Рустам Ибрагимбеков

В КОМАНДИРОВКЕ

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав

Алтай Марданов, инженер-нефтяник, приехавший в Москву в командировку, поставил на запорошенную снегом лестничную ступеньку свой портфель, ухватился обеими руками за ручку тяжелой двери одного из московских научно-исследовательских институтов и, резко откинув назад свое небольшое округлое тело, что было сил потянул ее на себя. Дверь медленно отворилась... Марданов знал, что о масштабах и значении ведущихся в научном учреждении работ можно судить по тому, как оно охраняется, и по количеству людей, пытающихся в него проникнуть; поэтому, миновав дверь, он тотчас же уверился в том, что находится в крупном институте. В небольшом вестибюле на диване и вокруг длинного, покрытого зеленым сукном стола сидело человек десять. Еще несколько человек толпилось у телефона, выставленного в маленькое, пробитое в одной из стен окошко. Вестибюль кончался лестницей, рядом с которой бесшумно и безостановочно двигался лифт-транспортер. Кабина за кабиной поднимались в одном его стволе, такие же кабины шли сверху вниз, в землю, в другом стволе. Лестница и лифт были отгорожены от остальной части вестибюля, и в узком проходе сидел охранник.

Марданов вытащил из портфеля командировочное удостоверение, официальное письмо к директору и подошел к охраннику.

— В бюро пропусков, — опередил его тот и показал пальцем на окошко с телефоном.

Марданов подошел к окошку, дождался своей очереди, постучался, а когда оно открылось, подал сидевшей там женщине свои документы. Ознакомившись с ними, женщина назвала номер телефона, по которому следовало позвонить.

Марданов набрал номер.

— Я приехал из Баку, — торопливо сказал он, когда ему ответили. — У меня командировка в ваш институт. Я хочу ознакомиться с работами по темам 6-ТС, 18-ЛМ и вообще по оптимальным разработкам нефтяных и газовых месторождений.

— Письмо к дирекции у вас есть? — перебил его женский: голос.

— Есть, есть...

— Фамилия?

— Марданов...

— Подождите внизу.

И Марданов присоединился к сидящим на диване людям. Он смотрел на диковинный лифт. То и дело из него выскакивал кто-нибудь и, показав вахтеру пропуск, выходил в вестибюль побеседовать с ожидавшим его человеком.

Наконец к Марданову вышла женщина.

— Марданев, — позвала она его.

— Марданев, — мягко поправил ее Марданов и поспешил навстречу.

— Извините... Марданов, — улыбнулась женщина. Она взяла мардановские бумаги и уехала наверх за разрешением на пропуск.

Через два часа Марданов сидел в библиотеке и читал толстенные отчеты интересующих его лабораторий. Кое-что он записывал. К трем часам он уже знал, к какой лаборатории ему нужно прикрепиться на время командировки. Он сдал отчеты « пошел в канцелярию. Занимавшаяся им женщина сидела за одним из четырех столов.

—— Я выяснил, — сказал Марданов. — В девятнадцатой занимаются именно тем, что меня интересует. Женщина подняла трубку телефона.

— Михаил Василич у себя? — спросила она. — А Бутковский? Спасибо.

Она дала отбой и набрала другой номер.

— Иосиф Александрович, здравствуйте, это Калмыкова. Тут товарищ из Азербайджана, из Академии наук, — сказала она и посмотрела на Марданова, который продолжал стоять у ее стола, хотя рядом был стул и можно было сесть. — Интересуется работами вашей лаборатории. — Марданов закивал головой, как бы подтверждая ее слова, да, мол, очень интересуюсь. — Вы не могли бы побеседовать с ним? Михаила Василича нет... Завтра? Ну хорошо. Вы сами выпишите ему пропуск или мне? Хорошо.

— Сегодня он занят. Приезжайте завтра с утра. Я выпишу вам пропуск. Запомните: Иосиф Александрович Бутковский,— сказала Калмыкова, повесив трубку.

— Спасибо большое, — сказал Марданов растроганным голосом, он был очень благодарен этой заботливой женщине и, чтобы не отрывать ее больше от дел, поспешил к двери.

— А командировку вам не надо отметить? — спросила Калмыкова улыбнувшись.

— Ах да, — спохватился Марданов и вернулся к столу.

Калмыкова поставила печать, и Марданов, поблагодарив ее еще более растроганным голосом, выскочил из канцелярии.

Таким образом, в половине четвертого Марданов оказался на улице. Стоял декабрь. Шел снег. Было не очень морозно, но Марданову этих десяти-пятнадцати градусов и огромных сугробов на краю тротуара было достаточно, чтобы он сразу же начал мерзнуть.

— Как проехать в какую-нибудь гостиницу? — спросил он у первого встречного.

Тот долго объяснял, но из всего того, что было сказано, Марданов понял только, где остановка автобуса, и припустился к ней.

Он вышел из метро у гостиницы «Москва», полюбовался мгновение большой заснеженной площадью, стеной Кремля, кусок которой отсюда ему был виден, желтым, будто нарисованным, зданием, выглядывающим из-за этой стены, и помчался к входу в гостиницу.

— Мест нет, — сказала администраторша, чем-то похожая на Калмыкову, но не столь любезная.

Впрочем, она была вежливым человеком, хотя и говорила сухо; обратив внимание на растерянное лицо Марданова, она добавила:

— Поезжайте на выставку... «Алтай», «Космос», там можно устроиться.

— А далеко это? — спросил Марданов.

— Далеко, — сказала администраторша. — Но ближе вы ничего не найдете. Автобус на площади Дзержинского...

— Где площадь Дзержинского? — спросил Марданов у швейцара.

— Направо, — ответил тот.

— Далеко отсюда?

— С полкилометра, лучше на метро.

— А стоянка такси?

— Налево за углом.

Марданов пошел налево за угол и встал в очередь на такси. Мороз крепчал, так во всяком случае казалось ему. Марданов опустил наушники меховой шапки, потер нос. Очередь двигалась довольно быстро, но еще быстрее росла — за Мардановым уже выстроился длинный хвост.

— Кого я вижу?! Привет, старина! — услышал вдруг Марданов чьи-то возгласы и, обернувшись, увидел бывшего сослуживца, а ныне аспиранта своего института Рамиза Сеидзаде, который стремительно двигался на него, широко раскинув руки. Он сгреб Марданова в охапку, оторвал от земли, поцеловал » лоб и обе щеки.

— Ну, что нового в родных пенатах? Что хорошего в институте?

— Здравствуй, здравствуй, — ответил Марданов, освободившись наконец из объятий коллеги.

— Ты когда приехал? Почему мне не сообщил? Вот и наша машина, — продолжал говорить, не останавливаясь, Сеидзаде потащил Марданова к машине. — Ты где остановился?

— Пока нигде, — сказал Марданов. — Хочу поехать & «Алтай».

— Да ты что?.. — Сеидзаде то говорил по-азербайджански,, то неожиданно перескакивал на русский, а то мешал слова обоих языков. — Устроишься у меня в «Южной», это тоже не близко, но не «Алтай».

—- Куда поедем? — спросил шофер, мужчина лет пятидесяти.,

— На Солянку. А потом отвезешь этого молодого человека в гостиницу «Южная». Знаешь, где это? — сказал Сеидзаде и, уже обращаясь к Марданову, спросил: — А где твои вещи?

— В камере хранения на вокзале.

— Как раз на обратном пути захватишь вещи. Мне сейчас срочно надо по одному вопросу. Через два часа я приеду и устрою тебя. Как Керимов поживает?

— Хорошо. Удалось тебе обсудиться?

— Конечно. В январе, сразу же после Нового года, защищаюсь. В Губкинском. А как твои дела?

— Вот приехал...

— Ну и чудесно. Вечером побеседуем подробно. Как Керимов?

— Хорошо.

— Не злится на меня за то, что я здесь застрял?

— Не знаю, мне он ничего не говорил.

— Так уж и не говорил, — Сеидзаде испытующе посмотрел* на Марданова. — Он же в тебе души не чает.

— Честное слово...

— Ну, верю, верю... Я шучу. Шеф, а шеф... Шофер слегка повернул голову к Сеидзаде.

— Шеф, ты «Матео Фальконе» читал?

— Нет, — сказал шофер.

— Жаль, а то бы побеседовали, — Сеидзаде подмигнул Марданову.

— А про чего это? — спросил шофер.

— Про то, как один папаша, по имени Фальконе, застрелил

сына.

— А-а, — сказал шофер. — Не читал, время нету.

