Рустам Ибрагимбеков

НА РЕЧНОМ ПАРОХОДЕ

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав

Особые опасения Салманову внушал длинный евлахец Шихмурзаев.

— Еще в Астрахани я заметил за ним это, — рассказывал он, пока Эльдаров натягивал пижаму, чистил зубы и разбирал постель, сам он тоже снял рубашку и брюки и ходил вокруг Эльдарова в длинных трусах и майке. — В первый же день потерялся и проходил до вечера где-то один. В Саратове пошел за ним — начал крутить меня по городу, ускользнуть хотел. Вернулись на пароход, прошу сказать правду — уверяет, что не видел меня, а просто гулял... Если это так, почему отдельно от товарищей ходишь? — Салманов прервался, чтобы залезть на верхнюю койку, а заодно дать возможность и коллеге Эльдарову высказать свое отношение к поведению Шихмурзаева.

— Да-а, — сказал Эльдаров, он уже лежал на нижней полке, укрывшись двумя простынями, — ночи еще были холодными, но не настолько, чтобы укрываться одеялом. — Странно...

— В Сызрани не успели причалить — исчез и Садыхова с собой утащил. Тот тоже скрытничает, повторяет его слова: гуляем, достопримечательности осматриваем... Знаю я эти достопримечательности... Почему тридцать человек вместе ходят, а вы все норовите отделиться? — Салманов свесил лысую голову вниз, к Эльдарову, тот успел раскрыть слипшиеся уже веки, и Салманов продолжал, заглядывая в глаза коллеге. — Как я сразу же догадался?! Ты понимаешь, зачем они это сделали?

— Я как-то не задумывался.

— А я сразу обратил внимание. Какой дурак будет доплачивать из своего кармана за каюту первого класса, если нет на то особых причин. Все едут третьим классом, мы, педагоги, — вторым, а они — первым. Понимаешь?

— Нет, — признался Эльдаров, знавший еще по тем временам, когда сам сдавал Салманову экзамены, что только чистосердечным признанием может облегчить свою участь.

— А зачем они отдельно от всех ходят, тоже не понимаешь?

— Нет.

— Ну, подумай... — попросил Салманов. Эльдаров выругался про себя и изобразил на лице задумчивый вид.

— Не могу догадаться, — сказал он, выждав необходимое, по его мнению, время, — ничего не получается. Скажите вы...

— За девками бегают! Да-да... Поверь моему опыту... А ты знаешь, чем это может кончиться? — добавил Салманов, почувствовав, что Эльдаров к последнему его заявлению отнесся недостаточно серьезно. — У нас педагогический вуз, и любой инцидент такого рода... ты понимаешь, может поставить нас в неловкое положение. Как ты считаешь? — Последовала продолжительная пауза.

— Да, конечно, — согласился Эльдаров, сдерживая улыбку,, ему не хотелось обижать коллегу. — Инцидент нам ни к чему.

— Но и не только в этом дело. Ты представь себе, что может натворить этот Шихмурзаев своим змеиным языком, если будет пускать его в ход, когда заблагорассудится? Ему лишь бы поязвить и позубоскалить. Подойдет к какой-нибудь девушке, у ко--торой жених есть или брат, — тем это не понравится, сунут ему нож в живот, и все — останется лежать на месте, а мы и знать не будем. Сам погибнет, и у нас будут неприятности. Ректор мне так и сказал: вы представляете институт за пределами республики, не ударьте же лицом в грязь...

Опять последовала выжидательная пауза.

— Да, — сказал Эльдаров, пересиливая зевоту, — неприятная может получиться история. Особенно, если убьют.

— Я и говорю, что с них глаз спускать нельзя, что хочешь могут натворить...

Салманов убрал голову и продолжал говорить что-то, чего уже можно было не слушать, раз он убрал голову. Эльдаров повернулся на бок, поджал колени к животу, чтобы не упускать тепло, полежал так некоторое время, сожалея, что не укрылся одеялом, за которым уже лень было подниматься, и совсем собрался уснуть, когда опять повисла над ним голова Салманова.

— Ты простудишься так, укройся одеялом.

— Спасибо, мне не холодно, — поблагодарил Эльдаров.

Уже окончательно засыпая, он почувствовал, как на продрогшую спину его легла теплая тяжесть одеяла, тепло потекло по всему телу и заставило приоткрыть глаза; открыв их, он увидел белые трусы взбиравшегося на свою полку Салманова.

— Спасибо, — пробормотал еле слышно Эльдаров, растроганный заботливостью коллеги.

Утром, когда они брились, Эльдаров, чтобы успокоить Салманова, высказал некоторые свои соображения по поводу вчерашних его тревог, он сказал, что хотя в том, что Шихмурзаев и Садыхов доплатили из своего кармана за каюту первого класса и можно усмотреть дурные намерения, но можно ведь и по-другому как-то истолковать этот их поступок, ну, например тем, что они любят путешествовать с комфортом, а денег у них больше, чем у остальных сокурсников, тем более, что они, Салманов и Эльдаров, опасаясь недовольства корабельного начальства, настоятельно не советовали студентам обедать в ресторане первого класса, а Шихмурзаев, как это всем известно, любит вкусно поесть.

