Джалил Мамедгулузаде

Две подушки рядом

Copyright - Азернешр, 1989

 

Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как без согласия владельца авторских прав.

 

 

Двадцать третьего августа мне стало известно, что вскоре должны начаться вступительные экзамены в педагогический техникум в городе Закаталы. Узнав об этом, я взял свою дочь и двадцать четвертого августа рано утром поехал на станцию Евлах. Здесь с несколькими другими пассажирами мы сели в автобус и к одиннадцати часам добрались до города Нухи. Тут мы задержались около часа на станции и уже к полудню, сев в тот же автобус, к трем часам доехали до Закатал.

Я думал остановиться в гостинице, потому что здесь я не мог припомнить ни одного близкого человека. К тому же во­обще я предпочитаю останавливаться в гостинице, чтобы не беспокоить знакомых. Вот почему я ничего не сказал носиль­щику, который без какого бы то ни было предложения с моей стороны взвалил мою кладь себе на спину, и я вместе с до­черью молча последовал за ним. Пройдя некоторое расстояние, я на всякий случай решился спросить носильщика:

•— Ты куда нас ведешь?

Носильщик ответил, что в гостиницу. Я промолчал. Пошли по широкой тенистой улице, и носильщик вошел в первую гос­тиницу, но тут свободного номера не оказалось.

Мы двинулись дальше. Носильщик привел нас в другую гостиницу на той же улице, но там шел ремонт.

Носильщик постоял в задумчивости. Наконец, вытерев платком пот со лба, повернул налево и вскоре вошел во двор одного из ближайших домов.

— Идите! — сказал он нам.

За ним и мы вошли во двор. Носильщик вошел в прихожую и, пройдя ее, открыл дверь в первую комнату.    При этом    он повернулся к нам и сказал:

— Пожалуйте! Пожалуйте!

Мы вошли. Однако это нисколько не походило на гостини­цу и больше напоминало частный дом-особняк. Из комнаты вышел мальчик лет двенадцати-четырнадцати и сказал нам:

— Пожалуйте!

Это оказался армянский мальчик, и дом был армянский, и семья была армянская.

Нас провели через первую комнату во вторую. Тут стояли три кровати, аккуратно застеленные чистыми постелями, с белоснежными подушками, накрытые чистенькими летними одеялами. Посредине стоял довольно большой стол, накрытый плюшевой скатертью. На столе — письменный прибор с двумя стеклянными чернильницами, ручки, карандаши, подсвечники, пепельницы, стеклянный графин для воды. Вокруг стола и возле кроватей стояли стулья в достаточном количестве. В уг­лу висел на стене рукомойник, тут же лежала мыльница и ви­село полотенце.

Носильщик поставил вещи на пол и сказал, обращаясь ко мне:

— Вот и хорошо! Лучшего места не найдешь.

Это был намек на то, чтобы я рассчитался с ним. Я понял носильщика, но все-таки не знал, как поступить. Это не было похоже на гостиницу и на самом деле не было гостиницей. Поэтому, прежде чем отпустить носильщика, я должен был решить для себя кое-какие вопросы, чтобы действовать уве­ренно.

Кроме уже названного мною мальчика, тут были еще две женщины.

Одна, довольно-таки дряхлая и согнутая в дугу, возилась с чем-то в уголке; другая была сравнительно молода, лет этак сорока пяти или чуть поболее.

Я сунул руку в карман за кошельком, чтобы носильщик не подумал обо мне, будто я неохотно расплачиваюсь; но все же я почел нужным спросить у него, куда он меня привел, разве это гостиница?

На мой вопрос я получил ответ сразу с двух, даже с трех сторон:

— Да, да!

Так ответили мне носильщик, мальчик и армянка, что была помоложе.

Выяснилось, что эта квартира принадлежит армянской семье Петросян. Несколько лет назад скончался хозяин квар­тиры. Семья лишилась кормильца и перешла жить в первую комнату, а вторую обставила для сдачи внаем. С тех, кто снимает комнату на месяц или на год, берут по двадцать руб­лей в месяц, а с тех, кто занимает ее на день или несколько дней, по рублю за сутки, независимо от того, сколько человек поселится в комнате: один, двое или трое. За каждый самовар берут двадцать пять копеек, потому что в городе уголь дорог. Уборка комнаты лежит на обязанностях хозяев квартиры.

Я остался очень доволен и даже дал носильщику сверх по­ложенной платы еще лишний абасы, и он ушел, благословляя меня. Я был доволен потому, что сама квартира и ее хозяева внешне произвели на меня очень хорошее впечатление; а что до платы, то я решил не задерживаться здесь ни одного дня после того, как устрою дочь в техникум, к тому же плата в один рубль за сутки настолько незначительна, что об этом и говорить-то не стоит.