— Ну ничего... А ты вот что скажи мне, шеф. Если тебе предложат хороший новый чехословацкий протез или ногу, что ты выберешь?

— Чево? — переспросил шофер.

— Новый, говорю, пластмассовый чехословацкий протез или ногу?

— Ногу, — сказал шофер и загоготал.

— Ну почему? — Сеидзаде еще раз подмигнул Марданову, который смотрел на него растерянно умоляюще и делал знаки замолчать. — Если у тебя протез и кто-нибудь наступит на него — Тебе не больно. Если же ты наступишь на кого-нибудь, то ему хана. Правильно я говорю?

— Прошу тебя, хватит, — на азербайджанском взмолился Марданов.

— Правильно-то, правильно, — сказал шофер. — А своя нога все-таки лучше.

— Сейчас направо, — сказал Сеидзаде и подмигнул Марданову, — умираю, ни минутки свободного времени нет. Чертежи, графики, переделки... Замучился. Ага, вот здесь, во-во-во... Ну, пока. Через два часа я в гостинице. Там поговорим. Пока, шеф.

— До свидания, — улыбнулся шофер.

— Отвези его на Курский, а оттуда в «Южную» на Ленинском.

— Хорошо, — сказал шофер. — Веселый парень, — добавил он, когда они отъехали.

— Да, — согласился Марданов, и они замолчали.

Сеидзаде действительно приехал через два часа.

— Ты здесь? — издали на ходу крикнул он Марданову, сидевшему в холле среди ожидавших места людей, и ринулся к администратору, перед столом которого выстроилась длинная очередь. Он что-то сказал ей, перегнувшись через барьерчик, показал на Марданова, еще раз перегнулся, потом что-то сказал кому-то из очереди и пошел к Марданову.

— Все в порядке, отдельный номер. Иди оформляйся. На очередь не обращай внимания. Ну иди же, чего боишься? А потом приходи ко мне в четыреста двенадцатый. Извини, я очень тороплюсь.

Он побежал к лифту.

Номер оказался довольно просторным. Положив чемодан под кровать, Марданов пошел к Сеидзаде. Тот брился.

— Садись, — сказал он. Марданов сел.

— Ты первый раз в Москве? — спросил Сеидзаде. Марданов утвердительно кивнул головой.

— Жаль, времени нет, горю, а то бы показал тебе Москву, покейфовали бы.

— А куда ты идешь? — спросил Марданов.

— Небольшое интимное дело, — улыбнулся Сеидзаде и подмигнул Марданову. — А ты что собираешься делать?

— Не знаю, — ответил Марданов.

— Дай, пожалуйста, рубашку, — попросил Сеидзаде и показал на рубашку, лежавшую на кровати.

— Спасибо, — сказал он. Надел ее и пошел к зеркалу. Высокий, сильный и красивый, он понравился себе и сегодня. Поправив прическу, взялся за пиджак.

— Что же мне с тобой делать? — сказал он Марданову, примостившемуся на краю стула. — Как назло, неотложное свидание! Извини, пожалуйста.

— Конечно, конечно, — сказал Марданов. — Я понимаю... Ты о Бутковском что-нибудь слышал?

— Конечно, даже читал его.

—— Он кандидат?

— Доктор, а что?

— Завтра я должен встретиться с ним.

— Прекрасно... да, платок, — Сеидзаде полез в шкаф за «латкой. — Ты пойди погуляй сегодня, познакомься с кем-нибудь.

— Не хочется что-то. Поработать хочу немного. Сеидзаде положил платок в карман и изо всех сил хлопнул себя ладонями по бедрам.

— Ну что с тобой делать? — закричал он. — Что ты опять глупости говоришь? Какая сегодня может быть работа? Ты же первый раз в Москве! Посмотри на себя в зеркало, еще два года и с тобой женщины перестанут разговаривать. Что, кроме тебя, никто не работает, только ты такой умница, что должен сутками работать?

— Нет, не поэтому, — попытался оправдаться Марданов. — Просто завтра я должен встретиться с ним, хочу подготовиться немного...

— Перестань морочить голову, что я ребенок тебе, что ли? Ты во сне расскажешь о своей работе, если придется! Готовиться он должен... Вставай, вставай. — Сеидзаде оторвал Марданова

от стула и подтолкнул к двери. — Нельзя так опускаться, ты же молодой человек, мальчишка, кровь в тебе должна кипеть. И помни, главное в жизни гармония. Чем всестороннее развит человек, тем лучше и ему и его потомкам. Книги книгами, работа работой, но и жить надо. В чем виноваты твои дети? Если ты и сегодня просидишь у стола, они родятся у тебя лысыми и в очках...

Сеидзаде убрал бритву со стола, задвинул чемодан под кровать.

— Ну, как будто все? — сказал он, оглядев последний раз комнату. — Пошли.

— А куда я пойду? — спросил Марданов.

— Куда? Да мало ли тут мест, куда можно пойти. Поезжай в театр, там решишь.

Они вышли в коридор. Сеидзаде направился к телефону, Марданов поплелся за ним.

— Рамиз, — сказал он, — мне Рахманбеков и Керимов советовали на телеграф пойти. Центральный. Там хорошо, говорят.

— На Центральный телеграф? — удивился Сеидзаде. — Не знаю... Впрочем, почему бы и нет? — Сеидзаде начал набирать номер. — Сорок три... Там народу полно...

— Они говорят, что там легко можно познакомиться с хорошей девушкой.

— Можно, конечно, — сказал Сеидзаде. — И не с девушкой тоже можно... А черт, занято.

— Там, говорят, легче всего познакомиться, — продолжал Марданов, — проще, говорят, на это смотрят.

— Главное, обрати на себя внимание, — сказал Сеидзаде и снова взялся за трубку. — Постарайся сделать или сказать что-то такое, что выделит тебя из толпы, а потом встретиться взглядом, и сразу станет ясно, имеет ли смысл делать попытки. Понял?

— Да, — сказал Марданов. — А где этот Центральный телеграф?

— Это недалеко от того места, где мы сели в такси. Да каждый тебе покажет. Я бы сам тебя отвез, но очень тороплюсь. Извини. — Сеидзаде положил трубку на место, пожал Марданову руку и пошел.

Через час Марданов добрался до Центрального телеграфа. Побродив по всем залам и рассмотрев все, он проверил корреспонденцию и, убедившись в том, что на его имя ничего нет, вышел в вестибюль. Здесь расхаживали, стояли группами и беседовали люди, преимущественно мужчины. Некоторые были в возрасте Марданова, большинство помоложе, многие походили на кавказцев. То и дело с улицы входили новые люди и направлялись по разным залам. Если это была красивая женщина, все обращали на нее внимание. Сделав вид, что ждет кого-то, он то и дело поглядывал на часы и недовольно фыркал. Марданов походил по вестибюлю. Один грузин прямо на глазах Марданова остановил вошедшую с улицы девушку и сказал ей что-то, от чего она рассмеялась. Марданов подошел к ним поближе.

— Клянусь честью, я вас знаю, — уверял девушку грузин, он говорил с сильным акцентом. — Прошлым летом помните Серебряный бор?

— Нет, вы ошиблись, — отвечала девушка. — Прошлым летом я была на юге.

— Не может быть! Я же хорошо помню вас. Света зовут, правильно? — с жаром продолжал грузин.

— Неправильно.

— А как? — улыбнулся грузин.

— Не скажу. Это неприлично — останавливать незнакомых людей на улице, — сказала девушка, но почему-то не уходила.

— Это не улица, — игриво возразил грузин. — Меня зовут Тенгиз. Вы хотите звонить?

— Нет. Мне нужно телеграмму отправить.

И они вместе пошли отправлять телеграмму. «Интересно, что он сказал вначале? — подумал восхищенный ловкостью грузина Марданов. — Молодец какой! А по-русски плохо говорит... Сеидзаде прав, главное — вначале сказать интригующее, это самое главное...»

Марданов вынужден был прервать эти свои рассуждения, потому что из зала для междугородных разговоров вышла девушка, прошла мимо него, ну в каких-нибудь тридцати сантиметрах, а может и ближе, наверняка ближе, — знакомый, но всегда отдаленный запах духов, пудры и чего-то еще, ему неведомого, обдал вдруг Марданова мягкой душистой волной.