Салманов же, успевший к этому времени и побриться, и выгладить брюки, уловив вдруг в словах Эльдарова о ресторане первого класса упрек себе, обиделся, но тут же, по доброте своей, отошел, и завтракать они, как и во все предыдущие дни плавания, пошли вместе.

Матросы драили палубу, и запах свежевымытых досок, а может быть, и не он, а медленное, ускользавшее до этого от внимания Эльдарова движение берегов, или же песня «В Рио-де-Жанейро еду на карнавал...», или же маленькая фигурка прыгающего через водяные струи Салманова, а может быть, все вместе вдруг сжало сердце Эльдарова и сделало его грустным, а все, что происходило вокруг, до боли знакомым. Много лет назад все было так же: и эти медленные берега, и песня, и прыгающий через шланги маленький человечек, его отец. И хотя Эльдаров с самого начала знал, что едет на пароходе, на котором по тем же самым местам возил его когда-то отец, только сейчас он почувствовал это, так же как и то, что уже несколько лет не видел отца. «Бедный отец, — думал Эльдаров, когда шел за Салма-новым в ресторан, — дорогой мой отец, что ты делаешь сейчас? Ладишь ли с мамой или все так же вы начинаете и кончаете день в обиде друг на друга, любите ли вы меня еще или с годами вся ваша любовь ушла на нелюбовь друг к другу?» Потом Эльдаров почему-то вспомнил дворового соседа Имануллу, который, когда кончилась война, привез из Берлина мешок семечек, и весь двор грыз их несколько месяцев. И вспомнил бы, наверное, еще много грустного и смешного из жизни в родительском доме, и на глазах его появились бы даже слезы, после которых он непременно написал бы родителям большое ласковое письмо обо всем этом, такое, что простилось бы ему молчание последних трех лет, и другие обиды, которые причинял он им по неразумию своему, но Салманов уже привел его в ресторан, где ни плакать нельзя было, ни письма писать, а только можно было дать себе твердое слово сегодня же, сейчас же после завтрака, не откладывая больше, посвятить время письму родителям.

Они сели в углу, между пальмой и небольшой эстрадой, на которой вместо пюпитров были сложены ящики из-под чешского пива. Тут и там, по всему залу, сидели их студенты — факт, обычно вызывающий недовольство Салманова, но сегодня и он был занят какими-то своими мыслями и отнесся к этому неожиданно легко. Даже Шихмурзаеву, через весь зал заигрывавшему с официанткой, не удалось обратить на себя его внимание.

— Мальчики, что это вы сегодня грустные такие? — спросила официантка, когда наконец заметила их.

— Октайчик, что с тобой, я не узнаю тебя? Неужели так проголодались? Нате вам меню.

Она упорхнула, и Октай Эльдаров, не избежавший участи большей части человечества, которая ищет и высоко ценит внимание официантов, буфетчиков и швейцаров, все то долгое время, что ее не было, приятно удивлялся тому, что она знает его имя и растрогался из-за этого настолько, что, когда она оставила все же Шихмурзаева и подошла к ним еще раз, он вместо того, чтобы выразить свое неудовольствие по поводу такого долгого ее отсутствия, наборот, назвал ее Олечкой и игриво обратил внимание на ее шумный успех у посетителей ресторана.

Все то время, что они выбирали себе еду, ждали официантку, и потом, когда они ели, Салманов молчал, но к самому концу завтрака он заговорил, и потом уже говорил безостановочно, жаловался на старшего сына — скрипача, очень талантливого, но беспутного, «который докатился до того, что, напившись, привел домой женщину, которую посчитал порядочной только потому, что она пела в хоре русской православной церкви», на сотрудников по кафедре, спихивающих на него всю черную работу, хвалил своего младшего брата, «который совсем не похож на него я любого может поставить на свое место».

После завтрака он ушел писать отчет о прошедших днях практики. А Эльдаров, чтобы отдохнуть от него, решил посидеть на свежем воздухе.

На корме, где обычно ему удавалось побыть одному, Шихмурзаев и Садыхов полулежали в шезлонгах и тянули из бутылок чешское пиво: увидев Эльдарова, они сели ровней, но пиво не отставили. Рядом с ними стоял свободный шезлонг, и Эльдаров сел в него.

— Хотите пива, Октай-муаллим? — спросил Шихмурзаев, а после того, как Эльдаров, поблагодарив его, отказался, добавил, хитро улыбаясь:

— Чем кончилась вчерашняя история?

— Все в порядке, — как можно суше ответил Эльдаров. — При всей симпатии к Шихмурзаеву он не мог оставить без внимания его развязный тон, хотя внутренней потребности одернуть его у Эльдарова не было. Шихмурзаев и в Баку был приятен ему — и лошадиными зубами, и лошадиной же физиономией, и неиссякаемой потребностью врать о чем-то совсем необязательном, чаще всего невыгодном для себя, а здесь, на пароходе, когда обнаружился вдруг его неожиданный при такой внешности и скверном знании русского языка талант нравиться женщинам, он стал Эльдарову еще более приятным.

Выяснив, что Эльдаров не склонен беседовать с ним, Шихмурзаев с откровенным сожалением оставил его в покое и сообщил Садыхову, что девушка, бывшая с ним на свадьбе Бекир-заде, — его жена, на которой он женат уже третий месяц, чему Садыхов наотрез отказался поверить.

