Copyright - «Художественная литература», Москва 1983 г.

 

     Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.

    Лунный свет заливает улицы города.

    По одной из них, беспокойно озираясь, стараясь держаться в тени, пробирается девушка.

    Вот она остановилась; в ее руке мелькнул листок бумаги.

    Впереди послышались неразборчивые голоса. Немцы… В это время по улицам ходят только их патрули…

    Девушка замерла, сунула листок за пазуху, прижалась к стене. Не впервые попадала она в трудные положения.

    «Беда приходит только раз», - думала девушка. Она знала, что в случае ареста пощады не будет. Осторожности, быстроты, ловкости - вот чего требовало от нее опасное занятие…

    Все явственнее доносились шаги немцев. Девушка проворно сняла туфельки и побежала босиком, юркнула в чьи-то открытые ворота. Группа пьяных фашистов с хохотом прошла мимо.

    Девушка упрекнула себя за то, что испугалась.

    Расклеивая листовки, она добралась до поселка Опчина.

    Время было позднее, фуникулер не работал, и возвращаться домой ей пришлось пешком.

    Девушка выходила на задание почти каждую ночь. Сначала она мечтала о том, чтобы ей поручили распространение листовок, но теперь, привыкнув, уже обижалась: до каких пор ее будут держать на однообразной, второстепенной работе? Когда же наконец перестанут считать ее девчонкой и дадут настоящее дело?!

    …Наступило утро - безоблачное, прозрачное. В трепетном солнечном свете город казался торжественным и нарядным. Величаво возвышались над ним мощные горные хребты. Снежные вершины розовели над бархатной синевой непроходимых лесов.

    Горы Триглава… Почти на три километра взметнули они ввысь свои вершины. Все смотрят на них: одни - с волнением, с затаенной надеждой, другие - с ненавистью и страхом… Не там ли, в горах, сотни лет назад зародилось первое в истории партизанское движение, когда храбрые сыны угнетенного народа восстали против иноземных поработителей? В горах Триглава смельчаки собирали силы и обрушивались на захватчиков как снег на голову.

    Теперь Триглав - прибежище борцов против фашизма. Недаром с надеждой смотрят на горы жители окрестных сел и городов.

    И девушка тоже смотрит. У нее много причин думать о Триглаве. Она - художница. Горы зовут и манят ее. Горячим чутким сердцем она сама тянется к ним.

    Горы поражали ее обилием и многообразием красок - неповторимых, неуловимых, изменчивых. Может быть, потому она чаще всего писала горные пейзажи - с того памятного дня, когда учительница похвалила ее первый рисунок…

    Полной грудью вдыхала девушка свежесть утренней прохлады. Горы, казалось ей, сейчас были совсем близко, но она знала, что до их затянутых сиреневой дымкой вершин не меньше тридцати километров. «Как я люблю вас! Как завидую тем, кого вы лелеете в своих объятиях!» - с нежностью обращалась она, как к живым, к овеянным легендами могучим снежным вершинам.

    Где- то там, в районе Отлицы, действует большой партизанский отряд под командованием ее отца. Там, в горах, погибла ее мать. Там погибли многие патриоты…

    «Хватит возиться с листовками! - думала девушка, чувствуя, как невольно закипает кровь в жилах. - Пусть другие занимаются этим делом! А я хочу держать в руках настоящее оружие. У меня есть на это право».

    Откуда- то (то ли из ближайшего дома, то ли с опушки леса) до нее донеслись слова любимой песни:

    По волне скользя, близ Триглава

    В лодке песню я пою.

    Вторит эхо ей величаво,

    Горы слушают песнь мою…

    Горы слышат, слышат птицы,

    И на птичий звонкий лад

    Все дрозды поют, все синицы,

    Все пичуги петь хотят.

    Даже рыбы бьют хвостами,

    Слыша песню над водой.

    И за лодкой вслед вьются сами,

    Так и ловят голос мой…

    Вместе с лодкой, в глубь залива,

    По широкой глади вод,

    Мимо сонных трав, мимо ивы

    Плавно песня моя плывет.

    Песня еще больше взволновала девушку. Круглое лицо ее разрумянилось, ярче проступила на левой щеке небольшая родинка. В голубых глазах появилось мечтательное выражение. Потом глаза потемнели, как горное озеро перед грозой.

    Песня звала ее к отцу, к смелым, отважным людям. И желание вылилось в твердое решение - уйти в горы. Вот только надо посоветоваться с товарищами. Должны же они понять ее, должны!

    Есть у нее близкий друг. Он живет недалеко от базара. Удобно ли зайти к нему так рано?

    Она вспомнила, что парень сам обещал наведаться к ней сегодня, и пошла дальше. Не следовало останавливаться, привлекать к себе внимание первых прохожих.

    Около большого каменного здания она замедлила шаг, заметив на стене очередное объявление. «За голову каждого партизанского вожака назначаю пятьдесят тысяч марок. Полковник фон Берг» - гласил жирно набранный текст. Девушка оглянулась; убедившись, что вокруг никого нет, достала из кармана карандаш и наискось, через все объявление, торопливо написала: «Народ не выдаст своих сыновей фашистским псам!»

    Сдержанно улыбаясь, пошла дальше. Но недолго чувствовала она удовлетворение от своего дерзкого поступка. Разве словами, пусть они тысячу раз справедливы, охладишь гнев? Нет, она должна стать настоящим бойцом, как другие.

    Вот знакомый поворот: отсюда дорога ведет в лагерь военнопленных. На телеграфном столбе, на котором и она не раз наклеивала листовки, что-то белело.

    И девушка с трудом прочитала:

    «Советские военнопленные! Если вы мечтаете о свободе, бегите из лагеря! Местное население готово помочь вам. Вам укажут дорогу к нам, партизанам. Мы ждем вас. Смерть фашизму, свободу народам!»

    И короткая, как выстрел, подпись: «Аслан».

    Не все из написанного было ясно девушке, но она поняла главное - это написали друзья. Обрадовалась: «Значит, наши ряды растут». И по другую сторону столба наклеила оставшуюся у нее последнюю свою листовку.

    Минуту спустя она проскользнула мимо гостиницы «Континенталь», вошла в соседний двор, уверенно пересекла его, спустилась в подвал. Там, в подвале, она жила с тех пор, как отец и мать ушли к партизанам. Старый дом в Опчине пришлось оставить: за ним следила полиция. А этот заброшенный подвал рядом с гостиницей не привлекал внимания гестаповцев. Только здесь было темно, сыро и тоскливо; даже днем, когда сияло солнце, приходилось сидеть со светом.

    Девушка на ощупь отыскала спички. Они, конечно, отсырели. Придется попросить огня у соседей.

    Вдруг в дверь постучали. Девушка вздрогнула, но, узнав знакомый стук, отозвалась. В подвал спустился смуглый, среднего роста парень.

    - Живешь, как мышь… - сказал он. - Сыро здесь… Хуже, чем у нас.

    - Сама виновата, - ответила девушка спокойно, протирая ламповое стекло. - Надо уходить в горы.

    - Допустим, ты уйдешь. А кто будет писать листовки, рисовать? Да и кто отпустит тебя? - парень лукаво посматривал на нее. Видимо, он умышленно вызывал ее на откровенный разговор, пытаясь выяснить, что она надумала и насколько серьезны ее намерения.

    - Это мое несчастье. Раз я умею рисовать - значит, обречена возиться с бумагами? Не хотят мне дать настоящее задание. Нет, с меня довольно!

    - Значит, рисовать больше не будешь?! - с тревогой спросил парень, опускаясь на скамейку рядом с девушкой и заглядывая ей в лицо своими черными, как маслины, глазами.

    Девушка вставила в лампу протертое стекло. В подвале прибавилось света. Парень бросил взгляд в угол - там стоял эскиз картины, которую писала девушка. «Печальная Венеция» - так назвала она свое детище. Бог ее знает, когда она успевает работать; облик великого города на полотне проступал с каждым днем все яснее. «Разве в подвале место для этой картины?» - думал парень.

    Быстрым, заботливым взглядом обежал он пристанище девушки и остановился на раскрытой книге, лежавшей на столе. Тургенев. «Накануне».

    - Еще не дочитала?

    - Третий раз перечитываю. После поездки в Венецию я уже по-другому читаю этот роман. Он доставляет мне особое удовольствие, будит новые и новые мысли. Я очарована…

    Помолчали. Парень пристально смотрел на девушку. В полутемном помещении не было заметно следов усталости на ее милом лице, хотя она не спала всю ночь.

    - Значит, не будешь больше рисовать? - снова спросил он, слегка прищурив глаза.

    - Не буду, - твердо ответила девушка.

    - А я думаю, будешь.

    - Нет! Не буду, и все, - она вспыхнула и упрямо тряхнула головой.

    - Ладно, посмотрим!

    - Как это посмотрим? Разве ты не знаешь, что я никогда не меняю своих решений?

    Парень, лукаво усмехнувшись, достал из нагрудного кармана небольшую карточку.

    - А этот портрет, Зора, разве ты не напишешь его?

    Девушка изумленно вскинула густые брови.

    - Ленин?! - благоговейно произнесла она. - Ты решил подарить мне этот портрет?

    - Нет, я принес его тебе показать.

    - И не дашь его мне?

    - Пока нет. Я должен показать его и другим товарищам…

    - А если я очень тебя попрошу? Они подождут… Я ведь тоже твой товарищ…

    Она говорила вкрадчиво, отлично зная, что после такого обращения парень не устоит. И он стал постепенно сдаваться.

    - Не настаивай, Зора…

    - Товарищам покажешь потом. Оставь портрет у меня хотя бы на одну ночь! Ну, Сила, дорогой, прошу тебя!

    - Но ведь ты решила, что рисовать больше не станешь? - улыбнулся Сила.

    - Ах, ну что тебе сказать…

    - Здорово я тебя поймал, а? - парень торжествовал.

    - Пусть этот портрет останется пока у меня. Ладно?

    - Береги его хорошенько, - сдался наконец парень. - Один советский товарищ подарил его на память нашему Павло.

    - Советский товарищ? - переспросила девушка. - Как он сюда попал?

    - А разве ты не знаешь, что в горах Триглава есть советские бойцы?

    - Их сбросили на парашютах? Это диверсанты?

    - Нет, это бывшие военнопленные. Фашисты привезли их сюда восстанавливать разрушенные мосты, строить, а они бежали из лагерей и теперь, наоборот, разрушают мосты и дороги. Здесь действует несколько групп; одной из них командует Аслан.

    - Аслан… Ага, вспомнила. Я только что читала листовку, под которой стояло это имя. Он русский?

    - Обычно всех советских называют русскими. Аслан, говорят, азербайджанец.

    - Азербайджанец - и горы Триглава… - задумчиво произнесла девушка. - Как мне хочется поговорить с ним! Я так завидую им, советским людям!

    - Я тоже, - вздохнул Сила. - Наверно, они были счастливы до войны. Учись, работай, где тебе по душе, люби того, кто тебе по сердцу…

    - Любить - это большое счастье, - согласилась Зора.

    - Я тоже счастлив, что могу любить всем сердцем. А ты?

    - Я способна любить сильнее, чем ты, - горячо возразила девушка.

    - А кого ты любишь… больше всех?

    - Кого я люблю больше всех? - повторила она, пристально глядя на Силу. - Я люблю многое, но больше всего - родину! Люблю ее природу, люблю каждую былинку на родной земле!

    - Кто не любит родину? - проговорил Сила и тут же с тревогой спросил: - А еще что ты любишь?

    - Свободу!

    - А еще… кого?

    - Люблю… - Зора мягко улыбнулась, - отца своего люблю.

    - А еще?

    - Партизан!

    - А еще?

    - А еще… - она озорно сверкнула глазами, догадываясь о волнении парня. - Еще я очень люблю… Континента!

    Континент - это была кличка огромного пушистого кота. Сила совсем растерялся и уже чуть слышно спросил:

    - А еще ты… кого-нибудь любишь?

    Зора замялась. Открытый взгляд ее встретился со взглядом Силы, и она покраснела. Сила обрадовался, но вместе с тем где-то в глубине души у него появилось сомнение, он подумал, что услышит не то, что страстно желал услышать, что она назовет другое имя, и переменил тему разговора.

    - Зора, завтра я буду выступать самостоятельно, - сообщил он.

    - С чем тебя и поздравляю, - холодно ответила девушка и замолчала.

    «Как равнодушно отнеслась она к моему сообщению, - подумал Сила обиженно. - Даже не удивилась ничуть».

    Чтобы нарушить неловкое молчание, он спросил:

    - Ты написала листовки?

    - Написала и уже расклеила, - ответила Зора. Потом добавила грустно: - Знаешь, Сила, я тебе честно говорю, не радует меня больше эта работа. Вот ты рассказывал про советского бойца. Выходит, такие люди, как Аслан, которых судьба забросила сюда с другого конца света, сражаются за наш город, а мы сидим здесь и не краснеем…

    - Зора, ты похожа на Джемму, - сказал восхищенный Сила.

    - Я хочу быть похожей на Овода [1] .

    - Пусть будет так, - поспешил он согласиться. - Мы с благодарностью вспоминаем «Молодую Италию»… [2] Но теперь другие времена, другой противник… И ты должна знать, что наша программа и тактика отличаются от программы и тактики младоитальянцев. И наши задачи тоже…

    - Еще бы не знать!

    - Распространяя подпольную литературу, мы делаем важное дело. У нас есть даже намерение издавать специальную партизанскую газету. А ты…

    - Все это я знаю и понимаю. Но… Помнишь, Сила, раньше я ходила взрывать мосты, минировать железные дороги? Почему же сейчас я оказалась в такой немилости? Я думаю, надо поговорить об этом с Павло. Заодно покажу ему письмо, которое написала отцу.

    - Конечно, раз ты решила… Это твое дело. Но не забудь в четыре часа прийти на Зеленый базар… Это будет не обычное представление. Такого представления еще никто в Опчине не видел! Придешь?

    Зора подумала, вдруг улыбнулась и ответила:

    - Обязательно!

    И ласково, нежно посмотрела вслед парню. Жаль, он не видел ее улыбки…

    Она трудилась над портретом Ильича сутки. Сначала хотела просто скопировать его. Но по мере работы волей-неволей вносила в облик Ленина черты, которые соответствовали ее представлению о самом скромном, самом простом, самом гениальном и самом близком человеке на свете. А когда сравнила копию с оригиналом, увидела, что получился новый портрет - и похож и чем-то непохож. Но Ленин - живой, внимательный, мудрый - смотрел с ее полотна, смотрел ласково и ободряюще.

    И девушка на минуту позабыла все свои заботы. Разве может быть для художника большая радость, чем успешное завершение замысла? Она вложила в эту работу весь жар своего сердца.

    Зора смотрела на портрет, и мысли ее летели далеко-далеко…

    Она не слышала, когда первый раз постучали в дверь. Стук повторился. Зора вздрогнула, встала, спрятала портрет и на всякий случай повернула обратной стороной подрамник с «Печальной Венецией», положила в ящик под кровать томик Тургенева.

    - Кто там?

    - Открой.

    Голос был негромкий, добрый. Зора отворила дверь.

    Вошел высокий, слегка сутулый мужчина в соломенной шляпе, закрывавшей часть узкого лица.

    Оглядев помещение, он приподнял шляпу и приветливо улыбнулся, показав длинные ровные зубы.

    - Я пришел к дочери моего друга. Думаю, это вы…

    - Возможно, - сухо ответила Зора. - У моего отца было много друзей.

    - А я - самый близкий. Меня зовут Ежа. Твой отец - Август…

    - Моего отца звали Славко, - перебила его Зора.

    - Славко? А фамилия? - растерялся посетитель и помрачнел.

    - Сандо… Если хотите, посмотрите на фотографию, - сказала Зора. Она порылась в ящике с книгами, достала альбом, вынула из него фотокарточку. - Это он? Тот, кого вы ищете?

    - Нет. Значит, мне дали неверные сведения…

    - Очень жаль.

    - Простите… Извините за беспокойство… - Ежа помялся немного. - Я, может, ошибся… Но, право… вы очень похожи на дочь моего друга Августа… Очень… не верится, что это простое, случайное сходство…

    «Может быть, этот человек пришел от отца и хочет сообщить мне важную новость?» - подумала Зора.

    - Вы когда-нибудь видели дочь вашего друга? - торопливо спросила она.

    - Не видел, но много слышал о ней.

    - Слышали? Значит, вы представляете ее по описаниям?

    - Да, и одна из примет сходится…

    - Какая же? - Зора насторожилась.

    - Родинка на щеке.

    - О, - засмеялась девушка. - Эта примета не может облегчить ваши поиски. В Триесте не пересчитать девушек с родинкой на щеке!

    Она испытующе посмотрела на незнакомца. Он вел себя корректно, только казался немного смущенным и слегка растерянным.

    - Садитесь, пожалуйста, - предложила Зора. - Расскажите, где и что вы слышали о той девушке, которую ищете?

    Ежа молча сел на скамью, снял шляпу.

    - Я один из близких друзей Августа… отца той девушки, - начал он, не сводя с Зоры ласкового взгляда. - Мы были арестованы в знаменательный для него день - в день рождения дочери. Я не боюсь вам признаться в этом… Чувствую, вы не выдадите меня, - добавил он. - Август ровно два года не видел, какая у него дочь. Жена писала ему, что назвала ее Зорой, что Зора - пухленькая, красивая девчушка; волосы у нее русые, глаза голубые, родинка на щеке… Человек меняется со временем, даже цвет глаз может измениться, но родинка остается на всю жизнь. - Ежа бросил на девушку быстрый, как молния, взгляд и вновь заговорил неторопливо, как бы с трудом подыскивая слова: - Б камере мы всем делились… Вместе с нами сидел в тюрьме молодой художник. Однажды он нарисовал на стене девочку с родинкой на щеке и показал рисунок Августу. «Вот такой я представляю твою дочь», - сказал он. Август с ним согласился. И эта девочка стала нам родной, она олицетворяла для нас все, что было за тюремной решеткой. Мы постоянно интересовались ее судьбой. И вот дождались: Августу наконец разрешили свидание с семьей. Он увидит свою дочь. Да, этого дня мы ждали… Но со свидания Август вернулся расстроенным. Оказалось, они просрочили несколько минут и зазевавшийся полицейский так толкнул жену Августа, что она упала, а девочка получила ушибы… С тех пор много воды утекло… Видели мы и настоящую фотографию Зоры… А потом… Эх, не перескажешь всего, что было потом…

    Едва скрывая волнение, Зора слушала Ежу. Рассказ незнакомца напомнил ей суровое детство, печальные дни шестнадцатилетней давности, нищету, полицейские преследования, которым подвергали мать…

    - Откуда вы сейчас?

    - Скажи мне сперва: ты - дочь Августа? - спросил Ежа. Зора уловила на себе его пристальный холодный взгляд и вся сразу подобралась.

    - Нет, синьор. Если бы я была дочерью человека, о котором вы говорите, я не стала бы таиться. Что тут особенного?

    «Почему этот человек, располагающий к доверию, явился один, без провожатого и без пароля? Знает ли его Павло?» - думала она.

    Всем своим видом посетитель выражал неподдельную скорбь. Он сидел, горестно опустив плечи, сцепив пальцы длинных рук, бессильно опущенных на острые колени, и только затаенный взгляд глубоко посаженных глаз, постоянно меняющийся, ускользающий и беспокойный, заставлял девушку держаться настороже.

    - Видимо, мне дали неверные сведения, - задумчиво произнес незнакомец, как бы разговаривая сам с собой. Голос его зазвучал тепло. - Придется искать снова… Но дело не в этом и даже не в том, что я лишь на днях вырвался из заключения, где столько лет страдал… Жалею, что лучшую пору своей жизни провел в тюрьмах, в то время как товарищи сражались с оружием в руках… - Ежа помолчал, устремив взгляд куда-то в пространство, словно вспоминал то, что пережил. - Однако и сквозь стены тюрьмы доходили до нас вести о героических делах Августа… Очень хотелось увидеть его. - Ежа тяжело вздохнул. - Такое, наверное, у меня счастье, что не увижу друга. Сегодня услышал, что противник разгромил его отряд. Говорят, Август попал в плен…

    - Они все этим кончат, - сказала Зора, огромным напряжением воли скрыв охватившее ее волнение. «Будь безразличной даже тогда, когда услышишь самое страшное», - учил ее Павло.

    - Но я знаю, - заговорил незнакомец, - что таких, как Август, врагам не сломить…

    Зора молчала, равнодушно глядя на собеседника.

    - Скажи мне, девочка, а родственники у тебя есть?

    - Нет. Родителей я потеряла давно. Родственников не имею. Я сирота.

    - Значит, живешь одна?

    - Вдвоем. Я и Континент.

    - А кто такой Континент? - удивленно спросил Ежа.

    - Континент, - позвала девушка. Из темного угла вышел пушистый серый кот. Она взяла его на руки и стала гладить.

    - Как же ты живешь одна, девочка? - сочувственно проговорил Ежа. - Господи, в такое время! Ты словенка и должна быть со своими, если у тебя никого нет. Я ухожу в горы, к партизанам, и могу взять тебя с собой. Идем вместе, ты ведь знаешь эти места.

    - Вы говорите страшные вещи! - испуганно перебила Зора. - Я не хочу слышать ничего подобного… Я никуда не хочу идти! Я могу вам оказать только одну услугу: обещаю не выдать вас полиции. А то ведь можно показать вам и такую гору, с которой вы не сойдете - свалитесь…

    Ежа взглянул на нее. Недобро сверкнули глубоко запавшие глаза.

    Зора иронически усмехнулась. Горы, горы… Он тоже туда стремится… Ребенком меня считает? Думает, первого попавшегося я туда поведу…

    - Значит, не доверяешь? Ну что ж, живи как знаешь. Я хотел помочь…

    Зора не проронила ни звука. Тогда незнакомец молча встал и, кивнув, направился к двери.

    Она подождала, пока он не вышел на улицу, и заперла дверь. «Что это? Не провокация ли? Или этот человек действительно ищет ее? Может, он правду сказал об отце? Нет, нет, это неправда! О разгроме отряда он сказал для того, чтобы посмотреть, как такое известие подействует на меня. Он просчитался».

    Зора вспомнила обещание, которое дала Силе: в четыре часа быть на представлении. «Это будет не обычное представление, - сказал Сила. - Такого представления еще никто в Опчине не видел!»

    Да, она опоздала. И откуда только взялся этот проклятый тип?

    Зора решила, что прежде всего надо сообщить об этом человеке Павло.

    Она опять подумала об отце и мысленно перенеслась в горы, к партизанам. Как там они? Неужели незнакомец сказал правду?

    Партизаны Августа Эгона не были разгромлены, хотя им и туго пришлось. И Август Эгон не был в плену. Наоборот, он в это время как раз обдумывал план новых операций…

    Когда Август Эгон и сын его друга Анатолий Мирко решили организовать партизанский отряд, у них были только топор и вилы. Они начали с того, что вдвоем устроили засаду на лесной дороге в долине Випавы, напали на нескольких фашистских солдат и добыли в этой схватке две винтовки и пистолет. Это было уже кое-что.

    Тогда- то и произошла встреча Августа с Павло, руководителем городских подпольных групп. Павло посылал из Триеста в распоряжение Августа самых надежных, хорошо известных ему людей. Большей частью это были рабочие фабрик и заводов, члены подпольной организации. Скоро Август сколотил отряд. А потом в горах появился старый друг Августа Раде Душан. Вслед за ним пришло еще около ста человек. Отряд быстро рос -люди приходили группами, во главе со своими командирами. И теперь молчаливого согласия, на основе которого все вновь прибывшие подчинялись Августу, было явно недостаточно. Командование партизанских отрядов предложило создать штаб, а на должность командира отряда рекомендовало Августа Эгона.

    - А по-моему, тебе следует быть командиром, - сказал Август Раде Душану на предварительном совещании.

    - Нет, нет, - запротестовал Душан. - Ты - организатор отряда. К тому же хорошо знаешь военное дело…

    - А ты - участник гражданской войны в Испании, у тебя такой опыт, что дай бог каждому!

    - Наши деды-партизаны в подобных случаях бросали жребий, - сказал Душан. - А нам это делать не нужно. Предложение командования - его и обсуждать нечего. Да и времени для этого нет. И другого подходящего человека тоже нет. Так что бери на себя командование отрядом. Откровенно говоря, никого другого на этом месте я и представить себе не могу. Партизанский командир должен быть именно таким, как ты. - Раде с любовью посмотрел на высокого, плечистого Августа. Сам он был невысок, на висках у него уже проступала седина, на смуглое лицо легли морщинки.

    - Вот как ты поворачиваешь? Значит, из-за роста мне повезло? По-твоему, командир должен быть непременно косая сажень в плечах?…

    - Не обязательно, но желательно, - засмеялся Раде. И вдруг посерьезнел. - Вот так: с сегодняшнего дня ты - командир. А я, если не возражаешь, буду чем-то вроде комиссара.

    На этом и порешили. Вскоре были назначены и командиры подразделений. Анатолий Мирко стал командиром взвода. Хотя он был одним из организаторов отряда, поручить ему роту не решились: слишком молод парень. Но, как и следовало ожидать, Мирко скоро показал себя с самой лучшей стороны - ведь на войне люди растут быстро, особенно если у них есть способности. В сорок третьем году он возглавил один из лучших батальонов партизанской бригады Августа Эгона.

    Бригада Августа Эгона разрослась и окрепла настолько, что взяла под свой контроль весь район Триглава. Местные жители, способные держать в руках оружие, шли к партизанам. Фашисты предприняли несколько попыток окружить и разгромить патриотов, однако каждая попытка неизменно оканчивалась неудачей. А тут еще участились побеги советских военнопленных; как правило, все бежавшие оказывались через какое-то время у Августа Эгона…

    Наступление Красной Армии на Восточном фронте вынудило немецкое командование отказаться от широких операций против партизан; пришлось перебрасывать военные силы из Южной Италии на Восточный фронт, а для охраны коммуникаций, связывающих Италию с Австрией, создать особые гарнизоны.

    Это послужило толчком для активизации партизанских действий. Партизаны решили сорвать отправку немецких воинских эшелонов на Восток. Началась полоса боев, трудных переходов и маршей, внезапных нападений и отходов.

    Много хлопот причинили тогда партизаны врагу. Росла партизанская слава; народ с уважением произносил имена партизанских руководителей. Это и радовало, и воодушевляло, и тревожило: ведь чем известнее становились они, тем большая опасность угрожала их близким. Август стал беспокоиться за дочь. И у каждого партизана было тревожно, неспокойно на душе.

    Один Раде Душан казался невозмутимым.

    Это был человек трудной судьбы. Его жена умерла лет восемь назад. Сам он, в ту пору грузчик триестинского порта, вскоре уехал в Испанию, сражался на стороне республиканцев в составе интернациональной бригады. После поражения республики он, как и следовало ожидать, по возвращении домой угодил в тюрьму…

    Выйдя из тюрьмы, он не нашел сына. Так до сих пор и не знал, жив ли он. Одно время появилась было надежда: кто-то сообщил, что видел парня на городском вокзале и даже разговаривал с ним.

    Раде возобновил поиски. Рискнул обратиться даже в справочное бюро. Ему дали девять адресов - и на каждом имя, фамилия и возраст совпадали с данными сына… Но поиски оказались безрезультатными.

    Теряя что-то, человек теряет и веру: Раде уже казалось, что сына он никогда не найдет…

    Затем до него дошел слух, что парнишку будто бы видели в санатории Цркно - работает там кочегаром. Раде, не задумываясь, тотчас же отправился туда. Действительно, в свое время в санатории работал какой-то молодой человек. Нашли фото кочегара. Раде сравнил ею с ранней фотографией сына - тогда мальчику было пять лет. Сходство оказалось поразительным. Но куда ушел молодой кочегар - этого Раде так и не смог установить. А той порой полиция напала на его собственный след. Оставаться в городе и продолжать поиски стало невозможно, и Раде вынужден был скрыться.

    Тягостные думы о сыне терзали сердце Душана, однако он старался не падать духом и не показывал виду, что страдает. Разве только у него одного горе? Взять Августа… Фашисты убили его жену - верная подруга не хотела сказать им, где скрывается муж. В любой момент они могли убить Зору. И девушка, словно чувствуя надвигавшуюся опасность, настойчиво просилась в отряд. Не далее как вчера Эгону принесли от нее очередное письмо.

    «Дорогой отец! - писала она. - Настроение у меня неважное. В городе неспокойно. Ночами не смыкаю глаз, ходить по городу опасно. Не забывай, отец, что я выросла, мне уже двадцать лет… Я состою в союзе антифашистской молодежи. Все мои товарищи - в горах. И я хочу туда, отец, к тебе. Много раз обращалась к Павло. Подожди, говорит, ты еще нам очень нужна в городе… Папочка! Быть рядом с тобой - вот о чем я мечтаю. Очень прошу, дай знать Павло, чтобы разрешил мне уйти к тебе. Я буду счастлива. А если нельзя, то скажи, чтобы дали настоящее боевое задание. Пусть временно забудут, что я художница. Папочка, я жду твоего ответа».

    Август читал и перечитывал письмо дочери, не зная, на что решиться. Павло в свою очередь писал, что Зора ему очень нужна, и просил оставить ее в городе. «Ради нашего общего дела», - добавлял он каждый раз.

    «Ради нашего общего дела»… - вздыхал Август. - Чего только не сделаешь, когда надо! И Зора, видимо, хорошо поработала в тылу врага, если она нужна там…»

    «Дорогая моя, - писал Август дочери. - Я лишаю себя счастья встречи с тобой. Но так надо. Не обижайся. Слушайся товарища Павло. Скоро мы встретимся в свободном Триесте».

    Прежде чем отправить письмо Зоре, он показал его комиссару.

    - Иначе я не мог написать.

    - Конечно… Только ты слишком суров, Август, - ответил тогда Раде Душан. - Никого не щадишь.

    Да, Эгон был тверд как кремень, и это хорошо. Сам Раде был склонен к уступкам, иногда прощал даже нарушения дисциплины, долго колебался, если следовало кого-то наказать, и всякий раз, когда это зависело от него, смягчал наказание. Просьбу дочери он не решился бы отклонить. А вот Август решился. С исключительной твердостью и последовательностью требовал Август соблюдения дисциплины. И так как он был принципиален и требователен не только к другим, но и к самому себе, никто на него не обижался. Его строгость была понятна всем, а главное, и нужна. «Даже животные и те знают, какой у тебя характер, - шутила, бывало, жена Эгона. - Когда я гоню Континента, он уходит не сразу. Стоит тебе тихонько сказать «уходи», и он тотчас исчезает…» Конечно, зная строгость отца, Зора тоже не решилась без его согласия прийти в горы. Павло простил бы ей это, отец - нет.

    Август редко менял свои решения. Только однажды, насколько Раде помнит, Эгон отменил свой приказ, да и то потому, что случай был необычный. Произошло это, когда отряд еще только расправлял крылья. Во время очередной стычки с врагом партизаны захватили в плен несколько фашистских солдат. Их судили. Приговор был суровым; каждому палачу воздавалось по заслугам. Но отходчивое сердце Раде дрогнуло, когда один из пленных достал карточку, с которой смотрели полная немка - и три маленькие девочки. Ползая с карточкой в ногах у партизан, немец молил о пощаде. «Пожалейте моих детей!» - вопил он, обращаясь к Раде, словно угадал, кто тут отзывчивее всех. «А ты пожалел бы наших детей?» - подумал Душан. Но вопреки своим мыслям, повернувшись к партизанам, сказал: «Этого оставить в живых!»

    Несколько дней немец вел себя смирно, брался за любую работу; кое у кого возникала даже мысль, не освободить ли его из-под стражи. В конце концов конвоир пленного, молодой парнишка по имени Чуг, стал относиться к Герману (так звали немца) менее настороженно, чем вначале, все время делал послабления и однажды даже поручил ему собирать в лесу хворост. Герман, как всегда, немедленно принялся за работу. И вдруг исчез в кустарнике. Чуг кинулся за ним, но поздно - пленный будто сквозь землю провалился. Поиски ни к чему не привели…

    Исчезновение пленного грозило бедой. Может, он уже пробрался к своим, сообщил о местонахождении партизан?

    Командир принял решение перевести штаб отряда в другое место, а конвоира, который упустил пленного, сурово наказать. «Не его надо наказывать, а меня, - сказал тогда Раде Душан. - Я нарушил приказ. Как видно, милосердие проявлять рано. Врага пожалеешь - сам пострадаешь». «Если бы конвоир как следует выполнял свои обязанности, нам не пришлось бы передислоцироваться. Его надо судить - это будет уроком для всех, - сказал Эгон. - Упустить из-под стражи врага - значит поставить под угрозу жизнь своих товарищей, наше общее дело. Это равносильно предательству!»

    Чуг только побледнел, услышав эти слова командира. Он не удивился, когда люди, которые час назад называли его товарищем, молча взяли его под стражу: на их месте он поступил бы так же. Но, наверное, Чуг родился под счастливой звездой. Когда его выводили из штаба, на опушке леса раздался крик:

    - Германа нашли!

    Партизаны, сопровождавшие Чуга, замедлили шаг.

    Навстречу им шли двое: впереди Герман, позади - высокий черноглазый парень с винтовкой в руке… «Молодец, - похвалил партизана Август. - Ты избавил нас от большой беды и спас жизнь товарищу».

    Партизаны посмотрели на Чуга: румянец медленно заливал его бледные щеки.

    Выяснилось, что Герман, убежав из-под стражи, сначала спрятался в дупле, но потом, решив, что опасность миновала, вылез - и тут его перехватил партизан, возвращавшийся с задания.

    Герман стоял опустив голову. Он знал, что вторично никого на жалости не проведешь…

    После этого случая Раде Душан всячески избегал вмешиваться в решения командира. До того, как то или иное решение принималось, он спорил, возражал, а после принятия, как и все бойцы, думал лишь об одном - как лучше его выполнить.

    И в этом деликатном вопросе - давать или не давать Зоре наказ перейти в горы - он опасался что-либо советовать. И Август решил: Зора должна оставаться в городе.

    Партизана, который избавил Чуга от бесславной смерти, звали в отряде Асланом. Он был нездешним. Но кто же он? Из каких краев? Как попал сюда, на чужбину? Видно, не туристом, не праздным путешественником настигла его за границей война. Да и не за границей встретил он первый день войны. Она привела его в этот город трудным, тернистым путем. Ему и не снилось, что когда-нибудь он окажется в этих местах.

    По- разному складываются судьбы людей. Не каждый может сказать, что ему удалось прожить так, как хотелось. Аслан был из тех, с кем жизнь поступила сурово и беспощадно.

    Когда началась война, Аслан жил в городе нефтяников - в Баку. Он не ждал, как другие, пока его призовут, - добровольцем пошел в армию, чтобы защищать Родину, а если понадобится, то отдать за нее и жизнь.

    Короткий срок обучения. И - фронт. Крым. Севастополь. В одном из последних боев Аслан был ранен.

    Очнулся он в плену.

    Придя в себя, он постепенно вспомнил, что произошло.

    Изо дня в день радио передавало горькие вести: второй раз за время войны пала Керчь, и не только весь Керченский полуостров, но и большая часть Крыма была снова в руках врага. Почему, отчего так получается? И техника была, и людей было немало, они сражались и умирали, а те, что остались в живых, готовы были умереть, как умирали их товарищи в жестоких боях в Инкермане, Балаклаве, на Северной стороне, на Сапун-горе… Прижатые к морю, к самой воде, голодные, усталые, они дралась до последней гранаты, до последнего патрона и все еще верили, что выстоят, что счастье удачи улыбнется им сквозь дым и грохот боя и все переменится, что, наверное, где-то кто-то ошибся, распорядился не так, как нужно, и дело можно поправить…

    Но шли тяжелые, длинные, как годы, часы боя, а положение все ухудшалось. Вскоре голод стал союзником врага. Подвоза почти не было, а господин Случай помог всего один раз. То ли немцы разнюхали место расположения минного поля, то ли просто предположили, что оно поставлено именно там, где поставлено, и не ошиблись.

    Они погнали через поле стадо овец… Долго несчастные животные метались по минному полю, вызывая частые беспорядочные взрывы.

    Ночью Аслан, отлично знавший расположение мин (ведь он сам их ставил), под огнем врага собрал и вытащил раненых овец. Их резали, делили мясо по ротам и дня два питались.

    К концу боя Аслан стал стрелком. Он лежал на берегу моря за большим плоским камнем и отстреливался. Теперь уже не было надежды на счастливый исход: каждому ясно, что бой проигран, надо только дороже взять с врага за свою жизнь и отомстить за товарищей, а удачу искать в других боях…

    В азарте он расстрелял все патроны. Не оставил единственной пули для себя.

    И тотчас его зацепила вражеская пуля. Потом нахлынуло беспамятство. А когда Аслан открыл глаза, то понял: произошло самое страшное, что может случиться с бойцом на войне: он в плену. Все было так нелепо, так чудовищно, горько, неожиданно, что он наверняка покончил бы с собой, если бы мог…

    Это было 4 июля 1942 года, когда враг оккупировал Севастополь.

    …С первого дня войны, если противник занимал наши села и города, мы писали и говорили: «Временно оккупировал». Оказавшись в лапах фашистов на временно оккупированной территории, Аслан спросил себя: надолго ли? И после тяжких раздумий, перешагнув через отчаяние первых дней, решил: ненадолго. Не надо умирать раньше смерти, как любил говорить бессмертный Павел Корчагин… Не надо! Жизнь дана тебе не случайно. Ошибки свои и ошибки судьбы можно исправить.

    Но одно дело - решить, другое - исполнить. Бесконечно длинным оказался путь от первых минут неволи до первых мгновений свободы. Были на этом пути Бахчисарай, Симферополь, Джанкой… Лагеря военнопленных, битком набитые теплушки…

    В первые дни пленным был положен дневной рацион: двести граммов сырого хлеба и стакан семечек. Паек, при котором не умрешь, но человеческий вид потеряешь. Странно: в те дни среди пленных нашлись такие ловкачи и дельцы, у которых откуда-то появились продукты, им зачем-то требовались более или менее приличные вещи. Многие отдавали им одежду за кусок хлеба, часы - за коробку спичек.

    Скоро, однако, и менять стало нечего. Все ценное с пленных содрали полицейские и немецкая охрана.

    Аслан сохранил только кисет. Этой вещицей он дорожил пуще глаза. Частенько, предварительно убедившись, не смотрит ли кто, он доставал украдкой этот кисет, гладил темно-красный бархат, любовался рисунком. На одной стороне кисета золотом были вышиты джейраны, на другой - звезды, пестрые цветы. Шнурки с золотым полумесяцем на концах… Потянешь за один конец - кисет раскроется, отпустишь - закроется. Возьмешь его - и как будто чувствуешь прикосновение родных рук. Они вышили на кисете узоры, они наполнили его сушеным шаны… [3]

    Аслан развязывал холщовый узелок, бережно брал прозрачные сморщенные ягоды, вдыхал родной запах знойной апшеронской земли и, не попробовав ни одной изюминки, опускал их в кисет. Горячие спазмы схватывали горло, слезы застилали глаза.

    В Джанкое пленных продержали дней десять, потом стали группами переводить в другие места.

    Голодные, оборванные, брели пленные друг за другом под конвоем фашистских солдат. Куда? Навстречу чему они шли? Что их ждало? Кто выдержит испытание? Кто умрет, как в бою, кто склонит голову перед врагом? Этого никто не знал.

    По тридцать - сорок километров проходили ежедневно. Тех, кто отставал, конвоиры хладнокровно пристреливали. И поэтому каждый напрягал последние силы, чтобы двигаться, не упасть и не погибнуть.

    Едва начинали сгущаться сумерки, объявлялся привал - немцы побаивались, что, как ни измучены пленные, ночью они могут сбежать.

    Стояло необыкновенно душное лето. Накаленная за день земля еще долго после захода солнца дышала, как жаркая печь. Можно было спать под открытым небом. Только сначала надо утолить бешеный голод.

    И измученные, израненные люди припадали к земле в поисках съедобных кореньев, рвали и ели траву.

    Не было сил думать, что будет дальше; страх и тревога отступали перед безразличием ко всему.

    Прошло какое-то время, пока люди опомнились, в состоянии стали судить о своем положении. И тут же появилась, не давая ни на минуту забыться, мысль об избавлении. С появлением этой мысли возникла и надежда. Пленные перестали ждать смерти как избавительницы от страданий.

    Аслан, шагая рядом с другими, раздумывал о том, что делать, как быть.

    Колонну пленных остановили на подходе к железнодорожной станции. Было время обедать, но выдать жалкий паек никто не спешил.

    Проходящие мимо жители, особенно женщины, плача от жалости, бросали пленным сухари, хлеб, вареный картофель. Голодные люди ловили куски, затевали из-за них такие драки, что иногда никому ничего не доставалось.

    Аслан был силен, но сдерживал себя, в драку из-за куска не лез.

    Так и не покормив, пленных повели дальше.

    Мучила нестерпимая жажда. Невольно вспомнились прохладные родники, студеная шолларская вода. Аслан глотал тягучую слюну.

    Шли вдоль Днепра. Усиленный конвой не позволял никому подойти к воде. А вода, чистая, прозрачная, ласково плескалась у самых ног. Напиться хотя бы разок досыта, а там будь что будет. С этой мыслью то тут, то там, не выдержав пытки, из колонны стали выбегать люди. Они кидались к реке. Но ни один не добежал до воды - автоматы конвоиров подкашивали их на бегу. Остальные отворачивали от реки побелевшие лица…

    Наконец показался железнодорожный вокзал. И опять не сбылись ожидания, что дадут баланду. Вместо этого немцы пересчитали пленных и стали загонять их в товарные вагоны. По сто человек в вагон. Ни присесть, ни прилечь. Грязные, потные, люди стояли, тесно прижавшись, не имея возможности даже пошевельнуться, ненавистные сами себе и друг другу.

    Вечером поезд остановился, охрана выволокла из вагонов трупы, и перед носом живых, не успевших даже глотнуть свежего воздуха, двери вагонов снова наглухо закрылись.

    Эшелон стоял на станции долго.

    Аслан оказался прижатым к самой стене. Он был высокого роста, поэтому мог глядеть в зарешеченное окошечко. И когда к вагону подошла сгорбленная сердобольная старушка, он не сдержался.

    - Тетенька, - крикнул он ей, - дайте нам воды! Умираем…

    Старушка глянула вверх, что-то сказала по-украински и ушла. Через минуту она появилась с полным ведром в руке. В ведре плавала консервная банка. Старушка зачерпнула воды, бросила Аслану конец бечевки, привязанный к банке. Осторожно, словно бесценный груз, Аслан подтянул наверх банку, передал товарищам.

    В тот момент, когда он возвращал пустую банку старушке, случилось такое, чего он никогда не мог забыть: коротко затрещал автомат. Старая женщина, охнув, осела на землю…

    «Я, я виноват в ее смерти, - твердил Аслан всю дорогу. - Зачем я попросил воды. Лучше бы мне умереть!»

    Эшелон дотащился-таки до пункта назначения. Стало известно, что это - Кременчуг.

    Пленных вывели из вагонов, построили и погнали в лагерь.

    Что это был за лагерь? Голый пустырь, огороженный густым и высоким забором из колючей проволоки. Сверху - бездонное небо. Ночью - звезды, днем - нещадно палящее солнце. Убогие, наспех сколоченные бараки, в которые по своей воле не зайдешь, из которых по своей воле не выйдешь.

    В тот день Аслан не притронулся к куску хлеба - не хотелось ни есть, ни пить, ни думать.

    Лагерь…

    Здесь были люди, которые попали в плен в самом начале войны. Теперь они больше походили на мертвецов. Были еще не остывшие после боя, не привыкшие к своему трагическому положению. Были такие, которым уже все нипочем.

    Но никто, кажется, не остался равнодушным, когда привезли новую партию пленных. Как оживились эти ходячие скелеты, как принялись расспрашивать, искать земляков!

    Среди них и встретил Аслан не кого-нибудь, а бывшего своего учителя Якова Александровича.

    Учитель узнал его первым.

    Аслан растерянно глядел на тощего, обросшего густой бородой человека с морщинистым лицом.

    - Не узнаешь? - Человек грустно усмехнулся. И по этой усмешке и карим глазам Аслан наконец тоже узнал его.

    Они обнялись.

    - Давно из дому?

    - Скоро год…

    - А я - то думал, ты сообщишь мне что-нибудь о детях! - почти простонал учитель. - Они ведь считают меня погибшим.

    Яков Александрович, а за ним и его бывший ученик опустили головы. В последний раз они виделись года два назад. Учитель, низенький, плотный, очень стеснялся тогда своей полноты. А вот похудел и без утренней зарядки, без прогулок - растаял, подобно свече. Тогда у него только-только начинали седеть виски, а теперь он весь белый как лунь. В сорок лет - как шестидесятилетний старик…

    Долго молчали. Говорить - о чем?

    - Ты где работал после школы, Аслан? - спросил наконец учитель.

    - Да можно сказать, почти не работал. Ведь только окончил школу - война… Добровольцем ушел в армию. Учился на шестимесячных курсах офицеров, получил звание младшего лейтенанта - и на фронт, командиром взвода. Ехал, думал: повоюем… А вот…

    Опять воцарилось тягостное молчание.

    - Ничего, Аслан, ничего… - Яков Александрович вдруг спросил: - Ты помнишь сказку о Мелик-Мамеде?

    - Конечно, помню.

    - Лагерь военнопленных - это похуже темного царства. Трудно вытерпеть, выстоять… А надо. Выстоим, и настанет час - будем сражаться с врагами, как добрый богатырь Мелик-Мамед сражался с драконом, захватившим источник воды.

    - Верно!… Только как же отсюда вырваться?

    Яков Александрович ласково посмотрел на Аслана.

    - Рано-поздно мы вырвемся из этого ада! Хотя, пока солнце взойдет…

    - Э-эх, - вздохнул Аслан. - Человек - не птица, а то… - и Аслан замолчал, с тоской следя за полетом степного ястреба.

    - Ты прав. Но будут и у нас крылья. Тогда птицы позавидуют нам… Россия, она, брат, неистребима, ее не сломить…

    Аслан почувствовал в голосе учителя уверенность в будущем.

    - Когда это случится, доживем ли?

    - Доживем. Было хуже, Аслан. Хуже было, а жили. Обходились одной похлебкой, а похлебку давали раз в день. Сейчас не то: немцы нуждаются в рабочей силе. Поэтому расщедрились: дают граммов по двести хлеба… Теперь меньше умирает людей! А бывало, вечером сидишь с товарищем, а утром находишь его мертвым… Люди теряли рассудок от голода. Один мой дружок полез как-то в мусорный ящик за картофельными очистками и наткнулся на труп. Оказалось, какой-то бедняга еще раньше заглянул в ящик в поисках чего-нибудь съедобного, да там и умер… Помню, как-то фашисты пустили в лагерь полуживого коня. Люди накинулись на него. Немцы долго потешались, а потом открыли по пленным стрельбу из пулемета… Да… Иногда целыми днями крошки во рту не было, пальцы сосали… Вот как жили… - Яков Александрович покачал головой. - Всего не перескажешь. Вначале, чего греха таить, многие как-то не верили в зверства фашистов, о которых писалось в нашей печати. Кому довелось испить горькую чашу плена, тот скажет: сотой доли того, что фашисты творят, наши люди еще не знали, представить не могли.

    Долго рассказывал Яков Александрович о лагерной жизни, и, хотя Аслан и сам уже многое видел, часто у него мороз пробегал по коже от этих рассказов.

    - Что же делать, учитель? - спросил он. - Бежать?

    Яков Александрович оглянулся. Только убедившись, что никого поблизости нет, сказал:

    - Я пытался. Не вышло: охрана сильная… Но если нас не переведут в другое место еще с месяц…

    - В пути говорили, что долго здесь не пробудем…

    - Беда в другом: нас хотят перебросить в Германию. Во всяком случае…

    Яков Александрович умолк на полуслове, и лицо его исказила мучительная гримаса. Схватившись за грудь, он со стоном опустился на землю.

    Аслан кинулся к проходившему мимо пленному:

    - Нет ли здесь санитарного пункта?

    - Да ты не с неба ли свалился? - мрачно ответил тот - Здесь только того и добиваются, чтобы люди поскорей умирали, а ты…

    И, махнув рукой, пошел дальше, неся на губах жуткую усмешку.

    Место было безлюдное, пленные группами бродили в стороне, и Аслан не знал, что предпринять. Той порой Яков Александрович очнулся, открыл глаза, тихо сказал:

    - Не трудись, дорогой… Лекарства, которое мне нужно, здесь не найти… А нужен мне всего-навсего стаканчик чаю с сахаром… Уже год, как я не держал во рту сладкого… Голова часто кружится, темнеет в глазах. Сердце стало сдавать.

    - Год, - прошептал Аслан. Вдруг он вспомнил о заветном кисете. - Учитель, я сейчас угощу вас чаем.

    Яков Александрович недоверчиво улыбнулся.

    Молча наблюдал он, как Аслан собирал щепу, палки, разжигал костер, кипятил воду в консервной банке. Оживился, увидев, что бывший ученик достал из кармана пакетик чаю и бросил щепотку в кипяток.

    - Что это? - спросил он, когда Аслан положил перед ним заветный кисет, извлек из него и развязал узелок.

    - Изюм. Пожалуйста, ешьте. Заменит сахар…

    - О… Как же ты сумел это сохранить? Прямо чудо, - Яков Александрович дрожащими пальцами взял несколько изюминок, положил в рот и запил глотком чаю: - Какой сладкий…

    - Это белый шаны! Мать прислала несколько месяцев тому назад… Как раз перед этим…

    - Спасибо ей.

    Яков Александрович брал по изюминке. Аслан, стараясь не смотреть на него, вспоминал, как мать собирала и сушила виноград. «Этот шаны бесподобен», - говорила она. А отец шутливо замечал, что никто не станет хаять свой мед. Аслану казалось, что он видит худые, проворные руки матери, слышит ее ласковый голос. «Кто знает, что она думает? Может быть, носит траур по сыну? Уже три месяца, как я в плену», - думал он.

    Напившись, Яков Александрович отодвинул от себя узелок с изюмом и, словно читая мысли Аслана, сказал:

    - Есть единственный выход: не поддаваться чувствам. Собрать всю волю в кулак, быть твердыми, терпеливыми, ждать, когда наступит наш час. И готовиться к нему. Ведь ты, Аслан, комсомолец?

    - Конечно. Я даже свой билет комсомольский сохранил…

    Они беседовали до тех пор, пока лагерная стража не стала разгонять измученных пленных по местам.

    Встреча с бывшим учителем была не единственной - на следующий день Аслан увидел еще нескольких знакомых. Одним из них был Сергей, молодой широкоплечий парень. Он попал в плен в один день с Асланом, но, видимо, пережить ему пришлось куда больше. Сергей был взвинчен; по пустякам начинал нервничать; у него дергалось левое веко, он старался и не мог остановить этот нервный тик. Передние зубы выпали от цинги, он шепелявил и, говоря, часто повторялся.

    Еще хуже выглядел Лазарь, которого Аслан знал по гимнастическому кружку в Доме пионеров. Тогда Лазарь был тоненьким сероглазым юношей; у него были густые черные волосы и такие широкие брови, что товарищи часто шутя говорили: «Если твою бровь поместить под нос, выйдут лихие усищи!» По бровям Лазаря и запоминали с первого взгляда. С начала войны Аслан потерял его из виду. И вот где довелось встретиться…

    Лазарь, невероятно исхудавший, сидел рядом с игравшими в карты и задумчиво перебирал четки. Где он их достал? Зачем? Для чего он подражает старым людям? Обо всем этом Аслан догадался позднее.

    Увидев Аслана, Лазарь не смог скрыть тревоги, охватившей его, забеспокоился, а затем встал и пошел, часто оглядываясь. Аслан в недоумении почти побежал за ним.

    - Друг, ты что же, не узнаешь? - кричал он. - Ведь я Аслан. Я сразу узнал тебя!