Девушка пошла в главный зал. Марданов пошел следом. Она направилась к тем окошкам, где он уже проверял почту, поэтому он остановился, подошел к первому попавшемуся окну и попросил конверты, бумагу и марки. Получив все, что просил, Марданов сел за один из столов и принялся наблюдать за ней. Она тоже уже сидела. Читала письмо. Марданов вытащил из кармана газету и поднес ее к носу. Теперь, глядя поверх газеты, он «мел возможность безбоязненно смотреть на девушку. Девушка шевелила губами, улыбалась, хмурилась. Кончив читать, она положила письмо в сумку и пошла к выходу. Марданов двинулся за ней. Она вышла на улицу Горького и пошла вверх.

Валил снег, было гораздо холоднее, чем днем, и все же Марданов шел за ней. Они дошли до памятника Юрию Долгорукому. Марданов то обгонял ее, то отставал, чтобы нагнать с другой стороны, но девушка так и не обратила на него внимания. Марданов постепенно замедлил шаг, а потом и вовсе перешел на другую сторону улицы. Подошел к памятнику, обошел всадника кругом и пошел назад к остановке автобуса...

Автобус мелко трясло, слегка подбрасывало. Некоторое время он ехал прямо и прямо, потом вдруг начал, часто снижая скорость, поворачивать то вправо, то влево; и тогда на Марданова валился его сосед. Он был пьян. Заснул недавно, а до того долго репетировал разговор с женой.

— Ну, пойми... Праздник же. Я же редко себе позволяю. Будь человеком. В,аня угостил, — говорил он и показывал на Марданова.

За окном было совершенно черно, и только размытые желтые пятна фонарей проплывали мимо через равные промежутки времени.

Прежде чем лечь спать, Марданов зашел к Сеидзаде, но того «е было. Поработав немного, Марданов еще раз постучался к нему, но опять безуспешно.

Утром Марданов поднялся рано, умылся, собрал в портфель все необходимые бумаги, убедился в том, что Сеидзаде так и не ночевал дома, и поехал в институт...

Он пытался постучать в дверь кабинета Бутковского, но она была обита дерматином, и стук не получался. Когда же он решился открыть ее, Бутковский оказался парнем в возрасте Марданова, а то и моложе. Он сидел за столом в углу почти пустой комнаты.

— Можно? — спросил Марданов.

— Да, пожалуйста, — сказал Бутковский.

— Вам вчера звонили, — сказал Марданов. — Я из Баку, командированный.

— Да, да, садитесь, пожалуйста. Марданов сел.

— Я слушаю вас, — сказал Бутковский.

— Видите ли, — начал Марданов, потом осекся, полез в портфель и вытащил пачку листов, скрепленных скоросшивателем. — Видите ли, я ознакомился с отчетами вашей лаборатории... И мне показалось, что вы занимаетесь вещами, близкими тому, чем занимаюсь я. Не совсем тем, но примерно... Тут изложены результаты, которые я получил. Я бы хотел проконсультироваться с кем-нибудь, мне не удается получить решение в общем виде...

— Понятно... А чем вы занимаетесь?

— Оптимальной разработкой нефтяных месторождений...

— Какой математический аппарат?

— Линейное и динамическое программирование.

— Давно вы над этим работаете?

— Три года. Я могу рассказать вам основные идеи.

— Не надо. Я посмотрю сам.

Он протянул руку, и Марданов вручил ему результаты своей трехлетней работы.

— Зайдите, пожалуйста, через полчасика, — сказал Бутковский, полистав их.

Марданов вышел из кабинета и заходил по коридору. Потом спустился вниз и позвонил в гостиницу.

— Из четыреста двенадцатого Сеидзаде, пожалуйста, — попросил он.

— Рамиз? — сказал он, когда Сеидзаде подошел. — Это я, Алтай.

— Привет, старина. Ну, как дела?

— Я из института. — Марданов прикрыл трубку рукой в оглянулся по сторонам. — Кажется, я напрасно приехал. Я был сейчас у Бутковского. Он даже слушать меня не захотел, оставил работу у себя и сказал, чтобы я через полчаса зашел. Отделаться хочет.

— Не думаю.

— А что там можно за полчаса разобрать?

— Ну, если ты над ней сидел три года, то, по-твоему, и другим столько же надо? Хватит и полчаса.

— Не знаю, не знаю, — сказал Марданов.

— Да не волнуйся. Не он, так кто-нибудь другой прочтет. Ты, когда приедешь?

— Часов в шесть-семь.

— Ну давай, приезжай. Пока.

Сеидзаде повесил трубку. И Марданов снова заходил по» коридору.

—Ну что же, — сказал Бутковский, когда полчаса истекли. — Это интересно, — он улыбнулся. — Честно говоря, не думал. Можно, наверное, и по-другому делать, но то, что у вас», тоже интересно. Я не могу сейчас сказать, почему у вас там не ладится в конце, но мне кажется, если использовать принцип максимума, то решение должно пройти до конца в самом общем .случае. Я тут набросал вам кое-что. Вы знакомы с принципом максимума?

— Немного.

— Я написал здесь литературу. Я не очень хорошо знаю нефтедобычу, но мне кажется, что проблема и сама по себе довольно привлекательна...

Он протянул Марданову его работу.

— Спасибо, — сказал Марданов.

— Пожалуйста, — ответил Бутковский. — Заходите, если будут неясности.

Он с откровенным любопытством рассматривал Марданова, пока тот прятал работу в портфель и шел к двери.

— До свидания, — уже в дверях сказал Марданов.

— Всего хорошего.

И опять Марданов целый день сидел в библиотеке: читал, писал, перечеркивал...

Приехав в гостиницу, он долго стучался к Сеидзаде, но тот не отвечал. Марданов пошел к себе. Выложил из портфеля книги и работу, снял с себя рубашку и туфли и сел за стол.

Примерно через полчаса к нему кто-то постучался, дверь чуть приоткрылась и, прежде чем Марданов успел спросить, кто там, женский голос попросил разрешения войти.

— Одну минутку, — вскрикнул Марданов и заметался по комнате в поисках второй туфли, на ходу натягивая рубашку.

— Войдите, — сказал он, влезая наконец ногой в злополучную туфлю.

В комнату вошла очень красивая, очень хорошо одетая н •очень — с точки зрения Марданова, глаза которого были вровень с ее пухлыми и, по всей вероятности, мягкими губами, — высокая девушка.

— Извините, пожалуйста, вы ведь Алтай?

— Да, — согласился Марданов.

— Рамиз переодевается и отослал меня посидеть у вас это время. Вы не возражаете?

— Ну что вы, что вы. Наоборот, очень приятно. Садитесь, пожалуйста. — Марданов захлопотал вокруг неожиданной гостьи. Он расчистил от бумаг стол, включил большой свет, поставил на стол цветочницу, стоявшую на полу.

Девушка молча разглядывала его.

— Меня зовут Ира, — сказала она, когда наконец он перестал наводить порядок и вынужден был сесть.

— Очень приятно, — сказал Марданов. — Я стучался к Рамизу, его не было.

— Да, он был у меня, — улыбнулась Ира. — Ну, чем кончился ваш вчерашний вояж на телеграф? Я столько смеялась, когда Рамиз рассказывал. Только кавказцам может прийти в голову эта идея. Ну рассказывайте, чем все кончилось.

— Какой телеграф? Мы шутили, — пробормотал застигнутый врасплох и смутившийся до слез Марданов. — Это все выдумка Рамиза. Никуда я не ездил...

— Ну не смущайтесь, пожалуйста. Мужчина не должен смущаться из-за подобных пустяков. Не делайте из мухи слона. Он просто сказал, что вам было скучно, а какие-то друзья в» Баку посоветовали вам поехать на телеграф.

Ира замолчала, почувствовав, что каждым новым своим словом причиняет Марданову страдание. Она попыталась заглянуть в его глаза, но он, чтобы скрыть навернувшиеся на них слезы, смотрел в сторону.

— Ну прошу вас, перестаньте дуться, — попросила Ира жалобным голосом. — Вы как маленькая девочка.

— Не в этом дело, — сказал Марданов. — Просто он придумал, не ходил я ни на какой телеграф.

— Ну хорошо, пусть будет так. Не хотите посвящать меня в свои дела, не надо. Поговорим о чем-нибудь другом. Как вам; нравится Москва?

— Нравится. Только холодно.

— Вы надолго?

— На десять дней.

— Бедный Рамиз замотался со своей защитой.

— Да, это хлопотное дело, — согласился Марданов, он все еще смотрел в сторону.

— Перестаньте же стесняться меня! Вот тоже экспонат!

— Я не стесняюсь, — Марданов наконец поднял глаза и посмотрел в лицо Ире.