— Честное слово, — моя жена, здоровьем клянусь, чтобы мне с этого места не сойти, если вру, — уверял Шихмурзаев, но Садыхов хохотал, схватившись за живот, и не верил. Шихмурзаев шепнул ему что-то на ухо, но Садыхов все равно не поверил и продолжал хохотать.

— Ну, хорошо, не жена, — сдался Шихмурзаев. — Но то, что я расскажу о Салманове, — стопроцентная правда.

Садыхов перестал смеяться и испуганно посмотрел на Эльдарова.

— Октай-муаллим, это и вам будет интересно послушать, — сказал Шихмурзаев. — Мне рассказал человек, который его» хорошо знает. Клянусь. Просил никому не рассказывать, но вам можно...

— Спасибо за доверие, — Эльдаров поднялся на ноги. — В Казани вместо трех часов будем стоять два, не отстаньте от парохода.

— Октай-муаллим, и все-таки получилось у вас что-нибудь вчера? — уже жалобным голосом спросил Шихмурзаев, он умирал от любопытства.

— Все в порядке, — повторил Эльдаров и, отодвинув шезлонг, пошел с кормы.

Свободные отношения, сложившиеся у Эльдарова со студентами по той причине, что все они были лишь года на два младше него и знали его еще студентом, немного тяготили Эльдарова, но имели ту приятную особенность, что, хотя все они приехали в институт из деревни и разница в воспитании и вкусах сказывалась еще больше, чем разница в положении, с ними ему было просто и весело. Шихмурзаев более других нравился Эльдарову и, чувствуя это, держался с ним на короткой ноге.. Поэтому и удалось ему быть свидетелем вчерашних попыток Эльдарова познакомиться с киноактрисой из первого класса — ни при ком другом из студентов Эльдаров не стал бы этого делать. Уговорив актрису дать ему на пару дней книгу, которую она читала, Эльдаров пожалел о том, что Шихмурзаев присутствовал при разговоре; сегодняшние же назойливые вопросы Шихмурзаева еще больше убедили его в опрометчивости вчерашнего поступка.

В каюте Салманова не было, но стоило Эльдарову сесть за стол, как он появился и напомнил о том, что до Казани остались минуты, а следовательно, надо переодеться и поехать сопровождать студентов.

Казань переменилась: исчезли с пристани мальчишки — чистильщики сапог, а все остальное совсем не походило на то, что сохранилось в памяти Эльдарова, хотя ничего определенного он не помнил.

На пароход он вернулся грустным и сразу же лег спать. Разбудил его все тот же Салманов. В каюте было темно, он о чем-то рассказывал.

— ...на лицо, — говорил он. — Почему четыре лангета? Два — Шихмурзаеву, один — Садыхову, а еще один кому? Тем более, что в Казани обедали, сам видел. Зачем на ночь лишний лангет?

— Что лангет? — спросил Эльдаров.

— Они заказали в каюту четыре лангета.

—Кто?

— Шихмурзаев и Садыхов. Заказали в каюту четыре лангета. Смотрю, в меню есть лангеты, прошу — говорят кончились. Заглянул на кухню — жарятся лангеты, четыре порции. А это что такое, говорю, не лангеты? Заказано, отвечают. На вечер, на десять часов. Кем? Шихмурзаевым и Садыховым. А зачем им четыре лангета, если они в Казани на моих глазах обедали. Понимаешь, в чем дело?

На этот раз Эльдарову показалось, что он что-то понимает, но на всякий случай он спросил:

— Ну и что?

— Что значит, ну и что? Ты все-таки не понимаешь, что там происходит. Настало время проучить их, — Салманов, нервно потирая руки, заходил по комнате. — Примерно в половине двенадцатого начнем...

— Зажгите, пожалуйста, свет, — попросил Эльдаров. — Который час? — спросил он, когда свет зажегся.

— Девять. Ты не торопись, можешь поспать еще полчаса. Я тоже хочу лечь, надо выспаться, впереди веселая ночь.

— А стоит ли?

— Другого такого случая не будет. Раз и навсегда проучим их, и другие испугаются. Совсем обнаглели. Ты обратил внимание, сегодня уже человек десять сбежали. — Салманов полез в карман и вытащил список. — Зульфугаров, Халилов, Самедли„ Юсуфов... в общем двенадцать человек. Как только сошли с парохода, тут же разбежались в разные стороны.

Эльдаров оделся.

— Я заказал тебе котлеты, а то и этого не будет. Начнут с лангета, кончат котлетой, — Салманов рассмеялся, и Эльдарову тоже пришлось улыбнуться, чтобы не обидеть его. Он поблагодарил Салманова и пошел в ресторан.

Съев котлету, Эльдаров решил посидеть на корме, так как за ужином не успел придумать, как предотвратить задуманную Салмановым облаву. В том, что Салманов имел в виду именно облаву, он уже не сомневался, что другое могли означать слова «веселая ночь» и «начнем в половине двенадцатого».

