Рустам Ибрагимбеков

СТРУКТУРА МОМЕНТА

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как без согласия владельца авторских прав.

И опять приснилось, что на каком-то многолюдном сборище— толи в театре, то ли где-то на торжественном вечере — я оказался без брюк и все на меня уставились. Взгляды женщин смущали особенно, и это злило, — какая разница, кто над тобой смеется, мужчина или женщина? Что это меняет?

Пряча голые ноги за нечто, одновременно похожее на обыкновенный стол с ниспадающей до пола белой скатертью, и на мраморную плиту, я подумал о том, что в эту нелепую ситуацию попадаю уже не в первый раз. И удивился тому, что продолжая мучиться под взглядами людей, понимаю, что все происходящее со мной — сон. Это подействовало успокаивающе, брюки каким-то образом вновь оказались на мне, и насмешливое внимание окружающих отвлеклось...

Проснувшись, я пошарил рукой по полу, нащупал рядом с тахтой ручные часы (старинный, голубого мрамора будильник на шкафу стоял боком, и разглядеть на нем цифры было трудно). Пока тянулся за часами, одеяло сбилось в сторону, и обнаружилось, что сплю в брюках; все остальное — рубашка, майка, носки, туфли—валялось на полу, а брюки почему-то были на мне...

Поморщившись, я сердитым рывком поставил себя на ноги, переступил через гитару, гриф которой торчал из-под стола, открыл окно, несколькими взмахами рук обозначил утреннюю зарядку и быстро оделся...

Грязное постельное белье было сложено в стенном шкафу; одежда, приготовленная для чистки, — два костюма и домашние вельветовые брюки — висела там же на вешалке. За рубашками пришлось идти в ванную, они лежали в эмалированном тазу под раковиной.

Мягкий матерчатый чемодан в клетку набит до отказа. Один из пиджаков в него не поместился, пришлось набросить на плечи. Смахнув на ходу пыль с зеркала в прихожей, я спустился во Двор.

Мотор завелся сразу — одно из многих преимуществ весенне-летнего сезона, особенно ценное еще и потому, что за четырнадцать лет жизни в Москве мне так и не удалось привыкнуть к холоду.

В прачечную я опоздал, начался обеденный перерыв. Когда это произошло, установить трудно, но однажды я что-то не успел, пропустил, прозевал и с тех , пор будто спал из налаженного кем-то другим жизненного ритма. И все происходит не в такт, то раньше, чем надо, то с опозданием... Иногда всего на несколько секунд. Девушка в черном сатиновом халатике, туго затянутом в талии, захлопнула дверь перед самым носом, пропустив какую-то толстую тетку, успевшую сунуться на мгновение раньше.

Появилась необходимость куда-то деть этот неожиданно образовавшийся лишний час. Есть не хотелось, но рано или поздно все равно пришлось бы этим заняться, а в ресторане можно было прихватить что-нибудь вкусненькое для стариков; судки, по обыкновению, лежали рядом, на переднем сиденье.

У входа в «Баку» толпились люди; с возвращением после ремонта на улицу Горького ресторан восстановил былую популярность.

Пробившись к двери, уткнулся в небольшую продолговатую табличку вызывающе желтого цвета; текст на ней гласил, что сегодня (именно сегодня, в субботу, когда я решил заглянуть сюда!) ресторан начинает работать с двух часов дня вместо обычных двенадцати...

До открытия оставался еще целый час {тот самый неожиданно образовавшийся); целесообразней всего было пересидеть его в машине, причем не здесь, у ресторана, а у дверей прачечной, чтобы успеть сдать белье даже в том случае, если девушке в черном халате вздумается открыть их всего на несколько минут...

Судки, жалобно звякнув, вернулись на свое место на переднем сиденье. Следом полетел было и пиджак, все еще висевший на плечах, но тут я услышал свое имя, кто-то выкрикнул его подряд несколько раз с такой истошной радостью, что сразу стало г-сно—кому-то я очень нужен. Окликни меня кто-нибудь так на озере или на реке, я бы ничуть не удивился, — наглотавшись воды и погружаясь на дно, и громче завопишь, увидев знакомого. Но здесь, в центре Москвы, средь бела дня этот крик ничего приятного не сулил. Насторожило и то, что имя прозвучало не в его обычном московском варианте — Эдик, а в том, старом, почти забытом, отцовско-материнском:

— Этем!.. Этем!…

Алика я узнал сразу — сухое до твердости и все такое же легкое тело друга детства ударилось о грудь с почти деревянным стуком.

— Твоя? — объятия, наконец разомкнулись.

Конечно же Алик не сомневался в ответе и спросил только для того, чтобы сделать мне приятное: из всех возможных жизненных побед для моих соотечественников одна из самых главных— приобретение автомобиля, жизни кладутся для ее достижения, что же говорить о бедном Алике, с восемнадцати лет сидящем за баранкой государственного грузовика?

— Да, моя

— Молодец! — В радостном, как и следовало, голосе друга детства проскользнул еле уловимый грустный упрек, как же могло случиться, что о столь важном событии в моей жизни друзья ничего не знают?!

Именно смысл, конечно, что-то придумать в свое оправдание, но не хотелось осложнять разговор. Еще теплилась надежда, что, может быть, удастся закончить его здесь же, на ходу.

— Как поживаешь? Как ребята?

— Спасибо. Все хорошо. Тебя часто вспоминаем. — В этих словах Алика тоже легко улавливалась мягкая, стеснительная, но довольно настойчивая укоризна; велика же была обида на меня, если даже добрейшее существо Алик решился сразу ее высказать!

— Ты давно в Москве? — Я дал понять, что упреки принимаю, но предпочел бы поговорить о чем-нибудь другом.

— Сегодня приехал.

— Где остановился?

Невозможно было не задать этот вопрос, даже понимая всю его неосторожность.

— Пока нигде, — последовал ответ.

— А где твои вещи?

Алик замялся, его обветренное, смуглое до синевы лицо потемнело еще больше.

— Я с грузом приехал. Своим ходом. Вещи в машине. — В чем-то ему было трудно признаться, но, видимо, очень хотелось.

— Где машина?

— Задержали.

— ГАИ?

—Да.

—— А что ты здесь делаешь?

Щеки его достигли цвета зрелого баклажана — черного с сизоватым отливом. Конечно же не обедать он сюда приехал: до

еды ли, когда права отняты вместе с грузом, перевезенным через всю страну?!

— А куда мне пойти?! Кого я здесь знаю? Думал, земляка какого-нибудь встречу... — Отчаяние прорвалось, наконец сквозь оболочку стеснительности; Алик горестно мотнул головой в сторону люден, толпящихся у входа в ресторан. — А тут одни иностранцы...

О том, что никого в Москве не знает, Алик сказал не специально, не желая меня обидеть, конечно, но все равно прозвучало это малоприятно.

—Как некуда пойти? — Удивление мое получилось довольно искренним. — А я? Где тебя задержали?

— На Красной площади.

— Где?

— На Красной площади, — повторил Алик. — Там, где эта церковь с разноцветными куполами, чуть ниже...

— А как ты туда попал?!

— Хотел Царь-пушку посмотреть. Помнишь, в школе проходили?

— И что?

— Оставил там машину и пошел в Кремль. Выхожу — уже лейтенант меня ждет.

— А что за груз у тебя?

— Помидоры.

— Документы в порядке?

—Да

— Поехали

Лейтенант, молоденький, с не облетевшим серебристым пушком на щеках, сопротивлялся отчаянно:

— А почему машина приписана к Комитету по физической культуре и спорту, а везет помидоры?

— А какой груз указан в путевом листе? — Главное, во что бы то ни стало сохранить уверенный и чуть иронический тон.

— Помидоры.

— А маршрут какой?

— Сангачаур Азербайджанской ССР — Ростов-на-Дону — Москва.

— Что же вам еще надо? Все, как написано, — и груз, и маршрут.

— А почему машина стоит в неположенном месте?

— Вот это другое дело, — небольшие уступки противнику расслабляют его, — тут вы совершенно правы. — А вежливая и чуть снисходительная усмешка вселяет в него сомнение в собственных возможностях. — Но это уже другой вопрос. А нам надо закончить с первым. Значит, документы у товарища в порядке — путевой лист, накладная и т. д.?

— Вроде так... — лейтенант, уже в который раз уставился в стершиеся на сгибах бумаги Алика и неуверенно зашевелил губами.

— А что машина приписана к Спорткомитету, пусть вас не смущает. В Сангачауре находится гребная база.

— Так он же не грибы везет.

— Не грибная база, а гребная. От слова «гребля>. И в начале лета машины этой базы, как и других учреждений города, мобилизуются на перевозку овощей. И товарищ приехал в Москву, чтобы ваша семья в июне месяце имела к столу свежие помидоры. Вам что, это не нравится? Вы против свежих помидоров?

Лейтенант оторвался от своих бумаг и перевел взгляд на лацкан пиджака, все еще накинутого на мои плечи.

— Это что за медаль? — спросил он уже почти дружелюбно, давая понять, что официальная часть беседы близится к концу.

— Какая? — Тут только я заметил медаль, прицепленную к пиджаку. — Черт... забыл снять... — От мысли, что мог сдать пиджак в чистку, не сняв медали, прошиб пот.

— Извините. — Лейтенант протянул руку и, перевернув двумя пальцами круглую позолоченную медаль, зашевелил губами.— Государственная премия СССР. — Последние четыре буквы он произнес громко и невольно подтянулся.

— Штрафовать будем или дырку колоть? — обратился он к Алику уже совсем по-свойски.

Сошлись на штрафе; лейтенант долго выписывал квитанцию, от которой Алик тщетно пытался отказаться...

Разумней всего было, конечно, пристроить его в гостиницу или Дом колхозника, — в общем, туда, где остановились его попутчики, не один же он приехал в Москву с грузом... Посидеть, поговорить с ним очень хотелось, но жить он вполне мог бы со своими ребятами.

— Ну, а теперь едем ко мне — решительно сказал я. Моё предложение обрадовало его больше, чем возвращенные «права», он даже лицом посветлел.

— А удобно?!

— Что ты городишь?! Конечно, удобно! — Я укоризненно покачал головой.

— Я с удовольствием... Спасибо... Но надо же груз отвезти. Ребята беспокоиться будут.

— А сколько вас?

— Четверо.

Друзья его наверняка уже устроились в гостиницу, и, по всем соображениям, с ними ему было бы неплохо.

— И учти, жить ты будешь у меня. — Тон мой отвергал всякие возражения.

— Ну что ты, что ты?! — испуганно замахал он руками.

— Никаких разговоров! Этого еще не хватало! Огромная квартира пустует, а ты по гостиницам будешь шляться?!

Он просиял, как двоечник, которого вместо школы вдруг повели на цирковое представление... Но вот что с ним делать вечером? Странновато будет, если я потащу его с собой, странновато и никак не объяснимо...

Пока я переодевался, он, ошарашенный и небесно-голубой «Волгой», и разговором с милиционером, и медалью, и размерами квартиры, и стенами ее, обитыми темными дубовыми панелями, и книжными шкафами с бесчисленным количеством книг, делился жизненными планами:

— Больше откладывать нельзя. В конце концов, уже сорок скоро. Неудобно даже... У всех дети...

— А она тебе нравится?

Похоже, что Алик задумался об этом впервые.

—Хорошая девушка. Двадцать пять лет, с высшим образованием. Во Дворце у нас работает. А твоя где?

— Отдыхать уехали.

— Без тебя?

— Они здесь, недалеко. На даче.

— Старшему уже сколько? Девять?

— Восемь.

— А младшему?

— Шесть.

— Скоро в школу пойдет. Ты молодец. Профессор уже, наверное?

— Доктор наук.

— Мне говорили... У нас все об этом знают... Ребята тоже хорошо устроились, но ты... — Алик не нашел слов, чтобы выразить одобрение. — А премию давно получил?!

— Года два. Тема закрытая была, поэтому в газетах не писали.

— У тебя голова всегда отлично работала. — Не поняв, что означает «закрытая тема», Алик огорченно вздохнул, но переспросить постеснялся.

— Ты чего?

— Нет, ничего... Я говорю, неудобно как-то... Может, мне не ходить с тобой?.. Погуляю где-нибудь, пока ты освободишься.

— Опять начинаешь? — Если бы встреча с Ниной была попозже, то я успел бы пообедать с ним и на сегодня распрощаться, но бросить его так, сразу, буквально через несколько минут, после того, как вошли в дом, было невозможно. — Она мой лучший друг, и все прекрасно поймет. Это Москва, дорогой мой. Здесь люди проще, прямее, без наших восточных сложностей и хитростей...

— Не боишься, что жена узнает?

— О чем?

— Ну... про вашу... дружбу?

— А что в этом плохого? Когда-то я был влюблен в нее. Очень давно... еще до женитьбы... И она меня очень любила... Потом вышла замуж за другого, а я женился... И теперь мы друзья... Ты не смущайся. Посидим вместе, поужинаем, побеседуем. Она нам не помешает. Должен же ты посмотреть, как москвичи живут...

Надо было еще успеть заехать в аптеку за лекарствами для Азиза и посидеть у старика хотя бы минут десять. До встречи с Ниной оставалось меньше часа, но машин на улицах было меньше обычного, и при удобном стечении обстоятельств, пожалуй, можно было все успеть.

— Слева — это СЭВ. Совет Экономической Взаимопомощи, а еще левее — новое здание Совета Министров РСФСР.

Алик добросовестно вертел головой, стараясь увидеть все, что мелькало за окнами машины.

— Я сейчас заскочу в одно место. Очень важный разговор. Минут на десять. Подождешь в машине?

— Конечно.

— А как ребята живут? Что ты ничего не рассказываешь?

— Октай вернулся.

— Вернулся все же? С Нелей?

—Да.

— И где живут?

— У отца.

— Все по-прежнему?

— Да... только ругаются часто.

— Понятно... Я поставлю машину здесь...

Аптека осталась за углом; от нее дворами можно пройти к дому Азиза. Удобней было, конечно, остановиться прямо у входа в аптеку, но не хотелось, чтобы Алик узнал об Азизе, его болезни и появившемся после шестидесяти лет жизни в столице желании быть похороненным на родине. Хоть они и не были знакомы, история жизни Азиза могла огорчить Алика, а главное, навести на грустные мысли, прямо противоположные всему тому, что я собирался внушить ему о себе и своей жизни в Москве...

В очереди стояли всего три человека, лекарства были готовы, так что уже через несколько минут Азиз, морщась и кряхтя, проглотил первую ложку мутно-серой микстуры.

На низеньком столике перед кроватью лежала закупоренная банка с вареньем и два лимона: видимо, кто-то уже навестил старика сегодня.

— С работы были, — тихо, одними губами, произнес Азиз и попытался улыбнуться. Мышцы лица не очень слушались его, пергаментно-желтая кожа несколько раз слабо дернулась, приоткрыв на мгновение длинный, черный от старости клык.

Под лимонами лежала выписка из приказа по шашлычной «Кавказ» — за безупречную многолетнюю работу гардеробщик шашлычной Исламов Азиз Агаевич награждался премией в размере месячного оклада.

— Как вы себя чувствуете?

Азиз сделал еще одну попытку улыбнуться.

— Во сколько будет врач?

— В четыре.

—А что он вчера сказал?

— Все то же самое.

— Но выглядите вы значительно лучше... — Еще недавно круглое, налитое лицо старика спало, обмякло, как спущенный мяч; под вялыми складками кожи проступали неровности черепа, сильно углубились глазные впадины. — Вы ели?

Послышался странный шум, в комнату заглянула соседка, взбивающая в тарелке что-то кремово-желтое.

— Не ел он ничего.

— Что же не накормили его?

— Три раза заходила, просила, уговаривала, не слушает. Как ребенок... Вон все лежит на столе. Может, у вас получится?..

Азиз готовился к каждому глотку, как к поднятию тяжести: тело напрягалось, на запавших висках проступали еле заметные мелкие капельки пота.

Через тридцать пять минут надо было быть у «Фрунзенского метро; Нина никогда не опаздывала, и хотя бы сегодня следовало приехать вовремя. Но нельзя же было оставить его голодным...

С площади Восстания до начала Комсомольского проспекта удалось доехать за четыре минуты.

Еще через три минуты были на месте, с опозданием больше чем на полчаса. Нина улыбалась, эффектный полосатый костюм в обтяжку выделял ее даже в нарядной вечерней толпе, снующей у входа в метро.

— Ну, слава богу. Я уже думала, что-то случилось... Кто это с тобой? - Она увидела в машине Алика.

Объяснить так сразу, кто такой Алик, было не просто, еще сложней было сказать о том, что он проведет с нами весь вечер. Поэтому я начал с другого:

— Извини, ради бога. Пришлось заехать в одно место — буквально вопрос жизни или смерти... И не успел купить цветы.

— И опоздал на полчаса.

— На полчаса?!

Я знал, что опоздал на тридцать шесть минут, но огорчился так натурально, что Нина принялась меня успокаивать.

— А кто это в машине? — переспросила она.

— Ужас! — замотал я в отчаянии головой. — Просто не знаю, что делать!

Стало ясно, что произошло нечто чрезвычайное.

— Что случилось?

— Кошмар! Безвыходная ситуация... Он только прилетел...

— Откуда?

— Мы учились в одном классе.

— И что случилось?

— Большие неприятности.

— У тебя?

— У него.

Нина чуть успокоилась.

— Он славный малый, — воспользовавшись моментом, я повел ее к машине, — тихий как мышь. Нина остановилась.

— Он что, будет с нами весь вечер?

— Не мог же я его бросить одного в таком положении! Он будет молчать. Я обещаю. Слово пикнет —прогоним. Нина наконец все поняла.

— Да пусть говорит. Но как хотелось сегодня побыть вдвоем.

— А мне? — Для большей выразительности я остановился.

— Ты меня любишь? — быстро спросила Нина.

— Очень.

—Так же, как прежде? — Она внимательно следила за выражением моего лица.

— Еще сильней!

— И ничего не изменилось?

— Ничего.

— Ни капельки?

— Ни капельки.

Она осталась довольна моими ответами, и необходимость провести вечер в обществе малознакомого Алика, выскочившего из машины и провинциально почтительно пожавшего протянутую ему руку, уже не казалась ей столь тягостной.

— Алекпер, — торжественно представился Алик; по сравнению с высокой, плотной Ниной он был трогательно мал.

— Ты о семье моей старайся не говорить, — шепнул я ему, закрыв за Ниной переднюю дверцу. Он вполне мог со свойственной ему наивностью спросить, как учится мой старший сын или живы ли родители жены, предложить тост за семью и огорчить Нину, справедливо убежденную в том, что я холостяк,

В ресторан Дома кино, обычно самый легкодоступный из всех расположенных в центре, нас долго не пускали из-за юбилея Батановского...

Через весь зал действительно тянулся громадный П-образный стол, в этом мы убедились позже, когда удалось-таки преодолеть заслон из двух швейцаров и гардеробщицы. Батановский имел полное право занять весь ресторан: он был знаменитым киноартистом, и не будь с нами Алика, мы с Ниной, смирившись с неудачей, пошли бы пытать счастья где-нибудь еще. Но присутствие Алика, не сомневающегося в том, что мне в Москве все доступно, заставило меня действовать!..

Оставив их внизу, я поднялся на третий этаж и нашел главного администратора. Замотанный приготовлениями к предстоящему банкету, он долго меня не понимал.

— От какого Азиза? — Не глядя на меня, он заполнял какие-то счета.

— Кеманчиста.

— Что? — Оторвавшись на мгновение от бумаг, он с недоумением посмотрел на меня поверх очков.

— Кеманча. Инструмент такой... Вы в «Арагви» работали?

Давно...

Администратору на вид было лет пятьдесят, и непонятно, как он мог работать с Азизом в «Арагви» в послевоенные годы... Сколько же лет ему было тогда? Видимо, совсем мальчишкой начал он свою ресторанную деятельность. Или же Азиз, любящий похвалиться, успехами своих бывших сослуживцев — один из них даже стал генералом, — что-то напутал...

— Вас Володей зовут?

—Да.

— В «Арагви» работали?

— Работал. Азиз... Музыкант, что ли? -Да.

— А он жив еще?

— Болеет очень.

Моложавый Володя сочувственно вздохнул, продолжая коситься на счета.

— Так что тебе надо?

— Племянник его приехал из Баку. Азиз очень просил столик устроить.

— Сколько вас?

— Трое.

— Банкет у меня, — расстроено сказал Володя, — сто пятьдесят человек... Юбилей Батановского.

— Я знаю.

— Приказано никого не пускать, даже кинематографистов. — Володя поморщился как от боли, вспомнив о приказе, и все же чувство коллегиальности взяло верх. — Ладно... Поднимайтесь Я сейчас позвоню вниз... — Азизу привет...

Нам поставили "столик у окна, и мы были единственными посетителями, не имеющими отношения к юбилею Батановского, на который собрался весь цвет советского кино.

Алик был вне себя от счастья, он знал всех поименно, перечислял роли и даже был посвящен в довольно интимные подробности жизни многих присутствующих.

— Зотова! Зотова! — Он возбужденно направлял наше внимание в нужном направлении. — В «Горячем цехе» снималась, Мухина первая жена, в прошлом году развелись...

Нину его поведение поначалу веселило, потом ей захотелось поговорить о нас, и пришлось дать ему понять, что пора умерить свои восторги.

— Я хочу выпить за тебя, мой дорогой, — сказала Нина с ласковой, чуть грустноватой нежностью. — Рыцарь ты мой! Какое все же счастье, что ты есть! Суметь, несмотря ни на что, сохранить, сберечь свое чувство — это такая редкость в наше время. Я так благодарна тебе! Четырнадцать лет! Поверить трудно, что такое возможно! За тебя, чудо мое!

Ее нисколько не смущало присутствие Алика, который, правда, слушал ее краем уха; внимание его было отвлечено банкетом, набиравшим силу, как морской прибой после полуночи. И все же сама способность Нины говорить так свободно в присутствии малознакомого человека не могла не смутить его. А когда она сказала, что моя преданность ей приводит в восхищение всех, включая ее супруга Олега, он, порывшись для вида в карманах, встал и, извинившись, отправился в буфет якобы за спичками... Нина была в ударе, на нее в очередной раз напало желание (в этот день в общем-то оправданное) высказать все, что накопилось в ее благодарном сердце за многие годы нашего знакомства...

— Ты даже не представляешь, какая ты прелесть! И что ты значишь для меня! Каждый раз, когда мне трудно, когда становится невыносимо, я думаю: а у меня есть его любовь! И я вновь обретаю опору в жизни. Честное слово! И еще думаю: какое счастье, что судьба нас свела! Ни у кого такого нет! Ни у кого! Правда?

— Правда.

Когда вернулся Алик, я произнес тост за него, за нашу дружбу, а он присовокупил к сказанному несколько слов, адресованных Нине, но, как водится, обращенных ко мне.

— Вы, я вижу, тоже очень дружите, — движением поднятого бокала он соединил нас, — и я вижу, что это чистая дружба, поэтому я хочу выпить и за Нину, как твоего друга, и чтобы она знала, что может на нас, твоих друзей, всегда рассчитывать и в хорошую, и в самую трудную минуту своей жизни.

Нину очень тронули слова Алика, и она предложила мне привести его к ним послезавтра на ужни.

Это предложение, несомненно, было лишним, учитывая публику, которая должна была в этот день у них собраться, но отклонить его при Алике было не очень удобно, он мог решить, что я стесняюсь своих друзей. Хотя робкую попытку я все же

сделал:

— А это удобно?

— Конечно, — удивилась Нина. — Попоешь немного. Гитару

только не забудь.

— А кто будет?

—— Я же тебе говорила.

— Вот почему я и считаю, что не очень удобно, если мы придем...

— Ерунда. Они очень неплохие ребята, я их всех хорошо знаю, будет весело. — Она повернулась к Алику:—Муж получил новую кафедру и решил собрать сотрудников по этому поводу. Отличные ребята...

— Я ничего против не имею, но поскольку мы с Аликом никого не знаем... — сделал я еще одну попытку.

— Все равно ты обречен на знакомство с ними, — перебила меня Нина с улыбкой, — и чем раньше это произойдет, тем

лучше...

Алик был так благодарен за приглашение, что я не стал больше возражать...

Вечер закончился тем, что Алик, подойдя к Батановскому, провозгласил тост от имени многотысячной армии почитателей его таланта в Азербайджане; они поцеловались и продолжали целоваться до самого закрытия ресторана.

Алику было постелено в кабинете, но, получив возможность побыть со мной вдвоем (Нину завезли по дороге домой), он никак не хотел ложиться спать — еще очень долго продолжалось хождение по комнатам и обмен впечатлениями о прекрасно проведенном вечере.

— Я сперва глазам не поверил. — Огромные трусы болтались на худых ногах Алика, как два черных пиратских флага в безветренную погоду. — Неужели сам Батановский! Даже потом не верил, когда ты подтвердил. Пока не поцеловались! Вот мужчина! Душа нараспашку!

Он был счастлив, и я радовался за него, зная, что он запомнит этот вечер на всю жизнь. Хорошо, что я все же решился потащить его с нами. Нина в конце концов все поняла, зато он получил столько впечатлений.

— Не думал, что артисты такие свойские ребята! — продолжал восторгаться Алик.

— В этом-то и главная разница! Мне почему нравится здесь жить? — Я попытался довести его наблюдения до уровня обобщения.— У нас, если человек чего-нибудь добьется в жизни, то сразу начинает важничать. А здесь, кто бы он ни был, академик, министр, народный артист, если ты с ним дружишь, то на равных. Никогда не укажет тебе на твое место. Другая атмосфера... Ты сам убедился сегодня... Все просто... И люди интересные... Я очень доволен своей жизнью...

— Еще бы! — Алик невольно окинул взглядом кабинет, заставленный шкафами с книгами.

— Так и передай ребятам.

— Они знают. Весь город знает.

— И пусть не обижаются. Я обязательно приеду. Вы даже не представляете, как я соскучился по всем вам. Но пока не получается. Загружен страшно...

— Хорошая женщина, — как бы в ответ на собственные мысли вдруг сказал Алик.

— Кто? Нина?

— Да. Красивая очень!

Сам бы я о ней не заговорил, но раз уж она ему так понравилась, то я не удержался:

— Я не хотел говорить... Но ты близкий мне человек. Не буду от тебя скрывать... Мы любим друг друга. Уже много лет...