— Вот молодец. И учтите, что женщины любят решительных мужчин. Долой стеснительность! Кажется, идет.

В коридоре послышались посвистывание и шаги. Дверь распахнулась, и в комнату вошел Сеидзаде, тщательно выбритый, выутюженный и начищенный.

— Привет, старина, — обратился он к Марданову. — Ну, чем кончился твой визит к Бутковскому?

— Потом поговорим, — многообещающе сказал Марданов.

— Ну хорошо, — согласился Сеидзаде. — Я надеюсь, вы себя хорошо вели? А то Алтай у нас парень шустрый...

— Перестань, — попросила Ира.

— До свидания, — сказала она Алтаю. — И помните, долой стеснительность!

— Я, наверное, рано вернусь сегодня, поговорим, — сказал Сеидзаде, выходя вслед за Ирой. — Пока.

Марданов сел за стол.

Позднее, часов в двенадцать, очевидно, в дверь его комнаты постучали.

— Кто там? — спросил Марданов.

— Я... Рамиз.

— Что тебе? — спросил Марданов, подходя к двери.

— Открой, поговорим, — рассмеялся Сеидзаде. — Что там с тобой происходит?

— Не открою, — сказал Марданов. — Нам не о чем говорить. Я не позволю делать из себя посмешище...

Сеидзаде, очевидно, уже подготовленный ко всему Ирой, не обиделся.

— Ну, не веди себя как ребенок, открой, — попросил он еще раз.

Марданов открыл дверь.

— Пошел отсюда, — сказал он дрожащим от обиды голосом.

— Ну ладно, — Сеидзаде все еще примирительно улыбался. — Я же пошутил...

Но Марданов смотрел на него с такой ненавистью, что улыбка сошла с лица Сеидзаде, он пожал плечами и пошел к себе...

На следующий день после работы Марданов опять поехал на телеграф. Добрался он сюда несколько позже обычного, поэтому торопился и в дверях налетел на девушку, идущую навстречу. Бормоча извинения, он успел рассмотреть только озорные, лихо подведенные глаза. А когда она ласково обогнула его и поскакала по лестнице, он осознал вдруг, что ему подмигнули.

Посреди перехода, воспользовавшись тем, что регулировщик закрыл дорогу, она обернулась и улыбнулась ему, бегущему следом. Сомнения быть не могло, она улыбнулась Марданову, между ними и рядом с ним никого не было, все остались на тротуаре.

В гастрономе, куда он заскочил сразу же вслед за ней, у винного отдела ее поджидали два парня и две подруги.

Марданову удалось своевременно повернуть в сторону, не обратив на себя внимания парней; он похвалил себя за то, что сумел проделать это так умело и, мельком глянув на компанию, двинул к выходу. Естественно, он был огорчен при этом крайне, надо же было так случиться, чтобы друзья сопровождали ее именно в тот вечер, когда она улыбнулась ему.

Но, минуя их, он снова натолкнулся на ее взгляд и улыбку; и в этот раз Марданов уже голову мог дать наотрез, что они предназначались ему: наступил миг, о котором говорил перед отъездом Керимов (руководитель, друг, красавец), когда все сомнения вдруг исчезают, и приходит уверенность в том, что и он, Алтай Марданов, может заинтересовать женщину, та уверенность, которая или приходит к мужчине в восемнадцать лет, или никогда не приходит (если, конечно, он не в командировке).

Марданов замедлил шаг, плавно развернулся и подошел к прилавку, у которого они стояли, так, чтобы, разглядывая его, он видел и девушку.

Один из парней держал в руках деньги, все остальные рылись в карманах, сумочках и кошельках.

— Я думала, мне перевод будет, — говорила «знакомая» Марданова, подавая казначею какую-то мелочь. На Марданова она не глядела, но говорила громко, словно старалась, чтобы он услышал эти ее слова.

«Стесняется того, что деньги собирают на людях, тепло подумал о ней Марданов. Да я бы тебе весь этот отдел подарил, если бы ты захотела». Чем больше он смотрел на нее, тем больше она ему нравилась, такая ладная, бойкая: нет-нет да стрельнет взглядом в его сторону, и — приятная неожиданность — достаточно невысокая, чтобы даже на каблуках быть вровень с ним, ну, может быть, чуток выше.

«Самый момент, думал Марданов, подойду и скажу: «Ребята, вы на что-то соображаете, а у меня как раз деньги», — и улыбнусь ей». Он еще раз повторил про себя все то, что собирался сказать, но с места не сдвинулся и мялся до тех пор, пока парни не разбежались по кассам.

«Еще лучше, подумал Марданов, нет худа без добра, без парней легче договориться». Некоторое время он не мог решить, что лучше, отозвать ее в сторону или же обратиться в присутствии подруг, поразмыслив, он пришел к выводу, что поговорить с ней в отдельности лучше, но опять не знал, под каким предлогом это сделать.

Вдруг они пошли от Марданова: их позвал один из парней. Марданов поспешил следом, а так как у него уже был подготовлен повод для знакомства, то он подошел к ним вплотную.

— Девушка, — сказал он тихо, когда все почти поравнялись

с тем парнем.

Она вздрогнула, но не повернулась.

— Девушка, — сказал Марданов еще тише, но, уже не дожидаясь результата, обогнул их и, спрятав голову в воротник пальто, понесся по магазину. У стены он остановился. Они совещались. Потом пошли в его сторону. Марданов выскочил на улицу. Отошел к углу. Минут через пять они вышли.

Когда они проходили мимо него, он стоял боком на краю тротуара и пристально разглядывал здание телеграфа.

Они сели в троллейбус. Он тоже. Были свободные места, и все сели, кроме него, конечно. Он встал так, чтобы было видно ее лицо.

Спустя минуту они встретились взглядами, и ему почудилось удивление в ее глазах, удивление его нерешительностью, так ему показалось во всяком случае, но уверенным он в этом быть не мог, потому что она очень скоро опустила их.

«Стесняется», подумал Марданов еще более тепло, чем в магазине, улыбнулся ласково и отер пот со лба, чтобы не блестел, но до тех пор, пока они не вышли из троллейбуса, она так и не посмотрела на него.

Два раза они переглянулись в вагоне метро.

Пока они ехали под землей, Марданов корил себя за то, что не подошел к ней между остановкой троллейбуса и станцией метро, и настраивался непременно предпринять что-нибудь («А ведь и предпринимать-то ничего особенного не надо, — уверял он себя, — все, собственно, готово, надо подойти только и сказать что-нибудь не очень глупое»), как только снова выберутся на поверхность.

И только тогда он понял, что не побороть ему своей трусости, когда они ввалились в подъезд первого же после метро дома. В дверях она повернулась и помахала рукой застывшей на углу фигуре. Теперь уже решительно можно было головой поручиться, что она махала ему — вокруг не было ни души. И поэтому, возвращаясь на телеграф, Марданов был радостный и возбужденный.

Здесь все было так же, как каждый вечер: люди писали, получали, звонили, отправляли. Некоторых из тех, кто стоял перед входом, Марданов уже знал, с двумя земляками поздоровался.

Поразмыслив немного, он решил отправить Рахманбекову поздравительную телеграмму по случаю дня рождения. Прикинул текст, и получилось, что выгодней фототелеграмму, тем более, что подходящих бланков не было, все больше аляповатые, а в портфеле лежала ручка с пером для туши и сама тушь.

Все время, пока раздумывал о телеграмме и писал ее, Марданова не оставляли радость и волнение, сопутствующие неясному, но неотступному ощущению необычности вечера. И хотя пузырек с тушью опрокинулся совершенно неожиданно для него, как бы сам собой, и в любой другой день его жизни подобное происшествие смутило бы его крайне (потому что, опрокинувшись, тушь залила весь стол, телеграмму, телеграммы других людей и, как выяснилось чуть позже, чулки высокой молодой женщины, сидевшей справа от Марданова), он воспринял это поразительно легко. Конечно, ему было неловко перед пострадавшими, особенно перед женщиной, но с самого своего начала вечер обещал быть необычным, и Марданов был готов ко всему.

Ворчали все, и перед всеми Марданов извинялся, но особо внимательным он был к единственной среди пострадавших женщине, владелице подпорченных чулок, однако и пострадала она больше других; в этом Марданов убедился после того, как она предоставила ему такую возможность, сунув под нос ногу с чулком, — она поднесла ногу прямо к его лицу, благо и задирать ее пришлось не очень высоко, учитывая рост Марданова, и попросила полюбоваться плодами своей работы.