Я открыл чемодан, достал свое полотенце и мыло. Я и моя дочь почистились от дорожной пыли, умылись. И тут сразу появился на столе подносик с двумя стаканами отличного чая. Принес его все тот же мальчик. Я спросил его имя. Он назвал­ся Оганом. Когда мы сели пить чай, хозяйка принесла в одной руке вазу с вареньем, а в другой — нарезанные дольки лимона. Эта женщина была матерью Огана и хозяйкой дома. Она была настолько к нам внимательна, что это начинало даже несколько стеснять меня. И это потому, что я не представлял себе, каким образом и чем сумею я отплатить ей за все ее забо­ты о нас. Я просто не мог понять, ради чего она утруждает себя, стремится ли оказать обычное гостеприимство, пли пред­полагает получить с меня особую плату за лишние свои тру­ды. Радушие этой хозяйки дошло до того, что она подсела к моей дочери, расцеловала ее и сама бросила в ее стакан сахар и лимон, положила ей варенье на блюдце.

После второго стакана чая я поднялся, чтобы пойти в тех­никум, разузнать о начале вступительных экзаменов. И так как в этом городе я был впервые, то подумывал о том, чтобы взять с собой Огана в качестве проводника. Как только я выс­казал это мое намерение, мальчик и его мать с радостью при­няли мое предложение.

Мы вышли вместе, нашли этот самый техникум и выяснили, что я привез свою дочь слишком рано, так как экзамены долж­ны были состояться через несколько дней. Но поскольку у меня были неотложные дела в Баку и я не мог задерживаться в Закаталах, заведующая техникумом согласилась оставить мою дочь в техникуме и до экзаменов поместить ее с другими де­вушками в общежитии. На тот случай, если дочь моя не вы­держит экзаменов и не попадет в техникум, уважаемая заве­дующая обещала на один год поместить дочь в последний класс начальной школы и подготовить ее к поступлению в техникум в следующем году.

Таким образом, я был удовлетворен, и мы порешили, что эту ночь дочь моя останется со мной, а на утро перейдет в общежитие техникума, я же уеду в Баку.

Выйдя из техникума, я с Оганом прошлись еще по некото­рым улицам города, а, когда начало смеркаться, по большой и оживленной центральной улице вернулись домой.

После заката прошло часа два. Войдя в комнату, я застал дочь лежащей на кровати. Оказалось, что она спит. Но что вызвало у меня недоумение, так это то, что на другой кровати была раскрыта постель и у изголовья была положена не одна, а две подушки рядом, как если бы тут должен был спать не один человек, а двое.

Я нашел это неуместным и убрал одну из подушек, потом разбудил дочь. С большим трудом она открыла глаза и нехотя села на кровати. Я положил вторую подушку на кровать, где спала дочь, сел за стол и начал читать газету.

Мать Огана, с прикрытой головным платком нижней частью лица принесла мне стакан чаю. Потом ушла, вернулась с новой подушкой и положила на кровать дочери, а ту, которую я снял с другой кровати, отнесла на старое место и так бережно поместила обе подушки рядом, что у меня не осталось никакого сомнения в том, что она готовит эту кровать именно для двоих.

Немного посидев на кровати и поглядев вокруг сонными глазами, дочь моя снова повалилась на бок. Армянка ушла и принесла еще стакан чаю для моей дочери, подсела к ней на кровать и принялась что-то шептать ей на ухо.

Через некоторое время я снова заметил, что дочь крепко спит. А чай ее успел остыть. Я еще раз подошел разбудить дочь, чтобы она поднялась, поужинала и, сделав себе постель, легла спать, но она снова села на кровати, потирая руками глаза, потом закрыла глаза и одетая повалилась на кровать. Пришла мать Огана и пыталась разбудить девушку. Она лас­ково просила ее встать, выпить чаю, поесть что-нибудь, но та оказалась настолько усталой, что чаю и ужину предпочла сон.

Было уже девять часов. Я выпил два стакана чаю, поел немного хлеба с сыром и подумывал уже о том, чтобы раздеть­ся и лечь в постель, но две подушки, положенные рядом в изголовье, продолжали занимать мои мысли. С какой стати понадобилось матери Огана положить мне вместо одной по­душки две и еще рядышком? Да еще постелила мне постель на широкой двуспальной кровати? Еще больше удивляло меня то, что женщина порой подходила к этой кровати, поправляла на ней одеяло, приглаживала подушки, положенные рядом, улыбалась мне и подходила к дочери, пытаясь разбудить ее.

Наконец я сказал женщине, что она свободна от забот о нас, и может идти спать, оставив в комнате стакан воды.

Сказав это, я подошел к своей кровати, взял и отложил в сторону одну из подушек и начал было раздеваться.

Странное дело! На одну минуту я как-то отвлекся и вдруг вижу, снова на моей постели две подушки рядом, а армянка стоит в дверях и с улыбкой, даже игриво, смотрит на погружен­ную в глубокий сон мою дочь.