Дул небольшой, но холодный ветерок, и, чтобы согреться, Эльдаров прижался к толстой теплой трубе, потом, обнаружив, что внизу она пересекается с горизонтальной, он сел и некоторое время даже не думал о пригнавших его сюда заботах, гак ему было тепло и уютно. Поймав себя на этом, он постарался сосредоточиться, но в голову не шло ничего путного, хотя просидел он так, лихорадочно соображая, довольно долго. Было темно, он почти слился с трубами, и все же с кормы ему пришлось уйти, чтобы не быть замеченным актрисой, пришедшей сюда с одной из новых, приобретенных на пароходе, подруг. Он не чувствовал в себе сейчас сил сказать что-нибудь, способствующее улучшению их взаимоотношений, да и за книгой он забыл зайти, а потому, учитывая намерение Салманова поспать, счел более разумным вернуться в каюту.

Салманова не было. Чтобы избежать разговора, когда он вернется, Эльдаров разделся, лег на койку и закрыл глаза «Почему он меня так любит, — думал он, — нет ведь никаких оснований, ничего хорошего я ему не делал, и люди мы совершенно разные, и повода к дружбе вроде бы не давал, наоборот, когда распределяли, кому с кем ехать и все дрались из-за него, привыкшего работать за двоих, я не хотел его, и он знал об этом, Мог бы обидеться. И когда не пошел на день рождения дочери,, тоже мог обидеться, и... да мало ли случаев было, из-за которых он должен был отказаться ехать со мной, нет — выбрал именно меня...» Продолжая рассуждать в таком направлении, но так и не придумав ничего утешительного, Эльдаров поднялся с койки и, не одеваясь, сел к столу. «Дорогие мои мама и папа», написал он прежде, чем остановился и подумал о том, что сейчас придет Салманов и письмо все равно придется отложить. Но все же он добавил к написанному «здравствуйте» и потом только начал одеваться. К приходу Салманова он уже был одет.

— Газанфар-муаллим, — сказал Эльдаров. — Я не знаю, правильно ли я вас понял, но мне не нравится эта затея, и я не хочу участвовать в ней.

— Как тебе не стыдно, — обиделся Салманов. — Неужели ты думаешь, что мне самому это нравится. Это наш педагогический долг, мы обязаны... Ты только постучишь в дверь и все, остальное не твое дело. Они даже знать не будут, кто постучал. А я буду стоять у окна, и если они полезут в окно, то сами наткнутся на меня.

— А потом что?

— Ничего особенного, испугаем их немного, чтобы поумнели. Я договорился сейчас с боцманом, ты его знаешь, который вчера сидел за нашим столиком... договорился с ним, чтобы и он присутствовал.

— Вот боцман и постучит в дверь.

— Как ты не понимаешь, он должен стоять у окна, чтобы видеть, кто там был.

— Ну вы постучитесь, вам же не обязательно у окна стоять. Салманов задумался.

— А что, — сказал он, почувствовав, очевидно, что решение Эльдарова бесповоротно. — Так тоже можно. Это мне даже нравится. «Не мое дело, — скажу им, — договоритесь с боцманом, пусть откажется от своей жалобы». А ты знаешь, сколько его надо поить, чтобы он отказался? Будет им наука. Совсем обнаглели...

Чтобы как-то остановить его, Эльдаров спросил, который час. Было уже без десяти одиннадцать, и Салманов умчался к боцману. Выждав немного, Эльдаров тоже вышел из каюты. С нижней палубы доносились звуки гитары и хриплый мужской голос пел: «Я срываю одежду, целую тебя, а ты шепчешь: не надо, не надо, не надо...» Эльдаров подошел к борту, здесь было лучше слышно, и постоял немного, глядя на воду.

«Бедный Шихмурзаев», — думал Эльдаров, слушая песню, ему почему-то было очень жаль Шихмурзаева, хотя особых оснований для этого уже не было — показавшаяся вначале страшной, затея Салманова оказалась на самом деле шуткой, пусть грубой, хамоватой, но все же шуткой, и столь острая жалость была сейчас неуместна. Но она была, так же как и черная вода вокруг парохода, как и эта песня, связавшая сейчас Эльдарова с некоторыми забывающимися уже минутами его жизни. Ему вдруг стало жаль и себя, даже не себя, а чего-то принадлежавшего еще ему, но и вместе с тем безвозвратно утерянного. А чего — он понять не мог. Это и раньше случалось с ним, даже в детстве бывали дни, когда, проснувшись утром, он вдруг чувствовал тоску и жалость к себе. И тогда это была не просто грусть, а именно жалость, как будто случилось с ним что-то непоправимое, такое, что не нужен он теперь никому на свете, ни отцу, ни матери... Или, наоборот, не случилось что-то и безвозвратно пропало для него. Он долго плакал тогда, если был один, на людях же это быстро проходило.

И сейчас Эльдарову показалось, что на глаза его навернулись слезы, он даже сжал веки, чтобы слезы скатились, но ему это только показалось — их не было. Тоска же была, и нагонял ее этот голос с нижней палубы и песня, которую Эльдаров никогда не пел, потому что петь не мог.

Эльдаров пошел вдоль борта туда, где размещались каюты первого класса.

Окно шихмурзаевской каюты выходило на палубу с другой стороны надстроек, и, чтобы найти его, Эльдарову пришлось обойти весь пароход.

Жалюзи были спущены, и увидеть что-нибудь было невозможно, но при большом желании можно было услышать звуки посуды и обрывки разговора, из которого следовало, что в каюте ужинают.