— Простите, пожалуйста, — сказал Марданов. — Я нечаянно... Она сама... Я не хотел...

Но женщину меньше всего интересовали объяснения и извинения Марданова, она резко повернулась к нему спиной и, невнятно бормоча ругательства, принялась оттирать чулок. Чрезмерная энергичность женщины, ее неинтеллигентность и даже хамоватость поубавили желание Марданова знакомиться с ней, но, справедливости ради, он должен был признать, что она довольно хороша собой, хотя и очень высока ростом.

Пока Марданов вытирал стол, выбрасывал в урну грязную бумагу, ходил за чистым бланком телеграммы, все, кто имел какое-то отношение к инциденту, а также многочисленные зрители разошлись. Только женщина (то она выглядела на все тридцать пять, то гораздо моложе) продолжала поплевывать на чулок и тереть его платком. Марданов переписывал телеграмму и краем уха прислушивался к ее воркотне.

— Понаехали отовсюду, — говорила она, впрочем уже без прежней злобы. — Ни умения, ни обхождения, ни совести, других и за людей не считают. Толкаются, цепляются. Ну, что теперь делать? Хоть выброси... С портфелями ходят...

С его места не было видно, как обстоит дело с чулком, но по тону женщины чувствовалось, что ей придется с ним распрощаться. Наконец она, видимо, потеряв надежду оттереть пятно, выпрямилась. На Марданова она и не посмотрела, поправила на голове меховую шапку и пошла, продолжая ворчать, к выходу.

На столе осталось письмо, которое она писала, когда опрокинулась тушь. Марданов, вытирая стол, переложил все листки, и ее и свои, в сторону, и поэтому она забыла о нем.

Догнал ее он уже на улице:

— Извините, вы забыли, — сказал Марданов. Она поблагодарила его, и в голосе ее совсем уже не было злости. Марданов пошел рядом с ней.

— Вы- извините меня, — говорил он, — так нехорошо получилось. Я вас прошу, позвольте мне купить... Это мой долг, я должен, так сказать, компенсировать... Это же не пустяк, чулки на улице не валяются, почему вы из-за меня должны терпеть убыток. Вы должны позволить мне.

— Да ладно, — сказала она. — Сама куплю. Последняя пара, правда.

— Нет, почему вы? — заволновался Марданов. — Я виноват, я и пострадаю. Идемте сейчас же, если у вас есть время, конечно, и купим.

— Магазины давно закрыты, — усмехнулась женщина; теперь Марданов уже хорошо разглядел, что это женщина лет тридцати-тридцати двух, с несколько изношенным, но приятным курносым лицом. — Будто не знаете. Магазины же до семи работают. А сейчас сколько, девять уже, наверное?

Марданов посмотрел на часы, было без двадцати девять.

— Вот видите, — сказала она, — не судьба, значит.

— А завтра? — спросил Марданов.

— Что завтра? — в свою очередь спросила женщина.

— Мы же можем завтра встретиться пораньше, и тогда я куплю. Вы не думайте, я не мальчишка какой-нибудь, я не вру.

— А я ничего не думаю, — сказала женщина. — Просто у меня завтра дел полно.

— Неужели вы за целый день не управитесь с делами? У меня же тоже дела, а часов в пять-шесть вполне могли бы встретиться.

Уговаривая ее, Марданов все время пытался разглядеть, есть ли у нее на руке обручальное кольцо, но, так как делал это осторожно, не разглядел.

— Знаю я, какие у вас дела, — усмехнулась женщина, — небось лавровый лист или фрукты какие-нибудь. Да ладно, приеду, только без обмана, а то я знаю вас, кавказцев.

С еще большим пылом, чем когда он убеждал ее позволить именно ему купить чулки, и подбавив еще некоторую долю укоризны, Марданов принялся уверять женщину в том, что он отнюдь не торговец, а, наоборот, научный работник и что среди кавказцев, а в частности среди азербайджанцев, попадаются не только торговцы лавровым листом и обманщики женщин, но и люди порядочные, к каковым, несомненно, относится и он, Алтай Марданов. Взамен он получил ее имя и сомнительные заверения в том, что все сказанное о кавказцах не касается присутствующих. На том они и разошлись.

Марданов сразу же, не возвращаясь на телеграф, поехал в гостиницу. По дороге приключений не было, и скоро он уже сидел за столом у себя в номере. Даже несмотря на то, что вечер оказался удивительно результативным, а может быть, именно поэтому (потому что пропало уныние, одолевавшее его последние год-два, а с ним хотя бы на один вечер ушли сомнения в правильности его такой однобокой жизни, когда вроде бы ясно и ему и другим, что недостаточно он талантлив для безоговорочной отдачи жизни науке, но в то же время так оно и получается, потому что радостей, обычных человеческих, он и не видит) Марданову, переполненному впечатлениями последних пяти часов своей жизни, вдруг остро захотелось работать...

Хорошо работалось Марданову и в институте. Несколько раз он ловил себя на том, что думает о девушке, подмигнувшей ему в дверях телеграфа, более того, обнаруживая себя за этим занятием, он не только не отказывался от него, но, наоборот, продолжал рисовать в воображении картины, содержание которых неизменно было связано с ним, с ней и иногда с его изумленными

сослуживцами.

Это, действительно, было бы потрясающим зрелищем: они выходят из самолета и под руку спускаются по трапу, а внизу обалдевший Рахманбеков и другие, которых он предварительно потревожит телеграммой. А разве там, на его холостяцкой квартире, где он после получения ее и гвоздя не прибил, она не будет великолепна, ну, предположим, в свитере и брючках (а уж в халате тем более), и разве перестанут восторгаться ею и поражаться его прыти уважаемые коллеги?

Только .об одном Марданов жалел — это о том, что не запомнил номер дома, в который они вчера вошли, она и ее друзья. Хорошо, хоть недалеко от метро, думал он, можно найти и без номера. Подъезд второй. На каждом этаже по три квартиры, не больше. Этажей восемь-девять. За полчасика все можно обойти

и спросить.

О второй своей вчерашней знакомой Марданов тоже вспоминал. И о ней ему приятно было думать. Но с мыслями о второй знакомой, Нине, как она назвалась, к Марданову приходило беспокойство. В Баку ее не повезешь, думал он, хорошая женщина, но не для женитьбы. А тогда что? Что ему потом с ней делать после того, как он купит ей чулки? Он же точно знает, что не женится на ней, другое дело, если бы колебался, тогда все легко: можно было бы оставить все на провидение — как получится, так и получится. А сейчас нечто совсем другое — сейчас это отдает элементарной подлостью.

От этих мыслей настроение Марданова несколько испортилось, но потом вдруг его осенила идея: а может быть, она тоже не собирается за него замуж, может, и она твердо знает, что он ей не подходит в мужья? От последней мысли Марданов сразу же повеселел. Еще бы, кому охота подлецом выглядеть!

И все же, даже при всех этих мыслях, Марданову весь день работалось хорошо, и уж во всяком случае гораздо лучше, чем все предыдущие дни.

В половине шестого Марданов, как было уговорено, приехал на телеграф. Без двадцати шесть у него впервые за день появилось сомнение, в том, что она придет. Поначалу эта мысль причинила ему боль, но потом, утратив свежесть, она перестала быть обидной, и он даже подумал, что это к лучшему, если она не придет, ведь тогда он сможет сегодня же начать поиски другой своей знакомой, более желанной...

Некоторое время он рассматривал свое отражение в оконном стекле — оплывшее лицо, плешь, круглые навыкате глаза, которые на детских фотографиях казались милыми, а теперь раздражали своей наивностью, — вздохнул и спустился по ступенькам вниз, на улицу. «Но ведь другие же как-то устраиваются, и не все ведь красавцы», — подумал он и, оглядевшись вокруг, еще раз убедился в том, что и в самом деле не все люди красавцы, но тем не менее...

Без десяти шесть она приехала. Они сразу же пошли в магазин. По дороге туда и после того, как чулки были куплены, Марданов рассказывал Нине о своей работе — разработке нефтяных месторождений.

— Существует неверное представление, — говорил он, — в быту, конечно, что нефть залегает в земле и в виде каких-то озер, водоемов, что ли. На самом деле это не так, в свободном виде ее там нет. Ею пропитаны различные горные породы, чаще всего пески, и находится она там под большим давлением. И вот тогда с поверхности...

— Осторожно, машина, — изредка прерывала его Нина, когда они переходили улицу. В остальное время она то ли из вежливости, то ли потому, что это все казалось ей интересным, слушала его внимательно.