    Лазарь остановился, лишь дойдя до укромного места, и, обернувшись, зашептал:

    - Ну зачем шумишь? Я узнал тебя тоже. Только… Ты ведь знаешь, фашисты евреев расстреливают. И вот я выдаю себя за азербайджанца… Кажется, я здесь единственный еврей.

    - Как тебе не стыдно, - нетерпеливо перебил его Аслан. - Ты что, считаешь меня предателем?

    - Да нет же! И не боюсь я тебя, Аслан, поверь мне! Но я убежал, чтобы ты не назвал меня по имени. Запомни, здесь меня зовут Аббасом.

    - Ах, Аббас, Аббас! Со мной можешь не хитрить, фашисты никого не щадят и азербайджанцев убивают тоже почем зря. Не знаешь, что хуже - умереть сразу или дохнуть от голода… А гибнуть в плену не хочется. На воле и умирать легче и отомстить за себя можно…

    - Это верно, - тихо проговорил Лазарь. Он совершенно растерялся - Аслан так откровенно говорил о воле. - Я не думаю о таком. Живу, ожидая смерти… И не с кем поделиться горем. Доверять всем нельзя. Здесь один тип подозревает, что я еврей, задает мне при немцах каверзные вопросы и в конце концов наведет на меня немцев. Тогда - крышка.

    - Плюнь ему в лицо и ничего не бойся! - решительно посоветовал Аслан. Немного подумав, добавил: - Хочешь, назовемся двоюродными братьями? Сядешь рядом с тем негодяем, который тебя провоцирует, а когда я подойду, мы разыграем встречу родственников - от его подозрений и следа не останется.

    Лазарь с благодарностью взглянул на Аслана.

    - А за себя ты не боишься? Вдруг узнают, кто я такой? Тогда и тебе несдобровать. Говорят, на первых порах немцы расстреливали азербайджанцев, принимая их за евреев. Понимаешь, есть один признак… [4]

    - Будь спокоен. Тебя никто не посмеет обидеть, пока жив твой двоюродный брат…

    …Они разошлись. И на следующий день, как условились, разыграли горячую встречу при подозрительном человеке.

    С этого дня Лазарь по крайней мере стал спокойно дышать…

    Кременчугский лагерь отличался от Джанкойского. Здесь пленные уже не валялись на голой земле - их разместили в длинных низких бараках. Над головой была крыша, а под крышей - они, как сельди в бочке… Всем хватило места на трехэтажных нарах, зато не хватало воздуха.

    Кременчугские заборы были выше джанкойских и гуще опутаны колючкой. Надзирателей было больше, и были эти подлецы злее…

    Где- то за заборами жил своей жизнью город Кременчуг, раскинувшийся по берегам Днепра, но из лагеря не было видно ни дорог, ни садов, ни домов.

    Аслан, с тоской осмотревшись, сказал Лазарю:

    - Если бы они только могли, они закрыли бы лагерь черным покрывалом, чтобы мы не видели неба и солнца.

    Мучительно тянулись дни. Единственной радостью были короткие встречи со знакомыми в перерывах между работой, перекличками, построениями, осмотрами. Но разговоры при этом велись невеселые.

    - Помнишь, Аббас, в детстве ты спорил со мной, утверждая, что человек больше десяти дней без пищи не протянет? - напомнил Аслан. - А я старался еще уверить тебя, что можно голодать дней пятнадцать? Помнишь? Тогда мы не думали, что придется проверять это на себе.

    - Ты тоже ошибся в сроках. Человек может голодать и месяц. Конечно, не каждый. Тот, кто любит родину и верит в нее, может все…

    - Ну вот и хорошо. Слышу от тебя правильные речи…

    Аслан искал стойких людей, искал по всему лагерю, приглядываясь к каждому человеку. Вскоре его внимание привлекли братья-близнецы Гасан и Гусейн, настолько похожие друг на друга, что их трудно было различить. Аслан не знал их раньше, но теперь он подружился с ними, а через них познакомился с Мезлумом, бывшим бакинским музыкантом. Мезлум в свою очередь познакомил его со своим фронтовым товарищем старшиной Цибулей, и Цибуля этот оказался самым интересным из всех новых знакомых Аслана. Несмотря на свои пятьдесят лет, он был бодр, шутил и смеялся, то и дело покручивая длинные усы. Лишь один раз дал он понять, что веселость его - напускная. «Ты знаешь, - сказал он Аслану, - по-украински «цибуля» означает лук. Но я не такой горький… Если бы не балагурил, давно бы загнулся». Солдат - в первую мировую войну, партизан - в гражданскую, один из основателей колхоза в своей деревне, знатный колхозник, кто он теперь? Однако Цибуля не падал духом и при случае говорил, подмигивая собеседнику: «Ше побачимо. Курчат в осени личать».

    Пленные все прибывали и прибывали, и это вызывало горькие мысли: «Что же творится? Как дела на фронте? Что будет?»

    В очередной партии пленных Аслан увидел еще одно знакомое лицо - Ашота. Их семьи дружили. Во время спровоцированной царизмом армяно-азербайджанской резни отец Аслана, рискуя жизнью, укрыл в своем доме отца Ашота. Роднее родных стали с тех пор старики. Наверное, и в эти тяжелые дни они помогают друг другу. Знают ли, что случилось с их сыновьями? Плен всегда считался самой большой бедой и позором. В старину азербайджанская женщина в гневе могла бросить мужчине: «Чтоб ты попал в плен!» И не было проклятия страшнее, чем это…

    Так и шел день за днем, без видимых изменений. Но стоило приглядеться - и изменения замечались. Горе объединяло людей; привыкнув к лишениям, к полуголодной жизни, они стали терпеливее, хитрее и ловчее, когда имели дело с врагом. Складывалась особая лагерная этика; люди уже не были предоставлены сами себе. И в распределении пищи, и в помощи наиболее слабым, и в том, что зрела и не покидала их мысль о побеге - во всем этом, казалось, чувствовалась уже чья-то воля и направляющая рука. Аслан старался сблизиться с теми, кто, как он думал, осуществлял подпольное руководство лагерной жизнью, хотел отдать себя в полное распоряжение этих людей. Однако никакой организации в лагере пока не было. Правда, молчаливо признавался авторитет старших по возрасту, авторитет самых справедливых, и на этой основе крепло единство узников. Очевидно, фашисты почувствовали это. Спустя некоторое время они перемешали пленных таким образом, что рядом с советскими гражданами оказались военнопленные многих других национальностей. Но и тогда никакой суматохи, а тем более вражды не возникло - напрасно рассчитывали на это фашисты, и напрасно старались кляузники и провокаторы. Почему люди, и без того несчастные, должны драться между собой, из-за чего? Надо думать, как выбраться из беды! И вместо того, чтобы драться, люди общей судьбы начинали дружить. Это очень беспокоило лагерное начальство. Оно приняло меры…

    Вскоре перед строем военнопленных дюжий охранник кричал:

    - Желающие поехать на полевые работы - становись!

    В другом конце лагеря кто-то из охраны надрывался:

    - Желающие поехать в Румынию, на нефтяные промыслы, - выйти вперед!

    И тут же следовал издевательский вопрос:

    - А поехать в Америку нет желающих?

    Таков был испытанный фокус. Доверчивые люди шарахались из стороны в сторону, а немцы потешались. И никто никого никуда не вез. Зато на этот раз и не было таких, кто клюнул бы на приманку, хотя, конечно, люди хотели бы вырваться из лагеря с надеждой пробраться как-нибудь к партизанам, найти возможность побега.

    А однажды, к своему удивлению, Аслан услышал и такие странные призывы:

    - Бакинцы, идите сюда!…

    - Кто из Казаха, ко мне!

    - Астрахан-базарцы, пошевеливайтесь!

    - Карабахцы, что, своих забыли? Мы собираемся здесь!

    В этот шум и гам вмешался один из пленных, уже седой человек:

    - Зачем вы делите нас на части, как ханы когда-то делили Азербайджан? Я предлагаю собраться вместе всем азербайджанцам. Когда мы будем едины, с нами и здесь будут считаться…

    Аслан не мог больше молча наблюдать за происходящим.

    - Вот вы, земляк, - обратился он к седому, - вы уже пожилой человек, а ведь тоже поступаете неправильно. Верно, что не надо нас делить на казахцев и бакинцев, карабахцев и нухинцев, но зачем же вы хотите все-таки обособить азербайджанцев от остальных? Этого не надо делать! Надо сплачиваться всем, без различия национальностей, родина у нас одна. Объединимся все, и тогда не только выстоим, но и сумеем выполнить свой долг. Каждый, в чьей крови есть хоть капля любви к родине…

    Седой саркастически улыбнулся:

    - Что здесь делать тем, кто любит родину?

    Аслан побагровел:

    - Не мерь всех на свой аршин!… А вы, товарищи, поймите, в чем дело: враги хотят посеять среди нас ядовитые семена национальной розни, а когда не удается это, не прочь разделить нас и по принципу землячества. Больше того, они надеются, что мы сами перессоримся. Не выйдет.

    - Правильно, - поддержал Аслана Ашот. - Дорогие… Граждане… Мы же - советские люди! Это наше несчастье, что мы здесь. Но и тут достоинство советского гражданина - превыше всего. Лучше умрем, но не пойдем на поводу у врага!

    - Аслан прав, - послышалось со всех сторон. Многие подходили к Аслану и пожимали ему руку. Последним подошел Цибуля:

    - Спасибо, сынок. Молодой ты, да, видать, ранний. А иной доживет до седых волос, а ума так и не наберется!

    Расчеты немцев поссорить пленных окончательно провалились; фашисты испугались влияния советских военнопленных на пленных из других государств и незамедлительно изолировали их друг от друга.

    Аслан не мог быть в бездействии, ждать чего-то. Человек восемь, с которыми он познакомился в лагере, были людьми надежными, и они представлялись ему серьезной силой. Поэтому, улучив удобный момент, когда они собрались вместе, он сказал:

    - Наступило время действовать. Думаю, пора создать подпольную антифашистскую организацию. Соберем вокруг нее крепких людей и сделаем все, что возможно при нынешних обстоятельствах.

    Первым отозвался Яков Александрович, за ним - Сергей. Он посмотрел на Аслана повеселевшими глазами:

    - Молодец, вовремя заговорил об этом. Зачем терять день за днем? Вот наши отцы… Как они вели себя в царских тюрьмах? Может быть, нам труднее… Ну так что ж? Сидеть и горевать? Пора стряхнуть страх! Главное - действовать сообща, а если нас даже отправят в разные лагеря, постараться сохранить связь друг с другом. Вот я недавно познакомился с одним плотником. Мужичок себе на уме, и смекаю я, что в лагерь он устроился не зря… Он мог бы помочь нам установить связь с партизанами…

    На этом первом подпольном собрании они поклялись оставаться верными друг другу до самой смерти и незамедлительно приступили к работе. Одного за другим прощупывали людей, намечали, кто кого привлечет в организацию, обдумывали вопросы конспирации. Казалось, все идет хорошо, прямо-таки отлично, как вдруг неожиданно встревожил всех скрипач Мезлум. Несколько дней он ходил молчаливый, замкнутый, сторонился всех и наконец заявил Аслану, что хочет кое в чем признаться…

    - Говори, - приказал Аслан, вытирая рукавом внезапно выступивший на лбу пот.

    - Немцы уже подходят к Махачкале. Значит, положение безвыходное. Все пропало. Я думаю, нет смысла бороться.

    - И что же ты решил?

    - Теперь о других думать не приходится… У каждого своя забота: как сохранить голову на плечах… Ну, и я…

    - Такую глупую голову беречь не стоит!

    - Это уж мое дело. Мне моя голова дороже чужой.

    - Запомни, Мезлум: голова труса очень дешево ценится.

    - Не запугивай.

    - А что тебя запугивать? Ты, я вижу, и без того живешь в постоянном страхе.

    Мезлум умолк. Подумав немного, он сказал:

    - Тебе легко. Ты одинок, а у меня - дети.

    - Не у тебя одного дети. А вот опозорить своих детей решаешься только ты! Ведь они будут стыдиться тебя.

    - Аслан, я никого не собираюсь предавать. Иначе не признался бы тебе во всем. Считай, что между нами не было никаких разговоров. Отныне мы не знаем друг друга. Хочешь, поклянусь, что не выдам вас, если даже мне будут грозить смертью?

    - Кто твоей клятве поверит? Ничего нам от тебя не надо. Делай что хочешь.

    - С сегодняшнего дня комендант берет меня к себе.

    - Ух ты!… - Аслан присвистнул. - Когда успел выслужиться?!

    - Позволь, расскажу все, - заспешил Мезлум. - Я не набивался, не выслуживался… Как-то я топил печку в его комнате. Вдруг вижу - на столе скрипка. Все у меня внутри затрепетало. Не знаю, как это получилось, но только я схватил скрипку и стал играть. Забыл даже, где нахожусь. И вдруг смотрю - комендант стоит рядом. Растерялся я. А он приказывает: «Играй». Сперва я колебался, потом сыграл несколько вещей. Очень внимательно меня слушал. Похлопал по плечу: настоящий, дескать, музыкант… Никак я не ожидал этого. А потом говорит: «Вот ты - наш враг, но музыка ваша мне понравилась. Я очень люблю музыку, сам музыкант-любитель. Хочешь, будешь при мне денщиком?»

    - И ты согласился?

    - А что оставалось делать? Упустить такую возможность…

    Аслан, никогда не грубивший старшим, не стерпел:

    - Сволочь! Для того тебя учило Советское государство, чтобы ты услаждал слух фашиста? - Аслан посмотрел на Мезлума и вдруг подумал: надо попытаться свернуть его с дурного пути. - Сможешь по крайней мере помогать нам, работая у своего коменданта?

    - При случае могу вынести вам еды…

    - Я не о том!

    - Ничего другого не смогу, наверное, сделать, - глухо произнес Мезлум. - Вычеркните меня из своих рядов, Политика - не по мне. Я музыкант, и только музыкант…

    - И моя забота одна: пожрать! - закончил за него Аслан. - Где больше дадут, туда и лезу!

    - Аслан, ты рвешь все, что нас связывает!

    - Я рву? Это ты сделал. Отныне мы - враги.

    - Я бы этого не хотел…

    - Не хотел бы?! Ох, Мезлум! - Аслан сделал еще одну попытку удержать соотечественника на краю пропасти. - Помни, как поется в песне:

    Не проходи по мосту подлеца -

    Пусть унесет поток тебя.

    Не спи в тени, что даст лиса, -

    Пусть растерзает лев тебя.

    - Это хорошая песня, - сказал Мезлум. - Но древние римляне, например, говорили: «Где лучше, там и родина».

    - Следовало бы помнить то, чему учит наш народ. Знаешь, как в наше время звучит то, что ты сказал?

    - Мне все равно - пусть звучит, как звучит…

    - А звучит как измена. Повторяю, а ты запомни: пожалеешь, попросишь пощады, да будет поздно.

    - Я не стану слизывать то, что сплюнул.

    - Посмотрим!

    Аслан шел в свой барак после разговора с Мезлумом, будто с похорон. Верно говорят, что только в беде познается человек.

    Когда фашисты успели распропагандировать скрипача? Нет, дело, видимо, не в пропаганде. Бедняга трусоват, а трусость и измена идут рука об руку.

    Возмущение охватило друзей, когда они узнали о поведении Мезлума. Одни настаивали на том, что его нужно убрать, другие считали, что не следует торопиться, однако надо непременно установить за Мезлумом наблюдение и быть готовыми ко всяким неожиданностям. Если что - предатель должен получить по заслугам…

    Прошло недели две. Мезлум прислуживал коменданту, а семеро друзей готовили побег из лагеря.

    Однажды утром Цибуля шепнул на ухо Аслану:

    - Если ничто не помешает, скоро будем на свободе…

    О, как справедлива народная поговорка: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!» Накануне предполагаемого налета партизан на лагерь фашисты собрали пленных на пустыре и начали сортировать их - стариков и больных оставили, молодых и сравнительно бодрых под строгой охраной повели на станцию. Там их тоже в свою очередь разделили на несколько групп. Никто не знал, для чего это делается. Ходили слухи, что молодых погонят на фронт воевать за немцев либо отправят в Германию, на заводы и фабрики. Самое же трагическое заключалось в том, что вся эта сортировка была начата и проведена так внезапно, что Аслан не успел и словом перекинуться с друзьями.

    Он остался один. Казалось, все рушится. Правда, теперь, когда он видел, что люди поднимают головы, не так-то легко было сломить его волю к борьбе. Внутренний голос нашептывал ему: «Не падай духом. Ты молод. Смотри вперед. Ты еще многое можешь сделать!»

    А пока что оправдывались самые худшие предположения - пленных распихали по товарным вагонам и повезли неведомо куда.

    Новый лагерь на чужой, неприветливой, враждебной земле, с которой хлынули в мир все ужасы и беды войны, ожидал страдальцев. Во всей своей группе Аслан не приметил ни одного знакомого лица.

    Сразу по прибытии началась новая сортировка. Самых сильных отделили от общей массы измученных болезнями, исхудавших, еле живых людей.

    Аслан, несмотря на перенесенные страдания и голод, выглядел вполне здоровым, и руки у него были еще настолько крепкие, что мало кто выдерживал его рукопожатие.

    Офицер, ведавший распределением пленных, взглянул на покрытую густыми курчавыми волосами грудь Аслана, усмехнулся:

    - Ишь ты, счастливчик!

    Аслан хотел было ответить, но вовремя спохватился и смолчал:

    - Ты говоришь по-немецки? - спросил офицер.

    Аслан слегка заикался после контузии, а если волновался, то часто и вовсе терял дар речи. Чувствуя, что не в состоянии сказать что-либо, он нервничал еще больше. Особенно трудно давались ему слова, начинающиеся с гласных. Зная заранее, какое слово не сумеет произнести, он заменял его другим. Таким образом ему кое-как удавалось скрыть свое заикание. Теперь же, поняв, к чему клонит офицер (должно быть, тот хотел назначить Аслана надзирателем), Аслан не мог произнести внятно ни одного слова.

    - Что ты бормочешь? - заорал офицер.

    - М… м… м… - мычал Аслан, яростно сверкая глазами.

    «Зачем привезли сюда немого? - подумал офицер. - Однако парень такой рослый…»

    И Аслан оказался в рабочей команде.

    С утра до поздней ночи пленные выполняли самую тяжелую работу: строили здание непонятного назначения, разгружали машины, кололи дрова… Кормили их плохо, требовали с них много. Люди слабели час от часу. Аслан страдал не только физически, но и морально. Разве это не преступление - работать на фашистов? Как убежать? Как обмануть бдительную, сильную охрану?

    На каторжных, порой непонятно к чему затеваемых работах прошел год. Потом судьба угрюмо улыбнулась ему - в числе других военнопленных Аслана отправили в Триест. Там в концлагере были собраны люди разных наций. Там Аслан впервые за многие месяцы услышал от итальянцев ласковое «си, си» - «да, да», увидел необыкновенно приветливые лица.

    Итальянцы ему нравились, Аслан полюбил их песни, особенно одну, в которой нежно звучало чудесное слово «мама». Пела по утрам какая-то девушка; слова песни долетали и на лагерный двор.

    Мама, сон танто феличе

    Перке риторне да те… [5]

    Аслан не понимал слов, но песня волновала его. Сильный, красивый голос завораживал, напоминал родные азербайджанские напевы.

    Аслан бросал работу. Слушал. Девушка уходила, звуки ее голоса замирали вдали, а он все сидел в задумчивости. И хотя мечты уносили его далеко, лагерь оставался лагерем - высокие каменные стены, колючая проволока, сторожевые вышки, цепные собаки, суровые надзиратели…

    Увидит ли он когда-нибудь эту девушку, услышит ли завтра ее голос?

    Аслан попросил итальянцев, и они вызвались помочь ему выучить песню «Мама»: он споет ее своим друзьям, когда вернется на родину… А что он вернется домой - в это Аслан верил непоколебимо. Конечно, одного желания было для этого мало, и потому, приглядываясь к другим, Аслан искал помощников и сообщников, мучительно размышлял, как вырваться из неволи. Пленные знали и чувствовали, что большинство населения ненавидит фашистов; каждый житель этой местности (словен или итальянец - все равно) готов был помочь.

    Мысль о побеге не покидала Аслана ни днем ни ночью. От друзей итальянцев Аслан впервые услышал о том, что в горах Триглава действует сильный партизанский отряд.

    Через них же Аслан раздобыл гражданскую одежду и вот уже много дней носил ее под лагерной пижамой.

    …Побег удалось осуществить быстрее, чем он рассчитывал. Это случилось, когда партия пленных работала на железнодорожной станции и началась бомбежка. Часовые сразу же кинулись в укрытие, а пленные попрятались кто где мог. Аслан, улучив момент, нырнул под вагон, перелез на другую сторону и добежал, пока еще не рассеялись дым и пыль, до первых станционных построек. В это время самолеты зашли на бомбежку еще раз. Ну что ж, пусть заходят еще и еще…

    Он бежал без оглядки, пока не выбился из сил. Сзади грохотали разрывы, вверху слышались хлопки зенитных снарядов.

    Вперед, вперед! За поселком - густой зеленый лес, в нем - свои люди, братья; впереди - долгожданная свобода. Еще немного - и он спасен, и конец позорному рабству!

    Бомбардировщики улетели, паника улеглась, и сразу же послышались крики охраны, собиравшей пленных. Минуту спустя затрещали немецкие пулеметы.

    Аслан перелез через каменную ограду и оказался в чьем-то запущенном саду. Оглянувшись, он сбросил с себя ненавистную одежду военнопленного с буквами SK. [6] , закопал ее в старой воронке. Никогда больше он не позволит снова надеть на себя эти позорные рубища.

    Так начался для Аслана тот день - самый светлый в жизни, необыкновенный, замечательный августовский день 1943 года.

    Бежать он больше не мог - надо было отдышаться.

    Он стоял, тяжело переводя дух, под черешней, ветки которой обвисли под тяжестью ягод. Увидел ягоды… В глазах загорелся огонек… Протянул дрожащую руку - сорвал одну, другую… Ел быстро, прислушиваясь, нет ли погони. И хотя желудок был уже полон, глаза все еще не могли насытиться.

    Когда успокоился, до слуха его донеслось тихое журчание ручья.

    Аслан спустился к нему, припал к чистой воде.

    Потом умылся. И почувствовал себя так, будто заново родился.

    Вскоре он вышел из сада, одетый, как большинство здешних мужчин, в темную рубашку и черные брюки. Огляделся - никого. Надо уйти как можно дальше от этого места! Уходить, уходить, сколько бы трудностей ни было, какая бы опасность ни угрожала! Если суждено погибнуть, то лучше погибнуть на воле, на свободе!

    На всякий случай Аслан положил в карман увесистый камень и, стараясь унять волнение, зашагал по узкой улице поселка. Может, на него никто и не обращал внимания, но ему казалось, что каждый прохожий подозревает, кто он и откуда. Да, одеждой и внешностью он был похож на итальянца - это так, но все же… Несмотря на то, что он был небрит, девушки оборачивались и смотрели вслед рослому и, пожалуй, красивому парню. Но, тем не менее он не мог успокоиться и особенно взволновался, когда вспомнил про свои старые арестантские ботинки - сочетание почти новой одежды и старой грубой обуви могло вызвать подозрение. Он ускорил шаг, хотя и не знал, куда держать путь. Скорее, скорее из города! На лбу у людей не написано, кто враг, кто друг.

    …К вечеру Аслан оказался уже далеко. Он все время выбирал окольные пути. А теперь решил: «Будь что будет». И, добравшись до ближайшей деревни, постучал в первую попавшуюся дверь.

    Ему открыла полная женщина средних лет. Пытливо оглядев его с головы до ног, спросила:

    - Вам кого?

    Аслан пошел на риск. На ломаном словенском языке признался, что бежал из лагеря и ищет партизан.

    Услышав это, женщина отшатнулась. Справившись с испугом, она долго смотрела на него, качала головой. Потом в глазах ее появилась решимость, она знаком велела ему следовать за собой. Они подошли к ветхому чуланчику; женщина открыла дверь:

    - Прячьтесь пока тут. Я сейчас вернусь.

    Растерянность женщины не ускользнула от его внимания. Аслан почувствовал беспокойство, но отступать было поздно. Женщина принесла хлеб, молоко, сыр. И, подперев полной рукой подбородок, молча следила, пока он ел, незаметно поглядывая по сторонам. Когда он съел все, спросила:

    - Принести еще?

    - Нет, спасибо.

    Она еще раз оглянулась и сказала тихо:

    - А теперь иди, милый. На ночь оставить тебя не могу… Ведь ты не знаешь, что мой муж днем с огнем ищет таких, как ты…

    Последние слова она произнесла с горечью. Аслан побледнел, первым его побуждением было бежать.

    - Да, я жена полицейского. Но ты не бойся, я не выдам тебя. Не возьму греха на душу… К тому же ты чужеземец. Советский. Я впервые вижу советского человека. Пусть там, далеко, не думают, что здесь продают попросившего убежище. - Женщина помолчала, улыбнулась и неожиданно погладила Аслана по голове. - Не бойся. Я одна… Мой муж… За кусок хлеба он продал честь и совесть… Никак не решится бросить эту собачью службу, позорит нашу семью. Нас презирают в селе. Виселицы ему не миновать… - Женщина смахнула с глаз горькую слезу. - А я никогда не отказываю в помощи таким, как ты. Много их прошло через наше село. Может, вспомнят мою доброту, и я оправдаюсь перед людьми…

    Аслан понял: бежать поздно. Надо довериться женщине полностью.

    Спустя полчаса, отдохнув, Аслан шел по узкой тропинке, веря и не веря, правильно ли она указала путь. Но выбора у него не было.

    К ночи Аслан достиг горной деревушки. На этот раз он был осторожен. Не всегда человеку везет, не каждая жена полицейского так добра, что приютит, накормит и покажет дорогу.

    Он постучал в дверь самого неказистого домика. На стук вышла худощавая, смуглая старуха, чем-то похожая на его мать.

    - Нельзя ли переночевать у вас? - спросил он.

    - Почему нельзя? Пожалуйста, - с улыбкой ответила старуха.

    Она ни о чем не спросила Аслана, ничему не удивилась, деловито собрала поесть. И Аслан, сразу проникшись уважением и доверием к ней, без церемоний принялся за итальянские макароны с бараниной и даже выпил вина. Старушка усмехнулась, увидев, как он сморщился. Откуда ей было знать, что он впервые испробовал этот напиток.

    Постепенно дом наполнился женщинами. Странным казалось, что нигде не было видно мужчин.

    - Ти причионере? [7] - тихо спросила хозяйка, когда, он положил салфетку на стол.

    Аслан посмотрел в ее ласковые добрые глаза, почувствовал, что находится среди хороших людей, и, доверяясь им, утвердительно кивнул. Женщины окружили его, сокрушенно покачивая головами, со слезами на глазах шептали: «причионере, причионере», словно оплакивали его. Действительно, разве плен не подобен смерти?

    - Есть ли у тебя родители, джиоване? [8]

    - Да. Отец и мать. Живы ли, не знаю.

    Женщины о чем-то быстро переговорили. Самая старая, не дожидаясь просьбы Аслана, сказала:

    - Ты не волнуйся. Считай, что находишься дома. У итальянцев есть старый обычай: если даже враг переступил порог, хозяин должен оберегать его. А ты - наш друг…

    - И у нас на Кавказе есть такой обычай. Хорошие обычаи очень схожи, - сказал Аслан.

    - Много хороших обычаев и много хороших людей на свете, - подтвердила хозяйка.

    Доброта и сердечность, которыми окружили Аслана женщины, заставили его забыть, что он на чужбине.

    С глубокой печалью вспомнил он пожилую украинку, которая пыталась напоить пленных, запертых в теплушке, и пала, ни в чем не повинная, от пули фашиста. Как они похожи - та украинка и эта итальянская женщина… Ужедавно Аслан не видел приветливых лиц, не слышал волнующих радушных слов. Было такое ощущение, словно он с мороза попал в теплую комнату. Он смотрел в участливые лица с признательностью, не в силах, однако, рассказать им о ней. А итальянки, время от времени поглядывая на него, еще долго о чем-то говорили между собой.

    Наконец они разошлись. Хозяйка провела Аслана в спальню:

    - Ложись, сынок, спи! Завтра мы скажем, куда тебе идти.

    И она склонилась перед изображением мадонны, помолилась вполголоса и вышла.

    Аслан лег в пуховую постель. Два долгих-долгих года он не спал в такой постели. Странно, что сон не шел. Но дремота в конце концов одолела его. Ему показалось, что он дома, спит в своей кровати и сквозь сон слышит приглушенный голос матери: «Тихо, дети. Не разбудите Аслана. Пусть отдохнет, ведь у него экзамен». И вот уже утро. Приходят школьные товарищи; вместе с ними он идет в библиотеку. И товарищи говорят так, будто его, Аслана, уже нет среди них. Кто-то даже озабоченно замечает: «Мать не выдержит, когда узнает о его смерти. Эта весть ее доконает». «Весть о чем? О моей смерти?» - догадывается Аслан и выбегает на улицу. Дует сильный норд, завывает в подъездах. Аслан бежит домой. И видит умирающую мать. Полный дом людей, все смотрят на нее, говорят: «Потерпи, пришло письмо от Аслана»,

    «Нет, нет, не обманывайте меня, - стонет мать. - Он давно уже…»

    «Мама, я здесь, я жив!» - хочет сказать Аслан и не может. Кажется, сердце вот-вот разорвется. «Мама!» - вскрикивает он и, проснувшись от собственного крика, видит у кровати хозяйку. Она садится рядом, на постель.

    - Ты видел сон?

    - Да. Маму видел во сне… - Он приходит в себя, смущенно улыбается. - Она очень похожа на вас… Мне снилось, что она умирает…

    - Наяву все бывает наоборот, сынок. Успокойся и спи.

    Аслан, тягостно вздохнув, виновато улыбнулся и уронил тяжелую голову на подушку.

    Утром, накормив его завтраком, хозяйка дала ему узелок с провизией и проводила в дорогу. Самое главное - он знал теперь, куда и как идти.

    … Под вечер дозорный партизан, выйдя на тропу, приказал ему следовать за собой.

    «Что тебе еще нужно? - спрашивал Аслан себя, идя за партизаном. - Ты счастлив. Сбылось то, о чем ты мечтал с того злополучного дня, как оказался в плену. Теперь ты хозяин своей судьбы. Ты снова появился на свет! Ты воскрес! Так докажи, что ты настоящий советский человек!»

    Кто- то сказал, что Триест подобен женщине, красивой женщине, из-за которой спорят влюбленные, дерутся ревнивцы. Он очень красив, этот город, раскинувшийся на берегу теплого моря; солнце щедро льет на него свои животворные лучи, а горы овевают прохладой…

    Пережив господство ряда государств, Триест в результате развития морской торговли очень разросся; население его увеличилось до трехсот с лишним тысяч человек. В своем развитии Триест обогнал Венецию и другие портовые города Средиземноморья. К началу второй мировой войны он был известен как первоклассный порт; в нем дымили металлургические, машиностроительные и нефтеперерабатывающие заводы. Триест стал крупным железнодорожным узлом и вместе с пригородами занимал площадь в полтораста квадратных километров.

    После первой мировой войны итальянские фашисты развернули насильственную итальянизацию - спешили доказать, что город по праву принадлежит им. В 1923 году правительство Италии издало постановление о замене в городе и окрестных селах всех словенских названий итальянскими. Словенские и хорватские школы были закрыты. Исторические памятники, созданные этими народами, безжалостно уничтожались. В 1927 году Муссолини приказал населению заменить словенские фамилии итальянскими. Даже на надгробных камнях фамилии стали переделывать на итальянский лад. Не считаясь с волей простых итальянцев и словен, их всячески старались разъединить, натравливали друг на друга. Успеха в этом, однако, фашисты не добились.

    Когда режим Муссолини пал, Гитлер поспешил заткнуть южную брешь в своей обороне. Конечно, о Триесте немцы не забыли, и в конце 1943 года горожане увидели, их на улицах города.

    Тогда народ взялся за оружие. К августу 1944 года в Триесте и его окрестностях против оккупантов действовали уже значительные силы. Подпольщиков и партизан, разумеется, нельзя было увидеть. Они работали на предприятиях, в булочных и столовых, в мастерских, на судах, в порту. Они не собирались в зримые роты, батальоны, хотя и принадлежали каждый к определенному подразделению, твердо знали свои обязанности, получали задания от командиров и начальников, которых порой не видели и в глаза, а по выполнении приказа возвращались на свои места, к станкам и машинам, за прилавки магазинов, к рабочим столам, снова готовые в любой момент следовать туда, куда прикажут, и делать то, что следует делать.

    Один из руководителей городских подпольщиков, известный под именем Павло, когда-то мечтал стать поэтом. Судьба распорядилась иначе, и он стал артистом. Этому способствовал сосед-фокусник, которому как раз требовался помощник. Кто-то назвал ему Павло. Фокусник познакомился с юношей, взял его к себе учеником. Увлечение стихами он высмеял.

    - Дорогой мой, выбрось из головы пустые мысли, - сказал он. - Многие в юности увлекаются поэзией, да из этого ничего не выходит. Не губи себя. Пойми, стихи пишут тысячи, а поэтами становятся единицы. Ты ведь не надеешься превзойти Данте и Гете? Быть поэтом, да еще средненьким, незаметным - что может быть глупее! Ты же запросто пропадешь с голоду! Даже наверняка. В наш век людям не до поэзии. Надо идти в ногу со временем, заняться каким-нибудь стоящим делом.

    Взгляды Павло на жизнь были совсем иными, но ему надо было кормить престарелых родителей, и он пошел работать.

    Было ему тогда восемнадцать лет. Фокусник, человек добрый, видимо, полюбил своего смышленого помощника и решил по-настоящему посвятить его во все тайны своего искусства. После каждого выступления на площади Опчины он добросовестно делил с учеником выручку.

    - Наша профессия - не из лучших, но она всегда даст тебе кусок хлеба. Под старость ты передашь ее другому - будет кому вспомнить нас добрым словом.

    После смерти учителя Павло продолжал работать один. Дела шли успешно, зрителям он никогда не надоедал, и вскоре его пригласили в городской цирк.

    За полгода он прославился. На афишах аршинными буквами писали его имя, реклама трубила о нем вовсю, и он приобрел такую популярность, что девушки становились в очередь, чтобы получить у него автограф. Высокий, худощавый, элегантный артист покорял сердца зрителей мягкой улыбкой, интеллигентными манерами. Еще издали люди узнавали его по быстрой, энергичной походке… Он никогда не отказывал зрителям в их просьбах и охотно повторял номера. Но дорого обошелся ему успех. Завистники (а их оказалось немало) решили избавиться от опасного конкурента. Во время очередного выступления лестница под ногами Павло неожиданно зашаталась, он упал…

    Из больницы вышел без ноги. Так кончилась его артистическая карьера. Павло заявил о покушении в полицию; там на его жалобу не обратили даже внимания: ведь он был словеном. Один из сотрудников прямо заявил: «Допустим, мы найдем виновника и накажем его. Но от этого нога у тебя не вырастет». Остальные полицейские захохотали.

    И Павло долго упрекал себя за то, что обратился к полицейским. Разве уважающий себя человек станет жаловаться этим гадам?

    С осени 1943 года особенно много местных жителей уходило в горы. Павло, установив связь с партизанами, действовавшими в горах, разыскал Августа Эгона, предложил ему свою помощь. Нетерпеливый, он рвался на самые отчаянные дела. Август, глубоко уважавший его, требовал терпения и выдержки. Он привлек Павле к формированию партизанских подразделений. Для непосвященных Павло все еще был всего-навсего шеф-официантом в кафе-баре «Шток» при отеле «Континенталь» (он устроился туда после крушения своей артистической карьеры), а для руководителей партизанского движения он - командир подпольных партизанских групп. Правда, в кафе, где он работал, все, от шеф-официанта до уборщицы, были бойцами тыловых партизанских подразделений, но из них тоже далеко не все знали, кто их возглавляет…

    Уйма опасных дел свалилась с тех пор на плечи Павло. Однако он не забыл заветов своего учителя и находил минуты для того, чтобы помочь Силе овладеть ювелирным мастерством фокусника…

    А в другое время часами сидел Павло в маленькой комнате за буфетом, щелкая костяшками счетов, подсчитывая, однако, не доходы кафе, а ущерб, нанесенный фашистами городу и партизанами - фашистам.

    То и дело на пороге появлялись официанты.

    - В шестой номер просят ужин.

    - В третий вселяется новый жилец. Кушать желает в номере…

    Павло достает из ящика стола бланки заказов, подает официантам. Изредка он как бы между прочим бросает:

    - Скажите дежурному: в номер такой-то явится гость. Пусть хорошо примет.

    - Пожалуйста! - отвечают официанты таким тоном, словно говорят «Есть!», и быстро выходят… И походка у них очень похожа на походку военных.

    И Павло улыбается им вслед.

    Давно уже фашисты и их прислужники не показывались по ночам на улицах города. И хотя Триест находился в их руках, оккупанты жили в постоянном страхе. Недаром на столбах у дорог, ведущих в села, висели дощечки с надписью: «Геферлих!» [9]

    Горожане, опасаясь, что их примут за партизан, тоже без крайней нужды не покидали своих жилищ. И по ночам лишь лучи прожекторов скользили над портом, освещая улицы, дома, строения…

    Но однажды ночью яркий луч прожектора выхватил из темноты высокого узкоплечего человека. Человек зажмурился, юркнул в тень, прижался к стене. Едва свет прожектора погас, человек торопливо зашагал к отелю «Континенталь». Лишь у подъезда он облегченно вздохнул, приподнял голову.

    Многое видало старинное здание отеля за сотни ушедших лет. Много тайн хранили пышно отделанные невозмутимые стены; множество людей, потерявших совесть, способных на любое преступление, обитало теперь за ними.

    Здесь помещалось местное гестапо. В нижних этажах допрашивали и пытали людей. Толстые стены заглушали крики и вопли.

    В то время как англичане и американцы продолжали возносить до небес Михайловича [10] , называя его «народным полководцем», он проводил здесь тайные совещания с фашистами. Отель «Континенталь» стал резиденцией реакционеров…

    У входа в отель высокого узкоплечего человека встретил дежурный. Спросил пропуск. Предъявив свои документы, ночной посетитель сказал:

    - Мне нужен полковник фон Берг.

    - Следуйте за мной.

    Они поднялись по мраморным ступенькам на третий этаж. Длинный широкий коридор был обставлен роскошно. Всюду массивная мягкая мебель. Пышные узорчатые ковры на полах, большое сферическое зеркало в вестибюле. Пришелец в зеркало не взглянул и не стал приводить себя в порядок: очень спешил.

    Дежурный проводил его до шестой комнаты.

    Гость постучал.

    - Войдите, - ответил хриплый мужской голос. Гость робко вошел. Дежурный помедлил у дверей, затем, оглядевшись, исчез в смежной комнате.

    …Человек с одутловатым, болезненно-бледным лицом поднял голову и взглянул на вошедшего.

    - Ну-с, как ваши успехи, господин Ежа?

    Ежа (а ночной посетитель был не кто иной, как он) сгорбился еще больше. Да это и понятно: нелегко держать ответ перед этим могущественным лицом. Крутой нрав полковника хорошо знали все, кому приходилось иметь с ним дело. Командуя немецкой дивизией, дислоцированной в Триесте и его окрестностях, он фактически осуществлял власть над всеми соседними частями, координируя их действия, руководил сетью агентов, шпионов и осведомителей. Население его ненавидело, подчиненные перед ним трепетали. Вот почему Ежа виновато, едва слышно пробормотал:

    - Мои подозрения, господин полковник, не оправдались. Это не дочь Августа Эгона.

    Подперев щеку пухлой волосатой рукой, полковник молча слушал подробный рассказ Ежи. Маленькие, бутылочного цвета глаза улыбались то едко, насмешливо, то как будто добродушно.

    - Я же говорил вам: Август не дурак, свою дочь здесь не оставит, - произнес наконец полковник и перешел на «ты», к великой радости Ежи: гроза пронеслась. - Ничего, не унывай, господин Ежа. Мы приготовили для тебя более важное задание. Здесь, - полковник помедлил немного, - появились советские партизаны. Твоя задача - проникнуть к ним, завоевать их доверие, а там мы скажем, что делать. На этот раз снова можешь показать себя и свои способности.

    - Слушаюсь, господин полковник, - ответил повеселевший Ежа. - Постараюсь оправдать ваше доверие и доверие господина Михайловича.

    - Но это еще не все, - прервал его полковник. Он достал из стола пакет и подал Еже. - По пути в горы Триглава ты должен заехать в село Подгорное и передать особое поручение командиру нашей части. Не удивляйся. Это мы могли сделать и без тебя. Но лучше, если это сделаешь ты. Никто, кроме тебя, не сможет проскочить через этот район, где стоят вперемежку наши и эти бандиты партизаны.

    Тяжело ступая, полковник подошел к шкафу и достал из него черный портфель.

    - Прежде всего, надо быть особенно внимательным. Эти дьяволы разрушили железную дорогу, поэтому придется ехать на автобусе, и лучше всего на гражданском - так безопаснее. Надо одеться попроще, чтобы не обращать на себя внимание. Ты меня понимаешь?

    - Понимаю, господин полковник.

    - Дело серьезное. Очень серьезное!

    - Я выполнял трудные задания, господин полковник. Надеюсь, вы не сомневаетесь в моей преданности?

    Полковник насмешливо хмыкнул.

    - Ты должен оправдать наше доверие, - подчеркнул он. - Если выполнишь это задание, будешь награжден Железным крестом. И еще кое-что получишь…

    - Глубоко благодарен вам за доверие. Можете быть спокойны - я готов выполнить любое ваше поручение, - торопливо сказал Ежа, преданными глазами следя за полковником.

    - Я верю в тебя. Не всякий справится с таким заданием, какое мы поручаем тебе.

    - Господин полковник, я беру пример с вас. Надо иметь большую смелость, чтобы работать в этих местах. Здесь всегда неспокойно. Тут каждый - партизан чуть ли не с пеленок. Женщины рожают на свет одних партизан…

    - Да еще появились советские партизаны, - добавил полковник раздраженно. - По-моему, не следовало привозить пленных в эту страну.

    - Господин полковник, сюда идут смутьяны даже из Румынии и Венгрии. Слетаются, как мухи на мед.

    - Во всем виноваты русские. Где они появляются, там все переворачивается вверх дном.

    - Это так, господин полковник. Все беды оттуда, от Советов.

    Полковник закурил, затянулся.

    - Ты уберешь некоего Аслана. Это очень опасный тип.

    - От меня ему не уйти, - похвастал Ежа.

    Полковник сказал все. И его начинала раздражать затянувшаяся беседа с агентом. Но и обижать Ежу нельзя было. И фон Берг, сказав для приличия еще несколько необязательных слов, протянул агенту волосатую руку.

    Еще на подходе к отелю «Континенталь» Сила увидел своего приятеля Васко. Поздоровавшись, Васко тихонько спросил:

    - Ты, наверное, уже успел побывать у Зоры?! Да? Черт побери, ты всюду успеваешь раньше меня!

    - Конечно, молодые в таких делах проворнее, чем старики, - усмехнулся Сила.

    - Я всего на два года старше тебя, а ты меня уже в старики записал? Ах, каналья!

    - Дело не в возрасте. На твоем лице уже появились морщины.

    - Вот прохвост! - притворно возмутился Васко. - Морщины у меня - от смеха. Я всегда весел, не то что ты - боишься улыбнуться лишний раз.

    Сила, не удержавшись, засмеялся. На щеках у него появились ямочки, как у девушки.

    - Парко мадони! [11] Ты мастер сочинять, Васко. Но морщины у тебя - нет, они не от смеха…

    - Если бы я был артистом, как ты, знаешь, какие дела творил бы?!

    - Ладно, ладно! - примирительно сказал Сила. - Завтра я буду выступать на площади.

    - Один?

    - Ты будешь моим помощником.

    И они заговорили о предстоящем выступлении.

    Ведь для Силы, парня одинокого, оно представлялось большим событием. Как были бы довольны мать и отец! Но мать Сила потерял еще в детстве, а отец как в воду канул.

    Сила знал, что его родители, боснийские мусульмане, в первую империалистическую войну бежали из Люблян и обосновались в Триесте. Сила помнил рассказы отца об этом, помнил он и о том, что в их доме часто говорили о Советском Союзе; все, что с детства слышал о нем Сила, глубоко запало в его душу и определило его взгляды на жизнь.

    Сила помнил книгу, которую бережно хранил отец; из поколения в поколение заносилась в нее история их семьи. Этой книге уже свыше трехсот лет. Много интересных записей было в ней. Из этой книги можно было получить краткие сведения о представителях рода, об их занятиях, профессиях, о том, кто когда родился, кто когда умер. Из нее Сила узнал, что человек, положивший начало этой семейной летописи, был известным историком своего времени и что были среди предков Силы и прославленные воины, и простые крестьяне, и учителя. Дед завещал отцу беречь эту книгу как зеницу ока. «Пусть наши потомки, как в зеркале, увидят прошлое своего рода, пусть гордятся своими предками и будут такими же честными, как они».

    После смерти матери отцу уже не суждено было жить на одном месте. Им почему-то всегда и всюду интересовались жандармы, а у жандармов длинные руки. Однажды, тихой летней ночью, в дверь сильно постучали. В столь поздний час стучат не к добру. Сила тревожно взглянул на отца, который быстро одевался, одновременно открывая окно, чтобы выскочить во двор. Сделать это он не успел - дверь развалилась под ударами прикладов, и в комнату ворвался высокий жандарм. Страх за отца охватил Силу. Тут его растерянный взгляд упал на часы, стоявшие на столе. Эти отслужившие срок часы «Экстра» итальянского производства доводили хозяев до отчаяния, и отец, сердясь, говорил, что их можно отремонтировать только одним способом - крепко ударить о камень. Сила схватил часы и замахнулся на офицера. Офицер перехватил его руку, вырвал часы и ударил ими Силу по голове.

    Сила уже не слышал, как отец выстрелил в офицера, как тот рухнул на пол. Очнулся он у соседей…

    До сих пор Сила не забыл жандарма, да и шрам над бровью напоминал о нем.

    Тщательно с тех пор искал Сила отца. Временами ему казалось, что он никогда его не увидит, что некому будет продолжать летопись семьи…

    Оставшись без родственников, Сила много ночей провел на вокзале. Обносился, завшивел. Люди обходили оборвыша, сторонились его голодного, как у волчонка, взгляда. Дежурные гнали его, как вора. Но мир не без добрых людей. Незаметная больная женщина, вдова грузчика, работавшая уборщицей, взяла его к себе. Искупала, переодела в поношенную, но чистую одежду.

    - Ну вот, Сила, и ты будешь теперь моим сыном, - Марица указала на высокого голубоглазого мальчика, который, стоя за спиной матери, внимательно рассматривал Силу. - Его зовут Анатолий. Люби его и слушайся, он старший, будет заботиться о тебе… Анатолий, ты ведь хотел, чтобы у тебя был брат?

    - Будем всегда вместе, правда? - вдруг весело и звонко сказал Анатолий и взял смутившегося Силу за руку.

    Сила радостно кивнул.

    И они действительно жили, как родные братья. Анатолий устроил Силу в школу; там Сила и познакомился с Зорой.

    Анатолий пошел по стопам отца - стал грузчиком.

    В начале войны Анатолий исчез. Поговаривали, что он ушел в горы. Марицу, приемную мать Силы, уволили с работы. Сила с тех пор брал временную работу и этим поддерживал мать, пока не попался на глаза Павло. Очень помог ему тогда артист: он взял Силу к себе, обучил искусству иллюзиониста.

    И вот теперь Силу ждет самостоятельная работа.

    В приподнятом настроении направился Сила в предместье. На просторной площади Опчины уже полно народу - в большинстве это были старики, инвалиды, дети, болезненно-бледные, одетые очень бедно. Ждали обещанного выступления.

    Сила прошел на самое видное место. Скрывая волнение, поклонился зрителям. Люди поднялись на цыпочки, чтобы видеть его. Дети толкали друг друга, стараясь пролезть вперед…

    - Милый, потише, куда ты?

    - Подвиньтесь немножечко…

    - Не мотай головой, стой спокойно!

    Сила обвел площадь беспокойным взглядом. Зоры не видно. А он так ждал ее…

    Он встревожился - самые невероятные предположения лезли в голову. Но зрители ждали, и, не теряя самообладания, Сила приступил к выполнению намеченной программы.

    Он показал людям спичечную коробку.

    - Смотрите, здесь черино! [12] Я покажу, как много бумаги может поместиться в этой коробке.

    Сила затолкал в коробку бумажную ленту.

    Васко, помогавший ему, взялся за конец ленты и начал вытягивать ее из коробки. Он тянул ее долго, но ленте, казалось, не будет конца.

    Зрители были в восторге.

    А Сила, молниеносно скрутив бумагу, снова вложил ее в коробку и сказал с улыбкой:

    - Дорогие граждане, не удивляйтесь, что здесь поместилось столько бумаги. Есть такие места, где людям теснее, чем бумаге в этой коробке… Можете вы назвать такие места?

    Зрители стали перешептываться между собой.

    - Например, в крепости Коронео… - подсказал им Васко.

    Все поняли, что он хотел сказать: в переполненной крепости Коронео жандармы отсиживались от партизан.

    А Сила уже приступил к другому номеру. Он вытащил из ящика игрушечного ягненка.

    - Кто это?

    - Ягненок! - хором ответило несколько голосов.

    - Есть у ягненка враг?

    - Есть!

    - Кто?

    - Конечно волк!

    - Вот я и покажу его вам, - сказал Сила. - Выходи, проказник! Будешь держать ответ за свои преступления!

    Появился волк, с виду самый настоящий. Он весь дрожал и затравленно вертел лобастой мордой.

    А ягненок? Ягненок рванулся бежать. Но Сила удержал его.

    В толпе, реагировавшей очень непосредственно, заволновались.

    - Граждане, не тревожьтесь! - обратился Васко к зрителям. - Этот волк сейчас не справится и с ягненком.

    Зрители молчали недоверчиво. Волк боится ягненка? Нет! Хотя, конечно, не настоящий…

    - Граждане, заметили вы ужас в глазах этого зверя? - спросил Сила.

    - Да!

    - Знайте: волк боится за свою шкуру. Он вспомнил, сколько жизней погубил, сколько таких вот красивых невинных ягнят разорвал в клочья! Он силен только перед слабыми и беспомощными, этот хищник. А тебя, бедняжка, - Сила приподнял ягненка, - потому и назвали ягненком, что ты боишься волков!

    Ягненок жалобно заблеял, и люди рассмеялись.

    - Да, граждане, нельзя быть трусливыми, как этот ягненок! Волков надо бить! - бросил Сила.

    - Долой волков! - поддержали его из толпы.

    - Смотрите, на ваших глазах я с ним расправлюсь! А, ты понимаешь, что тебя ждет?! - Сила взял в руки спичечную коробку, приказал: - Лезь, проклятый!

    И на глазах изумленных зрителей волк съежился, стал совсем крохотным и покорно влез в спичечную коробку.

    Это был, конечно, бумажный волк, но иллюзия его превращения была столь убедительной, что зрители долго покачивали головами и обменивались мнениями о мастерстве Силы.

    А Сила, довольный произведенным эффектом, приступил к исполнению нового номера.

    Он достал навощенную спичку.

    - Дорогие друзья, - сказал он. - Вспомните Комен, Рихинберг, Габриа [13] и рисовую фабрику! [14] Я сейчас сожгу этого волка вместе с коробкой черино.

    Он чиркнул спичкой - коробка вспыхнула.

    Раздались аплодисменты; на площади поднялся невообразимый шум. Сила долго ждал, пока умолкли одобрительные крики. Он знал: весь иносказательный смысл его слов и действий дошел до людей. Они это поняли. Это - главное. Он поклонился зрителям, улыбнулся и веско бросил:

    - Пусть сдохнут волки, сгорят черино!