— ...лангет зуб поломал... — говорил мужской голос. Это был Садыхов. Он говорил что-то еще, но ничего больше из того, что он сказал, Эльдарову разобрать не удалось. Шихмурзаев молчал, зато одновременно говорили две женщины. Одна о чем-то рассказывала ровным приятным голосом, другая часто смеялась и возражала кому-то, по всей вероятности Садыхову.

— ...шашлык тоже?., была я... фуникулер... ничего ты не понимаешь... не так... — говорила она и заглушила первую, которая, очевидно, адресовала свой рассказ Шихмурзаеву. «Слава богу, все в порядке, — подумал Эльдаров, — беседуют, ужинают, смеются, все, как у людей». Он успокоился. Можно было идти спать, но не хотелось, и Эльдаров пошел в каюту только для того, чтобы полюбоваться на готовящегося к облаве Салма-нова. Теперь, когда он уверился в том, что Шихмурзаеву и Садыхову ничего не грозит, нелепое поведение Салманова и собственное бессилие перестали угнетать его: он даже представил себе разочарованное лицо Салманова после того, как облава провалится, и совсем повеселел.

Салманов и в самом деле был занят последними приготовлениями — инструктировал боцмана.

— Ты меня слушай, — говорил он, — никого больше не надо. Только ты и я. Увидишь — лезут, громко не кричи, лучше поймай, потом зови меня, а дальше не твое дело.

— Да понятно, что зря болтать-то, — басил боцман. — Который раз уж договариваемся...

Увидев Эльдарова, он смутился, но после того, как Салманов познакомил их, оправился и продолжал:

— Это Олька, сам видел, как договаривались. Длинный такой, с кобыльей рожей...

— Шихмурзаев, — подтвердил Салманов.

— Какая Оля, официантка? — спросил Эльдаров.

— Какая же еще, другой у нас нет.

— Пошли, — сказал Салманов.

— Пошли, — согласился боцман и поднялся с места.

— Я скоро вернусь, — сказал Салманов.

— Хорошо, — согласился Эльдаров.

Они вышли, из каюты. Эльдаров вышел следом.

Далеко он не пошел, но и здесь все прекрасно было слышно.

— Стой! — пронеслись вдруг по пароходу истошные вопли боцмана, — не уйдешь... Держи ее, держи... Хватай другую...

Послышался топот большого количества ног, мимо Эльдарова промчалось несколько человек, и он тоже побежал.

— Мальков, держи ту, убегет, — ревел боцман. — Ту, говорю, держи, дура... Щас мы посмотрим на ее рожу... Тащи фонарь!

Когда Эльдаров добежал до каюты Шихмурзаева, здесь уже собралось человек десять. Окно каюты было открыто, но в каюте, как и на палубе, было темно. Боцман держал за руку женщину, упорно пытающуюся вырваться. Подойдя вплотную, Эльдаров узнал в ней киноактрису, обещавшую ему книгу. Боцман делал вид, что из-за темноты не узнает ее, а она тоже не называлась, все еще надеясь как-нибудь ускользнуть неопознанной. Салманова не было.

Наконец появился фонарь.

— А, попалась? — заорал боцман, направив в лицо актрисы пучок света. — Товарищ педагог, полюбуйтесь.

Эльдаров отпрянул в сторону, но, к счастью, предложение было сделано не ему, а появившемуся в этот момент Салманову. Актриса плакала.

— Вы за это ответите, — всхлипывая, говорила она. — Как вы смеете!

— Отпустите ее, — приказал Салманов и бросился к окну каюты Шихмурзаева. Боцман и остальные поспешили за ним.

— Шихмурзаев, Садыхов, выходите оба, — крикнул поазер-байджански Салманов.

— Олька смылась, — сказал кому-то боцман. — Она первая полезла, а за ней эта. Товарищ педагог побежал за Олькой, а я схватил актершу, а от нее какой прок, мне Ольку важно было, как нарушительницу трудового устава.

— Садыхов, Шихмурзаев, выходите, — повторил Салманов. Но в каюте царили темнота и молчание.

— Дайте фонарь, — потребовал Салманов. Но и фонарь не обнаружил Шихмурзаева и Садыхова. В каюте их не было.

— Что будем делать? — спросил боцман.

— Идите спать, — разрешил Салманов. — Завтра разберемся. Далеко не убегут.

— Спать так спать, — согласился боцман.

Вслед за ним разошлись и другие. Эльдаров подошел к Салманову, который продолжал освещать каюту. Ужин еще не был закончен. Салманов потушил фонарь.

— Что делать? — спросил он.

— Идемте скорей отсюда, — попросил Эльдаров. — Прошу вас.

Они молча шли по пароходу. Салманов, словно заведенный, тушил и снова зажигал фонарь. В каюте они сразу же разделись и легли спать.

— Откуда я знал, что этот буйвол будет так орать, — заговорил вдруг Салманов. — Я ему сто раз сказал: кричать не надо. Все так хорошо шло, как только я постучался, они полезли в окно. Я — в обход. Прибегаю, а он орет как резаный: держи-держи... Пока я бежал за ней, эти удрали. Ну, ничего, будут знать, как себя вести... Ты спишь?

— Нет, — сказал Эльдаров.

— А как тебе понравилась эта артистка? Царицу из себя строила, шлюха... Жаль официантку не поймали, боцман очень хотел ее поймать. — Салманов свесил вниз голову.