— Я вижу, — успокаивал ее Марданов и продолжал с жаром рассказывать. — Так вот, когда пробурена скважина, то создается разность давлений, на поверхности оно меньше, в пласте больше, и эта разность давлений вытесняет нефть из пласта на поверхность. Иногда это огромные фонтаны, бьющие месяцами...

— Так, значит, вы нефтяник? — спросила Нина.

— Да, но не совсем... Я теоретик, занимаюсь оптимальной разработкой...

Глянув на Нину и обнаружив, что эти его слова она не поняла, Марданов заволновался, остановился и полез в карман за карандашом.

— Сейчас, сейчас, — говорил он при этом. — Сейчас все будет ясно. Вот месторождение, — он нарисовал нечто вроде круга с размытыми краями. — Вид сверху. А это скважина, — он расставил в кругу несколько точек. — Так вот, в зависимости от того, сколько скважин и какие пробурены, из одного и того же пласта можно извлечь больше или меньше нефти за большие или меньшие сроки. Понятно?

— Понятно, понятно, — успокоила его Нина. Они стояли посреди тротуара. Мимо шли люди, но никто не обращал на них внимания.

— Отойдем в сторону, — сказал Марданов. — Мы мешаем людям.

Они отошли к краю тротуара, и Марданов, расстелив свой листок на стенке дома, еще некоторое время рассказывал Нине что-то, на что она утвердительно кивала головой...

В магазине она попыталась было сама заплатить за чулки, но Марданов обиделся и долго уговаривал ее позволить именно ему компенсировать свою вчерашнюю неловкость...

— Ну, что будем делать? — спросил Марданов этаким легким, светским тоном, когда они вышли из магазина.

— Вы знаете, — сказала Нина, — знаете, спасибо вам за чулки, очень интересно вы рассказываете, но мне обязательно нужно поехать в одно место, уже три дня откладываю, вчера вот с чулками так получилось, а сегодня надо позарез.

— Я понимаю, — сказал Марданов. — Очень жаль, не повезло... Но, может быть, отложите. Очень прошу...

Он, действительно, все понимал: чулки уже куплены, на вечер перспектива выслушать еще несколько лекций по теории разработки нефтяных месторождений (и это вместо ресторана-то?!), сам лектор похож на станок-качалку, а в то же время есть ведь и другие мужчины, на том же телеграфе, например. Все это было Марданову очень понятно, ему рассказывали о коварстве и корыстности женщин те, кто их знал поближе, Рахманбеков, Керимов и другие, и поэтому он воспринял ее желание уйти спокойно, не унижаясь до обличений, но кое-какие попытки переубедить ее «н все же предпринял.

_ Жаль, — сказал он. — А я только собрался предложить вам пойти в ресторан какой-нибудь, из самых лучших. Вы не думайте, я хоть фруктами не торгую, но время бы мы провели не хуже других.

— И мне жаль, — сказала Нина, она не почувствовала сарказма в последних словах Марданова, — но что поделаешь? Никак нельзя не поехать.

Голос ее звучал довольно искренне, и Марданову стало легче.

— А может быть, завтра встретимся? — спросил он, уверенный, впрочем, в отказе.

— Завтра я уезжаю... Я проводницей работаю. Москва — Владивосток. Завтра в рейс.

— Я понимаю...

— Но если хотите, можно сегодня попозже встретиться, я управлюсь с делами и приеду. Поздно, правда, будет, часов в десять.

— Ничего, — уверил ее Марданов, — не поздно.

— А хотите, едемте со мной, я только возьму посылку и назад, это двадцать минут от Киевского вокзала.

Конечно, Марданов хотел, и они поехали вместе к какому-то из ее начальников за посылкой, которую кто-то должен был встречать во Владивостоке.

В город они вернулись к десяти часам, и опять перед Мардановым встал вопрос: что делать дальше?

В ресторан их не пустили — не было мест, да и посылка оказалась тюком величиной с Марданова, так что будь места — их все равно не пустили бы.

Но на всякий случай Марданов ворчал.

— Что за народ, — говорил он, — некуда пойти вечером. В ресторанах мест нет, закрываются в двенадцать, а в одиннадцать свет тушат — насильно укладывают людей спать.

— А как в Баку?

Как в Баку подобные дела обстоят, Марданов толком не знал, но ситуация требовала того, и он врал:

— В Баку всегда есть куда пойти, и днем и ночью, было бы желание.

Чуть позже они стояли в подземном переходе, Марданов радовался тому, что здесь не очень холодно, и говорил время от времени: «Что же можно придумать?», понимая в то же время, что придумать что-то новое он не сможет, а то, что ему было известно из рассказов коллег, — посещение ресторана — оказать

лось неосуществимым. Можно было еще, конечно, пойти куда-нибудь к друзьям, как это делал в подобных случаях Рахманбеков, но друзей у Марданова в Москве не было, и поэтому он снова и снова повторял: «Что же можно придумать?»

— Может, ко мне пойдем, — предложила вдруг Нина.

К этому времени Марданов уже знал, что отец Нины проводник (Москва — Алма-Ата) и находится в рейсе. Но еще он знал, что у нее есть брат-школьник, и о нем он спросил, чтобы выяснить, насколько происходящее сейчас совпадает с тем, что рассказывали ему сослуживцы.

— Я его предупредила, чтобы он сегодня к бабушке поехал, — рассеяла Нина последние сомнения Марданова в смысле своего

приглашения.

Теперь уже Марданов хорошо знал, что надо делать, все стало на свои места, и далее, следуя опыту своих коллег, он действовал как в хорошо изученном шахматном дебюте.

Они пошли в гастроном и купили к ужину все, что, по представлению коллег Марданова, полагалось покупать в таких случаях. Это было так приятно, Марданов ходил по отделам, и все названия, которые он извлекал из памяти, были ответными ударами на те уколы, которые наносили ему его сослуживцы, возвращаясь из командировок и отпусков и рассказывая об этих самых приготовлениях к ужину наедине.

Потом они взяли такси и ехали долго, прежде чем добрались до двухэтажного деревянного дома, в котором она жила, — за то же время Баку можно было пересечь не меньше пяти, а то н шести раз, — на цыпочках прошли по скрипучим лестницам,, мимо дверей, за которыми жили хорошие соседи, мимо дверей плохих соседей и мимо дверей соседей-сволочей.

Теплая и красноватая от нависшего над столом огромного матерчатого абажура комната Нины покорила Марданова своим уютом.

Нина проворно распаковала и расставила на столе все купленное в гастрономе, и ему пришлось покинуть большой диван, знакомый еще с довоенных лет своими вышитыми подушечками и гобеленом, чтобы подсесть к столу.

— Ну, что ты сидишь, как в театре, — сказала Нина. — Скоро двенадцать, разливай.

Наступила трудная минута сомнений, Марданову, конечно,, хорошо было известно, что им следует сейчас распить бутылочку, мало того, он знал, что должен и Нину склонить к этому, необходимому для естественного развития событий мероприятию, и поэтому он разлил водку по маленьким граненым стаканчикам, положил себе и Нине понемногу всякой еды, взялся даже правой рукой за свой стаканчик, но от мысли, что он должен вылить содержимое стакана в себя, ему стало тошно. Но и того, как он откажется, тоже представить себе не мог и поэтому поднял стаканчик и сказал:

— Ваше здоровье, Нина.

От резкого запаха водки внутри Марданова что-то начало лихорадочно сжиматься (словно заработал маленький насосик) и гнать вверх, навстречу запаху, все содержимое желудка.

Поэтому, пока Нина пила, он сидел, стиснув зубы, и поспешно пытался придумать хоть сколько-нибудь достойное объяснение своему нежеланию пить. Но как только она подняла на него свои глаза, Марданов повторил: «Твое здоровье, Нина» — и выпил.

— Второй раз в жизни пью водку, — сказал он после того, как съел все, что было у него в тарелке и самочувствие его стало преотличным. — Первый раз на хлопке было, на первом курсе еще учился. Все пили, ну и мне сто пятьдесят граммов налили.

Он вспомнил подробности своего первого знакомства с водкой, и ему стало смешно.

— Что ты смеешься? — спросила Нина. — Ешь лучше, а то развезет тебя.

— Хочешь, расскажу, хочешь, расскажу?

— Ну, валяй.

