек двадцать, сидели на веранде за длинным столом на сдвинутых железных кроватях.

Кто-то,   какой-то  знакомый  Томы,  сбежал  по лестнице им навстречу, негромко, но радостно поздоровался и повел на ве­ранду к столу.

— Что же ты опоздала? — говорил он Томе, — мы ждем-ждем. Я уже думал, ты не приедешь... Режиссер приехал, — до­бавил он шепотом, — дальше, дальше проходите, там рядом со мной есть места.

Усевшись, Тома поздоровалась еще с несколькими людьми. Все они были ей рады. Кроме Томы, здесь были еще три де­вушки.

— Познакомьтесь, — сказала Тома парню, который их встре­тил, — это Энвер.

— Расим, — представился парень.

Все говорили тихо, потому что в другом конце стола невысо­кий плотный мужчина с красивой седой шевелюрой произносил

тост:

— Что мне особенно приятно отметить, — говорил он, обра­щаясь в основном к двум молодым людям, сидевшим недалеко от него, — это энтузиазм, с которым работает группа. Не пер­вую картину я снимаю, и по-разному складывались их судьбы, у одних хорошо, у других хуже, но что несомненно — этого никто не может опровергнуть — на всех этих картинах в моих группах всегда был порядок и дисциплина. Они есть сейчас и в этой группе. Но к этим двум компонентам, всегда необходимым для нормальной работы, прибавился еще один, самый важный — группа работает увлеченно н самоотверженно. И в этом немалая заслуга двух людей — Таира и Арифа. Я предлагаю выпить за их здоровье. Будьте здоровы, Ариф, Таир!

Все начали чокаться. Томе и Энверу уже налили вино, и они тоже выпили.

— Опоздавшие пьют штрафную, — сказал седовласый ре­жиссер, который, как показалось Энверу вначале, даже не заме­тил их появления. — Как дела, Тома? — спросил он.

— Спасибо, — благодарно   улыбнувшись,    ответила   Тома,—

как ваши?

— Мои?  Как видишь, — показал режиссер на всех сидящих

за столом.

— Откуда ты его знаешь? — спросил Энвер.

— Снималась в эпизоде.

Энвер не знал, что такое сниматься в эпизоде, поэтому про­молчал.

— Включите музыку! — крикнул кто-то.

Из динамика, установленного на крыше одного из автобусов, понеслась громкая музыка. Несколько человек соскочили вниз на песок, и начались танцы.

— Пойдем, Тома? — позвал ее Расим, парень, который их

встречал.

— Ты не танцуешь? — спросила Тома Энвера.

— Нет, — сказал он.

— Я потанцую немного, — она тоже соскочила па песок.

За столом остались только режиссер, два молодых человека, за здоровье которых он пил, и в другом конце — Энвер. Те о чем-то негромко переговаривались, изредка чокались. Энвер смо­трел на танцующих и, когда режиссер произносил очередной тост, — пил.

Они красиво танцевали в свете костра. Один парень был го­лый по пояс и с бородой, другие были одеты нормально, но все, и девушки тоже, были босиком. Это был шенк, а может быть, какой-нибудь другой танец, появившийся позднее. Энвер не знал названия музыки, но где-то уже слышал ее. Наверное, она не располагала к. парным танцам, поэтому они танцевали все вме­сте, одной кучей. И не стеснялись. Это была особенность города, которую Энвер почувствовал сразу же, как приехал сюда, — не стесняться людей. Замужние женщины бегают здесь по улицам и ездят куда-то за город, где на глазах у всех выделывают дви­жения, о которых и подумать стыдно. Красивые движения, но бесстыдные. И никого это не смущает, ни тех, кто танцует, ни тех, кто смотрит на это со стороны. Прав, конечно, дед: надо родиться в городе, чтобы всосать все это с молоком матери, это бесстыдство, свободное поведение, хитрость. А таким, как он, здесь долго делать нечего. Он может понравиться какой-нибудь девушке, как он понравился, наверное, этой. Но все равно он останется для них чужим, они будут посмеиваться над ним и никогда не забудут того, что он деревенский. Можно жить в городе всю жизнь, устроиться на работу, завести знакомых, но это будет не твой город, не твоя работа и не твои знакомые. Как чужая одежда, которую можно носить всю жизнь, но она никогда не станет твоей, пока тебе ее не подарят. Но ведь не все можно подарить: никто тебе не подарит городскую голову, городские мысли, городское бесстыдство. Надо родиться здесь, чтобы иметь все это. Бедный отец так и не понял всего этого до самой смерти, все лез сюда, лез, не понимая того, что все равно, даже если переберется в город, останется сельским учителем в городской школе... И почему он этого не мог понять, ведь это так просто понять. Вот он, Энвер, молодой человек, но он ведь сразу все понял и ни за что здесь не останется. Ни за какие соблазны, да и какие соблазны? То, что сейчас происходит, что ли? Танцы и девушки? Кино? Театр? Образование? Хорошая работа? Для него это не соблазны. Он знает им цену. И поэтому ему здесь делать нечего. Надо выколотить из этого негодяя деньги и — назад. А то, что он сейчас находится здесь, на угощении, а вчера ходил с ней в ресторан, в этом  пет ничего страшного.  Потому что он больше никогда этого сделать не сможет, ведь это пер­вый   и последний раз в жизни, должен же и он  что-то увидеть, посмотреть, как люди живут. Вот дед столько всего насмотрелся, где только не был — и ничего, живет себе в селении, как будто нигде и не был. Одни воспоминания остались у бедного... Хоро­ший дед человек, добрый и  мудрый. Отец тоже добрый был, но мудрости у него не хватало. Все в город лез. А зачем?  Что ему, с его внешностью и характером, было делать в городе? Правда, если  бы  отец тогда  переехал  сюда,  то  дети его уже стали бы горожанами. Снимались бы в кино, ходили  бы  в  коротких  юб­ках... А интересно — разрешил бы он своим сестрам носить юбки выше колен и танцевать так, как вот эти сейчас танцуют? Раз­решил бы, наверное; ведь он тоже был бы тогда другим, он был бы городским парнем, а те ничего не стесняются... Смотри, что выделывают... А какой она вначале ему скромной показалась. Не то чтобы скромной, а серьезной. И вела себя так,   будто  он ей нравится. А оказывается, она со всеми такая же. У них здесь в городе это полагается. Парень, который с ней сейчас танцует, тоже думает, что ей нравится. Хотя нет, этот так не думает. Он все знает, все видит насквозь. Да ему и не нужно, чтобы нравил­ся. Ему другое нужно, и он свое возьмет...

