Джалил Мамедгулузаде

АВОСЬ И ВОЗВРАТЯТ

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как без согласия владельца авторских прав.

В Баку я провел два летних сезона.

Каждому известно, что летом усидеть дома невозможно и потому всякий спешит на бульвар.

И я, подобно другим живым существам, ежедневно выходил на прогулку, спасаясь от невыносимой бакинской жары дуновением свежего морского ветерка.

И каждый раз, гуляя по бульвару, я оглядывался по сторонам в надежде встретить знакомого и в мирной беседе убить с ним время. По вечерам из-за разных дамочек невозможно ни гулять, ни сидеть, и я выходил на бульвар днем, разгуливал себе свободно, а к вечеру возвращался домой, потому что у меня, право, нет никакого настроения проводить время с дамами в садах и на бульварах.

А днем я мог встретить на бульваре только таких, как я, литераторов или работников театра.

Годков этак пять тому назад, гуляя в жаркие летние дни по бакинскому бульвару, я часто наблюдал такую любопытную сцену: в одном из укромных уголков бульвара, ближе к набережной, сидели под деревом четверо мусульман. Обычно один из них держал в руках развернутую газету и читал, а остальные, внимательно слушали. Одно обстоятельство казалось мне, однако, несколько странным: точно провинившиеся в чем-то, они постоянно оглядывались по сторонам, не то чего-то опасаясь, не то ожидая кого-то.

В конце концов все разъяснилось, я с ними познакомился, узнал их близко и стал их собеседником. А случилось это вот как.

Однажды (я даже в точности помню — это было двенадцатого июня тысяча девятьсот двадцать третьего года) я искал по какому-то делу известного азербайджанского артиста Балакадаша, игравшего в сатирагиттеатре. Я заходил к нему домой, но не застал и отправился на бульвар, надеясь случайно встретить его там.

Гуляющих было мало, так как время было рабочее. Я прошелся по берегу моря и повернул к Трамвайной улице. Еще издали я заметил этих четырех, сидевших, как всегда, в сторонке.

Говоря откровенно, они были мне несколько подозрительны, и я хотел было повернуть обратно, но увидел в конце бульвара Балакадаша, который шел мне навстречу.

После обычных приветствий я обратил внимание Балакадаша, коренного бакинца, на эту четверку и спросил, не знает ли он их. Балакадаш посмотрел в их сторону и стал смеяться:

— Ага, дядя Молла! Вот прекрасный случай... Идем к ним.

— Не пойду! — решительно возразил я.

Балакадаш с удивлением посмотрел на меня и продолжал:

— Клянусь твоей жизнью, это такая интересная публика, что ты обязательно должен с ними познакомиться.

Я не хотел было соглашаться, но мой друг так настойчиво тянул меня за руку, что я уступил, и мы направились в ту сторону. Один из сидевших встал и окликнул Балакадаша, мы подошли, поздоровались. Они поднялись все и предложили нам сесть. Сели. Балакадаш представил меня:

— Это мой хороший старый приятель, дядя Молла-Насреддин, — сказал он, — конечно, вы не раз читали его юмористический журнал, читали, смеясь и, читая, смеялись.

Все они внимательно разглядывали меня и поддакивали Балакадашу.

После этого Балакадаш повернулся ко мне и стал рассказывать о каждом из наших собеседников:

— Дядя Молла! Ты сам посуди о превратности и коварстве судьбы-изменницы. Всего несколько лет тому назад эти самые наши друзья миллион-два за деньги не считали, а теперь... от аллаха не скрыто, от тебя незачем скрывать... а теперь советская власть поставила их в такое положение, что у них нет денег даже на папиросы. Эх, судьба неверная!

Затем Балакадаш стал знакомить меня с каждым из этих «несчастных» в отдельности.

Из его рассказа выяснилось следующее: один из них — Гаджи-Хасад имел до Октябрьской революции четырнадцать караван-сараев и сто тридцать семь строений; все это имущество отобрано правительством, обрекшим старика на полуголодное существование.

— Сидящий с ним рядом — сабунчинец Умидбеков. Наверное, ты про него слышал, всякий его знал; в прежнее время от одних только нефтяных источников он имел годового дохода полмиллиона рублей.