— Выпил я эту водку, полежал немного в своем углу, нас в школьном физкультурном зале поместили, и как запущу сапог в лампу. Посреди зала горела единственная керосиновая лампа, с таким стеклом длинным, похожим на стройную тыкву, ну, видела, наверно, во время войны, длинное такое стекло.

— Видела, видела, есть у нас такая, давай дальше, — Нина разлила по стаканам водку.

— Ну и все, — рассмеялся Марданов. — Стекло в осколки, и полнейшая темнота, хоть глаз выколи, а ребята только начали пить. Чуть не убили меня. Сапогами. Я лежу в углу пьяный, а они в меня сапогами своими. Сто человек.

— Это от ста пятидесяти граммов-то?

— От ста пятидесяти, — радостно согласился Марданов, — они только начали, а я уже пьяный, но ведь никто не знает, первый курс еще, думали, нарочно, а стекла больше нет, вот и давай сапогами кидать. Сто человек, чуть не убили.

— Тогда ты больше не пей.

— Еще по рюмке можно, моя норма сто пятьдесят.

— В этих стаканах сто. Попозже еще полстаканчика выльешь, а пока ешь.

Нина отобрала у Марданова стакан и наложила ему полную тарелку еды. И так как аппетит у него открылся необыкновенный, то, пока она опрокидывала второй стаканчик, он старательно ел, не отводя глаз от тарелки, и думал о том, что опять болтает то, чего никогда не стали бы говорить ни Керимов, ни Рахманбеков, ни любой другой мало-мальски смышленый человек. Вместо того, чтобы повернуть беседу на их с Ниной взаимоотношения, он только и делает, что выставляет себя в невыгодном свете.

— Ну, как самочувствие? — спросила Нина.

— Отличное, — встрепенулся Марданов. — Я вот все думаю над вашими словами, которые вы сказали, когда пригласили меня сюда. Могу ли я считать, что вы имели в виду при этом на всю ночь или только поужинать?

— Это от твоего поведения зависит, — рассмеялась Нина. — Будешь дурака валять — выгоню.

Марданову не было ясно, что имеет в виду Нина, но тоя, которым она их произнесла, ему понравился.

— Вы прекрасный человек, Нина, — сказал он. — Таких людей очень мало, я вам совершенно искренне говорю, такие люди постепенно вымирают, как мамонты, их будет все меньше и меньше, останутся, конечно, какие-нибудь жалкие слоны, но таких мамонтов, как вы, уже не будет. Уж поверьте мне, мне незачем кривить душой, вы мне самый близкий человек, у меня никого нет. Вы редкой душевной красоты человек. Я хочу выпить за вас.

— Только душевной? — усмехнулась Нина.

— Вы самая красивая женщина из всех, кого я знал, — Марданов вдруг вспомнил другую свою вчерашнюю знакомую и поправился. — Кроме одной.

Марданов рассказал о первом из вчерашних своих приключений, а Нина, по мере того как он это делал, смеялась и заставляла его есть, чтобы он не опьянел. Заботы эти были так приятны Марданову, что, вспоминая о другой своей вчерашней знакомой и ощущая вдруг, что любит ее, Марданов в то же время твердо знал, что будущая жена его должна быть такой же, как Нина сейчас, — заботливой и мудрой, иначе и смысла нет жениться, попадешь в кабалу, и никакой радости. Да, это очень ответственный шаг — женитьба, и он как человек мыслящий должен суметь сделать правильный выбор: первая его вчерашняя знакомая, например, дьявольски красива, но кто может поручиться, что она хороший человек, такой же хороший, как Нина; вот если бы их объединить — молодость и внешность той а все остальное от Нины, тогда бы у него была идеальная жена...

Эта идея о совмещении двух человек в одном напомнила Марданову легенду, которую Рахманбеков рассказывал своим невестам, прежде чем на них жениться, и он решил рассказать ее Нине.

— Нина, — начал Марданов, — когда-то очень давно люди были едины во плоти. Много лет спустя обстоятельства сложились так, что человеку пришлось разделиться на две половинки, и их разбросало по всему свету. Это было давно, но с тех пор,, не зная покоя, ищет одна половина человека другую, чтобы вновь соединиться с нею. Иногда им везет, но часто соединяются половинки разных людей, и тогда они снова расходятся, чтобы продолжить свой долгий поиск...

— Ты к чему это? — спросила Нина, когда он кончил.

— Да так, — многозначительно сказал Марданов.

— Ты азербайджанец или армянин? — спросила Нина.

— Азербайджанец.

— А я знала одного азербайджанца. Кемалом его звали. Я в Туле тогда работала, а он там тренером был по борьбе. Ох, и шпанистый же был. Высокий, красивый, чуть что не по его — как врежет! Но я никогда не плакала, сколько бы ни бил. На танцах однажды в санатории железнодорожников — уже целый год мы с ним ходили — прицепился ко мне инженер один, приглашает и приглашает. Кемалка злится, а на меня дурь напала — иду и иду. Так он меня вывел и как даст по носу, кровь во все стороны, а я молчу, не плачу. Он еще раз — я молчу, хоть бы хны, вся в крови, а молчу. Упрямая была — страшно. — Нина счастливо улыбнулась и разлила остаток водки по донышкам стаканов. — Ну, ладно, выпьем за хороших людей, за годы наши молодые...

— А меня никто не любил, — пожаловался Марданов. — Только сумасшедшая одна любила, дочь скульптора, соседа по двору. Мне лет двадцать было, все с девушками ходят, а меня сумасшедшая только любит. Как приду к ним, она бросается ко мне при всех и начинает шептать: «Алтай, Алтай» — и гладитг руку или плечо. А я злился очень, ух, как злился, и гнал ее к черту.

— Выпьем, ты тоже выпей свои полстакана, тут даже меньше, не повредит.

Они взялись за стаканы.

— Раньше я плевал на все это, — продолжал Марданов. — К черту, думал, это, обойдусь, проживу как-нибудь, главное — наука. Всю жизнь так думал. А оказывается, — нет, у нее еще спросить нужно, так ли я ей необходим с этим самопожертвованием... Она ведь тоже очень разборчива, о-о-ч-чень... Ей Бутковские нужны, раз-два, и готово, а я три года сидел, голову ломал...

— Плюнь ты на это, все образуется. Сегодня он, а завтра ты...

— Нет, ты подожди... ведь жизнь-то проходит...

— Да молодой ты еще, у тебя все впереди, чего ты себя хоронишь. — Нина погладила ему голову. — Если б я такая образованная была, у меня и забот-то не было бы... Ты не пей больше, хватит тебе...

Нина опять взялась за свой стакан, но выпить не успела, потому что в наружную дверь позвонили.

— Три, — сосчитала звонки Нина. — К нам. И кого черт несет в такое время?

Она тяжело поднялась и пошла в коридор. Марданов пересел на диван и откинулся на спинку. «Значит, по носу», — думал он, пытаясь определить в то же время, на самом ли деле качается абажур или это ему кажется. Чуть что не по его — р-р-раз по носу! Вот что значит уметь находить общий язык с женщиной! Вот он ведет сейчас какие-то разговоры, расчувствовался, делится с ней, а вместо этого, оказывается, надо по носу, и тогда все будет в порядке, будет тебе почет и уважение на всю жизнь. И уж если не по носу, то что-то другое сделать обязательно надо — обнять, поцеловать что ли, ну, как это обычно делается, иначе она его совсем дураком посчитает, или, как они это говорят, фраером, да и все другие будут такого же мнения, если узнают, и он сам тоже... И не беда, что он на ней не женится, совсем это не обязательно — жениться в таких случаях. Он будет часто приезжать в Москву, они будут видеться, летом ездить куда-нибудь вместе, если она захочет, конечно, навязываться он никому не собирается. Все должно быть по обоюдному согласию...

— Ну, что ты разлегся? — прервала Нина его раздумья. — Садись к столу.

— Кто это был?

— Садись, садись, не обращай внимания.

Марданов вернулся на свое место за столом. Нина была занята какими-то своими мыслями, да и Марданову было над чем задуматься.

На что это он не должен обращать внимания, думал он, разве кто-то посягает на их покой? И кто этот КТО-ТО, кому не нравится, что он, Марданов, первый вечер в своей жизни проводит по-человечески, почему от него это скрывают? Неужели здесь готовится предательство? Если нет, то почему она молчит, почему не скажет; так, мол, и так, приехал Кемалка или какой-нибудь другой тренер по борьбе и хочет предъявить претензии по поводу того, что некто Марданов позволил себе зажить, как все люди, побеседовать с женщиной, выпить свои сто пятьдесят граммов, ну, в общем, позволил себе кое-что из того, что все они проделывают ежедневно. А если никого за дверью нет, а просто его дурачат с тем, чтобы выставить на улицу (так ведь тоже бывает иногда, и даже часто, с теми, кого не принимают всерьез, им морочат голову, чтобы повеселиться за их счет, его предупреждали и о таких штучках, «провернуть динамо» это называется), так вот, если его хотят выставить на улицу из-за того, что ужин кончился и пришла пора спать, то он предпочитает, чтобы ему сразу об этом сказали, без фокусов разных, электрических.