Музыка играла безостановочно и никогда бы не кончилась, если бы наконец не надоела седовласому режиссеру.

— Хватит! — крикнул он, — голова болит.  Садитесь  за   стол.

Музыку, правда, не сразу, выключили, и все постепенно опять поднялись на веранду. Тома оказалась через два или три человека от Энвера.

— Я пока здесь посижу, хорошо? — сказала она ему, — а то там нет места.        

— Хорошо, — ответил мрачно Энвер.

Она внимательно посмотрела на него, но ничего не сказала.

— Я предлагаю выпить за украшение нашего стола — за при­сутствующих здесь женщин, — сказал бородатый парень.

Все дружно  подхватили  тост, чокнулись  и  выпили.  Энвер тоже.

— Иди сюда! — позвала его Тома. — Тут   интересный   разго­вор.

— Неохота, — буркнул Энвер.

— Иди, иди, не ломайся, — сказала она и опять заговорила с соседом.

Прежде чем подняться с места, Энвер посмотрел на нее несколько  раз,  но увлеченная  разговором она  не заметила  его взглядов. Энвер обиделся.

— Тома! — позвал он ее. Но она не услышала. Это было сов­сем обидно. Сама привезла его сюда, а теперь не обращает на него внимания, начисто забыла о его существовании...

Энвер выпил еще один бокал вина с маленьким лысым пар­нем, сидевшим рядом с ним, и начал рассказывать ему, как по­знакомился с Томой.

— Она меня мячом ударила, — сказал он, — там такая вы­сокая сетка была, до неба, и она за ней стояла.

Он так же неожиданно прервал рассказ, как и начал, и мед­ленно, чтобы не оступиться, вылез из-за стола и пошел к Томе.

Она и два парня говорили о кино. О какой-то съемке на бере­гу моря.

Энвер, покачиваясь, стоял рядом и смотрел на них в упор. Но они, не замечая его, взахлеб, перебивая друг друга, говорили. Названия, которые они упоминали, были не знакомы Энверу,
имена — тоже. Он не знал, где это море, у которого они жили в палатках, и не знал, что такое сниматься в эпизоде. И вообще он ничего не понимал в том, что они говорили. Все, что он слышал, было незнакомым ему и чужим. Как и все эти люди, их музыка и танцы.             

Но он продолжал упорно смотреть на Тому. Коварство и под­лость этой женщины, которая привезла его сюда и бросила, как ненужную вещь, родили в нем вдруг такую злость, такую нена­висть ко всем сидящим за столом, что не будь у него дома двух сестер, матери и деда, которые ждали денег, он бы передушил всех этих весельчаков, одного за другим.

Мысль о родных немного отрезвила Энвера. Поэтому он толь­ко выругал всех громко. И за себя, и за отца, которого они всю жизнь водили за нос.

— Жулики! — крикнул он нм и пошел прочь. Он спрыгнул с веранды, устоял на согнутых ногах и завер­нул за угол. За домом сразу началась темень.