— Вы же видели, что они только 'ужинали вместе.

— Знаю я эти ужины... — Салманов хихикнул. — Рассказывали мне, как все это делается. Хорошо еще, я там был. А если бы с боцманом был капитан или милиция? Что их спасло бы? Вылетели бы из института как миленькие. Да я сам тут же снял бы их с практики и отправил в Баку. Ректор мне так и сказал: малейшее нарушение дисциплины — отправляйте домой. У нас педагогический вуз! Так что все хорошо, что хорошо кончается, пусть радуются, что отделались легким испугом...

На этом их разговор кончился, потому что Эльдарову показалось бессмысленным продолжать его, а Салманов убрал голову и умолк.

Утром Эльдаров встал раньше Салманова. На палубе его уже поджидал Шихмурзаев. Эльдаров пошел на корму. Сел в шезлонг. В другой шезлонг, тот, в котором сидел Садыхов, когда они пили пиво, сел Шихмурзаев. Он пытался улыбаться.

— Честное слово, ничего плохого не делали, — сказал он. — День рождения хотели отпраздновать...

— Почему ты все время врешь? — разозлился вдруг Эльдаров. — Какое рождение?! Что ты болтаешь глупости? Почему не открыл дверь?

— Честное слово...

— Перестань врать! — оборвал его Эльдаров. — Мужчина ты или нет? Сколько можно врать? Какого черта полезли в скно? Кто теперь поверит, что вы сидели за столом, кто?..

— Честное слово... — начал Шихмурзаев.

Поймав себя на том, что цитирует Салманова, Эльдаров несколько остыл, но его все еще бесила нелепость вчерашнего поведения Шихмурзаева и его гостей.

— Зачем нужно было в окно лезть? — повторил он еще раз. Шихмурзаев молчал.

— Что ты молчишь? — спросил Эльдаров.

— Официантка боцмана испугалась... а другая за ней... Что теперь будет?

— А что еще может быть? Вчерашнего тебе недостаточно? — Эльдаров встал.

— Октай-муаллим, вся надежда на вас... — Шихмурзаез тоже встал, голос его дрожал. — Прошу вас как-нибудь повлияйте... Если он напишет, нас исключат...

— Да не волнуйся, не напишет, — сказал Эльдаров. — Разве ты виноват в чем-нибудь? Нельзя так всего бояться. Все будет хорошо. Я не дам вас в обиду...

Когда Эльдаров вернулся в каюту, Салманов умывался.

— Ну, как самочувствие Шихмурзаева? — спросил он, хитро улыбаясь.

— Волнуется.

— Ты успокоил его?

— Как я мог успокоить, если от меня ничего не зависит.

— Ну, не надо скромничать, от тебя зависит столько же, сколько и от меня. А то, что ты не стал его успокаивать, это хорошо. Пусть не думает, что все так просто.

— Газанфар-муаллим! — Эльдаров, забыв о возрасте Салманова и о многих других соображениях, из-за которых считал неудобным для себя вступать с ним в пререкания, закричал: — Неужели вы не понимаете, что так нельзя?! Неужели вам это непонятно?! Ведь он весь дрожит от страха... Нельзя так унижать человеческое достоинство... Никто не имеет права на это, ни вы, ни я, никто другой... Поймите это...

Голос Эльдарова сорвался, он замолчал, тяжело переводя

дыхание.

— Это ужасно, — сказал он еще раз и сел на стул. Салманов перестал обтираться полотенцем и подошел к нему.

— Пойми, — сказал он. — Мне не меньше твоего жаль его. Но если бы он вел себя подобающим образом, ничего бы не было вообще. Сам во всем виноват...

Эльдаров посмотрел на него, и Салманов торопливо добавил:

— Уверяю тебя, мне самому все это неприятно. Я ночью спать не мог из-за этого. Если до ребят не дошел вчерашний шум, мы даже собрание не устроим. Скажу им пару слов и все...

— Нельзя, чтобы он так боялся. Надо объяснить ему, что мы не собираемся никуда писать о них.

— Хорошо, хорошо, успокойся. Я и не собирался писать. Я же еще вчера сказал тебе. Зачем, чтобы их исключали, это и не входило в мои намерения...

Когда они пошли завтракать, Шихмурзаева и Садыхова в ресторане не было. Не было и Оли. В остальном все было так же: почти все студенты вместо своего третьеклассного сидели здесь, многие пили пиво.

— Кажется, ничего не знают, — сказал Эльдаров.

— Похоже на то, — согласился Салманов.

— Прошу тебя, увидишь их, — сказал он, когда они кончили завтракать, — скажи, чтобы зашли к нам, побеседуем.

Они вышли из ресторана, Салманов пошел писать отчет, а Эльдаров отправился на поиски Шихмурзаева...

Утром следующего дня, когда Эльдаров водил студентов по Кинешме (Салманов, «обезвредив» Шихмурзаева и Садыхова, счел возможным остаться на пароходе, чтобы поработать над отчетом), он узнавал и не узнавал ее, Шихмурзаев держался рядом с ним. Он уже оправился от испуга, но все еще оставался молчаливым. Жалость, которую испытывал к нему Эльдаров в то утро, перешла вдруг в чувство собственной вины.