— Приперся в первом часу, — сказала вдруг Нина, словно уловив течение мыслей Марданова. — Десять раз предупреждала, сегодня пойдешь к бабушке ночевать, нет — приперся. Нашатался, как сволочь, и приперся.

— Кто это? — спросил Марданов. — Он же к бабушке должен был пойти.

— Забыл, говорит, но врет, назло мне приперся. Ничего, погуляет до утра — поумнеет. Тоже мне воспитатель. Ну, выпьем.

— А сколько ему лет?

— Пятнадцать. Надоела уже эта канитель, я тоже хочу жить. Сколько можно терпеть.

— Конечно, — сказал Марданов. — Он не должен мешать тебе. Мал еще командовать.

В какой-то момент, сразу же после того, как Нина заявила о случившемся, у Марданова мелькнула мысль, что возвращение брата подготовлено заранее, но сейчас он уже поверил в искренность Нины и пытался по выражению ее лица определить, достаточно ли твердо ее решение оставить его здесь, у себя. За такой короткий промежуток времени он, ее брат, не мог уйти далеко, так что она еще вполне могла передумать.

— А почему он так делает? — спросил Марданов, чтобы не сидеть молча.

— Почему, почему, — передразнила его Нина, — я же сказала тебе почему, не хочет, чтобы ко мне мужчины приходили.

Пока Марданов решал, как ему отнестись к последнему сообщению Нины (в нем вдруг заговорило чувство мужской солидарности после того, как он представил себя на месте ее брата), она поднялась и пошла к единственной в комнате кровати. Марданов, ощущая уже свою вину в сегодняшнем инциденте, настороженно следил за ее движениями.

— Я постелю тебе на диване, — сказала Нина.

— Хорошо, — готовно согласился Марданов. — А далеко живет ваша бабушка?

— Далеко...

— Спасибо, Нина, — сказал Марданов (он уже сидел на диване) и погладил ей локоть, когда она подошла к дивану, чтобы постелить ему. Теперь уже у него не было никаких сомнений — она оставила его у себя даже после всего, что произошло, более того, именно из-за него она не пустила брата в дом, чтобы он, Марданов, остался здесь с ней на ночь. Радость по поводу такого безусловного своего успеха захлестнула Марданова и подавила возникшее было сожаление о случившемся.

— Большое спасибо, — повторил он, когда Нина отошла к своей кровати и, потушив свет, стала невидимой для Марданова, но шорохи, доносившиеся из угла, подтверждали ее присутствие в комнате, и Марданов повторил:

— Спасибо, большое спасибо.

Шорохи в углу сменились поскрипыванием кровати, и наконец, когда наступила полная тишина, Марданов последний раз сказал «спасибо» и тоже улегся.

Некоторое время Марданов лежал на спине, мучимый сомнениями, и испуганно слушал стук своего бешено колотившегося сердца: оно задергалось, как только он лег, и схлынула волна благодарности к Нине.

«Глупо, — говорил себе Марданов, — глупо и неестественно лежать сейчас неподвижно, в бездействии в то время, как в трех метрах лежит и ждет тебя женщина, которой ты нравишься {непременно нравишься — стала бы она выгонять брата, если бы не так!) Трус, трус, встань и иди к ней, она ждет, и подло заставлять ее ждать, так много сделавшую для тебя. Если бы юна знала, какая ты тряпка, она бы и на порог тебя не пустила. Встань, встань...»

Мысль о том, что Нина ждет его, причиняла Марданову особенно сильную боль и доводила его желание пойти к ней до судорог, скручивающих его и без того напряженное тело.

Но время шло, а он продолжал неподвижно лежать на спине. Потом он повернулся на бок и попытался разглядеть в темноте Нину, но так и не нашел ее лица.

«Как стыдно, как стыдно, — твердил Марданов. — Что она думает сейчас о нем? Легенды рассказывал, комплименты рассыпал, а теперь лежит, как тюфяк, боится подойти». И снова он принимался ругать себя, призывая на помощь верных друзей — сослуживцев, все они по очереди смотрели на него, укоризненно качали головами и давали дельные советы, но Марданов так я не поднялся с дивана.

А потом он вдруг вспомнил о мальчике, бредущем через всю Москву к бабушке, и подумал тогда, что, наверное, все-таки правильно его поведение, что любая попытка сблизиться с нею сейчас является подлостью, и подлостью неожиданной для нее, потому что она сейчас занята братом и о нем только и думает, а совсем не о том, что он ей приписывал до этого.

«Любая попытка оскорбит ее, — продолжал с удовольствием думать в этом направлении Марданов. — Только бесчестный человек может пренебречь ее состоянием и полезть к ней. Хорошо же он будет выглядеть, если она обвинит его в черной неблагодарности и плюнет в лицо. Впрочем, ему за одни только эти подлые мысли следует плевок».

Марданов еще раз попытался разглядеть Нинино лицо, но даже привыкшие к темноте глаза не нашли его. Марданову почему-то показалось, что она смотрит в его сторону, опять было мелькнула у него мысль, что она еще ждет его, однако он тут же отогнал ее и заменил противоположной: она, наоборот, думает только о брате, с которым они так жестоко обошлись, и эта жестокость мучит ее так же, как его. Марданову даже показалось, что он слышит ее всхлипывания; он напряг слух, и, действительно, из угла до него донеслись звуки рыданий — Нина плакала.

Марданов приподнялся, спустил ноги на пол.

— Нина, — позвал он. — Нина, ты плачешь? — И снова прислушался.

Теперь он явственно услышал звуки, идущие от ее кровати, — это было глубокое протяжное посапывание, временами переходящее в храп.

Марданов снова лег. Попытался заснуть. Но не смог, конечно. Не такая это была для него ночь, чтобы он смог заснуть. Но лежать с открытыми глазами и слушать ее храп он тоже не мог. Поэтому он подумал о том, что завтра рано утром перед работой ему придется поехать домой за командировочным удостоверением. Эта мысль помогла ему подняться. Он нашел в темноте свои вещи и оделся, нашел и портфель, теперь надо было выяснить, что делать с дверью. Он подошел к кровати и дернул за одеяло. Она не просыпалась, но он с удовольствием дергал до тех пор, пока храп не прекратился.

— Чего тебе? — спросила она.

Он думал, что выругает ее, не зная, впрочем, за что, но, к своему удивлению, запинаясь, сказал:

— Ты знаешь, я все-таки посмотрю, может, он где-нибудь здесь поблизости... И потом мне все равно утром ехать домой за бумагами, так что уж лучше сейчас...

Она помедлила с ответом.

— Ну, поищи... если хочешь... Твое дело, — сказала она наконец.

— Что делать с дверью? — спросил Марданов.

— Просто захлопни.

— Хорошо, — сказал Марданов и осторожно, чтобы не натолкнуться на что-нибудь, пошел в коридор.

Он крепко прижал дверь, спустился по лестнице и очутился среди ночи — один в огромном заснеженном чужом городе.

— Мальчик! — закричал Марданов. — Ма-а-альчик!

Он ведь не знал, как его зовут.

Справа мелькали какие-то огоньки, и Марданов пошел направо. Так он шел, чуть покачиваясь, очень долго, может быть, несколько километров, и постепенно обретал способность думать.

Он думал о мальчике, который, наверное, брел сейчас так же, как и он; о том, что в общем-то, если не считать этот роковой случай, время в Москве он провел неплохо, можно сказать, не хуже других; вспомнил вчерашнюю свою знакомую, не Нину, а ту, с озорными глазами, и от этого даже повеселел чуть-чуть. Потом он представил себе, как будет рассказывать Рахманбекову и всем остальным о своих приключениях, и решил, что опустит в этом рассказе конец сегодняшней ночи...

Время от времени Марданов останавливался, поворачивался спиной к ветру и снегу, зажимал портфель между ногами и, сделав из ладоней рупор, кричал:

— Ма-а-а-альчик, э-э-э-эй!

И снова шел, и снова кричал...