    - Пусть сдохнут волки, сгорят черино! - повторили зрители, а за этим возгласом чудился другой: «Пусть здравствуют те, кто волков истребляет!»

    Долго народ не хотел расходиться. Окружив фокусника, люди с любопытством разглядывали его. Сила застенчиво улыбался, ловя на себе взгляды сотен глаз. Однако он нигде не видел небесно-голубых глаз Зоры.

    Почему она не пришла?

    

    Зора всю ночь провела в тревоге и заснула только под утро. Во сне она видела, что вместе с отцом едет в поезде. Поезд несется бешено, и кажется, вот-вот оторвется от земли, полетит.

    Отец сидит напротив Зоры. Он радостно улыбается, говорит:

    - Доченька, до Москвы осталось совсем немного.

    - Через два часа будем в Москве, - уточняет кто-то.

    - Значит, папа, мы едем в Москву?

    - Да. Нас ждут.

    И оба - отец и дочь - всматриваются в темноту ночи. Вдали множество электрических огней. А поезд мчится сквозь них, по небу, мимо звезд. Зора о чем-то беседует с отцом и счастливо, беспричинно смеется.

    Москва! Кремль…

    Откуда- то доносится песня о Москве. Ее поют молодые бойцы-партизаны.

    Эту песню Зора знает - она слышала ее еще у себя на родине…

    Улицы, переулки. Красная площадь. Длинный коридор, высокое светлое помещение, куда Зора робко входит вслед за отцом…

    Август Эгон, волнуясь, идет навстречу невысокому человеку с открытым лицом, в расстегнутом пиджаке и в жилете. Этот человек - Ленин. Зора узнает его по высокому лбу, по прищуренным глазам и ласковой, доброй улыбке.

    Отец преподносит Ильичу его портрет, выполненный Зорой. Ленин смотрит на портрет, улыбается. «Спасибо, девушка», - говорит он и пожимает Зоре руку. Потом ведет тихую, доверительную беседу с отцом.

    А Зора от радости не знает, что делать. Оглядывается, осматривается. И вдруг видит в стороне смуглолицего человека. Кто-то подсказывает ей: это Аслан.

    Зора подходит к Аслану, шепотом спрашивает:

    - Простите, разве Ленин не умер?

    - Нет, - отвечает Аслан. - Ленин жив. Он будет жить вечно.

    Рядом, как из-под земли, появляется Сила. Аслан и Сила крепко обнимаются.

    А Ленин и ее отец, Август Эгон, продолжая дружеский разговор, уходят по длинному-длинному коридору…

    И тут же Зора видит себя и Силу в знакомом подвале. Сила на нее даже не смотрит. «Значит, обиделся, что не пришла на представление», - думает Зора. Она хочет объяснить, почему не могла прийти. Но в эту минуту входит человек, который приходил днем и назвался Ежа. Он не один. С ним - полицейский. Ежа поднимает револьвер, подносит его к самому лицу Силы, кричит: «Руки вверх!» Но Сила бьет его по руке снизу вверх и убегает. Где-то за стеной слышится выстрел.

    …Зора просыпается вся в холодном поту. «Боже, какой сон! Сколько хорошего и сколько страшного… Но все-таки это сон, - успокаивает она себя. - Ведь пока все в порядке».

    Она убрала постель, умылась, стала расчесывать волосы. Вчерашние события ни на миг не выходили из головы. Из-за нежданного гостя она не смогла пойти на Зеленый базар, чтобы посмотреть выступление Силы. «Сила обиделся, - думала она. - Конечно обиделся. Мне раньше всех следовало быть около него… Что я скажу ему? Как оправдаюсь?»

    Стук в дверь прервал раздумья девушки.

    - Кто там? - спросила она.

    Услышав голос Силы, торопливо открыла дверь. Сказала, опережая его:

    - Представляю, как ты злишься на меня за вчерашний вечер. Поверь, я не могла…

    - Ничего, Зора. Ну, как гость? Не напугал тебя?

    - Откуда ты знаешь о нем? - удивилась девушка. - Кому же знать об этом, как не мне? Кто он, как

    ты думаешь?

    - Этот странный человек назвал себя другом моего отца.

    - Другом отца? - Сила задумался на мгновение. - Скажи, какой он из себя, этот друг твоего отца?

    - Длинный как жердь, одет в поношенный серый пиджак.

    - В соломенной шляпе?

    - Да!

    - Тот самый. Это моя добыча!

    - Что это значит, Сила?

    - Скажи мне сначала, о чем он тебя спрашивал?

    Зора передала ему весь разговор с незнакомцем.

    - Ах, негодяй!

    - Признаться, я вначале немножко поверила ему, но ничего о себе не сказала.

    - Он видел портрет Ленина? - продолжал допытываться Сила.

    - Нет.

    - Не забрал ли он у тебя чего-нибудь?

    - Нет. Я с него глаз не спускала. А потом я хотела сообщить обо всем Павло… Ну, а ты почему так загорелся?

    - Знала бы ты, кто он! Ведь это провокатор.

    Зора во все глаза глядела на Силу.

    - Уже третий день, как наши люди следят за ним, - продолжал Сила. - Вчера мы узнали от одного человека, что этому типу поручено проникнуть в партизанский отряд. Поняла? Будем надеяться, что он сам попадет в западню, которую ставит для других. - Сила помолчал. - Наша разведка тоже чего-нибудь стоит…

    - Хорошо, что мы должны делать?

    - Пока ничего. Мне поручено следить за негодяем.

    - А я? - нетерпеливо перебила его Зора. - Ты один будешь следить?

    - Да, это поручено мне.

    - А я, а я?

    - Не спеши. Тебя тоже не забыли. Пойдем к Павло. Он проинструктирует нас. Есть и для тебя задание…

    - Какое, не знаешь?

    - Об этом скажет товарищ Павло. Знаю только, что нам придется расстаться.

    - Расстаться? - повторила девушка. И голос, и побледневшее лицо выдали ее волнение.

    - Да. На время…

    На мгновение оба притихли. Потом Сила сказал:

    - Дорогая, этого требует наше общее дело.

    - Да, этого требует наше общее дело, - машинально повторила Зора.

    - Когда я увижусь с твоим отцом, расскажу ему о тебе, - проговорил Сила.

    Зора посмотрела на него с нескрываемой завистью.

    - Понимаю, ты хочешь встретиться с ним. Но… так решил Павло. Мы уже взрослые, нам надо иметь крепкое сердце…

    Да, Сила прав. Но почему она должна во всем с ним соглашаться?

    - Я опасаюсь только, что тебе одному будет трудно справиться с заданием.

    Сила не имел права брать ее с собой.

    - Не беспокойся, все будет хорошо.

    - Ну что ж, тогда расстанемся, - голос Зоры дрогнул, глаза затуманились. Сила впервые видел ее такой печальной. Страшно было разлучаться - ведь главного не успели друг другу сказать.

    Может, рискнуть - сейчас же, сию минуту, открыться?

    Сила был в нерешительности.

    - Да, Зора… я отправляюсь. Так надо. - Он с трудом это выговорил. - Мы скоро встретимся.

    - Где? - спросила Зора почти шепотом.

    - Я думаю, в горах… А скорее всего - здесь, в свободном Триесте. Ведь и ты не останешься там, куда тебя посылают, и я тоже не собираюсь вековать в горах. Мы - жители Триеста - боремся за его свободу и вернемся сюда, когда наступит наш час…

    «А вдруг…» - одновременно подумали оба. Однако ни она, ни он не высказали вслух своих опасений.

    - Когда же мы увидим его свободным? - задумчиво проговорила Зора. Она вдруг вспомнила мать, погибшую в горах Триглава, так и не успевшую взглянуть на родной город. - Сила… Когда ты встретишься с моим отцом, поцелуй его… за меня. Завидую тебе - ты увидишь там много нового… Наверное, ты встретишь советских бойцов, познакомишься с ними. Если увидишь там партизана, которого зовут Асланом, передай ему привет…

    - От тебя? - с удивлением спросил Сила.

    - Да, скажешь, что я, простая словенская девушка, шлю ему привет и что я горжусь им… А если подвернется случай, попроси его написать слова русской песни «Катюша». Я ее выучу. От меня ее выучат другие, и пусть эта песня летит по всему побережью…

    Зора замолчала на миг и, бросив на друга радостный взгляд, добавила:

    - У меня есть еще одна просьба: если у Аслана найдется фотография, попроси. Я хочу нарисовать портрет этого человека. Советского человека…

    - Ах, Зора, какая ты фантазерка! Даешь мне поручение за поручением, будто я отправляюсь путешествовать!

    - Может, ты не уверен, что дойдешь куда надо?

    Сила взглянул на нее так, что она прикусила язык. Сказал:

    - Уже время, пойдем. Павло нас ждет.

    - Ты вела себя замечательно, - сказал Павло Зоре. - И вновь оправдала наше доверие. Здорово ты одурачила этого Ежу. - Он помолчал. - Ну, убедилась теперь, что здесь такое же поле сражения, как там, в горах? И каждый, в ком бьется сердце патриота, может проявить здесь свою храбрость?

    Сила при этих словах взглянул на сидевшую около него Зору.

    - Вылазка шпиона, - продолжал Павло, - подтверждает, что он намерен пробраться к партизанам. А мы сделаем так, что ему дорого обойдется эта затея. Мы сами шьем башмаки дьяволу. Не так ли, уважаемый артист? - обратился он к Силе.

    - Верно!

    - Не так ли, дорогая служительница муз?

    По губам Зоры пробежала улыбка.

    - Пожалуй, так, товарищ Павло!

    Павло улыбался, и глаза его ласково сияли.

    - Значит, мы подчинимся приказу отца?

    - Я подчинюсь… и вашему и его приказу, - ответила смущенная Зора.

    - Ведь ты хотела узнать его мнение. - Павло вытащил из кармана письмо Августа Эгона и протянул его Зоре: - Возьми.

    Зора прочитала письмо, грустно улыбнулась.

    - Пусть будет так.

    «Она всегда прекрасна - в печали и в радости, - подумал Сила. - Заслужить ее любовь… Смогу ли я когда-нибудь добиться такого счастья?!»

    - Вот что, други мои, юные мои товарищи! - Голос Павло еще более потеплел, но была в нем и какая-то новая нотка, нотка решительности. - Позвал я вас не для того, чтобы читать вам проповедь… Вынужден я разлучить вас на время. Я долго думал, колебался. Если не ошибаюсь, вам хотелось бы работать вместе, но приходится отправлять вас в разные места. Сила пойдет в горы. Задание ему уже известно. А ты, Зора, должна… Мы поручаем тебе доставить приказ партизанской бригаде, действующей в районе Гориции. Это очень важно, дорогая. Речь идет об освобождении Триеста… Итак, вы оба должны на время забыть о том, чем занимались до этого дня. Особенно это касается тебя, Сила. Ты больше не даешь представлений, чтобы не привлекать к себе внимания. Ты, Зора, больше не пишешь и не расклеиваешь листовки. С этим все покончено. Вас ждет дело очень, очень серьезное, трудное… У меня много отважных бойцов, но такие ответственные поручения не всякому доверишь. Я все обдумал, прежде чем дать вам задания. Я учел твою ловкость и сообразительность, Сила, и то, что ты, Зора, хорошо знаешь итальянский язык. Мне кажется, я правильно распределил обязанности? И хотя, по законам военной службы, обсуждать задачу с бойцами не положено, я делаю это, чтобы вам все было ясно. Друзья мои, я разлучаю вас, чтобы потом еще больше и крепче сблизить. Ну, мои храбрецы, в путь! И на нашей улице еще будет праздник!

    Павло встал, опираясь на костыль. Достал из шкафа нужные документы и принялся подробно инструктировать Зору и Силу.

    Когда Сила вернулся домой, Марица латала его старую суконную куртку. Она плохо видела и с трудом продевала нитку в ушко иголки.

    - Мама, не мучай себя, тебе уже трудно заниматься шитьем, - сказал Сила и сел рядом с ней.

    Марица тягостно вздохнула.

    - Что делать, сынок? Война помешала женить Анатолия. Будь у меня невестка, она бы мне помогала. А так - что же делать? День и ночь молю бога, чтобы он оставил тебя при мне…

    - И я тоже хочу быть с тобой. Но… мама… раз уж ты заговорила об этом, я должен сказать: мне надо ехать.

    - Куда, сынок? - тихо спросила Марица.

    - Надо… На несколько дней. Есть серьезное дело.

    - Что за дело?

    - Извини, голубушка… Об этом, понимаешь, нельзя говорить.

    Марица подняла на него полные слез глаза.

    - Сынок, ты знаешь, я никогда не становлюсь тебе поперек пути.

    Сила взглянул в морщинистое лицо старушки, потом перевел взгляд на мрачные, в сырых потеках, стены жилища, и сердце его сжалось от горечи. Сейчас бы дать старой женщине покой, побыть рядом с ней, согревая ее сыновней лаской! А надо уходить. Ежа, наверное, уже давно отправился в путь. Не упустить бы его! Дело серьезное, и нельзя терять ни минуты.

    Чтобы успокоить мать, Сила ласково сказал:

    - Я скоро вернусь. А если задержусь, пришлю весточку…

    - Сынок, я знаю, куда ты отправляешься. Нечего скрывать от меня. Ведь я член Смока [15] .

    Сила, несколько озадаченный, промолчал. «Так вот она какая, старая Марица?! Никогда не подумал бы…»

    - Ничего, сынок, - продолжала Марица. - Мне можно и не говорить, куда едешь. Знаю, ты делаешь полезное дело. Одна только просьба к тебе: увидишь там брата своего Анатолия, обними и поцелуй его за меня.

    - Хорошо, мама. Я сам по нему соскучился… А ты знаешь, мама, Зора тоже уезжает…

    - Значит, вместе едете? - улыбнулась Марица, смахивая слезу.

    - Нет, она едет в другую сторону.

    - Вы расстаетесь?

    - Да. Нельзя всем быть в одном месте.

    - Поезжай, сынок, и возвращайся здоровым.

    Марица прочла молитву. Потом неожиданно сказала:

    - А Зора - хорошая девушка. Умница… Как ее покойная мать… Девушка эта достойна тебя. Сынок, я стара и больна. Может быть, не удастся вас увидеть, - голос ее задрожал. - Так ты помни, сынок: я хочу, чтобы ты дружил с Зорой. Не обижай ее. Это мой тебе завет. Может быть.

    Зора… Сила любил ее с каждым днем все сильнее. Вспоминая Зору, он чувствовал такой прилив сил, что все на свете казалось ему нипочем.

    - Мама, мы давно дружим. Я… - он хотел было сказать, что любит девушку, да постеснялся. - Я не обижу ее, не беспокойся. Мы вернемся к тебе все вместе - Анатолий, Зора и я.

    - Дай бог! Дай бог, дорогой!

    - Береги себя, мама. Мой товарищ Васко - ты его знаешь - будет тебя навещать. Вот, возьми себе на расходы. - Сила положил перед матерью три тысячи лир. Вчера, когда он сдавал деньги, собранные в пользу партизанской организации во время представлений, Павло возвратил ему эти три тысячи лир, чтобы он оставил их матери.

    Сила обнял и поцеловал Марицу. Уже отойдя сравнительно далеко, он не удержался и оглянулся.

    Мать все еще стояла у ворот. Она махнула ему рукой, и он зашагал навстречу своей новой судьбе.

    Анита любила свой поселок. Сказать по правде, Святой Якоб - это даже не поселок, а целый город. В нем были заводы и фабрики, хорошие улицы и площади. А кругом - горы, солнце, лес… Казалось, рай. Но отец Аниты, горняк, не раз с горечью говорил о том, что жить трудно и что ни на что на свете у него глаза не глядят. А ведь он любил свой край! Серебряные рудники Идриа, говорил он, занимают одно из первых мест в Европе, а жители едва ли не самые бедные на всем свете. Богатство края - хлеб, серебро, рыба - все в руках богачей.

    Аниту поначалу удивляли его слова. Многое в них было неясно ей, но позднее она стала все понимать. Чего проще: старый горняк добывал горы серебра, но не мог купить дочери даже серебряный медальон!

    Позднее особым смыслом наполнилась для нее народная песня:

    Лепа наша домовина,
   Нема круха, нема вина![16].

    С первых же дней войны горе свалилось на семью Аниты. Сначала фашисты расстреляли отца - за то, что он скрывал в своем доме коммуниста… Потом арестовали и выслали неизвестно куда всех трех братьев. Не выдержав таких испытаний, умерла мать. И даже после этого осиротевшей Аните фашисты не давали покоя. Несмотря на потрясения, пережитые ею, природная живость сквозила в ее движениях, жестах и особенно в глазах - синих, чистых, глубоких, как небо. Алые губы придавали особую прелесть ее лицу, смелые брови делали его еще более выразительным; от природы у нее была величавая походка.

    Повзрослев, Анита стала красавицей. Только не ко времени расцвела девушка. Всюду - враги, и красота теперь была настоящим несчастьем. Подруги советовали Аните: увидишь фашиста, придай лицу как можно больше суровости, закрывайся. И Анита, чтобы казаться некрасивой, носила тряпье, сутулилась, как старушка. Но разве не правда, что уродство скрыть можно, а красоту - никогда? Стройная девушка не могла сойти за горбунью, и, приглядевшись к ней, один фашистский офицер прямо сказал: «Если подружишься со мной, никто больше не будет тебя беспокоить». Анита, кипя от негодования, но внешне спокойная, ответила уклончиво. Ведь будет хуже, если грубо оттолкнуть. Она надеялась как-нибудь выпутаться из создавшегося положения, и было очень важно выиграть время.

    Да, действительно, все, кроме этого непрошеного кавалера, оставили ее в покое, но от него не было спасения. Он следил за каждым ее шагом, настойчиво и методично добивался сближения, оказывая ей всяческое внимание.

    Разговаривая с ним, Анита опускала глаза, и он не видел, какой гнев загорался в них.

    Как- то вечером он пожаловал к ней домой. Анита не только не высказала недовольства, но даже предложила ему поужинать. Офицер так обрадовался, что решил, будто девушка сдалась, и налег на еду и вино. Все чаще, перестав жевать, бросал он на Аниту похотливые взгляды. Вино оказалось крепкое, он быстро захмелел и не заметил, когда Анита подошла к нему сзади, держа в руках топор…

    Не взглянув на убитого фашиста, она ушла из дому, чтобы больше туда не возвращаться.

    Через несколько недель земляки узнали, что она пробралась к партизанам.

    В партизанском отряде Анита стала медсестрой. Здесь и свела ее военная судьба с Асланом. Очень просто они познакомились. Увидев как-то около медпункта высокого черноволосого человека, она спросила:

    - Что вы ищете?

    - До ве Виа аморе? [17] - дерзко, глядя ей в лицо, сказал он.

    Анита невольно улыбнулась: такая смелость со стороны человека, только что появившегося в партизанском отряде, удивила ее и вместе с тем, что греха таить, понравилась ей.

    - Это и есть Улица любви, а Дом любви - здесь, - ответила она в тон ему, показывая на палатку медпункта. Не выдержав, она засмеялась. - Однако редко кто сюда идет по своей воле.

    - А я очень рад… Меня направили сюда на прививку… Вы будете колоть? Хорошо!

    - А чего хорошего?

    - Как чего? Если вы… Да от вас я все стерплю… Тем более что вы похожи на одну девушку… А может быть, это вы и есть?…

    - О какой девушке вы говорите?

    - Я видел ее лишь один раз. Когда был в лагере… Я слышал часто… Она так пела «Маму»! Когда я слышу эту песню, всегда ее вспоминаю.

    - Значит, вы влюблены в эту девушку?

    - Немного. Прошу вас, признайтесь, не вы ли это были?

    Анита отрицательно покачала головой.

    - У нее были такие же волосы, как у вас…

    - В нашем городе у половины девушек русые волосы.

    - Тогда спойте «Маму», и я узнаю, кто пел тогда, - шутливо настаивал Аслан.

    - А вы забавны, - засмеялась Анита.

    - Если так, давайте знакомиться. Аслан.

    - Анита.

    - Анита?

    - Да. Чему вы удивляетесь?

    - Красивое имя…

    - С этим именем у вас связаны приятные воспоминания?

    - Анита - имя известное. Анитой звали жену Гарибальди.

    - О, вам известно это?

    - Конечно. - Аслан незаметно для себя отбросил шутливый тон. - У нас знают и любят народного героя Италии. Мы с детства слышали и читали о нем, имя его произносим с почтением. Знают у нас и о его верной и храброй подруге…

    Анита улыбнулась, прищурив глаза. Ее обрадовало, что разговор перешел на серьезную тему. О, этот Аслан кое-что знает!

    - Италия - удивительная страна. Она всегда вызывала симпатии. И наш народ всегда получал поддержку и помощь других народов. Мы помним о русской женщине Толиверовой.

    - Той, которая помогла бежать из тюрьмы адъютанту Гарибальди - Кастелацци? - подхватил Аслан. - Гарибальди ценил эту отважную женщину… А вы знаете, что знаменитый русский географ Мечников был его адъютантом? Что его другом был русский писатель Герцен? Что его очень уважали Чернышевский и Добролюбов? Что имя Гарибальди вошло в лучшие советские книги? Хотите, я вам обо всем расскажу?

    - Ваша осведомленность меня изумляет. У вас замечательная память. И вы неплохо научились говорить по-итальянски…

    Аслан улыбнулся:

    - Жизнь всему научит.

    - Какой язык для вас легче - немецкий или итальянский?

    - Как видите, и по-итальянски я говорю неважно.

    - Однако мысли свои вполне можете выражать.

    - Очень приблизительно, - усмехнулся Аслан. - И в такой же степени я знаю немецкий. Но у немцев мы научились сперва таким словам, как «эссен» и «тринкен» [18] - так требовала жизнь, а в вашей стране мы услышали «аморе» [19] …

    Анита засмеялась.

    - Здешние девушки обворожительны, - добавил Аслан.

    - А вы хитрец: ловко перевели разговор на любовь.

    - С этого следовало начать. Без любви жизнь лишена всякого смысла.

    Долго еще беседовали они тогда то в полушутливом, то в серьезном тоне.

    Так началось их знакомство. С того дня Аслан всем сердцем потянулся к Аните. Они стали часто встречаться. Аните - первому на свете человеку - Аслан рассказывал о том, что пришлось ему пережить… О военнопленных, о товарищах, о побеге.

    О лагере Анита сама расспрашивала довольно часто: ее интерес к лагерной жизни был не случаен, она надеялась узнать о братьях.

    Анита доходила в своих расспросах до мелочей. Однажды она поинтересовалась, как кормили пленных.

    - Кормили! Смешные вещи вы говорите, Анита, - усмехнулся Аслан. - Слово «кормили» не подходит к этому случаю. Нам бросали что-нибудь, как собакам. Пленным предоставлялось право самим делить между собой эти жалкие крохи. Как это происходило? А вот так. Скажем, буханка хлеба - не русская, немецкая буханка - выдавалась на пятерых. Кто-нибудь из них резал ее на ровные куски. Были разные способы: отмеряли дольки ниткой, палочкой; под наблюдением голодных товарищей один из пленных священнодействовал вокруг этой несчастной буханочки… Затем пленные садились в круг, один из пятерых отворачивался, а другой, указывая на кусок, спрашивал: «Кому?» Отвернувшийся наугад говорил: «Самеду… Мамеду… Петру… Мне… Тебе». Тут уж никто не обижался, что дележ произведен не так. После раздачи хлеба охранник объявлял: «Сейчас получите суп!» Мгновенно выстраивалась очередь… Повар, не глядя, плескал в котелки - кому жижу, кому гущу… Счастливчики, благословляя удачу, торопились съесть свою порцию… В первые дни, например, удача выпадала тому, у кого сохранился котелок. У многих, конечно, котелков не было… Раз останешься голодным, два - начнешь думать, где взять посудину. Нет ее - подставляешь пилотку… Получил свою порцию - вылетай из очереди; зазевался или замешкался - повар тебе половником по башке, а охранник - дубинкой… А суп варили разнообразный: кислая капуста и вода, мерзлый картофель и вода, свекла и вода… Воды особенно много было…

    - Да, - тихо проговорила Анита и подумала о братьях. - Плен, пожалуй, горше тюрьмы.

    - Плен - это самое страшное на свете!

    - Но какое терпение у людей! - вздохнула девушка. - Выжить в таком аду…

    - Человек терпелив. Люди, которые раньше не могли и трех дней прожить, чтобы не искупаться, в лагере месяцами не мылись, завшивели, а терпели. Человек - существо удивительное, в трудных условиях приспосабливается ко всему. Даже иногда болеть перестает. Я знаю людей, которые имели катар желудка. Пища, подобная лагерной, убила бы их непременно. А вот не умерли же, выдержали… Что причиной тому? Я думаю, мы все давно были бы на том свете, если бы только терпели. Мы надеялись, и надежда поддерживала нас. Мы верили, мы искали случай вырваться из неволи и попасть к своим… Мы старались не делать ничего такого, что могло пойти на пользу врагам. Были очень осторожны - горький опыт не прошел даром. Когда фашисты спрашивали нас о военных специальностях, они никогда не получали верных ответов. Чтобы не выдать военную тайну, мы прикидывались, что ничего не знаем. Не помогало - врали. Не помогало и это - молчали. Поступали, как учит пословица: «Если спросят, видел ли верблюда, ответь, что и следов его не видывал». И вот, бывало, выстраивают нас на плацу. Объявляют: строевикам остаться на месте, поварам - выйти. Весь строй выходит вперед. Комендант орет: «Значит, среди вас нет ни одного строевика? И мы воевали с одними поварами? Ну хорошо, это вам дорого обойдется». И два дня держит нас голодными. Но никто не отступает от своего… Да, ко многому привыкли мы в лагере, лишь к одному не могли привыкнуть - к мысли, что мы в плену…

    - А вы знали, что делается на фронте?

    - Кое-что до нас доходило. Всякая весточка молниеносно облетала весь лагерь. Каждому успеху нашей армии радовались. А бывали и тяжелые сообщения. Немцы распускали лживые слухи. Когда начались бои на Волге, немецкие тыловики пели от имени наших бойцов:

    Не плачь, матушка, не плачь, матушка,

    Через два месяца повидаю тебя…

    Но пели только сами немцы, если не считать, что им подпевало несколько изменников. Ну, а когда фашистов разгромили под Сталинградом, эта издевательская песенка была ими тотчас забыта…

    Рассказывая, Аслан, по обыкновению, волновался; иронический по отношению к пережитому тон изменял ему, он еще более коверкал итальянские слова, но Аните нравилось, что, разговаривая, он глядел прямо в лицо собеседнику, а если уж улыбался, то естественно и непринужденно. Нравился Аните и мягкий голос Аслана - казалось, он говорит сердцем.

    - Да, столько пережить… - задумчиво говорила Анита. - Удивляюсь, как удалось вам сохранить такую бодрость. Теперь-то вы счастливы?

    - Счастье… Вы верите в него?

    - Конечно. А вы - нет?

    - Не то чтобы нет… Только я думаю, что счастье - у каждого в его руках… Хотя многое зависит и от случая. Беда меня не обошла… Не желаю, чтобы кому-либо довелось испытать то, что я испытал. И вообще, позор плена… Иногда думал: все кончено. А минуты, часы, дни шли, и получалось, что еще не конец. И тогда я сам себе говорил: все начинается снова, я жив и еще буду счастлив… Может быть, так думают все стойкие, выносливые, не знаю, но они всегда побеждают. И всякий раз, когда я проявлял смелость, я выигрывал. Хотя бы последний раз… Если бы во время бомбежки станции я испугался и не рискнул, не видать бы мне свободы…

    - Вот и тебе в конце концов повезло, - весело сказала Анита, непроизвольно переходя на «ты». - Аслан, ты ведь счастливый, не сетуй на судьбу!

    - Я счастлив с тобой. А ты?

    - Кто дружит со счастливым, того обойдет несчастье, - ответила она пословицей.

    - Я уже столько рассказал о себе… Анита, теперь твоя очередь…

    - А мне нечего рассказывать… Ведь я ничего не видела. Со мной не приключалось такое, что было с тобой…

    - У каждого свое. Расскажи, Анита, о жизни своей!

    Может быть, девушка и решилась бы открыть душу, но подошел Чуг и сказал Аслану:

    - Вас командир вызывает.

    Аслан, забыв о своей просьбе, встал. Вернулся он повеселевший, шепнул девушке:

    - Завтра иду в поселок Святой Якоб.

    - Ну вот, - воскликнула Анита. - Я же говорю, счастливый… Меня вот не отправят в Святой Якоб. А ведь я там родилась и выросла. Так хочется хоть разок на родной поселок взглянуть!

    - Там тебя могут узнать… И, кроме того…

    Анита засмеялась. Не только опасность, грозившая ей в том случае, если бы она могла пойти в родной поселок, тревожила Аслана. Он не хотел, чтобы ее куда-либо посылали. Если она пойдет в разведку, ей придется хитрить, заводить знакомства…

    Женским чутьем она поняла, что происходит в душе парня. И не стала больше высказывать сожаление.

    - Да, пожалуй, мне тяжело будет видеть наш разрушенный дом… Аслан, можно тебя попросить? Да? Так вот - если встретишь нашу соседку… Ее все знают, она прачка… Передай ей привет. Хорошо? Она тебе все обо мне расскажет… Вместо меня…

    В поселке Святой Якоб после бомбежек уцелели только церковь да маленькие домишки на окраине. Но в дни религиозных праздников сюда по-прежнему со всех окрестных сел съезжались богомольцы.

    Даже руины этого поселка казались Аслану знакомыми и родными - ведь тут жила Анита…

    Он внимательно приглядывался ко всем встречным. «Здесь, - думал он, - не найти человека, который не знал бы ее. Многое, наверное, могли бы рассказать люди о нашей Аните».

    Он добрался до поселка в конце дня.

    Все реже попадались навстречу прохожие.

    Пройдя мимо базара, Аслан свернул на узкую улочку и, добравшись до небольшого кирпичного домика, знакомого по описаниям Аниты, тихонько постучал в окно. Дверь открылась, и вышла худая, болезненная женщина средних лет.

    - Я принес вам, синьора, белье в стирку. Семнадцать пар, - тихо сказал Аслан. Это был пароль.

    - Пожалуйста, пожалуйста, проходите. - Прачка сразу стала приветливей. - Вы принесли хорошие вести?

    - На днях сюда переведут лагерь военнопленных. Их разместят на окраине. В этом лагере есть наши товарищи. Надо установить с ними связь. Мы, синьора, нуждаемся в вашей помощи.

    - Я готова помочь.

    - Если бы вам удалось устроиться на работу в лагерной прачечной…

    - Сделаю так, чтобы удалось…

    Помолчав, Аслан сказал:

    - Привет вам от Аниты.

    - О, Анита! - лицо прачки осветилось улыбкой, помолодело. - Наша милая девочка! Она у вас? Как там она?

    - Ничего!

    - Все такая же веселая, как… как была раньше?

    - Да, наверно, такая же… Сама не грустит и нам не велит.

    - Молодчина. Много Аните пришлось перетерпеть. Пусть горе больше ее не коснется и останется на долю врага.

    - Она часто о вас вспоминает.

    - Спасибо. Здесь Анитой гордятся все. Кто бы мог подумать, что такая девушка убьет фашиста! Сумела постоять за свою честь. Да что там, она всегда была боевой. Ни один парень не отважился дерзко посмотреть на нее. А многие мечтали понравиться ей…

    Аслан мог без конца слушать рассказ хозяйки об Аните. Но время ведь не ждет, а у него дело…

    К вечеру Аслан снова был на базаре; потолкавшись в толпе, он неожиданно подошел к итальянскому солдату. Солдат был пьян и с трудом держался на ногах.

    - Буона сера [20] , - сказал Аслан, дружески дотронувшись до руки солдата. Тот покосился на незнакомца, но не ответил.

    - Хочешь выпить, солдат?

    - А что, у тебя есть вино?

    - Я знаю, как его достать.

    - Как?

    - Отдаю тебе по дешевке газеты «Иль Пикколо» [21] , а ты их перепродашь.

    - А почему ты сам не хочешь их продавать? - спросил солдат.

    - Мне срочно нужны деньги, а времени нет стоять с ними.

    - Ладно, сколько хочешь за них? - солдат, видимо, знал толк в такого рода делах.

    - По лире за штуку. А у тебя за пять возьмут нарасхват. Вот увидишь.

    - Сколько тут газет, амико? [22]

    - Сто экземпляров.

    - Буона! [23]

    Солдат, отсчитав Аслану сто лир, взял газеты и, размахивая ими, заорал во все горло:

    - Последние новости, последние новости!

    Вокруг него мгновенно образовалась толпа. Через несколько минут газеты были проданы. Многие из купивших тотчас уткнули в газету носы, потом стали беспокойно оглядываться и продолжали чтение даже на ходу. Почувствовав, что газета сообщает что-то очень уж интересное, многие тормошили солдата, спрашивали, не завалялся ли еще где экземплярчик? Солдат только дивился тому, что такая газетенка, оказывается, столь популярна.

    Жалея, что продешевил, он направился к ресторану, чтобы на радостях выпить снова.

    На базаре той порой наступило заметное оживление. Около старика, читавшего вслух только что приобретенную «Иль Пикколо», собралась толпа.

    - Победа советских партизан! - почти выкрикивал возбужденный старик, тряся аккуратной бородкой. От радости он забыл про опасность, не подумал даже, у кого он приобрел газету и как могла фашистская газета сообщать о победах партизан. «Партизаны Мехти и Мир-дамат взорвали в Триесте солдатский дом… Партизаны под командованием Дьяченко уничтожили фашистскую автомашину с боеприпасами.

    Да здравствуют героические советские люди!

    Смерть фашизму, свободу народам!»

    А солдат, ни о чем не подозревая, в приподнятом настроении зашел в ресторан, подкинул на ладони свою неожиданную выручку и заказал себе бутылку бьянки и закуску. Он уже налил бокал, но не успел поднести ко рту - у стола появились жандармы.

    - Встать, грязная свинья!

    Солдат окинул их пренебрежительным взглядом и, свирепея, спросил:

    - Вы кто такие? Жандармы? Да какое вы имеете право! - И, показав нашивку с фашистским орлом, заорал: - Как вы смеете оскорблять солдата фюрера?

    Но сильные руки схватили его за шиворот и подняли.

    - Я солдат… - начал он снова. И вдруг, заметив у жандармов отличительные знаки нацистских патрулей, побледнел, растерялся и притих.

    Старший патруля повернулся к бледному гражданину, робко стоявшему за его спиной:

    - У него купили газету?

    - Да. У него, синьор…

    Нацист уничтожающе посмотрел на солдата.

    - Ты знал, что продавал партизанскую газету?

    - Как партизанскую? Я продавал «Иль Пикколо». Я…

    - А ну-ка, прочти!

    Солдат читал, и глаза у него лезли на лоб.

    - А теперь скажи, где ты взял эти газеты?

    У солдата пересохло в горле. Он не в силах был произнести ни слова и только показывал рукой в сторону базара. Жандармы потащили его на базар.

    Аслана же и след простыл.

    Через некоторое время его можно было увидеть около церкви. Тут был всякий народ: кто пришел вымолить у бога прощение за грехи, кто надеялся на исцеление недугов, кто день и ночь молился о встрече с родными и близкими… Инвалиды и здоровые, взрослые и дети перемешались в толпе.

    Аслан думал об Аните. Он знал, что рассказ о случившемся на базаре рассмешит ее. Мысленно он благодарил Павло - это под его руководством выпускался партизанский листок, замаскированный под «Иль Пикколо»…

    Неожиданно какая-то старушка кинулась его обнимать.

    - Джузеппе, сынок! - шептала она. Аслан, оглядываясь, осторожно взял женщину за руку.

    - Синьора, я…

    Женщина, не давая ему возможности что-либо возразить, продолжала осыпать его поцелуями.

    - Синьора… Милая, простите, вы ошибаетесь, - пытался образумить ее Аслан.

    - Что ты говоришь? Ведь ты мой сын! Ты не узнаешь свою мать?

    - Синьора, я не тот, за кого вы меня принимаете. Но все в Аслане: и рост, и глаза, и улыбка, и губы напоминало итальянке сына. Даже, как ни странно, манера говорить - вскинув голову, смотря прямо в глаза собеседнику…

    - Сын мой, я тебя узнала! Я сразу узнала: только ты так размахиваешь руками на ходу…

    Аслан забеспокоился - их со всех сторон обступали люди.

    - Синьора, синьора я не ваш сын, - повторял он. Старушка в конце концов опомнилась, изумленно посмотрела на него. Сперва ей не хотелось верить словам Аслана, но, почувствовав, что он плохо говорит по-итальянски, она убедилась в своей ошибке. Схватившись за голову, женщина застонала:

    - О, как ты похож на него! Когда же вернется мой сын?

    - Моя мать, синьора, наверное, тоже терзается, как и вы, ждет… Но что я могу поделать?…

    Тогда женщина стала упрашивать Аслана зайти к ней в гости.

    - Хоть погляжу на тебя, утешусь.

    Аслан давно уже заметил жандармов, которые пробирались к нему, таща за собой протрезвевшего продавца газет… Аслан отошел от старухи, смешался с идущими в церковь. Незаметно достал из кармана крест, повесил на шею. У входа купил свечу, зажег. Входя, как все набожные итальянцы, перекрестился перед изображением мадонны, сделал вид, что целует мраморную плиту. Подумал: «Почти как в кино… Целую плиту, целую крест. Осталось приложиться к ручке святого отца… Правду говорят: если стал мельником, так требуй зерно, Кер-оглы [24] .

    Преследователи его приметили. Бесцеремонно расталкивая толпу, они ринулись к нему. Кто-то отважился, сказал язвительно:

    - Напрасно вы ищете здесь кого-то. Он уже поговорил с богом, и господь простил ему грехи его… Опоздали!

    Да, Аслан покинул церковь. А вскоре он покинул и окрестности поселка Святой Якоб. Возможно, мадонна ему помогла.

    Огромный автобус, курсировавший между Триестом и Горицией, отправился наполовину пустым.

    На переднем сиденье поместились двое - средних лет немец с почти женским лицом, в очках, одетый в офицерскую форму, но без знаков отличия, и Ежа.

    Занятый своими мыслями и заботами, Ежа рассеянно смотрел в окно. Потом, прислушиваясь к разговору пассажиров, оживился. Говорили о каких-то советских партизанах, об ущербе, который они нанесли немецким фашистам. Многие выражали неподдельное удивление - откуда здесь советские партизаны? Другие нарочито равнодушно пожимали плечами: в наше время все возможно.

    Ежу так и подмывало повернуться и сказать всем этим людям, которые восхищались партизанами: «Не спешите с похвалами. Вы увидите, чем они кончат, эти советские партизаны. И вы еще услышите обо мне».

    Сидевший рядом с Ежей немец попытался завязать с ним беседу.

    - Простите, сколько отсюда до Гориции?

    - Отсюда? - Ежа подумал немного, прикинул в уме расстояние. - От Триеста до Гориции по железной дороге километров двадцать пять, а по шоссейной - примерно двадцать. Железная дорога разрушена…

    - Партизанами? - вскинулся немец. - Так, так… В этих местах, видимо, их много…

    Ежа пристально посмотрел на собеседника, явно встревоженного.

    - Вы что, недавно здесь?

    - Да, - ответил военный.

    - Поэтому вас все и удивляет. А мы привыкли и считаем, что ничего особенного нет. Подумаешь, партизаны…

    - Это верно, - сдержанно ответил немец и плотно сжал губы, закрыв золотой зуб.

    - Но все-таки, конечно, следует быть осторожным, - добавил Ежа, опасаясь, как бы немец не обиделся за неучтивость.

    - Ах, поняль! Вы намекаете на мои вещи? Из-за них я можем пострадайт…

    Ежа невольно улыбнулся наивности спутника и прошептал ему на ухо:

    - Э, синьор, партизаны - не грабители. Они убивают из других соображений.

    - О-о, я знаю. Я слышаль - тут действует некий Аслан. Говорят, он имеет обыкновение переодеваться в немецкий форма, и однажды, нарядившись офицером, инспектировал одно из наших войсковых подразделений.

    Ежа напустил на себя равнодушный вид.

    - Все это разговоры, - сказал он. - Вымыслы.

    И опять ему захотелось признаться, что это он, Ежа, едет за головой этого самого Аслана! Но в его положении главное - уметь молчать.

    Однако военный не унимался.

    - Да, вы угадаль, я тут впервые. Я, вы знайт, я зубной техник, я в военном деле плохо понимайт. Служу недавно. А вот вы похожи на опытный человек. Скажите, когда будут кончать с этими партизанами?

    - Трудно сказать. Это очень сложное дело. Понимаете, если говорить точнее, в партизанах состоит большинство населения. Партизаны хорошо вооружены. Многие города находятся в их руках. Триест - последняя наша надежда.

    - Интересно… Доведется ли мне увидеть хоть одного из этих шалопай?

    - Не надо даже искать, - сказал Ежа тихо, чтобы слышал только собеседник. - Их можно встретить всюду… Может быть, даже в этом автобусе. И не дай бог попасть им в руки. Так что лучше быть осторожным, чем смотреть на них свысока…

    - Ужас, ужас! - немец настороженно оглянулся.

    Сила, чтобы не рассмеяться, прикрыл глаза, притворяясь, что дремлет. А Ежу эта перемена в немце, эти переходы от беспечности к крайней тревоге рассердили, и он переменил тему разговора:

    - Ваша жена, наверное, сейчас о вас беспокоится.

    - Что вы, синьор! У меня не было, нет и не будет жены. Я не люблю женщин. - И немец хихикнул.

    Ежа удивленно поднял брови, усмехнулся.

    - На монаха вы не похожи…

    - Я не монах, но и женщина мне не нужна, - сказал собеседник и глупо рассмеялся.

    Тогда Ежа что-то сказал ему на ухо - немец засмеялся снова. Сидевший недалеко от них Сила, глядя на женоподобную физиономию немца, подумал: «Теперь и с такими приходится воевать…»

    - О, поглядите, какие они высокий! Просто очаровательно! - заговорил немец, тыча пальцем в сторону гор.

    Ежа промолчал.

    - Гм! - поперхнулся военный. И снова повел речь о партизанах: - Говорят, к партизанам идут как будто и неплохие люди…

    - Неплохие люди - среди партизан?! Да разве может быть хороший человек партизаном? - возмутился Ежа.

    - Кто знайт? Может, и есть такие, - сказал немец.

    - Может, вы говорите о четниках? Так это не партизаны. Это - наши люди. Не надо путать одних с другими… Ну, а что касается партизан… - И Ежа, не удержавшись, пустился в разглагольствования: - Я отлично знаю историю этого края. Здешние люди испокон веков занимались шалостями, не давали покоя ни себе, ни другим. Всегда они чем-то недовольны. О, свой народ я прекрасно знаю: он не любит спокойствия.

    - Любит свободу! - иронически произнес немец.

    - Свобода - понятие растяжимое. Но все должно иметь свою меру… Ну, а что касается хороших партизан-четников, о которых вы говорите, то сейчас они сражаются плечом к плечу с немцами. Ими командует Михайлович.

    - Михайлович, - повторил немец. - А-а, знаем. А кто их обеспечивает?

    - Снабжает всем необходимым, хотите сказать? - засмеялся Ежа. - Вы же, немцы, и снабжаете. Либо англичане и американцы.

    - Англичане, американцы? Как же это может быть? Мы же воюем с ними, а они помогайт четникам, которые сражаются на нашей стороне?!

    Удивляясь странностям этого человека, Ежа подумал: «Вот тебе и немец! Не понимает даже немецкой политики. Зубной техник, да и только».

    - Прежде всего надо знать, что после войны, чем бы она ни кончилась, мы можем подружиться с англичанами и американцами, а с партизанами - никогда. Мы не станем играть в мяч с коммунистами.

    - О, гут, гут. Правильно, - сказал немец. И замолчал, с тревогой и страхом глядя на горы. Возможно, ему подумалось, что автобус везет их на верную смерть. Показалось село, окутанное клубами дыма.

    - Что это за дым? - всполошился немец. - Не там ли скрываются партизаны?

    - Нет. По-моему, это наша работа. Сожгли село - в отместку за то, что жители поддерживали партизан. Увы, так приходится поступать. Вы знаете, сколько партизан сожгли на рисовой фабрике, на улице дель Магалио? Правда, остальные не отказались от своих дьявольских проделок! Но рано-поздно мы сломим их упорство!

    - Я думаю, зачем люди убивают друг друга? Какая от этого польза? - сказал немец. - Как все это жестоко!

    «Баламутный какой-то», - подумал Ежа после этого восклицания и решил, что лучше помолчать и, как только автобус дойдет до места, под каким-нибудь предлогом удалиться от странного попутчика. Ну и немец пошел! Одно расстройство. Совсем не то, что в сорок первом году!

    Ежа закрыл глаза и стал размышлять о предстоящем деле. В успехе он был уверен. Ему казалось, что ключи счастья у него уже в руках.

    Он не был бы так уверен в успехе своего предприятия, меньше мечтал бы о благополучии и высокой должности, если бы знал, какую цель преследовал другой его сосед. Сила сидел как раз позади, держа на коленях плоский бумажный сверток.

    Очень много любопытного узнал он из разговора Ежи с немцем, но вел себя так спокойно, равнодушно, словно услышанное его не касалось совсем…

    Ежа гордился своим сотрудничеством с фашистами и считал, что только при их помощи он может сделать карьеру. Карьера для него была выше интересов народа, родины и семьи.

    В своей вере в фашизм он дошел до ослепления; рушились немецкие планы, а он все еще преданно служил немцам, потому что с ними связывал все свои надежды. Немцы ему платили, и он отрабатывал им, не заботясь о том, какие бедствия несет эта работа его соотечественникам.

    «Плакать, страдать и жертвовать собой - какая глупость! - размышлял он. - Если я до сих пор хорошо жил, то лишь потому, что изворотлив, находчив и чувствую пульс жизни. Я не измучен тяжелой работой, полон сил, я сохранил молодость. И все - благодаря деньгам. Деньги - главное в этом мире. Они открывают путь к усладам жизни».

    За операцию, которую Ежи должен провести, ему обещано пятьдесят тысяч марок. На эти деньги можно построить дворец.

    Стоило прикрыть глаза, и он живо представил себе, каким будет этот дворец… Ежа найдет себе красивую блондинку лет семнадцати, итальянку, горячую, как южное солнце, а может быть, и не одну… Тогда он забудет все тревоги, вознаградит себя за все…

    Ежа задремал, а потом и уснул. Приснилась ему стайка балерин. Одна красивее другой, они проходят мимо него, кланяются, показывая обнаженные ноги и руки, посылают ему воздушные поцелуи, нежные взгляды. Ежа растерян: которую из этих красавиц выбрать? Думал долго. И не успел решить этот нелегкий вопрос, как балерины исчезли и вместо них перед ним предстал смуглый усач с кинжалом в руке. «Я - Аслан, - сказал он Еже. - Тебе нужна моя голова? На, возьми!» Но при этом он поднимает кинжал… Ежа падает не то от удара, не то от страха и… просыпается.

    Испуганно оглянувшись, Ежа перекрестился.

    Сила, незаметно наблюдавший за ним, сдержанно усмехнулся.

    Но тут с задней площадки автобуса донесся протяжный стон.

    То, что там творилось, приковало всеобщее внимание. У выхода лежала исхудавшая девушка; над ней склонилось несколько человек; слышались участливые голоса: - Это обморок…

    - Бедняжка, она голодна…

    - Не дать ли ей хлеба?

    - Вот кусок, возьмите…

    - Нет, нет! Ей нельзя сразу много.

    Ежу не тронула эта сцена; он ни на секунду не забывал о себе, а разговор о еде напомнил ему, что пора завтракать. И он достал из свертка огромный бутерброд и спокойно принялся за еду.

    На остановке Сила вышел из автобуса раньше всех и стал в сторонке. В автобусе ему не удалось подменить портфель - Ежа даже во сне не выпускал его из рук.

    Покинув автобус, Ежа не спеша направился к легковой машине, видимо ожидавшей его. Стоявший возле машины человек поздоровался с ним, оба о чем-то заговорили. Силу бросило в жар. Значит, дальше Ежа в автобусе не поедет? Сядет в легковушку - и поминай как звали…

    Что делать?

    Словно завороженный, смотрел Сила, как машина плавно тронулась с места.

    Он шел за ней, еще ни во что не веря и ничего не придумав. На повороте легковушка сбавила скорость. Тогда Сила, думая только о том, что нельзя упустить Ежу, и готовый пойти на все, вскочил на буфер и, ухватившись за запасное колесо, присел за ним.

    Сначала сильно трясло. Потом машина выскочила на шоссе. Обсаженная деревьями и кустами дорога бежала через долину Випавы. Сила настороженно посматривал по сторонам. Впереди, сквозь стекло, он видел узкие плечи, тонкую шею и затылок Ежи. Освоившись со своим необычным положением, он взглянул на диск запасного колеса: М-1. Советская машина. Разбитая, с помятым капотом и крыльями, с продавленным верхом, она, видимо, долго и верно служила своим настоящим хозяевам, а уж потом досталась врагам. Сейчас она должна сослужить службу Силе: у него созрело решение пристрелить шофера и Ежу, завладеть документами шпиона, самому сесть за руль и ехать дальше; управлять машиной он мог: научился, работая одно время в автогараже…

    Однако тут же Сила этот план отбросил - так можно испортить все дело. Ведь задание у него было необычное…

    Некоторое время назад человек из гостиницы «Континенталь», работавший на партизан, подробно рассказал Павло о встрече Ежи с фон Бергом и о портфеле с документами, который фон Берг вручил шпиону. Ежа работал и на четников и на немцев. Он мог успешнее всякого другого пересечь территорию, занимаемую партизанами, добраться до немцев, а оттуда - снова до партизан. Предполагалось, что в портфеле, который он вез, кроме разных инструкций был пакет с важным приказом, в котором предписывалось командиру крупной воинской части начать наступление против партизан. Чтобы расстроить планы немцев, Павло заготовил от имени фон Берга документы совсем иного содержания. Только те люди, которым было поручено добыть оттиски печатей, штампов, подписей и изготовить поддельные печати и штампы, такие, чтобы были не хуже подлинных, - только эти люди знали, как это удалось и какой был на это затрачен труд. Портфель и даже пакет, какие следовало подложить Еже взамен тех, которые будут у него взяты, были похожи друг на друга как две капли воды, не говоря уже о подписях.

    - Не знаю, где и как ты сможешь это сделать, - сказал Павло Силе, - но ты должен подменить портфель. Подсунешь Еже этот, возьмешь у него тот. Если дело удастся - докажешь, что не зря тебя учили… Будешь настоящий волшебник, чародей…

    - Посмотрите-ка вперед, - сказал Еже шофер. Поперек дороги лежало дерево.

    - Тьфу, проклятье! - выругался Ежа.

    Затормозили. В тот момент, когда машина остановилась, Сила уже сидел, притаившись, в придорожных кустах. Шофер вышел из машины, посмотрел на завал и проговорил встревожено:

    - Синьор, выходите скорей.

    Ежа вышел, оставив портфель на сиденье.

    - Вы думаете, это подстроено? Да? Может, хотят напасть? Тогда… Слава богу, все обошлось!

    - Нет, - возразил шофер. - Не обошлось еще. Что, если тут заминировано?

    - Помилуй бог! - дрожащим голосом произнес Ежа. - От этих тварей всего можно ожидать.

    Сила мог бы убить Ежу. Но Ежа еще должен сдать в немецкий штаб подмененный портфель…

    Пока Ежа и шофер разговаривали, Сила подполз к открытой дверце, протянул руку - и портфель Ежи исчез с сиденья. На его место лег другой…

    Ежа и шофер вернулись к машине. Ежа взмолился:

    - Ради бога, поедем другой дорогой. Черт их знает, может, и в самом деле тут подложено что-нибудь…

    Машина развернулась и помчалась в объезд.