Вот этот молодой человек с газетой — сын знаменитого миллионера-мукомола Талафхан-бека. Должно быть, и о нем ты слышал. Во всех крупных городах России работали его мельницы, кроме того, он имел еще несколько пароходов. Я сам видел эти пароходы, плавающие и теперь вот в этом самом море.

А этот, что сидит со мной рядом, — мой старый приятель, гянджинский помещик Гаджи-Султан. В николаевские времена он прогремел по всей России. Градоначальнику Мартынову он как-то влепил на улице такую пощечину, что эхо ее дошло до самого Петербурга, а все-таки никто тогда не посмел тронуть Гаджи-Султанагу; да не может быть, чтоб ты об этом не слышал...

Окончив представления, Балакадаш наклонился к одному из них и таинственно прошептал:

— Гаджи-Хасадага, ни одной минуты не задумывайтесь... Клянусь вашей головой! Не сумеют сохранить, все вернут...

Я спросил Балакадаша, кто не сумеет сохранить и что именно вернут?

— Дядя Молла, сегодня какое число? — спросил мой друг, артист. — Двенадцатое?.. Запомни это, но пусть останется между нами (он понизил голос), у «друзей» дела плохи, англичане опять взяли Чичерина за ворот и говорят — или уплати долги, или уйди с дороги.

Я заметил, что мои новые знакомые от души радуются сообщениям Балакадаша.

Я молчал, потому что не знал людей, с которыми только что познакомился.

Балакадаш продолжал, обращаясь к ним:

— Талафхан-бекзаде, похоже на то, что у тебя есть какие-то новости, ты слишком углубился в газету. Если нашел что-нибудь интересное, прочитай нам, а насчет дяди Моллы не сомневайся...

Сын Талафхан-бека воровски огляделся вокруг и тихо спросил меня:

— Дядя Молла! Слышал последнюю новость?

— Какую новость? — спросил я.

— Как же! О ноте английского правительства Москве ничего не слыхал?

— Нет, я ничего не слыхал.

Сын Талафхан-бека опять посмотрел вокруг и вынул из кармана потрепанную газету. Я пригляделся и узнал выходящую в Баку газету «Бакинский рабочий».

Балакадаш наклонился к Талафхан-бекзаде и тихо сказал:

— Да не бойся, никого нет, почитай — послушаем.

Талафхан-бекзаде принялся читать. Вот что было напечатано в газете:

«На запрос депутата лейбористской партии в английском парламенте о том, каковы в данный момент англо-советские отношения, лорд Керзон ответил, что ввиду отказа советского правительства от разрешения вопроса о царских долгах, надежд на улучшение англо-советских отношений не имеется.

Слушатели радостно воскликнули:

— Видите? Послушайте, ей-богу, долго не протянется. Балакадаш, привыкший к сценическим позам, обратился к сидящим и патетически воскликнул:

— Вот я назначаю срок: да середины осени, дальше не дотянут.

Все шепотом подтвердили:

— Иншаллах! Иншаллах!

Посидев с полчаса и побеседовав на те же темы, мы распрощались со словами: «Иншаллах, иншаллах».

Вот таким образом я познакомился с этими четырьмя контрреволюционерами. Они знали, что советское правительство отобрало у моей жены четыре тысячи десятин поливной земли и потому считали меня товарищем по несчастью, ничего от меня не скрывали и сообщали все сенсационные новости.

Встречая меня на бульваре, они всячески выражали мне свои симпатии, усаживали рядом и заводили беседу.

Я не могу сказать, чтобы общество этих четырех господ было особенно мне приятно, но я не мог отказать себе в развлечении послушать «сенсации» вроде тех, что польские войска перешли советскую границу и захватили несколько городов; английские суда вошли в порт Архангельск; правительства Антанты начали блокаду Советского Союза; в самой Москве неурядицы и тайные волнения...

Однажды эта компания, встретив меня на бульваре, пригласила посидеть с ними.

— Ну что, дядя Молла? Нет ли у тебя каких-нибудь новостей?

Я отвечал, что, кроме газетных, никаких новостей не знаю.

Умидбеков хотел что-то сказать, но, осмотревшись вокруг, прикусил язык: в это время проходило несколько школьников. Когда школьники удалились, Умидбеков еще раз посмотрел по сторонам и спросил:

— Дядя Молла, неужели, читая эти газеты, ты не находишь в них никаких намеков?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь... — ответил я.