На пароход они вернулись за полчаса до отплытия. У сходней их поджидал Салманов.

— Что ты наделал?! Что наделал?! — закричал он и зака чался из стороны в сторону. — Как теперь выпутаюсь я из этого?

Кто поверит?..

— А в чем дело, что случилось? — встревоженный этими криками Эльдаров забыл о том, что спрашивать сейчас что-либ. нет смысла, потому что, схватившись за голову, Салманов плот но зажимал уши.

— Я тебе верил, как сыну... У меня дети... Он напишет раньше и получится, что я хотел все скрыть. Эта грязная история...

— Газанфар-муаллим, успокойтесь. Кто напишет?

— Если ты замешан в этом деле, то незачем и меня впутывать в него. Все знают, какой я человек... Как мог ты, педагог, так поступить? Актерша сказала капитану, что ты первый познакомился с ней, а Шихмурзаев после тебя. Теперь я понимаю, почему ты его защищал. Ты скрыл от меня... Правда все равно раскроется, но я не хочу, чтобы создалось впечатление, что я покрываю вас, — Салманов отпустил наконец уши и поднял на Эльдарова глаза, полные слез и обиды. — Спасибо тебе, большое спасибо. Вот как ты отблагодарил меня за все хорошее...

— При чем тут я? — растерянно спросил Эльдаров. — Во-первых, не я их знакомил, просто он присутствовал, когда я попросил у нее книгу. А во-вторых, откуда я мог знать, что он приведет ее к себе?

— А почему ты скрыл это от меня? Ты все время врал мне. Ты, находясь на педагогической работе, свел их... да, да свел. Другим словом это не назовешь, ты свел их, а до этого демонстрировал этому Шихмурзаеву свои методы и приемы... И нечего сейчас делать вид, что тебя удивляют мои слова, ты прекрасно знал, что занимаешься делами, несовместимыми со званием педагога, прекрасно знал и поэтому скрывал от меня, поэтому встал на защиту Шихмурзаева!.. Знай, что в педагогическом вузе такие штучки не пройдут!..

— Газанфар-муаллим, неужели вы думаете, что они все это организовали с моего ведома?

— Не знаю, это не мое дело. Я должен написать все как было. Капитан может опередить меня... В хорошем же я буду выглядеть свете! Получается, что боцман накрыл их, капитан обнаружил, что познакомились они через тебя, а я только тем и занимаюсь, что покрываю вас, скрываю все от руководства... Я столько раз предупреждал тебя, что мы должны быть осторожны, потому что у нас не обычный вуз, наши студенты — будущие педагоги, они должны быть морально чистыми людьми...

— Но вы же знаете, что я не причастен к этому делу, вы же сами вечером сказали мне обо всем. Помните, я лежал, а вы пришли и сказали мне о лангетах?

Салманов энергично замахал руками.

— Ничего я не помню! — крикнул он, — откуда я знаю, что ты не притворялся тогда?! Может быть, ты все знал и только делал вид, что не знаешь? После стольких обманов я ничему больше не верю!

— И вы напишете, что я их познакомил?

— А что мне делать? Дело приняло такой оборот, что жалеть

я никого не могу.

Эльдаров ничего не ответил. Судьба Шихмурзаева и Садыхова была решена, просить же сейчас этого насмерть перепуганного человека о себе не имело смысла. Эльдаров лег на койку и отвернулся к стене. Послышался звук отодвигаемого стула, Салманов подошел к нему.

— И ты еще на меня обижаешься? Сам во всем виноват, а делаешь такой вид, будто тебя оклеветали. Ты же познакомился с этой шлюхой, честно? И Шихмурзаев был при этом?

— Ну и что же, что познакомился? А если бы я ее раньше знал? Значит, я должен был бы с ней не разговаривать только потому, что Шихмурзаев любит женщин? Он взрослый человек и вполне отвечает за свои поступки. Я тут ни при чем. Просил я у нее книгу или не просил, это ни на что не повлияло. Пишите обо мне все, что хотите! Можете написать, что я там был весь вечер. Что вам в голову придет, то и пишите...

— Как тебе не стыдно?! — возмутился Салманов. — Ты что же думаешь, что я тебя угробить хочу? Зачем мне это нужно?! Я тебя, как сына, люблю, а ты мне такие вещи говоришь. Да если бы не этот капитан, я о тебе вообще ничего не написал бы.

— А почему вы решили, что он напишет в институт?

— Это уже не имеет значения, дело приняло такие масштабы, что я в любом случае должен поставить в известность ректорат. Если бы не был замешан педагог, другое дело, а сейчас, когда и ты умудрился влезть в эту историю, мое молчание могут истолковать как соучастие.

— Никто вам не говорит, чтобы вы не писали. Раз необходимо, то пишите.

— Ну вот, ты опять обижаешься. Я тебе объясняю, а ты как

ребенок.

— Вы собираетесь написать обо мне черт знает что и хотите,

чтобы я еще благодарен вам был? Конечно, мне обидно.

— А что, если напишем, что ты знал ее давно?

— Можно, но я не хотел бы принимать участие в этом деле. Пишите все, что сочтете нужным.

— Ну ладно, ладно, нечего дуться. В конце концов ничего страшного я тебе не сказал. В отцы тебе гожусь. Вставай, посидим, подумаем, как все это обстряпать побезобиднее.