    Сила облегченно вздохнул. Одна задача выполнена. Он не ожидал, что все сложится так удачно. Но, чтобы не вызвать подозрений, от портфеля следовало избавиться. Сила вынул из него документы, сунул их за пазуху, а портфель спрятал в кустах.

    Теперь надо как можно скорее, раньше Ежи, добраться до партизанского лагеря. И Сила почти побежал.

    Вполне благополучно доехал Ежа до деревни, где размещался штаб фашистской части. Встретили его приветливо.

    - Я чувствую, вы к нам не с пустыми руками, - сказал Еже лейтенант, офицер штаба, и дружески похлопал его по плечу.

    - Я не только выполнил свое задание, но попутно привез вам и важные бумаги, - ответил Ежа ссамодовольной улыбкой. И подал офицеру портфель.

    - Здесь новые приказы, не так ли? - спросил офицер.

    - Я думаю, да.

    К ним подошел другой офицер, в чине полковника, высокий, в очках. Ежа и его собеседник вытянулись перед ним. Лейтенант почтительно подал полковнику черный портфель. Полковник сразу сел в кресло и, вынув из портфеля документы, стал рассматривать их.

    - Что такое? - полковник удивленно вскинул вверх белесые брови и вскочил с кресла. - Опять переезжать в Цркно? Что за странный приказ! Только переезжаем и переезжаем!

    - Герр полковник, почему мы должны переезжать? - спросил лейтенант.

    Полковник, ожидавший приказа о наступлении и почти уверенный, что такой приказ поступит, с трудом подавил досаду и раздражение, что-то пробормотал себе под нос и сделал вид, что не слышит лейтенанта.

    Лейтенант имел неосторожность повторить вопрос.

    - Вам не кажется, что вы слишком любопытны? - раздраженно закричал полковник. - Может, вам не нравится приказ начальника? Не рассуждать! Убирайтесь, чтобы я вас не видел!

    Смущенный, лейтенант удалился. Однако через несколько минут полковник, успокоившись, вызвал лейтенанта и приказал готовиться к переезду.

    Ежа сказал полковнику:

    - Теперь я должен пробраться в штаб партизан.

    - Ты тоже сошел с ума? - перебил его полковник. - По данным нашей разведки, партизаны стягивают свои подразделения в окрестности Триеста. В пути они особенно осторожны, к ним не подберешься. Пусть они разместятся на новом месте, и тогда ты сможешь взяться за дело.

    Это указание полковника, и особенно его тон, не понравилось Еже, но ничего иного ему не оставалось, как смолчать. И он остался на несколько дней при штабе.

    Итак, Сила уехал. Никто не знает, надолго ли и когда доведется встретиться. Сразу как-то пусто стало на душе. Уж скорее бы уехать и самой! Но ее отъезд назначен только на утро. С наступлением сумерек Зора возвратилась в свой подвал. Мысли путались. Она переживала разлуку с Силой и одновременно радовалась новому заданию, которое дал ей Павло. Хотелось поделиться печалью и радостью с кем-нибудь близким. А близких у нее в городе нет. Один неразлучный Континент жил с ней в подвале. Но что ему до ее горестей и печалей!

    Раньше, когда одиночество особенно угнетало Зору, она садилась за дневник. В нем отражена вся ее жизнь. И сейчас, побродив из угла в угол, она взялась за толстую тетрадь. Открыла наугад запись четырехмесячной давности:

    «Сегодня закончила картину «Печальная Венеция». И осталась недовольна, хотя друзьям картина понравилась. Я продолжала бы работу над ней, если была бы возможность. В подвале тесно, темно, сыро. Особенно трудно ночью. Днем полоска света пробивается в дверь, а ночью дверь приходится плотно затворять. Пишу при слабом свете свечи и жду: вот-вот нагрянет полиция. Когда стучат в чью-нибудь дверь или мимо проезжает полицейская машина, долго не могу успокоиться. Прячу полотно, ложусь в кровать. А потом опять продолжаю работать. Вечные тревоги и беспокойства! Днем - сплошной шум, не стихают крики соседской ребятни. Когда дети плачут, мне кажется, что они нарочно подходят к моим дверям… Они несчастны и голодны. Я еще больше расстраиваюсь. Но вспоминаю слова отца о том, что нет ничего невозможного, что человеческая воля всегда побеждает, - и снова работаю. Пусть в красивых, уютных салонах живут паразиты, придет время, мы с ними за все рассчитаемся… Сейчас обстановка такая, что временно лучше отказаться от творческих замыслов. Это тяжело для художника, но я вынуждена… Я хочу заменить кисть оружием… Думаю, после войны я уже неспособна буду писать пейзажи… Мечтаю воспроизвести героические боевые эпизоды…

    Нет терпения сидеть и рисовать. Фашисты отняли у меня мать, лишили меня детства, разлучили с отцом. За это надо мстить. Значит, надо отложить кисть и стать бойцом. Бойцом! Этого требует жизнь…»

    Сейчас Зора записала в дневнике: «Исполнилось мое желание: задание новое я получила. А с Силой пришлось расстаться. И наверно, надолго».

    Переживаний много, а слов - мало; на бумаге все получается скучнее, чем в жизни, и уж, конечно, совсем не так, как в сердце. Потому Зора спрятала дневник. Скоро ей надо отправляться в путь; думая о предстоящем, она стала собираться в дорогу.

    Что оставить и что взять с собой? Зора вспомнила о любимой книге отца… Тоненькая книжечка с тревожным, как набат, названием «Манифест Коммунистической партии». Один вид этой книжки приводил в содрогание, в ярость господ полицейских. Только за то, что берешь ее в руки, можно попасть в тюрьму, под пули фашистов. Ничего более ценного, чем портрет Ленина и эта книга, у Зоры нет.

    Зора давно знает, что такое запрещенные книги.

    Как- то раз она легла спать очень поздно. Еще позднее лег отец. Он тотчас захрапел. А она, закрыв глаза, предалась радостным мечтам: вот было бы хорошо, если бы отец приезжал почаще! Он такой редкий гость дома!

    Вдруг послышался слабый шорох. Зора приподняла край одеяла, украдкой выглянула из-под него…

    Слабый свет прикрученной лампы едва освещал комнату. Отец осторожно сошел с дивана, поставил лампу на пол, приподнял половицу, вытащил из-под подушки тоненькую книжку, спрятал ее в тайник под полом и опустил половицу на место.

    Зора нечаянно пошевельнулась. Отец пристально посмотрел на нее. Зора, виновато хлопая глазами и улыбаясь, уставилась на отца. Он понял, что тайна его известна дочери. И хотя это ему не очень понравилось, но тревоги особой не вызвало.

    - Я не хотел тебе говорить, но раз ты сама увидела все, то чего уж скрывать? Здесь - очень нужные книги. Но это - запрещенные книги. О них можем знать только ты, я и мама.

    Зора гордилась тем, что отец доверился ей как взрослой…

    Рано утром Зора забежала к Павло, попрощалась с ним и по его совету отнесла книги и «Печальную Венецию» к надежному человеку. И лишь после этого отправилась на автобусную остановку, где ее ждал Васко.

    - Вчера я проводила Силу, а сегодня ты меня провожаешь, - сказала она. - Кто же тебя провожать будет?

    - Провожатые найдутся! - усмехнулся Васко. - Только вот пока я никуда не еду. После вашего отъезда вся работа будет на мне. Когда думаешь вернуться, Зора?

    - Этого я не знаю, - призналась девушка. Автобус подошел. Люди засуетились. Зора с трудом села. Высунувшись из окна, подозвала Васко.

    - Милый, навещай чаще тетю Марицу. Сила очень о ней беспокоится.

    - Все будет сделано. Только и ты меня не забывай. Больше всех я буду тревожиться о тебе.

    - Ты?

    - Да, здесь - я, а там…

    Васко не договорил.

    - Спасибо, - сказала она, сделав вид, что не поняла намека парня, и помахала ему рукой. Славный этот Васко, с его лица никогда не сходит улыбка; Сила - тот задумчив, серьезен, строг. Но Зоре он все же милее и ближе.

    Автобус шел быстро.

    Зора смотрела в окно на бескрайние просторы, но думала не о них - перед ее глазами оживало прошлое.

    Шесть месяцев тому назад Зора ехала этой дорогой, направляясь в Венецию. Ехала поездом. Светало, когда она вышла из вагона.

    Венеция! Зора с детства мечтала увидеть ее. Жадно всматриваясь в каждую деталь городского пейзажа, она подолгу не сводила взгляда с великих памятников старины. Здесь каждое здание - свидетель истории.

    По зеленоватой воде Большого канала переливались солнечные блики. Волны бурного Адриатического моря смиряли у набережных города свой дикий нрав, и вода в каналах казалась уже неподвижной, уснувшей. «О, сказочный город! О, Большой канал! Вами любовались Елена и Инсаров [25] , мои любимые герои!»

    Гондола причалила у станции Пиадзетти. Зора, сойдя на берег, взглянула на часы. Только вечером она могла встретиться с работавшим в опере представителем подпольной организации, и времени у нее было еще много. Сначала она разыскала театр, чтобы потом не искать, а затем решила прогуляться по городу.

    Зора много читала о нем. Когда-то в Венеции насчитывалось две тысячи дворцов и двести церквей; за сокровища, накопленные Венецией, можно было купить любое королевство.

    Теперь разоренный город словно погрузился в глубокий траур. Затих порт, куда заходили корабли со всего света, сотни домов опустели, остались без присмотра. Выложенная мрамором площадь перед собором святого Марка заросла травой. Деревянные сваи и лестница вдоль Большого канала сгнили и покосились.

    Зора прошла по знаменитому Мосту вздохов, по длинной галерее Дворца дожей. Находившись, она почувствовала, что голодна. Однако съестного трудно было найти в этом городе. Даже за сахариновым сиропом стояла длинная очередь. Кое-где торговали мануфактурой, но не видно было, чтобы кто-нибудь ее брал.

    Проходя мимо Академии изящных искусств, Зора не могла удержаться, чтобы не посмотреть в окна. Прямо против ближнего окна висела большая картина Джованни Беллини. Зора долго стояла, любуясь бессмертным творением непревзойденного мастера, и только стоны и крики, которые донеслись откуда-то из глубины здания, заставили ее очнуться. Она подошла к другому окну и увидела, что здоровенный солдат избивал девушку, которая, очевидно, помешала ему что-то взять и унести с собой. Так и есть - в левой руке солдат держал золотую чашу.

    - Варвары! - прошептала Зора. Нет, надо писать не красоту каналов, мостов и великолепных зданий! Она изобразит фашиста, избивающего итальянку. Пусть это будет обвинительным актом против оккупантов, пусть люди никогда не забывают о том, что делали чужеземцы…

    Так родился замысел картины «Печальная Венеция»…

    …Зора ехала, вспоминала. Ей и в голову не могло прийти, что сутками раньше этим же путем ехал Сила - до Гориции.

    …В полдень автобус из Триеста прибыл в Горицию.

    Гориция - небольшой городок. Он весь утопает в пышной зелени каштанов и яблонь и совершенно не похож на Триест. Дома можно увидать только с северной стороны - со стороны монастыря, стоящего на холме. Шпили монастырской церкви, наоборот, видны издалека. Если смотреть сверху, город напоминает гигантский раскрытый цветок.

    Главная улица делит Горицию на две части и выходит на дорогу к Удине. Зора направилась этой дорогой, затем, миновав большой мост, свернула в сторону.

    В первом же селе Зору удивила непринужденность жителей. Из ближайшего переулка, распевая известную итальянскую песенку «Виени кон ме» [26] , вышла навстречу ей миловидная девушка. Петь она не перестала, даже увидев незнакомку.

    Зору поразило это. Время было такое - не до песен. «Может быть, песня - условный сигнал, извещающий о появлении в селе чужих людей?» - подумала она.

    Приятное, искреннее, простодушное лицо девушки располагало к доверию. Зора поздоровалась с ней:

    - Буона сера!

    - Буона сера! - ответила девушка, с любопытством разглядывая Зору. Хотя Зора шла до Габриа, на всякий случай она спросила:

    - Скажите, далеко ли до Кашины?

    - Не очень.

    - А дорога туда не опасна?

    Девушка передернула плечами. Мол, смотря для кого.

    - Партизан нет? - снова спросила Зора.

    - Если и есть - они вас не съедят! Но, пожалуй, их тут нет, они где-то дальше.

    Зора с трудом сдержала улыбку. По разговору и выражению лица девушки она поняла, что молодая итальянка наверняка сочувствует партизанам, если сама не партизанка. Расспрашивать подробнее она не стала - Павло требовал осторожности. Под любопытными взглядами жителей Зора прошла по селу.

    Сердце девушки забилось от радости, когда впереди показалось наконец Габриа. Она зашагала быстрее. Но до места добралась все-таки только в сумерках. С трудом разыскав портняжную мастерскую, она два раза постучала в дверь. Из дома вышел седобородый мужчина.

    - Вам кого?

    - Мне нужен портной. Я принесла заказ.

    - Пожалуйста, заходите, - старик, оглянувшись, пропустил ее впереди себя в дом. - Мастера нет, он придет через полчаса.

    В большой комнате за столом сидела старушка с двумя детьми. Перед ними на тарелке дымились горячие макароны.

    - Просим обедать с нами, - сказала хозяйка.

    Старик пододвинул Зоре стул.

    - Не стесняйтесь, девушка.

    Зора с утра ничего не ела, но усталость оказалась сильнее голода. Она только попросила воды. Старушка подала ей ковш.

    - Это вино, девочка. Оно восстанавливает силы. Не бойся, оно молодое и не крепкое, пей.

    - Еще раз спасибо, - сказала Зора.

    - А теперь кушайте, - почти приказал старик. - И вот что я вам скажу: если у вас, словен, хорошо готовят паленту [27] , то у нас хорошо готовят макароны. Кушайте. И увидите, я говорю правду.

    Зора взглянула на него с любопытством. Откуда старик узнал, что она не итальянка? Видно, она еще не так хорошо владеет итальянским языком, как ей говорили… А может быть, старик осведомлен о ее приезде?

    Без скрипа открылась дверь; вошел мужчина лет тридцати, с черными пышными усами.

    - Сынок, эта девушка пришла к тебе с заказом, - представил Зору старик.

    Черноусый пригласил ее к себе в приемную.

    - Чем могу служить? - с улыбкой спросил он.

    - Я пришла заказать пальто и хочу знать, сколько это будет стоить.

    - Приближается весна, - задумчиво проговорил портной. - Мы приняли много заказов. Теперь за пальто берем тысячу пятьсот лир.

    - Тысячу пятьсот? - изумилась Зора.

    - Разве это много?

    - Конечно.

    - Такие уж теперь цены, - пожал плечами черноусый.

    - Это слишком дорого, - заявила Зора.

    - Ну, а сколько вы можете дать?

    - У меня всего триста пятьдесят лир. Портной засмеялся и взял ее за руку.

    - Вы хорошо держитесь. Молодец! С чем вас послали?

    - Я пришла к вам, чтобы передать важные документы.

    Она достала из-под кофты пакет, подала собеседнику.

    - Ну что ж, отлично! - сказал черноусый, просмотрев документы. Это были указания и план по ведению совместных операций против врага. Когда завяжутся бои за Триест, итальянские партизаны должны во что бы то ни стало задержать фашистов, которые начнут отступать из Удины, чтобы они не могли прорваться в город.

    Черноусый с уважением смотрел на девушку, доставившую важные бумаги. Он заботливо спросил, когда она намерена возвращаться.

    - Я могла бы остаться и здесь… Но… если нельзя, то я выйду завтра утром…

    - Тогда вам надо отдохнуть. Представляю, как вы измучились в дороге. На машинах еще ничего, а пешком…

    - Да, я устала. Но все же мне хотелось бы посмотреть на партизан…

    - А что на них смотреть! - засмеялся черноусый. - Обыкновенные люди… Как я, например… Впрочем, - продолжал он, - с партизанами я познакомлю вас завтра. Это даже и не партизаны, а бойцы регулярной армии. Народ разный, интересный. Есть среди них и советские товарищи.

    - Можно их увидеть?

    - Придет время, увидите… А сейчас отдыхайте, товарищ Зора! - черноусый улыбнулся и ушел.

    Ей постелили на балконе. После долгой езды и ходьбы она с удовольствием улеглась на мягкую постель. Приятно было смотреть на звезды, слушать доносившуюся из села музыку. «Я в свободном итальянском селе, - думала Зора. - В Триесте еще тихо и сумрачно, как на кладбище, тревожно, а тут люди смеются, поют… Хорошо!»

    Зора облокотилась на подушку и стала слушать. Откуда-то донеслось: «Вива руссо!» - не то из песни, не то просто приветствие. Она повторила вслух: «Вива руссо»! - и улыбнулась. Сердце ее было переполнено любовью, жаждой жизни, и она долго-долго еще не могла сомкнуть глаз, и долго-долго радостная улыбка играла у нее на губах.

    «Вива ли либерте!» - слышалось с улицы. И Зора тихо, счастливо смеясь, про себя повторила: «Вива ли либерте!»

    Нет уз святее товарищества. Отец любит свое

    дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать.

    Но это не то, братцы. Любит и зверь свое дитя!

    Но породниться родством по душе, а не по крови

    может один только человек.

 

     Гоголь. Тарас Бульба

 

    Необычайно выразительна и звучна словенская речь. И понять ее довольно легко, особенно когда нет-нет да и встретишь знакомое слово.

    «Топ», - говорит словен, и оказывается, он имеет в виду пушку. И по-азербайджански пушка - топ. Бостан - огород. Юруш - поход. Чекич - молоток… Изучив словенский язык, Аслан вскоре, однако, понял, что в этом разноплеменном крае надо знать и итальянский. И опять отрадно было встретить в итальянской речи слова, созвучные азербайджанским. Вообще, как много схожего в людях, в их речи, обычаях и поступках, в привычках и жестах! Русский и итальянец, словен и азербайджанец при случае одинаково понимающе качнут головой, недоуменно пожмут плечами, лукаво подмигнут, предостерегающе подожмут губы, бросят многозначительный взгляд… А когда людей объединяет общность цели и общая опасность, они вырабатывают систему сигналов и знаков, которые понятны любому. И вместе с тем - какая разница в условиях жизни, в ее укладе! Аслан воочию увидел то, о чем слышал с детства и чего никогда не мог по-настоящему представить себе - капитализм. Хозяин завода и фабрики, владелец мастерской мог уволить человека с работы, когда заблагорассудится, за любой пустяк. Он мог в буквальном смысле выкинуть любую семью на улицу. Он не моргнет глазом, если дети рабочего умрут с голоду…

    Для советского человека - это каменный век.

    Как- то, будучи еще в лагере, Аслан познакомился с одним вольным шофером. Тот в порыве откровенности рассказал ему об издевательствах хозяина. И Аслан, забыв о том, где он, посоветовал:

    - Ты пожалуйся на этого изверга!

    - Кому? - удивился шофер.

    Только тогда Аслан спохватился.

    - Да, жестокий у тебя хозяин. Я бы не стал у него работать.

    - Не стал бы?! - с горькой усмешкой переспросил шофер. - Если бы не мои малютки, я, может, тоже не стал бы. Давным-давно был бы в горах…

    Этот шофер был одним из тех, кто помогал Аслану. А потом, в горах, Аслан встречал столько разных людей, мужчин и женщин, юношей и молоденьких девушек! Веселые и хмурые, разговорчивые и молчаливые, упрямые и покладистые, самолюбивые и робкие - все они собрались там с одной благородной целью: поскорее очистить от врагов родной край. И рядом с этими людьми -вырвавшиеся из плена советские люди. Их активное участие в партизанском движении, в свою очередь, воодушевляло местных жителей. «Смерть фашизму, свободу народам!» - гремело в горах. И катились под откос вражеские поезда и машины, падали, обретали вечный покой скошенные пулеметным и автоматным огнем оккупанты…

    Разные люди шли в партизаны. Разные люди шли и в отряд Августа Эгона. Шли люди чистой души и высоких помыслов. А вместе с ними, как ни огорчительно, попадались и темные, загадочные личности, которых неизвестно что привело в партизанские леса. На разных этапах партизанской борьбы вели они себя по-разному, и не поймешь, чего больше они приносили: пользы или вреда.

    Таким странным человеком был в отряде Мрва. На вид ему дашь лет сорок, а то и сорок пять, хотя он был гораздо моложе. Из-за близорукости Мрва носил очки; он слегка сутулился и внешне мало походил на военных - по крайней мере, какими привыкли их представлять. В королевской армии Мрва служил в чине лейтенанта. Нельзя было не заметить, что он прекрасно знал технику, топографию, однако никто не помнил, чтобы знания эти он с толком применял. Мрва никогда не терял головы, никогда не рвался вперед, хотя и не плелся в хвосте. Никогда не проявлял инициативы. Поручат - сделает, и как будто неплохо, не поручат - молчит. Молчаливость, пожалуй, была самой характерной его чертой. Мрва был суров и замкнут. Но иногда этого молчальника вдруг прорывало, и он позволял себе высказывать мысли, которые настораживали и удивляли. То он пренебрежительно отзывался об итальянцах, то вдруг принимался с пристрастием допрашивать Аслана и других бывших военнопленных об их послевоенных планах, многозначительно предостерегая от иллюзий, которые те якобы питали относительно своей дальнейшей судьбы.

    - Я знаю, ты храбрый боец, - говорил он Аслану. - Но ты был в плену, - значит, доверия тебе никогда не будет… Вряд ли тебя встретят на родине с распростертыми объятиями. Боюсь, как бы из теплого солнечного края тебя не отправили в самый морозный.

    Аслан горячился:

    - Тебе-то что? Родина - это мать. Захочет - приласкает, захочет - поругает… Но, скажу тебе по секрету, я не боюсь ответить своему народу, как оказался в плену, где был и что делал. Мне глаза опускать не придется. И где мне жить - все равно. В любом краю моей родины я - на родине. Ты подумай лучше о себе, Мрва. Вот у нас, азербайджанцев, есть пословица: «Если бы плешивый нашел средство для волос, он испробовал бы его на себе». Понял? Поищи такое средство, Мрва, а мои заботы оставь при мне. Думал ли ты, например, о том, что тебя здесь не любят? Не уважают? И почему?

    Мрва усмехнулся: он в уважении, мол, вовсе не нуждается.

    События так быстро следовали одно за другим, что Аслан забыл об этом разговоре; лишь некоторое время спустя Мрва встал на его пути и многое из его речей и неприметных поступков прояснилось…

    В те дни партизаны активизировали свои действия. На долю Аслана и его друзей выпала трудная задача: устанавливать связи с военнопленными ближайших лагерей, устраивать побеги. Кроме того, Аслан и его товарищи участвовали в разного рода диверсиях.

    Аслан смело ходил по Триесту. Внешность он изменил, и усы делали его лицо совершенно неузнаваемым. Во всяком случае, он не выделялся своим видом среди местных жителей, поэтому уверенно держался в любой обстановке.

    Его постоянным спутником стал Чуг. Парень не без основания считал, что обязан Аслану жизнью, и пошел бы за ним в огонь и в воду. Бывало, что он ходил и в одиночку.

    И вот однажды, возвратившись с задания, он спросил Аслана:

    - Скажи, ты хотел бы получить от кого-нибудь письмо?

    - От кого? - покраснев, взволнованно переспросил Аслан. - Конечно, хотел бы…

    - Подожди. Ты знаешь прачку? Она работает в лагере военнопленных. Так вот, она там уже осмотрелась, освоилась и сообщает, что узнала человека… Его зовут Яков. Он говорит, что знает тебя… Яков. Да, Якуб, как ты говоришь. Отчество я не мог запомнить… Прачка с ним много раз беседовала и даже показала его мне, когда пленных выводили на работу. Маленький седой мужчина. Он тебе знаком?

    - Яков Александрович? Якуб-муэллим? [28] Говори!

    - Что говорить? Тут все написано, - и, вынув из кармана письмо, Чуг протянул его Аслану.

    «Здравствуй, дорогой друг! Я узнал, что ты нас ищешь. Спасибо тебе. Когда до меня долетела весть о том, что ты жив и здоров, я, поверь, даже заплакал от радости. Узнаю настоящего человека… Да пойдет тебе впрок молоко, которым тебя вскормила мать! Счастлив и я, что у меня был такой ученик! Если бы ты знал, как мы ждали встречи с кем-нибудь, кто уже на воле! Здесь со мной Аббас и двое братьев-близнецов, ты их знаешь. Они шлют тебе привет. Мы готовы, удобный момент наступил. Я, правда, болен и постарел раньше времени, но чувствую в себе столько сил, что, кажется, все могу… Словены, работающие здесь, нам помогут. Имеется и план побега… Так что, возможно, скоро нам доведется сражаться плечом к плечу…»

    Аслан спрятал письмо на груди. Значит, настает счастливое время - в чужом краю встречаются друзья, собираются под родное красное знамя бойцы…

    Чувство радости охватило Аслана, жажда деятельности не давала ему ни минуты покоя.

    Через несколько дней, под вечер, Аслан и Чуг отправились в поселок Святой Якоб. Добрались вполне благополучно. Поблизости от лагеря находился небольшой ресторанчик, облюбованный полицейскими и охраной лагеря. Аслан с Чугом вошли, заказали себе еду и вино.

    У буфета, под аккомпанемент аккордеона, пела пошлые песенки красивая, броская итальянка.

    Увидев вошедших, она подошла к ним и, подмигнув, спросила:

    - Что вам спеть, красавчики?

    - «Лили Марлен», - ответил Чуг, расплываясь в улыбке.

    Несколько офицеров и полицейских дружно поддержали заказ.

    Певица, не скупясь, подарила каждому томный взгляд. Но на Аслана и Чуга она больше даже не взглянула, а когда кончила петь, покачивая бедрами, направилась к офицерам.

    - Браво, браво! - кричали со всех сторон; офицер, который оказался ближе всех, предложил певице место рядом с собой.

    - Красавица, что для вас заказать?

    - Пить, пить, пить! - ответила певица, громко смеясь.

    - Да здравствует вино! - подхватил офицер. Официантка принесла несколько бутылок красного.

    Разливать стала певица, и офицеры наперебой тянулись к ней с бокалами. Шум, смех, звон бокалов, обрывки песен выплеснулись через окна на тихую окраинную улицу. Фашисты пили много; вскоре они так упились, что едва ли узнавали друг друга. Тогда итальянка выразительно посмотрела на Аслана и Чуга.

    Те сразу же поднялись. Время! Через десять минут военнопленные соберутся у выхода из лагеря. Пятеро итальянцев из охраны, а также охранники-словены сами вызвались содействовать успеху операции и бежать вместе с пленными в партизанский отряд. Оставалось убрать трех несговорчивых часовых.

    Население местечка спало глубоким сном. Неугомонный северный ветер завывал в проводах. Электрические лампы, освещавшие окрестности лагеря, раскачивались на ветру, и свет от них метался по земле. Продрогшие часовые шагали вдоль ограды, с нетерпением ожидая рассвета, мечтали о теплой постели.

    Вдруг погас свет, и не успели часовые рта раскрыть, как на них навалились со всех сторон партизаны. Затем лагерные ворота широко распахнулись, послышался крик; «Товарищи, вы свободны! За мной!» - и толпа пленных, ожидавшая этой минуты, кинулась к воротам, закипела в них и наконец вырвалась на волю. Впереди бежал Яков Александрович. Аслан махнул ему рукой, и бывший учитель, стараясь не упустить из виду бывшего ученика, тяжело семеня, трудно дыша от волнения, побежал во главе толпы прочь от лагеря.

    Они уже подбегали к лесу, когда в лагере началась суматоха. Послышалась стрельба. Вновь загорелся свет. Луч прожектора заметался по опушке леса.

    Военнопленные ушли от погони.

    Уже на горе, когда объявили привал, Аслан и Яков Александрович, отыскав друг друга, обнялись и расцеловались.

    - Аслан! Спасибо тебе!

    - За что, Яков Александрович? Наш долг - помогать друг другу. Ух и рад же я, что все хорошо обошлось! Но впереди… серьезные испытания ожидают нас, Яков Александрович. Скажите, пожалуйста, сколько с вами людей?

    - Когда готовились к побегу, было девяносто человек. Пятеро умерли накануне. Сейчас нескольких ранили, человек десять, вероятно, отстали…

    - Раненых и отставших мы найдем…

    Измученных, обессиленных беглецов первым делом партизаны хорошенько накормили. Каждый получил по стакану вина, вдоволь было хлеба и мяса. Одним словом, после лагерной жизни это было настоящее пиршество.

    Необычно яркое взошло в то утро солнце, словно приветствовало людей, снова обретших свободу. И сколько же друзей по несчастью нашел в то утро Аслан!

    Первым попался ему на глаза Лазарь.

    - Биби-оглы!

    - Дайи-оглы! [29] - приветствовали они друг друга,

    - Значит, жив? - сказал Аслан. - Ты теперь Лазарь или все еще Аббас?

    - Пока Аббас.

    - Поздравляю тебя: с этой минуты можешь любому открыто назвать свое имя. Но только помни, - улыбнулся Аслан, - мы и впредь останемся биби-оглы и дайи-оглы.

    Многие из бывших пленных только сейчас узнали, в чем дело, и искренне удивились.

    - Вот это да! Не подумаешь даже… И когда говорит, разве отличишь его от азербайджанца?

    - Видишь, знает человек другой язык, и это ему помогло!

    Лазарь страшно похудел. От него остались, как говорят, кожа да кости, и лицо пожелтело, как -айва, но он бодрился: теперь уж ничто не страшно.

    Среди освобожденных встретил Аслан и братьев-близнецов.

    - Ну, вот, снова мы вместе!

    Братья были больны; одного из них сильно лихорадило - пришлось сразу же отправить в медпункт. - Это один из тех ребят, о которых я говорил, - напомнил Аслан Аните. - Ухаживай за ним получше.

    - Раскидали нас кого куда, - говорил Лазарь партизанам. - Сергея и Цибулю, я слышал, отправили в штрафную команду, а оттуда вырваться трудно.

    - Как сказать… Они люди ловкие, изворотливые, выживут, даже если попадут под мельничное колесо.

    - Твоими устами бы мед пить…

    - А что слышно об Ашоте?

    - Говорят, он уже в партизанах.

    - В нашем отряде его нет.

    - Может, где-нибудь около Гориции, у итальянцев? Там тоже есть наши…

    - А о Мезлуме совсем ничего не известно?

    - Говорят, играет в ресторане.

    - По-прежнему в лакеях ходит, шкуру свою бережет? Ох, этот Мезлум! Наш общий позор.

    Разводя людей по палаткам, Аслан ласково говорил им:

    - Отдыхайте, друзья, дышите чистым воздухом гор. Пусть станет у вас легко на сердце. Давно вы не видели такой красоты. Давно не спали спокойно… - он вспомнил все, что пришлось перенести самому, и уже тише, почти про себя, произнес: - Спите, дорогие мои, спите, как дома, набирайтесь сил, дышите воздухом свободы - это самый лучший на свете бальзам!

    Август, очень довольный операцией по освобождению военнопленных, объявил благодарность Аслану, Чугу и всем остальным участникам.

    - В нашем отряде столько уже советских граждан, что из них можно составить самостоятельное подразделение.

    - Да, - подтвердил Аслан. - Я встретил сегодня многих своих товарищей. Если бы нам удалось найти и остальных…

    - Друг мой, может быть, они уже давно партизанят? - улыбнулся Август. - Я слышал, много советских граждан сражается в составе других партизанских бригад.

    - Увидеть бы их.

    - Увидитесь вы с ними не раньше, чем освободим Триест. Там и встретитесь со своими друзьями… Да, - спохватившись, заговорил комбриг снова, - чуть было не забыл: на днях у товарищей итальянцев встретил я одного парня. Звать его… Нет, не вспомнить… Хорошо, что я записал… Ашот, да, Ашот. Знаком он тебе?

    От радости глаза у Аслана засверкали.

    - Ашот! Ну как не знаком? Если он тот, кого я имею в виду, так это друг моего детства!

    И, боясь поверить, спросил комбрига, каков этот Ашот собой. Когда Август обрисовал внешность Ашота и добавил, что связной, наверное, принесет Аслану письмо от старого друга, сомнений уже не осталось.

    - Спасибо вам, товарищ комбриг.

    - Я-то тут ни при чем, - улыбнулся Август. - Я только могу приветствовать, что вы собираетесь вместе…

    Наверное, радость, как и беда, не ходит в одиночку. Несколькими днями позже Аслана вызвали к комбату. Когда Аслан явился в штаб батальона, Анатолий Мирко, комбат, густо дымил папиросой, вопросительно поглядывая на стоявшего перед ним человека в лохмотьях.

    При слабом свете свечи Аслан с трудом рассмотрел смуглое исхудавшее лицо. Нетрудно было догадаться, что человек этот, безусловно, бежал из какого-нибудь лагеря.

    - Расспроси-ка его, - сказал Анатолий.

    - Я горец из Хизинского района, - торопливо ответил незнакомец на вопрос Аслана.

    - Это хорошо, что ты горец. Нравится тебе здесь?

    - Я горы люблю. За это мне и прозвище дали: Даглы Асад - Горец Асад.

    - Неплохое прозвище. Если не возражаешь, и мы будем называть тебя так.

    Потом Даглы Асад рассказал о побеге.

    - В лагере Святой Якоб мы познакомились с одной женщиной, вернее, она с нами первая заговорила… Когда убежала большая группа военнопленных, некоторое время охрана была так усилена и режим стал такой, что о побеге и думать нельзя было. Потом все улеглось, и по совету этой женщины, прачки, мы пробили в стене лаз. Через него и выбрались. Последним шел наш вожак, но, к сожалению, именно он-то и не смог выбраться из пролома - слишком уж крупный парень, а лаз сделали маленький, не рассчитали. Ну, он стал расширять его, а тут часовой заметил, открыл стрельбу. Схватили парня живым-здоровым, а завтра, наверно, на рассвете повезут на расстрел. Там таких долго не держат…

    Аслан передал комбату рассказ Даглы Асада. Комбат бросил папиросу, поднялся и в волнении заходил по палатке.

    - Где ваши товарищи? - обратился он к Даглы Асаду.

    - Их задержали в лесу ваши часовые.

    Анатолий позвал Чуга.

    - Приведите сюда задержанных. Мы должны спасти человека, которому угрожает смерть.

    Спасти человека! Аслан с благодарностью взглянул на Анатолия. Судьба советского человека волнует словена. Это хорошо. Но как спасти?

    - Дайте и нам оружие, - сказал Даглы Асад. - Мы хотим принять участие в этом деле.

    - А стрелять не разучился? - спросил Анатолий.

    - Если вы нам доверяете… Да разве можно разучиться стрелять? - обиженно проговорил Даглы Асад. - Среди нас есть хорошие снайперы!

    Безмятежная и равнодушная ко всему, что творилось на земле, ярко светила луна.

    Отряд Анатолия Мирко - пятнадцать бойцов - двигался по густому лесу. Прохладный воздух бодрил. Легкий ветерок овевал лица участников ночной операции. Тихо шелестела, словно шептала доброе напутствие, листва деревьев.

    Вскоре Анатолий остановил отряд, отозвал Аслана в сторону.

    - Оставайтесь пока здесь. Люди пусть отдыхают, но будут наготове.

    И ушел, взяв с собой одного человека.

    В ожидании ушедших Аслан и Лазарь тихо беседовали с Даглы Асадом.

    До войны Даглы Асад был экскаваторщиком. Приходилось работать в довольно пустынных, безрадостных местах. Но всякий раз, ломая полуразрушенные дома и постройки, Асад чувствовал облегчение. «Значит, я один из тех, кто разрушает старый мир», - с наивной гордостью думал он о себе. А когда дошла очередь и до родного селения, Асаду грустновато стало рушить старые стены.

    Вот полусгнивший пень - все, что осталось от белой шелковицы… На мгновение она представилась ему - высокая, молодая, раскинувшая шатер ветвей на весь двор. Внизу расстелено большое полотно. И он, Асад, слегка трясет ствол, и с веток сыплются щедрым дождем белые душистые ягоды.

    Асад отогнал видение. Всему свое время. Дерево умерло, пень мешал. И, как ни обидно, надо было вырвать его, словно больной зуб. Потом на этом месте зацветет новая жизнь, вокруг зашумят виноградники, сотни тутовых деревьев выбросят вверх свои ветви, в пышной зелени запоют птицы… Так думал тогда Асад и об этих думах вспоминал сейчас, на привале.

    Он вспоминал о том, как началась для него война и как он стал танкистом. Он неплохо сражался, и враги, должно быть, помнят его…

    Тяжелораненым попал Асад в плен.

    - Сегодня мне исполняется двадцать пять, - под конец разговора признался он.

    Товарищи молчали, словно не сразу поняли, что он сказал. И лишь спустя мгновение наперебой стали поздравлять. И только что возвратившийся комбат, узнав, в чем дело, предложил всем выпить по этому поводу и достал флягу.

    - Только по глотку, не больше, - предупредил он.

    Даглы Асад со слезами на глазах глядел на товарищей.

    - Дорогие мои, еще вчера, в лагере, где мы были обречены на страдания и смерть, я не мог и представить себе, что этой ночью буду вместе с вами. Это - как дивный сон… Сейчас я самый счастливый человек на свете. После этого, если суждено погибнуть, не страшно, не жаль.

    - Не говори, - возразил Аслан. - Прежде всего мы должны достигнуть своей цели. Погибнуть - это не трудно. Скажи-ка лучше, как зовут человека, которого мы должны спасти?

    - Я не знаю…

    - Ну, а каков он собой?

    Даглы рассказал. Выслушав его, Аслан в волнении посмотрел на Лазаря.

    - Судя по описанию, он похож… Знаешь, на кого? На Сергея!

    Лазарь, вскинув свои широкие брови, улыбнулся.

    - Дай бог. Но только таких людей, высоких и сильных, на свете немало…

    Аслан повернулся к Асаду:

    - Послушай, глаза у него… голубые?

    - Голубые.

    - Не помнишь ли еще каких примет? Не дергается ли у него левое веко, когда он говорит?

    - Кажется, да…

    - Ты не знаешь, откуда он родом?

    - Говорили, что сибиряк.

    - Он! - воскликнул Аслан. - Он! Сергей!

    - Говорили, что он с золотых приисков… - добавил Даглы Асад.

    - С золотых приисков! С золотых приисков, да и сам золотой человек. Лазарь, вот увидишь, нашелся наш друг. - И Аслан обнял Лазаря.

    - Надо еще спасти его…

    - Мы должны это сделать и сделаем.

    Видимо, все-таки их везли в ненавистную Германию одними и теми же путями, только в разных эшелонах, в разное время; затем, должно быть, поочередно, партиями, перебрасывали на юг - иначе как могло случиться, что почти все знакомые и друзья Аслана оказались в одной местности? Но раз так случилось, тем лучше.

    Сергей был одним из самых близких Аслану товарищей. Их дружба была испытана и проверена и в бою, и в дни страданий и мук плена. Многое их роднило. Сергей был сыном участника кровавых ленских событий, а Аслан - сыном бакинского рабочего-революционера. Отец одного добывал золото, отец другого - нефть. Как ошибочно мнение, будто следует дружить только со своим земляком! Да ведь человек порой не может ужиться даже со своими близкими! Дети одних родителей подчас не ладят между собой! А вот люди, казалось бы далекие, могут подружиться на всю жизнь так, что даже понимают друг друга без слов.

    Для своих лет Сергей знал и пережил немало. Само его появление на свет произошло при необычных обстоятельствах. После ленских событий, скрываясь от преследований полиции, отец Сергея вынужден был покинуть Бодайбо. Он добрался до Тайшета и там поступил на лесопильный завод. В Тайшете же он и женился. Когда революция охватила всю Россию, он решил вместе с женой вернуться в Бодайбо. Труден был тогда путь на прииски. Ехали на лошадях до Усть-Кута, плыли по Лене и Витиму. В устье Витима ветхий пароходик попал под огонь белогвардейцев. Команда и партизаны, находившиеся на палубе, оказали яростное сопротивление врагу.

    Во время боя, прямо на пароходе, и появился на свет Сергей.

    Детство и юность его прошли на Апрельских золотых приисках, и до армии, кроме Бодайбо, он не видал других городов. По правде говоря, он об этом и не жалел. Время было счастливое, жизнь ему улыбалась, про тайгу уже не говорили, как раньше: «Кто в тайге не был, тот горя не знает», «Закон - тайга, прокурор - медведь». Об этом вспоминали лишь те, кому довелось испытать «прелести» прежней жизни.

    Сергей окончил горный техникум и стал работать на прииске младшим геологом.

    С самого начала войны он пошел на фронт, участвовал в боях; но плен был первым страшным потрясением в его жизни.

    У каждого есть свои любимые песни. Сергей задушевно пел «Ермака», «Славное море, священный Байкал», «Бродягу», «Тайгу Бодайбинскую»…

    - Чует мое сердце: скоро мы опять услышим голос нашего любимца, - говорил Аслан Лазарю. - Помнишь, как он пел:

 

    Ой да ты, тайга моя родная,

    Раз увидишь - больше не забыть!

    Лазарь продекламировал нараспев:

    Ох да ты, девчонка молодая,

    Нам с тобой друг друга не любить!

    И Аслан тут же подхватил:

    Я теперь один в горах Витима, С

    крылась путеводная звезда,

    Отшумели воды Бодайбина,

    Не забыть тайгу мне никогда!

 

    Анатолий взглянул на светящийся циферблат часов, приказал приготовиться.

    - Я поведу вас лесом. Путь будет трудный. Держитесь друг друга. Будьте осторожны, не отставайте.

    Шли густыми зарослями. Приходилось то и дело пригибаться, иногда ползти на четвереньках, пробираясь сквозь колючий кустарник. Измученные, исцарапанные, люди наконец преодолели чащобу.

    - Из одного сражения мы вышли, - заметил комбат. На рассвете группа залегла под деревьями на обочине дороги, в двух километрах от лагеря.

    Вскоре вдали затарахтел мотоцикл. Неподалеку от засады он остановился. Мотоциклист сошел на землю, проверил мотор. Снова завел.

    Он ехал один. И никого не заметил.

    Анатолий приказал пропустить его.

    - Подпилите-ка это дерево, - распорядился он, постучав ладонью по стволу ближайшего великана. - Но пока не валите.

    Немного времени спустя на дороге показалась грузовая машина.

    - Кажется, они, - прошептал Анатолий. - Давай!

    Партизаны повалили подпиленное дерево на дорогу.

    Машина приближалась на полном ходу - ведь только что проехал мотоциклист, и дорога была свободной… В кузове - полно солдат.

    Увидев что-то темное на дороге, шофер резко затормозил и повернулся к сидевшему в кабине офицеру. Тот рывком открыл дверцу. И не выскочил, а свалился на землю, подсеченный пулей комбата. Аслан метким выстрелом уложил одного конвоира.

    И сразу же в машине все закипело - пленные схватились с охраной. В этой свалке показалась атлетическая фигура. Дважды взметнулись вверх мощные руки, и за борт вылетело двое конвоиров. В руках атлета оказался немецкий автомат - и с этого мгновения участь конвоя была решена. Шофер и четверо уцелевших конвоиров подняли руки.

    Аслан, Лазарь и Даглы Асад кинулись к машине.

    Сергей (а это был он) спрыгнул на землю, широко раскинул руки.

    - Вот оно, счастье! Не верилось, что жив останусь. А тем более - вас встречу.

    Партизаны погрузили трофейное оружие на машину. Они не имели потерь - только один боец был ранен в руку.

    Анатолий приказал бывшим пленным:

    - Долг платежом красен: теперь вы конвоируйте их.

    - Есть, - улыбнулся Сергей.

    - Ты хороший снайпер, - повернулся Анатолий к Аслану, - покажи нам сейчас, какой ты шофер.

    - Есть! Пожалуйста! - сказал Аслан и занял место шофера.

    И машина, послушная его руке, свернула с дороги и помчалась в сторону гор.

    Лучше получить пощечину

    от друга, чем подачку от врага.

 

     Азербайджанская поговорка

 

    Удина погружена в тишину. Люди спят. Лишь в ресторанах завсегдатаи забыли о том, что уже ночь. Они пьют, едят, громко, беззастенчиво спорят. Оркестр играет без передышки, полуголые танцовщицы, сменяя одна другую, исполняют малопристойные танцы. Публика почти не обращает на них внимания: приелись ей платные улыбки, похотливые телодвижения…

    Наконец потные, усталые танцовщицы уходят. Смолкает оркестр. И тогда на сцену выходит скрипач. Это - Мезлум.

    Он не в духе. Эти оргии, это дикое невеселое веселье кажутся ему бессмысленными. Тяжело наблюдать все это. Еще тяжелее - принимать участие. Но что делать? Стоит проявить хоть малейшее безразличие к ненавистным обязанностям ресторанного музыканта - и снова окажешься в лагере.

    Лагеря Мезлум боялся, как смерти. Когда-то он был доволен своей профессией. Музыка приносила ему радость, талант обеспечивал почет, всюду он был желанным гостем, его встречали и провожали аплодисментами и цветами.

    Он всерьез думал, что профессия музыканта спасет его от смерти даже в плену… И сначала ему как будто повезло. Он уцелел. Потом он был замечен лагерным начальством, и замечен благодаря музыке. Другие пленные выполняли изнурительную, подчас бессмысленную работу, жили мечтой о куске хлеба, опасаясь даже думать о том, что будет завтра, а он - сыт, спокоен за спиной немецкого офицера, работа у него легкая; время от времени ему разрешают поиграть на скрипке…

    Что требуется от него в данный момент? Сидеть - тихо, смирно. Терпеть. Ведь главное - выжить. А сохранить жизнь в такое время - это тоже почти героизм… Правда, он денщик у коменданта лагеря. Но не вечно же он будет денщиком! После войны все войдет в свою колею. И где бы он ни находился, его профессия обеспечит ему спокойную жизнь. Его надежда - скрипка, она принесет ему новое счастье…

    Так он поступал и мыслил. Ради спасения своей жизни он отвернулся от товарищей. Однако при встрече с ними ему всякий раз было неловко. Бедственное положение пленных со стороны было еще виднее. «Я помог бы им, если была бы возможность», - утешал он себя. И возможности помочь не находил… Сделав один шаг по пути предательства, он вот-вот готов был сделать и другой, и третий. Когда совесть уснет совсем, что помешает ему стать законченным предателем? Совесть он всячески усыплял. Но, видимо, делал это недостаточно быстро и не смог сразу же повести себя с немцами как верный лакей. Об этом напомнила ему звонкая хозяйская пощечина. А потом - оглушающий подзатыльник… А потом - удар стеком. Мезлум получил его, зайдя по ошибке не в тот туалет, где была надпись: «Для русских», а в тот, где изволили бывать немцы.

    Так начал он вкушать сладость «новой жизни», познавать блага своей службы победителям. Немного требовалось времени, чтобы понять: любого из предателей немцы ставят ниже самого последнего своего солдата.

    Однажды, когда Мезлум шел по лагерю, кто-то запустил в него тухлым яйцом.

    - Получай, предатель!

    Так от своих соотечественников он услышал слово, кратко подводящее итог всему, и впервые в жизни заплакал. Все ненавидят его, никого не интересует и никому не нужен его талант. Почему? Отчего? Да, он не захотел рисковать, но ведь он никого не выдал! За что на него ополчились?

    Он не сознавал еще, что, выйдя из общей шеренги людей, решивших бороться, он уже совершил измену. Не сразу уразумел, что лишился, как говорят, и каши Али и каши Вели [30] . Правда, этим открытием, когда оно пришло, он уже ни с кем не мог поделиться: ни один человек в лагере не желал с ним разговаривать…

    Когда немцы перевезли военнопленных на итальянскую землю, комендант поручил ему смотреть за ними, доносить на тех, кто стремится к побегу.

    Мезлум не проявил должного энтузиазма в этом деле. «Я не могу… Со мной не говорят… не подпускают близко», - оправдывался он.

    Вскоре группа военнопленных совершила побег. Комендант - наивная душа - обвинил его в содействии беглецам. А может, хотел припугнуть? Однако так и так Мезлуму грозил штрафной лагерь. И гнить бы ему в первой яме, если бы не хозяин этого ресторана, который слышал Мезлума, оценил его игру… и купил его у коменданта.

    С тех пор (хотел он того или нет) принялся Мезлум развлекать господ всех мастей. С тоской и страхом думал он о своих прежних товарищах, желал и боялся их увидеть. Наверное, он согласился бы и голодать с ними, но согласятся ли они принять его в семью голодных, да непокоренных?

    Вести о тех, кто вырвался из плена и теперь героически сражался с врагом, передавались из уст в уста.

    Много слышал Мезлум об Аслане. Знал, что он с друзьями воюет где-то рядом. «Вот Аслан ведь не струсил, не пал духом и меня предупреждал. А я? - с тоской спрашивал себя Мезлум. - Я - изменник. Жалкий ресторанный скрипач…»

    Он метался в поисках выхода. И естественно, его настроения не мог не заметить хозяин квартиры, умный, проницательный человек. Постепенно он выпытал у Мезлума все. И однажды, как бы между прочим, обронил, что встретиться с партизанами можно… Кто ищет, тот найдет…

    Вот, казалось, самый простой и правильный выход из положения. Но Мезлум вспомнил свой разговор с Асланом. Тогда он в ответ на предупреждения Аслана заявил, чтобы на него не рассчитывали, он выключается из борьбы. И добавил: «Я не стану слизывать то, что сплюнул». А что он сплюнул, несчастный? Что сплюнул: дружбу, верность, товарищество? Думал ли он тогда, что этим плевком рвет связь с родиной? Что за этот плевок товарищи могли уничтожить его? Имели право. Они почему-то не сделали этого, но недаром Аслан сказал: «Пожалеешь!»

    …Мезлум играл что-то легкое, пошленькое, а тяжелые думы вертелись у него в голове, и не было от них спасения.

    Он оборвал мелодию. И тотчас молодая дородная дама, сидевшая с пожилым тучным офицером, поманила его пальцем.

    Они велели ему играть здесь, у стола.

    Мезлум безропотно исполнил заказ. Офицер сунул ему деньги, весело констатировал:

    - Неплохо играешь. Я буду приглашать тебя к себе домой. Я о тебе слышал. Хм, счастье твое, что ты музыкант, а то давно бы отправился на тот свет!

    Мезлум согласно кивнул головой и пошел на свое место.

    Офицер что-то шепнул на ухо своей даме.

    - Эй, послушай, - закричал он вслед Мезлуму. - Иди-ка сюда!

    Мезлум вернулся.

    - Ты сыграй, а я спою! - сказал офицер, осушив бокал.

    И заказал Мезлуму антисоветскую песню.

    Мезлум помрачнел. С минуту он не знал, что ответить. Вот он, последний рубеж! Перейдя его, он станет законченным негодяем.

    Прежняя трусость дорого обходилась. Что делать? Подчиниться? Довольно с него. Уж если пошел по пути зла, то сверни хотя бы с половины дороги.

    И Мезлум, побледнев, сказал:

    - Господин офицер, я не знаю этой песни.

    - Не знаешь?

    - Не знаю, господин офицер, - повторил Мезлум, чувствуя, как что-то светлое и большое входит в его душу.

    - Не ври, собака! Сейчас ты у меня заиграешь! - заорал офицер и потянулся за револьвером. Женщина остановила его и кое-как успокоила.

    Не оборачиваясь, Мезлум медленно направился к своему месту, чувствуя на спине ненавидящий взгляд офицера, какого-нибудь разбушевавшегося мельника, колбасника или повара, кое-как затянутого в военную форму, никогда не нюхавшего пороха и потому такого храброго наедине с безоружным, в присутствии своей женщины.

    - Вон! Вон из ресторана, проходимец! - кричал вслед ему пьяный офицер.