Умидбеков достал из кармана помятую газету, все тот же «Бакинский рабочий», и прочел:

«Начальник Азнефти Серебровский выезжает в Америку для закупки усовершенствованных бурильных станков».

Я сказал, что никаких намеков в этом сообщении не вижу. Умидбеков рассмеялся и стал объяснять мне:

— Дядя Молла, Серебровский не за станками едет в Америку, а для продажи бакинских нефтяных источников американскому миллионеру Рокфеллеру.

Остальные три собеседника подтвердили толкование Умидбекова и спросили меня:

— Что ты думаешь об этом?

— Ничего не думаю, — ответил я.

Никак не могу забыть последнюю встречу с обиженными судьбой четырьмя моими собеседниками.

Выйдя однажды прогуляться по бульвару, я опять встретил Балакадаша. Побродив по центральной аллее, мы хотели было присесть отдохнуть, но тут заметили своих знакомых «политиков»: они сидели в сторонке и тихо между собой беседовали.

Балакадаш расхохотался и стал тянуть меня к ним. Я с удовольствием подчинился ему.

Пошли. Как всегда, любезно поздоровались и после взаимных приветствий уселись. На сегодня у них были такие сенсации: во-первых, лорд Керзон предъявил Чичерину новый ультиматум, во-вторых, английские военные суда появились около Батума, и можно думать, что на днях начнется бомбардировка города, население которого бежит в Турцию.

Побеседовав на эти и подобные темы, я встал, за мной поднялся Балакадаш, и мы стали прощаться. Тут-то Гаджи-Хасадага, пожимая мне руку, сказал:

— Эх, аллах милостив, авось и возвратят!
Эти слова Гаджи-Хасадаги остались у меня в памяти.
Распрощавшись с четырьмя нашими друзьями, мы свернул и
на главную аллею. Балакадаш, привыкший на сцене петь и
плясать, тут же, на глазах прохожих, стал прищелкивать пальцами и, танцуя, приговаривать:

— Авось и возвратят, авось и возвратят! Смеясь, мы вышли с бульвара и простились у парапета. Вдруг Балакадаш окликнул меня, и, когда я обернулся, этот бессовестный малый еще раз крикнул:

— Авось и возвратят...

Я улыбнулся и пошел домой.

Послесловие

Я уже начинаю терять надежду... И многие из подобных мне ее потеряли и потихоньку начинают подыскивать какое-нибудь подходящее занятие...

А было время, когда я и мои четверо знакомых каждый день, каждый час прислушивались к чему-то, ожидая, что волей случая четыре тысячи десятин поливной земли вернутся к моей жене, а моим четырем друзьям возвратят их миллионное имущество и нефтяные источники.

Ждали, ждали и ничего не дождались.

Ежедневно встречались, беседовали, копались в газетных сообщениях, чтобы найти хоть какой-нибудь скрытый намек. Расспрашивали приезжавших из Европы или из Турции, ждали, что кто-то придет и разрешит наши вопросы.

И в самом деле, где же справедливость?

Конфисковать у Ага-бека или Джангир-хана все десять тысяч десятин и не вернуть им хотя бы по тысяче десятин? Или отобрать у Мусы Нагиева двести тридцать семь великолепных зданий и не возвратить его наследнику хотя бы пять-десять домов, чтобы этот бедняжка не срамился перед народом и не вынужден был заниматься непривычным для него трудом?

Одним словом, мы часто сходились, я и мои знакомые, беседовали, делились своим горем, утешали друг друга и всегда при прощании обнадеживали себя, что, иншаллах, дождемся лучших дней, иншаллах, дело повернется так, что может быть, и вернут наше имущество...

— Авось и возвратят!

Вот слова, которые не сходили с наших уст.

* * *

А теперь... теперь советская власть прочно укрепилась, а я и четыре бывших богача — мои приятели — потеряли все надежды.

Поэты, вроде Вахида, написали стихи о возврате старым
владельцам четырех тысяч десятин поливной земли, ста семнадцати строений, четырнадцати пароходов и нефтяных промыслов; композиторы положили их на музыку, и в каждом клубе, на свадьбах, на собраниях музыканты играют, а певцы поют:

Авось и возвратят, Авось и возвратят!

А молодежь прищелкивает пальцами в такт.

1926