— Энвер! — услышал он сзади кряк Томы, потом и крики других, которые тоже звали его по имени.

— Энвер! — кричали они. — Стон! Стой!

Но Энвер, не останавливаясь, несся сквозь виноградники, яростно вырывая ноги из вязкого песка, натыкаясь на проволоку оград и ударяясь об их камни. Голова его, не в силах быть удер­жанной обессилевшей вдруг шеей, болталась на плечах, и в не­подвижно-остекленевшие глаза било то небо, то свет окна, то темная песчаная земля. Через несколько минут он уже не помнил, откуда, куда и почему бежит...

Очнулся он на скамейке какого-то сквера, окруженного пяти-шестиэтажными домами. Все еще был вечер или ночь. Энвер встал и, шатаясь, пошел. Сперва через сквер, потом по ули­це, мимо одного дома, другого, перешел на противоположный тротуар, завернул за угол и, окончательно обессилев, заскользил вдоль стенки.

Остановился он у подъезда четырехэтажного дома. Толкнул дверь и несколько раз качнулся, прежде чем сумел заглянуть в темноту подъезда. Там слышался шорох, тихий шепот.

— Тома, — сказал Энвер,   плохо ворочая   непокорным   язы­ком.— Тома... Это я...     В подъезде молчали. Потом послышался приглушенный смех.

— Тома... Я вижу тебя... Это я — Энвер.

— Здесь нет Томы, — сказал из темноты мужской голос,— рядом живее твоя Тома.

— А ты откуда ее знаешь? — спросил Энвер. — Слушай, выпил на копейку — не шуми на рубль, — сказал голос, — вали отсюда к своей Томе.

— А ты откуда ее знаешь? — спросил Энвер.

— В детсаду на одном горшке сидели. В темноте раздался женский смех.

— Я тебе покажу детский сад, — сказал Энвер и пошел впе­ред, в темноту.

— Не связывайся с ним, — услышал он хрипловатый женский

голос. — Он совсем пьяный.

Энвер почувствовал резкий шум в ухе и выпал из темноты. Медленно поднялся. Пошатываясь, снова вошел в подъезд. Вто­рой удар уложил его окончательно...

Утром, когда Энвер вошел в телефонную будку, чтобы позво­нить сыну Байрамова, лицо его было деформировано огромной синей опухолью, полностью закрывавшей правый глаз. Нижняя губа была разбита.

Энвер опустил монету и набрал номер. Движения его были резкими. Голос — хриплым.

— Вы узнали адрес? — спросил он, когда ему ответил жен­ский голос.

— Хорошо, что вы позвонили. Я уже уходила, — обрадованно сказала она. — Да, я узнала адрес. У него даже телефон есть. У вас есть чем записать?

— Я запомню,

Она назвала адрес,

— Я говорила с ним. Он обещал быть дома утром. Слушай­те,— добавила вдруг она, когда он хотел дать отбой, — у меня есть свои деньги. Не так уж много, правда... Может быть, вы возьмете их? Но это не такая большая сумма.

— Я не нуждаюсь в подаянии, — сказал  Энвер, — мне  нуж­ны деньги моего отца, и я получу их. Он повесил трубку и поехал по адресу. Байрамов жил в новом доме. Впрочем, в Салаханах все дома были новыми.

Энвер поднялся на третий этаж, нашел дверь Байрамова и позвонил несколько раз подряд. Потом еще раз нажал на кнопку и не отпускал ее очень долго. Одновременно он несколько раз ударил по двери ногой,

 

Агамейти Байрамов был дома. Расстелив на столе байковое одеяло, он подглаживал пиджак своего чесучового костюма. Ему сейчас было пятьдесят четыре года и, вообще говоря, он неплохо сохранился для своего возраста. Но сам Байрамов так не считал. Отец его, Зейнал, до восьмидесяти лет был мужчиной в соку, и, если бы не несчастный случай, когда он, съев большую кастрю­лю плова, получил заворот кишок, он бы прекрасно прожил еще несколько десятков лет.

Байрамов побрызгал водой на воротник пиджака и подумал о том, что, пожалуй, у него начинается полоса невезения. Еще вчера он понял это...

Вчера, закончив перевод с азербайджанского на русский ав­тореферата диссертации «К вопросу о методике преподавания физики в 8—10 классах средней школы», он, как делал это каж­дый день на протяжении вот уже двадцати лет, поехал обедать б «Интурист».

Расплатившись в такси, он с удовольствием поднялся по ши­рокой мраморной лестнице и вошел в вестибюль ресторана. У гардероба стояло несколько человек. Швейцар наотрез отка­зывался пропустить их в ресторан, потому что там не было сво­бодных мест. Увидев Байрамова, он вежливо, но несколько по-приятельски с ним поздоровался.