    Мезлум в растерянности остановился. Проходимец! Это слово как кнутом хлестнуло его. А офицер, видя, что Мезлум и не думает подчиниться, закричал еще громче:

    - Эй, болван, не тебе ли говорят? Вон отсюда! Ты здесь - чужой! Понял? Не будь скотиной, как эти макаронники!

    Тут случилось то, чего немец никак не ожидал: сидевший неподалеку молодой итальянец вскочил. Его смуглое лицо налилось кровью, потемнело. Он сказал:

    - Это - предатель, - тонкая рука мимоходом указала на Мезлума. - А почему ты оскорбляешь нас, итальянцев?!

    - Ого, а ты кто такой? - офицер тоже побагровел.

    - Я - итальянец, сын этого края. А ты кто?

    - А я - офицер фюрера. И сейчас я докажу тебе это на деле!

    Офицер, несмотря на тучность, необыкновенно проворно встал, подошел к итальянцу, подышал ему в лицо и вдруг изо всей силы ударил его по щеке. Итальянец качнулся, выровнялся и двинул немца кулаком в подбородок. На мгновенно вспухших губах офицера выступила кровь, он едва удержался на ногах.

    Повскакали немцы, итальянцы - все. И началась потасовка. Опрокидывались уставленные закусками и напитками столы, звенела посуда, слышались ругательства и крики, женский визг.

    «Почему я не ответил офицеру так, как сделал это молодой итальянец? - подумал Мезлум. - Да, я трус! Предатель! Трус!»

    Офицер, оскорбивший итальянца, вырвался из свалки. Он был в двух шагах от Мезлума. Мезлум видел его низкий затылок, побагровевшую толстую шею и чувствовал, что это животное вот-вот выстрелит - безразлично в кого. Тогда, не отдавая себе отчета в том, что делает, Мезлум переложил смычок в левую руку, а правой нащупал тяжелый винный графин. Изо всей силы, словно вкладывая в это все свое страстное желание искупления, очищения от омерзительной близости с врагом, для которого растрачивал душевные и физические силы, он ударил фашиста графином по голове. Офицер выронил револьвер и медленно повалился на пол. А Мезлум, выскользнув из ресторана, оглядываясь, торопливо пошел прочь.

    Скоро он оказался на окраине города, на берегу реки. Он присел на валун. В голове стучало: «Давно я должен был так поступить!»

    Уже занималась заря. Туман рассеялся, с реки тянуло прохладным ветром. Мезлум не замечал красоты утра - ему, как говорится, небо с овчинку казалось. Что делать? Куда идти? С минуты на минуту надо ждать облаву.

    Он вздохнул. Река тоже как будто сочувственно вздохнула, заволновалась, как море. Как родной Каспий…

    И ему представилось побережье Апшерона. У моря полно людей. Загорают на песчаном пляже, купаются, поют веселые песни…

    Тоска с еще большей силой сжала ему сердце. Тупо смотрел он на большой муравейник около своих ног. Маленькие трудолюбивые насекомые шли по одной только им заметной, ими проторенной тропе. «Вот и у муравьев - своя семья, свое родное гнездо. А я все потерял»

    Мезлум вздрогнул от собственных мыслей, встал и пошел куда глаза глядят. Остановился он около городского кладбища.

    Когда- то в поисках жилища он забрел сюда, на окраину, и заговорил с хозяином небольшого домика, кладбищенским сторожем.

    Тот, выслушав его, сказал:

    - Я могу предложить вам помещение… Ну, конечно, подвал есть подвал, я его не хвалю. Но вы, наверное, повидали кое-чего на свете, это обстоятельство вас не смутит… И знайте, наше кладбище по красоте - второе в мире. Люди ходят сюда со всех концов города на прогулку.

    - А какое это имеет значение? Я не собираюсь гулять. Умирать мне тоже не хочется, - ответил Мезлум.

    - Не дай бог умирать, зачем же? - возмутился хозяин.

    …Вспомнив теперь эти слова, Мезлум горько усмехнулся: «Лучше было бы умереть тогда. Здесь и похоронили бы, на этом красивом кладбище…» Но и сейчас, очевидно, ноги не случайно сами привели его сюда. Тут - его дом, за стеной - место, где можно от всего отдохнуть…

    Мезлум спустился в подвал, положил скрипку на убогий стул.

    Жгучее солнце Италии никогда не заглядывало в маленькое окошечко, выходившее во двор. Даже в дневное время здесь невозможно было обойтись без огня. Мезлум зажег лампу.

    Нечаянно увидев себя в зеркале, он испугался. Осунувшееся, побледневшее от бессонных ночей лицо… Бесчисленные морщины… Седина…

    Отвернулся от зеркала, сел на перекошенную железную кровать, покрытую ватным одеялом, таким ветхим, что не поймешь, чего на нем больше: целых мест или дыр. Грязная подушка, из которой торчали перья, видом своим только усилила его отчаяние.

    Постель, да это жуткое одеяло, да обтрепанный костюм - вот и все, что смог он приобрести себе за последнее время. Правда, он купил скрипку, но она ему скоро будет не нужна. Впрочем, было в подвале нечто другое - действительно вещь: старенький радиоприемник. Сквозь забитый эфир удавалось иногда поймать голос родины.

    По привычке он присел к радиоприемнику. Долго возился с регуляторами, пока не поймал родной город… Голос знакомого артиста хлынул из него, как освежающий горный поток. «Ах, дорогой мой, - мысленно сказал Мезлум певцу. - Я поклонялся тебе и любил тебя! Но ты, ты будь беспощаден ко мне! Буря жизни забросила меня в чужие края, я струсил, отказался от друзей, и ты вправе от меня отвернуться!»

    А песня далекого певца, которого Мезлум три года назад мог называть товарищем, неслась над землей, долетая и сюда, на берега Адриатики.

    Звучал волшебный голос, и перед взором Мезлума вставали знакомые картины: древние горы Кавказа, Гек-Гель, быстрый Аракс, синий Каспий…

    О, это было далекое, неповторимое время, когда Мезлум ходил за овечьим стадом, слушал песни чабанов, мастерил из камыша свирель!

    Голос певца летел из далекого Баку, через фронты, через горы и степи. Он славил воинов армии, партизан - тех, кто стоял лицом к лицу с врагами, а не показывал им спину…

    Певца сменил хор девочек. Как чудесно пели они, как нежно звучали их голоса!

    «Может быть, и моя Тути среди них?» - подумал Мезлум. Каждый раз, видя на улице детей, он вспоминал свою смуглую, кареглазую дочь; в этом году ей исполнится пять лет…

    В день рождения дочери Мезлум не находил себе места и в конце концов обычно напивался. «У меня никого нет. Только моя скрипка… А там - семья, Тути… Что они думают обо мне? Может быть, давно от меня отреклись? Как я буду смотреть в глаза людям, если вернусь? Что я отвечу своей любопытной дочурке, если она спросит: «Папа, расскажи, как ты воевал?» Что ей скажу? Скажу, что служил денщиком у фашиста, забавлял в ресторане разных людей? Нет, нет! Лучше положить конец этой никчемной жизни».

    Мезлум выключил приемник, встал. Порылся под кроватью, вытащил из-под нее длинную веревку. Деловито, спокойно накинул один конец на массивный крюк в потолке. Потом пододвинул табуретку, встал на нее, надел петлю на шею…

    В этот момент открылась дверь и вошел хозяин. Мгновение он стоял ошеломленный. Потом кинулся к Мезлуму, сорвал с него веревку.

    - Ты с ума сошел! Я не допущу этого!

    - Мне нельзя жить…,

    - Так, как живешь - нельзя, - говорил хозяин, укладывая его на постель. - Ищи другую жизнь. Иди к товарищам. Это единственный достойный выход из положения.

    - Они меня не примут. Они хорошие люди, а я - кто?

    - Слушай меня, дорогой, у итальянцев есть такая пословица: «Станешь водить компанию с хорошими людьми - попадешь в их число…» Понял? Теперь сделай, как я советую. Расскажешь все, что было, попросишь у товарищей прощения. Ты еще можешь искупить свою вину. Я знаю одного человека. Если он тебе поверит, поможет пройти к партизанам.

    Мезлум не мог говорить. Хозяин покачал головой.

    - Если бы я пришел на минуту позже…

    - Вы похоронили бы меня на этом кладбище.

    - О кладбище пусть думают враги! Я не знаю, что будет, но, может быть, я еще послушаю твою скрипку по радио, с твоей родины.

    Лицо Мезлума впервые за последнее время озарилось робкой улыбкой…

    - Спасибо. Я никогда… не забуду…

    - Давай готовься, скоро пойдем.

    Придя в себя, Мезлум поискал в стакане старую поломанную бритву, побрился, уложил вещи и скрипку в чемодан. Оделся, взял из рук хозяина адрес.

    Голос его дрогнул, когда он сказал:

    - Я не забуду… Спасибо, синьор. Спасибо!

    Однажды привели еще одного задержанного. Тощий, измученный мужчина в обтрепанной шляпе, с чемоданом в руке.

    Анатолий Мирко всех задержанных, если они не были итальянцами или немцами, посылал, как правило, к Аслану, и тому приходилось проводить предварительный допрос.

    Аслан уже несколько дней не отдыхал; бледный от усталости, с воспаленными глазами, он напоминал тень человека. И сейчас он думал только об одном: как бы отдохнуть.

    - Садитесь, - устало сказал он задержанному. Однако тот не сел, настороженно смотрел на Аслана и растерянно улыбался.

    - Вы меня… не узнаете? - тихо спросил задержанный.

    Аслан поднял голову, посмотрел на пришельца, но, должно быть, все-таки не узнал.

    - Я - Мезлум… - произнес тот едва слышно.

    Аслан рывком встал.

    - Мезлум?! - лицо его потемнело. - Что тебе здесь нужно? Сам пришел или привели?

    - Сам…

    - Надоело развлекать фашистов? Впрочем, им теперь туго приходится, и поэтому ты от них отказался? Им тоже изменил?

    - Я никогда не служил им… по-настоящему. И давно порвал с ними.

    - Теперь перебежчики отворачиваются от немцев… Было бы лучше, Мезлум, если бы ты пришел пораньше… Поверить тебе было бы легче…

    Мезлум молчал. Да и что он мог сказать? Действительно, опомнился он поздновато… Когда уже каждому ясно, что песенка немцев спета…

    - Ну, раз пришел, рассказывай… Только все, без утайки!

    Мезлум, путаясь, начал свою исповедь. Аслан слушал, изредка качая головой.

    - Пришел-то все-таки зачем? - спросил он.

    - Пришел вот… Делайте со мной что хотите. Хотите - помилуйте и дайте сделать что-нибудь доброе. Хотите - убейте. Не грех - покончить с предателем…

    Аслан задумался. В сущности, от него зависит, как поступить с Мезлумом. Он лучше всех знал этого человека, поэтому должен принять решение, какое подскажут ему разум и сердце. Если он расстреляет этого человека, его никто не упрекнет за такой шаг. Возможно, не осудят и в том случае, если проявит великодушие. Мезлум струсил, Мезлум опозорился, не захотел работать с товарищами, дезертировал, прислуживал немцам, уклонился от своей святой обязанности - бороться с врагом всегда, везде, в любых условиях, любыми средствами… Если что и говорит в его пользу - так только один-единственный довод: он никого не выдал…

    - Да, очень поздно ты очнулся, Мезлум. Помнишь свои слова? О плевке? О древней пословице римлян: «Ubi bene, ibi patria» - «Где лучше, там и родина»? Вот что ты бросил нам в лицо!

    - Чтобы мне в тот момент онеметь! Но сказано - сказано. Мне стыдно… Тысячу раз отказался бы от этих слов… Я бежал от немцев. Я готов ко всему.

    - Трудно поверить тебе. - Аслан встал, прошелся по землянке. Мезлум ждал, не дыша. - Попробовать разве? Дать возможность смыть пятно предательства?

    Мезлум вздохнул.

    - Я постараюсь… Я докажу…

    - Ладно. Поменьше слов! Начнем с того, что будешь играть на скрипке. Для наших бойцов. Если… если они захотят тебя слушать!

    Мезлум отскочил, как ужаленный.

    - Я пришел сюда не как музыкант. Я не имею права взять в руки скрипку, пока… пока не вытащу из сердца занозу, не оправдаюсь перед людьми.

    - Да, так правильнее, - согласился Аслан. - Иди!

    Заполучив портфель Ежи, Сила безостановочно прошел добрый десяток километров. Постепенно он стал чувствовать себя еще увереннее, хотя впереди были села, где, он знал, мог встретить немцев. И когда он увидел на боковой дороге автомашину, он подумал сначала о том, как было бы хорошо доехать на ней до ближайшей деревни, уж после этого немного встревожился: что за люди едут, куда и откуда, как себя вести с ними. Но пока он размышлял, машина подошла совсем близко и шофер, несомненно, его заметил.

    Сила решил рискнуть.

    Он стал посреди дороги и поднял руку.

    Машина остановилась. Сила подошел и сразу же пожалел о своей затее: рядом с шофером сидел немецкий унтер. Шофер был здоровый детина, с широким смуглым лицом, с черными улыбчивыми глазами, кудрявый выгоревший чуб лихо выбивался из-под козырька его фуражки. Унтер-офицер тоже не похож на хилого гимназиста. Это был могучий широкоплечий блондин.

    Сила сказал, стараясь быть спокойным:

    - Подвезите меня, пожалуйста!

    - Куда?

    - В Цоллу.

    - Садись.

    Шофер устроил Силу в кабине, между собой и унтер-офицером. Когда машина тронулась, спросил:

    - А теперь скажи, что ты за человек и откуда идешь?

    - Я? Обыкновенный человек. Живу в селе Цолла. Был у тетки. Прислуживаю немецкому офицеру, - ответил Сила. И весь внутренне подобрался, ожидая, что скажут эти двое. Те, однако, молчали, и он сам неожиданно спросил:

    - А вы едете только до этой деревни?

    - А ты хочешь дальше поехать? - шофер подмигнул унтер-офицеру.

    Сила знал, что за Цоллой - нейтральное село, а дальше уже идут села, освобожденные партизанами.

    - Твой офицер тебя не обижает? - спросил шофер.

    - Нет, он неплохой человек и уважает меня, - осторожно ответил Сила.

    - Видно, ты ему верно служишь, - ехидно сказал шофер. - Стараешься, а?

    - Да, господин солдат…

    Когда проехали Айдовщину, неугомонный шофер снова повернулся к Силе:

    - Скоро Цолла. Где там стоит твой дом?

    - Около церкви, - наугад ответил Сила. Боже, что будет, если потребуют, чтобы указал точнее, да еще выразят желание зайти? Плохо тебе придется, Сила!

    На окраине Цоллы машину остановил полицейский, придирчиво проверил пропуск и разрешил ехать дальше.

    Едва поравнявшись с церковью, шофер прибавил скорость. Сила попросил было остановить машину.

    - Зачем? Сходить тебе не придется, - сказал ему шофер. - Поедешь к нам… В гости!

    - Как в гости?

    - А так… Мы ждем не дождемся таких, как ты. Вот арестуем, а там поглядим, что ты за птица, - спокойно ответил шофер.

    - Да за что арестуете?

    - Тебе лучше знать, за что.

    - Сколько тебе лет? - заговорил наконец унтер-офицер по-словенски.

    - Двадцать.

    - Значит, тебя уже можно судить.

    - Не имеете права! Я честно служу…

    Шофер и унтер-офицер, переглянувшись, захохотали.

    - Вот и накажем за службу фашистам.

    Сила удивленно смотрел то на шофера, то на унтер-офицера. Он притих, не зная, что и думать. Неужели свои? Или, может быть, ловят его, испытывают?

    - Молчишь? От страха язык отнялся? - сурово спросил шофер.

    - Словены не знают страха! - гордо ответил Сила.

    - Посмотри на него! - усмехнулся шофер, сворачивая в узкий переулок. - Словены не знают страха… Словены не служат врагам! А ты?

    Машина долго петляла переулками; потом шофер, заметив что-то впереди, посмотрел на унтера. Оба слегка побледнели.

    - Только с ходу, - сказал унтер.

    Выехали на широкую улицу. До окраины деревни осталось метров триста. Унтер нагнулся, достал из-под ног автомат, щелкнул затвором, положил его на колени.

    Шофер выжал газ.

    Несколько человек с карабинами вышли на дорогу, и один махнул флажком. Но, к удивлению Силы, ни унтер, ни шофер не обратили на это никакого внимания. Полицейские едва успели отскочить с дороги. Шофер развил такую скорость, что, казалось, машина вот-вот оторвется от земли.

    Сзади загремели выстрелы, зазвенело стекло, чем-то ударило по верху. Унтер высунулся в дверцу и дал короткую очередь.

    - Для порядка, - засмеялся он.

    А машина той порой мчалась по ничейной полосе. Несколько минут сумасшедшей гонки - и на окраине другого села часовой партизанского отряда остановил их, потребовал пароль. Кивнув в сторону Силы, спросил:

    - Что за человек?

    - Ну какой же это человек? Фашистский прихвостень! Приехал, видишь ли, в гости.

    - Ну и угостите его хорошенько.

    А Сила, еле сдерживая радость, сказал:

    - Оказывается, вы свои!

    - Какие мы тебе свои, негодяй? - сквозь зубы процедил унтер.

    - Вот хитрец! Может, скажешь еще, что ты партизан? - язвительно спросил шофер,

    - Вот и скажу, а вы не смейтесь! Я и в самом деле партизан.

    - Да ну! Пять минут назад ты был чуть ли не правоверным нацистом!

    - Так же, как и вы.

    - Ну мы с тобой еще поговорим, шкура, - внезапно побледнел унтер-офицер.

    - Не кричите, - спокойно ответил Сила. - Доедем до штаба, и все выяснится. Август Эгон скажет, кто я.

    - Эй ты, не спекулируй именем Эгона!

    - Я не спекулирую. Я пришел сюда с поручением. - Сила, решившись, порылся за пазухой, показал шоферу какую-то бумагу. - И я это доставлю Августу Эгону, а там посмотрим.

    И тут Сила почувствовал, что отношение к нему вмиг изменилось. Попутчики почти что по-приятельски попросили его рассказать о себе.

    Потом они перезнакомились. И Сила узнал, что ехал с Сергеем и Асланом.

    - О, вы Аслан! - радостно воскликнул Сила. - Вы оба советские? Ух, как я рад! Мы столько о вас слышали… Рассказать в Триесте, что я вас видел, - ни за что не поверят.

    - Этот товарищ, - Аслан указал на Сергея, - старший лейтенант Красной Армии.

    - Русский?

    - Да.

    - А вы?

    - Я - азербайджанец. Мы, браток, граждане одной страны, у нас общая родина, иногда нас называют советские или русские, что одно и то же.

    - Счастлив тот, кто подружился с русским, - сказал Сила, очень кстати вспомнив эту поговорку.

    - Молодец! - похвалил его Аслан. - Правильно говоришь.

    - Так мы же с детства слышали о русских. У нас говорят: будь правдив, как русский. Русские всегда были нашими друзьями и защитниками, - продолжал обрадованный и польщенный Сила. - Расскажите мне про вашу страну!

    - Расскажем еще, успеется.

    - Наверно, наши люди часто вас расспрашивают?

    - Мы охотно рассказываем о нашей родине, хотя иногда нам задают такие вопросы, что только плечами пожимаешь. Вот, например, недавно один спрашивает: «Правда ли, что в России едят много, а работают мало?» Долго пришлось втолковывать, что едим мы не больше других, а живем по закону: «Кто не работает, тот не ест».

    Сила покраснел так, словно сам обращался к русским с глупым вопросом.

    - Спросить так мог только лентяй либо обжора!

    Аслан засмеялся:

    - Вот спросил же! Что на уме, то и на языке.

    Они ехали по многолюдным, оживленным, как в праздничный день, улицам большого села, дома которого были украшены лозунгами «Да здравствует дружба народов!». Стайка детей пела народную песню «Ой морово»; здесь каждый без опаски мог крикнуть «Живеле коммунизма!», и ему отвечали той же фразой и приветливой улыбкой.

    Машина бесшумно катилась по ровной асфальтированной дороге. Пусть бы она шла еще медленнее, чтобы можно было наглядеться вдоволь на счастливых свободных людей! Но вскоре дома остались позади, и перед ними снова открылась широкая равнина.

    - Далеко ли еще ехать?

    - Километров десять.

    - Я вижу, тут вы знаете все…

    - Еще бы! Скоро два года, как я тут партизаню, - ответил Аслан. - Был и еще кое-где… Например, под Дрварой. Вот память о ней, - Аслан показал Силе шрам на руке.

    - Говорят, там были англичане? Будто бы даже сын Черчилля приезжал, - заговорил Сергей.

    - Да, были. А за два часа до боя ушли. Сына Черчилля я тоже видел. Он совсем не похож на военного, может быть, не похож и на отца. Этакий франт, даже летом носит шелковые перчатки, следит за своей внешностью, как женщина…

    Когда машина взобралась на гору, Сергей объявил:

    - Вот наконец-то Чеповано.

    Между двумя холмами, почти у самой вершины горы, белели дома селения.

    Машина медленно ползла вверх по извилистой дороге. Проехали вдоль бурного потока, который с грохотом низвергался с высокой скалы.

    - Он впадает в Саву, - заметил Аслан.

    - В Саву, - тихо повторил Сила. Аслан посмотрел на него, не понимая, отчего это сразу взгрустнул парень.

    А парню в сверкающем потоке водопада чудился образ любимой. Где она сейчас? Что видит - равнину, море или такие же горы? Когда удастся с ней встретиться? Может быть, и не удастся… Непонятная робость помешала ему - Зора так и не узнала о его чувствах. В тот день, когда он принес ей портрет Ленина, был очень удобный случай для признания… Почему он не решился, чего испугался? Не напрасно люди учат: в любви надо быть смелым. Девушки любят смелых. Вот Васко, например. Он всегда говорит о Зоре в шутливой форме, хотя неравнодушен к ней. Что, если он воспользуется его отсутствием, его нерешительностью и раньше объяснится в любви?

    От этой мысли Силу бросило в жар. «Нет, она не может поверить Васко. Я люблю ее сильнее, чем он… Может, он вовсе и не любит ее… А мы с Зорой дружим с детства, - думал Сила. - Мне без Зоры не жить».

    Он видел ее во сне и наяву - видел ее лицо, родинку на щеке, голубые глаза, быструю походку, золотистые волосы, маленькие белые руки, слышал ее звонкий, чарующий голос…

    Лагеря партизанской бригады были расположены в густых лесах. Самолеты союзников часто пролетали над скрытым в лесу небольшим партизанским аэродромом. Казалось, лесной аэродром их вовсе не интересовал. Но однажды пять американских самолетов долго кружили над ним, и партизаны решили, что самолеты потеряли ориентировку, хотят приземлиться. Выйдя на поляну, они разложили опознавательные знаки, которые отчетливо можно было увидеть с бреющего полета. Больше того, партизаны расстелили на земле даже партизанское знамя - чтобы у союзников не было никаких сомнений… Самолеты тотчас набрали высоту, спикировали и сбросили бомбы. Лес загорелся. Стволы партизанских зенитных пушек направились в небо; один самолет партизаны сбили огнем крупнокалиберного пулемета, остальные обратились в бегство. Затем партизаны принялись тушить пожар.

    Многие все еще думали, что их бомбили фашисты, вероломно замаскировавшиеся под американцев. Но когда перед ними предстал сбитый американский летчик, заявивший, что он имел приказ бомбить район Триглава, где якобы разместились фашистские войска, картина стала проясняться…

    С тех пор партизаны остерегались самолетов союзников и тщательно маскировали свои объекты: Сила, пока ехали, так почти ничего и не приметил.

    Штаб бригады размещался выше всех - таким образом, он мог обозревать все подразделения на склоне горы на территории в десятки квадратных километров. Ближе всех к штабу стояла первая рота, которой командовал Аслан, девятая и десятая роты вновь организованного третьего батальона, несколько дальше - второй и третий батальоны бригады; в последнем подавляющее большинство бойцов составляли итальянцы и словены, бежавшие из фашистской армии. Сначала Август даже не соглашался принимать их в свой отряд, помня о том, что эти люди воевали против партизан, но потом принял во внимание, что многие из них отнюдь не по своей охоте оказались в фашистской армии, а теперь как-никак перешли на сторону партизан, да еще с оружием, - это, конечно, ослабляет силы врага… В конце концов перебежчиков свели в особую роту, которая хорошо проявила себя в боях. А так как число перебежчиков возрастало с каждым днем, то роту развернули в батальон. Но перебежчики все еще шли к партизанам. Вот почему, когда Августу доложили, что Аслан и какой-то словен хотят видеть его, Август подумал, что Аслан опять привел бывшего фашистского солдата или пленного, бежавшего из лагерей, и хотел отослать их к начальнику штаба; если, мол, у пришедшего есть рекомендация от Павло, нач-штаба оформит его в отряд.

    - Он хочет видеть лично вас, - сказал адъютант.

    Войдя, Аслан взял под козырек. Сила хотел сделать то же самое, но не сумел, смущенно опустил руку и только во все глаза глядел на Августа - этот высокий, крепкий человек с суровым волевым лицом - отец Зоры…

    Август встал, подошел к Аслану.

    - Кто это с вами?

    - Этот товарищ из города, с особым поручением.

    - Кто тебя послал? - спросил Силу Август.

    - Павло.

    - Садись, молодой человек, я тебя слушаю.

    Сила сел. Сначала сбивчиво, а потом смелее стал рассказывать о том, как получил задание и как добирался до партизан. Потом, достав из-за пазухи пачку документов, подал их Августу.

    - Да, нам сопутствует удача, друзья, - сказал Август, просмотрев бумаги и по достоинству оценив важность содержащихся в них сведений.

    И, уже отпустив Аслана, задержал у себя Силу.

    - Расскажи подробнее, как в городе?

    - Народ ждет, товарищ командир. На улицах, в магазинах, ресторанах ночью фашистов не видать. Боятся. Городская полиция в растерянности…

    - Ну, а Зора, как она? Ты знаешь о ней что-нибудь? - спросил Август. - Доволен ею Павло?

    Сила потупил взгляд. Ему показалось, что Август знает все, читает по его лицу, как по открытой книге.

    Ответить он не успел. Открылась дверь, вошел человек среднего роста со смуглым, немного скуластым лицом, озаренным по-юношески ярким взглядом умных глаз. Поздоровавшись, он неторопливо прошелся по комнате и опустился на табурет напротив Августа.

    - Это комиссар нашей бригады, - сказал Август. - А это, - добавил он, указывая на Силу, - товарищ из Триеста. Он перехитрил вражеского шпиона, похитив у него важные документы, и очень ловко и удачно пробрался к нам.

    - Да вы просто молодчина, - сказал комиссар и, вставая, протянул юноше короткую сильную руку. - От души поздравляю вас. Вот она, нынешняя-то молодежь, а? Все может!

    Сила поднял голову. Глаза их встретились.

    - Постойте, постойте, - вдруг сказал комиссар, слегка бледнея, - мне… лицо ваше… знакомо… очень…

    Внимательно, будто припоминая что-то, смотрел он на юношу. Этот чистый ровный лоб под шапкой каштановых кудрей… Эти чуть продолговатые темные глаза, обрамленные густыми ресницами… Плавный изгиб черных бровей… Это черты жены…

    - Скажи, джиоване, - спросил он чуть приглушенным голосом, переходя на итальянский язык, - этот шрам на лбу, отчего он у тебя?

    - Это жандармы память оставили… Часами один стукнул… - Сердце у Силы лихорадочно билось в предчувствии чего-то необыкновенного.

    - За что?

    - Они пришли за отцом… Я хотел сам того жандарма огреть часами, да он перехватил руку… Ну и…

    Раде сделался белый как бумага.

    - Как тебя зовут, мальчик? - спросил он чуть слышно.

    - Сила.

    - Сила?

    - Да.

    - А имя отца и имя матери ты помнишь?

    - Да, - сказал Сила. И назвал имена. Сомнений быть не могло.

    - Сила! - прошептал Раде. - Сын мой!

    Сила был словно во сне. Растерянно глядел в лицо комиссара. Медленно всплывали в памяти родные черты. - Отец! - закричал он.

    И они бросились друг другу в объятия.

    Август, с волнением наблюдавший эту сцену, растроганно улыбнулся: нашлись отец и сын. «И я нашел: друг моей дочери - сын моего друга… Трудно поверить, до чего хорошо!»

    Август на цыпочках вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.

    …Вечером, когда уже, кажется, обо всем переговорили, Душана Раде можно было видеть в землянке - он склонился над какой-то толстой книгой и что-то писал. Книга эта была фамильной реликвией - только ее и удалось Раде сохранить. Он уже стар и скоро передаст ее сыну…

    Раде перечитал последнюю запись: «Много лет тому назад мой прадед сражался против французов. Мне пришлось воевать против фашистов. В этой борьбе я потерял семью: жену, сына…» Он зачеркнул последнее слово. Сына он нашел и теперь напишет об этом счастливом дне…

    Что касается Анатолия, то его найти было уже легче легкого - вся бригада знала комбата, и каждый почел бы за честь проводить к нему Силу.

    Три года прошло с тех пор, как они виделись в последний раз. Оба, конечно, изменились (Сила возмужал, на висках у двадцативосьмилетнего Анатолия появилась седина), однако узнали друг друга сразу.

    В этот же день Сила был зачислен в роту Аслана. Очкастый батальонный писарь занес его фамилию в список, и Сила с Асланом отправились в столовую.

    - Здесь каждый день бывает горячий обед? - спросил Сила. Перед ним дымился ароматный суп.

    - А как же! Горячий обед мы имеем даже в походе и в горах. Кухни следуют за нами по любым дорогам.

    Из столовой Сила пошел к старшине. Старшина в партизанском батальоне обладал большой властью. Увидев новичка, он прервал беседу с бойцами, в ответ на какую-то их просьбу сказал им как отрезал: «Нельзя» - и повернулся к Силе:

    - Вам что?

    - Я - новый боец, зачислен в роту Аслана. Я прошу дать мне место в палатке ротного.

    - В этой палатке людей больше, чем надо.

    - Устроюсь как-нибудь. Аслан сказал…

    - Нельзя, - упрямо повторил старшина. Если бы кто-нибудь намекнул, что Сила - брат комбата, старшина, конечно, сразу сменил бы тон… Но сейчас, предупреждая всякие просьбы, он заявил: - Никаких разговоров! Идите, я скажу, в какой палатке будете жить.

    - В неудачное время сунулся, - усмехнулся Аслан, выслушав рассказ Силы о разговоре со старшиной. - Видно, сердит на что-то. Когда сердит, отказывает в любом пустяке. Просто сумасшедший. Анатолий даже хотел отстранить его от должности, да раздумал: работник хороший… Ничего, эту ночь как-нибудь переночуешь на моей койке, а там мы сами определим тебе место. В сущности, это не старшина должен решать.

    - А вы куда пойдете?

    - Я переночую в санчасти.

    - А там что, разрешают находиться?

    - А почему нет? Я думаю, разрешат… Коек свободных много.

    Они подошли к палатке медпункта, когда Анита перевязывала раненого. Аслан шепнул Силе:

    - Смотри: это Даглы Асад, мой земляк. В последнем бою отличился.

    Лицо и шея Асада были так забинтованы, что Сила мог видеть только его черные волосы.

    - А рана тяжелая?

    - Ничего. Заживет.

    Закончив перевязку, Анита подошла к Аслану. Аслан познакомил Силу с девушкой. Они пожали друг другу руки.

    Анита напомнила Силе Зору. И только с ней она могла сравниться своей красотой.

    На обратном пути Сила вдруг спросил Аслана:

    - Вы ее любите?

    - Кого?

    - Аниту.

    - Кто сказал, что я ее люблю? - улыбнулся Аслан.

    - Я прочел это в ваших глазах.

    - Я тоже прочел в твоих глазах, что ты влюблен.

    - Я? - удивился Сила.

    - Да. Не смущайся.

    - Да, я люблю, - сознался парень. - Не знаю только, любит ли она меня. Мы об этом так и не поговорили.

    - Совсем не обязательно говорить о чувствах. Может быть, она уже и так догадалась?

    Лицо парня просияло. Как знать, может, Зора и любит его? Подумав об этом, Сила сразу вспомнил наказ девушки.

    - Зора просила, чтобы вы переписали для нее «Катюшу».

    - Какая Зора? - спросил Аслан. И вдруг, по жаркой краске на лице Силы, догадался, о ком он говорит. - Да… Так, значит, ее зовут Зорой? Но меня ведь она не знает?

    - Зато в Триесте о вас многие слышали.

    - Хорошо, дорогой, я перепишу «Катюшу», у нас каждый ее знает.

    - Но это не все. У Зоры к вам еще одна просьба…

    - Скажи, пожалуйста… Какая же?

    - Она просит вашу фотографию.

    - На что она ей?

    - Так она же художник! Хочет написать портрет советского партизана…

    - Гм… - засмеялся Аслан. - Почему с меня? А ты не ревнуешь?

    - Нет, что вы! Ревнуй не ревнуй, а она любит вас все равно.

    - Меня? - Аслан растерялся.

    - Ну, не так. Она любит вас, как брата, - поправился Сила. - Ведь люди, которые борются за свободу нашей родины, нам дороже братьев…Не отказывайте, дайте ей ваше фото!

    - Об этом мы еще успеем поговорить… Идем, познакомлю тебя с твоими товарищами.

    И вот Сила наконец-то среди тех людей, с которыми ему предстоит жить, деля горе и радость, ходить в бой…

    У пожилого усатого дядьки странное имя - Цибуля. Через несколько минут Сила уже знает о самой ближайшей мечте его: будучи артиллеристом, хочет Цибуля найти хоть какую-нибудь пушчонку, ибо «без гарматив, як без рук». Пушек у партизан было очень мало, приходилось ждать очередных трофеев.

    Силе очень нравился еще один товарищ - сосредоточенный и задумчивый парень, Лазарь, он же Аббас, «двоюродный брат» Аслана… И многие другие бойцы и командиры нравятся ему. Нравится ему Август. Нравится все вокруг. А больше всего счастлив он тем, что где-то совсем близко, в штабной палатке, сидит сейчас и работает рядом с командиром бригады его отец, комиссар Раде Душан…

    В четыре часа дня звуки трубы поднимают партизан, как по тревоге. Сила, открыв глаза, вопросительно смотрит на Аслана, стоящего в дверях.

    - Разве ты не знаешь, что сегодня День Красной Армии и Военно-Морского Флота? Праздник! Вставай. Сейчас будет торжественное собрание, а потом - концерт.

    Они пошли на поляну, своего рода «летний клуб», без скамеек и сцены - открытая зеленая площадка, которую быстро заполнили бойцы. Только небольшая возвышенность посреди поляны осталась свободной. Там появился докладчик и стал рассказывать о славном пути, пройденном Красной Армией.

    А после доклада состоялся концерт. Он окончательно опрокинул всякое представление Силы о партизанах. Вместо замкнутых, суровых, угрюмых людей увидел парень добродушные, жизнерадостные лица. Умеют партизаны веселиться и веселить других! Очень понравились Силе отрывки из музыкальной комедии Узеира Гаджибекова «Аршин мал алан». Роль Аскера исполнял Даглы Асад, Сулеймана - Аслан, Солтан-бека - Яков Александрович, учитель русского языка. Говорят, долго пришлось искать исполнителя роли Гюльчохры, а ее совсем неплохо сыграл Лазарь. Сила едва узнал своего соседа по палатке - так тот преобразился.

    А потом какой-то молодой итальянец помчался в танце. Затем кто-то выкрикнул:

    - Русский танец, русский!

    И все требовательно захлопали. В круг вышел Сергей, тоже добрый знакомец Силы. Он сорвал с головы кепку, ударил ею об землю, дважды не спеша прошелся по кругу и вдруг понесся, словно вихрь. Под восторженные аплодисменты зрителей он вызвал плясать Аслана, и тот не стал церемониться - повернувшись к музыкантам, щелкнул пальцами, прося исполнить танец «Гайтаги»… Этот кепку не бросил, а надвинул ее на глаза и, приложив одну руку к голове, а другую вытянув вперед, поплыл мимо зрителей.

    - Гоппа, гоппа… - кричали они, ободряя танцора. Самые горячие аплодисменты достались ему.

    Радостный и возбужденный, Аслан подошел к Силе, сказал ему на ухо:

    - Я слыхал, ты артист. Выходи, покажи свое искусство.

    - Я пришел сюда не за этим, - ответил Сила.

    - Всему свое время. В бою побывать успеешь.

    - Но ведь к выступлению надо готовиться.

    - А ты покажи то, что можешь. Сегодня такой торжественный день!

    Немного подумав, Сила спросил, не найдется ли несколько листов белой бумаги и красный карандаш.

    - Конечно найдутся, - обрадовался Аслан. Он провел Силу в палатку. - Здесь ты можешь подготовиться. Не торопись, пожалуйста, но и не тяни.

    Через полчаса, когда Сила вернулся в «летний клуб», где только что окончился последний номер концерта, Аслан потребовал внимания и, представляя Силу бойцам, сказал:

    - Познакомьтесь, товарищи, с этим молодым волшебником.

    Сила церемонно поклонился.

    - Прошу кого-нибудь подойти ко мне.

    Улыбаясь, вышел Яков Александрович. Сила подал ему лист белой бумаги, спросил:

    - Что здесь написано?

    - Ничего, - осмотрев лист с обеих сторон, Яков Александрович пожал плечами. - Чистая бумага.

    - Смотрите внимательней.

    - Чего ж смотреть?

    - Тогда пусть посмотрят остальные.

    Яков Александрович показал бумагу всем - на ней не было ни пятнышка.

    - Положите ее в карман, - сказал ему Сила.

    Яков Александрович выполнил просьбу. Сила помахал рукой вокруг него, сказал:

    - Достаньте бумагу и разверните.

    Яков Александрович достал из своего кармана бумагу и от удивления покачал головой: четко, ярко-красным карандашом на ней было написано: «Смерть фашизму, свободу народам!»

    Зрители были в восторге.

    Расталкивая бойцов, к Силе пробрался Сергей.

    - Можешь показать мне эту бумагу?

    - Пожалуйста.

    Сергей осмотрел бумагу самым внимательным образом, даже поглядел сквозь нее на свет и только потом положил в карман. А когда по просьбе Силы достал ее, все прочли на ней гордые слова: «Живела Рдеча Армада! Живела югославска Народна армада!»

    Сергей подошел к Силе и молча пожал ему руку. И Сила понял: в лице Сергея благодарят его все.

    Поздно ночью, вызвав к себе весь комсостав бригады, Август Эгон сказал:

    - Перехожу сразу к делу. По сведениям нашей разведки, фашисты собираются нас бомбить. До сих пор враг не знал точного расположения нашей бригады. Как видно, разведка у него работает неплохо. Быть может, в нашу среду попали лазутчики? Штаб принял решение о перебазировании. Сейчас нам важно прежде всего избежать преждевременных потерь, уйти из-под удара… План передислокации составлен. Будьте бдительны. Следите, не попытается ли кто-нибудь отстать, податься в сторону…

    - Неужели предательство… - тихо сказал Раде.

    - А что же это, по-твоему? Случайность?

    - Разве не мог обнаружить нас разведывательный самолет? Может быть, кто-нибудь допустил неосторожность - разжег костер или развесил белье на кустах…

    - После американцев не появлялся ни один самолет.

    - Если негодяй ходит среди нас, он может причинить немало бед. Да, надо уходить. Но враг не должен знать, что мы ушли отсюда. Оставим несколько палаток, замаскируем их так, чтобы могли обнаружить с самолета, и посмотрим, что получится.

    - Так и сделайте, - согласился Август. - Если есть предатель… А может, такого и не существует в природе? Тем лучше. Во всяком случае, надо быть начеку. Готовься встретить зло, когда-нибудь придет и добро. Будем осторожны и в то же время станем действовать смелее. Место, куда мы должны перебраться, находится под боком у врага.

    После полуночи партизаны перешли на другой берег реки Савы. А утром вокруг оставленного партизанами лагеря загорелся лес, подожженный фашистскими бомбардировщиками.

    Август, наблюдавший этот налет, раздумчиво сказал своим соратникам:

    - К сожалению, оправдались мои догадки… Еще раз прошу: удвойте, утройте бдительность.

    В последние месяцы 1944 года на фронтах в Италии царило затишье, англо-американские войска топтались на месте. Лишь изредка била дальнобойная артиллерия, летели куда-то на север бомбардировщики. Можно было подумать, что здесь нет войны, а идут тактические учения. И газеты пестрели стандартными фразами: «На фронтах никаких перемен».

    А в это время Красная Армия наступала. Освободив свои земли, советские войска вступили на германскую территорию.

    Войска Третьего Украинского фронта вели бои в Югославии. Осенью 1944 года, освободив совместно с частями Народно-освободительной армии Югославии столицу этой страны Белград, они повернули на север и северо-запад, нацеливаясь на Вену.

    Победы советских войск создали благоприятные условия для действий югославской армии, и она повела наступление на побережье Адриатики. Часть войск двигалась в направлении Триеста. Активизировали свои действия и партизаны. Многие партизанские отряды к тому времени были сведены в регулярные части и влились в Народно-освободительную армию Югославии. Бригада Августа Эгона, действовавшая в Словении, получила номер и вошла в состав 9-го корпуса. В последовавших затем ожесточенных наступательных боях бригада завоевала почетное звание ударной и наименование «Бозовишка», данное ей в память о расстрелянных итальянскими фашистами в 1930 году в селе Бозовишка, вблизи Триеста, борцах коммунистического подполья.

    Вскоре в горах зазвучала гордая походная песня бывшей партизанской, а ныне регулярной бригады:

    Поем о бригаде ударной и славной,

    Поем о походах ее и боях,

    Поем о бригаде интернациональной,

    Поем о героях, ее сыновьях.

    Пели эту песню югославы. Пели итальянцы. Пели русские - бойцы отдельной советской партизанской pоты - русской четы, выросшей из небольшого партизанского отряда, что родился в сентябре 1943 года в густых триглавских лесах…

    Шли бойцы по лесам и равнинам, шли по горам, переправлялись через реки. И всюду звучала партизанская песня, а в ответ ей неслись восторженные крики жителей освобожденных сел: «Живела югославска Народна армада!»; «Живела Рдеча Армада!»; «Живела братска Русия!»

    А когда упорствовал враг, сквозь ружейную трескотню и взрывы гранат гремели словенские призывные возгласы, раскатистое русское «Ура!», итальянское «Аванти рагацци!…», «Russia molto bene… Serapre forte!» [31] .

    Судьбы войны и мира решались на востоке; весь мир жил теперь известиями с советско-германского фронта, который с каждым днем отодвигался на запад. Советские армии охватывали Германию с севера и с юга; их железные объятия сжимались, сгибая и сминая оборону фашистов; каждый понимал: когда они сомкнутся - крах гитлеровской империи будет неминуем…

    И бойцы югославской армии, партизанских бригад, подпольщики Триеста и других городов, выполняя свои задачи, вносили тем самым неоценимый вклад в дело разгрома ненавистного врага, делали все, чтобы крах гитлеризма наступил возможно скорее.

    Тяжкие испытания и трудности ждали людей впереди, но позади трудностей и испытаний осталось, пожалуй, больше. Во всяком случае, было что вспомнить комбригу Августу Эгону. В юности он был мечтателем. Отлично учился, особенно увлекался историей. Кем он хотел стать? Наверное, ученым. Но слишком быстро началось крушение мечты: дальше школы он так и не пошел. Потом долго искал работу. И когда ему исполнилось двадцать лет, он наконец устроился грузчиком в триестинский порт.

    Жизнь была с ним жестока. Зато и Август был не из тех, кто склоняет голову перед судьбой. Тяжелая работа оказалась ему по плечу: ведь он был сыном рабочего! Скоро он стал старшим грузчиком порта - самые сложные работы выполнялись под его руководством, и он заслужил уважение товарищей по труду.

    Это были времена, когда итальянский фашизм обрек страну на страдания и унижения. Однако насилия, произвол не сломили рабочих; в глубоком подполье создавались все новые и новые прогрессивные рабочие организации.

    Август принялся за изучение произведений Маркса, Энгельса, Ленина и вскоре выдвинулся как неплохой агитатор. Вместе с Раде Душаном он организовал в порту несколько забастовок. А потом их пути разошлись - Раде уехал в Испанию бороться против фашистов в рядах интернациональной бригады, Август же только потому не уехал, что незадолго до этого был схвачен полицией.

    Друзья встретились опять только в сороковом году. С новой силой, решимостью и уверенностью продолжали они борьбу. Они были первыми среди тех, кто открыто выступил против фашистов. Окутанные туманами горы стали их родным домом. Здесь, в горах, фашисты столкнулись с вооруженным свободолюбивым народом. Капитуляция фашистской Италии летом 1943 года способствовала расширению партизанской борьбы в Югославии, и особенно в Словении. В Словении до этого дислоцировались войска итальянского одиннадцатого армейского корпуса под командованием генерала Марио Роботти; в состав корпуса входили 14-я пехотная дивизия «Мечарата» и различные оперативные группы. С момента оккупации немцами Югославии эти войска совершили тысячи невиданных по масштабам и неслыханных по своей жестокости злодеяний над мирными словенскими жителями.

    Как только было получено известие о падении фашистского режима в Италии, главный партизанский штаб Словении передал по радио приказ всем партизанским частям: разоружать фашистские войска. Партизаны неукоснительно выполняли этот приказ. При этом не обходилось и без кровавых стычек. Больше всех упорствовали отборные фашистские части «Калича нэра» - чернорубашечники, бывшая гвардия низложенного дуче Муссолини.

    Потом перед партизанскими войсками была поставлена новая задача: успеть до подхода немецких войск собрать и спрятать в горах отобранное у итальянских фашистов оружие, боеприпасы, медикаменты и снаряжение. Эту задачу партизаны тоже выполнили. Теперь у них было все необходимое для дальнейшей борьбы. В Словенском Приморье были сформированы две партизанские дивизии: тридцатая и тридцать первая; каждая состояла из шести бригад, вполне боеспособных подвижных соединений.

    В конце сентября 1943 года гитлеровцы бросили против партизанских частей Словении три дивизии, выдвинутые из Северной Италии. Немецкая авиация беспрерывно бомбила не только позиции партизан, но и беззащитные мирные селения. Отбомбившись, самолеты засыпали села листовками, полными угроз по адресу жителей, бойцов югославской армии, итальянских повстанцев. Однако бешеный натиск врага был отбит…

    Да, многое осталось позади. Но теперь наступали решающие дни. В воздухе ощутимо пахло победой. Надо напрячь все силы, чтобы разгромить врага.

    Люди, подобные Августу Эгону и Раде Душану, когда-то мечтавшие стать интеллигентами, вчерашние грузчики, ставшие воинами, были уверены, что добьются всего, о чем мечтали. Только мечта осуществится тогда, когда придет свобода. И они шли навстречу свободе сквозь огонь войны.

    Если же говорить о личных желаниях, то больше всего на свете Август Эгон хотел бы встретиться с дочерью. Пусть бы Зора была рядом… Сейчас он ей разрешил бы, пожалуй, прийти в бригаду.

    Но, как это часто случается, обстоятельства складываются совсем иначе, чем мы желали бы. В то время как Август Эгон мечтал увидеть дочь около себя, она шла с новым заданием совсем в другом направлении…

    По возвращении из Габриа в Триест Зора почти ежедневно наведывалась в кафе «Шток», где получала от Павло задания. Затем она шла выполнять их, а выполнив - докладывала, как и что успела сделать.

    Однажды Павло встретил ее на пороге, возбужденный и необычайно вежливый.

    - Танцуй! - заявил он.

    Зора смотрела на него с удивлением. Павло любит шутить, но ей-то не до шуток.

    - Значит, не догадалась, - усмехнулся Павло. - Если бы я сказал это русскому, он сразу бы понял, что ему - письмо. У них обычай такой: заставляют танцевать каждого, кому пришло письмо.

    - Значит… мне тоже… письмо?

    - Конечно. Да еще, наверное, долгожданное.

    - От кого? - спросила Зора, густо покраснев.

    - А я этого не знаю, - засмеялся Павло. - Если тебе письмо от моего бойца, то я рад: с ним, значит, все в порядке.

    Письмо было от Силы.

    «Дорогая Зора! Привет тебе из партизанского края, с гор Триглава, - писал он. - Я не могу рассказать, что я здесь увидел, сколько интересных людей встретил, но я скажу тебе о другом: не было еще дня, чтобы я тебя не вспомнил. Настроение у меня хорошее. Я выполнил все поручения, в том числе и твои. Посылаю тебе написанные Асланом (я встретил его первым из партизан при необычайных обстоятельствах) слова «Катюши» и фото».

    Зора прервала чтение, чтобы посмотреть фотокарточку. Довольно долго рассматривала она ее. «Взгляд очень серьезный, прямой, чистый, немного наивный. Таким я его и представляла», - подумала она. Потом пробежала глазами слова песни, улыбнулась, мысленно поблагодарила Силу за внимание - и снова вернулась к письму,

    «… Я пишу тебе издалека, а сердце бьется так, словно ты - рядом. Около тебя я молчал. Но ведь пока еще война, все может случиться, и поэтому я решаюсь тебе признаться в своей любви… Вот я написал эти слова, признался. Будь что будет. Когда мы встретимся в свободном Триесте (а осталось немного, начинаются решающие бои), ты, я надеюсь, ответишь мне, как подскажет сердце. Я не обижусь, если ты скажешь «нет». Но знай: я тебя люблю».

    Жаркий румянец залил щеки девушки, на глаза навернулись слезы.

    Павло сделал вид, что очень занят своими делами. «Милый, милый мой Сила», - подумала Зора и продолжала читать. «Ты знаешь, Зора: много лет назад я потерял отца. Я никогда не думал, что найду его. И где? Здесь. Здесь нашел я его. Я как раз докладывал твоему отцу, и вдруг заходит мой… Я счастлив безумно. Наши отцы дружили в прошлом, дружат и сейчас. Мой отец - комиссар отряда, которым командует твой. Мне не описать нашу встречу и то волнение, какое я испытываю даже сейчас, вспоминая подробности встречи. Наверно, ты порадуешься вместе со мной».

    Да, Зора от души порадовалась за друга.

    Она перечитала письмо еще раз и еще. Несколько слов в конце письма были зачеркнуты, и все же она ухитрилась прочесть их. «Дорогая, напиши, Васко пока еще в Триесте или куда ушел? Меня тревожит одна мысль…»

    Конец фразы был зачеркнут так старательно, что она не смогла ничего разобрать, но ей стало ясно: все мужчины ревнивы.

    Она словно забыла о том, что Павло рядом, и, опомнившись, долго не решалась взглянуть ему в лицо.

    - Ты будешь счастлива с этим парнем, Зора, - сказал Павло.

    Зора, застыдившись, отвернулась и принялась старательно теребить тонкие кисти платка. Выждав, пока она справится с волнением, Павло сказал, что ей опять нужно идти к итальянским партизанам.

    Зора как будто ждала этого - когда она подняла голову, в ее глазах было выражение сосредоточенности и решимости.

    Зора второй раз шла в село Габриа.

    Шла она и, подобно отцу, думала о пережитом, о предстоящем, о том, как хорошо было бы теперь быть рядом с отцом, Силой, Асланом - со всеми теми, кто ей близок, с родными людьми. А дорога вела ее в другую сторону. Впрочем, к друзьям. И в итоге - к встрече, к победе. И Зора чувствовала себя счастливой. Она шла по пути отца.

    Снова она увидела мастера-портного. Он встретил ее чрезвычайно приветливо, и по всему было видно, что он откровенно любуется девушкой.

    - Как дошли?

    - Хорошо.

    - Что нового в городе?

    - Нового много! - Зора многозначительно улыбнулась. - Что вас интересует?

    - Конечно, самое интересное.

    - Вот вам новость: Гитлер потерял своего друга.

    - Какого?

    - Самого близкого. Муссолини. Дуче снова пойман и повешен.

    - Ах, так. Собаке - собачья смерть… Гитлеру сначала удалось выкрасть его с помощью парашютистов. Плохи, значит, у него дела, если на этот раз не смог вызволить дружка из беды.