— Я понял сразу. — Алик чуть засмущался.

— Четырнадцать лет уже. Сегодня как раз годовщина... не можем друг без друга...

— А семья?

— Семья? — Я усмехнулся.- А что семья?.. Все нормально...

— У нее тоже?

—Да...

Пора было кончать этот разговор; он и так узнал достаточно, чтобы не заснуть до утра. Чувствовалось, что он хочет что-то еще спросить, но я не дал ему такой возможности.

— Все! Пора спать! — Я направился в спальню. — Завтра у меня с утра уйма дел. Придется встать очень рано. Он послушно, как ребенок, поднялся со стула.

— Видимо, я буду занят весь день, до самого вечера.

— Ничего... Я с ребятами погуляю... Кремль хочу посмотреть...

— А послезавтра пойдем в гости к Нине...

— Да... Подарок надо какой-нибудь купить.

— Купим, не беспокойся.

Уже когда я засыпал, за дверью послышались неуверенные шаги. Потоптавшись у порога в спальню, Алик все же решился выяснить, насколько крепко я уснул.

— Ты, почему не спишь? — спросил я вежливо, но с неодобрением.

— Извини, я забыл... — Дверь приоткрылась. Алик, не заходя в спальню, протянул мне что-то формой и размерами похожее на фотокарточку. — Это тебе...

— Что это?

— Пригласительный билет на свадьбу.

— Спасибо. Что ты беспокоишься? Утром дал бы...

Я приподнялся на локте и, мысленно выругав себя, все же предложил Алику войти: что поделаешь, так уж я, видимо, воспитан...

Алик вошел в спальню, присел в кресло и дал мне возможность налюбоваться пригласительным билетом, отпечатанным на глянцевой цветной фотобумаге.

— На заказ сделал.

— Красивый.

Собравшись с духом, Алик приступил, наконец к делу, из-за которого не мог уснуть.

— Я прошу тебя... Очень прошу, — сказал он проникновенно, с чувством, и глаза его красиво увлажнились. — Ты должен приехать на свадьбу. Ради всего. Хоть на один день... Это судьба, что я тебя встретил... Возьми жену, детей и приезжай!..

Что можно было сказать в ответ? Какие привести доводы, чтобы отказаться от поездки? И опять не нашлось ничего более убедительного, чем ссылка на занятость, на невозможность бросить работу даже на несколько дней. Конечно, хорошо бы махнуть туда ненадолго, увидеть всех и попытаться что-то сделать, чтобы не остаться в их памяти зазнавшимся выскочкой. Но ведь и вправду не было никакой возможности, не мог я туда поехать в моем нынешнем положении. И по мере того как я приводил довод за доводом, Алик все ниже опускал свою баклажанную голову, чтобы случайно не встретиться со мной взглядом.

— Я сам очень хочу, Алик... давно мечтаю... Думаешь, я не понимаю, но никак не получается... То одно, то другое... А на твою свадьбу тем более. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Но по срокам — никак... Заграничная командировка... Международный конгресс. Понимаешь?

Алик молча кивнул.

— От меня ничего не зависит. Я постараюсь, конечно... Всякое бывает... Вдруг перенесут конгресс... или какие-нибудь международные осложнения... Мало ли что может быть!

Алик исчез как-то тихо и незаметно, не произнеся больше ни слова...

Ночью приснился тот же сон. Опять все таращили на меня глаза, потому что брюки исчезли с меня именно в тот момент, когда я оказался в самом людном и ярко освещенном месте...

Утром пришлось подняться рано, чтобы успеть перед работой покормить Азиза. Соседка сварила рисовую кашу, но старик не стал ее есть и ограничился стаканом чая.

— Придется отправить вас в больницу, — припугнул я, чтобы он хоть немного поел; две недели его все уговаривали — и врач, и соседи, и я — лечь в больницу, но он наотрез отказывался: какой-то мистический страх у него был перед больницей, может быть, потому, что за всю жизнь он ни разу в нее не попадал.

— Если возьмут в больницу, значит, надежда еще есть, — прикрыв глаза, вдруг сказал старик. — Безнадежных они не

берут...

— Перестаньте говорить глупости. Через месяц вы бегать будете.

Он промолчал.

— Только есть надо побольше...

Несколько ложек каши все же удалось впихнуть. Проглотив ее, он принял окончательное решение:

— Пусть меня отвезут в больницу. Я согласен

— Я сам вас отвезу после работы.

— Только дай слово, если я... — он не решился произнести это слово, — если что-то со мной случится, переправишь меня в

Баку.

— Опять начинается?! — Я сделал вид, что рассердился. — У вас обыкновенная язва. Небольшое обострение. В больнице, конечно, вас давно бы поставили на ноги.

Приподняв складчатые, как у ящерицы, веки; он вслушивался в каждое слово, пытаясь понять, насколько я искренен с ним...

На работу удалось приехать минут за пять до звонка. Через цех, заваленный штабелями валенок, не задерживаясь, сразу же прошел в технический отдел, зная, что там меня с нетерпением ждут. Голос Вали, не имеющей, как и я, высшего образования и компенсирующей этот недостаток активной общественной деятельностью, был слышен уже в коридоре. Ей обязательно нужно было привлечь на свою сторону мнение масс, но, судя по выражению лиц, массы — два сотрудника технического отдела, в отличие от нас с Валей имеющие высшее образование, — не очень-то поддерживали ее возмущение.

Поздоровавшись, я остался в дверях; Валя сразу же ринулась в бой.

— Ты почему не пришел вчера на репетицию? — Хорошенькое, почти детское лицо ее раскраснелось, глаза грозно поблескивали, но я-то знал истинную причину столь бурной активности, как, впрочем, и коллеги, следившие за нашим диалогом с чуть заметными (на тот случай, если она обратится к ним за поддержкой) улыбками.

— Не смог.

— И в субботу в Звенигород тоже не сможешь поехать?

— Еще не знаю. До субботы надо дожить.

— Вся фабрика почему-то знает, все до одного едут, а ты, как всегда, ничего про себя не знаешь.

— Да, — согласился я. — Такая уж у меня жизнь — полная неожиданностей. Не могу я за неделю вперед знать, поеду отдыхать с вами в Звенигород или не удастся...

Понимая, что я догадываюсь об истинной причине такой ее заинтересованности в моем участии в культмассовых мероприятиях, она рассердилась еще больше, пытаясь доказать всем, и себе в том числе, что ею движут лишь общественные интересы.

— Ну ладно, Звенигород — это твое личное дело. Если у тебя другие интересы, — это слово она язвительно подчеркнула, — можешь не ехать с нами... Но на репетиции изволь ходить...

Я подошел к ней и ласково обнял за плечи; несколько раз не очень уверенно дернувшись в сторону, она притихла.

— Ну что ты сердишься?! — Я ощущал к ней в этот момент почти родительские чувства, а ведь был старше всего лет на восемь, не больше. — Ты же знаешь, что я спою, когда надо будет, без всяких репетиций.

— Послезавтра вечер, а ты даже костюм не примерил.

— Примерю. Сегодня обязательно примерю. И в Звенигород с удовольствием поеду. Если получится...

Возмущенно фыркнув, она все же сбросила с плеча мою руку.

— В том-то и дело — если получится... Ты не распоряжаешься собственной жизнью.

— А это уж мое личное дело. — Я продолжал улыбаться, но слова ее начали меня сердить.

— Никто в твои личные дела не вмешивается. — Она сбавила тон, и теперь в том, что говорила, ощущалась искренняя горечь. — Но мы вместе работаем, и если мы видим, что у кого-то из нас какие-то трудности, должны помогать друг другу.

— Какие трудности? — удивился я и оглянулся на инженеров, но они почему-то отвели глаза. — Что за чушь?!

Они, как и многие на фабрике, конечно, знали о существовании Нины, но я не предполагал, что наши отношения рассматриваются как некая сложность в моей жизни, которую необходимо общими усилиями преодолеть.

_--Конечно, если ты считаешь, что у тебя все нормально? Валя устало опустилась на стул, — то говорить не о чем. Но то, что мы знаем...

—А что вы, собственно, знаете?! — Тут я окончательно разозлился. — И кто тебе дал право лезть в мои дела? У меня все прекрасно! Я делаю то, что хочется. И никакая помощь мне не нужна. Я сам могу помочь кому угодно!

Тут очень кстати зазвонил телефон: добавить еще что-то к тому, что я уже сказал, было трудно, но еще трудней было уйти без предлога.

— Тебя к директору. — Валя повесила трубку и уткнулась в лежащие перед ней бумажки.

Неужели желание коллектива навести порядок в моей личной жизни достигло такого накала, что даже директора к этому подключили? По поведению секретарши что-либо определить (обычно она была в курсе всех директорских дел) не удалось. Сам шеф был человеком абсолютно непроницаемым и с одним и тем же выражением лица объявлял выговоры и благодарности: сказывалась тридцатилетняя служба в армии.

Впрочем, чуть придя в себя после Валиных наскоков, я и сам догадался, чем обязан столь высокому вниманию.

— Ну, принес? — спросил он, жестом пригласив сесть.

— Что? — Я решил потянуть время.

— Справку...

— Какую справку?

— Из института.

— Из института?

— Да... Ты что, забыл? Или опять врешь?

Я врал, конечно, но ему никто не давал права говорить мне такие вещи, и поэтому я обиделся. Не очень, конечно, но так, чтобы он почувствовал.

— Ты странный парень Я понять не могу — учишься ты все-таки или нет?

— Учусь!

— На каком курсе?

— Я же сказал, на третьем.

— А почему справку не несешь?

— Забыл.

— Ну это смешно, месяц справку получить не можешь. Ты мне честно скажи.

— Что?

— Вообще... все_

— Не понимаю...

— Сколько врать-то можно? За четырнадцать лет ты мне столько всего наврал, что...

— Я работаю здесь тринадцать с половиной дет.

— Ну, за тринадцать с половиной.

— А вы сами?

— Что?

— Вы всегда говорите правду?

Он был добряком, наш директор, и благоволил ко мне, поэтому прощал некоторую вольность в разговоре, а точнее, просто не замечал ее.

— Ну ты сравнил! У меня целое производство. Сколько вас у меня? Ну иногда пообещаешь лишнее... ради интересов дела. Не просто же так...

— А сейчас никто просто так не врет, все ради дела. У всех свои причины.

— У тебя-то какая причина? Ты мне сколько лет голову морочишь, что в МГУ учишься заочно? А зачем? Какой смысл?
Столько лет потерял, пока не признался!.. И опять непонятно, учишься или нет?

— Я же сказал: учусь

— Тебе диплом нужен. Неужели ты не понимаешь? Четырнадцать лет не шутка.

— Тринадцать с половиной.

— Ты меня не поправляй. — Он вдруг рассердился и перешел на крик: — Я горло деру за тебя в управлении... Ругаюсь за него, понимаешь... А он мне голову морочит. Заврался вконец. И хоть бы причина была какая. Тебе говорят: скажи правду, а дальше не твое дело, и без института я тебе это место пробью, труднее будет, но пробью. Но я должен знать все, как есть, если тебя выдвигаю...

— Я же сказал вам...

— Тогда чтобы через два дня справка была. Два дня даю. Последний срок. Понял?

—Да...

Смешно было, бы сейчас, в тридцать два .года, после стольких упущенных возможностей таскаться по вечерам на лекции, чтобы в конце концов получить диплом инженера-технолога. Кого бы я этим дипломом удивил? И что бы я вообще с ним делал? На фабрике мне и без него неплохо. Что же касается выдвижения, то при всей приятности самого факта ничего, кроме дополнительной ответственности, должность начальника производства мне не сулила. Славы бы она мне не прибавила, ибо никто, кроме работников фабрики, о моем повышении не узнал, денег тоже — мастера у нас получали по выработке, а заработки у меня на участке дай бог каждому.

Работать на фабрике приходилось много, конвейер не остановишь, но особой спешки никогда не было; ощущение цейтнота возникало после работы, причем все чаще и чаще.

Сперва я отвез в больницу Азиза. В приемном покое, пока дежурная медсестра заполняла карточку, я предупредил старика, что, возможно, на несколько дней уеду, но пусть он не беспокоится, его ежедневно будут навещать мои друзья, и недостатка ни в чем не почувствует.

— Только предупреди Испанца. — По тону старика я понял, что возможность моего отъезда его обеспокоила.

— Да не волнуйтесь вы. Во-первых, неизвестно еще, уеду я или нет. Скорее всего, не получится. А во-вторых, я же сказал; вас будут каждый день навещать.

— Спасибо...

— И тут я подумал, что у Испанца могут быть свободные деньги: ремонт квартиры, который он собирался начать этим летом, отложился на год.

— Как Вы думаете, я могу попросить у Испанца в долг на несколько месяцев...

— А сколько тебе нужно.

— Много. Я про Испанца спрашиваю, ваши деньги мне не нужны.

— Почему? — Старик нахмурился.

— Потому что мне нужна большая сумма, и надолго. А у вас таких денег нет.

С этим он грустно согласился. Так его и увезли, покачивающего головой в знак согласия с тем, что больших денег у него нет.

У закрытых дверей ресторана «Баку» опять толпилась очередь, но судки, громыхая которыми я пробился к двери, помогли убедить и швейцара; поверив, что у меня единственная цель — получить обед на дом, он на всякий случай тщательно проследил за тем, чтобы я по дороге на кухню не проник в один из залов.

С каждым разом процедура проникновения в этот ресторан все более усложнялась, но Старик почему-то настаивал на том, чтобы я брал ему обеды именно здесь. Старые связи Азиза позволяли гораздо легче договориться с «Арагви», где кухня, по моему убеждению, была не хуже. Азиз не раз говорил об этом Старику, приводя в качестве доказательств только ему известные факты, но Старик был непоколебим. Из патриотических соображений он считал, что лучше съесть плохую, долму из «Баку», чем хорошее сациви из «Арагви».

Прожив последние пятьдесят лет в Москве, Старик умудрился остаться горячим патриотом родной земли. Надо сказать, что и родина отвечала ему взаимностью, одаривая всем, что было в пределах ее возможностей; кроме дачи под Москвой Старик имел еще дом в Шемахе, звание республиканского академика и уйму всяких привилегий, делающих старость приятной...

Вот кто мог одолжить мне деньги так же легко, как и Испанец. Из трех моих старичков только Азиз был стеснен в средствах, у двух других денег хватило бы на несколько кругосветных путешествий. Но меня интересовала только поездка домой. Хотя бы на два-три дня. Судя по робким намекам Алика, обиды, возникшие после моего последнего посещения родного города, оказались гораздо сильнее, чем можно было предположить. Но без денег там делать нечего, все только усложнилось бы...

Конечно, Старику ничего не стоило одолжить мне любую сумму. Но игра в предсмертные приготовления, возникшая как осложнение после двустороннего воспаления легких, увлекла его настолько, что ни на что другое он уже не в силах был отвлечься. Разговоры о смерти, которые Старик постоянно вел, были удобны тем, что обязывали каждого быть внимательным к любым самым нелепым его капризам, а ему давали возможность отмахиваться от всего, что не связано с ним и его болезнью.

Большую часть дня он проводил на поляне перед домом, раскинув свое могучее тело в кресле-качалке. Кто-нибудь разводил в нескольких шагах костер — это тоже было одним из его последних после болезненных увлечений, — и он, закутавшись в плед, якобы часами наблюдал за причудливой игрой огня. На самом же деле он мгновенно забывал о костре и занимался чем-нибудь вполне прозаическим — решал кроссворд, или стриг ногти, или просматривал газеты. Но не дай бог вовремя не подкинуть в костер полено, — забыв о близости смерти, Старик долго и смачно ругался последними словами.

Впрочем, иногда он настолько входил в роль мудрого старца, уже сделавшего первые шаги на пути к небесам, что «промахи» окружающих принимал со смиренным видом, давая понять, что готов безропотно вынести любые испытания. В такие дни с ним было особенно трудно.

И совсем редко он становился тем, кем был на самом деле: ироничным, уверенным в себе любителем жизни во всех ее проявлениях, и обнаруживалось, что хоть это и затухающий вулкан, но клокочущая в нем лава еще может обжечь. В свои шестьдесят пять лет Старик умудрялся нравиться женщинам, да и сам, вдруг вспыхнув, увлекался ими не на шутку... По большую часть времени он готовился к смерти...

Судки с обедом были встречены с приличествующим умирающему спокойствием. Но съедено было все — и пити, и долма, и шашлык — проворно, с умением, выдающим классного едока.. Долму он полил простоквашей с чесноком, к шашлыку потребовал соус собственного изготовления (смесь ткемали, аджики и болгарского кетчупа с мелко нарезанной свежей кинзой; обновлялась эта смесь чуть ли не через день во время сеансов огнепоклонничества), а полную тарелку пити заел огромной луковицей, нарезать которую не позволил, чтобы не потеряла сочности, а раздавил собственноручно, благо кулаки еще сохранили былую мощь.

На этот раз он сидел на застекленной веранде, но костер посреди двора все же был разожжен. Горел огонь и в камине, занимающем полстены в гостиной, к которой примыкала веранда. Два костра в начале июля — в этом уже было что-то откровенно вызывающее, но Старик не любил себя ни в чем ограничивать. Поедая обед, он делился сомнениями, возникшими, по всей видимости, из-за необходимости любоваться красотой двух костров одновременно.

— У каждой из них свои плюсы и минусы, — изрек он глубокомысленно, обгладывая очередную косточку. — Нигяр была красавицей и понимала толк в любви, но ни черта не хотела делать, лентяйка была страшная. У Лины Гургеновны был отвратительный характер хотя долму готовила замечательно.» И с ней было о чем поговорить... Лиза... Лиза была прелесть. Я очень любил Лизу. И, пожалуй, более всего склоняюсь к ней... Меня пугает только ее болезненность. Холецисто-панкреатит не шутка. Очень мучилась, бедняжка. Приступ за приступом. Из больницы не вылезала в последнее время. — Он задумался. — Да, тут нужно быть очень осторожным. — Речь шла о трех покойных женах Старика, он все никак не мог выбрать, с кем из них рядом лучше быть похороненным. — Хочется, чтобы и место было уютное. Это может все решить. В конце концов, я всех их любил. И каждая имеет на меня право. — Он опять задумался, не забывая при этом есть. — Нигяр самая молодая, — осенила его новая мысль, — ей же всего тридцать шесть было. И азербайджанка. Все же свое родней. Ты как считаешь?

— Надо съездить посмотреть, — ответ мой был преднамеренно уклончивым, — я же предлагал...

— Ну куда мне, — вздохнул Старик, — ты же видишь, еле дышу, мне бы до осени дотянуть.

— Да вы прекрасно выглядите. И аппетит хороший.

Спохватившись, Старик стал есть медленней, вернее менее заинтересованно, напустив на себя отсутствующий вид, будто это и не он ест.

— А как твои дела? — спросил Старик чуть погодя с еле заметной усмешкой.

Надо же было ляпнуть про аппетит. Старика это явно задело и означало, что теперь он не отвяжется, пока каким-то образом не выместит досаду, — не любил старичок, когда упоминали о его недостатках, ох не любил!

— Все нормально.

— Отпраздновали юбилей? — Он усмехнулся и вытер губы.

—Да.

— Ну и как?

— Нормально.

— Рассказывай.

— Да что рассказывать? Пошли в ресторан. Посидели, поговорили...

— И ты доволен?

— Да:

— Ты считаешь, что все у тебя хорошо?

— Да. Только, прошу вас, не заводитесь.

— Не заводиться?! Да я убить тебя могу, несмотря на то, что сам при смерти. Выбросить четырнадцать лет жизни коту под хвост и еще требовать от меня одобрения?!

— Мне не нужно одобрения! Я только прошу не говорить об этом!

— А я прошу не ставить мне условий... После моей смерти ты ни от кого не услышишь правды.

— Почему это?

— Потому что правду может сказать только тот, кто ее знает. А ты всем врешь, и в ответ слышишь такое же вранье. Ты же погряз во лжи.

— Может, хватит?

— Но больше всего ты врешь себе.

— Это неправда.

— Четырнадцать лет изображать любовь к женщине, только чтобы сделать ей приятное, — это не самообман?!

— Я не изображал, я любил ее.

— Вранье. Вначале была глупость, детское увлечение, потом привычка, а дальше — чистейшая ложь...

— Неправда.

— Ты хочешь сказать, что и сейчас ее любишь? Я промолчал. Это придало ему активности:

— Самовлюбленная эгоистка. Сожрала лучшие годы твоей жизни.

— Если вы не прекратите, я уйду!

— На чем? — с насмешливым вызовом спросил он.

— На электричке! И что вы каждый раз тычете мне в глаза своей машиной. Я ваши дела на ней делаю. Мне она не нужна. Старик понял, что перебрал.

— Белье сдал? — перешел он на деловой тон.

— Все сдал. И белье, и в чистку.

— Извини... Но ты должен и меня понять... Мы же друзья... мы друзья или нет? Я тебя спрашиваю.

— Друзья.

— Ну вот. А раз так, то я должен, пока еще в состоянии, пока еще дышу, высказать тебе то, что у меня на душе. Так что не обижайся. Ладно?

—Ладно. — Лучшего момента быть не могло: Старик, видимо, испытывал легкие угрызения совести, во всяком случае, изображал таковые на своей крупной львиной физиономии. — У меня к вам просьба.

-Он откинулся в кресле, и сходство со львом усилилось. — Давай валяй.

— Вернее, две просьбы...

— Деньги?

—Да!

— Сколько?

— Много.

— Зачем?

— Мне надо съездить домой.

Он удивленно тряхнул седой гривой.

— Ты хочешь поехать в Сангачаур?

—Да.

— Занятно. Что-нибудь случилось?

— Свадьба друга.

— Ну и что?

— Я обещал приехать.

— Ты что, рассказал ему правду?

— Нет.

— Как же ты поедешь?

— Я на два дня. Закажу надгробье и назад!

— Деньги нужны на надгробье?

— Не только... На дорогу и подарок...

— Сколько всего?

— Рублей пятьсот-шестьсот.

Он задумался не больше чем на секунду.

— Не дам.

— Я верну.

— Дело не в деньгах.

— А в чем?

— Я не могу участвовать в твоих дурацких затеях.

— Надгробье на могилу матери — это дурацкая затея? Он пропустил вопрос мимо ушей.

— Ты хочешь поехать туда, чтобы изображать из себя большого ученого, а я, умирающий старик, должен это оплачивать? Ты считаешь, это справедливо?

— То, что вам невыгодно, вы не слышите.

— Я все слышу. На могилу нужно рублей двести, не больше.

— Вы знаете, сколько стоит мрамор?

— Человек, получающий двести рублей в месяц, не должен претендовать на мрамор. А если уж так приспичило, то за три года, прошедших после смерти матери, можно было собрать хотя бы часть этих денег. Чтобы уж не все делать за чужой счет. У тебя есть свои деньги? Ну хоть немного? Чуть-чуть? Самая малость? Совсем ничего?.. Ни рублика? Ну вот видишь! — Старик удовлетворенно осклабился. — Тебе же надо последние деньги в ресторан ее отвести... А какая вторая просьба? Я вытащил из кармана медаль.

— Откуда у тебя моя медаль? — Старик нахмурился.

— Она висела на вашем сером пиджаке. Я чуть в чистку не сдал.

Старик протянул, было руку за медалью, но сдержался.

— Зачем она тебе? Не понимаю.

— Ну что вы прикидываетесь! Хорошо все понимаете.

— Хочешь прицепить чужую медаль и водить людей за нос? Слушать это уже было сверх всяких сил. Я встал. Старик тут же опять сменил тон:

— Садись, садись. Что ты вскочил? Вечно ты обижаешься. Можно подумать, что я клевещу... Ну подожди...

Я спустился с веранды и пошел к зеленым воротам, изнутри подпертым коротким бревном.

— Подожди, я тебе говорю! — заорал Старик. — Слышишь?! Ты думаешь, мне жалко?! Стой, я тебе говорю, я же умереть могу! — Он рявкнул так, что сорвал голос и закашлялся. Пришлось остановиться. — Иди сюда. Ты же потом жалеть будешь, что угробил меня. — Кашель, но уже не очень натуральный, продолжался и когда я вернулся к веранде. — Деньги я тебе не дам. У меня самого их мало. И я поклялся: пока ты не прекратишь свое вранье, я не дам тебе ни рубля. Когда мать твоя скончалась, поклялся.

— Да не врите хоть!

История с клятвой была похожа на выдумку, особенно неприятную из-за того, что Старик в общем-то был человеком правдивым. Велика же сила денег, если не жадный человек, имея в загашнике больше десяти тысяч — я видел сберкнижку собственными глазами, — врет с таким искренним волнением.

— Когда ты говорил, что из-за матери все выдумал, чтобы ее не расстраивать, я еще как-то мог это понять. Но теперь ее нет — для кого ты все это изображаешь? Кому какое дело, кончил ты университет или нет? Двое у тебя детей или ни одного? Доктор ты наук или мастер на фабрике валенок? Кому это нужно? Твоим друзьям? Родственникам? Для кого ты стараешься?

— Для себя. — Никакой надежды переубедить этого старого рационалиста у меня не было, так же, как и потребности излить ему душу, и все же я не смог удержаться от попытки объяснить ему кое-что, чтобы не так уж бессмысленно выглядело в его глазах вранье, к которому я время от времени прибегал в силу обстоятельств. — И не думайте, что это так уж глупо. Вам кажется, что ваша жизнь — пример того, как надо жить. А я доволен своей. А то, что мне трудновато иногда, — это ничего, я знаю, во имя чего мне трудно.

— Знаешь? — удивился Старик так, будто услышал о чем-то невероятном.

— Да, знаю.

— Во имя чего же?

— Какая разница — действительно я доктор наук или это моя выдумка? У меня есть все: и хорошая квартира, и работа, которая мне нравится, и зарабатываю я неплохо. А плюс ко всему есть еще то, о чем мечтала моя мать. И совсем не важно, что в реальности этого нет. Она мечтала, чтобы я стал ученым, и для нее эта мечта осуществилась. Так же, как и для моих друзей. Если бы я жил плохо, то другое дело, тогда бы можно было сказать, что я неудачник. А у меня все есть.

— Даже любовь...

— Даже любовь... И вам этого не понять... Неудавшаяся любовь ничем не хуже любой другой.