Ресторан находился на третьем этаже. Байрамов направился к лифту. У газетного киоска его поджидала корреспондентка га­зеты «На боевом посту» Нелли Кадырова. Она показывала на него пальцем двум парням малоинтеллигентного вида. Байрамов сделал вид, что не видит Кадырову, Но, когда он уже входил в лифт, один из парней окликнул его.

— Молодой человек, — сказал парень и поманил Байрамова пальцем.

— Вы со мной? — спросил Байрамов.

— Да, с тобой. Иди сюда.

Байрамов недоумевающе пожал плечами, но в лифт не во­шел. Он радостно поздоровался с Кадыровой и, стараясь не смотреть на парней, подошел к ней поближе.

— Я вас не узнал сразу, Нелли, — сказал он, приятно улы­баясь. — Богатой будете. Вы прекрасно выглядите. Я не забыл о нашем уговоре. Как раз сегодня закончил срочную работу...

Парень, не тот, который манил пальцем, а другой, сделал шаг вперед и коленкой ударил Байрамова в пах. Байрамов охнул и уронил портфель. Превозмогая острую боль, он выпрямился и отбежал в сторону.

— Я думал, вы интеллигентный человек, Нелли, — сказал он

оттуда укоризненно.

— Когда отдашь деньги? — спросил первый парень.

— Сегодня... Я не ожидал от вас этого, Нелли.

— Не надо было полгода морочить голову, — сурово сказала Кадырова.

— Если сегодня не отдашь деньги, пеняй на себя, — вступил в разговор второй парень с острой коленкой.

— Я же сказал: сегодня, — обиделся Байрамов, отвечая пар­ням, он старался смотреть только на Кадырову, — как раз за­кончил срочную работу. Через час деньги будут у вас, Нелли. Я занесу к вам в редакцию.

— Я буду ждать. Пошли, ребята.

— До свидания, — сказал им вслед Байрамов и, чтобы не ждать лифта, пошел к лестнице.

Поднимаясь, он поглядывал в зеркала на колонне, вокруг которой делала несколько поворотов лестница.

Ему не понравилось, как он выглядел. Дело было даже не в кровеносных сосудах, густо обсыпавших нос и щеки и выдающих в нам человека, склонного к крепким напиткам. (Бывают же лю­ди с липами багровыми от рождения? Почему же он не может сойти за такого человека? Тем более что ни манерами, ни доб­ротным желтым портфелем, ни одеждой, довольно новой, чистой, тщательно отглаженной, он не походил на алкоголика.) Байрамову не понравилась одутловатость, или, вернее, какая-то налитость в лице, создающая впечатление внутреннего распирающего давления в нем, давления, которое рано или поздно даст о себе знать. Когда Байрамов входил в холл ресторана, его окликнул из своей комнаты администратор.

—Агамейти-муаллим, — сказал он, — будь добр, зайди ко мне на минутку.

— Сейчас, — кивнул ему Байрамов, — сейчас зайду.

Он вошел в ресторан и направился к своему столику, един­ственному не занятому в зале. Впервые за двадцать лет он дол­жен был обедать за ним один.

— Скажи Мише, что я пришел, — попросил   Байрамов   одну из хлопотавших в зале официанток. Миша тотчас же появился.

— Зейнал-заде нет? — спросил Байрамов.

— Он с утра там, — укоризненно сказал Миша.

— Я сейчас тоже поеду туда, срочную работу должен был сегодня сдать, — объяснил Байрамов и показал на портфель.

— Венок видели? — спросил Миша.

— Нет, а где он?

— У Халида.

— Я сейчас зайду к нему. Вот почему он меня звал, — дога­дался Байрамов. — Хороший?

— Самый лучший из тех, что было.

— Молодцы. А кто понесет?

— Я и Алик. Халид тоже поедет.

— Ну, скорее накорми меня, и я поеду туда.

— Бульон без пирожка будет.

— Ничего. Неси.

Миша побежал за бульоном, а Байрамов пошел к админи­стратору. Тот поднялся ему навстречу, поздоровался и, показав на большой траурный венок, прислоненный к стене, спросил:

— Ну как?

На черной ленте венка была надпись: «Старейшему клиенту ресторана «Интурист», незабвенному А. Н. Фролову от коллек­тива ресторана».

— Хороший, — ответил Байрамов.

— Говорят, дома у него шаром покати: ноты и еще в шкафу несколько сот метров расписанной пульки от преферанса... Комиссия хотела опись имущества сделать, а ничего нет.

— Что за комиссия?

— Похоронная. Из консерватории. Ты что, еще не был там?

— Сейчас еду. Срочную работу заканчивал.

— Нехорошо делаешь, Агамейти. Родственников у человека нет, хотя бы вы, друзья его, примите часть забот на себя. Надо же похоронить человека как полагается.

 

— Обязательно, — согласился Байрамов. — Зейнал там. Я думаю, консерватория выделит деньги на похороны.