    - Теперь он думает о спасении своей шкуры.

    - Тоже серьезная забота. А в народе уже поют:

    С одной стороны - Россия,

    А с другой - Сербия,

    С третьей - Черногория,

    Гитлер должен умереть.

    Портной усмехнулся и посмотрел на часы:

    - Вы что же, уходите?

    - Мне дана свобода действий. Могу возвращаться, могу остаться.

    - Пока доберетесь до города, начнется бой. Оставайтесь. И вместе с нами войдете в Триест. Я ведь тоже, знаете, из Триеста. Видеть его свободным - наша мечта. Добьемся этого и займемся своими обычными делами. Я буду портным, только портным!

    И он от души засмеялся.

    Зоре вдруг захотелось рассказать этому славному человеку о своей любимой работе, о своих мечтах…

    А портной, как будто угадав ее мысли, продолжал:

    - У каждого, знаете, своя цель в жизни. Каждый хочет увидеть после войны своих родных, любимых. Может быть, и у вас тоже есть возлюбленный, о встрече с которым вы мечтаете?

    Справившись со своей растерянностью, Зора посмотрела на собеседника и невольно почувствовала, что он не из праздного любопытства интересуется ею.

    - Да, у меня есть близкий друг. Очень близкий. Он идет в Триест трудным путем…

    Портной помолчал.

    - Ну, так остаетесь у нас? - спросил он. Тот, другой, личный интерес к ней у него пропал.

    - Да. Прошу зачислить меня в боевую роту.

    - А с винтовкой обращаться умеете?

    - Да.

    Зора немного смутилась под его грустным взглядом и, понизив голос, добавила:

    - Прошу не отказать…

    - Ни в коем случае. Мы не обижаем гостей.

    Как и предполагалось, отступая из района Удины, фашисты двинулись на Триест. Впрочем, иного выхода у них не было. Итальянские партизаны, имея прежнюю задачу не допустить их к Триесту, расположились вдоль непроходимых лесов Палмановки, на предполагаемом пути их движения.

    Зора, доставившая партизанам новые важные сведения, добилась того, что ее включили в одну из рот. Но и на этом она не успокоилась и все время напрашивалась на задания. Услышав, что собираются посылать разведку, она как бы случайно оказалась около командира роты. Взгляд ее выражал просьбу, мольбу так ясно, красноречиво, что тот, разумеется, не мог отказать, и через минуту Зора уже пробиралась навстречу ожидаемому противнику. С ней шел партизан, у которого было непривычное имя - Ашот, и, хотя он говорил по-итальянски, Зора с первых же слов поняла, что он не итальянец. Обладая ненасытным любопытством, она умела терпеливо выспрашивать и в течение нескольких минут успела узнать, что Ашот - армянин, бывший военнопленный, что он знает Аслана с детства, друг ему, имеет с ним связь и при первой же возможности намерен с ним встретиться.

    - Говорят, он настоящий герой, этот Аслан.

    - Да, - с гордостью ответил Ашот. - У него львиное сердце. И, кстати, львиное имя: Аслан означает «лев».

    - Вот это совпадение! - засмеялась девушка. - Я вижу, в партизанах множество смелых ребят…

    - Так ведь трусливым тут делать нечего.

    - А вы давно здесь? Как сюда попали?

    - Э, долгая история… Не затеяли бы фашисты войну, никогда я сюда не попал бы, да и не состарился бы в несколько лет!

    - Ну, вы еще молоды, зачем говорить о старости?

    - Я и сам не люблю говорить об этом. Но, представьте себе, - Ашот на минуту замялся, посмотрел на Зору и, словно заручившись ее сочувствием, продолжал: - Была у меня невеста. Красивая… как вы. В тот день, когда была назначена свадьба, все и началось… Фронт… Контузия, плен, концлагерь… Самую прекрасную пору жизни у меня украли враги. Сейчас мне немногим более двадцати, а я уже седой, больной, измученный.

    - Ну ничего, скоро встретитесь с любимой. Она вас ждет, - уверенно сказала Зора.

    - Конечно, мы поклялись друг другу, что будем ждать… Но может быть, она и не знает, что я еще жив.

    Зоре понравились откровенность и простодушие Ашота. «Он достоин счастья, этот юноша, - подумала она. - Но девушка далеко… А мой Сила - рядом. Да, я счастливее этого парня».

    - Ведь верно, Ашот, что немцы, по существу, уже проиграли войну? А если так, то зачем они еще сопротивляются?

    - Они думают, что еще не все потеряно. Я слышал от одного пленного, что среди солдат идет разговор о новом оружии, которое Гитлер готовит, о какой-то адской машине; она способна якобы разрушить весь мир. Солдатам говорят, что надо выстоять во что бы то ни стало, выиграть время, а там все переменится. И еще их пугают расплатой… Вот они и дерутся как бешеные.

    Той порой они подошли к шоссейной дороге. Задача у них была простая: своевременно предупредить своих о появлении фашистов. И они затаились в придорожных кустах.

    Ждать пришлось долго.

    - Давайте выдвинемся вперед, чтобы дальше видеть, - предложила Зора. Ей не сиделось на месте.

    - Надо бы сначала напиться воды, - сказал Ашот, тряхнув пустой флягой, - у меня пересохло в горле.

    - Разве тут можно найти воду?

    - Почему же? Недалеко родник. Вода в нем - как шербет [32] , чистая и холодная как лед.

    Зора, сдерживая улыбку, посмотрела на Ашота.

    - Теперь я тоже пить захотела.

    Они отошли в лес, к роднику, и тут Зора услышала немецкую речь:

    - Шонес вассер! Шонес вассер! [33]

    - Ну, вот и дождались, - прошептал Ашот. - Пусть пока пьют. Это головная группа. Разведка. Пора дать сигнал нашим…

    Не долго думая, Ашот ловко вскарабкался на самое высокое дерево, почти на самую макушку, достал из кармана большой красный платок и развернул его. Ветра не было, и он стал размахивать платком…

    Он так и не узнал, заметили или нет сигнал свои, но фашисты заметили. Тотчас прогремела автоматная очередь, однако Ашот успел все же привязать платок к ветке и спуститься на землю.

    Снова послышались выстрелы.

    - Идут, - тихо сказал Ашот. - Готовьте гранаты. Надо задержать… чтобы наши успели принять меры…

    Группа фашистов медленно продвигалась вперед, охватывая партизан полукольцом. Зора и Ашот лежали неподвижно, словно убитые. Когда враги подошли совсем близко, Ашот бросил гранату. Немцев разметало в стороны, и Ашот с Зорой вскочили, побежали, стремясь от них оторваться. Но, чувствуя, что все равно уже не уйти, залегли. Переглянулись и не узнали друг друга - ни усов Ашота, ни родинки на лице Зоры не было видно от грязи.

    Зора слегка поднялась, осмотрелась.

    - Идут… Осторожно идут, потихоньку… А вон там еще группа…

    - Возьмите гранаты, Зора. И когда подойдут близко, бросайте, - сказал Ашот.

    Зора еще не знала, что пуля попала Ашоту в плечо, и только когда он уронил голову, поняла, что он ранен, подползла к нему, чтобы помочь.

    - Не надо. Уходите! Бросьте гранату… Хорошо… Еще одну… А теперь уходите! Не теряйте времени, уходите скорей!

    Грохнула последняя граната, и все стихло. И в неправдоподобной тишине послышалась возбужденная, громкая итальянская речь.

    - Вот и наши, - радостно воскликнула Зора. - Смотрите, Ашот, наши идут!

    Ашот не откликнулся и даже не пошевелился.

    - Ашот! - отчаянно закричала Зора. И, поняв, что он убит, она заплакала.

    А в лесу началась перестрелка: партизаны преградили фашистам путь на Триест.

    На войне, как и всюду, люди живут, любят и ненавидят, страдают и радуются. Разница, может быть, лишь в том, что здесь - все на виду, ничего не скроешь.

    Все знали, например, что Аслан любит Аниту. Скрывать это не имело смысла, и влюбленные встречались не таясь. Но подчас Анита терялась перед прямотой Аслана. Как-то, войдя в палатку, она увидела, что Аслан спит на ее кровати. Она не знала, что делать, и в растерянности присела на кровать. Смуглое лицо Аслана дышало спокойствием, волнистые волосы разметались по подушке. Смущение боролось в Аните с желанием обнять и поцеловать любимого.

    Больные спали. Тишину нарушало лишь похрапывание Аслана. Анита, отказавшись от мелькнувшего было желания разбудить его, села вышивать. Мысли ее вернулись к тем дням, когда она подружилась с Асланом. Началом всему, считала она, было даже не первое знакомство, а незначительный как будто разговор, что произошел немного позже.

    Однажды она увидела в руках Аслана пестро расшитый бархатный мешочек и спросила, что это такое.

    - Это кисет. Единственная память о доме, - ответил Аслан.

    - Его вышила твоя мать?

    - Да. Ему уже полвека, этому кисету.

    - Полвека?! - изумилась Анита.

    - Никак не меньше. Говорят, отец мой в молодости был красивым. Многие девушки заглядывались на него. А в то время существовал обычай: если девушке полюбился парень, она старалась понравиться будущей своей свекрови. И вот одна из соседних девушек особенно старалась угодить матери моего отца, при случае всегда ей в чем-нибудь помогала. Красотой девушка была под стать отцу. Вышивала хорошо, тюбетейки ее работы высоко ценились. И вот эта девушка подарила моей бабушке кисет. Хочешь - носи табак, хочешь - конфеты… Да, так вот, - продолжал Аслан, - моя будущая бабушка берет этот кисет и говорит сыну, то есть моему будущему отцу: «Я хочу, чтобы у меня была невестка, умеющая так вышивать». Сын, конечно, все понимает, и через некоторое время желание будущей моей бабушки исполняется. - Аслан улыбнулся. - Давно уж состарился мой отец, состарилась и мать, а кисет, вышитый ею, видишь, сохранился еще. Мать берегла его как зеницу ока; ей казалось, что кисет должен принести счастье тому, кто его носит. Собирая меня в дорогу, она отдала мне этот кисет. Носи, сказала, он выручит тебя из любой беды…

    - Ты хочешь сказать…

    - Я хочу сказать только, что, хотя кисет и не выручал меня из беды, он все же всегда был для меня частицей той жизни, о которой я всегда думаю. Он, если можно так сказать, для меня - символ любви.

    - Любви вечной, постоянной?

    - Да.

    - Аслан, а если он у тебя… пропадет? Вместе с ним ты потеряешь веру в любовь?

    - Нет. Разве что…

    - Ты что подумал? - Анита вдруг переменила тему. - Я хочу сказать только, что восхищаюсь мастерством азербайджанской женщины.

    - А разве у вас девушки не вышивают?

    - Нет женщины, которая не занималась бы рукоделием. Когда у меня будет свободное время, я покажу тебе, как у нас умеют вышивать…

    Вот с того разговора все и пошло. Она испугалась, как бы Аслан не подумал, что она к нему далеко не равнодушна; Аслан стал думать о ее словах, о своем отношении к ней… И так уж получалось, что ни о ком ином, кроме как друг о друге, думать и тревожиться они не могли. Чувства свои таить они не умели и не хотели - и теперь о них знали все… И все же Анита растерялась, увидев Аслана в палатке. Делать нечего, она склонилась над рукоделием. На тонкой ткани платка с каждым стежком все яснее проступали контуры цветов.

    Аслан что-то пробормотал во сне, вздрогнул, услышав свой голос, и повернулся на другой бок. Волосы упали ему на глаза. Анита осторожно поправила их и быстро отдернула руку, но было уже поздно: Аслан открыл глаза.

    - Прости, что занял эту постель.

    - Ничего. Спи.

    - Встаю. Не люблю валяться.

    - Ты так храпел, что, наверное, было слышно во вражеском штабе, - засмеялась Анита.

    - Что ты, я ведь никогда не храплю.

    - Да? В следующий раз приглашу свидетеля - не будешь спорить.

    - Сдаюсь, - засмеялся Аслан. - Я видел такие сны, что они стоят жизни. Побывал на родине. Снилось мне, что мать готовилась к моей свадьбе. Говорю ей: «Не спеши, мама…» А она отвечает: «Пора, сынок…»

    - Ты видел во сне свою невесту? - дрогнувшим голосом спросила Анита.

    - Разумеется.

    - Она очень красивая, твоя бакинка?

    - Моя возлюбленная - здешняя девушка. Ее я и видел во сне.

    - Не может быть, - Анита вспыхнула.

    - Правда.

    - Какая же из наших девушек даже во сне не дает тебе покая?

    - Та, которая в первый раз показала мне Улицу любви. Дочь горняка.

    Анита покачала головой, рассмеялась.

    - Хорошо, это только сон… А что ждет тебя наяву? Кончится война, ты возвратишься на родину, а она?

    - Я возьму тебя с собой.

    - М-меня? Ох, фантазер, - засмеялась Анита. - Если бы все было так просто, как тебе кажется…

    - Кто может помешать нам любить друг друга? Для любви нет преград, нет и границ.

    Ласково заглядывая в глаза Аслана, Анита спросила:

    - Ладно, увидим, как будет. А теперь сознайся: ты не дружил ни с какой девушкой?

    Аслан замялся, и на губах Аниты появилась тревожная улыбка.

    - Скажи, дружил?

    - В школе дружил с одной девочкой…

    - Вот, попался! Любил ее?

    - Э, это было давно, и она была такой маленькой!

    - Ну и что ж? Тогда была маленькой, а теперь - взрослая.

    - У нас с ней не дошло до любви.

    - А в Севастополе? Там не было девушки?

    - В Севастополе? - Аслан горько усмехнулся. - До того ли там было?

    - Хочешь сказать, что полюбил впервые?

    - Хочешь - верь, хочешь - нет, но это так, - твердо ответил Аслан.

    Анита ласково погладила его по голове. Аслан хотел поцеловать ее - она выскользнула из его объятий.

    - Это что за вольности?

    - Хочу, чтобы исполнилось хоть десять процентов моего сна.

    - А я этого не допущу!

    - А я прошу. Ну, только один раз.

    - Только один? - Анита игриво взглянула на Аслана. - Значит, второй раз поцеловать не захочешь? А ради одного раза я не согласна…

    - Чур, нет. Миллион раз… - поспешно сказал, он и, не дав девушке возразить, приник к ее губам.

    И хотя это был не первый поцелуй, лицо Аниты горело, как будто они целовались впервые. Она отстранила от себя Аслана.

    - Хитрый какой! - и, чтобы скрыть смущение, сказала: - Я загляну к раненым.

    - Да они же спят! Будить нельзя: сон - лучшее лекарство…

    - Ну хорошо, - сказала девушка. - Только смотри, без шалостей…

    Улыбнувшись, она достала из шкафчика тарелку с красной морковью.

    - Попробуй. Бывает у вас такая морковь?

    - Морковь? - спросил Аслан. - Разве на земле есть место, где не бывает моркови? Или картошки? Или капусты?

    - Нет, ты только попробуй, какая сладкая…

    - Давай попробую. - Аслан взял одну морковку, весело надкусил ее белыми крепкими зубами. - Все-таки не то… Вот однажды я ел такую морковь, слаще которой уже не найти.

    «Сейчас начнет вспоминать», - подумала Анита. И, стараясь отвлечь его, весело сказала:

    - Ты, наверное, ел шоколад, а не морковь.

    - Нет, дорогая, морковь. Но она была вкуснее шоколада.

    - Должно быть, очень редкий сорт.

    - Сорт не знаю какой, но я ел ее в концлагере. «Хотела отвлечь, а получилось наоборот», - с горечью упрекнула себя Анита.

    - Милый, гони от себя мрачные мысли! Все страшное позади и больше никогда не вернется.

    - Я тоже так думаю… Но ты не беспокойся, случай, о котором я тебе расскажу, право, смешной… Конечно, было это в лагере, и голод одолевал нас. Вот мы с товарищами и решили пробраться на склад, где хранилась морковь. Выбрали самую темную ночь, выждали момент, когда охранник отошел в сторону, и, юркнув в окно, свалились прямо на кучу моркови. Темень такая, что хоть глаз выколи. А мы и рады - насели на морковь… Кое-как вытираем и едим, едим… Ничего более вкусного я, наверное, в жизни своей не едал. Во всяком случае, не могу вспомнить. Возможно, в ту минуту мы были самыми счастливыми среди пленных. Не помню уж, сколько времени мы пировали. Одним словом, пока не услышали шаги охранника. Он что-то, видимо, заподозрил. Вошел, мерзавец, прислушался да вызвал другого. Я, говорит, слышал какое-то похрустывание. А второй отвечает: «Здесь полно крыс». Потом оба расхохотались и давай стрелять наугад в темноту. Как мы уцелели, не знаю… Да еще набили морковью карманы для товарищей. В тот вечер в бараке был праздник…

    - Да… - только и сказала Анита. - Но такое больше никогда не вернется.

    Они беседовали почти до самой зари. Аслан, взглянув на восток, сказал:

    - Теперь, дорогая, я должен идти.

    - Но ведь ты нисколько не отдохнул!

    - Зато побыл рядом с тобой!

    Перед началом решающих боев за Триест Август Эгон созвал совещание командного состава. Партизанам, больше трех лет героически сражавшимся против врагов в горах, надлежало развернуть широкие операции. Каждый понимал, что заключительные бои будут жестокими; это уже не партизанская война… Фашисты располагали в этих краях значительными силами, большую часть которых составляли четники. Предвидя свой конец, четники дрались с отчаянием обреченных.

    Главный партизанский штаб Словении возлагал на бригаду Августа Эгона серьезные задачи. Бригада нацеливалась прямо на Триест, но предварительно она должна была выйти на плато Истрия, все пути к которому были закрыты врагом.

    В общих чертах ознакомив командиров с задачей, Август Эгон сказал:

    - Теперь мы должны действовать так, чтобы приумножить славу нашей бригады. Фашисты и четники утверждают, будто наша бригада в недавних боях обескровлена. Пусть они пребывают в этом заблуждении - тем хуже для них… Я хочу знать ваше мнение, товарищи. Пусть каждый выскажет свои предложения, как лучше выполнить нелегкую задачу…

    Утомленный бессонной ночью, Август переводил усталый взгляд глубоко ввалившихся глаз с одного лица на другое.

    - Я жду. Начинайте, товарищи! Что думаете о предстоящих делах? Что нужно для успешного проведения операции?

    Командиры молчали, собираясь с мыслями.

    Тогда, к удивлению многих, встал Мрва, никогда не выступавший на совещаниях. Он заговорил, поблескивая очками:

    - Задача нам дана, действительно, очень серьезная. Для того чтобы овладеть Истрией, мы должны разгромить вражеские силы, засевшие в окрестных лесах. Выходить на исходные позиции придется горами. Это трудный путь. Но мы его одолеем, конечно. Однако хотелось бы знать, каковы силы фашистов, стоящих перед нами?

    - До тридцати тысяч четников и немцев, - сказал Август.

    - А какие силы могут выступить против нас со стороны Удины?

    - Надо полагать, значительные, - ответил Август. Почему-то ему не хотелось выкладывать все сведения о противнике, хотя он ими располагал. - Дело ведь, товарищи, совсем не в том, сколько будет фашистов, а в том, как их разбить!

    Вошел дежурный, подал Августу записку. По мере того как Август читал донесение, лицо его бледнело.

    - Послушайте, что пишут наши товарищи, оставленные ожидать самолеты союзников с оружием и боеприпасами. «Весь день мы дежурили на склоне холма. В назначенное время никто не прилетел. Спустя немного показались два английских самолета; они сбросили три тюка обмоток и запас жевательной резины. Зато в это же самое время четникам Михайловича были сброшены и обувь, и обмундирование, и консервы…»

    Август дочитал донесение.

    - Очевидно, английские летчики опять заблудились, - заключил он. - Всякий раз, когда им предстоит доставить что-нибудь партизанам, они теряют ориентиры и сбрасывают предназначенное нам нашим врагам!

    Когда улеглось возмущение, Август кивнул Мрве; продолжайте.

    - Я сомневаюсь, - продолжал Мрва, - справится ли бригада имени Гарибальди со своей задачей? Сможет ли она сдержать противника?

    Август, подумав немного, спросил:

    - По-вашему, одной бригады мало?

    - Если бы это была настоящая бригада, тогда, конечно, одной бригады вполне достаточно. А на эту бригаду трудно надеяться, - ответил Мрва. - И, по-моему, было бы лучше не привлекать других. Триест надо брать своими силами.

    - В боеспособности итальянской бригады сомнений быть не может, - возразил Август. - Эта бригада прошла серьезные испытания, закалилась в сражениях. Ее бойцы не раз громили фашистов. Неверное, ничем не обоснованное мнение о том, что итальянцы плохие солдаты, давно пора отбросить. Когда люди сражаются за правое дело, они готовы на все. Совсем другая картина, если приходится сражаться черт знает за что… Никто не сможет отрицать, что итальянские партизаны совершили немало замечательных дел. И раз уж зашел разговор об этом, я хочу заметить следующее. Прежде всего, мы должны быть скромнее. Мы допустим серьезную ошибку, если переоценим себя, а роль других сведем к нулю. Надо смотреть шире и видеть дальше. Я не скрываю: встревожен словами товарища Мрвы. Мне почудились в них отголоски кичливости. Мы, мол, это мы, а они - что? Но, товарищи, если сегодня мы не сумеем оценить роль боевого соседа, от действий которого, кстати, зависит успех всей операции, то завтра, не исключено, мы перестанем разбираться в реальной обстановке и не сможем трезво оценить то или иное явление. Я давно слышу, например, разговоры о помощи. И здесь, мне думается, пора внести ясность. Можно сбросить нам тюк обмоток - это тоже как будто помощь. Но надо видеть и помощь - настоящую, неоценимую. Такую помощь оказывает нам своей героической борьбой Советский Союз. Его армия громит основные силы фашистов, связывает им руки здесь. Он помогает нам и оружием. Это - решающая помощь; не видеть ее может только слепой или злонамеренный. Не скрою, кое-кто стремится умалить эту помощь… Не нам, товарищи, заниматься такими рассуждениями. Мы - воины, мы должны быть справедливыми и честными в своих суждениях, потому что мы лучше знаем, кто и чем нам помогает…

    Мрва, которого перебили уже второй раз, переминался с ноги на ногу, жалея, что выступил.

    - Я, - сказал он, - о помощи ничего не говорю… Я ничего не отрицаю… Я только думаю, что, раз нам дана задача, надо ее решать своими силами…

    Август и сейчас не уловил, не понял, - почему Мрва сделал ударение на том, что город надо брать своими силами. Зато Мрву хорошо понял Аслан: для него позиция Мрвы и не была особенно неожиданной; Мрва не раз говорил, что Триест город югославский, значит, югославы и должны его освобождать.

    Выждав, пока комбриг кончил говорить, Аслан попросил слова:

    - Я хочу сказать открыто все, что думаю. Мне кажется, товарищ Мрва, вы или не понимаете нашей главной цели, или мельчите ее. Мы уже несколько раз спорили с вами по этому поводу, не так ли?

    - Здесь не место для споров, - возразил Мрва. Он сел.

    - А я думаю, как раз место. И время. У вас туманные представления о будущем Триеста, - продолжал Аслан. - Вас слишком волнует вопрос, кому будет принадлежать Триест. Но разве мы ведем национальную борьбу? Наша цель - освободить Триест от фашистов. Это - главное. Триест - многонациональный город. Как решится его судьба - это, конечно, пока никому не известно. Однако опыт истории учит, что представители различных национальностей могут жить в дружбе. Возьмем, к примеру, наш Баку. Там азербайджанцы, русские, армяне живут одной дружной семьей. И вот, когда я думаю о будущем Триеста, я представляю его похожим на наш многонациональный город. В нем будут жить люди разных национальностей, но националистам в нем не должно быть места…

    От волнения Аслан стал заикаться, и Мрва, заметив это, засмеялся злорадно. Тогда Аслан сказал:

    - Чему это вы смеетесь? И вообще, Мрва, вы ведете себя возмутительно! С такими взглядами, как у вас, невозможно оставаться в отряде. Или надо решительно исправлять свои ошибки, или уходить!

    - Ого! - взвился Мрва. - Ты, пришелец, чужак, будешь мне указывать, что я должен делать и даже как я буду думать? Пробирайся домой и там указывай, кому как себя вести!

    - Как у тебя язык поворачивается? - гневно спросил Мрву Анатолий. - Аслан стоит сотни таких, как ты!

    - Ну, это уж слишком! - рассвирепел Мрва.

    - Аслан прав! - раздались голоса.

    - Очень резко тоже не следует говорить.

    - Правда глаза колет!

    - Здесь не собрание!

    Аслан взял себя в руки.

    - Возможно, я и погорячился, - сказал он. - Но я считал и считаю, что здесь, в горах, мы сплотились и сдружились. Югославы, итальянцы и мы - это как три вершины Триглава. Я говорю «мы», хотя нас, советских граждан, немного здесь… Однако то, что мы делаем, дает нам право считать себя представителями советского народа… И поэтому я говорю: пока мы - югославы, итальянцы, советские люди - все вместе, мы сильны и несокрушимы, как горы Триглава. А всякий, кто посягнет на нашу дружбу… Одним словом, нам с такими - не по пути…

    - Успокойтесь! - раздался повелительный голос Августа. - Мы очень ценим и никогда не забудем участия советских товарищей в нашей борьбе. У нас общий враг и общая цель. Аслан прав. Ссориться нам незачем. А вы, Мрва, должны прислушиваться к замечаниям Аслана. А предстоящие бои покажут, кто на что способен.

    Затем выступили еще несколько человек; они коснулись конкретных вопросов: как лучше обеспечить скрытность движения, как быть с тяжелым вооружением и транспортом при переходе в горах, как добыть продовольствие, как развертываться на равнине.

    Мрва молчал. Но видно было, что он нервничает, то и дело чувствуя на себе пристальные взгляды. Особенно его раздражал спокойно-изучающий взгляд Раде Душана.

    Много полезных советов подали бывшие советские военнопленные, в том числе и Аслан. Когда речь зашла о деталях, он не мог утерпеть и выступил еще раз.

    Август, подведя итоги совещания, поблагодарил командиров. К размолвке, вызванной выступлением Мрвы, он больше не возвращался.

    - Итак, товарищи, слушайте боевой приказ…

    Пока шло совещание, Сила расхаживал перед штабом - ждал брата.

    Наконец появился Анатолий. Сила кинулся к нему.

    - Анатолий, возьми меня с собой!

    - Ради этого стоишь тут? - засмеялся комбат. - Другого времени не нашел? Тут, брат, обсуждают вопросы поважнее, чем твой. Завтра я решу, пойдешь ли ты с нами. Лучше, однако, не ходить…

    - Это почему? Считаешь, что я еще не дорос? - Сила обиженно взглянул на брата.

    - Поход будет трудный. Ты в горах еще не хаживал…

    - Ты тоже не альпинист…

    Анатолий задумался на минуту.

    - Ну ладно, - сказал он, соглашаясь не потому, что настаивал Сила, а по другим соображениям. Если не взять парня с собой, то где оставить? А если отправить одного в Триест? Как он туда доберется теперь? - Пусть будет по-твоему.

    Август намеревался отдохнуть после совещания, но, размышляя о споре Мрвы и Аслана, совсем потерял сон. И чем дальше он думал об этом споре, тем больше убеждался, что это не обычный спор. Непонятно, куда гнет Мрва? Он - бывший офицер, но примкнул к нам давно… Неужели он националист? Что с ним делать? Его взгляды вредны, опасны. В бригаде, интернациональной по составу и по духу, они получают отпор. Можно ли такому человеку поручить ответственное задание? Националисты - люди озлобленные, готовые на любой, самый вероломный шаг…

    Когда фашистские самолеты бомбили прежнее место дислокации бригады, у Августа возникло невольное подозрение, что немцы имеют среди партизан своего человека. Он говорил об этом с Раде, и тогда они перебрали в уме всех. И Август признался: «Сердце не позволяет видеть в ком-либо изменника. Все - свои люди. Или кажутся своими». Теперь прежние подозрения снова закрались в сердце. Август чувствовал, что ему не уснуть до утра, если он сейчас же не поговорит с Раде.

    Он встал и пошел в палатку комиссара.

    Раде спал. Август колебался, будить его или нет. Постояв немного, решил уйти, но Раде, спавший очень чутко, уже проснулся.

    - Это ты, Август?

    - Я, дорогой. Прости, что разбудил.

    Раде уселся на земляные нары.

    - Какие-нибудь новости?

    Август сел рядом с ним.

    - Никаких. Наоборот, меня беспокоит одна старая мысль…

    - Подозрение какое-нибудь?

    - Да. Скажи, что ты думаешь об этом Мрве?

    - Злой человек, недоброжелательный, но неплохой командир. Все поручения выполняет, порой выказывает усердие и храбрость. Но сильно заражен националистическим душком - это Аслан верно подметил. В душе он не наш… Но чтобы…

    - Я тоже думаю, что едва ли он решится на это… Подлецы - они приветливы, услужливы, скрытны. Они не станут выдавать себя такими выступлениями на совещании, какое сделал Мрва.

    - Как знать… Возможно, и такая линия поведения своего рода хитрость. Все бывает… Но, в общем, даже если и есть подозрения, то нет достаточных оснований быть уверенным, что они оправдаются. На всякий случай, однако, не мешает за ним присматривать. Может, держать его почаще на виду… Ответственных заданий пока не давать… И будем надеяться, что подозрения не оправдаются. Приятнее убедиться, что человек лучше, чем о нем иногда приходится думать. А речи такие, как речи Мрвы, должны получить отпор…

    - Аминь! - мрачно пошутил Август.

    Вскоре бригада снялась с места и двинулась через горы к месту новых боев.

    Батальоны поднялись до снеговых вершин.

    Солнце сияло вовсю, а люди мерзли от холода. Снег хрустел под ногами. Дышать было все труднее.

    За снеговыми перевалами лежала Истрия. Их ждали как освободителей Триест, Пола, Фиуме и бесчисленные села. И партизаны, забыв про усталость, взбирались все выше и выше. Впереди шел батальон Мирко, а впереди первой роты шагал сам комбат. Каждый боец имел в руках палку с заостренным концом; от этого роты напоминали отряды альпинистов.

    Скалы в диком беспорядке громоздились друг на друга; казалось, многие из них вот-вот рухнут. Люди, впервые увидевшие эти нагромождения гигантских глыб, приближались к ним не без страха. Говорили, что до войны только отдельным смельчакам удавалось забраться на эти высоты. За всю войну фашисты ни разу не рискнули сюда подняться.

    После трудного многочасового перехода батальон вышел к перевалу. Солнце уже скрылось, и наступил вечер. Вокруг царила тишина, нарушаемая только гулом горного потока - шумела беспокойная река, проложившая русло в узком, тесном ущелье, - Сава. Найдется ли в Словении человек, который не любил бы красавицу Саву? Отсюда, с гор, она тянется голубой лентой через всю Югославию. Кто не пил ее хрустально-прозрачную воду? И у кого не было дорогих воспоминаний ранней юности, связанных с этой рекой?

    После недолгого отдыха партизаны снова двинулись в путь. Спустилась ночь, а они все шли и шли.

    Сила устал, но от товарищей еще не отставал. Он был доволен и горд: его мечта сбылась, он в отряде бойцов, у него в руках - оружие. И только одного парню жаль: Зоры нет рядом…

    По цепи передали приказ: двигаться осторожно.

    Шли без дорог и тропинок. Общее направление прокладывал комбат, а бойцы двигались вслед за ним, выбирая путь кто как умел, кому где казалось удобнее.

    В конце колонны низенький, толстый боец вел на поводу мула, всеобщего любимца по кличке Кадишон. Кадишон свободно проходил по самым опасным местам. Но на этот раз он все-таки подкачал: зацепился на крутом повороте вьюком за выступ скалы и, не удержавшись, скатился куда-то вниз. Погонщик поднял такой крик, что весь батальон вынужден был остановиться. Долго искали Кадишона и наконец, потеряв надежду найти, двинулись дальше. «Эх, Кадишон, Кадишон», - жалостно причитал погонщик, чуть не плача. Когда, одолев перевал, батальон спустился вниз и расположился на привал в лесу, партизаны особенно остро почувствовали потерю: ведь вместе с Кадишоном пропал дневной запас пищи. Бойцы загрустили: «Где-то наш Кадишон, жив ли, бедняга?» Вдруг послышался треск: кто-то пробирался кустарником. Партизаны вскочили, насторожились, а когда раздвинулись кусты, перед изумленными глазами бойцов предстал их серый длинноухий приятель - живой и невредимый, только тяжелая ноша его чуть сбилась набок…

    Первым пришел в себя погонщик мула. Радостно крича, он кинулся целовать Кадишона. Партизаны, смеясь, обступили мула тесным кольцом, трепали по шее, гладили по спине: «Наш Кадишон жив, наш Кадишон пришел, ну и умница Кадишон».

    За исключением этого происшествия, в первые сутки ничего особенного не случилось.

    А на следующем переходе отстал Сила - сказалось отсутствие привычки к большим переходам. С утра его видели в самом хвосте колонны. И это не на подъеме, а на спуске с гор!

    Конечно, идти рядом с прославленным Кадишоном было ему не очень-то лестно. Хотелось парню вырваться вперед, догнать и обогнать других. И Сила старался шагать быстрее, но даже там, где не привыкшие к горным условиям люди шли без особого напряжения, спотыкался, скользил. От Аслана он отстал так далеко, что даже потерял его из виду.

    Сверху он заметил, что колонна делает большой крюк. И тогда-то Сила решил сократить путь. Он свернул направо, чтобы пройти напрямик и сразу догнать головную часть батальона.

    Сначала идти было легко. Но вскоре Сила уперся в отвесную стену - ни вправо, ни влево, ни вниз дороги не было. Пришлось карабкаться вверх. Пот лил с парня градом. Наконец, предельно уставший, он подтянулся на руках, вылез наверх, но, заглянув вперед, пологого спуска не обнаружил - под ногами был обрыв, узкая, глубокая щель шириной метров в шесть. Внизу виднелось множество острых камней. Сила понял, что вперед идти нельзя, возвращаться назад и обходить скалу значило потерять время и остатки сил; крикнуть, позвать на помощь товарищей - стыдно. Что они скажут, когда узнают, что брат комбата застрял в скалах? Укоризненный взгляд Анатолия будет хуже смерти.

    Выходит, дорога все-таки одна - вперед.

    Между тем вниз даже посмотреть страшно. Сила лег и подполз к краю обрыва. Метрах в пяти внизу была крохотная площадка; если спрыгнуть на нее, оттуда можно идти вниз по ущелью.

    Сила стал спускаться ногами вперед… Главное - попасть на площадку… С минуту держался на руках - с радостью бы отказался от своего намерения, да сил подтянуться наверх уже не было. И, закрыв глаза, он соскользнул вниз и на какое-то время потерял сознание. Очнувшись, почувствовал саднящую боль в руке. К счастью, он отделался только ссадиной. Хорошо, что камни, сорвавшиеся сверху вслед за ним, его не задели. Сила подобрал винтовку и стал осторожно спускаться по ущелью. Оно вывело его на крутой безлюдный склон. Тишина стояла непередаваемая. Где же люди? Неужели успели уйти далеко?

    Забыв про боль, Сила побежал вниз по неровной крутой тропинке. Кто знает, может быть, в отряде уже узнали об его исчезновении? Может быть, его уже ищут? Отстать, заблудиться - какой позор! Мул - бессловесное, неразумное животное - и тот нашел свой отряд…

    А он боец как-никак, неужели не сможет отыскать товарищей?

    Сила остановился, прислушался. Тишина. Вдруг сердце его радостно забилось: он уловил приглушенные расстоянием людские голоса. Затем голоса смолкли, он услышал шум шагов и увидел подходящего к нему высокого человека. Сердце Силы готово была выпрыгнуть из груди.

    - Аслан!

    - Где ты был? Я давно ищу тебя.

    - Где батальон?

    - Совсем близко, пойдем.

    Узнав, что партизаны отдыхают и что его, кроме Аслана, никто не ищет, Сила немного успокоился.

    - Только Анатолий пусть не знает об этом, хорошо? - попросил он Аслана.

    - Не открывай тайну другу, у друга тоже есть друг, - засмеялся Аслан. - Так говорится в пословице.

    - Значит…

    - Ну, я шучу. Если хочешь, чтобы никто не узнал, никто и не узнает.

    - Теперь, Аслан, я пойду с тобой, чтобы не отстать,

    - Не торопись. Отдохни немного. Локоть не болит?

    - Нет, - ответил Сила, хотя боль в руке сильно его беспокоила.

    - Сделаем перевязку. - Аслан достал из сумки пакет с бинтом.

    - Не нужно, прошу тебя, - взмолился Сила.

    - Не беспокойся, повязка будет под рукавом, никто ее не увидит. А рану запускать нельзя, мало ли что может случиться…

    - Знаешь, Аслан, я очень беспокоюсь, почему Ежа еще не появился в отряде, - заговорил Сила, покорно подставляя Аслану руку.

    - Ты что, скучаешь по нему? - засмеялся Аслан.

    - Очень, - в тон ответил Сила. И посерьезнел. - Я думаю, не догадались ли немцы о подмене документов?

    - А я думаю, Ежа не пришел по какой-то иной причине. Может, подмена приказов обнаружена, и это вызвало какие-то новые распоряжения… Ну, а если твоя проделка еще никем не разгадана, Ежа придет!

    Раздался сигнал «Подъем». Из-под кустов и из-за валунов вставали партизаны. Батальон молча построился и молча, несколькими цепочками, двинулся дальше. Слышно было только, как шелестят листья на деревьях.

    Разведка и дозоры ушли еще раньше.

    Наконец скалистые места были преодолены; все облегченно вздохнули. Начался лес. Люди двигались по густой чаще, где царил мрак, хотя уже давно наступило утро: кроны огромных деревьев, переплетаясь между собой, заслоняли солнечный свет.

    Штаб бригады двигался теперь вслед за батальоном Анатолия Мирко.

    Комбат торопил бойцов.

    …Партизаны прошли еще немного и наконец остановились у неглубокого ручейка, который едва слышно журчал в высокой траве. Тут решили ждать вечера: идти дальше, оставаясь незамеченными, можно было только после наступления темноты. Погонщик мула, он же ротный повар, развел костер и поставил на него котел с палентой. На каких только кострах не кипел этот котел, в каких не бывал он местах, каких только событий не был свидетелем! На боках у него множество вмятин; последнюю он получил, когда мул сорвался с тропы… Но службу свою помятый, почерневший в дыму походных костров котел нес исправно. Пять ведер вмещалось в него - вполне достаточно для того, чтобы накормить все подразделение.

    Сила никогда еще не ел такой вкусной паленты.

    Настроение у него поднялось. Он вспомнил весь поход и удивился, как много прошли. Далеко позади остались древние горы Триглава. Далеко позади осталась даже зима, с ее снегами и ветрами. Здесь уже чувствовалось дыхание моря; здесь солнце грело по-настоящему. Кругом бушевала весна.

    - А нам повезло, - сказал Аслан Силе. - Комбат посылает в разведку.

    - И меня? И меня?

    - И тебя. А чему ты радуешься? - Аслан усмехнулся. - Слишком-то не ликуй: много дел надо сделать за короткое время. Надо установить, хотя бы приблизительно, какими силами располагает противник в районе Цркно, определить удобные пути продвижения в тот район и попутно выяснить, где находятся наши друзья.

    К шести часам вечера мы должны вернуться. Так что подожди, ликовать будем по возвращении…

    К Аслану подошел комбат, и они заговорили о каких-то деталях предстоящей разведки, причем Анатолий спросил Аслана:

    - Может быть, опять захватите ведра?

    - Да, пожалуй, возьмем.

    Сила не мог понять, о чем идет речь. Тем не менее, когда Анатолий спросил, ясна ли ему задача, он, как и Аслан, с готовностью ответил, что ясна.

    Быстро были опорожнены четыре ведра. Отдав два из них Силе, Аслан сказал: «Они нам понадобятся». И на недоуменные вопросы Силы ничего не ответил.

    Скоро, облачившись в фашистскую военную форму, они скрылись в густых зарослях кустарника. Долго шли лесом; остановившись на опушке, прежде чем выйти на поляну, Аслан сказал шепотом:

    - Здесь надо держать ухо востро…

    Пересекли и поляну, снова углубились в лес. Аслан шел уверенно, словно все тут было ему знакомо до мелочей. Совершенно неожиданно сквозь поредевший лес внизу забелели здания небольшого городка.

    - Цркно, - сказал Аслан.

    - Я узнал, - шепотом ответил Сила.

    Да, это был Цркно. Прекрасный курорт, который до войны славился своими целебными грязями и водами. Каждое лето съезжалось сюда множество людей - лечиться и просто отдохнуть на лоне чудесной природы. Поселок утопал в зелени садов. В громадном естественном парке, окружавшем санаторий, росли тенистые каштаны, дубы, клены, среди буйно цветущих трав и зарослей шиповника, терна, калины текли ручьи. Парк незаметно переходил в лес, лес карабкался в горы, живыми зелеными волнами затоплял неширокие влажные долины. Горы синим венцом окружали городок со всех сторон, как ревнивые сторожа, охранявшие покой и свежесть этого уголка природы от мирской суеты. С началом войны тут все изменилось: курорт закрыли, поселок обезлюдел, оставшиеся жители попрятались, со страхом и затаенной ненавистью глядя на самодовольные и наглые физиономии фашистов, которые распоряжались теперь в поселке, как хозяева. Некоторое время спустя после захвата поселка фашисты куда-то ушли, предварительно разграбив все городские лавчонки и обшарив все погреба жителей. В Цркно осталось небольшое подразделение; в великолепных зданиях санатория расположились офицеры и солдаты.

    Сила знал эти места. Тут он, недолго правда, работал в кочегарке. Он успел полюбить этот тихий мирный поселок, окруженный садами, этот величавый тенистый парк, эти белые здания санатория, сиявшие в буйном прибое зелени, словно сказочные дворцы. В воспоминаниях Цркно представлялся ему маленьким зеленым раем, затерявшимся среди гор и лесов. Сколько раз потом в своих снах он видел себя вместе с Зорой в этих лесах! Взявшись за руки, они шли и шли куда-то по траве и цветам…

    Аслан и Сила спустились вниз, в санаторный парк, и Сила не узнал зеленого рая. Здания больше не казались дворцами - это были запущенные казармы с облупленными стенами, с выбитыми окнами, зиявшими, как глазницы на черепе мертвеца. Вокруг искалеченных стен больше не цвели розы, не пламенели георгины, не благоухали кусты жасмина, белой акации, даже трава не зеленела: все было вытоптано, уничтожено, вырвано, загажено, засорено осколками, кирпичом, ржавыми консервными банками, пустыми бутылками. Парк перед самым санаторием поредел, то тут, то там вместо темно-зеленых горделивых буков сиротливо торчали огромные пни с могучими сплетениями окаменевших корней. Стволы уцелевших деревьев были смертельно покалечены, обожжены, под ними разводились костры - огромные плешины от огня виднелись чуть ли не на каждом шагу. И сейчас на зеленой лужайке в парке горело несколько костров; над кострами висели походные котлы, а вокруг сидели и лежали немецкие солдаты; до Аслана и Силы доносился гогот и громкие выкрики.

    - Орда, дикая орда, - шептал Сила. - Давить бы вас, бить, как бешеных псов, как саранчу, как чумных крыс!

    - Возьми-ка себя в руки, - спокойно заметил Аслан. - Теперь нам больше, чем когда бы то ни было, нужна выдержка.

    Они стояли под большим деревом и внимательно наблюдали за вражескими солдатами, сновавшими по парку.

    У ручья мылись несколько солдат. Дрожа от холода, они все-таки робко плескали на себя воду. Сила спросил Аслана:

    - Чего это они мучаются?

    - Если бы мы были на их месте, - ответил Аслан, - тоже купались бы. Бани-то нет, а вши не дремлют. В санатории только офицеры купаются, да и те завшивели.

    Солдаты, постирав белье, развесили его на кустах. Тут же валялись их верхняя одежда и оружие.

    - Давай разоружим их, - предложил Сила.

    - И голых, погоним и сдадим Анатолию? Всех насмешим, не так ли? - улыбнулся Аслан.

    - А что?

    - Да ничего. За такой номер нам спасибо не скажут. Панику вызовем, врагов предупредим, и все наши усилия пойдут насмарку. Нет, браток, мы на такое не пойдем. Мы - разведчики, пойми это и воздержись от соблазна.

    Несколько солдат с ведрами подошли к ручью. На лице Аслана появилось радостное выражение. Он весело посмотрел на притихшего Силу.

    - Вот теперь пригодятся ведра. Постараемся смешаться с солдатами и проникнуть в расположение части. Тут у них автобатальон размещается… В лица водоносов никто не заглядывает, а сами они друг друга не знают - тут собраны дежурные солдаты со всех подразделений. Ну, а в случае чего есть и свой человек, выручит.

    Разведчики потихоньку спустились между кустами к ручью, деловито наполнили ведра, спокойно один за другим пошли вслед за немцами и вместе с ними направились к казармам. Сила шел, затаив дыхание. Солдаты были очень раздражены, работа водоносов не особенно им нравилась, и они ругались между собой, друг на друге срывая зло.

    - Отдохнем немного, - сказал самый маленький и тщедушный, в мокрых до колен брюках.

    Предложение всем пришлось по душе, и многие тотчас сели. Сели и Аслан с Силой, немного поодаль от других. Маленький посмотрел на большое ведро, глубоко вздохнул:

    - Проклятая жизнь! Воевать в тысячу раз лучше!

    - Смотря где воевать. С партизанами воевать тоже не сладко, - ответил ему другой водонос.

    - Ну, партизан можно уже не бояться, от них ничего не осталось, даже командир отряда, говорят, попал в плен…

    Аслан выразительно посмотрел на Силу.

    - Брехня, - возразили маленькому. - Этим россказням только ты и веришь. Если бы не было партизан, зачем наши части торчали бы тут? Из любви к природе?

    - Говорят, скоро мы уходим отсюда.

    - Тс-с… Унтер-офицер идет! Пошевеливайтесь! - раздался голос старшего. - Скорей, скорей!

    Унтер- офицер, человек с грубым, суровым лицом, преградив дорогу водоносам, закричал что было силы:

    - Свиньи! Я отправил вас носить воду или отдыхать? Если бы не увидели меня, не двинулись бы с места! Я покажу вам, как увиливать от работы!

    Он приказал солдатам построиться в затылок друг другу, скомандовал:

    - Хиллинг! Ауфштеен! [34]

    Солдаты послушно исполнили эти команды. Но затем снова последовало: «Хиллинг!», «Ауфштеен!», и водоносы ложились где попало и вскакивали, чтобы тут же снова лечь. Пот лился с них градом, а унтер-офицер знай улыбался в усы да, тараща глаза, орал: «Ложись! стать!»

    Аслан и Сила подобно другим и даже проворнее других выполняли команды.

    - Это же настоящий зверь! - возмущался Сила. - А еще итальянец!

    - Не говори, это хороший человек, - шепнул Аслан. - Ну, конечно, покомандовать немцами - для него одно удовольствие…

    Сила, очень удивленный, промолчал.

    Унтер- офицер гонял водоносов еще минут пять. Потом, взглянув на часы, приказал взять ведра. И водоносы продолжали свой путь до гаража, расположенного на окраине поселка… Здесь, на большом пустыре, на значительном расстоянии друг от друга, стояло около двадцати автоцистерн с бензином.

    Совсем недавно партизаны разрушили водопровод, и снабжение водой осложнилось. Перепуганное начальство решило, что обычных запасов воды на случай пожара недостаточно, а так как дороги к реке не было, решено было использовать солдат для доставки воды.

    На Аслана и Силу никто из измученных и обозленных солдат даже не взглянул. Они, подобно другим, вылили воду из ведер в большую бочку и только тогда осмотрелись. Унтер-офицер как раз отвел в сторону дежурного солдата и стал что-то ему выговаривать.

    Солдат пытался оправдаться, унтер на него наседал.

    Тогда Аслан подмигнул Силе, неторопливо подошел к бензоцистерне, достал из-за пазухи тряпку, опустил ее в бензин, накопившийся в яме под краном. Сила как бы мимоходом зажег спичку и небрежно сунул ее в тряпку, которая сразу же весело вспыхнула.

    Еще одну горящую тряпку они бросили под другую цистерну и сразу же юркнули за машину.

    Огонь бойкими ручейками побежал по пропитанной бензином земле, перескочил, на кран, и вскоре пламя охватило всю цистерну. Загорелась и другая. Минуту-две спустя раздался сильный взрыв, затем еще один, пламя огромными языками взметнулось в небо.

    И тотчас поднялась суматоха. Среди криков и неразборчивых возгласов слышался мощный голос унтера:

    - Эй вы, свиньи! Берите шланги, огнетушители! Скорей! Скорей!

    Но как ни старались солдаты, уже ничего нельзя было сделать: цистерны взрывались одна за другой, огонь охватил стоянку машин, люди начали разбегаться кто куда. Офицеры нашли несколько шоферов, и те вывели уцелевшие машины. Только к одной цистерне удалось пробраться водителю, но цистерна загорелась на ходу, так что водитель едва успел спрыгнуть… Солдаты перекапывали и поливали водой землю вокруг стоянки машин, чтобы огонь не перебросился дальше. Дым черной тучей плыл над Цркно.

    Аслан и Сила уходили все глубже в лес. Уже в темноте они услышали окрик партизанского патруля.

    Полковник фон Берг был известен среди сослуживцев не только крутым нравом, но и неистощимым оптимизмом. Он долго непоколебимо верил в счастливую звезду фюрера. Верил, несмотря на поражения и неудачи. Да и как было не верить? Ведь с фюрером он достиг всего, о чем мечтал, - почета, власти и денег. Берг держал в страхе весь край, он был неутомим в поисках врагов рейха и беспощаден к ним.

    Но последние месяцы принесли крушение его надеждам. Еще командуя значительными силами, он чувствовал, что не в состоянии предотвратить катастрофу. Он мог судить, убивать, сжигать целые села, мог разбить ту или иную партизанскую часть и изо всех сил старался делать это, но в то же время сознавал, что все это - не то, не главное, что, какие бы меры он ни предпринимал, желательных результатов они не дают. Накатывалась волна, которая грозила захлестнуть оккупантов. Уверенность фон Берга в благополучном будущем пошатнулась, и в письме своему другу он откровенничал:

    «Я очень устал, мой друг. В этой проклятой стране всякий истинный немец чувствует себя скверно. Наше несчастье не только в том, что против нас идут местные жители, но и в том (а это особенно прискорбно), что и среди нас есть такие, кто льет воду на мельницу врага. А враг - всюду. У стен и то есть уши. Что скрывать: партизаны нас извели. Это - как божья кара. Вы пророчите мне генеральский чин и губернаторство в этом городе, а меня, ей-богу, это вовсе не занимает, гораздо важнее здоровье… Никому не известно, чем все кончится… Встретиться бы нам с вами, вспомнить веселые дни, проведенные вместе».

    Так писал фон Берг другу, собутыльнику прежних лет. Но среди офицеров и солдат полковник старался держаться бодро, что, впрочем, ему не всегда удавалось. Герр фон Берг стал еще грубее в обращении. Стоило подчиненному чуточку провиниться, как он свирепел, и не было снисхождения даже любимчикам…

    Тем ранним утром господин полковник поехал в Чанду на совещание с командным составом подчиненных ему войск. В Чанде его встретил подтянутый, рослый начальник штаба.

    - Я хочу посвятить вас, капитан, в одно очень серьезное дело, - сказал полковник. - Желательно, чтобы среди офицеров не затесались болтуны. Недавно один наш батальон пострадал из-за такого дурака.

    - Господин полковник, вы знаете наших офицеров, - заметил капитан. - Можете быть спокойны.

    - Я верю вам, однако осторожность никогда не мешает. Найдите для совещания подходящую комнату. Вы меня понимаете?