— Даже если из-за нее ты не получил образования и вынужден многие годы врать самым близким людям, единственной матери...

— От моей лжи никому вреда нет.

—— Кроме тебя самого.

— И мне тоже никакого вреда.

— Это тебе так кажется. Все, кто врет даже из самых лучших побуждений, рано или поздно становятся жертвами своей лжи. Это универсальный закон, распространяющийся на всех и на вся, от отдельного человека до целого государства...

Нет, он был не прошибаем.

— Я же вам все объяснил... Мне лично абсолютно все равно, есть у меня высшее образование или нет. Оно было нужно моим близким, и для них я бы его получил. Какой мне от этого вред

— А этой дамочке нужна была вечная, неувядаемая, жертвенная любовь, и она тоже ее получила.

— Да. И при этом она любит меня, несмотря ни на что.

— Что же она вышла замуж за другого? Я махнул рукой:

— С вами бесполезно говорить, вы прагматик.

— Да, я прагматик. — Он усмехнулся, прикрывая зевок. — Если иметь в виду то, что я верю только в реально существующие вещи, — он еще раз зевнул и вдруг совсем сник, видимо устал, — и не цепляюсь за воображаемые ценности. Но я хочу, чтобы ты поверил — мне не жалко денег! Хочешь верь, хочешь нет! В тот день, когда ты скажешь всем правду, я дам тебе любую сумму. Не усмехайся. На дело, конечно. Выбрасывать деньги я не собираюсь. Я их горбом заработал, так же, как и все остальное...

— А насчет медали вы тоже дали клятву?

Старик потерял интерес ко всему — и к разговору, и к медали; воспитательный порыв пропал так же стремительно, как и возник.

— Да возьми ты эту медаль. И езжай куда хочешь. — Он махнул рукой. — В один прекрасный день проснешься, но поздно будет...

— Я не могу не поехать. Неужели вы не понимаете?

Старик ничего не ответил.

— Я хочу спать, — сказал он капризно. — Ты утомил меня. Я скоро умру, и все останется тебе. Я уже написал завещание.

—Какое завещание?! Что вы говорите? Вам еще жить и жить, И вообще, при чем тут я? У вас есть племянники.

— Я их терпеть не могу, этих молодчиков. И их мать. А они меня. Почему я должен им что-то дарить? Ты заботишься обо мне.

— Я делаю это не из-за денег. Я у вас в долг просил.

— Знаю, знаю, — проворчал Старик. — Я все про тебя знаю.
Ты благородный человек. Хоть и врун. Благородный врун. Ну ладно. Ты все-таки поедешь?
—Да.

— На сколько?

— На два-три дня.

— А где деньги возьмешь?

— Достану где-нибудь.

— Не забудь на работе отпроситься. А то ведь выкинут, не посмотрят на то, что лауреат Государственной премии. — Старик хихикнул и прикрыл глаза. Через несколько мгновений он уже спал, прихватив с собой улыбку, как ребенок

Старик часто улыбался во сне. В жизни оставалось еще так, много приятного, что даже относительная близость смерти не омрачала его существования. Старик считался крупнейшим специалистом по азербайджанскому фольклору. И осенью надеялся выехать в последнюю, предсмертную, как уверял всех, экспедицию в район Кельбаджар; не было дня, чтобы он не говорил об этом.

Старик улыбался во сне еще и потому, что любил свое прошлое. Ему было о чем вспомнить, и, перебирая, как бережливый коллекционер, события своей бурной жизни, он получал больше удовольствия, чем какой-нибудь обладатель ценных старинных монет или редчайших марок.

И еще — и это было, пожалуй, самым главным — Старик получал удовольствие от самой жизни: от чистого воздуха, вкусной еды, от разговоров со сторожем, от чтения — от всего, что подтверждало то, что он еще жив.

И конечно, ему нравилось, что он ни от кого не зависит на старости лет. Старик ценил свободу и именно этим объяснял свое заинтересованное отношение к деньгам — они были для него «материальным обеспечением свободы и независимости:» сами деньги, по его уверениям, не представляли для него никакой ценности.

Может быть, он и говорил правду. Но когда деньги есть, можно придумать разные объяснения своей скупости. Гораздо сложнее, когда их нет...

Машину я хотел оставить на даче, чтобы он понял все же, что я обиделся. Но, поразмыслив, вынужден был все же взять ее. На следующий день обойтись без машины было невозможно, во-первых, из-за самого Старика — кто бы ему привез обед, если не я? — во-вторых, из-за Нины — без машины доставить уголь в мангал для шашлыка было бы трудно.

По дороге я дважды позвонил на Кутузовский, но Алик еще не вернулся: наверное, загулял с друзьями...

Азиз чувствовал себя неважно, а главное — опять начались разговоры о доставке его тела в Баку. Но узнав, что отъезд мой откладывается на неопределенное время, он несколько приободрился и попросил, чтобы я переговорил с врачом, — может, с иной он будет откровенней...

Врач, мой ровесник, со странной фамилией Строкопытов, ничего определенного не сказал.

— Вы сын?

— Нет... знакомый... друг.

— Ну, что я могу сказать?.. — Как многие слабые от рождения люди, он увлекся физкультурой, уже став взрослым человеком, — в углу кабинета лежали гантели, на стене у двери висел эспандер, а худое, узкоплечее тело, (он переодевался, когда я заглянул в дежурку) было покрыто запоздалым комковатым покровом мышц. — Он очень слаб. И нужно быть готовым ко всему. Близких родственников у него нет?

— Нет.

— Вся надежда на организм. Может, и проскочит.

— Доктор, а может, нужны какие-нибудь редкие лекарства? Он улыбнулся:

— А вы можете их достать?

— Попытаюсь.

— Все необходимое он получает.

— Ну, а все же? Бывает же иногда, что какое-нибудь лекарство может помочь, а в больнице его нет.

— Бывает. Но ему ничего особенного не требуется... — Он задумался на мгновение. — А впрочем... — Вытащив из нагрудного кармана ручку, он начеркал на бумажке какое-то длинное латинское название. — Кашу маслом не испортишь. Попытайтесь достать это. Пусть поглотает...

Азизу разговор с врачом (конечно, чуть отредактированный мною) понравился. Особенно приятное впечатление произвела бумажка с названием редкого лекарства.

— Я же говорю, — удовлетворенно откинулся он на подушку после тщетной попытки осилить латинские буквы, — к ним подход нужен, с врачами надо уметь говорить. Поезжай к Испанцу. Он достанет это лекарство хоть из-под земли...

У дома Испанца я позвонил еще раз на Кутузовский, и Алик сразу же поднял трубку.

— Алик, слушай меня, — сказал я деловито, — тут у меня важное мероприятие возникло. Так что сегодня мы не увидимся. Постель ты знаешь где... В холодильнике есть колбаса и масло. Утром просто захлопнешь дверь. Только ключ не забудь взять...

— А завтра? — робко спросил он.

— А завтра?.. — Хорошо, конечно, если бы он пошел со мной к Нине, один такой вечер дал бы ему больше впечатлений о московской жизни, чем самые красочные рассказы, но это было невозможно: одно неосторожное слово Нины, или Олега, или кого-нибудь из гостей — все мои многолетние старания скрыть правду оказались бы напрасными. — Я, видимо, уеду, Алик. И вернусь очень поздно. Так что ты меня не жди, ложись...

Врать наивному Алику очень не хотелось, но иного способа избежать его визита к Нине не было.

— Но ты точно приедешь?

—Да.

— А то я послезавтра хочу двинуть домой.

— Уже?

—Да.

— Ну ладно, еще обсудим это. До завтра...

Лысый, с изрытым оспинками лицом Испанец, поправляя пенсне с крошечными овальными стеклами, долго и убедительно объяснял, что ни рубля одолжить не может, потому что не имеет на это права.

— Ты же знаешь, дорогой, нашу семью — у нас все общее. Деньги есть, вот здесь в шкафу лежат, но это общие деньги, семейный бюджет. И никто не может их тронуть, даже я сам. Знаешь, семья большая, расходов много, все рассчитано на целый год вперед, это всем известно, у нас ни от кого тайн нет.

Пользуясь любым случаем, Испанец с удовольствием рассказывал об их семейных порядках, самых справедливых, самых разумных, построенных на взаимной любви и преданности семейным интересам. Портрет брата в лихо заломленном берете и с автоматом ППШ на груди висел над его головой, и рано или поздно Испанец должен был упомянуть о нем — все решения в этом доме принимались с ссылкой на брата, погибшего в тридцать седьмом году в Испании. Сам Испанец тоже был бойцом Интернациональной бригады, но недолго, а брат прошел всю войну от начала до конца, имел какие-то ответственные задания и легендарные заслуги. Жизненный путь старшего брата, в особенности испанский период, изучался всеми членами семьи, невзирая на возраст и пол (а всего их жило в семи комнатной квартире восемнадцать человек). Испанец находился в переписке со множеством очевидцев, институтов и архивов и собрал огромное — три толстенных, роскошно переплетенных тома — количество документов, убедительно подтверждающих бесценный вклад старшего брата в освобождение народов мира (до Испании он где-то еще добровольцем сражался за свободу).

Усилия Испанца не пропали даром — одна из улиц в Баку была названа именем брата, и уже несколько лет шли разговоры об установке памятника на родине героя в одном из апшерон-ских селений.

— Получены уникальные документы... — Грузный Испанец кз-за одышки старался мало двигаться, и поэтому все, что могло ему понадобиться, находилось под рукой — в ящиках стола, в нескольких коробках, лежащих у него в ногах, двух портфелях на подоконнике и в нижнем отделении шкафа, до которого он мог дотянуться. — Хочешь посмотреть?

Отказаться было неудобно; каждый азербайджанец, по искреннему убеждению Испанца, должен был стремиться узнать получше жизнь замечательного героя.

— Вот ответ из Центрального архива. В двадцать первом году он, — Испанец вскинул глаза и скользнул почтительным взглядом по портрету, — уже через год после установления советской власти в Азербайджане, действовал в Средней Азии. — Папка с новыми документами была извлечена из шкафа, где лежали семейные деньги: видимо, новые сведения действительно считались ценными. — И как действовал! Несколько лет возглавлял борьбу с басмачеством в целой области! Я уже обратился к руководству республики с предложениями.

— Какими? — Вопрос был задан из вежливости, догадаться о предложениях Испанца было несложно: назвать какую-либо улицу именем славного борца за будущее народов, повесить мемориальную доску на доме, в котором он жил, опубликовать в республиканских газетах статьи, отражающие среднеазиатский период деятельности героя, приурочив это к очередной дате его рождения.

Так оно примерно и оказалось: пока Испанец зачитывал копию своего письма к руководству одной из республик Средней Азии, я с удивлением рассматривал странную фотографию, лежащую в толстой папке, перехваченной черной резинкой. На ней были запечатлены все члены семьи Испанца, включая жену племянника (сына младшей сестры, умершей от рака несколько лет назад), с дочерью от первого мужа-латыша. В центре, естественно, восседал в своем кресле Испанец, точно в таком же берете, как у брата; остальные сгруппировались вокруг него. Под
фотографией рукой Испанца было написано: «В центре сидит родной брат Мухтара Каспийского (таков был псевдоним брата в пору его революционной деятельности; в Испании он действовал под другим именем) с членами семьи», и подробно перечислялось, кто кому кем приходится, а главное, кем каждый приходится Испанцу и, следовательно, покойному Мухтару Каспийскому:

— А это зачем? — я показал на фотографию.

— Это для книги, — объяснил Испанец, — я решил написать книгу. Есть такая серия ЖЗЛ, жизнь замечательных людей, хочу им предложить. О гораздо менее заслуженных людях пишут. — Испанец обиженно высморкался, он был слегка простужен. — Я сам видел, о каких-то писателях, ученых, а человек, — он опять запрокинул голову и бросил преданный взгляд на брата, — жизнь отдал за счастье людей. Неужели он не достоин того, чтобы о нем была создана книга?!

Потом Испанец долго объяснял, что деньги за книгу ему лично не нужны, но семья большая, квартира, в которую он с таким трудом из разных концов Москвы и из Баку собрал всех ее членов, бывшая коммуналка, в ней раньше жили шесть семей, и поэтому очень запущена. Ремонт стоит бешеных денег, государство почему-то помочь отказывается, хотя в квартирных обменах содействовало; несколько лет это продолжалось, пока уд: лось собрать всех под одной крышей. Гонорар за книгу (говорят, писателям неплохо платят) был бы хорошей добавкой к семейному бюджету, который (тут он еще раз сделал спецналь ное отступление) является неприкосновенной общей собственностью, и, хотя ключи хранятся у него, Испанца, он, как глава семьи, не может взять ни рубля ни на какие цели, не учтенные статьями семейных расходов, даже очень желая помочь такому симпатичному молодому человеку, как я, дорогому им всем еще и потому, что рожден родной азербайджанской землей, а значит, одному из тех, кто помнит и любит незабвенного Мухтара Каспийского...

Лекарство он обещал достать в течение двух-трех дней. Спрятав бумажку с названием в портфель, он попросил помочь ему перебрать архив: бумаги были сложены в коробки из-под чешского gива, и достать их со шкафов ему не под силу...

После того как архив был приведен в порядок, пришлось вернуть коробки на место, предварительно вытерев со шкафов тонкий слой пыли...

Домой я добрался в двенадцатом часу. В каком бы настроении я ни возвращался в свою квартиру, каждый раз, еще поднимаясь в лифте, я ощущал почти детское чувство радости, как от встречи с любимой игрушкой после недолгой, но тягостной разлуки. Мне нравилось в ней все — и квадратная прихожая, и довольно большая кухня, недорогая, но уютная мебель, цветы, которые я начинал поливать сразу же, как переступал порог. Но больше всего меня радовал сам факт, что она есть. Существование этой квартиры придавало моей полувыдуманной жизни необходимую дозу реальности; она была одной из немногих точек опоры, на которых с грехом пополам держалась сложная конструкция многолетней лжи, деталь за деталью выросшая из одного моего неосторожного заявления, из несуществующей, но объявленной всем победы...

Машину удалось пристроить прямо у подъезда Владимирских. Не поднимаясь наверх, я вытащил из багажника жестяной корпус, вставил в пазы длинные прутья-ножки и установил мангал на обычном месте у задней стенки котельной, подальше от соседских окон. Бумажный мешок с одной стороны лопнул, и часть угля высыпалась на дно багажника. Но и того, что оставалось в мешке, хватило, чтобы распределить его равномерным и достаточно толстым слоем по всему мангалу. Отряхнув руки, я извлек из багажника завернутую в газету баранью ляжку.

В лифте я очистил верхнюю, мясистую часть от прилипшего к ней обрывка газеты и, нажав дверной звонок, выставил ляжку вперед, держа ее как букет цветов за сужающийся нижний конец.

Дверь открыла Нина, уже готовая к приему, гостей, рассмеявшись, она позвала Олега.

Облаченного в пестрый передник хозяина дома тоже удалось рассмешить.

— Ножи наточены?
— Все готово, — продолжая смеяться, ответила Нина. —
Но соседи нас убьют.

— Не успеют.

Олег взял у меня мясо и понес на кухню.

_ Ты надеешься, что на этот раз они задохнутся от дыма

сразу?

Хлопнула дверца холодильника; мы остались вдвоем. — Народу много будет?

— Уйма. Придется кормить партиями.

О чем еще можно у нее спросить? Какой задать вопрос, чтобы еще немного достоять рядом в полутемной прихожей? Да и она могла бы что-нибудь сказать, не дожидаясь вопросов: все, что угодно, любой пустяк, ей же было проще, в конце концов. Но она, ласково потрепав меня по плечу, пошла в кухню.

— Ты мясо в холодильник положил? — спросил я у Олега, входя вслед за ней в кухню.

— Да.

— Вытащи. Нарезать надо.

— Шесть часов, а еще ничего не готово, — пожаловался он, вытаскивая мясо из холодильника.

Кухонный стол был заставлен разложенными по тарелкам закусками.

— Как не готово?! А это что? — попробовала возразить Нина, но шутливо-грозный окрик мужа остановил ее:

— Работать! Работать! Всем работать! А ты, Эдик, режь свое мясо и марш во двор жарить шашлык!

Угли потрескивали от капающего на них жира, то и дело вспыхивали язычки огня. Чтобы мясо не подгорело, я брызгал на угли водой; над мангалом покачивался белесый и очень пахучий столб дыма.

Соседи, как ни странно, на этот раз крика не подняли. Несколько мальчишек — зрителей — оказывали посильную помощь: обжигаясь и дуя на пальцы, определяли по очереди степень готовности шашлыка.

Когда я поднял кастрюлю с дымящимся еще мясом наверх, квартира Владимирских уже была набита гостями. И в кухне, и в столовой, и в небольшом квадратном холле с двумя мягкими креслами и журнальным столиком стояли и сидели люди. При моем появлении общий гвалт на мгновение стих, и внимание сфокусировалось на мне, но тут же было сбито чьим-то разбойничьим кличем:

— Шашлык прибыл, братцы, налетай! Кастрюля пошла по рукам.

Обтирая взмокший лоб платком, я оглянулся в поисках свободного места.

— Идите сюда!

Меня усадили на широкую плоскую ручку одного из кресел в холле, кто-то подал тарелку с салатом н вилку, кто-то налил водки.

— Вы ищете Нину? — улыбнулась женщина, сидящая в том же кресле. Белокурые волосы ее, темные у корней, были заложены за уши с жемчужными сережками. — Ничего, ничего, сидите, — удержала она меня при попытке встать — очень уж я над ней возвышался, сидя на ручке. — Вы ищете Нину? — повторила она свой вопрос.

— Почему вы решили? — Я автоматически ответил улыбкой на улыбку.

— Об этом нетрудно догадаться.

— Вот как?

Я видел эту женщину впервые; за многие годы я перезнакомился почти со всеми, кто бывал в этом доме, но сегодня никого из знакомых не было, во всяком случае, отсюда, со своего места, я их не видел. Поэтому намеки этой незнакомой женщины показались странными.

— А где ваша гитара? — спросила женщина.

— Внизу. В машине...

— Вы будете петь, как обычно?

— Как обычно?..

Неужели я все-таки был знаком с ней?

— Ну да. Что вы так удивляетесь? Разве вы перестали распевать в этом доме романсы о любви?

Подчеркнуто бесхитростный тон женщины не давал возможности прервать этот разговор, нежелательный еще и потому, что трое мужчин, сидящих рядом, продолжая свою беседу, прислушивались и к нам — так, во всяком случае, мне казалось.

— Простите, но откуда вы об этом знаете? Разве я когда-нибудь пел здесь при вас?

Женщина закатила свои наивные серо-голубые глаза, эффектно сочетающиеся с жемчужинами в ушах.

— Какой вы чудачок, оказывается! О вашем вокальном трудолюбии легенды ходят! И вообще...

— Что вообще?

Женщина будто и не замечала моего замешательства,

— Ваша рыцарская преданность этому дому поражает воображение. Положить вам язычок?

— Нет, спасибо.

Появилась возможность пересесть куда-нибудь, но теперь меня удерживало желание выяснить, почему женщина с сережками затеяла со мной этот разговор и откуда она вообще обо мне знает.

— Как справились с шашлыком? — Женщина все же положила в тарелку несколько ломтиков языка и теперь опять наблюдала за мной, откинув назад свое удлиненное, довольно красивое лицо. — Очень устали?

— Нет.

Она улыбнулась.

— Вы ведь на всех семейных торжествах в этом доме жарите шашлык и развлекаете гостей романсами о любви в честь Нины?

И этот вопрос был задан с такой милой, почти детской наивной интонацией, что, даже понимая его истинный смысл, невозможно было к чему-нибудь придраться.

— А что в этом плохого? — спросил я, тыча вилкой в тарелку, которую держал в левой руке. — Это мои друзья.

— Друзья?! — В широко раскрывшихся прозрачных глазах женщины вдруг заискрилась откровенная насмешка.

— Я вас не понимаю,— не выдержав наконец, сказал я довольно сердито и поэтому громче, чем полагалось.

Мужчины, сидящие за столом, разом повернули головы в мою сторону. Женщина пожала плечами и обменялась с ними удивленным взглядом. Один из мужчин, с бесцветными пушистыми ресницами и тщательно зачесанными на лысину волосами, но всей видимости, был ее мужем.

— А что вы кричите? —спросил он. — Вам, по-моему, ничего особенного не сказали.

Это уже начало походить на коллективный розыгрыш.

— Почему вы обиделись? — все с тем же наивным дружелюбием поинтересовалась женщина. — Каждый живет, как ему нравится. Это ваше право, в конце концов.

— Какое право? Чушь какая-то.

Я отложил тарелку, встал. Видимо, голос мой услышали в комнате — оттуда появилась удивленная Нина.

— Научитесь вести себя в обществе, молодой человек — подключился к разговору пожилой толстяк, густая седая шевелюра которого победно контрастировала с лысиной пушистоглазого мужа.

— Что случилось? — будто не замечая конфликтной ситуации, улыбнулась всем Нина и взяла меня под руку.

— По-моему тебя ревнуют, Ниночка, — заявила женщина. —-Другого объяснения быть не может.

— А ну-ка, а ну-ка, сейчас мы все выясним. — Продолжая улыбаться, Нина тянула меня за собой в детскую комнату.

— Что случилось? — Улыбка сползла с ее лица, как только была прикрыта дверь. — Почему у тебя такой ужаленный вид?

— Кто эта женщина?

— Жена Олежкиного декана. А в чем дело?

— Откуда она знает, что я у вас регулярно пою? И про шашлык?

— Ну, бог ты мой, рассказал кто-нибудь.

— Кто-нибудь?

— Ну, я сказала. А что тут такого? Нет, ты неисправим...

— А то, что я тебя ревную, это тоже ты ей рассказала?

— Ну, боже, не делай из мухи слона. Какой ты все-таки азиат...

— Да, я азиат... И мне не нравится, когда надо мной насмехаются...

— Это все твои выдумки... Они милые интеллигентные люди...

В дверь просунулась голова Олега.

— Кончайте, братцы, личные беседы. Ты бы лучше сходил за гитарой, Эдик. — Он говорил громко и весело, чтобы было слышно в холле. — Ты что за номера выкидываешь? — уже другим тоном, обиженно и строго спросил он, войдя в комнату. — Напился, что ли? Люди первый раз в доме. Брось свои кавказские штучки... Ну что она тебе сказала? Ты никогда не пел у нас? А то, что ты сто лет в Нину влюблен, об этом даже сторож у нас в институте знает. Иди извинись перед людьми. И на этом кончим!

— Не буду я ни перед кем извиняться.

— Ну не извиняйся. — Олег поморщился. — Черт с тобой. Оставь только людей в покое. Сиди себе помалкивай. — Он пошел к двери. Нина направилась следом.

— Все не так было, — попытался я остановить их. — Они же откровенно насмехались...

Олег, поправив свободно завязанный галстук, замедлил шаг у самого порога.

— Слушай, — сказал он, глядя чуть в сторону, мимо меня, — неужели ты не понимаешь, что надоел всем? Ты же не ребенок, есть же какой-то предел, в конце концов. Она тебя жалеет, я терплю, но ты-то сам должен понимать, что так дальше продолжаться не может. Пора кончать эти детские игры. Ну любишь, страдаешь, я все понимаю, ну а что дальше! Тебе же и о своей жизни надо подумать...

Нина молча, ни слова не произнеся, вышла вслед за ним, оставив меня у полки с детскими книжками и коллекцией игрушечных автомобилей. На красном кузове одного из них было написано «хи-хи»— как раз в соответствии с ситуацией.

Странное у меня было в этот момент состояние: после сказанного Олегом потеряла всякий смысл обида на то, что именно Нина, Нина, в которую я влюбился, еще сдавая вступительные экзамены в университет, своей болтовней дала повод для насмешек надо мной. Страшно было другое. Она молча выслушала все, что сказал ее муж, и не попыталась даже возразить, сказать хоть слово в мое оправдание. Она, которая на протяжении четырнадцати лет твердила мне, что так нуждается в моей любви.

Я прошел через холл, глядя прямо перед собой, не замечая людей, мимо которых двигался. Женское лицо, мелькнувшее справа, было одновременно похоже и на Нину, и на женщину с жемчужными серьгами, отсекшую четырнадцать лет моей жизни с легкостью опытного хирурга-онколога.

Так и подмывало треснуть гитару, лежащую на заднем сиденье, об асфальт, но, открыв дверцу и оказавшись за рулем, я разрядил часть обиды в машину. Взревев как от боли, она вылетела со двора задним ходом, и развернувшись, помчалась по опустевшим улицам Москвы, пугая редких прохожих.

Алик не спал — в кабинете горел свет. Никакого желания беседовать с кем бы то ни было я в себе не ощущал, поэтому сразу же прошел в спальню и, не раздеваясь, ничком плюхнулся на тахту.

Подслеповатого старичка-музыканта напоминал я себе сейчас. Почему подслеповатого? Да потому, что не видел того, что каждому бросалось в глаза с первого взгляда, — любимый и бережно хранимый годами инструмент оказался давно источенным в труху и готов был рассыпаться от любого, самого легкого прикосновения. Стоило только прикоснуться. Но я ведь годами довольствовался малым— бережным сдуванием пыли... В память о былом...

Шаги за дверью отвлекли меня от самокритичных сравнений; Алик заглянул в спальню.

— Не спишь?

— Нет.

— Ты извини, конечно, — он сделал над собой ощутимое усилие,— но тебе все же надо съездить домой... хоть на два-три дня... Неудобно... Могилу надо привести в порядок... И дом заброшенный стоит... Без тебя невозможно. Ты только скажи что и как сделать, а мы доведем до конца...

Я закрыл глаза. Что-то надо было ему ответить, что-то конкретное. Но что?

— Ты прав, Алик... Я очень виноват... перед всеми... — Ничего конкретного не придумалось. Голос мой испугал Алика.

— Ты не волнуйся. Мы ходим на кладбище. Там все в порядке. И когда она жива была, ребята к ней заходили.

— Спасибо. Я постараюсь поехать, Алик... Сделаю все, что в моих силах. — Я опять закрыл глаза.

Он вышел из спальни, тихонько прикрыл за собой дверь, а я окончательно понял, что все в моей жизни уже давно предопределено, каждый шаг, каждое слово являются следствием однажды принятого неверного решения... Но структура (по выражению одного физика, приятеля Олега Владимирского) того печального момента, с которого все началось, была такова, что поступить как-то иначе было невозможно, — другого повода оставаться в Москве не было, а уехать я не мог. Из-за Нины. Только ложь могла тогда помочь...