Вот тебе раз! Боже мой, почему эта женщина не идет себе спать? Ведь только что, выходя во двор, я видел, как спит и Оган, спит и старая его бабушка. Так почему же не идет спать эта женщина? Положим, это ее личное дело, спать или не спать, но зачем она так настойчиво кладет мне две подушки рядом? Разве я не один? Кто же будет спать рядом со мной и для кого женщина кладет вторую подушку и кто еще тут име­ется, кроме меня? Только моя дочь, но и по армянским и по на­шим обычаям не принято, чтобы дочь спала с отцом в одной постели. А кроме дочери тут никого нет, разве что сама хозяй­ка. Но не будет же она ложиться со мной!

Женщина ушла, но дверь не закрыла. Откровенно говоря, я не понимал намерений женщины.

Я далеко был от мысли подозревать ее в чем-либо. Судя по квартире и по живущей в ней семье, женщина ничуть не была похожа на продажную или на женщину легкого поведения, спо­собную влюбиться в такого, как я, пятидесятивосьмилетнего мужчину. Так кто же будет спать со мной в этой постели с двумя положенными рядом подушками?

Признаюсь, когда женщина, прикрыв головным платком нижнюю часть лица, остановилась в дверях и стала с игривой улыбкой глядеть на мою дочь, в душу мою закралось сомнение.

Это правда, среди армянок я очень мало встречал легкомыс­ленных женщин, но как можно поручиться? В жизни с чем только не встретишься! Но говоря по совести, я вовсе не был подготовлен к такого рода или, точнее говоря, к любого рода любовным похождениям: если бы против всякого ожидания мать Огана решилась прийти ко мне, я готовился просить у нее извинения по ряду причин: во-первых, я человек женатый; во-вторых, женщина, впервые мне встретившаяся, как бы привле­кательна ни была ее внешность, должна быть известна мне и по своим нравственным качествам; наконец в-третьих, посколь­ку мне уже стукнуло пятьдесят восемь лет, то подобные вещи не могут уже доставить мне большое удовольствие.

Между тем, сон одолевал меня, потому что с дороги я очень устал. Не знаю, откуда появилась у меня такая смелость, но я плотно закрыл дверь и, заметив на ней довольно внушительный крючок, накрепко зацепил его за кольцо. Потом разделся и лег спать.

Наутро к девяти часам я отвел дочь в педагогический тех­никум, а к одиннадцати часам Оган принес мне с автобусной станции билет на автобус. Я решил поехать в Нуху и несколько дней провести там. Я попрощался с хозяевами, расплатился за комнату и вышел на улицу.

Оган поднял мой чемодан и пошел рядом.

Я посмотрел на мальчика и вспомнил о его матери. Две по­душки, положенные рядом, снова начали занимать мои мысли.

Через каких-нибудь десять-двадцать минут я расстанусь и с Оганом, как расстался с его бабушкой и матерью. И кто знает, увидимся ли мы еще или нет. Следовательно, если я решу за­нимавший меня вопрос за оставшиеся минуты, то все будет ясно, а нет, значит, все останется для меня вечной загадкой.

И тут произошло чудо. Будь на моем месте верящие в провидение, наверняка сказали бы, что от сердца к сердцу про­легают невидимые нити; они утверждали бы, что армянскому мальчику было внушено свыше то, что занимало меня. Одним словом, когда мы собирались уже ехать, Оган спросил меня смущенно, очень стесняясь:

— Хозяин, эта девушка, что вы повели сегодня в школу, ваша «харе», или дочь?

Довожу до сведения моих читателей, что я хорошо знаю армянский язык, на котором «харе» означает «невеста», либо «жена».

— А что? — поинтересовался я.

— С мамой мы целое утро спорили, — ответил Оган, — мама говорила, что эта девушка ваша «харе», а я говорил, что «ахчик» — дочь.

При этих словах Огана я, как говорится, прикусил палец и сказал:

— Разве у такого старика может быть такая маленькая «харе»?

Самое поразительное заключалось в том, что слова мои как будто удивили Огана и он ответил коротко:

—   Может!

Я рассмеялся, а армянский мальчик сказал:

— В Закаталах у мусульман старики имеют еще поменьше «харе», чем ваша дочь. Ей-богу!..

Когда я садился в автобус, отчего-то у меня стало неспо­койно на сердце. Я вспомнил о двух подушках, положенных рядом, и перед глазами ожила вчерашняя армянка. Пристраи­вая в моем изголовье две подушки рядышком, мать Огана ду­мала, а может, думает и сейчас, что тринадцатилетняя девоч­ка — моя жена. И готовила нам постель, чтобы мы спали в ней вместе, в обнимку.

Я не знал, как поступить. Думал отозвать Огана в сторону и поручить передать матери, но отказался от этой мысли.

Гудок автобуса отвлек меня от раздумий. Я подал руку Огану и сел на свое место в автобус. И опять мне захотелось подозвать Огана и потихоньку сказать ему, что стыдно дочь старого человека принимать за его жену, но это мне не удалось, потому что пока я думал об этом, автобус уже двинулся, и меж­ду мной и Оганом легло расстояние в двадцать-тридцать шагов.

Долго я ехал в тяжелом настроении.

Значит, армянка приняла меня и мою дочь за мужа и жену, потому что среди мусульман Закатал много таких мужей и жен!

Стыдно!

1927