    - Понимаю, господин полковник.

    Комнату, предназначенную для секретного совещания, подготовили соответствующим образом. На стенах повесили портреты Гитлера и Геббельса. Каждый сантиметр стен был осмотрен и прощупан. Начальник штаба назначил строгую охрану. В смежных комнатах и коридорах поставили часовых.

    В три часа дня комната наполнилась офицерами.

    Полковник, проверив лично, хорошо ли закрыты окна и двери, открыл совещание. Ознакомив офицеров с секретным приказом командования, он сказал:

    - Господа, тот, кто пал духом и проявляет пессимизм, - враг фюрера. Фюрер уверяет нас, что, несмотря на временные затруднения на фронтах, победа будет за нами. Мы верим фюреру! Гот мит унс! [35] И, вторя полковнику, кто-то слабым, унылым голосом проговорил:

    - Гот мит унс.

    Офицеры, вздрогнув, растерянно переглянулись. Фон Берг окинул их свирепым взглядом.

    - Кто это бормочет?

    Офицеры молчали.

    - Кто-то осмелился меня передразнивать?

    Не то что передразнивать - головы поднять офицеры не смели.

    - Что за игра? С ума посходили, что ли? Признайтесь, кто говорил? За признание не накажу, но будет хуже, если виновника найду сам!

    И опять в комнате послышался загробный голос:

    - Гот мит унс…

    Офицеры не верили своим ушам.

    - Встать! - заорал фон Берг.

    Все встали.

    - Я сейчас покажу этому идиоту, во что обойдется ему такая шутка.

    Выстроив офицеров в одну шеренгу, полковник сверлил каждого тяжелым взглядом. И в то самое время, когда он заглядывал в растерянные лица участников злополучного совещания, как гром среди ясного неба, отчетливо прозвучали грозные слова:

    - Смерть фашизму!

    Фон Берг подскочил как ужаленный. Ему стало стыдно своих подозрении, растерянности и вспыльчивости.

    - Господа, это вражеская проделка! Приготовьтесь!

    Офицеры заметались, не зная, что предпринять. Они осматривали потолок, заглядывали во все углы, в окна. Нигде - ничего…

    Полковник бросил на капитана яростный взгляд и что-то ему сказал. Капитан стремительно выскочил в коридор. Дежурные в смежных комнатах переполошились, рассыпались по всему зданию, по двору.

    Немного спустя капитан вернулся, доложил:

    - Ничего подозрительного, господин полковник!

    Фон Берг онемел от злости. Может, впервые в жизни он, участник ожесточенных сражений, прошедший, казалось, огни и воды, до такой степени чувствовал себя бессильным. Даже песня о Тельмане, которая зазвучала однажды перед окопами его батальона, не поразила его так, как этот спокойный, леденящий душу, неведомо откуда идущий голос.

    «И такое творится в помещении военного штаба, во время совещания! Просто уму непостижимо! Кто же осмелился выкинуть такой трюк? И неужели противник в курсе всех наших дел? Может, он находится и действует среди нас?» - думал фон Берг.

    Сбившийся с ног капитан приказал офицерам снова и снова проверить помещение:

    - Клянусь фюрером, где-то есть репродуктор!

    И офицеры напрасно простукивали стены, ставни окон, шкафы, столы.

    Потеряв надежду что-либо найти, капитан случайно взглянул на портрет Геббельса, и ему показалось, что министр пропаганды подмигнул ему и ехидно улыбнулся. Капитан не мог удержаться и заглянул за портрет.

    - О, вот как!… - закричал он. Он сдернул портрет Геббельса со стены, оторвал от него картонную коробку, в которой находился миниатюрный репродуктор. Все кинулись к нему, но зловещий голос из другого угла ударил как обухом:

    - Смерть фашизму!

    Теперь уже все невольно, со смешанным чувством страха и растерянности, посмотрели на портрет Гитлера.

    - Господин полковник, разрешите? - спросил капитан. - Голос доносится оттуда.

    Полковник едва заметно кивнул, Капитан осторожно попытался вытащить из-за портрета проводку. Массивная рама соскользнула с крюка и грохнулась об пол; стекло разлетелось. Капитан испуганно посмотрел на полковника. Полковник, сердито сопя, пробормотал что-то себе под нос…

    Радио смолкло.

    Как выяснилось, репродукторы были подсоединены к старой скрытой проводке. Специалисты помчались смотреть, куда ведет эта проводка; капитан ринулся искать тех людей, которые убирали комнаты и развешивали портреты. Но их, разумеется, и след простыл…

    Через час фон Бергу доложили, что обнаружена подземная линия, ведущая к берегу реки. Там, за рекой, у партизан были установлены передатчик и усилитель.

    - Они знали все наши тайны, - сказал полковник. И про себя саркастически улыбнулся: «Браво, фон Берг, штаб у вас замечательный! Если в других штабах стены имеют уши, то в твоем у стен есть еще и язык».

    Совещание было сорвано; офицеры никак не могли преодолеть чувство неловкости. А полковник, которому так и не удалось выяснить, как сумели партизаны проникнуть в штаб, отстранил от должности и направил с понижением в роты и взводы нескольких штабных офицеров, в том числе и щеголеватого капитана. Но, отстранив капитана, он нарушил нормальную работу штаба - так что в итоге люди, устроившие фон Бергу такой сюрприз, добились не только морального эффекта.

    Не оружие героически сражается, а светлое сердце воина.

 

     Из словенского фольклора

 

    Фашисты больше не пытались вести наступательные операции против партизан, но прервать их связь с окрестными селами им удалось. А в город проникнуть теперь стало почти невозможно - на всех дорогах ждали засады, повсюду велись розыски партизан и подпольщиков. Добыть боеприпасы стало до предела сложно и удавалось иногда лишь ценой крови. Не легче было и с продовольствием. К счастью, было изобилие ранних фруктов и ягод. Никогда в жизни не приходилось партизанам есть столько черешни, как весной сорок пятого года. Изредка, когда убивало или калечило лошадей и буйволов, ели мясо. Но не было соли, а без соли что за еда? Много дней провели люди на этой пресной диете. Анита предупредила командование о первых признаках цинги.

    - Соль, я думаю, сейчас дороже сибирского золота, - говорил Сергей, с отвращением жуя кусок мяса, безвкусного, как трава.

    - Говорят, о чем ни начни рассказывать, найдешь в прошлом схожий эпизод. Даже время и то совпадает, - отозвался Аслан. - Помню, был такой же весенний солнечный день. Наши уехали на дачу, а я остался в городе. Ну, встретился с одним школьным товарищем, пригласил его к себе домой. Решил блеснуть: сам, дескать, сготовлю обед, угощу. Возился, возился и сварил суп. А приятель попробовал, поглядел на меня. Я - на него. Пробую - чепуха получилась. Оказывается, соли-то я не положил… Тогда я понял, что значит соль… А сейчас за щепотку соли черт знает что отдал бы…

    Партизаны засмеялись. А один из близнецов, Гасан, облизав губы, сказал:

    - Ну, хоть потом-то соль положили? Эх, если бы вместо этого мяса скушать тот суп!

    И опять все засмеялись.

    Вообще, когда заходила речь о еде, о таких кушаньях, как сибирские пельмени или узбекский плов, не упоминали (зачем говорить о недосягаемом), но самые простые супы, кашу, жаркое вспоминали, как нечто бог весть какое вкусное.

    - Я уж о супе не говорю, - Аслан махнул рукой. - Вот хотя бы чурек с сыром…

    Сергей, вздохнув, признался:

    - Я бы жареной картошки на постном масле поел…

    - Эх, попадись мне селедочка, съел бы с костями, - проговорил Асад с таким ожесточением, словно селедка была ему ненавистна.

    - Селедка? - переспросил Гусейн и неожиданно засмеялся.

    - Что смеешься? Не съел бы? - спросил Асад.

    - Конечно съел бы, - согласился Гусейн. Но, взглянув на Даглы Асада, опять с трудом подавил смех.

    - Вы что-то знаете? - спросил Аслан. - Может, интересное? Расскажи-ка, Гусейн, а то ведь от Даглы Аса-да ничего не добьешься…

    - Нет, нет… Что у нас может быть… Так, ничего…

    - Признайся, Гусейн, и посмеемся вместе.

    - Да вспомнил вот одну историю…

    - Расскажи! - потребовали все остальные.

    А Даглы Асад почему-то подозрительно, с беспокойством спросил:

    - Какую такую историю ты вспомнил?

    - Да историю с селедкой…

    - Нашел о чем говорить. - Даглы Асад, покраснев, вытаращил на Гусейна страшные глаза. Сергей тотчас это заметил.

    - Ничего, пусть расскажет.

    - Какой-нибудь пустяк, - заметил Даглы Асад, не сводя с Гусейна предостерегающего взгляда.

    - Он что, хочет над тобой посмеяться? - как бы между прочим поинтересовался Аслан.

    - Да ничего подобного, - Гусейн просительно взглянул на Даглы Асада. - Разреши, расскажу им, как было дело, и все увидят, что…

    - Рассказывай, рассказывай! - смущенно улыбаясь, прервал его Даглы Асад. А взгляд его говорил: «Ну погоди!» Подзадориваемый товарищами, Гусейн все-таки решил рассказать историю, которую своим неосторожным напоминанием о селедке воскресил в его памяти Даглы Асад.

    - Ведь мы когда-то служили вместе с Даглы Асадом, - начал Гусейн. - Ну, служба, известное дело… Все бывало… Раз, во время отхода, мы потеряли своих. Двое суток искали часть. И до того дошло, что от голода едва ноги волочили. И промокли до нитки, перемерзли - зуб на зуб не попадает. Наконец добрались до какой-то украинской деревни. Решили переночевать, а на другой день обратиться в комендатуру, чтобы помогли нам разыскать своих. Ну, идем. Еще издали наметили домик. В окна свет просачивается. Обрадовались мы. Подходим. Я и говорю Асаду:

    - Если бы хозяин дал нам перекусить…

    Асад говорит:

    - Ишь чего захотел! А по-моему, лишь бы отогреться да немного отоспаться - и за то спасибо!

    - Не уснуть на голодный желудок, - говорю я.

    - Еще как усну, не добудишься!

    - Ну, а если предложат, откажешься?

    - Умерь аппетит, жадность к добру не приводит.

    Дошли. Постучались. Хозяйка встретила очень радушно. Дала умыться, поесть. Как раз селедка-то у нее и была… С картошкой. Поели мы, чаю выдули черт знает сколько. Ну и словно вновь родились на свет. Хозяйка постелила для нас на печи. Легли мы. Я сразу уснул. Не знаю уж, сколько времени прошло, только слышу, будит меня Даглы Асад. Просыпаюсь - ничего понять не могу. А он указывает глазами на кровать. А на кровати спала дочь хозяйки, девушка лет двадцати. Одеяло с нее сползло, ноги видны… И Даглы Асад шепчет: «Погляди-ка, что за прелесть». Я говорю: «Нехорошо, Асад, спи». «Ужаленный змеей и тот уснет, а я не смогу», - отвечает он. А ведь, что ни говори, он не спал двое суток, не ел, и подумайте только, чем заинтересовался!…

    Даглы Асад стал красным, как кумач.

    - Ври, да не завирайся.

    - Дорогой, я рассказываю только то, что было!

    - Рассказывай, рассказывай, да своих слов мне не приписывай.

    - Да, - продолжал Гусейн, переждав смех товарищей, - вижу я, ворочается мой друг с боку на бок, словно на угольях. Не подобает, говорю, мужчине глазеть так на дочь женщины, поделившейся с нами хлебом-солью. Ты же, говорю, хотел лишь обогреться да переночевать, а теперь смотри, как разошелся! Пусть, говорю, не пойдут тебе впрок ни селедка, ни чай, ни хлеб! И как только ты не ослепнешь!

    Короче, чуть не подрались мы тогда… Наконец Даглы говорит мне: «Прошу тебя, спустись и укрой девушку, не вводи меня во грех». «А почему сам не укроешь?» - спрашиваю. «Я, - говорит он, - не властен над собой, попаду в беду». «А если на меня что-нибудь подумают? - спрашиваю. - Вдруг она проснется? Мать увидит? Спросит, зачем лезешь к девушке?»

    Все- таки мне пришлось сойти с печки, укрыть хозяйскую дочь -только тогда мой друг успокоился…

    - Послушать тебя - ты святой! А не свои ли мысли сейчас пересказываешь, а? Когда укрывал девушку, почему не зажмурился, а?

    - Нельзя было! - засмеялся Гусейн. - Ну вот, братцы, с тех пор, как заговорят о селедке, я невольно вспоминаю этот случай.

    Видя, что Даглы Асад обиделся, Сергей сказал примирительно:

    - Ну, что было, то прошло.

    - В молодости чего не бывает, - поддакнул кто-то.

    - Ну, ладно, не сердись, - Гусейн опустил руку на плечо Асада. - Ведь не грех иной раз и посмеяться…

    - Смеялся бы над собой, - пробурчал Даглы Асад.

    - Смех смехом, а соли-то нет… - Аслан встал.

    - А будет соль, мы еще чего-нибудь захотим, - заметил Гусейн. И только тогда стало ясно, для чего рассказал он историю о селедке.

    - Нет, сейчас нам только соли не хватает.

    - Ты этим озабочен? - спросил Даглы Асад и ударил себя кулаком в грудь. - Да пусть только будет жив-здоров твой дядя, и завтра же у нас будет мешок соли. Я прорвусь сквозь заслоны и сделаю, что сказал, не будь я Даглы Асад!

    Аслан улыбнулся:

    - Спасибо, дядюшка Даглы Асад. Однако без соли мы еще сколько-нибудь потерпим, а вот без боеприпасов нам не прожить. Если ты можешь прорваться сквозь вражеские заслоны, мы попросим тебя доставить нам ручные гранаты… А как ты на это смотришь? - Аслан подмигнул товарищам. - Завтра вам с Мезлумом придется заняться этим. Понимаете задачу?

    - Да, - сразу посерьезнев, сказал Даглы Асад.

    - Есть, товарищ командир, - ответил Мезлум. Он понял, что ему доверяют. А доверие было для него всего дороже.

    Войдя в соприкосновение с противником, бригада Августа Эгона вынуждена была вести затяжные бои в невыгодных для себя условиях. Некоторые базы снабжения остались в тылу, до других, наоборот, бригада не успела добраться, и они либо оказались на территории противника, либо были отрезаны им от главных сил бригады.

    Даглы Асад и Мезлум отсутствовали почти двое суток. Им удалось пройти в глухое горное село и взять спрятанные там боеприпасы.

    Возвращались они под раскаты орудий. В тяжелых чувалах, навьюченных на мулов, везли ручные гранаты кустарного изготовления, напоминавшие другие гранат - сочные, воспетые поэтами плоды юга. Все же эти железные шарики, начиненные взрывчаткой, ценились дороже - их было мало, а нужда в них была особенная.

    Даглы Асад и Мезлум вели мулов по еле заметной тропе. У них была, надежда прорваться к своим беспрепятственно.

    И вдруг послышались шаги. Пришлось остановиться. Но навстречу вышла молоденькая, худощавая девушка, партизанская связная.

    - Не ходите дальше! - сказала она. - Впереди фашисты!

    - Как это они сюда забрались? - удивился Мезлум.

    - Разведка у них хорошо работает. Пройдут, мерзавцы, и ударят неожиданно.

    - Что же делать?

    - Не знаю.

    Девушка, видя их колебания, посоветовала:

    - Спрячьтесь, подождите до ночи.

    - Это невозможно.

    - Лучше все-таки переждать.

    - Переждать, конечно, было бы разумнее всего. Но ждать - значит не выполнить в срок задание.

    - А другого пути в лагерь нет? - спросил Мезлум.

    - В том-то и беда, что нет. Все тропы перехвачены.

    На тропе появился парень с мулом на поводу. Девушка смело направилась навстречу парню, о чем-то переговорила с ним, а затем вернулась.

    - Сам бог послал нам его. У него мешки с мукой. Возьмите их тоже; мешки с гранатами затолкайте в мешки с мукой. И если вас задержат, скажите, что купили муку в ближайшем селе и везете в соседнее.

    - Но как же…

    - Да бог с ней, с мукой, - ответил парень. - Возьмите ее, пусть она вам сослужит двойную службу. Мы как-нибудь перебьемся. Проводить вас?

    - Спасибо. А провожать не надо, дойдем сами.

    - Ладно, - сказала девушка, помогая им перегружать муку и маскировать опасный груз. - Что вас провожать? Вы похожи на итальянцев, никто и не заподозрит, что вы чужие…

    Все же она проводила их довольно далеко… Простившись с ней, бойцы пошли дальше. Тяжело нагруженные мулы тащились медленно.

    Вопреки предупреждению девушки, Даглы Асад и Мезлум миновали небольшое горное село, не встретив ни одного фашиста, и снова вошли в лес.

    - Впереди цветник, что ли? - спросил Мезлум. Когда они уходили на задание, он почему-то не чувствовал такого густого аромата роз, который наплывал на них из лесу. Пройдя лесом метров сто, они остановились пораженные: большая поляна была сплошь покрыта сиренью и розами. Кусты стояли аккуратными рядами, словно высаженные опытной рукой садовника.

    - А-а, именно про это место и рассказывал мне один словен, - заговорил Асад. - Знаешь, здесь, если верить ему, никто и не трудился. Это одно из чудес природы, - продолжал он, гордясь своей осведомленностью. - Существует предание, в которое многие верят. Говорят, здесь когда-то шумели кровавые битвы. Много патриотов пало, защищая родной край. И на месте, где они похоронены, выросли кусты роз, образовался настоящий цветник. Люди считают это место священным. Если бы мы возвращались по той же тропинке, по которой ушли, мы бы этого так и не увидели…

    Оба, как зачарованные, смотрели на поляну, залитую морем цветов. Воздух, словно благоухающий мед, наполнял легкие.

    - Вот уж поистине: дыши - не надышишься!

    Никогда за последние годы Мезлуму так не хотелось жить, никогда жизнь не казалась ему такой прекрасной, как в эти минуты. И впервые после прихода в партизанский отряд он подумал о том, придется ли ему еще когда-нибудь взять в руки любимую скрипку и сыграть на ней. Сможет ли он тронуть своей игрой партизан? Но о скрипке рано еще думать: он дал обещание не брать ее в руки, пока не проявит себя в бою. Лишь бы только избежать увечья. Ведь без пальцев, скажем, он уже не музыкант…

    - Настоящий рай, - продолжал восхищаться Даглы Асад.

    Эти слова Асада вывели Мезлума из задумчивости.

    - Верно. Только бы нам поскорее миновать этот рай.

    - И доставить гранаты… - добавил Асад. Неожиданно послышалась немецкая речь. Бойцы переглянулись, постояли, прислушиваясь.

    - Лучше самому увидеть, чем ждать, пока тебя увидят, - сказал Даглы Асад. Он полез на ближайшее дерево. И что же он увидел? По другую сторону поляны, за цветником, окапывались фашисты. Всюду, куда ни глянь, мелькали лопаты и кирки.

    Положение казалось безвыходным. Теперь уже нельзя обмануть фашистов, сказать: везем муку. Куда, спросят, и откуда? Впереди нет сел, нет даже одинокого домишка… А если ощупают чувалы? Тут и говорить будет не о чем.

    Выдал их мул. Он так звонко, утробно заорал, что эхо его рева разнеслось далеко по окрестностям.

    - Тьфу, будь ты проклят! - Асад огрел мула кнутом вдоль спины. - Ах ты, паршивый ишак! Куда мы теперь?

    И действительно, надо было немедленно принимать решение.

    - Мезлум, гони в лес! Сначала назад, потом прими в сторону… А я задержу немцев.

    - Мулов поведешь ты. Я…

    - Нет, ты!

    - Нет, ты!

    - Что, отличиться решил?

    - Нет… Просто мне с этими животными не справиться одному… - сознался Мезлум.

    - Вот интеллигент несчастный! - Асад даже выругался с досады.

    - Ругаться потом будем, а сейчас торопись, Даглы!

    Асад понял, что спорить бесполезно, да и некогда, и погнал мулов по краю цветника в лес.

    А фашисты уже бежали на крик.

    Мезлум залег под кустом сирени, выстрелил по переднему. Фашисты на минуту остановились; голоса их стихли. Не сразу Мезлум понял, что они пошли в обход.

    Вскоре Мезлум был окружен.

    - Хенде хох! [36]

    Однажды Мезлум подчинился этой команде. С тех пор он многое видел; он был пленником и узнал, что фашисты представляют собой. Во всяком случае, ни тени страха перед ними не было у него на душе.

    - Нет, гады, больше вы не увидите нас с поднятыми руками!

    Он подождал, пока враги подойдут поближе, и спокойно швырнул гранату. Взрывом их разметало в разные стороны. Еще троих он уложил выстрелами из пистолета. Он целился в четвертого, когда что-то сильно, горячо толкнуло его в грудь. Он попытался подняться, но голова закружилась, лес как будто взлетел в небо, а небо опрокинулось на землю. Нечем стало дышать, и он потерял сознание.

    Позиционная война противна самому духу партизанской борьбы. Партизаны стремились взять инициативу в свои руки и перейти к активным маневренным действиям.

    Наконец им удалось нащупать слабое звено в системе немецкой обороны.

    Ненастной дождливой ночью повел Анатолий Мирко весь свой батальон лесом, на Цркно.

    Перед поселком он разделил бойцов на две группы: одна должна была окружить и уничтожить вражеский батальон, другая - разоружить штаб. Руководство первой операцией поручили Аслану, захват и разоружение штаба взял на себя Анатолий.

    Группы продвигались медленно, осторожно. На опушке леса Аслан остановился.

    Комбат пошел со своей группой через парк.

    Его бойцы имели при себе только пистолеты и гранаты; автоматы и винтовки были переданы в группу Аслана.

    После полуночи снова припустил дождь.

    Аслан ждал, когда истечет условленное время.

    Высокие сосны защищали партизан от дождя. Было сыро, холодно и тревожно. А когда проходила тревога, властно клонило ко сну. Ожидание было томительно.

    Под началом Аслана были почти все его друзья. В предстоящем бою не мог участвовать один Мезлум. Вчера Даглы Асад, прорвавшись к своим, с помощью товарищей отбил его у немцев. В бессознательном состоянии Мезлума доставили в партизанский госпиталь, где врач определил, что рана в грудь не опасна, а ногу Мезлуму придется ампутировать.

    Это мнение поддержали другие врачи - одним словом, Мезлума Даглы Асад оставил на операционном столе…

    Немцы безмятежно спали - партизаны, по их представлениям, были еще далеко.

    Около половины третьего кочегар санатория выбежал из подвала и помчался на второй этаж. Задыхаясь, он завопил:

    - Господа, в котельной пожар!

    Начальник штаба кинулся к телефону, чтобы вызвать, пожарников. Но еще мгновение - и на пороге показался Анатолий, а за ним группа партизан, заполнивших весь коридор.

    - Руки вверх! - рявкнул комбат. Зазвенели стекла. Потом на мгновение воцарилась гробовая тишина.

    Офицеры штаба подняли руки.

    За окном глухо хлопнул одиночный выстрел. И сразу же тишину ночи сменили крики, вопли, звон разбитого стекла, беспорядочная винтовочная стрельба.

    Мирко приказал запереть офицеров в чулан, выставил у дверей стражу и велел обыскать здание. Партизаны растеклись по комнатам; в одной они выволокли немца из-под кровати, в другой - из-за дверей…

    - Скорее, друзья, скорее, - торопил Анатолий бойцов. - Вниз! К Аслану!

    Внизу сложилась неблагоприятная обстановка. Когда партизаны под командованием Аслана вышли из укрытий и стали окружать павильон, в котором спали солдаты, часовой, услышав какой-то шорох, насторожился. Партизаны тоже затаились. Наконец часовой, решив, видимо, что принял шум дождя и шелест деревьев за что-то другое, успокоился. В этот момент Аслан подкрался к нему сзади, свалил с ног, вырвал из рук винтовку, но оступился и грохнулся на каменные ступеньки крыльца. Раздался тот неожиданный, случайный выстрел, который и услышали бойцы первой группы. Из окон и дверей павильона посыпались солдаты - раздетые, но с оружием.

    Партизаны встретили их автоматным и винтовочным огнем.

    Завязался бой. Фашисты не думали ни о штабе, ни об офицерах - каждый спасал свою шкуру. Они дрались ожесточенно. Видя, что так им не пробить партизанского кольца, они инстинктивно сбились в большую группу и кинулись на прорыв.

    Партизаны еще не успели сориентироваться в неожиданно изменившейся обстановке и перегруппироваться для ответного удара. Маленькая группа бойцов, принявших на себя натиск превосходящих численностью фашистов, дрогнула, кольцо разорвалось, и фашисты с ревом помчались к штабу. Тут их встретили бойцы под командованием Анатолия, успевшие ликвидировать штаб. Ярость их была так велика и противники так близко сошлись друг с другом, что стрелять не пришло никому на ум. Начался жестокий рукопашный бой - «прей у прей» [37] , - бой, в котором побеждают бесстрашие, ловкость и сила; бой, искусство которого словены переняли от русских и усовершенствовали на свой лад. Партизаны при всяком удобном случае прибегали к «прей у прей». Редко какая стычка обходилась без рукопашной. «Это самое верное дело», - говорили старые патриоты. Вражеские солдаты, которым удалось уцелеть после «прей у прей», испытывали трепет и ужас при одном воспоминании о штыковом бое. Чувство священной мести, переполнявшее сердца партизан, придавало им сил. За разрушенные и сожженные дома, за казненных, замученных пытками, за опозоренных и оплеванных - «прей у прей»! За вопли осиротевших детей - «прей у прей»! За поруганную родину - «прей у прей»!

    Сила, впервые участвуя в бою, все боялся куда-то не успеть, что-то упустить, больше всего он опасался, как бы его не заподозрили в трусости. Лихорадочно метался он от одной кучки дерущихся к другой, но как-то получалось, что более ловкие и умелые товарищи оттесняли его от центра схватки, он оказывался зажатым среди своих же и только мешал им. Он чуть не плакал от обиды, он презирал себя, он еще не знал, что из-за своей суетливости мог погибнуть не один раз…

    Аслан, Даглы Асад, два брата-близнеца Гусейн и Гасан, Сергей, Лазарь и Цибуля отбивались от врагов.

    Откуда- то сбоку раздался словенский боевой клич:

    - Аля им вера тебя! [38]

    Аслан тотчас откликнулся; руки у него вновь налились мощью; ловким ударом приклада он сбил с ног подскочившего немца - и опять все закружилось, завихрилось; только слышались звуки ударов, крики, стоны. Аслан волчком вертелся в гуще схватки, нанося удары прикладом. Чуть в стороне худощавый Яков Александрович отбивался от двоих немцев. Не повезло Даглы Асаду - он оказался на земле, под здоровенным немцем; еще миг - и не стало бы Асада, но тут Сила понял, что наконец-то пришел и его час: одним прыжком подскочил, ударил немца прикладом по голове. В то же мгновение и у него искры посыпались из глаз, розовым туманом затянуло все вокруг… Все же Сила поднялся. И вовремя: выставив вперед автомат, на него шел немец с перекошенным от злобы лицом. Обессилевший Даглы Асад не смог перехватить немца, и Сила встретил фашиста сам: удачно отведя его удар, он подпустил противника вплотную и взмахнул автоматом, обрушив тяжелый приклад на голову противника, свалил его и принялся колотить, как безумный.

    - Сила, хватит! Остановись! Эй, парень! Он же давно умер, - кричали ему партизаны, а Сила все еще колошматил поверженного врага.

    Наконец он выдохся, поднял голову. Рядом, держась за горло и через силу улыбаясь, стоял Даглы Асад.

    - Спасибо тебе, брат, - сказал он.

    - Не за что! - ответил Сила.

    Первый бой преобразил парня. Исчезли неуверенность, бесполезная суетливость движений, Сила почувствовал себя бойцом, боевой азарт понес его, как на крыльях.

    А бой распался на несколько очагов. В стороне, на краю обрыва, один на один с фашистом бился Чуг. Противник уже одолевал его. Вовремя появился Сергей - он схватил ловкого, увертливого фашиста, поднял как пушинку и швырнул под обрыв. И все-таки немцы прижали Чуга и Сергея к самой кромке обрыва. Не подоспей на помощь Аслан - трудно бы им пришлось.

    В самый разгар боя в поселке прогремел орудийный выстрел. Как потом узнали, это Цибуля открыл огонь из захваченной пушки. Огонь был довольно меткий, и он много способствовал благополучному исходу боя.

    Не многим фашистам удалось спастись от партизанских штыков. Часть попала в плен. Не обошлось без потерь и у партизан. Были убитые, были раненые - Анита, словно заколдованная от опасности, перевязывала их прямо на поле боя.

    Уже забрезжило утро, когда смолкли последние выстрелы. Партизаны принялись грузить на машины и подводы захваченные у немцев боеприпасы. Сила, забыв про усталость, помогал старшине подсчитывать трофеи, проверял пленных.

    От пленных партизаны узнали, что с вечера в Цркно оставался фон Берг, и Сила (да и не один он) искал полковника. Среди пленных полковника не оказалось, не было его и среди убитых и раненых. Никто не знал, куда он мог деться. Один офицер, захваченный в плен в самом начале боя (он был в одном исподнем и дрожал от холода и от страха), настойчиво твердил:

    - Полковник где-то здесь! Я видел, как он убегал вон туда, к оврагу. Далеко убежать он не мог!

    - А ты почему не побежал за ним? - спросил Анатолий.

    - Я? Не хотел… Я - плен… Я - итальянец. Полковник очень меня обижал…

    Взяв с собой пленного офицера, Анатолий Мирно побежал к оврагу: нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из фашистов скрылся, тем более нельзя проморгать фон Берга; ведь в ту ночь в окрестности Триеста были посланы кроме партизан Анатолия другие подразделения, их действия были основательной подготовкой к общему наступлению на город, а если полковник улизнул, он поднимет тревогу.

    Долго и бесполезно искали фон Берга.

    - Сущий дьявол! Сквозь землю провалился, что ли? - говорил обескураженный итальянец.

    Комбат с огорчением подумал о том, что фон Бергу удалось-таки скрыться.

    Давно уже рассвело. Дотошный старшина и Сила между тем все еще продолжали подсчет трофеев. Среди захваченных партизанами машин Сила обнаружил советскую машину - ту самую «эмку», на которой он доехал до села Подгорное. Он обрадовался так, словно встретил старого друга, и побежал разыскивать Аслана.

    - Ах,дорогой, - говорил он Аслану, - это у нас самый ценный трофей.

    Аслан молча взялся за руль; сделав несколько кругов по площади, сказал старшине:

    - Вот тебе транспорт, злодей этакий. Машина лучше новой, потянет порядочный груз. На, пользуйся нашей добротой!

    Неулыбчивый старшина усмехался, весьма довольный.

    Сила раздобыл фашистскую шинель и содрал с нее погоны. Теперь на нем, как и на других партизанах, все было трофейное: подбитые гвоздями ботинки, пилотка, шинель. «Что сказала бы Зора, увидев меня в таком виде? - думал он. - Эх, где-то она теперь? Получила ли мое письмо? Если получила, то как отнеслась к моему признанию?»

    Самым сокровенным желанием парня было увидеть Зору, рассказать ей о своем первом бое, услышать ее родной, звонкий голос. Все-таки десять дней прошло, как они расстались, а столько пережито за это время - будто уже минула вечность!

    Удивительно, что, едва кончится бой, приходится думать о вещах будничных, ничтожных по сравнению с тем, что только что было… Каждое мгновение решалась чья-то участь, обрывались жизни; иногда неизбежная, казалось бы, смерть проходила стороной, даруя жизнь обреченному, а через какой-нибудь час люди думали о том, как поесть, где отдохнуть. И вот сейчас, не успев остыть после боя, Аслан искал помещение, чтобы разместить своих бойцов. Большой кирпичный дом на окраине показался ему для этой цели подходящим. Его обитатели ушли или спрятались давно: на кухонном столе стояли грязные тарелки, валялся засохший заплесневелый хлеб, вокруг вазы с гнилыми яблоками вились мухи.

    Аслан не заметил, когда на пороге появился усталый, но аккуратно одетый мужчина средних лет. Слегка испуганный, он тем не менее очень вежливо поздоровался и сразу, словно подбадривая себя, заговорил:

    - Синьор, располагайтесь тут как дома… Правда, здесь не прибрано… Я как раз собирался отметить день рождения, когда все началось… Извините, пришлось все бросить, и вот такое запустение…

    Неслышно ступая, вошла заплаканная пожилая женщина.

    - Синьор, фашисты нас ограбили, и мы не можем достойно…

    Аслан хотел было сказать им, что не ждет от них ничего - ему только нужно, чтобы бойцы могли где-то отдохнуть.

    Но сказать об этом он не успел: на окраине поселка вспыхнула стрельба, и он выбежал на улицу…

    В середине дня партизаны получили возможность отдохнуть, но о помещении уже не мечтали; устроились на земле кому как было удобней.

    Аслан, чрезвычайно довольный своими бойцами (не ударили лицом в грязь, показали, как надо драться), присел на пень, чтобы записать впечатления дня. В последнее время он заносил в свой дневник все события, которые казались ему значительными. Он не знал еще, что каждое событие тех дней было значительно, и сухие строчки его походного дневника повествовали только о самом главном. Многое хотелось ему сказать о товарищах, но не хватало ярких слов; он писал о людях интересных, о делах отчаянных, а перечитывал дневник - и ругался; люди получались бледными, их поступки и дела - обычными. Тем не менее он не отступал от задуманного и, как умел, записывал все, что видел. Дневниковые записи перемежались с мудрыми народными пословицами, каждую из которых можно было отнести и к друзьям, и к нему самому. «Жизнь - лучший учитель… Много знает не тот, кто много прожил, а тот, кто много видел…» Да, жизнь кое-чему научила его. Он многое испытал, многих-многих проверил на зуб… Здесь, на чужбине, настоящие люди раскрывают перед товарищем и торбу, и душу… Здесь видишь истинное лицо всякого; здесь вскрываются все язвы; познается явное и тайное; здесь сразу видна разница между громкими словами и делами…

    Жизнь требовательна к людям. Но уж если она кого-то даст тебе в товарищи, предварительно испытав, то таким человеком надо дорожить.

    И Аслан часто говорил друзьям, что не следует забывать друг друга и после войны. И все соглашались с этим, только Цибуля скептически улыбался.

    - Молоды вы еще, а потому простодушны и мечтательны. Когда-то и я был таким. Помню, в самый разгар первой мировой войны я говорил примерно то же, что и вы теперь, и верил в то, что говорю. А потом как нахлынули свои дела и заботы, как закрутила, завертела нас жизнь, так мы и позабыли о своих обещаниях. Не помню, чтобы я кому-нибудь написал письмо или мне написал кто-то. Так и у вас будет, поверьте мне…

    - Не знаю, как кто, а я привык выполнять обещания. Совсем другие в наше время люди, папаша, и я верю: если останемся живы - не потеряем друг друга, не забудем. Были друзьями в трудные дни и останемся ими на всю жизнь! - говорил Аслан.

    - Ну что ж, дай бог… - отвечал Цибуля.

    - Дай бог… Да при чем тут бог? - горячился Даглы Асад. - От нас же это зависит! Мы на чужбине сдружились и побратались, и ничто не помешает нам дружить после войны! Да и как же без дружбы жить! Понять не могу!

    - Правильно, Даглы Асад!

    - Помню, отец мой - он был очень религиозный человек - рассказывал нам о езидах [39] , как они издевались над пророками. Так, бывало, рассказывал, что сам плакал, - заговорил Гусейн. - Если доведется вернуться, скажу ему: «Что там твои езиды, отец? Куда им до фашистов!» Попробуй забудь все, что они творили! А не забудешь этого, не забудешь и товарищей…

    - Да что это вы заладили: не забудем, не забудем? О чем тут спорить и толковать? Заведем-ка лучше другую пластинку! - предложил Даглы Асад. - Разве ужнам нечего будет вспомнить, кроме наших бедствий? Нечего рассказать? Вот клянусь, Аслан, не утерпеть мне, расскажу я после возвращения домой и о твоих делах, о твоем героизме. Пусть знают все, что мы не сидели сложа руки и согнув шею!

    - Положим, так. Но рассказывать-то зачем?

    - Не хочешь? Ну тогда об одной девушке расскажу, - засмеялся Асад.

    - Расскажи. За любовь, брат, не осудит никто…

    - Не осудят, если нет на родине нареченной, - подхватил Даглы Асад. - А если была? Скажи правду, была?

    - Может, и была, а может, и нет. Ты дай только вернуться на родину, а потом говори что угодно!

    - Промолчу… если пригласишь нас на свадьбу!

    - Будь спокоен… Но особенно не угрожай…

    - Ладно, - примирительно махнул рукой Даглы Асад. - Вспомнил я о свадьбе и, знаешь, о чем подумал? Исполнил бы кто-нибудь нам арию Нигяр [40] , а? Попросить бы Мезлума? А?

    - Не стоит. Ему не до игры…

    - Почему же, в свое время он обещал… Госпиталь рядом, и Мезлум уже ходит…

    - Едва ли он сейчас в состоянии играть…

    - Ей-богу, чувствует он себя хорошо! Если хотите, поговорю с ним. Э, да посмотрите-ка, он как будто услышал нас и явился собственной персоной!

    Действительно, к друзьям шел, опираясь на костыль, Мезлум. Он был худ и бледен (примерно таким он явился к партизанам), но в глазах его уже не было беспокойства.

    Поздоровавшись, он сказал:

    - Сходил бы кто за скрипкой…

    - И как ты угадал, о чем мы говорили? - удивлялись друзья. За скрипкой они отправили Гусейна, а сами окружили скрипача, участливо справляясь о его здоровье.

    Мезлум растроганно отвечал им.

    Что касается их желания, то оно совпало с его желанием, ибо он чувствовал, что настал тот счастливый миг, когда он вновь приобрел право обратиться к сердцам друзей через посредство музыки. Он даже не спросил, что надо играть, а, прислонившись к стволу дерева и отложив костыль, взял скрипку, смычок, подождал, пока успокоится сердце и пройдет дрожь в руках, и заиграл…

    Заиграв, он, казалось, забыл обо всем на свете, ничего вокруг не видел и не слышал. Голос Нигяр звучал в его душе, он передавал его проникновенное звучание скрипке, а скрипка несла его людям. Никогда еще не играл он так вдохновенно, так, что даже птицы в удивлении смолкли, а друзья забыли, что они на чужбине, и Адриатическое море показалось им Каспием, а Триглав - Шахдагом [41] .

    Скрипка пела словно человеческим голосом:

    Как легкий дым, как сны,

    Проходят дни весны.

    Рыдай, Нигяр, рыдай, Нигяр.

    Как в клетке дни текут твои,

    Без ясных зорь, без роз любви.

    За гранью мрачных туч

    Услышь, любимый мой,

    Что ныне солнца луч

    Темней мне мглы ночной.

    Мечтала: будет май

    И рядом будешь ты.

    Но пуст отцовский край,

    Напрасны все мечты.

    Рыдай, Нигяр, рыдай,

    Рыдай, Нигяр, рыдай.

    Мезлум остановился, глубоко вздохнул. Трепетному голосу Нигяр ответил голос ее возлюбленного, ее героя - Кер-оглы. Голос постучался в сердце Мезлума - был этот голос волшебным голосом Бюль-Бюля: [42]

    Тебе предан я безраздельно,

    Везде предо мной образ твой!

    Зову - пусть бесцельно,

    Люблю - беспредельно,

    Но враг ненавистный, злой

    Меня разлучил с тобой.

    Один, без тебя, все грущу я,

    Врагом сам себе в жизни стал.

    Свою молодую подругу родную

    Не раз я с тоскою звал.

    Но никто здесь не поет мне,

    Все вокруг спит в тишине, в тишине.

    Но не брошу друзей, цель я знаю свою,

    Верен буду мечте своей!

    Пусть умру, путь пробью,

    Вражью силу раздавим мы!

    Друзья молча слушали. Они сидели на берегу моря. Около них лежали автоматы и карабины, сумки с патронами, пропыленные пилотки, шапки и кепи… Над ними свистели пули, но они не слышали их свиста, а слышали скрипку, и скрипка говорила им многое, очень многое об их собственной судьбе.

    Мезлум перестал играть, посмотрел на товарищей и по их лицам понял, что он прощен…

    …Да, было на днях такое дело. Такой спор. Такой разговор и такая игра на скрипке. И не грех записать это в дневник. Когда-то еще удастся взять в руки карандаш?

    И Аслан склонился над блокнотом, совсем не думая о том, что где-то, в ста шагах, притаился противник…

    

    К утру прекратилась перестрелка. И почти тотчас прибежал связной от Анатолия, передал приказ продвигаться дальше. В результате упорных боев Випавская долина была очищена от врага, его гарнизоны в этом районе разгромлены, дорога на Триест - открыта. Рукой было подать до пригорода Триеста - Опчины.

    Выйдя в назначенный пункт, партизаны в ожидании нового приказа лежали на солнце, наслаждаясь тишиной и беззаботным пением птиц, вернувшихся на свои места. Война еще продолжалась, но птицам не было до этого никакого дела.

    Аслан сидел на бугре, слушал и не слышал птиц, видел и не видел окрестности. Внизу плавно колыхалось бирюзовое Адриатическое море. Глядя вниз, Аслан вспоминал бурный Каспий, сады и виноградники Апшерона. Вспоминал старую мать, друзей… Затем отгонял от себя воспоминания обо всем дорогом, что оставалось далеко-далеко. Ведь все равно никак не подашь весточку матери с другого конца света. Но она стоит перед ним как наяву. Отчего это? Может быть, сердце чует близкую встречу? Если ему суждено вернуться, он вернется, словно воскресший из мертвых… И никто из людей, не испытавших того, что испытал он, не в силах будет понять, как он счастлив…

    Да, пожалуй, он расскажет обо всем, что ему пришлось пережить. Он будет дорогим гостем в каждом доме. Мать приготовит ему вкусный обед. Каждый день он станет ходить на работу. Каждый день будет видеть родные лица, будет слушать музыку, чарующие русские и итальянские песни, песни словен и хорват, песни родного народа, которые он никогда не забывал и пел в чужом краю…

    Вдали от родины он больше прежнего полюбил все, что связано с ней. Давно ли удалось показать партизанам оперетту «Аршин мал алан», а вот послушай - мелодии и отрывки из «Аршин мал алана» звучат уже повсюду, несутся из села в село, прокладывая дорогу к сердцам людей. На улицах дети распевают арию Аскера, смуглые прекрасные девушки дивными голосами, каждая на свой лад, поют песни Гюльчохры…

    Когда это слышишь и видишь, на глазах выступают слезы и чувствуешь себя отнюдь не чужестранцем здесь.

    Если ты, советский человек, помогаешь местному населению в борьбе с фашизмом, разве ты - чужой? Если ты несешь идеи коммунизма, сеешь семена дружбы между народами, знакомишь людей с обычаями, традициями и музыкой народов, населяющих твою страну, разве ты не сыновний долг исполняешь перед родиной? Ты даришь что-то людям и сам берешь от них многое, неведомое тебе до сих пор… Каждым шагом своим ты доказываешь, что люди могут жить в мире и дружбе, что война - не то дело, к которому призвано человечество. Как знать, может, еще до победы ты поймешь, что после войны немцы будут искать не ссоры, а дружбы, - есть же здоровые силы в германском народе… А главное, после стольких страданий, достигнув цели, ты будешь счастлив…

    Аслан закрыл глаза. И вдруг песня сама собой возникла в его груди и слетела с губ. Он запел - сначала вполголоса, потом во всю мощь легких. «Уджа даглар башинда» - «На вершинах высоких гор» - так называлась песня. Он пел ее, и ему становилось легче и радостнее. Будь под рукой звонкий тар [43] , он пел бы и пел… Но тара нет. Ну что ж, потерпим… Когда-нибудь услышим и звуки тара…

    Сверху посыпались камни: кто-то спускался с горы.

    Аслан очнулся и приказал остановиться мечтам. «Сперва освободим Триест, а там посмотрим», - подумал он и встал.

    К нему, широко улыбаясь, шел Сила.

    - Анатолий зовет. Наверное, опять предстоит новое дело.

    - Ну что ж, дружище, идем!

    Давно уж поселок Святой Якоб погружен в тишину. На небе - ни звездочки. Кто знает, какие, быть может, сладкие сны видят жители… И не видят они только одного: крадучись идет по тропинке вдоль окраины поселка какой-то человек. Озирается. Ускорил шаги, опять озирается, замедляет шаг. Осторожно приблизившись к небольшому домику, стучит в дверь.

    - Кто там? - слышится испуганный женский голос.

    - Прошу вас, впустите меня.

    - Кто вы?

    Человек колеблется.

    - Синьора, я прошу помочь.

    Дверь открылась.

    Незнакомец, высокий худощавый мужчина, перевел Дух.

    - Я бежал из лагеря. За мной идут. Спасите!

    Он с надеждой смотрел на женщину. Размышлять не было времени, женщина сделала знак рукой: «Идите за мной» - и повела беглеца на чердак, где лежала куча грязного белья. Показала на старую кровать:

    - Спрячься как-нибудь под нее. Я укрою тебя бельем.

    Едва она спустилась вниз, как в дверь снова постучали.

    - Эй, открой!

    - Сейчас, сейчас.

    Уже не предвидя ничего хорошего, женщина открыла дверь. Так и есть: полицейские.

    - Что вам нужно, синьоры? - сдерживая волнение, заговорила хозяйка. - Почему не можете оставить меня в покое?

    - Сейчас мы покажем тебе покой! Говори, где спрятала беглеца! Не притворяйся. Мы знаем, кто ты!

    - Конечно знаете. Меня многие знают. Прачка я.

    - Есть у тебя и другое занятие! Ты скрываешь у себя беглеца. Наверное, пленные не обошлись без твоей помощи, когда бежали? Да?

    - Синьоры, вы на меня клевещете!

    - А если найдем беглеца у тебя? Знай, плохо тебе придется. Поняла?

    Разбуженная грубыми голосами полицейских, заплакала восьмилетняя дочь хозяйки. Услышав плач, полицейский обрадовался:

    - Мы не пожалеем твоего детеныша! Говори, стерва, где спрятала беглеца?

    - Я никого не прятала.

    - Врешь! Мы видели, что он забежал сюда.

    - Тогда ищите.

    Один из полицейских подошел к девочке:

    - Доченька, скажи, кто только что был у вас? Я угощу тебя конфетами.

    - Я не хочу конфет. У меня зубы болят, - ответила девочка.

    - А чего ты хочешь?

    - Хочу, чтобы вы не мучили маму.

    - Если скажешь правду, мы не будем ее мучить, не скажешь - уведем в тюрьму.

    - Не надо уводить маму! - закричала девочка. - К нам никто, никто не приходил! Никто! Никто!

    - О, да ты вся в мать, языкастая. Несдобровать вам обеим.

    Полицейские, посвечивая ручным фонарем, проверили все углы, слазили в подвал и поднялись на чердак.

    Прачка понимала, что сейчас решится ее судьба. К этому она готова. А дочь? Что с ней будет?

    Прикладами винтовок полицейские ворошили белье.

    Показался сначала шнурок, потом носок ботинка. Значит, конец…

    Женщина закрыла глаза.

    Но что это: сон или явь? Полицейские не обратили внимания на ботинок. Беглец родился под счастливой звездой…

    - Доченька, родная моя, я с тобой! - кинулась хозяйка к дочери, когда полицейские, гремя сапогами и яростно ругаясь, ушли.

    Потом она снова поднялась на чердак и сказала беглецу:

    - Бог миловал, можешь больше не опасаться. Спускайся вниз!

    - Синьора, разрешите мне подождать немного. Полицейские могут вернуться…

    - Да, пожалуй, ты прав. Надо подождать.

    Через час беглец решился выйти из своего убежища.

    - Не знаю, чем отплатить вам за вашу доброту, - сказал он.

    - За что благодарить? Я счастлива, что помогла человеку. Что ты намерен теперь делать?

    После всего происшедшего они могли ничего не скрывать друг от друга.

    - Я хочу попасть к партизанам.

    Женщина на минуту задумалась. Посмотрела внимательно на беглеца, заглянула в его грустные глаза и сказала:

    - Хорошо. Завтра я устрою тебе встречу с партизанами.

    - Что вы говорите?! Неужели я доживу до этого счастливого дня? Я расскажу друзьям, что вы спасли меня. Вы достойны самой высокой награды.

    Женщину покоробило от этих слов, но она ничего не ответила.

    - Ложись, отдыхай. Сразу тебе не уснуть. Возможно, набрался вшей в грязном белье…

    - Ничего. К этому мы привычны.

    И беглец заснул. А к хозяйке не шел сон, тревожно было у нее на душе. Ее смутили последние слова пришельца. В них было больше лицемерия, чем сердечности. Кто он? Почему полицейские его не заметили? Вдруг все это подстроено? Кто знает, все может быть. Неужели она ошиблась? За такую ошибку можно заплатить головой, и не только своей… Или лучше все-таки отвести его к партизанам? Они разберутся, что к чему…

    Она разбудила гостя еще до рассвета.

    - Мы должны выйти, пока темно.

    - Да, да, - согласился пришелец. - Чем раньше, тем лучше.

    Хозяйка решила взять с собой и дочь. Если этот человек - провокатор, то надо быть готовой ко всему.

    Все трое вышли из дому и двинулись в путь. Шли почти весь день. На опушке густого леса их встретили окриком «Стой».

    Показались вооруженные люди.

    - Это полицейские! - крикнул беглец. Схватив на руки девочку, он пустился бежать. Однако вооруженные: люди перехватили его.

    С видимой неохотой возвращался он к тому месту, откуда бежал. А когда узнал, что вокруг партизаны, обрадовался, засуетился. И его суетливость, и попытка бежать, и неумеренная радость - все это еще больше насторожило женщину, она еще и еще раз подумала, кого же ей послал случай, и облегченно вздохнула, когда для выяснения личности спутника взяли под стражу.

    Лазарь - это он остановил беглеца - пошел докладывать Аслану, дежурившему в тот день по бригаде.

    Лазарю нетрудно было заметить, что Аслан не в духе.

    - Что случилось, Аслан?

    - Эх, ничего! Повздорил с Мрвой. Всюду этот человек становится мне поперек дороги. Болтает всякий вздор. Представляешь; приходит сейчас ко мне и говорит, что хочет предостеречь от беды. Будь, говорит, осторожен, еще лучше - избегай встреч с Анитой. Чахотка, мол, у нее. А тебе-то, говорю, что? Почему вмешиваешься в мои личные дела? И откуда тебе известно, что она больна? Едва сдержался… Если бы не дежурство, мы по-другому поговорили бы с ним… Нет, каков гусь, а? И чего это они всех меряют на свой аршин? По его мнению, раз человек заболел - отвернись от него! А у нас - наоборот. Если даже больна…

    - Да с чего он взял? Тут что-то не то. Однако, товарищ дежурный, тебя хочет видеть какая-то женщина. Она принесла такие новости, что, услышав о них, ты забудешь о Мрве, а настроение у тебя сразу поднимется.

    - Так пропусти, пусть войдет.

    Он сразу узнал прачку. Обрадовался.

    Прачка предупредила, что у нее важное дело.

    - Какое, синьора?

    Женщина рассказала Аслану обо всем. Аслан выслушал ее внимательно.

    - Мне кажется, вам лучше пока не возвращаться домой. Останьтесь с дочерью здесь. Что ожидает вас в поселке? Лучше переждать. Мы знали, что один человек должен прийти к нам, и давно с нетерпением ждали ею. Может быть, дичь на охотника прилетела?…

    Прачка ушла, и ввели задержанного. Он поздоровался с Асланом, словно старый знакомый. Сел на стул, улыбнулся и первым заговорил. Стал рассказывать, как ему удалось бежать из лагеря.