Стоило скрыть от матери свою неудачу на вступительных экзаменах в университете, как постепенно, понемногу я полностью утратил способность управлять своей жизнью. Одна ложь вынужденно влекла за собой другую. Если ты поступил в университет, то, естественно, должен переходить с курса на курс, сдавать экзамены, ездить на практику и в конце концов получить диплом. Изменить что-либо было невозможно: история оказалась мучительно затяжной...

А тогда я надеялся, что уже через год смогу рассказать матери правду. Сдав вторично вступительные экзамены, поступлю в университет и уже студентом — какая, в общем-то, разница, первого или второго курса? — приеду домой вместе с Ниной, познакомлю ее с матерью и объясню причину своей лжи. Я был уверен, что мать, увидев Нину, поймет меня и простит. Но, увы, весной Нина, которая, как и я, искренне верила в то, что у нас любовь на всю жизнь, познакомилась с пятикурсником Олегом Владимирским, капитаном сборной университета по баскетболу (она пыталась научиться играть), и дальше события развернулись так, что к началу вступительных экзаменов у меня пропало всякое желание учиться в университете, да и возможности не было — и в голову ничего не лезло, и работу на фабрике я оставить не мог, надо было на что-то жить.

Домой я почти перестал ездить; мать была убеждена, что я учусь, и с гордостью демонстрировала все мои письма, а встречис друзьями я старался избегать.

На похоронах матери стало ясно, что, хоть Друзья и осуждали мое поведение, для своего города я стал легендарной личностью, достигшей немыслимых высот. Считалось, не без моих стараний, конечно, что я работаю в закрытом научно-исследовательском центре и вот-вот должен защитить докторскую.

Заколотив окна и двери дома, я уехал в Москву сразу же после погребения, не оставшись даже на традиционные третий и седьмой день поминовения покойницы. Не приехал я и на сороковой день. Из-за денег, которых у меня не было, а по всеобщим предположениям должно быть полно...

И как это женщины умудряются копить деньги при самых скромных заработках? Слабая надежда взять в долг не покидала меня и когда я шел по плохо освещенному двору, и когда поднимался по крутой, узкой лестнице старого московского дома на второй этаж. Прислушавшись к странному шуму за дверью — тихим сдавленным вскрикам, сердитому шепоту, скрипу половиц,—я назвался, не дожидаясь, пока спросят, чтобы погасить панику, вызванную моим звонком. Дверь тотчас открылась Счастливая улыбка, которой меня встретили, относилась не только ко мне. Поздний звонок, слава богу, не принес неприятностей, тревога оказалась ложной — вот еще почему так сияла Таня, впуская меня в длинный, широкий и захламленный коридор.

— Мы думали, участковый, — сообщила она весело тщательно запирая за мной дверь.

Из туалета вылез прожорливый Толик, а в комнате из-под кровати выскочила шестилетняя Маша. В отличие от Толика которого и хотел застукать участковый, она пряталась под кровать без всякой необходимости, и многочисленные попытки объяснить ей, что приход участкового для нее не опасен, результатов не давали.

—-А где Оля? — спросил я, когда Таня поставила передо мной чаи в стаканчике армуды, когда-то мною же и подаренном

— На репетиции.

— Что нового слышно?

— Все ждет, — вздохнула Таня, пытаясь печальной усмешкой как-то отделить себя от осуждаемого всеми поведения сестры.

Толик с аппетитом поглощал бутерброды.

— Ну как она? - спросил я его. Имелась в виду жизнь. Надо же и Толика вовлечь в беседу, чтобы сделать приятное Тане. Очень уж она стеснялась своего сожителя.

— Скоро еду. — Бедняге не сразу удалось проглотить содержимое туго набитого рта, и он долю прокашливался, прочищая горло. — Письмо пришло...

— Откуда?

— Из Таганрога.

— Но ты же не пьешь сейчас.

— Они лучше знают. — Толик покосился на Таню и обреченно полез в карман за письмом. — Надо ехать.

— Глупость какая-то. — Таня сунула Толику очередной бутерброд; Маша рисовала здесь же за столом, слушая разговоры взрослых. — Какие-то посторонние люди руководят твоей жизнью.

— Они не посторонние, —- с унылым резоном возразил Толик, принимая бутерброд. — Они мой цикл знают. Раз пишут «пора», значит, скоро запью.

Письмо было от сотрудников Таганрогской психиатрической лечебницы и начиналось словами: «Дорогой Толик, что же ты не едешь? Мы тебя ждем. Пора...». Почему-то от своего алкоголизма он лечился только в Таганроге, хотя и родился и всю жизнь прожил в Москве.

— Видишь? Надо ехать...

— Неужели у тебя ни капли воли нет?! — сердилась Таня. — Ты же обещал.

Толик виновато шевелил рыжими усами и ел. Обжорство было его спасением; даже многолетний алкоголизм не подорвал могучего Толиного здоровья. В перерывах между запоями и догадаться нельзя было, что он так тяжело болен: ни красноты в глазах, ни дрожания рук, ни расширенных сосудов. Вполне цветущий вид был у Толика, считавшего себя художником и поэтому нигде не работавшего.

Но от участкового Толик прятался по другой причине. Таня охотно его содержала (в общем-то и не любя особенно, так просто жили вместе, сошлись по случаю, как говорится), но мужем у нее числился совсем другой человек. Именно числился, потому что никакого отношения к ней не имел, и зачастил в дом лишь последнее время, из-за того же участкового. В отличие от Толика, он жаждал, чтобы его застали здесь и зафиксировали этот факт в каком-нибудь официальном протоколе.

Звали его Яшей. По всеобщему мнению, он был гениальным кинорежиссером; короткометражка, которую он снял на одной из провинциальных студий, действительно получила несколько международных премий, но почему-то восстановила против него руководство студии.

Яша приехал в Москву, был обласкан крупнейшими кинематографистами страны и начал переговоры о постановке полнометражного фильма в столице. Дело это, видимо, было сложное, затяжное; деньги, полученные за короткометражку, уже давно съедены, а главное возникла необходимость в московской прописке: по всеобщему уверению, прописка могла значительно упростить ситуацию. И тут, конечно, вспомнили о Тане и Оле. Кто же, как не они, должен помочь начинающему гению?

Поскольку Оля ждала своего Чиндяйкина, а Тане вроде терять было нечего — за Толика она замуж не собиралась, а отец Маши исчез через год после ее рождения — то выбор пал именно на Таню. И она безропотно пошла в загс, чтобы малознакомый ей Яша имел возможность снимать в Москве свои гениальные фильмы. С тех пор он появлялся редко, голодный и смущающийся, с большим желтым портфелем, в котором среди предметов первой необходимости — бритвы, зубной щетки, запасного белья и нескольких сценариев — лежали две круглые жестяные коробки с его фильмом.

Яшу кормили, давали возможность помыться, и он опять исчезал, чтобы продолжать свою борьбу за полнометражный фильм.

Толик Яшу не любил. Как-то Яша робко заметил, что сочетание бисквитного пирожного с соленым огурцом может привести к несварению желудка, и, к несчастью, ночью железный Толик впервые в жизни почувствовал себя неважно. Утром, будучи натурой художественной и склонной к суеверию и мистике, Толик заявил, что у Яши дурной глаз и в дом его пускать опасно. Всерьез этого никто не принял, но угрюмая настороженность Толика еще более сократила число Яшиных визитов. И так бы все и шло, если бы кто-то из соседей не разнюхал про Танин брак и не сообщил куда следует. С тех пор зачастил участковый, требуя Яшу и возражал против Толика. Выражаясь официально, он утверждал, что брак с Яшей носит фиктивный характер, и настаивал на лишении его прописки. Этим и объяснялась нервная обстановка в доме. Любой стук в дверь мог означать очередную облаву.

Теперь Яша стал появляться чаще, обязательно заходил с какими-нибудь просьбами к соседям, громко стучал молотком на лестничной площадке, чтобы обратить на себя внимание, участвовал в работах по озеленению и благоустройству двора, но бдительность участкового усыпить было трудно — он требовал, чтобы Яша, как и положено, ночевал в доме, если Таня действительно его жена. Осуществить желание участкового было трудно не только потому, что это не нравилось Толику, — в квартире было мало места, во второй комнате спали Оля и Маша. А Оля ждала Чиндяйкина, и другой мужчина в ее комнате был немыслим. Не потому, что Оля была ханжой, — пусть бы лежал себе на раскладушке,— ей не хотелось огорчать Чиндяйкина. Очень ревнивого, по ее словам. За шесть месяцев совместной жизни в Новосибирске, где она работала суфлером в драмтеатре, а он актером, Чиндяйкин успел убедить Олю во многом: и в своей любви, и в необходимости вернуться в Москву и ждать там его приезда, и в своей ревности и в своем достойном столичной сцены таланте, и во многом другом. Она терпеливо ждала приезда этого Чиндяйкина уже два года, продолжая любить и надеяться. Шестьдесят пять рублей, лежавшие в вазе на буфете, остались от тех ста пятидесяти, которые Оля собрала к первой назначенной Чиндяйкиным дате приезда. Эта дата несколько раз менялась, а с некоторых пор Чиндяйкин вообще не подавал никаких признаков жизни, предварительно, перед самым исчезновением, попросив выслать ему деньги на билет.

— Почему не ешь? — спросила Таня, пододвигая тарелку с бутербродом.

Я, поблагодарив, отказался. И посмотрел на часы.

— Сколько? — поинтересовался Толик.

— Без двадцати одиннадцать.

— Что-то Оля задерживается, — продолжая рисовать, заметила Маша.

— Пошла бы спать, — неуверенно предложила Таня.

— Я Олю жду.

— Напрасно. Она сегодня поздно придет. Я удивился — обычно Оля прибегала домой сразу же после репетиции.

— Отмечают сотый спектакль «Двух веронцев», — пояснила Таня. — У тебя дело к ней?

Я кивнул и наконец решился.

— К вам обеим. Но раз Оли нет, может ты... как-нибудь... — Я замялся; наедине без Толика и Маши все было бы гораздо проще, но они с откровенным интересом ждали продолжения. — Мне домой надо слетать. Необходимо позарез... И как назло пустой. Подумал: может, у вас есть? Собираете, может, на что нибудь... и пока вам не нужны. А через месяц я вернул бы.

— Мне тоже в Таганрог надо, — обиженно сказал Толик. Таня бросила на него гневный взгляд.

— Никуда ты не поедешь.

Толик опять полез в карман за письмом.

— Да ты прочти, что пишут.

— Ладно, потом поговорим, — оборвала она его, —вся ночь впереди.

— Нет у них денег, — сообщила Маша, —не собирают они… Сколько ни говорю — как об стенку горох!

Таня густо покраснела; как и Оля, она не умела отказывать.
Многие сложности в жизни сестер объяснялись именно тем что
им трудно было сказать «нет». '

Я поспешил на помощь:

— Я так, на всякий случай. Нет так нет. Обойдусь...

Краснота на лице Тани сменилась голубоватой бледностью

— Что же делать? — Она беспомощно оглянулась по сторонам как бы в поисках денег. - Как же быть? У меня только тридцать рублей.

— А жрать на что будем? — довольно спокойно поинтересовался Толик

— Достанем где-нибудь...

- Нет-нет, - я встал, - я не возьму. Речи быть не может. На Таниных щеках опять проступил красный цвет, но уже пятнами...

- Тебе же лететь... А мы достанем... И у Оли рублей двадцать есть. Как-нибудь дотянем...

- Спасибо Танюша. - Я ласково притронулся к ее руке у локтевого сгиба. — Очень благодарен, но... Она не стала больше уговаривать.

— Ты извини, пожалуйста. Как ужасно получилось!

— Все нормально, — успокоил я ее, — это ты извини

Маша, отложив карандаш, вдруг встала, подошла к буфету я вытащила из вазы несколько десятирублевок - те самые чиндяйкинские.

— А это что за деньги? — спросила она, вскинув руку над головой.

— Маша! — вскрикнула Таня. — Не смей!

Помрачневший было Толик оживился.

— Маша, эти деньги трогать нельзя! — сказал он, дурашливо скорчив строгую гримасу. — Они не для тебя отложены

Таня, застыв, прижав ладони к щекам, ждала развязки ситуации. Маша продолжала протягивать им деньги

— Этот ваш Чиндяйкин все равно не приедет, - сказала она торжествующе. — Он обманул тетю Олю. Я знаю

— Маша, замолчи, — шепотом попросила Таня,

— И тетя Оля знает. Два года уже прошло…

— Маша положи деньги на место, — по возможности строго сказал я, — дети не должны

вмешиваться в разговор старших.

— Маша, Маша! — в отчаянии качала головой Таня, в глазах ее стояли слёзы

— Да что вы на нее напали?! - вдруг рассердился Толик. — Права Машка, на кой черт эти гроши там солятся? Оля их не трогает, чтобы разговоров лишних не было. Стыдно ей... А если тихо потратить, она только рада будет.

Маша положила деньги на стол и снова взялась за карандаши.

Помолчали. Толик приосанился, важно повел головой. Ему редко удавалось высказаться, не рассердив окружающих.

— Не знаю,— задумчиво произнесла Таня. — Может.

— Да ясное же дело.— Изобразив на лице скуку, Толик удивленно пожал плечами.

— А ты знаешь, он прав, — вдруг решительно сказала Таня. — Пора кончать с этой историей. Действительно, уже два года прошло. Мы ей подыгрываем, деликатничаем из жалости! И ей же вредим.

— На билет даже ему посылала — все равно не приехал. — Толик потянулся к деньгам. — Сколько там осталось?

_ Не трогай! — строго сказала Маша и левой рукой отодвинула деньги подальше.

— Да я не трогаю! Я посчитать хотел! — обиженно завопил Толик. — Ты видишь, как грубят? — повернулся он к Тане.

— Я не грублю, — спокойно возразила Маша, продолжая рисовать. — Эти деньги для дяди Эдика.

Когда я вышел со двора, Маша, высунувшись из окна, махала мне на прощанье рукой. Таня, следившая за тем, чтобы она не вывалилась наружу, тоже подняла руку.

— Счастливого пути, — кричала Маша, — до скорого возвращения!

Я помахал им в ответ и, круто повернувшись, чуть не налетел на Олю.

— Извини. — Она улыбнулась; густые лиловые отсветы магазинной рекламы не портили ее грустного клоунского лица с круглыми умными глазами и печально загнутой по краям прорезью рта.

Я тоже извинился; шестьдесят пять рублей, лежавших в правом кармане пиджака, очень стесняли, и поэтому ничего больше я добавить не мог. А надо сказать о деньгах. Но как? Помогла Маша.

— Оля, мы твои деньги дяде Эдику отдали.— Она собиралась крикнуть еще что-то, но Таня оттащила ее от окна.

— Какие деньги? — Оля смотрела на меня с растерянным недоумением.

Теперь объяснить было еще сложней, но я все же сделал попытку.

— Извини... Я попросил в долг. А у Тани не было. И Маша...

Ну, в общем, мы взяли твои деньги. Те, что в вазе лежали. Они же тебе пока не нужны? А через месяц я верну... Нигде не мог достать. — Я полез в карман. — Вот они... Если... Она суетливо замахала руками:

— Ну что ты, конечно! Они же давно лежат... Возьми, пожалуйста.

— Спасибо... Мне надо домой слетать срочно.

— Я понимаю... Конечно.— Она улыбнулась блестящими шоколадно-коричневыми глазами и одобрительно кивнула головой, одновременно произнеся: — Счастливо.

— Спасибо...

Еще улыбка, кивок головы, подрагивающая, как от сдерживаемых рыданий, спина — и Оля исчезла в подъезде. Я механически шагнул следом и остановился. Показалось, что из темноты доносятся приглушенные всхлипывания; я был почти уверен, что слышу плач, но к окну опять прорвалась Маша и голос ее заглушил все существующие и несуществующие звуки

— Счастливого пути!.. Счастливого пути! — истошно кричала она, преодолевая материнский заслон.

На следующий день я в красном картонном сомбреро с нитяной бахромой пел под собственный аккомпанемент на сцене фабричного клуба испанскую песню «Мама, я еще вернусь в наш домик». Сквозь слезы, еле удерживаемые ресницами набитый зрителями зал был похож на объемную открытку, которую кто-то, забавляясь, выгибал, скручивал, сминал, и я вдруг почувствовал, что уже не могу, не выдерживаю, что вот-вот рухну под тяжестью груза, когда-то добровольно взваленного на себя. Дальше так жить было нельзя; невозможно врать на каждом шагу, думать и чувствовать одно, а вслух говорить прямо противоположное, каждый раз взвешивать сказанное, оценивать собеседника, чтобы определить, насколько ему можно довериться, многое ли он знает о тебе и не продаст ли при первом удобном случае…

Директор пил чай с лимоном, одновременно разговаривая по селектору с отделом снабжения: где-то что-то нам опять недогрузили.

Я хотел выйти, чтобы не мешать, но он жестом остановил меня

— А я тебя самого туда пошлю, — сказал он в селектор, и прозвучало это угрожающе, почти как предложение посидеть пару часов в газовой камере,— и крутитесь там вместе. Но чтобы войлок был...

Селектор щелкнул, выключился, директор отпил чаю.

— Принес? — спросил он не сразу, сумев наконец сосредоточить внимание на посетителе.

— Нет.— Я подошел поближе.— И вообще я не учусь...

Он еще некоторое время сохранял на лице неопределенно-рассеянное выражение, видимо, решая, как отнестись к моему признанию.

— Ну что же... — Он разглядывал меня так внимательно, будто впервые увидел. — Бывает и такое. Ко всему надо быть готовым. — Наконец он пришел к какому-то решению. — Послезавтра поедем вместе в управление. Я тебя кое-кому представлю...

— Послезавтра я не смогу, Филипп Петрович, — сказал а, сам удивляясь твердости своего голоса, — я как раз поэтому пришел...— Я протянул ему заявление.

— Ну. что ты написал тут? — спросил он. — «Прошу предоставить внеочередной отпуск без содержания». А на каком основании? Что у тебя? Что в приказе написать?

_ Напишите: семейные обстоятельства.

— А у тебя есть семья?

— Тогда по состоянию здоровья.

— А где бюллетень? Что у тебя случилось все-таки?

— Домой надо слетать.

_ К матери? Ах да, она же скончалась. Зачем же ты едешь?

— Надо.

— Ну что значит «надо»? Так каждый придет и скажет: «Надо». А работать кто будет? Это же производство, в конце концов. И вообще я тебя не понимаю, решается важный вопрос, ты в курсе дела, обо всем вроде договорились. А ты вдруг уехать хочешь! Без всякой причины. Несерьезно как-то.

— Это последний раз...

— Что последний раз?

— Все. — И опять я услыхал в своем голосе интонации, не посчитаться с которыми было невозможно... — Разрешите мне съездить, и все будет до-другому. Я вам обещаю...

— Ну ладно. — Он отвел взгляд и взялся за свою многоцветную шариковую ручку.

Что он там начеркал, разобрать было невозможно, но секретарша, получив заявление, тут же села печатать приказ...

Конечно, я знал, что Нина появится при первой же возможности, прибежит, как это обычно бывало в редких случаях наших размолвок, чтобы успокоить, объяснить, утешить, не вникая в суть моей очередной обиды, убежденная в том, что истинная причина всех моих обид и претензий одна — любовь к ней и вызванная этой любовью ревность ко всему, что с ней связано и к мужу, и к друзьям, и даже к работе, отнимающей у нее время! которое она могла бы посвятить мне. Невнимательная, чуть снисходительная ласковость, с которой она каждый раз встречала любые мои упреки, раздражала больше, чем то, из-за чего возникал конфликт, и я начинал в ярости обвинять ее в неспособности понять то, что происходит у меня на душе; выхлестнутая в крике обида рассасывалась быстрее, и, понимая это, Нина никогда мне не возражала, терпеливо выжидая, когда наконец я успокоюсь.

Но на этот раз я был удивительно спокоен. Зная о том, что Нина обязательно должна появиться, я ждал этой встречи без обычного нетерпения, не испытывая никакого желания высказать то, что накипело на душе, а ведь раньше в таких случаях я лишался способности думать о чем-либо ином, кроме как о предстоящем разговоре.

И потому, когда она появилась на аэродроме за десять минут до посадки, сердце не шевельнулось, как обычно: мое спокойствие было подлинным. Она надела платье, которое мне очень нравилось, а ей — нет, что уже само по себе означало что она настроена примиренчески. Да и первые ее слова, при всей их запальчивости, подчеркнуто подтверждали незыблемость наших отношений:

— И тебе не стыдно? Из-за какой-то глупой бабы устроил скандал! Что бы она тебе ни сказала, ты не должен был так поступать. Просто не имел права. Она тебя явно спровоцировала. А ты, как ребенок, поддался... Ну что ты молчишь? Обижен? Оскорблен? А сколько мне приходится выносить?! Я же терплю... Конечно, обидно... Я прекрасно тебя понимаю... Но ведь мы знаем, во имя чего все это терпим. Даже странно, что мне приходится говорить тебе такие вещи. Неужели какая-то пустячная история может что-то изменить? Ну? — Она ласково повернула мое лицо к себе, заглянула в глаза.

— Прошу тебя, не надо, — я попытался высвободиться

— Что не надо?

— He надо говорить об этом...

— О чем?..

— Обо всем... О любви и так далее.

— Я тебя не понимаю.

— И очень давно, к сожалению. 'Она опять повернула мое лицо к себе.

— Что с тобой? Неужели из-за болтовни какой-то... ты можешь...

— Да, могу...

— Значит, ты меня не любишь?

— Видимо, да.

Такое она слышала от меня впервые.

— Что ты говоришь! — сказала она тихо, поняв наконец, что на этот раз все гораздо сложнее, чем простая обида.

— Ты сама меня вынудила.

— Какая разница, почему ты это сказал, неужели ты вправду так думаешь?

—Да.

— Не верю.

— Не надо притворяться. Ты и сама думаешь точно так же. Уже давно нет никакой любви. Просто изображаем ее друг перед другом и перед людьми тоже...

— Зачем?

— Не знаю. Тебе лучше знать. Приятно, наверное. Как же, такая сильная, всепобеждающая любовь! Всем на зависть. А на самом деле — для тебя это игра, развлечение...

— Неправда.

— К сожалению, правда. Игра, на которую ушли четырнадцать лет моей жизни.

— А моей?

— У тебя-то все в порядке. Ты успевала одновременно заниматься устройством своих дел.

— Опять начинаешь?

— Да начинаю... Я потерял все, понимаешь, все... Из-за этой выдуманной, показушной любви я четырнадцать лет непрерывно вру, изворачиваюсь, прячусь от людей. А для тебя это приятная добавка к тому, что у тебя есть, развлечение после работы, отвлечение от семейных забот...

— А кто тебя заставлял?

— Ну конечно, во всем виноват я сам. Было бы удивительно, если бы ты этого не сказала. Но что поделаешь, если не все такие деловитые, как ты?! Не все могут играть в несколько игр одновременно.

— Ну какой смысл все ворошить? Но я уже не мог остановиться.

— Конечно, во всем виноват я сам. Надо было уехать домой, а не торчать тогда здесь год из-за тебя.

— Я не это имела в виду.

— А что?

— То, что происходило потом.

— А что происходило?

— Ну не надо, прошу тебя... Сколько можно говорить об одном и том же?

— Нет, ты все же скажи, что ты имеешь в виду? То, что я вынужден был обманывать мать, врать ей и всем остальным, что учусь в университете? Тебе ли упрекать меня в этом? Я же для тебя это делал, чтобы остаться в Москве!

— А кто тебе мешал на самом деле учиться? Ты мог поступить на следующий год.

— Ты мне мешала! Ты! — Объяснение наше по накатанной с годами дорожке скатилось к месту, где я был наиболее уязвим, и каждый раз я приходил в ярость из-за того, что Нина не упускала возможности упрекнуть меня в лености, хотя прекрасно понимала истинную причину всех моих бед. — Из-за тебя я не смог поступить ни первый раз, ни потом — не лезло ничего в голову! И из-за тебя я четырнадцать лет изображал эту чертову, давно несуществующую любовь, которая, как выяснилось, и тебе давно в тягость!

— Неправда!

— Олег все за тебя сказал. Наконец все выяснилось.

— Я люблю тебя, честное слово. — Растратив все аргументы, Нина заплакала. — Я действительно устала. Но это пройдет. Поверь мне... Ну что ты молчишь?

— Все сложнее, чем ты думаешь...

— У тебя кто-то появился?

— Нет. Но все, что я тебе сказал, — правда. Я, действительно, уже не могу... Я не могу и не хочу больше врать ни себе, ни другим. И давай на этом кончим!

Она не стала меня больше упрекать.

— Куда ты летишь? — спросила она, вытаскивая из сумки кружевной платочек.

— Домой.

— Надолго?

— На два-три дня.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Надо произвести кое-какие расчеты с прошлым. — Фраза получилась излишне красивой, но больше мне ничего добавить не удалось — паспорт с билетом уже были в руках контролера, а милиционер проверял содержимое моей сумки.

— Значит, это вес?

— Да, все!

Когда нас повели к самолету, ее среди провожающих не было...

Я не осудил себя за то, что оглянулся. Это была не слабость. Просто вежливое внимание к человеку, который проехал сорок два километра, чтобы меня проводить.

Необычайное ощущение покоя я испытал, войдя в самолет. Будто отдыхаю после продолжительного бега против сильного встречного ветра.

Впереди меня ждало свидание с родиной. И последнее усилие, после которого можно начать новую жизнь. Могучее дерево, выросшее из неосторожно оброненного когда-то семени лжи, нуждалось в нескольких веточках свежей неправды, которые бы, приукрасив его, погасили претензии моих друзей. После чего можно распрощаться с ними раз и навсегда, оставив в память о себе это ветвистое чудище, увешанное чужими знаниями, медалями, несостоявшимися победами, несуществующей славой. И вернуться к себе, к своему «я», запрятанному где-то в далеких глубинах моего существа и прорывающемуся на поверхность лишь в виде кошмарных сновидений...