— На похороны выделит. А поминки? Он же русский был, без поминок нельзя его хоронить.

— Да, — вздохнул Байрамов. — Плохо, когда у человека нет близких родственников... Ты говоришь: друзья, друзья, можно по­думать, мы действительно были друзьями, просто приятели и

все.

— Двадцать лет  за   одним столиком   сидели, — укоризненно сказал администратор Халид.

— Это да, — согласился Байрамов. — Это было... Бедный. Хороший человек был. Вместе консерваторию кончали.

Он любил вспоминать о том, что по образованию был музы­кантом и даже играл несколько лет в симфоническом оркестре. Многие видные бакинские музыканты и по сей день считались его друзьями.

— Ты консерваторию кончал? — уже в который раз удивил­ся Халид.

— Конечно.  Вместе с Хренниковым. Он  мой друг, — сказал Байрамов и пошел обедать.

Надо было торопиться. Во-первых, потому что в публичной библиотеке ждал автореферат заказчика, а до этого еще пред­стояло заехать на службу к жене, во-вторых, надо было успеть приехать к Фролову хотя бы часа за два до выноса тела. Друзья или приятели, а двадцать лет прожито за одним столиком, и ни­куда от этого не денешься...

В публичную библиотеку Байрамов приехал не один. За ним едва поспевала его жена — тридцативосьмилетняя женщина, которая очень старалась выглядеть лет на двадцать моложе,

— Не могу, поверь мне, не могу, — говорил ей Байрамов, на ходу расстегивая портфель. — Я получу всего сто пятьдесят рублей и немедленно должен буду отдать из них сто. Долг

чести.

Жена  потянула   Байрамова  за  рукав,  и  он вынужден был остановиться.

— Ты же утром обещал, — она вот-вот могла вспылить. Байрамов скосил глаза на своего заказчика, который наблю­дал за их объяснением, и сказал шепотом:

— Неудобно. Человек смотрит. Потом поговорим.

Жена отпустила рукав. Байрамов подошел к заказчику — длинному молодому человеку с аскетически худым лицом, — извинился за опоздание и вытащил из портфеля папку с диссер­тацией и русским переводом в трех экземплярах.

— Вот, — сказал   он, — пожалуйста,   все   готово   и   в трех экземпляров отпечатано. Лучше бы вам никто не перевел... Я не знал, как переводится несколько терминов, поэтому оставил пустые места. Вы сами, как специалист, легко их переведете... Заказчик должен был срочно напечатать автореферат в типо­графии; защита была на носу, поэтому последние слова Байра­мова его встревожили.

Байрамов объяснил ему, что из-за подобных пустяков волно­ваться не стоит, и предложил встретиться завтра с утра и вместе перевести непереведенные слова...

Из ста пятидесяти рублей, которые получил Байрамов, сто следовало немедленно отдать Нелли Кадыровой, иначе мог полу­читься скандал. Но жена не хотела этого понять. Ей на что-то нужна была вся сумма.

— Можно отдать этот долг из моей зарплаты, — убеждала она Байрамова. — Два дня осталось.

Однако Байрамов настоял на своем. Он больше не хотел связываться с приятелями Кадыровой. Тридцать рублей он дал жене, сто отложил для Кадыровой, двадцать оставил себе под тем предлогом, что надо заплатить машинистке.

Предупредив жену, что не сможет сегодня зайти в детский сад за их девочкой, и, дав слово, что не будет много пить, Бай­рамов поспешил на похороны.

Покойный  Фролов  был  не  очень общительным  человеком, последние несколько лет он был на пенсии. Поэтому на его похо­роны пришло человек сорок, не больше. Они стояли во дворе, на лестнице, ведущей на второй этаж, ив квартире соседа, который ~    по этому случаю освободил обе свои комнаты.

Фролов лежал у себя, на столе, одолженном все тем же от­зывчивым соседом. Байрамов боялся покойников, поэтому за­держался во дворе.

Здесь, среди других, стоял и администратор ресторана Ха­лид. Рядом с четырьмя венками от консерватории он пристроил и свой, от коллектива ресторана. Тут же были сложены инстру­менты духового оркестра.

— Все в порядке, — сообщил Халид Байрамову, — все рас­ходы взяла на себя консерватория. Хотят мраморную плиту ему установить.

— Это хорошо, — одобрил Байрамов. Он подошел к трем мужчинам с черными креповыми повязками на руке. Это была комиссия от консерватории. Байрамов поздоровался с ними и спросил, когда вынос.

— Ровно в пять, — сказал один из членов комиссии.

—           Я слышал, консерватория выделяет довольно большие деньги на похороны?

—           Да.

— Он   заслужил   это, — сказал   Байрамов. — Замечательный аккомпаниатор был.

Члены комиссии молча согласились с ним.