    - Возможно, вы и не помните меня, - продолжал он, - но я вас хорошо помню. Я много о вас слышал после того, как вы бежали…

    - Кажется, и я вас где-то видел. - Аслан прищурил глаза. - Да, да, ваше лицо мне знакомо.

    - Наверное, в лагере вы меня и видели. Я ведь долго томился… Несколько раз пытался бежать, но каждый раз ловили… Так что пришлось кое-что пережить… Конечно, это нельзя сравнить… То, что пришлось пережить вам… об этом знают все, кто был в плену.

    - Благодарю, - сухо сказал Аслан. - Значит, хочешь помочь нам?

    - Конечно, а иначе зачем бы я сюда шел? Кому удалось вырваться из плена, тот готов на все. Я хочу остаться здесь, чтобы отомстить врагам за свою искалеченную жизнь!

    Аслан закурил. Он чувствовал себя следователем и допрашивал неторопливо, осторожно.

    - Я люблю свою родину, свой народ, - продолжал беглец. - Я решил вступить в ряды тех, кто борется за родину, за народ, за свободу, и готов выполнить любое задание.

    - Куда бы вас лучше всего послать?…

    - Куда хотите. Я готов.

    - А не хотели бы вы остаться при штабе? Глаза беглеца засверкали от радости.

    - Как вам будет угодно. Я смог бы еще…

    - Да, вы тогда смогли бы выполнить поручения своего хозяина, господин Ежа, - спокойно добавил Аслан.

    Незнакомец вздрогнул и, бросив на Аслана быстрый взгляд, сделал вид, будто не понял намека.

    - Я готов выполнить любое ваше задание, - повторил он.

    - Только наше? - язвительно спросил Аслан.

    Человек беспокойно заерзал на стуле.

    - Что это с вами?

    - Знаете, - улыбнулся собеседник смущенно, - эта женщина прятала меня в грязном белье, и вот я…

    - Мы вас хорошо продезинфицируем, не беспокойтесь. А теперь скажите, чьи поручения вы желали бы выполнить, господин Ежа?

    - Ежа… Да, это мое имя. - Ежа (а это действительно был он) не стал таиться, думал, что имя еще никому ничего не говорит. - Меня зовут Ежа, но почему вы говорите «господин»? Я - ваш и готов выполнять ваши задания…

    - А их задания? - Аслан выразительно качнул головой.

    Ежа взял себя в руки, кашлянул и сдержанно произнес:

    - Объясните, что вы хотите этим сказать? Я вас не понимаю.

    - Зато я хорошо понимаю вас. Я знаю, бывают люди, которые, однажды струсив, потом совсем сбиваются с пути и становятся законченными предателями…

    - Да, бывают такие, - дрожащим голосом произнес Ежа.

    - К числу таких людей имеете честь принадлежать и вы!

    Ежа остолбенел.

    Предположения, одно страшнее другого, проносились в его голове: «Чем все это кончится? Откуда этот неотесанный лесной житель столько обо мне знает? И имя, и… Или подозревает в чем-то, не имея оснований, ловит на слове?»

    - Простите меня, вы ошибаетесь. И оскорбляете меня напрасно.

    - Неужели?

    Ежа растерялся под насмешливым взглядом Аслана.

    Аслан достал из ящика стола пачку бумаг.

    - Вот часть документов, которые вы должны были передать своему хозяину, господин Ежа. Узнаете пакет? Так что нам все известно, имейте это в виду. Так расскажите же, как вы намеревались содействовать разгрому нашего партизанского отряда? И как собирались ловить Аслана? Я, Аслан, перед вами. Поймать меня - проще простого…

    Ежа вспыхнул и сразу обмяк, сгорбился. Понял: это - конец.

    Аслан смотрел на него и вспоминал все, что знал о Еже, о его прежних делах, и думал, почему этот матерый, опытный агент и провокатор, слывший неуловимым, так сравнительно легко попался?

    А сколько горьких дней доставил он партизанам! Сколько крови проливалось после того, как он исчезал! То он нападал на след подпольщиков в городе, влезал в их среду - и тогда арест следовал за арестом, провал за провалом; то появлялся в одном-другом партизанском отряде, все вынюхивал, высматривал, напрашивался на самые рискованные дела - и тогда, как правило, смельчаки попадали в ловушку и гибли, а Ежа оказывался в плену. В одном из отрядов он жил около месяца. Шутил, балагурил, охотно исполнял всякие поручения и многим очень даже понравился. А потом исчез…

    Было это зимой. Снег лежал не только в горах, но и в долинах. Замело скользкие, обледенелые тропы, а по ним-то и пришлось партизанам уходить с прежней стоянки, ставшей известной врагу… Много жизней оборвалось тогда, долго по ущельям перекатывалось эхо предсмертных криков людей, сорвавшихся в пропасть, долго помнили партизаны предателя, долго проклинал командир отряда тот час, когда допустил в отряд высокого сутулого человека с подобострастной улыбкой…

    Здесь - уже не то. Да и времена не те! Здесь - партизанский край. Взгляни на Триглав, Ежа, посмотри, как высоко поднял он свои вершины!… Разве ты не знал, что, сколько веревочке ни виться, а конец будет?

    И вот ты попался. Сперва тебя заподозрила молоденькая и не очень еще поднаторевшая в жизни дочь партизанского командира Зора, потом пошел за тобой по пятам ловкий, но во многом еще доверчивый паренек Сила, устремились тебе вслед глаза опытного подпольщика Павло. А поймала тебя простая прачка. Вот, Ежа, что значит идти против партизан, которым помогает весь народ! Да, бесславен конец того, кто встал поперек пути народу.

    Герой - это тот, кто творит жизнь

    вопреки смерти, кто побеждает смерть.

 

     М. Горький

 

    Деревья в Триесте оделись в зеленый наряд, распустились цветы.

    Весна - всюду весна. Только в каждом краю она имеет свои особенности. В Триест она приходит вместе с ветрами. С незапамятных времен здесь говорят: «Ветер подует, прогонит холод, и голод, и черные дни». Наступления весны люди ждут, считая часы. Есть одна верная примета: если небо стало таким прозрачным, что из Опчины виден Триглав, значит, весна уже заявилась. Тогда улыбки играют на устах молодых, улыбаются и старики, вышедшие отогреться под весенним солнцем; глядя в сторону гор, люди поют веселые песни…

    Но в весенние дни сорок пятого года из Опчины не были видны не только горы, но даже и сам Триест. Белокаменные дома города окутались густым дымом, ветер носил по улицам, вместо запаха цветов, запахи пороха, нефти. Небо бороздили немецкие самолеты; снижаясь и оглушая жителей своим ревом, они сыпали бомбы…

    Опчина превратилась в арену кровавых схваток.

    Закрепившись около электростанции, фашисты закрыли путь в город. Партизанам приходилось наступать по совершенно ровной местности. Свирепствовали фашистские снайперы, засевшие на чердаках, били на выбор.

    Батальон Анатолия Мирко, вырвавшись вперед, охватил поселок полукольцом и вскоре выгнал оттуда фашистов. Немцы из Опчины ушли - в пригороде воцарилось короткое затишье. Народ высыпал на улицы. Встречались разлученные внезапно вспыхнувшими боями родные и близкие: дети - с родителями, мужья - с женами, парни - с возлюбленными. Люди смеялись и плакали от радости. Глядя на них, бывшие советские военнопленные думали с завистью: «Когда же нам, закинутым на чужбину, доведется встретиться со своими родными?»

    Аслан находил утешение в беседах с Анитой. Едва кончилась перестрелка, он почувствовал непреодолимую потребность, хотя бы на несколько минут, увидеть ее, убедиться, что она жива и невредима. Не умея откладывать дело в долгий ящик, Аслан при первой же возможности направился к палатке санчасти.

    Каково же было его удивление, когда он услышал изнутри знакомый мужской голос. Голосом, способным тронуть твердокаменную женщину, мужчина жаловался, что у него болит сердце.

    - Дать вам валерьянки?

    Это - голос Аниты.

    - Валерьянку я уже пил…

    Это - голос Мрвы.

    - Может, дать камфору?

    - Не помогает и камфора.

    - Какое же лекарство может вам помочь?

    И голос Мрвы с загадочным придыханием ответил:

    - Лекарство «Л».

    - Я что-то не слыхала про такое… У нас такого лекарства нет.

    - Если поищете, то найдете.

    - Не понимаю вас.

    - Знаешь, - Мрва перешел на «ты», - разреши быть откровенным. Мне нужно одно-единственное лекарство… И этим лекарством ты владеешь… - Мрва помолчал. - Твои глаза… Они ранят мое сердце. Твои глаза…

    - Мои глаза не замечают мужчины по имени Мрва. - По голосу Аниты чувствовалось, что девушка очень рассердилась. - Я думала, вы серьезный человек, а вы…, просто наглец. И это в ваши сорок лет!

    - Почему так говоришь?

    - Скажу иначе: убирайтесь-ка вы отсюда!

    «Ах, молодец Анита», - подумал Аслан, входя в палатку. Анита нисколько не смутилась, увидев его, только приказала взглядом: «Спокойно». Не смутился и Мрва, даже не вздрогнул.

    - Значит, тебе нравятся ее глаза? - спросил Аслан.

    - Очень. А что? - спросил Мрва. - Тебе тоже нравятся? Слышал я, что кавказцы ревнивы. Не советую только показывать это здесь. Поезжайте домой и там показывайте, какие вы.

    - А я везде одинаков: и здесь, и дома. Ответь, однако, на мой вопрос: если бы я сказал твоей возлюбленной что-нибудь подобное, как ты реагировал бы на это?

    - Я не стал бы болтать, разумеется, и ты почувствовал бы мой ответ скорее, чем услышал.

    Аслан рванулся к Мрве, но Анита с неожиданной быстротой встала между ними.

    Мрва схватился за кобуру. Анита так посмотрела на него, что он опустил руку и, злобно взглянув на нее, не спеша вышел.

    - Ах, если бы не ты! - в бессильной ярости сказал Аслан.

    - Еще не хватало, чтобы командиры подрались из-за меня. - Анита строго взглянула на Аслана. - Ты тоже уходи. Придешь, когда успокоишься.

    Противник не мог примириться с потерей Опчины. К концу дня на партизан навалились четники. Им удалось окружить поселок, и все началось сначала.

    Огонь противника был так плотен, что передвигаться можно было только очень осторожно и большей частью ползком.

    Отбив несколько отчаянных вылазок врага, партизаны вновь перешли в наступление, с боем захватывая каждый участок земли. Аслан, как всегда, был в первой цепи. Вот остались позади метров сто, еще с полсотни. Но на этих полутораста метрах партизаны потеряли семерых товарищей…

    Главным объектом, вокруг которого разгорелся бой, стала электростанция. Захватив ее, можно было наносить удар непосредственно по городу. Во многих местах по электростанции оставалось не больше пятидесяти метров. И уже пали смертью храбрых оба близнеца, скромные, немногословные, неприметные, но одинаково храбрые Гусейн и Гасан. Уже встретился с пулей Яков Александрович, и с тяжелым ранением его унесли с поля боя. Уже наполовину поредели взводы и роты, а ощутимых результатов партизаны все еще не достигли.

    Враг повсюду переходил в контратаки. Если не подоспеют резервы, фашисты укрепятся и перейдут в общее контрнаступление.

    Никогда еще не было партизанам так трудно, как в этом бою. Потери были так велики, что у каждого командира ныло сердце, каждый винил себя в том, что чего-то, наверно, недосмотрел, недоглядел, недооценил силы врага, не учел его возможностей…

    Если рискнуть и приподняться, можно увидеть весь город.

    Триест стал неузнаваем. Дома, террасами спускавшиеся к морю, тонули в черном дыму. Самолеты врага ныряли вниз, в дым и пламя, грохот разрывов сотрясал окрестности.

    Вскоре стало известно, что в самом городе в бой вступили группы патриотов. Это ободряющее известие пришло в те минуты, когда партизанам было особенно тяжело.

    Валун, за которым прятался Аслан, крошился от пулеметных очередей. Пулеметчик явно охотился за Асланом. «Что ж, - решил Аслан, - хоть на время другим будет легче, отвлеку его внимание на себя».

    Справа от дороги была неглубокая канава. Аслан вскочил и перебежал через дорогу. Упал. Пулеметчик, проморгавший его, сосредоточил теперь на Аслане все свое внимание. Но бил он по пустому месту: Аслан успел проползти порядочное расстояние, а немец думал, что он лежит где-то недалеко от канавы…

    Отдышавшись, Аслан выглянул. Пулемет стоял почти рядом, на бугре. Еще два-три метра - и Аслан очутился позади пулеметчика. Тот, припав к прицелу, уже строчил по партизанской цепи…

    Прыжок, взмах автоматом, хруст костей под прикладом - и через несколько мгновений тот же пулемет бьет во фланг фашистам. Застигнутые врасплох, немцы растерялись и, спотыкаясь, падая, побежали вдоль трамвайной линии вниз, в город.

    Партизаны, воспользовавшись этим, поднялись в атаку, но откуда-то сверху свалился на них «мессершмитт», прошел над цепями наступающих бреющим полетом так низко, что видно было летчика, прострочил дорогу из пулеметов.

    Аслана швырнуло на землю.

    Он не знал, сколько лежал в забытьи. Очнувшись, ощупал затылок, почувствовал, что он мокрый. С трудом открыл глаза, сгоряча поднялся, пробежал метров двадцать. И тут кто-то прыгнул на него сзади, сильные руки сдавили горло. Аслана сбили с ног. Он попытался вырваться. На него снова насели. Еще миг, и от страшного удара в голову потемнело в глазах.

    Когда снова очнулся, понял: руки связаны.

    Ему показалось, что он сорвался в глубокую пропасть с вершины горы, на которую взобрался с таким трудом. Судьба снова жестоко над ним посмеялась. Он опять в плену… Нет, этого не выдержит никакое сердце!

    И почему пули до сих пор обходили его? Хоть бы одна зацепила сейчас!

    Раненного, не способного к сопротивлению, его повели в тыл. Аслан шел, не видя конвоиров, не видя ничего под ногами, и смотрел вдаль, но и там, вдали, ничего сначала не видел. А ветер стих, и солнце щедро расплескивало вокруг свои золотистые лучи. Взору Аслана - хочешь не хочешь - открылись вершины Триглава, Да, уже весна. Только у него на душе - черная ночь…

    Величественный массив Триглава как бы сдвинулся с места и плыл на него. «Прощайте, горы; прощай, моя вторая родина! - мысленно говорил Аслан. - Пройдет немного времени, и я перестану чувствовать, мыслить. А мои мечты? Они останутся неосуществленными. Может, о них и не узнает никто. Ну что ж… Так уж получилось. Прощай, родина. Прощай, мать. Прощай, Анита. Прощайте, верные мои друзья!»

    В памяти Аслана промелькнули женщина-украинка, которую фашист застрелил за то, что она подала пленным воды, и приютившая его после побега из лагеря старуха, и пожилая итальянка, принявшая его за своего сына, и жена полицейского, оказавшая ему помощь. Зачем они это делали? Все их заботы пропали зря… «Прощайте, добрые люди!…»

    Фашисты привели Аслана в какое-то здание и сдали с рук на руки немецкому лейтенанту.

    - Мы тебя не убьем, если ответишь на наши вопросы, - сказал лейтенант Аслану.

    - Зачем вам еще какие-то сведения? Вам надо бежать, спасать свою шкуру! - сказал Аслан, морщась от боли. - Не трудитесь, пожалуйста, от меня вы ничего не узнаете. Лучше расстреляйте сразу, и все.

    - Расстрелять? - лейтенант нервно захохотал. - Нет, на это не надейся! Ха, расстрелять! Да знаешь ли ты, что мы теперь лишаем партизан такой милости? Так, сразу, мы убиваем только покорных.

    - Вам виднее, - глухо ответил Аслан. - Только я ничего не скажу.

    - Ничего? - угрожающе спросил лейтенант.

    - Ничего.

    Лейтенант расхохотался снова.

    - Ну хорошо, я доставлю тебе удовольствие! - Лейтенант подозвал дюжего солдата. - Этот парень хочет поближе познакомиться с нами. Помоги ему!

    Солдат щелкнул каблуками.

    - Господин лейтенант, - шепотом сказал он, - партизаны опять… наступают. Пленный ранен, может, действительно расстреляем, и все?

    - Замолчи! - закричал лейтенант.

    - Слушаюсь!

    Аслана вывели и приставили к стене. Вот он, конец! Аслан поднял голову. Его глаза были полны ненависти к проклятому врагу. Ну что же, он умрет - это ясно, но рано или поздно друзья за него отомстят!

    И, подумав об этом, Аслан сказал себе: «Умирать - так с музыкой!», поборол боль и с дерзким выражением на лице громко запел:

    - Аршин мал алан…

    - Ага, так ты поешь? - удивился лейтенант. - Ну, теперь мы заставим тебя запеть по-другому! - Он приказал раздеть пленника.

    С Аслана содрали рубашку.

    - Глянь-ка, он мохнатый, как зверь, - заметил лейтенант. - Эй ты, еще раз спрашиваю: будешь отвечать на мои вопросы?

    - Нет.

    Непреклонность Аслана привела лейтенанта в бешенство. «Ничего, это дорого тебе обойдется, ты будешь блеять, как овца, а то и волком завоешь», - думал он, предвкушая удовольствие, которое испытывал всякий раз, когда доводилось терзать жертву. Он уже приготовился начать пытку, но в это время совсем близко засвистели пули, и к лейтенанту подскочил солдат с перекошенным от страха лицом:

    - Окружают. Партизаны…

    - Тебе повезло, - прохрипел лейтенант в лицо Аслану. - Получай!

    И выстрелил Аслану в грудь.

    …Первым кинулся к Аслану Сергей.

    - Как же это тебя, друг? А? - говорил он, развязывая Аслану руки. Едва ослабли ремни, Аслан со стоном опустился на землю.

    Увидев подбегавшего Даглы Асада, Сергей крикнул:

    - Зови медсестру, Аниту зови!

    Аслан был весь в крови. Сергей разорвал свою сорочку и начал перевязывать раны, как умел.

    - Потерпи, дорогой. Ничего, все обойдется…

    - Сергей! - тихо проговорил Аслан. - Достань мой комсомольский билет… Кисет… тетрадь… и платок, Возьми их себе на память…

    Говорить ему было трудно, и он замолчал, собираясь с силами.

    - Передай Аните… Скажи ей…

    Не договорив, Аслан уронил голову набок, затих.

    - Аслан! - закричал Сергей, обнимая друга, и заплакал.

    Анита и Даглы Асад бежали, не чувствуя под собой ног. Увидев их, Сергей закричал таким голосом, словно жизнь Аслана зависела только от прихода Аниты:

    - Скорей, Анита, скорей!

    В это время на площади в центре Опчины взвилось красное знамя. А на крышах и в окнах домов были видны белые флаги.

    Батальон Анатолия Мирко взял-таки станцию. Большая часть Опчины была очищена от фашистов. Часть партизан пробралась в город и вела там бой.

    Все складывалось как будто хорошо.

    Но затем до Августа Эгона долетела страшная весть: погиб Раде… Пало более ста бойцов…

    Тяжело было думать об этих людях, погибших накануне победы и так и не увидевших Триест свободным. Ни на минуту Август не мог забыть Раде - своего друга и помощника, человека, который с детства шел рядом с ним.

    Август вспомнил все, что им пришлось выстрадать с юных лет. Нужду. Порт. Безработицу. Забастовки. Первые бои с фашистами. Скитания по чужим землям. Жизнь без семьи, без домашнего уюта. Оглядки - нет ли за спиной шпиона… И то, как хотелось по-человечески жить, наслаждаться жизнью… Как однажды в городском театре они слушали «Кармен». Зачарованные, забыв обо всем на свете, не сводили глаз со сцены. И как за ними увязался шпик - из-за него пришлось уйти, не дослушав оперу… Многое приходилось бросать, поскольку они посвятили свою жизнь борьбе. Ведь рабски гнуть шею - это не их удел, они выбрали иную судьбу… Август вспоминал улыбку Раде, его лицо. Кто знал Раде лучше, чем он, Август? Посмотришь на Душана в обычное время и невольно скажешь: какой мягкий, милый, сердечный человек - муху не убьет. Но увидишь в бою с фашистами - и поразишься его отваге…

    Каждый раз, когда Август удерживал Раде, не пускал его в бой, тот говорил: «Я - комиссар и должен выполнять свой долг». И уходил туда, где было труднее.

    Часто рассказывал Раде партизанам о гражданской войне в Испании и больше всего любил повторять лозунг испанских коммунистов: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».

    В бою за Опчину Раде шел впереди всех. Казалось, пули не брали его. Он бежал в атаку по-юношески легко, стремительно. Это он водрузил красное знамя на площади. Спускаясь с холма, он обернулся и взглянул на алое полотнище. И тут изношенное сердце его не выдержало, отказалось работать…

    Август повесил в штабе портрет друга, увеличенный партизаном-фотографом, и сам написал внизу: «Друг мой, Раде Душан! Ты посвятил свою жизнь борьбе за счастье народа. Жители Триеста никогда тебя не забудут».

    Полевой партизанский госпиталь разместился в двухэтажном здании, в котором в свое время находилась самая большая поликлиника города, а в последние дни - немецкий лазарет. Немцы не успели эвакуировать госпитальное имущество; здесь можно было также найти любое лекарство.

    Работники госпиталя встретили партизан с радостью; те же, кто верой и правдой служил фашистам, разбежались, попрятались.

    Раненых было много; они лежали не только в палатах, но и в коридорах, и на лестничных клетках. Многие порывались уйти, бредили боями и даже во сне проклинали врагов, вспоминали товарищей. Днем рассказывали о пережитом, поверяя друг другу и горе и радость. Самые замкнутые, перестрадав и насмотревшись чужих страданий, становились общительнее, делились своими сокровенными думами, говорили о матерях и женах…

    Кому не пришлось лежать в госпиталях, тот никогда не поймет, как ободряют раненых ласковые улыбки молодых девушек-медсестер, как поднимает дух появление боевых друзей, если они пришли навестить, какую безграничную радость доставляет долгожданное письмо. Только получить весточку от родных доводилось не всем. Не знал, например, как выглядят письма близких, и Яков Александрович.

    - Ни о чем так не мечтаю, как увидеть родину и детей хоть одним глазом! - говорил он. И так часто рассказывал о своей семье, что соседи знали его детей по именам и могли представить себе, какие они, его дети.

    Однажды привели и положили рядом с учителем молодого бойца. Яков Александрович не сразу узнал его - так изменился парень.

    Сила вообще не узнавал никого. Отвернувшись к стене, он плакал, словно ребенок.

    - Очень болит? - спросил Яков Александрович.

    - Ранение у меня… пустяковое… - глухо ответил Сила.

    Чуть позже учитель узнал о гибели Раде Душана. Он долго молчал.

    - Мужайся, браток. Знаю, тяжело тебе. Но что же делать? Расскажи хоть, как это случилось.

    - Я долго жил без отца… Только недавно и нашел его, - сказал Сила, глотая слезы. - Как мы были счастливы! А теперь его нет… И никогда не будет…

    Яков Александрович, взволнованный, встал и вышел. Долго молча стоял в коридоре. И, уже немного успокоившись, остановился напротив открытых дверей соседней палаты. Его внимание привлек боец с забинтованной головой. Боец укладывал вещи - очевидно, выписывался. На постели у него лежал кисет из бордового бархата с тонким изящным узором: два джейрана, вышитые золотом, стояли друг против друга. «Я где-то видел этот кисет», - подумал учитель. Ему вспомнилась встреча в июле сорок второго года в Кременчугском лагере военнопленных… Неужели?

    Он не смог пересилить себя, спросил:

    - Молодой человек, можно посмотреть?

    Боец качнул перевязанной головой, отложил в сторону расшитый цветами кружевной платок и обернулся.

    - Сергей! - воскликнул Яков Александрович. - Смотри ты, не узнал я тебя. Видать, старею. А ты что, уходишь? Вылечился уже? Скажи, где ты взял этот кисет? Чей он?

    - Присмотрись хорошенько.

    - Эт… этот кисет я видел у Аслана. Аслан… жив? - В груди Якова Александровича что-то оборвалось.

    - Жив. Только весь в дырках.

    - Куда его отправили?

    - Да в этом же госпитале он, но…

    - Что «но»?

    - К нему не пускают.

    Яков Александрович, побледнев, машинально гладил рукой бархат кисета. Бесценную вещь держал он в руках. Друг прошел с ней по земле трудный путь, и на каждом шагу она напоминала ему о родине…

    - Аслан передал мне свою записную книжку и платок… Должно быть, Анита вышила. В книжке - карточка… - сказал Сергей. - А вот комсомольский билет…

    Яков Александрович не помнил, как вернулся к себе.

    После полудня дверь широко распахнулась, и в палату вошел Август Эгон.

    Комбриг направился прямо к Силе. Испытанный, мужественный человек, он не мог, не умел скрыть волнения… Долго, стараясь выиграть время, чтобы успокоиться, устраивал на прикроватном шкафчике коробку с шоколадом. Спросил Силу, как дела.

    - Голова болела сначала. Сейчас легче… Меня ведь ранило-то, смешно сказать, осколком камня. - Сила взглянул на осунувшееся лицо комбрига и отвернулся. Слезы душили его.

    - Не тебе одному тяжело, мой мальчик, - сказал Эгон тихо. - Смерть твоего отца - большая потеря для всех… И, ты сам знаешь, для меня тоже. - Август Эгон с трудом овладел собой. - Отец гордился твоей выдержкой и смелостью. Слезы оставим для других. Ты с друзьями, Сила. Крепись.

    - Разрешите мне вернуться в часть.

    Август Эгон как будто ждал этой просьбы.

    - Ты останешься при мне, заменишь моего погибшего адъютанта, - сказал он. Сила подумал, что ослышался. «Неужели нет более подходящего человека, чем я, на такую должность? - думал он. - Быть адъютантом командира партизанской бригады… Справлюсь разве? Наверное, ради утешения предлагает…»

    Но Август Эгон приехал не утешать.

    - Значит, решено. - Эгон повернулся к Якову Александровичу. - А, это вы? Ранены? Ну как, поправляетесь?

    - Спасибо, мне лучше теперь.

    - О вас спрашивал Аслан. Вам ведь известно, что мы с ним тоже друзья? Скажите, что ему передать?

    - Если можно, передайте моему лучшему ученику, что я желаю лишь одного: пусть он выздоровеет скорее.

    - Спасибо вам за такого ученика, - сказал Август. - Наши врачи делают все, чтобы его спасти.

    - Хочется мне его увидеть…

    - Позавчера его оперировали… Ему сейчас нельзя волноваться. Не следует его тревожить.

    - Он не расстроится, если увидит меня…

    - Товарищ комбриг, - послышался взволнованный голос старшины батальона, который лежал через койку от Силы. - Товарищ командир, - старшина приподнялся на постели, - вы знаете, все мои мысли там, в батальоне. Я тут места себе не нахожу, помогите выбраться отсюда!

    - Да, ты настоящий старшина, - улыбнулся Август. - Беспокойный ты человек! Ох, если бы ты знал, сколько продовольствия и одежды мы захватили!

    - Товарищ комбриг! Ну, что это за наказание такое?! Там столько дел, а я здесь лежу!

    - Выздоравливай, успеешь еще и поработать.

    Наконец комбриг вспомнил о просьбе Якова Александровича:

    - Все же попробую поговорить с врачом. Если можно, вам устроят свидание.

    - Спасибо.

    Через несколько минут после ухода Августа Эгона сестры милосердия провели Якова Александровича к Аслану.

    И вот он рядом со своим учеником…

    Аслан бледен, но большие, глубоко запавшие глаза сияют.

    Учитель и ученик встретились как воины. С мягкой отеческой улыбкой глядя на Аслана, Яков Александрович думал о том, что, пожалуй, врачи напрасно так беспокоятся: Аслан непременно будет жить.

    - Дорогой учитель, это третье наше свидание, - тихо заметил Аслан. - Если будем живы, в следующий раз встретимся дома.

    - Я верю, - улыбнулся Яков Александрович. - Скоро увидим родные края. Война на исходе. Теперь нужно только поправляться…

    - Я стараюсь. Жаль, не все от меня зависит.

    - Все будет в порядке… Аслан, дорогой, здесь, рядом со мной, лежит твой боец. Он вот-вот уедет… У него хранятся твой комсомольский билет, кисет и красивый платок…

    Лицо Аслана порозовело от волнения.

    - Он ничего не говорил обо мне?

    - Хотел заглянуть сюда, да не пустили. Я проник к тебе с помощью комбрига.

    Неожиданно в палате появилась стройная русоволосая девушка. Сначала ее никто, не приметил среди вошедших сестер. Ее пристальный взгляд сразу впился в Аслана, и Яков Александрович без труда догадался: это Анита. Он переменил разговор, торопливо рассказал Аслану о том, что пришлось ему пережить за последнее время, и встал.

    - Ну, выздоравливай. Я еще зайду. А вы, - обратился он к сестрам, - все же очень строги: не дали как следует побеседовать с другом…

    Вурдалак пропадает с первым лучом солнца.

 

     Из сербского фольклора

 

    Второго мая сорок пятого года ожесточенный бой закипел на улицах Триеста. К полудню партизаны очистили от противника большую часть города. Уцелевшие гитлеровские солдаты метались в панике, стремясь прорваться к лодкам. Некоторым удалось даже отчалить от берега. Но партизаны пулеметным огнем заставили их повернуть обратно. На узкой прибрежной полосе суетилось разбитое гитлеровское воинство. Никакой дисциплины и в помине не было. Невозможно было отличить солдата от лейтенанта, лейтенанта от полковника - каждый думал только о себе.

    По улицам города еще летали разбросанные немцами листовки-просьбы «Дайте нам свободно уйти». Никто не читал этих листовок. Партизанские роты из бригады Августа и других соединений прижимали фашистов к воде. Да и там гитлеровцам не было спасения - Адриатическое море гнало навстречу им высокие пенистые волны.

    Тысячи людей из освобожденных кварталов наблюдали картину разгрома врагов. Отовсюду слышалось:

    - Вон они, пробиваются к берегу.

    - Вошли в воду…

    - Берут доски.

    - На доске недалеко уплывешь.

    …Сила в тот день тяготился должностью адъютанта. Он носился в поисках «настоящего» дела. И дело такое ему подвернулось: он заметил группу солдат противника, которые пробирались боковой улицей к порту. Сила приказал бойцам, сопровождавшим его, отсечь противнику путь, а сам с ручным пулеметом поднялся на водокачку и открыл огонь сверху. Он стрелял до тех пор, пока на улицу не выплеснулся новый отряд партизан. С криком «За родной Триест!» партизаны шли в последнюю штыковую атаку.

    Вскоре сопротивление врага было сломлено.

    Штаб партизанского отряда перешел в отель «Континенталь». Здесь все свидетельствовало о паническом бегстве врага. Под ногами валялись разбросанные документы и папки - дела на патриотов, опросные листы, приговоры, объявления: «За голову партизанских вожаков назначаю 50 000 марок»… Знакомая подпись…Сколько таких объявлений за подписью фон Берга и других гитлеровских начальников Сила и Зора сорвали в свое время со стен Триеста! Сейчас, наоборот, Сила приказал собирать их; пригодятся, когда народы призовут преступников к ответу…

    Люди обнимались, плакали и смеялись от радости прямо на улицах. Мимо ликующих горожан вели пленных фашистских солдат. Вчерашние завоеватели брели, понуро склонив головы.

    Среди пленных Сила узнал одного: это был тот офицер с женоподобным лицом, который беседовал с Ежей в автобусе. Он очень похудел, побледнел и был похож на старушку.

    Один рослый солдат из колонны пленных кинулся к Силе, как к спасителю.

    - Я ваш пленник, но, по справедливости, вы должны меня освободить! Я продавал на базаре в поселке Святой Якоб газету «Иль Пикколо». В действительности это была партизанская газета. Только название было не партизанское…

    Сила вспомнил про случай, о котором ему рассказал Аслан, и засмеялся.

    - Когда ты продавал ее, разве ты знал, что это партизанская газета?

    Солдат сначала смутился, потом вынужден был признаться:

    - Конечно не знал. Однако и вы не знаете, что сделали со мной немцы за это… В то время я и не хотел, да случайно помог вам. А теперь искренне хочу помочь. Я знаю, где скрывается фон Берг.

    Сила посерьезнел.

    - Если скажешь правду, это тебе зачтется.

    - Скажу правду, можете мне поверить!

    Солдат этот понравился Силе своей откровенностью. Переговорив с Анатолием, Сила спросил итальянца:

    - Так где же скрывается фон Берг?

    - Я видел, как он отходил вон к тому зданию.

    - Веди! - распорядился Анатолий.

    Партизаны обыскали здание. Осталось осмотреть подвал. Сила, держа наготове пистолет, вместе с солдатом-итальянцем спустился вниз и осторожно пошел вдоль стены.

    Солдат шепнул:

    - Впереди свет, видите? Может быть…

    Сила включил карманный фонарь. Яркий луч упал на лежащего у стены человека. Рядом с человеком валялся пистолет.

    - Фон Берг, - шепнул итальянец. - Застрелился.

    Сила подошел к фон Бергу. Нащупал пульс.

    Полковник застонал и открыл глаза.

    - Вот вы где, господин полковник? Что, не получилось у вас самоубийство? Ну и хорошо, что не получилось! Многое у вас не получилось, господин полковник. Прежде чем умереть, вы еще будете держать ответ перед народом!

    Той порой с окраин свозили несметные трофеи. У пленных офицеров и солдат было отобрано множество награбленных вещей, и, так как владельцев уже невозможно было разыскать, все эти ценные вещи становились достоянием народа. Охранять их Август Эгон доверил Даглы Асаду: комбриг вспомнил рассказ о том, как, будучи экскаваторщиком, Даглы Асад нашел клад и весь сдал в банк. Такой ни на что не польстится, под его охраной ценностям надежнее, чем под семью замками…

    Триест пережил большой, торжественный день, быть может, самый волнующий день за всю свою историю. Жизнь кипела на площадях и улицах, где праздновал свое освобождение истинный хозяин города - народ. Триест ликовал. Над шумными улицами неслись радостные слова призывов и приветствий.

    - Живеле свободны Триест!

    - Живеле Коммунистична партия!

    - Живеле Советска власть!

    И до слез было радостно слышать эти слова советским людям здесь, на берегу Адриатики.

    Август Эгон разрешил Силе навестить мать, и Сила помчался домой. Но, подойдя к дому, он сник: на дверях висел замок. Сила заглянул в окно. В комнате - пусто, видны только голая кровать и ничем не покрытый стол. «Неужели уехала или, может быть, умерла?» - с болью в сердце думал Сила, вспоминая последнюю встречу с матерью и ее напутственные слова: «Сынок, Зора хорошая девушка. Умница, как ее покойная мать. Зора достойна тебя… Говорю тебе это, потому что уже стара и больна…»

    Сила кинулся к соседям; у них на дверях тоже были замки.

    Во дворе он увидел бледного худого мальчика.

    - Куда переехали люди?

    - Еще не переехали, - ответил мальчик.

    - А куда ушли?

    - На площадь. На Зеленый базар.

    - Мальчик, а ты знаешь тетю Марицу? - спросил Сила.

    - Знаю, а что?

    - Где она?

    - Тоже ушла туда.

    Сила побежал к базару.

    На Базарной площади яблоку негде было упасть. Сила нырял в толкучке, стараясь разыскать хоть кого-нибудь из знакомых. В военной форме он был неузнаваем. Но как только кому-то он назвал себя, люди окружили его со всех сторон; каждому хотелось поближе увидеть партизана, да еще знакомого. Потом послышался крик: «Дайте дорогу тете Марице!» Толпа расступилась, образовав проход. Тетя Марица шла не спеша, важно. Ее гордый взгляд словно говорил: «Вот он, мой сын, посмотрите только, какой он!»

    - Мама! - крикнул Сила и рванулся ей навстречу.

    - Сыночек! - дрожащим голосом произнесла Марица и, не выдержав, сдалась натиску счастья, обняла сына, залилась слезами. И долго стояли они посреди площади. Мать все плакала, прижимая Силу к сердцу, шептала: «Дорогой мой, милый мой!» Сила нежно гладил ее седые волосы.

    - Я жила надеждой, сыночек. День и ночь мечтала, ждала, когда увижу тебя и Анатолия. Где он?

    Узнав, что Анатолий жив и здоров, она опять всхлипнула, и Силе пришлось ее успокаивать. Когда Лазарь, связной, крикнул: «Товарищ адъютант!», Сила не понял сначала, что это относится к нему. В толпе притихли и с удивлением смотрели то на Лазаря, то на Силу. Сила смутился.

    - Товарищ адъютант, командир вызывает. Скорей идите в штаб, - повторил Лазарь и, не дожидаясь Силы, побежал обратно.

    Сила попрощался с матерью и заторопился в город. В порту стояли толпы притихших жителей; люди с тревогой всматривались в морские просторы.

    Далеко на горизонте появились дымы пароходов.

    - Идут, - тяжко вздохнул кто-то. - Опоздали!

    - Нет. Они как раз и плывут на готовенькое.

     -  Явились…

    - Черт бы побрал этих незваных гостей!

    …Август Эгон, помрачнев и сурово сжав губы, опустил бинокль.

    К Триесту приближалась эскадра союзников. В полдень 2 мая в Триест вошли мотомеханизированные части англичан и американцев.

    В штабе Сила узнал весть, которая потрясла его; убит Павло.

    В оцепенении простоял с минуту. Эта потеря была особенно тяжелой для него - Сила считал Павло вторым своим отцом.

    Павло, посвятившего свою жизнь борьбе за счастье народа, в Триесте знали не только как хорошего артиста, он был известен и как добрый, отзывчивый человек.

    Покушение было совершено после боев, около кафе «Шток». Кто мог убить Павло? Чьих это рук дело?

    Толпа людей, собравшаяся возле штаба, кипела в негодовании. К комбригу подбежал Васко:

    - Товарищ командир, убийца пойман!

    - Кто он? - спросил Август.

    - Мрва, - выступил из толпы Сергей.

    - Мрва? Вы не ошиблись?

    - Нет!

    - Когда раздался выстрел, - говорил между тем Васко, - я заметил, что кто-то забежал в кафе. Схватиться с убийцей один на один я не решился. Нашел вот его. - Васко кивнул на Сергея. - Вместе с ним задержали убийцу. Этот человек работал на четников. Павло, оказывается, его знал. Встретив его тут, на улице, Павло удивился: «Как, Мрва, ты - в партизанах?» Ну, и Мрва выстрелил в него несколько раз. Боялся разоблачений… И это не первое убийство, совершенное им… Вот посмотрите, что написано у него в дневнике, на последней странице!

    Август, не притрагиваясь к блокноту, прочел: «Здесь чуть ли не каждый говорит о семье… У одного жена погибла в борьбе с теми, кого они считают врагами. У другого жена - боевая подруга… А что я могу сказать о своей жене? Она встала на их сторону и пошла против меня! Не смогла, не захотела меня понять! Даже решилась разоблачить, как это у них называется. Я заставил ее умолкнуть… Я пытался найти другую и нашел, но кого она мне предпочла? Чужестранца Аслана…»

    Помолчав немного, Август сказал Анатолию:

    - А ведь Аслан чувствовал неладное. Его подозрения в отношении Мрвы оправдались. А мы, хотя и выслушали тогда Аслана, серьезных выводов не сделали. Теперь видно, сколько вреда причинил Мрва. Это он, очевидно, навел на нас вражескую авиацию. По его вине мы понесли большие потери в Опчине. Мы не проявили должной бдительности. И в результате - потеряли такого человека, как Павло. Я не прощу себе этой ошибки…

    Таким образом, последняя встреча с Мрвой у Аслана не состоялась; вернее, она состоялась, но сторону Аслана представляли тысячи других людей. Мрва был против них один.

    …Спустя час по приказу командира партизанской бригады Мрва был расстрелян. Ни одна душа на свете не опечалилась по поводу его бесславной смерти.

    А проститься с Павло пришли тысячи людей - даже старики, едва державшиеся на ногах, калеки и женщины с детьми.

    Зоре так и не довелось принять участие в заключительных боях за Триест: ее ранило на дальних подступах к городу. Когда на улицах Триеста шли ожесточенные бои, она лежала в итальянском партизанском госпитале. Там она и встретила весть о победе и полной капитуляции Германии…

    …Однажды ранним майским утром Зора сошла с трамвая в Опчине и радостно удивилась: всюду трепетали флаги, пестрели лозунги, за расклейку которых еще недавно можно было поплатиться жизнью.

    Зора улыбнулась и не спеша направилась по знакомым улицам, потом завернула на Зеленый базар. «Может быть, увижу Силу», - с надеждой думала девушка. Впереди стояла группа людей. Подойдя ближе, Зора заинтересовалась: «Что тут происходит?»

    Высокий американец-полицейский что-то выговаривал испуганному старику, - оказалось, обвинял его в спекуляции, ибо тот не хотел по дешевке отдать ему свои часы. Люди требовали, чтобы полицейский оставил старика в покое.

    - Не вмешивайтесь не в свое дело! Тут защитники не нужны, - орал американец.

    - Мы требуем справедливости!

    - А я говорю, не вмешивайтесь не в свое дело!

    - Это - наше дело. Мы - жители города и его хозяева!: - кричали горожане.

    - Хозяева, хозяева! - передразнил их полицейский и вдруг рявкнул: - Молчать!

    - Не будем молчать! Мы освободили город! И если кто-нибудь помог нам, то только не вы. Не имеете права хозяйничать.

    - Эй, не зарывайтесь! - кричал полицейский. - Мы говорим с вами именем югославского короля и правительства.

    - Где этот король?

    - В Лондоне!

    - Долой короля! Да здравствует свободный Триест!

    - Полицай? - насмешливо спросила Зора. Звонкий голос ее прозвучал на всю площадь. - Для этого мы дрались? Чтобы он тут стоял? И указывал, что нам делать?

    Она гневно поджала губы. Значит, чужеземцы будут помыкать гражданами Триеста? Они прибыли грабить и оскорблять нас! И это - союзники?

    Увидев подбежавшего на помощь солдата, полицейский совсем обнаглел. Он попытался насильно утащить с собой старика. Но разгневанные жители не позволили сделать это.

    На каждом шагу Зора убеждалась, что Триест наводнен англо-американскими войсками. Военная комендатура искала постоянные казармы для частей. На улицах шлялись пьяные джи [44] .

    Над портиком гостиницы «Континенталь» еще развевалось красное знамя, по фасаду пламенели революционные лозунги. «Наконец гостиница стала такой, какой должна быть», - думала Зора. Она пересекла площадь. Вот и знакомый двор, а во дворе - подвал, в котором она жила.

    У ворот стояла будка, а около нее - часовой.

    - Вам куда? - спросил он.

    - В подвал.

    Часовой удивленно посмотрел на нее и иронически улыбнулся.

    - Что с вами? По собственному желанию хотите сесть под арест?

    Зора смотрела на него, ничего не понимая.

    - Дорогая, тут гауптвахта, - пояснил часовой. - Тебе ведь там нечего делать?

    - Мы раньше там жили.

    - Так и сказала бы. Все, кто там жил, переехали на другие квартиры… Да постой, постой, ты чья?

    - Я дочь Августа Эгона.

    - Августа Эгона, командира бригады? Неужели?

    Зора утвердительно кивнула головой.

    - Так и сказала бы. Он живет здесь, на верхнем этаже. Подожди минуточку.

    Часовой позвонил куда-то. Пришел боец и повел Зору за собой. Поднимаясь по ступенькам, Зора то и дело поглядывала вниз, на двери подвала.

    Боец привел Зору на верхний этаж. Она сама открыла дверь.

    Август встал и молча обнял дочь.

    - Ты стала совсем взрослой, дочурка!

    Он ерошил ей волосы, целовал в щеки, в глаза. И плакал. А Зора не замечала этого, радостная улыбка не сходила с ее губ. Ничего, что отец постарел и сильно поменялся, ничего, что поседели волосы, что он похудел и лицо покрылось морщинами, - главное, что отец с ней и по-прежнему, как в детстве, ласково, тепло звучит его голос…

    Они наперебой задавали друг другу вопросы. Зора рассказала, как была ранена, как лечили ее в итальянском партизанском госпитале… Потом она осмотрела большую, светлую комнату, подумала: «Будем жить, как настоящие люди», обрадовалась, увидев на стене портрет Ленина, нарисованный ее же рукой. Спасибо Павле - это, конечно, он сохранил портрет и передал отцу. И вещий сон понемногу сбывается…

    В углу на этажерке стояли книги Маркса, Энгельса, Ленина.

    - Папа, теперь такие книги всегда можно будет открыто держать?

    - Думаю, их никто уж не запретит.

    Дверь скрипнула и медленно приоткрылась. В комнату вошел большой пушистый кот. Это был Континент. Сначала он не узнал Зору, потом подошел к ней, ласково замяукал, стал тереться о ее ноги. Зора взяла его на руки.

    - Мой красавец, умник мой, - приговаривала она, Континент, закрыв глаза, блаженно мурлыкал.

    Зора задумалась, не зная, как спросить про Силу.

    - Васко часто спрашивал про тебя, - сказал вдруг отец.

    - Васко? - спокойно спросила Зора. И выдала себя: - А Сила где?

    Август опустил глаза, промолчал.

    - Папа, где Сила, где он? - уже не стесняясь, тормошила его девушка. Молчание отца приводило ее в ужас. Август, подняв голову, тихо ответил:

    - Доченька, его брат, Анатолий, начальником штаба у нас… А Сила последнее время был моим адъютантом…

    - А потом? Где он сейчас?! - так громко закричала дочь, что отец все понял.

    - Пропал без вести.

    - Пропал без вести? - девушка побледнела. - Как это случилось, папа?

    - Очень просто. Пропал, и все. Мы долго искали. Кое-кто говорил даже, что видел его в американском лагере для военнопленных. Мы отправили запросы во все лагеря, но до сих пор не получили никакого ответа. Анатолий усердно ищет его. Может быть, Сила арестован…

    - За что его могли арестовать? - чуть не плача, спросила Зора. - За что? Кто имеет право тронуть его?

    - Знай, доченька, что патриотов, сражавшихся с фашистами, здесь сегодня снова преследуют, бросают в тюрьмы, убивают из-за угла.

    - Это ужасно! Сколько их погибло в боях за Триест! Сколько похоронено в братских могилах!

    - Да, это так. Вместе сражались и гибли словены, итальянцы и русские.

    - А жив ли Аслан? - спросила Зора, уже не надеясь на утешительный ответ. Ее вопрос удивил Августа.

    - Ты разве знала его?

    - Я много о нем слышала. Сила прислал мне его фотокарточку. И песню «Катюша», переписанную его рукой. Я нарисовала его портрет…

    Зора достала портрет Аслана, который хранила между страницами книги. Август сказал:

    - Большое спасибо, дочка. Ты - настоящий художник. Увеличить бы этот рисунок… Он висел бы у нас на самом видном месте…

    - Но жив ли Аслан?

    - Жив. Был тяжело ранен. В последний момент немцы его снова схватили в бою, допрашивали, расстреливали. Но не убили. Теперь он поправился. Большим уважением пользуется, награжден многими орденами и медалями.

    - Где же он теперь?

    - Пока здесь. Ты сможешь его увидеть. Он готовится ехать на родину. И думает взять с собой одну девушку.

    Глаза Зоры расширились от изумления.

    - Значит, он хочет взять на родину свою возлюбленную?

    И, взглянув еще раз на портрет Аслана, Зора вздохнула:

    - Счастливые!

    С улицы, еще не протрезвившейся после радостного похмелья первых дней свободы, донеслась ее любимая песня:

    По волне скользя, близ Триглава

    В лодке песню я пою.

    Вторит эхо ей величаво,

    Горы слушают песнь мою…

    Радостно и тревожно забилось сердце девушки. Но грубые голоса иностранных солдат вернули ее на землю.

    - Папа, я не понимаю, какая же власть теперь в городе?

    Август посмотрел на дочь. Что ей ответить? После громадных жертв, всевозможных лишений, после того, как в боях пролито столько крови, чем он мог обрадовать дочь? Сбылось ли все, о чем мечталось? Главное - чума фашизма уничтожена. Солнце озаряет древний город Триест… Иногда появляются и черные тучи, но рано или поздно ветер разгонит их.

    И Август задумчиво сказал:

    - Ты права, доченька! Американские и английские солдаты топчут землю нашего города. Поэтому для нас, жителей Триеста, борьба за правду и справедливость еще не окончена…

     [1] Джемма, Овод - герои романа Л. Войнич «Овод».

     [2] «Молодая Италия» - тайная республиканская организация. Основана в 1831 году, существовала до 1848 года. Объединяла наиболее революционные элементы итальянской буржуазии.

     [3] Шаны - сорт винограда. Растет на Апшероне, в Азербайджане.

     [4] Намек на обычай обрезания, существующий и у евреев, и у азербайджанцев.

     [5] Мама, я счастлив, что возвращаюсь к тебе… (ит.)

     [6] SK (совьет кругсгефанген) - советский военнопленный (нем.).

     [7] Ти причионере? - Ты пленный? (ит.)

     [8] Джиоване - юноша ( ит.)

     [9] «Опасно!» (нем.)

     [10] Михайлович - военный министр лондонского эмигрантского королевского правительства Югославии. Сформированные им отряды четников сотрудничали с немцами.

     [11] Парко мадони! - Бог свиньи! (ит.)

     [12] Черино - восковая спичка с белой головкой и черным стержнем. Каска и мундир полицейских были тех же цветов, поэтому, по сходству, полицейских называли черино (словенск.).

     [13] Партизанские деревни, сожженные фашистами.

     [14] Рисовая фабрика на улице Магалио в Триесте была сожжена фашистами. Во время пожара погибли сотни людей.

     [15] Смок - женская антифашистская организация.

     [16] Прекрасна наша родина, да нет у нас ни хлеба, ни вина (словенск).

     [17] До ве Виа аморе? - Где Улица любви? - Обычный вопрос желающих познакомиться с девушкой (ит.).

     [18] Эссен - есть, тринкен - пить (нем.).

     [19] Аморе - любовь (ит.).

     [20] Буона сера - добрый вечер (ит.).

     [21] «Иль Пикколо» («Народ») - название фашистской газеты (ит.).

     [22] Амико - друг (ит.).

     [23] Буона! - Добро! (ит.)

     [24] Кер-оглы - герой азербайджанского народного эпоса.

     [25] Елена Стахова, Дмитрий Инсаров - герои романа И. Тургенева «Накануне».

     [26] «Виени кон ме» - «Иди ко мне» (ит.).

     [27] Палента - словенское национальное блюдо.

     [28] Муэллим - учитель.

     [29] Биби-оглы, дайи-оглы - дословно: сын тети, сын дяди {двоюродные братья).

     [30] Пословица. Дословно: не пообедал ни у Али, ни у Вели.

     [31] «Вперед, ребята!…», «Россия - очень хорошо… Всегда вперед!»

     [32] Шербет - безалкогольный прохладительный напиток, распространенный на Востоке.

     [33] Шонес вассер! - Чудесная вода! (нем.)

     [34] Хиллинг! Ауфштеен! - Ложись! Встать! (нем.)

     [35] Гот мит унс! - С нами бог! (нем.)

     [36] Хенде хох! - Руки вверх! (нем.)

     [37] Прей у прей - грудь о грудь (словенск.).

     [38] Аля им вера тебя! - Слава тебе! (словенск.)

     [39] Езиды - по магометанскому верованию, убийцы пророков, Последователей Магомета.

     [40] Ария Нигяр из оперы Уз. Гаджибекова «Кер-оглы».

     [41] Шахдаг - гора на Кавказе, в пределах Азербайджана.

     [42] Бюль-Бюль (Мамедов) - народный артист СССР, певец, лучший исполнитель партии Кер-оглы в одноименной опере.

     [43] Тар - азербайджанский народный музыкальный инструмент.

     [44] Джи. - Так называли американских солдат.