Пролетая над городом-героем Волгоградом, о чем любезно сообщила бортпроводница, я задремал и обнаружил, что брюки, тщательно прикрепленные к моему телу ремнем и подтяжками, вдруг опять с меня исчезли, буквально испарились в тот момент, когда я вошел в квартиру Владимирских. Но, в отличие от всех предыдущих случаев, на этот раз легкодоступная обозримость нижней половины моего тела не только не смутила меня, но даже рассмешила. Смущены были, наоборот, зрители, что меня развеселило, и, вместо того чтобы попытаться где-то спрятаться, я, двигаясь из комнаты в комнату (чтобы каждый мог мною полюбоваться), еле удерживался от соблазна раздеться полностью, донага...

Проснулся я над Каспийским морем в прекрасном настроении, ибо еще во сне осознал, что вижу эту дурацкую историю с исчезающими штанами последний раз; что-то уже начало происходить во мне, я ощущал себя музыкантом, которому предстоит взять последний аккорд длиннющей, бездарной, измучившей и его, и слушателей фортепианной пьесы, исполняемой отнюдь не по своей воле...

В день моего приезда в Сангачаур на плотине не было сброса воды, и уровень на Куре упал. Этот, казалось бы, не имеющий ко мне никакого отношения малозначительный и привычный для жителей города факт имел несколько последствий, которые, соединившись в цепочку, конечным своим звеном вдруг замкнулись на мне. И еще раз подтвердили мою убежденность в том, что все в этом мире взаимосвязано, — любое, казалось бы, пустяковое событие может странным непредсказуемым образом привести к сложнейшим результатам. Уж я-то имел возможность в этом убедиться много раз...

Кроме Алика меня встречали Рамиз и Феликс. Июньское солнце, опережая время, пекло как в августе — над асфальтом, как над костром, струился горячий воздух. Но друзья детства, как бы подчеркивая торжественность встречи, были в костюмах и галстуках; впрочем, Феликс и на рыбалку ездил в таком же виде, оставляя в редакции портфель на тот случай, если его спросит редактор.

Четвертого стоявшего на перроне парня, совсем молоденького и обвешанного фотоаппаратами, я не знал; видимо, Феликс притащил с собой фотографа. Так оно и оказалось: пока друзья тискали меня в объятиях, парень, обегая нас кругами, делал снимок за снимком, торопливо меняя фотоаппараты.

— Вот, я говорил?! — Алик торжествующе ткнул пальцем в поблескивающую на солнце медаль.

Пиджак лежал на коробке с подарками, и купавшаяся в лучах солнца медаль была открыта для всеобщего обозрения; даже брошенная на грубо перевязанную коробку из-под конфет, она обращала на себя внимание ярким блеском. Все, включая Алика, уже имевшего такое удовольствие, одновременно склонились и с благоговейным трепетом приступили к осмотру.

— Возьмите пиджак в руки, — посоветовал я, — удобней же будет.

Фотограф опять вспомнил о своих аппаратах.

— Зачем это нужно? — негромко спросил я у Феликса, давая понять, что не одобряю шумихи вокруг своего имени, и уж во всяком случае здесь, в родном городе.

— Я понимаю... Что делать? — Феликс развел руками. — Задание редакции. Сделаем небольшой материал, буквально из десяти строк, что-то вроде интервью, и на этом кончим.

Ведомые Аликом, мы уже направлялись к машинам — черной «Волге» и ядовито-зеленому «Москвичу».

— Я всего на пару дней... хочется с вами побыть... без официальностей... И чтобы поменьше народу знало.

— Знать-то уже все знают и без газеты, — рассмеялся Феликс. — Ты что, забыл, куда приехал? Садись...

Мы вчетвером сели в «Волгу», а фотографа отправили на 'москвиче».

— Ну ничего, мы тебя в таком месте поместим, что даже при большом желании найти будет трудно, — заверил меня Феликс.

— Где это?

.— На гребной, у Эльхана. Когда ты приезжал прошлый раз, она только строилась...

— Там отлично, — наконец и Рамиз произнес какие-то слова, Я обернулся. Доброе, благородное лицо Рамиза с седеющими уже и тщательно зачесанными назад висками не выражало ничего, кроме радости по поводу моего приезда. Даже намека на обиду не ощущалось. Но я-то знал, что обида есть и вина моя несомненна...

— Здесь тебе полностью гарантированы покой и изоляция, — заверил Феликс, когда старичок охранник сомкнул за машиной невысокие, сваренные из труб ворота гребной базы. — Посторонних сюда не пускают, а гребцы народ не надоедливый...

И тут, как специально, чтобы опровергнуть Феликса, из-за угла центрального корпуса, к которому мы двигались, появилась полная, ярко одетая женщина, в туфлях на высоких каблуках, а за ней еще более толстый мальчик в очках и с портфелем. Уже позже я разглядел, что ощущение яркости в ее одежде вызвано главным образом трикотажной кофтой, пестрой от надписей, призывающих к миру и дружбе. Но в первую минуту все возможности восприятия были подавлены потоком слов, которые женщина на меня обрушила, одновременно выталкивая вперед очкастого мальчика. Коллективные попытки Феликса. Рамиза и Алика остановить ее остались незамеченными. Колыхание сливающегося с шеей подбородка перебрасывалось на взволнованную грудь, родинки на которой кидало вверх и вниз как лодочки в безбрежных и белых от пены волнах океана.

Она говорила безостановочно, часто облизывая губы оранжево-красным языком: необходима незамедлительная помощь ее мальчику-вундеркинду с невероятными математическими способностями — и кто же, как не я, такой знаменитый, всеми уважаемый человек, может и должен оказать помощь юному дарованию! Рекомендательное письмо на мехмат Московского университета, где мечтает продолжить образование мальчик, перескочив через три класса школы, — вот что требовалось на данном этапе. И конечно же общение: хотя бы несколько бесед с чудо-мальчиком, жаждущим поведать свои идеи и замыслы понимающему человеку. В этом городе бедняжка всех перерос и настрадался по интеллигентному общению на своем уровне. Нужен человек, способный оценить то, что мальчиком уже сделано.

— Потом, попозже... — Феликс выхватил из рук вундеркинда толстую тетрадь, которую тот успел вытащить из портфеля, пока мать о нем говорила.

— Дифференциальное уравнение с частными производными... — сказал вундеркинд гордо. — Функциональный подход... Эти непонятные женщине слова возбудили ее еще больше:

— Умоляю вас. Вы должны ознакомиться. Он такой умница! Вы получите огромное удовольствие! Гарантирую.

— Хорошо, хорошо... Ознакомимся. — Размахивая тетрадью, Феликс слегка потеснил женщину, и нам удалось вступить на лестницу, ведущую к входу в корпус.

В двухкомнатном «люксе» было холодно — вовсю работали кондиционеры.

Алик, поставив чемодан, бросился их выключать. В одной комнате стояло пианино, в другой рядом с телефоном красовался кассетный магнитофон.

— Ну как номерок? — спросил Рамиз. — Не хуже, чем в Москве?

— Отличный.

— Простудиться можно. — Алик, выключив оба кондиционера, аккуратно повесил пиджак с медалью в платяной шкаф. — Тут чьи-то вещи, — удивленно переглянулся он с Рамизом.

— Это, наверное, Октая, — объяснил появившийся в этот момент Феликс; швырнув на стол тетрадь вундеркинда, он со вздохом облегчения опустился на диван. — Что вы стоите? Садитесь.

Я подошел к шкафу: на одной из вешалок висел коричневый костюм, под ним стоял довольно большой чемодан.

— Да, это Октая... — подтвердил Алик. — Опять с Нелли поругался.

— Он тебе не помешает. Тут номеров много... Пива выпьем? — Рамиз полез в холодильник.

— Может пойдем в котельную? — предложил Алик. — Я для тебя раков наловил... Варятся там.

— Да успеем еще, — поморщился Феликс, — дай отдышаться. Жарко там...

— Я могу сюда принести.

— Давай тащи...

Алик побежал за раками. Рамиз извлек из холодильника несколько бутылок, жареную рыбу, нарезал хлеб, и мы сели за стол...

Через десять минут возникло ощущение, что я никуда отсюда tie уезжал и никогда с ребятами не расставался. Но длилось это недолго — вслед за Аликом, тащившим ведро отборных раков и чем-то очень огорченным, что было ясно видно по его лицу, в Дверях появился Октай.

От раков шел возбуждающий укропный запах, но никто и не подумал к ним притронуться, так озадачили всех слова, произнесенные Октаем еще с порога:

— ...Обязательно скажу! Кто-то же должен брать на себя грязную работу... — Он сделал вид, что не заметил протянутой ему руки. — За глаза жаловаться и осуждать легко. А что же никто в лицо ему правду не скажет?

— Перестань, — привстал с дивана Феликс.

— Это мне перестать? Да вспомните, что вы о нем говорили! А стоило ему приехать, сразу же растаяли?!

— Не время сейчас, Октай, — это опять сказал Феликс; Рамиз и Алик молчали, уткнувшись взглядами в ведро с раками.

— А кто определил это время? Правду или говорят сразу, или никогда не говорят. Мне это меньше всех нужно. Но кто-то же должен высказать ему то, что мы о нем думаем? Или уже нет у вас никаких обид и никого из вас он не предал? — Тут он выдержал паузу, подчеркивая справедливость высказанных упреков, и продолжил; теперь его речь была обращена только ко мне.

Прервать его не было никакой возможности — нечем заплатить по этому длинному счету. Наверное, еще более обидному из-за того, что за минувшие годы я не сделал ни одной попытки как-то смягчить, загладить вину...

Почему, например, я зазнался, как только поступил в университет?! Неужели десять лет дружбы, и какой дружбы — последним делились друг с другом! — не стоили того, чтобы я хотя бы раз в год вспоминал о них?!

А как я с собственной матерью поступил? Буквально в могилу не успели опустить, а я уже смылся назад, в свою Москву, ни с кем не попрощавшись. Всех званий и наград никто еще не получил; что это я так выслуживаюсь?! И почему от друзей прячусь? Можно подумать, они одолевали меня какими-то просьбами, даже адреса моего в Москве не знают.

А что, собственно, от меня требовалось? Неужели за три года нельзя было хотя бы простенькое надгробие матери поставить? И это при моих заработках! На машину же у меня деньги нашлись!

А как я бедного Рамиза обманул?! Не надо было обещать, если нет возможности, хотя при чем тут возможности, элементарная жадность всему причина, глупая жадность. И случай с Рамизом — лучшее тому доказательство. Максимум через год я получил бы назад эту тысячу рублей, которую попросил у меня Рамиз, но я пожадничал, испугался, не дал человеку поправить свои дела. Будь у кого-нибудь из них деньги, разве ко мне обратились бы? Что поделать, если только я получаю пятьсот рублей в месяц, сам же рассказывал...

Несомненно, список обвинений был бы продолжен и дальше, но дверь за его спиной вдруг распахнулась, ударив, и, видимо, больно, по отставленной назад ноге, и в комнату с профессиональной внезапностью ворвалась его жена Нелли. Родом из Риги, она меньше всего была похожа на латышку — темные, мелко вьющиеся жесткие волосы придавали ее смуглому пышногубому лицу негроидный вид.

Окинув подозрительным взглядом сидящих в комнате мужчин, подруга жизни Октая ринулась к шкафу — другого места, где могли спрятаться женщины, не было.

— Да нет здесь никого, — сказал Феликс, раньше других понявший цель ее налета.

— Марш домой! — скомандовала Нелли Октаю, не удостоив ответом реплику Феликса. Она сунула в руки мужу чемодан и костюм и подтолкнула к двери.

— Ты потише, потише. — Октай попытался оказать робкое сопротивление, но оно мгновенно было сломлено следующим толчком, выпихнувшим его из комнаты.

— А Эльхану передайте, — Нелли погрозила всем пальцем, — если не перестанет заманивать его сюда, прикрою эту чертову базу.

— Да Эльхана вообще здесь нет. Он в Баку...

Нелли еще раз грозно потрясла пальцем и, прежде чем хлоп-путь дверью, сухо поздоровалась со мной...

Как потом выяснилось, в утро моего приезда Октай с ней поругался и, прихватив свои на всякий случай всегда собранные вещи, в третий раз за последний месяц покинул дом, в котором жил вместе с отцом, директором единственного в городе техникума.

Причиной очередного скандала была тумбочка для постельного белья, которую Нелли приобрела на неизвестно откуда . добытые деньги. А поскольку на вопрос Октая об источнике ее доходов она и не подумала дать какие-либо объяснения, а, наоборот, оскорбительно усмехнувшись, тут же перешла в атаку: до каких пор будет продолжаться эта унизительная жизнь на иждивении отца, сующего нос во все их дела, когда наконец Октай перестанет перебегать с одной работы на другую и начнет зарабатывать достаточно, чтобы они могли отделиться и зажить своим домом, и т. д. и т. п. — то Октай, чтобы не отвечать на эти не имеющие ответа вопросы, выскочил из дома и отправился сюда. В отличие от Октая, соседи знали, кто и за какие услуги одаривает его жену деньгами, и, сочувствуя отцу, одному из самых уважаемых людей города, откровенно осуждали сына Аборигены Сангачаура, они всякое здесь видели, но того, чт< вытворяла кудрявая Нелли, не позволяли себе даже самые от чаянные обитательницы многочисленных женских общежитие текстильного комбината, даже те из них, что приезжали сюда ik найму на год-два именно для того, чтобы повеселиться в южны); краях...

До Октая конечно же доходили разговоры о поведении ег< жены, он и сам при желании легко мог уличить ее в неверности, но к всеобщему удивлению и недовольству, ни разу не попытался этого сделать' Как-то, еще до рождения ребенка, он решил было с пей развестись, но не довел дело до конца. Десять лет, прошедших с тех пор, настолько укрепили семейные позиции Нелли что все их конфликты кончались тем, что Октай на время покидал отчий дом... В эти дни он становился особенно требовательным к друзьям и знакомым и вопросах чести, долга и нравственности...

Раки были съедены молча. Перед самым уходом ребят я заставил себя сказать несколько слов б свою защиту: конечно же я виноват но дело не в жадности, просто так сложились обстоятельства что я не смог тогда сразу выполнить просьбу Рамиза, хоть и обещал. А потом замотался с делами, сейчас точно не помню но, кажется, вскоре уехал за границу и поэтому забыл об обещании Начисто вылетело из головы. Конечно же это не оправдание стыдно говорить такое, но главное, чтобы Рамиз поверил — дело не в жадности, будь у меня в тот момент свободные деньги, я немедленно выслал бы любую сумму. И потом бы выслал если бы не заморочила эта чертова работа.

Больше всех успокаивал меня Рамиз, деньги действительно были очень нужны тогда, и, что теперь скрывать, они очень удивились и начали плохо обо мне думать из-за того, что так долго не давал о себе знать. Но теперь, когда я приехал и все объяснилось, какие теперь могут быть обиды! Главное — я здесь, с ними а все остальное чепуха...

— Да и дело-то поправимое, — уже на самом пороге обронил Феликс. — Эта тысяча рублей нужна сейчас так же, как и тогда...

Пришлось изобразить радостное удивление. Неужели?! До сих пор?! Ну что же, я готов поправить свою ошибку. На этот раз осечки не будет. А на что, собственно, нужны эти деньги? Я уже и забыть успел... Ах да, на курятник.. Правильно, правильно, я все вспомнил: Рамиз давно мечтает заняться разведением кур.

— Постановление вышло. Сейчас это поощряется, — объяснил Феликс.

— Но тогда вроде постановления не было...

— Иногда жизнь опережает постановления, — улыбнулся Феликс.

Все еще смущенные выходкой Октая, мы старались не встречаться взглядами по разным причинам, но всем нам было неудобно друг перед другом: Алику, как человеку, уговорившему меня приехать сюда и, значит, больше других ответственному за меня; Рамизу из-за того, что невольно стал главным лицом обвинения. Феликс в принципе был против любой грубости. А мое состояние объяснений не требовало.

Наконец они ушли, но тут же раздался негромкий стук в дверь. Это был Алик.

— Извини. Еще пять минут... Посоветоваться надо. — Алик перешел, на шепот. — Им я сказать не могу... Не поймут. А ты человек культурный, в Москве живешь...

— Садись, Алик, садись, дорогой. — Я обрадовался тому, что отсрочилась необходимость остаться наедине с собой, хотя и знал, что наступила пора действовать: к затратам на могилу прибавилась тысяча для Рамиза, и еще предстояло что-то предпринять с этой тетрадью вундеркинда... — Что у тебя стряслось? — Вид Алика вполне давал повод для таких вопросов.

— Плохо... Не знаю, что и делать, — Алик горестно покачал головой, — послезавтра свадьба, а невесты нет.

— Как нет? Куда же она делась?

Алик залез во внутренний карман пиджака и вытащил фотографию, тщательно обернутую в газету.

— Шлюхой оказалась невеста, — с усмешкой приступил он к рассказу, одновременно разворачивая газету.

...Осложнения в личной жизни Алика возникли неожиданно. Уровень реки в день моего приезда, как уже было сказано, понизился. Из-за этого ушли на глубину раки, обычно жмущиеся к берегу. И Алик, желающий сделать мне приятное, проторчал у реки целое утро вместо предполагаемого часа. Конечно, он не все время сидел на берегу и бегать надо было недалеко — он забросил сети прямо у калитки, — но полагалось через каждые пять-десять минут проверять улов, из-за этого пришлось отменить обещанное невесте посещение магазина «Молодожены». И не удалось предупредить Октая, чтобы пришел помочь: привезенные из школы столы загромоздили весь двор; надо было сложить их в сторонке и начать сколачивать скамейки из давно принесенных досок. (Стулья достать было трудно, а если бы и нашлись, слишком много бы места заняли, а со скамейками столы размещались во дворе в пять рядов по четыре в каждом — как раз на сто человек, и еще для танцев место оставалось.)

К невесте Алик послал соседку Соньку, за Октаем собрался зайти сам. Но не успел: только вывалил последнюю партию раков в ведро, рядом с которым на газете лежали пойманные этим же утром сазаны —два небольших, килограмма на три-четыре, и третий громадный, как говорили местные ребята, «симфонический» — и побежал мыть руки, как появилась эта самая несчастная кривоногая соседка Сонька, которую он часом раньше послал к невесте. Сперва за забором послышался ее пронзительный голос на что, правда, он внимания не обратил: не было дня, чтобы она или ее мать Зибейда не поднимали у себя во дворе крик по любому поводу; потом, когда она вошла, он понял, что на этот раз ее вопли имеют какое-то отношение к нему. А когда она вдруг перешла на шепот и, воровато оглядываясь по сторонам хотя во дворе, кроме трех сонных от жары куриц, ни одного живого существа не было, произнесла первые слова, он почувствовал, что у него подкашиваются ноги. А Сонька, тараща глаза и возбужденно дыша, вытащила из-за пазухи и сунула ему фотографию, которую он и разглядывать не стал, одного взгляда было достаточно: невеста его, Аля, стояла в обнимку у памятника 26 бакинским комиссарам с каким-то высоким парнем в джинсах!

Решение было принято сразу и бесповоротно.

Преданный собачий взгляд Соньки, полный ужаса и вдохновения (все же не кто иной, а именно она разоблачила эту, эту...), следил за ним; она выполнила свой долг, выкрав фотографию из альбома, который лежал на шкафу между коробок, и теперь, умирая от любопытства хотела знать результат.

На всякий случай Алик сунул фотографию в карман — не оставлять же Соньке! — но было ясно, что теперь, прячь не прячь всякая надежда жениться рухнула: не мог же он взять в жены девку, которую кто-то до него лапал, да притом еще п фотографировал на память.

Наконец Алик развернул газету. Тощий вихрастый парень в джинсах обнимал высокую и, насколько позволяла судить не очень качественная фотография, милую девушку в таких же джинсах.

— Это она?

—Да.

— А что за парень рядом?

— Меня тоже это очень интересует... — На обратной стороне фотографии никаких надписей и дат не было. — Это когда она в институте училась, в Баку...

— Он что, приехал за ней?

— Кто?

— Этот парень.

— Нет. А почему ты решил?

— Она хочет вернуться к нему?

— Нет.

— Вы поругались?

— Нет.

— А в чем же дело тогда? Что тебя смущает? Алик, почти обидевшись, насупился.

— Как что? А фотография?

— Но ты же сам говоришь, что она давно сделана.

— Ну и что?

— Тебе сколько лет, Алик?

Трудно было удержаться от смеха, глядя на растерянное лицо Алика.

— Тридцать четыре.

— А ей?

— Двадцать пять.

— Когда вы познакомились?

— Полгода уже.

— И ты что, рассчитывал, что она двадцать пять лет сидела и ждала, когда появишься ты и сделаешь ей предложение. Она же живой человек все-таки...

— Слишком живой.— Алик мрачно вглядывался в фотографию.

— Пока не появилась эта фотография, у тебя были какие-либо сомнения?

— Нет.

— В таком случае считай, что ее не было. — Двумя решительными движениями я разорвал фотографию.

— У нее полно таких.

— Откуда знаешь?

— Сонька видела.

— Сделаешь с ними то же самое.

Он на мгновение задумался; взвесив что-то в уме, решительно замотал головой:

— Не получится. Сонька все равно разнесет по всему городу

— Предупреди ее.

— Бесполезно. Она уже матери своей доложила. А ту никто не остановит.

— А с невестой своей ты хоть говорил?

— Нет.

— И что собираешься делать?

— Свадьбу отложить я не могу. Поздно... Придется подыскать какую-нибудь другую... другую невесту... — Алик встал. — У меня к тебе просьба: поговори с ней, объясни как-нибудь, — он показал на обрывки фотографии,— я не могу!.. Тут нужен авторитетный человек. Чтобы ей стыдно стало...

После ухода Алика я полистал тетрадь вундеркинда, исписанную страница за страницей непонятными формулами, и вышел во двор. Давно я уже не слышал такой тишины. Негромкий ровный рокот Куры только подчеркивал ее. Старик сторож предложил свежего чая, но я отказался и, поблагодарив, вышел

на улицу.

Уже стемнело. При встрече с кем-нибудь можно было остаться неузнанным. Садами, мимо деревянных домов с черепичными крышами, сохранившихся только в этой, прибрежной части города, я вышел к подножию горы, к дому, где родился и вырос.

На калитке висел замок, собственноручно повешенный мною три года назад. Слабого вечернего света хватало, чтобы разглядеть небольшой, заросший сорной травой дворик и окно старенького домика, заколоченное в день моего торопливого отъезда... Я пошел дальше. Тремя кварталами ниже жил человек — единственный, кто мог помочь мне в создавшейся ситуации. Не бескорыстно, конечно... На альтруистические поступки он был не способен, это выяснилось еще в школе, когда он, учась в десятом классе, продавал нам, пятиклассникам, фотографии собственного производства по такой цене, что мы месяцами ходили у него в должниках.

Еще в школе он был совершенно седым и почти квадратным иэ-за очень коротких ног. Первый разряд по гимнастике все еще красовался на его груди рядом со значком победителя соцсоревнования. Уже начав с ним разговор, я вспомнил, что три года назад, когда я приезжал на похороны матери, он работал в торге. Он сам мне об этом сказал, когда вернулись с кладбища, отозвал меня в сторону и предложил продать ему дом. С соответствующими моменту скорбными интонациями, естественно...

От чая я наотрез отказался и сразу перешел к делу. Он и сам понимал, что визит мой к нему должен иметь веские основания, без особых причин я бы не стал искать с ним встречи: мы с детства недолюбливали друг друга...

Решение было принято еще в Москве, и, как ни трудно давалась мне первая фраза, я все же произнес ее, иного способа достать деньги не было.

——Ты мне говорил, что купил бы дом? Он сразу насторожился.

— Я говорил?

— Да, в день похорон.

Тогда я послал его к черту, и даже подальше, и этого он забыть не мог, как, впрочем, и о своем предложении: не так уж часто даже такие типы предлагают купить дом в день смерти владельца.

Он сделал вид, что ничего вспомнить не может.

— На похоронах? Что-то не могу припомнить... Я сам тебе сказал?

— Да, сам... Я еще обругал тебя.

— За что?

— На похоронах о таких вещах не говорят.

— Но мы уже вернулись с кладбища, по-моему?

— Вспомнил все-таки?

— Да что-то вроде было... Ну и что?

— Ничего особенного. — Каждый раз его туповатая хитрость вызывала во мне брезгливое раздражение. — Так хочешь ты купить дом или нет?

— Ты же тогда не согласился,

— А теперь, как видишь, согласен... Мне нужны деньги на дачу... — Я сказал первое, что пришло в голову, — он не отвязался бы, пока я что-нибудь не соврал.

— Под Москвой?

—Да.

— Отлично. А у тебя разве не было дачи?

— Была. Я перестраиваю.

— И сколько ты хочешь за дом?

— Я не знаю... Ты сам, по-моему, предлагал восемь тысяч...

— Правда?

— Ты что не помнишь?

— Что-то припоминаю... Но это три года назад было.

— А что изменилось? Он вздохнул.

— Многое... Может, все же выпьешь чаю?"

— Спасибо. — Я встал.

— Куда же ты уходишь? Мы же еще не поговорили.

— Меня ждут...

— Ты все такой же нетерпеливый, — улыбнулся он, — посидели бы, поговорили, чаю попили, рассказал бы о своих успехах...

— В другой раз...

— Вообще-то мне нужен второй дом. Дети уже подросли. И Вагиф из Баку каждое лето приезжает. — Он имел в виду младшего брата-поэта, жившего в Баку. — Но ситуация изменилась...

— Ты ясней можешь говорить? Денег у тебя мало?

— Да как тебе сказать...

—— Так и скажи.

— А ты бы уступил в цене?

Теперь все стало ясно: поняв, что деньги мне очень нужны, он решил сбить цену.

— А сколько ты можешь наскрести? — спросил я, давая усмешкой понять, что хитрость его разгадана.

— Я не знаю... Ну... — он замялся, — тысяч пять.

— Согласен.

Он знал, что дом стоит дороже, и так был уверен, что я буду торговаться, что, услышав мое согласие, просто ушам не поверил.

— Согласен? За пять тысяч?!

—Да.

— Дом вместе с двором? И сарай? Все вместе?

— Да, все вместе. Только деньги мне нужны срочно.

— Когда?

— Чем раньше, тем лучше...

— Надо же все оформить.

— Ну, у тебя, я думаю, это быстро получится. Я напишу расписку, если хочешь.

