Джалил Мамедгулузаде

БЕСПОКОЙСТВО

 

Copyright - Азернешр, 1989

 

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как без согласия владельца авторских прав.

 

 

 

В третьем номере тифлисской гостиницы «Исламийе» оста­новились двое приезжих. Оба были нахичеванцы. Один — ма­нуфактурщик Мешади-Гейдар, другой — разносный    торговец, Мешади-Гулам-Гусейн.

 

В тот самый день остановился в гостинице еще один — жи­тель Ширвана по имени Мешади-Мамед-Багир. Свободного места в других номерах не оказалось, поэтому с разрешения уже названных Мешади в третьем номере поставили еще одну кровать, и в номере поселился третий жилец.

Из-за европейской войны город был наводнен приезжими, и. гостиницы были битком набиты. Поэтому никто уже не мечтал о просторе и удобствах, все как-то успели привыкнуть к стес­нениям. А дороговизна — своим чередом.

Третий жилец, Мешади-Мамед-Багир, был челодек просве­щенный и имел в Тифлисе множество знакомых. В первый же вечер пришли к нему двое молодых образованных мусульман: один, Мирза-Риза Тебризли, корреспондент газеты, человек довольно начитанный и передовой, а другой, поэт и литератор Гасан-бек Гянджали, получивший русское и мусульманское образование. *

В третий Номер потребовали самовар, и пятеро господ, ус­пев уже достаточно сблизиться, завязали оживленную беседу. Не прошло и получаса, как к нахичеванцам в тот же третий но­мер пришел еще один гость. Это был учитель Мирза-Мамед-Кули.

Хозяева и гости пили чай и беседовали. Положив сахар в свой стакан, Мирза-Мамед-Кули обратился к своим землякам:

— Мешади-Гулам-Гусейн, я очень беспокоюсь о доме. С неделю назад брат мой писал из Нахичевани, что наш Садых. нездоров. Вообще-то бедный ребенок хил от рождения, но брат писал в таких выражениях, что я всерьез забеспокоился. Я отправил письмо, а затем не выдержал и послал телеграмму. По сей день ни на письмо нет ответа, ни на телеграмму. Тут я узнал о вашем приезде и прибежал расспросить, может, вы что-нибудь знаете. Может быть, видели на базаре или где-ни­будь нашего Джафара, или слышали что-нибудь о наших. Од­ним словом, я очень беспокоюсь!

Мешади-Гулам-Гусейн и Мешади-Гейдар ответили, что о болезни Садыха в Нахичевани не слышали и Джафара на ба­заре не встречали. И оба очень сожалели, что об этом ничего не знают.

Господа были заняты этим разговором, когда дверь комна­ты тихонько приоткрылась и снова закрылась. Из тех, кто был занят в номере беседой, лишь один, или, быть может, двое об­ратили внимание на то, как открылась и закрылась дверь. Ос­тальные же собеседники вовсе ничего не заметили, а если кто и заметил, то не придал этому значения.

А дверь открывал и закрывал полицейский агент, который, переодевшись в штатское, отирался среди народа и вел себя так, чтобы никто не догадался, чем он занимается. Этот самый агент, прогуливаясь на улице, обратил внимание на вошедших в гостиницу «Исламийе» мусульман, и у него возникло подозрение, что это все неспроста и что они, наверно, собрались в третьем номере с определенной целью обсуждать политические вопросы или решать какие-нибудь национальные дела, и бог знает еще какими опасными делами могут заниматься иные горячие головы.

Осторожно приоткрыв дверь, полицейский агент, конечно, увидел тех, кто сидел в комнате, но, естественно, не мог понять, о чем они вели разговор. Задерживаться в коридоре он тоже считал неудобным, потому что хозяин гостиницы или работники могли его спросить, кто он такой и что ему угодно. По этим соображениям агент медленно пошел к выходу на улицу.

А между тем в третьем номере все выражали сочувствие нахичеванцу Мирза-Мамед-Кули, которого мучило беспокой­ство, потому что они сами видели, как страдает этот бедняга. Ширванец Мешади-Мамед-Багир придвинул к себе второй ста­кан чаю и сказал, обращаясь к Мирза Мамед-Кули:

— Я хорошо понимаю, Мирза, что ты переживаешь сейчас, потому что и сам когда-то пережил такое. Что правда, то прав­да, скверная вещь беспокойство. Не приведи бог никому! В прошлом году, точнее, месяцев семь-восемь назад, на лето я отправил семью в деревню, а сам остался в городе. Жара была отчаянная. Вечером сидим мы как-то за чаем. Был у меня писатель Хазми. Вдруг открывается дверь, и входит наш слуга Гасым. Я вскочил: «Что случилось, Гасым?» А он: «Ханум ве­лела передать, чтобы ты поскорее поехал в деревню!» — «А что случилось? Говори правду, может, из детей кто заболел?» — «Нет, барин! Ей-богу, никто не заболел, только младший ребе­нок до утра не спал, все плакал. Не знаю, животик болел у него или что. Ханум послала меня сказать, чтобы ты, не задержива­ясь, тотчас же ехал в деревню». — «Гасым, — говорю ему, — наверно, случилось что-нибудь, ты скрываешь от меня. Скажи мне всю правду, ничего не скрывай. Может, с ребенком что случилось?» — Но слуга так ничего и не сказал. Но ведь чело­веку на что-то разум дан! Вот я и начал рассуждать про себя, что если бы не было ничего серьезного, не было бы большого несчастья, то жена вряд ли так срочно вызвала бы меня к се­бе. Ведь вернулся-то я из деревни всего неделю назад! Словом, сколько я ни раздумывал, ни к чему не пришел. Тут же я на­нял фаэтон, взял Гасыма и пустился в путь. Едем. Начало смеркаться. А меня одолевают всякие страшные мысли. То мне кажется, что с ребенком что-то стряслось, то думаю, что мать захворала и слуга скрывает от меня. Короче говоря, доехал я до деревни ни жив, ни мертв. И что же оказывается? С вечера у ребенка заболел немного животик, дали ему ложечку кас­торки, и все прошло. Прямо скажем, прескверная вещь беспо­койство!