— А зачем я вам? Вы напишите, как сочтете нужным, а потом, если захотите, покажете мне.

— Ну ладно, я напишу, что вы были знакомы раньше, а Шихмурзаев присутствовал при вашем разговоре.

Салманов сел за стол.

— Напишу, что по просьбе боцмана я пошел туда и, когда постучался, эти женщины полезли в окно. Одну поймали, другая убежала. Шихмурзаев и Садыхов тоже убежали. Правильно?

— Не совсем.

— Нет, было именно так, а все остальное — твои домыслы, не имеющие никакой юридической ценности. Я же не пишу о том, что я думаю об этом деле... Мы излагаем, все как было. А все остальное не наше дело... Я вообще не понимаю твоей позиции. Ты же педагог в конце концов. Конечно, их жаль, но согласись, что они сами виноваты во всем, надо подчиняться правилам, не мы их придумали...

Салманов принялся за письмо, а Эльдаров продолжал лежать, потому что встать и участвовать в этом деле он не мог, а выйти из каюты не решался — любой опрометчивый поступок мог переменить намерение Салманова быть объективным, хотя бы настолько, насколько он обещал им быть.

— Надо устроить общее собрание, — сказал Салманов, — и принять соответствующее решение.

— Можно, — согласился Эльдаров.

Салманов строчил быстро и безостановочно. Эльдарову не видно было его лица, но он хорошо представлял его, и то выражение исполнительности и страха, которое он приписывал ему сейчас, возбуждало в нем злобу и отчаяние.

— Надо сообщить всем, что вечером собрание, — сказал Салманов.

— Хорошо, — сказал Эльдаров и сел.

— Только держись подальше от Шихмурзаева, — попросил Салманов. — Это ни тебе не нужно, ни ему.

— Не могу же я бегать от него.

— Бегать не надо, но держись подальше — погубишь себя.

Эльдаров вышел на палубу. Надо было найти Шихмурзаева я предупредить его обо всем, чтобы он знал, как себя вести.

На корме и в ресторане его не было. Сказав всем, кого ему удалось увидеть, о собрании, Эльдаров подошел к окну каюты Шихмурзаева, огляделся по сторонам и, уверившись в том, что никого вокруг нет, тихо постучался.

— Кто там? — спросил Шихмурзаев.

— Иди на корму. Постарайся, чтобы тебя не видели. — Эльдаров еще раз проверил, не видит ли его кто-нибудь сейчас и спустился на палубу третьего класса. Постоял там немного и пошел на корму.

Шихмурзаев уже был там. Эльдаров рассказал ему о случившемся, объяснил, что Салманов, да и другие тоже не должны их видеть вместе и попросил хотя бы на время держаться подальше. Они уговорились встретиться сразу же после собрания и договориться о дальнейших действиях.

— Ну иди, иди, прошу тебя, — сказал Эльдаров. — Мне надо вернуться поскорей, пока он не кончил это письмо.

— Спасибо, — сказал Шихмурзаев. — А может...

— Потом, потом, вечером поговорим подробно, — перебил его Эльдаров.

Он быстро спустился в третий класс, прошел от кормы до носа и вернулся на верхнюю палубу.

Салманов уже кончил письмо, когда он вошел в каюту, они подписали его и решили отправить в Костроме, до которой оставалось полчаса ходу.

Поздно вечером, когда Салманов писал окончательный, чистовой вариант решения собрания, которое устроили между Ярославлем и Москвой, Эльдаров ходил вокруг него по каюте и никак не мог улучить момент, чтобы выйти на переговоры к Шихмурзаеву. Он еще и еще раз убеждал себя в том, что эта встреча лишена смысла. «Хотя бы из-за того, — рассуждал он, — что помочь я ему не могу, говорить нам не о чем, все, что я хотел сказать, я сказал, а то, что Салманов хватится меня сейчас, может пагубно отразиться на делах самого же Шихмурзаева...» Но, рассуждая так, Эльдаров не мог заставить себя лечь или хотя бы сесть за стол и заняться чем-нибудь, все ходил и ходил до тех пор, пока Салманов не кончил корпеть над решением и не попросил его проверить написанное. Эльдаров посмотрел на часы. Был второй час ночи. На корму не стоило идти хотя бы из-за того, что Шихмурзаев, наверное, ушел оттуда.

— Все в порядке, — сказал Эльдаров, прочитав до конца. Он протянул Салманову решение и вдруг пошел к двери.

— Я сейчас вернусь... одну минутку... — сказал он уже с палубы.

Несколько метров, чтобы не обращать на себя внимания, он шел размеренным шагом. Потом побежал. Он был один на палубе, никто его не видел, и поэтому он бежал все быстрее и быстрее. Но Шихмурзаева на корме не было.

Эльдаров сел на теплую горизонтальную трубу. Он просидел так довольно долго. Смотрел на редкие береговые огоньки и пытался не думать о том, что произошло. Потом встал, пошел в каюту и сел за стол.

«Дорогие мои мама и папа, — написал он на одном из оставленных Салмановым листков, — пишу вам после долгого перерыва. Я бесконечно виноват перед вами, меня трудно простить, но если бы вы знали, как трудно работать в педагогическое вузе...»