— Да, так будет лучше, — согласился он. — Завтра вечером тебя устроит?

— Устроит.

— Всё, договорились! — Он крепко пожал мне руку и ласково улыбнулся, не в силах скрыть радость по поводу удачной сделки. — Только не надо пока никому говорить об этом, — попросил он у калитки. Чего-то он боялся; впрочем, он всегда всего боялся. На этот раз его опасливость меня вполне устраивала.

В Москве еще было не так поздно, десять минут двенадцатого, здесь же разница во времени создавала полное ощущение глубокой ночи. Сонная телефонистка, вяло отбиваясь от мух, довольно быстро соединилась с Москвой. Предстоящий разговор был сложен тем, что единственный математик, которого я знал в Москве, был другом Олега Владимирского, и конечно же после всего, что произошло, обращаться к нему с просьбой, даже если он ничего не знает о случившемся, было малоприятно. Но ведь другого способа выкрутиться с тетрадью вундеркинда не было!

Стрижов (в их кругу было принято обращаться друг к другу по фамилии) не выразил удивления, будто я тем и занимался, что звонил ему по ночам из разных концов страны. То ли он действительно был таким бесстрастным человеком, то ли старательно изображал такового многие годы, но сколько я его знал, он никогда ничему не удивлялся и мало чему радовался. Даже когда ему, довольно неожиданно, учитывая молодой возраст, дали Госпремию, он умудрился проворчать что-то по поводу того, что теперь придется дырявить пиджак из-за медали.

— Стрижов, — сказал я ему, — привет, это Эдик... — Он не спросил, какой Эдик, но я все же объяснил: мало ли у него может быть знакомых Эдиков, и неизвестно, как он к ним относился.— Приятель Владимирских.

— Здравствуй.

— Я из Сангачаура. — Впрочем, откуда он мог знать, что такое Сангачаур? — Очень далеко от Москвы... Как дела? — Не мог я сразу перейти к делу, хотя и понимал бессмысленность своего вопроса; кроме того, кабина обладала удивительной герметичностью, и количество кислорода в ней стремительно сокращалось.

— Нормально.

— Стрижов, у меня к тебе просьба... — Тут один мальчик, школьник, очень способный, у меня его тетрадь, вся исписанная формулами... Дифференциальными уравнениями и все такое, Нельзя как-нибудь помочь?..

— А что надо? — спросил Стрижов, немного помолчав.

— Он в МГУ хочет поступать... Но главное — оценить его способности. Очень сложные формулы, страница за страницей исписаны. Как ты думаешь, если парень в седьмом классе такие формулы шпарит, значит, есть способности?

— Неизвестно.

— Но не каждый же в седьмом классе может такое.

— Не каждый, — согласился он.

— И что? Что делать, говорю? Может, я пришлю тебе эту тетрадь?

— Пришли.

— А через несколько дней я позвоню.

— Звони.

— Ну, привет...

— Привет...

Дыша, как марафонец, я выскочил на улицу очень довольный собой. Вечер удался.

Утро началось с визита вундеркинда. Дверь я ему, конечно, не открыл. Голос вундеркинда звучал раздражающе бодро:

— Вы еще спите?

—Да.

— А скоро встанете?

— Не знаю.

— Ну приблизительно?

— А который сейчас час?

— Восемь...

— Приди попозже, мальчик...

— Когда?

— Во второй половине... А лучше завтра.

Отбросив простыню, я сел на кровати; затем, привстав, нажал на кнопку магнитофона — не очень качественно записанная Алла Пугачева запела о том, что все могут короля. Потянувшись, я слегка убрал звук...

— Вы прочитали мои записи? — спросил 'из-за двери вундеркинд. Я даже вздрогнул от неожиданности, так был уверен, что

мальчик уже ушел.

— Нет. — Я подавил раздражение. — Когда бы я успел?

— А что вы будете делать, когда встанете?

— Мальчик, я же тебе ясно сказал — приходи завтра. Сегодня я занят.

Сдернув со стула брюки, я начал одеваться. Выждав немного, подошел к двери. Прислушался. В коридоре было тихо, но не покидало ощущение, что за дверью кто-то стоит.

— Ты не ушел, что ли?

Вундеркинд признался не сразу, видимо, преодолев смущение, — какие-то проблески совести в нем все же сохранились.

— Извините, — сказал он, — можно я подожду вас внизу?

— Зачем?

— Просто так... Побеседовать.

— Завтра, завтра, мальчик, прошу тебя. Сегодня я очень

занят.

— А вы прочтете до завтра мою тетрадь?

— Постараюсь...

Я подошел к окну: в уютной, заросшей камышом бухте к деревянной пристани были причалены несколько катеров, дальше, внизу и вверху по течению реки, широкой и спокойной, сновали разноцветные лодки, придающие природе праздничный вид.

Пришлось отвлечь Алика от свадебных приготовлений, которыми он по инерции продолжал заниматься. У Феликса, конечно, возможностей было больше (журналист есть журналист), и отправка пакета (я тщательно упрятал тетрадь в многослойный бумажный пакет) самолетом из Кировабада не составила бы для него трудностей, но Алик был надежней в том смысле, что содержимое посылки не представляло для него интереса и никаких вопросов он не задавал. Уезжая в Кировабад, бедняга еще раз попросил меня переговорить с его бывшей невестой.

Общежитие, в котором она жила, было обычным домом; в трехкомнатной, судя по количеству дверей, квартире жили еще какие-то люди. Заглянув в приоткрытую дверь одной из комнат, я увидел детскую кровать и мужчину в синем спортивном костюме.

— Скажите, где тут Аля живет? — спросил я достаточно громким шепотом, но мужчина, качающий кроватку, видимо, плохо слышал. Пришлось повторить вопрос: — Извините, вы не скажете, где тут Аля живет?

Мужчина так и не повернулся.

Открылась соседняя дверь, и показалась женщина в прозрачном розовом тюрбане, прикрывающем накрученные волосы. На вопрос об Але она странно всплеснула руками и, ничего не ответив, отступила назад. Именно в этот момент мужчина в синем костюме отбросил в сторону газету и резко поднялся со своего места. Теперь, когда он повернулся лицом к двери, стало видно, что он чем-то разгневан: выразительная гримаса исказила его широкоскулое лицо, в глазах ясно читались боль и обида.

Присутствие незнакомого человека в прихожей никак на него не повлияло; продолжая страдальчески морщиться, он яростно ударил кулаком по столу.

Вопрос, на этот раз произнесенный без всякого опасения разбудить ребенка, опять был пропущен мимо ушей.

Из соседней двери выскочила женщина в тюрбане. Худые руки ее, оголившиеся по локоть, были трагически заломлены. Не задерживаясь в прихожей, она вбежала в комнату, где продолжал неистовствовать мужчина в синем костюме. Дверь за ней захлопнулась со страшным шумом. Но даже это не разбудило спящего в кроватке ребенка, во всяком случае плача не послышалось.

Из двери, откуда появилась женщина в тюрбане, выглянула еще одна женщина. И недоумение, охватившее меня с момента появления в этой странной квартире, мгновенно исчезло. Я увидел удивленное бледное лицо с темными глазами и крупным (хотя и красно очерченным) носом, делающим его чуть смешным; лицо светилось такой внимательной доброжелательностью, что я сразу же ощутил в себе желание понравиться этой женщине. Конечно же, я легко узнал ее; по сравнению с изображением на фотографии невеста Алика только чуть поправилась.

— Вы Аля? — спросил я скорее для того, чтобы дать понять, к кому пришел.

— Да... — Она продолжала разглядывать меня все с тем же доброжелательным любопытством. — Испугались?

— Немного.

— Они глухонемые... Вы ко мне?

—Да...

Она смущенно улыбнулась:

— Я не могу вас впустить. Я не одета... У вас какое-нибудь дело?

—Да.

Видимо, она решила, что я могу объяснить причину своего появления в нескольких словах, не входя в комнату, и поэтому выжидательно молчала, одновременно прислушиваясь к шуму, доносящемуся из комнаты соседей.

— Скандалят, — опять улыбнулась она.

— А ребенок тоже? — я замялся.

Она мгновенно погрустнела, от легкого кивка рассыпались по плечам волнистые темно-каштановые волосы, до этого собранные пучком на затылке.

— Да, по наследству... — Она опять умолкла, давая мне возможность изложить свое дело.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказал я. — Я товарищ

Алика...

— А-а-а, вы Эдик из Москвы, — сразу же догадалась она, — Алик много рассказывал о вас... Извините, я сейчас... У нас примерка шла. Я сейчас...

Глухонемые соседи, увлеченные выяснением отношений, начали двигать мебель, во всяком случае пол и стены задрожали. Впустив меня в комнату, Аля (два куска вывернутой наизнанку ткани были закреплены на ней булавками) побежала их успокаивать.

В небольшой комнате было довольно много книг, что меня приятно удивило (Алик прочитал за всю жизнь — в очень раннем детстве — единственную сорокавосьмистраничную книжку «Случай на границе» про пограничника Карацюпу и умудрялся на все случаи жизни находить в ней полезные мысли), на кровати лежал раскрытый чемодан с одеждой, на полу валялись остатки летней ткани той же расцветки, что и будущее платье. Альбома с роковыми фотографиями видно не было; надо же, чтобы он выплыл откуда-то именно в день визита этой сплетницы Соньки!

Шум у соседей стих, и тут же появилась Аля.

— Успокоились... Он недоволен тем, что она плохо за ребенком ухаживает.

— А как вы это поняли?

— Садитесь. Я их язык знаю... Специально выучила, чтобы мирить, когда ссорятся.

Она поймала мой недоверчивый взгляд и, рассмеявшись, сделала несколько быстрых жестов руками.

— Это означает: сейчас я поставлю чай.

— А как сказать, спасибо, я уже пил?

Она еще раз продемонстрировала свое знание языка глухонемых, чем я откровенно восхитился.

— Здорово! И выразительно очень!

— В Москве целый театр есть. Мимики и жеста называется. Не бывали?

— Нет... Я вообще редко где бываю.

— Работы много?

— Да.

—Алик рассказывал. А я, когда была в Москве, почти каждый день в театр ходила. Даже на Таганку попала.

— Вы бывали в Москве?

— Да, один раз. После третьего курса. — Она вздохнула и грустно улыбнулась; впрочем, через мгновение на лице ее снова появилось веселое выражение. — Теперь вся надежда на Алика — обещал свезти сразу после свадьбы. Мне это как хлеб нужно... Я режиссер, — тут она очень мило заважничала и задрала свой хитрый нос, — хоть и самодеятельного театра, но все равно режиссер...

Просто непонятно, как Алику удалось увлечь ее своей особой, и это при том, что он примерно сантиметров на десять ниже ее ростом и килограммов на пять легче. Подумать только, невеста Алика — театральный режиссер! Впрочем, бывшая невеста. И надо ей об этом объявить. Ткнуть больше ке было смысла...

— Вы хотели мне что-то сказать? — помогла она мне, прервав возникшую паузу.

Я вытащил из кармана фотографию, вернее, две ее половинки.

— К сожалению, я с малоприятной миссией™ Она склонила голову к фотографии и аккуратно совместила половинки.

— Откуда это у вас? — В поднятых на меня глазах не было

ни капли смущения.

— Алик дал.

Только чуть поджавшаяся нижняя губа выдавала некоторое напряжение, возникшее в ней после этого сообщения.

— Плохо, — произнесла она совершенно спокойным голосом. — Алик не из тех, кто может простить такое...

— Да, это так, — согласился я.

Все оказалось гораздо проще, чем я предполагал, и причиной
тому была удивительная понятливость этой девушки. И конечно
же ее потрясающее самообладание. _

— А как это к нему попало. А впрочем, какая теперь разница? — Усмехнувшись, она взяла фотографию в руки. — Снимок подлинный. А за грехи полагается расплачиваться. Бедный Алик! Он очень переживает?

—Да.

— Что же теперь будет? Наше семейное счастье, как я понимаю, под ударом?

— Да, похоже на то.

— И вас прислали специально, чтобы сообщить мне об этом?

— Да.

— Сочувствую. А почему выбор пал именно на вас.

— Не знаю. Наверное, потому, что я меньше других вас знаю.

— Да нет. Видимо, Алик решил, что вам будет легче это сказать.

— Почему же?

— Ну, вы — столичный деятель. В таких ситуациях, наверное, не раз оказывались.

— По-моему, вы хотите меня обидеть. Она пожала плечами.

— Я только предполагаю.

Мы помолчали. Дело было сделано. И пора уходить. Просто необходимо было встать и направиться к дверям. Естественно, что и она этого ждала. Хотелось, наверное, побыть одной...

Только теперь тщательно скрываемое внутреннее напряжение начало проступать во всем ее облике, проявляясь постепенно, как пятнышко крови из-под белой ткани; стала заметней сутулость в конце концов, совсем ведь не обязательно, говоря о казалась теперь неестественной, какой-то парфюмерной. Вне всякого сомнения, ей было не меньше двадцати пяти, если не больше, а в первый момент знакомства она выглядела значительно моложе. И все же удивительно, чем пленил ее Алик? Не рассказами же о необыкновенных приключениях пограничника Карацюпы?! Не выдержав, я, вместо того чтобы встать и уйти, спросил ее об этом, не упоминая о Карацюпе, конечно, и вообще стараясь никак не принизить Алика. В какой-то мере это мне удалось; в конце-концов, совсем ведь не обязательно, говоря о несоответствии двух людей друг другу, уточнять, кто из них хуже, а кто лучше, просто разные — и все! Ведь даже нескольких минут общения достаточно, чтобы понять, как мало общего у нее с Аликом. Или я ошибаюсь?

Она ответила не сразу, в течение нескольких секунд совершенно откровенно вглядываясь в меня, как бы определяя, можно ли мне довериться. И наконец решилась: смешно говорить об этом сейчас, после того, что произошло, но разве нужно быть большим психологом, чтобы разобраться в Алике? Конечно же они разные люди, и она знала это с самого начала...

.И, несмотря на это, все равно собиралась выйти за него замуж?! Пусть она простит, если может, мою бесцеремонность, но трудно сдержаться, потому что совсем недавно я сам испытал нечто похожее. Правда, тот человек — полная противоположность Алику; там все наоборот было — гораздо больше свободы от так называемых условностей, чем хотелось бы, но это уже детали, а главное, было вот такое же несоответствие во всем — во вкусах, в оценках людей, в общем, во многом... Чем это кончилось? Ничем хорошим, конечно. Расстались. Она ушла к другому. Во всем том, что я сейчас рассказываю, удалось разобраться гораздо позже. Она продолжала, как прежде, клясться, что любит меня, и я верил. И лишь недавно окончательно освободился от иллюзий, поняв наконец, насколько мы разные люди.

Она слушала с интересом, и не потому, что ее взволновала история моих отношений с Ниной, — увлек сам разговор, сама возможность говорить о чем бы то ни было с такой откровенностью! И поэтому я решился еще раз повторить свой вопрос: чем же все-таки объясняется ее желание выйти за Алика, хоть он очень славный парень, добрейшая душа? Что ею двигало? Не любовь же!

Да, не любовь! Она и не скрывала этого. Собственно, и нужды никакой не было. Можно подумать, кто-то этим интересовался. Во всяком случае, не Алик; ему важно совсем другое, ему нужна девушка, которой /можно доверить быть матерью его будущих детей, порядочная, здоровая, не уродка... Понятно, что согласие молоденькой девушки ему получить трудновато, поэтому он присматривался к тем, кто постарше. И в одни прекрасный день заприметил ее. Двадцать пять по местным представлениям — много; что-то вроде старой девы, естественно, мечтающей выйти замуж, а значит, не очень разборчивой. Так оно и оказалось: он сделал предложение, она его приняла. Потому что полюбить она уже вряд ли кого-нибудь полюбит, а хочется иметь семью, детей, дом. Работой своей она увлечена, но жить одной в таком городе сложно, одинокая женщина мозолит всем глаза, каждый считает своим долгом что-то предложить пристать, задеть. В общем, устала...

Аля умолкла, видимо, удивленная тем, что так легко сказала обо всем, что накопилось в душе, в общем-то совсем незнакомому человеку. Даже в ответ на такую же откровенность с его стороны.

А я, слушая ее, думал о том, как много схожего в нашей жизни при всех ее различиях. Такие разные города, Москва и Сангачаур, столица и маленький провинциальный городок, а самоощущение у меня и у нее — одинаковое, ведь и я в Москве так и не стал своим. Не в том смысле, что у меня нет хороших знакомых или некому помочь в трудном положении — одни Оля с Таней чего стоят! — просто нет человека, который бы действительно понимал меня. В Москве я ощущаю какую-то ограниченность своих взглядов по сравнению с московскими друзьями, во всяком случае, меня часто в этом упрекают, а здесь, в Сангачауре, наоборот, многое меня самого раздражает и удивляет — ну хотя бы эта история с фотографией! Чушь какая-то, дикость просто, и никак Алику этого не объяснишь. Таким образом, я оказался в каком-то промежуточном состоянии — и здесь чужой, и в Москве не стал своим; отсюда уплыл, а туда не приплыл...

Рассказывая ей все это и радуясь тому, что встречаю полное понимание, я еще острее ощущал обидную необходимость рано или поздно уйти отсюда на эту чертову гребную базу, где опять придется врать, изворачиваться, чтобы соответствовать мной же самим выдуманной легенде. И, чтобы продолжить беседу, я задал вопрос, который к Алику прямого отношения не имел:

— А почему вы сказали, что уже никого не сможете полюбить?

Она, конечно, поняла, что начинается новая стадия нашего разговора, никак не связанного с тем, что привело меня сюда к ней, и в этом смысле совсем необязательная. И, отвечая на мой вопрос, как бы признала существование, пусть очень коротких, но уже наших собственных и достаточно доверительных отношений.

— Потому что сыта по горло... На всю жизнь хватит. По взгляду, брошенному на фотографию, стало понятно, кого она имеет в виду.

— Это он?

— Да. Учились вместе.

— И что?

— Как видите.

— А причина? Она улыбнулась:

— Может, все же выпьете чаю?

Я попытался повторить жест, означающий на языке ее соседей отказ.

— Не так, — Аля рассмеялась и поправила меня; потом, мгновенно посерьезнев — она удивительно легко переходила из одного настроения в другое, во всяком случае внешне, — все же ответила: — Причина банальная. Случайно выяснилось, что имеет жену и ребенка в Ленкорани. — Легкая усмешка тронула ее губы.

— Но он же мог...

— Значит, не мог... Или не захотел... А у вас двое детей, по-моему?

— У меня?

— Мне так сказал Алик. — Она чуточку смутилась, решив, что что-то напутала.

Конечно же следовало подтвердить наличие детей; какое это, собственно, имело значение, есть у меня дети или нет? Да и глупо было отрицать то, что здесь, в Сангачауре, стало такой же реальностью, как сама моя жизнь. Но почему-то, понимая все это, я повел себя очень странно.

— Все гораздо сложнее, — сказал я, стараясь смотреть ей в глаза и чувствуя, что краснею. — В двух словах этого не расскажешь. Но сведения ваши не совсем точны.

Ответ ее не удивил:

— Так все же есть у вас дети или нет?

— Нет, — сказал я. — Нет у меня детей. И вообще я холост.

И сразу же пропало все очарование разговора: опять я оказался в своем обычном и давно осточертевшем состоянии настороженного маневрирования, необходимости взвешивать каждое слово, чтобы не быть уличенным во лжи.

— Ну я пойду?

— Что же вы так сразу? — Она не скрывала своего огорчения, хоть и улыбалась. — Пришли, разрушили жизнь и сбегаете...

— А я еще к вам зайду, — решил я неожиданно для себя.

— Заходите, конечно... Теперь я человек свободный... — Она открыла сумку, лежавшую на столе. — Я не очень разбираюсь в таких вопросах. Но, видимо, полагается это отдать, — сказала она, роясь в сумке. — Вы не передадите Алику?

— Что?

— Кольцо... И тут еще кое-что...

— Нет уж, простите, — запротестовал я, — это уж вы как-нибудь сами...

— Да где я теперь его увижу?.. Впрочем, вы правы... — Она захлопнула сумку. — Какое-то странное состояние. С одной стороны, обидно, конечно... Но и облегчение есть — как будто освободили от чего-то важного, нужного... но малоприятного. — Она рассмеялась. — Все-таки я стерва.

— Неправда, — улыбнулся я в ответ. — Просто вы искренний человек.

Кто-то грубо толкнулся в дверь Я вздрогнул, оглянулся — в приоткрывшейся двери мелькнул розовый тюрбан соседки. Я встал.

— Очень интересно с вами, — сказала она с откровенным

сожалением.

— И мне.

— Я никогда ни с кем так не разговаривала, так откровенно.

— И я тоже — очень давно.

— Ну... вы, — она вздохнула, — у вас совсем другая жизнь...

— Да у всех одно и то же, — махнул я рукой. — Как бы жизнь ни сложилась, все равно необходим человек, который тебя понимает. Будь ты хоть глава государства, без такого человека трудно — это я вам говорю.

— Да, наверное. — Она задумалась. — Жизнь людей в общем-то очень похожа, и у тех, которые чего-то в ней добиваются, и у так называемых неудачников...

— Ну, когда мы увидимся? — спросил я уже в дверях.

— А когда вам удобно? Меня найти легко. Я или дома, или во Дворце. Знаете, где Дворец культуры?

— Конечно. А что Алику сказать? Может, мне все же удастся вправить ему мозги.

— Скажите, что я его понимаю и сочувствую...

—— У него есть еще шансы?

— Думаю, что да...

Я уловил в ее голосе легкий вызов и принял его.

— Значит, то, что произошло, никак не поколебало вас и, вы по-прежнему согласны выйти за него замуж? Я правильно вас понял?

— Да, правильно.

— И я могу ему об этом сказать?

— А что вас удивляет? Я же вам говорила. Я хочу замуж. А Алик — лучшее из того, что здесь можно выбрать...

— А если найдется кто-нибудь получше?

— К сожалению, уже не найдется.

— А все-таки?

—— Пока все зависит от решения Алика... Но, в случае его окончательного отказа, я готова. А что, у вас есть кто-нибудь на примете?

—Да.

— Кто?

—Я.

Она рассмеялась.

— Далеко же вы зашли с первого раза.

— То ли еще будет! Итак, если Алика сломить не удастся, я могу надеяться?

— Вполне.

— В таком случае сегодня, как бы поздно ни было, я даю вам ответ. Договорились?

— Договорились, конечно. — Она понимала, что я, при всей серьезности интонации, шучу.

— Даже если это будет ночью?

— А до утра вы дотерпеть не сможете?

— Нет. "

Она развела руками, что, мол, поделаешь, раз вы таком нетерпеливый.

— Но предупреждаю, — добавила она вдогонку, когда я пошел к лестнице, — чтобы ночью не огорчать... Хоть вы и большой ученый и очень мне понравились, но учтите — никаких авансов в этих¹ вопросах я не признаю...

Она продолжала говорить все тем же шутливым тоном, но ясно дала понять, что особых надежд с ночным свиданием связывать не следует.

— Узнаю тебя, родина, — вздохнул я.

— Да, — согласилась она, — правила игры здесь те же...

— А как же научно-техническая революция, прогресс, эмансипация?

— Это все днем, — улыбнулась она, — до восьми вечера. А как стемнеет — здесь как при ширваншахах. До свидания. — Дверь закрылась медленно и бесшумно.

Во второй половине дня круг моего общения значительно расширился. Сперва силами друзей детства на берегу Куры у деревянного домика финской бани, специально для пас затопленной, был организован шашлык из кабанины. Место было достаточно укромное; поэтому, попарившись, мы возвращались к столу прямо в трусах, сидели, кутаясь во влажные простыни — такая была жара.

Время от времени появлялась мать вундеркинда; сделав в отдалении несколько кругов, она исчезала, смущенная нашими римскими ногами.

С Аликом удалось поговорить, когда после очередного банного сеанса мы нырнули в реку. Спокойное на вид, но сильное течение снесло нас в сторону, и Алик решился наконец задать вопрос, который невозможен был в присутствии ребят: что он я сказала, Аля, как пыталась оправдаться?

— А она и не думала оправдываться. — Мы стояли по пояс в воде, не очень успешно сопротивляясь течению, сбивавшему с ног даже здесь, у берега. — Неужели ты не понимаешь? Разве в чем-то она виновата, чтобы еще оправдываться? Ну, встречалась с парнем, с которым вместе училась... Что в этом страшного? К тебе она прекрасно относится. Ты должен быть счастлив, что такая девушка согласна стать твоей женой. Я тебе честно скажу, я даже удивился...

— Я сам удивляюсь, — ничуть не обидевшись, согласился Алик. — И ростом выше меня... За ней многие бегали.

— Ну, вот видишь... А ты в ее прошлом копаешься... Смешно. Алик вздохнул и отвел глаза.

— Как ты думаешь, кольцо оставить ей или забрать? — спросил он, давая понять, что решение расстаться с Алей хоть и далось ему с трудом, но пересмотру не подлежит.

— Не знаю. Она хотела через меня передать, но я отказался.

— Пусть ей останется... А я новое куплю...

— Значит, ты твердо решил?

—Да.

— Страшная глупость. И свадьбу отменяешь?

— Не могу. Пригласительные уже раздал.

— На ком же ты женишься? Алик смутился.

— Есть одна на примете... Но это на крайний случай...

— Куда уж более крайний? Завтра же свадьба...

— До вечера еще есть время.

— А эта твоя запасная невеста хоть знает о твоих планах?

— Нет... Но это ничего, она согласится.

Можно было, конечно, сделать еще одну попытку переубедить Алика, но вряд ли бы она имела успех. Да и в случае удачи никому это радости не принесло бы: ни Але, ни Алику, ни тем более, этой таинственной запасной невесте, еще не ведающей о предстоящем повороте судьбы.

Вернувшись к столу, мы выслушали тост Феликса за отсутствующего Октая («...Его сейчас с нами нет по уважительной причине, — тут все еле заметно улыбнулись, — он в кругу своей семьи, но душой всегда с нами, и мы должны выпить за его 'здоровье, успехи и хорошее настроение...»), очередной раз опорожнили бокалы, и тут Феликс объявил, что, к сожалению, должен сложить с себя обязанности тамады, потому что в три часа нас ждут в редакции (я чуть не поперхнулся от неожиданности), во встрече примут участие сотрудники всех печатных органов города, и желательно приехать туда без опоздания.