Почему-то не было видно Зейнал-заде. Очевидно, он был где-то в комнатах. К Байрамову подошел какой-то мальчик и сказал, что его зовут. Байрамов пошел за ним в квартиру соседа, В первой комнате, через которую они проходили, стоял телефон.

— Одну минутку, — сказал Байрамов и подошел к телефо­ну. Мальчик прошел дальше.

Пока Кадырову звали к телефону, из комнаты, в которую зашел мальчик, дважды выглянул Зейнал-заде.

— Мы ждем тебя, — сказал он сердито.

— Сейчас, минутку, — попросил Байрамов. — Срочное дело. Зейнал-заде   что-то   пробормотал   под  нос,  очевидно, выру­гался.

— Алло, — тихо сказал в трубку Байрамов, прикрыв ее рукой, — Это я, Агамейти... Нет, нет, все в порядке... Ну как вам не стыдно, Нелли, разве я похож на такого человека? Про­сто немного задерживаюсь, через пару часов я у вас. Я уже с утра собирался занести их вам. Даже жене сказал, эти деньги я должен отдать Нелличке... Сейчас не могу, я на похоронах. Вечером обязательно занесу. Прошлый раз случайно так полу­чилось, так сказать, непредвиденные обстоятельства, а сегодня будьте уверены — вечером деньги у вас.

Во второй комнате Байрамова ждали, Зейнал-заде и сосед, хозяин квартиры. Зейнал-заде сухо поздоровался с Байрамовым и отвернулся от него. Злился за то, что он впервые здесь по­явился после смерти Фролова. Сам, наверное, пропадал здесь все эти три дня. Ему-то не надо было переводить реферат...

— Я только что освободился, занят был чудовищно, — бод­ро сказал Байрамов, входя в комнату, — так что, извините... Консерватория оказалась на высоте, все расходы взяла на себя.

Зейнал-заде подчеркнуто не смотрел на Байрамова.

— Я всегда знал...— продолжил было свои похвалы консер­ватории Байрамов, но его прервали.

— Агамейти-муаллим, — сказал сосед Фролова, — он был русским человеком, а у них полагается поминки устраивать пос­ле похорон.

— Я думаю, все будет в порядке, — все так же бодро сказал Байрамов. — Саша был такой человек, что на его похоронах все будет как полагается. Я сейчас говорил с членами консерваторской комиссии...

— Консерватория может дать деньги на что угодно, но не на поминки, — не глядя на Байрамова, вмешался в разговор Зей­нал-заде, — нет такой статьи расходов.

Байрамов еще раз повторил, что все будет в порядке. Но это не помогло.

— Агамейтн-муаллнм,— сосед Фролова говорил очень мягко и доброжелательно, — мы вчера вместе с Зейнал-муаллимом решили, что единственный выход из положения — сложиться и самим устроить поминки... Как вы к этому относитесь? Примете участие?

Зейнал-заде молчал. Байрамов вытащил из кармана платок и тщательно вытер пот со своего лица.

— Какой может быть разговор? — сказал он. — Я, конеч­но, — «за»... По сколько рублей?

— По сто.

— По сто? — Байрамов запнулся не больше чем на одно мгновение. — Какие могут быть разговоры! — произнес он еще более обиженно. — По сто, так по сто. Пожалуйста, — он полез во внутренний карман пиджака и вытащил из него сто рублей, отвоеванные у жены для Кадыровой.

— Пожалуйста, — повторил он, — как   раз сто рублей. Сосед взял у него деньги.

— Мы уже кое-что купили, — сказал он.

— Где ты был? — спросил Зейнал-заде, — два дня тебя ждем.

— Хорошо, что я захватил с собой деньги, — сказал Байра­мов. — Дай, думаю, возьму денег на всякий случай. Могут по­надобиться, похороны все же...

Во дворе заиграл оркестр. Начали выносить венки.

— Вы идите первыми, — сказал Байрамов официантам Ми­ше и Алику. Те послушно пошли вперед. За ними несколько сту­дентов понесли венки от консерватории.

Оркестр продолжал играть траурную музыку. Байрамов хо­тел сказать Зейнал-заде, что надо было заказать венок лично от них двоих, все же ближе них у бедного Фролова никого не было, но кто-то положил руку ему на локоть, и он не успел ничего сказать. Обернувшись, он увидел жену своего сына Рамиза. Она смотрела на него озабоченно. Уже тогда Байрамов понял, что ожидаются новые неприятности.

На поминках он почти не пил. Утром, чтобы как-то занять время, принялся гладить костюм. Время от времени он звонил кое-куда к пытался одолжить деньги.

Когда раздались, звонки в дверь и удары, Байрамов вздрог­нул, отложил утюг и постоял несколько секунд неподвижно, не отходя от стола. Потом на цыпочках прошел через комнату к телефону и, вздрагивая от каждого удара в дверь, набрал номер своего второго сына от первой жены.