Когда Мешади-Мамед-Багир кончил свой рассказ, все при­сутствующие подтвердили в один голос:

— Да, ничего нет на свете хуже беспокойства!

Поэт и литератор Гасан-бек Гянджали встал, положил в свой стакан два куска сахара и начал, наливая себе чай из самовара:

— Это еще что, Мешади! Пусть аллах не причинит никому того беспокойства, которое пришлось пережить мне! Года три или четыре тому назад, точнее не помню, наш Бахшали-бек ехал в Гянджу. Я отвез его на вокзал, купил билет, посадил в вагон и проводил чин-чином. На другой день в Тифлисе стало известно, что на железной дороге произошло крушение поезда и среди пассажиров есть несколько раненых и убитых. Когда я узнал об этом, чуть не умер. Хотя и не знал я, какой именно' поезд потерпел крушение, но как будто кто-то меня уверил,, что потерпел крушение как раз тот поезд, которым ехал Бах­шали-бек. Я тут же отправил в Гянджу брату телеграмму. Сла­ва богу, ответ ^получил я в тот же день. Отвечал сам Бахшали-бек: не беспокойся, мол, доехал до Гянджи благополучно. Я так и не узнал, какой же поезд потерпел крушение, тот, что шел в Батуми, или тот, что шел в Баку. Словом, что бы ни го­ворили, нет в мире ничего хуже беспокойства!

В этот момент дверь номера снова приоткрылась и опять закрылась, но из сидевших в номере никто не обратил на это внимания.

— Это верно, — послышались голоса, — нет ничего хуже беспокойства!..

Нахичеванец Мешади-Гейдар бросил окурок на пол, затоп­тал его и начал рассказывать:

— У тебя, Гасан-бек, обошлось еще неплохо. Аллах тебя пожалел, и тебя мучило беспокойство только один день. А что если целую неделю не спать и не есть от беспокойства? После минувшего новруз-байрама, я ездил в Эривань и оста­новился у Мешади-Селима, сына дяди Гаджи-Масума, пото­му что покойный Гаджи-Масум был очень близким другом по­койного моего дяди Гаджи-Немата. Как только я приехал в Эривань, встретился мне младший сын Гаджи Мешади-Алек-бер и насильно повел меня к себе. Ну, тут, конечно, хлеб да соль, честь и почет... Не об этом речь! Вечером мы поужинали и легли спать. Я-то, признаюсь, не очень верю во всякие вещие сны, но в ту ночь приснилось мне, что наш Мешади-Кязим скончался. Наутро проснулся, встал, но никому ни слова. Вы­пили чаю и вместе с Мешади-Алекбером пошли на базар. Я всячески старался забыть о сне, не придавать ему значения, но ничего не получалось. Что бы ни делал, чем бы ни занимал се­бя, а сон все не выходил из головы. Видя такое, я взял да пос­лал в Нахичевань срочную телеграмму. До самого вечера я бродил как потерянный, не знал, что и делать. И еда мне от­рава, и питье мне не впрок! Кое-как провел ночь, наступило утро, а ответной телеграммы нет так нет. Прождал до полудня. Уже к обеду вошел почтальон и передал мне телеграмму. Распечатал, читаю. Телеграмма из дому, написана от имени ма­тери и гласит: немедленно выезжай в Нахичевань. Тут я сов­сем остолбенел. Ну, незачем вас мучить, скажу вкратце, что в тот же день собрался я и пустился в путь. На другой день ве­чером я был уже в Нахичевани. Ну и бессовестные же люди!.. Оказалось, что и Мешади-Кязим жив здоров и все остальные находятся в полном здравии. У нас должна была состояться одна сделка насчет сада; хозяин сада хотел отдать его друго­му. Если бы я приехал с опозданием, то наверняка мы лиши­лись бы сада. Вот и представьте себе, что я пережил за эти несколько дней. В общем, одно скажу, самое тяжелое в жиз­ни — это беспокойство!

Прошло уже целых четыре часа. Трое гостей встали и, поп­рощавшись с хозяевами, вышли из гостиницы и пошли своей дорогой. И, идя по улице, каждый из них все повторил про себя:

— Да, ничего нет на свете тяжелее беспокойства!

Оставшиеся в гостинице Мешади-Гейдар, Мешади-Гулам-Гусейн и Мешади-Мамед-Багир разделись и легли спать, при этом они говорили друг другу:

— И в самом деле, препротивная вещь беспокойство!

А что касается переодетого полицейского агента, то он до­вольно долго слонялся вокруг гостиницы, чтобы выяснить, с какой целью собрались эти ревнители нации в гостинице, какие политические проблемы они обсуждают и какие затевают за­говоры. Но как он ни усердствовал, ничего не мог понять и угадать, и находился поэтому в сильнейшем беспокойстве.

Воистину, ничего нет на свете более невыносимого, чем беспокойство!..

1916