— Что же ты не предупредил меня? — Я в раздражении отодвинул от себя тарелку. — Я бы хоть не пил!

— Да ерунда. — Феликс обнял меня за плечи. — Там все свои... И гостей нашего города еще никто трезвыми не видел. Ты в полном порядке, — добавил он уже серьезно. — Я за тобой следил. Ты пил мало.

— Неудобно как-то, водкой от меня несет. И вообще, я уже просил...

— Он прав, Феликс, — поддержал меня Алик. — Человек приехал отдохнуть...

— Ничего, ничего, так надо. — Бывалого журналиста Феликса подобные разговоры поколебать не могли. — Народ должен знать своих героев. И нам полезно, пусть будет известно, какой у нас друг!

Интерес к земляку, добившемуся в Москве высокого положения, собрал в конференц-зале главной городской газеты не только журналистов: среди сидевших в зале я узнал знакомых, никакого отношения к печатному слову не имеющих.

В первом ряду сидели редакторы трех городских газет и еще несколько человек, несомненно, из числа наиболее влиятельных.

Прежде чем дать слово, Феликс очень ловко меня представил. Не сказав ничего конкретного, он тем не менее сумел внушить присутствующим ощущение значительности события.

— Нашему городу уже сорок лет, — сказал он. — Пол человеческой жизни... Но в биографии города это — всего лишь миг, самое, самое ее начало. И поэтому особенно приятно осознавать, что за столь короткое время наш город сумел украсить ряды человечества несколькими выдающимися личностями. Тем более приятно, что, как бы сложно ни складывалась жизнь этих людей, никто из них не забывает о родном городе, и сегодняшняя наша встреча — убедительное тому подтверждение. — Тут Феликс картинно, как конферансье, приглашающий на сцену знаменитого иллюзиониста, взмахнул рукой, давая мне понять, что следует пройти к трибуне.

К счастью, как я ни старался пить поменьше, общими усилиями граммов триста водки в меня было влито, и это значительно облегчило мое состояние, когда я приступил к рассказу о своей замечательной научной деятельности в Москве. К тому же помог старый, не мною придуманный способ полуправды — я имел в виду одно, а подготовленные предварительной информацией слушатели понимали другое: я рассказывал правду о фабрике валенок, а почтительно внимающие мне земляки искренне верили в то, что их посвящают в тайны какого-то закрытого научного производства.

— Я очень волнуюсь сейчас... выступая здесь, перед вами. Чем бы ни занимался человек, каких бы успехов в своем деле ни добился, но выступление в родном городе, перед людьми, которые тебя знают с детства, со школьной скамьи, — я сказал эту фразу, потому что увидел в последних рядах нескольких учителей из своей школы, — не просто знают, а сделали все от них зависящее, чтобы ты вырос настоящим человеком. Выступление перед такими людьми обязывает ко многому. Это как бы отчет перед теми, кто имеет право с тебя строго спрашивать. Я благодарен всем, кто пришел сюда в такую жару. Мне очень неловко, что вы собрались из-за меня, по моему искреннему убеждению, я такого внимания не стою.

Мои друзья могут подтвердить, что я старался не привлекать снимания, когда приехал. Что поделаешь? Этого требуют некоторые обстоятельства моей жизни. К сожалению, я часто не могу себе позволить той откровенности, которой хотелось бы. Поэтому и сегодня я о многом вынужден буду умолчать. Придет время, и вы узнаете правду во всех подробностях. Все узнают. Но пока я могу рассказать очень и очень мало. Единственное, в чем я могу заверить вас, что работаем мы не покладая рук, и то, что мы производим, очень нужно людям, особенно тем, кто трудится на Крайнем Севере нашей страны. Я могу смело сказать: без нашего участия значительно затруднено было бы, например, освоение крупнейших месторождений нефти и газа на севере Тюменской области, на полуострове Ямал и многих других северных районах.

Мы непрерывно совершенствуем и улучшаем качество нашей продукции, и на сегодняшний день, беру на себя смелость заявить об этом, — мы значительно опережаем в этой области все развитые страны мира...

Тут зал возликовал, и восторженные аплодисменты долго не смолкали; впечатление от моего выступления было настолько сильным, что толпа человек в двадцать, почтительно отстав на несколько шагов, проводила нас до машины.

Феликс удивленно выяснял, почему я не перечислил всех своих регалий — уж в этом-то ничего секретного нет! Я отмахивался, давая понять, что не сделал этого из скромности. Впрочем, тут я не врал — имей я эти награды, все равно не стал бы распинаться о них перед людьми.

— Хотя бы о премии сказал, — продолжал ворчать Феликс.

— Медаль же висит, что о ней еще говорить? И если уж на то пошло — это ты должен был сделать.

Феликс не успел возразить — у машины нас ждали два старика в одинаковых двубортных полосатых костюмах, извлеченных после долгого хранения из шкафов, об этом свидетельствовали складки на брюках и на рукавах пиджаков и сильный нафталиновый запах...

— Это твои бывшие соседи, — на всякий случай напомнил Феликс, но я и без подсказки узнал стариков — вот кто совсем не изменился за эти годы: лет десять назад они выглядели такими же дряхлыми, хотя один был значительно старше другого. Младший брат, а старики были братьями, дружил с покойным отцом, когда-то сразу после войны они вместе приехали сюда на строительство электростанции. Города тогда еще не было, а там, где сейчас плещется так называемое море, шумел могучий лес, в котором водились тигры. Так, во всяком случае, уверял отец, умерший от туберкулеза, когда его единственному сыну не было еще восьми лет.

Феликса, пытавшегося подсказать мне имена стариков, пришлось довольно грубо оборвать. Уже прижимая стариков к груди и ощущая слезы на своих глазах, я все еще поражался бестактной деловитости Феликса, который за годы работы в газете привык к тому, что люди, мало-мальски чего-то добившиеся в жизни, начисто забывают свое прошлое и тех, с которыми оно было связано.

У стариков была ко мне просьба. Почему-то городской водопровод обошел их дом стороной (и дом покойной матери, конечно, ведь мы давние соседи). Всем провели во дворы воду, а о них забыли или сшибка какая-то произошла. Причина, наверно, в том, что дома эти стоят на отшибе, под горой. А может, что-то другое помешало, но так или иначе водой их обделили, а таскать ее из колодца по старинке обидно. Раз уж государство решило облегчить людям жизнь, то и им хотелось бы иметь то, что есть у всех. Они уже обращались в горсовет, но оказалось, что почему-то в смете их дома нет, а раз его нет в смете, то, значит, и денег не выделили. А без денег водопровод не проведешь — так им объяснили. И теперь устранить эту случайную ошибку может только вмешательство какого-нибудь большого начальства, поэтому они и решили побеспокоить меня, в надежде на то, что я не забыл их и замолвлю словечко где нужно. Это я лучше них знаю, где и что полагается сказать в таких случаях, не им меня учить, но без воды очень трудно, таскаешь ее из колодца, таскаешь, а силы ведь уже не те, совсем не те...

— Кто может им помочь? — спросил я у Феликса.

— В этой стадии только председатель горсовета. Все работы уже закончены... Что же вы раньше не сказали? — не очень искренне упрекнул стариков Феликс. — Пришли бы в газету. Мы бы выступили, и они как миленькие все бы сделали.

— А сейчас совсем поздно? — испугались старики.

— Не знаю. Можно попытаться, конечно. Хотя надежды мало... Приходите в понедельник в редакцию, что-нибудь придумаем.

Грустно кивнув Феликсу в знак благодарности, старики смотрели на меня с такой беззащитной доверчивостью, что я рассердился на Феликса.

— Ну, что ты городишь? Почему это надежды мало? Что ты пугаешь людей?

— Я не пугаю... Просто я знаю нашего председателя...

— А на кой черт нужна ваша газета, если вы даже такой пустяк решить не можете?

— Мы ничего не решаем, Эдик. Ты как будто с луны свалился. Мы только выступаем. А решения принимают другие организации. И в данном случае я не уверен, что наше выступление окажется действенным.

— И люди останутся без воды?

— Не знаю... Я же сказал: попытаемся что-нибудь придумать. Поговори ты с председателем.

Старики закивали с удвоенной энергией, они не сомневались в том, что председатель горсовета выполнит любую мою просьбу.

— Ну хорошо, я поговорю, конечно. О чем может быть речь? А когда?

Феликс посмотрел на часы.

— Сегодня уже нет смысла. Завтра свадьба. Лучше всего послезавтра утром.

Старики начали горячо благодарить меня, обращаясь одно временно и к богу, чтобы тот обратил внимание на такое проявление доброты и человечности, но Феликс был вынужден прервать их и довольно невежливо запихнул меня в машину — он увидел, что к нам мчится толстая и все такая же пестрая мать вундеркинда. Машина тронулась, едва я успел заверить стариков, что сразу же после свадьбы Алика обязательно займусь водопроводом.

По дороге Феликс намекнул, что желательно было бы поскорее дать Рамизу обещанные деньги, если, конечно, мое намерение не изменилось, так как сегодня утром он приобрел в долг двести цыплят...

— Пожалуйста... О чем речь? Вечером он их получит.

Что-то маниакальное было в этом многолетнем желании Рамиза разводить кур, не имея денег...

Попытка отсидеться до наступления темноты в номере во избежание каких-либо новых встреч не удалась. Стоило мне запереть за собой дверь, как в нее тут же постучались. Минут бы через десять я ни за что не откликнулся на этот стук, но так сразу, только-только войдя в номер, я не решился, — стучавшийся, несомненно, знал о моем возвращении на базу.

— Кто там?

Уверенный, что это или мать вундеркинда или сам чудо-мальчик, я почти обрадовался, услышав за дверью незнакомый мужской голос.

Лысоватый мужчина с покатым лбом и длинными густыми баками, окончательно округлившими и без того широкое лицо, прежде чем перешагнуть порог, долго извинялся:

— Ты уж извини за беспокойство. Я не из таких. Если бы не крайняя необходимость, меня бы здесь не было... Много времени я не займу. — Наконец он вошел в комнату, этот совершенно незнакомый мужчина с сильно помятым, но одновременно и тщательно ухоженным лицом.

— Ты отдыхал?

—Да.

— Извини, извини еще раз... Если бы...

Пришлось предложить ему сесть, чтобы перебить этот поток извинений.

— Только не говори мне «вы», — воскликнул мужчина, охотно усаживаясь, — прошу тебя, это слишком обидно. Неужели ты не узнал меня? Ну, вглядись внимательней... Я же Тофик... Ну, узнал?

Я мог бы поклясться, что вижу этого человека впервые, но круглолицый Тофик так был уверен в нашем давнем знакомстве, что не узнать его было как-то неловко.

— Что-то знакомое...

— Знакомое?! — восторженно вскричал Тофик. — Такие две пощечины мне влепил и еще сомневаешься?

—Я?!

— Да, ты... Один раз у старого кинотеатра, после шестичасового сеанса. Правда, темно было, и, может, ты меня хорошо не разглядел тогда, но ударил сразу. Я точно помню. У меня кепка в канаву отлетела. Ну, вспомнил?

— А за что?

— Ты с девушкой шел, а мы что-то нехорошее сказали вслед... Ты потом ногой по кепке ударил. А первый раз ты еще в школе двинул.

— В школе?

— В восьмом классе. Да не расстраивайся. Ты был прав, я ручаюсь. Где хочешь могу подтвердить. Но рука у тебя крепкая. До сих пор щека ноет, когда вспоминаю... У тебя минеральной нет?

— Есть.

Чувство вины перед этим дважды пострадавшим от меня человеком придало моим движениям излишнюю поспешность. Вытащив бутылку воды из холодильника, я, не найдя ничего более подходящего, открыл ее столовым ножом и чуть не порезался.

Тофик, опорожнив стакан залпом, вытер со лба мгновенно проступившие крупные капли пота.

— Да, были времена, — сказал он с ностальгической ноткой, — мужчины вели себя как настоящие мужчины, ничего не боялись... Правильно я говорю?

—_: Наверное...

Видимо, я занимал столько места в детских и юношеских впечатлениях этого Тофика, что безоговорочное согласие с ним сейчас было бы просто нескромным.

— Поэтому я и пришел к тебе, — сказал Тофик. — Мужчина есть мужчина, он не меняется, что бы на случилось. На него можно положиться в любом деле. Он не продаст, как некоторые. Правильно я говорю?

Никаких оснований возражать Тофику я не имел, хотя цель этих рассуждений была не очень понятна.

— Ты молодец, многого добился, — продолжал Тофик, — я рад за тебя. Я сам кандидат наук, и положение у меня отличное. Так что будем откровенны: мы можем считать, что наша жизнь удалась! Прав я или нет? Только не скромничай! Давай без этого! Мы-то с тобой можем позволить себе быть откровенными! Мы своего добились, и теперь можем играть в открытую. Я тут на хорошей должности, на одной из самых лучших. В городе нет человека, который бы меня не знал, вот так всех держу! — Он сжал кулак и, осклабившись, продемонстрировал два ряда новеньких золотых зубов. По последним ценам такая пасть стоила тысячи три, не меньше. — Спроси у своих друзей — я им помог как-то, интеллигентные ребята, почему не выручить, если есть возможность? К ним в прошлом году гость приезжал из Баку, так они на турбазу его привели потанцевать, а у нас это не полагается. Ну, естественно, скандал получился, чуть не посадили их.

— За что?

— Мы к себе посторонних не пускаем. Установка есть. Кого надо, сами обслуживаем, — под строгой линией усов опять тускло блеснуло золото, — а помощники нам не нужны, всякие контакты с местным населением категорически запрещены. Чуть что — снимаем с маршрута. Кстати, там сейчас одна козочка — просто объедение! Могу организовать, если есть желание. Ленинградка. Надежный вариант. Что скажу, то и делает. На крючке у меня. Опоздала к отбою. С учителем одним нашим в кино ходила. Ребята мои их у ворот накрыли. Они подходят — ля-ля-ля — беседуют, а я как раз на машине подъехал. Нарушение режима! Его домой отправили, а ее ко мне в кабинет. Припугнул чуть-чуть, ну так слегка, совсем немного, сниму, мол, с маршрута, письмо в институт напишу и т. д. Она, конечно, в слезы, полная паника. Ну, а дальше все как по маслу. Куда ей деваться? Конфетка... Не пожалеешь...

Может быть, он и врал, этот Тофик, наговаривал на себя, чтобы произвести впечатление, такое тоже бывает, если нечем другим похвастаться, но даже при многократном преувеличении — ситуация на турбазе пугающе изменилась. А ведь еще десятиклассниками мы бегали туда на танцы, знакомились с туристами, обычно следующими по маршруту Тбилиси — Баку, и изо всех сил старались выглядеть достойно в глазах гостей, живущих одновременно и сладостными тбилисскими впечатлениями, и волнующим предощущением встречи с Баку. Мы понимали, что в нашем городке многое может вызвать усмешку у человека, приехавшего на короткий срок, и поэтому считали своим долгом сделать все, чтобы усмешек этих было поменьше...

Теперь я уже верил в то, что когда-то бил по этой физиономии сразу, не вникая в подробности и не испытывая сомнений,— она того стоила. И ощутил острейшее сожаление из-за того, что уже утратил эту способность — вспылив, бить по первому побуждению, (которое, впрочем, редко обманывало). Увы, горький опыт научил: будь ты хоть тысячу раз прав, тебя заставят пожалеть о случившемся, причем чем хуже человек, которого ты ударил, тем сильнее тебя накажут, уж он-то постарается...

Поэтому, не без усилий подавив желание в третий раз смазать по круглой роже Тофика (что придало бы нашим многолетним отношениям законченность триптиха), я суховато спросил, чем обязан визиту.

— Я тебе прямо скажу... — Хоть Тофик и считал себя одним из самых влиятельных людей города, но, прежде чем перейти к изложению дела, он несколько раз нервно оглянулся, как бы проверяя, нет ли кого-нибудь за спиной» — Мы с тобой можем быть откровенными, не так ли? Ты такие вещи получше меня знаешь, в Москве небось потрудней приходится, чем здесь, у нас, без дружеской поддержки там совсем пропадешь. Верно говорю? В общем, есть одно место — просто создано для меня. По всем показателям. Нужна твоя помощь. Наши все здесь тебя уважают, пару слов кому надо — и браток твой в полном порядке. Этому месту цена тридцать тысяч, я знаю точно, и они у меня готовы. Когда скажешь и куда скажешь, будут доставлены. Все равно отдавать. Но мне приятнее, если они достанутся тебе, в Москве расходы большие, я часто там бываю...

Конечно же следовало дать ему по роже, как раз удобно сидел — под правую руку, или, по крайней мере, вытолкать в коридор, как следует обругав, — две первых части затяжной истории наших отношений просто требовали соответствующего завершения. Я даже представил себе, как это могло бы выглядеть, и в воображении не стал себя ограничивать: сперва смачно выругался, а потом изо всех сил двинул правой, но не по морде, а в живот, чтобы согнуло подонка, скорчило от боли, прежде чем потеряет сознание. А потом уже, когда он, не разгибаясь, сунулся к двери, секунд двадцать спустя после первого удара, еще раз стукнул его по челюсти.

...Конечно же надо было его избить и вышвырнуть из номера. Но я ограничился словесным выдворением. И достаточно вежливым.

— А ну пошел отсюда... — сказал я. — Давай, давай пошевеливайся.

Вот примерно все, что я себе позволил.

Он шмыгнул за дверь поистине с юношеским проворством.

Оставшись один, я лег на кровать и пролежал до вечера, не отвечая на неоднократный стук в дверь. Я выждал, когда можно будет покинуть территорию базы, не встретив никого из наших.

Седого победителя соцсоревнования дома не оказалось. Жена, путаясь и краснея, объяснила, что его срочно вызвали в торг на какую-то ревизию — то ли нагрянули его проверять, то ли, наоборот, он сам за кого-то взялся.

— А мне он ничего не передал?

— Нет.

— И не сказал, когда прийти?

Она совсем засмущалась, пряча полное лицо в складках платка, обвязанного вокруг головы; я помнил ее еще девчонкой; она была младше меня лет на пять, хоть и весила сейчас не меньше центнера.

— Скажи ему, что я зайду утром.

—— Хорошо.

— Пусть дождется меня.

Конечно же мерзавец прятался от меня. Но зачем? Неужели передумал?! Тогда конец! На этот раз меня даже бегство бы не спасло...

Аля ждала моего прихода и не пыталась, как обычно у женщин водится, этого скрыть. Глухонемые соседи ждали меня с еще большей откровенностью и тщательно разглядывали, пока я, сопровождаемый Алей, шел по коридору. Довольные результатом осмотра, они заулыбались и одобрительно закивали головами. На супруге поверх все того же синего спортивного костюма был новый пиджак. Поймав Алин взгляд, он выставил вперед большой палец правой руки: мол, выбор одобряю.

— Ну вот, можете радоваться, — сказала Аля, когда мы вошли в комнату, — приемная комиссия утвердила вашу кандидатуру для дальнейшего рассмотрения. А Алик им не нравился.

— И они каждый раз это ему демонстрировали?

— Первое время... А потом привыкли. Садитесь.

— Может, пойдем погуляем?

— Да вы что?! Потом разговоров не оберешься. — В голосе
ее прозвучал искренний испуг.

— Что произошло с этим городом? Я ничего не понимаю. Все страшно переменилось.

— Это вы переменились, —- улыбнулась Аля, усаживаясь напротив. — А здесь все осталось по-прежнему.

— Нет. Я прекрасно все понимаю. Я действительно другой... — Я говорил возбужденно, и, как всегда в таких случаях, голос мой звучал тоньше, чем обычно, что мне не нравилось. — Но и здесь все как-то иначе, не так, как раньше... Вы не можете этого знать, вы позже приехали. А когда-то это был город первопроходцев, сюда тогда такие люди съехались. Бесстрашные, сильные!.. И нравы были совсем другие. — Она слушала меня с недоверием. — Может, все же прогуляемся? Я знаю места, где нас никто не увидит.

— Где это?

— На Куре.

— Пока мы туда доберемся, весь город будет знать о нашей прогулке.

— И вы собираетесь всю жизнь прожить в этом городе?

— У меня нет выбора. Вы говорили с Аликом?

—Да.

— Ну что, прощения не будет?

— Нет.

Она искренне огорчилась, хотя и продолжала улыбаться. Видимо, какая-то надежда в ней все же теплилась. И эта мерцающая, похожая на тоскующий на ветру огонек улыбка еще больше расположила меня к ней.

— А почему бы вам не попытаться уехать отсюда?

— Куда?

— Ну, хотя бы в Баку.

— У меня никого там нет.

— Вы приехали сюда по распределению?

— Три года уже прошло?

— Да.

Ощутив за моими вопросами не просто праздное любопытство, она ждала продолжения.

— В Москву хотите?

— Смеетесь? Кому я там нужна?

И вдруг я представил себе, что она живет в Москве, в моей квартире, в каком качестве — неважно, это определится само робой, со временем, пока же она мне очень симпатична, а главное — ей действительно имело смысл уехать отсюда после истории с Аликом, и Москва — неплохой вариант, да еще когда рядом человек, который хочет и может на первых порах помочь. Наконец-то и я был в состоянии оказать кому-то покровительство, причем не обманывая, никем не прикидываясь, а используя свои, пусть очень скромные, возможности москвича с многолетней пропиской; и от всех этих предложений так полегчало на душе, что сложности моей жизни показались мне не столь уж непреодолимыми.

— Это пусть вас не волнует, — сказал я с небрежной уверенностью, которая доставила мне удовольствие, ибо была непритворной, — устроиться я вам помогу...

Выражение ее лица выдавало человека, не раз обманутого: а ты не врешь, дорогуша? Много вас таких, мастеров на обещания, наврут с три короба, наобещают все возможное и невозможное, хотя никто их не просит об этом, и смоются при первом же удобном случае.

— А где я жить буду?

— У меня.

Кончик ее носа дернулся от волнения.

— Чаю хотите? — Этим вопросом она как бы давала мне возможность поменять тему разговора.

— Хочу. Ну что, договорились?

Она встала, направилась к двери и уже у самого порога вдруг обернулась и посмотрела на меня как-то угрюмо, исподлобья... Мы встретились взглядами.

— Я одного понять не могу — зачем вам все это нужно?

— Что?

— Ну, вот эти разговоры, обещания...

— а что тут непонятного? Ты мне нравишься. Я хочу тебе помочь...

— Неужели все только для того, чтобы... Ну, я понимаю, когда местные джентльмены этим занимаются... Но вы же совсем другой человек... Вы же в Москве живете... Вам-то зачем я нужна?

Я встал, подошел к ней, положил руку на плечо.

— Бедная девочка, — сказал я с горечью, — сколько же тебя обманывали! Ты мне нужна потому, что ты хороший человек. Такой же одинокий, как и я. Не знаю, что у нас с тобой получится, никаких гарантий я, конечно, дать не могу, но у меня есть возможность тебе помочь, и почему бы мне не сделать это?..

Позже, когда был выпит чай, мы все же решили выйти прогуляться.

Город уже спал. Мы прошли несколько километров вниз по течению Куры, и я не умолкая говорил, говорил... Не сделал даже попытки обнять ее, чтобы не нарушить состояние доверия к себе, которое наконец начал ощущать в ней.

— Завтра мы увидимся? — спросил я, когда мы вернулись к ее дому.

— Утром у меня репетиция,

— До которого часа?

— К двенадцати я могу закончить.

— Прекрасно. Мне прийти сюда?

— Как вам удобно.

— Мы же договорились? — упрекнул я ее за то, что она упорно не решалась перейти на «ты».

.— Как тебе удобно, — улыбнулась она.

— Давай лучше у реки...

— Хорошо...

Я потянулся все же ее поцеловать, она мягко отстранилась,

— Не надо, прошу тебя. Не торопи события... Я не обиделся, понимая ее состояние, — ведь еще вчера она была невестой другого человека.

— Завтра мы обо всем договоримся окончательно, — я ласково провел рукой по ее волосам, — но ты уже начинай действовать... Сколько дней тебе понадобится, чтобы закруглиться здесь?

— Не знаю... Дней десять, наверное...

— А я как раз за это время разузнаю насчет работы в Москве. У меня есть кое-какие знакомые в театральном мире.

Я не врал, потому что имел в виду Олю. И вообще, все сказанное мною в тот вечер было правдой, которая доставляла мне такое же удовольствие, как первая прогулка после многодневного принудительного постельного режима...

— До завтра, — сказала она с ласковой благодарностью. — А когда ты едешь?

— Сразу после свадьбы. Ну, мы еще договоримся обо всем... Послышались чьи-то голоса, звук шагов. Она забеспокоилась.

—- Можно я пойду?

— Иди.

Я все же несколько раз торопливо чмокнул ее в лоб и щеку, прежде чем окончательно отпустить. И ощутил волнение, смутное, как давнее, почти забытое воспоминание...

И все же, прежде чем вернуться на базу, я нагрянул к нему еще раз. Вытащил его из постели. На этот раз он не стал меня приглашать в дом.

— В чем дело? — довольно грубо спросил я. — Мы же договорились.

— Ревизия была. — У него тон тоже был не ласковый и уж во всяком случае — отнюдь не смущенный. — А что за спешка?

— Это уж не твое дело. Мы с тобой договорились? Ты сам сказал, чтобы я пришел. — Что я могу сделать, если меня неожиданно вызвали?

— Никто тебя не вызывал...

— Ну ладно, тебя это не касается.

— Давай деньги!

— Сейчас?

—Да.

— Сейчас не получится. Поздно.

— А какое это имеет значение?

— Имеет, — он сделал паузу, — и потом, у меня таких денег нет... Я вчера сказал тебе, а сегодня смотрю — никак не получается... — Он выжидательно умолк.

Все стало ясно — он опять сбивал цену; своим торгашеским чутьем почувствовал, что деньги нужны позарез, и пытался выжать из этого максимум возможного.

— А сколько у тебя есть?

— Три.

— Ладно, давай три.

— Ты согласен?! — Он опять был поражен.

— Да, согласен...

Но он не пошел за деньгами.

— Завтра утром, — попросил он, — прошу тебя, подожди до утра.

Пришлось согласиться, конечно, а что я мог сделать? Надгробие и курятник требовали, чтобы я принял любые его условия...

На базе меня ждал Алик: пил чай у ворот вместе с охранником.