— Он пришел, — сказал Байрамов, когда ему ответили, — что делать? Я не достал ни копейки. У меня было немного денег вчера, но мне пришлось их потратить. Неужели вы не можете дать мне хоть сколько-нибудь? Ведь вы же помните все... Я же из-за вас это сделал... Я понимаю, понимаю... Но он то же самое говорит. Все говорят одно и то же. Да... Конечно, вы все правы, а когда я сделал это, чтобы спасти от смерти вашу мать и вы­кормить вас, тогда тоже был, конечно, виноват я... Конечно, ко­нечно. Я все вру, я всегда вру... Будьте вы прокляты. Черт бы вас побрал всех. — Агамейти дал отбой и опустился на диван. Посидев немного, он набрал другой номер. Но к телефону никто не подошел.

Стук в дверь и звонки прекратились. Агамейти поднялся с места, вышел в небольшой коридорчик перед комнатой и, при­ложив ухо к двери, прислушался. В подъезде было тихо. Агамей­ти вернулся в комнату и позвонил еще раз. Опять никто не ответил. Агамейти повесил трубку. Раздался звонок. Агамейти вздрогнул, но звонил телефон. Это была жена его сына, Рамиза, старшего сына от первой жены.

— Да, пришел, — сказал он, — спасибо, хоть ты позвонила. Ни копейки. Обиднее всего, что мои дети, из-за которых я готов на все, сейчас обвиняют меня во лжи. Обидно, очень обидно Одна надежда на соседа. У вас мне уже стыдно просить... Знаю-знаю... Я непрерывно звоню соседу с верхнего этажа, но его уж второй день нет. Наверное, на даче. Я у него никогда не одалживал. Я думаю, рублей двести он даст. Это уже деньги. Я бы очень хотел дать ему что-нибудь. Этот долг висит на моей совести. Я много раз пытался выплатить, но никак не получалось... Ну, спасибо, спасибо...

Агамейти еще раз позвонил соседу с верхнего этажа, но того не было...

 

Энвер сидел на лестнице в подъезде Байрамова. Проходив­шие мимо люди, смотрели на него удивленно, но ничего не гово­рили. Энвер тоже молчал. Край лестничной ступеньки врезался ему в спину, но он не догадывался поменять позу. Он чувствовал какое-то неудобство, даже боль в затекшей от неподвижности спине, но понять, откуда эта боль, не мог.

О Байрамове Энвер не думал. Он знал, что ему надо найти этого человека и рассчитаться с ним за все: за отца, за себя, за вчерашние побои, за разламывающуюся от боли скулу, за мать, сестер и деда, ждущих денег, за их бедность, за свою убогость. Но думать о нем он не мог. Он вообще ни о чем сейчас не ду­мал. Он ощущал только злобу. И боль.

Время от времени Энвер поднимался на несколько ступеней и изо всех сил бил ногами по двери Байрамова.

Только однажды на шум выглянул какой-то сосед.

— Чего стучишь? — спросил он. — Не видишь, что дома нет?

— Закрой дверь, — сказал ему Энвер, — и не суй нос не в свое дело.

Сосед послушно захлопнул дверь. Энвер опять занял свое место на лестнице.

Так они провели весь день. Энвер — на лестнице, Байрамов— в комнате у телефона. Он непрерывно звонил соседу...

Наступило то сумеречное время суток, когда день уже кончится, но освещение еще не включили. Энвер спал, прислонив голову к стене. Поэтому он не услышал легкого шума, когда дверь Байрамова отворилась, Агамейти выглянул наружу. Он не увидел и того, что через некоторое время, набравшись духу, Агамейти выглянул еще раз. Энвер продолжал спать. Путь на­верх был открыт. Байрамов прикрыл за собой дверь и на цыпоч­ках начал подниматься к соседу с верхнего этажа.

Сосед ждал его в дверях, облаченный в полосатую пижаму. Увидев Байрамова, он отступил на шаг и церемонно-вежливо пригласил в дом.

— Прошу вас, Агамейти-муаллим, — сказал он, — сколько живем в одном доме, а вы еще ни разу не были у меня в гостях.

—Да, — согласился Байрамов, — это нехорошо. Вы у меня не бываете, я — у вас, а близкие соседи.

В квартире соседа окна были занавешены шторами, на ме­бель надеты чехлы.

— Извините, — сказал сосед, — мои на даче, я тоже после работы там бываю. Поэтому такой беспорядок. Сейчас я открою окна.

— Что вы, что вы. Я на минутку. Меня ждут внизу. Сын друга, знаете. Внезапно позвонил, а я дома денег не держу...

— Да, да, — спохватился сосед, — одну минуточку. Он вышел в соседнюю комнату и вернулся с деньгами.