— Все в порядке. Я нашел человека — доставит прямо по адресу.

— Спасибо, Алик. Это очень важный пакет. Алик просто расцвел; он всегда был рад оказать мне, да и, пожалуй, всем нам, услугу.

— А ты куда исчез? Ребята тебя весь вечер ждали.

— В Москву звонил. А он точно сегодня отвезет?

—Да...

Это означало, что уже утром можно было позвонить за ответом; одного взгляда Стрижова на тетрадь достаточно, чтобы оценить способности этого вундеркинда...

— Рамиз тебя весь вечер ждал...

— Ах, да! — Я сделал вид, что забыл о деньгах, обещанных Рамизу. — Совсем вылетело из головы... Неудобно как! Ну, ничего, завтра утром... Завтра утром он все получит...

— Он как раз завтра хочет тебе свой курятник показать.

— Во сколько? '

— В десять...

О свадьбе мы не говорили: я из-за встреч с Алей, у него тоже были какие-то свои причины. Но чувствовалось, что она в любом случае состоится...

Утром я проснулся довольно рано, в половине восьмого. Наступил решающий день, и необходимо было успеть покинуть базу, ни с кем не повстречавшись. Но минут двадцать ушло на бритье и умывание, а к восьми за дверью послышались голоса вундеркинда и его мамаши. Они обсуждали, удобно ли потревожить меня так рано?

— Я думаю, что, он уже встал, — настаивала мать, ссылаясь на то, что ученые начинают трудовой день рано.

— Вчера он спал до девяти, — возразил сын не без тайной надежды, что мать все же права.

— Я уверена, что он уже работает.

— Завтрак во сколько?

— С восьми до девяти. Осталось несколько минут. Не волнуйся, сыночек, сейчас он выйдет.

Я прошел на цыпочках к столу, где под пепельницей лежала записка от ребят. «Куда ты пропал? Ждали до часу ночи. Утром не исчезай. В крайнем случае, сбор в пять часов вечера на базе. Свадьба в шесть. Готовь тосты — ты тамада».

Прочитав записку, я приблизился к двери и заглянул в замочную скважину: мать и сын стояли в конце коридора у единственной лестницы, перекрыв тем самым выход из корпуса,

Окно выходило на заднюю часть двора. Людей видно не было, рабочий день начинался позже. Поэтому, еще раз убедившись в том, что семейка отрезала всякую- возможность покинуть базу нормальным способом, я влез на подоконник и, повиснув на руках, спрыгнул на свежевспаханную землю.

Времени у меня было в обрез. До встречи с Алей надо успеть получить деньги за дом, позвонить в Москву и осмотреть курятник Рамиза.

«Получить деньги! Получить деньги! Получить деньги!» Эта фраза билась во мне, пока я почти бегом добирался до дома победителя соцсоревнования. С кем и в чем он соревновался, интересно, и кого победил Меня-то уж точно. Я отчетливо ощутил это, когда его жена, выйдя к калитке, заявила, что он недавно ушел.

— Как ушел?!

Рука непроизвольно потянулась к сердцу: со стороны могло показаться, что мне что-то понадобилось в левом внутреннем кармане пиджака.

Жена его, объясняя, что он ушел ненадолго и просил зайти попозже, внимательно следила за моей рукой, предполагая, что я ее вот-вот вытащу. Но так и не дождалась. Даже добравшись до почты, я не мог оторвать руку от груди, в глубине которой началось какое-то жжение, усиливающееся при каждом вздохе.

Назвав телефонный номер Стрижова, я опустился на скамейку, исписанную мужскими и женскими именами и датами их встреч, и просидел неподвижно до тех пор, пока мне не сказали, что номер не отвечает. В Москве было около восьми, так рано Стрижов уйти из дома не мог. Не исключено, что на ночь он отключил телефон, поэтому я попросил повторить разговор через час...

Постояв у могилы матери—холмика земли с временной железной табличкой, на которой черной краской были коряво выведены фамилия и инициалы, — я разыскал в дальнем углу кладбища каменщиков, тесавших надгробные плиты из бледно-серых скальных обломков. Выяснилось, что они могут начать работу в любой день и закончить в течение недели. Я выбрал самый красивый, как мне показалось, кусок скалы, и мы договорились, что к концу дня они получат окончательный ответ, когда можно начать работу.

Рамиз и Феликс появились на базе ровно в одиннадцать на редакционном газике. В номер к себе я подняться не мог, резонно предполагая, что на втором этаже меня подстерегают вундеркинд и его мамаша; во дворе стоять тоже не было смысла, в любую минуту семейка могла спуститься вниз. Поэтому я сидел в тени уличной чинары неподалеку от ворот базы. Здесь и застали меня ребята.

— Ты что здесь сидишь?

— Жду вас.

— А почему здесь?

— Там этот вундеркинд с мамашей. — Признание было сделано не без умысла.

— Да пошли ты их к черту, — рассердился Феликс. — А ты что, не успел просмотреть тетрадь?

— В этом-то и дело, что не успел...

— Так бы и сказал им. Пусть завтра прядут.

— Как-то неудобно. Ну, поехали?

— Поехали.

— Из-за них я и деньги твои второпях не захватил, — пожаловался я Рамизу., когда мы достаточно отъехали от базы.

Он огорчился, конечно, но постарался, чтобы мы не заметили этого.

— Ничего... До вечера они подождут... — Он имел в виду своих кредиторов.

— Мы можем заехать по дороге на почту? — спросил я у Феликса. — Очень нужно поговорить с Москвой.

— Что же ты не сказал, я бы тебе прямо в номер заказал... Поверни к почте, — попросил он шофера, который тоже учился в нашей школе и уже тогда был знаменит своими рыбацкими способностями; особенно хорошо он бил рыбу острогой, чем и заслужил на всю жизнь кличку Убийца, совершенно не идущую к его редкоусому худенькому лицу. Он был каких-то сложных русско-немецко-армянских кровей, но, как и все жители нашего городка, прекрасно знал азербайджанский...

Сердце опять дало о себе знать, когда я поднял трубку телефона и услышал сквозь писк и шорохи помех голос московской телефонистки.

— Не отвечает ваш номер, — скороговоркой сообщила она. — Что будем делать?

— Подождите еще немного, девушка, очень прошу вас, не может быть, чтобы его не было дома...

И именно на этих словах Стрижов снял трубку.

— Алло, Стрижов, это я, Эдик! — Я так закричал, что Феликс и Рамиз, стоявшие у входа, удивленно оглянулись. Я убавил голос.— Получил?

— Да... — Он, видно, недавно проснулся.

— Прочитал?

— Да.

— Ну как?

— Нормально.

— То есть как нормально? Объясни подробней, пожалуйста.

— Парень с мозгами.

— А ты можешь ему помочь?

— Каким образом?

— Он приедет в Москву с матерью. Я дам твои координаты. Можно?

— Можно.

— Спасибо тебе огромное, Стрижов.

Уже дав отбой, я вспомнил о тетрадке. Но даже если бы Стрижов немедленно выслал ее по почте, раньше чем через неделю она бы не пришла. А раз так, то я и сам мог бы выслать ее дня через три. Но главное другое — теперь я смело мог сказать всем, что ознакомился с содержанием тетради и берусь помочь вундеркинду. Да не оскудеет талантами родная земля! Настроение мое значительно улучшилось. Одно дело, пусть не самое главное, было сделано.

— Поехали!..

Дворик Рамиза был забит истошно пищащими желтыми комочками.

Строительство курятника, очень походившего на обычный сарай, близилось к завершению. Пока Рамиз подбрасывал будущим курицам корм, Феликс улыбаясь давал пояснения:

— Разведение кур — самый нерентабельный бизнес. А говоря точнее, это совсем не бизнес — курица, пока вырастет, съедает корма ровно на ту сумму, которую можно получить потом при ее продаже. Заработать что-то можно только на яйцах, — тут Феликс развеселился окончательно и перешел на шепот, — но у него, бедняги, одни петухи, кур почти нет...

Вышедший из машины Убийца тоже захихикал.

— А он об этом знает?

— Нет.

Их просто трясло от беззвучного смеха.

— А почему ты ему не сказал?

— А зачем, пусть растит петушков для народа... Ему же главное при деле быть.

Подошел радостный Рамиз.

— Все в порядке. Хорошо, что заехали. Теперь до вечера будут сыты, — Оглянувшись, он окинул нежным взглядом своих питомцев. — Нравятся? Правда, симпатичные?

— Очень... Поехали?

— Может, чайку выпьем?

Но я отказался: еще предстояло найти какой-нибудь предлог, чтобы распрощаться с ними до вечера.

— Может, попаримся? — предложил Феликс в машине. — Я свое сегодня уже отпахал. Банька затоплена...

Пришлось изобразить из себя эдакого чудака ученого, Эйнштейна на выезде.

— Никак не могу, ребята. Мне надо побыть одному... Пораскинуть мозгами...

Это заявление было принято с почтительным огорчением...

— Сбор в пять на базе, — напомнил Феликс, когда я вылез из машины. — Не опаздывай...

Ровно в двенадцать я был на Куре, в условленном месте. Али не было. Видимо, репетиция затянулась. Но когда минут десять первого вместо нее на мосту появился Октай, воинствующий вид которого отметал все надежды на случайность его появления, стало ясно, что произошли какие-то непредвиденные осложнения: кроме Али, никто не мог сказать ему о времени и месте нашей встречи, но что заставило ее так поступить? Вступать в какие-либо переговоры с этим правдолюбцем не имело никакого смысла, ни к чему бы хорошему это не привело. Только Аля могла все объяснить! Но где я мог ее найти?..

Во Дворец она не приходила. Очень приветливая моложавая сторожиха сказала, что никакой репетиции сегодня вообще не было, ребята подождали Алю и разошлись...

В общежитие я до наступления темноты пойти не решился, и так я вел себя слишком неконспиративно.

Конечно, странное исчезновение Али огорчило меня, но уверенность, что с ней в конце концов все уладится и объяснится, почему-то не покидала меня, когда я разыскивал ее; гораздо больше волновала затянувшаяся история с продажей дома...

На этот раз скупщик домов по дешевке оказался у себя. Но встретил меня с таким постным выражением лица, что стало ясно: мои старания пошли прахом!

— Подвели, — сказал он, — людям верить нельзя. Твои же деньги не отдают.

— Какие деньги? — Я полез в левый карман пиджака.

— Свои кровные дал ему на хранение, теперь голову мне морочит: сегодня приди, завтра приди. Собственные деньги получить не могу... — Он не понимал, почему я молча шарю в кармане, просто для того чтобы как-то выразить свое отношение к услышанному. — Мне же перед тобой неудобно, — сказал он после довольно долгого и тягостного молчания. — Если дело так пойдет, я только две смогу дать... Третью я никак не организую...

— А две есть?

— В шесть часов будут... — Он тоже полез во внутренний кармам пиджака и вытащил сложенный вдвое лист бумаги. — Может, пока расписку напишем?..

Я повернулся и пошел к калитке. Не потоку, что решил послать его к черту, — к сожалению, у меня не было такой возможности, слишком я от него зависел, — просто мне нечего было сказать. Еле сдерживая слезы, я уходил к калитке, чтобы он их не увидел.

— Куда же ты? — Он догнал меня и схватил за рукав. — Детьми клянусь, в шесть деньги будут... Две тысячи, как договорились... Ты придешь?

Не глядя на него, я мотнул головой и вышел на улицу.

В просторной приемной на втором этаже приземистый парень в новенькой нейлоновой сорочке и черном галстуке заворачивал в плотную листовую бумагу какие-то книги, тремя большими кипами высящиеся перед ним на столе.

На меня он даже не посмотрел, а на довольно громкое «здравствуйте» ответил еле заметным движением головы.

Дверь в кабинет председателя была открыта, место за столом пустовало. Напротив располагался кабинет заместителя. Поинтересовавшись, будет ли председатель сегодня, я назвал его по фамилии, которую успел прочитать на табличке со сведениями о днях и часах приема посетителей.

— Неизвестно, — ответил парень, продолжая с профессиональной ловкостью заворачивать книги.

— - Дело в том, что я завтра улетаю в Москву и мне нужно поговорить с товарищем Талышевым по очень важному вопросу.

Москва была ввернута специально, чтобы произвести впечатление,— не каждый же день, черт побери, приходят на прием москвичи! Но парень так и не взглянул на меня.

— Простите, — сделал я новую попытку привлечь его внимание,— а к кому я могу обратиться по интересующему меня вопросу.

— Не знаю.

— А вы его секретарь?

Тут он наконец бросил на меня короткий косой взгляд: слово, «секретарь» ему не понравилось.

— Помощник.

— Очень хорошо... Я, собственно...

— Слушай, товарищ, имей совесть, — раздраженно прервал он меня, — ты видишь, я занят... Имей терпение...

Он заворачивал в бумагу по три книги, а всего их было штук
двести. По самым скромным подсчетам; раньше чем через час он
бы не освободился.

— Дорогой мой, — рассердился и я, — у меня нет столько времени. Неужели трудно ответить на простой вопрос?

Он не удостоил меня ответом; лоснящееся от пота лицо ничего, кроме крайнего внимания к заворачиваемым книгам, не выражало. Иногда он пошмыгивал носом.

— Я с тобой говорю! — шагнул я к столу. — Не слышишь, что ли?

Теперь я стоял совсем рядом с ним, ну просто в нескольких сантиметрах, но он упорно продолжал делать вид, что не видит меня и не слышит.

И тут сказалось напряжение двух последних дней. В Москве или в Баку все неминуемо кончилось бы милицией, но провинция есть провинция — здесь мой крик в сочетании с ранее выданной информацией об отъезде в Москву' был воспринят как сигнал опасности: он рефлекторно вытянулся, все еще не выпуская из рук бумагу.

— Отвечай, когда тебя спрашивают, болван! Если вообще хочешь здесь работать! И перестань шуршать бумагой!.. Когда будет председатель?!

— Скоро!

— Как его зовут?

— Ибрагим Гасанович.

Из кабинета заместителя вышли два человека — высокий грузный сероглазый мужчина, в котором я сразу узнал секретаря комсомольской организации нашей школы, в те далекие уже времена тощего и юркого, — вот почему фамилия председателя показалась мне знакомой, и 'постаревший директор городского стадиона, вечно гонявшийся за нами, когда мы играли в футбол. Этот, как оказалось, выслужился до заместителя председателя горсовета.

— Ты что кричишь? — шутливо строго спросил у меня бывший комсомольский лидер. — Здесь тебе не научно-исследовательский институт. А городской Совет депутатов трудящихся! — Он подмигнул мне и повернулся к своему помощнику: — Убери книги! И научись наконец разбираться в людях. Ты знаешь, кто это? Это же наша гордость! — Он еще раз подмигнул мне. — Крупный ученый, лауреат Государственной премии. А ты книги здесь заворачиваешь. Раздражаешь его. Бумагой шуршишь. — Он и в школе был большим шутником и однажды на уроке военного дела выстрелил из духового ружья, заряженного дробинкой, в зад однокласснику, мешавшему ему целиться... — У тебя совесть есть? — грозно спросил он меня, втащив в кабинет. — Приехал в город, устраиваешь всякие встречи и даже не позвонил. Советскую власть надо уважать, дорогой мой. Наука наукой, а прогресс двигаем мы. Садись... Ну, что у тебя за дело? Без дела ты бы сюда не пришел! Давай валяй! Не стесняйся. Я уже привык.

Я рассказал ему о стариках.

— Только-то! — Он снял трубку. — Рамиз Гусейнович, загляни ко мне...— Дав отбой, он с хитрой усмешкой оглядел меня. — Хорошо выглядишь... Сейчас мы поедем с тобой в одно место, какого и в Москве не сыщешь! Хоть вы, москвичи, и считаете, что вас ничем удивить невозможно, но тут ты ахнешь, гарантирую!

Вошел бывший директор стадиона.

— Как фамилия и адрес твоих стариков? — спросил у меня председатель. Я назвал. — В общем, так, — он строго посмотрел на своего заместителя, — старикам надо помочь. Чтобы в течение этой недели у них была вода. И выясни, по чьему недосмотру дом не был включен в общегородскую смету.

Зампред оказался человеком очень информированным.

— Я в курсе, Ибрагим Гасанович. Там ничего нельзя сделать. Очень высокая отметка, напора не хватает. А до генплану дома эти идут на снос.

— Когда?

— В будущей пятилетке.

— Значит, люди пять лет должны мучиться? Ничего не знаю, чтобы вода там была. Поставьте насос... В общем, найдите решение. Завтра доложить...

Зампред, заметно погрустнев, покинул кабинет.

— Ну, что у тебя еще? — спросил у меня председатель. — Проси, пока не поздно. Снимают меня.

— За что?

— С новым секретарем горкома не сработался. Слишком дружил с его предшественником.

— И куда пойдешь?

— Директором нашей школы. Я же педагогический закончил. Ну, поехали? — Он встал. — Восьмое чудо света, профилакторий для текстилькомбината. Прямо над водопадом, сорок номеров со всеми удобствами, шашлычной, спорткомплексом.

Я еле отвертелся от этой поездки — очень уж напористым был будущий директор моей бывшей школы...

До шести оставалось еще три с половиной часа. Появиться на базе без денег для Рамиза было невозможно.

Спустившись пару километров по течению, я дошел до нутриевого хозяйства.

На лето зверьки были выпущены на свободу, и вольеры пустовали. В темном низком помещении хозяйственного домика под лоснящимся от грязи одеялом спал рыжий мальчик. Ватное одеяло в сильную жару вызывало удивление, но еще удивительней было то, что он спал в такой грязи в одних трусах, постелив на ржавую кроватную сетку какое-то рванье. Он лежал на спине, накрывшись одеялом до самых глаз,

— У тебя нитки есть?

— Есть...

— Черные?

— Белые.

— А иголка?

— Была.

Вынужденный перерыв в моей активной деятельности дал возможность зашить брюки, распоровшиеся по шву.

Мальчик продолжал неподвижно лежать; если бы не открытые глаза, можно было подумать, что он продолжает спать, — этот человек умел организовать себе спокойную жизнь!

Я присел на старый, расшатанный табурет и снял брюки. Мальчик откинул наконец одеяло. Худое веснушчатое тело было неестественно белым. Молча подав мне нитки, он опять лег и накрылся одеялом.

— Ты работаешь здесь?

— Да. — Он вынужден был откинуть одеяло.

— Зимой тоже?

— Нет.

— Учишься?

—Да.

— В каком классе?

— В десятый перешел.

— А сам откуда?

— Местный.

—- Не похож.

— Почему? — он перешел на азербайджанский.

— Очень уж светлый.

— Меня загар не берет.

Я спросил, как его зовут.

— Валера...

— Ну и как тебе живется здесь, Валера?

— Хорошо.

— Не скучно?

— Не...

— Так и лежишь весь день?

— Почему? Встаю, когда надо...

Мы помолчали.

— Это про вас в газете написано? — Наконец в нем пробудился хоть какой-то интерес. — Вы ученый?

— Да: — Я довольно легко произнес это «да»: было бы странно, если бы у человека, врущего изо дня в день в течение многих лет, не выработалась определенная сноровка. Но даже при большом опыте врать новому человеку почему-то всегда •сложно. Я прервал разговор, вышел во двор, огороженный редким забором из кольев, и прилег на траву под тутовым деревом; напряжение последних дней измотало меня вконец, но уснуть все равно не удалось. Слишком многое должно было решиться через два часа. Я еще верил в то, что в случае удачи, пусть ценой унижений и жертв, смогу сохранить часть своего выдуманного прошлого, хотя бы в воспоминаниях благородных друзей детства...

Он заставил меня поставить подпись под нотариально заверенной распиской и только после этого вынес из дома газетный сверток с деньгами. Он еще пытался объяснить что-то про третью тысячу, мол, отдаст ее со временем, когда выбьет у кого-то, кто злоупотребил его доверием, но слушать этого мерзавца у меня не было ни времени, ни желания: так много еще предстояло сделать в этот вечер — вручить деньги Рамизу, поговорить с матерью вундеркинда, дать каменщикам команду начать работу, разыскать Алю,— все это надо было провернуть поскорее и улететь в Москву, ибо в любую минуту могло возникнуть что-нибудь новое — еще один вундеркинд или старики, обделенные водопроводом, а у меня уже не оставалось никаких сил...

Когда я добрался до свадебного стола, круглолицый директор турбазы Тофик, добровольно взявший на себя обязанности тамады, с взволнованной искренностью говорил о любви, о величии и красоте этого чувства, присущего всему живому, в том числе и виновникам сегодняшнего торжества, чья огромная любовь друг к другу вот-вот соединит их в новую советскую семью, монолитную ячейку общества...

Алик, как ему и полагалось, восседал со своей запасной невестой, кривоногой соседкой Сонькой, во главе стола. Сонька сияла. Алик был неспокоен: видимо, начал ощущать сомнения в монолитности новой ячейки общества.

Чуть позже меня появился Октан; скользнув мрачным взглядом по рядам гостей, ох кивком головы пригласил нас выйти из-за стола. Конечно, не очень уместным было то, что в разгар свадьбы из-за стола одновременно ушла целая группа людей — первым поднялся Рамиз, за ним остальные, — но было ясно, что даже нервный Октай без особо важной причины не стал бы звать всех нас в дальний угол двора, к сараям.

Алик рванулся было за нами, но железные Сонькины пальцы уже держали его за штанину брюк.

Я шел между успевшим вернуться из командировки Эльханом и что-то недовольно ворчавшим Феликсом и не испытывал никаких сомнений в том, что странное поведение Октая так или иначе имеет отношение ко мне.

Предчувствие меня не обмануло. Как только Октай, а за ним и все остальные обогнули угол сарайчика и вышли из поля зрения сидящих за столом, Октай почему-то отодвинул в сторону Феликса, никому не мешавшего, шагнул ко мне, и в тот момент, когда я полез в карман, чтобы вручить Рамизу добытые с таким трудом деньги, спросил рвущимся от злости голосом:

— Тебе что, мало того, что ты уже сделал? Не можешь остановиться?

— Что случилось? — вмешался в разговор Эльхан, привыкший к тому, чтобы все на базе происходило только с его ведома, но Октай уже не слышал вопросов.

— Она же может с собой покончить! Об этом ты подумал? Или тебе наплевать на все? Пусть подыхает, лишь бы ты свое удовольствие получил? За всю жизнь никому хорошего не сделал, рекомендацию мальчишке дать не хочешь — этого тебе мало? Теперь за наших женщин принялся?! — Разрядив часть своего запала. Октай переключился на остальных: — А вы no-чести ему оказываете! Вас за людей не считают, а вы готовы чемоданы ему носить.

— В чем все-таки дело? — спросил Эльхан.

— А в том, что этот подонок, после всего, что он уже сделал, ходит по ночам к Але.,. Да, Да, к Але... И врет ей про себя. Он, видите ли, холостой, детей не имеет, страдает от одиночества... Запудрил бедной мозги, она уже с работы решила увольняться... Как же! Такой человек ею заинтересовался!.. Хорошо, ее Нелли случайно встретила. На свидание к нему шла... Подонок... Я ей все рассказал, всю правду... И про семью! И про детей, чтобы знала, с кем имеет дело!.. — Он умолк, но лишь для того, чтобы передохнуть перед новой атакой.

— Это правда? — спросил Эльхан.

Так вот почему Аля не пришла утром! Каким же негодяем я выглядел теперь в ее глазах.

— Я с тобой говорю, это правда? — повторил свой вопрос Эльхан.

И тут произошло то, чего никто предвидеть не мог, — Октай меня ударил. Классическая такая пощечина получилась — широко раскрытой ладонью...

И наступил миг, вместивший в себя всю мою жизнь, со всеми подробностями и отступлениями, момент, структура которого вобрала в себя время моего существования от рождения до последней секунды, — все происходившее со мной в течение многих лет пересеклось вдруг в одной точке.

У меня было, что ответить им, всем вместе и каждому в отдельности. Я мог легко парировать каждое обвинение Октая; стараниями последних двух дней я готов был доказать свою 'правоту во всем: в кармане лежали деньги для Рамиза, судьба вундеркинда решена, старики получили воду... Про Алю тоже что-то можно было придумать, не из таких ситуаций я выкручивался, что-что, а врать я умел...

Но эта насквозь лживая, нелепая свадьба, на которой круглолицый негодяй вещал о красоте и величии любви, судьба бедной Али, обманутой всеми, и мною в том числе, «куриная слепота» Рамиза, обреченного на неудачу с помощью моих денег, — все это, соединившись с тем, что накопилось раньше, вдруг неожиданным толчком швырнуло меня в совершенно непредсказуемом, но единственно возможном в этот момент направлении.

— Да, это правда! — закричал я, разрушая то, что воздвигал на протяжении четырнадцати лет. — Нет у меня семьи! Нет детей... Нет машины... Нет медали... Нет званий... Нет денег! Ничего нет... Один я, один... Валенки произвожу, понимаете, валенки. И никого никуда рекомендовать не могу... И в долг дать не могу... И водопровод провести не могу... Ничего не могу... И оставьте меня в покое!

Тут Октай на всякий случай еще раз махнул рукой, и нос мой хрустнул, как перекушенное зубами куриное крылышко...

Я не стал его бить, не было никакой потребности...

Я не знал еще, как буду жить дальше, но ощущал необыкновенную легкость — тяжкий, давний и оказавшийся совершенно ненужным груз был наконец сброшен с моих усталых плеч полностью, до последнего грамма. И легкость эта была такой сладостной, что ничего большего мне не хотелось. Они, конечно, пытались меня остановить. Но, оставив Рамизу обещанные деньги, я ушел...

Окон было шесть — три с одной стороны, три с другой. Торопливо прибитые доски поддавались без особого сопротивления. Хотя бы одну ночь мне хотелось прожить в этом уже не принадлежащем мне доме моих родителей.

Я не жалел о его продаже. И вообще я ни о чем не жалел. Мне ничего не нужно было сверх того, что я получил. Надежда, что не придется больше лгать, выкручиваться, говорить вслух одно, а чувствовать другое, что не надо будет каждый раз всматриваться, взвешивать, оценивать собеседника, пытаясь определить: многое ли он знает обо мне и не предаст ли при первом удобном случае? — эта доставшаяся дорогой ценой надежда стоила всего, что я потерял.

Одна за другой падали на землю доски, когда-то забитые моей рукой...