— Сто пятьдесят, — сказал он, — если бы вы сказали рань­ше, я мог бы дать больше.

— Спасибо вам и за это, — растроганно сказал Байрамов, — Вы не представляете, как меня выручили. Сын покойного друга... Я не хотел бы отказать ему в деньгах, — он смущенно улыб­нулся.

Они вышли  в   прихожую,  Байрамов  еще  раз поблагодарил соседа, пожал ему руку и начал спускаться к себе. У двери его ждал Энвер.

— Вот, — сказал   Байрамов,   протягивая    деньги, — все,    что смог достать. Сто пятьдесят рублей. Энвер молчал.

— Вот деньги, — сказал Байрамов, тихонько пятясь назад, —. клянусь памятью твоего отца, все, что есть. Энвер приближался к нему.

— Возьми, прошу тебя, — сказал Байрамов.

Энвер, сильно размахнувшись, ударил его по лицу..

«А-а-а!» — страшно закричал Байрамов и побежал вниз по лестнице. Он пробежал один пролет, и чувствуя, что Энвер все равно догонит его (а может быть, это страх отнял у него силы), упал вдруг как подкошенный на колени и обхватил голову ру­ками.

Крик, за ним бегство, кровь, так охотно и сразу полившаяся из носа Байрамова, и кровь, оставшаяся на руке, вдруг лишили Энвера желания двинуться с места. Он смотрел на распластанное на полу, под ним, тело Байрамова, ждущее побоев, дрожащее от страха, и у него не было никакого желания приблизиться к нему. Он уверял себя, что там лежит человек, который — при­чина всех его бед: это он обманул отца и не дал ему возможно­сти переехать в город, из-за него они до сих пор живут в Мара­лах, это он присвоил деньги, которые они ждали многие годы и ждут по сегодняшний день, и надо спуститься на несколько лестничных ступенек и совершить с ним то, о чем он так часто Мечтал в Маразах, то, чего требует справедливость, но не мог Заставить себя сдвинуться с места.

Байрамов сделал судорожное движение и сместился к стенке. „Продолжая прикрывать голову руками, он сунул ее в угол, чтобы Энверу труднее было до нее добраться...

«Пусть будет проклят хлеб, которым кормил тебя отец, — сказал себе Энвер, — если ты не можешь спуститься вниз и рассчитаться с человеком, который принес твоей семье столько неприятностей. Зачем же ты столько лет мечтал об этом? Зачем приехал в город? Зачем так долго искал встречи с ним?!»

Байрамов ждал побоев. Он знал, что заслужил их, и продол­жал лежать в той же беззащитной позе, прикрыв голову руками. Давно не стриженные на затылке волосы спутались в завитушки, под ними Энвер увидел его неожиданно тонкую для такой комп­лекции шею.

— Встань, — сказал Энвер, — я не трону тебя...

Он сделал несколько шагов, нагнулся к нему   и  попытался разжать руки Байрамова, прикрывающие голову. Но, оставив голову, Байрамов тотчас обхватил ноги Энвера — и прижался к ним всем телом. Битый человек, он знал, что главное это ноги, лишь бы не ногами, а остальное, бог даст, он вынесет...

Чтобы не потерять равновесия, Энвер опустился рядом с ним на пол. Байрамов жалобно всхлипывал.

— Встань, — сказал Энвер, — я не трону тебя... Ну, успокой­ся, мужчина не должен плакать.

Но Байрамов продолжал всхлипывать. Энвер вытер кровь с его лица. Вытирая ее, он почувствовал на своих щеках слезы и вдруг, навалившись на Байрамова, заплакал сам...

 Через полчаса Энвер был на площади перед «Азнефтью». Ярко освещенный Гамид стоял посреди площади. В его руках был жезл. Машины, едущие справа и слева, подчинялись каждо­му его движению. Показывая им, куда ехать, Гамид опять что-то приговаривал себе под нос, это помогало ему работать четко и увлеченно, слово — поворот направо, слово — взмах руки, еще одно — приставлена нога... Потом следовала пауза, во время которой Гамид молчал, вытянувшись в струнку и раскачиваясь на носках. Он думал. Причем о чем-то веселом. Энвер ясно ви­дел через площадь, как он улыбался. Яркий свет, освещавший Гамида, давал возможность разглядеть его уверенное, не знаю­щее сомнений лицо.

А на площади все было так же, как в первый день вечером и во второй утром: шли люди, ехали машины, над ровными ря­дами бульварного кустарника виднелась металлическая сетка, ограждающая волейбольную площадку. Сейчас на .ней- было пусто.

Энвер перешел площадь и приблизился к кругу, в котором стоял Гамид. Тот удивленно посмотрел на его распухшее лицо.

— Отведи меня в пекарню, — сказал Энвер. — Я временно останусь в городе...